ЗАГАДКА КОМАНДИРСКОГО ОРДЕНА

За 55 суток до захвата «Пуэбло» на камчатскую базу подводных лодок в бухте Тарья с боевой службы возвратилась К-129. На Тихоокеанском флоте это стало знаковым событием. В мае 1967 г. подлодка К-129 закончила переоборудование и модернизацию на Дальзаводе во Владивостоке и получила на вооружение ракетный комплекс нового поколения Д-4 с подводным стартом.

До 1966 г. строевые отечественные лодки для атаки были вынуждены всплывать, запуск баллистических ракет выполнялся только из надводного положения. Лодка слишком много времени проводила на поверхности, рискуя быть уничтоженной раньше выполнения своей главной задачи.

Старт с глубины пятидесяти метров резко расширил боевые возможности корабля, и в первую очередь скрытность. По сравнению с прежним «изделием» ракета Р-21 имела ядерный заряд пониженной мощности (800 килотонн в тротиловом эквиваленте вместо 1,5–2 килотонн), зато вдвое превосходила предшественницу Р-13 по дальности стрельбы. Стрелять можно было значительно мористее, не подходя под самый берег противника, что особенно важно для живучести лодки.

Именно поэтому боевому патрулированию К-129, которое началось 5 октября и благополучно закончилось 30 ноября 1968 г., командование ТОФ придавало особое значение. Экипаж торжественно встретили традиционным жареным поросенком. Командир лодки капитан 1-го ранга В. Кобзарь был представлен к ордену Красной Звезды. Представление удовлетворили, но получить орден офицер не успел. Формулировка (или хотя бы намек на мотивы награждения) никогда никем не упоминались. За что же В. Кобзарь мог удостоиться самого строгого и, пожалуй, самого красивого из советских орденов?

Награждение боевым орденом в мирное время — всегда редкое исключение. Для этого должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, причем обязательно с положительным исходом. Орден боевого Красного Знамени Н. Затеева за предотвращение гибели атомного ракетоносца К-19, видимо, была единственным в ВМФ СССР исключением, сделанным для командира-аварий-щика. Из награжденных командиров подлодок проекта 629А известен только капитан 2-го ранга Л.Н. Шабалин. Орден Красной Звезды он получил за успешный пуск ракеты Р-21 на полную дальность с подводной лодки К-91.

Кобзаря могли наградить за успешное освоение нового образца ракетного оружия. Сегодня, когда минуло уже более 10 лет со дня списания из боевого состава последней лодки этого проекта, нет разумных причин скрывать такое убедительное основание.

Кобзарь мог образцово провести боевую службу, то есть выдержать сроки нахождения на огневой позиции и не обнаружить себя. Что обычно заслуживает благодарности в приказе по дивизии, эскадре, флотилии, по флоту, наконец, но никак не ордена.

Командир мог ловко уклониться от преследования противолодочных сил предполагаемого противника, применив новый тактический прием. Такое ценилось высоко. Но какой смысл спустя три с половиной десятилетия замалчивать предмет законной флотской гордости? Что-то здесь не так.

О поощрениях личного состава за ту «автономку» ничего не известно, но многотиражная газета Камчатской военной флотилии «Залп» посвятила этому событию целую полосу, что само по себе неординарное явление. Разумеется, в военной многотиражке не могло содержаться даже косвенных сведений, раскрывающих характер похода и новое боевое качество корабля. Отмечено грамотное исполнение служебных обязанностей матросами и старшинами, выделены примеры самоотверженности. Вместе с тем газета Камчатской военной флотилии первой зафиксировала факт довольно серьезной аварии на К-129: во второй половине ноября 1967 г., на курсе возвращения, у одного из трех дизелей выбило крышку цилиндра. Двухтактный дизель 37Д Коломенского моторного завода, был, так скажем, очень похож на германский двигатель МЛН. Над ним начали работать в 1942 г., а в серию запустили только в 1950-м, когда буйно расцвела вся советская промышленность, напитавшись от немецких корней. Этот дизель определил развитие целого поколения подводных лодок проектов 611, 613, 633, 641 и 629, но был довольно коварным. При испытаниях на лодке С-80 он взорвался, убил двоих и покалечил несколько человек. Оіушить двигатель требовалось с особой осторожностью.

К вечеру третьего дня перехода к дому, писал военный журналист В. Митин, заштормило. В одном предложении автор «Залпа» непроизвольно раскрыл, по крайней мере, два существенных обстоятельства. Во-первых, время аварии — к вечеру… Для подводника понятие «вечер» только тогда имеет значение, когда над поверхностью темнеет. В данном случае «к вечеру» в середине октября означало максимум 17.00 по поясному времени. Во-вторых, «на третьи сутки» означало, что на пути к дому пройдено около 50 ходовых часов! Помножив их на 4 узла экономического хода, получим те самые 200 миль — стандартную дистанцию скрытного отхода от боевого квадрата. Отсюда вывод: ЧП произошло сразу либо вскоре после постановки под РДП. В «их» океанской зоне командир просто не мог всплывать засветло без крайней нужды…

Лодка, разумеется, «Н». Упомянутый в газетной зарисовке офицер Орехов не имеет звания, должности и даже имени… Мотористам из отделения старшины второй статьи Петра Гооге, чумазым от масла и моторной копоти, еду носят прямо в дизельный отсек. Здесь же они валятся спать на груду ветоши и старые бушлаты… Орехов дал своим подчиненным на весь ремонт максимум двое суток. Отчего так поскупился? К родному берегу еще идти и идти…

Сито советской военной цензуры всегда было очень густым. Для показа в печати на всем Тихоокеанском флоте открыли один-единственный ракетный крейсер «Варяг» и еще какой-то полк береговой артиллерии. Все остальные — «энские части» и подразделения «где служит офицер имярек». Невозможность привести действительные обстоятельства вынудила В. Митина сконструировать мало-мальски правдоподобную версию скромного матросского подвига. У неработающего дизеля крышки цилиндров не вылетают. Значит, он должен работать, а лодка должна быть на поверхности. Пришлось выдумать «ледяные катышки», которые на самом деле ничьих лиц не секли…

Капитан-лейтенант Орехов торопил подчиненных, зная, насколько разряжены аккумуляторные батареи после двух суток подводного хода на электродвигателях. Командир БЧ-5 понимал, что у него не будет никакого резерва емкости, если американцы загонят лодку под воду. Оторваться от них можно только на безопасной глубине 150–200 метров, отойдя самым малым ходом миль на двести в сторону, для чего необходима полностью набитая батарея. Лодка продолжала двигаться под РДП. Но двумя дизелями полноценной зарядки не сделать.

РДП всегда рядом с ЧП. Русская идея, голландское воплощение, германское усовершенствование, советский военный трофей. Категория высшего государственного секрета, известного всему миру — лодки со «шнорхелем» достались также США, Великобритании и Франции. «Шнорхель» — по-немецки хобот. Но, разумеется, военный журналист В. Митин не мог написать, что экипаж Кобзаря использовал режим РДП — «работа дизеля подводная». Раскрыть тактический прием было равносильно выдаче военной тайны. Считалось идеологически неприемлемым признать копирование в СССР трофейной германской техники. О чем на Западе прекрасно знали. Все та же идиотская игра в секретность!

Подводная лодка на перископной глубине поднимает на поверхность специальную шахту. В ней находятся две трубы. Одна — воздухозаборная — засасывает воздух и подает его в IV дизельный отсек. Подругой трубе отводятся выхлопные газы, но не на поверхность, а в воду. В режиме РДП включали в работу все три дизельных двигателя. При этом на винт работал только один. На скорости свыше 8 узлов набегающий поток воды просто снесет тонкостенную трубу. Два других дизеля работали на зарядку батарей, по одному на кормовую и носовую группы аккумуляторов.

Подводники не любили РДП. «Шнорхель» выматывал вахтенных в центральном посту, особенно рулевых-горизонтальщи-ков. Грохот собственных дизелей оглушал акустика. Вахтенный офицер обязан постоянно находиться в боевой рубке и все время контролировать надводную обстановку в перископ. При этом он видел очень мало: перископ, скользящий всего в метре над поверхностью океана, то и дело заливало водой. В ясную погоду дымный выхлоп только подчеркивал пенный бурун от выдвижных устройств. Чаще всего под РДП ходили в сумерки и в тумане.

В советском флоте РДП считался фактором повышения скрытности. Но к середине 60-х годов американцы оснастили свои патрульные самолеты «Орион» газоанализаторами, реагирующими на дизельный выхлоп. Зная это, советские командиры-подводники при первой же возможности ночами стремились всплывать, невзирая на требования штабов не менее 80 процентов времени находиться под водой. Наверху, по крайней мере, можно контролировать горизонт, небо и вовремя обнаружить работу посторонних радиолокаторов.

Причина аварии была (по единственному свидетельству источника, пожелавшего остаться неназванным) в слишком резком маневре расхождения с японским траулером на вахте капитан-лейтенанта Зуева. Возможно, не сработал поплавковый запорный клапан, и на глубине семи метров вода под давлением начала затапливать IV отсек.

Прямой связи между выбиванием крышки цилиндра и поступлением воды нет и быть не может. Воздух поступает под пай-олы и засасывается дизелем из атмосферы отсека. При этом, когда оголовок РДП зарывается в волну, срабатывает клапан, но дизель продолжает засасывать воздух, и в отсеке наступает резкое разряжение атмосферы, больно бьющее мотористов по барабанным перепонкам.

Вероятно, увидев в перископ прямо перед собой огни судна, Зуев дал команду резко положить руль на борт и прибавить обороты. Далее волна перекрыла «кислород» уже успевшему разогнаться дизелю. В подобной ситуации перепад давлений способен не только выбить крышку цилиндра, но и оторвать поршень от шатуна…

Петр Гооге и его «мотыли» заступили на трудовую юбилейную вахту и дело сделали. Но, что любопытно, командир отделения не только не получил десятисуточного (не считая дороги) отпуска с выездом на родину, но даже менее скромного поощрения. Иначе об этом не преминул бы упомянуть корреспондент многотиражки «Залп» В. Митин.

Награду Кобзаря получил сын командира Андрей: «С 1982 г. я безуспешно пытаюсь получить хоть какие-то сведения о судьбе отца. Неоднократно обращался в Московский горвоенкомат, в Главное управление кадров Министерства обороны с просьбой сообщить информацию, которая может быть рассекречена по прошествии стольких лет. В основном мне отвечали уклончиво. Несколько раз прислали формальные отписки. Просил, чтобы передали на хранение как дорогую память отцовский орден Красной Звезды, который он не успел получить перед выходом в дальний поход. Только после обращения к председателю Президиума Верховного Совета СССР в 1985 г. просьба была удовлетворена…»

Но все-таки, за что — орден Кобзарю?

НАРЯД ВНЕ ОЧЕРЕДИ

Первой задачей командира, когда К-129 возвратилась 30 ноября 1967 г. с боевой службы, было сдать в арсенал «спецбоеприпасы», за которые он нес персональную ответственность. Для этого (если верить общепринятой легенде) из лодки выгрузили и увезли в арсенал две торпеды Т—V с ЯБЗО (ядерные боевые зарядные отделения). Лодки проекта 629 были первыми в советском флоте дизельными субмаринами, на которых отсутствовали торпедопогрузочные люки. Торпеды загружали прямо в торпедные аппараты через открытые передние крышки со специального понтона, плавающего почти вровень с поверхностью моря. Так же и выгружали. При этом лодка получала максимальный дифферент то на корму, то в нос, чтобы над водой оказались крышки нижней пары аппаратов

«Красные головки» всегда заряжали в нижние торпедные аппараты первого отсека. Там они более защищены на случай столкновения с каким-либо подводным препятствием. И еще торпеды с «спецбоеприпасом» никогда не кладут на стеллажи в качестве запасных. Торпедистам первого отсека адресована постоянная подначка: «Если хочешь быть отцом, оберни яйцо свинцом!» Но едва ли советских флотоводцев так сильно заботило сексуальное и всякое прочее здоровье матросов и старшин строчной службы. Больше беспокоили шаловливые торпедистские ручки. В трубе торпедного аппарата «спецбоеприпас» как в сейфе, под шифрованным цифровым замком, а комбинация цифр — в пакете №… в котором находятся четыре пакета… совсем как в сказке про Кощея, чья смерть на конце иглы. Правда, для лодки Кобзаря — это неактуально, не было в ней запасных торпед.

Есть большие сомнения, имелись ли вообще на борту у Кобзаря эти самые «красные головки». С самого начала у разработчиков проекта 629 были возражения против ядерных торпед, концептуальные и практические. Им приказали дополнительно вписать ракетный отсек в готовый прототип прочного корпуса обычной дизельной подлодки. В целях все той же пресловутой советской «унификации», которая всегда выходила боком… Іде же выгадать недостающие 12 метров длины? Наиболее разумным конструкторы считали отказаться от запасных торпед в носовом отсеке, урезав его почти наполовину. Торпедисты этому только аплодировали: ведь пока не отстрелян запас, в отсеке нет места для двухъярусных стационарных коек. Но, поскольку такой массированный расход возможен только в реальном бою, так и ночевали всегда в обнимку с торпедами. Однако укороченный торпедный отсек уже не позволял принимать на борт ядерные торпеды: их приходилось периодически вытаскивать из аппарата на всю длину, чтобы в море добраться до «спецбоеприпаса» и выполнить регламентные процедуры.

Концептуальное возражение было следующим: а нужны ли ядерные торпеды лодке, у которой качественно иные задачи? Ей бы унести ноги после ракетного удара, а для самообороны достаточно обычных торпед. Наконец, какие есть достойные цели для термоядерного торпедирования — авианосцы? К ним еще нужно прорваться. Вражеские порты? Этим вопросом занимались особо и выяснили, что у государств враждебных блоков имеются всего две гавани, уязвимые для торпедной атаки из открытого моря, но они оказались незначительны в военном отношении.

Казалось бы, вопрос ясен. Но «красные головки» злосчастной субмарины продолжают выныривать в текстах — чаще у отечественных авторов, но встречаются и у американских.

После выгрузки торпед следовала ревизия ракетного комплекса (она занимала, как правило, целый день), затем перешвар-товка к причалу технического полигона, и ночная выгрузка баллистических ракет Р-21.

Закончив разоружение корабля, всем вернувшимся из океана независимо от воинских званий и должностей полагался день «на баню». Камчатка — не Америка, где «золотую» океанскую команду на берегу ожидает «серебряный» подменный экипаж. Поэтому смывали морскую соль боевыми сменами: сначала первая, где традиционно собраны самые опытные и умелые моряки.

Офицеры отпусков не брали. Не имело смысла менять камчатские снега на ленинградские или какие-то еще. Все настраивались на южный материковый загар после следующего похода. Отметив возвращение и отоспавшись, командиры боевых частей и корабельных служб засели заполнять бесчисленные формуляры, ублажали проверяющих флаг-спецов и строчили лихие отчеты. Плавание совершили как бы два корабля: один стальной, другой бумажный. Их курсы не всегда пролегали параллельно. К остродефицитной пишущей машинке выстроилась очередь, «отстрелялся» — и в отгулы. Некоторые планировали слетать на несколько дней в Приморье, и, если посчастливится, отметить новый 1968 г. в семейном кругу. Не все офицеры успели перевезти на полуостров семьи. Не все, впрочем, собирались это делать — особенно те, кто имел хорошую квартиру во Владивостоке и не связывал длительных жизненных планов с Камчаткой.

Дальше пошла размеренная береговая жизнь. Камбуз на лодке закрыли, моряков перевели на жительство в ПКЗ. Под плавучую казарму приспособили грузопассажирский пароход «Нева». В трюмах выгородили спальные помещения, столовые, учебные классы, а в каютах разместились канцелярии дивизии и бесквартирные офицеры, в том числе семейные. По судовым коридорам носились юные сорванцы, напоминая юность старого парохода. На «Неве» когда-то вывезли в СССР детей испанских республиканцев, а затем судно раздумали возвращать франкистам.

Лодку поставили у борта плавбазы, подключили к береговому электропитанию и паровому обогреву. На ней постоянно находились только стояночная вахта и часовой у трапа. Остальные ходили в отсеки на работу — навигационный ремонт. Это означало заменить прокладки (там, где уж явно течет), что-то подмазать, где-то подкрасить, но без особенной спешки, поскольку Торопиться некуда. Следующая «автономка» выпадала им по графику в мае — июне 1968 г.

Старшин и матросов срочной службы после дальнего похода было заведено отправлять в отпуск при части, «отмокать» в знаменитых на весь Союз горячих ключах Паратунки. Вулканические целебные воды выходят на поверхность всего в десятке километров от базы подводных лодок в бухте Тарья. Однако об отдыхе с семьей в военном санатории офицерам 29-й дивизии нечего было и мечтать. Какой-то мудрец в ГлавПУРе придумал, чтобы командир лодки, старпом или замполит, в целях укрепления все той же «сплаванности» состояли при своих срочнослужащих все 24 дня на казарменном курорте. Приходилось командиру брать с собой кого-то из младших офицеров: не ронять же собственное достоинство ночным отловом самовольщиков, которые после отбоя норовили «порскнуть» по санитаркам окрестных санаториев. Еще приходилось сдерживать «корсаров глубин» от неумеренного приема рислинга столового. Офицеры давно пресытились молдавской «кислятиной» и втихаря подпитывали личный состав, но строго навынос для казарменного курорта.

«Но тут, — цитирую официальный орган Министерства обороны СССР, — случилось непредвиденное. Вышестоящий штаб проверил одну из готовящихся к боевой службе подводных лодок и отстранил ее от похода, выставив «неуд». Проверили вторую лодку — тот же результат. Тогда встал вопрос о К-129. Она оказалась боеготовой. 9 февраля было принято решение отправить ее на внеплановую боевую службу».

Следуя логике специальных корреспондентов «Красной Звезды» С. Турченко и Ю. Гладкевича, лодка оказалась боеготовой на свою беду. Окажись эти парни разгильдяями, как те, что схватили «неуды», остались бы живы. Разве сравнимые величины: какой-то «фитиль» от начальства — и жизнь!

А ведь не было никаких «фитилей», вот что интересно. Нет сведений, что в феврале 1968 г. примерное наказание понесли два командира лодок, по вине которых оказалось под угрозой срыва выполнение боевой задачи. Ведь именно таковой и поныне является патрулирование с ядерным оружием в готовности нанести удар по береговым базам «предполагаемого противника». (Тоже, кстати, примета времени — противник предполагаемый, а базы-то на прицел брали вполне конкретные). Тут не просто «фитиль», оргвыводы маячили. С понижением в должности и звездопадом с погон, а такого не было. Это подтверждает бывший замначальника разведки ТОФ А. Штыров в своих мемуарных записках «За кулисами операции «Дженнифер».

Однако комдив 29-й дивизии В. Дыгало (из книги И. Касатонова «Флот вышел в океан») конкретизирует версию «Красной Звезды».

— По графику боевой службы в очередной поход должна была пойти одна из подводных лодок, вооруженных ракетами П-5Д, из состава бригады, базировавшейся на бухту Конюшково.

Это заявление рассчитано явно на людей несведущих, которым индекс «изделия» ничего не говорит. Ракета П-5Д — не баллистическая, а крылатая. Важное уточнение, но автор его почему-то опустил.

Этот тип оружия, заимствованный у немцев, до начала 60-х годов назывался «самолет-снаряд». Все они разрабатывались на базе ФАУ-1, опытный образец которой советская военная разведка добыла для КБ В. Челомея еще до первого ракетного обстрела Лондона. Но летал трофейный «римейк» из рук вон плохо, несмотря на приписки. За подтасовку результатов испытаний Сталин прямо назвал конструктора Челомея обманщиком. 9 лет ожидания нового оружия оказались потрачены впустую. Летательный аппарат безнадежно устарел, в полете не управлялся и уже поэтому не шел ни в какое сравнение с американской «крылаткой» «Ре-гулус-1». 19 февраля 1953 г. постановлением Совета министров СССР тема была закрыта.

Над Челомеем сгустились тучи. ОКБ разогнали, завод № 51 передали КБ Микояна. Но Челомей вел упорную борьбу за выживание… Его спасла смерть вождя, а сталинская угроза расправы за обман, видимо, создала ореол мученика культа личности. Конструктора обласкал Хрущев. Челомей с радостью забросил постылую ФАУ, которой тяготился, давно поняв бесперспективность пульсирующего реактивного двигателя. И довольно быстро создал П-5.

Самолетами-снарядами кто только в СССР не занимался. В первую очередь пытали счастья авиаконструкторы, такие заслуженные, как Ильюшин, Лавочкин, Бериев. Чем же уложил на лопатки корифеев авиации молодой Челомей? На сей счет есть разные легенды. То ли птица на взлете, то ли распахнутые створки окна подсказали ему решение ключевой проблемы. Авиаконструкторы привыкли относиться к крылу с огромным почтением — это основа, опора полета! Аппарат не помещается из-за крыльев в подлодку? Значит, стройте герметичный ангар на палубе, американцы так сделали, и ничего! Максимум, на что соглашались мэтры авиапрома, стыковать крылья к ракете перед стартом. Челомей же предложил автомат раскрытия крыла в полете и этим обставил всех именитых конкурентов!

Самолет-снаряд — это действительно маленький беспилотный турбореактивный самолет. Летающий брандер с ядериой начинкой. На заре развития ракетного оружия корабельные баллистические и крылатые ракеты рассматривались как равноценные боевые средства подводных лодок для нанесения ударов по береговым объектам. Например, первая крылатая ракета П-5 несла тот же атомный заряд РДС-4, но имела дальность до 400 км, а первая баллистическая ракета Р-11ФМ — всего 150 км.

