ТАТАРСКАЯ ЭКОНОМИКА XV — XVII вв.

В прошлом авторы, не только русские, но и татарские и турецкие, обращавшиеся к истории Крыма, уделяли основное внимание войнам, походам, иногда дипломатии ханства. При этом жизнь народа, его будни и праздники, духовный мир и ежедневный быт оставались как бы в тени. И тому есть свои причины. Во-первых, это сравнительная бедность архивных и даже археологических материалов, необходимых для разработки такой большой темы. Вторая, более веская причина — в экономической, социальной и культурной жизни татар с приходом османов настал период некоего застоя. Нормальное развитие общества, ранее шедшее в ногу, а кое в чем и обгонявшее аналогичный процесс у соседних народов, остановилось по причинам, которые будут рассмотрены ниже. И вот этот-то застой, неизменяемость экономической и общественной жизни под османами отталкивали и продолжают отталкивать интерес ученых, обращающихся к теме более динамичной и, с их точки зрения, представляющей куда большие возможности для исследований и открытий — теме все той же внешней политики Крыма.

Автор полагает, что для исследователя, занятого историей именно народа в целом, а не его правящей надстройки (которая только и была инициатором и организатором войн и набегов), основной интерес представляет именно социальная, культурная и хозяйственная деятельность населения. Обратимся же к основе основ бытия любого народа — его экономике.

Скотоводство. Придя в Крым, степные кочевники поначалу сохраняли старый образ жизни в полном его объеме, инстинктивно стремясь следовать заветам предков даже в частностях. И конечно, ими была сохранена основная и древнейшая отрасль их экономики — коневодство.[152]

Лошадь была для татар не только транспортным средством. Они умели делать из кобыльего молока острые и вкусные сыры, сбраживая его с ячменем, приготавливали кумыс, на молоке варили просяную похлебку (Люк Д., 1625, 478 — 479). А мясо, особенно жеребят, почиталось лучшим из всех иных сортов; длительные походы татар были бы невозможны, не пользуйся они конским мясом — часть лошадей брали в набеги именно с этой целью, в качестве "живых консервов", которые к тому же не требовали транспорта.

Крымские лошади вели свою породу от тех невысоких, но удивительно сильных, быстрых и выносливых коней, которыми славилась Золотая Орда. Утверждают, что в них текла кровь и легендарных скифских коней (Лызлов А.И., 1776, IV, 15). Крымская конница могла за день пройти до 150 верст (Боплан Г., 1896, 44). Кони были прекрасно обучены: "Несясь во весь опор на коне во время преследования врагом и чувствуя изнеможение одного коня, татары на всем скаку перепрыгивали с одного на другого и мчались безостановочно в дальнейший путь; кони же, освободившись от всадников, тотчас брали правую сторону и неслись рядом с хозяевами, чтобы в случае усталости второй лошади вновь принять их на свою спину" (Эварницкий Д.И., 1892, I, 397). Зимой в походе эти кони питались мерзлой травой, разгребая копытами снег. Они не знали подков, лишь иногда к их копытам привязывались куски рога. В целом крымские лошади настолько превосходили породы, известные у соседних народов, что ханы запрещали продажу их на вывод (Хартахай Ф., 1866, 169), справедливо полагая, что залог военных успехов Крыма — в монополии татар на это скифское наследие.

Общее количество коней в Крыму определить нелегко, но различные авторы указывают, что лишь в походы татары брали с собой до 300 тыс. лошадей (Эварницкий Д.И., 1892, I, 395).

В Крыму всегда было множество овец, ценимых за мясо, молоко и в особенности за шкуру — зимняя одежда шилась обыкновенно из овчины. Была выведена и знаменитая крымская курдючная порода — курдючный жир считался весьма здоровой пищей и[153] даже целебным средством (Тунманн И.Э., 1936, 25). Отары паслись в основном в степной части, число голов в одной из них могло достигать нескольких тысяч. Приморские же и горные татары летом отгоняли своих овец на Яйлу; там же заготавливалось сено на зиму.

Охотно использовали крымцы и коровье молоко (хотя коров было относительно немного). Его добавляли в кумыс, из него делали острые сыры. Одним из основных продуктов питания был катык — кислый напиток из коровьего или овечьего молока; позднее он продавался в городах в готовом виде. О распространенности катыка говорит название одного из центральных районов старой Евпатории — Катык-базар, хотя торговля на этом месте после 1944 г. не возобновлялась.

Из другого скота разводили коз, верблюдов, волов; свиней не было вовсе. Ослы стали излюбленным видом верхового и вьючного животного в более позднее время, когда коневодство пришло в упадок; после войны не стало и ослов, верблюды же пропали еще раньше.

Из домашней птицы более всего разводили кур, их было несметное количество, и они поражали путешественников своей дешевизной (Люк Д., 1625, 477).

Земледелие. Несмотря на преобладающе кочевую скотоводческую экономику, татары всегда имели известные земледельческие традиции, часть которых была занесена в Крым еще золотоордынцами. Однако несравненно более сильное влияние на пути развития земледелия оказал живой пример местного, крымского населения, прежде всего греков и генуэзцев.

На азиатских пришельцев не могли не подействовать наглядные выгоды, извлекаемые крымчанами из товарного производства хлеба и других культур. Это сказалось на том, что татары уже в первые десятилетия своего пребывания в Крыму не ограничиваются традиционным просом, а сеют все новые виды зерна: так, в первой половине XV в. они производят пшеницы и других злаковых даже больше потребности, т. е. готовят хлеб на продажу (Лашков Ф.Ф., 1895, 42) — феномен совершенно немыслимый для кочевников. Более того, они уже делят свои угодья, согласно[154] особенностям почвы, на участки "пахотные, луговые и пастбищные", а это говорит о достаточно высоком земледельческом профессионализме и оседлости. Столь же рано татары заимствуют у греков и итальянцев Крыма высокое искусство виноградарства и садоводства (Броневский М., 1863, 348).

Не стоит полагать, что распространение земледельческих навыков, вся перестройка кочевой экономики в оседлую шли спонтанно. Этому процессу активно содействовали ханы. Известно, что первые Гирей, заинтересованные, естественно, в умножении числа подданных, заботились как о переселении в Крым кочевников (в основном с Волги), так и о закреплении их на новом месте — а что может лучше привязать к земле вчерашнего вольного сына степей, чем зерновое хозяйство!

И вот в степной части Крыма, в пустых ковыльных просторах, начинают появляться новые селения; число их умножалось и при Хаджи-Девлете, и при Менгли, и при Сахибе (1537 — 1551); все переселенцы сохраняли, естественно, скотоводческие традиции, но развивали, повторяем, и новые, земледельческие. Этому процессу содействовала доступность земли — по крымско-мусульманскому праву бывшие пустоши, на которые "садились" новые хозяева, переходили в их собственность.

Это относилось и к тем, кто селился на домене хана, калги или нуреддина: запахивая любую пустую землю, будь это степь, горная пашня (кора) или лесной покос (чаир), пахарь становился ее собственником, не превращаясь в крепостного верховного владельца земли, — чрезвычайно важный факт для понимания дальнейшего развития крымского общества. Причем это мусульманское в основе право распространялось и на христиан — так, например, вблизи дер. Аян (домен калги) таких участков было более тридцати (Лашков Ф.Ф., 1895, 79). И нам не известен ни один случай отсуживания владельцем феода крестьянских земель. Очевидно, было просто бесполезно обращаться с такого рода тяжбой в самый авторитетный, духовный суд кадиев, незыблемо руководившийся в своих решениях четким определением ислама: "Обработавший землю ею и владеет".

Уже в XVI в. крымская пашня раскинулась на огромных просторах степи — это была "та часть полу[155]острова, в которой живет хан со своими татарами, от Перекопа к озеру до Крыма; обработанная, ровная, плодородная..." (Броневский М., 1687, 345). До наших дней дошло большое число так называемых кадиаскерских записей начала XVII в., касающихся земледельческих участков по долинам рек Альмы, Качи, Салгира, в окрестностях Бахчисарая, Ак-Мечети и далее, на всем протяжении степной части, вплоть до Гёзлёва. Конечно, повсюду на этих землях уже стояли многочисленные деревни и хутора (Сыроечковский В.Е., 1960, 13).

Итак, уже в середине XVI — начале XVII в. татары сеяли не только излюбленный кочевниками (по причине быстрого созревания) ячмень, но и пшеницу, причем в немалых количествах, судя по цене: "воз пшеницы, нагруженный так, что его может везти только пара быков, стоит не более 2 экю" (Люк Д., 1625, 477). Ячмень, в отличие от пшеницы, не вывозили. Ячменную или просяную поджаренную муку, а также толокно брали с собой в походы; из проса же изготавливался популярный слабоалкогольный напиток буза, дошедший до наших дней — госпредприятия выпускали его и после 1944 г., исчез он, этот древний крымский напиток, где-то в начале 1950-х гг.

Менее значительны были посевы риса, овса, тари и чечевицы. Зерновые запасы татары хранили не в амбарах, а по древнему способу — в ямах-орузах, обложенных сухой соломой или обмазанных глиной. Часто глину эту обжигали.

Не везде в Крыму так цвели персики, как в Бахчисарае и окрестностях, но груши, яблоки, сливы, вишни и, конечно, орех росли повсюду, а к XVIII в. здесь уже были выведены местные сорта плодовых — 37 грушевых, 17 яблоневых, 18 сливовых и 10 — черешни (Хартахай Ф., 1866, 168).

Виноград различных сортов был как местный (греческие и римские лозы), так и завезенный из других земель татарами, у которых любовь к этой культуре, заверяет Хартахай, "доходила до страсти" (168); к концу XVIII в. тут уже насчитывалось 56 сортов его. На Южном берегу Крыма в это время давили до 300 тыс. ведер вина в год, но на Каче и Бельбеке еще больше. Уже тогда по всему Средиземноморью и Востоку славились уникальные вина Судакской[156] долины; татарские поэты воспевали их в своих поэмах (там не, 169).

Овощей крымцы не выращивали вовсе, считая, что Аллах создал зелень лишь на потребу лошадям. Зато табак правоверным отнюдь не запрещался; согласно крымской пословице, "кто после еды не закурит, у того или табаку нет, или ума нет". Поэтому каждую осень крымские табачные папуши можно было видеть не только на бахчисарайских или старокрымских, но и на украинских и даже московских рынках.

Из собственного льна и шелковых нитей татары ткали полотно и многоцветные воздушные шелковые ткани, хотя, конечно, по качеству крымский шелк несколько уступал французскому или дальневосточному.

Зато поистине несравненный мед давали крымские серые пчелы. Начиная с апреля на горных лугах и чаирах появлялись ульи не только жителей предгорий или гор, но и степняков. А затем по крутым дорогам к портовым городам тянулись скрипучие арбы, на которых, укутанные соломой, покоились глиняные запечатанные кувшины с драгоценной янтарной жидкостью. Главным потребителем крымского меда были турки, а султанский двор вообще не потреблял иного меда, кроме того, что ему поставляли пчеловоды дер. Османчик (Хартахай Ф., 1866, 169). Воска же хватало для четырех крупных свечных заводов, в душистой продукции которых в равной мере нуждались мечети и церкви Крыма и соседних стран.

Набеги. Походы за живым товаром — третий после животноводства и земледелия источник средств к существованию. Источник не чисто экономический, но с экономикой Крыма ряд веков тесно связанный. Феномен татарской истории, навлекший неисчислимые бедствия не только на жертвы набегов, но и на самих "хищников", на их мирных потомков, доныне расплачивающихся за громкую славу своих средневековых пращуров.

И эта сомнительная слава затмевает тот малоизвестный факт, что татары, придя в Крым, лишь переняли древнюю местную традицию, что они были лишь поначалу скромными учениками то ли крымских аборигенов, то ли своих славянских соседей.[157]

Дело в том, что, как удалось доказать на материалах итальянских архивов, начало работорговле в Крыму было положено за много веков до образования ханства.

Русские в X — XI вв. стали крупнейшими на юге Восточной Европы "рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей Русской земли... Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда ближайший к России невольничий рынок... рабы были самым важным товаром, о них больше всего говорили в договорах первые русские князья с греческими императорами" (Покровский М.Н., 1965, III, 28).

