— Десятый, Десятый, ты слышишь меня, Десятый? Я — «Гроза», Десятый! Отвечай, Десятый…

Голос мощной радиостанции командира полка на мгновение пробился сквозь хаос радиопомех, и пробился он в тот момент, когда танкисты страстно желали получить весточку от своих.

Атаковав реактивный дивизион, Ермаков понял, как глубоко в чужом тылу он находится и сколько опасностей таят окружающие холмы и гудящее небо. Уничтожение дивизиона ему не простят — это ясно. Рота шла, огородясь дозорными экипажами, и не напрасно: дважды она почти столкнулась со смешанными колоннами танков, мотопехоты и артиллерии, а третий раз одна из дозорных машин едва не врезалась в проходившие грузовики. Грузовики — небольшая добыча. С танками он, Ермаков, может сразиться в любой момент, но обменять роту на роту не велика честь. Надо воспользоваться своим положением в тылу «южных», и уж коли бить — так чтоб они почувствовали… Батальон погиб в пламени «ядерного взрыва» — это Ермакову стало понятно давно. Но почему молчит полк? Неужели и полк?.. Нет!.. Их танковый гвардейский жив, если жива хоть одна рота, и он дойдет до цели — пусть даже последним своим танком. Переправы, плацдарм на другом берегу — вот задача полка, вот куда обязан выйти лейтенант Ермаков со своими людьми.

Огромный запас хода машин, их способность двигаться под водой, инфракрасное зрение, живучесть в огне и отравленных зонах, вооруженность против любого возможного противника открывали перед ротой широкий простор для действий, превращали в ее союзников день и ночь, холмы и равнину, пески и горы, сушу и воду. Только небо ей недоступно, но зачем небо танковой роте? Земля — ее мать и главная броня.

А если машины могут так много, то танкисты лейтенанта Ермакова способны и на большее. Только бы сам он не подкачал. Нет, и он не подкачает — не имеет такого права: ему, быть может, надо воевать за целый полк. И все же машинам и людям нужен отдых — с рассвета. Шли без остановок. На учениях, где за одну ошибку выводят из строя, лишая права на всякое движение, нервы у людей поминутно натянуты, а теперь танкистов угнетает и чувство оторванности от своих — Ермаков знал по себе. Пусть хотя бы увидят лица друг друга.

Он увел роту в глубокий распадок и остановил в тени обрывистой сопки. Пока водители осматривали машины, а заряжающие и наводчики проводили частичную дезактивацию, Ермаков собрал командиров для короткого совета. Подошел и посредник. Ордынцев остался около вездехода, то ли выказывая тем свою обиду на посредника, то ли не желая стеснять лейтенанта.

— Можете курить, — разрешил Ермаков командирам.

Старший лейтенант Линев огорченно похлопал по пустым карманам: незапланированный, мол, сбор… К нему потянулось несколько рук с пачками сигарет, и Линев пошутил:

— Раз вы такие щедрые — у всех по одной, чтоб на день хватило. А у Зарницына — две. Старшина всегда найдет.

По тому, как весело рассмеялись танкисты в ответ на не слишком остроумную шутку, Ермаков понял, чего им стоил нынешний двойной успех роты.

— Задача, товарищи, остается прежней, — сказал он твердо, как бы отсекая возможные сомнения. — Но я вот о чем предупредить хочу: нас теперь ищут. Надеюсь, объяснять не надо, кто нас ищет.

— Теперь мы, считай, десантники, — подал голос ефрейтор Стрекалин с башни танка, где он сидел, держа шлемофон на коленях; из наушников доносилось слабое потрескивание.

Ермаков строго глянул на Стрекалина и продолжал:

— Поэтому радиомолчание полное. Станции работают только на прием. Командиру дозора выходить в эфир лишь в исключительных случаях, держаться на виду роты и сигналить флажками. Что вы еще можете предложить?

Командиры молча, потупясь, курили.

— А что, — весело заговорил один из сержантов, — давайте белые полосы на башнях намалюем — мел у меня есть.

— Глупо, — резко оборвал Линев, покосись на подполковника. — На войне не по цветным полоскам — по форме машин противника опознают. Может, вы танки перековать сумеете?

