Третий час минул, а дозорные засадного полка бессменно сидели на деревьях по краю Зеленой Дубравы, неотрывно следя за ходом сражения - ни один не хотел спуститься на землю для отдыха. С того момента, когда войско Орды главной массой навалилось на полк левой руки и ближнее к нему крыло большого, весь пятнадцатитысячный полк был в седлах; витязи все сильнее волновались; застоявшиеся кони нетерпеливо били копытами, храпели и мотали головами, требуя поводья, - голос битвы волновал и притягивал их так же, как людей. Когда же вся конница, а за нею и пехота полка левой руки втянулись в зловещий круговорот, воевода Боброк сам выехал к опушке глянуть на происходящее и тотчас велел подвести головные сотни к самой оконечности Зеленой Дубравы. За передовыми отрядами подался весь полк и стал подобен натянутой тетиве лука.
Боброк мрачнел, голос его обрел металлические звоны, как у князя Серпуховского, взгляд жег, брови грозно хмурились - он опасался, что передние ряды поддадутся завораживающим звукам боя, вымахнут на открытое пространство, до срока покажут себя врагу, а то и увлекут весь полк. Но и суровый вид воеводы теперь мало действовал на начальников отрядов.
- Дмитрий Михалыч, не пора ль? - время от времени вопрошал Владимир, то и дело осаживая серого злого жеребца и сверля Боброка своим упорным, тяжелым взглядом.
- Все ли знамена стоят? - окликал Боброк наблюдателей, глядя мимо Серпуховского.
- Стоят, государь!
- Рано, княже, - сдержанно бросал Боброк и отъезжал к сотням, чтобы Владимир не растравлял его своим неотступным взором. Но и всадники смотрели нетерпеливо, требовательно, словно каждый кричал ему: "Не пора ль, государь, не пропустим ли главного часа?" Боброк медленно возвращался к опушке… На сей раз Серпуховской тревожно окликнул издали:
- Дмитрий Михалыч! Пали стяги Ярославского и Моложского, почитай, уж нет полка левой руки!
Потемнели синие глаза первого московского воеводы, карьером подлетел к Владимиру, отвел рукой ветку молодого дубка, словно застыл. Рядом затаил дыхание Владимир. Видно, весть дошла до полка, оттуда прилетел нарастающий возбужденный говор.
- Пора, воевода! - отрывисто произнес Владимир, сминая в кулаке бороду. - Ударим вместе с Дмитрием Ольгердычем да Микулой Васильичем - вышибем вон Мамая. Не то они сомкнут полк поддержки, и нам того ж не миновать. Самое время гнать Орду.
- Рано, княже, - сухо повторил Боброк.
Серые глаза Серпуховского так сверкнули, что, казалось, послышался легкий стальной звон.
- Лучше рано, нежель поздно! Там бьют наших братьев, а мы держим такую силу в холодке, за рощей. Еще полчаса, и некого выручать будет!
- А Москву?
- Москву спасают здесь, Волынец! Коли боишься поля открытого, так бери свою дружину да скачи на Москву, поспешай укрыться в кремлевских стенах с бабами да ребятишками.
- Там и воины есть добрые, - Боброк усмехнулся без обиды, дивясь предусмотрительности Димитрия Ивановича, который строжайше наказал брату слушаться его, воеводу Боброка-Волынского. Не будь того наказа - Серпуховской, наверное, теперь двинул бы полк в сечу. И может, погнал бы врага этот яростный князь, но риск напороться на мощный встречный удар еще слишком велик. Засадный полк - последняя надежда войска, потерять его - потерять победу, а с нею и Москву. Расчет должен быть безошибочным.
- Княже, - сказал мягко. - Володя! Душа моя горит не менее твоей. Но туда глянь…
Был момент, когда пеший полк поддержки начал теснить прорвавшегося противника, и к месту прорыва устремился весь третий вал Орды.
- Сомнем передние тумены, выручим наш запасный, а те, что из степи валят, нам в лоб ударят, и неведомо, как обернется. Их же вдвое, а то и втрое более нас. Рано, княже.
- Так ведь и запасный поляжет весь, как полег полк Ярославского! - вскричал Владимир.