Позднее слава работорговцев Причерноморья перешла от русских к генуэзцам. По крайней мере уже при генуэзцах западноевропейские колонисты Кафы имели налаженную систему добычи и сбыта пленных. И предметом торговли генуэзцев были пленные, которых они захватывали, отправляясь в набеги на пограничные племена Орды. Другими словами, ордынцы вначале сами испытывали участь тех жертв, которых они через несколько веков, уже обосновавшись в Крыму, стали отправлять за море" (Гейд В., 1915, 84).

Мы не знаем, отчего пример русских и генуэзцев столь долго не соблазнял татар. Возможно, дело было в отсутствии у кочевников рабства или договоров о работорговле с европейскими монархами, которыми располагали генуэзцы и русские. Может быть, дело в недоступности для степняков заморской торговли, и вообще у них не было ни портов, ни кораблей. С другой стороны, уже придя в Крым, татары длительное время развивали исключительно мирную экономику, а первый набег совершили уже при втором хане "турецкого периода" истории Крыма. И есть весьма веские основания утверждать, что именно турки стали не только первыми покупателями рабов Черноморья, но и инициаторами всех первых набегов из Крыма (см. ниже). Потом постепенно татары втянулись в новый вид побочного промысла, история которого насчитывает чуть ли не три века (для России этот срок был короче — более полутора столетий, с начала XVI до второй половины XVII в.).

Автор понимает, что здесь не избежать какой-то[158] моральной оценки подобного "народного промысла". Но научная объективность да и чисто человеческая справедливость требуют, чтобы оценка эта была сделана не с высоты достижений философского гуманизма XX в., а в соответствии со взглядами современников рассматриваемых событий. И здесь мы видим, что ни в XVI в., ни позже походы с целью воинской добычи не считались чем-то постыдным не только в Крыму, но и в соседних и не совсем соседних странах. "Он сделал опасность своим ремеслом, и его не следует презирать за это" — в подобном оправдании Заратустры не нуждались, например, казаки Богдана, когда совместно с татарами Ислам-Гирея разоряли мирных жителей Польши, жгли города и уводили с собой тысячный полон на продажу (Эварницкий Д.И., 1892, II, 243). Причем набеги казаков не прекратились и в XVIII в., когда их литовская добыча достигала десятков тысяч человек, чем они немало гордились.

Аналогичное отношение к походам за ясырем было и по эту сторону Перекопа, у татар. Советский исследователь замечал: "Едва ли будет парадоксом сказать, что это занятие было для них вполне закономерным средством для получения путем обмена необходимых им товаров и денег". "Это было действительно ремесло, почти профессия" (Бахрушин С., 1936, 30). Беи и мурзы были такими же рыцарями-разбойниками в степях Восточной Европы, как их украшенные благородными гербами "коллеги" на больших дорогах Запада, с одинаковой легкостью приносившие в жертву материальной выгоде человеческие жизни — свои и чужие.

Но в отличие от Запада, где рыцари не испытывали затруднений с вербовкой в свои шайки новых головорезов взамен убывших, в Крыму эта проблема была сложнее. На полуострове с его подавляюще сельскохозяйственным населением и малым числом городов не всегда было просто найти охотников для набега, особенно в летнее время и особенно в земледельческих районах. Это прежде всего касается горной части и Южного берега Крыма, где концентрировалось основное, коренное население, еще слабо смешавшееся с пришлыми кочевниками и ведшее "совершенно противоположный образ жизни" (Хартахай Ф., 1866, 207).[159]

Поэтому ханы, когда у них появлялось в очередной раз желание садиться на коня, "главным образом брали с собой ногайских татар", т. е. жителей крымской степи и Северного Причерноморья. Что же касалось "жителей полуострова, в особенности южной его части", то ханы "довольствовались только обложением данью за право не выезжать" (там же). Опираясь на приведенные данные весьма авторитетного историка, писавшего, что называется, "по горячим следам", мы приходим к внешне парадоксальному, но вполне логичному выводу: основную массу "крымских татар" во время набегов составляли вовсе не крымчане, а степняки Причерноморья. Хотя мы и затруднились бы уточнить это соотношение.

Впрочем, гораздо важнее не количественные, а качественные, т. е. производственные и идеологические, различия между группами населения гор, предгорий и берега, с одной, и степи по обе стороны Перекопа, с другой стороны. Первая группа издавна считалась "ядром Крымского юрта" не только потому, что "в нем находилось главное управление татарского государства", но и потому, что именно здесь сохранились древние устои, абсолютно чуждые кочевникам-пришельцам, с готовностью откликавшимся на призыв к набегу. Этой мирной идеологии садоводов, пастухов и пахарей суждено было стать в Крыму главенствующей, и первые ростки грядущей ее победы были заметны еще в XVII в. Недолгий опыт набегов с его соблазнами быстрого обогащения стал тогда уступать вновь по достоинству оцененным древним крымским традициям уже потому, что мирный путь развития экономики "совершенно совпадал с нравами и образом жителей полуострова" (Хартахай Ф., 1866, 208).

Как замечает тот же старый историк, такой путь был совсем "не по вкусу ногайским ордам", но на их мнение в Крыму XVII — XVIII вв. никто не обращал внимания, подавляющее большинство населения полуострова избрало себе иную судьбу. И, по словам Мухаммед-Гирея, еще более старинного автора, наблюдавшего этот процесс собственными глазами, когда хан собирался в набег, то в самом Крыму он уже, лишь "кое-как выпрашивая у беков, отряжал скольких-нибудь, вроде птичников, то есть поденщиков и рабочих" немногочисленных наймитов, а не массу крестьян, добавим мы и продолжим цитату: "Да и[160] большинство тех-то были не татары, а кто домашки, то есть от рабов родившиеся рабы, кто разбойники, которые бежали... и переоделись татарами, кто черкесы, кто русские и молдаване. Среди подобного разновидного сброда много ли татар, которые видели сражение? Не наберется и одного из тысячи" (цит. по: Смирнов В.Д., 1887, 319). Поистине драгоценное свидетельство; запомним его.

Спрашивается, мог ли хан, стоя во главе этого многоязычного сброда, люмпенов по сути, отваживаться на дальние походы против опасного врага? Ответ здесь предельно однозначен: такие походы осуществлялись лишь при одном условии — что абсолютное большинство "крымской" конницы составят некрымские кочевые орды буджаков, ногаев, кубанцев и т. п. Как указывается ниже, именно таким образом дело и обстояло.

Причем не по какой-то особо высокой моральности коренных крымчан, нет; в противоречие с охотой на людей приходил весь их жизненный уклад, а конкретно — способ производства, при котором на счету были каждые мужские руки в течение всего сельскохозяйственного года и которого практически не наблюдалось у кочевников Северного Причерноморья. И если мы допустим, что у горцев сложилась под влиянием их мирных занятий какая-то особая этика, не позволявшая им с ордынской легкостью проливать человеческую кровь, то такая этика (вполне, впрочем, возможная) должна была в ту эпоху выглядеть скорее исключением, чем правилом.

Ибо, повторяем, охота на людей повсеместно рассматривалась в ту эпоху как занятие, ничем не хуже любого другого. Разве что несколько более опасное, чем, скажем, ремесло рыбака. Как и в рыбацких селениях, состоятельные татары ссужали бедняков средствами производства, т. е. боевыми конями, расчет за которые производился с добычи. Как писал свидетель последнего татарского набега (на Подолье, в середине XVIII в.) барон де Тотт, должник давал обязательство "по контракту своим кредиторам в положенный срок заплатить за одежду, оружие и живых коней — живыми же, но не конями, а людьми. И эти обязательства исполнялись в точности, как будто бы у них всегда на задворках имеются в запасе литовские пленники" (Бахрушин С., 1936, 30).[161]

По числу участников набеги делились на три вида: большой (сефери) совершался под водительством хана, в нем участвовало до 100 тыс. человек, и приносил он, как правило, около 5 тыс. пленников. В среднемасштабном походе (чапуле) 50 тыс. всадников возглавлялись одним из беев; ясырей при этом бывало около 3 тыс. Небольшие же набеги (бешбаш, т. е. "пять голов") во главе с мурзой приносили скромную четверть тысячи рабов (Хензель В., 1979, 155).

Большие походы (например, на Москву, Литву) были редки; крымчане большей частью удовлетворялись краткими набегами на южнорусские и украинские земли. Мобилизация участников занимала около полумесяца; каждый из них брал с собой трех коней, доспехи и корм; каждые пять человек — одну телегу.

В ордах, поставлявших основной контингент участников набега, в него шли все мужчины старше 15 лет. И если в Крыму отказы идти в поход были массовыми и от участия в них можно было откупиться, то в ордах с "дезертирами" поступали куда строже — закон повелевал "ограбить и казнить их" (Сыроечковский В.Е., 1960, 42).

Интересно, что в поход татары оружия почти не брали, ограничиваясь саблей и не более чем двумя десятками стрел, но непременно запасались ремнями для пленных. С отрядами хорошо вооруженных украинцев или русских они в стычки стремились не вступать, продвигаясь в глубь чужой территории крайне осторожно, по-звериному путая следы. Захватив там, где удавалось, полон, конники тут же оттягивались в родные степи.

Вопреки распространенному убеждению сила татар была не в их многочисленности (различные авторы указывают, что крымцы вообще избегали боя, пока число их не превосходило противника минимум вдесятеро, а это бывало нечасто). Сила татар была в отработанной до совершенства тактике, в безукоризненном знании местности и навыках передвижения, маскировки и ведения боя в непростых условиях степи. Чаще ходили за ясырем зимой: летом нужно было заниматься другими отраслями экономики. Да и по снегу некованые татарские кони ходили легче. Конечно, зимой менялась тактика, прежней оставалась лишь жесткая дисциплина — залог минимального риска для участников набега.[162]

А когда добыча была взята, татары проявляли о ней своеобразную заботу, что естественно. Как сообщает де Тотт, "пять или шесть рабов разного возраста, штук 60 баранов и с 20 волов — обычная добыча одного человека — его мало стесняет. Головки детей выглядывают из мешка, подвешенного к луке седла; молодая девушка сидит впереди, поддерживаемая левой рукой всадника, мать — на крупе лошади, отец — на одной из запасных лошадей, сын — на другой; овцы и коровы — впереди, и все это движется и не разбегается под бдительным взором пастыря. Ему ничего не стоит собрать свое стадо, направлять его, заботиться о его продовольствии, самому идти пешком, чтобы облегчить своих рабов..." (цит. по: Бахрушин С., 1936, 30).

Конечно же советские авторы, говорящие о жестокости такого промысла, совершенно правы; да и упомянутая выше "забота" имела вполне понятную экономическую основу. Но уже поэтому она была постоянной и действенной. Пока пленный не сдан с рук на руки купцу, о товаре должен беспокоиться владелец. И можно представить себе, с каким осуждением смотрели татары, участвовавшие в совместных походах с украинцами в Польшу, на бессмысленную порчу "товара", когда казаки "вырезали груди у женщин, били до смерти младенцев" (Соловьев С.М., VI, 179). Вот уж в чем татар нельзя обвинить, так это в бесцельной жестокости!

Чем же была вызвана к жизни подобная необычная отрасль народной экономики Крыма, задают себе вопрос исследователи уже не первое десятилетие. Весьма серьезные авторы объясняют феномен набегов слабостью крымской экономической системы, касаясь, таким образом, следствия, а не причины этого примечательного явления. Правильно указывая на невысокую в целом товарность и зависимость довольно примитивного сельского хозяйства татар от капризов природы как на основную причину набегов, сторонники такого рода объяснений как бы абстрагируются от предмета исследования, ведь речь идет о благодатном Крыме, чьи знаменитые степные черноземы, горные пастбища и речные террасы предгорий в соединении с умеренным климатом способны прокормить в десятки раз большее, чем в средние века, да и позже (200 — 300 тыс. человек в XVIII в.), на[163]селение. Суть проблемы в ином: почему крымская экономика веками, вплоть до XIX в. и даже до исхода его, находилась на примитивном уровне XIII практически столетия?

И здесь объяснение следует искать отнюдь не в истории агрикультуры, но в политических (в первую очередь внешнеполитических) условиях, которые единственно объясняют факт совершенно уникальной (если не в мировом масштабе, то по крайней мере для Европы) стагнации всей экономики Крыма XIII — XVIII вв. И мы к анализу этих условий ниже вернемся. Природа же Крыма, на которую сетуют некоторые авторы, — основной фактор, способствовавший тому, что многоплеменное население его вообще выжило в столетия турецкого безвременья, сохранив за собой историческую родину. И не разбрелось, как иные племена, по более свободным от заморского ига краям, а консолидировалось в единую нацию. Нацию, первоначальные истоки которой не всегда можно найти на территории Крыма, но которая формировалась вокруг мощного стержня автохтонного населения.

