Второго февраля 1890 года отошел к Господу секретарь Императорского географического общества, кавалер ордена Святой Анны первой степени, граф Викентий Григорьевич Кобринский.

Отпевание состоится пятого февраля в женском монастыре Успения Богородицы в 11 часов утра.

Царство Небесное, вечный покой новопреставленному рабу Божьему.

* * *

Мария Игнатьевна Рамзина — Лазарю Петровичу Рамзину.

Дорогой мой племянник Лазарь Петрович! Пишет под мою диктовку Глафира Саввишна, так как я лежу и сил нет встать от горя, обрушившегося на меня. Себя виню, нет мне прощенья, что принудила Викентия Григорьевича приехать ко мне, глупой. Был бы он сейчас жив и здоров, хоть бы и далеко от меня.

Но он умер. Погиб нежданно, в одночасье. Никто не слышал как? Подлая рука убийцы нанесла страшный удар. Внезапно я осиротела, лишь плачу и молюсь, снова плачу и снова молюсь…

Викентий Григорьевич был необыкновенным человеком. И только сейчас, потеряв его, как когда-то потеряла мужа, я могу признаться — только его я любила всем своим сердцем.

И еще: он многое прощал. Когда он вернулся из Китая, я была уже выдана замуж, и Викентий только прислал мне свое благословение. Может быть, поэтому он никогда не женился, не мог забыть меня, грешницу.

Обращаюсь к тебе, Лазарь, с просьбой. Я намереваюсь похоронить Викентия Григорьевича на Варсонофьевском кладбище, рядом с могилой моего мужа, твоего дяди. Он был одинок, родственников не было, жены тоже. Всего себя отдавал службе на благо Отечества. Поэтому прошу тебя, во избежание всяческих недоразумений, будь моим стряпчим, дабы во всеоружии я смогла принять любые нападки.

Жду тебя с Полиной в церкви, попрощаемся с Викентием Григорьевичем. Я любила и буду любить его, я всегда буду помнить моего ненаглядного Викешу. Дай Бог ему Царствия Небесного.

Постараюсь воспрять духом к отпеванию. Ответ перешли с моим посыльным.

Твоя родственница

Мария Рамзина.

* * *

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Ваня, как плохо, что тебя нет со мной! Я одна, совсем одна! Столько выпало на мою долю за последнее время… Мне нужно все тебе написать, чтобы успокоиться и забыть обо всем. Для меня сейчас самое главное — вернуть любовь Полины и Лазаря Петровича. А именно ее я, кажется, потеряла навеки.

Второго февраля утром, к нам пришла Полина, вся в черном и в шляпке с вуалью. Они с Лазарем Петровичем собрались идти в церковь на отпевание графа Кобринского, убитого третьего дня. Я решила не ходить — у меня побаливало горло, и еще: я страшно боюсь мертвых. После того, как я споткнулась и упала на попечителя, меня просто в дрожь бросает при одной мысли, что я снова увижу покойника.

Полина с отцом ушли, Вере с утра дали выходной, так как потом хозяева собирались к Марии Игнатьевне на поминки и ее помощь по хозяйству была не нужна. Полина также отпустила на отпевание горничную Наташу — та очень любопытна и не упустит случая поглядеть на богатые похороны. Ой, нехорошо злословить.

Наконец-то я осталась совершенно одна. Ваня, мне так нравится оставаться дома в одиночестве! Я представляю себя хозяйкой, могу делать, что пожелаю, могу вертеться перед зеркалом и музицировать на фортепьяно. И не «хорошо темперированный клавир», а модные песенки из опереток — ноты тайком приносит в классную комнату Котова, а я у нее беру на день-два за сливочную помадку — она их обожает, а я не ем.

Поэтому, как все ушли, я сначала примерила все шляпы Полины и взяла ее театральную сумочку. Но тут в дверь постучали, и я побежала открывать.

К моему удивлению, на пороге стоял Иван Карлович Лямпе, наш ботаник. Приподняв шляпу, он улыбнулся в некотором замешательстве, увидев меня, и сказал:

— Доброе утро, м-ль Губина. Лазарь Петрович дома?

— Нет, — ответила я, — проходите, Иван Карлович.

Он вошел в дом, осматриваясь по сторонам. Сняв шляпу, учитель пригладил волосы, улыбнулся и спросил:

— Что ж вы, барышня, сами к двери подбегаете? Прислуга не вышколена?

