1

1751 год

Небольшой двухэтажный деревянный дом стоял, прячась в глубине одной из московских улочек, закрываясь от досужих взглядов невысоким дощатым забором, яблоневыми и вишневыми деревцами, ронявшими плоды свои чуть не на самую его крышу. Небольшое крыльцо вело в сени, за которыми прятались горница, две спаленки да чулан. Второй этаж от времени был заколочен. Пристроенный флигель содержал кухню, с большой печью посередине, да место для дворовых: кухарки, кучера, сторожа и трех девок. В доме жили мать и дочь Обресковы. Восемь лет без малого прошло с той поры, как поселились они в этом маленьком московском домике, данным в приданое за Аграфеной Ильиничной ее батюшкой. Сначала тут же жил и Павел, но по достижении шестнадцати лет был он вызван отцом в столицу и с тех пор только изредка писал матери.

В столице Павел по особой милости попал в лейб-гвардию, а Петр Николаевич, по старой своей привычке, внушенной ему еще отцом — ревностным почитателем заветов императора Петра Великого, — жил при дворе, имея звание камергера. Он мало вспоминал о жене и еще того менее о Наталье, привезенной им из Италии девочке.

Аграфена Ильинична находилась в таком возрасте, что вполне могла бы уже считаться и старою женою, но иногда к ней закрадывалась в голову мысль о том, что вот императрица много ее старше, однако не пренебрегает балами, да нарядами, да кавалерами. Было Обресковой в ту пору тридцать семь лет, возраст уже немалый, да и красота былая подувяла, но блеск глаз, еще юных, и томление сердца говорили: рано, ах как рано закончился цвет жизни, вот еще бы чуток…

Но муж был далеко и к себе не звал, из дома она выходила только в собственный садик да в церковь, а в церкви усердно молилась. Единственной радостью была дочь — Наташа. Мечталось Аграфене Ильиничне, что привезет она Наташу в Петербург и сосватает там за блестящего кавалера, и жизнь дочери станет совсем иной: сказочной. Муж будет холить ее и лелеять, на руках носить. И тоски и плача по прошедшей молодости, по тому, что не прожито, у нее не будет. И не такая у нее Наташа, чтобы вот так руки опустить и дать себя запереть. В прошлое воскресенье в церкви, на миг подняв глаза, заметила Аграфена Ильинична, как дочка смотрит не на икону, а в сторону, на статного офицера, сверкавшего черными, как уголья, глазами, ей в ответ…

* * *

Ах, хорошо! Придя домой, Наташа побежала к себе, упала на кровать и зашептала: ах, хорошо…

— Ах, хорошо! — крикнула она во весь голос.

— Да что хорошо-то? — мать, улыбаясь, вошла в комнату.

— Да все…

Аграфена Ильинична улыбнулась:

— Видела я, на кого ты смотрела…

— Да? — Наташа в смущении вспыхнула и опустила глаза.

— Красавец. — Женщина смущенно улыбнулась, потупив глаза.

— Мама! До чего же он хорош и любезен!

— Да ты почем знаешь, что он еще и любезен?

— Ты помнишь, как мы с Феклушей в лавку ходили? Так он там был. Я на него взглянула. — Наташа засмеялась и спрятала лицо в ладонях. — Ах, мама! Я платок уронила, а он этак улыбнулся, поднял его и с поклоном мне протянул. А потом — я видела! — он шел за нами! И в церкви на каждой вечерне его вижу. И как же хорошо, что это все я могу вам рассказать и вы меня не упрекаете!

— Я себя упрекаю, Наташа. Нехорошо это, и Бог меня накажет. Да и тебе нехорошо, что я так попустительствую и все тебе дозволяю. Неприлично вот так о мужчинах думать, да еще о таких, про которых мы ничего не знаем! Ты уже невеста… — Аграфена Ильинична погладила дочь по голове. — Тебе жених нужен… Тебя бы в Петербург отвезти, к отцу…

Сказала — как в воду глядела. Тем же летом Аграфена Ильинична получила, посланное с оказией мужем ее из Петербурга, письмо.

* * *

Как-то раз императрица, прискучив многими развлечениями, начала разговор с придворными. Обратившись к Обрескову, она ему заметила, что нехорошо держать жену в отдалении от двора, и почти приказала доставить ее в Петербург, дабы как можно скорее с ней познакомиться.

Срочно послал Обресков письмо к жене, приказав ей нимало не медля отправляться ко двору и взять с собой шестнадцатилетнюю Наташу. Суматошные сборы, при которых постоянно то и дело что-то забывали, закончились радостной погрузкой багажа в карету, знававшую лучшие времена.

Наташа радовалась поездке, и одно только не давало ей покоя: черные офицерские глаза, обладатель коих, видимо, больше никогда не встретится ей. Сомнения тревожили и Аграфену Ильиничну: как-то там все сложится в столице и при дворе? Как примет муж? Да мало ли опасений есть у женщины, когда она чувствует, что жизнь ее вот-вот изменится?

Так, с трепетом в сердце и надеждами в душе обе женщины проделали путь из старой столицы в новую, потратив на него без малого шесть дней.

— Друг любезный, изволь сейчас же заняться своими туалетами и туалетами для Наташи.

— К чему такая спешка? — робко спросила Аграфена Ильинична. Она уж и не рада была тому, что муж призвал ее к себе.

— К тому, что послезавтра я представлю вас ко двору, императрица желает вас видеть. В таких платьях вы явиться там не можете. А то опозорюсь я с вами на веки вечные! — Петр Николаевич в сердцах вскочил и забегал по комнате. — Все одни заботы! О тебе, о Павле, о Наташе! Да еще служба дворцовая…

— Петр Николаевич, да ведь мы можем уехать с Наташей…

— То есть как уехать? Ты думай, что говоришь! Уехать! Да кто тебе это позволит!

— Как это — кто позволит?

— О-о! — Петр Николаевич остановился и глянул на жену.

— Аграфена Ильинична, — начал он. — Ты в столице не жила, обычаев не знаешь, по придворному ступить не умеешь. Если ты теперь уедешь, то императрица воспримет это как оскорбление, и нам всем не поздоровится.

— Да как же императрица? — удивилась простодушная женщина. — Откуда она про меня может знать? Она же не видела меня никогда?

— Ох, и дура ты у меня, жена. Меня — то она знает! И тебя я сюда выписал только оттого, что она мне приказала. Хочу, говорит, жену твою у себя видеть. И все тут! Уперлась, — пробормотал уже тише Обресков. — Тьфу, бабы… Так что собирайся. И Наталью наряди, а то не пристало мне женщин своих оборванками держать. Стыдно! Да, и пригласить кого-нибудь надобно, чтоб обучил вас манерам да поклонам, а не то сраму не оберешься…

 

2

На придворный маскарад прибыла целая толпа, разряженная самым фантастическим и богатым образом. Обресковы тоже были там. Петр Николаевич был наряжен сарацином, супруга его была в простом домино, а Наташа была одета в русском стиле.

Девушка сначала держалась скованно, не знала куда себя деть, как себя вести, на что смотреть. Потом освоилась, да и маска сделала свое дело. Ну кто, впрямь, мог тут узнать ее и понять, что она на таком празднике впервые? Она осмелела и развеселилась. Аграфена Ильинична все сначала старалась держать ее подле себя за руку, но вскоре принуждена была ее отпустить, так как толпа не давала им держаться вместе.

Тут заиграла музыка и начались танцы. Составились пары и понеслось веселье. Наташа оглянулась кругом и слегка испугалась: ни Аграфены Ильиничны, ни Петра Николаевича рядом не было. Наташа побрела по комнатам, все более удаляясь от центральной залы, где шумел праздник. Чем дальше — тем меньше становилось народу.

— Что за прелесть эта девица! — услышала она за своей спиной и резко обернулась на голос.

Позади нее стоял кавалер в костюме мушкетера и черной маске. Но только был он не по-французски ладен и миниатюрен, а по-русски статен и богатырски сложен, хотя при всем том держался умело: с грацией прирожденного кавалера и танцора.

— Я искренне восхищен вами, сударыня, — голос под маской звучал вкрадчиво. — Вы не будете слишком жестоки и позволите мне пригласить вас на танец?

С этими словами мушкетер обнял ее за талию и прижал к себе.

— Пустите меня, — стала девушка его отталкивать.

— Сударыня, законы маскарада таковы, что на них позволяется любая вольность. Позвольте мне… — И он свободной рукой сдернул с нее маску.

Наташа не могла вырваться из его железного объятия и помешать ему.

— Ах, какая вы красавица, — прошептал искренне восхищенный мушкетер.

И, не медля ни секунды, тут же поцеловал ее в губы. Наташа дернулась, но оттолкнуть его не смогла. Поцелуй его длился долго и совсем ошеломил девушку. Ничего такого она не ждала. Когда мушкетер оторвался от ее губ, она наконец вскрикнула и тут же дала ему пощечину:

— Да как вы посмели! Дерзость какая!

— Неужто не понравилось? — тот был искренне удивлен. — Однако все дамы были до сего дня от меня в восторге и клялись, что лучших поцелуев им не дарил никто!

— Что за глупости вы несете! Как вы могли? — Она вырвала у него свою маску. — Негодяй!

— Ба, сколько пыла… Вы меня оскорбляете… — Он был довольно спокоен и скорее изумлен, чем раздосадован.

— Это вы меня оскорбили вашим поступком! Вы… вы…

— Ну что же… Полагаю, вы вправе требовать сатисфакции, моя красавица. А для этого вам необходимо знать мое имя.

Мушкетер преспокойно снял маску, и она увидела довольно приятное лицо: бледное, в обрамлении светло-русых волос, со стального цвета глазами:

— Нарышкин Василий Федорович. — Он элегантно поклонился на французский манер. — А кто же вы, моя прелестница?

— Да вам-то что за дело? — Наташа завязывала маску. — Оставьте меня в покое.

— Хорошо. — Нарышкин был явно разочарован. — Нет, ну неужели вам и впрямь было так неприятно?

Она, пораженная, посмотрела на него:

— Странный вы человек. Я вас впервые в жизни вижу, вы бросаетесь на меня и к тому же убеждены, что мне это приятно?

— Ну… Нравы нашего двора достаточно свободны. Я не подозревал, что даме, бывающей при дворе, мой поступок покажется в диковинку. Впрочем, вас я здесь вижу впервые и, может быть, ошибаюсь…

— Может быть, при дворе и такие нравы, но я тут впервые и привыкнуть к ним не успела. И надеюсь, что такие нравы у меня в привычку не войдут никогда!

— Смело и благородно…

— Прощайте. — Она горделиво отвернулась и поспешным шагом отправилась прочь.

Теперь девушка смотрела вокруг себя, опасаясь любого, кто приближался к ней. Тут ее локтя коснулись, и она вздрогнула, ожидая нового нападения.

— Наталья Петровна…

Наташа обернулась в изумлении. Рядом стоял офицер… Офицер! Тот самый! Сердце ее радостно забилось.

— Простите мне мою вольность… — Он заколебался, сомневаясь в правильности своего поступка. — Вы, должно быть, позабыли меня, но в Москве… Мне казалось… — Он замялся.

— Ну конечно, я помню вас! — на душе ее стало тепло.

— Да?

— Но вы как меня узнали в этой маске?

— Я видел, как вы говорили с Нарышкиным и на вас не было маски.

— Неприятный человек…

— Он… он оскорбил вас? — Офицер насторожился.

— Нет-нет… Пустяки… Но… Я не знаю до сих пор, как вас зовут…

— Простите. Плещеев Александр Матвеевич. А о вас я знаю все…

Голос его сладко замер у нее в ушах. Плещеев протянул ей руку:

— Вы позволите?

Она робко улыбнулась и подала ему руку вместо ответа.

— Отчего вы не танцуете?

— Я плохо умею танцевать, меня почти не учили. Но… — Она помедлила. — Как вы узнали мое имя?

Плещеев усмехнулся, и это отчего-то сделалось Наташе неприятно, но она отогнала от себя это впечатление.

— Это довольно просто: я выследил вас. Раз пошел следом, довел вас до дому, потом узнал чей это дом и кто в нем живет. Все просто. Вы разочарованы?

— Нет…

— Вы впервые при дворе, я угадал?

— Да. Отец приказал приехать нам в Петербург. Мы прибыли два дня назад, и тут же этот маскарад. Признаться… уезжая из Москвы, я сожалела о том, — она посмотрела на него, — что не увижу больше вас.

— Я польщен. Но, Наталья Петровна, прошу вас… Это слишком смело… Я ведь тоже сожалел о нашей разлуке! К счастью, я по службе переведен в столицу и теперь… Могу ли я бывать у вас?

— Да, конечно! Но… Как? Что я скажу?

— О, я все устрою! Не бойтесь, на вас не падет и тени подозрение.

— Но моя матушка видела вас и знает о вас.

— Не страшно… Она женщина добрая, это видно по ее лицу, — Плещеев отстранился. — Простите, я должен идти. Здесь я не на празднике, а на службе.

— Да? — Наташа была разочарована.

— Увы! Долг мне приказывает оставить вас. Будьте осторожны, не отходите далеко от центральной залы, не гуляйте в отдаленных комнатах. Здесь может быть опасно. Многие мужчины пьяны и могут причинить вам неприятности.

— Благодарю за предупреждение.

Офицер поклонился и исчез в одной из дверей. Танцевальная зала была совсем рядом, но, даже несмотря на предостережение, ей хотелось побродить вдали от шума и музыки. К тому же теперь вокруг было полно народу, и она замечала на себе мужские взгляды, пугавшие ее своей пристальностью. Наташа поторопилась отвернуться от смущавших ее людей и отойти в сторону. Она подумала, что две двери не сильно отделят ее от танцующих, но, пройдя их, поразилась тишине, окружившей ее. Рядом никого не было. Девушка, вздохнув, села в кресло и задумалась.

Ей вспомнился Нарышкин (при этом воспоминании она поморщилась), затем Плещеев… Как богат этот день на встречи! Потом Наташа подумала о том, что Нарышкин назвал ее красавицей и, кажется, при этом не шутил. Приятное тепло разлилось в ее груди. Значит, то, чего она так боялась, признания ее дурнушкой не произойдет. Нарышкин, признаться, блестящий кавалер, и уж он точно не ошибется в женской красоте.

