Глава первая

Пасквиль. Проект Аршинова. "Северная Пальмира". Условие тетушкиного завещания. Одесский порт. Перепись колонистов. Отплытие. Капитан Мадервакс. Маршрут путешествия. Трюм. Больной ребенок. Матросская каша. Два негодяя. Наказание самогонщика. Разговор с Головниным.

14 декабря 1894 года.

Заметка в "Московском листке" издателя Пастухова.

""Вольный казак", а попросту пензенский мещанин Н.И. Аршинов, вновь собирается ограбить казну, извести множество простого народа и опозорить нас перед Европой.

"Что же случилось?" — спросит почтеннейшая публика. И будет недоумевать, как наше правительство дозволило авантюристу, запятнавшему себя разбоем и неуважением к законам, снова собрать корабли и отправиться в экспедицию, от которой ни один здравомыслящий человек не ждет ничего хорошего".

Так начиналась заметка, наклеенная мною в толстую тетрадь "in folio", в которой я начала вести дневник. Продолжение я оторвала и выбросила, так как не могла стерпеть огромное количество грязи, вылившейся на моего друга, Николая Ивановича, из этого желтого листка, полного пасквилей и нападок.

Мы с Аршиновым познакомились в поезде на Варшаву где он мгновенно завладел моим вниманием, а его арапчонок смотрел такими огромными глазищами, что становилось не по себе. Аршинов с таким увлечением рассказывал о деле своей жизни — расширении границ России-матушки, что я невольно увлеклась его проектом. Я сопереживала ему до такой степени, что согласилась участвовать в его второй экспедиции в Абиссинию. Согласие дано было не впопыхах, а после длительных раздумий: тетушка Мария Игнатьевна завещала мне крупный капитал с условием, что я совершу поездку в места, где странствовал мой покойный супруг, ученый-географ Владимир Гаврилович Авилов. И если бы я отказалась от сего намерения, то все ее капиталы разошлись бы по монастырям — тетя была набожной и любила замаливать грехи. А мне нравилось жить на широкую ногу и ни в чем себе не отказывать. Ведь только женщина со средствами может чувствовать себя современной и независимой от власти мужчин.

К экспедиции подготовились более чем тщательно: печальный опыт Аршинова учил его тому, что любая мелочь может оказаться бесценной в местах, где деньги не играют никакой роли.

Деньги собрали по подписке. Аршинов увлек сильных мира сего идеей основания на Красном море незамерзающего русского порта. Он говорил, что нельзя допустить экспансию Англии в Азию, и так они полмира захватили.

А простым переселенцам он рассказывал, что в Эфиопии лето теплое, зима мягкая, морозов не бывает, дождей достаточно — можно по три урожая в год снимать, не то, что в соседнем Судане, где дождей и вовсе не бывает. А эфиопы свою землю обрабатывают мало, ведь у них есть пословица: "Лучше умереть от голода, чем от работы". Поэтому они и рады будут обменять земли на малую толику картошки с кукурузой.

К Аршинову благосклонно отнеслись морской министр Шестаков, нижегородский губернатор Баранов, сам прошедший службу в российском военном флоте, и даже сам святейший обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, чье мнение уважал император Александр III.

Богатые купцы первой гильдии, волжские судовладельцы и московские мануфактурщики расщедрились на покупку оборудования, скобяной и посудной утвари, столь необходимой на новом пустынном месте.

Ему удалось зафрахтовать торговый корабль "Северная Пальмира" Российской восточной компании, на который и погрузили наши вещи, скот, оборудование и сто сорок человек экспедиции. Мне была обещана одноместная каюта. Большинство участников экспедиции потеснятся в трюмах и на палубе.

Так как была зима, то компания охотно пошла нам навстречу, предложив корабль за умеренную сумму. Обычно "Северная Пальмира" ходила на Камчатку и Дальний Восток, но в это время на северных морских путях навигация остановилась из-за льдов, сковавших моря, и корабль простаивал без фрахта.

Вдоль бортов был навален строительный лес, тес, кругляки и брусы — все, что могло понадобиться для изб на новом месте. В трюме уложены саженцы вишневых и яблоневых деревьев, закутанные в плотную рогожу. Виноградные лозы сортов «Бахчисарай» и «Мускат» были тщательно перенумерованы, семена овощей и трав сложены в мешочки из навощенной ткани. На нижней палубе блеяли козы и бараны, мычали коровы, которых тоже везли обживаться на африканском берегу. Настоящий Ноев ковчег, а не корабль.