— Что вы! — засмеялась я. — Нет никого. Лазарь Петрович с Полиной в церковь на отпевание графа Кобринского поехали, потом на кладбище, а потом к Марии Игнатьевне на поминки. Вернутся к вечеру. А Веру на сегодня совсем отпустили.

— О, так вы на целый день остались хозяйкой сами себе? Прекрасно! А почему не в институте? — сказал Иван Карлович. Его немецкий акцент стал сильнее.

— Меня отпустили на отпевание. А я не поехала, — я смутилась и поспешила добавить: — Проходите в гостиную. Может, я могу вам чем-нибудь помочь? Передать письмо Лазарю Петровичу?

Он медлил с ответом, раздумывая. Потом посмотрел на меня так, словно впервые увидел.

— Да, если можно. Мне скорее необходимо поговорить с Аполлинарией Лазаревной, а не с ее отцом. Но если вы не возражаете…

— Нет-нет, что вы! Говорите.

— Как вам известно, мадемуазель, по роду своей деятельности я много лет интересуюсь флорой и географией. Вчера г-жа Авилова навещала вас в институте, и я краем уха услышал о дневнике ее покойного мужа. Мне очень хотелось бы взглянуть на этот раритет. Думаю, что сама Аполлинария Лазаревна не отказала бы мне в столь пустяковой просьбе. Разумеется, я бы читал дневник в ее присутствии.

Мне стало неловко. Жаль было отказывать такому милому человеку, которого я хорошо знаю, но Полине бы не понравилось мое самовольство: я знаю, как она относилась к дневнику Владимира Гавриловича — как к самой настоящей святыне, и отдавать его без спроса у меня не было никакого права. Я и так слишком много раз брала ее вещи без спроса, и ничего хорошего из этого не выходило.

— Но я не знаю, где дневник, — пролепетала я и покраснела. — Полина прячет его и запирает на ключ.

Иван Карлович испытывающе посмотрел на меня:

— Если вы, Анастасия, не знаете, где находится дневник, то откуда вам известно, что г-жа Авилова запирает его на ключ? Обманывать нехорошо, милая барышня.

— Я… Я не обманываю, я действительно не знаю, где дневник.

— Видит Бог, я не хотел этого! — Учитель ботаники возвел очи горе. — Если ты, дрянная девчонка, не покажешь сейчас же, где дневник, прикончу на месте! Поняла?

И тут я увидела его руки — большие, с ногтями лопаткой. И вспомнила, что эти руки зажимали мне рот, когда я склонилась над убитым попечителем. В комнате запахло гнилой клубникой, к горлу подступила тошнота. Только я открыла рот, намереваясь позвать на помощь, хотя на какую помощь я могла надеяться? Стены толстые, на окнах — зимние рамы, и Иван Карлович угрожающе произнес:

— Только открой рот, не жить тебе! Веди, показывай, где дневник. Отдашь — оставлю в живых. Не покажешь — пеняй на себя! — и потащил меня вверх по лестнице, в спальню Полины.

Он устроил там самый настоящий погром — выпотрошил все ящики, бросил на пол французские романы, даже не постеснялся копаться в ящиках с бельем, но его усилия пропали втуне.

— Дневник у стряпчего в кабинете! — заорал он и схватив меня, кинулся в сторону комнаты Лазаря Петровича. Но мой опекун всегда запирает кабинет на ключ, так как у него хранятся ценные бумаги и материалы по судебным делам.

Дверь не поддавалась. Преступник пытался открыть и ножом, и каминной кочергой, используя ее вместо лома, но ничего не выходило. Тогда он, оглянувшись по сторонам, схватил диванную подушку, прислонил ее к замку, достал из-под форменного сюртука пистолет и выстрелил. Потом нажал плечом на дверь, она внезапно распахнулась, и он, махнув мне рукой, в которой держал пистолет, крикнул: «Заходи и показывай!»

— Я ничего не знаю, я здесь ни бываю, Лазарь Петрович не разрешает заходить. Отпустите меня, — взмолилась я, — я никому не расскажу!

— Нет уж, сиди тут, — и принялся рыться в папках моего опекуна, не упуская меня из виду. Я только молилась, чтобы кто-нибудь пришел и спас меня.

Иван Карлович устроил в кабинете опекуна еще больший хаос, нежели у Полины, но его хлопоты не увенчались успехом.

— Сейчас ты наденешь пальто, и мы пойдем в дом Авиловых. Только пикни у меня.

Покорно одевшись, я открыла дверь и вышла на улицу. Огромные пальцы негодяя держали меня за предплечье, а в бок упирался пистолет.