Ее мысли грубо прервались: ее схватили за руку.

— Грусть на празднике?

Рядом с ней уселся мужчина в домино, а второй, в костюме рыцаря, стоял рядом.

— Мы развеселим вас!

От обоих несло вином. Наташа поняла, что оба пьяны, да так сильно, что, пожалуй, их не остановишь. Она испугалась:

— Пустите меня!

— Птичка так просто хочет упорхнуть, — пьяно забормотал тот, что сидел рядом с ней. — Этого никак нельзя позволить…

Он обнял ее за талию, привлек к себе и стал целовать ее шею и грудь. Наташа закричала, но рыцарь попытался закрыть ей рот рукой. Извернувшись с силой, которую предал ей страх, — да что там страх! — просто ужас, она укусила его за руку. Тот чертыхнулся и наотмашь ударил ее по лицу. Но судьба была неблагосклонна к двум подвыпившим искателям амурных приключений. Не прошло и минуты, как рыцарь, постанывая, валялся на полу, а домино, приподнятый в воздух, брыкал ногами, пытаясь уязвить противника.

— О Боже, вы… — Наташа плакала, утирая слезы руками.

Мушкетер отшвырнул Домино.

— Ну как же так, — сказал он, — ведь ваш офицер предупредил вас, что здесь надо быть осторожной. Мало ли что кому в голову вступит. Меня вам разве мало было? — произнеся эту тираду, он протянул ей руку и, как только она ухватилась за нее, рывком поднял на ноги и повлек прочь.

— Как вы вовремя… — бормотала испуганная девушка.

— Еще бы. — Нарышкин был доволен. — Я вас спас. Теперь вы моя должница…

— Что? — Пораженная, она остановилась. — Это вы о чем?

Он глянул на нее и расхохотался.

— Да не бойтесь вы, я не имел в виду ничего предосудительного. Пойдемте, — уже мягче сказал он, — дайте вашу руку.

— Чего же вы хотите? — Она робко взялась за него снова.

— Вашего расположения. Дружеского, разумеется. И позабудьте все, что я говорил вам, и то, как себя вел. Это, пожалуй, было недостойно.

— Хорошо. А куда мы идем?

— В главную залу. За всеми приключениями вы не заметили, как приближается второй час ночи. Я, моя красавица, приглашен на ужин самой императрицей, а таким приглашением не пренебрегают, как вы понимаете. Вы же встретите ваших родных и поедете домой.

— О-о!

— Что значит это «о»?

— Мы же тоже…

— Что тоже?

— Приглашены на ужин. Батюшка велел мне непременно быть к двум часам.

— Да-а? — удивленно протянул Нарышкин. — Но, впрочем, вы же мне не представились. Как ваше имя, красавица?

Наташа смутилась:

— Наталья Петровна Обрескова.

— Вот как? — воскликнул Нарышкин. — Я рад, что услужил дочери человека, чье положение при дворе в каком-то смысле не уступает, а подчас и превосходит мое! Это замечательно. Как думаете, ваш батюшка…

— Нет, умоляю вас! Ничего ему не говорите! Он… он…

— Что? Будет страшно зол?

— Да не то слово!

— И правильно. Надо быть осторожной, — наставительно сказал Василий Федорович, остановившись.

— Нет! — Наташа перепугалась не на шутку, но тут, глянув в его глаза, поняла, что он шутит и, конечно, никогда тайны ее не выдаст.

Нарышкин улыбнулся, в ответ улыбнулась и она. Светлая радость так переполнила девушку, что спутник, глянув на Наташу, невольно заразился ею, оба они расхохотались.

— Ну идемте, моя прелесть, — все еще смеясь, сказал он.

В главной зале Наташа сразу приметила родителей. Особенно бросался в глаза расстроенный вид Аграфены Ильиничны и сердитый — батюшки. Наташе показалось, что наказание будет неминуемым, но ответ отца ее ошеломил.

— Василий Федорович, душа моя! — Обресков был как будто счастлив видеть Наташиного спутника. — Ну Наталья Петровна! Знал бы я, что ты с таким кавалером, то не волновался бы так, а то… Ну надо же, первый день при дворе, а такого знатного волокиту к рукам прибрала!

— Полагаю, что нынче мне доставлено будет удовольствие от вашего общества и общества вашей дочери в течение всего ужина. Императрица сообщила мне, — понизил голос Нарышкин, — что вы приглашены со всем семейством. Она ждет не дождется, когда вы доставите ей удовольствие, привнеся во дворец приятное разнообразие. Двор ведь одинаков, и новые лица всегда в чести.

— Несомненно. Но, правильно ли я понял, вы хотите быть спутником моей Наташи на ужине?

— Я надеюсь на это…

— Что же, окажите нам такую честь, — важно кивнул головой Наташин отец.

Тут Обресков вспомнил о супруге, которая в протяжении разговора стояла рядом, нимало изумляясь столь любезному обращению мужа с незнакомцем и такому явному позволению Петра Николаевича ухаживать за их дочерью.

— Это Аграфена Ильинична, моя супруга. Прости, я в изумлении моем забыл ее представить. А это, видишь ли, — повернулся он к жене, — мой приятель Василий Федорович Нарышкин.

Услышав фамилию, столь знатную и известную, Аграфена Ильинична несколько поуспокоилась и поклонилась Василию Федоровичу. Тот ответил на ее поклон с серьезной любезностью, не замечая ее смущения и неловкости в этой новой для нее обстановке.

— Позволь, Петр Николаевич, мне и супруге твоей предложить руку.

Отказать в такой галантной просьбе Обресков никак не мог и, пропустив вперед Нарышкина, справа от которого шла его дочь, а, слева — жена, последовал за ними.

 

3

Дома все семейство придалось воспоминаниям об ужине и обмену впечатлениями. Двор был признан блистательным, императрица — прекраснейшей и премилостивейшей, а Нарышкин — блестящим молодым человеком. При этом в голове у обоих родителей вертелось приблизительно одно соображение — соображение о браке. Весь вечер Василий Федорович был необыкновенно внимателен к Наташе, что наталкивало любящих и тщеславных родителей на мысль о том, что молодой человек увлекся, а возможно, и влюбился в их дочь.

Поэтому когда на следующий же день Василий Федорович пригласил Наталью Петровну на прогулку, родители ее не возражали. Молодые люди выехали в экипаже и почти сразу оказались на Невской першпективе.

Нарышкин рассказывал обо всем любопытном и сколько-нибудь интересном, что попадалось у них на пути, и Наташа заслушалась его. Петербург, полный диковин, не мог не обаять девушки, мало чего видевшей в своей жизни. Все было в новинку и странным образом пробуждало смутные воспоминания ее детства: дворцы, яркие наряды темноволосых людей, чужую речь. Неожиданно для себя Наташа вдруг произнесла, ошеломив спутника:

— Che belia citta…

— Вы говорите по-итальянски? Я изумлен…

— О. — Наташа смутилась. — Я и сама не знаю. Какие-то фразы вдруг припоминаются, но откуда я их знаю? Мне это и самой чудно…

— Вы полны загадок. Но тем лучше! — Нарышкин был до крайности заинтригован. — А теперь я предлагаю посетить чудо из чудес — Кунсткамеру!

Ожидая очередных открытий, Наташа с радостью согласилась.

— Молодые люди вошли в залу, уставленную различными диковинами. Василий Федорович рассказывал ей про каждую, поясняя, откуда что взялось, что было привезено по приказанию самого Петра Великого, что прибыло для него как подарки от иноземных государей и прочее. Наташа всем живо интересовалась, некоторые вещи смущали ее, некоторые — поражали воображение, да так, что она даже не верила, что все это существует взаправду, а не суть просто выдумка какого-то мастера-умельца.

Так они обошли почти все, но вдруг… Вдруг она остановилась перед странным и страшным экспонатом. Перед нею на полке, в стеклянном сосуде, бережно сохраненная, стояла безжизненная голова: голова прекрасной женщины. Наташа вздрогнула, ее будто лихорадка охватила. Она схватилась рукою за Нарышкина и шепотом у него спросила:

— Кто это?

— Это Марья Гамильтон. Преступная фрейлина двора царя Петра, казненная за свои преступления, — ответил он.

— А для чего она здесь?

— Для интереса и указания: вот как высоко взлетела, непомерны были ее желания и что с нею сталось.

— Как страшно… А в чем ее преступления?

— Повинна в убийствах, в ворожбе… Хотела стать царицею, в обход Екатерины Алексеевны, да не вышло: здесь очутилась. Царь, говорят, был ее амантом, и все равно не пожалел: предал мучениям и казни.

Наташа после рассказа Василия Федоровича стала как не в себе. Он уже и не рад был, что привел ее в Кунсткамеру. До самого дома она молчала, погруженная в свои мысли. Дома, сказав, что занемогла, отправилась к себе, оставив и родителей и молодого человека в недоумении.

Все объяснялось просто. Наташа испугалась. Полночи не могла девушка сомкнуть глаз, а то время, что впадала она в полудрему, заполнялось страшным видением отрубленной головы, которая то манила своими полуприкрытыми глазами, то открывала очи и сверкала на Наташу.

Наташа занемогла. Аграфена Ильинична места себе не находила. Было решено, что повинен в ее болезни гнилой воздух столицы. Но это было не так. Девушка вдруг, впервые в своей жизни, задумалась о тех странностях, что сопровождали ее всю жизнь. Воспоминания детства: обширный двор, укрытый летящей витой аркадой, монахини в черных клобуках и изображение распятого Иисуса на стене комнаты, где спало много маленьких девочек. Итальянские фразы, обрывчатые, но вместе с тем ясные. Медальон с портретом незнакомой ей женщины, уже порядочно поблекший со временем, ключи, шкатулка… Никогда, никогда не хотелось ей узнать, что там. Видно, был в ней откуда-то страх перед неизвестной тайной. Но более Наташа медлить не хотела.

Чуть только стало ей лучше она, воспользовавшись тем, что осталась одна, поднялась с постели и достала шкатулку из большого рундука, стоявшего в ее комнате. Один из ключей, бывших рядом с медальоном, подошел к ней. Замочек легко поддался, и Наташа открыла шкатулку. Там были письма, какие-то бумаги…

Итак, думала девушка, маленький ключик замечательно подошел к замку шкатулки! Но какому замку принадлежал второй ключ? Впрочем, Наташа быстро оставила ломать над этим голову и принялась читать то письмо, что лежало сверху всего и было не запечатано.

«Если читаешь ты эти строки, значит ты все-таки появился на свет, а меня нет рядом с тобою. Дитя мое, твоя мать писала это для тебя, чтобы никогда не мучили тебя сомнения в роде твоем. Если ты девочка, дочка, как я и жду, то благословляю тебя и молю Всевышнего о том, чтобы судьба твоя была счастливее, судеб матери твоей и бабки. Если ты все-таки мальчик, мой сын, то молю тебя быть смелым и честным. Не бояться постоять за счастье свое и защитить ту, которая доверится тебе, чтобы не пришлось ей, как твоей бедной матери, страдая от предательства, неся в себе плод любви, скитаться по чужим краям и принять смерть от тягот жизненных.

Но снилось мне, что будет у меня дочь и что будет ей даровано в жизни то счастье, которого лишены от века были женщины в нашем роду. И думается мне, что успею я попросить, чтобы дочери моей дано было имя Наталья, имя, которым назвали меня, которым звали и мать мою, и бабку. И ты, Наташа, возьмешь себе все, чего не было в нашей судьбе.

Я открою тебе тайну, которую ты никогда и никому не должна доверять ради спасения собственной, жизни. Слова мои может подтвердить еще один человек, во все посвященный, если будет он еще жив, но имя его я открою тебе в конце. Теперь же знай: ты, девочка, дочь царского рода Романовых. Бабка твоя была царевна Наталья Алексеевна, сестра самого царя Петра Великого, а ее матерью была царица Наталья Кирилловна Нарышкина, и вот в их-то честь и меня прозвали Натальей, и тебя тоже так нарекут.

Здесь, в этой шкатулке, собственноручные записки матери моей, Натальи Алексеевны, в которых указаны подробности моего появления на свет, а также тут и мой рассказ о твоем отце. Прошу тебя: не суди его и не обвиняй меня.

Без него не было мне жизни, сильнее меня была моя судьба. Я не виню его, он всего лишь человек, и он слаб.

И говорю тебе, что моя смерть была для меня предпочтительнее его гибели, так я его тогда любила. Умри он — и я не перенесла бы этого. Ты, если любишь сама кого-нибудь или еще полюбишь, поймешь меня.

Теперь помни: никогда и никому не говори о своем происхождении. Если тайное станет явным, то за жизнь твою никто не даст и гроша, и монастырская келья или острог станут твоим прибежищем до конца дней твоих. А может быть, что смерть, и смерть лютая, пытки и мучения падут тебе в удел. Господи! Страшусь этого более всего на свете, но умолчать я не вправе, ты должна знать! О том просила меня моя мать, чтобы не пропала и ее судьба в тайне! Береги себя, молчи о том, что узнаешь.

Благословляю тебя, дитя мое. Знай, что в самые тяжкие минуты я молюсь о тебе на Небесах. Теперь прощай.

Имя того человека, который все знает о нас, Семен Петрович Нарышкин, который по матери моей приходился мне троюродным братом и, будучи еще молодым человеком, спас меня, не пожалевши для меня живота своего.

И знай, что у престола Всевышнего, я молюсь о твоем счастье, дитя мое».

Наталья, совершенно уже себя не сдерживая, второпях утирая слезы, схватила небольшой темный свиток с самого дна шкатулки. Она безошибочно угадала в нем письмо своей бабки, царевны Натальи. Боже мой! Теперь она узнает все о своей семье, о своей матери, обо всем. Страшно было от мысли, что она такая высокородная особа, что императрица Елизавета приходится ей теткой. Не верилось в это, и было сладко и жутко. В голове вертелась сотня разных мыслей. При главной мысли — мысли о матери — хотелось плакать.

