Снова в путь

В верховьях Колымы, в бассейне речки Эмтегей, находится Аркагалинское каменноугольное месторождение, играющее исключительно важную роль в производственной жизни обширного приискового района. Здесь бьется энергетическое сердце «золотой Колымы». Отсюда вереницы груженых автомашин мчатся во всех направлениях, неся в отдаленные районы тепло и свет, скрытые в черных блестящих кусках угля, доверху заполняющих кузова.

Месторождение это было открыто в 1935 году. Мне хочется рассказать, как и при каких условиях оно было найдено.

В настоящее время геолог, отправляющийся на полевые работы, отчетливо представляет себе границы своего района. В его распоряжении имеются точные карты и отпечатки аэрофотосъемки, дающие не только полную картину морфологии района, но и позволяющие еще до выезда в поле составить себе представление о геологии и тектонике территории, на которой приходится работать. Многочисленные отчеты предыдущих исследований знакомят его с районом работ и смежными с ними площадями.

В область предания отошло то далекое время, когда мы, геологи, отправлялись в поле, не представляя себе ни точных границ района работ, ни топографии его, ни даже схемы гидросети, не говоря уже о геологическом строении. Карт у нас не было, и только редкие астрономические пункты, разбросанные на необъятной пустынной территории, являлись опорными точками, к которым мы, да и то не всегда, могли привязать нашу работу. Отсутствие картографического материала сильно усложняло ведение геологической съемки, так как требовало параллельного составления глазомерной топоосновы.

В принципе глазомерная съемка должна была проводиться специальными коллекторами-съемщиками, придаваемыми каждой полевой партии. В основном это был полуграмотный народ, окончивший краткосрочные местные курсы, и их необходимо было все время поправлять и контролировать. В общем на составление топоосновы у геолога уходило минимум 30–35 процентов рабочего времени.

К месту работ, нередко за сотни километров, приходилось добираться по бездорожью, обычно поздней весной на измученных зимними грузоперевозками оленях, торя дорогу по снежной целине.

Все эти трудности окупались сознанием того, что ты первый ступаешь на новую, еще никем не исследованную территорию, что ты первый имеешь возможность ознакомиться с ней и поведать о ее богатствах другим. Именно это, ни с чем не сравнимое, ощущение первооткрывательства, давало нам возможность легко переносить трудности, которые в других условиях казались бы почти непреодолимыми.

Перелистывая сейчас пожелтевшие выцветшие страницы многочисленных дневников, я мысленно переношусь в далекое неповторимое прошлое, когда мы, молодые, здоровые, полные сил, энергии и энтузиазма, штурмовали тайгу, с каждым годом все глубже и глубже проникая в ее необозримые просторы.

Весной 1935 года я вернулся из отпуска в Магадан, который к этому времени стал уже большим поселком, даже с некоторыми претензиями на щегольство. Уже появилось около десятка двухэтажных домов стандартного типа, часть которых до сих пор сохранилась на ул. Коммуны. Грязь в нем, правда, стояла непролазная, но кто будет обращать внимание на такие мелочи?

По прибытии я был назначен начальником отдаленной Аян-Уряхской партии. Временно возглавляемая геологом И. Д. Гавриловым, она уже находилась на месте работ.

В Магадан мы прибыли 8 мая. Время было позднее, вот-вот должна была начаться весенняя распутица. До ее наступления надо было попасть в Горное управление, расположенное в среднем течении речки Оротукан. Здесь нам должны были выделить конный транспорт и обеспечить дальнейшее продвижение.

Из Магадана я взял с собой в качестве прораба своего старого знакомого Алексея Николаевича Успенского, также вернувшегося из отпуска. Высокий, слегка рыжеватый, невозмутимо покуривавший неизменную трубочку, спокойный, рассудительный и молчаливый, Алексей Николаевич отличался исключительной честностью и добросовестностью. Несмотря на недостаток образования, он был очень ценным работником, так как обладал той «искоркой», которая в сочетании с добросовестностью и любовью к своему делу полностью искупала все остальное.

На Колыме выросла целая плеяда таких малограмотных, но исключительно ценных прорабов-поисковиков, которые много сделали для открытия целого ряда крупных россыпных месторождений. К числу их, кроме Успенского, относятся Байчурин, Глазков, Глазов, Устименко, Темеров и многие другие. Это были неутомимые работники. Всегда можно было надеяться, что они не пропустят россыпь при самых неблагоприятных условиях опробования. Однако все они страдали одной, мягко выражаясь, слабостью — неимоверным пристрастием к спиртному. Во время полевых работ в тайге этот недостаток не чувствовался, зато по возвращении в жилые места начальнику партии приходилось испытывать большие неудобства от этой неискоренимой страсти своего подчиненного. Алексей Иванович в данном случае не являлся счастливым исключением.

Кроме меня, на полевые работы ехали геологи Котов и Лисовский, прибывшие в Магадан на одном пароходе со мной. Котов был назначен начальником партии в бассейн Кулу, Лисовский — в систему Берелеха.

12 мая на автомашине мы выехали из Магадана. С безоблачного неба сияло жаркое весеннее солнце, глаза слепила нестерпимая белизна снега, толстым слоем покрывали его подножья и склоны сопок. На этом сверкающем фоне резко выделялась грязная черная полоса автодороги. Одни участки дороги были уже закончены, другие сделаны только «начерно» и ехать по ним было трудненько. Все же за каких-нибудь двадцать часов мы проделали путь, на преодоление которого полтора года тому назад нам потребовалось бы целых 10 дней.

Автомашиной мы доехали до вновь возникшего поселка Стрелка, находящегося в 345 километрах от Магадана. Далее до Оротукана — центра Горного управления — дороги еще не было, намечался только первый черновой набросок ее.

Стокилометровое расстояние от Стрелки до Оротукана мы проделали на огромных санях, которые медленно, но неуклонно с гулким ритмичным тарахтеньем тащил за собой большой желтый трактор «Катерпиллер». Я преисполнился глубоким уважением к этой мощной серьезной машине, которая, невзирая на «объективные причины», как ни в чем не бывало ползла по грязи, воде и буеракам, таща за собой огромные сани, и честно делала положенные ей шесть километров в час.

Осенью 1933 года я проходил по этим местам, возвращаясь с полевых работ. За это время облик тайги сильно изменился. Появилась масса небольших поселков, разбросанных вдоль строящейся автодороги. Везде, как муравьи, копошились люди с тачками, лопатами, пилами и топорами, и четкая линия шоссе, пока еще вчерне, но вполне зримо, прорезала тайгу широкой лентой. Вдоль дороги протянулась линия свежих белых столбов телефонной связи.

Вечером 14 мая мы прибыли в Оротукан, где находилось Горное управление. Начальник управления М. С. Краснов отсутствовал.

Его заместитель — наш старый знакомый Миша Лунеко — встретил нас очень приветливо и сделал, все что мог, чтобы обеспечить нам дальнейшее продвижение сначала на лошадях до устья ручья Опорного и далее на оленях до Хатыннаха.

Больше всего нас беспокоил вопрос — успеем ли мы до наступления ледохода перебраться на противоположный берег Колымы. Нам сообщили, что Колыма еще не тронулась, но до вскрытия ее остаются считанные дни, а быть может даже часы.

По Оротукану, почти во всю его ширину, с шумом бежала верховая вода, а так как зимняя дорога переходила с одной стороны на другую, то нам неоднократно приходилось переезжать его. Вода местами доходила лошадям почти до брюха.

Проехав километров 12, мы с удовлетворением увидели, что опередили движение воды. Сухое русло Оротукана лежало перед нами, покрытое белой пеленой снега. В пути нам пришлось немного задержаться, чтобы дать отдых уставшим лошадям, и к Спорному мы подъезжали вечером.

Только мы перебрались на противоположную сторону Оротукана по сухому, покрытому льдом руслу, как вдруг услышали какое-то всхлипывающее бульканье. По руслу, журча, побежали сначала струйки, затем потоки и, наконец, каскады воды, которые в несколько минут превратили сухое русло в бурный бушующий поток. Вода все же нагнала нас.

Расторопный Сыромятников успел к нашему приезду подготовить олений транспорт, и рано утром 15 мая мы выступили в дальнейший путь.

Идти пришлось целиной, торя дорогу по раскисшему снежному покрову. Мы шли цепочкой, с трудом вытаскивая ноги из кисельного месива талого снега. За нами, хрипя и задыхаясь, тащили нарты худые измученные зимними грузоперевозками олени. Солнце обливало все потоками жарких лучей, и некоторые из нас шли раздетые по пояс.

Мы спешили изо всех сил, но все же когда утром 17 мая подошли к Колыме, то увидели, что она уже вскрылась. Пришлось сгрузить вещи на берегу, разбить палатки и, отправив обратно оленей, искать выход из создавшегося положения. Он был только один: как-то добраться до Хатыннаха и просить Краснова помочь нам перебросить груз конным транспортом.

Напротив нашей стоянки находился ключик Бюченнах, в устье которого виднелось несколько небольших бараков — там ранее велись старательские работы. Сейчас здесь находилось только два или три человека. Самое главное, что у них была лодка. После небольшого производственного совещания было решено, что я с Успенским отправлюсь на Хатыннах договариваться с Красновым.

Так мы и поступили. На небольшой утлой лодчонке, которую нам любезно перегнал один из обитателей Бюченнаха, мы переехали на противоположный берег Колымы и быстро зашагали по раскисшему зимнику, идущему на Хатыннах. На другой день мы уже были на месте.

Краснов встретил нас очень тепло и быстро организовал конный транспорт. Через несколько дней все было переброшено на Хатыннах. Первый этап пути был благополучно завершен.

Началась сложная процедура подготовки ко второму этапу. Она проходила с большими шероховатостями. Несмотря на старую дружбу и теплые взаимоотношения (мы вместе зимовали на Среднекане в 1931 году), Краснов беспощадно сокращал наши заявки по всем позициям.

Объективно рассуждая, винить его было не за что. Он сам во всем испытывал острый недостаток, а ему надо было в кратчайший срок наладить золотодобычу в совершенно новом районе. Нам, однако, от этого было не легче.

Ссылаясь на то, что в — полевые партии все необходимое заброшено в достаточном количестве, он выдал нам на дорогу месячный паек продуктов по очень скромному рациону и кое-какое снаряжение и оборудование в дополнение к тому, что мы сумели получить в Магадане. Больше всего я был рад, что получил от него хорошего промывальщика с забавной фамилией Кулеш.

Теперь я был спокоен. Имея прораба и промывальщика, я по существу имел зародыш полевой партии, которая при необходимости могла начать работу в любых условиях.

В хлопотах и оборах время проходило быстро и незаметно. Все мы с нетерпением ожидали дня отъезда. И вот наконец он наступил.

 

Мы покидаем Хатыннах

9 июня мы распростились с Хатыннахом и отправились в далекий неведомый путь. Проводником у нас был якут Винокуров. Он собирался вести нас несколько странной дорогой через Дусканью — Уйкан. Это значило, что нам придется спуститься вниз по Дебину, перевалить через один из притоков Колымы и подниматься вверх по Колыме до Оротука.

Получилось примерно такое положение, при котором из Москвы в Ленинград надо было бы ехать через Курск. Винокуров уверял, что другого пути для лошадей нет и что даже, продвигаясь таким путем, наши лошади будут страдать от плохих кормов. Нам приходилось верить ему на слово, хотя и обидно было делать такой огромный крюк.

Мы ехали втроем — я, Успенский и промывальщик Кулеш. В нашем распоряжении было 9 лошадей, невзрачных, тощих, слабых. Выехали мы часов в 11 дня и, проехав 18 километров вверх по Хатыннаху, вынуждены были остановиться: исчез Успенский. Он накануне подвыпил, но в момент отъезда был как будто в норме, принимал деятельное участие в погрузке и вместе с нами тронулся в путь. Потом он свернул в сторону и на мой вопрос, куда он направляется, бодро ответил, что идет на рацию послать домой телеграмму и скоро догонит нас.

Поскольку вверх по Хатыннаху шла только одна, хорошо протоптанная тропа, я не беспокоился, что его долго нет. Но вот мы дошли до перевала. Тропа раздвоилась. Хорошо, что поблизости нашлась полянка с кормом для лошадей. Мы остановились передохнуть. Прошел час, другой, третий — Успенский не приходил. Я не на шутку встревожился. Кто-то из партии Котова, шедшей вместе с нами, сказал, что, когда он отправлялся «на рацию», то из кармана у него торчало горлышко бутылки.

Пришлось идти в поселок выяснять, что случилось с моим прорабом. Добрался я туда только к часу ночи, так и не встретив по пути Успенского. Из расспросов я узнал, что Успенский ушел вскоре после нас. Топограф Лауткин, возвращаясь с работы, видел его километрах в четырех от поселка, барахтающегося в грязи около одной из шурфовочных линий. По словам Лауткина, Успенский не показался ему слишком пьяным. Он даже поздоровался с ним и сказал, что идет догонять транспорт, а свою странную позицию объяснил тем, что поскользнулся и упал около шурфа.

