Его прислали в распоряжение старшего лейтенанта Громова после выхода в район сосредоточения. Он разыскал командира у костра среди отдыхающих солдат, подошел, стараясь печатать шаг:
— Прибыл, товарищ старший лейтенант.
— Кто прибыл? Зачем прибыл?
— Я... прибыл... То есть рядовой Воробьев прибыл... В ваше распоряжение. — Солдат виновато переступил с ноги на ногу.
Алексей Громов с неудовольствием осмотрел его длинную, плохо пригнанную шинель, оттопыренные погоны и завернувшийся воротник. В широкой и длинной не по росту одежде солдат выглядел щуплым и сутуловатым. Глаза его, неожиданно темные среди белесых ресниц, выжидательно смотрели на офицера.
— Вы что, вот так воевать собрались? — спросил старший лейтенант, указывая глазами на неподогнанную шинель.
Солдат как-то неловко задвигал плечом.
— Не, у меня еще полушубок есть. Только я его там забыл, — по-прежнему держа правую руку около шапки, он оттопырил большой палец и ткнул им куда-то за спину. — А шинель эта ничего, теплая. Только не моя... По тревоге спутал.
Ракетчики из расчета расхохотались. Громов метнул в их сторону такой взгляд, что они мигом притихли.
— Опустите руку, — сказал он и, подозвав сержанта, распорядился выдать Воробьеву запасной комплект теплой одежды...
Потом, на марше, старший лейтенант на какой-то час забыл, что за рычагами сидит не его любимец сержант Голубев, которому комбат дал специальное задание. Машина шла ровно и сильно, точно выдерживая скорость в колонне, двигатель пел чисто, в его сдержанном биении чувствовался запас силы, готовой вступить в действие но первому желанию человека. Верный признак того, что за рычагами знающий водитель.
В меховой куртке и брюках, в черных перчатках, присланный из ремонтников Воробьев уже не казался щуплым. Он словно сам не знал, хорошо ли ведет машину, и все время порывался спросить, косил глаза на командира. Это почему-то раздражало Громова, и он стал пристально глядеть в перископ, постепенно увлекаясь бегущим рисунком дороги, отраженной в зеркальном стекле прибора. Дорога шла заснеженным лесом. Ранняя зима оказалась щедрой. Низины уже почти сравнялись с буграми, широкие ветви сосен гнутся от снега. Пройди сейчас лесом — и услышишь треск ломающихся сучьев.
Алексей насторожился. Мотор, еще секунду назад мощно грохотавший, вдруг задохнулся, сбился с ритма и заглох.
«Топливо кончилось», — подумал он. Водитель потянулся рукой к переключателю баков. Алексей с досадой открыл люк и вылез наружу. Он знал: воздух засосало в топливопроводы, чтобы прокачать их, уйдет несколько минут. Значит, остановятся задние машины и его будут костить про себя командиры и водители, потому что в узком лесном дефиле обойти установку невозможно.
— Давно не водил... забыл, — смущенно бормотал Воробьев, действуя насосом.
«Ремонтник есть ремонтник», — со злой усмешкой подумал Громов.
К ракетной установке подошел проворный вездеход командира дивизиона.
— В чем дело? — спросил подполковник, высунувшись из кабины.
— Топливо... переключить забыли.
— Вороны.
Подполковник в сердцах с силой захлопнул дверцу.
Водителю Алексей не сказал ни слова упрека, но представил, как после марша будет отчитывать комбат, а потом вызовет подполковник и станет извиняться за резкое слово. Привычка у него такая. Да ведь извинения начальника иной раз не лучше разноса. Потом подполковник станет объяснять значение высокой маршевой скорости и все такое, о чем ты сам мог бы прочесть целую лекцию. Но именно потому тебе будет особенно неловко. И опять, глядя на Воробьева, старший лейтенант морщился, словно от зубной боли... Колонна приближалась к месту ночного привала...
Утром, через час после подъема, Алексей возвращался от командира с новой задачей. На душе было неспокойно. Марш в район стартовых позиций предстоял через лесистые холмы, где дорога кружит по крутым склонам, тонкой змеей ползет в узких коридорах, стиснутых лесом и каменистыми осыпями. Вот где вспомнишь сержанта Голубева!
