Как известно, П. Столыпин считал, что успех его преобразований во многом зависит от темпов роста прослойки культурных сельских хозяев, способных осознанно интенсифицировать производство, а также от темпов вымывания из сельскохозяйственной сферы малоспособного к подобной деятельности элемента и связанного с этим процессом освобождения земель для "крепких хозяев". Безусловно предвидя близившийся подъем классовой борьбы, Столыпин предполагал, что обеспечение значительного слоя сельских хозяев землей создаст в их лице мощную опору государственной политике, содействующей, в частности, росту благосостояния "крепких", экономически сильных и авторитетных в деревенском мире крестьян.

Насколько соответствовала столыпинской системе, его планам крымская деревня, ее основное население? Вопрос весьма сложный, специально еще не изученный, поэтому автор ограничивается здесь самыми общими наблюдениями. Рассмотрим прежде всего такую важную сторону проблемы, как перемены в культурноэкономическом облике села за десятилетие, предшествовавшее реформе.

 

РОСТ КУЛЬТУРНОЙ ИЗОЛЯЦИИ ТАТАР

О состоянии малоинтенсивной и отсталой с точки зрения европейской экономики татарской системы землепользования во второй половине XIX в. уже говорилось. Добавим лишь, что российское законодательство последних десятилетий века, стремясь "просветить" татар, нанесло более вреда, чем пользы. Масса новых законов, регламентирующих экономическую жизнь Крыма, отчуждение частных и вакуфных имуществ, открытие и закрытие школ для татарской молодежи — вся эта ежечасно менявшаяся[367] система духовного и экономического прессинга не могла не отталкивать население от русских нововведений в целом, даже тогда, когда они были ему чем-то объективно полезны; в частности, речь идет о тех возможностях заимствований более развитой культуры русских, о которой Энгельс говорил в письме Марксу от 23 мая 1951 г.: "... несмотря на всю мерзость и славянскую грязь, господство России играет цивилизующую роль для Черного, Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар". Это точка зрения европейца.

Для татарского же общества это была культура поработителей, и она отвергалась потому уже, что, по словам советского историка, "политика царизма взрастила в широких массах татарского населения особо острую ненависть к русским и стремление к национальной независимости" (Бочагов А.К., 1932, 11). Мы не можем согласиться с утверждением о "ненависти к русским"; она имела место разве что у отдельных социальных групп. Но что касается колонизаторской культуры, то заставить себя "полюбить" ее, очевидно, не был в силах ни один татарин.

Поскольку же приобщаться к мировой культуре крымский народ мог лишь через посредство русской (турецкий вариант давно отпал), то, органически ее не принимая, открытое ранее татарское общество входило с годами во все более глухую самоизоляцию. Причем тем большую, чем большим становилось культурное давление извне и чем выше процент славянских переселенцев, чем более явно татарское население осознавало себя бесправным меньшинством.

Культурное развитие большей части этноса оказалось, как это всегда бывает при изоляции народа, в полосе застоя. И просветительская деятельность национальной интеллигенции выливалась в самообслуживание культурных городских прослоек населения, не достигая наиболее нуждавшихся в просвещении жителей деревни. Именно поэтому уже в 1880-х гг. ситуация стала настолько очевидной, что мимо не могла пройти и русская пресса: "Общественная и умственная изолированность мусульман, глубочайшее невежество, мертвая неподвижность во всех сферах их деятельности, постепенное обеднение населения и... гибельная эмиграция" (Таврида, 1881, №43) — вот картина, бросавшаяся в глаза наблю[368]дателю. И если, по словам того же журналиста, давно уже "дышали Европой" такие центры мусульманства, как Стамбул, Дамаск, Смирна, Каир, то Бахчисарай оставался по сути тем же, что и во времена "Ивана Грозного, Ермака и Чабан-Гирея, с затхлой атмосферой неподвижности застоя".

К периоду революционного подъема 1905 г. положение несколько изменилось лишь в сфере продуктивности и общей культуры хозяйствования татар. Но конечно же даже немногие собственные хозяйства татар оставались далеко позади крепких дворов русских переселенцев, пользовавшихся наемной рабочей силой, не говоря уже о фермах, расположенных в черте немецких колоний. Что касается уровня просвещения в духовной области, то здесь картина в эти годы весьма усложнилась благодаря активности со стороны как официального ведомства образования, так и татарских просветителей.