«Эх, если бы со своими на минуту связаться», — только подумал Ермаков, и именно в этот момент Стрекалин рывком поднес к уху шлемофон, и радость, смешанная с неверием, отразилась на его лице:

— Товарищ лейтенант! «Гроза»! «Гроза» говорит…

Одним махом Ермаков взлетел на башню танка. Он был едва уловим, этот далекий голос в наушниках, то и дело перебиваемый треском помех, но Ермаков обостренным чувством угадал каждое слово, которое к нему долетело, и узнал голос командира полка:

— Десятый, я — «Гроза», ты слышишь меня, Десятый?.. Спасибо, Десятый, спасибо, сынки! Действуйте…

Сатанинский вой и свист надвинулись на тонкую нить возникшей было связи, и Ермакову только почудилось, будто сквозь них пробились слова «… в направлении…». Тогда-то, забыв осторожность, Ермаков переключился на передачу и закричал в ответ:

— Слышу, «Гроза», слышу! В каком направлении, повторите, в каком направлении?..

Никто, кроме «противника», не мог услышать его, и однако же он замер. В наушниках свиста и воя для него не существовало — они казались тем безмолвием, когда слышишь, как скользит по траве черная тень степного коршуна, но ни одного звука человеческого голоса он не уловил.

Забытые сигареты дымились в руках командиров машин, и в ответ на вопрошающие взгляды Ермаков сказал:

— Все в порядке. Мы действуем правильно. Теперь — по местам.

Но командиры задвигались очень уж медленно, явно ожидая чего-то еще, и Ермаков понял необходимость сказать им те слова, которых они ждали.

— Командир благодарит роту. Командир сказал: «Спасибо, сынки». Он приказал действовать так, как действовали.

И танкисты загалдели — весело, наперебой, подталкивая друг друга, словно стояли где-нибудь на отдыхе, в глубоком тылу своих войск.

— Эх ты! Без вести пропали, — поддразнивал один другого. — Вот тебе и без вести. Батя все знает.

И другой весело кивал, хотя насчет «без вести» и не заикался.

— Интересно, откуда батя знает?

— Хо! Откуда! Ты думаешь, мы одни тут с тобой в прятки играем? Поди, за каждым холмом разведка сидит и на нас посматривает.

Все стали оглядываться, словно и вправду вот-вот из-за ближнего увала высунется сплюснутая башня легкого танка или настороженное кабанье рыло боевой разведывательной машины, не отмеченной белой полосой.

А между тем сведения о «заблудившейся» роте пришли в штаб дивизии из авиачасти. Докладывая о срыве огневого удара по полку Юргина, летчики упомянули танковую колонну, которую навели на реактивный дивизион, плотно прикрытый от ударов с воздуха. Полковник Степанян не поверил и затребовал подтверждения. Реактивная артиллерия «южных» ни в одной вводной пока не упоминалась, и Степанян нервничал, ожидая подвоха. И вдруг, как гром, — подтверждение собственной разведкой сведений, полученных от летчиков: целый дивизион «южных» кем-то разгромлен наголову, а кем — пока неизвестно.

«Юргин, — решил Степанян, едва веря в такой подарок. — Вот тебе и тихоня!»

Вызвал подполковника к телефону и дружески отчитал:

— Ты скромничай, да в меру. Мало того что рискуешь без спроса, еще и важные сведения задерживаешь. Да знай я — давно бы тебя вперед двинул.

— Какие сведения? — искренне удивился Юргпн.

— А те самые, насчет рейдовой танковой группы, которая артиллерию «южных» давит.

Юргин начал было уверять, что ему сейчас не до рейдовых групп, дай бог позиции удержать, и тогда Степанян свистящим шепотком заговорил в трубку:

— Молчи, командир, молчи, не признавайся ни мне, ни другим! Пятнадцать минут тебе выяснить, при каких обстоятельствах ты потерял целую роту танков, которая сделала уже больше, чем все твои батальоны. Она же спасла тебя, понимаешь?

Степанян, конечно, преувеличивал, но Юргин слушал его упреки, как музыку. Он понял теперь, о какой роте идет речь, и у него, как вздох, вырвалось:

— Связи с нею нет, товарищ полковник.

— А ты свяжись! Свяжись! И пусть рота ударит тебе навстречу. Пусть ударит, если еще цела… И молодец — хорошо воюешь, давай и дальше так же…

Тут Степанян совершенно прав: командир любого ранга хорошо воюет только тогда, когда хорошо воюют его подчиненные.