Я тоже внесла свою лепту. Вместе со мной ехала машина по выделке кирпичей — этот современный станок, изобретенный в Германии, был способен за час слепить две тысячи кирпичей. К нему прилагался чертеж простой печи для обжига и подробное описание, как ее построить собственноручно. В местности, скудной лесом, такая машина будет несомненным подспорьем в строительстве домов, по крайней мере, я на это надеялась. Аршинов сказал, что с обжигом проблем не будет — там, куда мы направлялись, нашли запасы каменного угля.

Конечной целью нашего путешествия должна была стать точка на карте — в самом конце Красного моря, там, где оно сужается, и сквозь Баб-эль-Мандебский пролив выходит в Индийский океан. Аршинов считал это место стратегическим и уместным для построения на нем колонии "Новая Одесса" — удобная бухта позволяла бы русским кораблям спокойно переносить тяготы плавания.

Я поражалась энергии и натиску этого уже немолодого, крепко сбитого казака. Как будто он одновременно мог находиться в нескольких местах: уговаривал толстосумов, проверял, правильно ли упакован багаж, подписывал кучу векселей, разговаривал с желающими участвовать в экспедиции.

К тому времени я уже приехала из N-ска в Одессу и ждала прибытия моего груза, закупленного для колонии. Делать было совершенно нечего, я прогуливалась по набережной и вспоминала свой разговор с отцом, присяжным поверенным Лазарем Петровичем Рамзиным.

— Куда ты на этот раз собралась, дочка? — спросил он, целуя меня в лоб.

— В Африку, papa, на побережье Чермного моря.

Он нахмурился и произнес:

— Этому есть еще причины, помимо тетушкиного завещания?

— А разве это не самая важная причина, Лазарь Петрович? — я удивленно посмотрела на отца. — Ты же сам говорил давеча, что пять лет на исходе, и надо подумать о выполнении условия в завещании, иначе деньги перейдут монастырю.

— Но можно же было как-то по-другому… — сказал отец с несвойственной ему нерешительностью в голосе. — Я бы придумал что-нибудь. Отправил бы тебя на воды…

— Нет, papa, — заявила я, — это было бы нечестно по отношению к памяти моего покойного мужа и твоего друга. Поэтому я поеду в Африку, и выполню условие тетушки.

— Как знаешь, дочь моя. Не мне тебя останавливать. Напоследок мой тебе совет: привези из Африки документальные доказательства твоего нахождения там.

И, выпустив эту парфянскую стрелу, он, недовольный моим решением, вышел из комнаты.

* * *

Поселившись в Одессе в Воронцовском переулке, выходящем на роскошный Приморский бульвар, я ежедневно наведывалась в порт, чтобы лично наблюдать за погрузкой на "Северную Пальмиру". Меня завораживали шум и лязг, крики грузчиков, вид огромных тюков в толстой канатной оплетке, запахи йода, краски и дыма — мне все равно нечего было делать…

В один из дней я, как обычно, пришла с утра в порт и увидела Аршинова, смачно ругающего гуртовщика скота, вертлявого мужика в суконной поддевке со сборами.

— Ты какую скотину мне пригнал, ирод? Я тебе что заказывал? Это же не коровы — мощи!

— Не извольте сомневаться, коровы — первый сорт. Рога, копыта, все при всем. Исправные.

— Какие копыта? Какие рога? Они что, на рога худеют, я тебя спрашиваю?! Вон, ребра торчат! — и Аршинов со всего размаху стукнул корову по неровному боку. Корова испугалась и, подняв хвост, шлепнула на сапог казака тяжелую лепешку.

Суетливый гуртовщик почему-то обрадовался.

— Смотри, барин, хорошо коровка поела, а ты еще жалуешься!

— Да ну тебя! — отмахнулся от него Николай Иванович и тут заметил меня: — Полина, как хорошо, что вы пришли!

Он подошел ко мне, резко пахнущий коровьим навозом, и я постаралась не отшатнуться.

— Вот, решила посмотреть как продвигается погрузка, — начала я.

— Мне нужна ваша помощь.

— Говорите, чем могу помочь?

— Сейчас на пристань придут люди. Нужно переписать их имена, и какими ремеслами владеют. Отдельно городских, крестьян и казаков. Есть ли при себе инструмент, в порядке ли документы. А я за скотом присмотрю — не разорваться же мне!

— Разумеется, Николай Иванович, я и сама хотела предложить вам помощь. Ведь скучно сидеть, дожидаться отправки.