Однако баллистические ракеты имели эксклюзивное достоинство. Боевой заряд падал на вражескую территорию почти отвесно. Его невозможно перехватить в воздухе. А крылатые ракеты можно уничтожать на лету, подобно тому, как английские «Спит-файры» сбивали Фау-1 над проливом Ла-Манш. Самолет-снаряд П-5Д, как всякий самолет, был весьма чувствителен к направлению и скорости ветра, а также температуре воздуха. Его невозможно было использовать на местности со сложным рельефом. Полет мог происходить только над морем и плоскими участками суши. Реактивный снаряд взлетал по пеленгу выстрелившей его лодки, набирал заданную высоту 800 м и становился игрушкой атмосферных возмущений, которые не мог компенсировать автопилот. Примерно на двадцатой минуте полета таймер отклонял рули, аппарат делал «горку» и затем уходил в пике. Вот и все наведение…

Применить более мощную (и более тяжелую) ядерную боеголовку, чтобы компенсировать неточность попадания, Челомей не мог. А баллистические заряды тем временем достигли мегатонного класса. При такой мощности термоядерного взрыва КВО (круг вероятных ошибок) радиусом 4–5 км уже не играл особенной роли. Челомей продолжал бороться, он сделал несколько модификаций своей ракеты, в том числе П-5Д с допплеровским измерителем скорости вместо барометрического. Но это мало что изменило: точность наведения на цель хотя и улучшилась вдвое, но оставалась весьма приблизительной.

Носителями П-5Д на Тихоокеанском флоте (по классификации НАТО «Эхо-1») стали первые атомные лодки проекта 659, построенные в Комсомольске-на-Амуре. Предполагалось, что серия будет очень крупной — 42 корпуса. Есть суждение, что они якобы планировались для будущей передачи ВМФ Китая, но после разрыва межгосударственных отношений серию ограничили всего пятью корпусами. Они страдали всеми «недугами» атомоходов первого поколения. Сегодня неловко даже читать следующие, например, утверждения: «В сфере досягаемости… ракет находились цели на Западном побережье США (где находились, в частности, крупнейшие авиазаводы фирмы Боинг в Сиэтле и другие важные промышленные, военные и административные центры), на Гавайях, в Японии, в зоне Панамского канала».

Автором явно двигало стремление выдать желаемое за действительное. Нет никакой гарантии, что ракета, очень приблизительно выдерживающая курс, накрыла бы эти цели. Так же сомнительно, чтобы их носитель пересек Тихий океан без поломок и аварий. Наконец, к 1968 г. противолодочные силы США набрали силу, чтобы не подпустить советскую «ревущую корову» на 188 миль к своему побережью.

В итоге в советском руководстве возобладал взгляд на баллистические ракеты как на «абсолютное» оружие. Что же касается крылатых ракет П-5Д, еще в 1966 г. они были сняты с вооружения как неперспективное оружие, использовать которое по береговым объектам нецелесообразно в виду малого эффекта.

Но как же тогда лодка из бухты Конюшково? Она оказалась абсолютно не готовой, утверждает В. Дыгало. Вот почему главнокомандующий приказал готовить к боевой службе К-129…

Может быть, Владимир Ананьевич, привыкший иметь дело только с баллистическими ракетами, не знал всех перипетий, связанных с крылатыми? Этого просто не может быть. Он принял под командование 29-ю дивизию в 1966 году. В состав дивизии, наряду с «дизелями» «Гольф», входили атомоходы 675 проекта, вооруженные новой ракетой П-6 снова от Челомея. Планер был Прежний, но наведение в полете обеспечивал самолет-цслеука-затель Ту-95РЦ. Выходит, В. Дыгало не прав, и в 1968 г. носителей П-5Д у Тихоокеанского флота уже не было? В том-то и дело, что по крайней мере один был.

После того как челомсевскую ракету сняли с вооружения, встал вопрос о дальнейшей судьбе проекта 659. Выпускать их далеко в океан было слишком рискованно. Именно из-за ненадежности ядерной силовой установки отказались от переоборудования «Эхо-1» в подводные ретрансляторы дальней связи. Лодки решили переделать в торпедные (Т). Видимо, для береговой обороны на дальневосточных морях.

Удалось собрать сведения о каждом из пяти корпусов по состоянию на февраль 1968 г. Три лодки находились на заводе «Звезда» в Большом Камне, в среднем ремонте с модернизацией по проекту 659Т:

К-45 — с 31 декабря 1966 г. по 12 октября 1968 г.;

К-59 — с октября 1967 г. по декабрь 1970 г., присвоен новый тактический номер К-259;

К-122 — с октября 1964 — по декабрь 1968 г.

Еще одна лодка, К-151 — с декабря 1966 г. по ноябрь 1968 г. находилась в текущем ремонте с заменой парогенератора на СРЗ-ЗО. В феврале 1968 г. ни одна из этих четырех субмарин выйти в море не могла, что заведомо было известно.

Но была еще одна — К-66. Она еще сохраняла способность нести ракеты П-5Д, потому что в торпедную лодку была переоборудована только в 1970 году.

«Следующая подводная лодка — настаивает В. Дыгало, — должна была пойти из Конюшково, базы бригады подводных лодок, вооруженных крылатыми ракетами. Там случилась беда».

Беды постоянно преследовали К-66. 6 мая 1966 г. в базе, при зарядке аккумуляторных батарей, на лодке произошел пожар в турбинном отсеке, огонь вывел из строя пульт управления реакторов обоих бортов. Вероятно, сработали пусковые брикеты к регенеративным патронам. Не везло этой лодке и в дальнейшем торпедном качестве. 30 августа 1974 г. возник пожар в VIII отсеке: на камбузную электроплиту пролили растительное масло! В 1978 г. на якорной стоянке в свежую погоду оторвало швартовы стоявшего у борта торпедолова и затянуло их в циркуляционный насос. В 1979 г. разорвало маслопровод редуктора турбоагрегата левого борта. «Шестьдесят шестая», как видно, так достала всех, что в 1981 г., когда обнаружилась течь первого контура реактора правого борта, ущербную плав-единицу окончательно вывели в резерв и продержали там четыре года до срока списания — лишь бы не вешала на флот новых ЧП.

А ходила ли она вообще в море, или только горела да ремонтировалась? Ходила. Выполнила три боевых службы общей продолжительностью 146 суток с 1965 по… 1970 год! Это значит, что по крайней мере один раз после 1968 г. она еще ходила грозить кому-то челомеевскими ракетами, снятыми с вооружения. И Дыгало прав, утверждая, что именно она планировалась… Только неизвестно когда, куда и зачем. Считать К-66 активным штыком для «галочки» еще туда-сюда. Но посылать в океан на серьезное задание — явная авантюра.

Судьбу второй «неготовой» лодки упоминает конструктор-ракетчик М.Н. Авилов: «Завод в бухте Сельдевая (СРЗ-49) не смог завершить текущий ремонт подлодки проекта 629 (с комплексом Д-2) к назначенному сроку, поэтому командование решило направить на боевую службу К-129. Доложили об этом главкому ВМФ или нет, мне неизвестно».

«На мою дивизию, — вспоминает В. Дыгало, — был график боевой службы, который никто не мог нарушить. Только по докладу мог принять решение главнокомандующий. Главнокомандующий был у нас такой, что лучше ему об этом не докладывать. Принимались меры, чтобы график выполнялся железно».

Главком ВМФ Горшков держал наличном контроле все крупные корабли до эсминца включительно, и даже океанские буксиры с танкерами. Он самолично изо дня в день аккуратно вел свой знаменитый «гроссбух» с таблицами корабельного состава по ВМФ и по флотам, не доверяя этого помощникам и адъютантам. Крейсерские ударные субмарины — на особом штучном учете. Это не просто корабли 1-го ранга, а основные силы так называемой «первой линии».

В 1966 г. Горшков издал директиву, уточняющую задачи боевой службы:

• патрулирование и боевое дежурство ракетных подлодок стратегического назначения в установленной готовности к нанесению ядерного удара по наземным объектам на территории противника, обеспечение их развертывания и действий в районе патрулирования;

• поиск и слежение за ракетными и многоцелевыми лодками вероятного противника в готовности с началом боевых действий к их уничтожению;

• недопущение разведывательной деятельности подлодок и надводных кораблей на подходах к нашему побережью.

Все корабли, годные для боевой службы, были сведены в так называемую «первую линию». Этот список обновлялся и уточнялся ежегодно по представлению командующих флотами. Категорически запрещалось отвлекать сами корабли и их экипажи любыми задачами, непосредственно не связанными с боевой подготовкой. Для каждой субмарины был составлен график. Дата убытия — дата прибытия. Время на послепоходное восстановление боеготовности. Время на отдых экипажа. Учеба в базе. Подготовка к новой «автономкс». Режим — два океанских «патруля» в год. Перед выходом, особо подчеркнуто в директиве главнокомандующего, ни на что другое не отвлекаясь, неделю посвятить кораблю. А после не менее пяти суток отдыхать всем, от командира до кока. Лодкам предписывалось во всех случаях выходить из баз скрытно, в назначенных точках всплывать и следовать в надводном положении до определенного рубежа, затем погружаться и следовать дальше, не обнаруживая себя.

«Мне трудно говорить об этом. За всю мою тридцатилетнюю службу я не переживал ничего более горестного… — рассказывал очеркисту Н. Черкашину Виктор Ананьевич Дыгало. — Да, я отправлял лодку в тот роковой для нее последний поход. Я не хотел этого и убеждал начальство, чтобы вместо нее отправили другой корабль. 30 ноября 1967 г. лодка Кобзаря вернулась с боевой службы. Не прошло и двух месяцев, как лодку снова стали готовить к выходу в океан. Офицеров «высвистали» из отпуска, люди не успели отдохнуть. Механизмы, измотанные суровым плаванием в осеннем океане, толком не отладили — и снова в поход.

Но командир эскадры контр-адмирал Я. Криворучко слушать меня не стал. На него наседал командующий подводными силами ТОФ вице-адмирал Г.К. Васильев. Георгий Константинович, как старый подводник с фронтовым еще опытом, не мог не сознавать всей авантюрности такого выпихивания корабля в зимний океан. Но на него давил комфлота адмирал Амелько, а на того — главком ВМФ. Выйти в море не позднее 24 февраля. Шло очередное обострение международной обстановки, и Брежнев пытался грозить американцам отнюдь не ботинком с трибуны ООН. Он требовал от флота быть готовым к войне. Вот такая вот роковая цепочка. Нас и без того лихорадило: в условиях камчатской отдаленности организовать нормальную боевую службу со своевременным ремонтом кораблей, с плановым отдыхом экипажей. Чуть что — и сразу ссылка на высшие интересы государства. Сами же помните то время? «Надо, Федя!» И хоть умри, а сделай. Все от сталинской установки шло — любой ценой. Вот и расплачивались жизнями. Надо еще вот что сказать. Атомный флот только-только вставал на ноги, и поэтому флотоводцы, по указанию Брежнева, стремясь к господству в Мировом океане, выжимали из «дизелей» все, что могли».

Виктор Жилин, рекомендующийся бывшим командиром атомной подводной лодки, живет в Таллинне и довольно часто публикуется в русскоязычной эстонской прессе в связи с подводными катастрофами в России. Нередко он ссылается на историю К-129:

«Судьба этой лодки для меня близка тем, что я хорошо знал ее командира капитана 1-го ранга Кобзаря Владимира Ивановича по нашей совместной службе в период 1957–1961 гг. в Приморье на средних дизель-электрических лодках проектабІЗ. Последний раз наша встреча произошла 30 декабря 1967 г. в аэропорту Елизово на Камчатке, когда мы вместе летели рейсовым самолетом во Владивосток в отпуск навестить свои семьи и затем перевезти их на Камчатку к нашему новому месту службы. Он в то время командовал ракетной дизельной подводной лодкой К-129, а я был старшим помощником на одной из атомных лодок. Он только что вернулся с боевой службы из района Тихого океана, собирался провести полный отпуск, а затем готовить лодку к выходу в море. В самый последний момент он узнал, что лодка, которая должна его сменить, по техническим причинам не может этого сделать и его предупредили, что он через несколько дней будет отозван из отпуска и на своей же лодке снова выйдет в море. «Команда устала, материальная часть требует ремонта и осмотра», — сетовал он. Я не стал его расспрашивать о деталях, так как прекрасно знал о состоянии людей и техники возвращающихся из длительных походов кораблей. Я только сказал, что, возможно, сменщик подготовится и выйдет в морс. Он ответил, что это исключено, и он ждет телеграммы, времени осталось только для того, чтобы перевезти семью на Камчатку. Поздно ночью мы прилетели в аэропорт Владивостока «Озерные ключи». Я поймал такси в направлении города Находки, а он остался ожидать рейсового автобуса во Владивосток. Как сейчас помню в свете фар машины падающий крупный снег и его высокую фигуру, на прощание машущую мне рукой».

В. Жилин невольно рисует своего коллегу каким-то скаредным человеком. У старпома атомохода нашлись деньги на такси в направлении Находки — речь, надо думать, идет о поселке Тихоокеанский, где жили семьи офицеров Приморской эскадры, части и корабли которой базировались в заливе Стрелок и в бухте Павловского. Расстояние от аэропорта почти 100 километров. Л командир лодки, не видевший семью больше трех месяцев, почему-то «поздно ночью» дожидается рейсового автобуса, который пойдет только утром… Такси из аэропорта во Владивосток в 1967 г. стоило ночью максимум пятерку и было по карману любому инженеру. Кобзарь получал в месяц около десяти инженерных окладов.

Достоверность приведенной Жилиным зарисовки вызывает очень большие сомнения в принципе, но об этом речь ниже. А пока сконцентрируем внимание на том, что В. Кобзарь еще до Нового года знал о неготовности своего «сменщика». И более того, официально извещен о возможности скорого отзыва из отпуска. В таком случае, почему же речь о внеплановом выходе в море зашла только через полтора месяца? Непонятно также, почему Кобзарь «только что» вернулся из морей — тому минул ровно месяц. Но, главное, о каком «сменщике» идет речь?

В 1966 г., когда боевое патрулирование ракетных и торпедных лодок с ядерным оружием стало непрерывным, главком ВМФ своей директивой установил следующий порядок: за трое суток до возвращения отдежурившей лодки в базу ей навстречу уже выходила очередная. То есть, «сменщица» Кобзаря вышла в океан еще 27 октября 1967 г.

Очевидно, что до 9 февраля 1968 г. не было намерений посылать К-129 во внеплановый поход. Иначе трудно объяснить, почему было упущено целых полтора месяца, и подготовка лодки оказалась «скомканной».

Нет сведений о том, что в феврале 1968 г. на лодке К-66 произошла серьезная «беда» — открытая статистика отмечает даже относительно мелкие происшествия (пожар на камбузе от пролитого растительного масла, намотка швартовного конца и пр.), не влекущие длительной потери боеготовности. К-66 с ракетой П-5Д не могла гарантировать надежного поражения цели. Запуск с поверхности, с чем вынужденно мирились, с появлением баллистического подводного старта стал неприемлем.

Некая внешняя причина резко и неожиданно изменила характер боевой задачи. Простого присутствия в районе патрулирования (в целях его освоения и тренировки экипажа, или ради заполнения графы отчетности) стало уже недостаточно. Такой причиной могла стать только реальная перспектива применения ядерного оружия по территории США.

Причина нам уже известна. Это захват американского корабля радиоэлектронной разведки «Пуэбло» и стремительное нарастание напряженности вокруг Корейского полуострова. Неясна лишь цель — куда, по каким целям готовилась стрелять своими ракетами К-129…

«СВИСТАТЬ ВСЕХ… НАЗАД!»

Так или иначе, но 9 февраля 1968 г. никакого окончательного решения на внеплановый выход принять было невозможно. Решение предстояло доложить на утверждение Горшкову, а это — слишком большая ответственность. Вдруг на поверку оно окажется объективно невыполнимым? Нет, 9 февраля речь могла идти лишь о том, чтобы волевым усилием попытаться выпихнуть субмарину в море. На флотском жаргоне это называют «поставить на уши». Неделя сроку, изыскать возможности, обеспечить и доложить. Потому-то боевое распоряжение подписано не 9, а 15 февраля. За 8 суток до выхода. Никто не назовет такие сборы в океан нормальными. Но и отвечать за него не хочет никто!

— Все понимали, — вспоминает В. Дыгало, — что экипаж устал. Измотан был личный состав. Часть экипажа, около 15 %, была уволена в запас. 15 % было заменено на новых матросов. Экипаж почти весь был отправлен в отпуск. Я докладывал командованию. Все эти доводы разбились о гранит молчания.

У командующего флотом Н.Н. Амелько свое видение тех событий — гораздо более спокойное.

«В 1968 г., — пишет адмирал в отставке, — поступило приказание из Главного штаба ВМФ начать патрулирование подводными лодками с баллистическими ракетами, снаряженными боевыми атомными головками, в районе берегов Америки. Для выполнения этой задачи, предварительно обсудив план действий со штабом флота, заместителем командующего флотом по подводным силам, подготовили дизельную подводную лодку, переоборудованную под носителя трех ракет Р-13 — К-129, из дивизии, базирующейся в бухте Крашенинникова на Камчатке. После проверки лодки штабом флота и командованием дивизии было доложено в Главный штаб ВМФ о готовности лодки и личного состава к выполнению задачи. «Боевое задание» на патрулирование подводной лодки разрабатывалось Главным штабом ВМФ. Выходом и погружением лодки управлял главком ВМФ».

За исключением перепутанного типа ракеты (ошибка принципиальна), нечего возразить бывшему командующему ТОФ. Решение готовилось коллегиально, лодку и экипаж проверили, втом числе выходом на морской полигон, грубых нарушений не выявили. Главком план утвердил. С выходом в океан ракетоносец вообще перешел в оперативное управление ЦКП ВМФ — какие претензии к Тихоокеанскому флоту?

«Несмотря на скомканную подготовку и не имея иных вариантов из-за малого числа боеготовых подводных лодок, — писала «Красная Звезда», — командующий Тихоокеанским флотом адмирал Н. Амслько и начальник штаба ТОФ вице-адмирал Г Бондаренко 15 февраля 1968 г. подписали этому экипажу боевое распоряжение. В нем отмечалось, что «авианосные силы 7-го флота США ведут боевые действия против ДРВ. Подлодки ТОФ несут боевое патрулирование в океане. К-129 ставилась задача вести скрытное патрулирование и быть в готовности к действиям по сигналу Главного штаба в порядке, изложенном в специальном пакете…»

Не случись той трагедии, Амелько никогда бы не вспомнил подробностей выхода в море злосчастной камчатской пропажи. Не может командующий всякий раз пропускать через себя пред-лоходную чехарду, сил и нервов не хватит. Николай Николаевич ясно дает понять: ситуация сложилась заурядная, почти «штатная». Скомканная, видите ли, подготовка… А когда она бывала иной?

Срок годности, однако, имеют не только консервы. Боеголовки — не стрелковые патроны, которые в любой момент, в любом количестве можно достать из цейхгауза. Советский военно-морской флот, утверждает в своей книге адмирал И. Касатонов, имел ядерных боеприпасов точно по количеству носителей определенного типа. Того же мнения придерживается разведка США. По данным из американских правительственных источников, в 1968 г. ВМФ СССР располагал 6 дизельными лодками «Golf-2» — проект 629-А, а также 8 подводными атомоходами «Hotel-2» — проект 658-М. Оба класса подводных ракетоносцев были вооружены ракетами СС-Н-5 SERB (Р-21). По три на каждой лодке. Получается 42 ракеты и столько же головных частей с ядерной «начинкой». Ни одной про запас.

Значит, в подземных штольнях арсенала Камчатской флотилии в начале 1968 г. находились только три нужных термоядерных заряда. Лодка Кобзаря была единственная на ТОФ с такими ракетами. Ракеты Р-21 имели шестимесячную гарантию эксплуатации. То же самое — термоядерные боеголовки. В середине шестидесятых годов на Северном и Тихоокеанском флотах были проведены полугодовые транспортные испытания. При этом на Севере «катали» заправленные ракеты с зарядами тротила, а на Тихом океане макеты ракет, но с ядерными боевыми частями. Работоспособность компонентов затем испытали: ракеты — пуском, боеголовки — подрывом на Новой Земле. Замечаний не было. Но более длительные эксплуатационные возможности до 1969 г. не проверялись. Едва ли Арзамас-16 мог за 7—10 дней специально подготовить новых три плутоний-тритиевых сборки специально для экстренного выхода К-129. Логично предположить, что на лодку Кобзаря выдали те самые ракеты с теми же боезарядами, которые уже два месяца провели в океане. Формально ресурс выработали на две трети. Но никто не теперь не скажет, насколько чисто были проведены операции погрузки-выгрузки, слив-налив агрессивных топливных реагентов, манипуляции с боевым блоком…

Отзывать людей из отпусков, как следует из воспоминаний В. Дыгало, начали за две недели, т. е. 9 февраля. Экипаж состоял из 88 человек, а 10 моряков были дополнительно направлены с других подводных лодок. Экипаж стал 98 человек. 13 штатных офицеров и двое прикомнадированных — корабельный врач капитан 3-го ранга Черепанов и старший лейтенант Мосячкин, командир группы радиоразведки ОСНАЗ.

«Удалось отозвать из уже «успевших улизнуть в отпуска на материк» только часть офицеров. Недостающих пришлось доукомплектовывать с других ПЛ соединения. Кроме того, на борт была принята группа матросов-учеников из подплава», — данное заявление Анатолия Штырова не следует считать даже косвенным свидетельством, оно неконкретно и явно с чужих слов.

В советское время в большом ходу был пошленький анекдотец про отпускника: ты, спрашивает начальник, теплую водку (там еще и про женщин…) любишь? Нет? Тогда твой отпуск в декабре! Не было таких любителей на К-129 — они уходили не в отпуск, а в отгулы. И то лишь потому, что их нужно было отгулять до конца декабря, не то «сгорят»: к отпуску нельзя плюсовать прошлогодние отгулы. Их за осеннюю «автономну» 1967 г. накопилось не так много. Проезд на материк не оплачивался. Если кто и отлучался с полуострова, то в Приморье к семьям. Известно, что капитан-лейтенант Зуев собирался слетать в Ленинград, но не получилось. Поэтому офицеры, вернувшиеся из похода и не переведенные куда-либо по службе, должны были успеть отгулять положенные дни и вернуться на корабль не позднее середины января 1968 г.

«Из того, кобзаревского, экипажа в соединении… служили еще два человека. Их минула чаша Марианской впадины, — вспоминал в «Красной Звезде» бывший офицер 29-й дивизии А. Орлов, — капитана 2-го ранга Сергеева задержал буран в Хабаровске, когда он летел на выход в море. Еще один подводник, мичман, тоже припозднился из отпуска».

