1

1777 год

Утро начиналось как обычно: вилла наполнилась ароматом кофе и свежего хлеба. Обитатели ее проснулись и подняли свой вседневный шум. Раздавался девичий смех, лай собак, спор прислуги — все проснулись.

— Синьор Базилио опять не спал всю ночь. Он только что пришел, — прошептал садовник Марии, передавая ей розы, только что срезанные для ее молодой госпожи.

— Если б и меня так кто-нибудь любил, как он любил свою жену, мир ее праху, — набожно перекрестилась обычно смешливая Мария.

— А разве я не так люблю вас, моя дорогая?

— А разве, синьор Тони, вы меня любите?

— Конечно! Если бы вы только согласились…

— О-о! — Мария рассмеялась и проворно уклонилась от объятий садовника, которыми тот вздумал доказать свои чувства. — Нет, Тони, так дело не пойдет!

— Как вы жестоки, Мария.

В ответ на этот упрек бойкая камеристка скрылась с глаз влюбленного в нее молодого человека, бережно неся в руках корзинку с цветами.

Девушка вошла в дом, взбежала по лестнице на второй этаж и тихонько вошла в комнату хозяйки. Хозяйка же ее обладала прекрасным, крепким сном и весь шум, уже с полчаса поднятый в доме и на кухне, не мог ее разбудить. Мария раздвинула занавески, поставила розы в воду и повернулась к хозяйкиной постели. Девушка упорно не просыпалась, хотя лучи солнца падали ей на лицо.

— Синьорина, синьорина…

Мария начала тормошить хозяйку.

— Просыпайтесь, синьорина! Ваш отец проснулся давно, он ждет вас!

— Не-ет, — протянула соня и сладко потянулась.

— Уже утро, уже надо вставать.

Девушка открыла глаза и заслонилась рукой от солнца.

— Как не хочется, — томно протянула она.

— Синьор Базилио давно уже проснулся. Он будет сердиться.

— И как это батюшке не спится в этакую рань.

— По правде сказать, синьорина, он, я думаю, всю ночь не спал, — произнесла Мария.

— Да? — Девушка села на постели. — Опять?

— Опять… Он, мне думается, давно не спит. Как супруга его, матушка ваша, оставили нас, так и каждую ночь он то думает о ней, то на могилу к ней ходит.

Девушка помолчала.

— Бедный батюшка… Мне кажется, он никогда горевать не перестанет. Я тоже скучаю по маме, но… Это как-то все иначе.

Между тем она поднялась с постели и подошла к окну.

— Я-то маменьку плохо помню, а он…

— Да, тяжело мужчине потерять любимую женщину, если он любил ее так, как любил ваш отец… Но скорее умывайтесь! — заторопила Мария.

Девушка послушно умылась, оделась и пошла вниз.

— Вот и ты, Наташа, — отец увидел дочь и приветливо ей улыбнулся. — Встала, наконец.

— Доброе утро, батюшка. Благословите. — Девушка подошла к отцу и склонилась для благословения.

— Благослови тебя Господь, дитя мое.

Отец и дочь сели за маленький круглый стол, за которым им накрыли завтрак.

— Ты опять не спал сегодня? — спросила Наташа.

— Да.

— Ты не должен так поступать, батюшка. — Девушка запнулась. — Я… я боюсь… Боюсь, как бы и ты не покинул меня…

Отец посмотрел на нее:

— Прости меня, Наташа, прости. — Он взял ее за руку. — Я действительно не думал о тебе, прости…

— Нет, я не виню тебя, только… Только, я ведь тоже люблю маму, но… Я не знаю, как тебе сказать!

Отец с легкой улыбкой посмотрел на дочь.

— Я понимаю тебя, дорогая. Ты ведь, наверное, даже не помнишь ее толком, а я… Я никогда не рассказывал тебе о нашей жизни, о том, что мы когда-то вместе пережили. Но, смею тебя уверить, это так связало нас, что даже после ее смерти для меня никого не существует, кроме нее. И тебя, конечно.

Наташа улыбнулась отцу.

— Тебя ведь не зря зовут так же, как и твою матушку. А что касается твоих опасений, то ты права, я уже думал об этом и вот что пришло мне в голову…

— Что? — Глаза девушки разгорелись, и она с любопытством ждала продолжения.

Мы напрасно так долго жили вдалеке от родины. Здесь, если ты останешься одна, у тебя нет никакой поддержки. Хоть мы и не бедны, а все-таки родственные и дружеские связи дело не лишнее. К тому же надо нам подумать о том, как представить тебя в свете. Ты девушка уже взрослая, тебе нужен муж.

— Муж?

— Отчего ты так удивляешься?

— Я не думала пока об этом…

— А о чем ты думала? — улыбнулся отец.

— Да так…

Наташа смутилась и замолчала. О замужестве она действительно еще не думала, но нельзя сказать, чтобы мысли о любви совсем не приходили ей в голову. Здесь, в Италии, в этом теплом благодатном климате, в этом воздухе, напоенном ароматами музыки и поэзии, посвященными любви, нельзя было о любви не знать и не думать.

— Так что же мы будем делать? — спросила Наташа.

— Полагаю, нам необходимо вернуться в Россию, но это связано для нас с некоторыми трудностями и я должен сначала решить кое-какие вопросы.

Василий Федорович поднялся из-за стола и направился в кабинет, ему надо было подумать об их возвращении: возможно ли оно?

Обдумать следовало очень многое. Василий Федорович, помимо воли своей, стал вспоминать перипетии собственной жизни…

После венчания с Натальей Петровной была им, долгая дорога в Томск. Несколько лет провели они в этом городе, сначала под тщательным надзором, затем более свободно. Да, там им обоим, привыкшим к столичной блестящей жизни, пришлось нелегко, но ни он, ни она ни разу не пожалели о случившемся. Должно быть, эта жизнь — тяжелая и простая, была предназначена для них. Кто знает, останься они в Петербурге, не поглотил бы все их внимание свет? Не разлюбили бы они друг друга, прельстясь иными увлечениями, иными лицами?

Семейная жизнь Нарышкиных сложилась удачно. С редкой оказией они передавали о себе сообщения родным, сообщая о своем счастье. Но верил им только один Семен Петрович, который только и мог понять их нынешнюю жизнь.

Затем, после нескольких лет брака, в ответ на их общее желание, наконец-то родилась у них дочь. Василий настоял, чтобы ее назвали Наташей, в честь матери. Одной ему явно было мало. Он делил любовь между обеими, с упоением ощущая себя отцом и мужем. Рождение дочери придало им сил, а после и вовсе показалось счастливейшим знамением.

Елизавета Петровна скончалась, не прошло еще и года после рождения маленькой Наташи. Родственники их удвоили усилия в столице и благодаря такому участию, а также благодаря тому, что император Петр Федорович не очень-то любил тетку и уж совсем не почитал ее, ему показалось надобным вернуть из опалы ссыльную семью. Причины их ссылки почти никто не знал, документы все были давно уничтожены, и известие о прощении быстро помчалось в Томск.

Узнав о том, что они могут вернуться в столицу вовсе жить так, как им заблагорассудится и где им будет угодно, Нарышкины, не медля ни единой лишней минуты, выехали из Томска. Совершив долгое путешествие, они прибыли в Петербург и оттуда, согласно вольности дворянской, что существовала отныне, уехали за границу.

Что ни говори, а Сибирь расстроила здоровье Натальи Петровны, и теплый итальянский климат был ей весьма желателен. Тут же подоспело им довольно большое наследства от тетки Василия Федоровича. Она находилась под сильным впечатлением от жизни племянника и от его нынешнего прощения и составила завещание в его пользу не без участия Семена Петровича, сумевшего преподнести сестрице такую любовную историю, что сердце ее целиком и полностью было навеки завоевано племянником.

Итак, они уехали в Италию и только там уже узнали о воцарении императрицы Екатерины Второй. Василий Федорович благословлял судьбу за то, что им удалось успеть так быстро оказаться за границей. А иначе с ними все могло случиться. Кто знает, как бы милость Петра Федоровича обернулась теперь для них.

А потом… Потом жена его умерла… Сибирь погубила ее здоровье. Наталья Петровна еще в Петербурге была нездорова. Поездка была ей тяжела. На некоторое время Италия оздоровила ее, но полностью исцелить не смогла. Она долго болела, попеременно то чувствуя себя совсем здоровой, то будучи очень слабой. Болезнь измучила ее вконец. Она потеряла прежнюю красоту и жизнерадостность немедленно увядала на чужой стороне.

Василий Федорович снял для нее виллу, нанял лучших врачей, делал все для того, чтобы развлечь жену, но тут уже ничего нельзя было сделать. В конце кондов даже ему, человеку пылко любящему, стало понятно, что для бедной жены смерть станет избавлением от страданий.

Она умерла в 1767 году. Василий Федорович оплакал жену и похоронил ее неподалеку от виллы, на которой они жили. Любви своей он не забыл и у него даже мысли после не возникало о том, чтоб жениться снова. Их супружеская жизнь казалась ему чуть ли не священной, и он даже подумать не мог, чтоб какая-то другая женщина была так же дорога ему, как его жена. Никто никогда не вызывал в нем таких чувств и стремлений, какие когда-то пробудила Наташа.

Он довольно быстро взял себя в руки, решив не губить себя ради дочери своей. Был характером ровен и сдержан, даже весел. Наташа стала смыслом его жизни: памятью и долгом его покойной жене. Ее счастье, ее благополучие стали сосредоточием его жизни, и он благодарил Бога, что остался с ним этот залог их супружеского счастья как смысл его существований.

Лишь иногда, а вовсе не постоянно, как утверждала прислуга, он не спал ночами, проводя их в размышлениях о былом и навещая могилу жены. С годами эта потребность в нем уменьшалась. Он не стал отшельником, не стал монахом, умел предаваться радостям простого повседневного бытия, подчас грешного, но принципов своей жизни он не изменил и не испытывал желания их менять.

Внизу раздался стук колес. Это был экипаж синьоры Маргериты Джанчини. Нарышкин поднялся и выглянул в окно. Увидев приехавшую, он улыбнулся и поспешил вниз, боясь, как бы его дочь чего не выкинула. Между Наташей и синьорой Джанчини существовала тайная, но непримиримая вражда. Обе дамы ревновали его друг к другу, не желая одна уступать отца, другая — мужчину.

Синьора Джанчини была вдовой богатого, но не очень знатного итальянца. Она обратила внимание на русского «отшельника», когда тот, в один из дней, имел удовольствие прогуливаться верхом неподалеку от виллы синьоры Джанчини и оказал ей некую мелкую услугу, которую мы оставим в тайне, так как она совершенно неважна для нашего повествования.

Вдова пригласила нечаянного знакомого к себе, и поскольку она была женщиной молодой, красивой и не обремененной излишней моралью, то очень скоро соблазнила синьора Базилио, как она его называла. Нарышкин же, в свою очередь, не отказывался от предложенного ему, но и не проявлял излишнего усердия. Случай открыл ему намерения прекрасной Маргериты, которая, будучи богата, теперь желала бы сделаться знатна, полагая русское княжество ничуть не худшим приобретением, чем ее родовое имя.

Она стала появляться в доме Нарышкина, свела знакомство с Наташей, притворяясь доброй соседкой, но Наташа быстро выяснила истинную причину посещений прекрасной вдовы и тут же объявила войну сопернице. Она было разозлилась и на отца, но тот объяснил ей, что жениться не собирается ни в коем случае, и отец и дочь скоро помирились.

Однако Наташа считала необходимым при каждом появлений синьоры Джанчини давать ей понять, насколько та нежеланная гостья в их доме. Синьора же Маргерита, в свою очередь, не стеснялась неудовольствием девушки, открыто кокетничая с ее отцом.

