— Антоха!

— А? — я повернул голову на голос.

— Иди, обсохни, я покараулю.

Даже не пытаясь спорить, я торопливо кивнул и пересел из крутящегося кресла на лавку у двери машины, рядом с открытым окном, в которое врывался хоть и горячий, но все же освежающий морской ветерок. Торопливо оттянул ворот форменной рубашки, позволяя потоку воздуха забраться внутрь и осушить струйки пота, стекающие по груди.

Серега пересаживается в кресло, не сводя глаз с «клиента», сидящего в глубине салона, в дальнем конце лавки. Да, караулить необходимо, слов нет, тип очень и очень проблемный. Правда, сейчас он занят — очень внимательно и аккуратно раскладывает что-то, одному ему видимое, на ножном конце носилок, периодически макая палец в рот. Ну и пусть играется, главное, чтобы не скакал, как недавно во дворе РОВД.

Я, приподнявшись, зажмурил глаза и высунулся по пояс в окно. Мощный поток воздуха ударил меня — упруго, сильно, но очень приятно. Тут же Серегина рука дернула меня за штанину.

— Куда поперся, выпадешь!

— Ничего, полечишь, — фыркнул я, растопыренной ладонью кое-как расправляя взлохмаченные ветром волосы.

— Нет, не брал! — громко говорит наш пациент.

— Точно не брал? — строго спрашивает Серега.

— Да побожусь!

— Верю-верю, не надо. Продолжай. И ровнее клади.

Я поворачиваюсь к нему лицом. Мужик грязен и вонюч до невозможности, посему я просто благословляю лето и возможность открыть окно в машине. Иначе бы точно задохнулись, пока его везли. Этого товарища нам подкинуло отделение милиции в поселке Кипарисовый, в сорока километрах находящегося от Центра. Это зона работы не нашей подстанции, но психиатрическая бригада у нас на весь город одна, поэтому приходится кататься. Оно бы и ничего, да долгое петляние по приморскому серпантину, да еще в такую жару, когда куры ночью несутся вкрутую, в громыхающей «газели», ползущей со скоростью безногого калеки — удовольствие ниже среднего. Ну, и сам пациент, разумеется, тоже не добавляет оптимизма. Классическая delirium tremens, прямо как в учебнике. Согласно данным анамнеза, охотно представленным местным шерифом Аниськиным, данный индивид беспробудно пил в течение месяца с лишком, зарабатывая деньги на сдаче своего домишки отдыхающим, а сам ночуя, благо теплое время года, где придется, согласно погодным условиям. Был арестован за административное правонарушение, которое он совершил на клумбу возле дискобара, за что и был закрыт в КПЗ на стандартные пятнадцать суток. И после трех дней вынужденной абстиненции случилось то, что должно было случиться в его беспробудно пьющем случае — бедолага стал ловить в камере змей, с кем-то громко и скандально разговаривать, грохотать кулаками по металлической решетке и плакать. Участковый, не сталкивавшийся с подобным ранее, все списал на вздорность характера и сначала пытался лечить недуг интенсивной мануальной терапией в виде подзатыльников и охаживания ребер дубинкой, но потом смекнул, что терапия не оказывает должного эффекта, и вызвал нас.

Дядька встретил нас, забившись под лавку в маленьком закутке, отгороженном от остального помещения металлической крупноячеистой решеткой из сваренной накрест арматуры, выкрашенной в казенный зеленый цвет. Мылся он, судя по виду и запаху, скорее всего, на свое совершеннолетие, а еще, в силу наличия алкогольного делирия и неизбежной гипертермии, был весь залит потом. Иными словами, силой его тащить в машину ни у меня, ни у Сереги никакого желания не возникло — перчатки бы не помогли, тут скорее нужен костюм химзащиты. Поэтому, как обычно, обманули.

Долго я фыркал, читая функциональные обязанности фельдшера психиатрической бригады, за знание которых расписывался еще при поступлении на работу. Тогда все принял за чистую монету, не зная специфики профессии, все казалось разумным и логичным. Теперь бы я с удовольствием взял эту макулатуру и сходил бы с ней по большим физиологическим делам… впрочем, нет. Гораздо охотнее я бы взял того, кто это все сочинил, запихал бы его в машину психбригады и заставил бы сутки работать строго по написанному, согласно каждому пункту. А утром отвез бы растерзанное тело в заведение «Земля и люди». Иначе бы не получилось. Согласно обязанностям, больных обманывать нельзя. Дескать, хуже будет. Но и силу чрезмерно применять к ним тоже нельзя, они же не преступники, а больные люди. Все вроде бы логично, ad impossibillia nemo obligatur, разве нет? Вот только как работать-то, чтобы и самому не пострадать при этом?

Складно было на бумаге, да забыли про овраги. А они глубоки бывают, можно и ногу сломить.

— Чего залез? — поинтересовался я, натягивая перчатки.

— Тссс… — прошипел наш подопечный. — Не спугни!

— Кого?

— Да тихо ты! Она же улетит!

— Кто улетит? — шепотом заговорщика спросил Серега, доставая вязку из кармана.

— Да инопланетянка, — оглянувшись, поведал мужик. — Я ей место уступил… ну, всю ночь ее туда-сюда, это… понял, короче? А сейчас жениться хочу.

— На ней? — участливо поинтересовался я.

Мужик кивнул, залез пальцем в рот и стал сосредоточенно что-то там искать. Наш врач, Анна Викторовна, покачала головой. Часто наши «белочники» что-то ищут во рту — то шелуха от семечек им там мерещится, то рыбья чешуя, которую все никак не могут достать.

— Что ты там во рту потерял? — спросила она. — Семечка прилипла?

— Да нет, волос растет, — досадливо отмахнулся мужик, цапая грязными пальцами язык, белый от налета. — Дергаю, а он снова вырастает.

— Ладно, мальчики, — кивнула врач. — Я с участковым поговорю, а вы давайте работайте.

Мы синхронно мотнули головами в согласии и зашли в камеру.

— Звать-то тебя как, Казанова?

— Э?

— Как тебя зовут, спрашиваю?

— А, этот… Альберт.

— Ну, тогда поехали, Альберт.

— Куда?

— Как — куда? — удивился Серега. — Брак ваш регистрировать.

— Не-е, вы чё, она же улетит!

— Никуда она не улетит, — успокоил я. — Мы защитное поле поставили, сутки продержится, а тут дел на пару часов.

— Не, мужики, я так не могу.

— Альберт, ты что, охренел? — спросил Серега, занимая позицию слева от него. — Ты хоть понимаешь, что ты сейчас говоришь?

— Нет, не понимает, — включился я. — Альбертик, родной мой, ты хоть башкой своей догоняешь, что ты Конвенцию Четырех Созвездий нарушил?

— Кого? — ошарашенно спросил мужик.

Новость, правда?

— Конвенцию, кого! Переспал с жительницей туманности Андромеды, не оформив документов, и думаешь, что все так прокатит? Да нам Альфа Центавра так холку намнет, если узнает, что год враскоряку ходить будем. Ну и облучился, само собой.

— Где облучился?

— Да здесь же, — фыркнул Серега. — Волос из языка растет? Растет! Думаешь, отчего? Я тебе объясню — ДНК у вас несовместимы, вот и мутировал ты. Так что надо тебе срочно ехать и колоть анатоксин, чтобы это прекратить.

— Пошли, пошли, — тороплю я его, помогая выбраться из-под лавки. — Никуда она не денется, поле надежное, выдержит.

— Точно?

— Обижаешь…

Заболевший тезка Эйнштейна покорно брел до самой машины, после чего вдруг, без всякой видимой причины, прыгнул на меня, нанося удар кулаком в ухо. Я, ибо был начеку, увернулся, хватая его за бьющую руку и швыряя через вытянутую ногу на землю. Вдвоем с Серегой мы скрутили ему руки и буквально закинули в салон «газели», потому что Альберт идти не хотел, упираясь грязными кроссовками в порог машины и крича что-то дурным голосом. Впрочем, в машине он сразу утих, несколько раз шмыгнул носом и забился в угол. Мы ему не препятствовали — пространство между носилками и лавкой маленькое, особенно не поскачешь, а задняя дверь закрыта на замок и еще, для надежности, прихвачена крючком на стальной проволоке, прикрепленной к лафету носилок.

Минут через пять в кабину забралась Анна Викторовна.

— Ребята, готовы?

— Готовы.

— Не стали вязать?

— Да ну его — вязки пачкать, — отмахнулся Серега. — Удержим.

— Смотрите сами. Коля, в наркологию.

И вот мы едем, а точнее — ползем обратно в Центр, исходя потом в раскаленной солнцем, стоящим в самом зените, машине. За окном, словно издеваясь над нами, играет яркими бликами светло-зеленая гладь моря, практически ровная, без всякого колыхания и грязи, которую никак не разгребут на городских общественных пляжах Центрального района, чистая настолько, что даже с дороги видно каменистое дно. Хочется прямо отсюда, с обрыва, прыгнуть в эту прохладную соленую воду и не выныривать, как минимум, до вечера.

— Палыч, прибавь оборотов, а? — умоляюще просит Серега. — Сколько можно телепаться?

— Там фура идет, не обгонишь, — флегматично отвечает водитель.

Наш водитель Николай Павлович имеет два почетных звания — Тормозяблик и Небесный Тихоход, потому как ходит и ездит он с одинаковой скоростью — очень медленно, ибо является живой и ныне здравствующей квинтэссенцией вселенского пофигизма. Никакие крики, понукания и угрозы на него не действуют, на все он реагирует равнодушным молчанием либо краткими ответами, ненавязчиво посылающими нас в пешее эротическое путешествие, преимущественно с уклоном в сторону мужской урологии. Впрочем, даже эти посылы звучат лениво, без необходимой в данном случае экспрессии и жестикуляции.

— У-у, гад, — пробормотал я.

— Кого? — оживает Альберт.

— Да никого, сиди спокойно.

— Мужики, курить есть? — помолчав минут десять, спросил пациент.

— Есть, но у нас в машине не курят, — отрезал Серега.

Клиент беспокойно завозился на лавке. Надо его развлечь разговором, пока опять чего-нибудь не придумал. Этого инструкция тоже не предусматривает, а жаль. Очень действенно.

— Слышишь, Альбертик, — позвал его я, протягивая ему бланк сообщения в поликлинику с обратной, пустой, стороны. — Чего тут нарисовано, никак не разберу?

Тот взял лист и начал его вертеть.

— Да баба голая какая-то…

— И все?

— Ну… вот еще дорога, мужик там стоит возле колодца… О, черти вот тут, в углу!

— Какие черти? — заинтересовался Серега.

— Черные, синие и другие, — пояснил клиент.

— Другие — это какие?

Альберт погрузился в глубокую задумчивость. Вот и пусть думает.

— Так я ж вообще, того… — внезапно сказал он куда-то за шкаф с инвентарем. — Не ходил даже туда.

Все понятно, переключился на другую волну. Алкоголики с делирием слышат голоса, идущие откуда-то, в нашем случае — из-за шкафа.

— А ты чем вообще занимаешься в жизни? — снова спросил я. Ответ в принципе у них у всех стандартный — «временно не работаю», даже если это «временно» растягивается лет так на двадцать.

— Людей правлю, — смущенно ответствовал клиент.

— В смысле?

— Ну, что — в смысле? Там… у кого три ноги — две делаю, у кого рук нет — выращиваю… вообще, из динозавров даже людей делаю!

— Поганец ты, поганец, — сокрушенно покачал головой Серега. — Я-то, балда, думал, эволюция там, метеорит упал — а вот куда динозавры сгинули, оказывается! Ты из них людей понаделал!

— Хоть бы одного оставил, — поддакнул я. — Любопытно посмотреть на них.

— Так у меня дома есть! — оживился клиент. — Хочешь — принесу?

— Договорились. Сейчас только дела сделаем, и принесешь.

Альберт надолго замолк, и остальную часть дороги мы проделали в молчании. В городе страшенные пробки, тянущиеся до самого Краснодарского кольца — центральной транспортной аорты города, все полосы дороги забиты в три ряда в каждую сторону. В одной безнадежно застряла наша же бригада, отчаянно пытающаяся проложить дорогу воем сирены и светом проблесковых маячков. Бесполезно, разумеется, — люди не любят «Скорую» и не торопятся пропустить машину. Возможно, потому, что искренне считают, что беда бывает только с другими, и не допускают самой мысли о том, что бригада может сейчас ехать к их же близким.

Толкотня в пробке заняла у нас сорок минут. Все это время мы стояли перед дилеммой — закрыть окно, чтобы не задохнуться от выхлопных газов идущего с нами борт о борт «КамАЗа», или не закрывать его, чтобы не отдать Богу душу от духоты и специфического запаха нашего пациента.

Наконец, вырвавшись из автомобильного плена, наша бригада въехала во двор наркологического диспансера. Диспансер располагается в одноэтажном приземистом здании, ранее отведенном под какую-то сгинувшую в эпоху перестройки воинскую часть. Размерами он невелик, имеет около восьми палат и одну палату интенсивной терапии на три койки. Куда они девают наших алкашей, которых мы исправно поставляем в довольно больших количествах, самому интересно. Территория огорожена шатким деревянным заборчиком, который более бы удачно смотрелся на придомовом огороде какой-нибудь бабушки-пенсионерки, нежели в ЛПУ. Впрочем, чего судить — в ПНД вон вообще, хоть забор и бетонный, да в нем такие дыры имеются, что танк проедет, не поцарапав краску.

Возле крыльца, отделенного от двора металлической беседкой, увитой спелым уже виноградом, сидят несколько выздоравливающих, безучастно глядя на наш приезд. Узнать их можно легко — шаркающая походка, потерянный взгляд и слабая координация движений из-за плавающих в крови бензодиазепинов. Двоих я узнаю — привозил их в прошлую смену. Тогда, правда, они были буйные и прыгучие, а ныне спокойней убитого льва.

Медсестра приемного курила на крыльце, с неудовольствием глядя на нас. И правда, чего ей радоваться-то? Работа с очередным, пропитанным приятными запахами и не отличающимся изысканными манерами, пациентом — это отнюдь не повод для того, чтобы ходить колесом от счастья.

— Где вы его откопали? — раздраженно поинтересовалась она, выбрасывая сигарету.

Ничего тут не меняется.

— На помойке, как обычно, — грубо ответил я. Подобные идиотские вопросы, с разной степенью негативной окраски интонации, мы слышим почти в каждый наш приезд, поэтому успели достаточно озвереть.

— Хамит еще…

— Моя хорошая, — прищурился Серега. — Мы сейчас вручим тебе больного, повернемся и уйдем — а привязывать будешь сама. Сделать так?

Наша оппонентка мгновенно сбавила тон, ибо угроза весомая. Санитаров, которые бы занимались фиксацией и обезвреживанием буйных больных, в наркологии нет — уж не знаю, почему. По умолчанию, всех привезенных отводит в отделение и привязывает к кровати, сдерживая возможные трепыхания, психбригада, хотя делать это не обязана. Просто персонал диспансера, в силу своей «стационарности», об этом часто забывает, поэтому приходится не совсем коллегиально напоминать.

— Слышь, я туда не пойду, — тревожно произнес Альберт. Я, придерживая его за руку, ощутил, как напрягается его бицепс. Хороший такой бицепс, округлый. Ой, сейчас начнется!

— Очень зря, — сказал я как можно равнодушнее. — Мы для тебя же стараемся, а ты еще и выпендриваешься. Ты людей лечишь?

— Ну?

— Баранки гну. А лицензия у тебя на эту деятельность есть?

Пациент непонимающе вытаращился на меня.

— Нет, конечно, — сам отвечаю на свой вопрос. — Тебя, дорогой мой, посадить могут за осуществление нелицензированной медицинской и параэзотерической деятельности. В наше время с этим знаешь как строго?

— А мы тебе сейчас абсолютно бесплатно карму продиагностируем, ауру измерим, психополе откалибруем и выдадим сертификат, — продолжает мою речь Серега, пихая меня ногой — молодец, мол. — И тогда лечи своих динозавров на здоровье. Пошли.

Так мы и зашли в приемное отделение, где уже сидела Анна Викторовна, беседующая с наркологом, перед которым лежало наше направление на госпитализацию. Осмотр, слава богу, много времени не занял — врач задал клиенту несколько вопросов, послушал легкие, измерил давление и махнул головой в сторону отделения.

— Да что вы, не стоит просьб, мы и сами собирались, — раздраженно пробубнил Серега, уже выходя из кабинета с Альбертом под ручку. Я шел следом, держа в руках вязку, чтобы в случае необходимости накинуть ему на шею. Что запрещено, конечно, но очень эффективно. Силой психбольного не сломать, каким бы ты Шварценеггером не был. Они жутко гиперактивны и обладают просто нечеловеческими способностями в пользовании своим опорно-двигательным аппаратом. Я лично видел, когда одна, не слишком крупная телом дама, буде в обострении своей шизофрении, расшвыряв двух охранников, выволокла на улицу из приемного травмпункта тяжеленную кадку с растущей в ней пальмой и весящую порядка трехсот килограммов. Позже пятеро мужиков кряхтели, затаскивая ее обратно. Кадку, в смысле. Зато дышать хотят все, и нормальные, и душевнобольные. И если вовремя применять удушающий захват, можно легко нейтрализовать любого, даже самого опасного больного. Главное — не передержать.

— Вот сюда ложись, — подтолкнул Серега пациента к пустой кровати в палате.

— А зачем? — подозрительно спросил тот, не двигаясь с места.

— Это диагностический топчан ДТ-5, — нашелся я. — Давай, давай, ложись, да не ерзай сильно, настройку собьешь.

Альберт недоверчиво укладывается на кровать, а мы с напарником начинаем торопливо привязывать его руки и ноги вязками к кроватной раме.

— Клеммы подключены, — отрапортовал я вошедшей медсестре, несущей стойку с флаконом физраствора, уже сдобренного лекарственными препаратами. — Давайте диагностическую смесь.

Серега натянул жгут на правом плече привязанного пациента, а медсестра, установив стойку, принялась смачивать вату спиртом.

— Ты сколько весишь, Альберт? — серьезно, насколько это было возможно в данной ситуации, спросил я.

— А черт его… ну, килограмм семьсот… так где-то…

— Понятно, — не меняя выражения лица, я вдумчиво порассматривал шкалу на флаконе, после чего щелкнул по ней пальцем. — Тогда ему по программе 7-4Ф, полное обследование кармы и ауры.

В вену вонзается игла, и раствор заструился по трубке, каплями опадая в контрольной колбе системы.

— Все, лежи ровно, дыши глубоко и молчи! — строго сказал Серега. — Иначе всю настройку собьешь. Понял?

— Да понял…

— Молчи, говорю! Кивни, если хочешь что-то сказать.

Мы выходим на улицу, навстречу послеполуденному жару. Во дворе диспансера тишина, больные ушли, оставив несколько вяло дымящихся окурков в урне. Я первым делом распахнул дверь в машину и щедро окатил гипохлоритом из бутылки на то место, где сидел наш больной. Протру все потом — пусть сначала хлор сожрет все запахи в машине, а том числе — и тот, от которого меня уже начинает воротить…

Мы уселись на лавочку возле яблони, уже увешанной тяжелыми, хотя и зелеными, крупными плодами и закуриваем.

— Уходить я буду с «психов», Серега, — внезапно сказал я.

— Почему?

— Да не знаю… Надоело. Все одно и то же каждую смену, чувствую себя уже не медиком, а вертухаем каким-то. Работа одна — приехали, дали в морду, завязали, отвезли. Все. Я уже начинаю забывать, как в вены колоть. И ЭКГ мы последний раз снимали два года назад.

— Дело твое, — с деланым безразличием ответил Серега. — А куда хочешь?

— На общую хочу.

— К бабушкам, температурам и больным животам?

— И к ним тоже. Веришь — нет, соскучился.

— Всегда знал, что у тебя с головой не все в порядке, Антоха, — хмыкнул Серега, пуская в пролетающую мимо пчелу струю дыма. — Соскучился он… А я, к примеру, с кем работать буду, а?

— Мишку с «детской» бери, — озарился идеей я. — Он давно у Валерьянки просился на «семерку», она его все отфутболивала — мест, мол, нет. А так мы с ним поменяемся, не глядя. Он же поздоровее меня будет.

— Ну, Мишка — это еще ладно, — нехотя согласился мой напарник. — Обсудим. Только он ленивый, как зараза.

— А ты — нет? — толкаю его в бок. — Ты вот это вот брюхо почему наел? Да потому что все я делаю — и машину мою, и сумку таскаю, и…

— Чего ты брешешь?! — аж подпрыгнул от обиды Серега. — Кто сумку таскает?!

— Ладно, сумка на тебе, — успокоил его я. — Самое сложное ты всегда на себя берешь. А такую фигню, как перегрузка барахла с утра и мытье салона…

— Да иди ты!

— Сам иди!

— Мальчики, поехали, — Анна Викторовна, тяжело ступая, вышла из дверей приемного. — Я отзвонилась, у нас там у нас Волковка созрела, психбольной, на учете, с направлением.

— Уууу! — взвыли мы в два голоса, запрыгивая в машину.

— Детский сад «Счастливые даунята», — покачала головой врач, глядя на нас в переборку. — Поехали, говорю, хватит скакать.

— Я возле окна! — крикнул Серега.

— Хрен тебе, сторожи сумку, — отпихнул его я, забираясь на лавку и выставляя локоть в окошко. Когда машина тронулась с места, я приветливо помахал медсестре, угрюмо смотревшей на нас из окна диспансера.

* * *

Вот и село Волковка, встречающее нас после поселка Кипарисовый, который мы проехали минут десять назад (да, нам снова пришлось повторить подвиг путешествия по серпантину). Три десятка домишек, даже две пятиэтажки есть. Впрочем, нам не туда. Возле ларька, несомненно, судя по обилию смятых пластиковых стаканчиков и горам окурков, выполняющего здесь функции сельпо и вечернего культурного центра, при нашем появлении вскочила на ноги женщина армянской национальности и активно замахала руками, настолько активно, что даже подпрыгивала. М-да… такой энтузиазм говорит только об одном — дело дрянь.

— Быстрее, быстрее, — подтвердила она мои самые черные подозрения, распахивая врачебную дверь. — Он там комнату поджечь хочет. Совсем сдурел!

— Где он?

— Закрылся на втором, в своей комнате! Отца ударил!

— Доктор, мы пошли!

— С богом, мальчики.