Ремесло и торговля. Ремесло и торговля были, естественно, известны татарам и в эпоху кочевого уклада в их историй. Ремесленники сопровождали как племена во время их сезонных миграций, так и кочевую ставку хана; торговцев было также достаточно и близ рядовых кочевий, и в особенности рядом с ханской ставкой. Однако обе отрасли экономики с оседанием татар на землю в Крыму достигли куда большего развития.

Выше уже говорилось, что ремесленники заимствовали свою цеховую организацию у местного населения — греков, в свою очередь принесших ее со старой родины — из Византии. Однако не следует полагать, как это иногда принято, что бывшим кочевникам пришлось абсолютно все, что касается ремесла и обмена товаров, заимствовать у более культурно развитого крымского населения. При этом упускается из виду существование в Золотой Орде до того, как ее захлестнула кочевая стихия, не только устойчивого земледельческого уклада, но и городского ремесла, и торговли, призванных обслуживать село и город, гораздо более товароемкие, чем кочевые[164] орды (экономика которых была почти полностью самообеспечивающей).

В Крыму же наблюдается наряду с заимствованием местных традиций некоторое возрождение докочевнической золотоордынской полуфеодальной-полупатриархальной культуры (Федоров-Давыдов Г.А., 1973, 167 — 168). Это касается как роста городов (здесь сказался пришедший временно в упадок урбанистический централизм Золотой Орды), так и доли ремесленно-торгового населения в них. Во всяком случае уже к XV — началу XVI в. можно говорить о значительном развитии крымского ремесла (Сыроечковский В.Е., 1960, 17).

Как указывалось, сложные социальные условия феодального засилья, в которых приходилось жить и работать крымским ремесленникам и торговцам, сказались как на организации их труда, так и на возникновении проблем социального плана. Феодалы стремились уничтожить права цехов и привилегии торговцев, но успеха в этом не достигли до конца XVII в., когда был отмечен не прекращавшийся уже в дальнейшем процесс социального и политического подъема ремесленной и торговой прослоек городского населения Крыма. Однако и в XV — XVII вв. никакие нападки феодальной администрации не могли препятствовать развитию творческих, духовных сил народа, выражавшемуся, в частности, в высоком мастерстве ремесленников. Не имея возможности достичь количественных показателей европейских мануфактур, крымские ремесленники достигали высшего совершенства в качестве изделий из металла и кожи, шерсти и дерева, так что многие из них почитались настоящими произведениями искусства (подробнее см. в главе "Искусство Крыма"). Впрочем, немалой была и масса товара. Так, крымские ножи — "пичаки", славившиеся по всему Востоку, закупались и Москвой; партии этого товара достигали 400 тыс. штук (Бахрушин С., 1936, 41).

Ножи и кинжалы Крыма ценились прежде всего за отличную закалку и элегантную форму клинков. Но не менее привлекала любителей и отделка — рукоятки украшались инкрустацией из моржовой кости и рога, клинки — золотой и серебряной насечкой. Такие изделия находили сбыт и в Европе, более всего во Франции, отчего в Стамбуле было даже налажено[165] производство подделок, на которые ставились бахчисарайские и карасубазарские клейма, после чего цена их резко поднималась.

В Бахчисарае изготавливались и различные виды огнестрельного оружия. Особенно славились карабины; один бахчисарайский карабин стоил от 15 до 200 пиастров — для сравнения скажем, что хороший конь стоил 30 пиастров (Хартахай Ф., 1866, 170). Этого вида оружия только на вывоз производилось до 2 тыс. стволов в год; естественно, большой спрос на них был и внутри ханства. Крымские ремесленники полностью удовлетворяли и потребности в боеприпасах — в XVIII в. только в Кафе работало 10 пороховых заводов ("барут хане"), шел порох и за рубеж. Селитрой многочисленные эти заводы обеспечивались также своей — ее делали в Карасубазаре.

Был велик вывоз ковров, дубленых шкур, кожи, тканей. Более всего кож выделывалось в Гёзлёве и Карасубазаре, хотя ввиду дешевизны сырья и его изобилия кожевенные мастерские имелись не только во всех городах, но и во многих селах. Здесь выделывался товар разных сортов — сафьяны, юфти и шагрени, притом в богатом выборе оттенков. Множество кож шло в дальнейшую обработку — тут же из них шили отличные башмаки, "восточные" туфли, подушки и т. п. Но самыми известными из кожевенных товаров были, конечно, крымские седла. Они отличались легкостью, удобством и красотой отделки; их вывозили в огромном количестве, даже с Кавказа приезжали за ними купцы, так как черкесы платили за настоящее крымское седло буквально любые деньги (Хартахай Ф., 1866, 170).

Весьма многочисленным был и цех мастеров-строителей различных специальностей. В техническом и творческом плане их искусство имело два основных источника. При весьма интенсивном обмене зодчими, строившими здания духовной и гражданской архитектуры в различных странах Востока, естественно, крымские мастера постоянно были в курсе последних достижений строительной техники. С другой стороны, питаясь животворными соками общемусульманской архитектурной идеи, активно усваивая высшие ее достижения (в Крыму работал великий Синан!), крымское зодчество не утрачивало местных черт и приемов, пришедших в него из глубокой древности[166], из дотатарского прошлого. В частности, это было заметно в стилевом решении такого известного памятника, как дюрбе XIV в. на могильнике Кырк-Азизлер в Эски-Юрте.

Здесь упомянуты лишь некоторые из многочисленных крымских цехов. Эти средневековые производственносоциальные организации со временем менялись мало.

Постоянное давление местных феодалов на права и свободы городского населения тормозило иногда развитие производственных и рыночных отношений, но не производительных сил. Оно порождало и усиливало те консервативные в основе тенденции средневековой замкнутости горожан, что поддерживали корпоративный дух ремесленного населения, — это была защитная реакция города. Внешне находясь в состоянии длительного застоя, упомянутые производственные силы неуклонно росли, накапливались, с тем чтобы в обновившихся условиях социальной и экономической свободы Нового времени стать двигателем всестороннего развития нации. Залогом этой потенции были с давних пор плоды творческой деятельности ремесленников Крыма.

Причина вышеупомянутого замедления развития крымского феодализма и консервации социальноэкономических отношений коренилась в почти полном отсутствии основных факторов прогрессивных процессов — развития торговли и разделения труда, роста и накопления капитала. Крымские феодалы были в абсолютном большинстве небогаты; с другой стороны, почти не было нищих и голодающих — это отмечали еще современники первых ханов (Михаил Литвин, 1890, 14 — 15). Подобная стертость, ослабленность дифференциации между различными слоями населения, замедлявшая социальный прогресс, объяснялась главным образом внешнеполитической и связанной с ней внешнеторговой ситуацией.

Образование Турецкой империи нанесло удар европейской торговле с Востоком в целом. В Крыму же оно резко уменьшило, почти сведя на нет, внешнеэкономическое значение таких торговых центров, как Кафа или Старый Крым. И то, что позднее усилился новый торговый город Карасубазар, ставший складочным пунктом для вывозных товаров, положения изменить не могло. Ослабление торговли[167] послегенуэзского периода характеризовал сам объект ее — ввоз состоял почти целиком из предназначенных для феодальной прослойки предметов роскоши и искусства, а не новых, прогрессивных средств производства, способных интенсифицировать его. Да и торговые выгоды, в других странах нередко составлявшие основу складывавшегося капитала, шли мимо владельцев средств производства, в том числе феодалов. Они оседали в руках иностранных купцов или же крымских, но не татарских торговцев — представителей греческой, армянской, еврейской диаспоры. Цепь товаропроизводительного оборота разрывалась, средства выплескивались вовне. К тому же широчайшие слои крымского коренного населения были вообще почти за пределами национальной экономики, ведя замкнутое натуральное хозяйство (часть крестьянства, в основном горцы) или удовлетворяясь пассивной ролью покупателей, в лучшем случае — поставщиков сырья (феодалы, чье хозяйство также функционировало по почти замкнутому циклу самопотребления).

С ограниченным развитием торговли был связан слабый прогресс и второго фактора разложения феодализма — промышленности. В силу специфики сложившихся отношений, когда военно-административная власть концентрировалась в городах, а налоговая политика нередко принимала весьма жесткие, внезаконные формы, произвол феодалов мог усиливаться по отношению к городским ремесленникам. Наконец, это препятствовало развитию автономии городов, их самоуправления, большей самостоятельности городского патрициата. Так, лишь к концу XVII в. городское судопроизводство стало освобождаться от диктата местных феодалов, возникли институты городских судей и административного управления города (Никольский П.А., 1919, 11 — 12). Эти и некоторые иные условия ставили деятельность самоуправляющихся в идеале ремесленных корпораций, всю самодеятельную жизнь города под жесткий экономический контроль и внеэкономическое угнетение со стороны разветвленного и многочисленного паразитирующего административно-фискального, феодального в основе аппарата. При этом не наблюдалось почти никаких попыток изменить сложившееся застойное положение — феодалов и их чинов[168]ный аппарат оно полностью удовлетворяло, а массы трудящихся были, в отличие от населения других европейских стран, полностью и добровольно подчинены шариату — закону, не лишенному гуманных черт, но освящавшему феодальное устройство общества.

Охота, рыбная ловля. В крымской экономике немаловажную роль играли промыслы, в которых могло участвовать практически все население. Причем на биофонде полуострова это в целом не отражалось. В степи всегда водилась масса дичи — еще в 1940-х гг. здесь выгуливалось множество дроф ("крымских страусов"), зайцев, лис и т. д. Более разнообразен был животный мир гор и предгорий. Показательно, что феодалы, почитавшие охоту одним из изысканнейших развлечений, никогда не предъявляли претензий на исключительное право охоты в четко ограниченных угодьях, как это бывало в Европе. Причина этому феномену двойственная — это объясняется как шариатом, дающим всем правоверным равное право на пользование тварями и злаками, сотворенными Аллахом, так и исключительным богатством крымской природы — дичи хватало всем.

То, что составляло для мурз предмет развлечения, являлось весьма важным подспорьем для малозажиточных слоев населения. Почти все крестьяне в перерывах между страдами пополняли свои запасы охотой. Сравнительная дороговизна огнестрельного оружия и припаса, а также изобилие дичи определяли и вид охоты — татары ловили косуль и оленей арканами (Хартахай Ф., 1867, 171).

Рыбные ловли издавна отмечались в ряде приморских городов и сел, но сами татары мало потребляли продукты моря. В основном рыба, как и в древности, шла на вывоз в соленом и сушеном виде, хотя и в меньшем количестве. Наиболее выгодным продуктом считалась икра ("кавьяр"), которую большими партиями закупали северные соседи, в основном украинские казаки. Все средства производства, включая лодки и сети, татары изготавливали сами. Соль, естественно, также была местной, озерной.[169]

 

СОЦИАЛЬНЫЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБЛИК ТАТАРСКОГО НАСЕЛЕНИЯ КРЫМА

Род, семья. Проблема древнего родового общества и его остатков, рудиментов, перешедших в средневековье, достаточно разработана лишь на материалах по степной части Крыма, т. е. в отношении сравнительно недавно перебравшейся в Крым части его населения. Здесь удалось даже, используя эпиграфические и иные материалы, установить имена родов, осевших в Крыму, — это Ас, Аргин, Найман, Кипчак, Конрат, Тама, Ширин, Барын, Табын, Мангыт, Китай, Ногай, Мансур, Яшлав, а также еще несколько более мелких родов (Филоненко В.И., 1928, 21).

Подобными данными о горной и предгорной части наука пока не располагает.

Родовое общество переселившихся в Крым ордынцев столкнулось с абсолютно иными, нежели на старой родине, природно-географическими и климатическими условиями. И если ранее экономика кочевников была экстенсивной (это было вызвано прежде всего сравнительно обширными, но скудными и безводными почвами прежних мест обитания), то теперь положение менялось по двум причинам. Во-первых, площадь годной для кочевий степи здесь была ограниченной, а во-вторых, крымская демографическая и общеэкономическая ситуация делала оптимальными совсем иные отрасли — земледельческую и пастушескую скотоводческую, что предполагало оседлый образ жизни.