Василий Федорович, зная все это, решил спуститься побыстрее вниз и успел вовремя, так как его дочь и синьора Маргерита о чем-то уже спорили.

— Как! — воскликнула Маргерита, — Правда ли то, что я узнала?

— Что именно, друг мой? — Нарышкин склонился к руке красавицы, приветствуя ее.

— Вы возвращаетесь в Россию?

— Увы, да. Долг зовет, — ответил Василий Федорович.

— О каком долге идет речь? — Пылкая итальянка проявила весь свой темперамент в этом вопросе, задав его с той особой интонацией, которая указывала окружающим на ее прямое право спрашивать такие вещи.

— О долге перед дочерью, синьора, о долге перед Отечеством и перед моей семьей.

— О-о! — Собственно, ей нечего было возразить.

Довольная Наташа улыбнулась.

— Но разве это так уж необходимо? — спросила Маргерита.

— Да. Я решил это твердо, — ответил Василий Федорович. — Друг мой, — обратился он к дочери, — я прошу тебя оставить нас на несколько минут.

Хотя девушке это было неприятно, она, ушла, сделав знак Марии следовать за нею.

Василий Федорович подал руку синьоре Маргерите и провел ее в свой кабинет.

— О Базилио, зачем вы покидаете меня? — Она бросилась к нему на шею.

— Ну-ну, к чему это? — Василий Федорович обнял ее усмехнувшись. — Я никогда не поверю, что ваше сердце разобьется с моим отъездом. Наверняка у вас есть в запасе несколько поклонников, которые и утешат вас. К тому же я не молод и не могу быть вам подходящим спутником в этой жизни.

— О, как вы ошибаетесь! Вы знаете, что я люблю вас! Знаете, что у меня никого нет, кроме вас. А что касается вашего возраста, то это все глупости!

— Полно. Вам двадцать и я сгодился бы вам в отцы по своим летам. К тому же вы забываете, что вы католичка, а я православный.

— Для вас я готова сменить веру.

— К чему? Вас отвергнут семья и родина. А на новой родине… Вряд ли вам понравится жить в России. — Он усадил Маргериту на диван и сел рядом с нею. — У нас в России девять месяцев в году стоит холод и только три, ежели повезет, бывает тепло. И то наше тепло похоже на вашу южную зиму. Представьте, каково вам будет в таком климате?

— Когда любят, — упорно продолжала Маргерита, — могут вытерпеть все.

— Ну хватит. — Василий Федорович поднялся. — Я вам, кажется, уже давно все объяснил. А кроме прочих причин, позвольте напомнить вам еще одну: моя дочь.

— Что ваша дочь? — Маргерита упрямо взглянула на него.

— Вы не нравитесь ей, она не нравится вам. Как вы будете жить в одном доме? К тому же я обещал ей…

— Что?

— Я обещал никогда не жениться. Вас это обидит, но я должен сказать вам, что чту память ее матери и своей жены, и хотя я и не сделался монахом и грешен, но жениться я не буду. На том свете мне хотелось бы быть только рядом с ней, — тихо добавил он.

— Вы обманули меня! — воскликнула Маргарита, разозлившись.

— Я? Помилуй Бог! В чем? Разве я что-то обещал вам?

Она сидела, опустив голову. Василий Федорович подошел к ней и приподнял ее лицо за подбородок, заставив взглянуть ему в глаза.

— Я разве что-то обещал вам? — повторил он.

— Нет, — нехотя ответила она.

— Я говорил, что брака между нами быть не может, и вы соглашались, так?

— Да, так…

— Не надо, не злитесь на меня, — мягко продолжил он, сев снова рядом с нею.

В ответ на эти слова синьора Джанчини заплакала.

— О Господи, — произнес Василий Федорович. — Я, верно, поступил слишком опрометчиво… Но вы казались мне сильной женщиной. Я думал, что вы понимаете меня и в решающий момент отнесетесь ко всему спокойно и разумно.

— Любящая женщина не может быть разумной! — воскликнула она.

— Ну вот снова, — устало произнес он. — Как изволите, сударыня, но мы скоро уезжаем и, позвольте вам заметить, что любящий мужчина также не может быть разумным.

— Вы? Любите? Кого?! Вы не можете любить! — Маргерита ломала руки в отчаянии.

— Я любил и люблю свою жену и, кроме нее никто, вы слышите, никто не будет подле меня ни на этом, ни на том свете. Вам этого достаточно? — Василий Федорович разозлился, но постарался взять себя в руки. — Успокойтесь. Ваших слез никто не должен видеть. И так вы уже всех взбаламутили своими криками. Ну?

Она подняла лицо, посмотрела на него пристально и ответила:

— Я никогда не оставлю вас. Вы любили свою жену, стало быть, знаете, что делает с человеком это чувство. А я люблю вас и ничего не могу с собой поделать, я последую за вами в Россию, хотите вы того или нет.

— Делайте что хотите. Только потом не пожалейте. В России с вами может случиться то, чего вы совсем не ожидаете.

— Вы угрожаете мне? — встрепенулась она.

— Нет. Предупреждаю об опасности. Впрочем, меня вы можете не опасаться, я никогда не причиню вам вреда. Но кто знает, как вам там придется…

— Она ушла? — Наташа тихо скользнула в комнату.

— Ушла… — ответил ей отец. — Но позволь тебе заметить, друг мой, что так себя вести все-таки не следует.

— Прости, но я не могу сдержаться. Она меня, кстати сказать, так же терпеть не может и не чает, как от меня отделаться.

— Вздор, — тихо сказал он. — Тебе это кажется.

— Нет, не кажется, и ты это тоже знаешь. Зачем она ездит сюда? Надоедает. Я не понимаю…

— Это хорошо. Тебе еще не надо этого понимать, — улыбнулся Василий Федорович.

— Ты уже подумал о нашем возвращении? — спросила Наташа.

— Когда бы я успел? — Нарышкин взял дочь за руку. — Вот что, ступай сейчас. Подумай, что тебе надобно, чтоб приготовиться к отъезду. Мы вскоре поедем в Рим, там будем дожидаться ответа от моих друзей из Петербурга. А потом, в зависимости от тех известий, мы поедем или не поедем в Россию.

Сборы были недолгими. Особенно не медля, Нарышкины поднялись с места, прихватив с собою из прислуги только горничную и камердинера. Они покинули виллу чуть ли не налегке и отправились в Рим.

 

2

В Риме они сняли целый этаж в доме неподалеку от площади Св. Апостолов. И пока Наташа располагалась со всеми подобающими удобствами, устраивала комнаты для себя и своего батюшки при помощи прибывших с ними слуг, Нарышкин отправился в некий дом, где его встретили с радостью и изумлением. Там, несколько времени переговорив с человеком, чья помощь могла быть ему полезна, он оставил письмо, которое в скором времени направилось прямиком в Санкт-Петербург к адресату, коим был Семен Петрович Нарышкин, уже очень старый, но сохранивший прежнюю живость ума и любовь к племяннику человек. В письме Василий Федорович спрашивал: возможно ли его возвращение на родину с дочерью, не опасно ли это? Ответа следовало ждать довольно скоро, но время обещало тянуться так медленно в ожидании его, как только возможно.

Несколько дней прошли своим чередом и вот уже Василий Федорович ждал дочь с прогулки, чтобы сообщить ей новость об их возвращении на родину. Письмо ему привез от того самого таинственного человека, которого Василий Федорович навестил в первый же день по приезде в Рим, князь Серебряный-Оболенский Федор Иванович.

Федор Иванович был человеком молодым, ему только исполнилось двадцать восемь лет, он долгое время прожил в Италии и теперь собирался возвращаться домой. Его возвращение также было затруднено из-за того, что покинул он родину при крайне неблагоприятных для себя обстоятельствах.

Шестнадцати лет попав в гвардию, а затем и ко двору, князь Федор с упоением влился в роскошную столичную жизнь. В один миг он сумел сделать карьеру и свести дружбу с самим Потемкиным благодаря уму, необычайной своей смелости и благосклонности Фортуны. К тому же он верил в свою звезду и не боялся риска.

Беспокойный характер Федора Ивановича проявлялся и на ниве амурных похождений. Амурные же дела и привели князя в изгнание. Связь его с некоей замужней дамой привела его к тому, что разгневанный муж потребовал наказания обидчика. Муж поступил коварно: он не стал вызывать князя на дуэль, так как был уверен, что победа останется за врагом. Напирая на свои связи, он потребовал заключения обидчика в крепость. Императрица вынуждена была дать согласие, хоть и не считала князя Федора достойным такого наказания. Князь отнесся к приключению с должным спокойствием и, покорясь судьбе, три дня сладко проспал, отдыхая от придворных баталий, на пучке соломы, брошенной ему вместо постели. Через три дня дверь его узилища отворилась, и князь вышел на свободу с предписанием немедленно, сопровождаемый стражами до границы, покинуть Россию с тем, чтобы вернуться в нее только после особого монаршего соизволения.

Нисколько не печалясь, князь сел в карету и нашел там все, что было ему необходимо для путешествия: одежду, деньги и письмо от друга Григория, в котором тот, понося разными словами Федора, писал, что, дескать, он дешево еще отделался. И то только благодаря тому, что друг его (Потемкин то бишь) не забыл той службы, в которой весьма отличен был князюшка Оболенский. Под конец письма тон его смягчился и возвращение было обещано князю в самом скором времени, ежели только тот не выкинет чего в заморских странах. Ехать ему предписывалось в Италию, в тамошнее посольство на службу.

Проведя пять лет в чужой стране, князь Федор, служа исправно и исправно же шаля, наконец получил соизволение вернуться. Но вернуться не просто так, а исполнив некое поручение, о котором будет упомянуто ниже. Теперь же в качестве дружеской услуги он должен был помочь семейству Нарышкиных добраться до Петербурга в целости и сохранности.

Итак, именно Оболенский привез письмо Нарышкину с разрешением возвращаться домой. Василий Федорович принял его с распростертыми объятиями и пригласил к ужину, выяснив, что им предстоит совершить возвращение домой вместе. Василию Федоровичу показалось, что стоит установить дружеское общение с этим молодым человеком, и ужин он счел для этого самым подходящим поводом. Василий Федорович пообещал князю познакомить его со своею дочерью и послал за Наташей.

— Вот, дочка, позволь тебе рекомендовать князя Серебряного-Оболенского Федора Ивановича, — проговорил при этом Нарышкин.

Девушка сдержанно поклонилась в ответ на поклон князя Федора, который незамедлительно преклонил перед Наташей голову, едва увидел ее.

— А это дочка моя — Наталья Васильевна, — продолжал Василий Федорович.

— Весьма польщен знакомством, — ответил Оболенский.

Как она была хороша! Черные кудри, ниспадающие волною к тонкой талии, гармоничные черты лица, пламенные уста и ярко блестящие глаза, выдававшие натуру живую, так очаровательно сдерживавшуюся хорошими манерами, — все это было просто чудно. Князь Федор, замерев от восхищения, едва не потерял дар речи, но вовремя спохватился.

Наташа же, в свою очередь, также с интересом вглядывалась в первого соотечественника, которого видела воочию. Он показался ей весьма приятным и симпатичным молодым человеком. Она не могла не заметить, какое произвела на него впечатление, и это втайне польстило ей. Наташа, однако, ничем не выдала своего знания и скромно потупила взор.

Затем Федор Иванович сказал Нарышкину, что с удовольствием составит им компанию и, более того, найдет охрану для такого сложного и опасного путешествия, а Василий Федорович с удовольствием принял это предложение. И новые знакомые распрощались, чтобы утром встретиться вновь и окончательно договориться о совместном возвращении на родину.