Юргин сам обратился по радио к роте, предполагая, что голоса танковых радиостанций не доходят до штаба полка, в то время как оторвавшаяся рота, может быть, слышит штаб. И хотя далекие люди не сумели за помехами расслышать его нового приказа, они услышали из уст своего командира: «Спасибо, сынки». А в их положении это, может быть, было главным…

— По местам! — повторил Ермаков, и командиры экипажей бросились бегом к танкам, продолжая переговариваться на ходу.

«Дети, совсем дети, — думал посредник, глядя им вслед. — Они сами не понимают, что сделали. Им важно, что сказал батя»…

Устраиваясь в люке, Ермаков услышал:

Это, конечно, Стрекалин. И Петриченко уже тут как тут:

— Все сочиняешь? — Голос его насмешлив, но без обычной для Петриченко задиристой колкости, в нем скорее заинтересованность и поощрение. — Тебе, похоже, мало славы танкиста, так ты на танке в поэзию хочешь въехать?

— Ну-ну, — миролюбиво прервал его Стрекалин. — Ты, чем сослуживцев критиковать, лучше бы тяги лишний раз проверил. А то вон…

— Чего «вон»? — В голосе Петриченко просквозила тревога.

— Чего-чего! Тянут твои тяги. Тянут за всякие там рычажки планетарных механизмов и поворачивают танк, куда водителю захочется.

Петриченко сердито захлопнул люк над головой. Ермаков улыбался незлобивой перебранке танкистов, с тайной радостью чувствуя свою причастность к их рождающейся дружбе, вскинул флажки над головой: «Заводи… Вперед!»

Дрогнуло суставчатое тело колонны, качнулось, поползло, набирая скорость, вдогон дозору…

«Спасибо, сынки… Спасибо, сынки…» — выстукивали мозолистые траки о сухие камни. «Действуйте… Действуйте…» — волнообразно пели двигатели.

Теперь уже не было степи — сплошные холмы да сопки, и путь к переправам удлинялся. Ермаков вел роту глубокими лощинами, жег лишнее горючее, делал лишние километры, но то недорогая цена в сравнении со скрытностью.

Река находилась где-то рядом. Танки повернули на юг, стремясь к ближней переправе. Холмы, все так же качаясь перед глазами, теснили горизонт, а предзакатное солнце косо било в глаза, и лейтенанту Ермакову временами чудилось: танки выходят на просторную равнину, полную слепящего света, и будут катиться к самому краю земли, пока зеленые волны не умоют их пыльные железные морды. Они остановятся, как загнанные кони, и соленые брызги белыми звездами будут высыхать на усталом железе. Тогда он снимет потный тяжелый шлем, сядет на белый песок и станет всласть думать о тишине, о чайках над крутым красным яром быстрой сибирской реки, о полосатых окунях в глубине холодных плесов и бугорчатых стерлядях, ползающих по хрящеватым перекатам, о таинственных желтых иволгах, живущих по лиственным опушкам лесов, о темноглазой девушке… Потом он уснет прямо на песке. Он уснет, не отдав никаких приказаний, уснет мертвым сном богатыря, и встанет над ним тишина — такая тишина, когда на земле не стреляют. Совсем нигде не стреляют…

Гул танков, подавивший все звуки вокруг, уже стал казаться той желанной тишиной, холмы — океанскими валами, реактивные ракетоносцы в небе — белыми чайками, далекие смерчи пыли — косматыми кедрами, а качка на бездорожье — сладкой зыбью сна, когда он отчетливо и близко услышал:

— Вижу переправу и…

Что «и», Ермаков не понял — то ли голос Линева сорвался, то ли он слишком быстро надавил нагрудный переключатель.

Ермаков машинально подал команду водителю, и танк, оторвавшись от колонны, быстро выполз на крутой скат, став за гребнем, близ дозорной машины, так, чтобы лишь голова командира, торчащая из верхнего люка, возвышалась над гребнем высоты, словно камень — один из множества камней, лежащих на сопках. Этот Петриченко, он, оказывается, смыслил в тактике не меньше любимого лейтенантом Ермаковым водителя Зайцева.