И татары, как было указано выше, подчинились этим объективным закономерностям. Правда, в группах семей, осевших на землю, пока (как и в кочевом обществе) хозяйство велось сообща, и даже денежное обращение не привело поначалу в Крыму к экономической индивидуализации семей. Возможно, это объясняется немалой консервативностью уклада пастушеского общества, опиравшегося как на общность производства и его средств, так и на устойчивые кровнородственные связи. Как бы то ни было, но век всего комплекса традиционной патриархальной культуры был надолго продлен.

Крымскотатарская семья этого периода была полигамной. Мужчины имели столько жен, сколько[170] были в состоянии прокормить. Другими словами, состав и размер семьи зависели от материального достатка. Иногда в семьях встречались захваченные в набегах несвободные наложницы — сита. Дети, рождавшиеся от них, оставались в числе домочадцев. Впрочем, иногда небогатые татары, не имевшие средств для содержания детей-сита, были вынуждены продавать их, но бывало это нечасто (Люк Д., 1625, 479). При заключении брака жених уже в ту эпоху платил калым.

Подобные родовые черты уклада сохранились и позднее, когда полностью исчезли его экономическая основа и сам патриархальный, дофеодальный строй. По-прежнему сохранялось членение татарского населения на племена (аймаки) и колена, которые в свою очередь состояли из родов во главе со старейшинами. Последние избирались, получая при этом титул мурзы (искаженное "эмир-заде"). В более позднее время это звание-должность становилось наследственным аналогично западноевропейскому институту майората. Мурзы являлись и советниками хана; им вместе с беями доставалось до 30% военной добычи (Якобсон А.Л., 1973, 141). Этим, очевидно, и объясняется, кстати, большая по сравнению с основной массой татар воинственность мурз — в мирной жизни им никто и ничем не был обязан и они были вынуждены кормиться трудами рук своих.

Постепенно роды распадались, но принадлежность к ним сохранялась в памяти. Она учитывалась при различных социальных конфликтах и экономических тяжбах о привилегиях. Подобная реальная значимость традиции вела к тому, что, по словам путешественника XVII в., "нет самого невежественного татарина, который бы не знал совершенно точно, из какого рода он происходит" (цит. по: Бахрушин С., 1936, 31). Каждое колено имело свою тамгу древнего, часто еще тотемного, происхождения, но с прибавлением современного племенного имени. Тамги имела и орда — основную и используемую во время похода. Весьма знаменательно то, что тамги сохранялись (или имелись вообще?) лишь в степной части Крыма, заселенной в основном бывшими ордынцами. В горах тамг не отмечено вовсе (Филоненко В.И., 1928, 4 — 5), что лишний раз подтверждает тезис о преобладании там автохтонного населения.[171]

Живучесть родовых обычаев объяснялась и подчинением татарской массы законам древней терэ (см. ниже) в отличие, скажем, от турок, приверженных единственно шариату (отчего, в частности, дробление земель на частнособственнические, их приватизация шли гораздо активнее). В Крыму же власть терэ, этого древнего, домусульманского права, распространялась и на экономические, и на личностные отношения, была заметна повсюду. Так, от наказания за убийство можно было откупиться, но сохранялся и такой родовой пережиток, как кровная месть (родственники убитого обязаны были зарезать убийцу на могиле жертвы). Сохранялся и известный обряд фиктивного похищения невесты. И даже когда общинное владение имуществом сменило родовое, память о последнем сохранилась в обычае бесплатного кормления малоимущих и странников.

Монах Иоанн Лука пишет, что среди крымчан "нет бедняков, и, если у кого-нибудь из них нечего есть, он идет в дом, где обедают, не говоря ни слова садится за стол, затем встает и удаляется без всяких церемоний" (цит. по: Бахрушин С., 1936, 32). Пришлых было принято кормить досыта, но не в домах, как гостей, а в мечети; вообще все старые авторы единодушно хвалят большое гостеприимство и открытость татар средневековья (Люк Д., 1625, 479; Тунманн И.Э., 1936, 25).

Община. Остатки родо-племенных отношений не могли, конечно, остановить ни складывания феодальных отношений, ни распада их. Но оба этих процесса шли именно благодаря родо-племенным рудиментам в крайне заторможенном, замедленном темпе и деформированном виде. Такие старинные институты, как община, при этом сохраняли свою форму, лишь отчасти меняя содержание, т. е. беря на себя новые, продиктованные общим прогрессом функции. И вообще в складывавшейся обстановке компромиссного варианта социальноэкономического прогресса все новое неизбежно должно было принимать форму старого, традиционного. Никаких изменений в эту практику не могло внести и господство османов, стремившихся, впрочем, сохранять местные земельнорентные отношения на всех завоеванных ими территориях (Орешкова С.Ф., 1987, 191).[172]

Наиболее заметные, да и то количественные, а не качественные, перемены в этой области — дробление наделов в результате раздачи ханом земель служилому дворянству (мурзам), а также духовенству и мечетям (вакуфные наделы). Таким образом, и рост дворянского и вакуфного землевладения никак не сказывался на форме общинного землевладения. И крестьяне — частные владельцы, составлявшие общину, — по-прежнему представляли основную массу крымского населения (Никольский П.А., 1929, 7).

Крепостного права не существовало до аннексии Крыма, но и после нее были лишь попытки экономического принуждения, весьма, впрочем, скромные по сравнению с тем, что творилось в XVIII в. на соседней Украине. Нельзя же назвать крепостным правом обязанность отработать неделю в году на мурзу, бея или хана, чью землю крестьянин распахал и тем означил свою собственность на нее (Лашков Ф.Ф., 1895, 96; Сыроечковский В.Е., 1960, 15). Показательно, что сами крестьяне именовали эту повинность не "барщиной" (соответствующего понятия на татарском нет вообще), но "толокой", т. е. коллективной помощью, считая, и не без оснований, ее добровольной и основанной на многовековой традиции.

Была и еще одна повинность — десятина (ашур, ушур), но она касалась всех, и ее можно рассматривать скорее государственной, чем феодальной, — она заменяла налоги и шла на общегосударственные нужды.

Столь же традиционной была привилегия крестьян бесплатно пользоваться общинным, но формально принадлежащим феодалу (если можно так назвать крымского дворянина) выгоном и лесом. Особенно поразительно последнее право — феодалы всей Европы ревниво берегли свои леса от порубок, не говоря уже об охоте (браконьерам-крестьянам в Англии полагалась смертная казнь). Но в Крыму такое исключение вполне объяснимо — это право, как и многие другие, основывалось не на феодальном законодательстве, а на шариате или терэ. Поэтому в Крыму считалось, что все существующее на земле соизволением Аллаха, т. е. без помощи человека, в том числе и луга и лес, не может быть чьей-то исключительной собственностью, но принадлежит обществу, являясь общечеловеческим достоянием ("мюльк муштерек").[173]

Имелись и иные причины, по которым в Крыму никогда не было крепостного права. Это объясняется среди прочего отсутствием здесь единого сообщества феодалов, класса как такового, который лишь и может совместными усилиями выработать универсальные хозяйственно-правовые нормы крепостного права. Феодальная же прослойка Крыма была "рваной", дворяне здесь были разобщены политически, географически, даже социально (см. ниже).

Рассматриваемому феномену имеются и чисто экономические причины. Уже говорилось о том, что экономика сельского хозяйства Крыма шла в средние века, как и на других европейских территориях, по пути к приватизации земельной собственности, усилению частных прав на нее. Однако процесс этот по ряду причин тормозился и так и не дошел до завершения даже в эпоху накануне победы капиталистических отношений. Именно крымская община с кровнородственной спаянностью ее членов, их взаимной поддержкой и традициями взаимовыручки представляла собой крайне неудобный объект для эксплуатации при помощи крепостного права.

Наконец, сохранению общины и некрепостнических отношений активно содействовали сами ханы. Им было невыгодно усиление феодалов, и они препятствовали укреплению экономической и социальной самостоятельности дворянских родов, стремились к положению, когда бы максимальное число мурз и беев кормилось из ханских рук и было, следовательно, послушно их воле. Дворяне, кстати, тоже осознавали, что для них значило бы чрезмерное усиление ханской власти, и препятствовали по мере сил развитию абсолютизма и централизации государства в целом.

Не следует недооценивать и такой надстроечный фактор, каким была религия и политика духовенства, проводившего положения шариата в жизнь. Это также работало против крепостничества, но наиболее полно действие религиозного фактора можно продемонстрировать на истории не крестьян, а рабов Крыма.

Рабство. Заметим сразу, что эта крайняя форма личной зависимости, сознательно уничтоженная крымчанами в первых веках н. э., возродившись здесь на рубеже первого и второго тысячелетий, никогда не[174] смогла занять в Крыму прежнего положения, иметь прежнее значение в социально-экономической жизни полуострова.

Причем дело здесь было не в недостатке возможностей к возрождению рабовладельческого строя — через крымские базары проходили огромные массы "полона", и не было ни одной семьи, которая когда-либо не владела бы не единицами — десятками пленных. Но живой товар исправно уходил за рубеж, в Крыму почти не задерживаясь.

Причины неразвитости института рабства здесь были иные. Для в большинстве случаев натурального, слаботоваризованного крымского крестьянского хутора и сельского двора, этого основного первичного звена экономики, появление лишнего работника с весьма проблематичными способностями и желанием трудиться означало в первую очередь лишний рот за небогатым крестьянским столом. Рабов могло позволить себе содержать, конечно, дворянство. Но и там слуги-рабы, если они и были, использовались в основном в непроизводственной сфере (евнухи, музыканты, охрана и т. п.) — ясно, что число их значительным быть не могло.

Итак, рабов здесь было мало, и роль их в экономике была ничтожна. Это видно и из старинного крымского обычая отпускать рабов на волю через 5 — 6 лет — имеется масса записей в русских и украинских документах о возвращенцах из-за Перекопа, которые "отработались" (Сыроечковский В.Е., 1960, 16). Тех же, кто, попав в рабство, менял веру, отпускали немедленно (шариат запрещал держать в неволе мусульманина) — таких случаев также было немало, и о них есть многие письменные свидетельства (Кулаковский Ю., 1914, 132). Судя по массе источников, рабство в Крыму почти полностью исчезло уже в XVI — XVII вв.

Феодалы. Структура привилегированных прослоек ханского Крыма, основы ее были заложены еще в бытность предков части крымчан в Азии. И дальнейшее развитие институтов феодализма связано с процессом превращения личных привилегий в родовые — имеется в виду распространение прерогатив родовой власти старейшин или беев, основанной на терэ, уже не только на служилое дворянство, но и на их наследников.[175]

И второе отхождение от традиций — в Крыму Гирей впервые стали награждать своих помощников и военачальников за службу недвижимостью — землей, ценность которой со временем только возрастала. При этом хан сохранял за собой право верховного обладания территорией, а его вассалы — землями, на которых расселялись семьи их рода. Но это было владельческое право вторичного, внутреннего плана, хотя последнее постепенно становилось все более реальным, практически собственническим. Заметим, что до своего логического конца этот крайне заторможенный процесс дойти так и не успел, хотя к закату истории ханства территории беев стали принадлежать им согласно обоим элементам улусного (т. е. вотчинного) права — частному и государственному. От бывших патриархальных оно отличалось весьма перспективной новацией — территориальностью.

Практика раздачи ханом земли была освящена шариатом, наделяющим имамов правом иктаа, т. е. пожалования землей. И самое любопытное здесь то, что активнее всего раздавали недвижимость как раз самые деятельные и больше иных стремившиеся к абсолютизации и независимости своей власти над Крымом ханы: Менгли-Гирей, Сахиб-Гирей, Девлет-Гирей I, Крым-Гирей.

Постепенно все более значительным становится особого рода поземельное владение, имеющее не только социально-экономическую, но и политическую основу — бейлик. Это землевладение носило (как, впрочем, и ханское) смешанный характер, включая в свой статут как собственно бейское (у хана — государственное), так и частное, фамильное поземельное право; причем область первого была значительно обширнее второго. Уже говорилось, что на территории бейликов находились и частные владения распахавших пустошь и размежевавшихся мурз — членов бейского рода — и простых крестьян.

Будучи по сути феодальным владением, истоки которого следует искать в дружинном начале эпохи завоеваний, но под сильным воздействием патриархально-родового уклада, бейлик так и остался до конца ханства патриархально-родовым владением. Родовой стержень права здесь ощущался, например, в системе наследования: если феод переходил от отца к сыну, то бейлик — к старшему в роде. Но политические[176] права, которые давало владение бейликом, были аналогичны тем, что составляли статус владельца феода в Западной Европе. Именно это выделяло бейлик из ряда других форм крымского вотчинного права.