 

НОВОЕ В СИСТЕМЕ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Народное образование традиционно находилось в Крыму на весьма высоком уровне. Всеобщее обязательное обучение в приходских школах (мектебе) для детей с 6 до 15 лет было введено здесь гораздо раньше, чем в России. Мектебе были в каждой деревне, где имелась мечеть. Всего же мечетей в начале XIX в. было (не считая Ялтинского уезда) 1556 (КричинскийА., 1919, 43), т. е. одна школа приходилась на 700 — 800 человек, что также намного превосходило общероссийский уровень. Но шли годы, и царская администрация последовательно закрывала мечети, распускала школы, так что в 1890 г. осталось лишь 275 мектебе (Надинский П.Н., 1951, 162), а новых школ для татар создано почти не было.

В этой связи стоит остановиться на проблеме "новой" школы вообще. Нельзя сказать, что татары были настолько консервативны, что сами не понимали необходимости организации школы нового типа, более отвечающей изменившейся обстановке не только во всем мусульманском мире, но и в Крыму. Сразу после окончания Крымской войны татарская общественность подняла вопрос о создании сети мусульманских гимназий с расширенной программой, включавшей и[369] светские предметы. Были даже собраны с этой целью деньги (и немалые). Но, завладев ими, администрация использовала часть суммы на строительство шоссе вдоль Южного берега Крыма, соединившее дачи и дворцы российской элиты с Симферополем. Остаток татарских денег пошел на возведение православного храма, христианского приходского училища и т. п. (Марков Е.П., 1902, 306). Тем не менее татары и в период глубокого национального культурного упадка, 1860 — 1870 гг., смогли содержать за свой счет (а отчасти и создать заново) 23 медресе и значительное количество мектебе, где училось свыше 5 тыс. детей, в том числе 900 девочек. То есть и в эти годы в Крыму учился каждый 28-й, в то время как в России — лишь каждый 66-й.

Учебное заведение нового образца было создано в Крыму лишь в 1870-х гг., но позаботилась об этом не царская администрация, а православная церковь. Под именем татарской школы русскими миссионерами было открыто училище, готовящее преподавателей русского языка. Здесь студенты-татары получали весьма основательные познания не только в языке, но и в русской культуре вообще. Кстати, "татарская школа" стала первой ступенью просвещения для таких выдающихся личностей, как братья Боданинские, Р. Медиев, издатель Ильяс Мирза, Борачинский и многие другие (Фазык Р., Нагаев С., 1989, 140).

В XIX в. российская администрация начала создавать, испытывая нужду в более или менее квалифицированной рабочей силе, более массовые "татарские школы грамотности". Преподавательский состав в них был вначале исключительно русским. Поэтому учителя, не знавшие ни языка, ни культуры татар, оставались чуждым элементом среди учащихся как этих школ, так и мектебе, где иногда также вводилось изучение русского языка (на звуковой основе). Русские преподаватели, вооруженные российскими методиками, активно ими использовавшимися в мектебе, невольно восстановили против себя и коллег-мусульман, и родителей учащихся (KB, 1895, №131). Татарских же преподавателей русского языка явно не хватало не только для мектебе, но и для медресе; их готовило единственное Зинджерлы-медресе в Бахчисарае. Что же касается Симферопольской татарской учительской школы, то и здесь, для того чтобы ус[370]пешно усваивать курс, преподававшийся по-русски, нужно было предварительно заниматься языком на трехлетнем подготовительном отделении по 7 — 8 часов в сутки даже тем, кто изучал его ранее (Т., 1881, №47). Но таких почти никогда не удавалось сыскать: по чисто материальным и иным условиям в русско-татарские школы шли лишь окончившие мектебе, т. е. ученики 10 — 12-летнего возраста, занятия языком здесь проводились по 2 — 3 часа в день, чего для овладения им было явно недостаточно.