Распихивая в карманы формы вязки, мы с Серегой понеслись к двухэтажному деревянному дому, окруженному колючей изгородью. За поясом у Сереги торчит наша бригадная дубинка, сделанная из куска шланга, с заполненной пластмассой пустой полостью внутри и обмотанной изолентой рукояткой. Да-да, помню, бить больных нельзя, и иметь такой инвентарь уголовно наказуемо. Равно как и наручники — больной, как уже говорилось раньше, не преступник, щелкать на нем браслетами — унижать его как личность. А связывать человека, как барана, судя по всему, совсем не унизительно. Молчу уж о том, что веревки — это не железо, они еще выполняют роль жгута, пережимающего сосуды на конечностях. И если дорога будет дальней, часа так на три, бедный будет тот больной…

В прихожей дома нас встретил пожилой горец с шикарным кровоподтеком под глазом, сидящий на огромном сундуке, стоящем у самой двери. Настоящий аксакал, даже борода неправдоподобно белая. Портят цвет только капли еще незапекшейся крови, запутавшиеся в волосах.

— Ты как, отец? — вполголоса спросил я.

Тот лишь устало махнул рукой.

— Там… там этот… эта сволочь… в комнате сидит.

— Звать его как?

— Сурен.

Крадучись, мы поднялись на веранду второго этажа, на цыпочках приблизились к обшарпанной деревянной двери, закрывающей вход в логово дракона. Сказать, что сейчас мне не страшно — это грубо соврать. Страшно. В прошлый раз, когда я так вот, по юной дури и неопытности, влетел в комнатушку, прямо передо мной в дверной косяк вонзился здоровенный колун. И если бы не Серега, от души врезавший по мошонке той горе мяса, что топор держала, меня бы уже хоронили. Весьма вероятно, что и по частям.

— Кто там? — внезапно раздался из-за двери вибрирующий от ярости голос. О, клиент не в духе, сразу видно. — Кто, б…дь?!

— Это мы, Сурен.

— Кто — мы?

— Ты прекрасно знаешь, кто. Открывай дверь.

Несчастное сооружение сотряс жуткий удар изнутри, такой, что одна из досок, роняя полоски старой краски, раскололась.

— ИДИТЕ НА ХЕР ОТСЮДА!!!

— Ну, чего ты кричишь так? — укоризненно цокнул языком Серега, доставая дубинку и моргая мне, чтобы я прикрывал справа. Я отрицательно мотнул головой — дверь открывается внутрь, проход узкий, вдвоем мы там неминуемо застрянем. А одного я его туда не пущу. Мало ли… Я повертел головой и внезапно увидел маленького мальчишку, лет так шести, не более, стоящего в проходе, ведущем на первый этаж, и смотрящего на нас.

— А, зараза…

По двери снова что-то бабахнуло.

— УБЬЮ, СУКИ!! ГОЛОВЫ ОТРЕЖУ!!

— Отрежешь, отрежешь… — пробормотал мой напарник, примериваясь.

Я, остановив его жестом, быстренько подбежал к мальчику.

— А вы к Сурену приехали? — без тени застенчивости поинтересовался ребенок. — Он злой, он дедушку ударил.

— Он не специально, — натужно улыбнулся я. — Слушай, дружище, а дай мне на секунду поиграть, а?

Слегка поколебавшись, паренек протянул мне пластмассовый пистолет-брызгалку, который вертел в руке.

— А вам он зачем?

— Да так, побалуюсь. А теперь — топай вниз и жди меня там, с тетей-доктором, ладно? А то она одна боится.

Мальчик понимающе кивнул и затопал ножками вниз по лестнице. Я подбросил пистолет в руке, кивнул Сереге:

— Давай!

— Ээээхха!! — заорал он, ударом ноги вышибая хлипкую дверь внутрь и обрывая ее с одной петли. Я влетел в полутемную, полную затхлого воздуха комнату, держа перед собой на вытянутых руках пистолет:

— А НУ — НА ПОЛ, СУЧАРА! НА ПОЛ, ТВОЮ МАТЬ, ПОКА ТЕБЕ БАШКУ НЕ СНЕС!

Высокий худой парень, голый по пояс, держащий в руках молоток (им он, судя по всему, и колотил по двери), замер, глядя на меня и на ствол «оружия». Сработало, благо на руку мне был фактор внезапности и полутьмы в комнате — он отшвырнул инструмент в сторону и кинулся к завешенному приколоченным к раме одеялом окну, уходя с линии огня.

— Куда? — истошно завопил я, прыгая ему вслед и повисая на худых плечах.

— Аррррр! — принялся сопротивляться больной, опрокидываясь вместе со мной обратно. Худой-то он, худой, но сильный — дернул руками, и я отлетел в сторону, приземляясь задней частью на продавленную кровать. В этот момент он получает хороший тычок в грудь от Сереги и, взвыв, валится сверху на меня. Под весом двух тел койка, не выдержав, с хрустом поломалась, и подо мной что-то звонко разбилось, зазвенев осколками и начиная булькать. Комнату тут же заполнила неимоверная, непередаваемая словами вонь. Я торопливо обхватил левой рукой горло Сурена, так, чтобы локоть мой торчал у него под подбородком, левой ладонью уперся в предплечье правой руки, которую шлепнул на затылок больного. Классический удушающий захват, мои плечевая и лучевая кости идеально передавливают ему сонные артерии. Сурен начал сипеть, судорожно дергаться, и, наконец, вздрогнув всем телом, обмяк в моих руках. Я торопливо разомкнул руки — все, главное, это дождаться этого момента, когда он потеряет сознание. Дальше — помрет неминуемо. Рискованно, а что делать? Иначе бы мы с ним тут еще час кувыркались.

Серега сноровисто перевернул безжизненное тело на живот, завел болтающиеся плетьми руки за спину и начал орудовать вязками, стягивая запястья больного. Я, чертыхаясь, встал, чувствуя, что на спине расплылось мокрое пятно, а зловоние стало просто нестерпимым.

— Чего я там разгрохал?

— Не знаю. Как воняет, слышишь?

— Еще как! Я вляпался в это, кажется… что бы оно там ни было.

— Гы-гы-гы, — посочувствовал мне галантный напарник.

Я обжег его гневным взглядом, после чего мы оба, крякнув, потащили клиента под плечи и локти по коридорчику и вниз по лестнице. В гостиной на столе стояла раскрытая терапевтическая укладка, наша Анна Викторовна, не теряя времени, обрабатывала рану под глазом старика.

— Что это с ним? — страдальчески воскликнула мать.

— Да ничего, — успокоили мы. — Уморился парень, пока нас ждал, придремал.

— Убью… пи…сы… — прошипел Сурен, болтающийся у нас на руках, и попытался дернуться.

— О, проснулся уже. Сурик, не хулигань, я тебя прошу, — улыбнулся Серега, одновременно приподнимая локоть больного и незаметно выворачивая его плечевой сустав. Тот взвыл от боли и обвис, все также глядя в пол.

— Направление у вас? — поинтересовалась Анна Викторовна.

— Что? А, нет, направление в приемном.

Старая песня.

— Больше такого не делайте, — сердито сказала врач. — Направление должно быть у вас на руках, когда вы вызываете бригаду. Вы же нас подставляете, неужели не понятно?

Судя по выражениям лиц родственников, непонятно. А зря. Сколько раз нас так участковые психиатры «кидали» — не сосчитать. Не видя направления, мы силой забирали больного, а по приезду в бумажке, лежащей у фельдшера приемного отделения ПНД, стояло «Добровольная госпитализация». И благодарная родня, как только больной более-менее начинал соображать, заваливала нас жалобами и судебными исками за необоснованную грубость и жестокость по отношению к лояльному и адекватному психбольному, просто горевшему жаждой госпитализироваться.

— Тем более, вы прекрасно понимаете, что болезнь у вашего сына… особенная, скажем так, те препараты, что ему назначил участковый психиатр, он должен принимать постоянно, а вы должны это контролировать.

— Да он все спрятал, — махнула рукой мать. — Ему слова не скажи.

— Закрой хлебало, сукаааааааааа! — Длина вопля пациента определилась болью вывернутых суставов.

— Не ругайся, — строго сказал я, отпуская его.

— А уж если вы видите, что его состояние ухудшилось, — продолжила врач, — зачем вы затягиваете вызов? Чего ждете?

— Думали — пройдет, — криво усмехнулся аксакал, щупая узловатым пальцем рану под глазом.

— Сколько лет он уже болеет?

— Шестой год пошел.

— Хоть раз такое состояние проходило само?

Старики сконфуженно уставились в пол.

— То-то и оно, — назидательно сказала Анна Викторовна. — Вот и получаете то, что сами спровоцировали. Вам надо было везти его в диспансер тогда, когда он еще был адекватен. Или вызывать нас. А теперь?

— Мы вам что-то должны, доктор? — прохрипел старик.

— Ничего вы нам не должны. А что должны ему, — врач кивнула на скорчившегося в наших руках больного, — подумайте.

Направляемся к дверям. Внезапно я останавливаюсь.

— Да, уважаемые… вы уж не обижайтесь, мы с ним на кровать свалились, что-то там разбили, стекло какое-то. Что там у вас было, не ценное, надеюсь?

— Нет, — невольно усмехнулась мать. — Он, как дурить начинает, всегда все банки дома ворует, пи́сает только в них и под кровать ставит. Убирать не дает, хорошо, хоть крышками закрывать разрешил. А то весь дом бы провонял…

Ее слова прервал громкий кашель Сереги, прилагавшего неимоверные усилия, чтобы не заржать в голос.

— Спасибо за информацию, — дрогнувшим голосом поблагодарил я, болезненно скривившись.

Действительно, вляпался — по-другому и не назвать.

* * *

Первым делом, хлопнув дверью машины, я содрал с себя форменную рубашку и швырнул ее в больного.

— Козел! Уринотерапевт, твою мать!

— Антон, угомонись, — строго сказала Анна Викторовна в окошко. — Смотреть надо было, куда падаешь. В ПНД приедем, застираешь.

— Если раньше его мочевина там дыру не проест, — хихикнул Серега.

Всю дорогу до стационара я проделал по пояс голым, держась подальше от окна, чтобы не смущать прохожих. Мой напарник, пользуясь этим, нахально оккупировал обдуваемое местечко и щурил глаза, выражая всем своим видом удовольствие. Впрочем, на больного поглядывать тоже не забывал.

ПНД находился прямо напротив роддома — синие стальные ворота, неизвестно зачем запираемые на висячий замок бдительными охранниками. Отделения в диспансере закрытого типа, а уж если больной сбежал оттуда, шмыгнуть через забор для него будет не проблема, благо дыр хватает — швейцарский сыр позавидует. Палыч долго сигналил, побуждая стража врат в дом скорби оторвать свой зад от продавленного стула в будке и открыть нам проезд. Проезжая, я погрозил ему кулаком. Не любим мы друг друга, что поделаешь. Особенно после того, как нам с Серегой не раз приходилось ночью, подсаживая друг друга на плечи, перебираться через ворота и открывать их самим — сильно не посигналишь, так как роддом рядом со спящими малютками, а на стук и крики охранники, крепко объятые Морфеем и парами различных производных этилового спирта, не реагировали.

Здание ПНД спроектировано и построено в форме буквы «П», внутренний двор является двором приемного отделения и кабинета психолога, снаружи же, вне ворот и ограды, расположена поликлиника. Дворик довольно уютный, обсаженный тополями и пихтами, под здоровенной сосной стоит уютная скамеечка, просто приглашающая шлепнуться на нее и вытянуть ноги. Мы поднялись по трем ступенькам крыльца и забарабанили в стальную дверь. Раздается щелчок, и дверь распахнулась, пропуская нас в помещение приемного отделения. Фельдшер Света приветливо улыбнулась нам, пропуская в комнату первичного осмотра врача.

— Откуда?

— Волковка, — со вздохом сказала Анна Викторовна, усаживаясь за стол и доставая сопроводительный лист. — Сегодня одни дальние только…

— Третье отделение, — бормочет фельдшер, набирая на дисковом телефоне номер.

Мы усадили больного на кушетку и заняли позиции справа и слева от него. Иллюзий не питаем — персонал психоневрологического нетороплив по природе своей. Санитары, работающие в отделении, получают настолько мало, что позволяют себе на рабочем месте вольности, от вида которых у нас волосы дыбом встают. Например, они хронически пьяны, им ничего не стоит прийти за больным через полчаса после вызова, с сигаретой, в грязном халате, заматериться при родственниках и врачах. Им это все сходит с рук, потому как администрация диспансера великолепно понимает — уволив этих, она уволит последних. За те гроши, что здесь платят, работать не придет никто.

В коридоре раздался кашель, и вошел доктор Шишков, работающий сегодня «на приеме».

— Чем порадуете, коллеги?

Больной мрачно зыркнул на вошедшего.

— Ваш больной, состоит на учете уже шесть лет, — начала пояснять наше присутствие Анна Викторовна. — Прекратил принимать препараты…

Я блуждаю глазами по стенам. Все эти речи слышал уже не раз, наизусть могу сказать, что будет дальше. Прямо над головой больного висит большой щит, на котором размещены стандарты оказания помощи при острых отравлениях. Я всегда от нечего делать их изучаю. Скоро специалистом стану в токсикологии такими темпами.

— Ладно, — кивнул психиатр. — Сущность я ухватил. Сурен, ты как себя чувствуешь? Жалобы на что-нибудь есть?

Жалобы у Сурена были, но все нецензурные и сводившиеся к пространным обещаниям совершения противоестественного полового акта со всеми присутствующими в приемном.

— Понятно, — хмыкнул Шишков. — Ладно, оставляем его, куда ж деваться.

Вот, образцовая модель поведения — после наркологии-то.

Мне по плечу хлопнула волосатая лапища.

— Кого привезли, психовозы? — поинтересовался санитар Витя, не выпускающий изо рта неизменную «Приму», исходящую ядовитым дымом.

— А посмотри, узнаешь.

— Блин, опять Арутюнян. Задолбал ты уже!

Наша врач покосилась на хама, но промолчала. В чужом монастыре мы, все же… Витя, держащий под мышкой сверток с больничной одеждой, деловито вошел в приемное, одной рукой приподнял больного с кушетки:

— Пошли взвешиваться. Давай, не выпендривайся.

Тот покорно пошел. Аж завидно, как покорно. Еще один плюс им и минус нам — больные, кроме разве что тех, что уже в конкретном психозе, с санитарами не скандалят. Потому что ночью, в темном отделении, когда ты привязан и никто не прибежит на крики, всякое может случиться. Нас они видят только проездом с места жительства сюда, с санитарами им еще долго предстоит общаться, в отделении санитар — бог, царь и господин. И упаси тебя милосердная судьба его чем-то обидеть.

— Вязки скину, — бросил Витя через плечо, и скрылся с Суреном за дверью комнаты, смежной с приемной, где находятся весы, ростомер и ванна для особо немытых поступающих.

Мы с Серегой дружно повернулись и вышли на крыльцо. Десять минут отдыха нам обеспечено — пока Витя отведет нашего друга в отделение, пока перевяжет, времени пройдет достаточно.

Я открыл кран, торчащий из стены и начал остервенело тереть под струей воды испачканную рубашку. Лишь выжав ее раза четыре и прополоскав, я успокоился и развесил форму на окне двери машины.

Напарник громко зевнул.

— Чего-то меня в сон потянуло. Подремать, что ли?

— Дремай, — согласился я.

— Бригада семь, «семерочка», ответьте «Ромашке», — донесся из кабины слащавый голос Валентины Даниловны. Я скривился — слащавость ее тем сильнее, чем поганее очередной вызов. Ее рабочее прозвище — «Гадюка-В-Сиропе», в сокращении — ГВС.

— Да пошла она, — махнул рукой Серега. — Мы больного сдаем, куда отвечать.

Я потянулся за рацией:

— А вдруг срочное чего? «Ромашка», отвечает седьмая.

— Вы освободились?

— Вопрос из серии дебильных, — прокомментировал Серега прямо мне в ухо. — Если не отзваниваемся, как думаешь — освободились или нет?

— Нет, сдаем больного, — ответил я, пытаясь пнуть его ногой.

— Как сдадите, езжайте на вызов — Пальмовая, дом семьдесят три, квартира тринадцать, там тридцать семь лет, послеродовый психоз. Там несколько раз звонили, просили побыстрее.

— А, зараза! — с Сереги мгновенно слетел весь сон.

— Вызов приняли, «Ромашка», — торопливо сказал я, швырнул рацию на сиденье и побежал в приемное за врачом.

Повод — хуже не придумаешь. Послеродовый психоз страшен тем, что развивается у родивших женщин именно в тот момент, когда им ни в коем случае болеть нельзя — на руках у них слабое, беззащитное существо, нуждающееся в постоянном уходе и питании. Если родоразрешение было тяжелым, осложненным, беременность сопровождалась сильными эмоциональными переживаниями и нервными стрессами, развивается это состояние. И мать, родная мать, может отвергать собственного ребенка, способна выбросить его в окно, закормить не показанными и противопоказанными ему препаратами из мнимого страха перед его якобы существующей болезнью. Да много еще чего она может сделать.

Мы до сих пор помним тут жуткий вызов в барак на Ставропольской улице, к семнадцатилетней девушке. Она, по словам соседей, вела рассеянный образ жизни, ибо прописки и родных здесь не имела, работала продавщицей в ларьке и часто приводила в свою комнатушку различных мужчин, от юного до почти преклонного возраста. От одного из них она, несомненно, и прижила свое дитё. Беременность свою никак не контролировала, в консультацию не ходила, нигде не наблюдалась. Родила. Вернулась в свою комнату, была, опять же, по свидетельствам домохозяйки и соседей, подавлена и раздражена, закрылась и не появлялась неделю. А последние три дня из ее комнаты доносится пение, почти не прекращающееся. Попытки поговорить с ней через дверь (окон в комнатушке не было) ни к чему не привели. Вызвали нас. Действительно, за дверью жуткий, хриплый женский голос тянул какую-то неразборчивую заунывную песню. Стук и попытки ее позвать остались без ответа. Мы тогда, с письменного разрешения хозяйки, сломали дверь.

Нам в лицо пахнула жуткая смесь запахов пота, крови, гниющего мяса и человеческих фекалий. Громко жужжали мухи, стаями носившиеся в спертом воздухе. Комната не отличалась мебилированностью — кресло-кровать, радиатор отопления, стол и сервант в углу. На кресле сидела закутанная в халат девушка, раскачивающаяся вперед-назад. Под ее босыми ногами на полу растекалась лужа мочи. А на коленях лежало тело младенца, распоротое от паха до грудины консервным ножом, валявшимся тут же, на полу, буром от разлитой и высохшей уже крови. Кишки несчастного ребенка были обмотаны вокруг тонких девичьих рук, грязных от сукровицы и пота, которыми она их перебирала, напевая свою страшную колыбельную песню. Нас с Серегой вывернуло прямо на пол практически одновременно.

Лучше уж буйный псих, даже с топором, с вилам, черт с ним — даже с ружьем пусть, чем вот такое вот. После той смены мы с ним надрались до потери сознания — точнее, попытались, потому как, чем больше пили, тем ярче перед глазами вставала эта безумная картина.

Я торопливо натянул на себя еще мокрую рубашку, когда машина отъезжала от крыльца.

— Серег, — произнес я. — Может, обойдется?

Тот пожал плечами:

— Сам боюсь.

Над нашей головой взвывает сирена. Мы едем. Кладу в карман вязки, хотя подспудно понимаю, что от них толку мало. В данном случае исключена и сила, и крики, и любые другие травмирующие факторы. Нас ждет кормящая мать, и упаси боже, если из-за нас у нее начнутся проблемы с лактацией.

Кое-как протиснувшись во двор пятиэтажки, тесно забитый стоящими машинами, мы выскочили и заторопились по лестнице на пятый этаж. Наши шаги гулко отдавались в пустом подъезде.

— Тише топочите, — ворчливо сказала Анна Викторовна, дыша с явным усилием — годы, все же… — Спугнете раньше времени.

Мы остановились у обитой дерматином двери. Врач вдавила кнопку звонка. Тишина.

— Не работает он, — пробормотал Серега. — Дайте толкну…

— Стой! — угрожающе осадила его врач. — Я тебе толкну!

Понимаю ее. Несколько раз вот так вот врывались в квартиры, а потом имели неприятные разбирательства с жалобами обывателей на то, что после приезда у них пропали фамильные драгоценности, стоимостью как раз в три наших подстанции. Анна Викторовна громко постучала.

— Кто там? — спросил за дверью мужской голос.

— «Скорая».

— Слава богу! — Дверь распахнулась настежь, демонстрируя нам темную прихожую и силуэт высокого мужчины. — Я уж не знал, что… Пойдемте, пойдемте скорее.

Идем за ним, стараясь ни обо что не споткнуться и не удариться. Коридор привел нас в полупустую комнату, явно находящуюся в стадии поклейки обоев, судя по голым стенам с остатками бумаги. Из мебели там только расстеленный на полу матрас, две табуретки и телевизор с DVD-проигрывателем, стоящий в углу. На матрасе лежала одетая только в полупрозрачные трусики женщина средних лет, довольно полноватая, но еще не утратившая своей привлекательности. Впрочем, «лежала» — не совсем правильное слово, скорее «раскинулась», разбросав руки и ноги а-ля морская звезда.

— Таня! — пораженно воскликнул муж, оказавшийся на свету классическим прообразом интеллигента — худой, в круглых очках, с всклоченной копной черных волос, кое-где уже подернутых сединой. Клетчатая рубашка на нем застегнута не на ту пуговицу. — Танечка, ты что?

Женщина одним молниеносным движением избавилась от своей единственной детали туалета и широко, с грацией профессиональной балерины, раскинула ноги.

— Я РОЖАЮ!! — громко закричала она. — ПОМОГИТЕ, У МЕНЯ РЕБЕНОК!

— Таня!

— Тихо, не орите, — одернул его я. — Одеяло толстое есть? Тащите быстрее!

Мы с Серегой бережно хватаем мельтешащие руки и ноги обнаженной женщины, сдерживая ее активность.

— Я не могу родить, — зарыдала она. — Не могу, он застрял…

— Да все хорошо, милая, все нормально, — успокаивающе бормотал Серега, стискивая ее запястья и яростно моргая мне, чтобы я то же самое сделал с щиколотками. — Никто нигде не застрял, здоров твой ребеночек.

— Я боюсь, — плача, сказала Таня, ослабляя свой натиск. — Боюсь. Он не хочет меня понимать, а я боюсь… ПОЧЕМУ ОН НЕ РОЖАЕТСЯ?!!

Она дернула ногами так, что я чуть не отлетел в сторону — хорошо, наученный горьким и изрядно вонючим опытом на предыдущем вызове, заранее отставил ногу. Анна Викторовна подхватила толстое ватное одеяло у вбежавшего мужа и отдала его мне; мы накинули его на больную и, насколько возможно бережно, принялись ее упаковывать, вспоминая навыки пеленания младенцев. Смирительных рубашек у нас нет, это так, миф для бабушек у подъезда, хотя с ними было бы куда проще. Приходится вот так вот возиться с постельным бельем. Завернув Таню в этот своеобразный кокон, я крепко обхватил его его двумя руками, пока Серега, изловчившись, обматывал вязкой одеяло в районе груди. То же самое после сделал и я уже на уровне колен. Все, себе она вреда уже не причинит.