- А коли мы с ними поляжем, лучше ль будет?
Владимир выдрал клок из бороды.
- Нет души у меня - одна рана живая! За какие грехи выпало мне видеть это?!
Запасный уже отступал, дробясь и все дальше отрываясь от смятого, загнувшегося в сторону Непрядвы крыла большого полка. Вести одна другой тревожнее передавались от наблюдателей; словно невидимый пожар охватывал ряды полка, передние сотни внезапно качнулись, послышался стальной шелест вынимаемых из ножен мечей. Боброк вскинулся, пришпорил скакуна, и огнеглазый зверь, разостлав хвост по ветру, в три маха вынес его наперед войска.
- Веди, государь! Веди! - выдохнули сотни молодых глоток; казалось, конная лавина теперь неудержима, но окованная сталью рука воеводы резким движением остановила огромный полк. Глаза Боброка пылали густо-синим светом, косой шрам на бледном лице побагровел, как свежая рана.
- Братья!.. И на моем сердце запеклась вся кровь, что покрыла донскую землю и вопиет о мщении. Видите, солнце в пятнах - это глаз господа плачет кровавыми слезами над горем вдов и сирот, над обидой русской земли. Но видит господь мужество православных, видит знамена, неколебимо стоящие в битве, и пророчит он нам победу, но еще не велит мне вести вас на ворога для жестокой расплаты. Чуете - ветер дует нам в лица, это запрет, это веление Спаса - крепиться и ждать!
Знал воевода, что лишь именем всевышнего можно удержать людей в такую минуту от преждевременного шага. Ветер действительно дул в лица всадников, влажные от слез боли, гнева и нетерпения. Полк остался на месте.
Серпуховской словно окаменел на опушке, неотрывно глядя сквозь раздвинутые ветви, как умирают на Куликовом поле русские ратники. Дорого платил враг за смятый фланг рати, за отступление запасного полка. Белые рубашки и кольчуги тонули в нагромождениях темных, синих, полосатых и зеленых халатов, в серой массе кожаных ордынских панцирей… Подъехал Боброк, тяжело дыша, стал рядом, не отрывая глаз от большого знамени и фигурки белого всадника под ним.
- Стоит, родимое…
Тревожно прокричал наблюдатель:
- Смотрите, уж мертвых грабят, нечистые!
В глазах Боброка метнулись рысьи огоньки, словно увидел близкую добычу.
- Бегут!.. Наши бегут!..
Размывая расколотый полк поддержки, обтекая сооружения из больших повозок, тучи ордынцев устремились к лагерю, гоня отдельных бегущих воинов. Огромная масса врагов навалилась на левое крыло большого полка, все сильнее отгибая его в сторону Непрядвы, от этой массы потянулось широкое серое щупальце, охватывая русскую рать с тыла.
Серпуховской в упор глянул на воеводу, тот жестко усмехнулся, поднял глаза к небу. В мутной сини с огромной высоты, будто целясь в ханский шатер на Красном Холме, отлого пикировала пара кречетов.
- Вот нам и знак неба, княже, - буднично сказал Боброк. - Да и ветер, слышь, повернул.
Весь полк смотрел в небо, следя за соколиным полетом, а ветер, как часто бывает на опушке, слабо крутил и тоже подталкивал воинов в спину. Серпуховской миг-другой смотрел в спокойную синь воеводиных глаз, уже понимая, что лучшего момента для удара выбрать было нельзя.
- Бери правое крыло полка и гони тех прямо в Непрядву. Загонишь, не медли - поворачивай за мной. Я же тех ударю, что рать облегают. Коли заминка у меня выйдет - ты подопрешь.
Владимир с седла схватил Боброка в охапку и поцеловал в жесткие усы, железно звякнули золоченые княжеские шлемы. Полк, словно поднятый на воздух багряными крыльями своих стягов, еще безмолвный, вымахнул карьером из-за края Зеленой Дубравы и на всем пространстве поля от Смолки до Непрядвы увидел беспечные спины торжествующих врагов.