Впрочем, и эти школы опустели после 1891 г., когда открылась крымская "Противомусульманская миссия". Сразу распространился слух, что теперь в русско-татарских школах детей будут насильственно крестить — слух, вызванный крайне реакционной, шовинистической, антитатарской по сути программой миссии (KB, 1901, №95). В результате татары даже упоминать стали об этих школах "с ужасом" (Щербаков М.М., 1940, 42).

Создается впечатление, что администрация, стремившаяся "просветить" татарские массы, не могла добиться успеха лишь из-за тяжести поставленной задачи. Однако, как показывают специальные исследования, духовный, умственный застой, в котором татары очутились по вине русского правительства, этими чиновниками консервировался. Министр внутренних дел Маклаков был известным противником так называемых "новометодных" (т. е. светских татарских) школ, поддерживал мусульманскую реакцию, наиболее ортодоксальных из татарских деятелей. В одном из своих циркуляров он откровенно отзывался о них как о людях, которые, сами того не замечая, являются союзниками властей в вопросе нежелательной с государственной точки зрения национализации (т. е. огосударствления. — В.В.) мусульманской школы" (Кричинский А., 1919, 51). И это не было временным явлением — позже, в 1915 г., директор народных училищ Крыма С. Маргаритов вообще закрывал татарские школы, как только в них вводились общеобразовательные предметы. Он же преследовал тюркских преподавателей этих предметов (там же, 52).

Все это вело к вполне понятным результатам. И правы были газетчики, утверждая, что за десятилетия существования русско-татарские школы не выпустили ни "одного татарчонка со свидетельством на[371] знание русской речи" (Т., 1881, №46). Русский язык в результате знало едва 0,1% татар, а ведь более половины из них были грамотными, они читали и арабские тексты (Т., 1881, №47). В гимназиях же не могли учиться и самые одаренные татарские дети по причине перегруженности программы. Красочно описывал Е.Л. Марков, чем оканчивались редкие попытки такого рода: "Помаются (татарчата)... годочка по два, по три и сплывут обратно, бессильные одолеть массу латинского, славянства, неметчины, французятины и всех гуманных и реальных наук, которыми вплоть до краев налиты наши гимназии" (1902, 305).

В итоге за столетие (1780 — 1880) высшее образование получило всего два татарина. Конечно, неплохое образование давали и медресе, бывшие одновременно духовными академиями, учительскими семинариями и общеобразовательными учебными заведениями и в качестве таковых оказывавшие гораздо большее влияние на общество, чем любой европейский университет. Но им все же не хватало светских современных дисциплин, для введения которых в программу требовалась дотация в 7 — 8 тыс. руб. ежегодно на каждое медресе (там же). Эту сумму государство выделить отказывалось; вакуфная же казна давно опустела...

Все это — и искусственное торможение развития сети народных школ, и уменьшение количества уже имевшихся, и стремление оставить их программы на средневеково-окостенелом уровне — сказалось на положении татарской интеллигенции. По сути дела в XIX в. народ ее не имел, так как с эпохи аннексии число образованного духовенства уменьшилось чуть ли не всемеро — с 5 тыс. до нескольких сот человек (Кричинский А., 1919, 43). Но и духовенство концентрировалось в основном вокруг культурных, духовных центров. В горах мулл было мало, в степи еще меньше. Там же, в степи, до самого низкого уровня опустилась поэтому элементарная грамотность, недаром степняков в начале нашего века все чаще стали называть "китапснэ", "карататар", т. е. "бескнижные", "темные татары". Число преподавателей общеобразовательных предметов из татар ограничивалось несколькими десятками, а татар-журналистов можно было пересчитать по пальцам.[372]

Немногочисленные татарские газеты влачили жалкое существование — в основном из-за нажима сверху, со стороны администрации. Над ними постоянно висела угроза закрытия. Осуществлялся постоянный политический и идеологический надзор, причем в ряде случаев его вели священники. Так, в 1909 г. и позже за карасубазарской "Крым-Седасы" наблюдал отец Н. Соркин, получивший на это архипастырское благословение епископа Таврического Алексея. Как результат этой "опеки" газету вскоре закрыли. Через границу не пропускали мусульманскую прессу, особенно младотурецкую.