— Родила она нормально? — вполголоса спросила врач у мужа.

Тот трясущимися руками снял с тонкого носа очки, едва не уронив их.

— Да нормально, нормально… Я и не ждал… Из роддома пришла какая-то сама не своя, ребенка не давала смотреть, ни одного дня не улыбалась.

— Была в подавленном настроении?

— Да… да-да, очень подавлена. Потом плакать начала, что не смогла выносить.

— Ребенок доношен?

— Ну… тридцать девять недель… доношен, наверное. Я даже не знаю, врач сказал, что все в порядке. А сегодня у нее началось — с утра дочку подняла с постели, легла и заставляла роды у нее принимать, представляете?

— ЗАТКНИСЬ, СУКА!! — внезапно взорвалась криком жена. — ЗАТКНИСЬ, ГАД, ТВАРЬ, НЕНАВИЖУ!!

Одеяло, сдерживаемое нами, заходило ходуном. В двери внезапно возникла девочка лет одиннадцати-двенадцати, одетая в желтую пижаму.

— Мама! — плача, закричала она. — Мама, что с тобой такое?

— Маша!! Маша, помоги мне!! Я рожаю, помогиииииииии!!!!

Анна Викторовна торопливо вывела ребенка из комнаты, сделав знак отцу следовать за ней.

У меня уже начали болеть руки.

— Танюшечка, родненькая, — говорил Серега, сидящий ближе к голове женщины. — Ну, успокойся, лапулечка моя, успокойся. Все, все, ушли они, угомонись. Никто тебя не обидит, мы с тобой…

— Я его Игорьком хотела назвать, — всхлипывает Таня. — Где он, мой маленький… его кормить надо. Зачем вы меня связали?

Ну вот, успокоилась и кое-что начала соображать.

— Спит твой Игорек, жив и здоров, — через силу улыбнулся я. — Его сейчас нельзя будить, он маленький, ему много спать надо, чтобы сильным вырос.

— Вы правду говорите?

— Да разве я когда тебе врал?

Вопрос, заставляющий задуматься. Таня и погрузилась в сложные размышления. Мы ждем доктора. Наконец, после того, как негромко хлопнула входная дверь, в проеме показался муж, держащий в руках наши мягкие носилки. Значит, Викторовна послала его в машину.

— Едем?

* * *

Дорога до стационара была недолгой, но довольно нервной. Пациентка лежать спокойно не желала, постоянно порывалась встать, ходила несвязанными ногами по потолку, угрожая сорвать лампу направленного света и крепление для флаконов капельниц. Правда, больше не пыталась рожать и кричать — и на том спасибо, голос у нее будь здоров, силы тоже еще не оставили. Муж, нервно поправляющий очки, сидел в крутящемся кресле, вне поля ее зрения — вероятно, поэтому она и была относительно спокойна. Бедолага, представляю, что ему пришлось вынести. И что еще предстоит.

Персонал женского отделения оказались расторопнее своих коллег мужского пола, спустились в приемное буквально через пять минут после вызова. Обеих я хорошо знаю. Одна, санитарка Лена, была истинным воплощением женской мощи — высокая, плечистая, обладающая цепкой мужской походкой и хваткой сильных рук, способных, я уверен, переломать все кости, при желании. Как-то она меня дружески пихнула в грудь — я минут двадцать воздух ртом ловил.

Вторая, Кристина… это давняя и печальная история, которая началась бурно и закончилась ничем. Кристинка все такая же худенькая, стройненькая и черноглазая, как и тогда, разве что губы у нее стали суше и заострился нос после рождения ребенка. Мы переглядываемся и здороваемся кивками. Глазами здороваемся гораздо дольше, и говорим ими гораздо больше. Хотя уж и прошло много времени, ежу понятно, что прошлое — на то и прошлое, чтобы не быть настоящим и будущим, но куда деваться от такой вредной болезни, как ностальгия?

— Кого привезли, ребятки? — поинтересовалась Лена, поправляя короткие белые волосы. «Ребятки» у нее все мужчины, от грудного до пенсионного возраста.

— Девушку с послеродовым, — вполголоса сказал Серега.

Таня наша сидела, все так же упакованная в одеяло, на кушетке, дожидаясь врача. Муж благоразумно не смотровой не появлялся, оккупировав диванчик в приемной и бездумно глядя на иголки стоящего в горшке на подоконнике кактуса. Я, выходя на улицу, ободряюще потрепал его по плечу. Держись, мол.

Летнее солнышко клонилось к морю, заставляя иголки пихт алеть в закатных лучах.

— Э, психи, лови! — прозвучало сверху.

В воздухе, трепыхаясь, возникла наша вязка, брошенная меткой Витиной рукой с зарешеченного окна отделения прямиком на крышу машины.

— Витя, у тебя в роду здоровых не было? — гневно рявкнул я, оглядываясь в поисках палки, с помощью которой можно бы было отцепить полотняную ленту от мигалки. Не найдя ее, я залез в машину и выволок из чехла шину Крамера. Подумав, согнул ее с одной стороны, делая крючок и, забравшись на подножку машины, начал делать гребущие движения, пытаясь вслепую нашарить распластавшуюся на крыше вязку.

— Ты изменился, Антон, — произнес голос, который я меньше всего хотел сейчас слышать.

— Все меняется, — бросил я, делая еще одну безуспешную попытку содрать проклятую ленту с крыши. — И я не исключение.

— Может, ты прекратишь меня игнорировать?

— Может быть, — наконец шина зацепила что-то. Я едва не выматерился, увидев, что волоку провод от антенны рации. Палыч убьет, если увидит.

— Антон, — голос Кристины звучал прямо за моей спиной. — Прекрати. Ты ведешь себя, как…

— …маленький ребенок, — закончил я, отшвыривая шину и поворачиваясь. Слишком резко — Кристина отпрянула, словно ожидая удара. — Слышал от тебя это, как минимум, два раза в день. Извини, ничего не могу поделать со своей инфантильностью!

— Я просто хотела, чтобы ты не злился. Пойми, что тот разговор…

О, да, прекрасно помню «тот разговор». И ту черную пелену, которая застлала мои глаза тогда, в тот поганый осенний вечер. И выпитую залпом бутылку водки, не лезущей в горло. И лезвие бритвы, вспарывающее кожу на моем запястье…

— Кристина, у тебя, кажется, есть муж? — зло и ядовито спросил я, засовывая руки в карманы рубашки — рефлекторное желание спрятать шрам. — Вот иди и читай мораль ему. А я уже наслушался.

— Зачем ты так?

Хотелось заорать, ей-богу! От злости, от безысходности. Я глотал слова, готовые сорваться с языка. Хватит, хватит…

— Кристина…

— Я…

— Кристина, уйди.

Девушка посмотрела на меня изумленно, как на внезапно заговорившую собаку.

— Уйди, прошу тебя. Я не хочу тебя видеть. Ни сейчас, ни после. Просто уходи и не появляйся ни в моей смене, ни в моей жизни.

Наверно, так и наносятся самые страшные обиды — тихим и невыразительным голосом. У Кристины дернулась щечка и на миг сузились глаза, а после она рывком развернулась и исчезла в дверях приемного отделения.

Я прислонился к борту машины, тяжело дыша, как после подъема на пятый этаж.

В дверях показался Серега. Судя по его лицу, он слышал весь разговор. И он — один из немногих, кто был в курсе деталей моей личной жизни.

— Ты в порядке? — с наигранной простотой спросил он, доставая сигарету.

— Да, — угрюмо ответил я, отнимая ее и пихая ему в руки шину. — Доставай вязку, я за тебя покурю.

* * *

Наша машина въехала в двор-колодец, образованный тремя многоэтажками, обступившими узкий бетонированный каньон с трех сторон, грозными угрюмыми исполинами нависая над спинами притулившихся к бордюрам частных машин и чахлыми кустиками неизвестного происхождения, отродясь не видавшими солнца. Двор был забит просто до отказа, поэтому Палыч даже не стал утруждать себя сложными маневрами заезда — и выезда в дальнейшем, — а просто заглушил машину и нарочито неторопливо потянулся к ручке приемника.

— Только тронь! — угрожающе сказал Серега, помахивая для достоверности угрозы кулачищем. — Руки поотшибаю!

— Да я и не трогаю, — лениво ответил водитель, ловко перебрасывая пальцы с рукоятки настройки частоты на панель с кнопками громкости.

Врет ведь, гад. У Палыча далеко идущие планы в отношении своей пенсии — он явно хочет стать Президентом, потому что постоянно слушает новости на «Маяке», доводя нас этими новостями просто до нервного тика. Радио у нас хрупкое, настроить что-то современное, не наводящее на похоронные мысли при следовании на вызов, стоит больших трудов и титанического терпения, выражающихся в долгом кропотливом вращении разболтанной ручки и фильтрации сквозь треск и вой нормальной музыки. Последний такого рода подвиг мы с Серегой совершили утром, мучая древнюю технику по очереди в течение часа — и акт провокации Палыча по смене с таким трудом найденной частоты для нас эквивалентен красной тряпке перед глазами быка.

Анна Викторовна тяжело вылезла из кабины, оправляя халат. Вздохнула и направилась к подъезду.

— Сумку не берите, — бросила она через плечо.

Не берем, и так понятно, какого рода придется оказывать помощь. Повод у нас был «буянит». Тут не до медикаментозной терапии будет, если больной наш. Впрочем, по поводу последнего, как раз таки, имеются сильные сомнения. Понятие буйности у нашего народа растяжимое, как рекламные колготки.

Мы втроем втиснулись в узкий, провонявший мочой, старой смазкой и другими загадочными запахами, этиологию которых прослеживать не хотелось, лифт, конвульсивно дернувшийся в ответ на наш тройной вес.

— Худеть тебе надо, Антоха, — насмешливо сказал Серега.

Я только пихнул его кулаком в живот.

— Какой этаж?

— Шестой вроде, — прикинув в уме, ответил я. — А вот… хм?

«Хм» — это слабо сказано. Кнопки в лифте были в жутком состоянии, большинство из них оплавлены после забав малолетних пироманов, имевших зажигалку и нездоровый зуд в одном месте, побуждающий поджигать все, что имеется в поле зрения.

— И где шестой?

— Деревня, — пробормотал Серега, тыкая пальцем в одну из самых оплавленных.

Кабина взмыла вверх с жутким скрежетом, лязгом и скрипом уставших за многолетнюю службу запчастей.

— Господи, иже еси на небеси, — тихо сказал я. — Да укрепится милостию твоей трос сей, да избавь его от обрыва, а нас — от полета в этой душегубке…

— Не каркай.

Наконец хитрое сооружение остановилось и, зловеще брякнув чем-то невидимым напоследок, выпустило нас. На площадке этажа нас ждал белобрысый паренек, нервно затягивающийся сигаретой и теребящий дорогой сотовый телефон в руке.

— А, приехали! — категорично воскликнул он, словно он предрекал, но никто ему не верил. — Сюда давайте!

Мы направились по короткому коридору, ведущему к двум квартирным дверям. Парень открыл дверь, пропустил врача и, дождавшись моей очереди, впихнул мне в нагрудный карман смятые банкноты.

— На! И заберите его!

Начинается…

Я неторопливо смерил его взглядом, от немытых кроссовок до белобрысой макушки, после чего извлек деньги из кармана (три смятых сторублевых купюры) и аккуратно запихнул ему за ворот майки.

— Я сделаю вид, что ничего не было — но ты больше так не делай, ладно?

Мягко говоря, взор, которым ожег меня парнишка, не содержал симпатии и понимания. Действительно, что случилось? Он же мне ДЕНЬГИ ДАЕТ! А я — вот дела-то — ОТКАЗЫВАЮСЬ! Нонсенс! А как же легендарная медицинская жадность и готовность за полтинник мать родную продать?

Из жилой комнаты трехкомнатной квартиры доносились громкие голоса. Слишком громкие для обычного разговора. Я направился туда, чувствуя между лопаток сверлящий взгляд обиженного встречающего.

Комната казалось большой из-за недостатка мебели. На тумбочке стоял японский телевизор, показывающий очередную кровавую ленту новостей из серии «Что плохого в мире сегодня?», в углу у окна стол и две табуретки, у стены справа — разложенный диван, на котором возлежал здоровенный детина, коротко стриженный и на вид напоминающий боксера-тяжеловеса. Впрочем, скорее всего, таковым он и является, судя по деформированной спинке не раз сломанного носа и вызывающе торчащим ушам. В воздухе витал сильный запах перегара, настолько сильный, что способен даже дать конденсат. Явно не однодневный. Стена над телевизором украшена обширной красно-бурой кляксой с прилипшими элементами винегрета, рассыпанного внизу, вперемежку с осколками тарелки.

Все понятно.

Детина производил впечатление только что разбуженного человека, слабо представляющего, где он и что происходит, но хронически готового злостно покалечить любое двуногое в пределах видимости.

Кроме виновника торжества, в комнате находились еще четыре женщины и двое юношей, считая встречавшего нас. Двое из дам как раз наседали на Анну Викторовну.

— Вы будете отвечать!! — гневно кричала одна, раскачивая уложенными «осиным гнездом» густо налакированными волосами. Эффект сходства с насекомым усиливала приталенная блузка в желто-синюю полоску. — Он социально опасен, вы обязаны!

— Женщина, успокойтесь, прошу вас, — устало отвечала врач. — Вы обращаетесь не по адресу.

— Вы «Скорая помощь»! Куда нам еще обращаться! Он неадекватен, вы что, не видите?

— Я вижу человека в состоянии алкогольного опьянения…

— А то, что он дерется — ничего? — тонко крикнула вторая, более молодая, похожая на первую лицом, скорее всего, ее дочь. — Вот, полюбуйтесь!

Она торопливо закатала рукава розового свитера, демонстрируя нам синяки на предплечьях. Да, буен мужчина во хмелю, что говорить.

— Этот человек, по-вашему, нормальный?! Его можно оставлять среди других людей?!

— Послушайте, — попыталась вставить слово Анна Викторовна. — И постарайтесь понять, что это не наш больной. Он пьян, поэтому ведет себя неадекватно. Он нуждается не в лечении, а в протрезвлении. А это не работа для «Ско…»

— Да какой толк от всей вашей долбаной медицины?! — внезапно вклинился доселе молчавший белобрысый, угрюмо сопевший в дверном проеме. — Мы его лечили в вашей наркологии и что? Он только вышел, снова стал бухать! За что мы вам деньги платили?

— Молодой человек, — с деланым спокойствием ответила врач. — Во-первых, наркология и мы — это две разных организации, и все претензии, какие у вас есть, предъявляйте тому, кому вы платили деньги, а не нам. Во-вторых, лечение алкоголизма будет эффективным только тогда, когда он сам захочет бросить пить.

— Да он ненормальный!! — взорвалась криком «оса». — Как он может захотеть, вы на него посмотрите только!

— Слышь, я чё-то не понял… — подал голос дебошир. — Чё за гомон подняли?

— Заткнись, алкашня! — взвизгнула молодая дама. — Допился, сволочь?! Допился? Все, с меня хватит! Сейчас тебя в «дурку» отвезут, будешь знать, тварь!!

— Так-так, давайте спокойнее. Никто его никуда везти не будет.

— Да какое вы имеете право?!

Я на всякий случай переместился поближе, краем глаза контролируя активность «пациента». История стара как мир, из смены в смену повторяющаяся. Слово «дурка» для простого обывателя давно уже стало более грозным эквивалентом слова «тюрьма», поэтому в очередном семейном скандале, когда мирным путем уже не решить накипевших проблем, оно становится решающим аргументом. Подобную картину мы встречали не раз, поэтому сильно не возмущаемся. Жалко только потерянного времени. Практически каждое дежурство нас вызывают «отвезти» сильно пьющего отца, мужа, сестру, тестя и соседа по этажу, проводя параллель между пьянством и безумием. Возможно, людям ПНД видится неким логовом дракона, радостно поглощающим любого, осмелившегося пересечь запретную черту.

Алкоголизм — это, несомненно, болезнь, которая требует длительной медикаментозной и психологической терапии, но не в том аспекте, в котором они мыслят. Насильно госпитализировать мы можем только человека в состоянии острого психоза — сиречь глубокого расстройства психики, вызванного различными — в том числе и алкогольными — причинами, сопровождающегося нарушениями отражения реальности и поведения. Вся разница в том, что подобное состояние, возникнув единожды, не пройдет само, и, если вовремя не госпитализировать человека, последствия могут быть самыми плачевными. Но алкогольное опьянение, при внешнем сходстве клинических симптомов, тем и отличается, что является обратимым — из подобного состояния человек способен выйти самостоятельно, без помощи медиков, посредством банального сна. И, проспавшись, придя в себя и обнаружив, что находится на больничной койке, привязанный вязками к раме кровати, он имеет полное право подать в суд на врачей, совершивших насилие над его личностью, признав сумасшедшим абсолютно здорового психически человека. Вот в этом и нестыковка наших с вызывающими целей.

— …его действия попадают под статью «Пьяное хулиганство», — закончила фразу врач. — Если он буянит — вызывайте милицию!

«Оса» гневно раздувала ноздри, краснея щеками от невыплеснутой злости. Милицию вызывать страшно — это, как минимум, грозит штрафом, способным подорвать материальную базу семейного бюджета. И это будет уже не смятая «сотка», брезгливо сунутая медику.

— Это… вы кто вообще? — поинтересовался наконец лежащий на диване здоровяк, морщась. Воображаю, что он сейчас чувствует.

— Мы — «Скорая помощь», — вежливо ответила Анна Викторовна. — Скажите, пожалуйста, у вас жалобы на здоровье есть?

— Ты их, что ли, вызвала, бл…та? — обратился пациент к супруге, игнорируя вопрос. — Я ж тебя сейчас в землю… и-и-ик!

«Ик» вышел завидной звонкости, следом последовала отрыжка, а следом — выплеск рвотных масс на пол.

— Morbos avsi, — вполголоса сказал Серега, брезгливо отступая на шаг. — Перепи́л.

— Vere, in vino veritas, — согласился я.

Родня облила нас подозрительными взглядами. Мы так частенько перебрасываемся на вызовах латинскими выражениями — непонятность речи удерживает окружающих от комментариев и советов.

Подождав завершения рвотного акта и последовавших гигиенических процедур, Анна Викторовна бегло опросила лежащего. Да и так все понятно, делала она это более для успокоения совести — если исключить мат и жаргонные словечки, то и дело, выпадающие из нестройной речи подопечного, он ориентирован и во времени, и в пространстве, и в происходящем. Пьет регулярно, ибо работает грузчиком в одном из цехов местного хладокомбината, зарабатывает хорошо и «расслабляется» после десятичасовой переноски мяса на полную катушку. Действительно, является бывшим боксером, имел несколько ЧМТ. Но психозом тут и не пахнет — максимум, что мы имеем на момент осмотра, это посттравматическая энцефалопатия. С этим никто не госпитализирует.

— А зачем жену бьете? — спросила врач.

— Задолбала потому что…

— Сам задолбал, скотина! — тут же истерично закричала жена. — Я тебя…

— Выйдите, пожалуйста, — резко произнесла Анна Викторовна. — Вы мешаете мне разговаривать с человеком.

Кое-как, осыпаемые руганью и угрозами, мы с Серегой исхитрились вытолкать гомонящих женщин в кухню. Белобрысый ушел сам, смерив нас прищуренным взглядом. Ой, что-то затеял паренек, чует моя печень.

— Достала она, ее мать, со своими воплями, — поделился впечатлениями бывший боксер. — С мужиками дернем после смены — орать начинает. Деньги приношу, ей все мало, все, б…дь, недовольна! Это ей эта п…да старая по ушам ездит, знаю! Я им обеим бошки…

— Не надо ничего им обеим. Вы лучше успокойтесь сейчас. Скандалы ни к чему хорошему не приведут, сами понимаете.

— Я их, что ли, начинаю? — недовольно пробурчал мужчина, потирая переносицу. — Эта… верещит, как укушенная.

— Скажите, вы спать хотите? — вкрадчиво поинтересовалась врач.

— Да какой тут сон — над ухом орут!

— Давайте мы вам таблетку дадим — заснете. И выспитесь, как следует, и мешать никто не будет.

— Димедрол, что ли? — скривился дебошир. — Не увлекаюсь.

— И не надо, — кивает Анна Викторовна. — Нет, не димедрол.

Она полезла в карман, доставая коробочку с НЛС, где помимо наркотиков лежали конвалюты с феназепамом.

Я незаметно выдохнул, расслабляя напряженную ногу. Если согласился на прием препарата, значит — драка отменяется. А иногда, только услышав про таблетки или что еще, подобные товарищи просто пышут агрессией. И то ладно. Удовольствие невелико — кувыркаться с боксером, пусть и в отставке. Мы, несмотря на физическое здоровье, черных поясов по дзюдо не получали.

Меня сзади требовательно дернули за рукав. Дергал неугомонный белобрысый юноша, настойчиво звавший меня в прихожую. Закатив страдальчески глаза, я направился за ним.

— Что вы ему дали? — тоном профессионального следователя спросил парень, сверля меня взглядом.

— Таблетку, чтобы заснул.

— Какую?

— Название «феназепам» тебе что-то скажет?

— Что вы всякое фуфло суете? Колите ему аминазин!

Я повторно смерил юнца взглядом. Профессор, честное слово. Выучил умное слово. На алкогольное опьянение нашему клиенту только сверху аминазина и не хватает. Чтобы давление сразу в ноль рухнуло. Если вообще в минус не пойдет…

— Мы как-нибудь обойдемся без твоих советов по поводу того, что и как надо делать, ладно?

— Вы вообще что-то в лекарствах понимаете, а? — язвительно осведомился белобрысый. — Я лучше вас знаю, что надо! Врачи хреновы, кто вам дипломы дал?

— Тот, кто не дал тебе, — теряя терпение, ответил я. — Еще вопросы есть?

— Сейчас будут, — торжествующе произнес мой собеседник, торопливо нажимая кнопки на сотовом.

А, ну, давай, давай. Я неторопливо повернулся и ушел обратно в комнату, где Анна Викторовна уже вставала, оправляя смявшийся халат. Пихнул Серегу локтем:

— Смотри, сейчас цирк будет…

Тот понимающе мотнул головой.

В комнату ворвался парень, держа на вытянутой руке сотовый, и буквально впихнул его в руки опешившей Анне Викторовне.

— Это что такое?

— Поговорите, — зло улыбаясь, процедил паренек. — Сейчас вам все разъяснят.