Был в великом сражении один момент, когда все остановилось, замерло, замолкло. Даже сцепившиеся в смертной схватке враги отпрянули друг от друга, пораженные тем, что внезапно пронеслось в кровавом воздухе и по кровавой земле. Все обратилось в одну сторону; смертельно раненные воины поднимали головы, пытаясь угасающими взорами проникнуть в глубину багровых сумерек, откуда пришел кованый гул, колебавший поле. Лавина неведомой конницы, горя чешуей доспехов и бросая в очи татар острые, ломкие молнии отточенных мечей, широким крылом огибала Зеленую Дубраву, захлестывала Куликово лоле, как захлестывает берег волна, рожденная проломившимся дном океана. Минуту и другую лишь многотысячный топот идущих карьером коней царил среди безмолвия, но вот порыв ветра разорвал, смыл красный туман, и над серединой блистающей лавы багряно плеснули стяги русского конного полка.
- Слава! Слава! Слава!..
Гром голосов, гром копыт, гром мечей, упавших на вражеские головы, слились в одном нарастающем "ура!", глуша вопли ужаса; тысячи степняков, минуя русский укрепленный лагерь, мчались к Непрядве, надеясь на своих неутомимых коней, которые перенесут через реку в спасительную степь; другие тысячи, обошедшие русскую рать с тыла, не в силах оборотиться назад всей массой, бешено погнали к заросшему лесом берегу Нижнего Дубяка, чтобы набить собой и лошадьми огромный овраг его русла. Позади надежды не было - только беспощадные мечи, копья и шестоперы. Тысячи мародеров, застигнутых на поле за их гнусным делом, не успели даже вскочить на лошадей, они мчались впереди конной лавы, словно стадо сайгаков, гонимое волками; иные же только вскидывали пустые руки, этих не рубили и не кололи, они гибли под копытами, потому что в таких сечах пленных не берут. Лишь несколько тысяч ордынцев, навалившихся на крыло большого полка, попытались встретить мечами конную лавину русов, но бронированные ряды юных московских удальцов разбрызгали их, как грязь, а в спину оборотившимся врагам ударили копья и топоры русской пехоты, и эта волна Мамаева войска, превосходившая числом весь засадный полк, в панике хлынула в сторону Красного Холма. Спешенные срывали доспехи, мчались среди конных, хватаясь за хвосты лошадей и стремена, их били свои, они спотыкались о трупы и щиты, падали и гибли, усиливая общий крик ужаса. В битве страшна всякая паника, но та паника, что внезапно сменяет победные кличи, не сравнима ни с чем, она - смерть войска.
Темник Батарбек с искаженным, словно потрескавшимся липом врезался в безглазое, дико ревущее стадо, бил направо и налево, пронзительно выкрикивая: "Их мало! Их мало!" Нукеры не отставали от своего господина, раздавая паникерам жестокие удары, но никто не поворачивал, никого не пугал волчий взгляд и оскал темника; воинам Орды успело показаться, что броненосная лавина врагов бесчисленна.
Орда уже расплескала боевую ярость о копья русских полков.
Опытный Батарбек скоро понял состояние ордынского войска, поворотил коня и помчался со своей стражей, стараясь опередить бегущих, - так табунщик стремится опередить напуганных лошадей, чтобы увести их за хвостом своего скакуна.
Хан Темучин второй раз за время битвы прикрыл глаза рукой.
- Я же говорил ему, - прошептал он, - я говорил этому безумному псу Мамаю, что нельзя торопиться с войной. Вот она, отборная московская конница…
Теперь резерв Мамая ничего не значил - он опоздал вступить в битву, потому что Орда сломлена, побеждена этим внезапным и страшным ударом, она бежит, и, чтобы остановить ее, нужна, по меньшей мере, еще одна такая же Орда… Темучин зло хлестнул саврасого и, сопровождаемый своими нукерами, поскакал в сторону маленькой деревеньки Даниловки, где он спрятал от Мамаевых глаз на всякий случай три лучшие сотни своего тумена.
Воевода большого полка Тимофей Вельяминов, оставшийся один, без князей, отер слезы и высоким голосом покрыл клики дружины:
- Стяги - вперед!
Полыхнули, наклоняясь, кумачовые полотнища, указывая русской рати на холм, где стоял повелитель Золотой Орды. Ветер теперь дул с севера, и стяги рвались с древков, словно хотели полететь впереди войска.