Бинокль Ермакову не потребовался. Он увидел внизу просторную, взгорбленную местами равнину, посреди которой светлой лентой неслась река. Полноводная в жаркую предзакатную пору лета, она казалась выпуклой, готовой вот-вот выплеснуться из берегов. Низкие откосы их темнели резкой зеленью среди тускло-серой степи. Зеленые понтоны наплавного моста, отражаясь в воде, казались массивными бетонными монолитами, отчего мост походил на капитальную плотину. По обе стороны реки из капониров торчали тонкие стволы автоматических зенитных пушек, чаши локаторов, непрерывно вращаясь, Черпали пыльное небо, а прямо в лицо Ермакову, из глубоких окопов, вырытых в пойме, настороженно смотрели черные зрачки противотанковых орудий. Не было и метра земли близ переправы, не взятого на прицел. Но не о том думал лейтенант Ермаков, и не то приковало его взор.

По желтой дороге, на широких спинах зеленых машин, плыли к реке огромные «рыбы», и рассеянное солнце холодно отсвечивало на их металлических гладких спинах. Танки охранения уже минули мост, слегка растопырив походный порядок и поводя пушками в сторону холмов, — они как бы предостерегали всякого от малейших поползновений на ракеты. Ермаков даже бинокль поднял, словно глазам не мог поверить. И, следя, как весело высверкивают полированные траки гусениц, успел еще подумать: танков для нормального походного охранения многовато, наверное, ракетные установки сошлись у моста с другой колонной, и это совпадение оборачивается против него. Однако же выбора теперь не было. Мост не имел большого значения в сравнении с тем, что двигалось к нему. Всякий маневр, всякое распыление сил исключались, следовало уничтожить ракеты, уничтожить наверняка, самым коротким путем и любой ценой. Что значит одна рота, возможно, уже вычеркнутая из списков, в сравнении с этими чудовищами, способными унести тысячи и тысячи жизней!

— Петриченко! — позвал лейтенант механика-водителя. — Ну-ка, бегом на гребень — проверьте, нет ли на обратном склоне крупных камней и крутых уступов. Да не очень высовывайтесь там!

Серый заяц метнулся из-под ног выпрыгнувшего из танка водителя, выскочил на самый гребень, сел, поводя ушами и испуганно тараща глаза.

— Братца не признал, — засмеялся Стрекалин. Ермаков тоже усмехнулся и тут же потерял зверька из виду. Первая пусковая установка ступила на мост, вода тяжело колыхнулась, отражения понтонов изломались, и мост сразу показался зыбким, непрочным, висящим среди ненадежного пространства…

— Товарищ лейтенант, — Петриченко говорил прерывистым, запаленным голосом, — скат чистый, но горка — не дай бог! Не завалиться бы!

В тоне его слышалась тревога.

— А другие, как вы думаете, тоже могут завалиться?

Петриченко от обиды не сразу нашел слова. Значит, лейтенант подозревает его в трусости! С ноткой злости ответил:

— Пройдем! Я ведь за других опасаюсь. Только тормозить резко не надо. Тогда танк и по отвесу пройдет.

— В линию! — приказал Ермаков в эфир.

Вторая ракетная установка теперь тоже ползла по мосту. Он раскачивался, и раскачивались серые «рыбины» на плечах машин, словно собирались сигануть в реку.

Из-за холмов бесшумно вынырнул самолет, скользнул над ротой, которая сейчас ломала походный порядок, перестраиваясь к бою. Сверху обрушился реактивный гул, и Ермаков словно увидел затылком, как самолет ложится в вираж, разворачивается для атаки: проглядеть танки теперь, когда они открыто стояли на скате, пилот, конечно, не мог. «Ну что ж, больше одной машины он выбить все равно не успеет…»

Ермаков ждал, когда вторая установка достигнет середины моста. Он ждал терпеливо, считая секунды, и казалось, это уже было с ним когда-то — только смотрел он не в просветленную оптику, подносящую мир к самым глазам, словно на ладони великана, а в узкую стальную амбразуру. Но так же горько пахло горючим, пылью и порохом. Так же зеленели берега реки, и по мосту так же двигалось то, что следовало остановить. Или он все перепутал и было это с его отцом? А может, с тем красивым седым полковником — преподавателем тактики в училище, который сказал однажды: «Все тактическое искусство в бою состоит в том, чтобы знать не десять способов решения внезапной задачи, а один-единственный…»

Или было это еще с кем-то? Но все это было, и может снова наступить для него и для тех, кто стоит за его спиной, чье дыхание он слышит через броню и расстояние. Они должны пережить наступившую минуту всей глубиной сознания и чувства, приблизиться к тому, как все бывает в схватке с настоящим врагом. У него не было слов, кроме команд. Да он и не знал слов, способных передать его состояние. Но он знал, у кого есть такие слова.