Этого мичмана, Бориса Салахова, из мотовилихинского Запруда, отправили в отпуск с таким расчетом, чтобы он непременно вернулся перед выходом лодки на боевое задание. Его тоже спасла судьба… и Аэрофлот. Борис застрял на обратном пути из-за нелетной погоды. Он примчался в бухту, когда лодка уже шесть часов была в море.

Свистать-то свистали… но «высвистали», получается, только двоих, которые остались жить…

Две недели достаточный срок, чтобы вернуться на Камчатку из любой точки Союза. Проблему авиабилета по срочному служебному вызову решалась в любом аэропорту с помощью военного коменданта. Опоздание офицера и мичмана могло быть вызвано тем, что телеграммы им направили существенно позднее 9 февраля.

Эти два отозванных отпускника опровергают утверждение, что «почти весь» экипаж был отпущен в отпуска. Возможно, имелся в виду и рядовой состав тоже. Но они отдыхали в военном санатории на Камчатке, фактически при части, и отозвать их на службу не составляло никакой проблемы.

Не исключено, что Сергеев и Салахов только планировались в штат К-129. Ладно мичман, но капитан 2-го ранга — замена кому? Судя по званию, он мог заменить одного из двух — командира или старшего помощника. Старпом отпадает. Рабочих лошадок на переправе не меняют. На себе вывез всю подготовку, он один знает доподлинно, где и какие оставил огрехи. Остается — капитан 1-го ранга Кобзарь?

Тезис об измотанном экипаже нагнетается умышленно. С момента возвращения из похода прошло более двух месяцев. Если считать по 9 февраля (до этой даты никто никого никуда посылать не собирался) — 71 сутки. Срок для восстановления молодых организмов вполне достаточный. Если нет, то сколько же надо отдыхать от морей?

Собрать корабль в море — старшему помощнику полмесяца из жизни вычеркнуть. Старпом отвечает за все, от навигационных карт до матросских трусов. Он обязан полностью выполнить план-график подготовки к выходу в море, разработанный штабом эскадры. Да какой уж тут график! Решение на поход вынесено 9 февраля. Отход в ночь на 25 февраля. Полных 14 суток. Две рабочих недели. Можно ли за такое время обеспечить полноценную подготовку корабля?

— Я никогда не видела Сашу в таком подавленном состоянии, — вспоминает вдова старпома И. Журавина, — он даже написал завещание на вклад в сберкассе. В последний раз мы виделись в аэропорту Петропавловска. Через несколько дней его лодка должна была уйти в «автономку». Я улетала во Владивосток… Он все предчувствовал. Из всех провожающих он один пробился на летное поле и побежал к самолету. Я смотрела на него через стекло иллюминатора и видела слезы в его глазах.

Первая забота — сам корабль и его оружие. Пополнение всех видов запасов, топлива и воды до полных норм.

Затем люди. Собрать их не так-то просто. Опытных матросов, уволенных осенью в запас, сменили первогодки из учебного отряда, которые еще не нюхали моря. У офицеров — отпуска, классы, переводы с повышением или семейные обстоятельства. Всех надо пропустить через медицинское обследование.

Водолазы должны осмотреть подводную часть корпуса, гребные винты, вертикальный и горизонтальные рули, стабилизаторы, волнорезы торпедных аппаратов и обтекатели гидроакустических станций. Все аварийно-спасательное имущество необходимо предъявить по наличию и проверить на готовность к применению.

Помимо хозяйственных дел, старпом завален бумажной работой. От него требуют не столько порядка на деле, сколько на бумаге, в корабельной документации. Надо получить документы на поход и произвести множество вычислений, в первую очередь — расчет дифферентовки.

Помимо всего прочего, от старпома требовалось подлинное искусство замазывать глаза бесконечным проверяющим. Особое беспокойство вызывали специальные емкости для хранения НЗ — неприкосновенного запаса продуктов. Важно было успеть предъявить опломбированные бачки полными. Бачки находились в каждом отсеке и нередко «выедались» матросами подчистую, да так, что концов не найдешь… Не с голодухи, конечно. В основном, просто так, скуки ради.

А уж за аварийный буй могли запросто снести голову вместе с фуражкой… На лодке их два: ближе к носу и в корме из палубы выступают бело-красные полосатые полусферы. В случае аварии полагается выпустить буй на поверхность. Он снабжен проблесковым маячком, может автоматически запустить несколько сигнальных ракет, недолго подымить красным дымом. Внутри лежит телефонная трубка для связи с терпящими бедствие. Под Владивостоком, когда 21 октября 1981 г. рыбацкий «Рефрижератор № 13», буквально на входе в бухту Золотой Рог, протаранил и утопил подводную лодку С-178, потерпевшие выпустили буй. Один из нескольких случаев практического применения этого устройства в отечественном флоте. В толчее сбежавшихся на подмогу катеров и буксиров телефонный кабель быстро оборвали. Это типичная ситуация.

Американцы от спасательных буев давно отказались. По их мнению, потенциального вреда от него гораздо больше, чем пользы. Потерянный буй — отличная «наводка» для противолодочных сил противника. А сорок метров длины кабель-троса — столь же короткая, сколь и непрочная надежда на спасение.

Под водой наши парни теряли эти буи, видно, не реже американцев, потому разукрашенный стальной пузырь одно время стал острейшим дефицитом на Камчатской флотилии. Случалось, командиры занимали буй друг у друга на время проверки. Потом одна мудрая голова придумала… приварить к палубе намертво! При попытке проверить дееспособность устройства проверяющему объясняли, что «надежда на спасение» просто прикипела к штатному месту. Но это, мол, не беда: с глубины давлением выбросит! Офицеру флотской аварийно-спасательной службы оставалось изобразить гримасу доверия.

Обязательно проводится контрольный выход в море для проверки оружия, материальной части и личного состава. Также обязательно должно состояться глубоководное погружение. Как в спецификации записано, на 300 метров. Нечасто так ныряют. Но это необходимо перед каждым боевым походом. Чтобы в лихую минуту, спасаясь от преследования противника, смело искать спасения на пределе глубины. А для этого надо быть уверенным в прочном корпусе. «Годки»-старослужащие перед погружением между шпангоутами натягивают бечевку. Втугую. И вот она провисает, провисает… Лучший способ наглядно объяснить «салагам», что такое глубина и как она сдавливает прочный корпус из легированной стали толщиной 30 мм. Всю жизнь помнить будут.

Однако командир 29-й дивизии В. Дыгало о глубоководном погружении не упоминает:

«15 февраля я на подводной лодке вышел на контрольный выход. Это когда подводная лодка имеет на борту все, кроме боевых торпед. Мы проверили подготовленность личного состава по элементам задач, особенно задачи № 3, это использование оружия, и задачи № 5 по прорыву противолодочного рубежа и уклонения от противника. Убедившись в, что подводная лодка элементы отработала, я доложил, что контрольный выход прошел на оценку «удовлетворительно», и что лодка готова для приема боевого оружия».

Какова истинная цена оценки «уд.», в России объяснять не надо. Но заветная «галочка» проставлена, и в тот же день, не мешкая, командование ТОФ подписало боевое распоряжение на поход.

Конечно, в 1968 г. многое решалось гораздо проще нынешнего. Камчатка — Камчаткой, удаленность — удаленностью, а набор продуктов для автономного плавания умри, начпрод, а выдай сполна! И баталерка обмундированием забита, и запчастей было «под жвак». Ну, и, само собой, «шило» — универсальное средство улаживания проблем, возникающих на стыке моря и берега. Спирт. Средний объем подношений штабным проверяющим — до 20 кг жидкой валюты — считался нормальным. Если приходилось «выкатывать» больше, все понимали, что дела на лодке хуже некуда.

Подготовиться, как того требуют нормативные документы, за две недели невозможно. Практический отстрел ракет не производился. Похоже, никаких курсовых задач старпом Журавин не сдавал вообще. С него и взятки гладки. Одно бы дело, он к плановому походу не подготовился. А когда вне плана, в пожарном порядке — имейте же снисхождение! К тому же дивизионные штабисты полагали, что на лодке у Кобзаря и так все в порядке. Харч приняли, оружие по наличию — вперед. Совершенно нереальным пунктом подготовки был предпоходовый отдых личного состава. Не менее пяти суток полагалось всем — от командира до кока. Ничего с ними не сделается — молодые. В море отоспятся…

На старпома свалилось столько всего, что служебные неприятности мужа заметила опытная офицерская жена. Есть сведения (не подтвержденные, но и не опровергнутые), что Владимир Кобзарь прибыл на лодку за считанные часы до выхода в море.

ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БОГА

Мой старший брат Таральф Рытников был офицером-подводником. Стоит объяснить, откуда у него такое экзотическое имя. Дед наш Павел еще до революции служил механиком на пароходах Добровольного флота и как-то выловил в Тихом океане боцмана с затонувшего норвежского судна. Моряки побратались и поклялись на крови, что каждый назовет сына именем друга. Но когда долгожданный наследник, наконец, появился на свет, дедовы дочки заневестились (наша мать в том числе) и встали насмерть: никаких норвегов, брат будет Анатолией. Тольку хотим! Уступая нажиму, дед в сердцах пригрозил:

— Первого внука на руки не возьму, если он не Таральф!

Первенца родила мама… Надо понимать, сколько крови попортили брату кадровики и политработники в годы борьбы с космополитами: Таля заканчивал Тихоокеанское высшее военно-морское училище в 1952 г. С Владимиром Кобзарем они были однокашники.

Давным-давно, и всего однажды, у нас с Таральфом зашла о нем речь, разговор почему-то врезался в память. Брат отзывался о товарище очень тепло, говорил: «Он «пошел в службу». То есть старание сочеталось с везением. Владимир первым из выпуска стал командиром лодки, когда другие еще только-только выходили в старпомы. А потом ушел в океан на службу — и все…

— Что значит — все?

— Не вернулась лодка. Что случилось, где, когда — этого до сих пор никто не знает…

И не стал в восьмидесятые годы развивать эту тему брат мой Таральф…

К сожалению, я собрал очень мало сведений об этом человеке. Как будто не осталось ни соплавателей, ни друзей, способных на добрую память. Пишут о нем, к сожалению, скупо и казенно: самый опытный командир-подводник на Тихоокеанском флоте. Непосредственный начальник, комдив-29 В. Дыгало, между тем продолжительное время воздерживался от превосходных степеней, называя В. Кобзаря просто толковым командиром.

Я видел несколько его фотографий. Ровесника Владимиру Ивановичу в равноценном общевойсковом звании «полковник» в армии надо было поискать. Однако на фото он выглядит гораздо старше. Мешки под глазами. Редеющие волосы. Отпечаток систематических стрессов, гиподинамии и сна урывками. Этот рваный сон у командира остается на годы. Часто — навсегда.

Кобзарь родился 4 октября 1930 г. Свой последний день рождения он отметил на четвертые сутки предпоследнего похода. Под водой ему справили 37 лет. К сожалению, сначала я не имел времени сканировать фотографию, показанную мне Максименко, а потом уже не имел возможности. Похоже, бывшему начальнику разведки ТОФ настойчиво отсоветовали обсуждать эту тему с журналистами. Но я хорошо запомнил фото и пояснительную надпись на обороте. На подводном застолье, в кают-компании, под портретом вождя мирового пролетариата сидели слева направо — Пикулик, Панарин, Кобзарь, Жарнаков, Шумельский, Журавин. Шумсльского в списке погибших нет. Либо он был замполит, которого затем сменил Лобас. Либо замполита Лобаса за стол не пригласили, что маловероятно.

«После окончания школы служил действительную на флоте, потом поступил в военно-морское училище» — так указано на сайте камчатского города Вилючинска. Но этого не могло быть. ТОВВМУ Кобзарь закончил в 1952 г. Год поступления — 1949-й. Владимиру шел 19-й год. А школу он закончил когда — в 1947-м? Нет, до войны и в первые послевоенные годы в школу брали восьмилетних. Так что аттестат зрелости Володя Кобзарь мог получить только в 1948 г. И сразу был призван на флот? Опять-таки — нет. Призывали тогда 19-летних.

Школа-семилетка, затем ФЗО, или «фазанка», — ремесленное училище, а после в армию. Типичный путь послевоенного подростка. Время было голодное, продовольственные карточки еще действовали, отвоевавшие отцы еще не вернулись. Для многих семей сыновние 10 классов были недоступной роскошью. Но стране, причем в массовом количестве, были нужны уже не красные командиры, а полноценные кадры новой сталинской задумки.

Покуда по утрам растрясали тыловой жирок недоученные «ускоренники» военной поры (в первые послевоенные годы жестко требовали, чтобы на зарядку полк выбегал в полном составе, во главе с командиром и всеми штабными чинами), Сталин пожелал видеть в своих офицерах качества, подсмотренные в Европе у союзников и врагов. Был даже приказ Верховного главнокомандующего, запрещавший офицерам, рангом от капитана и выше, обедать в столовых. Только в ресторанах. Сталинский офицер — это положение в обществе и достаток. После войны вождь решил, что каждый выпускник советского военного училища обязан свободно владеть иностранным языком, иметь водительские права, а также танцевать и вообще галантно обходиться с женщиной!

При военных вузах, в основном морских, были созданы подготовительные училища, куда мальчишек принимали после седьмого класса. Решение было мудрое. С одной стороны, подтянуть до кондиции недоучек минувшего лихолетья, с другой — забрав подростков на государственный кошт, дать послабление неполным до поры семьям. А третья выгода: семь лет суммарно — достаточный срок, чтобы выковать военного интеллигента, каким он виделся Сталину. Замечу (я отнюдь не поклонник «хозяина»), что об этом у нас почему-то упоминать не принято. Оттого, вероятно, и напутали биографы каперанга Кобзаря из камчатского города Вилючинска. Знали, что три года до училища носил он бескозырку с гюйсом — где еще, как не на действительной…

Но, согласитесь, кое-что в характере героя эта прелюдия к морской службе раскрывает, разве нет?

В те годы военно-морское училище во Владивостоке выпускало штурманов общего профиля. Чтобы стать подводниками, молодые лейтенанты, строго по желанию, проходили годичные курсы подплава в бухте Улисс. Поэтому на флот лейтенант Кобзарь попал только в 1953 г.

У него не было высокопоставленных родственников. Он не перепрыгивал через ступени служебной лестницы, но и не задерживался на них, не перехаживал в должностях и званиях. В 1958 г. стал командиром «малютки», первым на курсе.

М-250 была одной из последних подлодок прибрежной обороны знаменитой серии XV, которые доставлялись на Дальний Восток по железной дороге. Лодка совсем маленькая — подводное водоизмещение составляло всего 310 т, автономность — 10 суток, два носовых торпедных аппарата и пушка-«сорокапятка». Экипаж — 18 человек. Условия обитания более чем спартанские. В годы войны «малютки» хорошо проявили себя на Севере и на Черном море, но безнадежно отстали от времени, и только номинально могли числиться средством прибрежной обороны. Командирский дебют Владимира Кобзаря состоялся в Приморье.

В 1960 г. он принял под командование более крупный корабль — «эску». Это была подводная лодка среднего тоннажа проекта 613, самый массовый тип советских субмарин. Они много времени проводили в море, и офицеры быстро приобретали хорошие морские навыки.

В 1964 г. Кобзарь вступил в должность командира К-129. Здесь его профессиональный рост несколько затормозился. В том же году лодка была поставлена на переоборудование на Дальзавод во Владивостоке. Работы велись медленно. Завод впервые выполнял работу по модернизации комплекса баллистических ракет. Бесконечные согласование с проектировщиками сопровождались многочисленными переделками. Практически вся центральная часть субмарины в районе четвертого отсека была распорота электросваркой. Вырезали прежние пусковые ракетные шахты и на их место устанавливали новые.

Основной задачей экипажа было всеми силами оберегать субмарину от пожара вследствие брошенного в лодочных «шхерах» окурка или огарка электрода — культура производства отечественных корабелов в комментариях не нуждается. На лодке был оставлен необходимый минимум личного состава и офицеров. Естественно, не могло быть никакой речи о боевой учебе и сколачивании полноценного экипажа. Зеленая молодежь, которая пришла на лодку с началом ремонта, с его окончанием готовилась к «дембелю», — при том, что на флоте служили срочную еще четыре года.

Поэтому было бы слишком смелым утверждать, что капитан 2-го ранга Кобзарь заметно вырос как «профи» у причальной стенки Дальзавода, как раз напротив популярнейшего у офицеров ресторана «Горизонт»… Не потому ли, называя Кобзаря одним из опытнейших офицеров-подводников на Тихоокеанском флоте, летописцы этой трагической эпопеи старательно обходят сроки ремонта субмарины? А продолжалось дальзаводское сидение с начала 1964 г. по осень 1967-го.

Привинтив третью звезду на двухпросветный погон, он понял, что подходит пора сходить на берег. Кобзарь, несомненно, был свободен от альтруизма, мол, дорогу — молодым. И себя стариком не числил — всего 37 лет. Но что впереди, какова перспектива? За считанные дни до выхода из завода дали ему нового старпома. Опытный, старательный, честолюбивый. Но уже отбарабанил три года старпомом на точно такой же лодке К-99. На атомоход ему доктора наложили «дробь». Слепой не увидит, что такое перемещение по горизонтали — определенно на вырост… Ну, а вам, милейший Владимир Иванович, самому-то куда податься? Сильно подвел Кобзаря затянувшийся ремонт с модернизацией. Предельный возраст для поступления в академию — 38 лет. Менять командира в процессе затяжного ремонта было не принято. Новый человек концов не отыщет, заморочат судоремонтники. Затем надо вводить корабль в строй, и снова замена нецелесообразна. Наконец, Кобзарь — хотя и простоял у заводской стенки три с половиной года, — оставался для командования 15-й эскадры «пришлым», в море не опробованным. Как его в академию рекомендовать? Прояви себя сначала в походе. Он проявил. Но потом возникли личные обстоятельства…

Достойному офицеру пришлось смириться с тем грустным обстоятельством, что адмиральские звезды ему не светят. «У адмиралов есть свои дети» — в этой злой флотской шутке очень мало шутки. В 29-й дивизии ТОФ настойчиво заговорили о грядущем переходе командира К-129 на береговую должность. Прочили в начальники штаба или в заместители комдива по боевой подготовке — компенсация?

Сам Кобзарь особо не спешил оставлять командирство. Из полноправного хозяина да в чиновники… Береговая зарплата по должности выше. Но за минусом «плавающих» выходило куда меньше. Вот и минус семейному бюджету. Дело даже не в деньгах, подводники не бедствовали. Но в штабе все время на глазах у начальства. Живого дела мало. Бумаги. Рутина. Субординация…. А командир, он где? Занимается по своему плану. На лодке, когда она в базе стоит, «адмиральский час» после обеда — святое дело, и, чего греха таить, в тесном кругу командирском «вопрос-другой» разлить да обсудить… За девять полных лет прочно врос Владимир Иванович в командирство. Везде, правда, опоздал с этим дальзаводским сидением. Теперь куда торопиться… После сорока на лодке служить тяжело. А до того — можно.

Это сейчас, по возвращении в базу, вторым за командиром, не смея до окончания доклада ступить на сушу, над водою ждет на трапе какой-нибудь кап-три, с профессионально непримечательным лицом. Правую ладонь под козырек, а в левой до белизны костяшек офицер сжимает штампованный металлический «кейс». Который традиционно крашен под «слоновую кость», причем всегда кое-как, с подтеками, каким-нибудь мат-росом-«губарем». И бечевки болтаются из-под пластилиновой печати.

Положено ждать, пока батя-комдив дослушает формальный доклад да облапит заросшего кудлатой двухмесячной бородой командира. Тут же офицер, наскоро козырнув начальству (которое ему и не начальство вовсе), серой мышкой шасть — и в УАЗик, который уже ждет, мотора не глушит… Так перво-наперво, побыстрее от греха подальше, увозят с лодки коды ракетного запуска, и шифры, и еще бог весть что, связующее ядерный чемоданчик самого президента с этой по-казенному невзрачной шкатулкой. Без нее, дьявольской, подводный ядерный «стратег» сразу превращается в блокшив. Так со времен дредноутов военные моряки всего мира называют плавучий склад боеприпасов. Назначать в корабельные штаты подлодок оперуполномоченных 3-го Главного управления КГБ — военная контрразведка — начали именно после исчезновения К-129. Возможно, это совпадение.

Во времена Кобзаря многое было по-другому. Старших на поход, опекающих командира, назначали от случая к случаю. Не было на борту явных чекистов, насчет зашифрованных не берусь судить… Иное дело «добровольные помощники». Негласных осведомителей всегда хватало. Норма — один стукач на 25 человек экипажа. Но командир носителя баллистических ракет с термоядерными зарядами пользовался абсолютным доверием. В противном случае его немедленно убирали с лодки.

Чтобы стать командиром, помимо всего, надо было освоить 750 документов и приказов вышестоящих начальников. В ценах шестидесятых стоимость подготовки командира лодки обходилась стране в 56,5 млн рублей. А чуть что — страна с командиром безжалостно расстается, сетовал в своей книге адмирал в отставке И. Касатонов. А кто же установил такие порядки, товарищ первый заместитель главкома ВМФ? Кто позднее не поломал его, имея немалые к тому возможности?

Командиру, возвратившемуся с боевого патрулирования, прямо на причале подносили традиционного флотского «шила» в граненом стакане, налитом не под «дунькин поясок», а непременно доверху, расплескать из которого перед строем личного состава считалось неприличным. Только в Камчатской флотилии, невзирая на фальшивое советское пуританство, культивировалась эта странноватая традиция. Считалось, что она плоть от плоти боевой флотской героики: стань героем, и тебе будет много позволено. Но 30 ноября 1967 г., на пирсе в бухте Тарья, минула чаша сия граненая Владимира Ивановича…

Кобзарь был серьезно болен. Это обстоятельство старательно замалчивается, ибо высвечивает всю бесчеловечность авантюры внепланового похода К-129. Только однажды, как бы невзначай, указано на особенность командирского организма. Владимир Иванович был, оказывается, близорук, но стеснялся этого и никогда не носил очки. «В море каждая мелочь имеет значение…» — возможно, своей ремаркой очеркист Н. Черкашин хотел обозначить свою более глубокую осведомленность.