 

3

Экипаж, сопровождаемый несколькими вооруженными верховыми, медленно въезжал в город Ригу, в пределы Российской империи. Здесь путешественники должны были передохнуть и освоиться с пребыванием своим в пределах родины. У Оболенского же тут было то самое дело, о котором мы упомянули выше.

Наташа, полная впечатлений от путешествия по Европе, с огромным интересом вглядывалась в новый город и в новую страну, столь отличные от родной ей Италии. Немало интересного узнала она за время путешествия от Оболенского, который с удовольствием поведал спутнице о нравах и обычаях российских вообще и русского двора в частности, разумеется, опуская кое-какие детали, неуместные в разговоре с девицей.

Молодые люди, несмотря на разницу в возрасте, которая составляла десять лет, и несмотря на разницу в жизненном опыте за время пути прониклись к другу симпатией. Но какая может быть симпатия у молодых людей? Князь попросту уж был почти влюблен, Наташа же была очарована невиданными светскостью манер и необычайностью характера, которые предстали в этом человеке. Она увлеклась молодым человеком и в последнее время часто вспоминала слова отца о том, что ей надо когда-нибудь да выйти замуж. Но влюблена Наташи все ж не была…

А легкое увлечение князя разгорелось пожаром: необходимость видеть именно Наташу рядом, царить в ее мыслях, обладать ее вниманием и быть в ее жизни главным — вот что сделалось насущной необходимостью для Оболенского. Было ли это возможно? Как знать… Но князь Федор не привык сдаваться, и препятствия в любви, как и в любом другом деле, заставляли его действовать и искать способов добиться победы.

В Риге князь должен был встретиться с бароном фон Эйленгофом, к которому имел тайное поручение из Санкт-Петербурга. Дело было крайне деликатное и сложное. Касалось оно Польши и вечных интриг, вертевшихся в дипломатических головах аж трех государств: России, Пруссии и Австрии.

Готовилось некое событие, частью которою должен был бы стать барон Эйленгоф. Серебряному-Оболенскому было поручено встретить барона, обсудить с ним некоторые подробности и привезти Эйленгофа в Петербург, если князь сочтет это возможным.

Федор Иванович с Эйленгофом встретились, обсудили все свои дела, и барон был представлен Нарышкиным. Василий Федорович и Наташа приняли его любезно. Поскольку Эйленгоф также следовал в Петербург, то с этого момента путешествующих стало уже четверо.

Прошло еще несколько дней, и спутники прибыли в столицу.

 

4

Василий Федоровичи Наташа расстались со своими добровольными попутчиками при въезде в Санкт-Петербург. Нарышкины распрощались с Оболенским и Эйленгофом и отправились в дом, который принадлежал старому Семену Петровичу Нарышкину.

Молодые люди отправились на квартиру, которую всегда нанимал Оболенский и которая, как князь знал, уже ждала его.

— Где лавр да мирт, а тут квас да спирт, — пробормотал князь Федор, обозревая раскинувшееся перед ним пространство города.

Стоило оглянуться по сторонам, и становилось заметно, что европейская цивилизация осталась далеко позади. Хотя Петербург был имперской столицей, но то, что находился он в России, накладывало свой отпечаток на это творение державной воли. И дело было даже не в том, что город как-то особенно отличался от своих европейских собратьев. Нет. Люди, ходившие по его улицам, атмосфера — все было другим. По лицу Эйленгофа почти ничего нельзя было прочесть, кроме одного: страдания по оставленной чистенькой и аккуратной, мощеной и черепичной родине.

Но оставим молодых людей разбираться со своими впечатлениями и устраиваться на новом месте, а сами обратимся к Наташе. Войдя в богатый дом Семена Нарышкина, украшенный, как ему и подобало, со всей возможной роскошью, доступной и необходимой столь высокородному семейству, она обомлела. Итальянская вилла и вполовину не была так роскошна, как этот петербургский дом. Да что там! Это был не дом, а истинный дворец.

Навстречу им вышел хозяин. Он крепко обнял племянника и едва не расплакался. Потом посмотрел на Наташу и, улыбнувшись, сказал:

— Рад видеть тебя в этом доме, Наталья Васильевна. Надеюсь, что жизнь здесь принесет тебе удовольствие и счастье, — добавил он несколько печальным тоном.

Девушка нерешительно приблизилась к высокому и мощному старику и сделала реверанс.

— Ну что за обычай такой — реверансы деду делать? — рассмеялся Семен Петрович. — Дай обнять тебя, внучка!

Затем Семен Петрович стал расспрашивать ее о дороге, о жизни в Италии и удовлетворенно кивал головой на ее ответы.

— Да ты по-русски говоришь лучше многих столичных дам. Это хорошо, — сказал Семен Петрович.

— Ну чем еще в чужих землях было заниматься? — сказал Василий Федорович. Хочешь не хочешь, говорили мы по-русски, иначе совсем бы уже все позабыли и стали чистыми итальянцами.

Наташа была смущена и одновременно обрадована всем происходящим. До сей поры из родных людей знала она только отца своего, а теперь вот у нее появляется дедушка, а там поди еще кто сыщется. Отец же говорил ей, что в России имеет много родни.

— Совсем ты не похожа на здешних девиц, — сказал Семен Петрович.

— Ну как же ей быть на них похожей, — ответил Василий Федорович. — Она чистая итальянка.

— Только не по лицу, — возразил Семен Петрович. — В ее чертах я вижу другие, — задумчиво добавил он.

На несколько секунд оба — дядя и племянник — замешкались, глядя друг на друга, но Семен Петрович не дал затянуться молчанию:

— Я вас тут уморил поди разговорами. Ступайте в комнаты, вам надобно отдохнуть.

Тут в комнату вошла высокая дородная женщина в сарафане и поклонилась.

— Вот, это Домна Егоровна, экономка моя, — усмехнулся Нарышкин. — Она вас проводит.

Наташа оказалась одна. Ее провели в комнату, украшенную с царской роскошью. В комнате ее окружили девки, помогая раздеваться. Наташа растерялась. Девушка не привыкла к такому количеству прислуги, ей было неловко. То, что видно было здесь в обычае, показалось ей диким. Она испуганно обернулась и заметила в дверях Марию.

— Мария! — знакомое лицо придало Наташе решимости. — Поди сюда! — Девушка довольно решительно отпихнула девок.

Девки, а числом их было три, нерешительно остановились, погладывая на Домну Егоровну.

— Я хочу, чтобы мне прислуживала моя горничная, — покраснев, сказала Наташа. — А вы все ступайте.

— Как прикажете, барышня, — ответила Домна Егоровна. — Только это теперь ваша прислуга. — Она указала на девок. — Барин их вам дарит.

— То есть как дарит? — удивилась Наташа.

Мария ровным счетом — ничего не понимала, ведь разговор велся по-русски, но все происходящее ей было чрезвычайно любопытно.

— Ну как крепостных девок дарят? — спокойно сказала экономка. — Просто, чтоб вам ими владеть. Зовут их Аглая, Марфа и Васса.

— Но мне не надо… Пусть они сейчас уйдут.

Девки поклонились в пояс и вышли следом за Домной Егоровной.

— Странные тут обычаи, — по-итальянски обратилась Наташа к Марии. — Надо отца как следует порасспросить.

— Что она вам сказала? — спросила горничная.

— Что дедушка подарил мне этих девушек, — ответила Наташа.

— То есть как подарил? — изумилась Мария.

— Не знаю… Помоги мне раздеться!

Наташа занималась туалетом, попутно разглядывая роскошно убранную свою комнату. Затем некоторое время Наташа отдыхала, лежа на роскошном своем ложе, и болтала с Марией, разбиравшей ее нехитрый багаж, но вскоре в дверь стукнули, и вошли Марфа и Аглая, неся на вытянутых руках платье.

— Что это? — спросила изумленная Наташа.

Богатое, нежно-зеленого цвета, отделанное дорогими кружевами, платье блистало отделкой из самоцветов.

— Барин приказали вам это принести надеть, чтоб спускаться обедать, — ответила Марфа.

И тут же проворные девки, показывая Марии все, что надо было ей теперь знать, бросились обряжать Наташу. Ей были принесены тонкие чулки, туфельки, украшенные изумрудами, вставленными в пряжки, и другие принадлежности, столь необходимые дамскому туалету.

Только приступили к одеванию, как вошел куафер. Свой, из крепостных, Терентий Михалыч, а попросту Терешка, обученный у французского мастера, рьяно взялся за дело. Обомлевшую девушку искусно причесали. Наташа носила длинные волосы и их следовало, придав им особый вид, также напудрить.

Цокнув языком, Терентий принялся за дело. Под его искусными руками волосы принимали совсем иной вид, и Наташа, глядя на себя в зеркало, просто не узнавала своего лица.

Когда она спустилась вниз, то выяснилось, что обедать они будут не одни. Из столовой слышался сдержанный гул, и Марфа шепнула девушке, что барин назвал гостей. Наташа растерялась и чуть не убежала, но тут ей навстречу вышел отец и, взяв ее за руку, вывел ее к гостям. И началась ее петербургская жизнь.

 

5

Наташа довольно скоро освоилась в роскошных нарядах и обычаях, до сей поры ей чуждых. Отец ее, раскаиваясь в том, что Наташа многого не умеет и не знает из того, что положено было бы ей знать, нанял ей учителей. Самое главное, чему девушке предстояло обучиться, это манерам, которые приняты были при дворе, и танцам.

Наташа так от всего этого устала, что уже и выход в свет стал казаться ей ужасной обязанностью, которой хотелось всячески избежать. Единственное, что доставляло отраду, это воспоминания о дороге и о любезном попутчике — князе Оболенском. Девушка с удивлением поняла, что скучает по нему. Смогут ли они еще встретиться? Наташа отгоняла от себя эти мысли, огорчавшие ее. Разве мало чудесного и особенного случилось уже у нее в жизни? Будет еще одно чудо, и само собой все уладится.

А пока Наташа брала уроки танцев, принимала и отдавала визиты, редко виделась с отцом и довольно часто с Семеном Петровичем, который находил особое удовольствие в том, чтобы вывозить ее в гости и на гулянья, представлять ей сверстниц, кавалеров и так далее.

Все находило отклик в душе молодой девушки. Новая жизнь, невиданные доселе обычаи, новые люди, из которых одни были ей приятны, а другие вызывали неприязнь. Она доверчиво сообщала свои впечатления отцу и деду (именно так Семен Петрович просил его называть) и находила в них одобрение своим оценкам.

Вскоре Наташа была представлена при дворе, вошла в самое изысканное общество. Балы сменялись балами, самые блестящие кавалеры были к ее услугам. Богатая и красивая наследница обширного состояния, которое, как уж про то все знали, собирался оставить ей старый Семен Петрович стала желанной гостьей в любом доме.

Нельзя сказать, чтобы никто не привлек внимания девушки. Она была молода, весела нравом и не склонна к печали. Учтивые и галантные кавалеры русского двора не могли оставить ее совсем уж равнодушной. То внимание, что они оказывали ей, льстило Наташе и сделало бы ее непременно тщеславной кокеткой, если бы не насмешливость, которой она обладала в полной мере. Видя лесть вокруг себя и вокруг всей своей семьи, девушка постепенно приучила себя думать о похвалах равнодушно. Ей не потребовалось для этого много времени.

А вскоре дал о себе знать и князь Оболенский, влюбленный и не оставивший надежд на ответное чувство. Он нанес визит Семену Петровичу и был учтиво принят им, а также и Василием Федоровичем. Молодой человек в доме был принимаем с радостью, особенно Василием Федоровичем, угадавшем в князе сильное чувство к дочери.

