Постройка катамарана. Малькамо делает предложение. Отплытие. Водопад Тис-Ысат. Падение в бездну. Полина в отчаянии. Поисковая команда. Спасение экспедиции. Ультиматум племени оромо. Рекс-эффект. Малькамо отказывается. Деревенский праздник. Полина становится табу. Агриппина вновь пропала. Предсказание старухи.

Малькамо нанял нескольких крепких эфиопов в помощь Григорию и Георгию. Агриппина, правда, заворчала, что еще лишние рты кормить, но смирилась и выдавала худым до прозрачности мужчинам тарелки просяной каши. Те ели немного, а остальное относили семьям.

Катамаран рос с удивительной быстротой. На него пошли два ствола пробкового дерева. Гораздо сложнее было с досками — их просто не было на берегу озера. Поэтому между бревнами настилали толстые ветви, которые переплетались тростником так, чтобы получилась цельная поверхность.

У запасливого Григория оказалась с собой горсть гвоздей, их забивали большим валуном, но все равно не хватило. Поэтому ветви стягивали гибкими лианами и тростником. Для этого требовалась большая сила: тростник натягивали так, что он трещал и иногда рвался, в этих случаях его выбрасывали и брали новый.

Кроме того, чтобы бегать к плоту с охапками свежего тростника, я ничем помочь не могла. Поэтому, срезав достаточное количество, я села на небольшой пенек, оставшийся от пробкового дерева и наблюдала за мужчинами, строящими катамаран.

Странное чувство овладело мной. Я была почти уверена, что мы находимся на последнем отрезке пути к нашей цели. Ведь остался только проход по Голубому Нилу до деревни Танин, и там нас ждут вожделенные рубины, которые принесут счастье колонии "Новая Одесса".

Но что-то мешало мне поверить в то, что все страхи и опасения остались позади. Да еще сосущее чувство голода мешало. Агриппина уменьшила порции, и теперь даже мне, столь неприхотливой в еде, становилось некомфортно. Что уж говорить о мужчинах, привыкших к солидным порциям.

На готовом катамаране мужчины отправились на рыбалку — испытать, не протекает ли, хорошо ли держит равновесие. Да и стол разнообразить не помешало бы.

На берегу остались мы с Агриппиной, и Малькамо, который почему-то не захотел отправиться на рыбалку.

Делать было особенно нечего, Груша возилась у очага, сложенного из больших камней, а мне Малькамо предложил погулять по берегу. Я с удовольствием согласилась.

Накинув пелеринку, так как уже стало холодать, я потерла озябшие руки. Надо же, Африка, и все равно холодно.

— Наверное, наше путешествие скоро закончится, — грустно сказал юноша, идя рядом со мной. — Полин, ты рада этому?

— Как тебе сказать, — осторожно ответила я. — Скорее да, чем нет. Если мы найдем диадему вашей царицы…

И тут я замолчала. Своим вопросом Малькамо поставил меня в неловкое положение. Найдем диадему, отдадим ее Менелику Второму. Значит, принц-наследник останется ни с чем, и даже его жизни может угрожать опасность, ведь никто не поручится за новоиспеченного негуса. Как же ответить? Сказать, что мы отдадим ему корону, не скажу, так как нам дорога судьба колонии. Да и Аршинов уже сообщил Малькамо об этом. Прямо ответить, что после того, как найдем рубины, его помощь будет не нужна, и он может отправляться на все четыре стороны, я тоже не могу.

Юноша понял мои сомнения. Ласково взяв мою руку, он произнес:

— Полин, я понимаю. Я уже давно задумываюсь над тем, что мне предстоит в этой жизни. Вы были для меня хорошими друзьями, я рад, что познакомился с русскими. А ты… Ты несравненная женщина, Полин! Я не встречал таких.

— Много ли ты вообще встречал женщин, Малькамо? — я попыталась охладить пыл взволнованного юноши.

— Ты права, — он понурил голову, — не встречал. И не встречу. Ты будешь жить в колонии?

Его глаза загорелись надеждой.

— Нет, Малькамо, к сожалению, мне придется вернуться на родину. Но я буду тебя вспоминать.

— Разве этого достаточно?

Вместо ответа я потянулась к нему и потерлась носом о его нос. Он обнял меня, прижался щекой к моей щеке, и мы стояли так на берегу, не в силах разжать объятья. Мне было тепло и хорошо с ним. От Малькамо исходил еле слышный запах абиссинских пряностей, кажется, корицы и мускатного ореха.

— Тебя кто-то ждет в России? — прошептал он мне на ухо?

— Отец…

— У него своя жизнь, а ты уже взрослая женщина. У наших женщин в твои годы уже по несколько детей.

— Я вдова, Малькамо, поэтому у меня нет детей. Мой муж умер слишком рано, а до этого мы нечасто виделись — он путешествовал по всему свету. Бывал и в ваших краях.

— Как странно… Я ничего о тебе не знаю. Кто ты, о чем думаешь, на что надеешься?

— Обычная женщина, живу самой обыкновенной жизнью, просто иногда попадаю в передряги из-за своего любопытного носа. И, конечно же, хочу счастья.

— Скажи, Полин, ты очень скучаешь по отцу? Могла бы ты написать ему, что задерживаешься тут? Он бы понял и пожелал тебе счастья.

Я покачала головой:

— Нет, Малькамо, не могу, не проси. Я должна буду вернуться.

— А если… а если я предложу тебе стать моей женой?! — запальчиво выкрикнул он. — Ты согласишься.

Отстранив от себя его руки, я произнесла:

— Ну, что ты, мой хороший? Какая из меня абиссинская жена? Я инджеру готовить не могу, да и шамму не ношу.

