…Когда золотую погребальную ладью Нефру-Ра рабы понесли за пирамиду, в землю погребенных, над толпой людей, теснившихся подле храма, пронесся жалобный крик. Когда же Домбоно, вскрывший тело, разрезал Нефру-Ра грудь каменным ножом и вынул оттуда сердце, вырвал внутренности, в него посыпался град камней. Ибо верховный жрец оскорбил человека, пусть даже в смерти.

Савельев стоял вместе с Холодовым чуть поодаль на храмовой стене.

— Эти люди ведут невеселую жизнь, — прошептал Алексей. — Приходится сомневаться в справедливости мира, когда думаешь об их судьбе.

— Не знаю, — пожал плечами Павел. — Мне они все равно нравятся.

…Обернутое бинтами и красиво убранное тело уже положили в каменный гроб. Домбоно вскинул помрачневший взгляд к небу и запел:

— Приди в свой дом! Приди в свой дом! Ты, любившая венки, теперь там, где нет цветов! Ты, любившая песни, теперь там, где царит покой! Ты, прекрасноокая, больше не радуешь нас своими взорами! Как могла ты удалиться от тех, кто жил солнцем твоих очей? Неустанно возносите жалобы! О, утрата!

Савельев негромко переводил все на ухо Алексею, не понимавшему практически ничего из всего происходившего, а сам украдкой поглядывал на золотую царицу-богиню. Она не размыкала уст. Сикиника знала, что ей предстоит нарушить клятву, данную чужаку, безумно понравившемуся ей. Богине предстояло отдать в руки Раненсета и Тааба, этих служителей погибели, хотя бы одного из чужеземцев. Хотя бы одного. В противном случае бог дождя будет посылать беды на ее дом и дальше…

Богато одетые жрецы в шкурах пантер и длинных желтых одеяниях шли тем временем впереди процессии в землю погребенных. За ними следовали солдаты, несшие золотые жезлы, украшенные на концах диковинными перьями и серебряными цветками лотоса. Царица гордо вскинула голову в богатом головном уборе в виде крылатого коршуна богини Нехебт.

— Дух захватывает, правда? — прошептал Савельев Холодову.

— Что — да, то — да, — со вздохом согласился Алексей. — Но у меня, честно говоря, неспокойно на сердце…

— Простите, если беспокою.

К чужеземцам тихо и незаметно подкрался Тааб-Горус.

— Беспокоить может всякий, — резко, сам не понимая, почему раздражается, отозвался Павел. — Но прощать может не всякий, и не я, по крайней мере, сегодня.

— Вашего товарища ждет Домбоно, — проскрипел Тааб. — Дозволите ли мне сопровождать вас?

— Ты и так следишь за нами, как и твой разлюбезный верховный жрец.

— Я только исполняю приказ Домбоно, — усмехнулся Тааб-Горус. И в серых глазках блеснул огонек, словно жало змеи.

Холодов проводил Савельева к храмовым постройкам, а потом подошел к золотой стене, и та, на его удивление, открылась. Здесь его уже ждали четыре молчаливых стража в черном. Из-за колонны вышел Домбоно, — нет, честное слово, этот человек был вездесущ. Словно заместитель бога на земле.

— Принца Мин-Ра уже отправили в больницу, — сообщил он. Холодову показалось, что его голос так и вибрирует от скрытой насмешки. — Да, понавешали вы нам кучу проблем на шею. До сегодняшнего дня еще ни разу бог не покидал дворец, разве что когда в храм отправлялся, чтобы говорить с другими, небесными богами. А теперь нам всех больных из больницы выгонять придется…

— Глупость какая! Больные должны остаться в своих палатах.

— Ни один простой смертный не должен ночевать под одной крышей с богом, с сыном Солнца.

— Я ведь тоже простой смертный, а мне позволено спать в соседней палате с мальчиком!

— Вам — да, вы — врач, вы уже не человек!

— Ну, спасибо! — Холодов вымученно засмеялся. — Вот сказали, Домбоно, так сказали! И все ж та-ки, больных трогать ни в коем случае нельзя. Принцу Мин-Ра нужна только одна палата, а не вся больница. Другие больные важны ничуть не меньше, чем принц.

— Вы слишком нужны нам, чтобы отрубать вам голову! — мрачно проворчал Домбоно.