Вообще любые мусульманские инициативы, вне зависимости от их направленности, в том числе и благотворительной, тут же пресекались. Руководители подобных сообществ подвергались репрессиям, их принуждали к эмиграции и т. д. В то же время администрация приветствовала организацию в Крыму таких сборищ, как "Русское народное собрание", "Русский народный союз Михаила Архангела" и т. п., о них уже говорилось. Инициаторами их создания были полиция и жандармерия, но покровительство часто оказывала церковь, православные священники принимали в них живое участие. Их деятельность, направленная против инородцев, т. е. и против татар, финансировалась из народных денег в различных фондах, где была и татарская копейка. В таких условиях, когда властями упорно разжигалась национальная рознь, в Крыму началась реакция на первую революцию, проявившаяся в ряде политических и экономических реформ.

Национальная подоплека реформ

В любом многонациональном государстве устойчивый и органично развивавшийся правовой механизм может быть построен лишь при широком участии в нем всех народов этого государства. Однако бюрократия всех времен не только не понимала животворности такого участия, не только не стремилась организовать его, но и всячески ему противилась из узкосословных эгоистических интересов, для монополизации власти, что не имело ничего общего с государственными интересами.[373]

В Крыму (как и в ряде других областей России) власти не ограничивались простым отстранением татар от участия в управлении их краем, но до последних дней существования монархии безоглядно растрачивали тающие духовные ресурсы российской государственности на бессмысленную, при всей ее энергичности, борьбу с пробуждающимся самосознанием "инородцев". И нас не должны вводить в заблуждение такие памятники имперского "братства народов", как Указ 12 декабря 1904 г., где говорилось о немедленном расширении религиозных прав и об отмене административных стеснений в этой области, об укреплении начал веротерпимости. Указ этот так и остался на бумаге, не став законом (Тукаев М.Ш., 1912, 4). Остались и сегрегационные законы, и, что хуже, складывалась практика и привычки представителей одних этносов третировать, а иногда и терроризировать других. Не в последнюю очередь под влиянием спущенных сверху положений (чего стоит лишь запрет крымским татарам держать коз, обнародованный в Уставе лесном, т. 8, с. 214). Уже были преступлены незыблемые ранее в Крыму грани простой культуры общежития и даже правопорядка. Русские все настойчивее преследовали татар, но к желанной Петербургом цели поголовной русификации это пока не приводило.

Был достигнут другой результат: "... живой, творческий дух народов был растрачен на борьбу с мелочными придирками, принижен в вынужденном подпольном существовании, сделался подозрительным, ненавидящим, недоверчивым" (Станкевич В., 1921, 5).

1905 год принес нацменьшинствам России новые надежды — была восстановлена конституция Финляндии, отменены дикие законы о запрещении украинской, белорусской, литовской письменности, дарована свобода организации партий и союзов, в том числе по национальному и религиозному принципам. Однако царизму пришлось вскоре раскаяться в вынужденном своем "либерализме".

Уже во II Думе мусульманская группа выдвинула требования, отражавшие не только весьма слабое почтение правоверных к властям, но и их стремление к экономической и социальной модернизации общества. Мусульмане-думцы требовали ограничения влас[374]ти царя конституцией, свободы вероисповедания для всех, равноправия национальных языков с государственным (с ведением делопроизводства на местном языке), образования автономных национальных областей с органами местного самоуправления, раздачи безземельным и бедным всех удельных, государственных и кабинетских земель и отчуждения за счет казенной покупки части монастырских и частновладельческих территорий, предназначавшихся также бедным, отмены остатков зависимости от помещиков, введение 8-часового рабочего дня (Программа, 1907, 3-13).

Приходится признать, что принятие этой внепартийной программы (схожие документы составляли и иные думские фракции, идея-то носилась в воздухе) объективно содействовало бы усилению державы — известно, как забеспокоился Берлин, узнав, например, о проекте предоставления Польше автономии, или какая тревога поднялась в Австрии при вести, что украинский "националист" историк М. Грушевский получил доступ к трибуне I Думы (Станкевич В., 1921, 7). Однако непоследовательность, если не слепота, царской администрации, одной рукой пытавшейся укрепить экономику (Столыпин), выразилась в том, что другой рукой (тот же Столыпин) она принятием антинационального закона державу ослабила.