Слегка перекусив у гостеприимного Миши Лауткина — старого приятеля, с которым мы вместе приехали на Колыму в 1931 году, я, несколько успокоенный, отправился обратно, в полной уверенности, что Успенский находится уже на месте. В пять часов утра я вернулся в лагерь, но — увы! — Успенский не появлялся. Пришлось послать двух голосистых ребят с ружьем вниз по долине Хатыннаха с тем, чтобы они по пути кричали и время от времени давали сигнальные выстрелы. Сам же я, усталый после бессонной ночи и почти сорокакилометрового таежного пути, прилег отдохнуть.

Часа через полтора вернулись посланные на поиски ребята, ведущие «под конвоем» пропавшего прораба. Жалкий и грязный, весь какой-то опухший, он медленно шел, опустив голову, в явном состоянии тягчайшего похмелья, Вид его был настолько жалок, что я вместо намеченного громового разноса только махнул рукой и скорбно произнес: «Эх, Алексей Николаевич! Не ожидал я от вас такого поступка». Успенский молча ушел в кусты — переживать свое падение.

Через час мы уже были в пути. Перевалив приток Дебина — ручей Ягодный, мы пошли вниз по его симпатичной долине, где в изобилии был прекрасный корм для наших коняг.

Значительно ухудшилось положение, когда мы подошли к Дебину и стали спускаться вниз по его течению. Тропа, по которой мы шли, уперлась в русло Дебина и, нахально улыбаясь, смотрела на нас с его противоположного берега, куда нам никак нельзя было попасть, Дебин в это время года совершенно непереходим вброд. Пришлось идти по его левой заболоченной террасе, покрытой ягелем, где для коней совершенно не было корма. Мы шли вдоль террасы, придерживаясь только что проложенной телефонной просеки, с уходящими вдаль рядами белых телефонных столбов. Только поздно вечером нам удалось отыскать небольшую полянку, покрытую чахлой травкой в количестве, явно недостаточном для наших 18 лошадей. В довершение всего выяснилось, что в двух километрах ниже Дебин прижимается к левому берегу и пройти на лошадях здесь невозможно.

 

Переправа через Дебин

Пришлось задуматься над тем, как двигаться дальше. Надо было как-то переправляться через Дебин. Мы установили, что в одном месте посередине Дебина находится большой остров и русло реки здесь не превосходит 60 метров. Решили организовать переправу на плоту. У нас было, к счастью, много вьючной веревки — тонкой, легкой, изготовленной из манильской пеньки. Каждой партии было выделено по 10 килограммов такой веревки, что составляло около 150 метров. Метров 50 ушло на разные нужды, но по сотне метров осталось.

Мы изготовили из сухих тополевых стволов небольшой плот, состоящий из четырех семиметровых бревен. Основной задачей являлась переброска на остров конца веревки, которая была прикреплена к носовой части плота. Вторая веревка была закреплена на корме, и плот должен был переправляться с берега на берег методом перетяжки.

Вдвоем с коллекторам котовской партии Грядковым, захватив зубами конец вершки, мы «кролем» перемахнули через Дебин и перетащили к себе плот с первой партией груза. Плот, как по расписанию, заходил с берега на берег и обратно. Прискорбно было только то, что это был берег острова и всю процедуру переправы пришлось повторять дважды. Лошадей мы перегнали вплавь.

Переправа через Дебин заняла у нас около семи часов непрерывного труда. Зато теперь мы были застрахованы от всяких неожиданностей. Вскоре мы вышли на тропу, идущую на Оротук.

Дни проходили неторопливой чередой, заполненные однообразными дорожными происшествиями. Становилось все теплее и теплее, и комары все сильнее давали себя знать. Наши бедные лошади сильно страдали от этой надоедливой нечисти. На ночевках приходилось раскладывать огромные дымокуры, чтобы как-то обеспечить коням нормальный отдых. Для 18 лошадей надо было разыскать, собрать и принести немалое количество гнилья, которое, как нарочно, встречалось редко.

Около дымокура никогда не бывало пусто. Это был своего рода лошадиный клуб. Поест-поест какой-нибудь коняга вкусной сочной травки и, смотришь, галопом несется к дымокуру, лезет чуть не в самый огонь. Очистится немного от назойливого гнуса и стоит с блаженным выражением на морде — дремлет, отдыхает. Постоит, отдохнет и опять рысью мчится на кормежку.

По правому притоку Дебина — речке Дусканья мы 20 июня вышли на берег Колымы.

Дорога шла по хорошо видимой тропе, которая местами исчезала, упираясь в огромные тарыны (наледи). Своеобразное зрелище представляют такие громадные, свыше километра в поперечнике, пятна белесо-голубоватого льда, расположенные среди густой зелени окаймляющего их леса. Идти по льду замечательно. Нога спокойно ступает по плотной сухой поверхности, где только в небольших понижениях образуются лужицы. Лицо обвевает прохладный ветерок, и количество комарья сразу резко уменьшается. Мощность тарынов достигает пяти и более метров, и многие из них за лето не успевают растаять.

Временами после наледей мы теряли тропу и шли просто долиной реки. В одном месте я увидел медвежонка-пестуна, очень похожего на плюшевую игрушку. Цвет его шерсти в отличие от взрослых медведей, которые имеют черную или бурую окраску, был грязно-серым. Он находился метрах в 150 и, не замечая нас, медленно двигался наискосок, углубившись в свои медвежьи думы.

Отчетливо ощутив во рту вкус жареного медвежьего мяса, я тихонько вложил в свою двустволку пару жаканов, крайне сожалея, что винчестер находится у Успенского. Все шло как нельзя лучше, но вот кто-то, внезапно увидев медведя, закричал: «Медведь! Ату его, ату его, Айка!» Конечно, медвежонок пустился наутек я мгновенно исчез из поля зрения.

Взамен мяса Колыма щедро вознаградила нас зарослями дикого лука, который в изобилии рос прямо на прибрежной сланцевой щетке. Рабочие с жадностью набросились на него, да и мы отдали честь этой славной целительной травке.

 

Прибытие на Оротук. Дальнейший путь

До Оротука мы добрались только 28 июня, т. е. через 17 дней после выхода из Хатыннаха. Поскольку Оротук находится на правой стороне Колымы, а наш дальнейший путь пролегал по ее левобережью, моему отряду не было необходимости переправляться на противоположную сторону. Эту процедуру надо было проделать партии Котова, который должен был работать в системе Кулу.

В Оротуке есть лодки, и после того как мы в течение получаса истошным криком нарушали тишину, время от времени постреливая в воздух, с противоположной стороны от берега отчалила лодка с двумя людьми.

Мы быстро переехали Колыму и остановились в протоке около той точки земной поверхности, которая обозначена на карте как урочище Оротук. Я побывал здесь в 1932 году, и мне интересно было посмотреть, какие изменения произошли за истекшие три года.

По узенькой тропинке поднялись мы на высокую залесенную террасу и после 10–15 минут ходьбы вышли на большую поляну со следами свежей порубки. На поляне гордо высилось новое здание длиной около 50 метров. Около него, в облаках густого едкого дыма, опасаясь от комаров, стояло десятка два низкорослых якутских коров с телятами. Морды их были закреплены в дощатые тиски для того, чтобы они не сосали своих мамаш. Это был недавно выстроенный колхозный скотный двор. Маленькая якуточка при виде нас поспешно скрылась в дверях низенькой хибарки, но скоро выглянула оттуда и с любопытством стала нас рассматривать. На наш вопрос, где находится школа и фактория, она ответила, показывая рукой куда-то в сторону: «Бу (там), школа, фактория одна кампания».

Идя по тропке в указанном направлении, мы примерно через километр хода по густой тайге вышли к «одной компании». Школа и фактория действительно находились почти рядом, на расстоянии каких-нибудь 100 метров друг от друга. Это были два новых деревянных здания, причем не бараки таежного типа, а именно добротно выстроенные помещения. Я припомнил, как в 1932 году наши партии внесли свою посильную денежную лепту в дело строительства этой школы, и с особым любопытством стал рассматривать ее. Все в ней оказалось так, как надо, за исключением того, что окна оказались матерчатыми, в то время как в фактории они были стеклянными.

В фактории нас приветливо встретил ее заведующий Паколин, высокий мужчина, лет под 40, с чуть заметной косиной темных наблюдательных глаз. Он давно уже работает в таежных торговых организациях и вот теперь приехал на Колыму, о которой так много наслышался. Вскоре подошел секретарь сельсовета Андреев, молодой белобрысый парень, веселый и подвижной. Мы легко договорились о выделении нам проводника-каюра.

Паколин пригласил нас к столу. Нашлась и заветная чарочка, но закуска была весьма умеренная. Фактория сидела без сахара, соли, муки, крупы и других необходимых продуктов. Основным видом довольствия были местные ресурсы — свежая рыба.

После обеда Костя Андреев пошел хлопотать насчет каюра, а я, Котов и Успенский оставались у Паколина.

К вечеру в факторию подошло немало народа, среди которого я встретил много знакомых с 1932 года. Лица мне были знакомы, но их имена и фамилии я безбожно путал — Ивана принимал за Петра, Дорофея за Алексея и так далее, что вызывало веселый смех и шутки, которых я по незнанию языка не понимал.

Костя познакомил меня с нашим новым каюром Семеном Кривошапкиным. Это был рослый якут, который, несмотря на свои 59 лет, выглядел не старше сорокапятилетнего. Степенный, полный собственного достоинства, он произвел на меня очень хорошее впечатление, и мы быстро договорились. Большим достоинством Семена было то, что он прилично говорил по-русски, так что теперь у нас был свой переводчик.

Мы стали говорить с ним о дальнейшем пути. В нашем распоряжении была карта Салищева — участника экспедиции С. В. Обручева 1928–1929 годов — масштаба 1:1 000 000, очень схематичная. Я показал Семену пройденный нами путь, указал, куда нам надо попасть, и спросил, может ли он показать, как мы будем двигаться дальше и скоро ли доберемся до места. Он долго и сосредоточенно рассматривал карту, поворачивая ее то так, то этак и, попросив у меня карандаш и бумагу, стал рисовать схему нашего дальнейшего пути. У меня волосы стали дыбом, когда я увидел, какими сложными путями придется пробираться нам до места работ!

От Оротука надо было идти до Ухомыта, подниматься по нему, двигаться вверх по Берелеху до жилья якута Ильи Балаторова, у которого имеется лодка. Переправившись на противоположную сторону, мы должны опять идти вниз по долине Берелеха и, выйдя к Аян-Уряху, идти, теперь уже по прямой линии, вверх до его долины. На мой вопрос, есть ли возможность сократить путь, Кривошапкин решительно ответил, что нет, так как через Берелех мы с нашим грузом нигде не сможем переправиться, кроме как у избы Балаторова. Что касается срока прибытия на место работы, то дорога туда займет по меньшей мере полмесяца.

У Семена имелся свой красавец конь, мощный белый богатырь, похожий на васнецовских коней. Вообще надо отметить, что все якутские лошади имеют белую окраску, в то время как наши, привезенные с «материка», отличаются разномастностью.

 

Переправа через Берелех

4 июля мы добрались до жилья Ильи Балаторова на берегу Берелеха. Дорога нас основательно вымотала. Каждый день мы двигались в течение 10–11 часов. Казалось бы, что это вполне нормально и не особенно утомительно. Все это было бы так, если бы мы могли идти безостановочно. Но это было невозможно с нашими слабыми лошадьми. Приходилось в середине пути делать остановку на три-четыре часа, чтобы подкормить лошадей и дать им отдых. Их страшно изводили комары, которые сплошной серой массой покрывают все незащищенные места. Особенно страдали наши «материковские» лошади. Якутские относятся к комариным невзгодам с достаточным спокойствием.

Последние дни пути стояла ненастная дождливая погода, и мы все время останавливались на ночлег, мокрые и иззябшие. Радовало только то, что корма для лошадей были очень хорошие и ни одна из них не вышла из строя. Большая заслуга в этом принадлежала нашему промывальщику Кулешу. Он до самозабвения любит лошадей, прекрасно разбирается в их самочувствии и умеет вовремя принять необходимые меры.

У одной из лошадей случилась задержка с мочеиспусканием. Не знаю, как Петр и Семен определили это, но только Семен, покачав головой, мрачно произнес: «Однако совсем кусаган (плохо) кончал конь, чисто кончал». Петр, загадочно усмехнувшись, потрепал Семена по плечу и произнес: «Ничего не кончал. Посмотри, как у нас на Кавказе лошадей лечат». Семен скептически усмехнулся.

Петр вскипятил в чайнике воду, заставил держать лошадь и крутым кипятком стал поливать ей крестец. От нестерпимой боли, которая заставила лошадь тонко, по-бабьему, взвизгнуть, у нее пошла моча. Лошадь была спасена. Семен только удивленно покачал головой и стал с почтением относиться к Петру.

Илья Балаторов — худой одноглазый якут с каким-то забитым, загнанным выражением лица встретил нас очень приветливо. Он жил совершенно один и большую часть времени проводил у своего более зажиточного брата, обитавшего несколько выше по Берелеху около устья Сусумана. Развьючив коней и отпустив их пастись, мы расположились в одной из юрт, разместившись на широких просторных лавках, каждый по своему вкусу. В юрте было сыро и неприглядно, но ярко горящий камелек вскоре создал приятную атмосферу — тепла и уюта. Мы напились чаю, поужинали и, согревшись снаружи и изнутри, улеглись спать.