Я, покуда хватало сил, сдерживал непрошеную улыбку. Обожаю такие сцены. Люди, пытаясь нас запугать, не знают тонких нюансов в организации психиатрической помощи в нашем городе. Психоневрологический диспансер и психиатрическая бригада — это две разные вещи. Хоть мы и тесно сотрудничаем с ПНД, но подчиняемся все же «Скорой помощи», и чужое начальство нам не указ. Недовольствующие обыватели об этом, увы, не осведомлены, поэтому часто возникают вот такие вот коллизии.

— Я слушаю, — холодно произнесла врач. — Это врач «скорой помощи» Сташкина… Борис Сергеевич, вы, если не ошибаюсь? Нет, не повезем. Нет, тут ничего нашего нет, только алкогольное опьянение. Что? И не просите. Да потому! Я никогда не напишу такой чуши в сопроводительном.

Она помолчала, слушая невидимого абонента. Я с удовлетворением наблюдал, как по щекам белобрысого пошли красные пятна.

— Борис Сергеевич, теперь послушайте меня. Это ваше личное дело, кому вы что обещали. Да. Меня это не касается. Все, разговор на эту тему окончен!

Анна Викторовна протянула сотовый пареньку.

— Как отключить?

Надо было видеть его лицо! Он-то по наивности полагал, что соединил нас с нашим непосредственным руководством, и уже видел, как оно нас по полу размазывает. Бедняга…

Мы вышли из квартиры в гордом одиночестве. За Серегиной спиной грохнула дверь, едва не отдавив ему пятку. Серега резво обернулся, дабы грохнуть по двери в ответ, но наткнулся на угрожающий взгляд врача, и опустил занесенный было кулачище.

— С кем общались? — осведомился я, пока мы спускались по лестнице — от повторной поездки в архаичном лифте мы молча и коллегиально отказались.

— Щетинник это, — отмахнулась Анна Викторовна. — Достал уже. Берет этих алкашей под патронаж, а ответственность на нас хочет спихнуть. Уж сколько раз я ему твердила…

Понимающе киваем. Доктор Щетинник, заведующий вторым отделением, является известной среди нас и не самым лучшим образом зарекомендовавшей себя личностью. Давно не секрет, что в своем отделении он не только лечит профильных шизофреников, но еще и капает от различной этиологии интоксикации алкоголиков и наркоманов, содержит нежелающих идти в армию и в тюрьму за преступления разной степени вредности. Не бесплатно, разумеется. Это, конечно, его личное дело, но вот брать за сё ответственность на себя у нас желания нет. Одно дело, когда человек обратился сам — тогда ответственность за выставленный диагноз и лечение целиком и полностью лежит на враче отделения. А если товарища доставила «Скорая» — разговор другой, ответственность падает на врача выездной бригады. И наш любимый завотделением в любой момент, коль возникнут вопросы, может широко развести руками и ответить: «Я что? Мне психбригада этого человека привезла с таким вот входящим диагнозом, я обязан его был положить под наблюдение. Все вопросы к «Скорой».

А на кой нашей Анне Викторовне эти вопросы?

Машина, прикорнувшая фарами к роскошной гортензии, растущей возле первого подъезда, встретила нас монотонно бубнящим голосом, зачитывающим жутко интересные подробности по сбору зерна в крае за последний месяц.

— Палыч, скотина, — свирепея, прорычал Серега. — Я его убью!

— А я закопаю, — добавил я, демонстративно разминая кулаки. — Кандидат в депутаты, твою мамашу!

— Мальчики, — безнадежно позвала нас врач. — Подождите!

* * *

Машина, взревывая двигателем, пыталась одолеть подъем. Получалось у нее это не ахти, если честно. Два раза мы глохли и откатывались назад, цепляя габаритами торчащие из живых изгородей, окаймляющих дорогу, ветки. Я и Серега судорожно хватались кто за что успевал, не имея возможности даже ругаться вслух — врач наша это не любит.

Дорога — уходящий в крутую гору полураскрошившийся бетон, сплошь продольно исчерченный промоинами многочисленных ливней, оставивших глубокие канавы, в которых даже видна почва. Сюда и на джипе будет проблемно заехать, а уж нашей колымаге это точно не под силу. На каждой яме нас подшвыривало так, что клацали зубы. Где-то сзади громко бряцал ящик с хирургией, грохотал откидной пандус носилок, несмотря на проложенное для амортизации полотенце.

Искомый адрес находится на самом верху этой безымянной высоты, забытая богом «общага», забравшаяся в лесные дебри.

— Ладно, — устало сказала Анна Викторовна после четвертой попытки нашей машины совершить невозможное. — Пройдемся, раз такое дело.

— А если госпитализация? — запротестовал Серега. — На себе тащить?

Врач не ответила, выбираясь из кабины, да ответа мы и не ждали. На себе, на ком же еще? Работа такая.

Вызов нам передала ГВС, разговаривавшая в этот раз еще противнее, чем в прошлый — значит и вызов соответствующий. Повод — «странное поведение», вызывает мать, возраст «странного» — 43 года. И фамилия милая — Рачкин.

— Рачкин — Срачкин, — зло прошипел Серега, выволакивая сумку из-за носилок.

Я промолчал, распихивая по карманам вязки. Фамилия незнакомая, чего ждать — тоже непонятно. Не люблю я такие вот непонятности.

С высоты улицы Видной открывался потрясающий вид на море и медленно тонущее в нем бордовое солнце, расплескавшее кровавые языки закатного пламени на едва заметных отсюда волнах. Все это прекрасно гармонировало с зеленью, в которой утопал берег, которая окружала нас даже здесь, окаймляя нашу «газель», сердито щелкающую закипевшим радиатором; с уютными бело-розовыми коттеджами, построенными на соседнем от нас склоне — улице Благостной; с легкими облачками, тянущимися, словно птицы осенью, на юг. Работать не хотелось. Совершенно. В такой чудный закатный вечер совершенно естественно расположиться где-нибудь в гамачке или шезлонге, потягивая холодное пиво, или, если уж вы сильно гурман, то мартини-взбитый-но-не-размешанный или что-то в этом роде — потягивать, чувствуя, как блаженно расслабляются натруженные мышцы, по телу растекается приятное тепло, а по коже скользит теплый и прохладный одновременно ветерок. Но уж никак не хочется влезать по уши в то, во что мы сейчас влезем. А что влезем — в этом я даже не сомневался.

Пыхтя и обливаясь потом, мы поднялись на гору, ведомые длинными тенями, протянувшимися от наших ног метра на четыре вперед. Перед нами открылся совершенно контрастный с прежним великолепием вид — зачуханное общежитие за номером 33/а по улице Видной, столь нелюбимая нашей подстанцией за свою отдаленность и проблемность. Снаружи пятиэтажное здание смотрелось так, будто его брали штурмом, причем неоднократно, с применением тяжелой артиллерии и минно-взрывных устройств. На стенах, ранее отделанных штукатуркой, ныне зияли широченные, до двух метров, раны, обнажавшие кирпичное исподнее, поросшее уже зеленым мхом и покрытое мутными следами бегущей с крыши воды в случае дождя — водостоков, в силу привлекательности жести, из которой они были изготовлены, давно не было. Балконы были разноцветными — изначальный единый колор канул в Лету еще до эпохи исторического материализма, и ныне фасад общежития щеголял такой гаммой, которой позавидовала бы и радуга. Это объяснялось тем, что очередной комнатовладелец, осуществляя очередной косметический или капитальный ремонт, красил свой балкон в тот цвет, который он находил более приятным, наплевав на его сочетание и гармоничность с окружающими. Вопиющая бедность сквозила из всех щелей этого уставшего за пятый десяток лет здания; кое-где разбавленная пластиковыми рамами и жалюзями, все равно она главенствовала над этими крохами цивилизации горами мусора под окнами, выбитыми стеклами, заклеенными полиэтиленом или не заклеенными ничем, ободранными засаленными занавесками, рваным застиранным бельем, болтавшимся на протянутых почти с каждого балкона к трем ржавым металлическим столбам веревках.

Милое место. И та коммуна, которая его населяет, ему под стать. Если не принимать в расчет мелочь в виде наркоманов и алкоголиков (вызывающих периодически на «отравился печенюшкой» после употребления внутрь того, чем обычно заряжают аккумуляторы и красят джинсы), то здесь еще проживает бабка Синеволько, которая по пять-шесть раз дергает бригаду на мгновенно возникающие и столь же мгновенно проходящие приступы гипертензии, стоит только бригаде перешагнуть за порог (бабушка плотно сидит на магнезии и не мыслит дня без внутривенного ее введения); здесь живет вредный и скандальный эпилептик Каракчан, неоднократно нападавший на бригаду с ножом (благодаря своей первой группе инвалидности и выставленному диагнозу «сумеречное состояние» он ни разу не понес за это ответственности); тут же еще обитает «я сама врач» Барсукова, практикующая уринотерапию, имеющая сахарный диабет, две трофические язвы на голени и четырнадцать кошек, что формирует в ее комнате и на этаже неповторимый аромат, способный свалить с ног любое кислорододышащее. А теперь еще появился и некто Рачкин, странно себя ведущий в то время, когда все нормальные люди уже отдыхают.

Впрочем, насчет нормальных людей и отдыха… У входа в общежитие прямо на ступеньках расположилось шесть молодых людей, внешне неопрятных и занятых усиленным истреблением пива, двухлитровые емкости с которым образовали небольшой заборчик на первой ступеньке. Ну, понятно, чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган — но даже Анна Викторовна брезгливо поморщилась, глядя на гиперемированные испитые лица, мешковатые отеки под глазами и недельную щетину на щеках у парней, которым, судя по всему, нет еще и двадцати пяти.

— О, смотри, б…я! — удивился один из них, нянча стакан. — Помощь чешет.

— Ой, чего-то мне херово! — тут же громко заорал второй, демонстративно хватаясь за то место, где у человека находится печень. — Сердце болит, б…я, не могу!

Труд сделал из обезьяны человека. Алкоголь — вернул его обратно, к историческим корням. Сборище бабуинов. Если интеллект подкачал, неужели нельзя просто промолчать?

Мы, не отвечая, прошествовали мимо них. Вслед неслись вопли пьяного стада, в которых не было ничего человеческого. И эта шушера еще претендует на звание homo sapiens?

— Врачи х…вы! — донеслось до нас, когда мы уже поднимались по лестнице. — Хрена приперлись сюда, козлы?! Кого угрохать собрались? Слыште, вам говорю, э?!

Серега неторопливо опустил руку в карман — там у него, я знаю, лежит баллончик с нервно-паралитическим газом, на всякий, как говорится, пожарный случай. Я слегка толкнул его локтем и сделал короткий жест рукой — на обратном пути, мол, не забивай голову сейчас.

Дверь оправдала наши ожидания. Собственно, по двери можно судить о хозяевах и редко когда ошибиться. Эта была просто насквозь пролетарской — грязная, обитая подранным и прожженным дерматином, вся в пятнах непонятного происхождения и окантованная темной полосой снизу — ее не раз открывали ногами. Номер был неровно накорябан ручкой, окружен волнистым кругом и даже оснащен намалеванными той же ручкой в порыве вдохновения двумя кругами с крестиками, изображавшими шляпки шурупов. Анна Викторовна, тяжело дыша — пятый этаж, все же — осторожно постучала. Мы по привычке заняли позиции справа и слева от двери.

Внутри послышались шаги, и дрожащий старушечий голос спросил:

— Кто там?

— «Скорая помощь». Взывали?

— Ой… — после этого невнятного восклицания наступила тишина.

Мы терпеливо ждали, но даже намека на то, что дверь откроют, не было.

— Ну и..? — прервал я затянувшуюся паузу. — Долго ждать будем?

Словно услышав мои слова, дверь осторожно приоткрылась, выпуская наружу миниатюрную сухую старушку в сарафане, тяжело опирающуюся на костыль с черной пластмассовой ручкой. Было видно, что бабушке нелегко сохранять самообладание — так ее трясло. Седые волосы, выбиваясь из-под белой панамки, тряслись в такт ей.

— Хорошо, что вы приехали, — таким же дрожащим и приглушенным голосом сказала она. — Он совсем уже оскотинел, паразит!

— Объясните, в чем дело, пожалуйста, — тихо сказал Анна Викторовна.

Дело было в следующем — сын данной бабули являлся хроническим алкоголиком, безработным, где-то пробавлялся случайными заработками по ремонту архаичных ламповых телевизоров. Характеру он был буйного, особенно в подпитии, и уж особенно — в похмелье, когда обнаруживал в себе абстинентные явления и отсутствие финансов на их устранение. Бил мать, вымогая деньги. Что, собственно, сделал и сегодня, после чего старушка вызвала нас.

Анна Викторовна тяжело вздохнула. Не наш клиент, что говорить. Аналог недавнего экс-боксера, попадающий под статью «пьяное хулиганство». Да только как это все объяснить трясущейся бабушке, глядящей на нас умоляющими глазами, как на Бога?

— Ну, пойдемте, посмотрим, что можно сделать, — сказала она. — Только, мальчики, аккуратнее — это не больной.

— Знаем, — угрюмо ответил Серега. — Бить нельзя, душить нельзя, грубить нельзя, дышать через раз…

— Помолчи!

Мы прошествовали через узкую прихожую, искусственно сдавленную с двух сторон завешенными тряпками шкафами с неизвестным содержимым, покрытыми вековой пылью. Она вывела нас в комнату, большую часть которой занимали распотрошенные телевизоры, преимущественно 70-х годов выпуска, лишенные задних крышек и корпусов, составленные один на другой вдоль стены и слепо пялящиеся на нас мертвыми экранами. На продавленном диване, прямо на голом матрасе и в одежде возлежал мужчина, сощуренными глазами созерцавший наш приход. Бабушка не обманула — в комнате стоял мощный запах перегара и дешевых сигарет, возле дивана, на табуретке возвышалась полупустая бутылка с крепким «Арсенальным» и ощетинившаяся раздавленными окурками пепельница, сделанная из раковины крупной мидии, в соседстве с мятой пачкой «Примы». Пациент был одет в застиранную тельняшку и растянутые трико с оборванными лямками на пятках, волосы его, кое-где подернутые сединой, давно забыли, что такое расческа, а зубы, судя по желтизне — что такое зубная щетка. Неприятный тип. Дело даже не в алкоголизме — бывают безобидные тихие алкаши, мирно губящие себя и не причиняющие вреда никому вокруг. Этот был не из безобидных — что отчетливо читалось в его бегающих ненавидящих водянистых глазах. Думаю, он сразу понял, кто и зачем к нему пришел.

— Добрый день, — вежливо обратилась к нему Анна Викторовна.

— Я вас слушаю, — с неожиданной надменностью короля в изгнании обратился к нам подопечный. От такого грубого приветствия первым передернуло Серегу. Но мы сдержались оба — сорвемся сейчас, он потом ой как отыграется на матери!

— Мы выполняем приказ Управления здравоохранения о диспансеризации населения на дому, — начала врач. — Обследуем, есть ли жалобы на здоровье…

— У соседей тоже были? — презрительно кривя потрескавшиеся губы, спросил Рачкин.

— Нас к кому посылают, к тому и приезжаем, — невозмутимо ответила Анна Викторовна. — Прислали к вам.

— С чего бы вдруг?

Врач пожала плечами — мол, не нам об этом рассуждать.

— Давайте, я вам давление померяю.

Пока она возилась с манжетой тонометра, пациент с усмешкой поглядывал на нее, на нас с Серегой и на мать. Разумеется, он все понял. И, сдается мне, от нашего прихода будет больше вреда, чем пользы.

— Высоковато у вас давление немного. Дать таблетку?

— Не надо, своим лечусь, — Рачкин кивнул на табуретку и возвышающуюся на ней бутылку.

— А вот этим вы лучше не увлекайтесь. Все-таки в ваши сорок три вам рановато цирроз печени зарабатывать. Да и легкие…

— Да я еще вас всех переживу! — с внезапной злостью сказал пациент, приподнимаясь на локте. — Ясно?

— Ясно, ясно… — покорно сказала Анна Викторовна, сматывая тонометр и убирая его в чехол. — Ладно, раз жалоб не предъявляете, мы пойдем.

— Идите.

Стараясь не смотреть в умоляющие глаза старушки-матери, мы гуськом направились к двери. Ну а что мы можем сделать? Он нормален, насколько может быть нормален хронический алкаш. Госпитализировать его абсолютно не с чем — лечение в наркологии добровольное, за исключением случаев алкогольного психоза. Но нашему другу, судя по ополовиненной пивной таре, такое еще долго не грозит.

— Ребятки… — шептала нам вслед бабушка. — Ребятки… ну хоть что-нибудь…

— Извините, — сжав зубы, ответил я. — Бабулечка, ничем не можем помочь. Правда, ничем. Если буянит — это к милиции…

Я чувствовал себя последней сволочью, говоря это. Но что зависело сейчас от нас?

Мы, угрюмо насупившись, спускались по вонючей лестнице. Я без нужды стучал кулаком по перилам, Серега размахивая сумкой с опасной амплитудой, демонстративно насвистывая похоронный марш. На втором этаже Анна Викторовна остановилась, повернулась к нам:

— Ребята, если есть, что сказать — говорите. А вот этой вот показухи не надо.

— Да что говорить… — смутившись, пробормотал я. — Бабку жалко.

— Думаете, мне не жалко? — жестко спросила врач. — Думаете, я не знаю, чем дело кончится? Ну, скажите мне тогда, что делать сейчас, если вы лучше меня владеете ситуацией?

— Милицию вызвать, может? — виновато спросил Серега.

— И что? Они приедут, он сделает морду кирпичом — мол, ничего нет, бабка по старости лет дурит, паспорт покажет. Все! Наряд уедет, что потом?

— Убьет, — также тихо пробормотал я.

Слово эхо моих слов, сверху раздался крик бабули:

— Помогите! Помогите, убивают!!

Мы с Серегой, не сговариваясь, сорвались с места, прыгая через три ступеньки. Останавливающий крик Анны Викторовны мы проигнорировали.

Да черт с ним, с законом, черт с ними, с должностными инструкциями, в конце концов!

Нас на пятом этаже встретила торопливо ковыляющая нам навстречу бабушка, держащаяся за плечо — ворот домашнего сарафанчика был разорван, а на дряблой шее тянулась свежая, набухающая бусинами крови, царапина.

— С-сука, — процедил Серега, бросаясь к двери. Как оказалось вовремя — наш друг в этот момент пытался прикрыть ее изнутри. Но опоздал — Серегины сто с лишним килограмм вошли в контакт с дерматином, отшвыривая Рачкина внутрь прихожей. Мы ворвались за ним — Серега, уже не тратя времени на слова, ударом ноги в грудь швырнул дебошира в комнату, а я, влетев следом, согнул его вдвое ударом в солнечное сплетение и от души заехал ему локтем между лопаток, бросая на затертый линолеум пола.

— Лежать, ублюдок!!

Выдернутая мной из кармана вязка захлестнула небритый кадык клиента и натянулась, заставив его захрипеть. Серега вспрыгнул сверху на него, придавливая весом к полу и не давая вырваться. Шесть секунд — и Рачкин, дернувшись, обмяк. Я ослабил вязку, впрочем, не убирая ее.

— Кажется, обгадился, — потянув носом, сказал мой напарник.

— Ничего, отстирается.

Минуту спустя наш клиент очнулся, испуганно поводя глазами. Я бы не хотел так очнуться — лежащим на полу с заломанными назад руками, натянутой петлей на шее и с Серегиным кулачищем перед носом.

— Ре… ребята, вы чего? Вы чего?

— Мы чего? — вздрагивающим от ярости голосом спросил Серега. — Мы чего, мразь ты вшивая?

От пощечины, которую он ему залепил, зазвенел воздух.

— Мужики, да я понял, понял!! — заорал Рачкин. — Понял все, не на…

Вторая оплеуха оборвала его вопль. На щеке у него расплылось красное пятно.

— Не ори, люди спать ложатся, — посоветовал я. — Заткни хайло и слушай, что умный человек скажет. Перебьешь — будет больно. Усек?

Клиент торопливо закивал, насколько позволяла вязка на шее.

— Тогда слушай меня, Срачкин, — шипящим голосом, специально отработанным для подобных случаев, произнес Серега. — Если ты хоть когда-нибудь, хоть раз в своей жалкой жизни тронешь мать — мы тебя тут и похороним. И, поверь, спишем все так, что ни один суд не прикопается. Ты мне веришь?

— Верю… верю, мужики, пустите…

— Очень хорошо, что веришь. Мы тебя пустим — не до утра же с тобой сидеть. Но упаси тебя бог, если мы снова приедем и увидим, что ты маму обижаешь — так искалечим, что гробовщик испугается.

— Да поня…ооооуууу!

Хороший пинок по ребрам закончил Серегину речь. Я, выдернув вязку, схватил Рачкина за шиворот, с натугой приподнял его и пихнул в сторону дивана.

— Тогда лег и лежи, скотина. Живо!

Клиент по-черепашьи забрался на диван, с опаской поглядывая на нас. Мы, напоследок злобно зыркнув на него, вышли.

— Встряли мы, Антоха, — вполголоса произнес напарник, выходя в коридор. — Викторовна загрызет сейчас.

— И хрен с ним, — беззаботно отозвался я. — Ты жалеешь?

— Не-а!

— Вот и я…

У двери нас ждала бабуля, трясущимися руками схватившая нас за форму.

— Мальчики… мальчики…

— Все, мать, не переживай, — смущенно сказал Серега. — Воспитательную работу провели, все будет хорошо.

— Да он же меня убьет, мальчики…

— А, правда, Сереж, — поднял брови я. — Как насчет контрольного замеса? Чтобы третий раз не подниматься?

Мы переглянулись. Кивнули. Слегка подтолкнули бабушку к двери.

— Входите, мы войдем за вами, но тихо, — прошептал я ей. — Давайте.

Хромая, старушка вошла в прихожую. Мы проскользнули следом на носках и замерли у шкафов. Я мотнул ей головой — иди, мол.

— Дверь закрой! — донесся из комнаты до нас голос Рачкина. Голос совершенно другого человека — наглого, злого и очень уверенного в себе. И следа нет от недавней покорности. Я толкнул дверь, до щелчка замка. Старушка все стояла в прихожей, не решаясь войти.

— Это ты их вызвала, тварь?! — взревел наш пациент, появляясь в дверном проеме с занесенным кулаком. И увидел нас.

— Фраза ваша некорректна в корне, товарищ, — ласково улыбнулся я. — Слово «тварь» лишнее.

Рачкин завопил, но было поздно — бежать ему было некуда, а сопротивляться он, видимо, постеснялся — бить двух здоровых парней совсем не то, что бить слабую беззащитную старушку. Ровно через две секунды он снова оказался на полу, воющий и осыпаемый градом ударов. На сей раз мы с Серегой не скромничали в средствах воспитания. Остановила нас Анна Викторовна, вошедшая через минуту после инцидента.