Андрей Ольгердович сразу приметил их движение, но у него уже не было голоса отдать приказ, он лишь протянул руку с мечом в сторону Дикого Поля, и поределый полк правой руки ответил ему ликующим кличем.
- Вперед, славяне! - вознесся над конной дружиной чей-то начальственный голос, и сотни русских и литовских всадников в помятых шлемах, в окровавленных, порванных, разрубленных кольчугах и латах погнали впереди себя по полю смерти оробелые отряды врагов.
И вместе со всадниками, вместе с большим полком двинулись пять уцелевших рядов пехоты, качая длинные копья, затупившиеся о железо и кости врагов. Русская рать перешла в наступление…
Мамай не сразу поверил случившемуся, - так не верит происшедшему человек, который потратил годы на поиск сказочной птицы, наконец овладел ею и по нечаянности выпустил, а теперь с раскрытым ртом следит, как она улетает все дальше. Только что один за другим падали русские стяги на левом крыле, только что там разливалось могучее ордынское море, победно сверкая сталью, и мурзы наперебой поздравляли повелителя, сравнивая его с горным орлом, который залетел выше самых могучих соперников и собратьев, только что великие замыслы его становились явью, и уже полмира чувствовал он в своей цепкой руке, - но все оказалось только призраком, прекрасным сном приговоренного к смерти, которого разбудила грубая рука палача.
Возможно ли, чтобы великая река побежала вспять?! Он видел такое однажды, застигнутый с небольшим отрядом на низком берегу весенним ледоходом. В несколько минут белая гора выросла поперек реки, вздымая в ясное небо рваные края зеленых льдин, осыпаясь белой трухой, зловеще сверкая цветными иглами. И черня вода в испуге отпрянула от шевелящегося ледяного сфинкса, вздуваясь на глазах, кинулась на берег, крутя в грозных водоворотах белое крошево, мутную пену и рогатые деревья. Злое шипение реки то и дело заглушалось гулким грохотом, скрежетом и треском; сверкающая гора продолжала расти, словно земля извергала ее из своих недр, и все живое бежало с берега, даже вороны и чайки отлетели подальше от затора, а его отряду пришлось спасаться бегством, побросав юрты и имущество…
Войско Орды бежало, гонимое грозным русским сфинксом, который уже не стоял на месте, но сам двинулся на Орду. Мамай видел весь русский засадный полк, оба его крыла - и то, поменьше, что гнало ордынцев в Непрядву, и то, что гнало их на Красный Холм.
Русских было значительно меньше.
Мамай сам кинулся к зеленому стягу своего тумена, оттолкнул сигнальщика, стал раскачивать древко, и последний, сильнейший тумен Орды хлынул навстречу бегущим соплеменникам.
В этот же самый момент вдали качнулись багряные стяги большого московского полка, и вся русская рать двинулась вперед. Мамай видел, как его тумен врезался в бегущие толпы, частью оттеснил их на фланги, но при этом не менее половины всадников оказались вовлеченными в бегство, другие сошлись с конницей русов, захлестнутые ею, раскололись, рассыпались, передние воины погибли, задние поворотили коней, побежали, усиливая смятение на поле. Еще надеясь на какое-то чудо, Мамай уставился на золотой жезл с кровавым камнем, зажатый в руке, пронзительно завизжал, кинулся к лошади. Сильные руки преданных нукеров подхватили повелителя и опустили в седло. Окровавив шпорами бока жеребца, он рванулся наперерез бегущему войску, но рука сотника стражи схватила повод и заворотила белого аргамака в открытую степь на полдень.
- Ты еще нужен нам, повелитель! Этой золотой игрушкой ничего не поправишь, лучше мы на нее приобретем отряд воинов. Твоя сменная гвардия тебе не изменит, а Золотую Орду мы заставим служить тебе еще вернее, чем прежде.
"Жить! - закричал в душе истерический голос, вырастая над бешеным топотом бегущего войска, гонимого мечами беспощадных врагов. - Жить!"
И Мамай подчинился.
Впервые со времен Батыя объединенное войско Золотой Орды было разбито наголову, убегало в степь не для того, чтобы заманить противника в ловушку, но для того, чтобы спастись от полного истребления.