Ей подумалось, что мать ее была похожа на Аграфену Ильиничну: такая же добрая и несчастная и с таким же запахом рук и волос. Но все же ее мать… Она была еще лучше, еще добрее, еще нежнее. Желание узнать все подробно охватывало ее сильнее и сильнее. Она развила старый свиток и начала читать, с трудом разбирая почерк своей бабки.

Письмо Натальи Алексеевны начиналось так:

«Никогда не роптала я на Бога, что привел он мне родиться женщиной, ибо нет ничего слаще женской доли. Но и тяжелее ничего нет, а зело того хуже быть царевною. Лишена я была счастья быть женою и матерью, и теперь, при смертном часе моем, пишу несколько строк для дочери моей, отнятой у меня при рождении и крещенной именем Наталья. Видеть мне довелось мою дитятю только раз один, через четыре года после ее рождения, при светлом празднике Пасхи в годе 1715, когда верный друг мой и сродственник, Петр Нарышкин, приносил мне девочку взятую им на воспитание в его вотчину и объявленную там сиротой и близкой его родственницей. Сердце мое радуется, что живет она у своих людей, что не обидят они ее. Денег я ей дала, сколь могла и о судьбе будущей позаботилась. А более всего сердце от того радуется, что осталось на земле воспоминание о той склонности, что неуемно я питала и питаю по сию пору к сердечному другу моему Сереженьке, оставившему уже скорбную юдоль земную. И хотя не может дитятко наше носить имени Репнина, но, увидевши ее, так ясно вспомнилась мне любовь наша и лицо друга милого Сереженьки, что согрелось сердце мое.

Радостно и светло мне теперь думать о том, что оставляю я по нем память и что не было в моей жизни никого его дороже. Я умираю и оставляю на земле дочь, о счастии которой буду усердно молиться за гробом, рядом с отцом ее, да простит Господь мне грехи мои. Письмо передаю Петру Нарышкину, препоручая отдать его дочери моей по достижении ею шестнадцати лет.

Благословляю дочь мою.

Тысяча семьсот шестнадцатого, июня, десятого дня».

Достаточно явственно внизу проступала подпись: «Наталья».

Несколько времени Наташа просидела над свиточком, обдумывая все с таким трудом прочтенное.

— Ну хоть она-то была счастлива, — бормотала Наташа. — Милый друг Сереженька, Сергей Репнин… Теперь я знаю имя моего деда. Нет, — поправилась она, — обоих дедов имена теперь мне известны.

Она медленно стала разбирать другие бумаги. Там были короткие записки и несколько писем. Оставив на потом письма, Наташа принялась за записки своей матери.

 

4

«С детства своего я ничего не знала о своих родителях, но по достижении мною шестнадцатилетия дядя мой, Петр Федорович, дал мне письмо матери моей и сказал, что отцом моим был Сергей Репнин, а матерью — царевна Наталья Алексеевна. Что рождения я незаконного, и о родителях своих чтобы не смела я ни с кем говорить, ради спасения собственной жизни. В лето 1726 года, при царствовании Екатерины Алексеевны, семейству благодетеле моего весьма благоволившей, жизнь моя была вполне счастлива. Петр Федорович решил, что по прошествии года выдаст меня замуж за сына своего, Семена Петровича, к которому я весьма расположена была сердечно, да и он склонность ко мне питал немалую. Вспоминай пылкость жениха моего, часто думаю я о том, что сердце мое впало в ошибку, отринув жениха моего названного, но не вольна я была распорядиться собою.

Благодетель мой ожидал, лишь когда жениху моему сравняется 25 лет и вступит он в права наследства за своей матерью, и тогда уж беспрепятственно свадьбу играть можно будет, но императрица скончалась, и обстоятельства сложились так; что свадьбу пришлось отложить из-за траура от большой близости ко двору фамилии Нарышкиных. После же имела я несчастье попасться на глаза князю Ивану Алексеевичу Долгорукому, который в большой привилегии был при малолетнем императоре, и оный князь возжелал жениться на мне, до того предприняв несколько попыток похитить меня из дома Петра Федоровича. Но благодетель мой и жених защитили меня перед ним, и тогда князь Иван сватался ко мне, имея сватом императора. К счастью для меня, натура князя Долгорукого оказалась зело изменчива, и нашел он себе другую невесту, которую так же звали Натальей. Графиня Шереметева была немного моложе меня и собою весьма хороша. Я знала от Петра Федоровича, что Наталья Борисовна влюблена в своего жениха, и радовалась, что для нее этот брак был приятен, не сравнимо со мной. Но все же не имели мы возможности соединиться с Семеном Петровичем сначала за запретом императора, а затем и за неожиданной смертью его.

При воцарении Анны Иоанновны были мы приближены ко двору, и Петр Федорович свел тесное знакомство со сродственником своим Волынским, младший брат которого, Иван Петрович, вернувшись из-за границы, стал так же бывать в нашем доме. Его я и полюбила всей душой, и чрез него пришла моя погибель, о чем я не сожалею и за что его не виню.

Нарушив запрет, рассказала я Ивану Петровичу о матери своей и о чем, как я впоследствии узнала, поведал он брату своему, Артемию Петровичу, имевшему большую силу при дворе и умевшему быть другом самому страшному Бирону. Благодетель мой все думал о свадьбе моей с его сыном, стремясь обеспечить мое будущее, но я о том думать более не могла. Милый мой Иван, втайне ото всех, просил меня стать его женой, говоря при этом так пылко и так целуя меня, что хотя я и была изрядно тем напугана, да и знала, что нехорошо это, что не просит он моей руки у благодетеля моего, а говорит прямо со мною, согласилась и сказала, что умолять буду Петра Федоровича об этой милости.

Благодетель мой сначала заупрямился и сказал, что не знаю я, чем рискую, отдаваясь в чужую семью. И все уговоры мои и слова о любви на него не действовали до тех пор, пока сын его, Семен Петрович, не заступился за меня, сказав, что жениться он на мне против воли моей не желает, а воли моей теперь на то нет, так как сердце мое отдано другому. Петр Федорович много ругался и злился, сказав напоследок, что у молодых лишь дурость в голове и что я не его дочь и блюсти моей жизни он не намерен, и предрек мне погибель через эту любовь и мое непослушание.

Так я сказала об этих словах Ивану Петровичу и он просил моей руки у благодетеля моего. Согласие было получено, и венчались мы неотложно. О счастии моем спервоначалу ничего не могу сказать, ибо был это сладкий сон. Ненаглядный мой Ванечка! Я все готова была для него сделать, ото всего отречься, ежели б он попросил. Была я как в ослеплении и жила, и дышала только одним моим другом милым. Он часто спрашивал меня о матери моей, просил подробно рассказывать ему, и я говорила, из раза в раз все более раскрывая ему свое прошлое.

Не понравилось мне то, что однажды Ванечка привел брата своего, Артемия Петровича, и просил при нем еще раз все передать в подробностях о моем рождении. Я было заколебалась, но он умел меня уговорить, а я и рада исполнять его просьбы.

Уже и не знаю толком, что произошло, но стала я подмечать неладное. Муж мой увез меня из Петербурга в Москву. Дом у нас был самый простой, весь окруженный садом. Ванечка сказал мне, что его жизнь в опасности. Времена были лютые, и я страх как испугалась. Тем более что была еще одна причина для моих опасений за нашу жизнь. После почти трех лет нашего брака я узнала в тот момент, что сбылось мое желание, о котором неустанно молила я Царицу Небесную. Я была в тягости.

Я сказала об этом мужу, но радости в нем не увидела. Напротив, стал он будто дальше от меня. Но только приведется мне пожаловаться на холодность, как он тут как тут, уверяет в своей любви. Говорит, а сам мимо смотрит, будто обязанность исполняет.

Не обсказать словами, как больно мне было! Муж мой был теперь как чужой человек. Ездил то в столицу, ко двору, то домой, будто боясь, что за время его отлучки я что-нибудь сделаю.

А раз услышала я разговор, от которого все внутри у меня заледенело. Ванечка с братом своим, который приехал от двора к нам в Москву, запершись от меня, говорили, что напрасно связались со мной и не чаяли теперь, как от меня избавиться. Ванечка мой плакал, говорил, что не может со мной ничего сделать, ведь я брюхата, а брат его стыдил, упрекал в слабости и говорил, что от меня надо избавиться, ибо от моего существования их жизнь подвергается опасности.

— Интрига наша не удалась, — говорил Артемий Петрович. — Что с того, что она дочь царевны? Это к трону нас приблизить не может. Теперь наша жизнь в опасности, а наши бывшие сотоварищи могут нас выдать и тогда…

— Что же делать? — трясся Иван.

— Ее смерть — залог нашей жизни. Уничтожить и ее, и доказательства ее рода, а про остальных наплести» что оговорить нас хотят, и только. Я с Бироном на дружеской ноге, ты знаешь, я могу перед ним оправдаться.

— Ты что говоришь?.. Уж не о… — Тут Иван осекся.

— Да! Нет царевны — нет опасности. — Тут Артемий помолчал. — Да, она любит тебя. Я видел, она искренна. Но любовь — глупость, и если она глупа так, что любит и ничего не опасается, то не наша это печаль. Жаль, конечно, Наталью Сергеевну, но ведь и у нее был выбор, и сейчас есть…

— Какой?

— Монастырь… Ну брат, ну… Успокойся… Кто ж виноват, что должны мы идти по жизни, угрызая собратьев своих, как волки, дабы не быть угрызенным самим чужими псами. Не от нас это повелось — не нам это порушить придется.

— Как же мне быть теперь? Что делать?

— Ничего, я все сделаю сам. А ты собирайся, скоро тебе в столицу ехать.

— А ребенок?

— Да что тебе ребенок! — раздраженно воскликнул Артемий. — Забудь!

В груди у меня от этих слов захолонуло. Ничего не соображая, кинулась я к себе в комнату на второй этаж и заперлась. Слезы душили меня, но воли я им не давала, ведь Артемий мог сюда прийти для разговора. Я чувствовала, что задыхаюсь, упала ничком на кровать…

Теперь, когда я все это пишу, я знаю, что умерла в тот день. Ничто больше не воскресило меня, ибо умер свет, вера умерла и любовь. Я знала отныне, что нету ничего этого на земле, а если все-таки и есть что такое, то не для меня.

В комнату постучали, я отворила. За дверью стоял Артемий Петрович.

— Позволишь, невестка? — улыбнулся он.

Я отступила, и он вошел.

— А что не весела? Случилось чего?

— Плохо чувствую себя, братец, — сказала я.

— Ну ничего. Это и понятно.

Он оглядел меня с неловкостью, мы постояли некоторое время, а затем я пригласила его садиться.

— Я говорить с тобой пришел, — начал Артемии Петрович.

— Я слушаю.

Он помолчал:

— Эх, не знаю, с чего и начать…

Я посмотрела на него и… Ох! Если б я не слышала того разговора, то всему бы поверила, что бы он мне тут ни наплел!

— Надобно тебе уехать из Москвы. Да одной. Ты знаешь, что жизнь Ивана в опасности, и я знаю, что ты любишь его и сделаешь все так, как ему надо.

— Но зачем мне уезжать? Разве опасность эта от меня исходит?

Артемий вздохнул, удивляясь моей непонятливости.

— Не от тебя, но ты можешь сильно осложнить его жизнь. Поезжай в Кострому. Там есть у нас дом при монастыре. Там ты сможешь спокойно жить, не опасаясь ничего для себя и для моего племянника. — Он улыбнулся. — О тебе позаботятся наши верные слуги. Здесь ты только стесняешь мужа своего, держишь его. Вдруг придется делать решительные шаги, а тут ты… Тебя же, Наталья Сергеевна, не повлечешь за собой неведомо куда с брюхом-то? А там — монастырь в Костроме, надежное укрытие… Глядишь, и сама оттуда уезжать не захочешь…

— Хорошо, — согласилась я, — ежели так лучше, то так тому и быть.

Артемий вздохнул глубоко, откинулся на спинку стула и с облегчением сказал:

— Ну и умница. Я всегда радовался тому, что не только любящая, но и умная жена моему брату досталась. Завидовал ему… — голос его забархател, помягчел.

— Но у меня просьба есть одна, — продолжила я.

— Какая? — сразу насторожился он.

— Перед отъездом хочу я видеть Семена Петровича Нарышкина, сына благодетеля моего. Знаю, он в Москве. Хочу попрощаться с ним и отписать Петру Федоровичу о том, что у меня все хорошо и что я уезжаю, чтобы не волновался он.

Артемий помолчал. Я взглянула на него. Лицо его разгладилось, он улыбнулся, и я поняла, что он согласен, что ему это даже понравилось.

— А что! Неплохая это мысль, Наталья Сергеевна. Так ты родных своих успокоишь, а то, признаться, Семен Петрович меня неоднократно о тебе спрашивал… Так тому и быть.

Я поняла, что Семен, должно быть, волновался за меня и что-то подозревал о планах брата моего мужа.

— Ну прощай, невестка. Да готовься к отъезду.

Артемий вышел.

Я не выдала себя ни единым словом, ни единым жестом за все время разговора. Он ушел, а я все думала и думала. Думала, что любила и как любила. Что на все была готова. То порывалась броситься к Ванечке моему и молить его о спасении. Клясться, что на все пойду для него. И называла его про себя только Ванечкой, a злых слов у меня для него не было. То упрекала себя за глупость, за то, что люблю все еще человека, обрекшего меня на смерть и ничуть обо мне не пожалевшего, но ничего дурного про него вспомнить не могла, как ни старалась. Все вспоминались мне светлые наши дни, радостные. И больно мне было, что все это ушло и более никогда не вернется. Не было в моем сердце к нему ни зла, ни обиды, и по-прежнему мне казалось, что лучше его нет и не может быть мужчины и другой такой же не встретится мне никогда и только то плохо, что не любил он меня. И был это единственный его недостаток в моих глазах.

А потом наступила пустота, оттого что обманул он меня и что я сама с готовностью им обманулась. Я вспоминала, что была в нем эта холодность ко мне всегда, но я думала… Ах, думала я, что будучи с ним, растоплю его холод и будет он моим, и будет любить меня так же, как я люблю его. Как же горько я ошиблась!