— Хватит, — сухо сказала она, ставя брошенную Серегой в подъезде сумку на пол. — Я наряд вызвала, скоро обещали быть.

В ожидании наряда мы затолкали хулигана в угол, заняв позиции по бокам от него, а врач занялась царапиной на шее плачущей от страха бабули.

Милиция приехала довольно быстро — через десять минут. Постучав в дверь, тут же вошел широколицый паренек в форме, украшенной лейтенантскими погонами, с черной папкой под мышкой.

— Сашка? — удивился я. — Какими судьбами?

— Служба такая, — усмехнулся Саша, пожимая мне и Сереге руки.

Сашка очень долго работал на «Скорой помощи» фельдшером, и именно на психиатрической бригаде, пока его не сманили большим окладом жалованья в милицию. С тех пор он обрел полуязвительное прозвище, данное Серегой, — «Медикамент». Дескать, и медик, и мент, два в одном.

Годы служения правопорядку не пошли Александру во вред — щеки его залоснились и приобрели округлые формы, он отрастил пузико, которое не скрывала форменная рубашка. Видно было, одним словом, что он нисколько не потерял, сменяв охрану общественного здоровья на охрану общественного правопорядка.

— Этот мужчина избивал свою мать на момент приезда бригады, — ледяным тоном прервала наш обмен приветствиями Анна Викторовна. — Мои фельдшера были вынуждены принять… меры воздействия.

— Да, Анна Викторовна… — начал была Сашка, но был остановлен коротким жестом ее руки и особым образом поджатыми губами. А уже кто-кто, а он, отработавший с Викторовной шесть лет, знал нюансы ее настроения.

— На месте мы застали избитую женщину, с гематомами предплечий, ссадиной на шее и в состоянии аффекта. С ее слов…

— Все понятно, доктор, — подхватил официальный тон Санек. — Думаю, что на пятнадцать суток за хулиганство он уже заработал. Дальше я разберусь сам. Вопросов к бригаде нет.

— В таком случае, мы поедем?

— Езжайте.

Выходя, я поймал Сашку за рукав:

— Сань, он маму бил.

— Понял я, — в голосе моего друга на миг звякнуло железо. Он рос, воспитываемый только мамой — отец бросил их еще в самом начале семейной жизни — поэтому само понятие рукоприкладства в отношении матери для него было святотатственным. — Не переживай, Антош, все учту. За «пятнашку» он у меня целиком и полностью выхватит. Крокодильими слезами плакать будет, обещаю.

— Дай пять, — пробормотал я, пожимая ему руку. — Когда на «Скорую» вернешься?

— Да идите вы со своей «Скорой»…

Я торопливо застучал каблуками, догоняя ушедшую бригаду.

Парни у подъезда посторонились, пропуская нас. Вероятно, их напугал милицейский «уазик», припаркованный бампером в батарею пустых пивных бутылок.

— Ну, что, ребята, проблемы со здоровьем есть? — злым голосом поинтересовался Серега, проходя мимо.

«Ребята» проводили молчанием нашу бригаду, не решаясь прервать наше шествие в сторону погасшего заката ни единым матерным словом. Медики, которые вызывают милицию и которая после этого приезжает, уже вызывают опасение. Я чувствовал с десяток ненавидящих взглядов, сверлящих мою спину, пока мы, стараясь не споткнуться в сгущавшихся сумерках, спускались к «газели».

* * *

За что люблю Викторовну — при посторонних она нас никогда не распекает. В отличие от других врачей, которые не стесняются надавать по голове подчиненным публично. Но уж зато когда мы остаемся наедине — тут спуску от нее не жди. Мы и не ждали.

— Ну что, Красная Армия, не утомились колошматить? — голосом, близким температурой к абсолютному нулю, спросила Анна Викторовна, спускаясь и не оборачиваясь.

Мы виновато пробурчали что-то, не имея смелости возразить.

— Так, значит, не устали? Может, еще кому ребра поломаем? А то и сразу кишки выпустим, а? Дуболомы хреновы, ваш-шу мамашу! — Врач наконец остановилась и принялась выпускать бурлящее внутри наружу. — Спецназ недоделанный, мордовороты чертовы! Чип и Дейл, мать вашу по почкам!! Чего молчите?

— Мы не специально, Анна Вик…

— Ты не в детском саду, Вертинский! Да вы оба вообще понимаете, как вы оба меня сейчас подставили своей этой вот выходкой? Где ваши мозги, фельдшера?! А если этот алкаш очухается и жалобу напишет — чья голова полетит?

— Не напишет, — жалко пробормотал Серега, не поднимая глаз от дороги, где он уже с минуту что-то вдумчиво изучал. — Сашка не даст… Да и ума не хватит.

— Что — Сашка?! А если бы другой кто-то приехал? А если у него, даже без ума, есть какая-нибудь сестра — адвокат? Вы вообще понимаете, что натворили? Бабку вам жалко! А меня не жалко? Если меня посадят из-за вашей дури, меня не жалко станет? А?

Мы угрюмо молчали, не рискуя вставить хоть слово, пока Викторовна бушевала, как снежный буран над тундрой. Да и нечего нам было вставлять, если честно. Ответственность за все на вызове несет врач. Нам за это наше «робингудство» грозил выговор и лишение зарплатных процентов, а вот Анна Викторовна могла смело вылететь с работы и пойти под суд, потому как не повлияла на ситуацию. Поэтому мы молча стояли, выслушивая поток упреков, не поднимая глаз, во все густеющих сумерках.

— Все, с меня вас хватит обоих! Достали! Теперь чтобы рта не открывали на вызовах, ясно? Зашейте их себе, если не в силах. Вести себя только так, как веду себя я! Понятно?

— Да понятно…

— Сергей!

— Понятно, Анна Викторовна, — пробормотал Серега. — Давно уже все понятно. Не бейте только.

— Еще руки о вас марать, — презрительно скривилась врач. — Бегом в машину.

Мы угрюмо поплелись в салон «газели», показавшийся нам жутко тесным для нашего совокупного стыда. Серега достал сотовый и уперся взглядом в него, неведомо что там рассматривая, я, пока Викторовна раздраженно шуршала ручкой по карте вызова, принялся наводить порядок в терапевтической сумке, доставая каждую ампулу из ячейки и вдумчиво изучая сроки годности растворов, хотя проделал это не далее как утром.

— «Ромашка», бригада семь свободна на Видной, — донеслось из кабины.

Мы навострили уши.

— «Семерочка», пожалуйста, — донесся искаженный динамиком рации голос диспетчера. Не ГВС, слава богу. — Улица Каштановая, дом восемьдесят шесть с буквой «б» — это частный дом, подъезда к нему нет, будут встречать у конечной остановки автобуса. Там психбольной, на учете, буянит. Фамилия Гурьянов, сорок четыре года. Вызывает жена…

— Вызов приняли, «Ромашка».

Машина, рыкнув двигателем и шурша бортом по живой изгороди, поползла вниз, ощупывая дорогу светом фар.

— Каштановая, — вздохнул я, глядя на скребущую стекло зелень. — У черта на куличках опять. А я есть хочу, как скотина.

— Гурьянов, Гурьянов… — пробормотал напарник. — Что-то знакомое… Гурьянов, Каштановая… а! Вспомнил!

— Ну?

— Готовься к драке, Антоха.

— Многообещающе, — скривился я. — А поподробнее?

— Вредный тип. Я у него два раза был, оба раза с мордобоем забирали. Сам не пойдет по-любому, проверено. Витальич у него в прошлый раз был, они на себя милицию вызывали, рассказывал. Тот вроде с вилами в подвал залез и в дверь ими тыкал.

— Весело… У тебя бронежилета там нигде не завалялось?

— Вчера постирал, он не высох еще, — дежурно отшутился Серега. — Нет, Антох, тут все серьезно, лучше не лезть на рожон.

— Не учи ученого.

Когда мы выбрались на приморскую трассу, из шкафа над моей головой раздался мелодичный звук пришедшей смс-ки. Кого там еще? Я вытащил телефон — всегда убираю его туда, чтобы не расколотили в потенциально возможной драке — и уставился на экран. Номер был незнакомый… точнее, забытый, потому что последние цифры 333 все равно напоминали о хозяине. Точнее — хозяйке.

«Антон, мне надо с тобой поговорить. Серьезно. Кристина».

— Кто там? — поинтересовался Серега.

— Опять реклама, — как можно равнодушнее ответил я, торопливо стирая сообщение. — Достали уже.

За окном, в сгустившейся темноте, проносились редкие кустарники, окаймляющие обочину дороги, за которой разлилась бескрайняя пустыня моря. От солнца осталась лишь медленно тускнеющая алая кайма, раскрасившая далекие облачка в розовые оттенки. Море, лишившись солнца, стало угрюмым и чужим, словно таящим невнятную угрозу.

— Что она хочет?

— Кто?

— Кристина, кто! — фыркнул Серега. — Или ты от рекламы с такой неземной тоской во взоре в окно стал пялиться?

— И кто тебя соорудил такого, догадливого? — с досадой спросил я.

— Мама с папой, кто ж еще. Давай, сынку, покайся, душе же легче станет.

— Кто тебе сказал, что у меня с душой непорядок? — вздернул брови я. — Полтора года уже прошло, хватит.

— Антош, ты мне только сказки не рассказывай, ладно? — Серега с дружеской укоризной легко стукнул меня кулаком по колену. — Я не в курсе деталей, но тебя давно знаю, а у тебя же на аверсе все написано.

Я тоскливо вздохнул, потому что снова раздался звук, оповещающий об очередном смс.

«Антон, мне действительно нужна твоя помощь. Пожалуйста. Позвони мне, как приедешь в ПНД».

— И что, будешь звонить? — поинтересовался Серега, который бессовестно подглядывал, перегнувшись через носилки.

— Нет, — отрезал я, стирая и это сообщение. — Деньги еще тратить на нее.

Мы помолчали, слушай грохотание носилок на лафете и скрип частей машины, тех самых, которым скрипеть вообще не полагается. В салоне «газели» было темно и неуютно. Крутящееся кресло, на котором сидел я, крутилось только вправо, обратное вращение, согласно каким-то неведомым силам, осуществлялось совокупными силами двоих людей разом. Откидная ручка кресла, та, которая справа, была оторвана уж год как развязавшимся и прыгнувшим на меня шизофреником — оторвана на совесть, с мясом, и восстановлению, как я понимаю, не подлежала. Левая же, на которую спящий Серега взял обыкновение налегать всем телом, когда занимал кресло, нехорошо болталась и была близка к тому, чтобы повторить судьбу своей напарницы.

Вообще, салон санитарной «ГАЗели» был лишь приблизительно похож на машину «Скорой помощи» — главным образом, надписью снаружи. Пол был покрыт изодравшимся линолеумом, который было трудно подметать и еще труднее мыть; стены, изначально белые, теперь имели грязно-серую гамму оттенков после непрерывного контакта с дезрастворами; шкафчики для медоборудования не имели замков и ручек, один даже не имел дверцы, выбитой буйным «белочником» полгода назад — что-то там ему померещилось, на светлом фоне. За моей спиной была раковина с краном, теоретически предназначенная для мытья рук при процедурных делах в машине — на деле же бак для воды давно отсутствовал, тайком демонтированный и загнанный за «пузырь» деловитым Палычем, а раковина у нас использовалась как хранилище вязок.

Серость, беднота, грязь… как это все осточертело. Мы с Серегой, насколько это возможно, драили машину, да толку-то? Это же не амбулаторный кабинет — где, кстати, то и дело чего-то находит наш вездесущий эпидемиолог, делая регулярные смывы и посевы. Что тогда говорить о салоне машины, куда постоянно летит пыль, где ходят в обуви, где само понятие «текущая уборка» является абсурдным? «Передвижная палата больного», как называет нашу машину начальство. Какая чушь!

— Она меня бросила, Серег, — внезапно для самого себя сказал я. — Бросила, а теперь просит помощи. Может, она действительно считает, что если я работаю на псих-бригаде, то и сам с головой не дружу?

— Так она же и сама в психушке работает, — недоуменно ответил напарник. — А вообще… кажется, я понял, чего это тебя на общую бригаду потянуло, Вертинский!

— Да дурак ты, — разозлился я. — Если бы хотел с ней не встречаться, просто сменами поменялся бы, и все.

— Чего вы разошлись-то? — после недолгого молчания — долго молчать он вообще не умеет — спросил Серега. — Я в курсе в принципе, но так, в общем…

Да ни черта ты не в курсе, дружище. Все, что ты знаешь — так это то, что я ввалился к тебе в полдвенадцатого ночи, пьяный, зареванный, измазанный собственной кровью, бегущей из резаной раны предплечья. Ты же меня и зашивал, не желая тащить в травмпункт — велик риск встретить коллег и нарваться на ненужные вопросы и в последующем ненужные разговоры. А я после этого месяц прятал повязку под намотанным сверху эластичным бинтом, отговаривался, что связки растянул. Стыд и позор. Серега не зря подрабатывал в травмпункте, шов получился чистым, ран зажила первичным натяжением, и рубец получился в виде тонкой белой линии, которая даже не сильно бросалась в глаза. Вот с душевной раной все обстояло гораздо сложнее. Не хотела она заживать.

— Если б я знал…

— Ну, хоть догадки-то есть?

— А как же, — зло фыркнул я. — Полным-полно. За одну из них она замуж выскочила и ребенка воспроизвела.

— Ясно…

— Хорошо тебе. Мне вот, например, ни хрена не ясно, — буркнул я, толкая его со скамьи. — Дай, покурю — прикрой от Викторовны пока.

Наша врач, не переносящая запах табака, категорически не разрешает курить в машине, посему этот акт у нас проходит с предосторожностями диверсионной акции на вражеской территории. Серега, пересев в кресло, как бы невзначай положил ручищу на окно в переборке, закрывая его наполовину и аккуратно, стараясь не сильно шуметь, прикрыл заслонку из оргстекла. Вести с полей, которые неслись из динамика, надежно заглушили это действо. Я, убедившись, что ни одна предательская струйка дыма не проникнет в кабину, щелкнул зажигалкой, прикрывая огонек ладонью.

Первая затяжка была настолько противной, что я едва не закашлялся.

— Не нервничай, Антоха, — успокаивающе произнес Серега. — Раз пишет, значит — осталось у нее там что-то еще в душе.

— А мне-то что? — скривился я. — Какое мне дело до остатков у нее в душе? Ей было дело до моей души, которую… а-а, да какая, хрен, разница!

Вторая затяжка была не лучше первой, и я, глотая спазм, сплюнул за окно.

— Чего ты эту «Яву» смолишь?

— Да потому что она дешевая, Сережа, — со злой откровенностью сказал я, чувствуя предательское пощипывание в уголках глаз. — Она дешевая, а я — бедный, понимаешь! Это все, что я могу себе позволить! Я, так получилось, не олигарх, а вшивый фельдшер «Скорой помощи», который, хоть и пашет, как ломовая лошадь, на две ставки, но на новую иномарку все никак не скопит!

— А хахаль, думаю, денежный попался? — снова проявил смекалку Серега.

— Денежный — слабо сказано. Очень денежный.

Суперденежный! Сынуля богатых папы и мамы, которые свое чадо настолько оберегали с младенчества, что после окончания школы подарили два дома на Лесной, которые этот сучонок сдает внаем и имеет, не работая, столько в месяц, сколько я за всю жизнь в руках не держал.

— Так какого ляда Кристинка с тобой связалась, если ты, как говоришь, голь перекатная? — растерялся напарник.

— А спроси ее! Разругались они там или что еще — не знаю. Когда мы первый раз встретились, она одна была, точно знаю. Ну, может, и влюбилась — тоже не знаю. Говорила, по крайней мере… Да только через месяц наших встреч поняла, что любовь — любовью, а от дискотек да дорогих шмоток тяжело отвыкать. Не говоря уж о поездках на «мерсе». Кто такой Антон Вертинский, если у него одна куртка уже третий сезон, зарплата четыре двести и на работу он на маршрутке ездит?

— Ладно, ладно, не заводись только!

— Хрена мне заводиться? — вопреки заданному вопросу завелся я. — И так спокоен вот, как подбитый танк! Ты спросил — я ответил!

— Антох, на меня только не гони, ладно? — посерьезнев, предупредил Серега. — Это не я тебя бросил.

Третья затяжка встала комом в горле. Я в ярости швырнул сигарету в окно, мельком заметив вспыхнувший и погасший сноп искр, когда она ударилась обо что-то темнеющее в сгустившихся сумерках.

Мы помолчали, слушая грохот носилочных колес о лафет. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, подергав диафрагмой. Хватит… действительно, хватит. Моя прошлая любовь — это утиль, мертвый груз, который нет смысла гальванизировать и ворошить, разыскивая крупицы золота в куче мусора. Особенно если этих крупиц там не было изначально. Как нет смысла склеивать разбитую чашку — один черт не будет такой, как раньше, все равно будет протекать. А я этими «протеканиями» сыт по самое горло. В конце концов, я жив и здоров, сам себе хозяин, работаю на любимой работе, а Кристина… проблемы сейчас именно у нее, а не у меня. Значит, все же получила то, на что так долго и упорно нарывалась. Вот и ладушки, как говорится.

Я тряхнул головой, прогоняя остатки мыслей.

— Извини, Сереж… неправ был.

— Да забыл уже, — смущенно буркнул напарник. — Оно и понятно — нервы, эмоции, чувства.

— В задницу эти чувства, — с силой сказал я. — В глубокую и самую вонючую задницу, которая только существует на свете. Да на веки вечные.

— Это к нам на бригаду, что ли?

Анна Викторовна недовольно обернулась на наш совокупный хохот, но ничего не сказала.

* * *

Автобусная остановка на улице Каштановой, выхваченная из темноты светом «газельных» фар, зевнула нам равнодушной пустотой, без малейшего намека на человеческое присутствие среди многочисленных пустых пивных бутылок, искалеченных раздавленных окурков и причудливо извитых презервативов, щедро рассеянных под бетонными сводами и оригинально надетых на обломанные ветки бузины, обнимающей здание остановки сзади.

— Будет встречать на автобусной остановке, — ядовито процитировал диспетчера Серега. — И почему я такой доверчивый?

Я молча уставился в открытое окно.

Данная остановка была конечной и представляла собой небольшую бетонную площадку, стиснутую практически со всех, кроме въезда, сторон подступившим к небольшому ограждению из дикого камня, лесом. Мрачные черные в наступившей темноте кроны вознеслись высоко вверх, нависая над нашей машиной, как великаны из страшной сказки. Лишь с одной стороны их подсвечивала поднимающаяся где-то за горами луна. Естественно, ни одной машины и ни одного человека здесь не было. Да и вообще, сам вид остановки говорил о том, что сюда заросла народная тропа еще лет пять назад, когда отменили рейсовые автобусы, заменив их маршрутными такси и которые селяне научились перехватывать за полкилометра отсюда, около местного сельпо.

Слева лес резко вскидывался вверх, потому как рос на серьезного наклона и высоты горе, упиравшейся в звездное небо, подернутое легкими тучками, едва видными в зыбком лунной свете.

Над нашей головой со скрипом завертелись «мигалки», и динамик, повинуясь нажатию пальца Анны Викторовны, несколько раз раздраженно крякнул, пронзая затихший лес громким неприятным звуком. Серега распахнул дверь салона и выпрыгнул наружу, с наслаждением хрустя затекшими суставами.

— Может, очередной «лажняк»? — с надеждой поинтересовался он.

Словно опровергая его слова, из-за дерева показалась фигура, быстрой походкой направившаяся к нам.

— Вы из «психушки»? — спросила женщина, вложив в последнее слово слоновью дозу презрения. — Долго едете!

— Мы со «Скорой помощи», — холодно ответила Анна Викторовна. — Психиатрическая бригада.

— Да мне все равно. Это я сделала заказ.

— Заказы в ресторане делают, милая, — влез Серега, недовольный началом разговора. — Официантам.

— За наличные, — зло добавил я. Шутки шутками, но Викторовну обижать мы не позволим, в какой бы обоюдной обиде не были.

— Может, потом своими нравоучениями займетесь? — окрысилась пришедшая. — Там ваш больной мне весь дом расколотил, пока вас где-то носит!

Я с любопытством посмотрел на жену больного. Внешне — женщина как женщина, одета довольно просто, на ногах серо-грязные кроссовки, ярко гармонировавшие с чернильно-черной юбкой, отороченной болтающейся снизу бахромой (Серега называл такие предметы туалета «занавесками»), на голове клетчатый платок, стянутый узлом у узкого подбородка. В принципе в свой четвертый десяток лет выглядит неплохо, лишь злое выражение лица портит так удачно складывающееся при первоначальном осмотре впечатление. Злость ее, разумеется, объяснима — психбольной дома, периодически вылетающий из ремиссии, способствует атрофии толерантности к его фокусам даже у памятника. Однако вектор приложения ее ошибочен — не мы являемся виной тому, что о болезненном состоянии своего мужа она заявила тогда, когда он дошел в обострении до того, что перестал понимать слова. Впрочем, проводить сейчас просветительскую работу нет смысла — ситуация не та.

Врач выбралась из кабины, расправляя халат. Ростом наша Викторовна невелика, а жене больного оказалась и вообще по грудь. Презрение во всем облике вызывавшей только усилилось.

— Что, вас только двое? — спросила она, окатывая нас взглядом матерого работорговца со стажем. — Можете не справиться. Раньше другие приезжали, поздоровее.

— Раньше люди на деревьях жили, — оборвал ее я, уязвленный подобным отношением к себе и своей комплекции человека, вызвавшего нас для помощи. — Может, отложим ностальгию на потом? У вас там, если не ошибаюсь, больной буянит?

Взгляд, который я получил в ответ на свою отповедь, проинформировал меня, что одним кровным врагом на свете у меня стало больше. И пусть его. Женщина молча развернулась и зашагала к лесу.

— Идти далеко? — спросила у удаляющейся спины Анна Викторовна.

— Далеко, — раздался ответ.

— Доктор, сидите в машине, — предложил Серега. — Мы его притащим, а там уж и посмотрите.

Я согласно закивал. Толку от нее, если назревает драка, будет немного, а идти по ночной лесной тропинке, да еще и под уклон, мы с ней будем не меньше часа. Наш клиент успеет за это время три раза смотать удочки. Что чревато повторным вызовом, в более позднее время.

Анна Викторовна окинула нас подозрительным взглядом.

— Ладно, только без мордобоя… лишнего.

— Обижаете, доктор. Мы теперь смирные, будем бить только с вашего разрешения.

— Чешите давайте, — фыркнула врач, поворачиваясь к машине.