— Идем тихо, спокойно, улыбаемся, — процедил он, не разжимая рта, и подозвал извозчика, проезжавшего мимо. — Гони на Башенную, восемь!

— У меня нет ключей, — пролепетала я, когда мы вылезли из пролетки. — Надо постучать, и горничная откроет.

— Зато у меня есть, — преступник показал мне связку запасных ключей из кабинета Лазаря Петровича. — И никакой горничной в доме нет — она сидела в извозчичьей коляске, когда твоя обожаемая Полина заходила за отцом. У меня все под присмотром!

Он открыл дверь и быстро оглянулся по сторонам. На мою беду, улица была пустынной, а мне угрожал пистолет. Втолкнув меня в дом, Иван Карлович нашел спальню Полины и, заставив меня сесть на стул, принялся обматывать меня веревкой, которую он вытащил из кармана.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно заметил он, привязав мне руки и ноги так, что я не могла пошевелиться. — Ну что ж, как говорится в вашей русской пословице: «Бог троицу любит», посмотрим, что отыщется здесь.

И сразу ему в руки попала палехская шкатулка. Открыв ее и увидав бусины, негодяй вдохнул запах, исходящий от них, зажмурился от удовольствия и проговорил:

— Ну вот, хоть какая-то польза. Семена здесь, значит, и дневник найдется.

— Не найдется, — вдруг буркнула я, сама не желая этого.

— Это почему же? — спросил он, не оборачиваясь и продолжая выдвигать и опустошать ящички Полининого секретера. Содержимое гардероба уже валялось на полу.

— Потому что я сама сегодня видела его у Полины в руках. Она собиралась положить дневник в гроб графа Кобринского.

— Ах ты, маленькая сучка! — закричал ботаник, и с размаху влепил мне пощечину так, что я чуть не упала вместе со стулом. — Почему ты раньше не сказала?

Я молчала, оглушенная болью.

— Ты врешь, я знаю, ты все выдумала, — он схватил меня за плечи и затряс, — что за глупая выдумка? Зачем вдове отдавать дневник, да еще класть его в гроб? Она же так дорожит им!

— Полину мучают угрызения совести. Она сказала, что графа убили из-за того, что она подсунула ему фальшивку. И если она отнесет ему настоящий дневник, то тем самым замолит грех.

— Черт! — ругнулся он. — Столько времени зря потратил! Тебе это так даром не пройдет!

— Пожалуйста, — взмолилась я, — не оставляйте меня тут привязанной. Я пойду с вами, хорошо?

— Что? — удивился негодяй. — Да ты по гроб жизни мне благодарна должна быть, что я тебя не убил. Убил бы, да времени на тебя нет.

Схватив с пола одну из рубашек, он запихнул мне в рот кляп, да так, что я с трудом дышала.

— Вот так-то лучше, — удовлетворительно заметил он. — Ты, дрянь, Бога моли, чтобы все оказалось так, как ты сказала. Не найду дневник, не поленюсь, приду и убью. Хозяйка домой еще не скоро вернется.

Он ушел, я осталась одна, и тут же принялась дергаться, чтобы освободиться от пут. Но узлы были такими крепкими, что они только сильнее затягивались от моих усилий.

А потом я почувствовала запах дыма, послышался треск, шипение, и на улице закричали: «Пожар! Пожар!» Больше я ничего не помню, перед глазами заволокло чернотой, и я провалилась в бездонный колодец.

Я открыла глаза и увидела белый потолок, белые стены и белый халат. Единственным ярким пятном был красный крест на белоснежной косынке сиделки около моей кровати.

— Очнулась! — радостно сказала сиделка, вкусно окая. — Пойду доктора позову.

Спустя несколько минут в палату вошел доктор, а за ним Полина. Она бросилась ко мне:

— Настенька, милая, я так рада, что ты пришла в себя! Теперь ты пойдешь на поправку.

— Как вы себя чувствуете, барышня? — спросил доктор в круглых очках, высокий и худой. Он взял меня за руку и начал считать пульс.

— Хорошо, — неуверенно сказала я.

— Отрадно слышать, — улыбнулся он.

— Полина, твой дом…

— Не волнуйся, все в порядке, дворник поднял тревогу, а тебя спас пожарный. Такой бравый брандмайор с пышными усами и в блестящем шлеме, — она звонко расхохоталась. — Живу я пока у вас, в моем доме белят и красят.

— Вот здорово! — я обрадовалась. — А как же ботаник? Его поймали?