— Вот и чудесно! — обрадовался он. — Отправляйтесь в контору, что за пирсом, там уже собрались будущие колонисты. Бумагу и перо вам выдадут. Мне еще плотниками заниматься, они должны нары в грузовом трюме для переселенцев сколачивать. А у них еще конь не валялся!

Он махнул рукой, повернулся к гуртовщику и вновь принялся хлопать коров по тощим задам, подталкивая их к сходням.

* * *

Около конторы образовалась толпа человек в сто пятьдесят. Некоторые бабы держали на руках ребятишек, укачивая их. Дети постарше шныряли меж взрослых. Мужчины стояли отдельно, разбившись на группы. Они беседовали, неторопливо покуривая. У задней стены эллинга лежали тюки с нехитрым скарбом. Из плетеных сеток выглядывали недовольные куры и гуси.

Посторонившись, мне дали пройти в контору. Я вошла и объяснила приказчику, что буду переписывать добровольцев по личной просьбе Аршинова. Услышав фамилию, напомаженный молодой человек поклонился, предложил мне стул и подровнял стопку бумаги на столе.

— Как вас зовут? — спросила я.

— Прокофием Власовым, сударыня. Я здесь в портовых служащих. Временно приставлен к господину Аршинову.

— Очень хорошо, Прокофий. Впускай людей семьями, и поставь тут лавку, чтобы они не стояли.

Расторопный служащий выполнил мою просьбу, открыл дверь и принялся руководить очередью, выражая особенное усердие. Толпа возле дверей заволновалась.

Аршинов заглянул в контору, гаркнул на толпу: "Аполлинария Лазаревна — моя правая рука. Подчиняться, как мне! Всем ясно?!" — люди тут же присмирели, и уже никто не лез вперед с руганью и тычками.

Посетители заходили один за другим. На предложение присаживаться переминались с ноги на ногу и неохотно садились. Ребятишки бегали по конторе, норовя схватить все, что попадается на глаза.

Не буду описывать всех, так как за несколько часов сидения за столом все слилось в череду безликих образов. Остановлюсь лишь на тех, кто заинтересовал меня своей непохожестью, выделился из общей массы колонистов, желающих достичь рая на земле.

Авдей Петрович Толубеев, казак станицы Вольной на Дону, лет пятидесяти, высокий кряжистый мужик, кузнец и печник. Когда он зашел в комнату, мне показалось, что он занял собой большую ее часть. За ним следовала невысокая худенькая жена с острым носом на морщинистом лице и два сына, Прохор и Григорий, восемнадцати и двадцати лет. Сыновья пошли ростом в мать, но размах плеч им достался от отца.

Арсений Михайлович Нестеров, двадцати девяти лет, мещанин из Москвы, недоучившийся студент медицинского отделения университета. Телосложения хлипкого, росту высокого, носит бородку и круглые очки. Из багажа — тючок с носильными вещами, медицинский саквояж и тяжелая коробка с фотографическим аппаратом. Говорит образно, слегка заикается. Отрекомендовался фотохудожником-любителем, ботаником и биологом.

Савелий Христофорович Маслоедов, тридцати двух лет. Иссиня-черные волосы, разделенные на четкий прямой пробор, тонкие усики и переливающийся жилет из камки бутылочного цвета завершал картину. При нем присутствовали две женщины — жена и сестра, обе пышные, полногрудые, но непохожие друг на друга. Одна из них, та, что постарше, — рыжая, другая — брюнетка. Женщины были одеты с кокетливым мещанским шиком: яркие юбки, полусапожки с ушками и шали с вытканными розами. Рыжеволосую звали Марией, черноволосую — Агриппиной.

Монах по имени Автоном. Одет в хламиду непонятного цвета, подпоясан веревкой. На ногах странные кожаные сандалии. Взгляд, горящий и полубезумный, говорит об обращении заблудших душ. Возраста его мне так и не удалось узнать, как и фамилии. Изъясняется исключительно на церковнославянском. Объяснил, что у монахов фамилии нет. Все время бормотал, что послан с великой целью, смысл которой остался для меня туманен.

Крещеный осетин Георгий Сапаров, тридцати двух лет. Вида звероподобного, в черкеске с кинжалом, борода начинается от глаз. Говорит на русском плохо. Документы исправны, в паспорте написано — православный. О том, почему он поменял веру, я спрашивать не стала.

Только к вечеру я закончила перепись. Всего набралось сто восемьдесят две души: сто двадцать мужчин, сорок три женщины и восемнадцать детей в возрасте до девяти лет.

Пришел Аршинов, похвалил меня и увел обедать. Потом я вернулась к себе и легла спать. А на утро было назначено отплытие.

