Общего ничего, кроме тепла и ш е рсти, Одинаких ключей и девяти отверстий, Наполняемых чем? влагой, сластью, говном; Накрываемых ртом; закрываемых сном. Выпекающих: кровь, слезы, детей и серу. Окружающих: суть или чужую плоть. О девяти своих я захожу и села Снять. Постояла быть. И направляюсь плыть. Розовы и желты, крупные как младенцы, Голышом – нагишом – по уши в полотенце – Стайки деводерев пересекают пол. Каждое входит в душ, томно склоняя ствол. Нужно, как виды вин и сорта куропаток, То ли классифици, то ли полюбопы: Вот пластины ключиц; вот паруса лопаток. Нужно занесть в реестр каждый подъем стопы. Скоро таких не станет. Скоро доставят смену. Здесь перетянут бархат, там перестроят сцену, На сочетанье кости, кожи и черных кос Будут дивиться гости, не пряча слез. Впрок молодой-красивый Или дурной-хороший В детском саду играет: Трогает твою сливу, Причащается груше, Воду ртом собирает: Безсвязная, резная наследует зима, И брата не узнает животное ума. Этот столб водяной может стать ледяной, Разум заразой и воздух газом, Голубки-Любки сомкнутою стеной Замаршируют по лабазам. И дверь, что открывалась на плавательный куб, Откроется на малость, как зиппер на боку. И выступим из тапок, коронок и часов, Из соположных тряпок, ногтей и голосов. И в ноздри, рты и уши, как с чайника дымок, Толпой повалят души, Сорвавшие замок. Но, как в школе лесной, все же шумит излишек Кремов, уст и волос, мышц и подмышек. Автозагар и стыд, словно лисицы нор, На поверхность тела глядят в окуляры пор. Но, как в скотском вагоне, где в тесноте и матом, Бродят квадраты пара и долгий вой, Непреступное, небо становится братом. И кто-то поет в душевой. В пионерлагерях, в синих трусах июля, То упираясь, то поднимая флаг, Первое я, насупленное, как пуля, Делает первый шаг. И хмуря пейзаж, как мнут в кулаке бумагу, Почти небесами гляжу на него. И лягу, Как та шаровая молния, на поля – В один оборот руля.