— Я всегда рад видеть вас в нашем доме, — в первый же вечер, улыбаясь, сказал Василий Федорович князю и крепко пожал ему руку.

Ободренной, молодой человек воспрянул духом и делал свои визиты так часто, как только то позволяли светские приличия.

 

6

Оболенский решил жениться. На ком? На Наташе. Он совсем не был уверен в том, что желание его будет исполнено, но, — спаси Господь! — привело же его так влюбиться, что не мыслил он себе жизни без Натальи…

Но пока Федор Иванович ни на шаг не приблизился к исполнению своего желания, которое чем дальше, тем сильнее охватывало его. Приняв твердое решение, он не сумел еще пока даже намекнуть Наташе на свои чувства. Более того, он сильно сомневался в себе, чего с ним сроду не бывало.

Призвав себе на помощь все свое самообладание и решимость, Оболенский задумал раз и навсегда разрешить свои сомнения и, буде такое станет возможным, повернуть ситуацию в свою сторону.

Раз приняв решение, откладывать далее объяснение князь Федор не желал и при ближайшей же встрече постановил все прояснить. Он был почти уверен, что его ждет отказ, однако это его не пугало. Если надо — он готов был бороться, но для борьбы нужна полная ясность.

Не медля, Оболенский отправился к Нарышкиным. В несколько минут уговорил он Василия Федоровича отпустить Наташу с ним на масленичные горы. Конечно, девушку сопровождала взятая специально для нее компаньонка-француженка, но для почтенной дамы приуготовлена была самая незавидная для этого дня участь: она была бесцеремонно оставлена в экипаже, а князь с Натальей Васильевной кинулись в гущу развлечений.

— Позвольте, Наталья Васильевна, указать вам на сие невиданное катание с горы. Ни в одной стране просвещенной Европы вы такого не встретите.

— Но это же… страшно, — неожиданно робко произнесла девушка, поглядывая на летящие с крутой горки расписные доски-санки с парой смелых ездоков.

— Ежели умеючи приняться за дело, — ответил ей князь Федор, — то вовсе ничего страшного и опасного быть не может. Ну не трусьте, — прибавил он, лукаво усмехнувшись.

— Я вовсе не трушу! — обиженно произнесла девушка. — Едемте!

Оболенский тут же увлек Наташу за собою, и вот уже они на легких саночках летели с горы вниз.

В первый раз Наташа сильно испугалась, однако, придя в себя, девушка потребовала повторить развлечение. К третьему разу она так вошла во вкус, что ей пришлось напоминать о том, что и тут следует соблюдать правила. На просьбу прокатиться в самый последний раз отказом отвечено не было, и молодые люди снова с ветерком слетели с горы.

Веселые и разгоряченные, они отправились гулять. Вокруг гор вилась толпа: здесь смешались и благородные господа, и мещане, и крестьяне.

— Вот чай и сбитень, — рассказывал Оболенский спутнице. — Блины и пироги всяческих видов… Не желаете? — Смеясь, он протянул ей только что купленную сласть.

— Желаю! — На морозе есть хотелось очень сильно. — А это что за диковина? — Наташа ткнула пальцем в направлении веселого балагана.

— Сие есть почтеннейший Петрушка с приятелями своими — скоморохами.

— Что за диво! — воскликнула она. — Идемте же!

Девушка ринулась в гущу толпы, и молодому человеку ничего не оставалось, как последовать за ней.

* * *

— И все же, Тадеуш, ты не должен был сюда приезжать, — сказал Эйленгоф.

Оба молодых человека прогуливались в толпе, собравшейся у ледяных гор. Они были одеты очень просто, почти по-мещански, и лица их были скрыты широкополыми шляпами.

— Я не мог, брат! Не мог там оставаться, — отвечал Эйленгофу спутник. — Они говорили о тебе такое, что я слушать был не в силах. Тебя обвиняли в измене!

— Смешно пруссака обвинять в измене прусскому королю.

— Они говорят, что русские деньги могут многое. И известно, что ради денег многие поступались своей честью! — ответил Тадеуш.

— Да, — спокойно возразил Эйленгоф, — но только не я. А теперь ты должен возвращаться в Варшаву и убедить всех в моей преданности, коли там возникли сомнения. Я дам тебе доказательства своей верности, и ты сможешь предъявить их ясновельможному панству.

Эйленгоф усмехнулся. Он ли, или кто другой, или что другое — у шляхты всегда найдется повод для раздора. Трудно иметь дело со вспыльчивыми и гонорливыми ясновельможными, однако ради интересов Пруссии это было необходимо.

Барон посмотрел на своего спутника. Эти два молодых человека, барон фон Эйленгоф и пан Тадеуш Сангушко, были сводными братьями. Тадеуш Сангушко был старшим, а барон Петер фон Эйленгоф — младшим. Однако по поведению и характеру все было совсем наоборот. Основательный и спокойный Петер всегда руководил вспыльчивым и неустойчивым Тадеушем.

Происхождение братьев, такое их различие и положение имело свою особую историю. Некогда панна Тереза Масальская, дочь графа Масальского, отпрыск старинного и знатного семейства, вышла замуж за графа Сангушко и родила ему наследника. Но брак этот был недолгим, и графиня Тереза Сангушко овдовела, едва достигнув девятнадцати лет.

Отец ее, старый граф, покинул пределы Польши, желая приблизиться ко двору прусского короля и там искать для себя милостей, а для родины — помощи. Ненавидя Россию, он, как и добрая половина шляхты, скорее запродал бы родную Речь Посполитую прусской короне, нежели уступил, пядь земли российскому императору.

Весьма искусный в интригах, старик преуспел в своем намерении укрепиться при Берлинском дворе Фридриха Великого. Более того, там он просватал свою дочь Терезу за барона фон Эйленгофа — человека богатого и знатного. Сей союз был особенно желателен отцовской гордости и спеси в большей степени потому, что жених был пруссаком. В этом браке и родился Петер.

Разница между братьями составляла 4 года, срок немалый, особенно в детстве. Однако верховодил всегда Петер. Он был спокоен и сдержан, как и его отец, но в нем была та внутренняя сила и властность, что усмиряла вспыльчивый братнин характер. А Тадеуш был вспыльчив, настоящий поляк и сын своего отца.

Умирая, дед их, граф Масальский, завещал Тадеушу все польские свои владения, а также Тадеуш получил поместья родного отца. Петер наследовал барону и оба брата, таким образом, были богаты и независимы. Объединяло же их безусловное влияние младшего брата и то стремление к Пруссии, что демонстрировал старый граф, а от него перенял и Тадеуш.

Итак, братья встретились, обсудили свои дела и гуляли теперь близ ледяных гор.

— Смотри-ка, какая красавица! — воскликнул неожиданно Тадеуш.

— Где? — спокойствие никогда не изменяло Эйленгофу.

— Да вот. — И Тадеуш указал на Наташу, смеявшуюся в ответ на что-то, сказанное Оболенским.

— А-а, — протянул Эйленгоф. — Я знаю ее.

— Ты? — поразился Тадеуш. Но откуда? Такая красивая девушка… Возможно ли меня ей представить?

— Изволь, — улыбнулся брат, — но с условием.

— Все, что угодно!

— Хорошо. Я поймал тебя на слове. Я тебя представлю ей, но завтра же ты уедешь из Петербурга.

— Все, что угодно! — пообещал Тадеуш.

Удивленная Наташа увидела, как к ней приближается былой попутчик Эйленгоф.

— Барон! — воскликнула она. — Вот нежданная встреча! Никак не чаяла вас здесь видеть.

Эйленгоф сдержанно поклонился и учтиво ответил на приветствие:

— Весьма польщен, что вы вспомнили меня.

Девушка рассмеялась:

— Ах, не вините меня в забывчивости.

— Князь. — Барон поклонился Оболенскому.

Федор сдержанно ответил на поклон:

— Сударь…

Увидев барона, князь омрачился несказанно. Их дела были давно улажены, и Оболенский полагал, что Эйленгоф покинул столицу. Однако тот, как видно, не поспешил сделать этого.

— Позвольте представить, — тем временем продолжал Эйленгоф, — старший брат мой — пан Тадеуш Сангушко.

Наташа любезно поклонилась новому знакомцу, и Тадеуш сразу взял быка за рога. Он завладел вниманием девушки, веселил ее, рассказывал какие-то небылицы, предоставляя Оболенскому и Эйленгофу идти позади них, наслаждаясь обществом друг друга. Громкий и смазливый польский граф раздражал князя, но тем не менее Оболенский не замедлил взять его себе на заметку. Все те, с кем общался Эйленгоф, были достойны пристального внимания.

Барон числился в прусских шпионах, и с ним велась игра. Ему позволялось думать, что он обличен доверием русской дипломатической миссии. Но было известно, что он один из тех, кто активно желает присоединения большей части польских земель, а то и всей Польши к Пруссии, в ущерб интересам России.

И вот теперь брат этого человека не давал ему объясниться с девушкой, в которую князь был влюблен. И чем менее у него было возможности для объяснений, тем более Оболенский негодовал и тем более чувствовал себя влюбленным.

Но, к счастью, все заканчивается. Эйленгоф и Сангушко откланялись. Но и Наташе уже пора было возвращаться. Она устала и немного замерзла.

— Вы, кажется, увлеклись вашим новым знакомым? — спросил князь.

— Нисколько, — ответила она. — Он чересчур болтлив. К тому же, я подозреваю, ничто из сказанного им не было правдой.

Оболенский улыбнулся.

— Я хотел кое-что сказать вам. Но теперь уже не осталось времени нам на разговор.

— Есть еще несколько минут, — сказала Наташа. — Я задержусь, а вы будьте кратки.

— После такого приказа не смею ослушаться! — сказал Оболенский, и они оба рассмеялись.

Князь Федор взял ее за руку:

— Вы, может быть, уже догадались… — Он несколько помедлил. — Я люблю вас, Наталья Васильевна. Хотя батюшка ваш и будет на меня сердит, но я хочу прежде объясниться с вами, чем с ним. Я люблю вас и хочу, чтобы вы стали моей женой. Что вы мне ответите?

Наташа опустила глаза, и улыбнулась. Ей приятно и странно было его предложение.

— Я не знаю, Федор Иванович, — ответила она. — Я, право, не думала еще о браке. Вы… вы…

Она решительно подняла голову и посмотрела ему в глаза:

— Вы нравитесь мне. Я бы сказала, что люблю вас, если б знала что это такое — любовь. Если любовь — это предпочтение, которое мы одному человеку отдаем перед всеми, то да, я люблю вас, а большего я не знаю. И если нравится вам такой ответ и если его вы ждали, то говорите с моим отцом. Я сказала, что о браке еще не думала, но, полагаю, по зрелому размышлению, мне захочется сделаться вашей женой. Возможно, я говорю излишне решительно, так, как девушке не подобает, но иначе мне пришлось бы что-то придумывать, а я на выдумки не горазда.

Ошеломленный такой длинной и рассудительной речью, Оболенский замер. Что теперь делать он не знал. Вокруг них вилась толпа, толклись люди, и, казалось, никому не было дела до двух молодых людей. Федор взял Наташу за руку и быстро увлек ее в небольшой дворик между домами. Там он крепко обнял и поцеловал Наташу. И еще, и еще раз. Она прижалась к нему и обвила его руками, отвечая на поцелуй неумело и пылко.