— Научиться готовить инджеру дело нехитрое, да и шамма тебе к лицу. А вот то, что ты отказываешься… Был бы я негусом — не отказалась бы, — его лицо помрачнело. — Да и цвет кожи у меня неподходящий.

— Прекрати, какая разница, ты негус или нет? Для меня твое предложение словно с неба упало. Я не могу так сразу решиться на изменение своей жизни.

Малькамо отошел на шаг:

— Смотри, наш катамаран возвращается, — произнес он ничего не выражающим голосом.

— И действительно, возвращается! Побежали им навстречу! — я была рада закончить этот тягостный для себя разговор.

* * *

Катамаран оказался выше всяких похвал. Он не тонул, его не перекашивало, узлы держались крепко. Мои товарищи наловили кучу рыбы, Агриппина с помощниками почистила ее, испекла в углях и мы славно поужинали. Аршинов назначил на утро сплав по Голубому Нилу.

В эту ночь мне не спалось. Я лежала и смотрела на звезды величиной с кулак. В голове неотвязно бились мысли: "Боже мой, зачем я здесь? Куда я стремлюсь? Чего хочу достигнуть?" Ведь это неверно, что я отправилась в путешествие только из-за тетушкиного наследства. Я хотела прожить жизнью своего покойного мужа, побывать в местах, где был он, почувствовать то, что чувствовал он, и даже, как ревностная христианка, перенести те тяготы, которые перенес он. Кроме того, я делаю благое дело: помогаю колонии выжить. Но почему в душе такая тоска? Почему все вокруг стало ненужным и досадным? Потому что юноша с шоколадным цветом кожи признался мне в любви?

В том-то и дело, что не признался. Предложил стать женой, но не сказал, что любит. Жена — суть явление династическое, родоплеменное, предмет гордости и вещь в хозяйстве. А я не вещь! Я жажду любви!

Аполлинария, не смеши сама себя! Чьей ты жаждешь любви? Человека, чей образ мыслей и жизненный уклад весьма далек от твоего? Который никогда не говорил по-русски, не катался на санках, и не говел перед Пасхой. Да разве это важно? Важно, еще как важно! А если он приедет ко мне в N-ск? Мне безразлично, что будет говорить Елизавета Павловна, наша губернская "княгиня Марья Алексевна". Мне важно то, что будет чувствовать он, Малькамо. А вдруг ему не понравится у меня? Хотя почему его должна удивить и оттолкнуть российская действительность? Учился же он во французском монастыре, значит, видел снег. Хотя какой у них там во Франции снег? Вот у нас в N-ске…

Опять я перескакиваю в мечтах с того, что никогда не было на то, что никогда не будет. Кто звал Малькамо в Россию? Наоборот, это он хотел, чтобы я осталась в Абиссинии. А что я буду здесь делать? Бороться рядом с ним за власть? Сидеть в гареме старшей женой? Я же умру от горя и уязвленного самолюбия. Нет, это не для меня.

И все же, какие у него бездонные глаза. Словно два черных омута. И ресницы загибаются, как у девушки. А в глазах отражаются звезды… Звезды… Величиной с кулак…

И я заснула.

* * *

С рассветом стали собираться в дорогу. Для нас с Грушей в деревне купили два плетеных стула и закрепили их на плоту. Кроме того, везде, где можно, были привязаны крепкие сыромятные ремни, вожжи и части подпруги. Это было сделано для того, чтобы в опасные моменты можно было хвататься за них.

Аршинов оставил лошадей в деревне, заплатив несколько быров, и строго-настрого приказал заботиться о них и не продавать, мы еще вернемся. Его уверенность в том внушала надежду.

Около сотни абиссинцев в белых шамма пришли посмотреть на наше отплытие. Некоторые из них помогали грузить на плот пожитки, вокруг бегали малыши, у Агриппины уже не было сил их отгонять — она намаялась, увязывая поклажу. Поэтому она только сидела на большом тюке и обмахивалась платком. Несмотря на утреннюю прохладу ей было жарко.

Наконец, все было уложено, последние вещи крепко привязаны, мы взошли на катамаран и Григорий с Георгием оттолкнулись от дна шестами. Автоном стоял на краю и торжественно крестил абиссинцев, молча смотрящих на нас с берега. Началось наше путешествие по Голубому Нилу, на местном наречии — Аббай.

Поначалу вода была зеленой, тяжелой, но к моменту выхода из устья, она покрылась пенными барашками и заметно посветлела.

Плот несло по течению, иногда чувствительно потряхивая. Мимо проплывали заросли тростника, из которых плетут не только лодки, но и циновки, мебель, им покрывают крыши хижин. Из тростника вспархивали ибисы, пеликаны ныряли за рыбой, а на островках нежились бегемоты. Всем им не было до нас никакого дела. Нестеров распаковал фотографическую камеру, чтобы запечатлеть эту красоты. Интересно, получатся ли у него снимки, ведь мы так быстро движемся. Я с интересом наблюдала за его манипуляциями. Вернусь в N-ск, обязательно куплю себе такую же, как бы смешно это не выглядело в глазах окружающих.

Мужчины гребли, сменяя друг друга. Она громко переговаривались, перекрикивая шум волн, предупреждали друг друга об опасности, подстерегающей со всех сторон. Могли помешать мели, водовороты, опасные животные. Порожистые участки сменялись болотистыми, со стоячей водой. Там приходилось грести изо всех сил, да еще мешал свежий встречный ветер. Такие места были наиболее опасны. Кто знает, что скрывают эти мутные воды?

— Скоро будет водопад! — прокричал Малькамо. — Нужно прибить плот к берегу. Это опасно!

— А как мы будем волочь плот по берегу?

— Нужно доплыть до португальского моста, а там можно и по берегу.

— Что это за мост? — спросила я.