Целую ночь раздавалось назойливое пенье дождя и с потолка юрты каскадами лилась вода, образовавшая на полу огромные лужи. К счастью, над лавками капало сравнительно мало, и мы встали только слегка подмокшими.

Наступило утро, а дождь все лил и лил, то усиливаясь, то слегка затихая. Берелех вспух и почернел. По его пенистому руслу, кружась в водоворотах, неслись коряжины, кусты и ветви. За ночь вода прибыла более чем на метр, и юрта, стоявшая вчера на крутом обрывистом берегу, сейчас находилась почти у самой поверхности реки.

Время от времени с гулким шумом в воду обваливались отдельные участки берега. Пришлось в срочном порядке вьючить лошадей и выбираться на более возвышенное место. Мы отошли подальше, разбили палатки и расположились в ожидании погоды. Было очень обидно сидеть сложа руки в ожидании переправы. До устья Зелика, — где находилась база нашей партии, оставалось около 200 километров по скверной дороге. Единственным утешением в этом вынужденном сидении было то, что наши коняги немного отдохнут на сытных сочных кормах.

Зато у нас с продуктами дело обстояло весьма плохо. Мы никак не ожидали, что наш путь так сильно затянется, и не смогли настоять, чтобы нам выдали продовольствие «с запасом прочности». Получив месячную норму продуктов на трех человек, мы по дороге приобрели четвертого. Кроме того, нам приходится угощать наших, к счастью, редких гостей. В результате этого мы вечно голодны, щеки наши ввалились, и ни единой капли жира в наших организмах не сыскать. Успенский, гордо носивший выпяченное вперед брюшко, давно уже подтянул ремень до последней дырочки и теперь прорезывает в нем новые отверстия.

Дождь прекратился. Мы стали готовиться к переправе. У Ильи имелась старая дырявая лодка, которую они с Семеном привели в более или менее пригодное состояние, плотно законопатив щели обыкновенным мхом.

Вода стала быстро спадать, и 8 июля мы приступили к длительной и сложной процедуре переправы.

Вещи, сложенные в удобном месте на косе, частями грузились в лодку, которая под управлением Семена совершала рейс вниз по течению наперерез руслу. Она приставала к галечной отмели противоположного берега, вещи складывались на сухое место, и лодка возвращалась к исходному пункту. Эта операция повторялась свыше десяти раз.

Если с переброской вещей дело обстояло весьма прозаично, то переправа лошадей оказалась сплошной романтикой. По плану все должно было происходить очень просто. У лошадей весьма развит инстинкт подражания. Стоит только во время пути или на остановке какому-нибудь четвероногому другу проявить инициативу, ну, скажем, по части освобождения организма от излишков сухого или жидкого утиля, как весь коллектив с исключительным усердием принимается за то же самое. Или кто-нибудь из них, допекаемый комарьем, вдруг вздумает немного поваляться с грузом — немедленно начинается сплошное кувырканье.

Вообще конский коллектив был сколочен прочно и, по общему мнению, стоило только одного авторитетного члена этого коллектива пустить вплавь, держа на поводу, как все остальные слепо поплывут за ним. Так и было сделано. Семен решил взять на причал двух коней, и вся орава, понукаемая нашими криками, дружно бросилась в воду.

Однако через некоторое время, когда резвое течение быстро понесло всех вниз по реке, начались крупные неполадки. Во-первых, в несколько иной интерпретации повторилась история с раком, лебедем и щукой — две причаленные к лодке лошади поплыли в разные стороны и одну из них пришлось отпустить во избежание мокрых неприятностей. Во-вторых, все остальные лошади с полдороги завернули к знакомому берегу и скрылись в кустах. До места после долгого пути добрался только конь, которого буксировала лодка. Началась длительная волокита поимки лошадей, подгонка их к прежнему месту и т. д.

На этот раз коней взялся переправлять по кавказскому методу Петр. Скинув брюки, он взгромоздился на Рыжку и бодро поплыл вниз по течению, а мы с воплями и применением физических мер воздействия стали загонять лошадей в воду. Они долго сопротивлялись, но Наконец, не выдержав нашего натиска, беспорядочной кучей поплыли вслед за Рыжкой и благополучно добрались до противоположного берега.

Словно тяжесть спала с души, после того как мы перебрались на другую сторону Берелеха. Здесь мы устроили роскошное пиршество — обед из целых трех блюд! На первое у нас был жирный бульон, на второе поджаренные макароны с мясными консервами, на третье кисель. Нам так омерзел вечный пшенный супец-кондер или неизменные галушки, что такое пиршество надолго осталось в памяти. Затем мы тепло простились с Ильей, дав ему немного табаку, конфет, урюку, спичек и ружейного масла. Он остался очень доволен. После обеда мы завьючили лошадей и отправились дальше.

 

От Берелеха до Аян-Уряха

Дорога сразу изменилась к худшему. Теперь наш путь шел по болотам, в которых нога тонула почти до колен. Лошади еле вытаскивали ноги из хлюпающей коричневатой жижи. Количество комара не поддается описанию. Это было какое-то комариное царство, в котором главная, роль принадлежала крупной рыжей разновидности, кусающейся как-то особенно болезненно, Если нам, защищенным сеткой и плотной одеждой, порой приходилось невтерпеж, то надо себе представить, что чувствовали наши бедные лошади! Даже дымокур не давал им достаточного отдыха.

В свое время Билибин дал шуточную шкалу определения количества комаров: если удается идти — слегка отмахиваясь одной рукой, то «комара нет». Если беспрерывно приходится отмахиваться одной рукой, то «комар появился». Если одной руки недостаточно и приходится прибегать к помощи другой, то «комара мало». Если все время приходится отмахиваться двумя руками, то «комара порядочно». Если же и двумя руками не удается отмахиваться от них, то «комара много».

Здесь, пожалуй, не хватило бы и десяти рук, чтобы отбиться от этой нечисти… Комариная метель — вот подходящее определение этого воющего ада!

На ночлег мы остановились только около 12 часов ночи, после того как выбрались на более сухое место.

На следующий день на одном из притоков Берелеха мы были поражены зрелищем брошенной почты, которую зимой не успели довезти до места и оставили на дороге. Часть ее — две большие кожаные сумы, каждая весом пудов на пять, запломбированные, по-видимому, с посылками и ценной корреспонденцией, небрежно лежали под открытым небом около старенького невзрачного баранка с дырявой крышей. В баранке было сложено 7 или 8 рваных мешков с газетами и письмами, значительная часть которых успела превратиться в мокрую заплесневевшую кашу.

Несколько дальше белела большая полянка, усыпанная беспорядочно разбросанными газетами. Здесь же валялись два растерзанных мешка, которыми, как видно, всласть позабавился косматый хозяин тайги Михаил Иванович. Газеты свежие, по первое марта включительно.

Перевалив через крутой водораздел, мы очутились наконец в системе Аян-Уряха, на его левом притоке Лошкалахе. В устье Лошкалаха находится астропункт, пределенный экспедицией Обручева. Это невысокий деревянный столб с надписью: «АП КОАН 1929», т. е. астропункт Колымского отдела Академии наук. Рядом расположена юрта якута Константина Аммосова, который живет там с женой и маленьким сыном. У Аммосова большое стадо — мы насчитали свыше 20 дойных коров разной расцветки, роста, объема и нрава. Удойность их очень невелика — полтора-два литра на корову.

При подходе к юрте создается впечатление, что здесь только что окончился пожар — настолько все вокруг затянуто густым едким дымом. Вокруг разложены небольшие дымокурчики из сухого коровьего помета, которые дают возможность людям и животным отдохнуть от комаров. За два коротких летних месяца на дымокуры расходуется весь навоз, заготовленный в течение остальных десяти.

У Аммосова мы купили свежей рыбы, молока и масла, внеся приятное разнообразие в наше монотонное и скудное меню.

 

Вверх по Аян-Уряху

Привязавшись к астропункту, мы далее пошли уже со съемкой, время от времени беря пробы из галечных отложений. На мой вопрос, как перевести Аян-Урях, Семен растолковал мне, что по-якутски «аяныр» значит — далекий, т. е. «дальняя река».

Наше продвижение по долине Аян-Уряха, несмотря на наличие многочисленных заболоченных участков, проходило, в общем, вполне сносно. Вокруг расстилались роскошные пастбища с густой великолепной травой, и наши отощавшие коняшки смачно жевали ее на ходу и в часы отдыха. Даже комара как-то стало меньше, особенно после того, как 13 июля ударил морозец, посеребривший траву тонким слоем инея.

Опробование Аян-Уряха давало пылевидные знаки золота — по одному-двум на лоток. Чувствовалось, что золото выносится откуда-то выше, так как боковые притоки ничего не давали.

14 июля мы добрались до Эмтегея — крупного левого притока Аян-Уряха. Около его устья находилось небольшое якутское урочище, состоявшее из нескольких юрт, в которых обитали две семьи — Алексея Сивцева и Николая Ляглева.

В небольшом бараке типа кладовки Гавриловым было оставлено на хранение несколько мешков муки, сахар, масло, консервы и другие продукты, что оказалось весьма кстати, так как наши продовольственные ресурсы подошли к концу. Последнее время мы почти исключительно питались «дарами природы» — в основном рыбой, которую ловили Петр и Семен, пока мы с Алексеем Николаевичем брали очередную пробу.

Оставив в кладовке перечень взятых нами продуктов, мы устроили настоящее пиршество. Поручив Петру и Семену произвести перегруппировку наших вьюков, я с Успенским отправился вверх по Эмтегею с опробованием. Русло его в устьевой части разбивается на ряд многочисленных проток, легко проходимых вброд на перекатах. Обращало на себя внимание наличие разнообразной гальки. Здесь были и сланцы, и порфиры, и граниты, и кварц, и туфы, и какие-то странные шлаковидные породы разных расцветок. На косах и отмелях встречались многочисленные знаки золота. В общем мы с Успенским единогласно включили Эмтегей в «резерв первой очереди».

По словам Алексея Сивцева, протяженность Эмтегея свыше 100 километров, и он принимает в себя много крупных притоков. Вообще же ни Сивцев, ни Ляглев не жалуют почему-то Эмтегея и почти не бывают в его бассейне. Они предпочитают охотиться по самому Аян-Уряху и расположенному напротив юрт его притоку — Чиняке.

15 июля поздно вечером мы добрались до устья Эелика — крупного правого притока Аян-Уряха, где находилась основная база Гаврилова. Его мы не застали. Он пару дней тому назад со всем составом партии покинул базу. Сам Гаврилов отправился вверх по Аян-Уряху, а его помощник Филиппов — вверх по Эелику.

Эти сведения сообщил нам житель здешних мест, глубокий старик якут Николай Сивцев. Он с незапамятных времен, вдвоем с женой-старушкой, живет на устье Зелика типичным натуральным хозяйством, занимаясь охотой и рыболовством, имея в придачу пару десятков коров, дающих молока меньше, чем паршивая коза в центральных частях Союза. Одеты они оба очень живописно. Все на них, начиная от обуви и кончая головными уборами, сделано ими самими из сыромятной кожи.

Мы пригласили Сивцева и его жену поужинать с нами. Для нее это приглашение было, по-видимому, большой неожиданной радостью. Она даже взвизгнула от восторга и время от времени смеялась счастливым детским смехом, сидя в нашей компании. Ни она, ни ее муж почти ни слова не говорили по-русски, и переговаривались мы при помощи нашего переводчика-универсала Семена, который прекрасно разбирается в тонкостях якутского диалекта, значительно отличающегося у якутов, живущих в разных районах Колымы.

Я подробно расспрашивал Сивцева о характере рельефа и гидросети в верховьях Аян-Уряха, о его притоках, о тропах, кормах, проходимости и прочем, что давало возможность составить какое-то представление о совершенно незнакомой местности, где нам предстояло работать. Мы разошлись довольные друг другом.

Утром мы осмотрели лабаз нашей партии, расположенный недалеко от жилья Сивцева. Количество продуктов показалось мне вполне удовлетворительным, но способ хранения совершенно недопустимым. Лабаз был устроен около торной конной тропы, так что всякий проходящий имел полную возможность заглянуть в него и взять все, что понравится. Около лабаза в живописном беспорядке лежали приготовленные к отправке мешки, ящики и кульки. Рядом белела палатка, но людей не было видно.

Пока мы осматривали лабаз и возмущались царившим вокруг беспорядком, подъехали два якута, присланные Гавриловым за приготовленным грузом. От них мы узнали, что лагерь его находится километрах в 20 от устья Эелика. С ними мы и отправились в путь.

 

В лагере Гаврилова

17 июля, после 38-дневного пути, мы добрались, наконец, до лагеря Гаврилова, расположенного в устье ручья Кону-Урях. К сожалению, Гаврилова мы не застали — он ушел в трехдневный маршрут. Его помощник — прораб Дронов проводил шлиховое опробование очередного притока Аян-Уряха и должен был вернуться вечером. Ждал я его с большим нетерпением, рассчитывая получить первые надежные сведения о перспективности района, который, судя по моим беглым — наблюдениям, в золотоносном отношении не представлял ничего интересного.