* * *

Раздался длинный протяжный гудок и "Северная Пальмира" отчалила. Несмотря на ясное солнечное утро, нас никто не провожал, на пирсе не махали платочками, с верфей доносились глухие удары и визжание пил. Отплытие состоялось без звуков фанфар и духового оркестра. Никто не бросал шляп в воздух, не сверкали фейерверки и не слышались залпы салюта. Все было скучно и буднично, ведь кому интересен обыкновенный торговый корабль, стоящий в одесском порту среди сотен таких же, как он?

Мы словно уплывали в никуда.

Стоя у поручней, окаймлявших высокую палубу, я глядела на удаляющийся берег и старалась не думать о том, что меня ждет впереди. Мне хотелось убежать от самой себя, и путешествие через три моря совсем не худшее лекарство от этого состояния.

Корабль, не торопясь, вышел из порта, отдаляющийся берег подернулся туманной дымкой, и я отправилась разбирать саквояжи.

Николай Иванович предоставил мне небольшую одноместную каюту, неподалеку от капитанской. В ней еле-еле помещалась койка, небольшой столик и стул, но я была очень рада. Вторая одноместная каюта, напротив моей, была заперта на ключ. Странно, что там никто не поселился — я видела, как матросы несли вещи Аршинова совсем в другую сторону. Грузовое судно обычно не оборудуется многими каютами, место необходимо высвободить под груз, а я многое везла с собой: в основном, предметы белья, гигиены и самые необходимые лекарства. Они занимали два саквояжа, и я принялась укладывать их в рундук под койкой.

В дверь постучали.

— Госпожа Авилова, капитан приглашает вас на завтрак.

— Одну минуту, я выхожу.

Когда я вышла в коридор, матрос стоял и ждал меня. Со словами "Я провожу, а то вы заблудитесь", он быстро пошел вперед, а я поспешила за ним, дабы не остаться одной в узких корабельных закоулках.

В кают-компании был накрыт большой стол на семь персон. При виде меня мужчины встали. В их обществе я оказалась единственной дамой.

Аршинов, подал мне стул и познакомил с капитаном. Его звали Иван Александрович Мадервакс. Это был дородный высокий мужчина, иссиня-черный брюнет с орлиным профилем и пышными усами. Белый капитанский китель сидел на нем как влитой.

Первого помощника, Сергея Викторовича, высокого шатена, я узнала сразу — это он встретил меня и проводил до каюты. Я ему улыбнулась.

За столом я увидела также чиновника в мундире министерства иностранных дел, коллежского асессора, Порфирия Григорьевича Вохрякова. Он был лыс, роста маленького, брови насуплены, с суетливыми руками.

— Познакомьтесь, Полина, — Аршинов указал на статного мужчину лет сорока в штатском, но с военной выправкой. — Лев Платонович Головнин, охотник, добытчик трофеев и знаток повадок диких зверей. Решил поучаствовать в нашей экспедиции — охота в тех местах богатая.

— Очень приятно, — улыбнулась я и протянула руку для поцелуя.

Матрос в белой куртке подал рассыпчатую пшенную кашу, крутые яйца, свежие булочки необычной плетеной формы и рыбный паштет. Признаться, я впервые завтракала на корабле, и необычность меню мне понравилась.

— Как устроились, Аполлинария Лазаревна? — спросил меня капитан.

— Благодарю вас, очень удобно. Пока не освоилась, но, думаю, что плавание мне понравится. Только бы не заболеть морской болезнью! Боюсь, что тогда вся эта вкусная еда придется мне не по вкусу.

— Не волнуйтесь, — засмеялся первый помощник, — мы вам выдадим сухари и соленые огурцы. От них даже в шторм не отказываются.

— Смею заметить, — недовольно произнес чиновник, обращаясь к капитану, — что на форпике качает с неимоверной силой. Зря вы поместили меня на носу. Я слышал, что на корме качка не такая изматывающая.

— Я распоряжусь доставить вам в каюту сухари и соленые огурцы, — абсолютно серьезно ответил Иван Александрович.

— Как долго мы будем плыть? — спросила я, намазывая паштет на кусочек булки.

— Идти, г-жа Авилова, идти, а не плыть. Около двух недель. Сами посчитайте: три дня до Босфора, потом денек по Мраморному морю до Дарданелл, четыре дня по Эгейскому со Средиземным морям. Это если шторм нас не захватит — в январе Средиземное море неспокойно. А если не повезет, то еще день-два накиньте. Пару дней постоим в Александрии — наберем свежей воды, потом день идти до Порт-Саида, там возьмем лоцмана и спустимся по Суэцкому каналу прямо в Красное море. Еще четыре дня и мы в Баб-эль-Мандебском проливе. А там и до места назначения рукой подать.