— Не волнуйся, моя дорогая, все хорошо, тебе нечего бояться. А сейчас ляг, отдохни, ты устала, — Полина поправила на мне одеяло, поцеловала в лоб и вышла за дверь, так и не сказав, пойман убийца или нет.

Спать совершенно не хотелось, поэтому я попросила у сиделки принести мне бумагу и перо, и вот пишу тебе, Ванечка, на обороте казенных бумаг с вензелем больницы купца Грушева. Он, когда умирал, все деньги завещал на благоустройство больницы. С тех пор ее так и называют.

Устала, посплю немного.

Со мной уже все в порядке.

До встречи,

Твоя сестра Анастасия.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Милая Юлечка, вот и подошла к концу драма, о которой я тебе рассказывала. Попробую восстановить в памяти все перипетии этой истории.

На следующий день после того, как я написала тебе письмо, должно было состояться отпевание графа Кобринского в церкви при монастыре Успения Богородицы. Я заехала за отцом, и мы, взяв мою горничную Наташу (она очень хотела посмотреть на церемонию), отправились в церковь.

Гроб Викентия Григорьевича стоял на возвышении, и когда мы подошли, то увидели, что над ним уже читают панихиды и литии при стечении огромной толпы всех сословий. Отпевание покойного совершали владыка Сергий, митрополит Тверской и Саранский и викарный епископ Мелхиседек. Весь свет N-ска, аристократы и чиновники, купцы и мещане были здесь. Рядом с гробом сидела безутешная Мария Игнатьевна, вся в черном, и уже не плакала, а только закрывала лицо платком. Митрополит бубнил густым басом:

— Раб Божий Викентий сын Григорьев, невинно убиенный, завещал нам жить в благочестии и в страхе Божием, быть верными и послушными сынами православной церкви, хранить со строгостию уставы, как хранил их усопший… Во веки веков аминь!

Голос священнослужителя плыл над облаками ладана, отдаваясь гулким эхом, трещали свечки, вокруг кланялись и осеняли себя крестным знамением. Я тоже перекрестилась, но что-то в моей душе мешало мне отдаться благолепию происходящего, уж слишком таинственной фигурой был Викентий Григорьевич, чтобы считать его новопреставленным ангелом.

Сзади послышался шепот: «Я тут, Полина». Не обернувшись, я кивнула и снова перекрестилась, Николай был подле меня. Он тихо поздоровался с Лазарем Петровичем и зажег свечку, наклонив ее над моей.

При выносе гроба тысячи людей с открытыми головами и слезами на глазах творили молитву, а люди Марии Игнатьевны плакали навзрыд — по моему разумению, им было жалко хозяйку, убивающуюся от горя, больше, чем самого графа, которого они совершенно не знали. Многолюдная процессия сопровождала гроб на Варсонофьевское кладбище, несмотря на снег и сильный ветер, от которого мерзли щеки и приходилось топать ногами, чтобы согреться. На кладбище, после литургии, всем предложили подойти попрощаться с усопшим. Мы с Николаем подошли тоже. Викентий Григорьевич лежал, усыпанный цветами, заледеневшими на ветру, одетый в свой мундир географического общества, только рубашка была другой, с воротником, наглухо прикрывающим шею. Желтоватая кожа обтянула скулы, а на лбу не таяли снежинки. Я не поцеловала покойника в лоб, как это делали другие, а, перекрестившись, отошла в сторону.

А к гробу все подходили и подходили люди. Двигаясь совершенно одинаково, поклонившись и перекрестившись, они уступали место следующим за ними. Мария Игнатьевна скорбно сидела на складном стульчике в ногах покойного. Священник монотонно читал молитву, помахивая кадилом.

И вдруг медленно текущая церемония изменилась. Один из тех, кто наклонился над покойным графом, засунул в гроб руку и стал там что-то разыскивать. Тетушка увидала это первой и возопила:

— Что ты делаешь, аспид?!

Аспид поднял голову, и я увидела, что это учитель ботаники из Настенькиного института. Именно на него я подумала, что он убийца, когда писала тебе прошлое письмо. Не была уверена, но сейчас…

Продолжая шарить в гробу одной рукой, другой он достал пистолет и принялся наводить его на толпу. Люди отшатнулись, Мария Игнатьевна ахнула, а священник взмахнул кадилом да так и застыл на месте соляным столпом. Я подумала, что было бы лучше, если владыка размахнется и стукнет преступника по голове, но этого не случилось.