Столыпинский Акт от 3 июня 1907 г. повернул начавшую было меняться национальную политику России вспять. Более того, если до Столыпина русификаторская в основе эта политика не имела четкой программы, ясной цели, то теперь мы видим законченный образец великодержавного шовинизма, чьи основные принципы запечатлены на бумаге, систему, основанную на идеологии и практике национализма. И что парадоксально — именно в XX в., в конституционный период истории страны, впервые появился подобный акт, оправданный единственно правом сильнейшего. Время заигрывания правительства с национальной элитой, казалось, ушло в небытие.

Созданная Столыпиным репрессивная машина была пущена в ход в том же году. На крымских татар обрушились санкционированные властями меры пресечения любой самостоятельной, инициативной деятельности. Этот запрет проявлялся в различных областях, но везде он вел к одному результату — еще[375] большему сужению возможностей выбора форм проявления самосознания населения. Теперь административные санкции уже были не случайным проявлением местной таврической "самодеятельности" — центр наносил удары по окраинам империи, наносил методично и неотвратимо. Именно в эти годы была жестоко урезана финляндская конституция, объявлены "не соответствующими русским государственным задачам" украинское и белорусское культурно-национальное движение (столыпинский циркуляр от 10 января 1910 г.), разворачивается широкая колонизация Прибалтики.

И еще одно новое качество в национальной политике Петербурга. Если до Столыпина нацменьшинства страдали, как выше говорилось, лишь от худших представителей бюрократии, то теперь правительство ищет и находит опору в весьма широких и авторитетных кругах общественности. Русской, естественно. Открыто публикуются шовинистические статьи, авторы которых не всегда бездарны, "теоретически" обосновывается превосходство народа-богоносца, одновременно подвергаются насмешкам и издевательствам духовные ценности, любовь к родному языку, исторические традиции нерусских народов. Естественно, массированная шовинистическая пропаганда оказала известное влияние и на часть образованного общества, и на часть трудящегося населения. Это и была идеологическая основа экономических преобразований Столыпина.

Экономическая реформа

Необходимость для России перемен революционного масштаба и содержания была ясна не только одним революционерам. Нужно сказать, что понимающих эту необходимость можно было обнаружить не только в нижних, но и в самых верхних этажах государственного здания. И после 1905 г., после провала попытки провести политические и экономические преобразования революционным путем снизу, П. Столыпин делает попытку реформировать Россию сверху путем эволюционным.

Это — схема. Конкретные формы столыпинских реформ далеко не столь однозначны и бесспорны, хо[376]тя бы с точки зрения перемен в уровне демократичности общества, уровне благосостояния крестьянства и т. д. И наиболее ярко спорность как целей, так и средств для их достижения выступает в экономическом аспекте реформ.

Накануне в Крыму не имело земли в среднем около 16% сельского населения. Но в некоторых уездах, вроде Евпаторийского и Перекопского, процент обезземеленных повышался соответственно до 75 и 67; при этом, как и раньше, основную часть этих бедняков составляли татары. Для сравнения укажем, что в материковых уездах губернии (например, Бердянском и Мелитопольском) число безземельных едва превышало 3% (Губенко Г.Н., 1961, 14). При этом оплата наемного труда и аренды не только не поднялась по сравнению с концом XIX в., но кое-где и упала, что вызывалось среди прочего и возросшей мобильностью контингентов рабочей силы. В Таврической губернии, прослывшей по всей империи "хлебной" и привлекшей огромное количество обедневшего крестьянства, в год действительно требовалось около 270 тыс. человек пришлой наемной рабочей силы. Однако колоссальное предложение превышало и этот немалый спрос.

Прибывшие в Крым крестьяне-отходники, многие из которых проделали неблизкий даже по российским масштабам путь, являлись на рабочие рынки, главным из которых был Джанкойский, вспомогательными — в Симферополе, Курман-Кемельчи (ныне Красногвардейское) и Карасубазаре. И только здесь могло обнаружиться, что рынок переполнен, а цены найма снизились до минимальных. Тем не менее, находясь в безвыходном положении, пришельцы соглашались и на самые невыгодные условия. Этим они содействовали постепенному закреплению нужной оплаты труда, причем она оставалась такой и после сезонного наплыва рабочей силы, зимой.