Минусовое зрение скрыть от окружающих довольно затруднительно. Другое дело — дальнозоркость, в зрелые годы она свойственна судоводителям почти поголовно. Очки им нужны только для чтения. Носить же их на людях они избегают сознательно, чтобы не привлекать внимания врачей. Вообще-то обмануть окулиста на медкомиссии не сложно. Надо лишь как Отче наш вызубрить строку таблицы 1.0 — Н К И Б М Ш Ы Б. Несколько сложнее не споткнуться в левой части таблицы, где вместо букв нарисованы разорванные окружности. Но, если уверенно называть буквы, до кругляков обычно не доходит. Автор активно практикует эту методу с 1965 г., когда был забракован медкомиссией по зрению при первой попытке поступления в мореходку. Больше провалов не было. И вообще — близорукость командира К-129 здесь абсолютно не при чем. Он, как Нельсон, командовал с койки…

…В Авачинскую бухту лодку заводил старпом Журавин. Последние недели похода, на обратном пути, фактически он управлял ракетоносцем. Кобзарю стало плохо еще на позиции боевого патрулирования. Вначале развилось простое недомогание, похожее на простуду. Антибиотики не помогали. Командир был постоянно покрыт испариной, ночами его бил озноб, он заметно похудел. Лицо и шея покрылись плотными болезненными желваками. Лимфатические узы по всему телу вздулись и страшно зудели — в паху, на пояснице…

Кобзарю становилось с каждым днем все хуже, он уже не покидал своей крохотной каюты по правому борту у входа во второй отсек. На этом настоял доктор, подозревая инфекционную природу воспаления. Конечно, изоляция больного была очень условной. Весь корабль дышал одним и тем же спертым воздухом. Отсеки вентилировались редко, примерно раз в неделю, при зарядке аккумуляторов. Едва перемешивая воду винтами, лодка медленно парила на глубине, лишь несколько раз в сутки подвсплывала к поверхности: слушать суровый приказ. Сверхдлинные радиоволны свободно проникали на глубину до двадцати метров. Но Москва молчала.

Шли дни, но никто из моряков, кроме Кобзаря, не заболел. Корабельному врачу Черепанову вспомнилось, как на флотском медицинском семинаре кто-то из столичных светил осторожно обмолвился, что анамнез воспаления лимфосистемы может быть похож на симптомы лучевого поражения. Доктор, как мог, увещевал Кобзаря: сообщите на берег, добром не кончится, само не рассосется! Командир отмахивался, ерунда, какие-то нарывы! Надо выполнять задачу. Радиограмму о состоянии Кобзаря на берегу приняли всего за несколько суток до окончания похода.

Жареный поросенок по возвращению в базу был вполне заслуженным. Этот обычай сохранился на советском подплаве с войны. Тогда поросятами отмечали число потопленных вражеских кораблей. Теперь давали одного. Зато, что число погружений равнялось количеству всплытий?

Объятия, поздравления, прозрачный, как тот спирт, намек — мол, не последний стакашек-то, скоро орденок в нем купать… Такой был сценарий встречи. Кобзарь, во исполнение камчатской традиции, прямо на пирсе должен был «накатить» стакан знаменитого флотского «шила»… Но у Кобзаря, накачанного уколами доктора Черепанова, едва хватило сил выбраться из рубочного люка самостоятельно. Бледный, похудевший, с отечным лицом, он нетвердыми ногами сошел по сходне на пирс, отрапортовал командиру эскадры Криворучко: «Корабль боеготов, после пополнения запасов готов выполнить любое задание Родины». Полагалось так говорить, и до сих пор полагается, а сказал — как в воду глядел… Осторожно, чтобы не ранить командирское самолюбие, штабные офицеры придержали Кобзаря за рукав меховой куртки-альпака, пегой от океанской соли, — повели к «санитарке». Машина понеслась в аэропорт Елизово. Там уже прогревал моторы присланный за командиром-подводником специальный самолет. Срочное переливание лимфы могли сделать только в Ленинградской военно-медицинской академии. Первичный источник информации, скажем, — Эмма Петровна, которая не пожелала, чтобы ее фамилия была здесь названа.

Уже после отправки командира в Ленинград кап-два Журавин вывел на пирс личный состав, еще раз, уже перед строем, рапортовал о выполнении задания на поход, о готовности, пополнив запасы, снова выполнить любой приказ Родины. Все было как обычно: поздравления, жареный поросенок с аппетитной корочкой… Но — насухую. Старпом мог и лодку домой привести, и личный состав построить, и за командира сдать в арсенал ядерное оружие… и только стакан спирта на пирсе был исключительной привилегией командира. Командир был уже в воздухе, на пути в Военно-медицинскую академию. Жена Ираида, которая не успела переехать с детьми к новому месту службы мужа, прилетела к нему позднее из Владивостока.

Причина командирского недуга… Есть две версии.

Первая — Кобзарь входил в группу из 25 офицеров-добровольцев, над которыми был проведен медицинский эксперимент по выявлению предельно допустимых доз радиоактивности. Привлекались штурманы, а также ракетчики и торпедисты — все, имевшие непосредственный контакт с делящимися материалами. Секретный эксперимент проводился на рубеже 60-х годов под Ленинградом, в интересах разработки нового ядерного реактора ЖМТ — с жидкометаллическим теплоносителем. При этом, якобы, произошла авария. Впоследствии Кобзарю регулярно производили замену лимфы. Можно предположить, что именно поэтому Кобзарь получил назначение на К-129, которая намечалась на длительную модернизацию и тем самым давала командиру возможность подлечиться и восстановить физическую форму.

Вторая версия взята из открытой печати:

«В конце пятидесятых годов по Ленинграду прошел смутный слух, что в каком-то «атомном институте» была авария и едва не случилось радиационного заражения. Учился я в то время примерно в 6–7 классе, сплетнями и слухами не интересовался, да и родители, имевшие большой опыт жизни в сталинское время, не уставали повторять: «Услышал — молчи. Мало ли, что люди болтают…»

Прошло лет восемь. И весной 1966 г. мой институтский друг — Саня Барыбин — вдруг заболел какой-то странной болезнью: воспаление лимфатических узлов. Сначала он воспринял это как казус. Но его положили в Военно-медицинскую академию и долго лечили. Потом выписали, потом снова лечили, и снова, и снова… Периоды лечения все увеличивались, а время «на воле» все сокращалось…

Врачи говорили, что эта болезнь, возможно, является следствием лучевого поражения, или более осторожно — ее симптомы похожи на симптомы лучевого поражения… Мы с ним перебрали все места, в которых он бывал и мог облучиться, но ничего вспомнить не смогли. Кончилось это печально: в декабре 1969 г. он умер в больнице. Было ему 23 года и два месяца….

Однажды Саня повел меня с другим своим приятелем Костей к одной своей знакомой, с которой он познакомился в клинике. Ей было в то время 27 лет. Встретила нас женщина на вид лет сорока с нездоровым цветом лица и какое-то время вела пустую светскую беседу. А потом тихим ровным голосом рассказала следующую историю.

После школы она поступила работать в «атомный институт» лаборанткой. Что это был за институт, и называла ли она его, я уже не помню. Важно то, что их лаборатория занималась какими-то радиоактивными веществами. Работа с ними происходила, естественно, в специальной камере с помощью манипуляторов.

— И однажды в ночное дежурство, — спокойным голосом рассказывала она, — в камере сложилась критическая ситуация…

— Что значит «критическая»? — с прямолинейной непосредственностью спросил я. — Могло рвануть?

— Я работала лаборанткой всего полгода, — уклонилась она от ответа, — но камеру нужно было срочно чистить. Нас было в дежурной смене семь человек. Все и полезли, чтобы никому обидно не было.

— А манипуляторы?

— Манипуляторы не везде достают, — терпеливо ответила она.

— А защита?

— По две «защитки» одевали. Один поработает немного, другой сменяет. И так всю ночь… Двое умерли через полгода. Они постарше были, за тридцать уже. Еще трое умерло — в течение пяти лет. Теперь я одна осталась, — спокойно рассказывала она. — Врачи мне прямо сказали, что не думали, что я столько проживу…

Должен сказать, что вся эта трагическая история тогда не произвела на меня особого впечатления. С самодовольством молодого щенка, у которого впереди вечность, я быстро забыл про нее. Всплыла она в памяти только совсем недавно. Но прошло очень много лет. И я даже сомневаюсь, действительно ли были слухи о радиоактивном заражении уже в пятидесятые годы, или это странная аберрация памяти? Но маленькая, серенькая, тихая женщина в старой квартире где-то на улице Рубинштейна — это не выдумка».

Что же это за «атомный институт»? Возможно, речь идет о НИТИ — Научно-исследовательском технологическом институте имени А.П. Александрова, расположенном вблизи Санкт-Петербурга в городе Сосновый Бор. В институте были построены наземные стенды-прототипы для испытаний судовых ЯЭУ. Две из четырех, по официальной информации, прошли полный объем испытаний, выведены из действия и законсервированы.

Если доверять второй версии, В. Кобзарь не был «подопытным кроликом», а облучился совершенно случайно, вследствие засекреченного радиоактивного выброса в атмосферу наряду с другими ленинградцами, число которых неизвестно. Это действительно могло быть, как следует из приведенного текста, в 1958 г. Именно тогда Кобзарь был направлен на командирские классы в Ленинград, без прохождения которых он просто не мог быть назначен командиром лодки. Даже «малютки». А болезнь могла настигнуть его не в 1966 г., как вышеупомянутого Саню Барыкина, а годом позже: многое зависит от индивидуальных особенностей организма, дозы облучения и множества случайных факторов — от принятой стопки до направления ветра.

К тому же не исключено, что Кобзарь мог облучиться и не в Ленинграде, а в базе, или даже на борту собственной субмарины, или любой другой. Никто почему-то не обратил внимания на красноречивый факт: взрослые сыновья командира Кобзаря и командира БЧ-5 Орехова — инвалиды второй группы, а сын старпома Журавина умер, не дожив до 30 лет. Не являются ли неизлечимые недуги детей наследственными?

Можно опровергнуть первую версию как не подлежащий проверке слух.

Можно пренебречь второй версией по происхождению источника — Интернет основательно засорен всевозможными «историческими» фальшивками. Но чем тогда объяснить странности служебного перемещения корабельного врача Анатолия Черепанова? Вот, действительно, верность клятве Гиппократа. Смертельная.

Миссия доктора закончилась, едва лодка ошвартовалась у пирса в бухте Тарья. Врачи и офицеры ОСНАЗ (радиоразведка) в штатах советских субмарин не состояли. Их командировали только на время дальнего похода. В ближних районах боевой подготовки обходились матросом-санитаром, а радиоразведчики не требовались вовсе. С возвращением 30 ноября 1967 г. Черепанов был списан в резерв медицинской службы Камчатской флотилии.

Далее в семействе доктора что-то стряслось. Вскоре после Нового года Черепанов Сергей Павлович, 1932 г. рождения, майор медицинской службы, врач подводной лодки, приказом главкома ВМФ № 0106 от 18 января 1968 г., в связи с тяжелыми семейными обстоятельствами, был переведен во Владивосток преподавателем военной кафедры мединститута.

Формулировка приказа исключает уклонение от подводной службы или охоту к перемене суровой Камчатки на теплое Приморье. Основанием для подобного приказа также не могло быть отсутствие жилья в Рыбачьем. Можно предположить смерть или тяжелое заболевание ближайших родственников — родителей, жены, детей.

Корабельный врач под водой должен быть мастером на все руки — вырезать аппендикс, удалить зуб, излечить простуду… Но именно такая «всеядность» оказывалась препятствием для карьерного роста на берегу. Госпиталям были нужны узкие специалисты. У плавающего же врача все навыки в общем, и ничего конкретного, а годы подпирают, уже 36… Поэтому должность преподавателя военной кафедры медицинского института сулила военному врачу общей практики Черепанову необременительную, почти штатскую службу хоть до самой пенсии.

Провернулись бы штабные шестеренки чуть быстрее, и, успей доктор рассчитаться с медслужбой Камчатской флотилии до 9 февраля, он остался бы жив. По-видимому, приказ из Москвы был получен именно тогда, когда на 15-й эскадре лихорадочно утрясали список офицеров на поход Кобзаря. И Черепанова «тормознули». По разрешению отдела кадров ТОФ он был оставлен на лодке «для обеспечения похода». Разрешение вышестоящей инстанции испрашивали специально, поскольку перевод доктора (во всяком случае, на бумаге) уже состоялся. Но что означает фраза «для обеспечения похода» — неужели на всей флотилии не нашлось свободного врача?

В плавании командир одинок. Круглосуточно под бременем ответственности. Не с кем поделиться чувствами и мыслями. Офицеры — «зеленая молодежь», да и себя в их глазах ронять негоже. Ровесником был только замполит, капитал 3-го ранга Федор Ермолаевич Лобас. Но с замполитами командиры никогда не сближались. От греха подальше. Не разглядишь проходимца вовремя, он твоей же откровенностью украсит политдонесение, чем укрепит собственную карьеру.

Остаются доктора. В неформальном общении с ними командиры зачастую и снимали напряжение похода, если разница в возрасте невелика… Доктор Черепанов был близок по годам — всего на пару лет младше. К тому же тяжелое заболевание лимфатической системы, обострившееся в походе, не могло не сблизить пациента и врача. Возможно, именно то, что поход не был сорван и Кобзарь имел силы и мужество, подобно легендарному британскому флотоводцу, командовать боевыми маневрами с койки, послужило весомым мотивом его награждения орденом. Доктор сделал все правильно. Командир был доставлен на берег живым и отправлен к лучшим светилам флотской медицины СССР. Что еще должен был «обеспечить» военврач Черепанов?

Фразу «для обеспечения похода» следует понимать однозначно: для наблюдения за не вполне здоровым командиром, историю болезни которого доктор хорошо изучил по прошлому походу.

Что же из этого следует?

Во-первых, следует неопровержимо: командование ТОФ изначально решило отправить на боевую службу тот же корабль, в тот же район и с тем же командиром, который этот район освоил. Ссылки на малое количество боеготовых лодок несостоятельны. Командование ТОФ в лице адмирала Н. Амелько, будучи заворожено подводным стартом ракет, отмело все другие возможности ради убедительного доклада главкому ВМФ.

Во-вторых, навязчивая легенда об отводе двух «неготовых» лодок являются средством маскировки неприглядной истины: в поход сознательно оправили больного командира, которому на ТОФ просто не нашлось равноценной замены. ВМФ СССР испытывал острую нехватку опытных командиров. Система внутренних взаимоотношений во флотской среде, построенная на угодничестве, очковтирательстве и двойных стандартах, препятствовала карьерному росту принципиальных и независимых людей.

И, наконец, в третьих, основная причина заговора молчания вокруг судьбы К-129 кроется отнюдь не в оперативной или технологической плоскостях, давно не являющихся секретными. Она — в гуманитарном аспекте, не имеющем срока давности, и потому чревата неприятностями для высокопоставленных деятелей флотов по обе стороны Тихого океана.

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ВЕРТИКАЛЬНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Уже глубокой ночью 24 февраля на К-129 начались испытания ракет, оружейных комплексов и обеспечивающих систем. В горизонтальном положении ракета часто ведет себя совсем иначе, чем на стартовом столе. По-иному распределяются весовые нагрузки, от этого могут некстати закапризничать тонкие ракетные внутренности. С этим столкнулся еще Вернер фон Браун и учредил «генеральные вертикальные испытания».

Каждый десятки раз слышал по телевизору в репортажах с Байконура: «Протяжка… зажигание… промежуточная… подъем!» Но только специалисты знают, что до сих пор наши ракетчики пользуются всей основополагающей терминологией, дословно заимствованной у германского ракетного барона. Что же тут странного? Это опыт, который, как известно, «сын ошибок трудных». Например, в советском ВМФ за 19 лет эксплуатации стартовало 228 ракет Р-21. Немцы, бывало, за неделю запускали столько «Фау-2» по Лондону.

Днем 22 февраля 1968 г. К-129 была перешвартована к причалу технического полигона, под погрузку совершенно секретных «изделий».

Сначала погрузили торпеды. В комплекте из восьми штук, якобы выделялись две особенных, с красной головкой, правда, не новые. Торпеду 53–58 приняли на вооружение в 1968-м, но дойти до Камчатки к февралю она не успела. Кобзарю могли выдать те самые Т — V, которыми, начиная с 1955 г., не раз стреляли на испытательном ядерном полигоне в губе Черная на Новой Земле. Было установлено на практике: нет корабля, который останется на плаву в радиусе 200 метров от эпицентра взрыва атомной торпеды. Однако журналист М. Урусов, со слов отца-адмирала, утверждает, что торпед с «красными головками» на К-129 не было.

Очень деликатная, небезопасная и циклопическая по размаху процедура — погрузка ракет. Их вывезли к причальной стенке уже заправленными. В цельносварном стакане из «нержавейки» плескалась агрессивная отрава двух сортов, разделенная тонкими стальными перегородками. Топливо ТГ-02, смесь ксидилина и триэтиламина. Это мало о чем говорит, если вы, конечно, не химик. Зато всякий поймет, что такое окислитель АК.-27И — раствор четырехокиси азота в концентрированной азотной кислоте! В баке ее около девяти тонн… И не надо никакой системы зажигания: в камере сгорания компоненты самовоспламеняются. Им бы только встретиться. Они что угодно сделают камерой сгорания…

Поэтому пожарные гидранты на «Товсь!», лишних людей с причала долой. На лодке загерметизированы отсеки, экипаж занял места по тревожному расписанию для борьбы за живучесть. Что будет, если заправленная ракета рванет в шахте — этого к 1968 г. еще никто не испытал.

Неудобно, тесно и жарко в противогазе и комбинезоне противокислотной защиты крановщику самоходного погрузчика ракет ПС-ЗШ. Ракета Р-21 — это труба полутораметрового диаметра с крылышками-стабилизаторами в нижней части. Длина-12 метров без боеголовки. Боеголовки устанавливают потом, отдельно. Они дороже подводной лодки. Верхний срез пусковой шахты, куда надо опустить гремучее «изделие» весом 18 с половиной тонн, находился на высоте девяти метров над водой. При таком весе и габаритах, зазор между стенкой шахты и краем ракетного оперения — всего 7 см! На корпусе ракеты — специальные бугеля, которые надо посадить на направляющие в шахте. Эти бугеля будут удерживать ракету при качке, будут демпфировать — избави, Бог! — гидроудары глубинных бомб противника, и они же будут центровать ее при старте, чтобы, вылетая, ненароком за лодку не зацепилась.

Эта процедура была выполнена трижды подряд, при подслеповатом свете синих маскировочных прожекторов, когда пот со лба заливал стеклышки противогаза. А дальше очередь «спецбоеприпасов».

Но почему же ракеты грузили только ночью?

Во-первых, опасались агентурного наблюдения. Американцы и не скрывают, что агент на Камчатке у них был, правда, оговариваются, что связь с ним была утеряна. Но не факт, что утеряна навсегда, и не факт, что завербовали только одного. Во время войны в Петропавловске-Камчатском несколько лет базировались американские военные самолеты. Контрразведка СМЕРШ, конечно, не дремала, но полностью исключить контакты с местным населением вряд ли представлялось возможным.

Во-вторых, начиная с 1960 г. США активно использовали программу космического наблюдения за территорией СССР. Разведывательные спутники серии «Корона» были еще несовершенны. Они не могли передавать изображение непосредственно на Землю. Кассеты с экспонированной фотопленкой периодически отстреливались из космоса на парашютах. Специальные самолеты ловили эти «посылки» с орбиты в огромные сетки, и далеко не всегда — удачно. Поэтому ни о каком регулярном мониторинге к 1968 г. еще не могло быть речи. В первую очередь для «Короны» «позировали» важнейшие стратегические объекты СССР. Не вызывает сомнений, что база подлодок на Камчатке была в их числе.

Ядерные боеголовки многократно дороже ракет. Их и хранят отдельно, и полетят они в стан противника — отдельно, как камень из выгоревшей ракетной пращи. И грузят их отдельно. Подводники шутили: «Сначала трубка, потом — табак!»

…Дело в том, что первые образцы советских атомных боеприпасов были… попросту опасны. «До кубинских событий, — указывает адмирал И. Касатонов, — ядерщики не спешили выдавать новое оружие на корабли… При случайном срабатывании хотя бы одного из многих капсюлей-детонаторов мог произойти неполный ядерный взрыв, который безусловно уничтожал корабль, и, возможно, военно-морскую базу, в которой он находился. Детонаторы были чувствительны к удару, тепловым и другим воздействиям». К середине 60-х годов проблему са-модетонации решили, но весьма своеобразно. В полной мере обезопасить детонаторы не удалось, но плутониевую «начинку» разместили так, чтобы в случае случайного срабатывания обжимного взрывчатого вещества цепной реакции не возникало. А в остальном — мини-Чернобыль: разброс светящейся грязи, облако радиоактивной пыли и т. д. и т. п. Слава Богу, этого не случилось ни разу.

Кроме того, ядерные боезаряды первого поколения имели очень небольшой гарантийный срок годности. Через три месяца их нужно было возвращать для регламентных работ на завод-изготовитель.

…Поочередно из глубокой подземной штольни ядерного арсенала вывезли три конуса с закругленными вершинами, размером чуть выше человеческого роста, покрытые серой термозащитной обмазкой. Вес 1179 кг. Их медленное, степенное перемещение из-под земли под воду сопряжено с заполнением десятков служебных бумаг и формуляров. 800 килотонн в тротиловом эквиваленте.

В 1957 г. в составе Миисредмаша было создано Главное управление, в обязанности которого входила спецприемка ядерных боеприпасов (ЯБ), сопровождение в войска, подготовка войсковых специалистов для их обслуживания, а также строительство и эксплуатация объектов хранения. Поскольку структура была укомплектована исключительно военными, в 1959 г. ее полностью переподчинили Министерству обороны, где она влилась в Ракетные войска стратегического назначения.

Прямые обязанности офицеров 12-го главка начинаются с момента подписания спецкомиссией акта о приемке изделия на заводе. Боеприпас вместе с комплектующими блоками помещался в транспортный контейнер. О том, что именно находится внутри опломбированного контейнера, знал только руководитель группы, подписывающий специальный секретный акт приемки, в котором детально описано содержимое контейнера. После этого контейнер перевозится на подведомственный 12-му ГУМО объект предзаводского хранения, расположенный на границе охранного периметра завода-изготовителя ядерного устройства. Здесь происходила смена караула внутренних войск МВД, охранявшего ядерные устройства, их компоненты и радиоактивные материалы на комбинате Министерства среднего машиностроения. В караул заступало специальное охранное подразделение 12-го ГУМО. И только после этого ядерные заряды со всей необходимой документацией могли быть переданы заказчику — 6-му управлению ВМФ СССР.

