Звезды вокруг Ванина были безжизненно четкими, словно капли белой краски, присохшие к черному ватману. На больших высотах они никогда не мерцают. Истребитель шел по прямой, и звезды неподвижно стояли в стекле фонаря, отчего казалось, будто самолет завис в одной точке посреди мертвого пространства. Вид холодных, неживых светил был Ванину мало интересен. Его глаз не утомляла только одна звезда, но сейчас она светила ему в спину.

Уходя в стратосферу, Ванин всякий раз как бы рождался заново в реве Огня и жестоких перегрузках. Он словно выскакивал из давящей глубины на поверхность неведомого океана, где все было другим — небо, солнце, луна и звезды, а земля, когда ее не укутывала облачная пряжа, походила на размазанный снимок топографической карты.

Его жизнь в этом мире измерялась отдельными часами, но часы были огромны, как и расстояния, которые пролетал истребитель. В раскаленной утробе машины пространство и время сплавлялись в нечто единое, и постигнуть это могла только человеческая мысль.

За все свои двадцать три года Ванин не прошел по земле столько верст, сколько мог бы налетать за неделю. Наверное, поэтому Ванину казалось, что в небе он проводит большую, и притом — главную, часть жизни и наверное затосковал бы на земле без этих тяжелых часов в небе, когда десятки шкал, индикаторов, тумблеров, экранов тесно смыкаются вокруг, требуя одновременного внимания и молниеносных действий, когда даже мысль твоя летит быстрее, потому что ей приходится состязаться со скоростью истребителя.

Ванин любил свой самолет. Острокрылый, устремленный вперед, как снаряд, окрашенный в цвет стали дымчато-голубого отлива, он возникал и таял в небе, словно мираж.

Машина никогда не представлялась Ванину простым сочленением мертвых фигур металла. Он знал ее до тончайшего проводка, и все же была в ней тайна, свойственная лишь живому существу. Ее электронные глаза видели так далеко и четко, как не способна видеть и тысяча степных беркутов. Она сама безошибочно указывала Ванину положение в пространстве, вела его нужным курсом, подсказывала, когда ошибался; она предупреждала Ванина об опасности.

Только одного она не могла: обойтись без Ванина. Потому что без Ванина ее с землею связывал бы лишь радиосигнал, который легко заглушить.

Земля... Ванин любил ее гораздо больше неба. На землю он всякий раз возвращался, словно в полузабытую страну, где жил давным-давно, может быть в детстве. Он научился ходить по ней медленно, вразвалку, наслаждаясь ее твердостью и покоем. И были удивительны на ней люди, не одетые в скафандры и комбинезоны, веселые птицы и бабочки с их причудливым полетом, вечно серьезные пчелы, копошащиеся в цветах, великаны деревья, никогда не сходящие с места. Он не задумывался, откуда в нем это нарастающее удивление перед всем земным, он просто отдавался щемящей радости — видеть, ощущать и по-новому узнавать уютный мир земли с его неторопливым временем, четко очерченным пространством и разнообразием живых картин...

— Подтвердите курс автопилоту. Подтвердите курс автопилоту.

Женский голос прозвучал в кабине с мягкой настойчивостью.

— Спасибо, — ответил Ванин.

Он улыбнулся, вспомнив, как однажды, еще в курсантские годы, торопясь с друзьями из увольнения, подошел к телефону-автомату узнать время. Трубка ответила строговатым женским голосом, и он извиняющимся тоном поблагодарил. Друзья расхохотались: «Ты бы еще раскланялся! Тебе же автомат отвечал». Ванин тогда сильно смутился. Он уже не говорил больше «спасибо» в телефонную трубку, узнавая о времени или погоде. Но теперь он каждый раз произносит слово благодарности женщине, чей голос сопровождает его в самых дальних полетах. Автомат тут ни при чем. Он лишь запомнил во всех подробностях глубокий, успокаивающий тембр женского голоса, его скрытую тревожность, в которой соединились желание уберечь и неодолимая вера в твой счастливый полет. Женщина обращалась к единственному человеку в небе и на земле. Этим единственным был сейчас Ванин. И лейтенант Ванин знал: когда-нибудь вот таким, бесконечно земным голосом кто-то скажет ему: «Прилетай скорее».

Ванин жил в мире, где мужчины больше всего боятся обнаружить свою трогательность. Они щеголяют грубоватым ухарством, одобрительным смехом отвечают на злые шутки о женской верности и постоянстве, и слова о любви срываются с их губ только вместе с холодной усмешкой. Ванин не верил им. Он знал, человек, как и маленький атом, неодинаков на поверхности и в тайных своих глубинах.