И тут я заплакала. Громко рыдать я не могла, но и сдержаться не могла тоже. Как хотелось мне завыть в голос, запричитать, но и этого я не могла. Я ничего не могла. Умереть бы! Да дитя мое меня держало и страх Божий.

Кое-как придя в себя я встала и помолилась, прося у Бога защиты и помощи для себя и для моего ребенка по его милости и разумению.

— Как ты, Господи, пожелаешь для меня лучше, — сказала я, — так пусть и будет. Я роптать вперед не стану.

Наутро, я осталась в доме со старым дядькою, доверенным лицом моего мужа. Видно было, что Артемий дал ему нужные распоряжения, потому что как только Семен Петрович пришел, его тут же проводили ко мне.

Как описать мои чувства в тот момент? Я посмотрела в его глаза и поняла, что он любит меня и любовь эта никогда не покидала его. Он взял меня за руку и некоторое время мы так молча просидели. Потом я решилась заговорить, но с великою осторожностью, шепотом.

— Я просить тебя хочу о спасении моей жизни. Прав оказался Петр Федорович, предсказывая мне беды… Но знаешь, я ни о чем не жалею. — Только тут я смогла поддать на него глаза.

— Я знаю. Когда любишь, ни для чего иного места в душе не остается. Ни для гордости, ни для себялюбия…

— Я бы и о жизни своей не беспокоилась и все бы приняла от мужа моего, но мой ребенок…

Семен вздрогнул и мне сразу стало понятно, что он не приметил моего положения.

— Я готова принять смерть от руки Ивана, но мое дитя… Мне что-то, какой-то голос в душе не дает погубить мое дитя, а оно непременно погибнет, если я останусь во власти своего мужа и его брата.

— Ты просто мать. Иного бы я от тебя и не ждал. Но я не понимаю… — Семен помедлил. — Чего ты опасаешься? Почему говоришь о смерти от руки мужа?

Как ни тяжело мне было признаваться в собственной глупости, но я рассказала ему все, и о подслушанном разговоре, и о неведомой мне интриге, о которой, как выяснилось, Семен знал по слухам, ходившим при дворе; о решении Артемия извести меня любой ценой для спасения собственной жизни и о том, что для ребенка моего, для их крови, не нашлось у них сострадания.

— Как же ты могла! Как могла рассказать ему о себе?

— Тише, тише!

— Да черт с ним! — махнул он рукой. — Разве не говорили тебе, что твоя мать — это тайна! — Семен вскочил, разволновался. — Так вот откуда все! Не скажи ты ему этого, не было бы этого брака! Ничего бы не было!

Услышав эти слова, я заплакала. Я все сама думала о том же, но когда Семен вслух это произнес… Да, ничего бы не было. И любовь моя — большая глупость. Бросил бы меня мой ненаглядный не дойдя до венца. Но не было бы и того счастья в моей жизни.

— Но и счастья бы не было! — остановила я Семена, сказавши это вслух.

— С ним — да, не было бы. Но со мною было. Ты поверь. — Он со страстью схватил меня за руки. — Он не единственный мужчина на свете, а ты… Ты бы забыла, разлюбила, как и все. Ничего нету вечного, нельзя любить вечно одного человека.

— А ты? — спросила я. — Ты же меня все еще любишь?

— Это другое. — Глаза его зажглись.

— Чем же другое?

— Я не могу тебе этого объяснить, но это другое… Быть может, оттого, что ты никогда не была моей, а быть может… Говорят, что есть люди-однолюбы. Может, я такой…

— Так, может, и я однолюбка?

— Нет. Ты же любила меня?

Я молчала.

— Ну ответь! — требовательно продолжал он.

— Да, любила…

— А потом ты полюбила его?

— Да… — Мне тяжело было так прямо отвечать на его вопросы, но лгать я не могла.

— Вот видишь. Ты могла составить счастье моей жизни и быть сама со мною счастлива, а так… Впрочем, я не виню тебя. Видно, судьба такая.

— Что мне делать?

Он все смотрел на меня с такой болью, что я не могла выдержать этого взгляда.

— Я все сделаю, чтобы спасти твою жизнь. — Семен опустился рядом со мной. — Ничего не бойся. Я все устрою. У меня есть некоторые возможности. Главное, будь покойна и ничему не удивляйся и не бойся того, что может произойти. Придется, видно, тебе бежать, а может, и иначе как… Жди! Я все сегодня же и устрою. Собери то, что тебе необходимо, но не многое, чтоб ты могла сама в руках унести. Теперь прощай…

— Прощай.

И он ушел.

Той же ночью я, собравшись, ждала. Заснуть я бы не смогла, даже если бы и хотела. Мужа моего не было, брата его также. Только старый дядька да несколько дворовых стерегли дом и меня. Ближе к полуночи раздался шум. Во дворе завязалась драка, это было очень хорошо слышно. Я, хотя Семен и предупредил меня, заволновалась. Кто знает, что там в самом деле происходит? Может быть, мое спасение, а может и нет.

По лестнице кто-то взбежал, дверь моя распахнулась от удара, и я, увидела Семена. Он, ни слова не говоря, схватил меня за руку и повлек за собой. Я старалась не оступиться и не упасть. Семен, я почувствовала, был недоволен моей медлительностью, но, обернувшись ко мне для упрека, заметил, что я держусь рукою за живот.

— Тебе дурно? — тихо спросил он.

— Нет, но я боюсь за ребенка.

Видно, на лице моем все было так ясно, что он не стал ничего говорить мне, а взял меня на руки и понес. Он был мужчина большой и силы богатырской, и это далось ему легко. Он вынес меня на улицу, усадил в карету и сед рядом. В ту же секунду лошади тронулись с места, и мы поехали прочь.

— Нам пришлось похитить тебя, улыбнулся наконец Семен. — Жаль, что я это делаю не для себя, — добавил он.

Я глянула на него и испугалась. Такой страсти никогда не встречала я в очах мужчины и не знала, как ответить на нее разумно.

— Успокойся, все будет хорошо, — опустил он глаза, заметив то впечатление, что произвел на меня. — Теперь мы едем в имение моего друга, что верстах в пятнадцати от Москвы. Дорога эта длинная, так что запасись терпением. Быстро ехать мы не можем, тебе это может быть опасно.

— Ты так заботлив. — Я была все еще смущена. — А что с дворовыми? Они на нас не донесут? И кто это был с тобой?

— Нет, не беспокойся. Они никого не узнали и рассказать ничего не смогут. А были со мной мои приятели, веселые авантюристы. Я им сказал, что…

— Что?.. Продолжай!

— Что ты моя возлюбленная, и я похищаю тебя из дома мужа. Разумеется, с твоего согласия. Они будут молчать и ничего никому не расскажут, тут можно полагаться на их скромность, но долго нам все равно под Москвой сидеть нельзя. Придется тебе уехать.

— Далеко?

— За границу.

— За границу? — Я была поражена.

— Тут ты всяко в опасности, где ни живи. Долго скрыться нельзя. Да еще ребенок. Впрочем, ты можешь укрыться в монастыре… Там родить, отдать ребенка на воспитание, а сама принять постриг. Но, ты слышишь, я тебе этого не желаю!

— Что ты… — Его волнение заразило меня, я не знала, что мне делать, что отвечать.

— Доверься мне, и вы будете спасены.

— Я уже доверилась.

Оставшаяся дорога прошла в молчании.

Мы вошли в дом, старую, темную деревянную постройку. Прислуги, казалось, не было, но печи были натоплены. Семен отвел меня в одну из комнат, сказав, что тут мне придется провести дня два перед отъездом. Все было чисто и прибрано.

— Ты, наверное, голодна? — спросил он.

— Я ничего не ела, мне не хотелось… — отвечала я рассеянно.

— Тебе надо.

Он усадил меня за уже накрытый стол в соседней комнате. Я начала было есть, но кусок не шел в горло.

— Ты волнуешься? Успокойся. — Он подсел ко мне поближе и взял меня за руку.

— Я боюсь. Всего боюсь. Ведь и ты теперь в опасности из-за меня… Семен, я того не стою. Я только теперь поняла, чем ты рискуешь.

И это была правда, я только теперь поняла, во что втянула его.

— Ты боишься за меня? — голос Семена был нежным и успокаивающим. — Не надо. Я сумею за себя постоять.

Близость его так была приятна и умиротворяюща, что я невольно прижалась к его груди и замерла. Он обнял меня, крепко-крепко, и стал целовать. Я не стала ему противиться, ничто, никакая мысль, никакое сомнение не останавливали меня. Ни тогда, ни после я ни на секунду не пожалела о свершенном.

Потом он уснул, не разжимая объятий, не отпуская меня даже во сне, а я всю ночь так и провела в полудреме, гладя его волосы, его руки, запоминая все это на то долгое время, когда нам придется быть в разлуке.

Весь следующий день он провел в отъезде, а вечером, когда вернулся, притянул меня к себе, и я поняла, что весь день его томило желание. Он сказал, что на следующее утро мы должны выезжать и эту ночь мы также провели вместе.

Описывать весь путь за границу я не буду. Дорога была тяжела, временами опасна, но перенесла я ее хорошо. А еще то поддерживало меня, что рядом была твердая рука любящего меня человека, подающая надежду. Опасения московской жизни забылись, и я жила предвкушением каждого нового дня, ведь каждый день теперь нес с собой счастье.

Добравшись до Италии, мы поселились во Флоренции. У Семена там оказалось немало друзей, которые помогли нам устроиться на первое время. Потом мне должны были раздобыть бумаги с новым именем и снять квартиру, в которой мне придется жить одной, поскольку Семен в дороге получил письмо от отца, в котором тот настоятельно просил его вернуться, не вдаваясь, впрочем, в подробности и не объясняя почему это так необходимо. Ослушаться отца он не мог и только пообещал, что вернется не замедлив, ни одной лишней минуты не потеряв.

Все было выполнено, бумаги я получила вскорости и на новую квартиру меня отвез Семен и его друг-итальянец, которого и приняли хозяева то ли за моего мужа, то ли за родственника. Затем оба они уехали, а я осталась одна.

Прошло много недель. Теперь, в Италии, у меня много пустого времени. Я одна. Хозяева мои люди добрые, но я почти лишена возможности говорить с ними, потому как не знаю их языка. Да еще мне кажется, что они меня сторонятся отчего-то. Страх отступил, но все же может случиться такое, что меня здесь найдут. Увидит знакомый, русский проезжающий, расскажет обо мне… Но это маловероятно, и я тщусь в этом себя убедить. Но нечего бояться, ведь на улице я бываю совсем мало и даже в окна без нужды не заглядываю. К тому же у меня итальянское имя, и все думают, что я хоть и иностранка, но жена итальянца, синьора Мария Ручелаи.

Теперь мне только и занятия, что ждать: ждать рождения моего ребенка, о котором я убеждена, что это будет девочка, ждать приезда Семена, который обещал быть здесь и помочь мне. Душа моя разрывается между любовью, что я не могу забыть, любовью к моему мужу, хоть и предавшему меня, и любовью к моему спасителю, глубину и искренность чувств которого я поняла так поздно.

Как велика разница между той любовью-страданием, на которую я сознательно обрекла себя по сию пору, и любовью-спасением, счастьем безоблачным, которая пришла ко мне теперь. И как теперь жить мне, грешнице, с этим?

Я задумала описать все то, что произошло со мною, для того чтобы осознать все ясно и суметь взглянуть на все произошедшее со стороны. Чтобы разобраться в чувствах своих и найти истину. И еще… Одна мысль мучает меня — мысль о моем ребенке. Если Семен не успеет приехать, сюда до его рождения, если что-нибудь случится со мной… Мне снятся дурные сны, я думаю о смерти. Я боюсь умереть, я чувствую, что умру и оставлю мою дочь здесь одну, беспомощной, без денег, имени и родных. Кому она будет тут нужна, кто позаботится о ней? И только мысль о том, что Бог своей милостью не оставляет ни одного из нас на этой земле, поддерживает меня.

Мне снился сон: я видела свою дочь сначала младенцем, затем девочкой, а потом уже и взрослой девушкой. Она говорила мне «матушка» и махала рукой. Я знала, что зовут ее Наташей и что она счастлива и покойна. Все это сбудется. А эти записи — для нее, чтобы знала она, кто была ее мать, кто были ее предки. Может статься, что судьба приведет ее на родину и, кто знает, быть может, эти записи помогут ей.

Но все же… Я надеюсь, что все будет хорошо, что ждет нас счастливая и долгая жизнь. Не теряю я надежды в моем ожидании».

 

5

Сколько времени просидела она над записками, Наташа не знала. То, что так пугало ее, оказалось правдою. Не смутные опасения — настоящая угроза нависла над ней. Но не это было тяжело. Мучило другое: история матери, история рождения самой Наташи. И более всего хотелось девушке с кем-нибудь поделиться тем, что она узнала. Но с кем?

Наташа поняла, что необходимо ей теперь увидеться с тем человеком; что спас ее мать, с Семеном Нарышкиным. Но где он? И жив ли? И может ли успокоить ее, хотя бы разделив груз этого рокового знания? Как его найти?

И тут… Она вспомнила про нового своего знакомого Нарышкина. Вот когда он пригодится! Какое везение, что она так понравилась ему.

При этих ее мыслях, в комнату вошла ее крепостная камер-юнгфера и сказала:

— Там господин Василий Федорович изволили пожаловать. Справляются о вашем здоровье. Что ответить?

— Скажи, пусть подождет меня, я сейчас выйду. Так ему и передай, да сама побыстрее возвращайся, поможешь мне одеться.

Со всей возможной скоростью Наташа оделась, небрежно причесалась и выбежала в гостиную. Такое ее поведение взволновало Василия Федоровича, ибо он воспринял его на свой счет. К тому же небрежность в туалете, волнение в лице и следы слез на щеках — все вроде бы говорило в пользу этой мысли. Однако молодой человек был не так самонадеян, как хотел казаться, и суеверно отмел все свое самолюбие.

Наташа, вбежав в комнату, остановилась:

«А ведь он мне родственник, хотя и весьма дальний, — промелькнуло у нее в голове. — Как начать разговор?»