— Он переброшен сразу после Тис-Ысата, построен португальскими миссионерами в 18 веке. А водопад — очень серьезное препятствие. Я даже не знаю, как мы его пройдем.

Не успел Малькамо произнести последние слова, как наш плот тряхнуло и мы свалились, словно с небольшой горки. Хорошо, что все вещи были привязаны, а мы сами крепко держались за ремни с двух сторон плота.

— Весла, весла не потеряйте! — крикнул Аршинов.

— Барин, может вправо грести, там, навроде, поспокойнее будет? — закричал Григорий.

— Делай, как знаешь!

Нас снова тряхнуло, на этот раз сильнее. Рев воды все усиливался, ничего не было слышно, в воздухе стояла мелкая водяная пыль.

— Не успеваем в сторону от водопада! Держитесь крепче!

Последнее, что я услышала перед тем, как пучина поглотила меня, это молитву Автонома…

На водопады хорошо любоваться, когда стоишь в отдалении от него, на твердой земле. На тебе прорезиненный макинтош, перчатки и зонтик. Воздух свеж и прохладен. Скоро ты пойдешь пить горячий шоколад и, снимая с себя тяжелый плащ, скажешь со вздохом: "Конечно, это удивительное явление природы, такая мощь! И все же как хорошо, что нас там нет".

Но мы, в отличие от стороннего наблюдателя, оказались в самой высокой точке водопада. Словно решив посмеяться над нами, Тис-Ысат бросил под наш катамаран огромный валун, который застрял между пробковыми бревнами. Плот резко затормозил, нас кинуло вперед и все одновременно закричали от ужаса: перед нами расстилалась пропасть, в которую низвергались бушующие воды. Катамаран недолго оставался в покое, волны со всех сторон били со страшной силой, задняя часть плота поднялась, и мы кувырком понеслись навстречу своей гибели.

Странно, что я не потеряла сознания. Сердце ухало оттого, что я неслась с высоты вниз, но страха не было. Была какая-то эйфория, бездонное счастье переполняло меня, и я не думала о том, что могу вот сейчас напороться на острые камни.

Судьба оказалась ко мне милостивой: меня вынесло в спокойное место, недалеко от берега. Приложив все усилия, я поплыла к нему, и скоро взбиралась по скользким от ила камням.

Никого вокруг не было. Оказавшись одной, без припасов, в мокром платье, на пустынном берегу, я отчаялась. Меня стала бить сильная дрожь. Неужели только я спаслась в этом происшествии? А как же мои друзья? Что с ними? Я вглядывалась вдаль, пытаясь заметить хоть какое-то движение, или услышать крики о помощи, но только рев водопада был мне ответом.

Надо было что-то предпринять. Несмотря на то, что солнце стояло высоко, мне было холодно. Для начала надо было высушить платье. Увидев заросли кустов, я сняла с себя юбку, блузку, чулки и, подумав, нижнюю рубашку тоже. Одежду я распялила на кустах, подставив ее солнечным лучам, и тут почувствовала страшный голод. Положение мое становилось все хуже.

На берегу я заметила какие-то кусты с красными плодами на них и решила подойти поближе. Только я сорвала несколько ягод, как почувствовала некое шевеление. Оглянулась и тут ноги у меня подкосились: из зарослей вылезал крокодил. За ним еще два, поменьше. Я помертвела.

Страшные ящеры приближались, разевая на ходу пасти. Мне показалось даже, что они ухмыляются.

Забыв обо все на свете, я бросилась бежать, хлюпая в ботинках на босу ногу. Крокодилы поспевали за мной. Оказывается, они могли передвигаться быстро. Я бежала от берега, надеясь, что они отстанут, но боялась обернуться, и от этого бежала еще быстрее.

Внезапно под ноги попался камень. Я споткнулась и полетела вперед, ободрав коленки. На лету я перевернулась и увидела, что никакие крокодилы за мной не гонятся. Неужели привиделось? Нет, я не настолько повредилась умом.

Коленки болели. Плечи припекало яркое солнце. Из одежды на мне были надеты панталоны, разорванные в нескольких местах, полотняный лиф и ботинки. Остальное осталось на берегу, куда я не вернусь ни за какие коврижки.

И тут я совершило то, чего я не делала уже много лет: я принялась рыдать. Причем совершенно неожиданно. Как же я жалела себя: зачем я здесь, в этой далекой африканской стране? Почему не погибла вместе с остальными? Что я буду делать? Как выживу? Хотелось пить, но в реке крокодилы. Что я на себя надену? Я рыдала и слезам не была конца — они текли, разъедая лицо и щеки. Нос распух, а глаза ничего не видели. Я упала ничком на землю, мне не хотелось жить. Пусть меня сожрут крокодилы, пусть меня сожжет солнце, мне было все равно. Все погибли, и Малькамо тоже. Зачем мне жить?

Кто-то потряс меня за плечо. Я подняла голову и увидела двух эфиопов. Они стояли и переговаривались, глядя на меня. Один из них что-то спросил. Я не поняла. У них было совсем другое наречие.

— Амхари? — спросила я.

Он отрицательно покачал головой:

— Тиграи.

Если я на амхарском знала несколько слов, то этот язык мне был вовсе неизвестен.

Сделав руками движение, словно пью, я протянула руку и показала на калебасу, висящую на поясе у одного из них. Тот отцепил ее и дал мне. В калебасе оказалась речная вода с чуть тухловатым привкусом. Я с наслаждением выпила всю воду, до последнего глотка.

Второй эфиоп снял с себя верхнее покрывало и протянул мне. Я с наслаждением закуталась. Жизнь уже не казалась мне такой постылой.