Ванин открыл это в ту ночь, когда его друг, отчаянный повеса на вид, произнес во сне имя девушки. Он произнес его так, словно молился. Ванин не мог долго уснуть, завидуя другу и думая о том, что, случись им когда-нибудь драться в небе вдвоем, у него не будет более надежного товарища. Потому что не может быть плохим бойцом тот, у кого на земле остается драгоценное существо, чья жизнь дороже собственной.

В женщинах для Ванина таилась притягательная сила, которая пьянила и пугала сильнее, чем сама земля, когда она несется навстречу с громадной скоростью. Ванин спокойно выводил истребитель из самого крутого пике. Он бестревожно смотрел в черный, грозный своей бесконечностью лик космоса, летя, как снаряд, по параболе в невесомости. Он хорошо знал пороги физических перегрузок в противоракетном маневре. И это он, истребитель-перехватчик лейтенант Ванин, терял всякую уверенность перед незнакомой девушкой где-нибудь в троллейбусе или городском парке. Каждый взгляд ее — вопросительный, дерзкий или робкий — вызывал в нем чувство мучительной незащищенности. И, угадывая ту же незащищенность в ее глазах, в пугливой линии губ, он сгорал и холодел, обращаясь в немую статую.

«Тебе бы, Ванин, девушкой родиться», — посмеялся над ним однажды кто-то из товарищей. Он не обиделся, потому что это было неправдой. Ему хотелось подойти к каждой из тех земных девчонок, каждой сказать лучшие слова, каждую уберечь от чего-то. Но он ждал ту, которую назовет единственной.

— «Кристалл», курс шестьдесят! — продублировал голосом штурман наведения.

Звезды скользнули по стеклу фонаря, огромная сила прижала Ванина к бронеспинке. Он улыбнулся: вот теперь чувствуешь и самолет, и его скорость. Сразу ощутимы верх, низ и все стороны света. Когда долго летишь по прямой в этой адовой черноте, начинаются иллюзии, и верить можно только приборам.

— «Кристалл», курс семьдесят...

Снова сдвинулись звезды. Едва они застыли на месте, Ванин на мгновение повернул голову и увидел ту, которая никогда не утомляла его глаз.

Она светила сбоку, чуть сзади, так же ровно и безжизненно, как все другие звезды. Только Ванину чудился зеленый, веселый огонек — такой она кажется с земли. Когда Ванин повернет домой, на юго-запад, она будет сверкать над заостренным носом «мига» и не хуже радиокомпаса выведет его к родному аэродрому. Ванин часто возвращался по этой звезде, но почему-то не помнил ее названия, хотя была она первой величины, а Ванин хорошо знал карту неба. Он не стал заглядывать в справочник, он поставил ее в ряд со всем, что помогало ему в полетах, он соединил ее земное сияние с голосом женщины, который сопровождал его в любой дали и которым девушка скажет ему однажды: «Прилетай...» Этот причудливый слиток света, звука и собственного ожидания он назвал «Вера». Ванин никогда не произносил такого имени вслух, оно существовало только в нем, оно звучало почти как Вега — звезда его северной родины,— но в имени «Вера» было больше значения. Скорее, то было даже не имя, а именно вера в доброту земли к нему, лейтенанту Ванину, без которой летать нельзя.

Сегодня Ванина снова будет вести к аэродрому веселый зеленый огонек. Ванин обгонит время и вернется домой на заре. И как знать, уж не сегодня ли кто-то, прощаясь, скажет ему: «Прилетай скорее...»

Он прилетит в срок и вдвоем с нею уйдет к безлюдному озеру в степи за аэродромом, где вода кажется малахитовой от близости берез, вся в солнечных рябинках и чистых бликах летнего неба. Он усадит ее на старый замшелый камень, научит слушать шорохи травы и листьев, удивляться воде, которая поминутно меняет оттенки, движется и дышит, ощущать прикосновение солнечных лучей к лицу и рукам, глубокое тепло и покой земли. И когда она все увидит и услышит, он расскажет ей про черную, мертвую вечность, где бесконечна протяженность времени и пустоты, где спутаны вертикали и горизонтали, где нельзя ничего потрогать, где высшая радость — память о земле, на которой тебя ждут и любят, на которой верят в тебя. Тогда она оценит свою земную необыкновенность, поймет, как должен беречь ее летчик Ванин и как сама она должна ждать его возвращений, как дорожить минутами маленького земного времени, в котором они соединены...

— «Кристалл», «Кристалл», цель — курс семьдесят пять, высота двадцать семь тысяч метров. Скорость...