Ракетчики, взбодренные крепким горячим чаем, около походной кухни чистили посуду. Сочно хрустел снег, слышались задиристые шутки, смех, строговатые голоса сержантов, поторапливающих солдат. Отойдя от кухни, Алексей вдруг вспомнил, что не заметил среди солдат Воробьева. «Уж этот мне Воробьев! Взгрею сержанта, чтоб людей не распускал...»
Близ машины Громов услышал посапыванье в отделении управления и с недоброй ноткой спросил:
— А для вас, рядовой Воробьев, что, не существует дисциплины строя? Кто вам разрешил остаться?
В машине что-то испуганно звякнуло, потом из люка высунулась голова. Моргая белесыми ресницами, Воробьев неуверенно ответил:
— Мне товарищ сержант разрешил.
— Вы что же, еще не завтракали?
— Нет, я уже. Только я раньше успел... Надо было тягу проверить. Вчера мне показалось, будто правый рычаг туговат.
«Мне показалось», — с иронией повторил про себя Громов.
— Хорошо, заканчивайте, только побыстрее...
Распоров снежную целину рубчатыми параллелями, машины вытягивались в колонну и сразу — далеко летящие из-под гусениц спрессованные ошметки снега, танцующие по бокам деревья, расплесканный горизонт впереди. Скорость... Душа марша, обязательное условие победы в бою — скорость.
Слушая эфир, лейтенант внимательно следил за водителем. Эфир молчал. Железная дисциплина марша — молчание. Лейтенант щелкнул переключателем — так, на всякий случай проверить внутреннюю связь — и вдруг услышал стихи. Вначале ему показалось, что переключатель не сработал, а фиксированная волна оказалась в диапазоне какой-то радиостанции. Но нет, характер шума сменился. Да и голос знакомый, только тембр его, насыщенный металлом, стал сильнее и богаче. И тут Громов увидел, как шевелятся губы Воробьева. Старший лейтенант кашлянул, и стихи оборвались. Глянув на офицера, водитель смущенно сказал:
— Это я, товарищ старший лейтенант. Извините, шоферская привычка. Если нельзя — не буду.
Вопрос был неожиданный, не предусмотренный никакими наставлениями. Да и стихи Воробьева звучали только для экипажа. Ракетчики помалкивали. И уж коли никто не подковырнул чтеца, значит, расчет не против стихов.
— Не запрещаю, — сказал Громов. — Я, бывает, и сам, когда веду машину, напеваю про себя, — неожиданно признался он. .
Воробьев, не отрывая глаз от дороги, качнул головой:
— Не, песня не то. Поется обязательно под гул мотора — тут вроде подчинение технике, — а я свою власть над ней чувствовать хочу.
«Ишь какой властелин», — Громов с интересом глянул на водителя.
— Да на песни у меня и слуха нет, — вздохнул Воробьев, — а хорошие стихи я уважаю. Особенно которые про любовь. — Он серьезно глянул на старшего лейтенанта. — Я, знаете, раньше в девчонок часто влюблялся, да они все от меня отворачивались. Несчастливый я в этом деле. А стихи почитаешь — как будто и тебя кто-то любит. Они же для всех пишутся...
Подавив улыбку, Громов кивнул:
— Для всех. Только, я думаю, вам и теперь не поздно влюбляться. Вдруг да и повезет?
Воробьев все так же серьезно ответил:
— Не, не повезет, я знаю. Есть люди, которых за всю жизнь никто не полюбит. Может, какая и пойдет замуж, но это уж другое.
Что тут скажешь?..
Алексей вышел в эфир, послушал тишину и, щелкнув переключателем, снова услышал стихи. Они были незнакомы и музыкальны. Старший лейтенант вслушался в слова, и они внезапно тронули его мужественной грустью и большим откровением.
...Я вспомню тебя и опять улыбаюсь.
Ты скроешься в тень и веселая выйдешь.
Я вижу: пылает звезда голубая,
И ты ее тоже на севере видишь...
Алексей представил, как она торопится в этот час на свой завод, идет сквозь эту зарю и, останавливаясь, вдруг замечает над крышами города вот эту последнюю утреннюю звезду, что сверкает над зубчатым контуром перелеска прямо по курсу колонны. Память совершенно отчетливо нарисовала разрумяненное лицо девушки, изморозь на воротнике ее шубки, на прядях выбившихся из-под шапочки волос.
...И кажется — мы увидали друг друга...