— Стрекалин, — вызвал лейтенант, — ваша песня станет сигналом атаки. Я включу вас во внешнюю связь. А выключить всегда успею.

— Но… песня… сейчас? — растерялся Стрекалин.

— Сейчас лучшее время для вашей песни, Стрекалин. — И, забыв, что его слышит целый экипаж, сказал хрипло и тихо: — Сейчас нужна песня, слышишь, Василий?!

Следующие слова он говорил в эфир. Его приказ был краток: атаковать и уничтожить ракеты. На огонь танков и батареи не отвечать. Сигнал атаки — песня Стрекалина. Он знал: других приказов ему отдавать больше не придется.

Самолет с оглушающим ревом вышел из пике над самой линией роты, и еще целая цепь стальных треугольников возникла над горизонтом. Засуетились расчеты батарей в пойме, и танки охранения ракет взбычились головой колонны, нарушив походный порядок. «Поздно, ребята, поздно!..»

Танк Ермакова вырвался первым на гребень — он как бы показывал всем, что спуск преодолим, он почти падал вниз по склону. Петриченко ни разу не притормозил, и Ермаков чувствовал, как похолодело внутри и подкатило к горлу, но видел он все сразу. Он должен был видеть все и запомнить до мелочей все, что происходит там, где первым выбитым из боевой линии танком может стать его танк, а первым убитым — он сам.

Стрекалин пел хрипло и прерывисто, пел некрасиво, он больше декламировал, чем пел, но песня его шла впереди атакующей линии вместе с командирской машиной, она одна царила в эфире, возвращалась в линию, словно заполняла пространство между танками, связывая их в непрерывный железный вал.

И видел лейтенант Ермаков: над гребнем высоты выросла его рота, скрылась на миг в бледном пламени одновременного залпа, свалилась вниз по круче, подобно горной лавине, и запрыгал гулкими толчками воздух, разрываемый пушечными глотками, и огненные бабочки пулеметного огня затрепетали в узких прорезях запыленной брони.

А еще видел он, с какой поразительной быстротой повернули к нему стволы пушек танки «противника», как мгновенно выстелились вдоль земли тонкие хоботы зениток и словно в упор глянули жерла противотанковых орудий, зарытых в пойме, как откуда-то из-за невзрачного прибрежного увальчика вынеслась батарея ПТУРСов и тупые головки управляемых реактивных снарядов зловеще шевельнулись, словно почуяв своим электронным нюхом чужую броню, как рванулась вперед, набирая скорость, передняя ракетная установка. «Поздно!.. Слишком поздно…»

Торопливо, смятенно били танки, зенитки, ПТУРСы, противотанковые пушки, и даже самолеты помогали им с неба. Били по одной-единственной роте, а рота не ответила им ни выстрелом — рота била по ракетам…

С высокого гребня, из открытой машины посредника, стоя, капитан Ордынцев следил за своей ротой. Медленно шевелились его сухие губы, редко вздрагивал крупный кадык на темной худой шее. И в тот момент, когда, по его расчетам, рота сблизилась с ракетами на дистанцию прямого выстрела — на ту дистанцию, с которой и самый бестолковый наводчик с закрытыми глазами разрушит и сожжет все, что на его пути, он сел, сорвал шлемофон, бросил на колени, однако же по-прежнему прислушивался к эфиру.

— Стой, Десятый! Все, стой! — проскрипело в эфире. — Кончена песня!

Рота еще катилась вперед по инерции, но уже не стреляла, и танки один за другим останавливались, образуя изломанную полудугу. А «противник» все бил и бил, словно боялся, что рота снова оживет. И никто, быть может, кроме офицеров штаба учений, не знал еще, что произошло в эту минуту не только здесь, у переправы, но и на всем пространстве, где развертывались бои.