— Ваша сердечная преданность царям Мерое так трогательна, — и Холодов двинулся вслед за солдатами. Домбоно, в жреческом колпаке почти на две головы казавшийся выше Алексея, напоминал передвижную башню. — Знаете, я ненавижу две вещи больше всего в мире: высокомерие и произвол сильных мира сего! Почему больные должны страдать только оттого, что сын царицы будет доставлен в вашу так называемую «клинику»? У него в жилах течет точно такая же кровь, как и у них, и если — не дай-то бог — мне придется ампутировать ему ногу, то я ампутирую ее точно так же, как и любому простому смертному!

— Ваша нынешняя власть тоже не безгранична, доктор, — Домбоно даже замер на месте от возмущения. Они как раз входили в больницу.

Медсестры и санитары были заняты выселением больных. Деревянные кровати с треском перекатывались на маленьких колесиках по коридорам. Способные самостоятельно передвигаться пациенты растерянно топтались в большой зале.

— Видите, — торжествующе глянул на Холодова верховный жрец. — Процесс переселения народов уже запущен.

— Вам только и нужно, что остановить ваших помощников, Домбоно. Вы же здесь командуете. И не пудрите мне мозги божественной неприкосновенностью, не надо! Давайте, покомандуйте, а я пока на операционную вашу взгляну.

В операционной все сияло чисто божественной чистотой, и Холодов с грустью подумал, что многие питерские клиники не могут похвастаться чем-то подобным. Вместо кафельной плитки на стенах красовалась каменная мозаика, все с теми же мифологическими персонажами, совершенно неизвестными Холодову. Помещение было пусто. Только стол в центре операционной, и все. Ни тебе шкафа, ни инструментов, ни лампы, ни мойки — ничего! Холодов вопросительно глянул на лекаря, выделенного ему в сопровождающие.

— Вы по-английски хоть говорите? — спросил он.

Жрец молчал. Его лицо под расшитым серебряными нитями колпаком с изображением совы напоминало лики греческих божеств. «Коллекция красавцев, — с раздражением подумал Холодов. — Любой этнографический музей мира позавидовал бы…»

— Ну, и как я без света оперировать буду, интересное кино? — спросил он, хотя врач и не понимал ни одного его слова. — Эх, коллега, да я ж тут свихнусь от перенапряга! Мне свет нужен, море света!

С этими словами он присел на краешек стола и надолго задумался. Алексей думал о предстоящей операции. В сущности, не очень-то и сложной, если б ее делали мадам Пупкиной или директору школы № 555 товарищу Серегину. А тут от исхода простой вроде бы операции зависит жизнь шести человек, жизнь любимой женщины.

Он не знал, сколько времени просидел на краешке операционного стола, прокручивая в голове сценарий предстоящего действа, в свое время казавшегося ему скучной и рутинной хирургической процедурой. Домбоно осторожно дотронулся до его плеча. В руках жреца был рюкзак и сверток с одеждой Холодова.

— Больные возвращены по своим палатам, — сердито сообщил верховный жрец. — Сына Солнца уже привезли. Палату-то отдельную вы ему позволите иметь, надеюсь?

— Да ради бога! — широко улыбнулся Холодов. Он поставил рюкзак на стол и вынул из него чемоданчик с инструментами. — Нравятся мои инструменты, Домбоно?

— Любопытные штуки, — равнодушно отозвался верховный жрец. — А вон в тех бутылочках у вас эфир и хлороформ?

— Да.

— Я так и думал. Я тут дал их понюхать, уж каюсь, двум своим лекарям… так они лежат сейчас на полу, хорошие, тихие, — и Домбоно чуть виновато хмыкнул.

— Домбоно, — насмешливо протянул Холодов. — А ведь вы соображаете в эфире и хлороформе, признайтесь… Значит, читали наши учебники. Чем не страшная тайна?

— Нам ваши учебники ни к чему.

— Это — другой вопрос. Паша рассказывал о ваших ножах с подобием электрозарядки. Но я-то ими воспользоваться не смогу.

— Дело ваше, пациент тоже ваш! — мрачно отозвался Домбоно.

— Все так, — Холодов закрыл чемоданчик. — Отведите-ка меня к принцу Мин-Ра.

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет? Я все для себя уже решил. Я даже буду спать в той же палате, что и он.

— Но это невозможно!