Она стояла в нерешительности неприлично долгое время, и Василий Федорович, слегка смутившись, взял на себя начало беседы:

— Как ваше здоровье? Вам, вижу, много лучше, хотя…

Наташу это привело в чувство, и она ответила:

— Благодарю, мне уже гораздо лучше. Я вполне здорова… Присаживайтесь… Нет!

Нарышкин, только вознамерившийся сесть, вздрогнул:

— Что?

— Не здесь… Я прошу, пройдемте в библиотеку.

Она при этих словах развернулась и вышла из гостиной, не сомневаясь, что гость последует за ней.

Все было очень странно. Нарышкин поймал себя на этой мысли и повторил ее про себя несколько раз: «Все очень странно!»

— Что-то произошло? У вас что-то произошло? — спросил он растерянно, когда они уселись на кресла.

— Произошло? — Она посмотрела на него. — Да, произошло. Вам это, пожалуй, покажется странным, но мне нужна ваша помощь.

— Готов служить всем, что в моих силах. Но что вам нужно?

— Скажите, — она решила не тянуть, — жив ли еще Семен Петрович Нарышкин?

Молодой человек помолчал, безмолвно удивляясь такому вопросу, затем ответил:

— Да, жив. И даже нынче он в Петербурге.

— Да?!

Столько неподдельной радости было в ее голосе, что Василий Федорович помрачнел.

— А зачем он вам?

— Это… Это тайна…

— Тайна? У вас снова тайна? И чем же мой дядя может вам помочь?

— Я не могу вам пока этого сказать, но мне очень нужно его видеть. Поверьте! — Она молитвенно сложила руки на груди. — Я умоляю вас.

Молодой человек вздохнул;

— Я, разумеется, помогу вам. Вы ведь знаете, что нет ничего такого, чего бы я для вас не сделал, Наталья Петровна.

Она удивленно посмотрела на него.

— Или вы об этом еще не догадались?

Наташа покраснела, встала и отвернулась к окну.

— Простите, если я смутил вас, но я всего лишь откровенен. Хотя нынче это не в моде.

Он поднялся.

— Разрешите откланяться. Я думаю, что завтра… Хотя вы вполне здоровы для такой прогулки? Не повредит ли это вам?

— Ах нет! — оживилась Наташа. — Ни в коем случае, напротив, мне это пойдет только на пользу!

— Тогда завтра я заеду за вами и отвезу вас к дяде.

— Только у меня еще одна просьба, — воскликнула она.

— Все, что угодно.

— Не говорите о нашей поездке моим… моим родителям.

— Не буду спрашивать почему. Полагаю, что и это тоже тайна.

— Да, — смутилась девушка.

— Ну что же… До завтра!

И Нарышкин быстро вышел.

Василий Федорович обещание свое сдержал. Едва покинув дом Обресковых, отправился он к дяде. Тот был дома и зело удивился визиту своего родственника, до того посещениями его не баловавшего.

Нервно пройдясь из угла в угол, молодой человек беспорядочно изложил свою просьбу: дескать, некой молодой даме, чье имя он назвать пока не может, необходимо срочно видеть Семена Петровича. Хорошо бы завтра, так как это очень важно.

— Что за дама? — спросил дядя.

— Не могу вам этого сказать. Впрочем, она не дама, а пока еще девица.

— Та-ак, значит, дело не обошлось без амуров. Отчего же такие тайны? Что за инкогнито? Что это ты вдруг таким жантильным сделался, друг мой? Прежде не водилось за тобой такого обхождения.

— Ах дядюшка! Будто я монстр какой! Вы уж перед ней своих мыслей не выскажете!

— Не выскажу, Василий. Я хоть и стар, а понимание у меня сохранилось. Небось политес мне сам Петр Алексеевич в башку дубиною вкладывал. Такие-то уроки не скоро позабудешь. Только ты сам не вздумай перед девицею набрасывать пудреман и мушки лепить, как баба какая.

— Дядя!

— Да что дядя! Веди свою красотку. Ждать вас буду около полудня.

 

6

Нарышкин тотчас, как только заручился дядиным согласием, отправил Наташе тайную записочку. Затем же на словах получил ее согласие и в половине двенадцатого следующего дня уже был у Обресковых.

Получив порцию любезностей от Аграфены Ильиничны и воздав ей тем же, вывел он Наталью Петровну на прогулку, усадил в экипаж и, не теряя времени, повез в дом дяди.

Старик вышел сразу, как только доложили ему о приходе племянника. Хозяин и гости церемонно и скованно представились и раскланялись, и тут, подойдя ближе, Семен Петрович разглядел лицо своей гости.

— Мне кажется, будто я уже видел вас, — сказал он. — Странно, однако, ведь мы раньше не встречались, Наталья Петровна.

— Да, меня вы раньше не видели, но знали мою мать.

— Аграфену Ильиничну?

— Нет. — Она близко подошла к Семену Петровичу и почти прошептала ему на ухо: — Наталью Сергеевну Волынскую, жену Волынского Ивана.

При этих словах старик побледнел и отшатнулся от Наташи.

— Нет! Это невозможно!

Василий слов Наташи не слышал, но по тому, как она попыталась скрыть от него свое сообщение, понял, что он тут лишний. Это задело его, но он решил сдержаться и оставить дядю наедине с гостьей.

— Нет, Василий, останься, — заметив его ретираду, попросил Семен Петрович. — Тебе, думаю, можно доверить эту тайну…

Он посмотрел на Наташу:

— Не думал я, что ты жива, дитя. Похоронил и оплакал и мать твою, и тебя уже много лет назад, нет… Не кончились еще ваши злоключения, раз тебе все сделалось известно. Только откуда?

И Наташа поведала о шкатулке, ключах и письме, которое прочла.

— Но я прошу вас! Я пришла сюда, чтобы услышать от вас рассказ о моей матери и об отце. И еще мне нужен совет: что делать дальше? Как поступить?

Семен Петрович посмотрел на племянника, стоявшего у окна и не пришедшего в себя от изумления от столь крутого поворота событий, затем на Наташу.

— Что ж…

Он помолчал, затем сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Ты так похожа на свою мать, какой она была в те дни, когда я отвез ее в Италию, — голос его был мягок и спокоен. — И не стоит тебе знать всего. Тайны… они нехороши… Они счастья не приносят… Я вижу, племянник мой без ума от тебя.

Услышав это, Василий покраснел, но смолчал.

— Он хороший мальчик… молчи, молчи! — прикрикнул он на племянника, который порывался что-то сказать. — Выходи за него, и вы будете счастливы. Не повторяй ошибки своей матери. Ты читала ее письмо, знаешь обстоятельства ее жизни, изложенные ею самой. Разве мало тебе этого?

— Я все понимаю… Но… — Наташа была смущена.

Она не знала, как признаться в том, что Василий ей нравится, но любви к нему нет в ее сердце. Отринув смущение, девушка вновь задала тот главный вопрос, ради которого явилась сюда:

— Я хочу узнать все о моей матери. В ее послании прямо так и говорится, что, если я хочу все узнать, я должна обратиться к вам. И вы все расскажете мне. А еще…

— Что?

— Я хочу спросить… Только вы не серчайте на меня, пожалуйста. — Она умоляюще посмотрела на него.

— Конечно. — Семен Петрович ласково улыбнулся. — Спрашивай.

— Почему вы не вернулись в Италию? К… к ней?..

— Не по своей воле, детка… Не по своей… Вот послушай… А ты, Василий, присядь-ка тут рядом и тоже послушай. Тебе это может полезным быть.

Только вернулся я из Италии, не успел и в дом войти, как тут же на улице остановлен был «словом и делом». Меня скрутили, отвели в Тайную канцелярию. Позже уже узнал я, что наветил на меня Волынский Артемий. Уж как он прознал о нашем с Натальей сговоре — мне то не ведомо. Но оказался я в узилище. Уж как там с нами говорили, что делали… Мучения свои описывать не стану, а только знайте, мало кто там выдерживал. Уж на что люди крепкие, а и то ломались.

Обвиняли меня в заговоре. Будто я против царицы пошел, бунт хотел учинить и другую на ее место хотел поставить — самозванку. Крепился я из последних сил, и вот тому благодаря, что я только молчал и ни слова не проронил, спас я свою жизнь. Приговорили меня к битью кнутом и ссылке. После наказания, когда повезли меня в ссылку, был я без памяти. Никого из родных или близких мне увидеть так и не удалось с тех пор, как я из Италии приехал.

И вот так меня, беспамятного, довезли аж до самой Казани. Там оставили в остроге, думали, что помру я. Ан нет, выжил. А оттуда уже повлекли меня в Тобольск, где пробыть мне довелось несколько лет сначала в крепости, потом на поселении, до самого воцарения Елисаветы Петровны милостивой, которая из той ссылки меня вызволила.

Кого только мне встретить не пришлось там из наших бояр! А жальче всех было мне Наталью Долгорукую, Иванову жену. Долгорукие ведь своим склочным характером премного были известны, и слухи из Березова о них до Тобольска шли и далее. А уж когда Ивана в Шлиссельбург заточили да четвертовали, как о том уж после известно стало, как Наталья Борисовна молила царицу! Не сжалилась она над ней… Да…

Ну вот, Елисавета Петровна призвала меня ко двору своему. Там просился я у ней отбыть в Италию, на юг, для поправки якобы здоровья. Однако, к чести своей и предков своих скажу, что ни пытки, ни ссылка меня не подломили. Вроде, я как даже крепче стал. Богатырство в нас есть, это и по Василию теперь видно. — Семен с гордостью потрепал племянника по плечу. Затем продолжил: — Прибыл я по разрешению императрицыному в Италию, во Флоренцию, кинулся первым долгом туда, где Наташу мою оставил… Не было там никого. Даже толком никто сначала и не вспомнил, о ком я спрашиваю… Потом уже, когда я про синьора Збарру интересовался, припомнили. Сказали мне, что сам Збарра умер. А допреж того умерла и старая жена его. А после женился он на молодой, да та молодуха, по смерти супружника своего, уехала. А женщина, что жила там, таинственная иностранка — умерла родами, а ребенок ее пропал. Будто сначала взяла его к себе старая синьора Збарра, а как померла, так муж отнес девочку в воспитательный дом.

Конечно, тут же я в воспитательный дом отправился, но там долго тоже ничего припомнить не могли. Одна только монахиня, молодая еще, сказал, что была у них года два, а то и три тому назад девочка с именем Наташа. Да, именно это имя я называл при расспросах… Наташа… Да еще спрашивал про синьору Ручелаи. Так монахиня и вспомнила про девочку с таким именем. Но узнал я, что девочку взял к себе в дом какой-то проезжий иноземец, а кто он, откуда — про то никто не ведал. И страшный это удар для меня был, я подумал, что судьба ополчилась против меня и отняла сначала свободу, потом любимую женщину и не дала мне даже дитя ее пригреть, в доказательство моей любви.

А вот теперь, — тут он посмотрел на Наташу, — теперь я узнал, что живешь ты здесь, в семье Обрескова. Что ты жива и ни в чем нет тебе нужды. А, бывало, как подумаю, что плохо тебе, что горе ты терпишь или вообще нет тебя в живых, так тоскливо на душе делалось. Думал я, что, не вмешайся тогда, жила бы ты себе в довольстве при монастыре, или в семье отца моего, которому бабкой твоей была завещана опека над твоей матерью… Эх…

Тяжкий вздох вырвался из груди Семена Петровича. Сожаления об ушедшей молодости, потерянном счастье, которые так ясно возродились при виде Наташи. Он поднялся и отошел к окну. Молодые люди того не заметили, но он украдкой отер слезу с глаз и ясно вспомнилось ему лицо его Наташи, которая так горько умерла на чужбине, всеми забытая, никем не оплаканная…

— Наташа, дитя мое, — страстно начал он, внезапно обернувшись к девушке, — береги себя! Не поминай прошлого, послушай меня, старика! Забудь о том, кто родня твоя, записки сожги, ничего не узнавай, а что знаешь — похорони! Выходи за Василия, — он соединил их руки, да так крепко, что даже Василий опешил, — и уезжай из столицы. Спрячься, схоронись, а Василий убережет тебя! Не повтори судьбу своей матери. Другой мужчина скоро предаст тебя, а Василий будет верен, я это знаю, он сбережет тебя от лихой судьбы… Ведь не послушаешь… — тихо прибавил он, — а в этом медальоне портрет твоей матери. — И он указал на старый медальон, что Наташа впервые одела сегодня. — Ты его не носи, сними…

 

7

Как ни поразило Наташу все произошедшее, скрыть свои чувства от близких она сумела. Расспросов никаких не последовало. Жизнь шла своим чередом — в балах да забавах. Все также молодой Нарышкин посещал их дом, вселяя надежды в Петра Николаевича относительно будущности его дочери.

Но ухаживания и внимание молодого человека не заботили Наташу, она оставалась к ним равнодушной. И новая встреча с гвардейцем Плещеевым забрала все ее внимание. На балу у Толстых Александр Матвеевич, заметив Наташу, тут же ангажировал ее на танец, и она увлеклась им.

Александр Матвеевич был человеком молодым. Ему только дошел двадцать третий год, но он уже служил в гвардии и гордился этим страшно. Собою он был хорош — и лицом, и фигурою — всем взял. Одним словом, был он предметом дамского восхищения. К слову сказать, Наташа была под стать любому красавцу, хотя вопреки моде была она тонка и про лицо ее, от природы бледненькое, нельзя было сказать «кровь с молоком», как в те года было принято у тогдашних красавиц. Но оно дышало подлинным чувством и было милым, что подчас ценнее иной красоты.

Наташа подметила, что молодой офицер старается часто бывать на тех балах, на которые приглашают их семейство, и непременно старается танцевать с нею. Для него она всегда оставляла танец, и он никогда не обманывал ее ожиданий. Нарышкин также не остался безучастным к новому повороту событий. Он ревновал — жестоко и страшно. Пару раз хотел даже поссориться с Плещеевым и устроить дуэль, но всякий раз останавливал себя, сознавая, какое несчастье принесет Наташе смерть Плещеева (а в том, что тот на дуэли погибнет, Нарышкин не сомневался).

Одним словом, Нарышкин был влюблен, Плещеев увлечен, а Наташа… Она не знала, чего ей хочется. Один доказал свою безусловную преданность, другой не имел еще такой возможности, но его восхищение ясно читалось во взгляде молодого человека, что льстила молодой девушке.