В дальнейшем управление ВМФ информировало 12-е ГУМО обо всех перемещениях боеприпасов (их передаче с объектов хранения в части боевого применения, прием из частей в хранилища, осуществлении регламентных работ и т. д.). Такая практика позволяла 12-му ядерному главку контролировать местонахождение и техническое состояние каждого отдельного боеприпаса на протяжении всего его жизненного цикла вплоть до снятия с вооружения и передачи для разборки на предприятие-изготовитель.

Выдача Я Б (ядерных боеприпасов) в части боевого применения осуществлялась только по приказу 6-го управления ВМФ СССР, согласованному с 12-м ГУМО. Основанием для такого приказа являлись утвержденный Генеральным штабом план боевого дежурства, либо оперативный план действий в военное время. По окончании гарантийного срока службы боеприпас передавался 12-му ГУМО.

Все советские хранилища ЯБ были расположены в малонаселенных труднодоступных районах страны, что значительно облегчало безопасное хранение ядерных изделий. Арсеналы имели несколько степеней защиты — наружное ограждение, электронные и другие средства наблюдения. Хранилища должны выдерживать прямое попадание авиабомбы, оснащены системами жизнеобеспечения и пожаротушения.

Генеральный штаб Вооруженных сил СССР контролировал движение груза на всем пути следования через спутниковую систему наблюдения. По маршруту спецэшелона выделялись резервные подразделения Минобороны, МВД, КГБ, которые в случае транспортной аварии, пожара или нападения на состав должны по сигналу тревоги прибыть на место происшествия и обеспечить защиту груза. Схема защиты еще ни разу не подвела: не зафиксировано ни одной серьезной ситуации на транспорте или попытки завладеть опасным грузом.

От главного оружия сверхдержавы старались держаться подальше. Изделие, изготовленное с использованием трития, изрядно «фонило». Тритий используется в термоядерной реакции бустирования (усиления) первичного узла ядерного боезаряда. Термоядерный заряд — многоступенчатое взрывное устройство. Гигантская температура взрыва плутония возбуждает реакцию синтеза ядер трития с выделением еще большей энергии, которой можно «поджечь» заряд третьей ступени… Термоядерный взрыв может быть сколь угодно мощным.

Еще одна обязательная процедура, без которой выход в море был невозможен — нацеливание ракет. Ее всегда проводили приезжие офицеры 4-го управления ТОФ под плотной опекой особистов. Как они там священнодействовали, офицеры субмарины не знали. В тот момент никто, кроме командира корабля, не имел права находиться в четвертом ракетном отсеке. Все было продумано и устроено так, чтобы в любой ситуации моряки не прикасались к ракете руками. На смотровые лючки ракетных шахт накладывались пломбы, самовольное нарушение которых содержало состав государственного преступления.

Кирилл Борисович Молоканов, служивший в то время в 4-м отделе Камчатской военной флотилии, свидетельствует: 24 февраля на К-129 были погружены три ракеты Р-21. Генеральные испытания прошли без замечаний. Подводная лодка была признана готовой к выходу в море. Это произошло, надо понимать, в ночь с 23-го на 24-е. Если бы вдруг генеральные испытания не прошли, выгрузить ракеты для осмотра или замены до утра успеть можно, а погрузить снова, однозначно, — нет. Поэтому, чтобы не рисковать назначенными сроками выхода в море, ракеты всегда грузили на лодку сутками раньше.

По свидетельству В. Дыгало, к берегу лодка больше не подходила. От причала технического полигона ее сразу отвели на рейдовую стоянку под охрану малого противолодочного корабля.

Брошенные и разграбленные панельные «хрущебы» зияют черными провалами окон. Подводные лодки сами тонут у причала от ветхости. А пилоты американской авиакомпании «Аляска Эрлайнз», заходя на посадку в аэропорту Елизово, закладывают вираж разворота как раз над базой стратегических подводных ракетоносцев, из которых выйти в море способны считанные единицы… Нарисуй кто-то в середине 60-х такую картинку будущего тридцать лет спустя, бдительный житель закрытого поселка Рыбачий немедля сдал бы предсказателя в Особый отдел как вражеского лазутчика-провокатора, проникшего через три кордона КПП в «город» Петропавловск-Камчатский—50!

Они уходили в море сразу после праздника. Как в элитном гарнизоне могли отмечать День Советской армии в 1968 г. — в смысле достатка, стола, традиций? Они могли позволить себе застолье в любой из дней. Свежие овощи и фрукты зимой действительно составляли проблему. Но с наступлением весны и до глубокой осени, пару раз в неделю, не считая обычных транспортных судов, в Петропавловск-Камчатский обязательно приходил один из огромных линейных «пассажиров» — «Советский Союз», «Ильич» или «Русь». И зелень, если она уже появилась во Владивостоке, через трос суток уже выгружалась в Петропавловском торговом порту. Дыни с арбузами и виноград, не говоря уже о яблоках, никогда особенным дефицитом на полуострове не были. По крайней мере, в областном центре.

Другое дело, что цены «кусались». Но офицерские семьи вполне могли себе это позволить. Вещи? Военторг являлся исключительно привилегированной торговой организаций. При деньгах были все, кроме особо беспутной офицерской молоди. Сколько получали? Командир лодки 800—1000 рублей. Баснословные деньги в 1968 году. Даже камчатский рыбак не зарабатывал столько за месяц самой уловистой путины. Писк моды — итальянский плащ «болонья» стоил 80 рублей! Командир боевой части получал меньше, но тоже вполне прилично, 600–800 рублей. Льготы, надбавки — «северные», «плавающие». 13-й годовой оклад. Выслуга камчатская — год за два. Плюс год за полтора — подводная. При русских царях дворянская служба в гвардии исчислялась с рождения. При советской власти выслуга офицера-под-водника могла превысить физический возраст — служить Родине начал до рождения!

Подводники быстрее офицеров других родов войск росли в должностях и званиях. Отпуск с оплачиваемым проездом для всех членов семьи в любую точку СССР. По месту службы — шикарная охота и рыбалка. Вулканы, гейзеры, горячие целебные источники. Дикая нетронутая природа. Снежное раздолье детворе зимой. Подводники слыли завидными женихами, обеспечивали семье прочный материальный достаток. Их дети не понимали людей, покупающих в магазинах шоколад и консервы. Папы приносили и то и другое с работы в матросских вещмешках цвета хаки. Паек.

Хорошие школы. Гарнизонный дом офицеров с широкоэкранным кино. Легко разрешимый квартирный вопрос… Все это было, и на всем — печать временности. Офицерские семьи в основном довольствовались казенной мебелью, «украшенной» инвентарными номерами КЭЧ — квартирно-эксплуатационной части. Не особенно обрастали скарбом. Не везли из отпусков чешских и гэдээровских мебельных гарнитуров. Ковры, хрусталь, книги, телевизор — обычный набор советского благополучия присутствовал.

Машины если и покупали, то на материке. Не хранили деньги в кубышке, доверяли сберкнижке. Все готовились зажиточно и всласть прожить другую, лучшую часть жизни — на пенсии, где-нибудь в средней полосе России. «Юга» не котировались. Не потому, что осатанели от морей: сказывались годы подводного авитаминоза и кислородной недостаточности. Южное солнце быстро сводило в могилу моложавых военных пенсионеров.

Срочнослужащий моряк имел денежное довольствие в зависимости от должности и звания — 12–20 рублей в месяц. Самые классные болгарские сигареты тех лет «Стюардесса» и «Трезор» стоили 30 копеек. «Шипка» — 14. Водка «Московская», злодейка с наклейкой — 2 рубля 87 копееек. Только что появилась «Русская» — за 3.12, которая у моряков не могла составить конкуренции «шилу» — бесплатному и сравнительно легко доступному офицерам и мичманам спирту.

С возвращением из похода офицеры потихоньку отдавали бутылки «Каберне», «Ркацители» и «Алжирского» матросам, и те увозили их с собой в профилакторий. Было много тараньки. Она же вобла, стоймя запечатанная в больших жестяных банках. Белые батоны в полиэтиленовой упаковке под инертным газом — мягкие, невесомые… Спустя полчаса после вскрытия пакета они превращались в неразгрызаемый сухарь.

Матросы служили еще четыре года Десятидневный, не считая дороги, отпуск на третьем, как правило, году был обязательным. Шоколадное масло не ели. В матросской столовой целый куб стоял почти нетронутым. Неуставных отношений не знали. «Молчи, салага, поплавай с мое, поныряй!» — было. Но не более того. В семидесятых годах, когда однажды «годок» ударил молодого матроса, с этим ЧП разбирались штаб и политотдел дивизии!

Брали под воду только со средним образованием. Случались матросы с институтским дипломом. Если лодка находилась в море, со дня объявления «дембельского» приказа матросу выплачивали оклад и «морские» как сверхсрочнику. «Годки» стремились встретить окончание службы в походе. Командование, блюдя свою выгоду, поощряло к тому классных специалистов. Длинный рубль многих подвигнул на сверхсрочную.

…А был ли снег в ту ночь? Как же — под весну на Камчатке самые пурги. Да какие! Недаром все наружные двери на полуострове открываются строго вовнутрь. Иначе утром жильцам не откопаться, если за ночь заметет по второй этаж.

— Уходим под снегом, вернемся под солнцем, — таковы, якобы, были последние слова командира Кобзаря. Только кто их слышал? Рудольф Голосов не слышал. Не упоминает, во всяком случае.

«Мне довелось в то время быть начальником штаба 15-й эскадры подводных лодок, в состав которой и входила К-129, — вспоминает вице-адмирал. — В тот день я вручил командиру необходимые боевые документы, отвез его на причал и был единственным провожающим — на боевую службу тогда подводные лодки уходили тихо и без проводов».

Долгие проводы — лишние слезы. С женами и детьми офицеры и сверхсрочники прощались дома. В каюте командира с товарищами, на «посошок», — это было. По стопке «Кубанской». Почему-то в те годы она была самым популярным спиртным напитком на полуострове. Но в ту ночь, похоже, обошлись без горькой настойки.

К-129 снялась из бухты Тарья на боевую службу 25 февраля в 5 часов утра. Довольно часто указывают — ушла 24 февраля. Путаница с датами объясняется просто. Если оперативный дежурный Главного штаба ВМФ передал «добро» на выход 24 февраля — предположим, в 20.00, то на Камчатке это уже 5 часов утра 25 февраля. И еще: какие бы моря ни бороздила субмарина, на боевой службе стрелки корабельных хронометров (по крайней мере, одного) всегда идут синхронно с часами на Спасской башне Кремля.

Приверженность моряков всякого рода приметам на подводников не распространяется. Бывало, в море уходили и в понедельник, и по пятницам 13-го числа. Хотя, говорят, был такой командир в Рыбачьем: в понедельник, если выталкивали в море, он уходил за скалу, на якоре ждать полуночи. Одна минута первого — полный вперед! В общем, только бы от берега отвязаться, а в море уже никто не указ!

— Уходим под снегом, вернемся под солнцем, — такова, якобы, была прощальная фраза командира. Не камчатский человек сочинил эту сентиментальную побасенку. Вернуться Кобзарь должен был 5 мая. Весна, конечно, зелень пробилась… Только снег по этой зелени, случается, еще как метет.

Вице-адмирал Рудольф Голосов еще припомнил, в чем был одет командир Кобзарь. Меховая дубленая куртка-альпак, морские яловые сапоги. Каракулевая ушанка, положенная каперангу, новая (звание прошлым летом получил), а «краб» — старый, обветренный. Золотая канитель шитья почти черная от океанской соли — настоящий флотский шик и талисман. К командирскому облачению нам еще предстоит вернуться.

А вот, скажем, как долетел командир из Ленинграда, как состояние здоровья — об этом молчит почему-то адмирал. В караул, в наряд на камбуз матрос заступает, устав обязывает спросить его: «В состоянии ли вы нести службу?» А здесь — молчок, будто робота в поход снарядили.

— Я прибыл на базу, проверил экипаж, попрощался, убедился, что на лодке все нормально, поговорил с командиром. Сошел с лодки. Командир шел вторично на боевую службу. При первом выходе нужно выходить в сопровождении начальника штаба либо зам. командира бригады по обучению командиров лодок. При повторном командир шел сам. Кобзарь был отлично подготовленным офицером. Это был один из лучших офицеров на ТОФ. Он был первым, чья лодка была переоборудована под новый комплекс, который стрелял из-под воды на дистанцию 1600 км. Поэтому и доверие к нему было большое. И экипаж был отличный. Журавин, старпом его, должен был после боевой службы идти на классы командиров подводных лодок.

Из этого свидетельства комдива В. Дыгало нельзя сделать вывод, что он был последним, с кем общался В. Кобзарь.

Р. Голосов утверждает, что именно он был последним провожающим. Но как же начштаба эскадры разминулся с комдивом, они что — избегали друг друга? Ответственный поход, под контролем на самом верху, а непосредственное начальство от корабля, будто нарочно, держится поодаль…

Вице-адмирал либо ошибается, либо сознательно умалчивает: был же еще один провожающий. Самый последний, без которого — никак. Офицер секретной части 15-й эскадры. С казенным металлическим «кейсом» он ожидал командира в кают-компании субмарины.

Лодка не тронется с места, пока ее не уравновесят на плаву, без привязи к берегу. Так вот, на отходе дифферентовкой обычно занимался старпом, а командир спускался вниз, проходил во второй отсек и приглашал «секретчика» в командирскую каюту. Дверь на ключ. Нарочный вручал засургученный пакет, на котором командир ставил дату, время и подпись, и только потом ломал печати. Гость отводил глаза не из деликатности, а строго по инструкции. Возможно, он даже отворачивался. Вообще-то вскрывать совершенно секретный пакет положено лично, без свидетелей. Но были исключения. Офицер спецчасти лично отвечал за то, чтобы содержание документа не было записано командиром для памяти. Он также должен был проследить, чтобы сообщение было сожжено. И не уходил, пока не убеждался, что сгорание полное, и пепел для надежности растерт по пепельнице пальцем хозяина каюты. Забрав конверт, спецпровожающий немедленно пересаживался на катер, а лодка тут же шла на выход из бухты…

Что же было в пакете? Маленький листок папиросной бумаги. На нем три пары координат — три географические точки. Основная и две резервные позиции ракетного залпа. И больше ни слова… Цель процедуры проста: пока есть сообщение с берегом, никто, включая самого командира, не должен знать, куда конкретно пойдет лодка. Старпом и замполит информировались командиром (если сочтет нужным) уже при закрытом рубочном люке. Гарантия сохранения военной тайны стопроцентная.

ИЗНАНКА СКРЫТНОСТИ

Американцы справедливо утверждают, что выход в море любого советского военного корабля сопровождался всплеском активности в эфире. Наши доблестные «нэви» большие любители поговорить. Когда вместо обычных позывных сыплют цифровыми, всякому моряку ясно — это «вояки»! Если американская субмарина занимала в ту ночь позицию напротив входа в Авачинскую губу, она легко могла слышать переговоры Кобзаря по УКВ, даже если находилась за кромкой территориальных вод.

Ночью, вспоминает адмирал Н.Н. Амелько, в сопровождении кораблей ОВРа лодку из бухты Крашенинникова провели до выхода из Авачинской губы, и далее она пошла самостоятельно в точку погружения и затем — в заданный район. Через три месяца, на итоговом заседании правительственной комиссии начальник Военно-морской академии адмирал Александр Орел высказал претензию, что при выходе из базы лодка сопровождалась только до выхода из Авачинской губы, а не до места погружения. Однако наставление по боевой службе такое сопровождение не предусматривает и даже запрещает, парировал претензию ком-флота Н.Н. Амелько.

Командующий флотом, естественно, лодку в океан не провожал. Командир 29-й дивизии Виктор Дыгало вспоминает обстоятельства выхода К-129 совершенно по-иному: в тот раз, ввиду особой важности похода, «большой охотник» для прикрытия выхода лодки из Авачинской губы в открытое море не посылали. Чтобы не привлекать внимания американцев. Ее вели только береговые наблюдательные посты. Они доложили, что лодка, достигнув назначенной точки, погрузилась нормально.

Ну, ладно, с противолодочным кораблем ясно. Скрытность. А ледокол как — тоже не выделяли? А как же льдины, плавающие в Авачинской губе? Легкий корпус в темноте пропороть — делать нечего… Уже в середине 50-х годов ледокол Камчатской флотилии был (это известно точно, потому что именно тогда его выбросило штормом на камни у мыса Лопатка), то к концу 60-х он точно был.

Кроме всего, у ледокола всегда была неофициальная функция прикрывать субмарину от траулеров камчадалов, об оглушительном пьянстве которых и пренебрежении безопасностью мореходства сложены легенды.

Два раза длинно вскрикнула сирена. Вахта — в ходовой режим. Петропавловск еще не проснулся. Кекуры Три Брата проплывали по левому борту. На выходе из Авачи, в любую погоду, длинная тихоокеанская зыбь непременно оближет лодку целиком, включая «лимузин» — так старые подводники называли застекленный оголовок ходового мостика. И сразу: «Приготовиться к погружению!»

Оглядеться в отсеках. Доложить о готовности. Отсеки с первого по седьмой докладывают по очереди. В этой цепочке всегда последний — старпом: «Товарищ командир, корабль к погружению готов!» Теперь убрать сверху военно-морской флаг. Зафиксировать «баранку». Чтоб штурвал наверху не гулял, когда останется без присмотра, его привязывают. Убрать вниз прожектор, иначе раздавит глубина. Командир последним видит небо. Верхний люк он задраивает только сам. Затем пять мет-ров по трапу вниз, в боевую рубку, где перископы, — и еще одна такая же крышка. И еще пять метров вниз. Ревун три раза клаксонит погружение. Поехали. Больше нет рассвета, нет заката. Ночью только освещение приглушают. Но биологические часы все равно работают, желудок хорошо отличает день от ночи.

Первое, что сделает здравомыслящий командир, — даст людям отоспаться после отходной нервотрепки. Свинское отношение к людям систематически выходит боком… В море, особенно в замкнутом объеме, всякие вещи бывают. Совсем необъяснимые. Нет ощущения движения, только часовые пояса меняются. Остальное — по распорядку.

В 7 утра — завтрак. Чай, хлеб, масло. Печенье, галеты, конфеты, шоколад. Консервированный кофе со сливками и сгущенка без ограничений.

В 9.00 — второй завтрак. Котлеты, часто с квашеной капустой. Консервы, какие хочешь. Еды хватало, и жестянки почти всегда привозили обратно. Можно баночку взять на боевой пост, скоротать время вахты. Или раздобыть у коков запарафиненной сырокопченой колбасы, по-подводницки «собачья радость». Твердости она такой, что изгрызть «шмат» длиною в ладонь с четвертью на четырехчасовую вахту хватит. Воблы можно взять. Она же таранька, мечта сухопутных любителей «жигулевского».

От 11.00 до 12.00— чай. Но это по желанию. Хотя «по жизни» матросы ходили на камбуз подъедаться постоянно. Котлеты обычно горой навалены в тазу.

В 14.00 обед: борщ, солянка сборная, бульон. Отбивная котлета, хочешь — по-киевски — кок изобразит. Плюс холодная закуска, буженина-строганина. Икра лососевая красная — на Камчатке скучное дежурное блюдо. Чай, кофе, компот. В конце плавания уже кое-кто не может обедать по расписанию. Но часам к 16-ти желудок все равно требует своего.

В 16.00 — полдник. Только холодное питье.

Ужин в 19.00 — то же, что и в обед, только без первых блюд. Пельмени — нет, не годятся. Попробуй, налепи под водой на сотню человек. Пельмени под водой не пойдут. Хочется свежей зелени, овощей, фруктов. Кое-кто из старых подводников и сейчас готов съесть до двух кило бананов в день… если средства позволяют! Под водой дней через десять аппетит отшибает напрочь. Еда обильная, но бедная витаминами. Много печеного. Это делает свое дело. Режим — нездоровый. Гиподинамия. Люди склонны к полноте. Лица отекшие. Где-то на десятый день в море на мясо невозможно смотреть, без «наперстка» спирта не пообедаешь. Хорошо идет кофе с коньячком. Но это только офицерская привилегия: хлопнуть наперсток «под одеялом», после вахты, и спать. Перед вахтой опасно. И все это понимают. Матросам к обеду — сухое вино. Командирам нужно следить, чтобы мальчишки не запасали «винных погребов».

Самый опасный период похода — возвращение. Об этом говорит статистика аварий и катастроф. Рвутся к дому «лошадки» дизелей, ухабов не замечают…. Вахту моряки несут уже с прохладцей. Надо постоянно ходить по лодке и проверять. Самое коварное на пути домой, когда «расслабуха» пошла. Особенно это относится к офицерам и мичманам. Предвкушать начинают. Закуску-выпивку, жену-подругу. Глаз да глаз за ними нужен. Мало тогда спит командир. А в общем, не в том дело, много или мало. По сумме вроде получается норма, но рваными неравными отрезками. И запечатан постоянный недосып в подкорке на долгие годы вперед.

Всегда походы планировались «под обрез» автономности. Жизнь дизельной лодки лимитирована соляркой. Нет смысла набирать продуктов на больший срок, чем запасено горючего. До 5 мая 1968 г. у Кобзаря запасов — по норме. Это дата возвращения по плану, получается 70 суток.

Тесно в корпусе. Постоянно пахнет железом, соляркой, нагретой изоляцией. Из гальюнов ощутимо пованивает. Отдельные крошечные каюты только у Кобзаря, у старпома и у замполита. В кают-компании под Лениным на переборке профили кораблей противника. Лучшее восприятие за едой. Хороший командир Кобзарь. Разведка предполагаемого противника могла знать, что на ТОФ появилась подводная лодка класса «Гольф-2». А персонально командира Кобзаря — ни в коем случае. Наши флотские авторитеты почему-то этого не допускают.

Мне довелось слышать, что К-129 была положена в сопровождение многоцелевая атомная лодка-«охотница». Почему ее не выделили? Как бы там ни было, «сто двадцать девятая» уходила в океан в одиночку.