— Еще как возможно! Я хочу исключить любую случайность — неприятную, конечно же. Я буду ежесекундно наблюдать за сыном Солнца. День и ночь! Если уж моя жизнь связана с его жизнью, так оно и будет!

Это был удар ниже пояса, и Холодов сразу же понял это. «Он ведь на что надеется, что пациент отдаст богу душу после операции. Все, мол, так подозрительно, так загадочно, но изменить ничего нельзя.

И милейший Домбоно ловит двух зайцев сразу — и дорожку к трону под себя расчищает, и чужеземцев уничтожает. Нет, дружище, со мной такие шуточки не пройдут. Со мной в такие игрушки не играют, «коллега»! Никакого форс-мажора я не допущу… и мальчишку в обиду не дам».

Домбоно, не отрываясь, глядел на Алексея. Ох, если бы взгляд умел убивать… А потом жрец резко отвернулся и пошел прочь.

«Ну, и ладно, — пожал плечами Холодов. — Мин-Ра я и сам разыщу. Посмотрим, как дальше пойдут дела. Надо будет, я этого жреца на глазах у царицы-богини из операционной за шиворот выпровожу! »

Алексей вышел из операционной. Он долго плутал по паутине коридоров, пока не вышел к самому дальнему флигелю древней больницы. Здесь Холодова ждали лекарь-жрец и две маленькие очаровательные медсестрички. Они смотрели на него, как на диковинное, неизвестное животное. Батюшки-святы, а он еще и на задних лапах ходить умеет! Ну, надо же…

Воздух в этой части здания был горьковато-сладким. Словно кто-то опрыскал воздухоочистителем полы, стены и потолок.

— А пахнет куда лучше, чем наши средства по дезинфекции! — обратился Алексей к одному из жрецов. — А где наш друг Мин-Ра?

И хотя жрец ни слова не понял, имя сына Солнца в переводе, к счастью, не нуждалось. Он подошел к двери и кивком головы пригласил Холодова войти.

Большая палата, ничего не скажешь. Затемненная, в страшной спешке обвешенная золотой пеленой. У стены стояла кровать из слоновой кости. Мальчик лежал на львиной шкуре, вновь укутанный в золотую паутину. Холодов прикрыл дверь и подмигнул сыну Солнца.

— Вот ведь дурость! — по-французски сказал он. — Уложили тебя на эту дурацкую шкуру льва, а у самих полным-полно тут белых простыней. Ладно, сейчас мы все исправим, — он подошел к мальчику и присел на краешек кровати. — Ну, как дела, малыш?

Принц Мин-Ра стащил пелену с головы. И хотя Холодов прекрасно знал, как выглядит мальчик, его вновь до глубины души ранила, поразила удивительная красота ребенка. Волнистые волосы белокурыми назвать было нельзя, нет, они переливались как золото. Сын Солнца… лучшего, более лучистого имени и не придумаешь. Огромные голубые глазищи с надеждой смотрели на Холодова. «Ему так хочется казаться смелым, — с грустью понял Алексей. — А на самом деле жуть ведь как страшно, как любому ребенку».

— Я так рад… — внезапно признался мальчик. И Холодов даже вздрогнул.

— Рад? Но чему? Операции?

— Да нет. Тому, что я скоро снова смогу бегать.

— Вот об этом я как раз и хотел поговорить с тобой, — Холодов поднялся. — Но сначала я все-таки переоденусь. Обожди уж минуточку.

Он выскользнул из кожаного одеяния и натянул свою старенькую одежду. Наверное, такое здесь происходило впервые за всю историю Мерое. Впервые чужеземец переодевался на глазах у местного бога. Мин-Ра сдавленно хихикнул.

— Знаешь, когда я снова стану здоров и буду бегать, я обязательно переоденусь в твое платье.

— Да пожалуйста, жалко, что ли? — Холодов поставил чемоданчик с инструментами на стол. — Вот только с бегом могут возникнуть проблемы, друг мой… Ты не думай, Мин-Ра, что если послезавтра я прооперирую тебя, то на следующий день ты тут зайчиком скакать будешь. Пройдет много-много дней…

— Я знаю.

— Ого! И откуда?