Мы вдвоем, рассовав по карманам вязки, направились к ограждению остановки, в котором зияла черная брешь, выломанная неведомым титаном. Прямо от нее куда-то под гору уходила утоптанная полоска, с естественными ступенями, образованными торчащими там и сям древесными корнями. Их, правда, я сумел рассмотреть, только когда внизу щелкнул фонарик. Склон был довольно крут, и мы, стараясь не чертыхаться, направились за бодро идущей женщиной, освещавшей дорогу (в основном, правда, себе).

Впереди журчала невидимая вода, и я почувствовал под ногами подгибающиеся доски шаткого мостика, который разлегся поперек оврага неведомой высоты. В воздухе ощутимо запахло сыростью и грибами. Я содрогнулся, представив на секунду, как мы будем тащить через это все беспросветное безобразие упирающегося больного. Лес вокруг угрожающе чернел своей темнотой, а призрачный свет луны, пробивавшийся временами сквозь лиственные шапки деревьев, лишь усиливал эту темноту. Где-то за мной звучно споткнулся Серега, пробормотав что-то подозрительно похожее на «у-у, б…дь».

Наконец за деревьями замерцал тусклый огонек, знаменующий конец нашего путешествия.

— Он вооружен? — вполголоса спросил я.

— Не знаю. Дома сидит.

— А что послужило поводом к вызову?

Женщина приостановилась, чтобы окатить меня очередным уничтожающим взглядом.

— Вы издеваетесь, юноша? Он психически больной!

— И что? Не все психбольные подлежат госпитализации, тем более — недобровольной. Для этого должны быть четкие показания.

— А то, что он наср…л мне на белье, ничего? — ядовито спросила жена. — То, что вчера весь день с бутылкой по огороду бегал, пожар тушил какой-то — нормально?

— Это не агрессия, а девиантное поведение, — пожал плечами я. — Для недобровольной госпитализации этого мало. Вам следовало обратиться к участковому психиатру за направлением, а потом уж вызывать нас.

— Ну и..?

— Если сейчас мы сочтем его не опасным социально, мы оставим его дома, — злорадно сказал я. Не люблю хамства, особенно в мой адрес, и особенно со стороны вызывающих. Особенно в ночное время и усложненных условиях обслуживания вызова. — А вы завтра потопаете к участковому. Вам ясно?

— Ясно. А если я вашему главному врачу позвоню и все это расскажу?

— Звоните, — насмешливо ответил я. — Мы действуем строго по закону и согласно своим функциональным обязанностям.

Откуда-то издалека раздался звон разбитого стекла.

— Антон? — подал голос невидимый в темноте Серега.

— Пошли, — согласился я, отстраняя свою оппонентку в сторону.

Мы кинулись вверх по тропинке, преодолев последние метры спринтерским бегом. Дорогу нам преградила калитка, сколоченная из набранных здесь же, в лесу, веток — Серега, не останавливаясь, пнул ее ногой, заставив отлететь в сторону и снести что-то, загрохотавшее железом о железо. Двор небогатого лесного домика, скупо освещенный забранной в сетку лампой накаливания, был пуст, за исключением дровяного сарая и давно заброшенной собачьей будки. В дальнем углу, граничащим с лесом, была навалена гора всякого хлама, возвышавшегося почти на голову выше меня; среди лежащих вповалку ведер, ободов от бочек, старых грабель и различного бесформенного мусора совершенно неожиданно смотрелись пять горшков с цветами, установленные в ряд на лежащей горизонтально доске — этакий островок порядка среди моря хаоса. С веранды, окаймляющей домик, в нашу сторону тянулись клубы гадко пахнущего дыма. Мы, ругаясь, принялись растаскивать в стороны висящие на натянутых веревках простыни и одеяла, скрывавшие от нас источник возгорания. Им оказалась куча сложенной вразнобой сырой одежды, поверх которой тлели запаленные нашим клиентом щепки. Сам больной сидел около своего импровизированного очага на корточках, по-птичьи разведя худые колени в стороны и уперев узкий подбородок в ладони, задорно дул на тлеющие угольки, с вполне понятным намерением из искры возродить пламя. В метре от него весело занимались огнем половицы, на которых поблескивали осколки и металлический остов раскоканной керосиновой лампы.

— Идиот чертов, — ругнулся Серега, сдирая с веревки одеяло и накрывая им горящий настил. — Живым сгореть хочешь, дегенерат?

Больной сумрачно посмотрел на нас, вряд ли понимая суть сказанного. На вид ему было лет так пятьдесят, что могло быть как истиной, так и глубоким заблуждением. Волосы на голове были пострижены щетинистым седым ежиком, равномерно торчащим и на макушке, и на висках — скорее всего, они периодически сбривались наголо, дабы не обращаться к услугам парикмахера. Через темя проходил рваный шрам, напоминающий чем-то букву «К», к которой зачем-то пририсовали еще одну палочку сверху. Колоритный тип. Худой, как мумия Тутанхамона, половина зубов во рту отсутствует, остальная половина, судя по виду и кариозным пятнам, близка к тому, чтобы отсутствовать тоже. На ногах у него красовались плотные зимние джинсы, заправленные в резиновые полусапожки — абсолютно по сезону, что и говорить, зато худой торс был облачен в пропитанную по́том, некогда белую майку на лямках, ныне выглядящую так, словно ей три года подряд чистили карбюратор «Москвича».

— Что, дружок, замерз? — примиряюще спросил я, опуская руку в карман и сжимая вязку в кулаке.

— Ы-ы-ы-ы, — ответил «дружок», демонстрируя щербатую анти-голливудскую ухмылку и вызов всем рекламам зубных паст одновременно. — А фо? Они скафали — хелни, я и хелнул.

— Вот и молодец. Только дом поджигать не стоило.

Серега занял позицию сзади и справа от больного.

— Тебе зовут как?

— А фо? — задал повторно свой вопрос больной. — Они скафали…

— Уже в курсе. Но все-таки звать-то тебя как?

— Гыыыы, — неизвестно чему порадовался пациент, удивительно проворно вставая. — Менты. Менты!

— Нет, не менты, дорогой, но поехать с нами, думаю, придется.

— Нееее, — мотнул головой поджигатель и уверенно направился в дом.

— А ну, погоди, — я взял его за локоть, совершая грубую ошибку — локоть тут же распрямился, и ребро ладони совсем чуть-чуть не достало до моего кадыка, больно двинув меня по правой ключице.

— Держи!!

Серега прыгнул, хватая его за вторую руку, — и согнулся, взвыв зверем, потому как получил хлесткий удар в колено. Я, пересилив боль и нездоровую муть перед глазами, перекинул руку через шею больного — оказывается, лишь для того, чтобы непостижимым образом оказаться на затоптанном грязными ногами деревянном полу веранды. Сзади меня что-то звучно грохнулось, заставив доски заскрежетать о сдерживающие их гвозди, и рассыпалось яростным матом, производимым, несомненно, Серегиным голосом. Я по-черепашьи развернулся, наблюдая, как наш хилый пациент придавил моего напарника своим птичьим весом и уверенно сдавливает ему глотку, после чего, выдернув из кармана вязку, я перекинул через его голову и крепко натянул. Больной тут же забыл о Сереге, вцепившись в материю, но разорвать ее не смог и через шесть стандартных секунд грянулся о пол, увлекая за собой меня.

— Вот… вот… вот же сука, а… — потрясенно бормотал мой напарник, отплевываясь. — Вот же гнида… за глотку, тварь…

— Да хватит причитать, вяжи руки быстрее, — прикрикнул я, упираясь коленом в неподвижное тело, — пока он…

Обычно «странгуляционная терапия», как мы именуем ее в нашем узком кругу, актуальна минуты две-три после ее применения — как раз хватает для того, чтобы обмотать руки бессознательного буяна. На сей раз она оказалась неожиданно кратковременной — я, опрометчиво ослабив вязку, осознавал свою вторую за этот вызов ошибку уже в полете в направлении заставленного стеклянными банками фанерного шкафчика в углу веранды.

— Антоха!!!

Что-то с диким звоном разлетелось за моей спиной и забарабанило мне по голове.

— Руки держи! — заорал я, отряхиваясь и торопливо выбираясь из угла.

Больной наш в этот момент, легко, словно танцуя, укладывал моего Серегу на пол элегантным броском через бедро. Серега взвыл, когда его пленная правая рука стала выкручиваться в неестественной плоскости — но в этот миг пациент ослабил хватку, потому как снова поймал вязку под щитовидный хрящ и, несколько раз конвульсивно дернувшись, вместе со мной рухнул на пол. Я обхватил его бедра своими, сдавливая их насколько мог.

— Серег, быстрее! Мотай, пока не очухался!

Замотать напарник не успел — больной пришел в себя как раз тогда, когда он принялся за вторую руку, но я, наученный одним ударом и двумя падениями, был начеку. Очередной взбрык тщедушного тела оказался неэффективным. Я снова натянул вязку:

— Задушу, гаденыш! Лежать! Лежать!!

Где-то за моей спиной Серега, усердно пыхтя, обматывал руки буйного пациента своей вязкой. Тот еще раз вяло дернулся, но уже без прежнего пыла, видимо, сообразив, что успеха не достигнет.

— Все, — сказал напарник где-то над моим ухом. — Готов, засранец.

Он смачно сплюнул в сторону чадящего тряпья и, повертев головой по сторонам — жена больного в поле зрения отсутствовала, — от души пнул по ребрам лежащего.

— Это тебе за сопротивление, сука!

Тот взревел, пытаясь вырваться — утихомиривать его нам пришлось совокупными усилиями. Успокаиваться больной не желал, орал дурным голосом, суча несвязанными ногами и грохоча резиновой обувью по доскам.

— Души, Антоха! — отчаянно закричал Серега. — Не угомоним же!

— А хрена ноги распускал, дебил? — зло прошипел я, снова натягивая вязку.

Терапия возымела действие. Пока клиент лежал в беспамятстве, Серега, виновато шмыгая носом, быстро протянул вязку между худых ног, делая скользящий узел. Это для особо брыкучих — одно движение руки затягивает матерчатую ленту в районе колен больного, лишая его возможности сбежать или пинаться.

Кряхтя, мы вдвоем принялись поднимать лежащего. Получалась это у нас, если откровенно, не ахти. Внешне больной пребывал в обмороке, однако при попытке придать ему вертикальное положение добросовестно поджимал ноги, повисая тяжким грузом на наших руках.

— Что ж ты издеваешься, гад? — прорычал я. — Вставай, ну!

— Ой… вы что, справились? — раздалось за нашими спинами.

— Как видите, — пропыхтел я. — Он у вас… да брось его пока! Он у вас всегда такой проблемный?

— Ну…да, — замялась женщина, нервно теребя узел платка. — Его всегда с милицией забирают. Он то в лес убежит, то вилами дерется, один раз вообще — ружье где-то нашел, в подвале. Хорошо, патронов не было. Милицию только боится вот.

— Так какого же вы сначала… — гневно начал Серега, но я оборвал его, громко закашлявшись.

— Уважаемая, потушите костер! Он вам всю одежду испоганит.

— Да уже испоганил, — жена расстроено всплеснула руками, раскидывая кроссовкой тлеющие щепки. — Старье это — откуда только выволок, не знаю. И все поджигает… все поджигает! Я уж оставлять его боюсь — вернусь, а дома не будет. Паразит такой…

Сейчас, после того, как угроза миновала, ее словно подменили. Злость исчезла с лица, уступив место унылой усталости, а лоб, полускрытый челкой, кое-где, как можно было разглядеть в свете лампы, украшенной седыми волосками, пересекала горестная морщина. У меня просто язык не повернулся высказывать ей претензии сейчас — даже после нашего кувыркания с декомпенсированным психохроником. Не представляю даже, каково ей здесь одной, в лесу, жить с деградированным асоциальным мужем, который в любой момент может из человека превратиться в демона.

— А почему в интернат не сдаете? — понизив голос, спросил напарник — видимо, проникся тоже. — Он же у вас… сами понимаете. Его лечи — не лечи…

— Знаю, — грустно сказала жена. — Знаю. Да жалко его… Сгноят ведь там.

Тоже правда, которой нечего противопоставить. Судьба человека, канувшего в интернат, — это судьба человека, сиганувшего с обрыва головой вниз.

Мы помолчали, пока жена растаскивала обгорелые вещи и выметала осколки разбитой лампы.

— Ладно, Сереж, побрели, что ли? Очнулся, дружок?

Больной, прислоненный нами к ограде веранды, смотрел на меня бездумным взором.

— Они скафали — хелни, я и хелнул.

— Правильно сделал, — серьезно кивнул я. — Ты настоящий мужик, по-мужски поступил. Ну что, пойдем, дорогой?

— Нееее…

— Так, старая песня начинается, — вздохнул мой напарник. — Не пойдет он. Впрягайся чего уж.

— Женщина! — крикнул я.

Обратная дорога была куда как тяжела — клиент, коего, как выяснили, звали Василием, идти категорически отказался. Впрочем, это уже не первый пациент, которого мы тащили с вызова на манер убитого на охоте тигра. Нет, к шесту, конечно, не привязывали — мы обернули его в одеяло, обмотали его концы вокруг рук и, шипя сквозь сжатые зубы, поволокли тяжелый сверток к калитке. Супруга шла перед нами, освещая нам дорогу. Я, несчастливо державший ноги, то и дело спотыкался о неровности тропинки, потому как в темноте, разбавленной взблесками фонарика, не видел практически ничего. Перед мостиком мы опустили наш кокон на землю, тяжело дыша и растирая опухшие покрасневшие ладони, украшенные отпечатками врезавшейся ткани.

— Вась, не хочешь сам пойти, а?

— …я и хелнул, — донеслось из-под одеяла.

— Кто бы сомневался, — раздраженно отозвался Серега. — Статью в газету напиши об этом! И о том, как хернул, и о том, как я из-за тебя позвоночную грыжу заработал!

Я промолчал, с тоской взирая на склон, по которому сейчас предстояло карабкаться. Бедная моя спина, бедные мои руки!

Мы, крякнув, снова подняли тяжелый сверток и начали восхождение. Почувствовав смещение относительно линии горизонта, Василий снова принялся хулиганить, пиная ногами одеяло и периодически попадая мне по пальцам.

— Все, сил моих нет, — простонал я. — Серег, за убийство сколько дают?

— За убийство таких — благодарность в приказе, — зло ответил напарник. — Вот же вредный, паразит!

Жена промолчала, покорно освещая нам дорогу. Мы, совершив последний рывок, натужно кряхтя и дыша не лучше астматика в статусе, выволокли пациента на остановку и бросили одеяло на асфальт. Я, сопя, снова принялся тереть ладони, рассматривая багровую полосу, пересекающую их наискось.

— Всю шкуру ободрал…

— Проблемы были? — поинтересовалась, подходя, Анна Викторовна.

— Никаких. Даже сам идти захотел, только вот устал дорогой, пришлось тащить.

— Женщина, вы мне нужны, — сказала врач, доставая карту вызова. — Когда все началось?

Пока они общались, мы с напарником распаковали Василия, схватили его за подмышки и понесли по направлению к открытой двери нашей машины.

— Сам зайдешь или тебя закинуть? — риторически спросил Серега.

После ответа (пациент в очередной сказал, что в точности выполнил указания голосов и что-то «хелнул») мы заломили ему руки и повалили лицом на носилки. Я, взяв широкую вязку, приберегаемую для подобного контингента, обмотал ему ноги, заключив каждую в кольцо, и затянул узлом на станине откидного пандуса носилок.

— Все, братец, приехали. Серег, перекурим?

— Можно, — согласился напарник, доставая пачку. — Убери свою гадость, я сегодня добрый.

Хмыкнув, я пожал плечами, вытянул иностранную сигарету из его запасов, щелкнул зажигалкой и выпустил струю дыма в открытую дверь.

— Курим, молодые люди? — ехидно поинтересовалась врач, возвращаясь к машине. Женщина, судя по всему, с нами ехать не собиралась — поговорив, она растаяла в ночной темноте. Мы опасливо вынули сигареты изо рта, ожидая очередной нахлобучки.

— Да ладно, Анна Викторовна, не пьем же.

— Ваше счастье. Кстати, могу вас порадовать — вы молодцы.

— В смысле? — недоверчиво вопросил Серега. Уж кто-кто, а наша врач не склонна попросту рассыпать похвалы. — Чего мы такого сделали?

— Вдвоем скрутили и притащили бывшего тренера по самбо, — насмешливо произнесла Анна Викторовна. — Жена его мне рассказала, что в прошлый раз он бригаду и наряд милиции как котят расшвырял — а их пятеро было. Так что, гордитесь, орлы…

Она, посмеиваясь, полезла в кабину, а мы так и остались с полуоткрытыми ртами.

— Антоха… — слабым голосом произнес напарник.

— Молчи! — выдохнул я. — Твою ж мамашу в печень, супруга траханная! И молчала же! Да он нас мог там на клочки порвать! Ботинки свои вместо шнурков нами завязать! А я-то еще думаю, где он так руки выкручивать научился!

— А фо? — донеслось с носилок.

— Не твоего ума дело! — рыкнул Серега. — Нет, ты понял, как она нас подставила? Ну, курва!

Я несколько раз нервно затянулся, чувствуя, как дрожат мышцы рук. Да-а, давно мы так не встревали. Впрочем, понимаю, почему жена больного промолчала, — зная, что собой представляет наш пациент, я бы лично на пушечный выстрел к нему не приблизился без милиции. У них хоть дубинки есть! А пока бы мы ждали приезда опергруппы, Василек бы благополучно спалил бы лесную избушку и себя вместе с ней. Все понятно — но какому риску подвергались мы! Оба стали бы калеками, это в лучшем случае, все по той причине, что эта жена лешего, пожалела, видите ли, своего дуркующего муженька, зараза! А нас кто пожалел?

Пока я скрипел зубами, Серега, выудив еще одну вязку из раковины, торопливо примотал Василия к носилкам дополнительно, пропустил ленту ему под мышками.

— Все, успокоились? — миролюбиво поинтересовалась доктор в окошко переборки. — Едем?

Мы хором пробурчали что-то, что могло сойти за согласие. Собственно, вина наша и только наша. Сами полезли, очертя голову, не расспросив вызывающую. Викторовна бы, кстати, сначала все же собрала бы анамнез и, разумеется, вызвала бы наряд милиции. А мы, дурьи головы…

Дорогой назад мы молчали. Что-то бормотало радио, грохотали носилки, позвякивал железом ящик с хирургией, на перекладине, предназначенной для крепления капельниц, перезванивались, периодически сталкиваясь, два крючка из гнутой проволоки, сооруженные в свое время для того, чтобы вешать на них флаконы. Да Василий регулярно нарушал наше молчание докладом о том, что он в точности выполнил загадочное поручение своих загадочных собеседников. Мы привычно не обращали внимания, пялясь в окна и периодически бросая взгляд на узлы вязок — не размотался ли?

Машина выбралась на приморскую трассу. На колыхающихся во тьме гребешках волн плясали блики лунного света, превращая ночное море в волшебную долину, бескрайнюю, манящую и сказочно красивую. Где-то вдалеке светились несколько огоньков рыбацких катеров, вышедших на ночной лов, а правее от них вспыхивали и гасли проблески стробоскопа и цветные светлячки иллюминации — катамаран «Рапан» с ночной дискотекой на палубе вышел на свою очередную, трехчасовую, болтанку по волнам.

— Веселятся, наверное, — задумчиво произнес Серега, смотревший туда же. — И Ленка там моя сейчас, тоже…

Я кивнул. Серегина благоверная работала на вышеупомянутом катамаране официанткой, причем зарабатывала, к его искренней досаде, гораздо больше его самого, работая только ночами. Напарник с ума сходил каждый раз, когда она уходила на смену — будучи от природы жутко ревнивым и неспокойным, он каждый раз рычал от злости, представляя, сколько алкоголизированных и наглых «золотых мальчиков», просаживающих там за вечер четыре Серегиных зарплаты, будут откровенно пялиться на стройные Ленины ножки, глубокий вырез униформы, отпускать пьяные сальные шуточки и пытаться ухватить за ягодицу…

— Они мне сказали хелни — я и хелнул, — поддержал разговор пациент.

— Да что хернул-то? — не выдержал я. Не то, чтобы меня сильно интересовали подробности, но надо же как-то отвлечь Серегу от грустных мыслей.

Вася замолчал, переваривая вопрос, и неожиданно ответил:

— Фо-фо! Яйца, фо…

— Какие еще яйца?

— Фвои.

Мы переглянулись.

— Стоп, Васек, еще раз — кому ты что хернул и когда?

— Они сказали — хелни…

— Это мы уже слышали! — перебил Серега. — Что ты там с яйцами сделал?

Больной промолчал, пожевал губами.

— Нееее…

— Сережа, — тихо сказал я. — У меня вдруг появились очень поганые мысли. У тебя тоже?

— У меня тоже. Ну-ка, щелкни свет!

Он, чертыхаясь, принялся разматывать вязки, фиксирующие больного к носилкам. Мы вдвоем, я — придерживая, он — толкая, перевернули Василия на спину, после чего я уперся коленом ему в грудь, сдерживая возможные акты агрессии, пока Серега в тылу, зло сопя, расстегивал пуговицы на грязных джинсах больного.

— Ты когда мылся в последний раз, обормотина? — донеслось до меня. — Если от тебя что-то подцеплю, дом свой продашь, чтобы я… аа-а-а-а, Антоха!!

Я рывком повернулся, ожидая увидеть коварный финт ногами бывшего самбиста, снова травмировавшего моего напарника, — но увидел целого и невредимого Серегу, с выпученными глазами, тычущим трясущимся пальцем в область паха больного.

— Вот… вот же твою мать… да что же это такое, а?!

Следуя указующему персту, я опустил глаза — и сглотнул, не веря им. Все бедра психбольного, а также внутренняя поверхность джинсов были покрыты толстой темной коркой засохшей крови, да так обильно, что ткань заскорузла и с трудом гнулась. Мошонка была распорота чем-то острым и казалась сдувшейся с одного бока, потому что яичко там отсутствовало, и, судя по тянущимся в область колена, чудом не разорвавшимся сосудам, находилось где-то там.

— Мама моя дорогая, — проблеял я. — До-октор! Анна Викторовна!!

В окошке показалось лицо нашего врача.

— В чем дело?

— У нас ЧП — больной себе яйца распорол…

Машина остановилась, Викторовна торопливо перебралась в салон, разматывая тонометр. Впрочем, в панику не впала — то ли у нее, как у женщины, отсутствовала чисто мужская реакция на такую травму мужского достоинства, то ли, что наиболее вероятно, с чем-то подобным она уже сталкивалась.

— Давление держит, — сухо сказала она, вынимая из ушей дужки фонендоскопа. — Тонометр оставляю, контролируйте гемодинамику каждые пять минут. Будет жаловаться на боль — наркотики оставляю тоже. Руками попрошу ничего там не трогать, если у вас нет в кармане, случайно, диплома хирурга.

Мы, словно в ступоре, пялились на абсолютно спокойно лежащего больного, краем уха фиксируя хлопанье двух дверей.