Чем отличалось феодальное право Крыма от соответствующих положений в других европейских государственных образованиях, так это отношениями, складывавшимися между налогоплательщиком (если можно применять этот термин в Крыму) и государственным чиновником или лицом, которому было предоставлено право сбора налога в свою пользу.

Этим отношениям не свойственны такие черты западноевропейского феодализма, как наследственность и личная зависимость. Другое дело, что взимание земельного налога с подданных постепенно становится в Крыму основной формой распределения (или перераспределения) прибавочного продукта. Но происходит это лишь на заключительной фазе истории ханства, параллельно с утратой набегами и угонами своего былого значения. Взаимообусловленность этих двух процессов, впрочем, предельно ясна. И шли они на земельных владениях всех трех типов — ханском (ерз мирие), поместном бейском и мурзинском (ерз мемлекет) и — после прихода османов — султанском (ерз мирие султание).

Земельные наделы были, конечно, не единственным видом награды за службу хану. Он раздавал и наместничества в городах и целых областях ханства, жаловал торговой пошлиной с городов, уделяя своим вассалам часть московских и литовских поминков, отправляя их в качестве гонцов в ту же Москву или Литву — за добрую весть им полагался богатый подарок — сююнч.

Беи, стоявшие во главе четырех значительных родов, занимали и высшие ступени аристократической иерархии, образуя совет Карачи (караджи). Выше говорилось, что титул этот, переходя по наследству, утверждался ханом; это было обычным для всей Европы правом сеньора утверждать наследника умершего вассала в его правах и владениях. Именно в этом заключалась юридическая и экономическая зависимость родовой знати от хана.

По иному признаку выдвигались из общей массы служилые, а не родовые беи и мурзы. Главную роль[177] здесь играла близость ко двору, служение хану, а не обладание крупным улусом, являвшимся основой экономической свободы (насколько она была возможна) для родового дворянства. Хан ведь мог пожаловать за верную службу и дворянское достоинство и земли. Так, в фирмане 1548 г. Девлет-Гирея село Вор-Чакрак-Кишлав (у Яшлава) жаловалось Сулейману Ак-бею "как слуге самому примерному" (Сто дней, 79 — 80). "Верность" таких слуг гарантировалась и характером служебного землевладения — новые дворяне не могли менять сюзерена в отличие от родовых вассалов, которые нередко находили иных покровителей и оставаясь в Крыму, и эмигрируя за рубеж, и хан не мог этому воспрепятствовать.

Поэтому именно служебное, новое дворянство было основной силой, которую хан мог противопоставить, как правило, оппозиционно настроенному бейству. Это были сидевшие на его земле, по сути евшие его хлеб сельские мурзы и чиновники (хапу-калки) всех рангов — от низшего (челеби) до высшего (ага).

Вот почему феодальная прослойка была политически разобщена: у различных родов, у родового и личного дворянства были неравные шансы на возможность участвовать в управлении обществом, государством. Отсюда и упоминавшаяся выше постоянная рознь между ними. Далее, различными были их интересы и в зависимости от характера их владений; чиновники-горожане, горцы или степные скотоводы — каждый тянул "одеяло" внутренней политики на себя. Также не было единства между ними и в сфере социальных отношений. Ведь и крестьяне по-разному относились к верховному владельцу их земель в зависимости от того, получил ли он их в личное владение, или род феодала владел ими испокон веку.

Короче, многоплановая и тотальная разобщенность феодалов была причиной тому, что эта значительная прослойка не могла выработать единой политической модели ни по отношению к ханам, ни по отношению к крестьянству, о чем выше и говорилось. И если обычно как на Востоке, так и в Европе в условиях спонтанно развивавшихся феодальных отношений шел процесс перемещения различных привилегированных слоев в класс феодалов, то в Крыму процесс феодализации шел особым, деформиро[178]ванным сверху и снизу путем: ибо сверху прослойку давила разъединяющая политика ханов, а снизу разъедала антифеодальная активность сильной своими традициями крымской общины. И никакой социально-экономический прогресс ничего здесь изменить не мог — его попросту не было.

Государственный строй. Вокруг Османской империи в XV — XVII вв. сложилось немало государственных образований-данников, приносивших казне основной доход, но сохранявших в большей или меньшей мере самостоятельность во внутренней политике и управлении (Орешкова С.Ф., 1987, 198). Крым стал одним из таких буферных государств на границе с христианским миром. "Несовершенство" феодальных поземельных отношений в сочетании с развитой, хотя и разобщенной прослойкой феодалов, не слившихся в единый класс, характеризует социальную структуру Крыма как сочетание "вторичной формации" (базисом которой были крайне неразвитые, ограниченные, докрепостнические отношения) и несравненно более мощной, хорошо сохранившейся "первичной формации". Феодалы по большей части пользовались доходами не со своих земель, а крестьяне не были зависимы от них экономически, и это заставляло дворян прибегать для поддержания своего положения к весьма архаичным внеэкономическим институтам господства вроде личной гвардии.

Находившиеся в стадии формирования классовые отношения долгое время сочетались с бесклассовыми — явление нередкое на Востоке (Ким Г.Ф., 1987, 9), но не в Европе. "Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного "деспотизма" ", — писал Ф. Энгельс в "Анти-Дюринге". Конечно, в восточных государствах, основанных на завоеваниях чужой земли, осуществленных народами, не изжившими в собственной среде первобытнообщинный элемент, рудименты родового строя, иного способа господства, кроме деспотии, не практиковалось (МЭ, XXI, 301). Но в Крыму это общее правило было нарушено.

Внешне черты деспотического режима, конечно, присутствовали — к хану сходились все нити управления страной и подданными; ему подчинялась выс[179]шая духовная власть, вся мусульманская община; он не нес ответственности перед соплеменниками за свои деяния. И все же это не была деспотия, так как ханская власть ограничивалась сословными учреждениями, основным из которых был диван. Сословия могли оказывать влияние на хана и помимо дивана, и даже вопреки решениям совета. Как сообщал в 1670 г. пленный боярин В.Б. Шереметев, порядок этот в чем-то сближался с казацким (т. е. республиканским): "А дума басурманская была похожа на раду казацкую: на что хан и ближние люди приговорят, а черные юртовые люди не захотят, и то дело никакими мерами сделано не будет" (Соловьев С.М., VI, 412).

Более того, крымские феодалы могли, невзирая на волю Турции, сменять и назначать ханов. Бывали случаи, когда хана избирали, не дожидаясь султанского утверждения кандидата, а поднимая его, по ордынскому еще обычаю, на войлочной кошме. И наоборот, беи свергали и даже убивали ханов — только в XVI в. это случалось в 1523, 1524 и 1584 гг. Таким образом, нередко и утвержденный турками хан являлся на деле ставленником крымской аристократии, во всем ей послушным.

Хан мог, конечно, карать своих подданных, как истый деспот, жестоко и не делая различий между сословиями, но в отличие от того же султана лишь тогда, когда чувствовал свою безнаказанность, когда не опасался мести со стороны рода казненного. Поэтому мы не решились бы назвать его самовластие основанным, как это сказано о восточных государствах, на "демократически-деспотических началах" (Архив М. и Э., VI, 177). Поэтому-то здесь и не наблюдалось даже добуржуазной государственной централизации, что внеэкономическое принуждение не было тотальным, не доминировали и отношения личной зависимости.

Крым являл собой как бы переходную государственную форму, нечто среднее между деспотией типа турецкой (или российским самодержавием XV — XVII вв.), с одной стороны, и развитой абсолютной, но уже ограниченной монархией Западной Европы — с другой.

Государственная администрация. Хан. Структура административного аппарата ханства несла на себе отчетливый отпечаток все той же ордынской[180] терэ. И это не общее впечатление — более конкретные свидетельства такой живучести домусульманских традиций можно встретить и в обычаях, и даже в документах. Вот, например, как хан обращался к своим подданным: "Великого улуса правого и левого крыла тьмой, тысячью, сотнею, десятком начальствующим уланам, беям, внутренних городов даругам и бекам, духовным законоведцам, настоятелям, духовным судьям, ведателям метрик, секретарям, хаджи, отшельникам, сокольничим, барсникам, амбарщикам, таможенникам, весовщикам, караульным, заставщикам, ладейщикам" и т. д. (цит. по: Хартахай Ф., 1866, 205). Это почти точное повторение аналогичных документов ордынских Тохтамыша или Тимур-Кутлука. Еще в XVII в. в Крыму сохранялся ордынский термин "сююргал" (т. е. лен, коллективный суверенитет городу, дар хана чиновнику или целой административной единице). Жили и такие термины, как "юрт" (в смысле: совет Карачи, или старейшин), "улуч" (до XV в.) (Федоров-Давыдов ГЛ., 1973, 115, 116).

Конечно, отличий было гораздо больше, чем сходных с Ордой черт. Они были вызваны прежде всего двойственным характером новой, ханской власти. Чингизидский принцип преемственности с годами все больше уступает освященному мусульманской религией учению об имамате, согласно которому во главе ханства должен стоять государь или имам-халиф (преемник) Пророка и наместник Аллаха на земле, обязанный исходить в своей деятельности только из шариата и его богодухновенных положений.

Иных ограничений для власти ханов не предполагалось. Взамен хан пользовался в качестве преемника Магомета правом верховного обладания крымской землей и другими из этого права исходящими и его дополняющими привилегиями. А самой двусмысленной из последних было получение ханом ежегодного жалованья от турок, равнявшегося 10 вьюкам акчэ.

Экономической опорой ханского дома был его домен (ерз мирие). Он располагался при большинстве ханов в долинах Альмы, Качи и Салгира. Кроме того, хану принадлежали все соляные озера, а также необработанные земли — "меват" (пустоши). При этом лишь часть этого достояния была родовой, наследст[181]венной, которую он мог завещать, продавать, увеличивать, прирезывая купленные земли. Остальную территорию он имел право лишь раздавать своим вассалам.

Доходы ханов складывались нередко отнюдь не из поступлений от эксплуатации домена, а из общекрымской торговли трофеями набегов —2/3 вырученной суммы получал хан. Остальные деньги и натуральные продукты шли по статьям ханской подымной подати, ясака и калана (подать с оседлого населения, взимавшаяся за возделанные земли), ханской десятины с урожая хлеба и приплода скота. Христиане сверх того платили особый налог "карадж".

В качестве светского властителя хан претендовал на титул "Улуг хани" (т. е. падишах, император), подписывая документы как "Великий хан Великой Орды и Престола Крыма и Степей Кыпчака" ("Улуг Йортнинг, ве Техти Кырымнинг, ве Дешты Кыпчакнинг, Улуг хани"). Но этот пышный титул совершенно нейтрализовался аналогичными определениями, входившими в титул и султана, хотя не всегда было ясно, какой из них имеет под собой более реальную почву. Некоторые ханы смирялись с подобной двойственностью светской власти над крымскими землями, другие пытались протестовать, стремясь к свободе в своей политике.

Так, Ислам-Гирей, едва его избрали и утвердили ханом, тут же предложил великому визирю султана: "... подставляйте ухо к тому, что я буду писать. Не осаждайте меня предупредительными письмами, что с таким-то гяуром не хмуриться, такому-то показывать вид расположения, с таким-то не ладить, такого-то не огорчать, с таким-то так-то поступать, заглазно давая отсюда распоряжения по тамошним делам; не путайте меня, чтобы я знал, как мне надо действовать" (Смирнов В.Д., 1887, 321). Ниже мы увидим, что отдельные ханы могли добиваться довольно значительной самостоятельности, но происходило это отнюдь не благодаря подобным призывам.

Калга. Вторым по значению сановником был официально объявленный наследник хана — калга-султан. Постоянная резиденция калги находилась в Ак-Мечети, здесь же была его администрация. Этот принц крови получал, вступая в должность, весьма[182] значительный удел (калгалык), который включал в себя коронные земли, расположенные в верховьях Альмы, вплоть до Чатырдага, а также северный склон горы. В калгалык входили деревни Биюк-Янкой, Кючук-Янкой, Тавель и Аян. Кроме того, калга владел всей округой деревни Камтун-Кара, Зуйским кадалыком, а также половиной обширного имения Мамай-Яры в Дил-Керченском кадалыке Кефинского каймаканства.