До деревни мы шли около часа вдоль реки. Я пыталась на пальцах объяснить моим спасителям, что мои спутники пропали в водопаде, что их надо найти, вдруг они спаслись и не знают, куда попали и как выбраться, но эфиопы не понимали. Они размеренно шли по берегу, усеянному острыми камешками, и казалось, что их несут не ноги, а паровозные шатуны — так плавен был их ход. Я не поспевала за ними в мокрых ботинках, ступни болели от волдырей, но они не останавливались, словно не понимали, что можно затрудняться идти.

Наконец показались конусные крыши деревни. На последнем издыхании я села на камень около одного из домов и с наслаждением вытянула горевшие огнем ноги. Меня окружила стайка женщин и детей. Они рассматривали мои красные пятки и цокали языками. Одна эфиопка, постарше, принесла какую-то мутную жидкость в тыквенной чаше и вылила мне на ноги. Немного полегчало.

— Амхари? — опять спросила я, надеясь, что в деревне найдется кто-то понимающий хотя бы пару слов на этом языке.

Вперед вышла женщина. У нее были более тонкие черты лица, а цвет кожи светлее, чем у других жителей деревни.

— Амхари, — кивнула она, тыча себя в грудь. — Фитфит.

Я поняла, что ее так зовут.

— Полина, — я тоже показала на себя.

— По-ли-на… — повторила она, протягивая слоги. Первый контакт был налажен.

Я обрадовалась. Путая русские, французские слова с амхарскими, я рассказала ей, что я не одна, что со мной еще мужчины и одна женщина. "Мужчины?", — переспросила она. Я кивнула. Фитфит оставила меня и ушла.

Она вернулась с тремя стариками. Старики расположились напротив меня и принялись обмахиваться кисточками из выбеленного конского волоса. Фитфит горячо что-то им доказывала, время от времени показывая в мою сторону.

Наконец, один из стариков, с реденькой седой бородкой что-то спросил. Фитфит обернулась ко мне и на пальцах попросила показать, сколько человек пропало. Я показала восемь пальцев — семеро мужчин и одна женщина. Фитфит показала старикам семь пальцев. Они переглянулись, поднялись и ушли.

Вскоре около дюжины мужчин отправились в сторону реки. Я поняла, что мои усилия увенчались успехом — это была поисковая экспедиция.

У меня даже ноги перестали болеть, а может быть, это подействовала мутная жидкость, которую на меня вылили. Поэтому я решила осмотреть деревню.

С самого начала меня поразила одна особенность — везде были только женщины, не считая тех стариков, пришедших посмотреть на мня. Неужели та дюжина, отправившаяся на поиски катамарана, и есть мужское население деревни? Скорей всего, именно поэтому старики так заинтересовались моим сообщением.

Женщин я насчитала около восьмидесяти. Старухи смотрели за детьми, причем я не видела ни одного грудного младенца — обычно матери носят их, привязывая к спине. Молодые женщины, как одна, были с обезображенными губами, растянутыми посторонними предметами, или с воткнутыми в них короткими стрелами.

И все худые, со впалыми щеками, отвисшей грудью и тонкими руками, ребра, волнистые как стиральная доска. И то, что я видела, заставило меня проглотить слюну и не просить есть, так как я понимала, что в деревне голод.

Ко мне подошла Фитфит и я жестами попросила ее дать мне место поспать. Она отвела меня в одну из хижин, показала на циновку, куда я и свалилась от усталости и переутомления.

* * *

Проснулась я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыла глаза и увидела Аршинова.

— Николай Иванович, родненький! — закричала я, обняла его и принялась целовать в колючие щеки.

— Ну, полно, полно, дорогая моя, — он растроганно гладил меня по голове. — Если бы не вы, Аполлинария Лазаревна, тяжело бы нам пришлось.

— Расскажите, все ли спаслись?

— Все, не волнуйтесь. Все живы, здоровы, Груша только воды нахлебалась, да Автонома бревном по лбу приложило. А так все в порядке.

— Вас нашли жители деревни?

— Да, они сказали, что вы их послали на поиски.

— Я просто рассказала, что мои друзья должны быть где-то неподалеку, и их обязательно надо спасти.

Аршинов рассказал следующее: после того, как наш катамаран свалился с водопада Тис-Ысат, он раскололся пополам (именно тогда Автоном получил удар по голове). Меня отбросило в сторону, а все остальные одной кучей свалились в реку, которая унесла их далеко по течению. Аршинов не потерял присутствия духа, крикнул всем, чтобы они держались за ветви, и таким образом все, кроме меня, оказались на плаву.

Течение было столь сильно, что они не могли даже прибиться к берегу. Но с другой стороны, это оказалось к счастью: ведь то расстояние, что я прошла пешком до деревни, они проплыли по реке.

Их нашли эфиопы, посланные Фитфит по моей просьбе. Наша экспедиция нашла тихую заводь, все выплыли и расположились сушиться. Потом намеревались отправиться на мои поиски. Это сообщение меня особенно растрогало.

— Где они, я хочу всех видеть!

Выбежав из хижины, я бросилась навстречу друзьям. Со всеми обнялась, троекратно расцеловалась, а Автоном осенил меня крестным знамением и произнес:

— Исповемся тебе яко услышал мя еси и был еси мне во спасение!

Малькамо спокойно стоял в стороне и ждал, пока я обниму и перецелую всех. Я подошла к нему.

— Я так рад видеть тебя, — тихо сказал он и его ресницы задрожали.

— И я, — я даже не решилась обнять его.

— Тебе так идет шамма, — вдруг произнес он.

— Правда? — обрадовалась я. — Знаешь, как получилось, что я ее надела?

Созвав всех, я рассказала о своих приключениях: как за мной полз крокодил, как я бежала, бросив одежду, как меня спасли жители деревни. Меня внимательно слушали, переспрашивали, а Агриппина вскрикивала и испуганно крестилась.

Я закончила рассказ и спросила:

— Скажите, а у вас есть что-нибудь пожевать? Очень хочется.