25 февраля 1968 г., до рассвета, советская субмарина погрузилась в воды Тихого океана. Если Кобзарь отвалил от пирса ровно в 5.00, то — учитывая время на дифферентовку, движение малым ходом за ледоколом ночью и т. д. — К-129 вышла из Авачинской бухты не раньше 7.00. Вопрос: где находилась лодка до 19.00? Раньше она не могла встретиться с акустической «тенью». Линейные пассажирские суда отходили в рейс в 16.00, им тоже необходимо время на проход сложной в навигационном отношении узкости. Если ли на выходе в Авачинский залив условия для по-кладки на грунт?

В 30 милях южнее Петропавловска-Камчатского, у подножия действующего вулкана Мутновская сопка — великолепный геометрически правильный конус, увенчанный ледниковой шапкой, — природа создала уникальнейшую и неповторимую по своей красоте бухту Русская. Это настоящий и единственный на Камчатке фиорд, который далеко вдается в полуостров узкой извилистой полосой. Берега бухты крутые и обрывистые. По крутым склонам гор, обрамляющих котловину, разбросаны островки каменной березы вперемешку с кедровым стлаником и елью. Стволы берез искривлены, порой завязаны узлами. Но они по-своему прекрасны. Снег здесь не тает даже летом. Воздух в прозрачен и чист.

В бухте свой микроклимат — здесь почти всегда отличная погода. Бухта Русская глубоководна, она издавна служит надежным убежищем для судов в непогоду. А главное, здесь редкий для Дальнего Востока неограниченный источник пресной воды, которая поступает по трубопроводу из ручья Шумного самотеком. Артезианская вода, фильтрованная вулканическими породами, насыщена ионами серебра, что придает ей способность к самоочищению. В советское время танкеры-водолеи бункеровались водой в Русской и снабжали корабли ВМФ на боевом дежурстве в Индийском океане. Вода полностью сохраняла свои качества в субтропических широтах.

Рыбацкие суда швартуются кормой к затопленному транспорту «Рылеев». Заправляются они вкуснейшей водой со склонов вулкана, и не догадываются, что здесь они не одни, что под килем у них бурлит своя, секретная жизнь…

Чуть не попался я на эту удочку. Ввела в заблуждение встреченная однажды строка о том, что одна из лодок ТОФ в 50-е годы ложилась на грунт в бухте Русская. Видно, много воды утекло с тех пор со склонов Мутновского вулкана. Читаю лоцию: «Якорные места. Становиться на якорь можно почти в любом месте бухты Русская, сообразуясь с глубинами, маневренностью, осадкой судна и направлением ветра… Предупреждение. Стоянка более десяти крупнотоннажных судов в бухте Русская запрещена». При этом бухта вдается в берег всего-то на 2 мили, а глубина в средней части не больше 30 метров. Как говорится, не разгуляешься… А тут еще До десятка плавбаз и больших траулеров-морозилыциков со своими якорными цепями — вдруг зацепят субмарину…

Читаю лоцию дольше и быстро нахожу искомое. Не доходя две мили до бухты Русской, между мысом Крутой (52°33′ северной широты, 158°З1 восточной долготы) и находящимся в 4,2 мили к северо-востоку от него мысом Отвесный есть залив, называемый Залив, в вершине которого находятся бухта Жировая. Глубины 60–70 м. «Предупреждение: вход гражданским судам в залив и в бухту Жировая временно запрещен».

В бухте Жировая дизельная лодка могла лечь на грунт. Здесь ее никто не потревожит. Наверху занималось утро, в отсеках байковые потянулись на камбуз — завтрак. Что вчера давали по береговой норме, сегодня до отвала: какао, масло, сгущенка… После этого опытный командир, оставляя минимальную вахту, укладывал в койки обе боевые смены, вымотанные авралами перед отходом. Здесь, на 70-метровой глубине, самые спокойные часы сна за всю будущую автономку. Ждать приходилось минимум часов восемь.

…Паротурбоход «Советский Союз» встал на Камчатскую экспрессную линию летом 1959 г. Позднее к нему добавились еще два пассажирских лайнера, полученные по репарациям из Германии. Как полночные трамваи, заполненные едва-едва, мотались они по Берингову, Охотскому и Японскому морям. Возили попутный палубный груз (чаще военную технику на колесах), в трюмах — мануфактуру и спиртное. И каждый рейс в Питере (дальневосточники так называли Петропавловск) сливали на бар-жу-бунеровщик портофлота полторы тысячи тонн котельного мазута: так много топлива нам было не нужно, не Атлантику же пересекали! Зато на каждого пассажира приходилось три человека пароходной команды.

Старый еврей Кадлубович, наш второй механик, часто повторял, вертя на пальце очки-велосипед: «В нашем деле важно что — регулярность!». И был бесконечно прав. Видимо, все понимал.

«Союз» выходил из Владивостока всегда в 17.00, и на четвертые сутки ровно в 10.00 швартовался у морского вокзала на Камчатке. Через день, в 16.00, судно снималось в обратный рейс. Через три часа, уже в темноте, ярко освещенный лайнер выходил на траверз залива Залив.

Скрыть выход советской подлодки в океан из Авачи невозможно, пролив как на ладони. Но затем она погружалась и самым малым ходом, в режиме строжайшей тишины на борту уползала в свое убежите под берегом и ложилась на грунт. Экипажу эти часы покоя были необходимы, чтобы прийти в себя после многодневного аврала, без спешки поесть и несколько часов спокойно поспать.

Точно в назначенное время они выходили навстречу сияющему всеми огнями лайнеру, и ракетоносец пристраивался под килем паротурбохода. Тому важно было соблюдать обусловленную скорость, не более 5 узлов, чтобы не убежать от сопровождаемого объекта. Вечер выбирали, конечно, не случайно. Немногочисленным пассажирам, придавленным размерами и тяжелой германской роскошью судна, было совершенно невдомек, с должной ли скоростью движется этот плавучий город. И конечно, добавляли этим нервозности американцам. Они отлично знали, что перед ними акустическая тень. В грохоте судовых механизмов лайнера тонули звуки подлодки, идущей под электромоторами. Впоследствии они на каждую стратегической лодку СССР получили «шумовой портрет» и научились вычленять его из пароходной какофонии. Но в 1968 г. компьютер, способный на это, занял бы не менее четверти объема ударной субмарины ВМС США.

Капитанов пассажирских судов заранее информировали шифрованной радиограммой о предстоящей «подкильной» проводке, а накануне детали обязательно согласовывались с командиром субмарины на борту лайнера в Петропавловске-Камчатском. Прохождение Четвертого Курильского пролива «с прицепом» заканчивалось на рассвете.

Адмирал Игорь Касатонов в книге «Флот вышел в океан» называет две главных проблемы, с которыми столкнулись в первые годы боевого патрулирования в океане: досрочное возвращение в базы из-за технических неполадок и нарушение скрытности «в результате тактически неграмотных действий отдельных командиров».

Самолеты противолодочной разведки «Орион» стараются постоянно держать под контролем подходы к Авачинскому заливу. Американцы стремились вникнуть в логику советскою командования. Для этого им необходимо как можно больше информации. Они не считали горючего, не экономили моторесурс. Содержали на каждый самолет по несколько экипажей. Четырехмоторные «Орионы», один навстречу другому, днем и ночь стартовали и садились на авиабазу острова Адак на Алеутах. На заре холодной войны американцы прозвали это соединение Alaska Foxes. У них характерный силуэт: обтекатель антенны радара за хвостовым стабилизатором. Пятиметровый, без малого, отросток, похожий на длинный палец. «Лисы Аляски» хотят знать о русских подлодках все. Кто пришел с боевой службы, кто ушел. И главное — каким курсом. В сторону Аляски или к центру океана. В зависимости от этого тихоокеанское командование в Сан-Диего, Калифорния, будет перестраивать свой авиационно-корабельный рубеж. Это пять-шесть кораблей, которые перекрывают осевую линию, протянувшуюся от Адака до острова Оаху. У них мощные локаторы и очень чувствительные сонары. Прорвать этот рубеж было нелегко.

Новые тяжелые самолеты «Орион» изрядно портили нервы командирам советских подлодок. Они хорошо научились обводить вокруг пальца патрульные самолеты «Нептун». Но американцы с середине 60-х годов не просто обновили свой авиапарк, они сменили тактику…Допустим, командир принимает решение на подзарядку аккумуляторных батарей, и лодка встает под РДП. Оператор станции «Накат» докладывает — есть слабый сигнал радиолокатора. Полагая, что у него есть не менее получаса, командир не уводит лодку на глубину: плотность батарей упала до критической отметки. А через несколько минут старшина-радиометрист едва не лишается слуха от взрывного рева в наушниках. Американский самолет почти над лодкой. Лодка срочно глушит дизеля и уходит на глубину!

Что должен думать командир? С возвращением придется заменить радиометриста. Или проворонил американца, или аппаратуру не в порядке содержит. Придется выдать и командиру БЧ-4. Но это все потом, по возвращении. А пока отключается все, что можно отключить. В работе один гребной электродвигатель, гирокомпас да аварийное освещение. Пара суток всухомятку, даже чаю не согреть. Хуже всего, проветриться не успели. Воздух спертый, дышать становилось тяжело. Отменены все корабельные работы, экипаж, кроме вахты, положили в койки. Миль на двести в сторону буквально отползали. Кажется, оторвались.

На следующую ночь командир вынужден принять решение, которое не приветствовали старшие начальники: 80 процентов времени следовать только под водой! Но делать нечего. Продуть средние цистерны, всплывать в позиционное положение: корпус под водой, наверху рубка. Молотят все три дизеля — форсированная зарядка. Быстро провентилировали отсеки. Вволю подышали, покурили в кулачок. И тут опять доклад: слабый, исчезающий контакт с РЛС-целью. На сей раз командир решает уйти под воду пораньше, от греха подальше. Дизеля вмиг замолкли. И в этой внезапной тишине все, кто находятся наверху, слышат ноющий звук авиадвигателей, совсем недальний. А сигнальщик даже засек красный подбрюшный проблеск. Второй раз не дали себя околпачить.

А тактика этой «аляскинской лисицы» такая: самолетный радар работает на минимуме мощности. Оператора как учили: слышно слабо — значит, далеко. Зная, что дизельная лодка будет стремиться «дышать» до последнего, самолет подкрадывается к ней как можно ближе, затем врубает локатор на полную мощь и засекает точные координаты своего подводного противника. Лодка в панике погружается, контакт сразу потерян, но это место уже помечено с воздуха светящимся маркерным буем. А по дуге наперерез субмарине — веер из активных или пассивных гидроакустических буев. Если есть хотя бы два сигнала, бортовая ЭВМ рассчитает курс и скорость. Это давало возможность «Ориону» разбомбить лодку даже в подводном положении. Вот здесь и начинается настоящая охота. Словно красные флажки на волчьей травле, «Орион» выбрасывает поперек курса подводной лодки отсекающую цепочку из пассивных буев и зовет подмогу. Буев у них много. Иногда собирается чуть не вся эскадрилья. Они будут висеть над этим районом океана до потери контакта. Их сверхзадача — гонять нашу лодку до полного истощения аккумуляторов, и тогда командир вынужден всплыть — куда денешься! Это считалась ЧП, причем начальство не желало понимать, что ситуация порой складывалась безвыходная. «Лисы пройдутся на бреющем, сфотографируют нашу неудачницу со всех ракурсов и помашут крыльями на прощание». Нечасто, но такие провалы боевой задачи случались. Теперь каждый из участников погони поворачивал домой. Загонщик улетал сверлить дырки под ордена. А волк морской плелся навстречу разборкам и оргвыводам. Впрочем, В. Дыгало утверждает, что американцам ни разу не удалось поднять на поверхность лодки 29-й дивизии…

Но обращает на себя внимание другая, очень странная фраза комдива-29: «Она шла с затемненными огнями». Это как? Лодка не пассажирский лайнер. У нее огней-то всего четыре: кормовой гакоборный, топовый на рубке и отличительные, по правому борту зеленый, по левому — красный. А носового огня нет, потому что длина корпуса меньше 100 метров. Что значит «затемненные» — выключенные? А как же МППСС— международные правила предупреждения столкновения судов? В предрассветной тьме, на выходе из крупного торгового и рыбного порта, проходя узкость в оживленном районе судоходства… Выход из Авачинс-кой бухты затруднен при западных и северо-западных ветрах, гласит лоция. Однако и при отсутствии ветра почти постоянно здесь можно встретить нагонную океанскую волну. Слева отвесные скалы, справа — гряда подводных камней. Проход узкий и не очень глубокий. Все подлодки всегда проходили его, — и проходят — в надводном положении.

…И чтобы ночью без огней? Спустя 8 лет, 18 апреля 1976 г. именно здесь, на Авачинском створе теплоход «Вольск» протаранит атомоход К-116 с крылатыми ракетами — средь бела дня, почти в штиль, при лидирующем тральщике! «Умельцы» корабля эскорта запороли свой локатор и постеснялись об этом сообщить.

Правду говорит народная мудрость: «В море бойся пьяного рыбака — и военного моряка!»

СПАСАЛИ КАК… НИКОГДА!

В марте 1968 г. станции радиопрехвата NAVSECGRU в Японии, Южной Корее, на островах Гуам, Окинава и Оаху начали принимать сообщения открытым текстом, каких они никогда прежде не слышали. Взволнованные голоса на русском языке непрерывно повторяли: «Красная Звезда», выходи на связь! «Красная Звезда», отвечай! «Красная Звезда», отвечай, отвечай!» В изложении американских журналистов некоторое сомнение вызывает сам позывной. Какой-то он ненатуральный, слишком идеологически нагруженный. Но факт беспрецедентного зова в эфире действительно имел место.

— Все, на частотах подводной лодки, вызывали ее, — вспоминает контр-адмирал Виктор Дыгало. — И самолеты пытались вступать в связь.

Береговые радиоцентры ВМФ в диапазонах боевой связи работали тогда на сверхдлинных волнах, которые свободно принимаются подводными лодками далеко в океане даже на перископной глубине. Однако радиоволны длиной 20–30 км имеют слишком узкую полосу пропускания частот, и поэтому не могут воспроизвести музыку и речь. Следовательно, в штабах рассчитывали, что аварийная лодка (отказ связи на боевом корабле — тоже авария) всплыла на поверхность. На глубине она в любом случае не способна принимать речевые сообщения. Складывается ощущение, что штабисты как будто забыли или не знали, что К-129 находится слишком далеко, чтобы услышать голос Родины: расстояние от Камчатки по прямой свыше 1200 миль, от Владивостока — около полутора тысяч.

В 1990 г. газета «Красная Звезда» со слов командира 29-й дивизии В. Дыгало писала: «В соответствии с боевым распоряжением Кобзарь регулярно доносил о ходе плавания. 22 марта предусматривалось донесение с К-129 о занятии района боевой службы. Все мы с нетерпением ждали его. Но донесение так и не поступило. Это было серьезным основанием для тревоги… Встал вопрос о срочной крупномасштабной спасательной операции».

А теперь цитата, которой я доверяю больше всех остальных. Она совсем короткая: «На первый же сеанс связи подводная лодка не вышла». Капитан-лейтенант А. Куликов, «О трагедии — без грифа «секретно», газета «Залп», 8 декабря 1990 г.

Почему я так доверился этой единственной строке? Во-первых, это одно из самых первых упоминаний в советской прессе о нашей национальной трагедии. Первичные показания всегда и везде ценятся исключительно высоко. Например, российское Министерство обороны так высоко ценит первичные показания немецких военнопленных на допросах в контрразведке СМЕРШ, что не готово их рассекретить по сей день.

Во-вторых, «Залп» — многотиражка Камчатской флотилии. Военный журналист не списывал у собратьев, умножая путаницу в прогрессии миллионных тиражей, а работал с первоисточниками. С теми, кто помнит, знает, кто лично причастен.

Лодка не откликалась… вообще? Ни разу? А как же — «регулярно доносил»? Свое гневную отповедь опубликовала вдова старпома К-129 Ирина Журавина:

— В действительности, как мне известно, лодка не разу не выходила на связь, и В. Дыгало знает об этом лучше, чем кто бы то ни было. Но видимо, ведомственные интересы заставляют адмирала утверждать обратное, и с помощью не требовательных к истине изданий вводить общественность в заблуждение.

Дыгало вдову не опроверг. Нигде. Ни разу.

Кто же все-таки прав — бывший командир дивизии, который оправлял лодку в поход, или капитан-лейтенант (кажется, начальник клуба части в бухте Крашенинникова), взявшийся распутать клубок тайны спустя 22 года? Исчерпывающий и однозначный ответ дал бывший командующий ТОФ адмирал Н.Н. Амелько:

— Были определены только три точки, в которых она имела право выйти в радио и эфир во время перехода и только условным сигналом, состоящим из сочетания двух букв и своего позывного. Передачу надлежало вести во время зарядки аккумуляторных батарей. Первое донесение лодка должна была сделать на маршруте где-то в районе о. Гуам — Гавайские острова. Донесение не пришло, это сразу вызвало беспокойство, стали запрашивать ее по радио, ответа не последовало, хотя ее слушали все приемные центры Военно-морского флота. Прослушивался весь эфир. В штабе флота собралось до 50 телеграмм с приемных пунктов, принявших условные сигналы, но ни один из них не принадлежал «К-129».

Таким образом, с момента, когда ракетоносец погрузился в поды Авачинского залива на рассвете 25 февраля 1968 г., известий от Кобзаря не поступало. Это факт, затушевать который Амелько мог быть заинтересован более всех остальных. К чести адмирала, он этого не сделал. Другие как ни в чем не бывало продолжают старую песню.

«Не получив очередного контрольного сигнала, — пишет А. Штыров, — главное командование ВМФ и командование Тихоокеанского флота санкционировали проведение поисково-спасательной операции. Спустя некоторое время силами Камчатской флотилии, а в последующем и флота (36 кораблей и судов различного класса), с переброской авиации даже с Северного флота, были организованы невиданные по размаху и секретности поисковые действия с центром в расчетной точке маршрута К-129. Удаление от Камчатки — около 1230 миль».

Лодку искали долго, 72 дня. К уже пройденным ею суткам добавили еще один полный срок автономности. Еда, питье на борту вторичны, главное мерило живучести — запас солярки. Нет топлива, нет и корабля.

Кроме продолжительности поисков, известно число самолето-вылетов — около 286, до восьми полетов в сутки. Самолеты-разведчики ТУ-95 РЦ были переброшены с Северного флота. Известно количество привлеченных кораблей: 36 вымпелов — два эскадренных миноносца, три тральщика, три сторожевых корабля, четыре подводные лодки, две плавбазы, вспомогательные суда. Одновременно поиск вели до 30 единиц.

Получается — за всю историю русского, советского и российского флотов никогда и ничего так долго и упорно не искали. Мега-спасание… Почему же дату начала небывалой операции упорно затирают округлыми фигурами речи?

— Я хорошо помню, как все закрутились, когда Кобзарь не вышел на связь…

Это слова Николая Затеева. Он бывший командир К-19, той самой «Хиросимы». После первой в СССР ядерной аварии каперанг в мыслях уже примерял робу «з/к» вместо госпитальной пижамы. Но академик Александров сумел убедить Хрущева, что экипаж действовал единственно возможным способом, проявил самоотверженность и спас корабль. Командир был прошен, в придачу к немыслимой дозе радиации получил орден и перевод в Главный штаб ВМФ. Николай Владимирович тоже привлекался к дежурствам на ЦКП. В роковую ночь было не его дежурство. Иначе этого не упустил бы известный флотский очеркист, вложивший в уста ныне покойного Затеева следующую фразу:

— С 12 марта начался массированный поиск.

Очерк, как известно, жанр художественно-публицистический, т. е. одной ногой стоящий в литературе. По-английски fiction. Фикция. То есть — выдумка, неправда.

12 марта 1968 г., вторник… На Камчатке. Но в Москве-то почти полсуток минус — был понедельник. Контрольную радиограмму: «Срочно отзовись!» отправили 11 марта. После утреннего доклада Горшкову. Он, и только он мог снять с Кобзаря «табу» молчания. Странно, кстати: многие американские источники именно эту дату считают гибельной для экипажа с Камчатки. И никаких комментариев: погибли 11-го.

«Командование флота сутки ждало этого донесения, — контр-адмирал Валерий Алексин писал в самом авторитетном, старейшем флотском журнале «Морской сборник». — Подождав еще сутки, по флоту объявили тревогу и начали поисково-спасательную операцию. В океан пошли надводные корабли, подводные лодки, полетели самолеты-разведчики».

Адмирал Алексин участвовал в операции. Будущий главный штурман ВМФ был в ту пору «штурманец»: лейтенант Алексин служил командиром электронавигационной группы на лодке К-99, однотипной с пропавшей. Нередко они стояли к борту борт у причала… но не в камчатской бухте Тарья, а в Золотом Роге, у ремонтной стенки Дальзавода.

Разве это не странно: зачем тянули с радиограммой почти 90 часов? Если с лодкой что-то случилось, реагировать надо было немедленно. А столица-матушка пропустила три сеанса связи, трое суток ждала «с моря погоды», неизвестно чего… Или — кого?

Вразумительный ответ, пожалуй, единственный: с 7 марта Горшков в Большом Козловском переулке не появлялся. И становится понятно, чего ждал флот и сутки, и вторые. И, фактически — с учетом разницы во времени, — третьи, о которых Алексин почему-то умолчал. Ждали — главкома. Любые иные мотивы попросту противоречат здравому смыслу.

Страна праздновала Международный женский день, который в 1968 г. пришелся на пятницу. Затем законные суббота и воскресенье. Совсем недавно, к юбилею Октября, советским трудящимся был дарован второй выходной на неделе. О том, что это никакой не подарок, а просто государство к своей же выгоде перетасовало на неделе 42 рабочих часа, — понимали единицы. Зато народ моментально вошел во вкус «уик-энда». Оказалось, чертовски приятно не ходить на работу два дня подряд! Военным оставили прежнюю неделю-«шестидневку». Но в войсках суббота сразу же стала днем негласно облегченным, на который старались не планировать ничего серьезного.