Меня заворожили названия, вкусно произнесенные капитаном: Суэцкий канал, Александрия, Баб-эль-Мандебский пролив… Я никогда не была в тех местах и поэтому с нетерпением ожидала новых впечатлений.

Мне очень нравилось сидеть в уютной кают-компании, где стены украшали деревянные лакированные панели, а электрические лампы давали мягкий рассеянный свет. Каждая вещь была на своем месте, и небольшое внутреннее пространство было заполнено со вкусом и некоторым изыском.

— Как все здесь продумано, капитан Мадервакс, — похвалила я убранство.

— Да, — кивнул он, соглашаясь, — корабль небольшой, но современный и с прекрасной маневренностью. Длина — сто десять метров, ширина — в десять раз меньше, грузоподъемность почти три тысячи тонн. Великолепный корабль! До него я ходил на паруснике, и скажу вам, Аполлинария Лазаревна, за пароходами большое будущее!

Аршинов перехватил внимание капитана и принялся обсуждать с ним бытовые проблемы переселенцев, а ко мне обратился старший помощник:

— Г-жа Авилова, хотите, после завтрака я покажу вам корабль?

— С удовольствием! — воскликнула я. — Вы опередили мои пожелания.

— Вот и отлично. У меня есть час свободного времени. Только оденьтесь потеплее, на палубе морозно.

Мы поднялись на верхнюю палубу и помощник капитана начал свой увлекательный рассказ. Его речь изобиловала морскими терминами, некоторые слова он произносил не с тем ударением, но слушать его было интересно и познавательно.

Опущу в своем повествовании сведения о количестве спасательных шлюпках и устройстве секстанта, так как меня более всего интересовали люди.

— А где пассажиры? — спросила я Рощина. — Я хочу знать, как они устроились.

Сергей Викторович слегка поморщился:

— Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, все они расположены в большом грузовом трюме. Места достаточно, и не думаю, что вам следует волноваться. Матросы следят, чтобы у переселенцев не было ни в чем недостатка.

— И все же мне бы хотелось удостовериться в этом самолично. Если нужно разрешение Николая Ивановича, то я немедленно отправляюсь в кают-компанию.

— Как вам будет угодно, — вздохнул Рощин, решив не спорить со взбалмошной дамочкой, — извольте спуститься за мной по скобтрапу. Будьте осторожны, качает.

Казалось, ступенькам не будет конца — у меня даже закружилась голова, когда я спускалась все ниже и ниже, крепко держась руками за балясины.

Сквозь подволочные люки пробивался свет, но все-таки его было недостаточно. Первое, что я почувствовала — запах скученности, человеческих испарений и кислого молока. Меня шатнуло. Рощин наклонился ко мне и прошептал: "Я ведь вас предупреждал, госпожа Авилова. Вас увести?"

Отрицательно покачав головой, я попыталась возразить, и в этот момент ко мне кинулась женщина:

— Барыня, вы же начальство тут. Помогите!

— Что случилось? — спросила я ее. Объяснять, что я не имею к начальству никакого отношения, не было резона, все видели меня заполняющей список, а кто этим занимается, как не начальство?

— Ребенок у меня захворал. В горячке мечется!

— Где он?

— Пойдемте за мной, я покажу.

И я отправилась вглубь трюма, мимо наспех сколоченных нар, на которых сидели и лежали переселенцы. Женщины были отделены от мужчин старым парусом, заменяющим перегородку. Дети находились с ними.

Ребенок лет пяти лежал на ворохе тряпья и шумно, со свистом дышал. Губы обметаны, на щеках лихорадочный румянец, глаза закрыты. Потрогав лоб, я убедилась, что у мальчика жар.

— У кого-нибудь есть уксус? — спросила я, обернувшись к женщинам, обступившим меня.

— Вот, барыня, возьмите, — казачка средних лет протянула мне бутыль, заткнутую тряпицей.

Вспомнив, как меня в девятилетнем возрасте наша горничная Вера обтирала тряпицей, смоченной в уксусе, дабы сбить жар, я взяла свой носовой платок, так как тряпки, разбросанные вокруг, были жесткими и нечистыми.

Уксус издавал резкий запах, ребенок проснулся и начал капризничать, но я продолжала. Закончив обтирать его, я передала платок и плошку с уксусом матери и сказала:

— Через час снова оботрите его, и дайте ему питья — липового чаю с медом или сухой малиной. Поите его чаще.