— Мама сказала. А еще она сказала, что ты останешься с нами до тех пор, пока я не сделаюсь лучшим бегуном земли нашей…

— Она так сказала? — пораженный Холодов схватился за голову. Ему внезапно сделалось холодно, очень холодно. «Она убьет Нику, — подумал Алексей. — Она рассчитывает на время, на то, что я, мужик, просто не выдержу. Она будет пытаться влюбить меня в себя. А уж о своей красоте царица все знает. Она своим телом, своей тоской по любви как козырями в подкидного дурака швыряться будет… Жуткая, безысходная любовь получается, сама же от нее страдать будет! И как нам все это пережить?»

— О чем ты думаешь? — спросил мальчик, осторожно касаясь руки чужеземного врача.

— О твоей матери.

— Она любит тебя…

Алексея обожгло… обожгло словами. «Она любит тебя». И в полнейшем ужасе, смятении, в восторге Алексей понял, что… счастлив.

— Фу, глупости какие, малыш! — глухо прошептал он. — И кто только сказал тебе такое?

— Мама и сказала, — глаза мальчика светились от восторга. — Она сама так сказала: мой дорогой, я полюбила этого лекаря. Только ты знаешь мою тайну. Может ли он остаться меж нами?

— И что же ты ответил? — тихо спросил Холодов. Ему казалось, что от ответа мальчика зависит вся его жизнь.

— Я ответил: да! Он должен остаться с нами! Потому что я тоже люблю его…

Алексей отвернулся. Золотая сетчатая пелена на стенах мерцала как-то особенно зловеще. Да-да, именно зловеще. «Я попал в сети, — подумал Холодов. — Как муха запутался в паутине. Богиня любит меня!»

И вырваться на волю уже не получится. И вырваться на волю уже и не хочется…

… Я был безумно рад, что вскоре вновь увижусь с Санькой. Весь день я метался по Питеру, забежал в ювелирный на Чайковского и купил ей янтарный кулончик в тонюсенькой золотой оправе. А затем меня внезапно потянуло в Эрмитаж. Я сел на обитую бархатом скамеечку смотрительницы в египетском зале и прикрыл глаза. Господи, и почему отношения с женщинами такая непростая штука? А день, когда встретишь ту, Настоящую, невозможно распланировать заранее? Иногда мне кажется, что мужчина и женщина встречают друг друга только потому, что Господь Бог в этот момент отвлекается на что-то другое, более космическое, что ли… У нас говорят, Бог все видит. Я же твердо верю, он видит все, когда этого хочет женщина…

Весь вечер я гадал, что скажет мне Санька при встрече. И успею ли я, не забуду ли опять сказать ей, что безумно, безумно люблю ее с нашего самого первого разговора по телефону год назад?

Когда на следующий день я входил в онкологическое отделение, мне сразу стало не по себе. Две медсестрички быстро переглянулись, завидев меня, а потом я увидел и ту, с вытравленными пергидролем кудряшками. Мой букет все еще стоял в заурядно хрустальной вазе у нее на столике. Увидев меня, она судорожно схватилась за телефонную трубку.

В четырнадцатой палате двери были нараспашку. Недовольная санитарка озлобленно елозила шваброй по полу. В голове у меня мелькнуло испуганно-глупая мысль: неужели Санька сбежала из больницы? А что? Раньше же сбегала… И тут же тихий предатель — внутренний голос — вкрадчиво шепнул: а она сейчас бегать вообще-то может? Прикроватная тумбочка была пуста, ноутбук исчез, не было и капельницы. С кровати снято белье.

— Паша?

Я с трудом возвращался к реальности, на голос обернулся чисто на автомате, на автомате глянул на Холодова, давнего моего приятеля. Под покрасневшими глазами у него залегли круги, небритые щеки ввалились. Странно, но сегодня его грустная физиономия так некстати напомнила мне морду бассета. Глаза Холодова под стать его фамилии холодно поблескивали, и мне почему-то подумалось, что Лешка безумно устал от боли и страданий, навсегда поселившихся в стенах его заведения.

— Паша! — терпеливо позвал он меня во второй раз. А я все глядел на него и ничего не отвечал. — Ты к Александре?

— Да.

— Гм, понимаю.

«Скажи мне, что вы перевели ее в другую палату! — кричал мой взгляд. — Скажи же!»

— Она… она умерла, да? — и мой голос предательски дрогнул.

Холодов молча кивнул. А потом отвел глаза, словно что-то старательно выискивал на пустой кровати.

— Пошли-ка ко мне, — сказал он…

…— Как ты думаешь, — нервно теребил Алик Шелученко Савельева за рукав. — Как ты думаешь, этот Холодов сможет помочь сыну богини, а?