Однако основной свой доход калга получал не с указанных земель, а от турецкого султана; это жалованье равнялось в среднем 10 вьюкам акчэ (Смирнов В.Д., 1887, 322 — 323). Кроме того, ему полагалась десятая часть воинской добычи (савча), а также доля в "дачах" Москвы и Польши.

Калгалык являлся государственной собственностью и в качестве такового не мог передаваться по наследству. И если калга жаловал какой-то участок калгалыка своему приближенному, то лишь во временное пользование ("иктаа-истиглоль"), а в случае длительного пользования этим участком временный его хозяин должен был даже продлевать поземельный ярлык у всех новых калг.

Крестьяне же калгалыка жили на правах ханских крестьян, т. е. были обязаны вносить натуральную десятину и все остальные подати.

Нуреддин. За калгой в крымской иерархии следовал нуреддин-султан; обычно это был брат хана. Он также имел свою постоянную официальную резиденцию во дворце Качи-Сарай близ села Улаклы в долине Альмы. Как и калга, нуреддин имел своего визиря, казначея — дефтердара, судью — кадия. Вообще, формально единственным отличием администрации обоих наследников от ханского двора был запрет чеканить собственную монету. Во всем остальном, даже в праве на десятину с воинской добычи, праве на суд и исполнение приговора, наследники были в своих владениях полными господами. Естественно, несколько меньше было получаемое нуреддином из Турции жалованье — всего 5 вьюков акчэ, т. е. вдвое меньшая сумма, чем у хана или калги. Правда, и расходы у нуреддина были меньше, ведь хан оплачивал из своего жалованья содержание всех чиновников ханства.[183]

Великий бей. Титул великого бея (каймакана, хана-агасы) отвечал его старому, ордынскому содержанию. В первые века ханства этот вельможа даже сохранял звание "первого князя Орды", занимая в иерархии бахчисарайской администрации третье место — после калги и нуреддина.

В задачи великого бея входило быть "оком и ухом хана", т. е. исполнять обязанности его деятельного визиря-помощника. Занимая должность, бей получал и треть годовых поминков — это была старинная его привилегия, как и обязанность командовать личной гвардией хана. Бей следил также за общественным порядком в столице и ее округе, утверждая все судебные дела, т. е. соединяя дополнительно полицейскую и юридическую верховные функции. Поэтому иногда власть каймакана даже превышала на практике компетенцию нуреддина. Так, например, он оставался в отсутствие хана его заместителем; при этом бей занимал бахчисарайский дворец и брал в свои руки всю полноту ханской власти.

Обычно же великий бей жил в одной из резиденций близ столицы, получая на ее содержание и иные траты султанское жалованье в размере около 3 тыс. золотых (Тунманн И.Э., 1936, 29).

Муфтий. Весьма своеобразный религиозно-административный пост занимал муфтий Крыма. Это был глава духовенства, верховный толкователь законов шариата. В его руках находилось назначение и смещение судей (кади), что давало ему исключительное влияние на всю общественную и экономическую жизнь населения. И если в Крым приходили ценные подарки от зарубежных правителей, то муфтий получал их наравне с ханом. Самостоятельно мог он вести и зарубежную переписку.

Муфтию, его ближайшим помощникам (сеитам) и менее значительным духовным лицам принадлежали по их сану территории в различных частях полуострова, входившие в духовный домен (ходжалык). Число деревень ходжалыка достигало двадцати. Другой формой духовного недвижимого имущества являлись вакуфные земли. Доход с каждого такого участка полностью шел на содержание какой-то определенной мечети, медресе, мектебе, приюта для одиноких стариков, иногда даже совершенно светского[184] сооружения — дороги, моста, фонтана-чешмэ и т. д.

Муфтий осуществлял верховный надзор за использованием вакуфных средств строго по назначению и следил за тем, чтобы пожертвования ханов, мурз, купцов шли на расширение вакуфа — этой экономической основы всех культурно-религиозных, а также части общественных институтов государства. Благодаря этой стороне деятельности муфтиев размер земель вакуфа (в вакуф входили не только земледельческие производственные единицы) достиг 90 тыс. десятин (Лашков Ф.Ф., 1896, 36).

Op-бек. В обязанность op-бека входило поддержание внешней безопасности государства, контроль за сохранностью его границ. Он же осуществлял постоянный надзор за всеми ордами ханства, обитавшими вне Крымского полуострова. Очевидно, именно поэтому резиденция его находилась на северной периферии, близ Перекопа, этих ворот в Крым. Задачи op-бека были многотрудны, и лишь чрезвычайная важность и ответственность их объясняет, отчего на этот пост назначались исключительно принцы крови.

Сераскиры. Сераскирами назывались князья трех ханских орд, кочевавших вне полуострова. Формально подчиняясь хану, эти вожди нередко выходили из-под его контроля, отправляясь в самочинные набеги, входя в сепаратные сношения с соседями, особенно с северокавказскими властителями. Нередко дело доходило до прямой вооруженной борьбы с ханами.

Несмотря на подобную политику сераскиров, крымские властители слишком ценили воинскую силу причерноморских орд, чтобы отказаться от попыток интригами, лестью, угрозами и подкупом держать их в русле политики, общей для всего государства. Ведь сераскиры могли вывести в поле едва ли не большее количество всадников, чем сам хан.

Ширин-беи и другие Карачи. Глава рода Ширинов уже в силу этого своего статуса официально занимал административную должность, имевшую аналогичное наименование. Ширин-бей являлся по должности старшим из четырех Карачи, был их пред[185]ставителем. Впрочем, это не значит, что он всегда защищал интересы этой высшей аристократии ханства. Нередко он придерживался перед престолом местнической, родовой политики, тем более что бейские роды почти постоянно соперничали друг с другом, а за каждым из них стояла весьма многочисленная клиентелла.

Любой мурза или ага был готов поддерживать "своего" бея, рассчитывая на земельные и иные пожалования. У аристократической олигархии, опиравшейся на мелкофеодальную вольницу, хватало сил выступать и против хана, если он нарушал дворянские интересы, причем дело было не только в чисто количественном соотношении сторонников той или иной стороны. Стамбул, заинтересованный в существовании постоянной сильной оппозиции ханам, гальванизировал старинное, восходящее к терэ равноправие Карачи и хана в вопросе престолонаследия — ведь все они были в равной мере чингизидами. Естественно, это не могло не влиять и на религиозно-политическую активность экономически зависимых от карачи и их мурз-клиентов народных масс. Да и чисто объективно беи и другие карачи могли время от времени выражать волю крупных социальных групп, в том числе и крестьян, стремясь завоевать их поддержку в своей антиханской политике.

Ширин-бей обладал и узаконенными политическими привилегиями. Он мог вести личную переписку с зарубежными политическими лидерами. Единственный из беев, он имел не только разветвленный административный аппарат, но и собственных калгу и нуреддина. Другие беи также располагали традиционными политическими привилегиями — отдельный род ведал всеми дипломатическими отношениями на одном каком-нибудь направлении. Так, род Яшлав курировал московские дела. Наконец, являясь членами дивана, карачи оказывали существенное влияние на непосредственную выработку решений во внешней и внутренней политике хана. И стоило дворянской оппозиции склонить их на свою сторону, как она без труда оказывалась в покоях бахчисарайского дворца.

Что же касается своих бейликов, то здесь, естественно, в руках беев были и суды, и финансы, и все административные институты. На своей земле они[186] были полными хозяевами. Такое исключительное положение не нужно было даже поддерживать военной силой, хотя у беев и было собственное войско (бейсерак). Сам хан писал в своих ярлыках: "... вручая сие высочайшее ханское повеление, повелеваем управлять имениями, оставляя себе бейлик до самой смерти... распоряжаться всеми фамилиями его рода и прочим населением, ограждать право, а равно собирать с бейлика разного рода доходы. Все мурзы (подчиненные бею) и прочие подданные, признавая его эмиром, должны обращаться к нему и исполнять его требования, следовать за ним, едет ли он верхом, идет ли пешком" (т. е. в дни войны или мира) (Никольский П.А., 1929, 9).

Валиде. Каким странным это ни может показаться, но в административный аппарат мусульманского ханства входили и женщины, что было весьма необычным для ряда христианских государств эпохи. Так, например, имелась должность валиде, официально уступавшая иерархически лишь калге. И влиянием своим на хана валиде могла соперничать е каймаканом, так как на должность эту обычно назначалась мать правящего Гирея.

В случае смерти валиде должность ее могла быть передана ее сестре или иной близкой родственнице хана. Валиде имела скромный, но целиком от нее зависимый круг придворных, а ханская казна ежегодно отчисляла ей весьма солидную сумму в звонкой монете и натуральных припасах.

Диван. В Крыму диваном назывался своего рода государственный совет, в ведении которого были важные политические проблемы, а также внутренние вопросы, не подлежавшие юрисдикции сословных судов или кадиев. Французский путешественник Пайсонель, присутствовавший на заседании дивана, перечислил его членов по убывающей их иерархических достоинств в следующем порядке: калга, нуреддин, Ширин-бей, муфтий, четверо беев-карачи, кадиаскер, op-бек, сераскиры трех орд, казнадар-баши, дефтердар-баши, актачи-баши, хан-агасы (визирь), килларджи-баши и т. д. (Пайсонель, III, II, 289). Подобный порядок мог со временем меняться, но в целом он приблизительно верен.[187]

Лучшее свидетельство реального значения дивана в жизни ханства — это его право определять размер содержания, выделяемого на ханский двор и дворец. Далее, диван, и никто иной, решал вопрос о необходимости очередного похода и количестве потребного войска. Кстати, само войско выставлялось в большей своей части теми же беями — членами дивана, да и на знаменах отдельных отрядов красовалась не ханская, а бейская родовая тамга.

Решения дивана были обязательны для всех татар независимо от кворума собиравшихся на совет. Но бывали случаи, когда хан вообще не мог собрать диван: его члены не являлись, чтобы парализовать проведение в жизнь той или иной инициативы Гирея.

Зависимость ханства от Турции. Придя в Крым, османы завладели его юго-восточной береговой и предгорной частью — от Инкермана до Кафы, составлявшей едва1/10 территории полуострова, даже учитывая занятые турецкими гарнизонами крепости Перекоп, Гёзлёв, Арабат и Еникале. Получив, таким образом, в свое владение важнейшие прибрежные стратегические опорные пункты, султан не мог силой даже небольших янычарских гарнизонов контролировать всю военно-политическую обстановку в ханстве.

Менгли-Гирей подчинился султану добровольно, на условиях, которые, очевидно, были обговорены им с Мухаммедом П. Хотя вряд ли правы некоторые авторы (напр., Хартахай Ф., 1866, 201), считавшие, что здесь был заключен формальный договор о вассалитете Крыма. Скорее вассальные эти отношения устанавливались более или менее спонтанно в зависимости от конкретного положения обоих государств на данный момент. Так, при первых Гиреях — вассалах Турции — они выражались в постоянном безнаказанном нарушении турками чингизидской терэ, конкретно — в праве наследования престола.

В своей крымской форме этот ордынский кодекс предполагал, как указывалось выше, избрание нового хана строго по старшинству. Следовательно, чаще таким кандидатом становился не сын, а брат прежнего хана. Турки же, придерживавшиеся шариата в его чистом виде, нередко выдвигали на этот пост какого-нибудь из ханских сыновей. Они постоянно держали[188] у себя в Стамбуле одного или даже нескольких из них под предлогом получения образования и вообще воспитания при дворе наместника Аллаха. На деле же они разжигали в юных принцах крови жажду власти, соблазняя их вполне реальной возможностью рано или поздно отведать "халвы властительства".

Вообще об этой проблеме будет сказано подробнее в другом месте; здесь же заметим, что если терэ не оставляла места сомнениям в выборе нового хана, то турецкое вмешательство делало споры о престолонаследии по сути перманентными. Причем если в других местах обычно в тронных интригах имел место конфликт между отцом и сыном, то в Крыму — между племянником и его дядей.

Нельзя сказать, чтобы крымчане воспринимали внедрение законов шариата безропотно. И если турки, понимая опасность национального единения татар в заморской провинции, всячески ему препятствовали, избрав орудием шариат, то татары с не меньшим упорством этому сопротивлялись. И даже если на бахчисарайском троне оказывался послушный Порте хан, безропотно обещавший ей любую поддержку, то взамен он просил, как правило, прежде всего разрешения сохранить освященный временем и традицией закон терэ, в частности порядок выбора хана, калги и нуреддина.