— Да откуда у нас чай! — всплеснула руками женщина. — И вода только та, что в баке. Горячей нет.

— Постараюсь что-нибудь для вас сделать. А пока просто дайте ребенку пить, у него губы совсем высохли.

Обернувшись к первому помощнику капитана, я спросила по-французски — мне не хотелось, чтобы переселенцы поняли, о чем речь:

— Сергей Викторович, надо что-то делать. Нужен кипяток, горячее питание, фонари для освещения. И доктор, в конце концов!

— Но у нас грузовой корабль, г-жа Авилова, — ответил он мне так же по-французски. — Доктор не предусмотрен.

— Но когда фрахтовали корабль, знали, что надо перевозить людей. Значит, надо было пригласить врача на время плавания. Давайте поднимемся наверх. Я очень довольна, что побывала здесь — теперь смогу рассказать г-ну Аршинову и капитану о первостепенных нуждах переселенцев.

И я, взявшись за скобу, полезла наверх. Рощин страховал меня снизу.

— Подождите! — услышали мы крик. К нам подбежал молодой человек. Я узнала его — это был Нестеров, студент и фотограф.

— Слушаю вас, — обратилась я к нему.

— Г-жа Авилова, если вам это интересно знать: до поступления в университет я служил в институте под попечительством герцога Ольденбургского — там производили вакцины от чумы и дифтерита, так что хоть и незаконченное, но медицинское образование у меня есть.

— Прекрасно, г-н Нестеров. Займитесь больным, а я еще вернусь, и вы сообщите мне, что вам нужно для исполнения медицинских обязанностей.

Выбравшись на палубу, я отряхнула платье и спросила Рощина:

— Скажите, Сергей Викторович, а как детей спускали в трюм? Я еле-еле спустилась, а они же крошки совсем!

— Их на шкертах спускали, а матросы страховали снизу. У нас все предусмотрено, можете не волноваться.

— Да как же мне не волноваться? Люди лишены самого необходимого. Я хочу, чтобы капитан принял меня немедленно!

Иван Александрович внимательно меня выслушал.

— Камбузу отданы все необходимые распоряжения, — сказал он. — Переселенцы ежедневно будут получать горячую еду, хлеб по фунту на душу и кипяток.

На камбузе в двух огромных котлах кипела вода. Помощники кока споро наливали в два двухпудовых бачка кашу и густой перловый суп — это готовилась еда для пассажиров. Отдельно, в холщовый мешок повар перекладывал круглые буханки, вслух считая каждую.

Дородный кок кивнул мне и ткнул пухлым пальцем в мешок:

— Все в порядке, барышня, сорок буханок.

— Вы полагаете, этого хватит? — усомнилась я.

— Не хватит — добавим. Хлеба достаточно.

— Не могли бы матросы отнести кипятку в трюм? Люди хотят чаю.

— Все будет, — и прикрикнул на матросов: — Пеньковый фал захватите. Да не этот, покрепче. А то каша на голову им шваркнется, — обратившись ко мне, пояснил: — На веревке бачки спускать будем. Потом также пустые и поднимем.

— Позвольте попробовать, — попросила я.

— Извольте, — немного обиженный кок протянул мне столовую ложку. — И суп хорош, и каша. Не господская еда, но для простого народа в самый раз. У меня матросы едят и хвалят.

Действительно, каша оказалась сытной и щедро сдобренной коноплянным маслом.

— Полина, вот вы где! А я вас ищу, — раздался на камбузе голос Аршинова. — Что вы тут делаете?

— Кашу пробую, — ответила я, возвращая коку ложку.

— И как?

— Вкусная.

— Тогда и мне дайте, — Аршинов перехватил у кока ложку, зачерпнул от души каши и проглотил. — Да, знатная каша, молодец, кок! Не подвел!

— Николай Иванович, — обратилась я к казаку, когда мы вышли из камбуза, — плохо людям в трюме. Без света они там, ребенок в горячке мечется.

Аршинов нахмурился:

— Я займусь этим, Аполлинария Лазаревна, а вы ступайте к себе, отдохните. Вон зеленая вся от качки.

— Спасибо, Николай Иванович, но я не хочу отдыхать. Лучше схожу гляну, может, что-нибудь из медикаментов пригодится. Кстати, у одного из переселенцев, студента Нестерова, оказалось медицинское образование. Он вызвался понаблюдать ребенка.