Федор едва с ума не сошел от счастья. Так скоро и просто решилось его искание. Но неуверенность, все та же неуверенность не оставляла его. Ведь Наташа же не сказала, что любит…

 

7

Василий Федорович был дома. Утро его прошло как обычно. Он позавтракал и теперь читал письма в кабинете. Что-то за окном привлекло его внимание. Он вначале не понял, что именно.

Будто мелькнула перед ним знакомая фигура. Он протер глаза, Думая, что утомился и от этого воображение выкинуло с ним такую шутку. Нарышкину показалось, что стоит перед их домом, завернувшись в теплую накидку Маргерита Джанчини.

— Вздор, не может этого быть… — пробормотал он.

И точно: не успел он моргнуть, как женщина испарилась — как не бывала.

В дверь постучали и слуга доложил, что пришел князь Серебряный-Оболенский и просит принять его. Василий Федорович велел просить гостя в кабинет. Когда князь вошел, мужчины учтиво поздоровались друг с другом.

Оболенский не знал, как начать разговор, ибо такая ситуация была ему в новинку, поэтому замолчал, ожидая, что, быть может, первым разговор начнет Василий Федорович. Так и произошло. Нарышкин, улыбнувшись, предложил гостю сесть и спросил:

— Вас, вероятно, привело ко мне какое-то дело, князь?

— Да, верно. Я хотел… — На мгновение Оболенский замялся и тут же продолжил: — Я хотел просить руки вашей дочери, Василий Федорович. Я люблю ее и, полагаю, что она тоже любит, меня.

— Полагаете или уже точно знаете? — улыбаясь спросил Нарышкин.

Оболенский замялся:

— Догадываюсь… — только и нашел он, что ответить.

— Что же… Я не против вашего брака. Вы кажетесь мне весьма подходящим женихом для моей дочери. Вы и знатны, и богаты, но, главное, вы любите ее, а это я полагаю самым важным.

Василий Федорович невольно припомнил себя в подобной ситуации: как он просил руки Наташиной матери, как был влюблен и готов был всем пожертвовать ради любимой женщины. Он посмотрел на князя и подумал, что если тот так же любит его Наташу, как когда-то был влюблен сам Нарышкин, то он, не раздумывая, даст согласие. Хотя оставалось еще спросить его дочь. Василий Федорович лишь надеялся, что у дочери его достанет душевной прозорливости понять, что этот молодой человек любит ее искренне, и она не будет совершать тех ошибок, что совершили когда-то ее мать и бабка.

Нарышкин позвал слугу и приказал вызвать Наташу.

— Вот сейчас она придет, и я передам ей наш разговор, — сказал Василий Федорович.

Он снова улыбнулся и взглянул на Оболенского. Тот был бледен. Несмотря на то, что вчера Федор объяснился уже с Наташей, ее слова о том, что он ей лишь нравится и что она не знает, любовь ли это, мучили его. Его неуверенность проистекала не только оттого, что он опасался все же получить отказ. Федор уже был влюблен, и влюблен сильно. Так сильно, что дальнейшей жизни уже без Наташи себе не мыслил. Она могла стать его женой, но вот полюбит ли она его? Хуже этих сомнений быть ничего не могло. Однако Оболенский был готов рискнуть, как и всякий влюбленный, полагаясь лишь на свою Фортуну.

Между тем предмет его помыслов уже вошел в кабинет и поздоровался с папенькой. Увидев же князя, Наташа учтиво поклонилась ему, ничем не выдав своего волнения, если таковое и было.

— Вот, Наташа, — начал Василий Федорович, — князь просит твоей руки у меня. Я готов дать ему согласие, но ты что скажешь?

Оболенский при этих словах лишь молча посмотрел на девушку. Она глянула на него в ответ.

— Я согласна, батюшка, — ответила Наташа.

— Ты согласна, оттого что я велю, или ты любишь Федора Ивановича? Ответь мне откровенно.

Наташа опустила глаза и сказала:

— Я люблю Федора Ивановича…

— Ну что же, благословляю вас, дети, — сказал Нарышкин.

В кабинете в красном углу висела икона. Нарышкин снял ее со стены и благословил ею опустившихся на колени перед ним Наташу и Федора.

Затем решено было, что сговор состоится только после Пасхи, ибо Масленица оканчивалась, Великий пост стучал уж в двери и ранее назначить сговор приличия никак не позволяли. Затем, уже летом, полагали сыграть свадьбу, желая обязательно успеть до Петровского поста.

Вскоре Оболенский ушел. Предстоял пышный праздник, к которому надлежало готовиться обеим сторонам, да еще необходимо было сообщить обо всем Семену Петровичу.

Оставшись вдвоем, отец с дочерью некоторое время молчали.

— Я рад, — сказал Василий Федорович, — что ты любишь его. Он-то, кажется, влюблен без памяти.

— Да, — коротко ответила Наташа.

— Но ты же сказала правду? Ты его любишь?

— Я не знаю… Он любит меня, а я, кажется… Я, наверное, тоже его люблю, хотя и не знаю точно, что такое любовь. Вчера он спросил меня о том же, и я ему ответила вот так, как отвечаю сейчас тебе. Он самый приятный из всех молодых людей, что я знаю. Мне нравится бывать с ним, я доверяю ему…

— И это все? — спросил отец.

— А что еще? Я не знаю…

Нарышкин помолчал. Ответ дочери несколько обескуражил его. В этот момент она была похожа на свою мать, и ее слова снова напомнили ему молодость и его собственные признания в любви.

— Позволь, я дам тебе совет, — начал Василий Федорович. — Ты, может быть, сомневаешься сейчас, но… Но поверь, не всегда пылкость чувства сопровождает истинную любовь. Часто страстью мы обманываем себя, думая, что это есть любовь. Но это не так… Страсть мимолетна, любовь же крепка и долговечна. Страсть, основанная на сиюминутной причуде, сгорает в единый миг, порой губя человека. Любовь же, основанная на прочной привязанности, уважении и долге, а подчас и благодарности, долго существует между двумя людьми. Я прожил жизнь, я знал людей, которые ошибались в страсти и потом горько раскаивались в своих ошибках. Не сомневайся, выходи замуж за Оболенского. Князь приятен тебе — и это хорошо. Он любит тебя, и он умен. Он сумеет привязать тебя к себе и заставит тебя полюбить его. Не сомневайся… Ты будешь с ним счастлива.

Наташа посмотрела на отца и впервые, наверное, задумалась о том, что он пережил.

— Скажи, ты сейчас вспомнил о моей матушке? — спросила она. — Ты из-за нее все это мне говоришь?

— Почему ты так решила? — спросил Василий Федорович.

— Ты никогда мне ничего не говорил, — отвечала Наташа. — Но дедушка, Семен Петрович, он… Он как-то рассказал мне, как вы поженились с матушкой. Он, правда, говорил не подробно и многого недоговаривал. Но теперь, когда ты все это говоришь мне, я подумала… Подумала, что ты боишься, что я ошибусь, как и она?

— Зачем он это тебе говорил! — Василий Федорович чуть не разозлился.

— Не беспокойся, я мало что поняла из его слов… Но мне хотелось знать, я сама спрашивала дедушку о вас. Я поступлю так, как ты мне советуешь.

Василий Федорович в порыве любви крепко обнял Наташу.

— Ступай, детка. И будь счастлива, — сказал он, поцеловав ее.

 

8

Тадеуш Сангушко уже целый час стоял под окнами особняка Нарышкиных. Было темно, и он мог не опасаться, что кто-либо заметит его. Но сам он видел многое. Например, он видел, как за особняком наблюдала еще одна пара глаз. Это была женщина. Она не замечала его, и он решил разузнать, кто она и что ей нужно. Быть может, она могла бы быть ему полезной. И хотя Тадеуш еще и сам не знал, что намеревался делать, но любые сведения были бы ему на пользу.

Он пришел сюда, гонимый страстным влечением к новой своей знакомой — к Наташе. Вот уже несколько дней она не выходила у него из головы, и Тадеуш стоял около дома Наташи, пытаясь вновь увидеть ее. И неизменно видел женщину, которая, как и он, стояла у дворца Нарышкиных, не сводя с него глаз. Эта женщина очень заинтересовала Тадеуша. Решение он обычно принимал мгновенно, вот и сегодня он незаметно подкрался к незнакомке, которая так была увлечена наблюдением за домом, что ничего вокруг себя не замечала. Он резко обхватил ее сзади и, зажав ей рот, быстро потащил ее к своей закрытой карете, что стояла неподалеку. Женщина яростно отбивалась, но ничего не могла сделать, ибо Тадеуш был сильным и богатырски сложенным мужчиной.

Приказав кучеру ехать, Сангушко наконец отпустил женщину. Она, почувствовав себя свободной, замахнулась на него и пару раз ударила Тадеуша кулаком по груди. Но эти удары были для него вовсе нечувствительны, как комариный укус. Капюшон упал с лица пленницы и взорам Тадеуша предстали черные волосы, черные глаза, смуглая кожа и алые губы. Это была Маргерита.

Да, Нарышкин не ошибся. Он видел именно ее под окнами дома. Как Маргерите Джанчини удалось пробраться в Россию — история темная. Нарышкин никогда этого так и не узнал.

Теперь же она сверкала глазами на человека, так внезапно ее пленившего, не зная еще, чего ей ждать от него, но уж точно зная, что она попытается соблазнить его и это не будет ей особенно неприятно, ибо Тадеуш был красив, истинно красив. Его внешность обращала на себя внимание всегда, при любом его появлении дамы теряли от восторга голову. Редко кому удавалось сохранить присутствие духа при первом взгляде на него.

— Что вам нужно, сударь? — спросила Маргерита у Тадеуша, едва оправившись от первого потрясения.

Говорила она по-итальянски, и Сангушко ее не понял.

— Говорите ли вы по-французски? — спросил он.

— Да, месье. Что вам угодно? — продолжила она.

— Мне угодно знать, зачем вы следили за домом господ Нарышкиных? — ответил он.

— Разве запрещено просто стоять и смотреть?

— Нет, не запрещено. Но вы не просто стояли и смотрели. Вы стояли битый час и не сводили глаз с окон дома, мадам. У вас должна же быть для этого какая-то причина?

Маргерита не отвечала.

— Назовите хотя бы ваше имя?

— Мне кажется, что это вам следовало бы сначала назвать себя, — сказала она. — Вы так дерзко похитили меня! Какое вы имели право?

— Никакого, кроме того, что в этом доме живут люди, которые мне интересны. И все, кто следит за ними, также вызывают мой интерес. Быть может, мы могли бы быть полезны друг другу? Впрочем, я все же представлюсь: граф Тадеуш Сангушко к вашим услугам.

— Синьора Маргерита Джанчини.

— Итак, что же вы делали здесь, синьора Джанчини?

Посмотрев на Тадеуша, Маргерита вдруг каким-то чутьем угадала в нем своего соратника. И тут же поведала ему о том, что желает отомстить. Она не питала никаких уже иллюзий насчет того, что Нарышкин женится на ней. Но за то, что он отверг ее, за свое унижение, а Маргерита чувствовала себя униженной, она хотела расплаты. Она ничего не смогла бы сделать Василию Федоровичу. Даже убив его, Маргерита не насытила бы своей мести. Но его дочь — ненавистная Наталья! Вот чьи мучения и, быть может, даже гибель нанесут удар по человеку, который оскорбил ее, пренебрег ею!

Молча выслушав ее, Тадеуш возрадовался своей проницательности. Эта женщина могла быть ему полезна. Нет, смерти Наташиной он не желал. Напротив, ей он желал всяческого благополучия — но для себя. Он уже решил, что влюблен, и решил, что эта женщина будет его, и баста. Маргерита могла бы стать его орудием в этом деле. И, улыбаясь, он поведал синьоре Джанчини, что Наташа собирается замуж (а это он уже успел сегодня выяснить) за князя Оболенского.