Есть затертые в обыденности слова, которые в иной момент возвращают себе весь жгучий смысл. Вот так слово «цель» отодвинуло все, что мгновениями вспыхивало в душе Ванина, словно отражение неведомых земных излучений. Его жизнь получила точную направленность на цель по курсу семьдесят пять. Неведомая цель наложила запрет даже на его отрывочные воспоминания об уютной земле, о друзьях на аэродроме, о степном озере с малахитовой водой и девчонках с открытой беззащитностью глаз и губ. Разрушить этот запрет, вернуться к ним он мог, только настигнув цель.

— Топливо израсходовано наполовину...

В знакомом голосе не было тревоги — лишь мягкое, чуть настойчивое напоминание.

— Спасибо, — шепнул Ванин, скосив глаза на индикатор топлива...

В уголке экрана, где слабое зеленоватое свечение переходило в слепую темноту, возникла светлая точка. Она сразу попыталась уползти во мрак, и Ванин „уже без команды довернул самолет, заставив точку по-прежнему мерцать на экране.

— Вижу цель, — сказал он земле, и земля из невероятной дали коротко отозвалась:

— Атакуйте!..

Теперь только электронный луч истребителя связывал Ванина с целью и только от самого Ванина зависела прочность этой связи. Все другие связи умерли для него, как они умирают для артиллерийского наводчика, когда в прицеле надвигается танк врага. Но, умирая, они оставляют в человеке инерцию душевных движений, которой хватает по крайней мере на первый удар. Может, потому первый удар бывает особенно сокрушителен.

Истребитель шел на форсаже. Белое пламя ревело в его соплах, тусклыми бликами металось на узких, угольчатых плоскостях. Даже здесь, в разреженном воздухе, машина так накалялась от скорости, что притронься к ее обшивке — ладонь мгновенно обуглится. Отметка цели быстро увеличивалась. Легкими доворотами Ванин неторопливо подгонял ее к четкой золотистой «птичке» на экране. Оставалось уже немного работы, когда цель быстро заскользила в сторону, вниз, и Ванин бросил самолет за нею под таким углом, что потемнело в глазах. Сквозь волну красноватого мрака он продолжал видеть мерцающий светляк — так, глянув на солнце, уже не можешь потушить в глазах желтого плавающего пятна, как бы ни зажмуривался. Но глаза Ванина были широко открыты, хотя веки казались свинцовыми шторками и весь он налился свинцом.

Теперь он знал, с кем имеет дело... Сверхзвуковой высотный бомбардировщик, почти не уступающий современным истребителям в скорости и маневре... Однако уйти от Ванина он не смог, потому что быстрее Ванина летали одни космонавты. И бомбардировщик заметался в небе с таким ожесточением, словно проходил испытания на перегрузки. Вот когда ракетоносец не мог обойтись без Ванина!

Экран вдруг словно вскипел. На нем замельтешили пятна и полосы, они ползли, извивались, скрещивались, образовав плотную серую сетку, за которой почти невозможно стало разглядеть отметку цели. «Ну что ж, я этого ждал...»

Немного усилий потребовалось, чтобы сетка поблекла, истончала и не могла уже прятать близкое и яркое пятно цели.

«Теперь ты попалась! Вот теперь ты мне попалась»,— Ванин со злым наслаждением почувствовал, как легко совмещаются цель и «птичка», словно противник его, поняв бессмысленность борьбы, отдался на волю случая. Наступило мгновение, в которое Ванин как бы ощущал живые токи в длинных телах ракет. Ракеты казались ему сейчас парой гончих, почуявших зверя и рвущих сворку из рук хозяина. Дай им волю — и, как молнии, ринутся вперед, вынюхивая в небе только им доступный след, нагонят и разнесут в клочья того, кто этот след оставляет.