К 1968-му Горшков командовал Военно-морским флотом СССР уже тринадцатый год. Новенькая маршальская звезда на галстуке бриллиантовым лучистым блеском высвечивала его фавор и силу. Мог флотоводец дать себе маленькое послабление — «сквозной» праздник на все три дня, что было еще в диковинку? Отчего же нет? Для него и вопроса такого не было. Снял главком телефонную трубку на аппарате с гербом (другими, поди, и не пользовался!) — и сразу при исполнении, где бы не находился. Вопрос в другом. Замы не рискнули беспокоить патрона. Будь бы конкретно ЧП, тогда другое дело. А здесь непонятно что. Ситуация была тривиальная, обыденная, именно поэтому в молчании глубин заместители главкома ничего чрезвычайного не увидели. Или не захотели увидеть: сам нагородил запретов, сам расхлебывай? Так или иначе, Горшков не был своевременно информирован Главным штабом ВМФ о потере связи со стратегическим подводным ракетоносцем.

Первым на поиски потерявшейся подлодки вышел из Авачинской бухты морской буксир, и было это… 23 марта. Завидная оперативность — через 14 суток! Вот и объяснение, почему дата начала поисков утоплена во всякого рода адмиральских экивоках. Не тот пример, чтобы им воспитывать личный состав в духе морского братства и товарищеской взаимовыручки. Поисково-спасательная операция началась, когда не получили радиограммы Кобзаря о занятии квадрата патрулирования. Даже если он в этом квадрате находился, но не имел связи с управляющим командным пунктом, задачу он выполнить не мог и его патрулирование потеряло смысл.

На борту буксира СБ-43 находился заместитель командира 29-й дивизии подводных лодок 15-й эскадры, в состав которого входила К-129, капитан 1-го ранга (ныне контр-адмирал в отставке) Валентин Бец. Назначенный старшим в районе поиска, он собирал информацию от кораблей по УКВ, обобщал и телеграфировал в штаб ТОФ. Но обобщать было нечего. Слабая надежда, что аварийная субмарина, по каким-то причинам обездвиженная и лишенная связи, дрейфует где-то в надводном положении (поэтому-то и выслали именно буксир) быстро пропала.

«Не успели мы приблизиться к району, — вспоминает Бец, — где, по нашим расчетам, исчезла К-129, как над нами начали кружить американские патрульные самолеты «Орион». Надо отдать должное их пилотам: в крайне сложных метеоусловиях работали отлично, держались на предельно малой высоте. Нередко отдраивали иллюминаторы и ручкой нам махали. Буквально висели над нами все светлое время суток. И это вызывало определенное подозрение: с чего бы такое пристальное внимание к нашему скромному суденышку? Когда же через несколько дней в район подошли еще 11 наших кораблей, интенсивность их полетов стала еще большей… Между тем погода была не из лучших. Волнение моря было в пределах 8–9 баллов, к тому же постоянно висел туман. Мы прочесывали район на малых скоростях, 2–3 узла максимум. Вдруг за кормой на экране локатора появилась неизвестная цель. Мы делаем повороты — цель продолжает следовать за нами. Появилось предположение, что это иностранная подлодка. Тогда я, подозвав ГИСУ (гидрографическое судно) «Невельской» на голосовую связь, в мегафон проинструктировал его командира о порядке действий и мерах безопасности, после чего по радио открытым текстом передал:

— Обнаружил за кормой в 4 кабельтовых неизвестную малую цель. Выйти на визуальный контакт с ней. ГИСУ повернул к цели, кратковременно увеличил ход, а затем круто отвернул. Грубо говоря, попугал. Но цель сразу пропала и больше не появлялась».

Во сне офицеру чудился голос Кобзаря: «Валентин Иванович… Спасай нас!» На зов ночных галлюцинаций он вскакивал с койки и бежал на мостик… Обстановка на борту буксира была напряженной, на грани нервного срыва. Экипажам других кораблей экспедиции было проще, там пропавших лично не знали. А на этом искали сослуживцев, друзей…

Командиру 29-й дивизии контр-адмиралу Владимиру Ды-гало приказали на атомной лодке пройти весь маршрут бое во-го задания. Периодически давать подводные звуковые сигналы, всплывать под перископ, слушать по графику эфир — не вышла ли она на связь. Почти месяц бороздил глубины океана и атомоход с единственным грустным пассажиром Дыгало. Безрезультатно. Ни обломков, ни масляных пятен. «Каких-то следов не обнаружили и другие» — и поныне утверждает бывший комдив-29. Вообще-то это странно: на ТОФ есть АСС, специалисты-спасатели. Однако комдива посадили на подлодку, нач-штаба — на буксир, как нарочно, отослали на поиски тех, чьи показания больше всего интересовали правительственную комиссию…

«SSN-596 «Барб» паслась у советского порта Владивосток, когда начались эти неистовые поиски. Командир «Барб» Бернард Кодерер раньше не видел ничего подобного. Четыре или пять советских подлодок срочно вышли в море и начали активный поиск гидролокаторами. Эти подлодки погружались, всплывали на перископную глубину и снова погружались. Советские корабли словно забыли о бдительности, о скрытности поиска».

В основном это не расходится со свидетельством контр-адмирала Алексина: «По прибытии в район четыре подводные лодки были построены в завесу интервалом 10 миль и так в надводном положении утюжили океан почти месяц».

Но Шерри Зонтаг и Кристофер Дрю, авторы процитированного абзаца из нашумевшей на Западе книги «Блеф слепого: подводный шпионаж против СССР», дали подсказку, которой у нас или не заметили, или не захотели замечать.

С берегового командного пункта командир «Барб» получил краткое указание: «Оставаться на позиции». То есть, — не сопровождать скрытно отряд советских субмарин, а продолжать барражирование в районе острова Аскольд, откуда хорошо прослушиваются и просматриваются Владивосток, залив Стрелок с бухтой Павловского… и вся центральная часть Японского моря. Еще из этого следует, что коммандер Кодерер задержался на кромке советских вод не на день и не на два. Иначе он так не сокрушался бы о митцвахе своего сына. Двое-трое суток он легко наверстал бы самым полным ходом, чтобы успеть в синагогу поздравить наследника с приобщением к мужицкому иудейству. А если у берегов южного Приморья «Барб» застряла изрядно, напрашивается вывод: советские подводники почему-то не спешили искать своих пропавших товарищей в Тихом океане.

Именно здесь таится главное противоречие советской версии. Кобзарь не прислал контрольный сигнал, который обозначал его время и место. Казалось бы, самое логичное — немедленно бросить все силы в расчетную точку маршрута, чтобы именно оттуда начинать поиск — в порядке, обратном движению! А если этого не сделано, можно предположить только две вещи:

— либо у командования были веские основания предполагать, что лодка в Тихий океан не выходила;

— либо в Тихом океане ей вообще нечего было делать.

Этому есть еще одно косвенное подтверждение. Вначале район поиска охватывал 300 тыс. км2, затем его расширили до 1 млн км2. Миллион — это впечатляет… пока не откроешь справочник: площадь Японского моря составляет 1 062 тыс. км2. Выходит, площадь поиска в точности равняется япономорскому зеркалу… за вычетом территориальных вод Японии, Северной и Южной Кореи!

Американцы не знали другого примера, когда бы советский флот так демонстративно, открытым текстом пренебрегал скрытностью. Слухачи Нэви Сикьюрити Груп в токийском пригороде Комисейя, на станциях слежения Окинавы и Гавайев были немало озадачены, продолжая день заднем принимать по радио бесконечные призывы на русском языке к неизвестной «Красной Звезде».

Отсюда несколько притянутым выглядит суждение Валентина Беца: облеты разведывательных самолетов «Орион» свидетельствуют, что американцы «знали и о цели наших действий, и о катастрофе К-129, и более того — знали точное место ее гибели». Извините, это слишком смахивает на школярскую подгонку решения задачки под нужный ответ. Особенно, если учесть — через точку гибели лодки спасатели НЕ ПРОХОДИЛИ! Где ее искать, в штабе Тихоокеанского флота не было ясности даже приблизительно — констатирует отставной разведчик ЦРУ Клайд Барлессон, автор «Проекта «Дженнифер», бестселлера 80-х. Джон Пинья Крэйвен в своей книге: «Безмолвная война: подводные битвы холодной войны» конкретизировал параметры ошибки штабистов ТОФ: самая дальняя точка поиска русских отстояла от места гибели субмарины «Гольф» по меньшей мере на 400 миль.

Разве не о том же свидетельствует задание Виктору Дыгало — пройти ВЕСЬ ее маршрут? Для чего прочесывать моря, уже заведомо Кобзарем пройденные? Теоретически штабисты ТОФ с одинаковой долей вероятности могли предполагать ее гибель повсюду: от входного фарватера Авачинской губы до точки ракетного залпа у какого-то побережья Соединенных Штатов Америки в каждый из 26 дней перехода.

Именно шум и гам в эфире привлек внимание американцев, утверждает А. Штыров. Янки «любезно» обратили внимание русских на масляное пятно в океане. Николай Мормуль указывает даже размер пятна: десять на две мили. Навели наше гидрографическое судно. Его моряки собрали с поверхности воды граммов пятьдесят топлива. Анализ показал, что пятно соляровое и соответствует дизельному топливу подводных лодок ВМФ СССР. Потом поднялся шторм и пятно разнесло…

И это не единичный случай. Были, как пишет Н. Черка-шин, «отдельные донесения кораблей об обнаружении соляровых пятен».

Смущает, однако, что Валентин Бец, старший в районе спасения, который собирал, систематизировал и в обобщенном виде докладывал информацию на берег, ни о каких пятнах солярки не упоминает. Также никто не сказал — каким способом американцы довели информацию до наших. Кем обнаружено пятно, в каких координатах? Как брали пробу? Кто оценивал идентичность? Версия малоубедительна и темна, как отработанное моторное масло.

«Мне довелось участвовать в поисках на надводном корабле, — вспоминал Е.М. Кутовой, помощник флагмана по ракетному оружию 29-й дивизии ТОФ. — Погода в то время стояла хорошая, океан был спокоен. Поиски продолжались более двух недель и оказались безуспешными».

Журналисту газеты «Алтайская правда» Анатолию Муравлеву удалось разыскать одного из участников поисково-спасательной операции Вячеслава Кокшенева, проходившего службу на противолодочном корабле Камчатской военной флотилии, ныне работающего в Центре детско-юношеского творчества Железнодорожного района Барнаула. Он рассказал, что несколько советских кораблей ходили в створе Аляска — Гонолулу, два месяца тщетно вглядываясь в тихоокеанские волны в надежде отыскать хотя бы какие-то приметы исчезнувшей подводной лодки. В ту пору среди флотских ходили невнятные слухи (о которых по подписке нельзя было никому рассказывать еще пять лет), что якобы нашу лодку «забомбили» американцы. О столкновении с американской подводной лодкой тогда рядовые моряки ничего не знали. Как свидетельствует Вячеслав Кокшенев, близ Авачинской бухты перевернулось гражданское судно, которое буксировали в порт, навстречу выходящим на поиск военным кораблям. Моряки расценили это как дурное предзнаменование. Погоды были в основном штормовые, иногда свыше 10 баллов. Погибли при исполнении обязанностей старшина первой статьи, а также матрос, выброшенный волной за борт. Несколько человек было травмировано. Капитан-лейтенанту раздробило ключицу сорванной шлюп-балкой, а матросу оторвало пальцы. Один наш эсминец потерял мачту, на многих кораблях были утеряны спасательные плотики и шлюпки.

Действительно, 15 марта 1968 г. из Петропавловска-Камчат-ского по маршруту пропавшей лодки К-129 вышел отряд под командованием командира бригады капитана 1-го ранга В. Чаркина в составе эсминцев «Влиятельный», «Бесшумный», шести других кораблей, включая танкер «Махачкала». Буквально через несколько часов на корабли обрушился жестокий шторм. Силу ветра не удалось определить — приборы зашкалило. Сорвало броневую дверь в рубке, треснула стальная обшивка верхней палубы. Смертельную травму получил старший помощник командира, который затем скончался на берегу. Около 3 часов ночи 16 марта на эсминце «Влиятельный» ощутили сильный удар. На корабле решили, что в темноте напоролись на особо крутую волну. После урагана весь отряд был возвращен в Петропавловск, а эсминец был поставлен в док. Там обнаружилось, что форштевень «Влиятельного» погнут, а листы обшивки вывернуло наружу. На эскадренном миноносце вместе с комбригом находился начальник политотдела бригады капитан 1-го ранга С. Смирнов. Позднее, уже став адмиралом, он поделился с В. Жилиным следующими соображениями: не была ли «неопознанным подводным объектом» рубка «Сордфиш»? Что, если американская субмарина дежурила у входа в Петропавловск-Камчатский и получила приказ своего командования проследить маршрут отряда советских кораблей? Вряд ли это так — на закате дня 17 марта 1958 года SSN Swordfish была замечена входящей в японский порт Йокосука. Атомоход первого поколения, да еще с повреждениями корпуса, никак не мог преодолеть более тысячи миль менее чем за сутки.

Совершенно случайно непосредственного участника поисков К-129 я нашел сам. Им оказался мой старинный приятель, капитан дальнего плавания Дальневосточного пароходства Роберт Разумный. Весной 1968 г. курсанту Владивостокского высшего инженерного морского училища прямо на гражданскую форменку нацепили мичманские погоны (преддипломная военная стажировка) и отправили на разведывательный корабль ТОФ «Байкал». По тревоге их отправили в море. Зачем — не сказали.

Что такое поиск в море? Все свободные глаза — на палубу, вдоль обоих бортов! И при свете дня, и ночью, под лучами люстр и прожекторов… Смотреть до слез, до «куриной слепоты». Лодка стальная, но всплыть с нее может много чего. Даже с глубины 5 километров. Фрагменты мебели. Аварийные клинья и брусья, ярко окрашенное суриком дерево. Гидроизоляция прочного корпуса, который изнутри целиком оклеен крошкой пробкового дерева. В любом случае должны всплыть топливо и моторное масло.

Но никто не посылал мичмана-курсанта Разумного к борту. И никого не посылали. Задачу высматривать что-либо среди волн вообще не ставили. Наоборот, личному составу категорически запретили подниматься на верхнюю палубу. Роберт Михайлович уверен, что поиск велся только техническими средствами. И самое интересное: за пределы Японского моря «Байкал» не выходил. А кто выходил, и выходил ли вообще?

Из 36 кораблей и судов, занятых в поиске, не было ни одного крупнее эсминца, и ни одного танкера. Запас хода любого эскадренного миноносца не превышает трех тысяч миль. Только «туда и обратно» — к месту, где К-129 в конце концов обнаружена.

Интенсивный поиск, утверждают американские авторы, наблюдался первые две недели. Затем активность начала постепенно затихать, а в начале июня было уже непонятно — продолжают русские искать свою пропажу или прекратили.

Официально поисково-спасательная операция была прекращена через 72 дня. По моим расчетам, это могло произойти в 24.00 2 июня 1968 г., в воскресенье.

К 1968 ГОДУ ПОГИБЛИ

ДЕМБЕЛЬ НЕИЗБЕЖЕН, КАК КРАХ КАПИТАЛИЗМА!

После возвращении из похода 30 ноября 1967 г. на подводной лодке имело место событие, очень важное для экипажа, но почему-то совершенно обойденное вниманием всех, кто только ни писал о К-129. Это увольнение в запас, или, в просторечии, «дембель». Который неизбежен, как крах капитализма, что совершенно точно было известно всем солдатам и матросам, сержантам и старшинам срочной службы.

Уместно вспомнить, что именно в 1967 г. в СССР изменили порядок призыва и сроки действительной военной службы. Прежде молодые люди призывались в возрасте 19 лет, теперь призывной возраст уменьшили на год. Сократились и сроки службы. В армии — два года вместо трех, на флоте — три вместо четырех. Это был крупный подарок народу в год 50-летия ВОСР (кафедры истории КПСС и научного коммунизма во всех вузах страны люто боролись с этим неблагозвучным студенческим издевательством над святыней — Великой Октябрьской социалистической революцией).

Нововведение затрагивало интересы огромной массы народа. Не только парней, но и их родителей, а также сотен тысяч девушек и их родителей тоже. Общество ждал демографический бум. На «ура» был встречен красивый и неожиданный жест Брежнева. Причем едва ли не в первую очередь неожиданным он оказался для Министерства обороны. Войска оказались совершенно не готовы к столь резкому перевороту многолетних устоев и привычек. Предстояло одномоментно уволить в запас сразу два призывных возраста. Между тем, приток новобранцев остался прежним. Заполнить штаты, которых освободилось вдвое больше обычного, оказалось физически невозможно.

Именно с этим связывают зарождение «дедовщины» (на флоте — «годовщина»). Привычная преемственность поколений нарушилась, новые «старики» («годки») слишком рано почувствовали себя хозяевами положения. Стремясь любой ценой восполнить некомплект войск, Министерство обороны СССР было вынуждено пойти на снижение качества призыва. Со времен Великой Отечественной войны войска не пользовались услугами уголовников. Но даже в то время они были структурно изолированы. Теперь же военную форму надели сначала осужденные условно, а когда и их не хватило, призвали «отмотавших» срок. С собой они понесли в казармы традиции «зоны» и блатную романтику.

Криминализация воинских отношений проявит себя позднее, а тогда, в декабре 1967 г., экипаж Владимира Кобзаря проводил домой 13 моряков. Это была последняя ротация в пределах годами устоявшейся нормы. Майская же демобилизация предвещала мрачную перспективу развала воинского коллектива.

Штатный экипаж К-129 составлял 87 человек. Вынесем за скобки 14 офицеров, 8 мичманов и старшин сверхсрочной службы. Остается 65 «срочников». В мае 1968 г. увольнению в запас подлежали два человека 1944 г. и по 16 человек 1945 и 1946 гг рождения. Итого 34, или больше половины «переменного состава». Среди них большинство младших командиров — 4 старшины 1 — й статьи и 18 — 2-й статьи. Проще перечислить тех, кто остался, но я все-таки решил привести для точности список ДМБ-68.

Итак:

• 1944 год рождения:

— старшина 1-й статьи Алексей КНЯЗЕВ, старшина команды подготовки и пуска (ракет, естественно);

— матрос Виталий ОВЧИННИКОВ, рулевой-сигнальщик.

• 1945 год рождения:

— старшина 2-й статьи Николай БАЖЕНОВ, командир отделения электриков;

— старший матрос Николай ГУЩИН, командир отделения управления;

— старшина 1-й статьи Александр КУЗНЕЦОВ, старшина команды мотористов;

— старшина 2-й статьи Петр ЛАПСАРЬ, командир отделения рулевых-сигнальщиков;

— старшина 2-й статьи Владимир ЛИСИЦЫН, командир отделения бортовых приборов;

— старшина 2-й статьи Виктор МАРАКУЛИН, командир отделения электриков торпедных;

— старшина 2-й статьи Валерий НЕЧЕПУРЕНКО, командир отделения радиотелеграфистов;

— старшина 2-й статьи Виктор ПЛЮСНИН, командир отделения мотористов;

— старший матрос Владимир БОЖЕНКО, старший электрик;

— старшина 2-й статьи Михаил САВИЦКИЙ, командир отделения машинистов трюмных;

— старшина 2-й статьи Николай САЕНКО, командир отделения старта;

— старший матрос Владимир СОРОКИН, старший машинист трюмный;

— старшина 2-й статьи Валерий СУРНИН, старший электрик-механик;

— старшина 2-й статьи Мансур ХАМЕТОВ, старшина команды электриков навигационных;

— старшина 1 — й статьи Александр ХВАТОВ, старшина команды радиотелеграфистов;

— старшина 1-й статьи Геннадий ШПАК, старший моторист;

— старший матрос Александр ЯРЫГИН, машинист трюмный.

• 1946 год рождения:

— старший матрос Виктор БАЛАШОВ, старший матрос-оператор;

— старшина 2-й статьи Валерий БАХИРЕВ, химик-санитар;

— старшина 2-й статьи Петр ГООГЕ, моторист;

— матрос Владимир ГОСТЕВ, электрик;

— старшина 2-й статьи Геннадий ГУЩИН, старший специалист СПС (шифровальщик);

— матрос Михаил ЗВЕРЕВ, старший моторист;

— старшина 2-й статьи Александр КУЧИНСКИЙ, старший инструктор;

— старший матрос Леонид МАТАНЦЕВ, старший кок;

— старшина 2-й статьи Владимир ОЩЕПКОВ, 1946 г. рождения, командир отделения электриков;

— старшина 2-й статьи Александр ПОЛЯНСКИЙ, командир отделения машинистов трюмных;

— матрос Владимир ПОГАДАЕВ, старший электрик;

— старший матрос Юрий ТЕЛЬНОВ, старший моторист;

— матрос Геннадий ЧЕРНИЦА, кок;

— старшина 2-й статьи Анатолий ЧИЧКАНОВ, командир отделения радиотелеграфистов;

— матрос Юрий ШИШКИН, старший моторист.

Если же внимательно посмотреть на будущие вакансии, грядущий кадровый крах станет абсолютно очевидным. Старшина команды подготовки и пуска баллистических ракет и командир отделения старта. Старшины команд штурманских электриков, мотористов и радиотелеграфистов, командиры отделений этих важнейших специальностей и большинство старших специалистов. Почти в полном составе трюмные машинисты. А также химик, шифровальщик, оба кока…

На флоте существует незыблемое правило. Если личный состав обновляется на 30 %, корабль не может быть признан боеготовым. Его просто опасно выпускать в море с экипажем, где каждый третий — зеленый новичок. В подобном случае кораблю назначают оргпериод, после чего сдаются заново все курсовые задачи. Дело не одного месяца. Наша субмарина, как известно, вышла из заводской реконструкции в мае 1967 г. и провозилась с этими «курсовыми» все лето! А теперь представьте, что из неприкасаемой «первой линии» вываливается один из всего двух, на тот момент, ракетоносцев подводного старта на Тихоокеанском флоте. За такое по головке не погладят. Владимир Кобзарь, уходя на штабную должность, никак не мог оставить за собой пепелище.

Сколько же моряков навсегда унесла в своей стальной утробе субмарина класса «Гольф»? Сын капитан-лейтенанта Орехова Игорь приводит в своем письме — 105 человек. Очевидно, это число он мог слышать в разговорах отца с сослуживцами за праздничным столом 23 февраля 1968 г. Тема предстоящего похода просто не могла быть обойдена.