Разбив рядом свою палатку, я стал знакомиться с общим характером организации быта в партии, которую мне предстояло возглавить. Эта организация мне пришлась явно не по душе. Начальство находилось на работе, а в палатках сидело трое толстомордых здоровых парней, которые целый день ничего не делали, развлекаясь борьбой, рассказыванием похабных анекдотов и уничтожением продуктов.

Публика эта встретила наше появление явным неодобрением. К вечеру прибыл Дронов — молодой парень, теоретически хорошо подкованный. По сравнению с ним Алексей Николаевич, несмотря на свой почтенный возраст, казался приготовишкой.

У Дронова имелась схематическая карта верховьев Аян-Уряха, составленная им по расспросным данным, полученным от местных жителей. Я показал ему свою аналогичную карту, после чего мы пришли к заключению, что такими картами можно пользоваться только в случае крайней необходимости.

В части геологического строения района Дронов не мог мне сказать ничего определенного, поскольку эту работу проводил Гаврилов. Что касается шлихового опробования, то в отношении золота дело обстояло неважно, но зато имелись признаки оловоносности во многих притоках Эелика и Аян-Уряха.

 

Маршрут на Курбелях

В ожидании Гаврилова я решил провести маршрут в сторону большого ручья Курбелях, находящегося километрах в 5 выше Кону-Уряха и впадающего в Аян-Урях — так гласила наша карта-схема. Успенский вместе с промывальщиком Кулешом должен был направиться туда с утра и, поставив палатку, приступить к опробованию.

Семен Кривошапкин завьючил трех наших коняг, и маленький отряд отправился в путь.

Мне пришлось задержаться на базе для более обстоятельного ознакомления с материалами Дронова, чтобы составить себе более или менее отчетливое представление о положении дел, в партии. Освободился я довольно поздно и бодро зашагал по направлению к Курбеляху.

Свое ружье я отдал Успенскому, поскольку, по словам Дронова, район исключительно беден зверем и дичью.

Курбелях оказался не в 5, а в 18 километрах от лагеря Гаврилова. До его устья я добрался только к 7 часам вечера. Палатки около устья не оказалось.

Километрах в трех выше по Аян-Уряху, на той же правой стороне, виднелась отчетливо выраженная долина какого-то большого ручья.

Подумав немного, я решил дойти до него — чем черт не шутит? Быть может, Успенский не заметил Курбеляха и прошел дальше, тем более, что ему было дано твердое задание подняться вверх по Аян-Уряху до первого правого ручья, длина которого будет не менее 15 километров, и там остановиться лагерем.

Пройдя эти три километра, я вышел на широкое заболоченное пространство в устьевой части ручья, но никаких следов Успенского не обнаружил. Пришлось поворачивать обратно. На душе было немного грустно при мысли, что предстоит долгий голодный путь назад. Утром мы напились чаю, а уходя из лагеря, я только слегка подзакусил, в надежде основательно покушать в устье Курбеляха.

Подтянув потуже ремень и напившись водички, я отправился в обратный путь. Солнце давно уже закатилось, и только на западе, постепенно тускнея, раскаленными углями тлели края багрово-темных облаков. Часы показывали 11 часов ночи, но идти можно было довольно свободно, так как полной темноты еще не было. Я быстро шел по галечным отмелям Аян-Уряха, русло которого состояло из многочисленных мелких проток. Не верилось как-то, что эта мелкая речушка есть не что иное, как один из истоков могучей реки Колымы.

Ночь была теплая, душная. Комары с назойливым завыванием тучей неслись сзади, нещадно кусая за руки. Время тянулось томительно медленно. Чертовски хотелось есть, а до лагеря было еще далеко.

Вдруг на обширной, покрытой травой поляне, я увидел Карьку — одного из наших коней, которые должны были отправиться в маршрут с Успенским. Других коней, однако, нигде не было видно. Карька мирно пасся, и я, с одной стороны, был рад добраться до своих, а с другой, досадовал на Успенского за его нерадивость.

Когда до Карьки осталось шагов тридцать, я невольно обратил внимание на его странное поведение — он как-то неуклюже продвигался вперед, тыкаясь головой из стороны в сторону. Подойдя к какой-то коряжине, он вдруг бодро встал на задние ноги, а передними начал трясти корень коряжины. Лошадиный облик сразу слетел с него, и Карька превратился в огромного черного медведя, который был полностью поглощен своими медвежьими делишками. Стоял он ко мне боком и стрелять в него было бы удобно, но — увы! — ружья у меня не было, а жалкий нож, висевший у пояса, отнюдь не был оружием, пригодным для защиты от возможной медвежьей агрессии.

Поэтому без долгих размышлений я решил благоразумно ретироваться, не выдавая своего присутствия. Ретирада совершилась благополучно, хотя и сопровождалась немым диалогом. Одна часть моего существа беззвучно, но внушительно беседовала с другой. — «Ага, голубчик, сдрейфил», — говорила она. — Почему ты не крикнул или не засвистал, чтобы обратить медведя в бегство?» — «Да, — оправдывалась другая, — закричи, а он вдруг бросится на тебя, что ты тогда будешь делать?». И другая часть опасливо оглядывалась назад.

«Струсил, струсил, струсил!», — высунув язык, дразнилась первая. Однако вторая быстро шагала вперед, не обращая внимания на назойливые приставания первой, и вскоре я был уже далеко от места неожиданной встречи.

«Не расставайся в тайге с ружьем», — говорит неписаное таежное правило. Несколько раз нарушал я его, и почти каждый раз мне приходилось горько сожалеть об этом. Как будто нарочно получалось так, что именно в эти периоды в поле доступности оказывалась дичь, которую обычно не приходится встречать, когда с тобой ружье.

Было далеко за полночь, когда проходя мимо устья небольшого ручья, расположенного с левой стороны Аян-Уряха, я вдруг с изумлением увидел нашу палатку. Это, конечно, была чистая случайность, своего рода лотерейный выигрыш — обнаружить в тайге свой движущийся дом, координаты которого тебе неизвестны.

Полотняная дверь палатки была плотно закрыта изнутри. Костер уже потух, и только легкая струйка синеватого дыма вертикально ввинчивалась в теплый неподвижный воздух. Около палатки с сочным, хрумканьем паслись все три наши лошади. Отогнав комаров, я вошел в палатку. Там все спали крепчайшим сном. Можно себе представить, какой веселый разговор произошел у меня с Успенским, который по простоте душевной принял левый приток Аян-Уряха за правый.

 

Пожар. Встреча с Гавриловым

После вчерашнего перехода я, вероятно, долго бы спал, если бы не солнце, которое так накалило палатку, что пришлось проснуться раньше положенного времени. Выйдя из нее, я увидел в той стороне, где был расположен стан Гаврилова, густое серо-черное облако дыма, высоко поднимавшееся вверх.

Таежный пожар в это время года, когда вокруг, все высохло, может распространяться на большие расстояния. Кто-то из состава партии, как впоследствии выяснилось якутенок-каюр, зажег на речной косе лесной завал, от которого начался пожар в окружающей прибрежной части.

Мы быстро свернули палатку, завьючили лошадей и направились к устью Кону-Уряха. Не доходя километров двух до стана, мы встретили Гаврилова, который, увидев дым пожарища, прервал маршрут и встревоженно направился к стану.

Встреча была теплая и дружественная, хотя до этого мы никогда не видели друг друга. Гаврилов несколько омрачился, когда узнал, что я прислан в качестве начальника партии, но постарался скрыть свое огорчение.

Мы шли по направлению к стану, разговаривая на ходу. Пожар распространялся довольно быстро, так как дул сильный порывистый ветер. Попытки потушить его оказались безрезультатными — нас было слишком мало, а пламя слишком быстро продвигалось по сухой траве и мху. Пришлось отложить тушение до ночи. Часам к одиннадцати вечера ветер стих, на землю пала обильная роса, и, провозившись до четырех часов утра, мы с трудом, но все же одолели огненную стихию, которая оставила после себя мрачное смоляно-черное пятно площадью свыше трех квадратных километров.

Мы долго беседовали с Гавриловым. Как я и думал, бассейн Аян-Уряха выше Эмтегея в золотоносном отношении не представлял интереса. Здесь, по данным Гаврилова, намечалось развитие оловоносности, характер и масштабы которой пока оставались невыясненными.

У меня не выходила из головы мысль об Эмтегее, до устья которого по Аян-Уряху прослеживалась знаковая золотоносность и который сам показывал наличие в его системе признаков золота. Проверка полевых материалов Гаврилова показала, что это вполне грамотный геолог, хорошо знакомый с полевой работой.

После тщательного обсуждения создавшегося положения я предложил Гаврилову следующий вариант дальнейшей работы.

Наша основная задача заключается в том, чтобы по возможности скорее пробудить от тысячелетней спячки этот дикий пустынный край. Для этого здесь надо что-то найти в таком количестве, чтобы это «что-то» заставило бросить сюда средства и людей для дальнейшей работы. Наиболее актуальным минеральным сырьем для первоначального освоения района является золото. Его в этой части территории, по-видимому, нет, но оно, судя по всему, имеется в бассейне Эмтегея. Здесь уже установлено наличие олова, которое также является весьма ценным минеральным сырьем, но ради него сейчас вряд ли будут вкладываться сюда соответствующие средства. Экономика района слишком тяжела для этого. В случае же нахождения в бассейне Эмтегея золота этот район сразу значительно улучшит свою экономику и не будет таким оторванным, как сейчас.

Кроме того, я не хочу лишать Гаврилова возможности работать самостоятельно, так как он вполне справляется с работой. Поэтому я думаю организовать отдельную партию и провести работы в районе Эмтегея. Основной костяк работников у меня имеется. Правда, у меня нет коллектора и нет рабочих, но я думаю, что Гаврилов сможет мне выделить пару рабочих, и я выйду из положения и обойдусь как-нибудь без коллектора.

Поскольку в партии имелся еще один отряд Филиппова, то мы распределили функции следующим образом: Гаврилов заканчивает исследование верховья Индигирки, Филиппов проводит работы по Эелику и Чиняке, а я беру на себя бассейн Эмтегея.

Прикинув свои возможности и разбросанность территории, Гаврилов смог мне выделить только одного рабочего, но в наших условиях и это было хорошо.

 

Обратная дорога к Эмтегею

Распростившись с Гавриловым, мы направились к устью Эелика с тем, чтобы оттуда, пополнив из запасов партии свои продовольственные ресурсы, двинуться далее к Эмтегею и приступить к работе.

В устье Эелика я долго и подробно с помощью Семена Кривошапкина беседовал с Николаем Сивцевым о путях и подходах к Эмтегею, о характере этой реки, ее притоках, о наличии кормов и удобных стоянок.

Николай даже ухитрился начертить мне грубую схему гидросети Эмтегея — бесценный документ, который давал возможность наметить предварительный план будущих работ. Сборы заняли у нас целый день, и только поздно вечером 22 июля мы были готовы к отъезду.

23 июля ровно в 4 часа 30 минут утра мы выступили в дальнейший путь. Итак, теперь состав нашей партии полностью определился. Я в качестве начальника и коллектора, Успенский — прораб-поисковик, Кулеш — промывальщик, Кривошапкин — каюр-конюх и Трусов — рабочий. Последний был получен нами от Гаврилова и, конечно, оказался «лучшим из лучших».

Транспорт наш состоял из 9 лошадей, в достаточной мере измученных, причем у некоторых были потертости, так что их пришлось вести почти налегке. Все мы, конечно, шли пешком, и даже Семен Кривошапкин, коренной якут, считавший для себя позором идти пешком, когда у него имеется добрый конь, доверху загрузил своего серого красавца жеребца и уныло плелся, ведя его в поводу.

Душное утро сменилось знойным безветренным днем. На небе багровым диском висело солнце, тускло просвечивая сквозь синеватую дымку сухого тумана. Где-то далеко буйно цвели пожары, их отголоски добрались сюда в виде густой хмары, которая застилала горизонт и превращала местность в смутное, лишенное контуров пятно.

Мы медленно тащились по узкой извилистой тропинке, изнемогая от палящего зноя. Термометр показывал 32° в тени. По сравнению с температурами Средней Азии здесь, конечно, прохладно, но если учесть, что из-за комариной нечисти, на которую не действуют никакие температурные факторы, приходится идти плотно одетому, под покровом черной сетки, то разница окажется не такой уж большой.

 

Прибытие и устью Эмтегея

25 июля мы добрались до устья Эмтегея. Он встретил нас неприветливо. Забронировавшись в густую сеть непроходимых зарослей и болот с многочисленными старицами и извилистыми заводями, он упорно не хотел разрешить нам проход вверх по его долине, лишенной даже намека на какую-нибудь тропу.

До устья этой многообещающей реки мы добрались сравнительно легко, по знакомой, хорошо наезженной тропе. Здесь, привязавшись к астропункту, расположенному около самого ручья, в непосредственной близости от якутских юрт, я закончил съемку, которую вел от Кону-Уряха.

Поскольку мне пришлось проводить зарисовку, вести счет шагов, брать барометрические отметки и проводить кое-какие записи, я значительно отстал от своих путников и застал их уже в жилище эмтегейских якутов, где они с наслаждением отдыхали после долгого пути. Семен оживленно разговаривал со своими приятелями — якутами, с пристрастием расспрашивая их о дороге, кормах, охоте и прочих достоинствах и недостатках Эмтегея. С их помощью была составлена новая, более подробная схема гидросети Эмтегея. Семену еще ни разу не приходилось ходить по нему.