— Ничего, — Аршинов развел руками. — Все утонуло.

— Я с трудом спас свой винчестер, — добавил Головнин. — только лишь потому, что я с ним не расстаюсь. Точно так же, как наш студент со своим фотографическим любимцем. Так что, может, удастся подстрелить парочку пеликанов. Правда, говорят, у них мясо жесткое и рыбой пахнет.

Я посмотрела на Нестерова. Он сиял, крепко держа в руках мокрую коробку с фотоаппаратом.

К нам подошли три старика, те самые, которые дали добро на спасательную экспедицию. Малькамо подошел к ним, поклонился и вступил в неспешную беседу. Аршинов ничем помочь не мог — он не знал языка тиграи. Говорили они долго. Когда, наконец, старики произвели вновь весь необходимый церемониал, теперь уже прощания и ушли, вид у Малькамо был самый что ни на есть потерянный.

— Я даже не знаю, как объяснить… — начал он.

— Ты сразу скажи, — перебил его Аршинов, — они нам есть дадут? А то неохота быть назойливыми и отбирать у них последнее.

— Они сказали, что дадут, но… — тут принц запнулся.

— Говори же, не тяни.

— Они сказали, что дадут нам поесть и примут, как дорогих гостей, но при одном условии… Нет, тут дамы, я не могу.

Аршинов строго посмотрел на меня, призывая оставить наше собрание, но я и бровью не повела. Аршинов вздохнул и попросил Малькамо продолжить.

Из слов юноши мы узнали, что попали в небольшое племя оромо. Оно живет здесь замкнуто уже много веков. Сначала людей было много, сейчас численность племени около трех сотен человек, причем три четверти составляют женщины. Мальчики рождаются слабыми и недееспособными, умирают чаще. Многие женщины годами не могут забеременеть. Поэтому в племени есть такой обычай: как только сюда забредает чужеземец, то жители устраивают праздник — едят, пьют и веселятся у костров. Чужеземец может выбирать одну или нескольких женщин, которые ему понравятся, а остальные женщины выбирают мужчин племени, причем сразу несколько за ночь. Чем больше мужчин полюбят одну женщину, тем выше ее шанс зачать ребенка. Поэтому старейшины племени обратились к нам с просьбой оплодотворить как можно больше женщин, а они нас за это накормят и дадут еды с собой, несмотря на то, что у них самих ее маловато.

Головнин поднялся и гордо выпрямился:

— Я лучше пойду пеликанов настреляю. Действительно, такое и при даме, — Агриппину он за даму не считал.

— Подождите Лев Платонович, не кипятитесь, — остановил его Нестеров. — Я, когда обучался в университете, читал труды немецкого ученого Гюнтера фон Штольца. Он был естествоиспытателем и биологом. Так вот, Штольц писал, что если какой-либо народ вымирает, в результате эпидемий, или отсутствия свежей крови, или из-за плохих климатических условий, то первыми страдают мужчины. Они становятся неспособными к оплодотворению. Вот поэтому они и призывают чужеземцев. Штольц назвал это явление рекс-эффектом, от названия одного из динозавров — тиранозавр-рекс. Ведь динозавры-то вымерли. Думаю, что помочь племени надо. В естествоиспытательных целях.

Вдруг Агриппина вскочила с места:

— Не хочу! Не хочу, чтобы Георгий шел к этим черным! Не позволю.

— Замолчи, женщина, — приказал ей осетин, и она сникла.

— Ну что ж, друзья, надо решать, — сказал Аршинов. — Соглашаемся мы на предложение племени или нет? Ведь нам еще рубины искать. Как-то не хочется помирать тут без куска хлеба, но гордыми. Нас люди ждут в колонии. Итак, Георгий, Григорий, что скажете?

— Согласны, — ответили они.

— Арсений?

— Н-ну, если требуется для спасения племени и в естествоиспытательных целях… Согласен, — Нестеров снял очки и принялся их энергично протирать.

— Лев Платонович, вы как?

— Николай Иванович, вы ж просто с ножом к горлу. Не могу переступить через себя.

— Перестаньте ломаться, как благородная девица! За нами колония, а вы позволяете себе рефлексии, словно не военный. Это приказ, г-н Головнин.

— Что ж, я подчинюсь приказу, — неохотно ответил охотник.

— Малькамо, что скажешь?

— Я не согласен!

— А ты-то почему? — удивился Аршинов. — Это же твои соплеменницы, можно сказать.

— Не могу, это мне противно. Это входит вразрез с моими моральными установками.

— Боже мой, — устало вздохнул казак и вытер со лба пот. — Еще один чистоплюй. У меня две сотни людей ждут эти треклятые рубины, которые и тебе, Малькамо, пользу принесут, а ты ломаешься. Не ожидал! Да ты первым должен был бы броситься в бой! Молодой, горячий!

— Нет, — твердо ответил принц.

— Ну, почему? — Аршинов почти умолял. — В чем причина? Скажешь?

— Нет!

— А если я тебя попрошу, Малькамо? — я встала и подошла к нему. — Посмотри мне в глаза. Это из-за меня ты не хочешь пойти на праздник. Ведь так?

Юноша ничего не ответил, лишь опустил голову.

— Вот это да! — прошептал изумленный Аршинов.

— Малькамо, — торжественно сказала я и положила ему руки на плечи. — Я прошу тебя пойти на праздник и выполнить то, о чем тебя попросили старейшины. Ради меня. Согласен?

— И у тебя не разорвется сердце, Полин? — он поднял на меня глаза, в которых дрожали слезы.

— Ты делаешь это ради нашего будущего, мой принц. Иди и выполни с честью предначертанное, — я повернула его и слегка подтолкнула к Аршинову.

— Ну что, парень? — спросил тот.