И это восхищение даже делало Наташе некоторую компрометацию, о чем заметила Аграфена Ильинична дочери как-то в разговоре. Но Наташа лишь беспечно улыбнулась и не изменяла своего поведения.

Так, слово за слово, минута за минутою — и любовный пожар разгорелся из малой искорки. Не услуги и преданность, не отличные достоинства и особые качества, а какой-то неведомый флюид затмил собой все и соединил двух людей.

Василий Федорович, страдая, поджидал того момента, когда можно будет объясниться с Наташей без помех. То есть необходим был бал, на который докучливый соперник зван не будет. Случай не заставил себя долго ждать. Императрица как-то пожелала видеть лишь узкий круг, который, впрочем, составлял около сотни человек, но Плещеев в него включен не был, тогда как Василий Федорович и Петр Николаевич с семейством были приглашены.

Улучив удобную минутку, молодой человек отозвал Наталью Петровну и изъяснил ей свои чувства. Правда, он так путался, более увлекаясь обвинением соперника, что мало преуспел.

— Василий Федорович, в чем же вы обвиняете Александра Матвеевича?

— Он может быть опасен вам. Вспомните, что сказал мой дядя. Вы напрасно так доверяетесь ему.

— Вздор! — Наташа покраснела. — Во-первых, я вовсе не так доверяюсь ему, как вы предполагаете, но если бы и доверилась, то уверена, что не пожалела бы об этом.

— Вы легкомысленны!

— Вы упрекаете меня? Извольте, только я не хочу этого слушать! — Она уж совсем собралась было уходить, но Нарышкин взял ее за руку.

— Простите меня, я так невежлив нынче…

Наташа остановилась.

— Но неужели вы не видите, что это происходит оттого… оттого… — Он замолчал в нерешительности.

— Говорите же, Василий Федорович, — сказала Наташа.

— Я не могу. — Он посмотрел на нее. — Мне кажется, мои слова вызовут вашу усмешку, а я этого не перенесу. Менее всего мне хочется, чтобы вы смеялись надо мной.

— Вы несправедливы. Я никогда не буду смеяться над вами, вы мне друг, и я за многое вам благодарна. Но и вы не правы, упрекая меня в легкомыслии и подозревая каждого в желании навредить мне. И я хочу доказать вам, как вы не правы…

— Бога ради, не делайте этого!

— Почему?

— Как вы хотите мне это доказать? — Василий Федорович страшно разволновался. — Рассказать этому офицеру вашу тайну? Вы погубите себя! Вспомните ошибку вашей матери!

— Вот вы опять! Вы несправедливы к нему!

— Я верю, верю, что он вас не предаст! — выкрикнул молодой человек. — Но не надо мне ничего доказывать!

— Как вы… — начала, разозлившись, Наташе.

— Что здесь происходит? — Петр Николаевич нахмурился.

Увидев его, молодые люди вскочили.

— К чему эти крики? Должен заметить вам, Василий Федорович, при всем моем к вам уважении, что вы компрометируете мою дочь. А вы, Наталья Петровна, крайне неблагоразумны нынче. Впрочем, как и всегда, — отрезал отец. — Ступайте за мной, сударыня.

Наташа не посмела ослушаться отца и, кинув только сердитый взгляд на собеседника, ушла.

Но от мысли доказать свою правоту не отказалась, ибо она уже думала, что любит Александра и любима им, а раз любит, то может вполне ему довериться. Ибо кому же доверять, как не любимому и любящему человеку?

 

8

Всю дорогу домой ехали они молча. Дамы чувствовали, что хозяин не в духе и боялись слово молвить, а Обресков ждал только удобного случая для разговора с дочерью. И говорить был намерен самым строгим образом.

Только они приехали домой, как Петр Николаевич позвал дочь с собою в библиотеку и затворил двери.

Осерчав, он ходил по комнате.

— Наталья, прекрати это! Позорить и себя, и семейство наше я тебе не позволю. Нарышкин столь времени ходит, что это может вызвать уже толки. Подумай, что твоя репутация может быть загублена: у сплетников острые языки. Или отказывай ему решительно и тотчас же, или я завтра же буду говорить с ним о его намерениях, ведь неспроста он на тебя уже который месяц пялится — все глаза небось обломал. Поняла?

— Поняла, батюшка.

— И что надумала?

Девушка промолчала.

— Вот тебе, Наталья Петровна, мой совет, — остановился он перед ней. — И я прошу тебя исполнить его, для твоего же блага! Не стану говорить, сколь много я сделал для тебя, ни к чему тебе этого знать. — Наташа посмотрела на него, тотчас же догадавшись, о чем тут идет речь. — Но очень бы ты одолжила меня, сударыня, если бы приняла ухаживания Василия Федоровича и стала бы его женой.

— Откуда вы знаете, батюшка, что таковы его намерения? Может, он вовсе не оттого в наш дом ходит…

— Не оттого? А отчего же? — взорвался Петр Николаевич. — Если не оттого, так пусть больше тут не появляется и чести твоей не порочит! Но только он не так глуп, и все прекрасно понимает. И все понимают, к чему эти посещения, только ты одна чего-то косоротишься. И напрасно… Лучшего жениха тебе не найти.

— Но я не чувствую в себе сердечной склонности к нему…

— Что?! Склонность сердечная? Да о чем ты? Вам, девицам, об этом думать и вовсе не положено. Ты и слов таких знать не должна, и не вздумай никому их повторять. Молодежь нынче… Законов отцовских не чтит, обычаев не соблюдает… Я этому сопляку так все и обскажу! Не посмотрю, что он у императрицы в чести, я и сам не из последнего десятку. — Петр Николаевич помолчал. — А насчет твоей «сердечной склонности», то знаю я, куда ты клонишь. Плещеев… Род старинный, богатый… Партия подходящая, но ты уверена ли, что он с тем же к тебе, что и ты к нему, то бишь со «склонностью сердечной»?

Наташа молча опустила голову, не зная, что и сказать.

— Понятно… Ну это дело я уладить могу. По твоему слову. Сейчас же говори, с кем мне разговор вести, и днями я буду говорить с обоими.

— Плещеев, — прошептала Наташа.

— Ну дело! — воскликнул Обресков. — Наконец-то! На этой же неделе все решу. — И Петр Николаевич стремительно вышел, оставив дочь одну.

Наташа тоже все положила решить на этой неделе. На следующий же день после этого разговора отец привез в дом Плещеева и объявил его Наташиным женихом. Сговор затем состоялся по всей форме, и молодые были вполне счастливы, хотя прямого объяснения между ними и не было. Все было по старинному обычаю, по-дедовски, как велели приличия.

Наташа попросила отца позвать Семена Петровича Нарышкина. Тот было удивился этой просьбе, но удовлетворил ее.

— Странно, что ты просишь об этом. Вы будто не знакомы?

— Меня представили ему на балу. Да и вы с ним знакомы, батюшка.

— Верно. Человек он нужный, я позову и его.

Семен Петрович, прибыв, поздравил молодых а затем, найдя минутку, посмотрел на Наташу печально и сказал:

— Я был бы рад за тебя еще больше, если бы не думал о той ошибке, которую ты намереваешься совершить.

— О чем вы, Семен Петрович?

— Племянник говорил мне, что ты желаешь проверить преданность своего жениха. А уж способ этот я предчувствую.

— Вы несправедливы к Александру… — покраснела Наташа.

— Я всего лишь знаю жизнь. И знаю, что порой нельзя доверять даже себе… Послушай моего совета: хочешь быть счастливой — не открывайся никому. Молодость глупа и неосмотрительна, Наталья Петровна.

— Я поняла вас, сударь.

— Ну вот, обиделась? — Семен Петрович улыбнулся.

— Нет, — солгала она.

Нарышкин тяжело вздохнул и отошел в сторону, более ничего не говоря.

А она решила проверить…

 

9

Наташа готовилась к свадьбе. Сие событие должно было состояться не скоро, ибо спешка в таком деле была не в чести. Ждали будущей осени, свадебной поры, когда приличнее всего было молодым вступить в брак.

Жених почти каждый день навещал невесту. Василий Федорович, узнав о помолвке, в доме Обресковых более не являлся, но послал в подарок Наташе цветы с приличествующей случаю запискою.

Платье невесте шилось из белой парчи, шитое серебром и жемчугом. Аграфена Ильинична вся окунулась в заботы. Что платье! Приданое — вот забота. Хотя для Наташи оно собиралось уже давно, но тут оказалось, что что-то не было готова, а другого мало или вовсе нет. Дым стоял коромыслом. В Москве, конечно, было бы удобнее да сподручнее, но из Петербурга уезжать никак нельзя было: у жениха служба, у невестиного отца придворные заботы, да и неприлично это, так как свадьбою заинтересовалась сама Елизавета Петровна и даже милостиво принимала у себя жениха с невестою и дарила их подарками.

Наташа, очарованная всем произошедшим и грядущим, влюбленная и легкомысленная, решила все-таки нарушить все запреты. И теперь уже не проверять своего жениха, нет, в нем она была уверена более чем в себе… Она хотела избавиться от этой единственной тайны между ними.

И вот, во время прогулки, когда жених и невеста катались в экипаже по Невской першпективе, Наташа передала Александру все, что прочла в письме своей матери, и все, что поведал ей Семен Петрович.

Плещеев был изумлен.

— Этого не может быть, — сказал он, растерявшись. — Ты шутишь.

— Уверяю тебя, что нет. Такими вещами можно разве шутить? Ведь так легко и головы лишиться.

— Ты права…

— Ты боишься?

— Боюсь? — пробормотал Александр. — Нет… Просто это очень неожиданно. Ты — и вдруг сестрица, нет, племянница Елисаветы Петровны.

Он посмотрел на нее:

— Мне это очень странно слышать и странно думать об этом, но я не боюсь. Да и чем это может грозить?

— Как ты не понимаешь, — заволновалась Наташа, — ведь меня могут счесть лгуньей и авантюристкой, обвинить в измене государыне и посадить в острог!

— Но за что?

— Меня могут счесть заговорщицей или еще что похуже!

— Глупости, — рассмеялся жених. — Всего лишь твое воображение. Ну кто, скажи на милость, может так подумать. Да и в чем можно тебя обвинить — в словах, в простом рассказе, в правдивости которого легко можно усомниться.

— Ну как же… А самозванец, назвавшийся царевичем Димитрием, он тоже только слова говорил, никаких доказательств не имея, а какая смута была…

— Да ты никак себя с ним сравниваешь? Вот насмешила! Ты думаешь, что за тобой войска пойдут? Разве есть какие-то магнаты, что стоят за твоей спиною и ищут своей выгоды? Глупенькая! Это все фантазии! — Плещеев искренне рассмеялся.

— А Гамильтон?

— Да уж какая она была самозванка?

— Вот именно, что самозванкою она не была, а погибель свою нашла, оттого что многого возжелала.

— А ты разве желаешь многого?

— Я — нет, но ведь кто-то может обо мне такое подумать? Обещай, что рассказ мой ты сохранишь в тайне! — воскликнула она.

— Успокойся, ангел мой. — Александр взял ее за руку. — Я никому ничего не расскажу. С тобою ничего не случится, а ежели что и произойдет, то я сумею защитить тебя!

Наташа прильнула к нему и глубоко, с облегчением вздохнула. Именно этих слов ждала она от Александра. Она была счастлива.

 

10

— Что за странность услышал я сегодня? — Орловский крепко затянулся, поднеся ко рту большую хохляцкую люльку, предмет насмешек его товарищей по полку.

— А что за странность? — переспросил его Василий Нарышкин, старый его дружок и соратник во многих пьяных и разгульных вылазках.

Оба приятеля сидели в трактире на заставе и разнообразили свою жизнь игрою в карты, дружественно предпочитая фараона иным играм. Впрочем, игра шла довольно вяло, ибо удача побывала поровну на обеих сторонах, так что азартный интерес давно уже угас.

Итак, Орловский раскурил люльку и начал посторонний разговор.

— Один из наших офицеров тут нынче похвалялся, что женится на царской племяннице. Конечно, под большим секретом хвалился, но кричал так громко, что его слышать могли все.

— Кто такой?

— Сашка Плещеев. Только какая же племянница царская за него пойдет? — рассуждал дальше флегматичный Орловский. — Разве спьяну он это выдумал? И то сказать, что за странная фантазия?

— Плещеев? — Нарышкин посмотрел на приятеля. — Плещеев, говоришь?

— Плещеев.

— А невесту его как зовут? Он имя говорил?

— Говорил. Наталья… Кажись, дочка Обрескова Петра Николаевича. Да вот ты мне скажи, как такое может быть: ведь коли она Петра Николаевича дочка, как же она может быть в родстве с царской фамилией?

— Да глупости это все, — пробормотал Василий. — Выдумки твоего Сашки. Небось ему похвалиться вовсе нечем, так он всякое выдумывает.

— А верно! Все тихенький такой ходил, слова от него не добьешься, а тут на поди… Пришли они вместе с каким-то таким… ну… канцелярским сам-друг, уже пьяненькие, а тот канцелярский Сашке знай подливает… Да все это видели, и слышали его похвальбу все…

— Ах он дурак… — забормотал Нарышкин. — Ах, дурак… До беды доведет и себя, и ее…

— Вот это верно. Беда не беда, а на свою голову он Тайной канцелярии попробует. Шутка ли — царскую фамилию по всем углам трепать, да еще такое говорить. Да и девице этой тоже достанется. А поделом… Зачем с дураком связалась?

— Да любит она его! Любит!

— Любит? — удивился Орловский. — А ты чего так разошелся? И почему знаешь, что любит? Род у Плещеевых старый, знатный — вот и соблазнилась. Да и деньгами он не обижен… А то — любит!

— Да ты что несешь? Какие деньги?

— Это ты что несешь, Василий? Опомнись!

Но Нарышкин его уже не слушал. Он выбежал из трактира, вскочил на коня и опрометью помчался в столицу, на вечернем холоде выветривая из головы хмель и дым трактирных разговоров.

Слова Орловского не давали ему покоя.