— Николай Павлович, первая больница, приемное, — донесся ровный, словно ничего и не случилось, голос врача. — Быстро, с мигалкой. В пробках не стоим.

Машина рывком дернулась с места, заставив нас схватиться кто за что. Палыч, вероятно, проникся ситуацией, раз превысил свой обычный скоростной барьер и даже не поинтересовался, какие, на ночь глядя, могут быть пробки.

— Они мне сказали — хелни… — осклабился Василий, смотрящий на меня невинным взором праведника.

— А ты и послушался, дурачок, — печально сказал я. — И разворотил себе спермокомбинат. Бедолага.

— Не завидую тебе, когда придешь в себя, — поддакнул с крутящегося кресла Серега. — По мне, так лучше бы тебе и дальше дурковать, Вася. Честное слово…

Машина неслась по пустой трассе, разбрасывая синие дрожащие огни мигалки на задремавшую в теплоте летней ночи окрестную зелень и мокрые морские камни.

* * *

Я втянул в себя дым, закашлялся и сплюнул горькую слюну на газон. В темноте передо мной мерцал экран сотового телефона, и одиннадцать цифр, которые я невесть когда уже успел набрать. Большой палец лежал на кнопке вызова, но нажать ее я так и не решался.

Мы стояли в пустом по ночному времени дворе первой больницы, куда привезли нашего незадачливого тренера по самбо. Серега и Анна Викторовна отсутствовали, находясь в приемном, а я, отговорившись малой туалетной надобностью, сбежал сюда, на подножку машины, где и сидел в данный самый момент, пялясь в телефон и судорожно соображая, с чего начать разговор, которого я желал больше всего на свете и которого больше всего на свете боялся. Хотя, казалось бы, после недавнего кувыркания с агрессивным Василием меня уже ничто не должно испугать…

Ночь была прекрасна, насколько может быть прекрасной летняя ночь в курортном городе. Первая больница размещалась на пологом склоне невысокой горы, занимая корпуса, некогда принадлежащие сгинувшему в смутных годах перестройки санаторию, поэтому пейзаж вокруг был сплошь санаторный, лишенный казенной практичности и официальности, которая прет изо всех щелей в той же «тройке», придавая ей неприятное сходство с тюремным блоком. Четыре здания, в которых размещались отделения стационара, были окружены выхоленными пальмами, густыми зарослями рододендрона, олеандра и кустами остролиста; клумбы, которые во множестве встречались на извитых дорожках, соединяющих корпуса, были выложены морским камнем, ракушками рапа-нов и отполированными морем кусочками зеленого стекла, сверкавшими днем, как изумруды. Ночью, конечно, это все было скрыто сумраком и не бросалось в глаза, но запах, источаемый цветами, приятно щекотал ноздри, в такт теплому ветерку, слегка отдающему солью моря, шумевшего где-то внизу, за длинной чередой фаланг кипарисов. Небо искрилось мириадами звезд, слегка подернутыми шалью легких облачков, освещаемых огромной луной, которая уже прочно заняла место в зените, изливая свой призрачный серебряный свет на спящий город. Воздух звенел от песен сверчков и лягушек, обитавших в поросшем кувшинками пруду, где некогда плескались золотые рыбки.

Нажать кнопку было нетрудно, начать разговор… мда. Вот тут и возникает неприятная заминка. О чем разговаривать, зачем, черт побери, вообще, она хочет со мной говорить? То, что между нами было, уже прошло, и, хотя и причиняло, чего кривляться перед собой, боль, уже потихоньку забывалось. Кристина вышла замуж, родила, ушла со «Скорой»… да какого дьявола она вообще мне написала? Я в бессильной злости на нее и себя хватил кулаком по колену.

Ладно, предположим самое сладко звучащее — развод и девичья фамилия. Допустим. И что, сразу решила вернуть старое, а я так удачно подвернулся, в качестве запасного аэродрома. Неплохо, ничего не скажешь. Всегда уважал предусмотрительных. Сразу видно, что о будущем она подумала заранее, и ребеночек не останется без отцовского присмотра, опять же. Против воли я зло усмехнулся. Нет, я не злорадный человек, но и ангельскими крылышками не снабжен с рождения. Месть, конечно, удовольствие низменное и порицаемое моралью, но — удовольствие, и какой-то момент я задержался на этой мысли, смакуя ее. Ах, как приятно, черт побери — классическое «за что боролись, на то и напоролись», эталонный вариант, квинтэссенция…

Громко стрекотал сверчок, притулившийся где-то в кустах рядом с машиной. Слишком громко, так, что мешал думать.

Я вскочил, разминая затекшие уже от сидения ноги. Нет, вряд ли, вряд ли и совершенно нереально то, что я только что предполагал. Кристина не тот человек, от которого сбегают, хоть налево, хоть навсегда. Да и, чего греха таить, я узнавал в свое время о ее нынешнем муже: любит искренне, на работу и с работы возит, холит, лелеет, денег не жалеет, сукин сын, блатной бабушки внучек, гаденыш упакованный… Так, стоп! Не туда меня понесло, совершенно не туда. Скорее всего, ситуация примитивнее устройства вилки. Девочка просто хочет жить в душевном комфорте и с собой, и со своей совестью. То есть, если вкратце — бросив меня после всего, что у нас было, теперь хочет остаться белой и пушистой, а все ее желание поговорить не более, чем банальное «давай останемся друзьями». Да, вероятно, все именно так и есть. Ну, что же, похвальное желание, и инициатива похвальная. Правда, не могу сказать, что в моей израненной душе она нашла хоть один одобрительный отклик.

Отшвырнув сигарету, я пнул сухую ветку, кстати попавшуюся на дороге, так, что она подлетела и с громким шорохом врезалась в листву куста. Сверчок замолк. Вот и отлично. Сейчас позвоню, не проблема, спокойно, насколько позволит воспитание, выслушаю ее лепет и подведу итог. Как сказал кто-то из юмористов: когда общаешься с любимой женщиной, главное — не сорваться на крик. Или как-то так. В любом случае, а в моем конкретно, это высказывание как нельзя более актуально.

На дисплее телефона высветилось «Идет набор номера». Мельком я обратил внимание на время — половина третьего ночи — и лишь хмыкнул. Ничего, сама просила. Мой сон, испарившийся после ее сообщений, ее, судя по всему, мало взволновал.

— Да, алло? — раздался голос Кристины. — Ты, Антон?

— У тебя же номер записан. Я.

— Как твои дела?

Против воли я поднял глаза к звездному небу:

— Время — полтретьего ночи. Тебя сильно мои дела интересуют? И, кстати, какие из них интересуют больше всего? Сегодняшнее дежурство или вся моя жизнь после того, как ты замуж вышла?

— Зачем ты так говоришь?

С большим трудом я подавил ругательство, уже рвавшееся наружу.

— Ладно, будем считать разговор состоявшимся. Пока, Кристина.

— Подожди! — Мне не показалось, она закричала. — Не клади трубку! Пожалуйста!

Я молчал, прижимая телефон к щеке, чувствуя, как яростно колотится мое сердце и приливает кровь к голове. Такого не было, чтобы Кристина хоть раз меня о чем-то просила, употребив «пожалуйста». Никогда такого не было.

Мы молчали, слушая дыхание друг друга. Легкий фон, шедший из динамика, давил, мучил, истязал, словно грохот водопада, словно вой падающей бомбы. Мы молчали — она не решалась сказать то, что хотела, я — потому что мне сказать было нечего. С моря настойчиво трепал волосы все усиливающийся бриз, даже сюда донося слабый запах соли и водорослей, которыми завален был пляж после недавнего шторма. С неба лила серебро луна, настолько яркая, что я даже видел свою тень, неуклюжим карликом спрятавшуюся у меня под ногами.

— А помнишь, как мы на пляже сидели? — неожиданно даже для себя самого прошептал я. — Ночь, луна, прибой, сосны шумели на берегу. Закат встречали и электричку прозевали… Пешком домой шли по шпалам.

— Я ногу тогда подвернула. Ты меня до дороги тогда на руках нес, — едва слышно раздалось в ответ. — Помню. Я еще плакала тогда. Мне себя было жалко… и тебя было жалко, ты же устал меня тащить.

— Устал, — слабо усмехнулся я. — Я даже не думал об усталости тогда. Думал, только бы донести, думал, как бы самому не грохнуться, чтобы тебе больно не сделать, думал, только бы машина хоть какая-нибудь проехала мимо. О чем угодно я тогда думал, только не об усталости.

— Ты меня берег, я помню.

Словно его пнули, снова очнулся сверчок, разразившись дикими, как будто предостерегающими от чего-то, трелями. Вслед за ним очнулся и я.

— Кристина, зачем это? — Проклятье, вопрос прозвучал почти молящим тоном. — Зачем вспоминать то, что было давно, и то, что уже не вернуть?

Она помолчала.

— А ты хотел бы… вернуть?

Ощущение было такое, что меня окатили сверху ведром ледяной воды. Всколыхнуло меня всего, до дрожи в руках, до испарины на лбу. Господи, неужели мне это не померещилось? Неужели Кристина, та самая Кристина, которая всего каких-нибудь два года назад, когда я, унижаясь, буквально молил ее вернуться, разве что на коленях не стоял, спокойно отвечала «Нет, все кончено» — неужели она произнесла это?

— Ты думаешь, что говоришь?

— Ты не ответил.

Голос был почти требовательный.

— А какого ответа ты от меня ждешь?

— Правдивого. Ты хочешь, чтобы я вернулась?

Несмотря на ночь, у меня потемнело в глазах. Таким тоном не спрашивают, таким предлагают.

— Что с тобой случилось? У тебя муж, ребенок, семья — и ты вдруг говоришь такие вещи? Может, я не знаю чего-то, что мне стоит знать?

— О чем ты?

— Не знаю, о чем я! — Вопреки первоначальным намерениям мой голос взлетел на два тона вверх. — Не знаю! Может, брак твой фиктивный был, может — ребенок чужой или вообще ненастоящий, может — муж твой инопланетянином оказался и к себе на Альфу Центавра вернулся? Или, может, я все эти два года в летаргическом сне провалялся, а наше с тобой расставание мне приснилось? Ты меня бросила сразу и бесповоротно — а теперь предлагаешь все вернуть, хотя сама же говорила, что отношений наших больше нет и быть не может! Что случилось, Кристина?

Тишина была гнетущей, почти осязаемой.

— Не знаю… — тихим, едва слышным шепотом наконец произнесла она. — Я сегодня… и за два дня до сегодня… и еще раньше… увидела тебя, и внутри все как переверну лось. Дома как сама не своя хожу, только о тебе мысли, о том, как ты улыбался, о том, как злился… обо всем. Я два дня не спала, все ждала смены — потому что тебя ждала. Вас до обеда не было, я уж извелась — мысли всякие, заболел, может, не вышел, сменами поменялся… А потом ты приехал, я… не могла просто не выйти. Дурочка, да? Отделение бросила, к тебе выбежала, хотя Ленка уже спустилась…

Я молчал.

— Сначала даже подумала — может, приворожил ты меня чем-то, — с легким нервным смешком продолжила Кристина. — Не бывает же такого, чтобы так вот сразу… как волна накатила… Я уже несколько дней не сплю. Не могу спать. Я… я понимаю, дура я, идиотка, кретинка безмозглая, что тогда от тебя ушла — я это все понимаю, все-все понимаю! Не знаю, что меня тогда заставило так… Испугалась я, наверное.

— Испугалась? — Мой голос был хриплым, как у старика. — Чего?

— Не знаю. Ты меня слишком любил… слишком, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Сильнее, чем я тебя. У меня к тебе чувства были тогда, но… не такие сильные, как твои. Они… созреть были должны, подрасти, а ты слишком сильно на меня давил. Ой, я снова глупости говорю, да?

Передо мной неведомо когда оказался борт нашей «газели» — оказывается, за разговором круг целый описал. Я, закрыв глаза, прислонился лбом к его прохладному, сильно пахнущему дорожной пылью и машинным маслом, железу. Глупости? Ты не глупости говоришь, ты меня сейчас просто убиваешь, девочка. Каждым своим словом. А заодно — красиво, чего греха таить, сваливаешь вину с себя на меня. Ведь я ж тебя уже жалею почти, уже готов носом захлюпать и объятья тебе распахнуть, в ноги упасть, все простить и забыть! Разве нет?

— Кристина, — произнес я, прерывая ее.

— Да, Антошка.

— Ты меня так никогда не называла. И знаешь, что я терпеть это не могу.

— Прости, пожалуйста.

Второе «пожалуйста» за шесть лет нашего знакомства. Я помолчал, собираясь с духом.

— Что, если я скажу — да, я хочу, чтобы ты вернулась? Что будет тогда?

— Я вернусь, — тут же ответила Кристина. — Завтра же.

Господи, хотелось кричать в эту глупую звездную ночь, слишком красивую для той дряни, которая в ней происходила!

— А муж? — сдерживаясь, спросил я. — Он как?

— Он поймет.

Опять же без заминки и раздумий. Все, видимо, было уже решено заранее. И муж, думается мне, еще не в курсе, что он поймет. Как в свое время, наверное, был не в курсе о том же самом я.

— Ребенок?

— Если хочешь, я его оставлю мужу. Ему еще и года нет, меня он помнить не будет. Я не хотела его, это Кирилл хотел. И его родители. Они о нем позаботятся, я знаю.

Сначала у меня возникло ощущение того, что я внезапно оглох — так вдавило барабанные перепонки, словно я внезапно оказался на очень большой высоте. Во рту пересохло, в горле — сдавило, холодный адреналиновый озноб шарахнул по коже, заставив желудок болезненно сократиться. Да… такого вот я вообще не ждал. Тем более от человека, которого когда-то боготворил.

— Антон! — ворвался в мои уши ее голос. Голос, который не вызывал у меня теперь ничего, кроме отвращения. — Что ты решил?

Что я решил? Что я могу решить в такой ситуации?

— Кристина.

— Да?

— Скажи, а когда тебе твой муж два года назад предлагал уйти от меня, ты так же легко согласилась? Не колебавшись ни секунды?

Эта тишина была долгой, слишком долгой, даже пугающей.

— Значит, не хочешь?

Не дай бог тебе, девчонка, знать, как я сейчас хочу! Просто не знаю, чего хочу больше — придушить тебя за сказанное, или придушить себя — за глупость и за то, что был слеп столько лет.

— Давай договоримся так. — Со стороны казалось, что вместо меня говорит чужой, незнакомый мне человек. У меня, по крайней мере, никогда не бывает такого мерзкого голоса. — Ты слушаешь?

— Да, слушаю.

— Ты права была в одном. Я слишком сильно тебя любил. Слишком настолько, что, боясь тебя потерять, не думал ни о себе, ни о тех, кому я дорог. Это было очень больно. Поверь опыту. Но больно было тогда только мне, хоть я и не заслужил этого.

— Я…

— Я люблю тебя. — Эти слова казались чужими, горькими, жгущими язык. — Любил тебя тогда и люблю сейчас. И, наверное, буду любить всегда. А если не всегда — то очень долго… Но если ты сделаешь еще раз больно так, как сделала мне — мужу, сыну, кому угодно… я клянусь — я сделаю все, чтобы тебя уничтожить. Все, что только в моих силах. Ты меня поняла, Кристина?

В ответ мне унылой вереницей зазвучали частые гудки отбоя. В тон им где-то ухал филин. Вот так. Поговорили.

Я, не открывая глаз, жался лбом к холодному металлу машины. Чувство было премерзкое, словно мне только что пришлось залпом выпить стакан какой-нибудь дряни, вроде той, что литрами лакал наш утренний клиент Альберт. Неизвестно чего хотелось — то ли смеяться, то ли выть на эту дуру-луну, что издевательски ярко, слишком ярко, просто предательски ярко светила в эту ночь. Настолько ярко, что дорожки слез блестели, искрились и переливались в ее свете.

— Антон? — Ну, разумеется, Серега. И, разумеется, все слышал.

— Я в норме, — пробормотал я, не оборачиваясь. А, впрочем, какого черта? Повернувшись, я громко шмыгнул носом, резко проведя тыльной стороной ладони по лицу.

— Что, вызов дали?

— Не знаю. Может, и нет, Викторовна сейчас общается — вроде звонит мать какого-то. Ты-то как?

— Каком кверху. Работать смогу, если ты об этом.

Мы помолчали. Невидимые лягушки в далеком пруду вдруг взорвались воплями, словно в этот самый пруд вдруг кто-то ткнул оголенным проводом под напряжением. Им-то что, ори, хоть сорви глотку, природа все стерпит. А мне вот по должности не положено.

— Узнал, что она хотела? — не выдержал напарник.

— Она, Сереж, сама не знала, что она хотела. И хотела только, чтобы я за нее это знал.

— А… — неопределенно протянул напарник. — Я просто подумал, может — проблемы там какие, помочь надо…

— Ни хрена ты не подумал. Просто, как обычно, в чужие дела по самые уши влезть норовишь.

— Да… — От возмущения у Сереги аж сперло в горле. — Да на черта мне…

Я пихнул его в плечо, улыбаясь сквозь еще не высохшие слезы.

— Шучу я, дружище. Шучу. Такие вот шутки у меня дурацкие. Сам знаешь, на какой бригаде работаю.

— За такие шутки в зубах бывают о-очень большие промежутки, — пробурчал, но незлобливо напарничек, сжимая для наглядности кулак. — Вот таких вот размеров.

Раздались шаги, и из-за машины появилась Анна Викторовна.

— Готовы, любезные?

— К чему? — хором взвыли мы. — Опять дальняк?

— Опять, опять. Первичный больной, я у него еще не была. Село Верховское, улица Труда, в самом центре. Хоть по лесу на этот раз бегать не придется, можете возрадоваться, если есть желание.

— А что там? — сумрачно поинтересовался Серега, открывая дверь «газели». — Алкаш опять очередной?

— Да вот и не знаю, что там, — вздохнула врач. — Вызывает мать, внятно объяснить не может, плачет только. Придется ехать, куда деваться…

— Милиция? — с надеждой вопросил я.

— Ага, на каждом перекрестке по взводу ОМОНа. Нет милиции, мальчики, и не будет, видимо, — там один участковый, и тот днями. Уже созванивалась. Так что надежда мне только на вас. Если, конечно, вы снова дурака не сваляете.

— Сваляем, — пообещал я, забираясь в салон вслед за Серегой. — Ох, как мы его сваляем, вы заглядитесь просто, слово фельдшера.

Машина завелась, несколько раз конвульсивно дернулась и стронулась-таки с места, но настолько нехотя, что ее при желании можно было заподозрить в единомыслии с нами и нашем нежелании тащиться на очередной, у черта на куличках находящийся, вызов. Село Верховское, будь оно неладно — полтора часа не самого лучшего качества дороги туда, когда тебя на каждой живописной выбоине подкидывает на полметра, и столько же обратно с незнакомым больным, неизвестно как себя поведущим в дороге.

Не считайте меня трусом, но не люблю я такие вот вызовы. В первую очередь — за их неопределенность и опасность. От тех пациентов, с которыми ты имел уже дело, ты хотя бы знаешь, чего ждать и как с ними общаться: на кого прикрикнуть, с кем просто поговорить, кого обмануть, а кого сразу, в четыре руки, на пол и вязать, пока не успел среагировать, а то и вообще проснуться. Новый больной, конечно, может оказаться худосочным пугливым юношей, астено-невротично закатившим скандал с битьем посуды и размазыванием соплей, но может быть и трижды герой России, у которого за плечами секция рукопашного боя, спецназ и служба в горячих точках — были прецеденты. На такого и десятерых таких, как мы, не хватит.

Впрочем, если честно, в данный конкретный момент мне было глубоко наплевать, что нас ждет на этой улице Труда, будь она неладна — пусть хоть реинкарнация Брюса Ли, вооруженная арсеналом персонажа из игры «Quake». Настроение было — хуже некуда. К чувству гадливости, которым моя душа была полна уж по самое горлышко, примешивалась легкая грусть и, как ни странно, облегчение. Наверное, что-то похожее чувствует человек, всю свою жизнь поклонявшийся Великому Духу Грома и Молнии, а потом вдруг узнавший о существовании электричества. Богиня оказалась каменным идолом, холодным, мертвым и пустым изнутри. Нет, мне не было ее жаль. Странно, но даже себя в этот момент жаль не было. Почему-то в душе было больнее всего из-за тех лет, которые я посвятил совершенно не тому человеку. Три года — достаточно серьезный срок, чтобы привыкнуть, даже если два из них ты был в качестве брошенного на обочину окурка. Мне было больно, тоскливо, до невозможности невыносимо — но даже в тот момент я не переставал о ней думать. Даже в тот момент я любил ее, предавшую меня по неясной для меня причине, просто так, без предупреждения, просто поставившую перед фактом, что в ее жизни есть другой и этот другой для нее важнее, чем я, со всеми моими чувствами, желаниями и планами на будущее. Так было — до сегодняшнего разговора. Но теперь, легкость, с которой эта девочка собиралась бросить искренне любящего ее человека, да что там — совершенно искренне, насколько это вообще возможно, любящее ее маленькое существо, плоть от плоти ее, просто ради банального «я передумала» — она просто ошарашила. Против воли меня передернуло. Господи, в какое же болото я чуть не вляпался в свое время? Наверное, от этого и стало легче. Теперь можно спокойно жить, потому что невозможно терзаться муками любви в адрес человека, которого ты искренне презираешь.

— Серег!

— Чего? — недовольным голосом отозвался мой напарник, успевший придремать на носилках.

— Знаешь, а я и вправду болван.

— Это уже давно известный факт. Ты меня для этого разбудил, что ли?

— Нет, просто хотел спросить — ты хорошо спишь? Если да, то спи быстрее, нам еще час ехать.

— Ну, с-скотина! — простонал Серега, со скрежетом носилочным пытаясь дотянуться до меня, дабы стукнуть кулаком по ноге. — Убью без всякой жалости!

— Жалость — это то, что выдается тебе с дипломом, Сергий, — наставительно сказал я, уворачиваясь и стукая его свернутыми в трубочку картами вызова. — Даже убивать ты меня обязан, по функциональным обязанностям, с глубокой скорбью и слезотечением.

— Отвали, кретина кусок! — Все, раз уж он повернулся спиной, теперь будить его бесполезно. И небезопасно.