Он был моим переводчиком, и разговор у нас шел довольно быстро и непринужденно. Меня несколько смутили рассказы якутов о каких-то таинственных топях, которые засасывают крупных животных. Ляглев, охотясь на оленей в среднем течении Эмтегея, сам видел, как убегавший от охотника олень вдруг остановился и судорожно встал на дыбы, пытаясь вырваться из захватившей его трясины. Вообще к Эмтегею якуты чувствовали какое-то недоброжелательство и летом ее любили ходить туда. «Плохая дорога, — говорил Семен, покачивая головой, — однако коней совсем кончать будем».

Плохая или неплохая, а идти надо. Немного отдохнув и плотно подзакусив, мы тронулись в путь.

Семен с Кулешом и Трусовым отправились с транспортом вверх по Эмтегею. Они должны были пройти вверх километров 5–6 и, выбрав подходящее место с достаточным количеством корма для лошадей, остановиться на ночлег, разведя на галечной отмели большой сигнальный костер, который служил бы нам маяком.

Мы с Успенским собирались со съемкой и опробованием пройти вдоль берега Эмтегея, и поэтому нам предстояло значительно отстать от своих спутников.

Отправив транспорт, мы привязались к астропункту и пошли, отсчитывая шаги, вверх по долине Эмтегея. Однако уже через километр начались дебри прибрежных древесных завалов, которые создали совершенно непроходимый барьер. Пришлось выходить на водораздел, чтобы дальше вести съемку и заметить дым костра, который должны были разжечь наши спутники.

Было около 9 часов вечера, когда мы взобрались на водораздельный склон долины Эмтегея. Багровое солнце скрылось за горизонтом. Комары полчищами атаковали нас со всех сторон, и Эмтегей, дикий и неприветливый, лежал внизу перед нами. Его широкая плоская долина поблескивала бесчисленными точками, запятыми и многоточиями болот и озер, среди которых извилистыми лабиринтами тускло сверкали очертания проток и стариц. Где-то далеко, прижимаясь к густо залесенному левому берегу, белели широкие галечные отмели главного русла. Вдали в туманной дымке смутно маячили очертания невысоких гор.

Мы шли по заросшему водоразделу, стараясь разглядеть желанный огонек.

Около 12 часов ночи мы наконец заметили вдалеке светящуюся красную точку костра. Эмтегей в этом месте далеко отходил в сторону, и нам долго пришлось путаться среди густых зарослей, пока мы не выбрались к руслу реки. Где-то неподалеку булькнул выстрел, и на душе у нас стало веселее.

Эмтегей очень своеобразная рака. Русло его то разбивается на ряд многочисленных проток, а то вдруг превращается в широкую, медленно текущую реку, подмывающую крутые берега, на которых хаотически дыбятся громады лесных завалов.

Только к часу ночи мы добрались до стана. Как приятно было в свете горящего костра увидеть две наших палатки! Около них были в беспорядке разбросаны вещи, значительная часть которых оказалась подмоченной. Транспорт вынужден был почти все время идти, по руслу, и лошадям частенько приходилось на глубоких местах пробираться чуть ли не вплавь. Попытки выбраться на берег и идти вдоль него неизбежно оканчивались неудачей. Транспорт каждый раз забирался в такие дебри, из которых только с большим трудом удавалось опять выбраться к руслу.

 

Первые шаги. Мокрые невзгоды

Наследующее утро, оставив Семена сушить подмоченный груз, мы отправились к устью Эмтегея, так как съемку и опробование вчера пришлось прервать. Во всех пробах оказались знаки золота. Это говорило о том, что где-то выше имеются коренные или россыпные источники золота, возможно достаточно серьезные. С интересом рассматривал я галечный материал, слагающий прибрежные косы. Меня очень интересовала странная разноцветная галька, похожая на застывший шлак. Такая галька мне никогда раньше не попадалась. Что же это за породы и как они залегают? После совместно проведенного дня мы довели съемку до нашего лагеря и стали готовиться к дальнейшей планомерной работе.

Я с одним из рабочих решил отправиться в маршрут по правому водоразделу Эмтегея, а Успенский с транспортом должен был двигаться вверх, ведя опробование. Договорились, что он остановится на правой стороне Эмтегея около устья его первого крупного притока — ручья Пенесекчана. На схеме-карте он находился километрах в 30 от устья Эмтегея. В маршрут мы взяли маленькую походную палаточку размером 2,0×1,5 метра, весом около 1,5 килограмма, легко укладывающуюся в рюкзак.

Забрав с собой трехдневный запас продовольствия, мы распростились с нашими спутниками и медленно стали взбираться на водораздел.

Продвижение с работой проходит медленно. То надо остановиться, чтобы замерить и описать обнажение горных пород, то внимательно рассмотреть развал кварцевой гальки, взять пробу, произвести зарисовку, нанести на карту линию маршрута с необходимыми деталями и так далее. Так что за день мы прошли не более 9–10 километров.

На второй день погода стала портиться. К вечеру поднялся ветер, небо затянуло сплошной пеленой туч и как-то внезапно хлынул ливень. Он был настолько силен, что не успели мы оглянуться, как промокли до нитки. С большим трудом удалось поставить нашу маленькую палаточку. Мы залезли в нее и, лязгая зубами, скрючились на мокрой земле, тесно прижавшись друг к другу в тщетных попытках согреться.

Дождь лил как из ведра, и не было никакой возможности развести костер, чтобы обсушиться и сварить ужин. Пришлось поужинать «всухую» несколькими сухарями, запивая их дождевой водой. После ужина мы опять тесно прижались друг к другу и забылись в зябкой полудремоте. Мне невольно вспомнились мудрые уютные слова из классического труда «Полевая геология» Вебера: «…не всякий способен спать в палатке, положив под голову седло, а посему для того, чтобы иметь возможность как следует отдохнуть, необходимо возить с собой походную кровать».

Какой насмешкой звучали эти прописи классиков от геологии в наших условиях!

Дождь лил не переставая свыше полутора суток. Во время краткого перерыва мы ухитрились развести огромный костер, обсушились, нагрели щебнистую поверхность земли, наложили на нее мокрые стланиковые ветки, которые сразу же окутались облаком ароматного пара, и поставили над этим сооружением нашу палаточку. Забравшись в нее, мы заснули крепчайшим сном на влажной, но теплой постели.

Когда проснулись, дождя не было, но все вокруг тонуло в густейшем тумане. Сварили остатки наших продуктов и, похлебав жидкой кашицы, с нетерпением стали ждать, когда рассеется туман. Идти дальше со съемкой было невозможно. Установив на месте ночлега каменную пирамиду и затесав со всех сторон ствол крупного дерева с указанием номера точки стояния и датой, мы решили потихоньку добираться до своих.

Через некоторое время туман стал постепенно подниматься. Воды вокруг было хоть отбавляй. Она повсюду хлюпала под ногами, сочилась из-под мха, ручейками стекала вниз по склонам, лужицами, лужами и озерами преграждала нам путь в пониженных местах. Каждый ничтожный ручьишко ревел как бешеный, скаля белопенные зубы бурунов и каскадами низвергаясь вниз.

После короткого прояснения горизонт опять затянуло серым дымом облаков, которые скоро превратились в густые темные тучи, начавшие нещадно поливать нас обильным дождем. Долго шли мы, переползая с сопки на сопку, напряженно всматриваясь в тщетных поисках спасительного дымка. Напрасные старания — впереди расстилалась мокрая туманная даль и маячили густые заросли леса по берегам мутного Эмтегея. Трудно было рассчитывать, что нам удастся рассмотреть на этом туманном фоне дым от костра.

Мой спутник совсем пал духом. Я тоже чувствовал себя не совсем в своей тарелке и втайне дал себе слово, что впредь буду уходить в маршрут только от места, где мне известно местонахождение лагеря. Надо представить себе всю «прелесть» блуждания по тайге, не зная, где находится лагерь и где находится ручей, в устье которого должен он стоять. Ручей, о существовании которого тебе известно со слов якута, бывшего здесь во время своей далекой юности!

Уже незадолго перед вечером, когда дождь несколько стих, перед нами появилась широкая мощная долина большого притока Эмтегея, не вызывавшая сомнения в том, что это Пенесекчан. Пристально вглядываясь, мы с трудом уловили в наиболее заросшей части устья слабенькую, синеватую струйку дыма, такую ничтожную, что если бы не слегка прояснившаяся даль, она осталась бы незамеченной. Обрадованные, мы направились к костру, путаясь в валежнике и по колено утопая в болотах, пока наконец не подошли к… берегу Эмтегея, на противоположной стороне которого весело горел огонек.

Эмтегей яростно вздулся. Его мутные воды несли вывороченные с корнем деревья, коряжины, пучки травы, сломанные ветки и прочий хлам. Перейти его не было никакой возможности.

Трудно передать чувство возмущения, которое охватило нас при виде этой картины.

На крик из палатки вылезли заспанные фигуры наших спутников.

Стоять на месте промокшему до нитки в ожидании, пока подадут лошадей, мне отнюдь не улыбалось, тем более, что в груди моей клокотал вулкан ярости и гнева на моего прораба, на каюра, вообще на весь состав партии, ухитрившейся, несмотря на четкие указания, остановиться на противоположной от нас стороне реки.

Чтобы ускорить события и дать разрядку накопившимся эмоциям, я, вытащив из карманов все, что там было, бодро вступил в пенистые воды Эмтегея и как был, в одежде и ичигах, «вольным стилем» поплыл на противоположный берег. Переправившись на ту сторону и слегка лязгая зубами, я направился к костру.

Навстречу мне шел Успенский с жалкой виноватой улыбкой. На него и обрушился первый шквал моего гнева. Он виновато оправдывался тем, что пришел только перед дождем, что стан был разбит без него Семеном и Николаем. Когда же я ехидно спросил его, почему он не перенес стан на правую сторону, то он жалобно взглянул на меня и умолк, потупив взор. В лагере тоже досталось кое-кому. Главный же виновник — наш каюр Семен куда-то предусмотрительно исчез.

С трудом кое-как переправили мы вплавь на конях рабочего и наше снаряжение, сверх ожидания даже не подмочив его.

 

Аркагала и Мяунджа — уголь и золото. Куда идти?

Дождливая погода продолжалась весь следующий день. Он был посвящен приведению в порядок собранного материала — вычерчиванию карты, исследованию и упаковке образцов, просмотру шлиховых проб, собранных Успенским, писанию полевого дневника. Дождливая погода — самое хорошее время для подгонки таких камеральных «хвостов». Тратить на них ясное погожее время жалко, особенно учитывая резкий недостаток его в наших условиях.

— Ну давайте, Алексей Иванович, вашу съемку, — оказал я Успенскому, — попробую увязать ее со своей, проведенной до установленной точки.

Успенский гордо преподнес мне карту своих маршрутов за эти дни, вычерченную даже с некоторой претензией на щеголеватость. Она состояла из русла Эмтегея с нанесенными пробами, выделенными террасами разных уровней и боковыми притоками. Карта выглядела внешне почти прилично, но меня удивило в ней одно странное обстоятельство: Большой Пенесекчан, который был опробован в нижнем течении и который по всем законам природы должен был находиться на правой стороне Эмтегея, чудесным образом переместился на левую.

На мой вопрос, почему у него Эмтегей течет от устья вверх, Успенский сделал обиженное лицо и долго не мог уразуметь, в чем тут дело. Пришлось проверить его познания в деле накладки на карту данных глазомерной съемки. Бедняга, оказывается, «полз раком», нанося обратные азимуты. Все остальное оказалось в порядке, причем сделано было тщательно и с любовью, в меру его сил и возможностей.

Меня очень порадовали данные опробования. По мере продвижения вверх по Эмтегею количество проб со знаками золота заметно увеличивалось, причем в последних пробах они становились уже ощутимыми.

Через день погода наладилась. Совместно с Успенским мы прошли вверх по Большому Пенесекчану с опробованием, которое не дало положительных результатов. Оставив его заканчивать опробование, я отправился далее, чтобы привязаться к пункту на месте нашего мокрого ночлега.

Проведенный маршрут показал, что правобережье Эмтегея и бассейн Пенесекчана в золотоносном отношении являются мало перспективными. Здесь везде развита монотонная осадочная толща, совершенно лишенная выходов и развалов кварца, а также жильных образований, с которыми связывается золотоносность. Результаты опробования очень хорошо увязывались с данными геологической съемки.

По возвращении на стан, который был перенесен километров на пять вверх по Эмтегею, я заметил, что вода за прошедшие два-три дня сильно упала. Рассматривая, как обычно, галечный материал на отмелях, я увидел на заиленных участках, оставшихся после спада воды, какие-то черные блестящие кусочки, очень легкие, но тонущие в воде. Детальное исследование их показало, что это мельчайшие частички каменного угля. Где-то вверху, по-видимому, находились коренные выходы угля, которые постепенно размывались. Теперь понятным стало появление странных шлакообразных пород, галька которых в таком изобилии встречалась в отмелях Эмтегея. Это были горные породы, обожженные пожарами, которые обычны в каменноугольных районах. Горение пластов угля, сопровождающееся высокой температурой, вызывает обжиг окружающих пород и даже их легкую переплавку.