С тех пор я ежедневно спускалась в трюм, расспрашивала людей об их нуждах, а потом поднималась наверх и теребила капитана, Аршинова, первого помощника, — любого, кто мог бы помочь мне.

Ребенок выздоровел и его мать каждый раз, когда я проходила мимо, осеняла себя крестным знамением и кланялась. Мне было неудобно.

Нестеров вовсю занялся фельдшерской практикой: вскрывал нарывы, прикладывал свинцовую примочку к ушибам, поил недужных касторкой — почему-то многие маялись животами от морской болезни.

Запах в трюме стоял тяжелый. Воды для мытья нет — только питьевая. Гальюн устроен просто до невозможности — все совершалось в бачок, который дежурный выливал в бочку. Раз в день бочку стрелой вытаскивали наверх матросы и опорожняли в море.

Около двух десятков человек ходили за коровами: задавали корм, сгребали в сторону навоз. Бабы доили. Детям давали свежее молоко.

Уже прошли Босфор и Дарданеллы. Потеплело. Корабль вышел в Эгейское море, и я каждое утро выходила на палубу и наслаждалась особенным дурманящим воздухом. Здешний ветер не похож на те резкие колючие порывы, которые не давали мне дышать в N-ске. Морской воздух напоен жизнью, именно тут должна была зародиться цивилизация, и принести миру красоту и искусство.

— Ох, какая бабонька! И наверху ходит — наверное, из благородных. Сейчас мы ее оприходуем!..

В мои раздумья ворвался наглый пьяный возглас. Я обернулась. За моей спиной стояли два мужика и протягивали ко мне руки.

— Хороша, — с пьяной настойчивостью сказал один из них. — Чистенькая.

— Позвольте, — я отступила к поручню, — что вы себе позволяете?

— А чего ж не позволить? — усмехнулся второй. — Мы хотим чинно благородно под ручку погулять. Дадите ручку, барыня?

Испугаться я не успела. Откуда ни возьмись, появился боцман и засвистел. Со всех сторон подбежали матросы и скрутили пьянчуг.

Я глядела на боцмана как зачарованная. У него были косматые брови, сдвинутые с крайне недовольным видом, и красный расплюснутый нос. Морщины настолько глубоко прорезали его обветренное лицо, что их можно было принять за шрамы. Он шел на меня, переступая кривыми ногами носками внутрь, а выше коротких черных пальцев-крючьев виднелась татуировка — адмиралтейский якорь, перевитый роскошной цепью и над ним надпись «Клава».

— Почему на верхней палубе? — загремел боцман. — Кто позволил?

Один из мужиков принялся канючить:

— Воздухом подышать хотели, вашбродь, сил нет в трюме сидеть!

— Пьяные почему? Ведь перед посадкой обыскивали на предмет? Неужто пронесли, мерзавцы?

— А… Да это… — но второй мужик, повыше и покрепче, не дал ему договорить и толкнул локтем в бок.

К нам подошел Аршинов.

— Откуда водка? Признавайтесь, не сойти вам на берег!

— Христофорыч гонит…

— Что? — не понял Аршинов.

Толстый боцман взревел:

— Открытый огонь в трюме?! Выкину за борт собственными руками!

Он отдал приказ матросам, и те спустились в трюм. Через несколько минут она выволокли на свет божий Маслоедова, запомнившегося мне еще по переписи в портовой конторе — уж очень он произвел неприятное впечатление.

За ним на палубу вылезли две женщины и тут же принялись голосить — это были его сестра и жена. Потом двое матросов выволокли наружу бак с крышкой и мокрую табуретку, от которой несло сивухой.

Испуганный Маслоедов упал на колени и принялся биться лбом о деревянный палубный настил.

— Ах ты, падаль червивая! Я тебя, негодяя, за борт вышвырну! Сгною! Ишь что удумал — огонь в трюме разводить! Самогон гнать! — топал ногами боцман. — Прямо сейчас, своими руками на корм ракам, бизань тебе в глотку вместе со всеми парусами по самый клотик!

Бабы, воя, кинулись в ноги Аршинову, умоляя пощадить кормильца.

— Вот что, — остановил Николай Иванович разбушевавшегося боцмана. — Не надо этого за борт. Лучше вручите ему вилы и в скотный трюм навоз убирать. Пусть искупает вину. Мог ведь, подлец, корабль поджечь из за своей копеечной выгоды.

Так и сделали. Поникшего Маслоедова матросы потащили в другой трюм, за ним, всхлипывая, последовали его жена и сестра, а я подошла к Аршинову.

— Плохо переселенцам внизу, Николай Иванович, — сказала я тихо. — В темноте сидят, страдают от морской болезни, кругом вонь и холод. Когда же кончится это плавание?!