Все человеческие чувства Ванина, задавленные, замурованные в глубине его существа, требовали выхода в кратком мгновении пуска. Но Ванин медлил. Мишень перед ним была не из тех, что слепо летят по заданной программе. Ее вел кто-то опытный и расчетливый — в том Ванин убедился. «Противник» мог и не находиться в самой машине. Возможно, он управлял ею с земли или с воды, но все равно Ванин должен был сейчас понять его до конца, понять: почему он сдался так внезапно, почему сдался в тот самый момент, когда перехватчик занял положение для удара? Ванин ждал только секунду-другую, потому что и тот больше двух секунд ждать не мог — ракеты, скорость которых складывается со скоростью истребителя, не прощают медлительности... И так было обострено внимание Ванина, что он даже не уловил мгновения, в которое целей стало несколько. Они разместились вокруг «птички», все одинаково четкие, все одной величины, летящие с одной скоростью, в одном направлении. Все электронные машины мира не помогли бы сейчас Ванину отличить ту единственную отметку, которая была отражением самолета. Случись пуск секундой раньше — ракеты погнались бы за крохотными, безвредными отражателями. Но Ванин с самого начала знал, где настоящая цель, а где ложные. Почему знал — этого он никогда бы, пожалуй, не сумел объяснить. Надо много раз поднять в небо ракетоносец, много раз схватиться с сильным и хитрым противником, узнать разочарования, боевую злость, мстительное упоение победой, чтобы в решительную минуту почувствовать: ошибиться ты уже не сможешь. Сейчас и была решительная минута, когда опыт, воля, все человеческие чувства, сплавляясь от жестокого напряжения, обращаются в to самое сверхчутье, которое именуют интуицией. Словно в оцепенении, он неотрывно смотрел сквозь влажное стекло гермошлема на единственное желтое пятнышко, не замечая его кричащей схожести со всеми другими. Никто не смог бы измерить его сомнений. Их было столько, сколько лишних отметок на экране, но и сомнения он заглушил, как все прочие лишние чувства, словно они могли спугнуть пятнышко света, к которому он осторожно подводил угольник прицельной «птички»... Пуск случился в самый нужный момент...

Ослепительно белым ударило по небосводу впереди машины, и уже там, за яростной вспышкой огня, сверкнули две крупные улетающие звезды. Словно выходя из темноты на свет, Ванин на миг смежил глаза... Открыв их, снова увидел далекие, безжизненные звезды. Косо скользнув по фонарю, они пропали, снова возникли, вращаясь вокруг кабины, — истребитель падал. Вися на ремнях, Ванин расслабился, позволив себе мгновение отдыха.

Он ни о чем не тревожился. На больших высотах порою случается, что газовые струи ракет притормаживают самолет, и он, захлебываясь от недостатка воздуха, летит вниз. Ванин не мешал падению истребителя, доверяясь автоматам, которые не хуже пилота переведут машину в горизонтальный полет. Действительно, звезды скоро остановились, слабо лучась. Они были над его головой и справа. Слева чернело огромное пространство без единого огонька. «Земля, — успел подумать Ванин. — Далеко же меня занесло...»

— Обратите внимание на авиагоризонт...

Знакомый женский голос прозвучал, казалось, из другого мира, такого далекого, что сразу поверить в его реальность было нельзя. Но голос этот говорил о делах небесных, и Ванин, глянув на авиагоризонт, окончательно понял: самолет летит по прямой с сильным креном на левое крыло. Он тронул ручку, самолет выровнялся, благодарно качнув плоскостью. Ванин вошел в крутой вираж, ложась на обратный курс и одновременно вонзаясь в высоту...

Через минуту, приглушив двигатель, он летел по инерции среди черной бездны и мертвых звезд. Земля была так далека, что казалась нереальной. Теперь он снова получил право думать о земле. Под ним расстилались таежные дебри, и Ванину чудились хруст сучьев на лосиных тропах, сонные шорохи в кронах елей и пихт, всплески ночных рыб в черных озерах. И — ни огонька, ни единого человеческого возгласа на сотни километров вокруг.

Потом он стал думать, что его, наверное, уже видят и те, кто должен с ним связаться, — видят маленькой точкой на экранах локаторов, и думал он об этом с настороженностью и недоверием, которые продолжали жить в нем после боя... Далекий голос командного пункта чуть слышно повторял в эфире слово «Кристалл», оно становилось явственней, и Ванин наконец поверил, что зовут его.

— Я — «Кристалл». Задание выполнил,— отозвался он так, словно говорил не о себе самом.

И даже когда голос земли радостно и торопливо заговорил: «Кристалл», понял вас, понял вас! Спасибо, «Кристалл», в нем ничто не отозвалось, он просто удовлетворился, что его доклад услышали.

Ванин летел строго на голос командного пункта по радиокомпасу.

— «Кристалл», вам разрешается вариант один, повторяю: вариант один;, вы слышите, «Кристалл»?

— Слышу, — отозвался он холодно.

Посадка на запасный...

Ванин смотрел на полетную карту. Квадратик промежуточного аэродрома лежал на курсе... Небольшая площадка на берегу таежной реки, очищенная от пней и болотных кочек, — ее сооружали для вертолетов и неприхотливых «аннушек» геологов и строителей. Летчики знали о нем, как о всякой другой ровной площадке вблизи охраняемой зоны. До сих пор Ванин не принимал его в расчет — по его мнению, аэродром еще строился и был маловат.