— Ладно, брат по слабоумию, спи спокойно, я отомщу за твой героический сон, — примирительно произнес я, пересаживаясь с крутящегося кресла на лавку у двери. Прохладный ночной ветер, несущий смешанные запахи пыли, машинного масла и цветущей акации, заскользил по моим щекам, высушив последние остатки непрошенных слез. Я подставил ему лицо, зажмурился, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

Все. Прощай, Кристина. Прощай навсегда. Будь ты неладна…

* * *

Мне не понравился подъезд. Сразу. Вид у него был какой-то угрожающий, нелюдимый, как у пещеры сказочного людоеда, даже внешний облик которой достаточно хорошо характеризует своего обитателя. Нет, черепа и обглоданные кости по периметру не валялись, да и сам дом был ничего; по крайней мере, в темноте ночи если и были у него какие-то изъяны, они не были сильно заметны — три темных этажа, одинокий фонарь над одним из двух подъездов, палисадники под окнами, заботливо огороженные всякого рода арматуринами, гнутыми трубами, радиаторами отопления, отслужившими свое, да и просто палками, стянутыми проволокой, дабы импровизированный забор не растащили. Перед освещенным подъездом даже присутствовала лавка, на двух монументальных чугунных тумбах, с гнутой спинкой из брусков, краска на которых была ощутимо вытерта в тех местах, которые обычно имели контакт с сидячей частью местных обывателей. Нормальная картина среднестатистического патриархального дворика. Увы, наш подъезд кардинально отличался от своего соседа. Во-первых, в нем отсутствовала дверь. Не то, чтобы полностью, но тот ободранный дощатый скелет, уныло обвисший на единственной петле сверху, за нее считаться не мог даже из вежливости. Во-вторых, лампа над ним не то, что не светила, она отсутствовала, как отсутствовал и кронштейн, на котором она в идеале должна была крепиться. Особенно это подчеркивалось тем, что света в подъезде тоже не было — видимо, его обитатели были ярыми противниками освещения подъезда в темное время суток и не искали легкого пути к своим квартирам после захода солнца. В-третьих, из подъезда несло какой-то кислой, отвратной вонью, сходной с той, которая наводняет воздух в тех местах, где стоят мусорные баки. Что-то невыносимо гадливое вызывало это сочетание внешнего вида и запаха, открывшееся перед нами, тяжело выбирающимися из машины. Половина пятого утра, самое рабочее время. Серегу я еле растолкал, выслушав в свой адрес массу интересных слов и словосочетаний, поражающих новизной и оригинальностью конструкций; да и сам, чего скрывать, зевал с периодичностью одного раза в две секунды, тер глаза и всячески выражал свое недовольство и временем, и вызовом, и сменой диспетчерской, и всей их родней, и родней их родных, а так же прочими родственниками — пока Анна Викторовна не цыкнула. Иногда она нам спускает крепкие словечки, но это был не тот случай, видимо.

— Этаж третий, разумеется? — кисло спросил Серега, поправляя вязки в кармане робы.

— Ты удивительно догадлив, мой недалекий друг, — подтвердил я, вглядевшись при свете лампы здорового подъезда во врачебный почерк на карте вызова. — Третий.

— Не пятый только потому, что тут пятого нет, — злобно сплюнул напарник. — Как же вы все задолбали, кто бы знал…

— Хватит ныть уже! — вспылила Анна Викторовна. — Хуже баб, честное слово. Или мне самой за ним идти?

Мы хором замолчали. Да, умеет она рты затыкать, этого у нашего психиатра не отнять. Тем более уж кому-кому, а ей в ее сорок с длинным хвостиком куда тяжелее работать в таком режиме. Вздохнув с оттенком душераздирательности, мы зашагали в темноту подъезда, заранее готовясь чертыхаться. Странно, но не пришлось — куч мусора под ногами не попадалось, крысы в щиколотки не впивались, а на дверях квартир, что вообще нонсенс, даже были номера, хоть и написанные вкривь и вкось, но вполне читаемые при свете зажигалки. Тяжело ступая, мы остановились перед дверью с номером 22. Дверь была приоткрыта, сквозь получившуюся щель в подъездную темень проникал тускловатый свет, который, судя под его дрожанию, вряд ли принадлежал электрическому источнику освещения.

— Входим? — шепотом спросил Серега.

— Аккуратно, мальчики. Больной первичный.

— Ясно, — пробормотал я. — Сереж, я первый, ты прикрываешь.

Вопреки ожиданиям, дверь не заскрипела и довольно тихо открылась внутрь, впуская нас, старающихся ступать неслышно, с носка на пятку, в короткую прихожую. Перед нами открылась небольшая комната, тесно заставленная мебелью, настолько тесно, что места в ней для танцев вприсядку точно бы не нашлось, если бы в нем и них возникла необходимость. Напротив дверного проема — сервант, захламленный всякими статуэтками и различными рюмками-графинами, его с двух сторон сдавили два здоровенных шкафа, забитые, судя по незакрывающимся дверцам, по самый максимум и еще немного сверх оного. Справа от них стоял круглый стол, также страдающий недостатком свободного места, увенчанный толстой свечой, испускавшей дрожащий, неровный свет, делавший лицо сидящей за столом пожилой женщины маской ведьмы. Слева… а вот слева на разложенном для спанья диване сидел худой мужичок, в майке и шортах, угрюмо глядящий себе под ноги и периодически сплевывающий прямо перед собой. Плевал он, судя по блестящей на полу лужице, уже не первый десяток раз. Старушка молчала, не возмущаясь подобным поведением, лишь слезы стекали по ее морщинистым щекам. Было тихо, только где-то капала на что-то металлическое вода да иногда сухо постреливала свечка.

— Доброй ночи, — произнес я, входя в комнату.

Сидящие синхронно повернули головы. И начался полный дурдом.

Что было, я помню смутно. В комнате заметался дикий вой, изданный старушкой, и бешеный рев, принадлежащий глотке любителя плевать на пол. Он вскочил, словно подброшенный пружиной, и метнулся по дивану назад:

— ААААА, БЛЯЯЯЯЯЯДИИИИ!!!

Серега, растопырив руки, загородил собой дверь, я метнулся к окну, предупреждая возможное желание нашего больного поиграть в Икара — были прецеденты.

— ПОРВУ, ПАДЛЫ!!! ПОРВУУУУ!!!

Мы синхронно двинулись к нему, сжимая в клещи с двух сторон. Тактика отработанная — на кого-то из двух он кинется в любом случае, тогда задача второго — вовремя перехватить его, страхуя напарника. Я вынул вязки из кармана, наматывая их на руки. Обычно роль приманки выполняю именно я, благо Серега поздоровее. Еще шаг к напружинившемуся пациенту, исходящему матерными воплями… еще один… еще…

— АРРРРР! — диким тигром взрычал больной, прыгая на Серегу с выброшенной вперед ногой. Напарник к такому был готов, ногу пропустил и коротким тычком в грудь сшиб клиента с ног (очень удачно, на диван, не покалечится уже), сам навалился сверху, пытаясь обездвижить мельтешащие в поисках жертвы конечности:

— Антоха, давай!

Я растянул вязку, собираясь перекинуть ее через шею пациента, когда старушка, до этого не прекращавшая неразборчиво завывать, вдруг с диким криком «Не трогай!» коршуном кинулась на меня, вцепившись мне в левую руку. Свеча, получив толчок перекосившимся от ее маневра столом, падающей звездой рухнула вниз, погрузив комнату во мрак.

— Да какого черта?! — рявкнул я, пытаясь отодрать от своего предплечья неожиданно цепкие пальцы бабульки. Не получалось. Именно в этот момент раздался отчаянный Серегин крик, грохот, хруст поломавшихся ножек дивана, а следом — ослепительный в темноте удар мне в лицо. Правый глаз словно взорвало белой вспышкой боли. Я смутно ощущал, сквозь мгновенно накатившую тошноту и слабость, что лежу на полу и кто-то, неизвестно зачем, хватает мою правую руку, крепко хватает и резко рвет вверх. А дальше была такая боль, по сравнению с которой предыдущая мне показалась легким зудом от царапины.

Сколько я пролежал без сознания, я не знаю. Видимо, недолго, потому что, очнувшись, услышал, словно сквозь толстый слой ваты, громкие ругательства, производимые голосом моего напарника и звуки тупых, тяжелых ударов, сыплющихся на кого-то, отчаянно верещащего нечто нечленораздельное.

— Убью… сука… убью… тварь… убью! — хрипло ревел Серега, раз за разом поднимая и опуская кулак. Я с трудом поднял голову. Правый глаз затек и не видел и вообще, казался чужеродным, онемевшим образованием на лице. В свете вновь зажженной свечи, которую держала Анна Викторовна, я увидел лежащего больного, бешено дергающегося в такт Серегиным ударам, и мечущуюся на коленях старушку, то пытавшуюся схватить кулачище напарника, то лежащего пациента, то теребящего мою ногу.

— Хватит… Серег… — с натугой произнес я. В голове шумело, перед глазами все плыло и казалось ненастоящим, словно происходящим не со мной. А еще у меня очень дико болело плечо.

— Отвали! — рявкнул напарник на бабульку, снова пытавшуюся вцепиться в него. — Одного уже покалечила, мать твою в душу, дура старая!

— Сергей, — одернула его врач, но как-то слабо и неуверенно.

— Антох, ты как? — опустился передо мной на колени мой напарник.

— Больно. Рука. Глаз. Что с ней?

— Видимо, вывих, — зло выдал Серега и длинно выругался. — Эта ж башкой стукнутая тебе вовремя под руку сунулась!

— Сыноооооооок! — провыла бабуля, переключаясь на меня. — Уууууу… простииии, все понимаюююю, ты же тоже чей-то сыыыыын!

Понятное дело, причинить боль мне она не желала, но ее рывок за ногу отозвался вспышкой в травмированном суставе, да такой, что я заорал. Гораздо громче, чем ожидал от себя. Серега, не церемонясь, схватил ее за шиворот и отволок в сторону — на ноги виновница торжества вставать не собиралась.

— Отвали от него, сказал!

Было очень больно. Рука не слушалась и даже не ощущалась, словно ко мне привязали муляж — вроде тех, на которых мы в свое время тренировались делать инъекции в училище. А плечо просто горело огнем, боль растекалась липкими щупальцами в разные стороны, сплетаясь в пульсирующий клубок где-то на спине, в районе лопаток. Тошнило, кружилась голова, комната казалась подернутой какой-то зыбкой пеленой.

— Я сейчас давление… завалю, Сереж, — хрипло произнес я, чувствуя, как силуэт моего напарника куда-то уплывает.

Как я снова потерял сознание, не помню. Как-то незаметно это произошло, словно на короткое время задремал. Очнулся от боли, которая не только не прошла, но стала еще сильнее, еще злее, просто драла искалеченный сустав железными зубами. Левая моя рука была стянута жгутом, а в вене уже была игла шприца.

— Промедол?

— Трамал, — тихо произнесла врач. — Нельзя тебе промедол с головой травмированной.

Сопя, Серега ввел препарат, периодически бросая беглый взгляд на лежащего и уже связанного пациента. Судя по тишине, тот был без сознания. Старушка нависла над ним, распластавшись над лежащим телом, как курица над цыпленком, и мелко тряслась, бормоча что-то невнятное.

— Ты герой… засранец, — прошептал я. — В одну… каску такого скрутить…

— Меньше болтай, — смутившись, одернул меня Серега, заканчивая введение и извлекая иглу. — Силы экономь, еще назад ехать.

— Еще встать надо. И… лестница. Дай руку, попробую.

Вцепившись левой в протянутую лапищу, я попытался встать. Идиот. Пожалел мгновенно. Боль вернулась, когда незафиксированная рука качнулась, словно и не девалась никуда, рванув плечо так, что в глазах потемнело.

— Шину, черт побери! — ругнулась темнота коридора голосом Анны Викторовны. — Куда ты его потащил, совсем без ума, что ли?

— Сейчас… Это… Анн-Викторовна, может, вы принесете? Я покараулю пока.

— Принесу. Не трогай его только.

Скорчившись на полу в неудобной позе, я ждал. Господи, просто не описать, как я себя в тот момент чувствовал, врагу не пожелаешь оказаться в той ситуации. Было страшно. Я чувствовал, что оказался совершенно беспомощным, чувствовал, что мне не подняться, а если и подняться, то не дойти до машины, и эта мысль просто парализовывала. А оказаться вот так вот, в дикой дали от возможной помощи — страшно. Я же медик, понимал прекрасно, что вывих, тем более — первичный, вправляет только травматолог, обязательно после рентгена, под местным, а то и под общим наркозом. Но до этого чудесного человека — как до Китая ползком. А мне больно, очень-очень больно, просто невыносимо больно, нетерпимо, страшно больно!

— Ааааааааа! — совершенно не владея собой, надрывно завыл я. В суставе нарастал отек, сдавливаемая им, головка плечевой кости пыталась вернуться обратно, где и была изначально, и эта попытка, прямо скажу, не была безболезненной. Лоб сразу покрылся холодным потом, таким обильным, что струйка его скользнула по переносице. Движения сковывало, но и движения были необязательны — боль от них не зависела. Лучше перелом, лучше сотряс, черт еще знает, что лучше, чем такое.

— Антош? — по моему лбу скользнула рука с чем-то влажным. — Вытерпишь? Трамал сейчас подействует…

— Ни хрена он не подействует… — Я не узнал своего голоса. — Давление уже… внизу где-то… сейчас отъеду просто и все.

— Не отъедешь. — Врач аккуратно, странными, непривычными для нашей Анны Викторовны, цербера всея психиатрии, ласковыми движениями отерла мое лицо.

В принципе она была права. Понемножку, полегоньку я начинал чувствовать, как боль — нет, не уходит, конечно, куда она денется из искалеченного сустава, — но начинает стихать, словно нудный осенний дождь, ослабевший вдруг, внезапно сменившийся алым, словно кровавым, небом. Так! Действует наркотик, сразу видно — в лирику потянуло. Я осторожно, стараясь не делать ничего быстро, повел головой в сторону пациента. Тот лежал тихо, связанный в кистях и даже в локтях, — Серега постарался.

— Что с ним, Анна Викторовна?

— Оно тебе сильно надо, Вертинский? — тоскливо ответила мне врач, закрывая терапевтическую сумку. — Прямо первостатейно нужная информация, что с ним?

— Да его же соплей можно перешибить. — Я немножко похихикал над этим — представил картину перешибания. — А он меня и Серого как мальчиков… что, еще один тренер по самбо?

— Если бы. Сиди уж тихо, вон Сергей идет. Сейчас будет тебе все — и сопли, и перешибание…

Было. Было очень больно, скажу честно, несмотря на плескавшийся в моей крови трамал, несмотря на то, что Серега изо всех сил старался свести на нет всю травматичность накладывания шины — и подведение ее под судорожно прижатую к телу руку, к которой я не давал даже прикоснуться сначала, и запихивание валика из свернутой наволочки под мышку, и периодическое дерганье ее туда-сюда, пока напарник, чертыхаясь, обматывал шину бинтами, то и дело собиравшимся «кольцами» по краям, мешавшими бинтованию. Уж что я никогда не делал, так это не причислял себя к истеричным мальчикам, падающим в обморок при виде царапины и визжащим дурным голосом при такой простой манипуляции, как отклеивание бактерицидного пластыря от раны, — но в данный момент мне хвастать выдержкой и стальной волей не удалось бы. Не было ее, как не было и с детства мыслимого мной и частенько примеряемого на себя образа героического юноши, стойко переносящего любые пытки, — черта с два, я кричал так, что оглушал сам себя, ругался такими словами, за которые устыдился бы в любое другое время, выл, плакал, что я только не делал… Мои коллеги все это терпеливо сносили, ухитрившись за короткий промежуток времени все же оторвать меня от пола, спустить по лестнице (Серега непрерывно щелкал зажигалкой, освещая ее дергающимся светом узкие ступени) и усадить на крутящееся кресло в машине. Да, после этого он еще и приволок больного — я даже примерно не представляю, чего ему это стоило, тащить связанного, хоть и худосочного внешне, но опасного и агрессивного больного по лестнице, больного, который непрерывно сопротивляется, орет, плюется во все стороны и даже изображает попытки боднуть сопровождающего.

Таким было мое первое знакомство с сумеречным состоянием. Не знаете, что это? Страшная вещь, поганейшая разновидность припадка эпилепсии, в ходе которого больной не теряет сознание, но и не приходит в себя, впадая в некое помрачение, пограничное между беспамятством и здравым умом, помрачение, характеризующееся злобно-тоскливым состоянием, дикой силой и приступами неконтролируемой жестокости, страшными, нечеловеческими поступками, смысла и тяжести которых больной даже не осознает. Были прецеденты, когда такой вот товарищ — тоже не особо отличавшийся шириной плеч — впал в это состояние в то несчастливое мгновение, когда за его дверью три начинающих наркомана из молодежи, похихикивая, раскуривали косячок. Услышав их голоса, он взял разделочный топор с кухонного набора, открыл дверь и порубил бедолаг буквально на куски, после чего, залитый кровью, вернулся домой и рухнул на постель. Сделанного он не помнил.

Сомневаюсь, что и наш клиент соображал сейчас, что натворил. Он был связан, лежал на носилках, прификсированный к их металлическим ребрам дополнительной вязкой, но утихомириваться даже сейчас не собирался — уже охрип, но продолжал материться так, что хотелось заткнуть уши.

Обратная дорога… наверное, даже когда я буду умирать, я не забуду ее. Это был целый час адской, ничем не облегчаемой боли, час тряски по колдобинам, час страданий, час просто нечеловеческого издевательства над моим состоянием. Впрочем, я был не единственный, кто ощущал на себе прелесть и комфорт отечественного производного автопрома, используемого в санитарных целях, — просто сейчас ощущал это на себе. Господи, что же за кретин поставил такие машины на «Скорую помощь»? Чем он думал, каким местом, какой частью своего спинного мозга, когда разрешил эти телеги использовать для перевозки людей с болевым синдромом? Его бы так… на нашу бригадную «газель», с передним вывихом плечевого, без обезболивания, да по кочкам, сукиного сына, по ямам, по колдобинам, чтобы, тварь, орал от боли, захлебывался чтобы, в кому валился, гнида!

Сквозь наркотический и болевой дурман я зло, сипло рассмеялся. Прозвучало это, наверное, жутко, потом как Серега тут же, отвернувшись от пациента, осторожно взял меня за запястье, проверяя пульс.

— Держишь давление-то?

— Держу… кажется, — с натугой отозвался я. Мерзкая соленая струйка скользнула по верхнему веку. — Или нет… уронил, вроде под… носилки закатилось, глянь…

— Вот дегенератина, — растрогался напарник. — Никакого внимания к серьезности проблемы.

— Да я терплю, Сереж… терплю… вот только, честно, не хватит меня… надолго.

— Завалю, тварь вонючая! — донеслось с носилок. — На хер голову…

Обернувшись и наклонившись над лежащим, Серега коротким хлестким движением руки врезал ему под дых. Тот осекся на полуслове, заходясь во внезапно возникшем приступе удушья.

— Я ему устрою веселую ночь в отделении, — пообещал напарник. — Не переживай. Есть кому поручить.

— Да не надо, Сереж. Кому… легче это этого будет?

— Может, ты и прав, — неохотно согласился он. — Ладно, посмотрим.

— Нечего тут… смотреть…

Ярко горящий диск лампы направленного света, горящей над носилками, внезапно моргнул, скакнул и вытянулся длинной огненной полосой, отливающей всеми цветами радуги, закружился вокруг меня, словно выбирая место, где можно меня ужалить. Я упрямо помотал головой, прогоняя его, как назойливое насекомое. Огонек, однако, не испугавшись, завис прямо передо мной и ринулся вперед, становясь крупнее, ярче и начиная отвратительно пахнуть. Кажется, я выругался. И не раз.

— Очухался? — спросил врач, убирая от моего лица вату, издававшую резкий запах нашатыря. Врач был знакомый. Травматолог нашей третьей, ненавистной, но сейчас просто до слез любимой больницы. — Или еще?

— Валерий Васи…

— Тихо-тихо, не трать сил зря. Тебе как, под местным или общий хочешь?

— Какой, к дьяволу, местный? — громыхнуло сзади меня злобным Серегиным голосом. — Совсем охренели, что ли? Два с лишним часа как травма, он у меня вырубился раз пять! Местный…

— Все-все, не шуми, — вмешался голос, принадлежавший, несомненно, Анне Викторовне. — Валерий Васильевич, общий давайте. Диприван есть у вас?

— Все у нас есть, — раздраженно ответил травматолог. Оно и понятно, в такой неурочный час да еще и получать выговоры от коллег… ммм, а сколько времени уже, собственно?

Собравшись, я оценил ситуацию — я в приемном «тройки», сижу на каталке, прислоненной к стене, уже раздет по пояс каким-то образом. Плечо болит, никуда она, боль эта долбаная, не делась. Плечо мое выглядит до безобразия жалким, беспомощно опущенным книзу, так, что ямка, образовавшаяся на месте опустевшего сустава, казалась глубже колодца.

— Серег…

— Аюшки, — напарник заботливо придержал меня за плечи. — Чего?

— А раздели… как?

— Резали, как.

Я тяжело вздохнул.

— Меня кастелянша загрызет.

— Это ничего, — утешил Сергей. — Главное, чтобы я ее не загрыз.

— Ладно, перестань, — одернула его Анна Викторовна. — Распетушился тут, герой. Давай, кати его лучше, тут не допросишься.

Каталка с легким скрипом сдвинулась с места, заставив меня непроизвольно застонать. Ехать было недалеко, благо операционная находилась на то же этаже, но даже слабый рывок при начале движения, даже местами бугристая плитка пола, заставляющая каталку мелко вибрировать, причиняла боль. Господи, как же я вытерпел дорогу? Да еще и на нашем катафалке? Трамал, ага. Не смешите меня. Да он от такого количества простагландинов в ужасе сбежал через потовые железы, благо по́том меня прошибло сильнее, чем монашку при виде порножурнала.

Операционная пахнула в лицо сложными запахами лекарств, пареного в автоклаве опербелья, озоном кварцевальной лампы и легким ароматом какого-то антисептика, использующегося для влажной уборки.

— Вы лечь можете? — поинтересовалась из-под маски медсестра, раскладывавшая на процедурном столике в лотке два шприца, венозный катетер, пинцет и ватные шарики, резко пахнущие спиртом.

Я попытался. Вопль удалось сдержать, но больше я решил не пытаться даже под страхом расстрела.

— Не могу…

— И не надо, — произнес травматолог, появляясь из-за спины, уже в сменном, стерильном халате. — Начнешь вводить, потихонечку уложим. Уложим же?

Мою вену на кисти пронзил пластмассовый хобот катетера.

— Уложим, — пробормотал я, наблюдая, как молочно-белая эмульсия в присоединенном к канюле шприце быстро убывает. — Коне…чно у…ло…

— Придерживаем, — это было последнее, что я слышал.

Голос врача гулким звоном, каким-то неожиданно приятным и, почему-то, салатно-зеленого цвета, раскатился в моей голове, дробясь на маленькие искорки, покалывающие щеки и лоб.

Мир погас.

И боль, хвала Всевышнему и гениям фармакологии — тоже.