Николай не растерялся, он заливисто свистнул и закричал:

— С флангов обходи мерзавца! Держи его! — потом схватил меня в охапку и ринулся в сторону, в защиту деревьев, так как учитель ботаники нацелился в нашу сторону и выстрелил. Раздался крик, и все вокруг повалились на мерзлую землю.

Преступник вытащил руку из гроба, лицо его исказилось злой гримасой, он несколько раз быстро глянул по сторонам и бросился бежать меж могил. Многие бросились было в погоню, но еще пара выстрелов из пистолета отрезвила их, и они вернулись. Я сожалела, что на кладбище не было полиции.

— Николай Львович, не надо, — я ухватила своего штабс-капитана за рукав, намеревавшегося преследовать преступника. — Пойдем лучше к Марии Игнатьевне, ей нужна помощь.

Тетушка упала со складного стульчика и лежала в снегу. Мы подняли ее, я легонько похлопала ее по щекам. Она посмотрела на меня безумными глазами:

— Это бомбист, Полина, он подложил бомбу в гроб. Она взорвется в могиле!

— Не беспокойтесь, мадам Рамзина, сейчас проверим, — успокоил ее Николай, и прах несчастного графа снова был потревожен: тщательно порывшись, мой бесстрашный кавалер ничего не нашел, кроме хладного трупа.

Конец церемонии был скомкан — гроб опустили в землю возле могилы статского советника Рамзина, мужа Марии Игнатьевны. Теперь тетушкина мечта исполнилась — она будет рядом и с мужем и с другом сердца, хоть и горько об этом говорить.

Лазарь Петрович увез Марию Игнатьевну домой в ее карете, запряженной двумя орловскими рысаками. Она все бормотала: «Бомбист, могила взорвется, Викеша…», а отец, поддерживая ее, послушно поддакивал.

Мы остались одни, и я спросила Николая:

— Что ты нашел в гробу?

— Ничего. Кроме тела и окаменелых на холоде цветов, больше ничего. — Он пожал плечами. — Знаешь, Полина, где-то я его видел.

— Неужели ты его не узнал? — я всплеснула руками. — Это же учитель ботаники из института благородных девиц, я тебе его показывала. Иван Карлович Лямпе, из немцев.

— Не помню, — он улыбнулся. — Я все же не могу понять, зачем он там шарил? И он ли убийца? С виду обыкновенный немчик, тихий, белесый. Может, он просто сумасшедший?

— Он не сумасшедший, Николай, он — убийца, — тихо сказала я.

Мне вдруг стало страшно, и я задрожала от мысли, что преступник сбежал, дневника не нашел, так как я его надежно спрятала, и этот кошмар все еще продолжается.

Кошмар не оставил меня и после. Подъехав к дому, мы с Николаем увидели толпу и густой дым, тянущийся из окон моего дома. Боже, что произошло?!

Не помня себя, я бросилась к дому, толпа расступалась, слышались возгласы: «Хозяйка! Пустите хозяйку!» Кто-то назвал меня погорелицей. Я рвалась в дом, но меня удержали пожарные:

— Постойте, сударыня, нельзя вам пока туда. Не время еще.

В толпе послышалось: «Вот она — мать той барышни. Несчастная! Нет, не мать, сестра. Уж больно молода. Той около осьмнадцати будет…»

Я не верила своим ушам! В доме, когда случился пожар, находилась Настя! Этого не может быть!

— У меня девочка дома осталась, Настя! Пустите!

— Не беспокойтесь, спасли вашу Настю. Дыма наглоталась и все.

— Где она? Я хочу ее видеть!

— В Грушевской больнице. Жива она, не бойтесь, — утешал меня высокий брандмейстер с пышными пшеничными усами.

Сзади меня раздался голос:

— Приветствую вас, Аполлинария Лазаревна!

— Это вы, господин Кроликов? Извините, мне нужно в больницу, к Насте.

— Позвольте вас сопровождать, — его просьба выглядела как приказ, и мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Николаю и попросить его присмотреть за домом.

По дороге Кроликов сообщил мне, что Настю нашли на втором этаже, в моей спальне, привязанную к стулу и с кляпом во рту. Он приказал немедленно доставить Настю в больницу и послал за мной, думая, что я нахожусь у отца. Посланные полицейские увидели, что в доме Лазаря Петровича устроен самый настоящий погром. Рассказав мне это, Кроликов спросил, есть ли у меня какие-либо соображения. Я ответила, что нет, и в свою очередь рассказала ему, что произошло на кладбище, и что я уверена: убийца, вор и поджигатель — Иван Карлович Лямпе, учитель ботаники и географии из института, где учится Настя.