Одновременно росла продолжительность рабочего дня. Обычно он начинался теперь затемно, а заканчивался поздно вечером. Впрочем, в пору молотьбы работа не прекращалась и ночью. Небывалого объема достиг труд женщин и подростков, доля детского труда почти нигде в Крыму не опускалась ниже 50%, а в отдельных местах превышала 75% (там же, 25).

Относительное перенаселение края тяжело сказывалось[377] прежде всего на труде, быте, уровне жизни сельских татар. Причем, даже будучи доведены до крайней степени нужды, они не могли перебраться в город — даже бедняки-переселенцы, не имевшие в Крыму корней, но владевшие русским языком и нередко грамотные, составляли непреодолимую конкуренцию этим вчерашним темным крестьянам.

Таким образом, готовившиеся Столыпиным реформы, которые должны были ударить прежде всего по наиболее консервативной, малоспособной к резким переменам части сельского общества, объективно были направлены в Крыму против татарской бедноты. Это показали и результаты их проведения.

Земля стала объектом грандиозных спекуляций, губернию заполнили орды перекупщиков, совершавших сделки с огромной для себя выгодой; скупая крестьянские участки по 90 — 95 руб. за десятину, маклеры продавали ее по 180 — 230 руб. (Сельскохоз. обозр., 1910, 157). В конечном счете земельные массивы оседали в фондах банков, у крупных землевладельцев, округлявших свои домены, зажиточных крестьян, ведших хозяйство наемным трудом, переходили из сельскохозяйственного в градостроительный сектор.

Возникает вопрос: чьей землей торговали бесчисленные маклеры 1906 — 1915 гг., у кого она была отнята? Статистика указывает: 70 — 75% всех продававшихся участков составляли 25-десятинные. Другими словами, это были типичные мелкие самостоятельные хозяйства крестьян, обрабатывавших землю собственным трудом (Бунегин М.Ф., 1927, 10).

Столыпинские реформы, ослабив пути внешнеэкономического принуждения в сельской местности, объективно способствовали окончательному распаду крымской татарской общины, на что они отчасти и были рассчитаны. И именно в Крыму, где патриархальные традиции села были особенно сильны, разложение их шло наиболее быстро. Если в России в целом из общины к 1915 г. выделилось менее 30% хозяев, то в Крыму — 63,6%, при этом общинные земли уменьшились вдвое (Дубровский С.М., 1963, 575), а по числу выделившихся на отруба крестьян губерния опередила даже степную Украину, выйдя на первое место в империи (Секиринский Д.С., 1981, 11). Одновременно уменьшился и дворянский клин (с 33, 5[378] до 18,4% за тот же период), но резко выросла доля крупного крестьянского и предпринимательского хозяйства на собственной земле.

Эволюция аграрного сектора в Крыму шла так называемым американским путем. С одним отличием от классических образцов — в ходе этой буржуазно-крестьянской перестройки крымская сельская среда не смогла выделить собственный тип агрария капиталистического склада, как на это указывают некоторые авторы (напр., Секиринский С.А., 1974, 25). Лишь весьма редко крепкие крымские фермеры нового образца могли похвастать, что корни их родов уходят в крымскую же землю. Это были в основном переселенцы, или в лучшем случае дети, внуки их.

Коренные же крымчане, в особенности татары, оказались в результате реформ, как было сказано, пострадавшей стороной. Они при всем желании не могли купить выброшенные на свободный рынок земли. Пресса тех лет сообщала, что в результате роста цен "наиболее нуждающиеся крестьяне и поселяне по недостатку средств для оплат, во многих случаях даже с помощью банка, не имеют возможности выступить в роли покупщиков" (Обзор Тавр. губ., 1915, 17).