Плещеев даже и не заметил, где заснул. Даже и не сон это был, а какое-то беспамятство. Теперь, когда он очнулся, в голове его шумело, и Александр никак не мог понять, где он. Каменные стены, низкий потолок, окно, забранное решеткой… Офицер вскочил:

— Где я?!

Он бросился к окну и схватился за решетку. Из подземелья был ему виден лишь клочок голубого неба — а более ничего. Он не мог узнать ни места, где находилась его тюрьма (ибо это была тюрьма), не увидеть ни одного человека — ничего.

— Боже! Боже… Что произошло?

Заскрипел замок, дверь открылась. Плещеев вздрогнул и обернулся.

— Выходи, — приказал ему вошедший караульный.

После небольшого коридора — низкого и темного — вошли они в помещение со сводчатым потолком. Плещеев огляделся и похолодел: по центру стояла дыба, а против нее, в специально отгороженном закутке скамьи и стол. Это был знаменитый застенок Тайной канцелярий.

Минут через пять, пока Плещеев стоял, холодея от ужаса, в закуток вошли несколько человек: двое подьячих и в богатом кафтане высокий человек. Как только вошедший повернул свое лицо к дыбе, Плещеев узнал его. Это был самый страшный человек во всей империи — Александр Иванович Шувалов. Лицо Шувалова передернулось и исказилось, как только он увидел заключенного: граф страдал нервами, и его в общем привлекательное и породистое лицо довольно часто искажал нервный пароксизм.

Вошедшие уселись за стол, подьячие разложили перья и бумагу, приготовляясь записывать. Шувалов снял свой парик, обнажив голову с коротко остриженными, черными с проседью волосами, и посмотрел на офицера. Плещеев молчал, ибо что тут можно было сказать или сделать?

Граф взял бумагу, протянутую ему одним из подьячих, и углубился в чтение. Затем медленно поднял глаза и вновь пристально посмотрел на заключенного.

— Признаешь ли ты злоумышление, противу Ее Императорского Величества, императрицы нашей Елисавет? — медленно произнес Шувалов.

— Нет, нет, — зашептал Плещеев.

— Как же, а тут вот сказано, — продолжал граф, — что ты-де злоумышлял к повреждению высочайшего здоровия, имел непочтительные о государыне отзывы, а также обо всем августейшем семействе?

— Все ложь, ложь! Не было этого.

За спиной Плещеева скрипнула дверь. Молодой человек обернулся и увидел палача, взошедшего в застенок со всеми своими инструментами, от которых мороз продрал Александра по коже: то были хомут шерстяной с долгой веревкой, кнутья и ремень для связывания ног.

Хотя и не знал всех этих подробностей несчастный арестованный, однако кровь похолодела в его жилах и трепет прошел по всему телу так, что это было заметно и постороннему взгляду.

— Запираешься, сударь? Напрасно, — медленно проговорил Шувалов. — По делу обстоятельства доказывают тебя к подозрению. Для изыскания истины в таковом случае полагается употребить пытки…

— Нет, нет, — прошептал несчастный и упал в обморок, не вынеся обвинений, а особливо лица графского, которое тот, объявляя все эти ужасные вести, поднял к нему и вдруг подмигнул ему всей левой стороною его.

Меж тем палач выплеснул на заключенного ушат ледяной воды, для этого специально стоявший у дверей. Плещеев пришел в себя, его подняли и поддерживали с обеих сторон, чтобы не завалился он снова, палач и его подручный.

Шувалов, молча поглядывая на офицера, думал о том, что этот человек так слаб и, быть может, не пыткой, а чем другим, например, уговором тут вернее будет подействовать. По крайности — для начала.

— Посадите его, — велел Шувалов.

Плещеева ловко усадили на скамью, напротив Шувалова.

Скажи мне, ибо честный твой ответ избавит тебя от многих мучений, что за слова ты говорил будто бы о том, — тут граф глянул в бумагу, которую ему подали в самом начале, — что невеста твоя — царская племянница? Ведь говорил?

— Говорил, говорил, — забормотал Плещеев.

— Зачем ты это выдумал? — резко спросил Шувалов.

— Я не выдумывал… Это она, ее слова…

— Чьи слова?

— Наташины…

— Кто она?

— Дочь Обрескова Петра Николаевича…

— Как же ты поверил этим словам, если знаешь, кто ее родители?

— Они ей не родители… Она приемная у них дочь…

Шувалов замолчал. Мальчишка, испугавшись, похоже, говорил правду… Однако с его слов графу померещилось…

— Чья же она дочь? Что она говорила тебе?

— Что она дочь… Нет, внучка царевны Натальи Алексеевны…

— Та-ак! — Шувалов вроде бы даже обрадовался от подобного сообщения.

— Значит, она утверждала, что является особою царской крови?

— Да.

— А чего она хотела от тебя?

— Ничего…

Плещеев был окончательно раздавлен. Сначала он не понимал сути вопросов и своих ответов, но теперь, припомнив все опасения Наташи, медленно прозревал. Он начинал понимать, к чему ведут все эти вопросы и могут привести его ответы.

— А не было ли у означенной девицы Обресковой каких умышлений?

— Каких… Каких умышлений?

— Противу власти? Противу Ее Величества?

— Нет, не было…

— Не было? А заговор вы разве не составляли, дабы императрицу свергнуть, а оную девицу на престол усадить?

— Нет… Нет! — крикнул Александр. — Не было этого! Да как это возможно, у нее права такого нет!

— Верно, права нет… А умысел был, — продолжал граф. — Сознайся чистосердечно, и тебе выйдет послабление.

— Нет, нет! Не было этого!

Шувалов сделал знак палачу и тот потащил молодого человека к дыбе.

«Я стерплю, я стерплю», — твердил себе Александр, но когда его во второй раз подняли над полом и он услышал хруст своих суставов, которые выворотило совсем назад, Плещеев не выдержал.

— Было, было, — захрипел он.

— Пишите, — указал Шувалов.

Плещеев указал и заговор, и злоумышление, когда после третьего раза отлили его ледяной водой.

По законам положено было пытать всего три раза, но ежели заключенный речи переменял, то пытки должно было употреблять до тех пор, пока с трех пыток одинаково не скажет.

Плещеева вынесли без чувств из пыточной камеры.

И караульных послали в дом Обресковых, за Натальей Петровной…

 

11

Когда солдаты пришли за Наташей, в доме поднялся страшный переполох, Аграфена Ильинична не вынесла, сомлела, и дворня носилась вокруг нее. Петра Николаевича дома не было, объяснить и защитить женщин некому было.

Наташа держала себя в руках: только яркий румянец, а затем сменившая его бледность выдавали ее состояние. Ей позволили только накинуть верхнее платье и не медля увезли из дому.

В карете она, все-таки не выдержав, потеряла сознание и очнулась уже на соломенной подстилке в камере.

Тут у нее была возможность поразмыслить обо всем произошедшем. Холод и сырость пробирали ее до костей, она стала дрожать и услышала, как ее собственные зубы стали выбивать дробь. Она поднялась с пола и пересела на низенькую лавку, стоявшую у стены.

И вот только туг Наташа испугалась по-настоящему, хотя она только предполагала причину своего заключения, но пока не могла быть ни в чем уверенной.

Через некоторое время, которое показалось ей вечностью, дверь отворилась, и в ее камеру взошел караульный, неся с собою низкий табурет. В Наташе проснулась робкая надежда, что сейчас все объяснится и, быть может, это страшное происшествие рассеется как дым.

Караульный меж тем вышел, и вошел мужчина в богатом камзоле и парике, со странно дергавшимся лицом. Он уселся на табурет и пристально взглянул на девушку.

— Догадываетесь ли вы, сударыня, о месте вашего пребывания? — медленно проговорил он.

— Нет, — только и имела силы ответить Наташа.

— Тайная канцелярия… А я — граф Шувалов…

Наташа вспомнила, что говорили при дворе об этом человеке, не знавшем ни к кому жалости, и теперь просто умирала от страха, вглядываясь в странное лицо Шувалова.

— Зачем я здесь? — пробормотала девушка.

Шувалов усмехнулся.

— Ты, что ли, подговаривала Плещеева занять трон? — неожиданно спросил он.

— Я? Трон? Это неправда…

— А он говорил, что ты… Что будто ты — царская племянница и хотела занять принадлежащее тебе якобы по праву место… Это было?

— Нет, нет… Я не говорила этого…

— Значит, все неправда… Плещеев говорил, что есть у тебя некие доказательства твоей причастности к царскому роду.

Наташа замерла. Вот о чем ее предупреждали и мать, и Нарышкины. Вот теперь она поплатится за все: за глупость свою, за доверчивость. Но как мог Александр все это рассказать? Он же клялся сохранить все в тайне.

— Такие вещи, — внезапно произнес Шувалов, — держатся в тайне. Любовник твой в хмельной компании хвастал, что роднится с царской фамилией. А тут, под пытками, доложил то, о чем умолчал ранее…

— Под пытками…

Строки из письма матери так страшно материализовались и вступили в жизнь, как пророчества. Теперь и ее ждала страшная участь.

— Да, под пытками люди становятся ох как разговорчивы… Но ты не бойся, пока я пришел только поговорить с тобой. В комнате твоей произведен был обыск и найдены некие бумаги, которые говорят…

Шувалов вгляделся в бледное лицо собеседницы.

— …Которые говорят о твоем происхождении. Если это ложь, то за такую ложь положено отвечать… Ежели правда, то и за это придется ответить. Сложное дело, — прибавил он. — Решать его будут те, до кого оно напрямую касается.

Граф поднялся.

— Пока ты, сударыня, будешь находиться здесь, а дело твое будет разбираться… Да, разбираться… И не мною…

Он отвернулся, не дожидаясь никакого ответа, и медленно вышел из камеры. Караульный зашел и вынес табурет.

Наташа медленно сползла на пол и заплакала.

 

12

Петр Николаевич, вернувшись домой, застал домочадцев в ужасном состоянии. Аграфена Ильинична уже опамятовалась и теперь дала волю неудержимым слезам. Дворня, женская ее часть, рыдала, как и хозяйка, мужская половина была совершенно обескуражена такой женской слабостью и также пребывала в ничегонеделанье.

Петр Николаевич с трудом добился от жены объяснений, но ничего не понял. Он уяснил только, что дочь его увезли двое солдат и офицер, что увезли ее в Тайную канцелярию (при этих словах Аграфена Ильинична страшно побледнела и чуть было вновь не лишилась чувств) и что теперь совершенно неизвестно, что с нею будет.

Обресков оставил жену, ушел в свой кабинет и там, в тишине, крепко задумался. Ситуация была странной и опасной. Чем такое происшествие могло грозить Наташе, а следом и всей семье было ясно, как Божий день. И это повергало его в страшное смятение. С другой стороны, при дворе уже бывало такое, когда какую-либо из дам или девиц забирали в Тайную канцелярию, но происходило эта только из-за их длинного языка и короткого ума, и оканчивалось обычно хорошим внушением от Шувалова, но не наносило вреда ни здоровью, ни семейству оной дамы или девицы.

О Наташе что-то подобное трудно было подумать: она мало бывала при дворе, а когда бывала, вызывала неизменно милость императрицы. Так что же могло произойти? И как это выяснить, к кому обратиться, чтобы не причинить еще большего вреда ни дочери, ни себе?

В дверь постучали.

— Кто там? — Обресков был раздражен неожиданной помехой его мыслям.

— Барин, там господин Нарышкин пожаловали, Василий Федорович, — доложил слуга.

— Да что еще? Что ему нужно?

— Петр Николаевич, простите за своевольство…

Оказывается, Нарышкин уже поднялся и стоял в дверях его кабинета.

Обресков нахмурился: такое самовольство было большой дерзостью.

— Я слышал от прислуги, что произошло, — начал молодой человек.

Петр Николаевич отвернулся к окну и резко спросил:

— А вам-то что до этого за дело?

— Я… Я люблю Наталью Петровну. И ее положение… Вы не можете не понимать, как оно волнует меня!

— Любите… Что теперь можно сделать? Чем может помочь ваша любовь? — Обресков был совершенно подавлен.

— Вы знаете, я в дружбе с Иваном Шуваловым, а он ныне в фаворе…

— Да, и что?

— Я могу через него все узнать…

Обресков повернулся к гостю.

— Дельная мысль, Василий Федорович. А вы не боитесь навлечь, на себя гнев Ее Императорского Величества?

— Нет, не боюсь, — спокойно ответил Нарышкин.

Петр Николаевич посмотрел на него и, помедлив, сказал:

— Я был бы вам очень благодарен, ежели б вы узнали о том, что произошло с Наташей… И что теперь будет со всей нашей семьей. Я не знаю, что могло случиться… Не знаю…

— Стало быть, вы позволяете мне действовать в этом деле от своего имени?

— Да. И я буду вам только благодарен.

На том мужчины расстались, пожав друг другу руки, и Василий Федорович, который места себе не находил с того момента, как узнал о неуместной болтливости Плещеева и последовавшим затем аресте Наташи, обрел наконец цель, а вместе с нею и спокойствие.

 

13

Первым делом Нарышкин бросился к Ивану Шувалову. Иван, в отличие от своих кузенов Петра и Александра, был человеком простым и нечестолюбивым. Главным в своей жизни почитал он покровительство изящным искусствам и по природе был человеком добрым. Судьба привела его в объятия Елизаветы, еще более тем укрепив фамилию Шуваловых у власти. Но, отдавая должное Ивану, можно было сказать, что он никогда не пользовался оной властью в собственных интересах и отказывался от многих подарков императрицы.

Нарышкин с Шуваловым могли бы назваться добрыми знакомцами, но не друзьями. Однако, зная добрый нрав Ивана, Василий без колебаний бросился к нему со своей просьбой.

Тем временем старший из Шуваловых, граф Александр, уже был с докладом у царицы. Такое тонкое дело, как появление родственника царского дома, мнимого или действительного, требовало тщательнейшего рассмотрения. Причем решение по данному делу должна была принять императрица самолично.

Императрица была не злой женщиной, однако находилась в затруднительном положении со дня своего восшествия на престол. Переворот, ею учиненный, поставил ее царствование невольно под угрозу, ибо жил в крепости наследник Иоанн, отпрыск Брауншвейгского дома, который имел все законные претензии на российский престол.