— Не волнуйтесь, Полина, — ответил он мне. — Вот только пересечем Средиземное море, а там, на подходе к Александрии, можно будет и на нижней палубе расположиться. Даже ночевать смогут. Температура до летней прогреется. А уж когда до Абиссинии дойдем, вы о сегодняшних холодах с тоской вспоминать начнете, я вас уверяю.

— Кстати, Николай Иванович, а где ваш арапчонок Али, что всегда за вами следовал, как собачонка на привязи?

Аршинов как-то странно посмотрел по сторонам, потом на меня и сказал изменившимся голосом:

— Он тут, Полина, просто вы его еще не видели. Едет у меня в каюте. Простите, меня ждет капитан.

И он быстрым шагом направился прочь от меня. Я осталась на палубе и продолжала смотреть на волнующееся море.

— Скучаете? Или отдыхаете? — около меня стоял Лев Платонович и попыхивал пенковой трубкой с изогнутым чубуком.

— Смотрю на море. Мне никогда не надоедает любоваться волнами.

— А я на вас смотрю, Аполлинария Лазаревна. И восхищаюсь! Пуститься одной в столь трудное и опасное путешествие… Зачем? Вам не сиделось дома в уютном кресле?

— То есть, исходя из ваших слов, мужчине можно путешествовать, а женщине нельзя. Так изволите вас понимать?

— Не обижайтесь, прошу вас. Есть много мест на земле, пригодных для легкого и приятной прогулки. Париж, например: "Мулен Руж", Эйфелева башня, Всемирная выставка…

— Спасибо, Лев Платонович, в Париже я уже была. К моему удивлению, поездка оказалась совсем не увеселительной, и чтобы отдохнуть от нее, я пустилась в это плавание.

Он картинно ахнул и выпустил изо рта клуб дыма:

— Боже! Что же вы пережили в Париже, если считаете Абиссинию прекрасной страной для времяпрепровождения?

Мне не хотелось посвящать его в детали, и я поспешила перевести разговор на другое — известно, что мужчины очень любят говорить о своей драгоценной особе:

— А вы зачем едете в эту экспедицию, Лев Платонович? Вы не похожи на беженца-переселенца, не по службе, как Вохряков, да и в то, что вы обуреваемы идеалами, как Николай Иванович, мне тоже не верится. Загадочный вы человек.

Мой собеседник непринужденно рассмеялся:

— Сметливая вы, г-жа Авилова. Я, не в пример другим мужчинам, ценю в дамах светлую голову — от этого женщина только краше становится. Вы совершенно правы: меня влекут в Абиссинию совсем другие мотивы. Я охотник, а в тех краях есть плато, на котором водятся редкие звери. Вот и соблазнился, когда Аршинов предложил мне присоединиться к экспедиции. Белый леопард или серебристый бабуин будут неплохими дополнениями к моей коллекции.

— Простите, а как вы сохраняете шкуры? — спросила я.

— На досуге освоил профессию таксидермиста. Знаю основные приемы, как оберечь шкуру от разложения. Ну, а потом набить ее опилками — занятие для дилетанта.

— Вы, наверное, и белку в глаз стреляете, чтобы шкурку не портить?

— Ну, что вы, уважаемая! Белок стреляют из мелкокалиберной винтовки — мелкашки. Можно, конечно, из дробовика, но тогда целиться надо так, чтобы дробь в голову попала. Тут есть одна хитрость. Вы тихонько передвигаетесь, — Лев Платонович сделал несколько вкрадчивых скользящих движений по палубе, — пока не выберете позицию, чтобы тушка белки оказалась закрытой стволом дерева. Вы видите только голову и стреляете. Дробь в голове, а шкурка цела! — Охотник остановился и всплеснул руками: — Кажется, я увлекся, Аполлинария Лазаревна. Прошу простить.

— Нет, что вы! Мне было очень интересно, — улыбнулась я. — Вы поохотитесь, найдете себе бабуина и уедете?

— Ну… — он внимательно посмотрел на меня тем самым взглядом, который я прекрасно научилась распознавать у мужчин. — Может быть, еще нечто заставит меня задержаться…

— Лев Платонович, вот вы где! Здравствуйте, сударыня, — к нам подошел запыхавшийся чиновник Вохряков и неловко поклонился. — А я вас по всему кораблю ищу. Дело одно обсудить надо бы…

— Простите, Аполлинария Лазаревна, дела, — Головнин поцеловал мне руку и откланялся.

* * *