Так теплые капли стремятся к слиянью,
И птицы на север уносятся с юга,
Планеты горят отраженным сияньем..,
Когда старший лейтенант снова вышел в эфир, а потом переключился на внутреннюю связь, стихи оборвались. Колонна вползала в сумрак заросшего елями распадка. Тут уж не до стихов. И Громов почему-то был рад, что об этом водителю не пришлось напоминать. Словно почувствовав доверие, Воробьев перестал вопросительно взглядывать на командира, весь ушел в работу.
Трасса действительно оказалась опасной. На круто-склонах приходилось удерживать машину от крена, вести так, чтобы не задеть кряжистые деревья. Когда установка облегченно качнулась на первом перевале, старший лейтенант спросил:
— Ну как рычаги?
— Нормально, — улыбнулся Воробьев.
Улыбка у него была тихая, как свет свечи. Но и в полусумраке старший лейтенант разглядел у глаз Воробьева первые и, пожалуй, слишком ранние морщинки.
Скатившись в низину, машина опять с ревом пошла на подъем. Спокойно Громов вздохнул, когда дорога, вильнув, побежала узким карнизом, оплетающим склон невысокого голого холма. Здесь, в затишье, снег был особенно глубок, редкие сосны, выбежав из леса на склон, увязали в нем по пояс, устало опустив сучья. В глухой однообразной белизне пропадали глубина распадка и крутость холма, а ровный насыпной карниз, очищенный от снега путепрокладчиком, создавал впечатление прочной надежной дороги. «Можно бы и скорость прибавить», — подумал старший лейтенант, но Воробьев не спешил. Он хмурился, почти физически чувствуя зыбкость насыпи, размытой осенними дождями и еще не схваченной морозами. Прошедшие первыми машины разбили ее, и теперь насыпь то и дело проседала под машиной, гася скорость, грозя оползти и увлечь установку. Командиру заметить это было труднее, чем водителю.
— Поторопитесь, — сказал Громов. — Отстаем.
— Боюсь я, товарищ старший лейтенант... — начал Воробьев и смолк.
Громову показалось, что машина споткнулась. Мотор взревел, но ощущение движения пропало, хотя гусеницы продолжали скрежетать за броней и вся установка по-прежнему вздрагивала и покачивалась. Глянув в перископ, старший лейтенант оцепенел: дорога и склон холма медленно удалялись, хотя им следовало приближаться.
«Сползаем!..»
Водитель пытался заставить машину идти вперед, но грунт уползал из-под гусениц, многотонная тяжесть и крутизна неудержимо тянули вниз. Воробьев понял, что в этой борьбе ему не одолеть, и, рванув рычаги, нажал тормоз. Машина, осев, замерла.
— Приехали, слезай! — зло бросил Громов, выбираясь из люка. — Эх, Голубев, где ты?
Картина была невеселая. Насыпной карниз разрушился, машина сползла по склону, развернувшись кормой вниз. На тягач тут рассчитывать нечего: ни с одной стороны не подъедет. Но хуже всего — колонне хода нет. О последствиях даже думать не хотелось*
Воробьев стоял около гусеницы, вопросительно поглядывая на командира.
— Что будем делать, «властелин техники»?
— Съезжать надо, товарищ старший лейтенант.
— Это куда же съезжать-то?
Воробьев указал рукой на дно распадка:
— Туда, больше нету дороги.
— Была же дорога, была, — с досадой ответил
Громов. — А, да что тут говорить! — И, махнув рукой, пошел к командиру батареи. Капитан уже бежал навстречу, прижимая к бедру планшет с картой.
— Опять вы... — накинулся он было на Громова, но, увидев, что произошло, только присвистнул. — Эх, и понесло же нас сюда! Знал ведь я эту чертову насыпь, так нет: попрямее да побыстрее надо. А того не учел, что иная прямая длиннее кривых.
— Отняли Голубева, а теперь...
— Чего вы заладили: Голубев да Голубев! — рассердился комбат. — Что, ваш Голубев по воздуху проедет? Видите, под ногой эта глина оседает, а тут такая махина. Эх, не мог мороз часа на два раньше ударить!
Он поспешно схватился за карту:
— Вот что, рассуждать некогда. Колонну вот здесь выведут на запасный маршрут — и в район... Да, обставит нас сегодня первая батарея. Ну ничего, на стартовых позициях свое возьмем!