Там же, где терэ не противоречила шариату, ханы, конечно, оставались правоверными мусульманами. Более того, ценя эту религию как опору своей власти, обоснование ее законности и необходимости, они уделяли немало внимания тому, что сейчас называют "религиозной пропагандой". Казалось бы, мелочь, но каждый новый хан, прибывая от султана с атрибутами власти, ступал на крымскую землю в строго определенном месте. Причем не в наиболее близком к Бахчисараю порту Ахтиаре (быв. Херсонес), а в Гёзлёве, где уже в середине XV в. высилась соборная мечеть, занимавшая особое место среди мусульманских святынь (см. ниже).

Так, например, Менгли-Гирей остановился в 1478 г. здесь в своем дворце и лишь после того, как была отслужена при стечении массы правоверных торжественная служба, отправился в Бахчисарай в сопровождении местного дворянства и духовенства.

Кстати, с той же целью, т. е. укрепления трона, этот[189] хан учредил сан и должность калги — нововведение, ничего общего с исламской идеологией не имеющее. Оно сохранилось после смерти этого хана, и, казалось бы, теперь путь к вмешательству Стамбула в дела крымского престолонаследия был закрыт — ведь хан сам мог назначить себе преемника. Однако при наследниках великого хана, как правило уступавших ему в уме и дальновидности, институт преемничества стал использоваться с диаметрально противоположной целью (впрочем, возможно, не вполне по их вине). Султаны неоднократно назначали и калгу, и даже нуреддина по своей воле, отчего признавший этот выбор хан расписывался в отказе от собственной линии как во внешней, так и во внутренней политике — в противном случае его смещение Стамбулом становилось делом чистой техники.

Ну а что касается первого крымского калги, затем хана Мухаммед-Гирея, то он как бы в насмешку над стремлением Менгли укрепить таким образом престол Гиреев был в 1523 г. зарезан вместе с очередным калгой. Причем свершили это двойное убийство сами крымские аристократы, создавшие с этой целью комплот из беев-оппозиционеров. Не исключено, конечно, что они были связаны со Стамбулом, тут же приславшим воспитывавшегося до того при султанском дворе нового хана Сеадет-Гирея. То, что он был сыном погибшего в Крыму Мухаммеда, никакой роли, конечно, не играло: его постфактум "избрали" на трон те же беи, что убили отца. О тех чувствах, которые испытывал при этом, да и впоследствии к своему дивану Сеадет-Гирей, можно только догадываться...

Как видно, "избрание" хана беями стало отныне простой формальностью. Но и она была отменена чуть позже, в 1584 г., при утверждении на троне Ислам-Гирея, кстати первого, при ком на торжественных службах в мечетях имя султана стало упоминаться до имени властителя Крыма. Отныне султану было достаточно прислать из-за моря одному из беев ханские аксессуары (почетную соболью шубу, саблю и шапку), а также хаттишериф (указ), как правящий хан безропотно уступал место избраннику Порты и готовился в дальний путь. Чаще всего — на о. Родос, обычное место ссылки опальных вассалов султана.

Чем же руководствовались турки, устраивая подобную бесконечную чехарду? Прежде всего тем, что[190]бы у власти не оказался хан, пользующийся единодушной поддержкой татар, популярный среди крымчан. Так, например, Мюрад-Гирей (1678 — 1683), который был весьма авторитетен как среди дворян, так и среди простого народа благодаря своей удачной независимой политике, а также из-за приверженности к древним традициям (он поддерживал чингизидекие обычаи, причем открыто), был снят Стамбулом именно за это. Однако, когда выяснилось, что место столь популярного в народе государя не осмеливается добровольно занять ни один бей, турки решили назначить преемника силой. Избрали они при этом Хаджи-Гирея I, руководясь единственно важным для них аргументом в пользу последнего — крайней неприязнью к нему крымчан, которые, между прочим, и свергли его через полгода.

И это далеко не единственный пример нарушения населением Крыма установленного Стамбулом порядка. Таких случаев было много, хотя действующие лица менялись (ими могли быть и аристократы, и массы простого народа), как менялся и сценарий переворотов. Вообще тема ханского правления в Крыму очень сложная, и выводить какие-то закономерности без специального исследования мы не решились бы. Как и безапелляционно заявлять, что "крымские ханы являлись простыми чиновниками турецкого султана, которых он менял как перчатки (Надинский П.Н., 1957, 67).

Значение турецкого верховенства для крымской государственности. Столь же сложен вопрос, почему Крым ханского периода так и не стал правильно организованным государством, отвечавшим требованиям современности. Самый общий, лежащий на поверхности ответ ("тому виной турецкое господство" и т. д.) страдает недостатком именно своей поверхностности, предельной универсальности. Его вполне можно применить к любой турецкой провинции этой эпохи, но ведь положение каждой из них глубоко отличалось от ситуации, в которой оказался с турецким нашествием Крым. Попытаемся поэтому выявить хотя бы основные особенности этой ситуации, основные факторы, деформировавшие Крым как государство в течение "турецкого" периода его истории.

Прежде всего нужно учитывать, что Крым в от[191]личие от большинства вассалов Турции был мусульманским государством и управляли им, во-первых. мусульмане, а во-вторых, природные крымчане. На первый взгляд это должно было укреплять государственные начала страны, но на деле в этом обстоятельстве немалая доля их слабости. Для большинства средневекового населения Крыма в отличие от других, христианских провинций Турции ислам и шариат являлись непререкаемым руководством в жизни, определявшим модель их социальноэкономической и, что здесь важнее, политической активности. Поэтому они должны были признавать верховенство султана по отношению к хану-земляку не только из-за сложившихся в результате завоевания Крыма реальных отношений вассалитета, но и исходя из религиозно-правовых положений, согласно которым султан являлся верховным халифом. И именно в честь султана, а не хана по пятницам в крымских мечетях совершалась торжественная хутба. Да и сами ханы признавали верховенство султанов, давая им при вступлении на престол вполне земную клятву сражаться в любой войне на стороне Турции. Дополнительным, но весьма реальным аргументом в пользу весомости светского, т. е. военно-политического, превосходства султанской власти были упоминавшиеся выше турецкие крепости, весь турецкий домен в Крыму.

Верное в целом суждение о том, что султаны своевольно избирали на крымский престол послушных им ханов и с помощью этих марионеток успешно сдерживали государственное развитие Крыма, нуждается в весьма важном дополнении, также свидетельствующем о своеобразии — на сей раз внутриполитическом — средневековой крымской действительности.

Во многом османам помогали и даже активизировали их антикрымскую политику сами крымские татары. Вернее, те из них, кто оказывались способными принести общенациональные интересы единства и мощи государства в жертву собственным эгоистическим интересам. Неважно, какого плана были эти интересы — чисто экономического или династического, личного или родового, но объективно они шли во вред Крыму, и в этом аспекте мы их рассматриваем.[192]

Упоминание о неблаговидной роли в ослаблении Крыма, которую играла часть самих татар, может выглядеть в устах некрымских историков предвзятым, как одна из, увы, нередких голословных попыток обвинить в бедах татарского народа самих татар или представить хоть немного в более выгодном свете врагов крымского народа. Поэтому обратимся к наследию историка, которого трудно обвинить в антикрымских настроениях, поскольку он сам — коренной крымчанин. Мы имеем в виду труды Мухаммед-Гирея, племянника уже известного читателю хана Сеадет-Гирея.

Вот как описывает этот татарский историк некоторые важные стороны государственной жизни, которой он был непосредственным свидетелем: "Возьмут (турки), привезут одного султана (т. е. наследника. — В.В.) из ханских царевичей и с почетом и уважением делают ханом в Крыму. Становящийся ханом... с великим визирем заключает договор, по которому они обязываются употреблять всевозможно старания, чтобы помогать друг другу в войне. Дав это слово, становящийся ханом счастливец отправляется в свои крымские владения... Но когда буйные или безрассудные из обитателей Крымского государства захотят двинуться, а хан не изъявит на это своего согласия, то, как только он попытается которых-нибудь из них взять в руки и подчинить своей власти, остальные дураки соберутся на сходку и составят представление, которое и отправят с одним или двумя негодяями к Двери Счастья (т. е. в Порту. — В.В.). Конечный смысл этого представления очень скверный: "Мы, мол, не желаем этого хана". Напишут также одну-две кляузы... в Высокой Порте эти представления принимают без разбора, не исследуя ни главного, ни частного, а потом сейчас же шлют какого-нибудь кападжи-баши с фирманом и отрешают хана в отставку. А того не знают, что ханы тоже из древнего царского рода; что они также Тень Божья... что по священному закону Мухаммедову царям отставку давать не так легко: надо чтоб они были нечестивцы... отрешение же хана по словам каких-нибудь мятежников татарских есть чистое бесславие... А тут из Порты между тем привезут какого-нибудь несчастного и с почетом и помпой делают в Крыму ханом... а становящиеся ханами по необходимости за[193]бывают свой долг... предаются изысканию средств против собственной немочи. Из боязни за собственное благополучие они не решаются поступать вопреки нраву беков и мурз, даже и виду в этом не показывают. Снискиваемые ими деньги и благосостояние отдают им, живя под сенью их охраны и мороча пустые головы татарских народцев, тоже носят ханское звание, да и как иначе возможно быть самостоятельным падишахом?" (цит. по: Смирнов В.Д., 1887, 316).

Столь обширная цитата имеет одно обоснование — она абсолютно точно отражает крымско-турецкие отношения рассматриваемого периода. Сюда следует лишь добавить, что в отличие от беев лично хан был едва ли не совершенно беззащитен — его охранял в мирное время лишь отряд янычар, пользовавшихся правами экстерриториальности и поэтому нередко "грубивших" (там же, 324). Бейская же оппозиция имела, как указывалось выше, постоянную гвардию, что делало любой антиханский комплот неуязвимым. У беев было даже традиционное место сбора для выступлений против ханов — Ак-Кая, близ Карасубазара.

Подобное положение ханов, несмотря на всю его сложность, прекрасно понимали их подданные, и это дополнительно подрывало ханские авторитет и власть. Более того, подобная ситуация эхом откликалась во всех без исключения сферах жизни крымчан, лишала их надежды на стабильность не только политическую, но и социально-экономическую. В результате естественный для любого народа путь к социально-экономическому прогрессу деформировался. Государственное развитие было по сути парализовано в течение всего "турецкого" периода еще по одной причине — психологической. Крымчане, в массе своей буквально "задерганные" постоянными турецкими вмешательствами, не могли даже наметить каких-либо конструктивных программ развития, не говоря уже о возможности выполнения самых скромных планов, как правило не соответствующих турецкой политике всяческого подавления личной инициативы и государственной самостоятельности своих крымских вассалов.

Османы и проблема татарских набегов. Некоторые исследователи, касаясь проблемы крымских[194] набегов, утверждают, что мирные, торговые отношения между татарами и их северными соседями, славянами, с самого начала складывались как нельзя более перспективно и взаимовыгодно: "... истощив свои силы во внутренней борьбе, они (татары) жаждали только покоя и другого идеала, кроме мирной пастушеской жизни, не видели", но с приходом в Крым турок мирная "политика крымцев переменилась в отношении христиан и приняла противоположный прежней политике характер", причиной чему был "тот фанатизм, который привили татарам покорители Крымского юрта турки" (Эварницкий Д.И., 1892, I, 393). Да и первый поход на русские земли был совершен не в дотурецкое время, а лишь в правление сына Менгли-Гирея, Мухаммеда, преступившего заветы отца, поддерживавшего всю жизнь самые добрые отношения с царем (Ерофеев И., 1907, 85).

Вспомнив же вышеприведенные данные о том, что ханы весьма долго не воспринимали богатый опыт в работорговле вначале русских, а затем крымских генуэзцев, мы неизбежно придем к выводу, что и в этом промысле их стимулировали все те же турки, гаремам которых "понадобилась масса невольников обоего пола, особенно молодых девушек и мальчиков" (Эварницкий Д.И., там же).

Проблема крымской работорговли. Что же касается системы сбыта рабов, то она представляла собой длинную цепь, в которой крымский хан был лишь первым звеном, а последние терялись в других странах, часто весьма отдаленных, — рабов везли "в Константинополь, в Азию, в Европу, на Восток и на Запад" (РИО, 1844, 167).