— «Кристалл», на аэродроме будут зажжены посадочные огни и включен радиомаяк. Вы услышите его на подходе. Как поняли, «Кристалл»?

Ванин повторил услышанное, думая о том, что земля, как всегда, сработала оперативно. Он вспомнил: поблизости от строящегося лесного аэродрома находится радиолокационный пост, — значит, связались через него с аэродромом и поставили там всех на ноги. Шутка ли — сверхзвуковой ракетоносец жалует среди ночи в гости к воздушным тихоходам!

Он ясно представил себе узенькую, недлинную площадку, упирающуюся в стену глухого леса, влажный суглинок — сложный грунт для шасси реактивного самолета, подумал о том, что садиться придется с первого захода... И он решился.

Самолет словно понимал тревогу хозяина. Освобожденный от груза ракет и топлива, он при минимальном режиме турбин сохранял огромную скорость. Ванин летел теперь со снижением, весь поглощенный отсчетом секунд и километров. Девушка пела на его волне, голос ее нарастал, но был он так же далек и странен, как голос столичной певицы, случайно попавшей в наушники радиста, терпящего бедствие со своим кораблем где-нибудь в океане.

Девушка ненадолго замолчала, и вдруг близкий, давно знакомый голос назвал его позывные. Ванин вздрогнул. Тот самый голос, что сопровождал его в полетах! Никогда до сих пор он не произносил его позывных. Он не мог произносить позывных Ванина, потому что Ваниных было столько, сколько истребителей этого класса, и у каждого свои позывные, постоянно меняющиеся. Голос женщины, записанный автоматом, обращался к пилоту, просто к пилоту без позывных.

«Мистика какая-то...»

Ванин снова замер, потому что девушка повторила его позывные:

— «Кристалл», вы слышите меня, «Кристалл»? Я ваш маяк, «Кристалл», милый, где же вы, отзовитесь!

Ванин усмехнулся. Так вот он, радиомаяк на таежном аэродроме, о котором сообщал командный пункт... Девушка твердила его позывные, спрашивала, какие песни ему нравятся, и обещала исполнить любую. Ванин не отвечал, ориентируя радиокомпас по ее голосу. Он был сейчас роботом, глухим ко всему, что могло отвлечь, помешать единственной его задаче — посадить самолет.

Ванин поднял голову и увидел в невероятной дали едва мерцающие сквозь толщу воздуха сигнальные огоньки. Он пошел к земле еще круче с едва работающими турбинами, решив лететь, подобно снаряду, целясь в посадочную полосу, и в самый последний, в самый нужный миг — выплеснуть оставшиеся килограммы горючего в остывающие жерла камер сгорания, удержать машину на плавном снижении, спасти от удара. Это будет в десять, в сто раз труднее поединка с высотным бомбардировщиком, но другого Ванину не оставалось...

Ванин летел среди тишины. Он, казалось, телом своим ощущал, как воздух гасит скорость истребителя, стараясь бросить его по отвесу к земле, — словно мстит железной птице за то, что она посмела с одинаковой легкостью летать в небе по горизонталям и вертикалям, смеясь над законами тяготения. Руки Ванина окаменели на ручке управления. Казалось, он стоит на краю обрыва, пытаясь удержать ими многотонную машину, сваливающуюся в пропасть, хотя машина и теперь подчинялась малейшему его движению. Что же мешало ему сейчас сохранять над собою привычную власть? Возможно, борьба в стратосфере была труднее, чем показалось, она измотала его, измотала так, что уже не остается сил на последнюю схватку со временем и пространством? Что-то близкое, что-то похожее на страх шевельнулось в душе Ванина. Может быть, равнодушное «будь что будет»?..

Длинным кривым зеркалом внизу сверкнула река, и линия посадочных огней оказалась совсем близко. Девушка снова пела. Она пела про старый причал, о котором не велел ей забыть кто-то хороший и сильный... Она не знала кто. Она просто верила: он вернется к причалу, где ей велено ждать. Ванин вспомнил: голос земли!.. Голос земли звал его. Как же он посмел забыть, что земля ждала его! Помнила и помнит о нем каждый миг.

Словно гора отвалилась от самолета.

— Я — «Кристалл»! — ответил Ванин песне.— Я прилетел и жду вас у причала.

Он засмеялся, дивясь собственной смелости. И почувствовал, как рванувшиеся из сопл столбы огня останавливают крутое падение машины, как послушно выходит она на световую линию посадочных знаков. Считая секунды, в которые сгорали последние килограммы горючего, он вдруг увидел: над стальным заостренным носом истребителя сверкнула зеленая, молодая звезда,

1971 г.