За сутки до отдачи швартовов весь экипаж должен быть собран на борту и находиться на своих местах неотлучно. Отлучиться невозможно: с самого утра, кроме часового у трапа лодки, выставлялся караул у входа на пирс. Чтобы исключить панибратский сговор сослуживцев, службу несли вооруженные морские пехотинцы из батальона охраны базы. С морпехами у подводников традиционно напряженные отношения, и просьбы типа «пусти, земляк, слетать за куревом» не проходили. Право схода на берег имели только командир и замполит. Следовательно, с семьей капитан-лейтенант Николай Орехов простился не позднее

7.30 24 февраля, и поспешил на восьмичасовой подъем флага. За сутки же могли произойти любые перестановки в экипаже. Поэтому число 105, запечатленное в мальчишечьей памяти, нельзя принять за окончательную…

«Двадцать два года молчавшая о гибели лодки пресса вдруг обрушила на читателей поток всевозможной информации об этой трагедии, — с возмущением писала вдова старпома Ирина Журавина. — Но если для тысяч читателей это является просто занимательным чтивом, то для вдов и матерей, потерявших близких каждое напоминание о погибших мужьях и детях новая сердечная боль, новые страдания. Особенно когда нетерпеливые авторы вольно обращаются с фактами. Г. Мелков, «Совершенно секретно» (1990, № 7) и А. Куликов («Залп», 1990, № 52) утверждают, лодка вышла в море 24 февраля. Ю. Богатов («Гипотеза», 1991, № 2) — ушла 25 февраля. Г. Мелков — экипаж более 100 человек. Ю. Богатов — экипаж 86 человек, в том числе 13 офицеров. А. Куликов — экипаж 98 человек, С. Ковальчук («Сын Отечества», 1991, № 8) — 96 человек».

Обида офицерской вдовы понятна и справедлива. Но право, когда И. Журавина писала свою гневную отповедь журналистам (как всегда, крайним), флот сам понятия не имел, сколько же народа вместил стальной гроб с Камчатки.

«…Κ сожалению, до сих пор неизвестны фамилии и имена Деех моряков, которые входили в экипаж К-129. Неизвестна точная цифра погибших. По одним данным, их было 78, по другим 105, по третьим — 129. Они ушли в дальний поход без оформления необходимых документов…» Заявление пресс-секретаря ВМф Веледеева, опубликованное в газете «Известия», доказывает, Что даже в 1994 г. высшее флотское командование России не представляло себе точного числа погибших подводников. Каким же образом, при естественной убыли причастных лиц, удалось восстановить списочный состав из 98 человек к 1999 г.?

Приводя в книге поименный список из 98 человек, с очень содержательными уточнениями об известных ему судьбах, Николай Мормуль в тоже время пишет — «с экипажем более 100 человек». Видимо, не желая осложнять и без того непростых отношений с флотскими верхами, которые уже однажды сломали ему жизнь, подведя под тюрьму, автор дает понять — он сомневается в достоверности официальных данных о числе жертв загадочной катастрофы. По крайней мере, одну неучтенную морскую «душу» Н. Мормуль назвал:

«Пичурин Александр Александрович, 1948 г. рождения, матрос, старший гидроакустик. Прибыл на К-129 учеником гидроакустика 1 февраля 1968 г. (еще до решения о неплановом выходе в океан — прим. авт.). Приказом командира дивизии В. Дыгало был переведен в 453 экипаж. Однако фактически в экипаж не передавался, и участвовал в подготовке подлодки к боевой службе. Перед выходом в море старший помощник командира капитан 2-го ранга Журавин о нахождении матроса Пичурина на борту субмарины при докладе командиру дивизии не сообщил, и поданный им раньше список не откорректировал».

Трудно представить, чтобы не нашли времени отпечатать две страницы для строевой части. Или это свидетельство перетасовок людей до последнего момента? Все стояли «на ушах»? Странно: за сутки у командира БЧ-5 («сердце корабля») есть длительное время находиться дома и, похоже, отмечать в кругу семьи и друзей день Советской армии — праздник «сапог»…

У Журавина уже никто не возьмет объяснительной. Но грубый служебный проступок старшего помощника с четырехлетним стажем, на выдвижении в командиры, согласитесь, выглядит странным и немотивированным. Едва ли у комдива со старпомом могли возникнуть трения из-за одного неквалифицированного матроса-ученика. Непонятно и другое: почему старший помощник через голову непосредственного начальника общается с прямым? И почему он — без подписи командира — подает первый вариант «судовой роли»? И, наконец, где этот «ранее поданный список»?

«Обращает на себя внимание тот факт, — делится возмущением Анатолий Штыров в записках «За кулисами операции «Дженнифер», — что на КП эскадры не оказалось списка экипажа подводной лодки К-129 (подписанного лично командиром и заверенного печатью корабля), о чем спохватились только 12 суток спустя, когда К-129 не вышла на связь. С военной точки зрения это не просто разгильдяйство, а преступление. Подчеркиваю: подводная лодка вышла не на прогулку, не на полигон боевой подготовки, а в боевой поход (!)».

Имелась в виду 15-я эскадра, ныне расформированная, командир контр-адмирал Я. Криворучко. Не у кого спрашивать.

Однако так ли вопиющ этот факт? Вспомним Л. Жильцова, его первый поход к Северному полюсу, и возвращение — в присутствии главы партии и государства.

«…Дело в том, что у нас на лодке был «заяц». На К-3 самый сложный участок — пятый, реакторный отсек. Из-за ответственности и высокой радиоактивности вахта в нем такая тяжелая, что вместо трех человек, полагавшихся по штату, мы всегда назначали четверых. Сверхсрочники в этом отсеке никогда не работали, и дополнительным человеком был техник-старшина срочной службы. В то время на каждой лодке при экипаже в сто человек всегда было еще человек тридцать учеников, которым предстояло служить на других лодках. Перед походом у нас стажировался очень толковый парень, Володя Резин. Незадолго до выхода в море ко мне подошел Тимофеев:'

— Давай возьмем его с собой!

Приказывать Резнику я не имел права, да и не хотел. Спросили мнение самого матроса, а у него глаза загорелись, он так мечтал пойти в плавание. Но вот проблема — приказано взять на борт лишь 125 человек: 104 — экипаж, 20 ученых и конструкторов и руководитель похода. Лишних мест нет. Но нет и лишних людей тоже, тем более в реакторном отсеке. А спрятать на лодке можно батальон. И я сказал Тимофееву:

— Пусть идет с нами, официально как бы его и нет на борту…

Хрущева рассказ нимало повеселил.

— Конечно, его надо наградить, — сказал Хрущев. — Боярин!

Это была привычная шутка: помощника первого секретаря ЦК КПСС звали Шуйский. Тот подошел.

— Боярин, немедленно дай телеграмму в Москву, пусть вышлют орден Красного Знамени!

Шуйский вышел, но уже через пять минут вернулся.

— Согласно представленному списку, старшина Резник награжден орденом Красного Знамени, и этот орден был ему только что вручен!

Оказывается, после отплытия К-3 на полюс Резника хватились. Но, поразмыслив, решили, что негде ему быть, как не на нашей лодке. Поэтому старшина был внесен в список на награждение, а вручение ему ордена мы в волнении не заметили.

Хрущев по этому поводу высказался так:

— Ну, Горшков, я всегда знал, и поговорка такая хорошая есть: на флоте нет порядка!

Главком только зубами скрипнул. Но вины его в данном случае не было никакой…»

Суммируем сказанное Львом Жильцовым. Батальон, который можно на лодке спрятать — это, конечно, гипербола. Но, если к экипажу в 104 человек можно приплюсовать еще пятую часть «пассажиров», плывущих на полюс за званиями и орденами, значит, на К-129 можно было разместить не меньше: на ней жилыми были все отсеки, в отличие от атомохода, где реакторный необитаем.

И еще: «В то время на каждой лодке при экипаже в сто человек всегда было еще человек тридцать учеников, которым предстояло служить на других лодках».

Из 87 человек по штату весной из экипажа Кобзаря 34 самых квалифицированных парня уходили на «гражданку». Можно «занять» на соседней субмарине кока, торпедиста, шифровальщика или трюмного. Но где взять специалистов стартовой команды? Совершенно секретный комплекс Д-4 с ракетами Р-21, стартующими из-под воды, был на К-129 единственным на Тихоокеанском флоте. Допустить к обслуживанию можно только тех, кто пощупал ядерных «монстров» руками, и не в классе, а на боевой службе.

Так все-таки — сколько же их было? Это нетрудно вычислить. На бумаге 98. Отнимем для наглядности стажеров. Останется 87. Это штат. Теперь приплюсуем, на замену весенних дембелей, 34 новичка. Итого — 121. Но и дивизия — себе на уме. У нее таких, как «сто двадцать девятая», еще шесть штук. И нужно как можно больше «салажат» оморячить. Поэтому возьми-ка Владимир Иванович, еще в нагрузку… ну не десяток, так хоть восьмерых. Вот и те самые 129. Роковая цифра. Но вполне вероятная.

Газета «Уральский рабочий» назвала в числе погибших моряков Александра Крюкова, призванного из города Тавда Свердловской области. Но в списке личного состава К-129 его нет. Подтверждает ли это, что моряков погибло не 98, а гораздо больше? Только контр-адмирал В. Дыгало мог бы точно сказать, сколько именно писем родственникам он разослал в августе 1968-го.

ПРИКАЗАНО — ЗАБЫТЫ

Когда на Камчатку начали прибывать проверяющие, точно не известно. Евгений Кутовой, служивший вто время помощником флагманского специалиста по ракетному оружию 29-й дивизии, утверждает — сразу после потери связи с К-129. Штаб Тихоокеанского флота был просто обязан реагировать немедленно, если сам главнокомандующий ВМФ приказал вызывать замолчавшую подлодку открытым текстом. Правительственную комиссию сформировали после 22 марта, когда стало очевидно — боевое патрулирование сорвано, появились основания подозревать самое худшее. Однако и тогда объективных доказательств гибели субмарины не было и до окончания поисково-спасательных действий быть не могло. Поэтому Совет министров СССР назначил расследование «по факту исчезновения» лодки.

В составе комиссии, естественно, преобладали первые и вторые лица всевозможных «почтовых ящиков», которые сконструировали и построили лодки проекта 629, их оружие и комплектное оборудование. Зная по опыту прошлых разбирательств, что командиры производства непременно постараются взвалить всю ответственность на моряков, Горшков назначил параллельное служебное расследование с диаметрально противоположной «идеологической» установкой.

Бывший командир дивизии В. Дыгало вспоминал, как на подведении итогов флотской «сепаратной» комиссии на него вдруг обрушился заместитель начальника Политуправления ВМФ. По его мнению, главная причина трагедии… плохое политическое обеспечение похода. Заместитель главкома ВМФ В. Касатонов поморщился, и резко оборвал политработника:

— Это здесь совершенно не при чем!

Вечером В. Касатонов специально зашел в каюту командира дивизии В. Дыгало (комиссия работала на плавбазе «Нева»), чтобы ободрить Виктора Ананьевича.

— Не принимайте эту чушь близко к сердцу, на флоте вас знают и в обиду не дадут.

Столь живая реакция адмирала В. Касатонова, человека жесткого и чуждого сантиментов, также, если вдуматься, не лишена подоплеки. Дело втом, что в дни празднования 50-летия Октября, адмирал В. Касатонов побывал на Камчатской флотилии и вручил юбилейное знамя ЦК КПСС за успехи в боевой подготовке. Это обстоятельство было теперь на руку командованию ТОФ. Флотилия, чьи достоинства были отмечены столь высоко, не могла вдруг резко сдать позиции за неполных пять месяцев. Для Касатонова же неожиданное политическое обвинение содержало скрытую угрозу. ЦК КПСС не мог поощрять флотские формирования иначе, как по представлению Главного штаба ВМФ. Неизвестно, кто инициировал награждение флотилии, но тень косвенно могла пасть на вручившего высокую регалию от имени партии.

Комиссии изучали документы, прежде всего планы подготовки лодки к походу. Недостатков не обнаружили, продолжает утверждать В. Дыгало. Возразить ему нечем. До сих пор материалы служебного дознания засекречены.

В процессе расследования явственно проступили признаки подковерной клановой борьбы за лидерство внутри флотской структуры. Заместителю главкома ВМФ адмиралу Егорову работа правительственной комиссии надолго запомнилась суровым принародным разносом, который устроил ему Горшков. Главнокомандующий ВМФ настаивал на причине отказа техники. Против яростно выступали представители многочисленных «особых» и «специальных» КБ, а также Минсудпрома: всему виной плохая выучка личного состава, а техника — отличная. В пылу полемики Егоров (если только он не строил дальнего прицела на расшатывание репутации своего патрона) допустил субординационную оплошность, непростительную для штабиста его уровня. Неожиданно для всех он поддержал оппонентов, сказав, что моряки вышли в море измотанными, они не успели как следует отдохнуть. Главком тут же, при всех, пресек интригу своего заместителя, не особенно выбирая выражения. Позднее, вспоминал Егоров, Горшков перед ним извинился, но — с глазу на глаз. Публичной сатисфакции адмирал не получил, за что, судя по тону мемуаров, навсегда затаил глубокую обиду.

Правительственной комиссией руководил заместитель Председателя Совета министров СССР пятидесятидвухлетний Леонид Смирнов. Это был известный каждому телезрителю (краешком своей фетровой шляпы на экране) суперзасекреченный «Товарищ председатель Государственной комиссии!», которому рапортовали о готовности к полету первые советские космонавты на Байконуре. Леонид Васильевич возглавлял комиссию по пилотируемым полетам, но космонавтика была лишь частью его кураторства девяти ключевых министерств: боевой и мирный атом, авиация, судостроение, электроника и радиотехника, боеприпасы. Лауреат Ленинской премии, дважды Герой Социалистического Труда Смирнов 22 года возглавлял Комиссию Президиума Совмина по военно-промышленным вопросам.

Докладывать Смирнову было трудно. Ноль эмоций, никакой реакции на услышанное — его лицо всегда хранило непроницаемое выражение. Знавшие хрущевского вице-премьера отмечают его манеру резюмировать предмет дискуссии почти по Аркадию Райкину: «С одной стороны оно конечно, но с другой — опять же оно!» То есть о возможном провале — предостерегал, а если победа — он ее единственный кузнец. Это был тип руководителя вообще, для которого выдерживать политическую линию всегда важнее инженерной целесообразности, а высшей доблестью почиталось угадать настроение верхов.

Выезжал ли зампред Совмина на Камчатку? Вряд ли. Это было бы непроизводительной потерей времени действительно чрезмерно загруженного государственного деятеля такого высокого ранга. На Камчатке Смирнов неоднократно бывал прежде — что нового он мог там узнать? В июне 1968 г. заключительное заседание комиссии состоялось в штабе ТОФ во Владивостоке.

«Было высказано много всевозможных версий, — вспоминает адмирал Н. Амелько. — Остановились на двух. Первая версия — лодка находилась в надводном положении в темноте без огней и была протаранена каким-либо океанским транспортом или, следуя под РДП в штормовую погоду, волной была затоплена через РДП. Вторая версия — лодка при всплытии на зарядку аккумуляторов ударилась о днище большого транспорта, разрушила рубку».

До сих пор, — обратите на это внимание! — слова Николая Николаевича единственное заслуживающее доверия свидетельство непосредственного участника высокого разбирательства. Ни о какой вражеской подлодке, которая коварно следила за К-129 и неосторожно ее утопила, речи не было.

Фактически моряки провели схватку с «оборонщиками», несмотря на численное превосходство последних, с ничейным счетом 1–1. Разумеется, океанский транспорт так просто на подлодку не наскочит. Но разве можно за игнорирование международных правил судоходства винить подводников, которые не включают по ночам ходовые огни в интересах скрытности! Если же они подставили свою рубку под удар какому-нибудь супертанкеру, здесь можно усмотреть плохое несение гидроакустической вахты, и это флоту минус. С другой стороны, прорыв воды в отсеки через шахту РДП — несомненный прокол судостроителей. Если бы они попытались возражать, флотские тут же приперли бы их к стенке кучей рекламаций на этот капризный дыхательный «хобот». И еще укололи бы — небось, фашисты в «Кригсмарине» ходили под «шнорхелем» до 12 узлов, а у нас при шести уже душа в пятках, того и гляди снесет хилую трубу набегающим потоком!

Правительственная комиссия окончательно склонилась к выводу, что личный состав не смог справиться со стремительно развившейся аварией, подводная лодка получила отрицательную плавучесть и затонула. Не найдя достаточно сильных аргументов, промышленники и военные фактически пошли на мировую и для порядка обменялись парой равнозначных упреков: одни неважно построили, другие неважно воспитывали, в итоге не виноват никто. Такой вывод устраивал всех. Кроме заместителя Предсовмина.

«Смирнов в заключение прямо сказал, что комиссия должна указать виновного в гибели лодки и спросил меня, кого я считаю виновным. Я ответил, что пока не вижу виновных. Л.В. Смирнов говорит, что виновного нужно найти. Я ответил:

— На флоте за все отвечает командующий, докладывайте, что виноват я, если усматриваете в моих действиях нарушения.

Комиссия улетела в Москву. Через некоторое время вышло постановление правительства (разумеется, закрытое), в котором был изложен факт гибели К-129, мне объявлен выговор без указания причин. Я это воспринял как должное, на комиссию никакой обиды не имел».

Высокую комиссию проводили в Москву, а во Владивостоке на расширенное совещание главком ВМФ созвал командиров соединений, подводных лодок и офицеров штабов.

«Главная мысль его выступления заключалась в том, что боевую службу нести нужно, но необходимо проявлять больше осторожности, больше осмотрительности, — пишет бывший начальник четвертого управления ТОФ Г. Павлов. — Я в своем выступлении привел и обосновал выводы, что гибель подлодки по вине матчасти комплекса ракетного оружия и личного состава, обслуживающего комплекс, произойти не могла… Помнится, в августе 1968 г. К-129 была исключена из состава флота».

Главком ВМФ Горшков («больше осторожности, больше осмотрительности») призывал подчиненных следовать хорошей морской практике. Имея в виду иное, он призывал бы к бдительности. Не было высказано даже тени намека на коварные происки империалистов.

Взыскания, наложенные на причастных высших офицеров, носили ритуальный характер. Ничья карьера не была нарушена непоправимо, а лишь на время приторможена.

Командующего Тихоокеанским флотом Амелько той же осенью в кулуарах сессии Верховного Совета страны окликнул премьер А.Н. Косыгин:

— Мы тут тебе выговор объявляли три месяца назад, но ты знай, что он уже снят.

Очередная годовщина Великого Октября служила поводом для награждения и снятия взысканий.

Ветеран освоения флотом баллистических ракет В. Запольский вспомнил важную деталь, рассказанную ему членом правительственной комиссии, бывшим главным штурманом ВМФ А. Мотроховым. Тот утверждал, что по окончании работы комиссии Л. Смирнов высказал свое особое мнение: высший эшелон командования ТОФ почти целиком состоит из моряков надводных кораблей, которые недостаточно представляют себе специфику подводного плавания, и в этом может быть косвенная причина трагедии. На ТОФ провели кадровые перестановки. Адмирал Н. Амелько не скрывает, что долго упорствовал переводу в Москву и согласие дал только в кабинете Л. Брежнева. Перевод состоялся весной 1969 г. на новую, специально под Амелько введенную должность заместителя главнокомандующего ВМФ по противолодочной борьбе.

Командир 29-й дивизии контр-адмирал Виктор Дыгало хотя и говорит, что «все получил сполна», не был понижен в звании, дивизией командовал до 1969 г. (затем, видимо, был переведен на Должность заместителя командующего 15-й эскадрой по боевой подготовке) а в 1972 г. он уже в Москве, на престижной и спокойной должности главного редактора журнала «Морской сборник», руководил редакцией до выхода в отставку.

Начальник штаба 29-й дивизии ДРПЛ капитан 1-го ранга Валентин Бец получил в 1974 г. звание контр-адмирала, приняв под командование 182-ю отдельную бригаду подводных лодок в бухте Бечевинка (13 лодок и плавбаза). Это соединение имело важную специфическую задачу: в случае нападения на Камчатку с океанской стороны связать противника боем, оставляя другим силам флотилии время мобилизоваться или эвакуироваться. Назначение на такой ответственный пост и производство в контр-адмиралы свидетельствовали о полном доверии.

Судьба командира 15-й эскадры ПЛ Якова Криворучко неизвестна, но, во всяком случае, этот контр-адмирал нигде не упоминается как особо пострадавший от этой истории. Он продолжал командовать эскадрой до 1970 г.

Начальник штаба 15-й эскадры ПЛ контр-адмирал Рудольф Голосов стал впоследствии Героем Советского Союза, вице-адмиралом, начальником штаба Тихоокеанского флота, преподавателем Академии Генерального штаба ВС РФ.

В августе 1968 г. К-129 секретным приказом была исключена из состава флота без указания причин. Списать и забыть навсегда. Однако факт гибели подводной лодки не был официально объявлен. Аварии и катастрофы — это удел империалистов. В СССР мог быть только неуклонный рост достижений. Можно ли упрекать верного коммуниста-ленинца Горшкова за неукоснительное следование идейным установкам партии. Кто думал тогда о возможных правовых последствиях…

Было достаточно опубликовать в «Извещениях мореплавателям» или в открытой печати сообщение о потере корабля с примерным указанием района, и ни одна страна не имела бы юридического права прикасаться к утраченной собственности СССР! Но, если такового не сделано, имущество можно считать бесхозным.

«По заявлению специалистов в области международного морского права, затонувшее в международных водах судно может быть поднято тем, кто раньше к нему успеет. Однако они признают, что в случае с советской субмариной существуют сомнения и неясности, так как пока мало прецедентов (если они вообще были) предъявления прав на спасение военного корабля другой страны…» — писала газета «Вашингтон пост» весной 1975 г.

Но до событий, которые станут поводом к данной цитате, еще далеко. Однако на всякий случай, советским морским офицерам было категорически запрещено даже произносить вслух тактический номер таинственной пропажи.

На причалах в бухте Крашенинникова постоянно находились особисты. Наблюдали, чтобы офицеры не болтали лишнего про К-129. На самом деле разговоры об исчезнувшей субмарине велись постоянно.