Самыми крупными покупателями на кафинском и гёзлёвском базарах были кроме турок итальянцы, берберы и испанцы (Кулаковский Ю., 1914, 131). То есть в эту цепь входили куда более цивилизованные по сравнению с "хищным, варварским" Крымом державы, давно уже поднявшие свою экономику до высшего мирового уровня. Вспомним: "Между Фрисляндией и Шельдой лежит пиратская страна" — это строки о Голландии, самой передовой буржуазной державе Европы на протяжении ряда веков, стране с высокоразвитой техникой и сельским хозяйством, казалось бы не нуждавшейся,[195] как полу- (чуть ли не до-) феодальный Крым, в этом допотопном промысле, но не гнушавшейся работорговлей и в Новое время. Разница здесь была лишь в том, что голландские и североамериканские торговцы "черным деревом" промышляли в безвестных землях и перевозили в трюмах негров. Татары же продавали всем желающим уроженцев Восточной Европы — вот откуда их репутация "разбойников". Казаки, которые в XVIII в. участвовали в кровавых походах по Лифляндии карателей фельдмаршала Б.П. Шереметева, торговали мирными жителями этой провинции. Но, поставляя лифляндцев на те же рынки Кафы и Гёзлёва, они, естественно, такой репутации у наших авторов не заслуживали. Очевидно, не в последнюю очередь оттого, что умыкали каких-то "чухонцев". Татары же захватывали не только поляков и литву, но и украинцев, и русских, а это вещи разные. И негодование отечественных ученых на "разбойничьи набеги татарской орды, особенно (?!) на Московское государство" (Якобсон А.Л., 1973, 141) вполне понятно...

Работорговля как феномен всемирного распространения ныне прочно забыта, и вспоминают о ней лишь тогда, когда требуется оправдать праведный гнев "большого брата" на современных татар, выражающийся в очередных акциях, идущих вразрез с декларативным интернационализмом. Сейчас актуальны, повторяем, совсем иные виды торговли, являющиеся преступлением против человечества, — например, наркотиками. Но никому не приходит в голову обратить публицистический гнев на начальное звено цепи наркобизнеса. То, что основная вина лежит не на темных, забитых крестьянах "золотого треугольника", выращивающих мак, а на дельцах более цивилизованного мира, ясно любому школьнику. Аналогичная же ситуация, сложившаяся несколько веков назад в Причерноморье, настолько, очевидно, "запутанна", что разобраться в ней до сих пор не могут и самые компетентные специалисты-историки...

Войны Крыма. Войны, которые вели ханы в XV — XVIII вв. со своими соседями, обычно называют агрессивными — утверждение, с которым без серьезных оговорок согласиться невозможно. Во-первых, можно[196] ли называть агрессорами наемников, которым платили и которых направляли на своих врагов соперничавшие Турция,

Москва, Литва, Польша, Запорожье? Случаев же этих множество; были примеры и использования татар во внутринациональных конфликтах — это что, тоже агрессия?

Во-вторых, до сих пор не проведено глубокое объективное научное исследование действительных причин всех войн, что вели в указанный период Крым и его соседи. Сделанные же доныне общие выводы по этому поводу грешат предвзятостью и непоследовательностью.

Весьма показательно в этом отношении исследование А.Б. Кузнецова (1979). Работа, основанная на старых трудах русских и советских ученых, которые, по признанию автора, касаются лишь "отдельных сторон" большой крымской темы, претендует на "обобщающее" значение, на выявление "основных аспектов политики Крымского ханства в Восточной Европе вообще и в отношении России в частности" (с. 62) и уже поэтому заслуживает внимательного изучения.

Выводы, к которым приходит А.Б. Кузнецов, весьма знаменательны. Один из них — о том, что в Бахчисарае уже в XV в. были выработаны по отношению к России некие конкретные "захватнические планы", апробированные Турцией (с. 63), что позднее возникли агрессивные коалиция Вильно — Крым, "ось" Казань — Бахчисарай и т. п. (с. 64 — 65), имевшие ту же перманентную программу. Есть вывод и о "широком плане турецко-крымской экспансии" за счет России (с. 66), и о том, что даже поход Мухаммед-Гирея в 1521 г. имел целью "создать плацдарм (?!) для нового удара по России с юго-запада" (с. 69). При этом автора не смущает полное отсутствие документальных подтверждений существования этих планов. Но это, как говорится, мелочь.

Очевидно, историк имеет право и на умозрительные выводы, точнее — гипотезы. Не будучи даже поддержаны источниками, они обычно основываются на анализе реальных действий исторических лиц и народов. Но политика Гиреев также не "соответствует" выкладкам нашего автора. Ханы неоднократно брали русские города (в том числе не только Киев, но и Москву), однако после этого неукоснительно остав[197]ляли эти территории, причем совершенно добровольно. И когда однажды хан обещал калмыкам "расплатиться" с ними русскими городами, то московский дьяк разочаровал азиатов: "Это дело нестаточное, потому что крымцы не только города, и малой деревни никогда у нас не брали" (т. е. не отбирали навсегда. — В.В.) (Соловьев С.М., VI, 579). И старый дьяк был прав, сумев, в отличие от современных ученых, отделить кратковременный набег от похода с целью захвата и аннексии чужой земли. Да, крымские набеги были удивительной "экспансией", она не имеет аналогов ни в догиреевской (вспомним 300-летнее монгольское иго), ни особенно в послегиреевской истории попыток завоевать Россию. Интересно, как бы владели несколько десятков тысяч кочевников огромной страной, если они и Крым-то не смогли уберечь от турецкой агрессии?

Наиболее, на наш взгляд, прав исследователь внешней политики ханства в XVII в. А.А. Новосельский, изучивший, в отличие от А.Б. Кузнецова, огромные документальные комплексы. Он пришел к недвусмысленному выводу: "Крымцы действовали совершенно самостоятельно и даже иногда вразрез с планами турецкого правительства" (1948, 422), т. е. не было общей программы агрессии. Об отсутствии какого-то постоянного собственного стратегического плана борьбы с Москвой говорит и их тактика — татарские набеги "были довольно слабыми, совершались небольшими силами и не проникали глубоко внутрь страны", "были делом частной инициативы отдельных вожаков", "отсюда полная распыленность и бессвязность действий татарских отрядов", чьи действия "не были рассчитаны на совершение крупных операций" (там же, 158).

В целом же если сравнить различные подходы к этой теме, то, начиная с В.Д. Смирнова, творчество историков можно разделить на два направления. Первое основано на убеждении, что Крым с 1470-х гг. был послушным вассалом Турции. Сторонники второго утверждают, что политика ханов имела две тенденции: связанную с вассальными отношениями и — наоборот — вытекавшую из стремления крымчан к самостоятельности, т. е. антитурецкую (подробнее см.: Греков И.Б., 1979, 302).

Автор этих строк склоняется ко второй точке зре[198]ния, считая, что ее необходимо лишь дополнить следующим замечанием. Определение политики Крыма по отношению к Турции на протяжении сколько-нибудь значительного периода вообще невозможно, если мы хотим достичь при этом достаточной степени обобщения. Относительно же войн и дипломатии каждого отдельно взятого хана нужно привлекать к исследованию не только эти внешние проявления его политики, но и социально-экономическое и международное положение ханства в этот период и, более того, такие данные, как личные качества хана, султана, царя и т. д., направление их личной политики, степень поддержки правителей широкими массами и феодалами. Мог играть важную роль в крымской политике и такой малозаметный фактор, как малолетство султана (1640-е гг.) и т. п.

Таким образом, истина, как это часто бывает, лежит посредине двух упомянутых историографических направлений. Крым нельзя считать ни послушным исполнителем воли султана, ни постоянным врагом стамбульского сюзерена, стремящимся к свободе. Он выступал в роли то первого, то второго — целиком в зависимости от конкретных условий. Подобный, не вполне обычный вывод можно сделать, лишь принимая во внимание уникальное географическое, демографическое, социально-экономическое и политическое положение ханства.

Это не означает, что следует игнорировать общие положения науки, например, о сложном, двойственном характере политики вообще всех восточных стран, от Крыма до Японии. Ведь политика эта вела как к войнам агрессивным, диктовавшимся интересами феодалов, так и к чисто оборонительным, "порожденным начавшимся колониальным натиском Запада" (Ким Г.Ф., 1987, 12). Бесспорно, что при всей своей "стопроцентной агрессивности" Крым не приобрел в рассматриваемый период ни пяди земли, несмотря на слабую защищенность и даже незаселенность ряда территорий Северного Причерноморья. Напротив, именно в эти века все более усиливается натиск на крымчан их соседей, особенно христианских, где уже тогда всячески "раздувались антимусульманские страсти" (Усманов М.А., 1985, 182). Готовились не простые набеги, а та тотальная ликвидация ханства, что получила выражение в конце[199] XVII в., когда Москва откровенно выдвинула ультиматум о полном выселении крымского населения в Анатолию и передаче безлюдного (!) полуострова русским (см. ниже).

До этого было еще далеко, но и за много десятков лет татары смогли провидеть такой исход русской политики. И абсолютно прав советский ученый, который пришел к выводу, что войны Крымского ханства были лишь следствием "острого конфликта, который продолжал углубляться по мере продвижения русских границ на юг" (Флоря Б.Н., 1979, 71), т. е. в целом порождались безудержной московской агрессивной экспансией.

Вполне точен вывод и другого ученого (которого также тяжело заподозрить в стремлении "оправдать" внешнюю политику мусульман), согласно которому для татар и турок войны с целью ослабления русских были "отнюдь не самоцель, а лишь способ выравнивания сил между Москвой и Варшавой, средство поддержания равновесия между ними" (Греков И.Б., 1979, 311). Другими словами, Крым в своей политике придерживался общеевропейской теории "баланса", столь характерной именно для XVII — XVIII вв.

"Поминки". Если войн с татарами, многочисленными, умелыми, дисциплинированными воинами, соседи по возможности старались избежать, то и союз с ними ценился весьма высоко как в Европе, так и в Азии Лучшим же средством гарантировать себе мир с Крымом и даже его поддержку с давних времен считались ежегодные подарки ("поминки" — по русской терминологии).

Тема "поминков" вообще сложна и научно также мало разработана. Довольно часто сам термин этот трактуется как "дань", хотя точнее было бы характеризовать его как "откуп", отчисляемый татарам их соседями, предпочитающими экономическое разрешение проблем военному или просто не имеющими возможности противостоять военной угрозе силой. Но была у "поминков" и еще одна немаловажная функция. Хан получал их на том условии, что выступит против врагов плательщика в качестве его союзника. Так, русские платили хану за поход на Литву, и татары честно исполняли свой долг. "И ныне за тебя день и ночь сечемся и помогаем", — доносил крымский[200] бей Халил Василию III (Сыроечковский В.Е., 1940, 49). Но бывала такая помощь и чисто демонстративной — с целью выклянчить "поминки" за мнимые услуги — так, бей Аппак писал ханскому сыну Алпаку, обиженному отсутствием "поминков": "И ты бы хотя один месяц короля повоевал, посмотрел бы еси, что бы тебе великий князь прислал" (там же).

"Поминки" использовались и как средство наказания татар даже за мелкие промахи (скажем, Байраша-бея лишили их за то, что он поленился проводить московских послов до Перекопа). Более серьезная сфера применения их — на переговорах, когда русские послы получали инструкцию отказывать в "поминках" тем членам дивана, которые будут противиться московским предложениям.

Существовали и дани, правда незначительные, которые можно рассматривать как прямое наследие владычества Золотой Орды над Русью, — городовые и посошные налоги, впрочем, и их можно причислить к "поминкам".

Размер "поминков" менялся слабо, проявляя некоторую тенденцию к росту. Так, в 1614 г. Москва должна была уплатить 7,3 тыс. руб., а в 1640-х — уже 12 тыс. Тем не менее московские князья и не помышляли отказаться платить этот откуп: слишком велика была опасность неминуемого татарского вторжения, которого внутренне опасалась и Турция (см. ниже). Ведь общее число ханского воинства вместе с ордами могло в случае необходимости достичь и 100, и более тысяч. И 10 в среднем тысяч было недорого за такую силу.

Приведем в качестве примера диалог между будущим султаном Селимом I и его визирем. На вопрос первого, кто самый опасный из врагов Турции, вельможа ответил, что это могучая Персия. "Нет, — возразил Селим, — врешь, ты ошибаешься: я больше всего опасаюсь татар, потому что если они пустятся, то в один день сделают пятишестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, невелика; а что они не хлопочут о комфорте, это только доказывает их силу" (Смирнов В.Д., 1887, 381 — 382).[201]