Возникает естественный вопрос: а не были ли реформы задуманы как составляющая общей русификаторской политики? В частности, антитатарской в крымских условиях? Утвердительный ответ здесь не исключен уже по причине весьма высокой избирательности, с которой новые законы били именно по массе татарских крестьян. Есть и еще одно соображение в пользу такого вывода. То, что Столыпин придерживался общего курса на русификацию, духовное и внеэкономическое закрепощение угнетенных наций, доказано давно. Не он "изобрел" этот курс, но впервые с его легкой руки подобная политика получила поддержку столь широких кругов русского общества, ведь за его самые шовинистические законопроекты голосовало большинство депутатов III и IV Дум, в том числе известные своей демократичностью и либерализмом; например, П.Б. Струве призывал к беспощадной борьбе с ростками национального самосознания и т. д. (Сафаров Г.И., 1923, 337). В целом же этот важный вопрос требует специального исследования.[379]

 

ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ РЕФОРМ

Первые столыпинские реформы совпали по времени с победой II турецкой революции (1908 г.), принесшей победу сторонникам парламентаризма. Турецкими событиями весьма пристально интересовалась татарская интеллигенция, известная своими устремлениями к демократизации и свободе культурного саморазвития нации. Они вызвали поэтому заметное оживление в крымской общественной жизни, что в совокупности с глухим брожением беднейших масс села вызвало немалую тревогу властей. В 1908 — 1909 гг. начинаются репрессии, направленные против татар любой социальной принадлежности. Это была ничем не прикрытая сегрегация — людей преследовали лишь по национальному признаку (Фирдевс И., 1925, 27).

Абсолютно немотивированная репрессивная, а с 1914 г. — карательная политика вызвала неожиданно мощное эхо в широких массах. Среди прочего и в тех кругах, что ранее были известны специфической "татарской аполитичностью". Теперь уже не только интеллигенты, но и отдельные крестьянские сообщества, разочарованные принесшими им новые беды экономическими реформами и еще более раздраженные беспочвенными политическими преследованиями, начинают поворачивать головы в сторону соседней Турции с ее демократическими преобразованиями. Наладившиеся было трудами крымских просветителей русско-татарские духовные связи снова рвутся, сменяясь крымско-турецкими.

С целью возобновления прерванного царизмом культурного обмена со Стамбулом налаживаются контакты, пока в глубокой тайне от властей. Все больше татарской молодежи пытается получить разрешение учиться в турецких университетах и медресе. Многие, приезжая в Турцию, тут же с головой погружаются в революционную работу, а вернувшись домой, с восхищением рассказывают о духовной и политической раскрепощенности соседей, об огромных культурных ценностях, отложившихся в братской по вере и языку стране. Естественно, что два несхожих фактора — неприемлемость для народа столыпинской национальной политики и притягательность[380] примера свободной Турции — ведут к оживлению сепаратистских настроений.

Крымских сепаратистов 1909 — 1917 гг. трудно упрекнуть в беспочвенности их антирусских настроений — скорее странно, что они появились столь поздно и исчезли так быстро. Сам же факт их появления был не исключением, а общим правилом для всех угнетенных царскими колонизаторами наций. Причем совпадали такие частности, как расположение организующих центров не на родине, а за рубежом. Приведем несколько примеров.

Духовный огонь Украины, который стремились погасить Столыпин и Струве, ярко пылал в зарубежном Львове; поляки жили своим Краковом, тогда входившим в Австрию; литовцы готовились к национальному подъему, печатая книги и листовки в Восточной Пруссии; очаги финской культуры давно передвинулись из "великого княжества" в братскую Швецию. Короче, у России был не один, а несколько собственных "Пьемонтов".

Однако показателен здесь не столько сам феномен эмигрантских, как их назвали бы теперь, культурных очагов — это была печальная необходимость, — но то, что и финны, и литовцы, и татары были готовы при первой же возможности перенести свои национальные ковчеги обратно, на Родину. Другое дело, что пока (т. е. до начала Февральской революции) такая возможность абсолютно исключалась. Но как только она возникла, крымскому "сепаратизму" пришел логический конец. На сей раз — навечно. Вызванная суровой необходимостью, идея зарубежного культурно-идеологического центра исчерпала себя, как только в перспективе возник призрак свободы развития национального духа и культуры в Крыму, на земле предков.[381]