Мы медленно продвигались вверх по Эмтегею. Количество угольной мелочи постепенно увеличивалось. Стали попадаться более крупные куски сильно выветрелого каменного угля. Одновременно увеличивалось и количество знаков золота. Уголь и золото тесно, рука об руку, шли рядом, интригуя нас своими необычными сочетаниями.

Через 40–45 километров от устья Эмтегей окончился. Вверх на его продолжении пошла речка Аркагала, направо по ходу вторая вершина Эмтегея — ручей Мяунджа. На стрелке этих двух примерно одинаковых истоков, слияние которых дает начало Эмтегею, мы расположились станом.

Веселое это место — стрелка Эмтегея. Широкая, поросшая травой и кустарником поляна, окаймленная густым лиственничным, почти строевым лесом, в котором в изобилии водятся жирные упитанные глухари. Соединение двух долин на широком открытом месте создавало постоянный «сквозняк», отгоняющий надоедную комарино-мошкарную нечисть.

Хорошо было бы здесь остановиться на пару дней, но для этого не было времени. Нам надо было выяснять, куда идти — вверх по Аркагале или направо, по Мяундже.

Я решил пройтись с Успенским километра на три вверх по обоим истокам Эмтегея.

Взяв с собой Кулеша, мы пошли сначала вверх по Аркагале. В глаза сразу бросилось резко увеличивающееся количество кусков каменного угля. Последний уже встречался не только в виде мелочи, но иногда отдельными крупными кусками до 40–50 сантиметров в поперечнике. Зато опробование показывало наличие только слабых знаков золота.

Маршрут вверх по Мяундже показал диаметрально противоположную картину — очень слабую «знаковую» угленосность и повышенное содержание золота, с наличием отдельных весовых проб.

Длина Мяунджи, судя по характеру русла и водоносности речки, равнялась примерно 60 километрам, такой же длины была, по-видимому, Аркагала.

Что делать? Куда идти? За углем или золотом? Мне пришлось крепко призадуматься. Наконец я принял решение идти вверх по Мяундже.

Ход моих рассуждений был таков. Судя по характеру каменноугольного материала, встречающегося на отмелях Аркагалы, водный поток размывает коренные выходы этого угля. Где они находятся, я не знаю, быть может, очень далеко. Раз здесь развита каменноугольная свита, то значит на присутствие промышленных месторождений золота рассчитывать не приходится.

Начав же работать по Аркагале, я должен буду закончить обследование этого бассейна и, если паче чаяния, каменноугольное месторождение окажется непромышленным, то моя партия вернется практически без положительных результатов.

С другой стороны, Мяунджа, безусловно, представляет большой интерес с точки зрения промышленной золотоносности, но ее надо нащупать — путем тщательного опробования и детального геологического исследования.

Завершив работу по Мяундже и установив характер ее золотоносности, я на обратном пути «расшибусь в лепешку», но выкрою время подняться вверх по Аркагале до выходов каменного угля. Здесь мне не надо будет проводить кропотливого шлихового опробования, так как разбросанные по долине куски каменного угля сами приведут меня к месторождению, осмотр которого даст возможность вывести заключение о его ценности и перспективах.

Приняв это решение, я сразу успокоился, и через день мы уже двигались вверх по Мяундже.

 

Вверх по Мяундже

Погода наладилась, наладилась и наша работа. Я с рабочим Алексеем ходил в маршруты на день-два. Успенский с Кулешом, а иногда дополнительно с Николаем проводили опробование долин. Семен перебрасывал наш немудрящий груз на конях на близкие расстояния. В устье Мяунджи мы сделали потайной лабаз, на котором оставили часть продуктов и снаряжения. Теперь, мы довольно быстро продвигались вперед.

Иногда я брал с собой ружье — легкий американский винчестер калибра 25×25 с достаточным количеством патронов, очень портативный и меткий. Мы обыкновенно забирали продуктов на два-три дня, причем по дороге нам всегда попадалась какая-нибудь дичь. Когда приходилось пересекать долину Мяунджи или ее боковых притоков, мы, остановившись на короткое время, быстро пополняли наши запасы продовольствия чудесными хариусами, которые водились в этих девственных местах. Долины были покрыты зарослями созревшей голубики. В изобилии встречались грибы. После дня тяжелой напряженной работы я спал как убитый.

Время от времени в нашу однообразную, полную напряженной работы жизнь врывались элементы ЧП (чрезвычайных происшествий) — небольших бурь в стакане воды, которые, однако, для нас бывали весьма существенными.

Один из таких случаев произошел в первой декаде августа. Нам надо было передвинуться километров на шесть вверх по Мяундже. Погода была прекрасная, видимость замечательная. Неподалеку от нашего стана находилось отчетливо видное устье ручья. Алексей натер себе ногу, и я оставил его с Семеном и Николаем, которые должны были провести транспорт к устью этого ручья и там остановиться. Так как наша обувь основательно прохудилась, я поручил Николаю по прибытии на новое место заняться починкой обуви, поскольку он мастер на все руки.

Алексей Николаевич с Петром отправились с опробованием вверх по Мяундже. Я пошел со съемкой по правобережью Мяунджи с тем, чтобы к вечеру выйти к месту нового стана, которое было определено как нельзя более точно.

К вечеру я, завершив работу, подошел к устью этого ручья, но сверх ожидания никаких признаков лагеря не заметил. Солнце тусклым красным диском спускалось к линии туманного горизонта, вокруг безмолвно чернела тайга, глухо шумел ручей. Нигде не было видно каких-либо следов близкого присутствия человека.

Уходя на дневной маршрут в твердой уверенности, что место, намеченное для табора, находится совсем близко и его нельзя спутать, я ушел в маршрут налегке, даже не захватив с собой продуктов. И вот опять какая-то чертовщина. Где же этот проклятый табор?

Я решил выбраться на водораздел, чтобы сверху рассмотреть огонек костра, который должен быть где-то неподалеку. Пришлось идти километра два по топкому кочковатому болоту, спотыкаясь и утопая по колени в холодной болотной жиже. Солнце скрылось за горизонтом, и сразу резко похолодало. Комары, как демоны, с воем носились над моей головой и кусали нещадно.

Поднявшись на вершину сопки, я остановился и долго всматривался в темную даль. Никаких признаков костра. Пришлось мириться с мыслью о голодной ночевке в тайге. Успокаивало только то, что стояла ясная погода.

В это время в мое ухо чуть слышно ударил глухой пробочный звук далекого выстрела. Я немедленно взял компасом направление, но сколько ни приглядывался, не мог заметить признаков костра. Чувствовалось, что звук выстрела шел издалека, со стороны одного из притоков Мяунджи, находящегося километрах в пяти от меня. Уже основательно стемнело, и путь по кочкам, болотам и лесным зарослям сулил очень мало приятного.

Призывая «благословения» на головы своих подчиненных, я по азимуту отправился в путь. Можно, конечно, было бы переспать у костра и утром прийти к табору, но мне не хотелось терять завтрашнего дня, а кроме того, надо было выяснить, в чем же дело?

Началась долгая мучительная дорога в темноте. Я спотыкался, падал, забирался в густые заросли, попадал в какие-то вязкие, топкие места и, наконец, добрался до стана, около которого горел яркий огонь. Рассмотреть его можно было только на очень близком расстоянии, так как он был разложен среди густой купы деревьев.

Алексей Николаевич и Петр мрачно сидели у костра. Из палатки доносилось пьяное бормотанье Николая. Из нее вышел пошатываясь подвыпивший Алексей и с улыбкой пытался «интеллигентно» разговаривать. Семен храпел в углу палатки. Постепенно, как на фотопластинке, стала проявляться негативная картина сегодняшнего дня.

Оставив своих спутников, Успенский и Кулеш отправились на работу и, продвигаясь с опробованием по долине Мяунджи, добрались до устья ручья, где намечалась очередная стоянка. Они поднялись вверх по ручью, взяли нужное количество проб и вернулись на его устье. К их глубокому изумлению, транспорт еще туда не прибыл. Решив, что выезд по какой-либо причине задержался, они отправились к месту прежней стоянки, но никого там не застали. Тогда они пошли обратно, приглядываясь к конским следам, и обнаружили, что транспорт неожиданно свернул в сторону. Мучительно медленно, ища следы, которые то отчетливо были видны на мшистой поверхности, то напрочь терялись на каменистых местах, два следопыта наконец набрели на место нового табора, который был разбит в скрытом уединенном месте, далеко от намеченной точки, с явным намерением «затеряться».

Все трое «конников» были изрядно выпивши и старались объяснить Успенскому, что заветная банка со спиртом, которая хранилась в одном из вьючных ящиков, дала течь. Одна из лошадей, везшая эту банку, споткнулась, и спирт стал просачиваться из банки. В качестве вещественного доказательства указывалось на то, что от ящика пахнет спиртом.

Все это было сделано нагло, неумно и неумело. Ящик снизу был сухим и явно облит сверху впоследствии. По их словам, они заблудились и поэтому остановились не там, где намечалось, собираясь на следующее утро разобраться в обстановке и приехать на нужное место. Конечно, все это было сделано нарочно, и стан они специально разбили в таком месте, где его трудно было найти. Хорошо, что Петр, привыкший иметь дело с лошадьми, был с Успенским. Без него последний не в состоянии был бы найти новое место стоянки.

Через некоторое время охмелевший Николай впал в буйство, ругался, проклиная меня, Успенского и весь белый свет за то, что мы сгубили его молодую, жизнь. Пришлось связать его и оставить разбор дела до следующего дня.

 

Наши будни. Дела и люди

Дни проходили в беспрерывной напряженной работе, ставшей привычной. Вдвоем, с Алексеем мы уходили в трех-пятидневные маршруты.

Ох, уж эти маршруты! Они слишком выматывают организм. Главное в них — это убийственная тяжесть образцов, количество которых к концу маршрута становится огромным.

И в то же время без них не обойдешься. Это геологические документы, а геология здесь сложная и документов набирается много. Для организма это лишняя дополнительная нагрузка, ибо ему и так приходится нелегко при многочасовом маятникообразном движении вверх-вниз по гористым водоразделам.

Сегодня за 14 часов работы, с 6 утра до 8 вечера, мы по сложному гористому рельефу смогли сделать только 12–13 километров вместо обычных 20. Сегодняшний рельеф был каким-то особенно диким. Нам пришлось шагать по острым гребням, покрытым крупными обломками и глыбами расползающихся под ногами пород. На каждом шагу мы рисковали сломать себе ноги.

С другой стороны, сегодня нам во множестве встречались дайковые образования, и, так как каждая дайка — целая проблема, приходилось задерживаться почти около каждой из них — описывать, замерять, колотить.

В-третьих, эта злосчастная глазомерная съемка, которая отнимает массу времени. Даже не верится, что когда-то мне приходилось работать на добротной топографической основе. Сейчас слово «карта» звучит для меня как далекая несбыточная мечта-мелодия.

Поздний вечер. Мы расположились на ночлег. Холодная звездная колымская ночь тихо сошла на землю — еще одна ночь, проведенная по-походному на груде ветвей, положенных на горячую щебенку, под тонким покровом бязевой палатки, с полевой сумкой и ичигами вместо подушки и телогрейкой в роли одеяла.

По совести говоря, я устал от этих маршрутов и жажду хотя бы небольшой передышки. Хочется поспать раздевшись, по-человечески, с подушкой в головах. Хочется как следует пообедать настоящим супом или борщом из миски. Вдоволь, досыта.

Хочется просто посидеть, пописать, отдохнуть от этого беспрерывного шатания с тяжелым грузом.

Гляжу я со стороны на наше теперешнее существование — какое оно убогое, жалкое, но в то же время… завидное. Человеку, каким бы он ни был, необходимо общение с природой. К каким только уловкам он не прибегает, чтобы добиться его! Прогулки, дачи, экскурсии — все это явление одного порядка — стремление хоть ненадолго уйти от слишком сложного городского «культурного» бытия в упрощенную обстановку, ближе к природе, ближе к тишине и земной красоте.

Время шло. Все отчетливее вырисовывались черты геологического строения территории. Полученные результаты говорили о том, что район представляет большой интерес по части золотоносности. Возвращаясь из маршрутов с новыми данными, я засиживался с Успенским и мы намечали дальнейший план действий.

Надо отметить исключительную заинтересованность и трудолюбие этого славного, иногда смешного старика, в котором так много трогательных детских черт. Он недостаточно грамотен, во многом не разбирается, многое путает, но в нем есть «искорка», стремление найти, разгадать…

Ах, если бы он был более грамотным! Он старается дать самое полное описание обследованных ручьев, но «письменная часть» у него получается весьма примитивной. Зато он умело выбирает места опробования — тщательно, вдумчиво и с толком. В конечном счете работа у нас идет достаточно слаженно и продуктивно.

Как все-таки обстановка влияет на человека. Наш Петр, который раньше вел себя тихо и скромно, попав в общество Николая и Алексея, быстро изменился к худшему. Работать он стал спустя рукава и только к лошадям и к делам, связанным с транспортом, относится по-прежнему внимательно и заботливо. Лошадей он узнает не только по ржанию, но даже по топоту. Стоит вечером лошади подойти к палатке, как он говорит: «Карька подошел». Смотришь — действительно так.