Императрица боялась, что однажды сторонники Иоанна или, вернее, противники ее самой поднимут головы, и под знаменем царевича свергнут ее с трона.

Прошло уже много лет с того дня, как цесаревна стала императрицей, но страх не оставлял ее, ибо знала она, как тяжка участь свергнутого властителя. К тому же призраки самозванцев терзали русскую корону. И теперь любой человек, найденный ли родственник или самозванец, был злейшим врагом императрицы. Доклад графа Александра Елизавета выслушала в молчании и крайнем смятении. Рядом с ней находился ее фаворит Иван Шувалов, за руку которого она держалась, переживая опасную весть. Новая самозванка?

— Как странно, — сказала императрица по окончании доклада. — Я видела эту девушку. Но и предположить не могла, что столь опасные фантазии взбредут ей в голову, тем более что она дочь преданного мне человека.

— Ваше Величество, фантазии ли это? — спросил граф Александр.

— Что? — Императрица пристально посмотрела на него.

— Найденные у ней бумаги свидетельствуют в пользу того, что ее слова — не ложь. Трудно, однако ж, доказать и ее правоту, но ежели оные бумаги попадут в сильные руки, то… Кто знает, чем это может обернуться?

— Вы, стало быть, думаете, что она и правда… Романова?..

— Мне сложно утверждать это наверняка, но если это так… То эта девица еще опаснее, чем можно было предположить. Так или иначе, но и ею, и ее бумагами вполне можно ловко манипулировать, оказывая определенное давление на вас, Ваше Величество.

— Так. Это верно… Но бумаги у вас?

— Да.

— Уничтожьте их, граф.

— Разумеется, Ваше Величество.

Елизавета помолчала.

— Как мне ни жаль, но девушку эту… Эту… самозванку надо примерно наказать.

— Тут лучший бы выход был — лишение жизни…

— Нет! Никаких казней! Мой закон я не отменю!

— Тогда крепость? И строжайшее содержание?

— Да, граф. Исполняйте. И доложитесь мне. Только интересно… Что Петр Николаевич? Он знал обо всем, что надумала его дочь?

— Она ему не родная дочь, позвольте обратить на это ваше внимание, государыня, — поклонился граф.

— И все же она жила в его доме. Что известно ему? Надо бы это выяснить.

— Это вполне можно проверить. А также проверить и супругу его, и сына. Кто знает, насколько они замешаны в этом деле?

— Хорошо. Ступайте, граф. — Елизавета протянула ему руку.

Граф Александр галантно поклонился императрице, поцеловав руку, милостиво предложенную ему, вышел.

— Ваня, голубчик мой… Как тяжко-то это все… — Елизавета привлекла молодого человека к себе.

Иван обнял ее:

— Сердце мое, не бери в голову.

— Как бы это все выяснить в обход твоего брата? — спросила Елизавета, И продолжила: — Все же, Иоанн Брауншвейгский — милославская родня, а она, ежели все то, что в ее бумагах сказано, есть правда — нарышкинская. А стало быть, мне она — племянница, близкая родня…

— Ежели желаешь, душенька, я сам этим займусь. Гладишь, что прояснится?

— Да, друг мой, ты премного меня одолжишь!

 

14

— Неужели это правда? — Иван задумчиво покачал головой. — Знаешь, Василий, если б я не знал тебя давно, я б подумал, что ты выдумываешь.

— Это правда. Если тебе мало моих слов, обратись к моему дяде. Ты знаешь его, знаешь, как он предан императрице. Его ты не будешь подозревать во лжи!

— Не кипятись, я и не думал, что ты мог солгать в таком деле. А уж слова Семена Петровича!..

— Иван, поверь, мой интерес тут только один — я люблю Наталью Петровну. Она не преступница! Она… она просто доверилась не тому человеку… А этот болтун, этот дурак!.. — Нарышкин вскочил с кресла и бросился к окну.

Ему не хватало свежего воздуха, он хотел вдохнуть поглубже, чтобы успокоиться.

— Я сделаю все, что смогу, Василий. — Шувалов успокаивающе положил руку приятелю на плечо.

— Я знаю, твоим словам можно верить… Если все-таки ничего сделать будет нельзя, если она… В общем, — Нарышкин решительно повернулся к Шувалову, — я хотел бы разделить ее участь. Если только Наталья Петровна будет согласна, — тихо добавил он.

Шувалов посмотрел на молодого человека и покачал головой. При всем добросердечии и при всей мягкости Шувалова, при всем увлечении его изящным и великим столь пылкий порыв не мог не удивить фаворита. Это было ему если не чуждо, то непонятно. Он не разделял стремления его молодого приятеля к такой развязке и только и мог, что молча покачать головою.

Иван Шувалов, как и обещался, передал свой разговор с Нарышкиным императрице. Но к ней он прибыл не один, а с Семеном Нарышкиным. Вид родственника, его рассказ тронули Елизавету до глубины души.

Семен пересказал ей все так, как говорил когда-то Наташе. Он умолял императрицу пощадить девушку. Ему горько было думать, что дочь некогда любимой им женщины так же тяжело и безрадостно окончит свои дни, как когда-то ее мать. И именно ему придется корить себя за ее гибель.

Когда Нарышкин ушел, Елизавета задумалась.

— Я бы очень хотела внять его просьбам. И если бы не тот молодой человек Плещеев… Как представить его слова?

— Как оговор, — ответил ей Иван. — Желание избавиться как-нибудь от наказания заставило его оговорить себя и девицу Обрескову в небывалых преступлениях.

— Надо бы позвать графа Шувалова, — задумчиво произнесла императрица. — Все это будет очень сложно… Делу дан ход, есть и свидетели, к тому же она… Нет! Решительно ничего нельзя повернуть вспять окончательно!

— Что же будет?

— Я поговорю с графом Александром о смягчении участи моей бедной родственницы.

Императрица произнесла слово «родственница» так просто и естественно по отношению к Наташе, что Шувалов уже не мог усомниться в том, насколько в лучшую сторону изменится участь девушки, за которую он просил только что.

* * *

Произошло даже более того, что Василий и Иван Шувалов ожидали от Елизаветы. Она отправилась в крепость, где была заключена Наталья Петровна, чтобы лично говорить с ней. Свидетелей этого разговора не было. О чем говорилось меж ними, осталось тайной, ибо впоследствии ни сама царственная тетка, ни Наташа не признавались в этом никому. И ни фаворит, ни преданный защитник и влюбленный никогда не узнали ни единой подробности этого разговора.

Императрица вовсе не обязана была никому отчетом, а Наташа, казалось, очень хорошо усвоила урок излишней своей доверчивости. Иной раз сдержанность более полезна в обществе, чем неуемная откровенность.

Дело каким-то образом было замято, ибо граф Александр Шувалов получил на это особое распоряжение императрицы. Однако пострадавшим все-таки стал Плещеев. Что же, на это можно было только сказать, что он сам виноват в своем несчастье.

Приговор его огласили в один из пасмурных петербургских дней перед зданием Двенадцати коллегий. В прочитанном на площади объявлении было сказано, что императрица «по природному своему великодушию сменила смерть на сечение кнутом и ссылку».

Дни свои злосчастный Плещеев окончил в Селенгинске, скончавшись там от лишений и болезней всего через два года после водворения его туда.

Однако ничего этого еще известно не было, когда с Наташей приходила проститься Аграфена Ильинична и плакала, предчувствуя разлуку по всей вероятности вечную. Императрицей было приказано отправляться Наталье Петровне в далекий Томск.

Сборы были ее недолгими, но расставание — горьким. Отец, приемный ее отец, так и не смог простить ей того огорчения и дворцового охлаждения, которое она принесла ему. Мать только плакала. Брата своего она не увидела, а более никто не пришел с ней проститься. Но при всех печалях Наташа не унывала. В ней появилась особая сила, внутреннее спокойствие. Испытания укрепили ее. Проведя столько времени одна в заключении, она не сломалась, не сделалась несчастной. Она ждала, терпела — и была вознаграждена уверенностью, родившейся в ней, силой духа и надеждами на лучшее.

Ехать ей предстояло с одной только служанкой, которую разрешили ей взять с собой и то лишь потому, что ей предстояло отныне оказаться только в обществе мужчин — своих конвоиров. Ничего более о своем пути и о жизни в месте отныне ей предназначенном она пока не знала.

 

15

Первая остановка предстояла ей в небольшой деревеньке в десяти верстах от Москвы, где ее ждали Нарышкины. Выйдя из закрытой кареты, в которой ее везли, Наташа увидела Василия Федоровича, стоявшего рядом со станцией. Он кинулся к ней навстречу и ему никто не сделал препятствий. Он провел Наташу в станцию — темную избу с маленьким окошком — усадил ее и опустился рядом с нею.

— Как это возможно? — Наташа была поражена.

Она-то думала, что он давно позабыл о ней и даже если не забыл, то теперь их встреча абсолютно невозможна. Но вот он рядом — и девушка заплакала, впервые за долгие месяцы. Даже при расставании с матерью она не плакала.

— Милая моя, дорогая… — Василий целовал ей руки. — Я просил, я умолял и мне позволили… Позволили встретиться здесь с тобой и задать тебе только один вопрос…

— Вопрос? — Наташа смотрела на него сквозь слезы.

— Да, ангел мой. Ты же знаешь, что я люблю тебя… И ничего для меня не изменилось и не могло измениться. И я спрашиваю тебя: станешь ли ты моей женой?

— Я не могу, не могу! Вы не должны губить свою жизнь ради меня! Я не достойна этого! — Она зарыдала еще сильнее.

Василий крепко обнял ее и прижал к себе, целуя заплаканное лицо.

— Любовь моя! Разве можно сказать, что я гублю свою жизнь? Разве это погибель — быть рядом с вами?

— Я отвергла вас в благополучии, и я не могу дать согласие теперь, когда вы мне, признаюсь, нужнее всего! Я не могу быть такой жестокой с вами. Я не могу…

— Ваша жестокость в том, что вы даже теперь отвергаете меня! Я люблю вас, и мне все равно, куда следовать за вами и где быть с вами. Я говорил с государыней…

— Что?

— Да, я говорил с государыней. Я просил ее дать мне позволение на наш брак — и она согласилась. Разве вас не удивило то, что нам разрешили быть тут наедине?

— Да, удивило… Но, скажите, может быть, и смягчением своей участи я обязана только вам? — внезапно пораженная догадкой, спросила Наташа. — Мне говорили, что один человек… — Она осеклась.

— Нет, не только мне… И мой дядя, и я… Все, кто любят вас… И в память о вашей матушке… Прошу вас: если только вы любите меня или если хотя бы я не противен вам и вы чувствуете, что сможете полюбить меня со временем, ответьте мне «да»! В этом мое счастье, поверьте мне…

— Да… Я не знаю, люблю ли я, но мне кажется… Да, мне кажется, что ближе человека у меня теперь нет на целом свете. И если вы согласны на это, если это не останавливает и не оскорбляет вас…

— Нет. Я люблю вас так, что рано или поздно и в вашей душе смогу зажечь тот же огонь, что горит сейчас в моей. Моя страсть не останется безответной, я знаю. — Он прижал Наташу к себе и крепко ее поцеловал.

Губы, сухие, теплые, прижались к ее губам. Наташа обняла его покрепче в ответ. Хорошо, как никогда не бывало!

Когда уже последняя надежда на счастье, на самую жизнь была Наташею потеряна, встретила она любовь. И безоговорочно поверила, как некогда верили ее мать и ее бабка. Только Наташа знала, что она не ошибается. Все, через что ей пришлось пройти, научило ее понимать людей лучше, чем это умели делать оберегаемые царевны. Но даже если и она теперь ошибается, то этот удар не будет для нее смертельным, ибо в крепости научилась она стойкости и приобрела толику смелости в борьбе с судьбой.

— Ну вы, кажется, обо всем договорились? — спросил Семен Петрович, только что вошедший в избу.

Объятия молодых людей наводили на мысль о полном согласии.

— Если все между вами решено, то венчаться необходимо теперь же. Разрешение государыни имеет силу только здесь. Итак?..

— Да, дядя, мы венчаемся, — ответил Василий Федорович. — Да? — Он повернулся к Наташе.

— Да, — ответила она.

— Отныне ты стала моей племянницей, детка, сказал Семен Петрович. — Позволь и мне обнять тебя.

— Милый дядя! — Наташа от всей души обняла доброго и снисходительного родственника.

— Надеюсь, вы понимаете, что жизнь ваша будет не так уж легка, как вам это представляется сейчас. Не хочу выглядеть старым брюзгой…

— Дядя, дядя! Так ничего не говори! — воскликнул Василий.

— Дети… Какие вы еще дети. Что вы знаете, что можете? Каково это, после паркетов да балов попасть в ссылку, в тяжелую дорогу, в холодную сторону?.. Защитит ли вас ваша любовь? Возможно ли это? Но знайте, что у вас есть я и я буду стараться сделать все, чтобы облегчить нашу участь.

Семен Петрович посмотрел на молодую пару с грустью человека, много повидавшего, во многом разочаровавшегося, многого лишившегося, но не утерявшего еще надежды — слабой, еле теплившийся, но все еще живой.

Затем, не допуская более промедлений, молодые люди были отведены в церковь, где тотчас и обвенчаны в присутствий старого дяди, офицера и двух солдат, бывших при Наташе конвоирами.

Тут же им пришлось распрощаться с Семеном Петровичем, вновь обещавшим им свою поддержку, и опять отправились в дорогу, но теперь уже вместе.

Это была милость императрицы. И милости на этом не окончились. Путь их в ссылку был долог, но по прибытии их ждал дом. Простая деревенская изба, но свободная от постоянного надзора.

Как сложилась их дальнейшая жизнь — теперь не время рассказывать об этом. Это совершенно отдельная история. Однако скажу, что они не обманулись в своих ожиданиях и были счастливы вдвоем.

Это и в самом деле оказалась любовь: более прочная, чем страсть, вспыхивающая с первого взгляда. Любовь, выдержавшая и пережившая различные испытания и только укрепившаяся невзгодами. Два счастливых характера, сойдясь вместе, оказались на редкость удачливым содружеством.