— И ему бы я тоже охотно отомстила! Смерть этого негодяя очень бы порадовала меня! — воскликнула она.

— Что же он сделал вам? — изумился пан Тадеуш.

— О, ровным счетом ничего… Но я ненавижу его уже потому, что они оба — и отец, и дочь любят его и принимают в свою семью!

— Вот и для меня его смерть была бы благом, — заметил Сангушко. — И подумайте, синьора: ведь если пани Наталья любит его, то его гибель будет лучшей местью. Что может быть приятней мучений врага, мучений, которые никогда не утолятся? Смерть нельзя поправить!

— Но этого слишком мало! Она постепенно забудет его и полюбит другого!

— О, вы судите, должно, по себе? Хорошо. Если этого мало… Мне нравится пани Нарышкина. Я бы хотел обладать ею. Как вы думаете, будет ли она счастлива? Если за смертью жениха последует любовь и домогательства неприятного и противного ей человека?

Говоря так, Тадеуш несколько кривил душой. Ему хотелось выставить себя перед Маргеритой этаким чудовищем, чтобы она поверила ему и не отказалась помогать. В глубине души он надеялся, да что там! Он просто был убежден, что Наташа полюбит его. Полюбит, как только поймет, что иного выхода у нее нет.

Тадеуш ни на миг не задумался о желаниях своей избранницы. Он даже решил, что осчастливит ее тем, что женится на ней. Да, женится! И никак иначе. Если уж быть благородным кавалером, то быть им до конца! Вот так вот! Он даже гордо вздернул подбородок при этой мысли. Но теперь следовало укротить ту мегеру, что сидела напротив него. А то она еще убьет прекрасную паненку, и что тогда ему останется делать?

Тадеуш посмотрел на Маргериту тем своим особенным взглядом, который, как он знал, свел с ума не одну женщину. Маргерита была слаба перед мужчинами. Тот красавец, что сидел напротив нее, был неотразим. А взгляд его, свидетельствующий о том, что она ему понравилась, и вовсе сводил с ума и заставлял дрожать.

— Да, вы правы, — пробормотала она. — Такая месть будет лучшей.

— Мы с вами сделаем это, — сказал ей Тадеуш, беря ее руки в свои. — Мы убьем жениха, а невесту украдем.

— Пусть, пусть она мучается… — яростно бормотала Маргерита. — Пусть ей будет худо! Но обещайте мне, что вы не будете к ней слишком снисходительны.

— Клянусь! — пламенно заверил ее пан Тадеуш.

Вдруг в ее глазах блеснул огонь.

— Но ведь вы влюблены в нее. Влюблены! И пожалеете ее!

Тадеуш резко прижал ее руки к своей груди:

— Нет, я умею быть безжалостным! Меня предпочли другому — и я отомщу!

Сангушко не уточнил, что с Наташей он познакомился буквально накануне и не имел никаких прав на ее внимание, поскольку даже не объяснился с ней. Но зачем знать этой женщине все подробности его дела? Тем более что и самому ему уже казалось, что все было не так: что он давно влюблен и ухаживал, и объяснился, и что его предпочли другому и так далее.

Одним словом, план тут же сложился в голове у пана Сангушко. Он видел перед собой женщину, которую желал сделать своим орудием. И знал, что ему легко будет повелевать ею.

 

9

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, говаривали наши предки. Масленица весело подкатилась к концу, да так, что никто и не заметил, и наступил Великий пост. Развлечения прекратились, визиты да гуляния кончились, закрылись театры и мясные лавки, начался пост.

На первой неделе поста Нарышкины, по обычаю, предались молитвам и церковным службам. Семен Петрович особенно любил это время. Он, как бывало в старину, постился строго.

Василий Федорович таким постником никогда не был, да и жизнь в Италии отучила его от многих обычаев, поэтому особым подвижничеством он не отличался. Наташа же, с детства ко всему этому непривычная, с ужасом и благоговением взирала на такую строгость, тайком подхватывая с кухни то постный пирожок, то медовую коврижку, которую пекла для нее Марфушка, то медовое варенье или моченое яблочко.

Строгай Семен Петрович о том не знал, а Василий Федорович посмеивался над дочкиной слабостью, заметив ей однажды, что ночное тайное едение, пожалуй, укрепит ее фигуру. Да не сбежал бы жених! Ведь хоть дородность хороша да и в моде, но князь — человек европейский и утонченный: а ну как ему не понравится вместо одной невесты получить сразу две? Наташа обижалась, утверждая, что уж так-то она никогда не потолстеет, даже ежели очень постарается. Двух невест из нее не выкроить!

Первая неделя поста окончилась, и отец с дедом, призвав Домну Егоровну, приказали ей готовить приданое невесте. Так как сделать следовало многое, то из ближайшей деревеньки вызваны были девки-мастерицы, куплено того и сего, да вся девичья была засажена за работу.

Оболенский часто наезжал в гости, но наедине ему с невестою побыть не удалось ни разу. Однако это обстоятельство нисколько не охладило, а, напротив, усилило жениховский пыл. Свадьбы он ждал со страстностью, считая длинные дни и с тоской убивая недели.

Однако время, что так долго тянулось для жениха и невесты, довольно быстро проскочило для двух любовников. Маргерита и Тадеуш не без приятности проводили время, наслаждаясь друг другом и строя планы мести. Наконец было решено все. Маргерита, прельщенная Тадеушем, соглашалась на предложенный им план беспрекословно. Умело подогретые им чувства в пылкой южанке горели, как костер. И это именно от ее руки должен был пасть князь Серебряный-Оболенский в день сговора жениха и невесты, и бала, который должен был последовать в этот день.

Приглашение на бал к Нарышкиным, да еще на бал, который старый Семен Петрович устраивал в честь обручения своей внучки, было бы желанным для любого. Билеты были разосланы чуть не всем, и праздник обещался быть необычайно пышным. Среди такого обилия гостей можно было пропустить и незваных, и даже вовсе нежеланных персон. Как уж Сангушко раздобыл билет для себя и Маргериты — осталось тайной, выяснить этого не удалось даже впоследствии, однако оба они, пышно одетые и никем не узнанные, прибыли в дом Нарышкиных.

Тадеуш был холоден, а Маргерита, напротив, вся дрожала. Ее переполняли настолько противоречивые чувства, что она сама бы не взялась определить, что она ощущала сейчас. Но главным было — всепоглощающее волнение, от которого холодели руки и ноги, все внутри тряслось и в голове была лишь одна мысль — скорее совершить то, ради чего она пришла сюда. Убить! И basta! А там будь что будет…

Наташа протанцевала с женихом менуэт, а потом молодые отошли в сторону от танцующих. Федор усадил невесту и встал за ее креслом. Вид молодой пары, веселой и о чем-то перешептывающейся, покоробил Сангушко. Граф взял Маргериту за руку и указал ей на пару. Маргерита коротко кивнула головой и направилась к молодым людям. А между тем…

Между тем Наташа улыбнулась жениху.

— Век бы глядел на вас, радость моя, — сказал Оболенский. — Ваша улыбка делает меня счастливым. Никогда бы не подумал, что когда-нибудь настроение мое будет зависеть от такой малости!

— Все насмехаетесь, сударь? — кокетливо переспросила Наташа. — Помолвка не свадьба. Еще не поздно и передумать!

— Боже упаси! Чтобы я да передумал!

— Да я не о вас, — усмехнулась девушка. — Я могу передумать.

Оболенский помрачнел и наклонился к ней:

— Вы разве совсем меня не любите?

Наташа посмотрела на него:

— Сейчас опять менуэт, пригласите меня. Мы жених и невеста, нам сегодня можно танцевать друг с другом без счета.

Оболенский молча поклонился Наташе и подал ей руку. Они пошли в ряд к танцующим, а Маргерита, проклиная все на свете, замерла неподалеку.

— Вы мне не ответили, — продолжил князь.

Лицо его было сосредоточенно и напряженно.

— Мне иногда кажется, что вы согласились, чтобы угодить отцу и деду. Или чтобы меня не огорчать отказом. Но это неправильно…

Фигура танца развела их.

— Вы ошибаетесь, — ответила Наташа, как только снова оказалась рядом с женихом. — Я никогда бы не согласилась, просто из желания угодить.

— Тогда отчего?

— Мы говорили с вами, и я ответила, что не могу признаться вам в любви.

Танец вновь развел их и Наташа увидела, как лицо Оболенского помрачнело еще больше.

— Я попросту не знаю что такое истинная любовь, — слегка улыбнувшись, вновь продолжала девушка. — Но из всех, кто мне известен, вы единственный, кто мне мил. И единственный, кого я вижу рядом с собой как своего будущего мужа.

— Меня это почему-то не радует, — ответил Оболенский.

Еще несколько томительных минут они провели вне досягаемости друг друга и опять сошлись. Руки их соприкоснулись, и Наташа заглянула жениху прямо в глаза.

— Не хмурьтесь. Вы очень дороги мне, и знайте: что бы ни было, я теперь ваша невеста. И вам не изменю. Ни теперь, ни впредь.

— Я люблю вас, — сказал он.

Наташа улыбнулась. Можно было бы повторить эти слова, глядя ему в глаза, но ей почему-то хотелось приберечь их. Но, видимо, в ее лице промелькнуло что-то такое, что обрадовало князя, и он успокоенно улыбнулся ей в ответ.

Танец окончился, пары разошлись. Молодые люди вернулись к своим креслам и, ни слова не говоря, просто смотрели друг на друга.

Тадеуш глянул на Маргериту. Та из складок своей юбки уже вынула кинжал и тихо, со странным и настороженным выражением в лице подходила к Оболенскому. Тот ничего не замечал и нежно держал невесту за руку, улыбаясь ей.

— Я все-таки верю… Нет, я точно знаю, что наступит такой день, когда вы мне скажете, что любите меня.

— А может быть, я уже… люблю вас, — прошептала Наташа.

Нервы Маргериты не выдержали, она громко крикнула, и крик этот, прозвучавший ярко и остро в зале, не заглушаемый ни музыкой, ни болтовней, парализовал бившуюся кругом жизнь. Оболенский обернулся на крик, и удар кинжала пришелся ему в грудь. Князь пошатнулся и упал. Маргерита выдернула кинжал из его груди и замахнулась им на Наташу, но Сангушко, стоявший рядом, упредил ее и отвел удар от девушки. Наташа закричала и упала на тело жениха.

Поднялась суматоха, Маргериту схватили и поволокли прочь.

— Он умер, умер… — шептала Наташа, прижимаясь к безжизненному телу Оболенского. — Нет… нет! — Она зарыдала.

А в голове вертелось: «Это я виновата… И ведь я даже не сказала ему… что люблю… что люблю его… Это я виновата… я…»

Ее оторвали от тела и приподняли. Рядом суетился Сангушко, который был чуть ли не героем. Отец гладил ее по лицу:

— Ну же, ну же… успокойся.

Она что-то бормотала и ничего не могла уже понять.

— Лекаря! Лекаря для князя! — крикнул Нарышкин.

И тут же понеслись за лекарем. Князя подняли и вынесли из зала в ближайшую комнату, уложили на кровать…

— Он умер… умер… — шептала Наташа. — Это я виновата. Проклятие…

— Ты ни в чем не виновата. Слышишь? Успокойся! Наташа! — Василий Федорович не мог сдержаться. Непонятные слова дочери были для него ясны, как день.

— Наташа, дочка…

Но она ничего не слышала. Она потеряла сознание.

— Ну и хорошо, и к счастью, — шептал Василий Федорович.

Он поднял Наташу на руки и понес в ее комнату.