Павел внимательно глянул на товарища по несчастью. Шелученко напряженно щурил маленькие глазки-буравчики с красными от хронического неумывания веками. На кончике носа, словно точка от вопросительного знака, висела зеленоватая соп-лина.

— Не знаю, — проворчал Павел и брезгливо отодвинулся от Алика. — Ничего я не знаю.

— Ну, тогда я постараюсь послать ему положительный импульс, — важно заявил Алик, а затем ни к месту хихикнул.

Савельев рванул ворот рубашки, словно ему было нестерпимо душно, и выскочил прочь из храмовых покоев.

В саду при храме находилось священное озеро. Его окружали смоковницы, по берегам росли камыш и тростник. Однако в одном месте эту зелень срезали, так что глазам Савельева открылась блестящая вода, а на ней ладья, качавшаяся на волнах неподалеку от берега.

То, что довелось увидеть Павлу, он не забудет уже никогда.

В ладье сидела царица-богиня Сикиника с распущенными волосами. Внезапно в полной тишине она воздела руки к небу и начала плач: плач по только что ушедшей в землю погребенных подруге, плач по погибшему две зимы назад царственному супругу:

— Приди в свой дом, о мой бог! Приди в свой дом, мой супруг! Осирис, прекрасный юноша, не имеющий врагов, приди в свой дом! Я зову тебя и плачу, так что слышно даже на небесах, ты же не внемлешь моему гласу!

Словно издалека долетел до слуха Савельева хор низких мужских голосов:

— Его убил Сет! Его, у которого не было врагов, кроме собственного брата! Его убил Сет, и нет больше жизни в его теле. Плачь, богиня, его убил Сет!

«Здорово, что я потратил столько времени, чтобы выучить этот древний, практически забытый язык», — мелькнуло в голове Савельева.

— Его убил Сет!…

«А кто убил моего Осириса?» — всхлипнула Сикиника, прикрывая глаза, в которых блестели хрусталики слез.

День, решивший ее судьбу, царица-богиня помнила болезненно-отчетливо. Тогда солнце стояло уже высоко в небе, и от его лучей из влажных после дождя садов поднимались испарения. Тогда шел дождь, тогда бог дождя не гневался на них… День обещал быть жарким и душным. Деревья царского сада казались неподвижными арабесками на синем, цвета индиго, безоблачном небе. Повсюду стояла тишина, и не было слышно даже щебетания птиц.

Сикиника решительно поднялась с низкого ложа, лениво потянулась и хлопнула в ладоши.

— Купаться! Всем купаться, — крикнула она рабыням.

Босой ногой царица толкнула Нефру-Ра, задремавшую рядом, и рассмеялась:

— Мы идем купаться!

Служанки торопливо собирали все, что необходимо царице-богине Мерое для купания. Одни нагрузились коробочками с золотой пудрой и склянками с мазями, другие — кувшинами с душистым маслом, третьи побежали за тонкими льняными полотенцами. Пока они суетились, Сикиника примеряла золотые сандалии, удивительно подходившие к ее золотисто-бронзовой коже. У царицы были восхитительные ноги, самые прекрасные ноги во всей Мерое, как говорила ее свита.

Царица шла купаться. Одна рабыня раскрыла над ее головой голубой зонтик, а две другие обмахивали ее длинным опахалом. Под звуки арфы Нефру-Ра прославляла в песнях ее красоту.

У пруда Сикиника сбросила узкое льняное платье, сняла сандалий и скользнула в воду. Благодать и благословение богов — эта вода.

Внезапно рабыни переполошились и завизжали. Солнце закрыла черная тень огромного орла. Он, кружась, спустился, черной молнией вновь взмыл вверх, и в клюве у него было зажато нечто сверкающее на солнце.

Когда все оправились от ужаса, Сикиника заметила, что на берегу осталась только одна сандалия, одинокая и печальная. День был испорчен. Юная царица тогда еще не знала, что ее золотая сандалия окажется в руках будущего ее царственного супруга. Ее Осириса.

— Его убил Сет! Его, у которого не было врагов, кроме собственного брата! Плачь, богиня, его убил Сет!

…К Савельеву, застывшему на берегу пруда в немом восхищении, подошел стражник в чешуйчатом одеянии и, осторожно тронув за рукав, повел прочь от священного пруда…