— А мы?..
— Спуститесь в распадок задним ходом, в район придете самостоятельно. — И ободряюще улыбнулся: — Ничего, машина не такой крен выдерживает. Как, водитель, не страшно?
— Нет... то есть никак нет, товарищ капитан, — торопливо ответил Воробьев.
Комбат засмеялся:
— Ну, если уж «никак нет», верно, не страшно. Действуйте...
Натягивая перчатки, Громов внимательно вгляделся в лица выстроенных у машины ракетчиков.
— Я сам поведу установку, — сказал он. — Вы, сержант, будете подавать мне сигналы руками.
— Есть!
И тогда из строя вдруг шагнул рядовой Воробьев. Он смотрел в глаза командиру:
— Нет, товарищ старший лейтенант. Разрешите, поведу я?..
Видно, ему очень непросто было решиться на такое возражение. И как ни был Громов расстроен и зол, он не мог не почувствовать, что для этого малознакомого парня понятие личной чести и доверия так же свято, как для него самого. Лиши сейчас Воробьева возможности вырвать машину из опасной ловушки, он, чего доброго, посчитает себя на всю жизнь оскорбленным.
— Хорошо, — сказал старший лейтенант. — Быстро за рычаги... — И подумал: — «А парни-то мои сочувствуют этому Воробьеву. — Гляди-ка, повеселели, словно минули уже все каверзы, ждущие нас на этом проклятом склоне...»
Медленно плыла вниз тяжелая машина, оставляя в снегу широкий, спрессованный рубец снега. Она именно плыла — гусеницы не доставали до твердого грунта. Все-таки снежная масса на крутосклоне не выдержала собственной тяжести, усиленной напором многотонной машины. Снег стал уходить из-под ног, старший лейтенант увидел, как весь белый склон с нарастающей скоростью потек вниз, изламываясь и вздуваясь причудливыми горбами.
«Оползень!.. Снежный оползень...»
Он был, конечно, не таким страшным, как лавины в больших горах, однако машина, не имеющая сцепления с твердым грунтом, частично оказалась в его власти и скользила по снегу, как на лотке.
Проваливаясь и падая в текучем снегу, старший лейтенант бежал следом. Он ничем сейчас не мог помочь водителю и только боялся, как бы тот в растерянности не начал тормозить. Тогда машину может развернуть поперек склона, потащит бортом вниз. А там — хороший камень под гусеницу либо встречный выступ, и все...
Но Воробьев и не думал тормозить. Видно, этот парнишка имел все-таки характер и знал, что сейчас единственная возможность сохранить власть над машиной — это заставить ее двигаться внутри скользящей массы снега. А когда установку начинало заносить, Громов видел, как расчетливо водитель укрощает движение забегающей гусеницы и машина выравнивается. Словно качающаяся стрелка компаса, которую все время привораживает единственная точка в пространстве, ракетная установка неизменно обращалась лобовой броней к вершине холма.
— Молодец, Воробьев! — кричал Громов, забыв, что водитель не может его услышать.
Уже замирал снежный поток, уже машина достигла дна распадка, как вдруг содрогнулась от резкого толчка и, приподняв корму, остановилась.
«Сели... Днищем на камень... Ничего, это нам не страшно... С этим-то мы как-нибудь справимся», — подумал старший лейтенант.
Воробьев уже суетился около машины, отцепляя буксирный трос.
— Самовытаскиванием займемся, товарищ старший лейтенант? — спросил он тихо, спокойно, словно не скользил только что по краю беды.
— А что нам еще остается? — спросил в свою очередь Громов и выругался: — Вот... Все против нас: дорога, снег, камни!..
Изменчива и сурова зимняя погода северных широт. С утра потянул северян, и за каких-то три часа нить термометра укоротилась на два десятка делений. Снег стал сухим и колким, как толченое стекло. Однако под машиной он оказался спрессованным почти до твердости льда. Две попытки сняться с камня с помощью троса ни к чему не привели.
— Еще раз-другой — и трос сотрется, лопнет, и мы так и останемся на этом проклятом камне,— хмуро заметил Громов. — Придется долбить и выбрасывать из-под машины снег.
Двое ракетчиков уже орудовали лопатами. Воробьев с минуту наблюдал за ними, а когда они опустились на колени, зарываясь под машину, отобрал у товарища лопату.