— Согласен, — кивнул он, отвернулся и спрятал лицо в ладони.

Аршинов облегченно вздохнул, перекрестился и обратился к монаху:

— Автоном, дружище, тебе я приказать не могу, ты лицо духовное. Но, может, пойдешь с нами за компанию? Потом замолишь грех, епитимью на себя наложишь. Понимаешь, надо…

— И благосвятся в семени твоем вси языцы земныи, занеже послушал еси гласа моего.

— Значит, согласен. Вот и славно, — Аршинов потер ладони. — Малькамо, сообщи старейшинам, пусть готовят пир.

— Подождите! — остановила я собравшихся было расходиться членов экспедиции. — Малькамо, а ты спросил о крокодилах? Это те, которые за мной гнались? Или в преддверии праздника вы тут забыли о нашей цели.

— Ничего я не забыл, — улыбнулся принц в ответ. — Просто крокодилы — это запрет, и о них с чужаками не говорят. Вот когда мы пройдем обряд инициации и станем не чужими этому племени, вот тогда старейшины поделятся знаниями.

— Что ж ты сразу не сказал? — удивился Аршинов. — Тогда бы о несогласии и речи не было бы. Вперед, орлы!

* * *

В деревне вовсю готовились к празднику: мужчины собирали легкие навесы, женщины что-то готовили из скудных припасов. Над деревней стоял запах острых специй и дыма. Подростки расчищали деревенскую площадь, сгребая камни и мусор в сторону. Посреди площади складывали хворост, обложив его крупными валунами.

Мы приблизились. Женщины, не отрываясь от готовки, перебрасывались словечками, выкрикивая их тоненькими голосами. Их говор напоминал журчание ручейка и крик соек над ним. Все смотрели на нас с любопытством. При виде бородатых Автонома и Георгия цокали языками. Агриппина жалась к осетину, вид у нее был одновременно и воинствующий, и жалкий.

Нас усадили неподалеку от места, где будут развиваться события. Две женщины принесли какой-то напиток в половинках тыквы. "Токо", — сказала она, улыбаясь и протягивая Малькамо сосуд.

— Что это? — спросила я.

— Напиток из корней местного кустарника, — ответил он и приготовился было выпить, но я взяла у него чашу и залпом проглотила содержимое. Мне хотелось не только есть, но и пить. Напиток имел солоноватый вкус и напоминал имбирное пиво.

— Эх, Полин… — сокрушенно покачал он головой. — Это же ритуальный напиток, только для мужчин. Чтобы у них прибавилось сил и ушли тревоги.

— Малькамо, разве можно быть таким женоненавистником? — засмеялась я. Мне вдруг стало легко и приятно. Люди милы, а жизнь прекрасна. — Почему ты считаешь, что только мужчинам нужно вернуть силы. Разве я перенесла меньше тебя?

— Как тебе будет угодно, — пожал он плечами. — Питье это не вредное, только в голову ударяет не хуже шампанского.

Между тем приготовления к празднику подходили к концу. Жители деревни удалились в хижины, и вышли переодетые в белые праздничные шамма. Мужчины украсили себя высокими шапками с неизменным бубликом поверху, метелками из конского волоса и амулетами, сшитыми из шкуры какого-то лохматого животного. Женщины надели браслеты и повязали на головы яркие платки. Движения у них стали раскованнее, бедра заходили ходуном. Они приплясывали, неся на головах подносы с праздничным угощеньем. Старухи сгоняли детей в сторону, а те ускользали от них, чтобы побыть в гуще событий.

Вскоре все было готово к празднику. Зазвучали барабаны, их тревожная дробь пробуждала волнение. Послышались звуки рожков — это мужчины дудели в длинные загнутые трубы, сделанные из рогов антилопы. Вспыхнул костер. В его неровном пламени фигуры теряли очертания, расплывались и исчезали. Многочисленные тени совершали круговорот, повинуясь движениям своих владельцев. Старухи бросали в костер сухие толченые листья, от которых пламя вспыхивало синим цветом и по всех округе разносился терпкий, манящий запах. На душе становилось легко и покойно.

Мужчины и женщины образовали хоровод и стали плясать вокруг костра, притоптывая голыми пятками. Их зрачки были расширены так, что совсем не было видно белков глаз. И взгляд казался пугающим.

Нам предложили инджеру с просяной кашей и овощами, и все тот же напиток токо. Наконец-то мы насытились — это была наша первая трапеза после падения с водопада.

В голове шумело от запахов, в желудке ощущалась приятная тяжесть, во рту горели огнем пряности, которыми была щедро посыпана инджера. Сколько бы я не пила токо — не помогало, хотелось пить еще и еще.

Мои сотоварищи не отставали, пили и ели за троих. Наконец, Аршинов оторвался от еды и, икнув, произнес:

— А не потанцевать ли нам? Вон как пляшут душевно.

Казак встал и побрел к костру, где толпились эфиопы. Вокруг него сразу образовался круг. Николай Иванович топнул сапогом, повел рукой и принялся отплясывать камаринского под барабаны и рожки. Он ухал, хлопал ладонями по груди и коленкам, а эфиопы воздевали руки к небу и выкрикивали гортанными голосами, вторя ему.

С места поднялись и другие. Токо ударил в голову. Нестеров дергал плечами, исполняя цыганочку, осетин Георгий зашелся в лезгинке, вызвав всеобщий восторг, даже Автоном притоптывал.

Груша сидела возле меня и рыдала в голос:

— Сейчас Егора прельстят эфиопки! И он меня позабудет!

— Помолчи, Агриппина, он не любострастия ради пошел на это. У нас святая цель! Пошли спать, не наш это праздник, мы чужие здесь. А ты у нас девушка невенчанная, рано тебе на такое глядеть.