На работе он здорово донимает бедного Успенского. Идут они вдвоем. Успенский ведет съемку, шагая по определенному азимуту и отсчитывая шаги. Он в это время ничего не видит и не слышит. Петр потихоньку отстанет, спрячется в кусты и сидит как тетерев, лакомясь голубикой.

Успенский дойдет до места, где надо взять пробу, запишет, что полагается, посидит, покурит и начинает звать Петра. А тот сидит себе до тех пор, пока не надоест, а потом, как ни в чем не бывало, появляется, ссылаясь на объективные причины — то он скребок потерял, то не в ту протоку зашел и запутался в зарослях, то ему утки встретились (он ходит с ружьем), то еще что-либо. Я с ним неоднократно говорил о том, чтобы он работал лучше. Он обещал исправиться, но влияние Николая отчетливо сказывается на нем.

Что касается Николая, внешне он производит впечатление рубахи-парня. Любит рассказывать, хорошо ноет приятным задушевным баритоном, но в нем есть что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой вкрадчивой физиономии, с вечно заискивающей льстивой улыбкой на типично блатном лице.

На стане я помещался в одной из палаточек вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался от меня к соседям, так как там имелась железная печка. В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности — табак, белье, разная мелочь, в том числе флакончик с какими-то дорогими духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно. В этом же сундучке в краткие периоды переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему.

После того как Николай добрался до спиртных запасов, Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он выбирает удобный момент, кладет банку с драгоценной жидкостью в рюкзак и удаляется тайком в заросли, где и прячет свой клад.

Однако извечные невзгоды преследуют его. Один раз Буланка чуть не растоптал заветную банку, другой раз Алексей Николаевич… позабыл, где он спрятал ее, и долго с горестным видом бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган. Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории.

На днях, когда они с Петром были на работе, Петр увидел на небольшой лиственнице белку. Конечно, он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал сильно трясти деревце.

В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу по направлению дальнейшего хода. Решив, что перед ней не живое существо, а обгорелый столб, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на плечи Алексея Николаевича. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, — я не знаю.

«Представьте, Борис Иванович, — рассказывал он мне потом об этом происшествии, — какая же это вредная сволочь: ведь она мне чуть-чуть глаза не выцарапала!».

 

Надвигаются неприятности

В нашу монотонную, насыщенную однообразной работой жизнь неожиданно ворвался целый фейерверк происшествий, причем, как полагается, неприятного свойства.

20 августа, закончив обследование очередного участка и привязавшись к опорной точке, мы, весело напевая, уже без съемки, направлялись к лагерю, находящемуся километрах в 18 от нас. Переходя с косы на косу, с террасы на террасу, мы быстро двигались по долине ручья, стремясь скорее добраться до дому, где нас ждал сытный ужин.

Светило яркое солнышко, свежий ветерок порхал по долине ручья, и только мошка, роями носившаяся над головой, несколько портила настроение. В одной из маленьких заводей мы натолкнулись на выводок нырков и стали с азартом бомбить их камнями, заполучив на ужин нескольких неудачников. Ружье я перестал брать с собой в маршруты, так как дичи было много, а охотничьи инстинкты всегда брали верх над голосом благоразумия.

Нырки задержали нас примерно на час. Когда мы подходили к нашему стану, то синеватый сумрак холодного ясного вечера густым налетом покрыл лицо тайги. Вдалеке были видны обе наши палатки, стоявшие на открытом месте на берегу Мяунджи. Около костра, который огненной точкой весело подмигивал путникам, сидела небольшая группа людей. Я направился к костру.

Подойдя ближе, я увидел Семена и Николая, вернувшихся из поездки на устье Эмтегея, куда я посылал их за продовольствием. Кроме них, у костра сидел незнакомый якут. Поздоровавшись с честной компанией, я шутливо осведомился, откуда бог прислал такое прибавление семейства. На мою шутку ответа не последовало. Успенский, с серьезным видам отозвав меня в сторону, достал из кармана два пакета и, вручая их мне, сказал приглушенным голосом, что дела очень плохи.

Как я узнал из присланных пакетов, дела действительно были неважные. Пакеты были от начальника оперативного отряда по борьбе с бандами, который расположился в устье Эмтегея, и от прораба Филиппова, который вместе с геологом Таракановым был мобилизован оперотрядом для несения караульной службы.

Оказалось, что действующая в этих местах банда произвела ряд нападений на полевые партии. Начальник одной из них Зверев был убит. Начальник второй партии Благонадежный отделался простреленной шляпой и спасся только поспешным бегством, переплыв реку. Несколько рабочих его партии оказались убитыми.

Были совершены нападения на партии Шахворостовой и Лисовского в бассейне Берелеха. Банда, выдержавшая несколько стычек и потерявшая значительную часть своего состава, разбилась на ряд групп, из которых некоторые, по имеющимся сведениям, направились в сторону Эмтегея. Мы же, находясь в блаженном неведении, раскладывали громадные сигнальные огни, чтобы удобнее было возвращаться вечерами на стан.

 

Мы становимся жертвами агрессии

Работа на Мяундже подходила к концу. Оставалось сделать еще один бросок — провести маршрут по ее побережью в нижнем течении с выходом в бассейн Аркагалы. Успенскому надо было закончить опробование некоторых правобережных притоков, которые были оставлены на конец работы. Я вдвоем с Николаем отправился в завершающий трехдневный маршрут. Местом встречи с поисковым отрядом была стрелка Аркагалы и Мяунджи, где имелась восхитительная поляна, окаймленная купами пышной растительности.

В своем завершающем маршруте мы вышли в пределы Аркагалинской долины. Сразу стало ясно, что тут не выходы единичных пластов, а несколько крупных месторождений. Повсюду среди русловых отложений — на отмелях, косах и прибрежных участках в изобилии валялись куски, обломки и целые глыбы каменного угля, большей частью выветрелого, но чистого, без прослоек пустой породы.

Усталые, но удовлетворенные, мы пошли к устью Аркагалы. Наши давно должны были бы приехать, а между тем, как мы ни вглядывались, нигде не видно было следов палатки. Вокруг стояла могильная тишина. Ни дымка, ни других признаков человеческого присутствия.

Мы были в недоумении. Время приближалось к вечеру. Место было хорошо известно нашим, поисковикам, и спутать его с другим они не могли. Приехать они должны были еще накануне. С большим трудом разглядели угол нашей палатки, чуть выглядывавшей из густых пурпурно-желтых зарослей тальника.

На мой призывный клич испуганно выглянула бородатая физиономия Алексея Николаевича. На стереотипный вопрос: «Здорово, старина! Как дела?» — Успенский безнадежно махнул рукой и, мрачно насупившись, ответил, что дела неважные.

Дела действительно оказались неважными. После нашего ухода в маршрут Алексей Николаевич с Петром на двух лошадях отправились провести опробование последнего неисследованного притока Мяунджи. Собирались они закончить эту работу дня за два, а поэтому взяли с собой лошадей, палатку и кое-какое снаряжение. На стане остался только Семен с остальными конями, которые мирно паслись неподалеку от палатки. Такая ситуация весьма нравилась Семену, который, тихо посасывая трубочку, в мирном созерцательном настроении мог просиживать долгие часы, время от времени впадая в легкую дремоту.

Пагода стояла хорошая. Ярко светило уже не знойное, а именно теплое осеннее солнышко, и наши путники, веселые и довольные, отправились в путь в радостном предвкушении, что это последний маршрут по притокам Мяунджи, что полевой сезон заканчивается, причем заканчивается с положительными результатами.

Они и не подозревали, что за ними из густых зарослей следят две пары чьих-то зорких недобрых глаз. Эти глаза все внимательно высмотрели. Они установили, что часть партии, т. е. мы, ушли с рюкзаками на спинах, что остальные уехали на конях и что в лагере остался только один Семен, у которого имеется огнестрельное оружие.

Как впоследствии выяснилось, план наблюдателей был мудр и прост. Поскольку, судя по всему, отправившиеся в маршрут прибудут не скоро, они решили, дождавшись ночи, произвести нападение на Семена, захватить оружие, коней и, навьючив на них все, что можно, тронуться в дальнейший путь.

На наше счастье, приток Мяунджи оказался небольшим и малоперспективным. Поисковики к вечеру сумели закончить его опробование. Было уже совсем темно, когда они подъезжали к лагерю, время от времени оглашая пустынные окрестности проклятиями по поводу темноты, плохой дороги и недостойного поведения лошадей. Это обстоятельство заставило засевших в кустах бандитов изменить свои планы. Они не знали, сколько народа подъехало. Одно дело напасть на одинокого человека, а другое — иметь дело с несколькими.

Наш груз не вмещался в палатках и почти весь был сложен снаружи, прикрытый брезентом. Выйдя из палатки незадолго перед рассветом, Петр обратил внимание на то, что груда вещей резко уменьшилась в объеме. Подойдя к брезенту, он обнаружил, что под ним почти ничего не осталось — большая часть вещей исчезла. Думая, что Семен перенес вещи в палатку, он внимательно осмотрел ее, но вещей не обнаружил. После этого он разбудил Алексея Николаевича и Семена.

С оружием в руках они осмотрели лагерь, но ничего не заметили. Семен и Петр бросились к лошадям. Лошадей не оказалось на излюбленном им участке. В это время уже рассвело. Через некоторое время они нашли пасущихся лошадей и, сев верхом, стали внимательно осматривать окрестности.

Метрах в 200 от палаток на берегу Мяунджи они обнаружили сваленные в беспорядочную кучу вьючные ящики и другое снаряжение. Все было разбросано. Ящики и сумы вскрыты. Не хватало главным образом продуктов. Исчезло килограммов 30 муки, почти весь сахар, чай, галеты, значительная часть консервов и кое-что другое. Были опустошены до основания две переметные сумы Семена, в которых тот держал все свои немудреные сокровища — брюки, белье, рубашки, торбаза и прочую мелочь. Захвачены были также остатки нашей обуви, в том числе моя гордость — почти новые болотные сапоги, на которых остались неизгладимые следы желтой эмалевой краски, вытекшей из банки во время одного из переездов.

Вьючные ящики были раскрыты, и содержимое их вывалено на землю. В них находились наши многочисленные образцы горных пород, которые для похитителей интереса не представляли. Хорошо, что мой ящик не попал под брезент, а находился в палатке. В нем были деньги и документы, представляющие для бандитов исключительную ценность. Удачно, что Алексей Николаевич и Петр вернулись вовремя, предотвратив нападение.

Бандиты действовали разумно и умело. Перетащив потихоньку груз на значительное расстояние от палаток, они могли без помехи заняться исследованием содержимого тюков и ящиков. Чувствовали они себя неплохо и даже проявили склонность к шуткам. В переметные сумы Семена, взамен забранного, они положили свои прожженные, рваные ватные рубашки и телогрейки и вновь тщательно завязали. Семена это особенно возмутило.

Петр с Семеном верхом на лошадях пытались преследовать налетчиков, но вскоре вынуждены были бросить это безнадежное предприятие.

Это происшествие настолько сильно всех взволновало, что, прибыв в устье Мяунджи, Успенский не рискнул разбить стан на видном месте, а предпочел запрятаться в кустах. Больше всего его беспокоило, что неподалеку от нашего нового лагеря, на одной из отмелей Аркагалы, он обнаружил свежие человеческие следы. Все это так подействовало на старика, что он не рискнул даже разжечь костер. Только днем на маленьком костерчике они с Петром сварили скудную пищу и опять засели в палатке, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

 

Поход за черным золотом

Ночь мы провели спокойно, попеременно дежуря по два часа. Рано утром истекло время очередного дежурного — Петра, который приготовил легкий завтрак, и мы, поев, принялись за оборы.

Было решено, что Николай с Семеном, забрав почти весь груз, отправятся в устье Эмтегея, а мы втроем с небольшой палаткой и печкой на трех конях двинемся вверх по Аркагале к заветным выходам каменного угля. С собой я решил взять только палатку да остатки продуктов.

После налета Семен стал мрачен, задумчив, не спал, почти ничего не ел и только упорно твердил, что надо как можно скорее уезжать отсюда к устью Эмтегея.

По-видимому, на него, кроме материального ущерба, сильно подействовало сознание того, что он был на волосок от смерти и что, не вернись Успенский и Петр, его возможно уже не было бы на свете. Во всяком случае, он был потрясен. Узнав утром, что мы втроем едем дальше вверх по Аркагале, он неодобрительно покачал головой и проговорил: «Ой, кусаган (плохо), надо, однако, ходить на устье».

Николай явно рад, что уезжает, что кончаются его, как он говорил, мучения. Петр держится весело и едет с охотой. Алексей Николаевич с удовольствием бы отказался от этой несколько рискованной поездки, но держится бодро.

По случаю окончания работ я решил угостить ребят какао со сгущенным молоком.

После завтрака мы распростились с нашими спутниками и почти одновременно направились в разные стороны.

Рыжка, Вороной и Серко — наша легкая кавалерия, нагруженная не более как по пуду на коня, бодро зашагала по Аркагале. Мы шли пешком и только при переходе через многочисленные перекаты пользовались услугами наших четвероногих друзей.