— Я маленький, мне ловчее...
— Поберегите силы,— посоветовал старший лейтенант.
— Нич-чего, я привычный, — рубя и отшвыривая куски льдистого снега, ответил солдат. — Я до армии зиму пош-шоферить успел... Молоко из совхоза в город возил. Зимой в степи... такое бывало...
Он орудовал лопатой, уже лежа на животе. Кто-то из ракетчиков, едва успевая отгребать летящий из-под машины снег, пошутил:
— Ты, брат, часом, не вятский? Как в присказке: один под стогом — семерых на стогу заваливаешь.
— Не, я из сибирских, — глухо отозвался Воробьев.
Между днищем и обледенелой землей работалось неловко. Плотная меховая куртка связывала тело, как веревками. Воробьев расстегнул ее, а потом стянул совсем. Перчатки в спешке он оставил в машине. Теперь солдат лежал на снегу в одной гимнастерке. Но, разгоряченный работой, вначале не чувствовал холода. Однако тридцати-градусный мороз скор на расплату. Пальцы рук деревенели на холодном черенке лопаты, от неловкого положения немели плечи и шея...
— Как вы там? Не устали? — озабоченно спрашивал старший лейтенант. Но Воробьев ловил в его вопросе лишь тревогу о тех дорогих секундах, из которых складывалось время, отведенное им для выхода на огневые позиции.
— Нич-чего, товарищ старший лейтенант, нич-чего. Мы привычные. — И с новым остервенением рубил и отбрасывал назад твердый, брызжущий снег. — Нич-чего, мы и не такие морозы видали, нич-чего...
Лопата звякнула о камень. Большой темный валун. Трос надежно захлестнет его основание, и машина сползет как по маслу.
— Все... — Воробьев бросил лопату, скорчился, дуя на немые побелевшие пальцы. Он почувствовал, что в нем не осталось тепла. Он весь налит мертвящей стужей, как окружающий снег, как броня и камни.
— Все! — громко повторил он...
Когда Воробьев предстал перед товарищами, улыбки сошли с их лиц. Кто-то сорвал с себя куртку и поспешно натянул на его плечи.
— Как же вы могли так? Раздетый, на снегу. Не маленький же вы, понимаете, чем это может кончиться...
От смущения Воробьева бросило в жар.
— Д-да ничего, товарищ старший лейтенант... Когда молоко возил, один был, в степи зимой... хуже случалось.
Офицер вдруг сменил тон:
— Десять кругов около машины — бегом!..
Солдат приложил руку к шапке, неуклюже повернулся и с места взял в рысь, с трудом одолевая глубокий снег. Часы неумолимо отстукивали дорогие секунды, а Громов, словно забыв о них, внимательно следил за Воробьевым, считая круги. На девятом солдат, перейдя на шаг, направился к командиру.
— Отставить! Десять кругов в обратную сторону — бегом!
В машину Воробьев садился разгоряченный, раскрасневшийся.
Медленно пройдя затопленный снегом распадок, установка тяжело выползла на увал и обходной дорогой устремилась за ушедшей колонной. Северян, усиливаясь, тянул сухую поземку. Белыми змеями текла она, затягивая колеи, вилась по лобовой стали, билась о бронестекла. Перед этой бесконечной шевелящейся стужей Громов зябко повел плечами и, покосившись на молчаливого водителя, уткнулся в карту.
— Пять километров... Десять минут... успеем?
— Должны, — односложно отозвался Воробьев.
Где-то на последнем километре Громов спросил:
— Так, значит, из сибиряков? А звать-то как?
— Алексеем.
— Тезки, выходит... Послушайте, Алексей Воробьев. Пошли бы вы ко мне во взвод водителем? Скоро у нас один уходит в запас.— Он вздохнул:—Лучший водитель...
— Нет, товарищ старший лейтенант, — Воробьев отрицательно качнул головой. — Вместо лучшего не хочу. Чуть что — сравнивать начнете. А ведь те, кого нет, всегда лучше кажутся.
Громов засмеялся.
С крутого поворота машина нырнула в перелесок, и стоящий у развилки регулировщик коротко указал путь. Комбат торопливо шел навстречу.
— Как раз на пределе, — говорил он, тыча пальцем в циферблат часов. — Случилось что-нибудь?
— Да как вам сказать? Вроде ничего особенного. Снега.
1969 г.