— Барыня, туда охота, в круг! Вон какие среди них статные.

— Да ты что, Груша, совсем не в себе, что ли? Этих молодцев и так мало, будут они еще на тебя тратиться.

Вздохнув, Агриппина поплелась за мной, в хижину, которую нам выделили заранее. Она поминутно оглядывалась, вид ее выражал сильнейшее мучение.

Мы вошли в хижину и принялись укладываться. Я отвернулась к стенке и сомкнула глаза. С деревенской площади доносился барабанный бой, заунывное хоровое пение и вой антилопьих рогов. Агриппина ворочалась, прислушиваясь ко мне, но я лежала тихо. Она подумала, что я заснула, встала и выскользнула из хижины. Я не стала ее останавливать, собственно, кто я ей?

Сон не шел. Постепенно затихли шумы на площади, им на смену пришли другие: из всех хижин стали раздаваться сладострастные крики и стоны. Казалось, мужчины и женщины конкурировали: кто сильнее закричит. Ни малой толики стыда не было в этих звуках, наоборот, природа брала свое, возрождаясь внутри сплетенных тел.

Мне показалось, что я расслышала выкрики "Эх!..", "Хорошо-то как!" и даже "Адам позна Еву, жену свою…". Уснуть среди этой вакханалии не было никакой возможности. Поэтому я предалась воспоминаниям. Перед моими глазами проносились образы классных комнат, где под руководством дежурных синявок я заучивала французские глаголы, катание на коньках по замерзшему пруду, пасхальную всенощную…

Было душно, я откинула травяную занавеску, закрывающую вход в хижину, села и обхватила колени руками. В проем светила полная луна.

Неожиданно на пороге появилась тень. Так как луна светила человеку прямо в спину, то я увидела лишь профиль силуэта обнаженного тела со вздыбленным естеством внушительных размеров. С утробным рыком он бросился на меня, повалив на пол. Но так как я сидела, а не лежала, да еще не сняла ботинки, то оказалась в выигрышном положении: колени мои опрокинулись вверх, и острым концом ботинка я со всего размаха врезала насильнику промеж ног. Он завыл так, словно его ошпарили, и сверзился с меня. Вскочив, я выбежала из хижины, но через несколько шагов остановилась в сомнении. Если я сейчас буду бегать от хижины к хижине, с воплями зовя на помощь своих друзей, не помешаю ли я тем самым исполнению ими нелегкого долга, который они обещали свершить со всем надлежащим старанием. И потом, чем провинился этот эфиоп? Он в своем праве, пришел исполнять обычай. Разве он знал, что я против? Ведь наутро, я уверена в том, жители деревни будут хвастаться количеством соитий. А я только что покалечила одного из них и вывела его из битвы.

Меня охватило раскаяние. Эфиопы — они простые и радушные, как дети. А я так нехорошо поступила. Не по-христиански. И я отправилась обратно в хижину.

Мой незваный гость лежал и тихо выл, спрятав руки промеж ног. Увидев меня, он испугался, и отодвинулся вглубь хижины.

— Вылезай! — скомандовала я ему. — Иди отсюда.

Но он не понимал и смотрел на меня во все глаза. Глаза его блестели, как две черные перламутровые пуговицы.

Тогда я потянула его за ногу, он понял и выбрался наружу, охая и гримасничая.

— Айнекам! — гордо сказала я, тыча себя пальцем в грудь.

Это слово он понял. На его лице отразился неподдельный ужас, он повернулся и бросился бежать от меня. Глядя на него в ярком свете луны, я поняла смысл выражения "пятки сверкали".

* * *

Стоны, вздохи и оханье продолжались до рассвета. Как-то незаметно я уснула под эту однообразную какофонию и даже отлично выспалась.

Солнце уже высоко стояло над рекой, когда я, движимая естественными потребностями, вышла из хижины. Вся мужская часть экспедиции сидела за низким плетеным столом и завтракала неизменной инджерой, оставшейся после вчерашнего празднества. Боже мой, ну и вид у них был! Под глазами залегли глубокие тени, они зевали и потягивались, выражение лица хмурое, волосы взъерошенные. Нет, не так выглядят после любовной битвы.

— Доброе утро господа! — приветствовала я их. — Как спалось? Ох, простите, вырвалось…

— Присаживайтесь, Аполлинария Лазаревна, угощайтесь, чем бог послал, — ответил Аршинов и закряхтел, схватившись за поясницу.

— Спасибо, Николай Иванович. Что с вами?

— Стар я уже для подобных баталий, — ответил он. — Это вот пусть молодые играют, пока не наигрались. А мне, старику, скакать с одной дамочки на другую уже не по чину. Но как они, чертовки, могут заставить! — Аршинов улыбнулся, но тут опять охнул и стал потирать бок.

— Я эти корешки с собой возьму, — сказал Нестеров, — обследовать надо будет в хорошей лаборатории.

— А у вас, Арсений Михайлович, спина в порядке?

— Да, вашими молитвами, — ответил он. — Но попотеть пришлось изрядно. Ощущал себя лошадью, запряженной в мельничное колесо.

— Да уж, — поддакнул Головнин, откусывая большой кусок от инджеры. — Подобное приключение не забудется долго. Будет о чем вспомнить на старости лет. Шесть женщин за ночь — это не шутка.

Больше всех оказалось у Георгия — восемь, у Григория, как и у Головнина — по шесть, у Нестерова с Аршиновым по пять. Монах Автоном от вопросов отмахнулся. Он молился, отбивая земные поклоны. Малькамо молчал.

— А ты, принц? — спросил его Аршинов. — Что прячешься от товарищей? Делись, скольких осчастливил?

— Ни одной, — ответил он и потупился.

— Да как ты мог! — возмутился Аршинов. — Мы тут уродовались, а ты в сторону увильнул?