В небольшом лесочке около устья Аркагалы, где в густой темной зелени кровяно алели бесчисленные капельки созревшей брусники, испокон веков жила никем не тревожимая семья глухарей. Мирно и сытно жили они — большие, жирные и апатичные, не ведая тревоги, и вот неожиданно, негаданно на них обрушился целый шквал горестей.

Какой-то большой странный зверь ходил по их владениям, сверкая молниями, гремел громом, неся смерть и разрушение. В результате этой встречи семья глухарей уменьшилась на трех членов во главе с огромным иссиня-черным родоначальником, а наши продовольственные ресурсы соответственным образом увеличились.

Стояла прекрасная погода. Все веселило нас в этот чудесный день. Радовало неожиданное пополнение наших продовольственных запасов, и мы предвкушали, с каким аппетитом будем есть вечером вкусный и наваристый суп с легким, чуть заметным запахом хвои. Радовали пробы по Аркагале, которые систематически давали по нескольку десятков знаков на лоток. Радовали симпатичные налеты черного углистого «буса» на песчаных отмелях и многочисленные куски его на галечных берегах.

Но следы, следы! Они внезапно стали попадаться нам в разных направлениях, пересекая русло Аркагалы, и не на шутку тревожили нас. Некоторые из них были совсем свежие, чуть ли даже не сегодняшние. Чьи они? Кто и зачем ходил здесь?

Мы осторожно продвигались вверх по Аркагале, зорко всматриваясь в прибрежные заросли и избегая близко подъезжать к залесенным участкам. Путь наш проходил по широким открытым галечным отмелям, которыми изобилует широкая долина Аркагалы.

Медленно поднимаясь вверх по течению, мы часто останавливались. Я внимательно осматривал береговые обнажения. Характер горных пород резко изменился. По Мяундже и по Эмтегею была развита однообразная свита темно-серых песчаников и сланцев с редкими выходами гранитных пород. Там часто встречались, особенно в нижнем течении Мяунджи, темные зеленоватые породы лавового характера — базальты и порфириты.

Здесь же по Аркагале нам стали попадаться горные породы совершенно иного облика. В береговых обнажениях отвесными стенами стояли крупногалечные рыхлые конгломераты, состоявшие из слабооцементированных галек изверженных и осадочных пород. Иногда среди них попадались пласты рыхлых песчаников, почти песков. Все было странно ново, интересно.

Так, постепенно продвигаясь вверх, мы прошли около 15 километров. Следы неведомых пришельцев исчезли, и на душе стало спокойнее. Все же, став на ночлег, мы приняли меры предосторожности. Палатку поставили на небольшом островке в кустах тальника, тщательно замаскировавшись. Со всех сторон к острову был открытый подход через протоки и галечные косы Аркагалы. Лошадей Петр перевел на другой остров, изобиловавший кормом. При дневном свете мы сварили сытный обильный ужин и, распределив дежурства, улеглись спать.

Утром, как только взошло солнце, мы уже были на ногах. На ветвях деревьев и на травянистом покрове серебрился густой налет инея, а поверхность воды в затишных местах была покрыта толстой пленкой льда. Вокруг стояла мертвая, безжизненная тишина, прерываемая равномерным однотонным шумом Аркагалы. Мы быстро позавтракали остатками вчерашнего ужина, попили вместо чая горячей воды и тронулись в дальнейший путь.

Не успели мы пройти двух-трех километров, как количество каменноугольных обломков резко возросло. Вместо отдельных разбросанных кусков и угольной мелочи стали попадаться крупные, почти совершенно свежие обломки, а угольная мелочь в отдельных участках речки стала образовывать оплошные черные россыпи.

Справа по ходу Аркагалы, весело журча, вливалась светлая струйка бойкого говорливого ручейка, глубоко врезанного в крутые скалистые берега. В его русле поблёскивали на солнце смоляно-черные крупные куски свежего каменного угля.

Как жадная, дрожащая от нетерпения ищейка рванулся я вперед вверх по долине ключика, зорко всматриваясь в его крутые берега, обшаривая глазами каждое обнажение.

Они то появлялись, то вновь исчезали, сменяя друг друга, но не было в них той желанной черноты, которую так жадно искал взор. А на отмелях и косах, то там, то здесь чернели, сверкая и переливаясь при ярком свете солнца, куски, обломки и глыбы драгоценного топлива. Временами количество его резко уменьшалось, временами, наоборот, русловые отмели были сплошь усеяны им.

Время шло томительно медленно. И вот наконец впереди в одном из крутых бортов ручья, на сероватом фоне окружающих пород, зачернела жирная черная полоса. Я подошел ближе и увидел мощный пласт каменного угля, пересекавший толщу песчаниковых пород. Сняв шляпу, я низко поклонился ему.

Это был первый полутораметровый пласт сплошного каменного угля. Он кривой линией уходил вниз под русло. Несколько выше его в береговом обрыве залегал второй пласт, а затем третий — самый мощный. Чувствовалось, что в этом ручье случайно выходят на земную поверхность скрытые в земле каменноугольные пласты крупного месторождения. Однако это надо было доказать, установив характер и площадь распространения угленосных пород.

В ряде мест виднелись обломки и выходы обожженных ошлакованных пород, которые так поразили меня, когда я впервые увидел их в галечных отмелях на устье Эмтегея. Теперь вполне ясным было их происхождение.

Почти всегда в районах каменноугольных месторождений наблюдаются следы былых пожаров, охватывающих отдельные пласты каменного угля, который горит жарко и долго.

Известны случаи, когда такие пожары наблюдались в течение десятков лет.

Остаток дня я посвятил описанию, замерам, расчисткам и взятию угольных проб.

Успенский с Петром прошлись вверх по ручью с опробованием. Сверх ожидания ручей оказался золотоносным, и несколько проб показали даже весовое золото.

Ручью за его доблестные показатели было присвоено название Знатный. Оно было торжественно выведено большими буквами на широкой затеей, вырубленной в стволе крупной лиственницы на высоком берегу ручья в его устье.

Ночь мы провели спокойно с чувством глубокого удовлетворения. Нашу печку вместо обычных дров мы досыта кормили концентрированным угольным топливом. Уголь горел превосходно, и в палатке стояла приятная ровная температура.

Пройдя километров двадцать вверх по Аркагале выше ручья Знатного, мы установили, что комплекс угленосных отложений тянется далеко вверх по Аркагале, в ряде мест обнажая новые и новые выходы каменноугольных пластов.

Мне было даже досадно, что я в свое время пошел с работой по Мяундже, а не по Аркагале. Однако, поразмыслив немного, я пришел к заключению, что принятое мной решение было вполне правильным.

Наша маленькая группа все равно ничего не смогла бы сделать в части детального исследования развитой здесь угленосной свиты. Здесь необходим более мощный коллектив, снабженный соответствующим оборудованием для проведения хотя бы поверхностных выработок. Мы с нашими силами сделать это были не в состоянии.

Наступило 13 сентября. По договоренности с Гавриловым 16-го мы должны встретиться в устье Эмтегея. Приходилось возвращаться. С глубокой неохотой отправились в обратный путь. Лошади наши были основательно загружены каменноугольными пробами.

«До скорой встречи! Мы еще вернемся сюда», — прощались мы, когда проезжали мимо устья ручья Знатного. И сдержали свое слово.

 

Прибытие в устье Эмтегея

«Точность — вежливость королей», — говорит французская пословица. Хотя мы и не имели отношения к этой категории вымирающих представителей человеческого рода, тем не менее оказались по-королевски вежливыми. В соответствии с договоренностью, точно 16 сентября мы прибыли к устью Эмтегея.

Приехали, правда, очень поздно — в 11 часов ночи после долгого блуждания в темноте среди лабиринта проток и стариц в устьевой части Эмтегея. Были мы смертельно голодные, усталые и мокрые, так как большую часть пути нас усиленно поливал холодный осенний дождь.

В устье Эмтегея было весело и оживленно. Около якутских изб возник целый палаточный городок. Гаврилов приехал пару дней тому назад. Еще раньше вернулся начальник отряда Филиппов, который вместе с геологом Женей Таракановым работал в бассейне Чиняки.

Итоги наших полевых работ оказались неплохими.

Огромное «белое пятно», расположенное в этой части территории Охотско-Колымского края, теперь в какой-то степени оказалось заполненным. На белом фоне карты появилась узорная речная сеть, покрытая разноцветными кружками, — данными опробования.

Невзгоды и трудности остались позади. Нам предстояло еще одно серьезное испытание на пути домой. Нужно было преодолеть знаменитые Колымские пороги.

Мне уже пришлось один раз проплыть через них в 1932 году. Они очень эффектны, особенно в малую осеннюю воду, но не представляют собой опасности. Надо только не бояться огромных грозно бушующих валов и смело бросаться в самую пучину ревущей воды, не пытаясь схитрить и проплыть сбоку, где путнику угрожает опасность разбиться о камни.

Наше прибытие отпраздновали обильным ужином. У Гаврилова оставались некоторые запасы драгоценного горючего, и мы, спрыснув благополучное окончание полевых работ, решили следующий праздник устроить после того, как будут пройдены пороги.

Несмотря на усталость после долгого пути, спать легли только в пять часов утра.

 

Знакомые незнакомцы

На Эмтегее все еще находилась застава из нескольких вооруженных бойцов. Начальник заставы Колосов, живой и общительный человек, рассказал нам, что несколько дней тому назад проезжающие якуты привели двух бандитов — тех, которые, по-видимому, напали на наш лагерь.

Я отправился взглянуть на них. Они действительно оказались нашими старыми знакомыми, посетившими наш лагерь 7 сентября и взявшими на память об этом посещении свыше 60 килограммов «сувениров», в том числе почти все наши продукты.

В тесной избушке под замком сидели два здоровенных мордастых дяди, с которыми не дай боже встретиться где-нибудь в глухом углу, да еще одному. Они молча и мрачно смотрели на нас. На ногах одного из них были надеты мои болотные сапоги с предательской желтой краской на голенищах. За каких-нибудь пару недель сапоги превратились в явно неизлечимых инвалидов.

7 сентября был совершен налет на наш лагерь, а 12-го они были задержаны более чем в 120 километрах от устья Эмтегея, в бассейне Индигирки, недалеко от Оймякона. За это время они успели основательно расправиться с забранными продуктами. Они сами себя подвели, смело и, пожалуй даже нахально, выйдя навстречу группе якутов, ехавших из Оймякона. Бандиты отрекомендовались работниками полевой партии, случайно заблудившимися, и стали просить указать им дорогу.

Внешний облик этих «рабочих» настолько ясно говорил об их настоящем прошлом, что якуты немедленно обезоружили их (у них было охотничье ружье) и любезно предложили следовать с ними до устья Эмтегея.

Те пытались разжалобить якутов и даже подкупить их остатками Семеновых сокровищ, но из этого ничего не вышло.

Семен смог вернуть себе только жалкие остатки своего добра. Все остальное находилось на плечах этих «рабочих» и было в таком состоянии, что даже невзыскательный Семен отказался взять обратно свои вещи.

 

Обратная дорога

18 сентября мы покинули гостеприимное устье Эмтегея и целой флотилией из шести плотов медленно поплыли по извилистому руслу Аян-Уряха. Прощай, Эмтегей! Прощай, старый дружище!

Давно уже скрылся из виду острый трехгранный залесенный мыс, а я долго еще всматривался в прозрачную даль, стараясь разглядеть знакомые очертания эмтегейских сопок.

День был прекрасный, и мы наслаждались чудесной погодой и приятным плаванием. Наш плот медленно плыл вниз по течению, выбрасывая густые клубы дыма из поставленной на его носу железной печки. Сквозь зеленоватую прозрачную воду отчетливо просматривалось усеянное крупной галькой дно реки. Временами нам попадались громадные косяки хариусов.

Со мной на плоту находились Успенский и Петр. Николая вместе с одним из рабочих отряда Гаврилова мы отправили до Оротука с конным транспортом. Вместе с ними ушли конюхи-якуты и наш Семен, с которым мы, закончив расчет, мирно расстались. Мы постарались, пак могли, компенсировать ему убытки от похищенного имущества, выделив с Алексеем Николаевичем кое-что из наших личных вещей, остававшихся в устье Эмтегея.

Плоты то тихо скользили по зеркальной глади плесов, то резко скакали по веселым говорливым перекатам, покрытым мелкой рябью зеленоватых болтливых волн. Вокруг догорало пурпурное зарево осенних красок, и грустно становилось на душе при виде обнаженного умирающего леса, еще совсем недавно полного мощи и буйной радостной силы.

Стояли чудесные погожие дни, и плаванию мешало только обилие мошки, которая, воспользовавшись теплой погодой, буквально отравляла нам существование.

22 сентября мы прибыли в Оротук, куда почти одновременно с нами пришел конный транспорт. Мы рассчитались с колхозом, оставили под сохранную расписку лошадей, приведенных с Хатыннаха, и, забрав своих рабочих, отплыли дальше.

28 сентября благополучно проплыли Колымские пороги и хотя выбрались из их рычащего хаоса мокрыми до нитки, но прошли их без всяких потерь и убытков.

Вечером по случаю успешного преодоления порогов была устроена традиционная «послепорожная» вечеринка.

По существу, обратный путь можно было считать законченным.