— Как лекарь князю поможет, пусть тотчас идет к моей дочери! — крикнул он слугам.

Гости испуганно перешептываясь, быстро разъезжались. Семен Петрович в ужасе стоял радом с комнатой, где лежал князь, и не мог понять происходящего.

Маргерита, скрученная двумя дюжими молодцами из дворни, лежала на полу и, казалось, была в беспамятстве. Женщину надо было поместить в тюрьму.

— Убил бы ее своими руками, — пробормотал Семен Петрович. — Стерва…

И нарочно отвернулся от нее, чтобы ненароком не выполнить своего желания.

Наташа тем временем все не приходила в себя. «Что там внизу? Как дядя? Как Оболенский? — Василий Федорович, сидя у Наташиной постели, готов был разорваться. — Да лекаря сюда нужно!»

— Эй, кто там! — крикнул Нарышкин.

В дверь нырнула Марфушка.

— Помоги… Помоги… — Он никак не мог сообразить, что сказать горничной.

— Сними это платье, переодень ее! — резко крикнул он. — Я сейчас за лекарем и тотчас вернусь!

— О-ой! — запричитала Марфушка. — Бедненькая моя! Ягодка! Боярышня! Горе-то какое! А как же там князюшка?

— Да замолчи ты! — резко оборвал ее Василий Федорович. — Делай, что велено.

Он стремительно выбежал из комнаты, не в состоянии слушать Марфушкиных причитаний.

— О-ой, рыбонька моя, — рыдала меж тем Марфушка. — Да что они сотворили, ироды… Голубица моя кроткая!

Причитая, она начала снимать туфли, делала она это медленно, то и дело утирая рукавом лицо и рыдая.

— Брось, дура, — тихо сказал ей кто-то.

Она обернулась. В дверях стоял граф Сангушко.

— Одень ей башмаки, — приказал он.

— А чегой-то… — пробормотала Марфа.

Тадеуш размахнулся и со всего маху ударил Марфушку по лицу. Та упала на пол и жалобно заскулила, не решаясь, однако, поднять вой на весь дом.

— Молчи, не то прибью до смерти, — потребовал Сангушко.

Он быстро подошел к кровати, поднял девушку, благо та еще так и не пришла в себя, и так же быстро и бесшумно вынес ее из комнаты.

 

10

…Наташа вспомнила, что его убили. Кровь хлынула из груди. Она упала на колени и прижалась к нему:

— Я люблю тебя! Люблю тебя! — Но ни одного слова не вылетело с ее губ.

Как она ни пыталась сказать это — ничего не получалось. Он лежал мертвый, бездыханный… А она рыдала и рыдала…

— Ах!..

Карету подбросило на ухабе, но лошади понесли ее дальше. Наташа ударилась обо что-то головой, но, впрочем, не сильно, и очнулась. Она куда-то ехала, но никак не могла вспомнить, куда и зачем.

Девушка сделала попытку приподняться и тут взгляд ее упал на платье — оно было все в крови. То самое платье! Она затряслась.

— Что это? Что это? — бормотала она и, дрожа, попыталась руками стереть кровь с платья.

Конечно, это ей не удалось. Тут она почувствовала, что рядом с ней кто-то есть. Она обернулась и увидела…

— Кто вы? Что вам надо? — испуганно спросила Наташа.

— Я Тадеуш Сангушко. Граф Сангушко. Быть не может, чтобы вы меня забыли, ясновельможная панна.

— Что вы тут делаете? Куда мы едем? Зачем?

— О-о… — Тот явно затруднялся с ответом. — Я везу вас в свой дом.

— Да вы что?.. — только и нашла она, что сказать.

— Ваш жених мертв, — вдруг страстно начал Тадеуш. Он взял Наташу за плечи и крепко сжал их руками. — Вы теперь едете ко мне, потому что я люблю вас. Я один смогу защитить вас от этой сумасшедшей, которая убила Оболенского. Вы станете моей… Моей женой!

— Нет, нет… Не может быть… Он не умер. — Наташа глотала слезы. — Нет, нет…

— Умер, взгляните правде в глаза! — продолжал Тадеуш. — Но это все равно. Вы будете счастливы со мной и забудете о нем!

— Нет! Нет! — Она зарыдала и забилась в истерике. — Нет! Не хочу!

— Да перестаньте! — Тадеуш встряхнул ее. — Ну же!

Карету снова тряхнуло, и Наташа в этот момент опять ударилась.

— А-ах… — простонала она и вновь потеряла сознание.

— Ну оно и к лучшему, — пробормотал Тадеуш.

Он вез ее вон из города. Там у него был нанят дом, стоявший уединенно, с большим садом. Их там никто не найдет.

— Да что ж такое! Что ж такое! Князь Федор… Ну и напугал…

Оболенский терпеливо сносил заботы лекаря, перевязывавшего его. Удар пришелся ему не в грудь, а в плечо. Боль была столь сильной, что в первую минуту он потерял сознание, потому Наташа и сочла его убитым. Но теперь Оболенский, сильный и привычный ко всякому мужчина, чувствовал себя бодрым и готовым ринуться на поиски невесты. Более того, он жестоко корил себя за проявленную слабость. Не упади он тогда от удара Маргериты, сейчас бы не пришлось искать Наташу…

— При такой ране вам, сударь, повезло, что вы живы, — заметил лекарь.

— Столько крови хлынуло, что я уж было решил, что не жилец вы боле… Да и упали замертво. — Василий Федорович расхаживал по комнате, не находя себе места.

— Но что Наташа? — спросил князь Федор. — Куда она делась?

— Терпение, сударь, терпение, — бормотал лекарь, удерживая Оболенского подле себя. — Вы вовсе не так сильны, чтобы вскакивать и бежать тотчас.

— Верно, Федор Иванович, сдержитесь, — заметил Нарышкин. — Не хватало, чтоб вы себя все же в гроб вогнали, дорогой мой… Семен Петрович все нам расскажет, как только расспросит прислугу.

Семен Петрович, который точно занимался тем, что расспрашивал прислугу, уже знал почти все. Марфушка, зареванная, с пылающей прибитой щекой, как только лишь Сангушко покинул дом со своей добычей, кинулась к барину и доложила ему, кто и что сотворил в его доме. Старик все поведал племяннику и Оболенскому, которые с трепетом выслушали сообщенное. Каждый из них боятся помыслить, что мог поляк сделать с девушкой. Медлить было нельзя. Оболенский, который порывался вскочить и бежать на поиски невесты, был пока силою удержан в доме.

— Сначала надо все узнать, всех расспросить, — сказал ему Семен Петрович. — Я пошлю своих людей, Василий отправится с ними. Мы разузнаем, кто тот поляк, куда он мог отправиться, где нам его искать…

— Не будет ли поздно? — сквозь зубы пробормотал Оболенский, которого чуть ли не держали лекарь и отец Наташи.

— Не будет, — спокойно ответил ему старик. — Теперь же нужды нет тебе бежать. Помрешь ненароком, что мы тогда Наташе скажем?

На том и порешили. Оболенский остался в доме под присмотром лекаря и Семена Петровича, Василий Федорович и несколько людей его дяди отправились на поиски Наташи.

Тадеуш вынес Наташу из кареты на руках. Его встретил поляк-дворецкий и горничная, тоже полька. Это были старые слуги, преданные его семье уже много лет. Он отнес девушку в комнату, которую заранее приготовил для нее и приказал горничной ее переодеть.

Наташа пришла в себя, когда горничная догадалась ей поднести нюхательные соли. Она без всякого чувства оглядела комнату. На ней было чистое домашнее платье, и ничто в ее одежде не напоминало о произошедшем с нею. Горничная молча поклонилась и вышла. Наташа явственно вспомнила, что уже было с ней подобное.

— Да что же это такое? — прошептала она. — Почему на меня такие напасти?

Федор… Теперь он мертв… А она — неизвестно где, неизвестно с кем. Конечно, ее будут искать, но до того она может подвергнуться опасности… И опасности совершенно определенной со стороны Тадеуша.

Она припомнила байки Марии о разных страстях, разные разговоры о мужчинах, собственные впечатления, какие-то обрывки сведений… Опасаться следовало только одного и защищать только одно — честь. А жизнь… Теперь жизнь ей стала безразлична.

— Я люблю его… Я любила его… — прошептала девушка.

Она теперь поняла это с необычайной ясностью. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Наташе хотелось умереть. Жизнь была ей недорога. Мысли об отце и деде ее не утешали. Она не хотела их видеть, не хотела вообще ничего… И твердо знала, что в самом крайнем случае просто наложит на себя руки, а этому мерзавцу не дастся.

Наташа, сделав над собой усилие, поднялась и прошлась по комнате. Внимание ее привлек стол. Она подошла к нему и стала выдвигать ящики. В одном из них — о счастье! — лежал самый настоящий нож! Удача! И беспечность похитителя… Наташа преисполнилась презрения к нему и сознания того, что нож этот просто знак судьбы. Что бы ни было, а судьба на ее стороне. Однако тут же пришла мысль о Федоре. И она чуть не заплакала — ничего себе, судьба на ее стороне! Самого дорогого уже не вернуть. Опять пропало желание жить и действовать, но она взяла себя в руки. И вовремя!

В дверь, даже не постучавшись, вошел Тадеуш. Он улыбался! Наташа разозлилась. Слабость вдруг прошла под натиском ярости. Она стиснула рукой нож и спрятала его в складках одежды, как сделала это два часа назад виновница всех ее бед.

— Ну наконец-то! — радостно произнес он. — Вы теперь знаете, я люблю вас. И всегда любил. Теперь вы будете моей. Я счастлив.

— А я нет, — холодно прервала его Наташа. — И я требую, чтобы вы отвезли меня домой.

— Пани Наталья, это невозможно, — с постным видом начал Сангушко. — Поверьте мне, я желаю вам только добра. Я хочу, чтобы вы стали моей женой. А так… Если я сейчас привезу вас домой, то начнутся вопросы… Подозрения… Вас заподозрят… Ваша честь будет затронута…

— Мне все равно. О своей чести я сумею позаботиться! — твердо сказала девушка. — Женой вашей я никогда не стану, это знайте твердо. Если вы сейчас отвезете меня к отцу, я соглашусь забыть эту неприятную историю и простить вас. И, кстати, для вас я — Наталья Васильевна. И извольте впредь не фамильярничать.

— Глупо, ну глупо… Пани Наталья… Наталья Васильевна, — осекся он под ее взглядом. — Вы теперь в моей власти. Приказов ваших я слушать не буду и милости мне сулить не надо. Здесь я милую и караю. И позвольте вам напомнить…

— А-а-а, — прошипела она, — так вот в чем дело…

Сангушко даже испугался, настолько изменилась слабая, измученная слезами девушка. Сейчас перед ним была разъяренная фурия.

— Вы приказали этой женщине убить моего жениха, не так ли?

— Да что вы? — перепугался Тадеуш. — Не я! Я ничего не знал!

— Все вы знали!

Ее лицо побелело от ярости.

— Так вот, я убью вас, — она достала нож и показала ему.

— Что? О… о… откуда? — Сангушко начал заикаться.

— Бог все видит, негодяй! Я тебя убью! И я не шучу…

Снизу послышался шум, стукнула входная дверь.

— Вам… вам повезло… пришел кто-то… Сангушко попятился к двери. — А иначе бы…

Он выскользнул за дверь и захлопнул ее за собой. Наташа бросилась к двери, пытаясь выбраться, но Сангушко проворно запер дверь, Наташа стала колотить кулаками в дверь:

— Выпусти меня! Выпусти меня, мерзавец!