— Я не увиливал, — твердо сказал Малькамо. — Десять женщин получили то, на что они надеялись. Просто я до них не дотронулся. Давал им то, что им надо было, они сами управлялись. Простите, я больше не буду отвечать на вопросы, мне тяжело.

— Кстати, где Агриппина? — спросила я, чтобы переменить разговор.

— А разве она не с вами? — удивились мои собеседники. Георгий даже прекратил есть и смотрел на меня во все глаза.

— Нет, не со мной. Она ночью вышла из хижины и больше с тех пор я ее не видела.

— Неразумно, Полина, очень неразумно, — покачал головой Аршинов. — Как же вы ее отпустили?

— А что я могла поделать? — возразила я. — Груша — девушка взрослая, не крепостная, как ее удержать, если она желает уйти? За косы силой?

— А вот и она, — Нестеров показал в сторону.

Мы обернулись. К нам степенно приближалась Груша в сопровождении высокого рослого эфиопа лет тридцати пяти. При виде их Георгий встал и растерянно посмотрел на нас.

Агриппина подошла и поклонилась в пояс.

— Барыня, Аполлинария Лазаревна, и вы, Николай Иванович, ухожу я от вас. Замуж выхожу. За Ватасу.

И она показала на эфиопа, молча стоявшего рядом.

В наступившей тишине я услышала, как Георгий заскрипел зубами.

— И когда это случилось? — спросил Аршинов, хотя можно было и не спрашивать.

— А вот сегодня ночью и порешили, — ответила Груша. — Я, как от вас, барыня, ушла, так сразу на него и наткнулась. Нашли пустую хижину и слюбились. Потом еще пятеро приходили, совсем не такие, как Ватасу. Мой Васятка лучше всех.

С диким криком осетин кинулся на Грушу, но ее суженый скупым движением перехватил и отбросил в сторону. Его лицо не изменилось.

— Одумайся, Агриппина, что ты говоришь? — воскликнула я. — ты же православная!

— Ну и что? Разве эфиопы не православные? А то, что ревности промеж них нет, так это и славно. Жила бы я с ним, — она показала подбородком на Георгия, сидевшего на земле, — он бы меня уморил, или бы прирезал, как сейчас собирался.

— А как же колония? — спросил Нестеров. — У вас там никто не остался?

— Что колония? Братец умер, а без его жены я как-нибудь проживу. Я ехала в Африку мужа себе найти, вот и нашла, — она с любовью посмотрела на гиганта, тот наклонился и расцеловал ее в обе щеки.

Мы стояли озадаченные. Девушка сделала свой выбор, ей и решать. Но оставлять ее тут, среди туземцев, живущих по своим обычаям, мало схожим с обычаями цивилизованных людей, было как-то не с руки. Агриппина прервала тишину.

— Автоном, голубчик, — она умоляюще взглянула на монаха, — пожени нас и благослови. Ты здесь единственное духовное лицо, а мне страсть как хочется венчанной быть. Чтоб все по закону.

Я облегченно вздохнула. Как законная жена, Агриппина будет находиться под божьим благословением, а это немаловажно для ее и нашего спокойствия.

Автоном кивнул в знак согласия, и успокоенная Агриппина удалилась вместе со своим нареченным Васей. На Георгия было страшно смотреть. Вот что бывает, когда из-за гордыни постоянно отталкиваешь женщину. Отталкиваешь, а она возьмет и уйдет. И что тогда? Останешься на бобах. Что и произошло с нашим осетином. Нет, недостаточно у неофита смирения…

Вдруг ко мне подошла старая эфиопка, закутанная с головой в белую шамма и что-то стала бормотать, протягивая ко мне руки. Я расслышала только слово «Македа».

— Малькамо! — позвала я юношу. — Переведи мне, что хочет эта женщина.

Принц внимательно выслушал ее, потом поклонился, поцеловал ей руки и четырехкратно в обе щеки. Она что-то вручила ему и отошла. Он повернулся ко мне, лицо его было смущенным, ресницы трепетали.

— Рассказывай, что она тебе сказала?

— Полин, мне неудобно… По-моему, это глупости. Но Мулюнаш, так зовут старуху, считается у оромо известной прорицательницей.

— Не томи, что ты ходишь вокруг да около? И что такое «Македа»?

— Так на языке геэз называют царицу Савскую.

— А причем тут я? Или речь шла не обо мне?

— Мулюнаш сказала, что я буду негусом, самым великим из всех негусов, если не считать сына Македы, но только если ты будешь моей женой. Именно от тебя будет зависеть, вступлю я на трон Абиссинии или нет. Потому что у тебя знание и воля. Она увидела это в твоих глазах.

Я была слегка разочарована. Вместо того, чтобы сказать что-то дельное, хотя чего ждать от старухи, прожившей всю жизнь в глинобитной мазанке, я услышала очередные бредни. Точно так же гадали цыганки у нас в N-ске, в Александровском парке: "Позолоти ручку, красавица. Все тебе расскажу, смарагд мой яхонтовый, ничего не утаю…"

Старуха приблизилась ко мне и протянула мне лепешку инджеры. Я машинально взяла и отошла в сторону.

Малькамо увидел, что я отвернулась, и торопливо добавил:

— Она, действительно, видит будущее, я ей сразу поверил. Ты — необыкновенная женщина, я давно это понял! Никогда таких не встречал.

Этим и объяснялся его восторженный пыл: учился в закрытом заведении для мальчиков, с европейскими женщинами практически не общался, хотя и видел их из окна интерната. Я была для него всего лишь символом запретного плода.

— А что она тебе дала? Я видела какой-то мешочек.

— Так, — смутился он, — травки разные. Наши специи для еды в дорогу.

— Хорошо. Давай пойдем, уже поздно.

* * *