— Что это такое? Что за крик? — холодно спросил Эйленгоф у брата.

— Да так… — бормотал Тадеуш.

— Кто здесь? Кого ты привел сюда, болван? — Тонкое лицо Эйленгофа исказилось от ярости. — Разве ты не знаешь, что чужим здесь не место!.. Там женщина? — тихо спросил барон.

Весь дом оглашали возмущенные крики Наташи.

— Там женщина? — еще раз тихо переспросил Эйленгоф.

— Да, — понуро ответил Сангушко.

— Кто?

Тадеуш молчал.

— Я еще раз спрашиваю: кто?

— Наталья Нарышкина.

— Что?! Да как она здесь оказалась? Как ты посмел? — Эйленгоф пришел в бешенство.

Крики сверху мало-помалу затихали.

— Ты понимаешь теперь, что она могла… Она могла что-нибудь увидеть? То, что ей видеть не положено! И что теперь… Что теперь прикажешь делать? Как ее выпустить? Ты…

Эйленгоф замолчал.

— Нет, ее выпустить мы не можем! — воскликнул Тадеуш.

— Мы? — иронически спросил его брат.

— Я! — выкрикнул Тадеуш. — Я люблю ее! Я хочу ее!

— Ах вот что? Ты хочешь ее? А дело? А о деле ты забыл, мой сластолюбивый братец? Ты и пальцем до нее не дотронешься! — прошипел барон. — Не смей! Раз уж такая оказия…

Эйленгоф прошелся туда-сюда по комнате.

— Ее можно использовать в нашем деле. Но только… Только она должна быть цела и невредима, как в день своего рождения! Ты понял меня? — Он оборотился к Тадеушу.

— Но… Но я не понимаю…

— А ты и не должен. В нашем деле ты слишком мало смыслишь и всего тебе знать не надобно. Женщина знатного рода может послужить орудием… Или товаром… Но при этом ее родные должны быть уверены в том, что никакого ущерба ей причинено не было. И если я узнаю, что ты хоть пальцем до нее дотронулся, не говоря уже о прочем, я сам убью тебя! Ибо твои глупости надоели мне! Странно, что нас родила одна мать… Мы так не похожи. — Барон покачал головой и презрительно посмотрел на брата.

Тот опустил голову. «Все равно я своего добьюсь…» — думал Тадеуш.

— И не надейся, — угадал его мысли барон. — Насколько я ее понял за то время, что имел удовольствие быть с ней знакомым, твоей она не будет ни в каком случае. — Он усмехнулся. — А если такая оказия и случится, то только один раз. Помни об этом — гордая женщина никогда не позволит такому… такому слабому человеку владеть собой.

— Вот черт…

— Ищи орешек себе по зубам! — наставительно сказал барон. — А теперь слушай.

Он поднял голову кверху. Криков до них уже не доносилось.

— Что там у нее? Зачем она тебя прогнала? Ведь она тебя прогнала?

— Да, прогнала! Но у нее там нож!

— Вот болван! У нее там еще и нож! О-о… Ну слушай… Мы должны вывезти ее в Польшу. По доброй воле она с нами не поедет, значит, придется ее заставить.

— Но как?

Эйленгоф подошел к одному из шкафов и достал из него склянку с прозрачной жидкостью.

— Подай мне бокал с водой, — обратился он к брату.

Тот проворно выполнил требование барона. Эйленгоф накапал несколько капель в бокал.

— Ну, бери бокал. Теперь дело за малым… Надо заставить ее это выпить.

— Так просто? — саркастически спросил Тадеуш.

— Да. Так просто. Идем.

— Куда?

— К ней. Я буду держать ее, а ты заставишь ее это выпить. Вот и все, — сказал Эйленгоф.

— А… а как?

— Да так, вольешь в рот — и все. В Польше мы ее в твоем поместье спрячем. И помни! — Барон повернулся к брату. — Тронешь ее хоть пальцем — Убью! Мне не ее честь дорога, а дело наше, которому ты своей глупостью повредить можешь.

Они подошли к двери. Тадеуш достал ключ и отпер дверь. Эйленгоф отворил ее и вошел первым.

— Вы? — изумленно воскликнула Наташа. — Вы? Как вы здесь оказались?

От удивления она растерялась и упустила тот момент, когда Эйленгоф коршуном кинулся к ней и скрутил ей руки за спиной.

— Давай! — крикнул он брату. — Да давай же!

Тадеуш, руки у которого тряслись, попытался поднести бокал ко рту девушки, но она вовсе не собиралась ждать, пока ее опоят неизвестно чем. Она кричала и отбивалась, но хватка Эйленгофа была слишком сильна: он так стиснул ее, что она начала задыхаться. Бледное лицо Тадеуша и его трясущиеся руки вдруг померкли, дышать стало трудно, просто невыносимо, сознание ее помутилось, и она замерла. В этот момент Тадеуш, который едва пришел в себя от испуга, влил содержимое бокала ей в рот.

В несколько глотков девушка выпила жидкость. Помедлив несколько мгновений, Эйленгоф разжал хватку. Наташа безвольно повисла на его руках. Он отнес ее в кровать.

— Слушай меня. Чтобы не было тебе искушения, будете все время на моих глазах. Теперь, раз в день надобно ее поить этим зельем, иначе она очнется. Кормить ее при этом тоже надо. Чтоб не померла. Дней через пять ей питье так часто, может, и не понадобится. Она будет вполне нам послушна.

— Что это? Что ты ей дал?

— Тебе знать не надобно. Меньше знаешь — спишь крепче. Через час будь готов выехать отсюда. Горничную придется взять, нам без нее с девицей не справиться.

 

11

— Их видели в старом доме, что на дороге из Петербурга. — Василий Федорович едва переводил дух. — Надобно ехать.

— Как ты узнал?

— Поляка видели возле нашего дома. Его экипаж приметный. Мы смогли весь его путь проследить. К тому же когда он входил в дом, то нес Наташу на руках. Какой-то бродяга заприметил сие, а уж мы вызнали, ведь всех встречных-поперечных спрашивали.

— Не медлим! — Семен Петрович легко поднялся и направился к дверям.

— Как желаете, но я тут не останусь. — Князь Федор показался в дверях и решительно глядел на Нарышкиных.

— Ну что тут будешь делать… — Семен Петрович усмехнулся, глядя на молодого человека. — Надо брать с собою жениха.

— Сил есть у тебя, Федор Иванович? — Василий Федорович повернулся к князю. — Сдюжишь?

— Силы много, а вот терпения более нет.

— Ну добро. Едем! — Семен Петрович вышел прочь. За ним последовали остальные.

Не более половины часа потребовалось спутникам для того, чтобы добраться до того дома, о котором шла речь. Василий Федорович, хотя и знал уже сюда дорогу, но, будучи тут один с парой слуг, не решился войти, боясь за жизнь дочери, которую могли и убить, не прояви он достаточно расторопности. Теперь же их было трое, да к тому еще с два десятка вооруженных малых за спинами. Нарышкин обернулся, и взгляд его упал на Оболенского. Тот, бледный, прямо держался в седле. Василий Федорович одобрительно покачал головой. Этот и не такое сдюжит.

Вот уже и тот дом… Лошади остановились, всадники спешились и тихо прошли вперед. У двери не было выставлено никакой охраны. Часть вооруженных слуг Семена Петровича обошла дом кругом и встала около окон. Оболенский и оба Нарышкины скользнули внутрь. Наверху слышался какой-то шум, спор, потом все стихло.

«Что с нею? — вертелось в голове у Федора. Эта мысль не оставляла его ни на минуту. — Жива ли? Цела?»

— Она там, наверху, — шепнул он спутникам.

— Стой… — попытался остановить его Василий Федорович, но князь не желал слушать и медлить более.

Оболенский медленно стал поднимать по лестнице наверх. Он увидел, как из комнаты наверху вышел старый знакомец его Эйленгоф, ведя перед собою брата Тадеуша.

«Эйленгоф? — пронеслось у князя Федора в голове. — Эйленгоф? Но…»

Дальше думать он не посмел, только отчего-то стал быстрее подниматься наверх, чувствуя, как закипают в нем гнев и ярость. Братья, ничего не заметив, скрылись за соседней дверью. Оболенский же, ведомый каким-то шестым чувством, вошел в ту дверь, из которой они вышли.

На постели лежала бесчувственная и бледная Наташа. Глаза ее были закрыты, а руки беспомощно брошены вдоль тела.

— Наташа, Наташа… — Оболенский бросился к девушке. — Наташенька…

Он покрывал поцелуями холодные руки девушки. Она была бездвижна и в какой-то момент князь Федор решил, что она мертва.

— Что сделали с тобою, дружочек мой?

Сзади послышался шум, распахнулась дверь и в ней возник бледный Тадеуш со шпагой в руке. Оболенский медленно поднялся и достал оружие. Им овладела холодная ярость.

— Убийца, — твердо произнес он. — Ты убил ее, — говоря, он наступал на Тадеуша.

Бледное лицо его было страшно, и Сангушко, не будучи человеком смелым, испугался. Только что он хотел драться не на жизнь, а на смерть, но, увидев перед собою разъяренного врага, струхнул.

— Она жива! — воскликнул он. — Она просто спит!

— Что ты дал ей?

— Снотворное зелье! — закричал поляк, вовсе не уверенный в своих словах.

Тадеуш, который подозревал, что его братец мог вполне отравить Наташу, совсем растерялся.

— Снотворное зелье? — Оболенский ринулся на Тадеуша.

Схватка была короткой. Краем уха князь слышал, что внизу тоже что-то происходило, но ему некогда было думать об этом. Перед ним стоял ненавистный враг, которого надо было уничтожить. Раненый, слабый, Оболенский будто обрел второе дыхание. Мысль о том, что Наташа — та, которая была ему дороже жизни, — быть может, мертва, удесятерила его силы. Убить! Уничтожить врага!

В несколько минут все было кончено. Мертвый Сангушко лежал у ног князя, все еще сжимая в руке свою шпагу, сделавшуюся ему ненужной. Оболенский провел рукою по лбу и пошатнулся. Силы почти оставили его. Он обернулся к постели, на которой лежала Наташа. Медленно приблизился к ней и опустился на колени.

— Наташенька, — позвал он. — Милая моя…

Она не двигалась. Федор опустил голову и уткнулся лбом в ее руку… Рука шевельнулась, пытаясь освободиться из неожиданного плена. Оболенский вздрогнул и поднял голову.

Наташа тихо застонала. Она что-то шептала, но он не мог разобрать что. Осторожно нагнувшись к ней, он провел пальцами по ее щеке.

— Умер, умер… — шептала она.

Федор осторожно взял ее в свои объятия и прижал к груди.

— Я жив, свет мой Наташенька, жив… — пробормотал он, целуя ее волосы.

Наташа открыла глаза. Ее взгляд упал на жениха. Оболенский, приметив, что она пришла в себя, отодвинулся и, с трудом улыбаясь, смотрел на нее.

— Ты здесь? — произнесла она. — Ты жив? — Слезы потекли по ее лицу.

— Жив, жив, любимая моя…

— Я так люблю тебя, — тихо и медленно стала говорить она. — Я так боялась, что никогда не смогу тебе этого сказать… Так корила себя, что не говорила этого раньше… Я люблю тебя… — Глаза ее заблестели, и она вздохнула.

— И я люблю тебя, — ответил ей Оболенский, прижимая Наташу к себе. — Ради этих слов, я бы трижды дал убить себя… — прошептал он.

Наташа протянула руку и пальцами коснулась его губ.

— Нет… Ты для меня дороже жизни…

— Любимая. — Федор наклонился к Наташе. — Дороже тебя никого у меня нет на свете…