В больнице усталый доктор в круглых очках сказал нам, что Настя спит, он дал ей снотворного, так как бедная девочка натерпелась, была во взвинченном состоянии и говорить с ней пока нет никакой возможности. А когда она проснется, то он разрешит на несколько минут ее посетить.

Мы с Кроликовым расстались, он поехал в полицейскую управу, а я вернулась домой, чтобы оценить размеры разорения. Николай вовсю командовал рабочими, которых он тут же нанял в мое отсутствие, двумя поденщицами, вытиравшими полы, и дворником, подметавшим двор, полный углей и обгоревших бумаг. На самом деле ущерб был небольшим — подмоченные бумаги, обгорелые занавеси да закопченые шпалеры. Со всем этим можно было справиться. Поднявшись в спальню, я обвела глазами полную неразбериху, но одного взгляда было достаточно, что лаковой шкатулке на месте не было. Убийца добрался-таки до вожделенных семян пандануса.

Пока я так стояла и размышляла, Николай подошел ко мне и обнял, я уткнулась ему носом в мундир.

— Бедная моя девочка, — сказал он, поглаживая меня по волосам. — Хочет казаться сильной, а сама ждет, чтобы ее пожалели и защитили. И не волнуйся, моя хорошая, все устроится, поймают убийцу, и мы все спокойно заживем. Настя закончит институт, ты сама издашь книгу покойного мужа, а Лазарь Петрович станет вторым Плевако, или первым Рамзиным в судопроизводстве.

— А вы? — спросила я его. — Что будете делать вы?

— Не знаю, — он продолжал обнимать меня. Его усы щекотали мне уши, и я поеживалась. — Вернусь в Москву, а может, останусь здесь. Я еще не решил. Но одно знаю точно: сегодня ночью я останусь здесь.

— Как? — воскликнула я. — А гарнизон?

— Пошлю записку полковнику, сошлюсь на чрезвычайные обстоятельства. Он позволит.

— А меня вы спросили, месье Сомов? — я уже овладела собой и стала немного кокетничать.

— Полина, tu peux me tutoyer. Ты сейчас нуждаешься в защите. Тех, кто подвергается смертельной опасности, обычно не спрашивают, согласны они или нет, — он обнял меня сильнее, а я даже не попыталась высвободиться, несмотря на то, что всегда была такой независимой: отец и Владимир никогда не ограничивали моей свободы, большей частью времени отсутствовали в доме, а тут столкнулась с мужской уверенностью в собственной правоте. — И еще кое-что, моя девочка… Мне Лазарь Петрович рассказал о том, как ты носилась по городу и привлекала к себе внимание убийцы. Да за такие вещи тебе надо задрать юбку и хорошенько отшлепать, чтобы впредь неповадно было глупости совершать. Может, научишься уму-разуму.

Лицо мое вспыхнуло: да как он смеет?! А потом я как-то обмякла, где-то в глубине, под сердцем потеплело, я вывернулась из его объятий и нарочито равнодушно произнесла:

— Помоги мне разобраться тут — все раскидано.

— И не подумаю, — Николай с размаху опустился в кресло, его шпора зацепилась за мою рубашку, валявшуюся на полу — позови прислугу снизу. Она давно уже должна была вернуться с похорон. Где ее носит? А вот ночью я с удовольствием помогу тебе раздеться.

— Ночью ты обещал меня охранять, — вскользь заметила я, отцепляя рубашку с вологодскими кружевами от его шпоры, — а раздеться мне горничная поможет.

— Одно другому не мешает, — усмехнулся Николай, — чем ближе я к тебе буду, тем вернее удастся моя защита. — Он поднялся. — Пока внизу толпится народ, тебе ничего не угрожает. Я съезжу за оружием и немедленно вернусь. Ничего не бойся, и крепче затвори окна.

Штабс-капитан поцеловал меня и вышел, а я спустилась вниз, увидела, что Дарья вернулась, и приказала ей прибраться в моей комнате.

Пока я руководила мастеровыми, стемнело, и я с нетерпением поглядывала на входные двери, ожидая прихода Николая, которого все не было. Мнимый дворник не покидал своего поста у ворот, а у Дормидонтова на окне висел рушник.

В восьмом часу в дверь постучали. Я тихонько подошла к двери, но открывать не стала. Вдруг за дверью раздались крики: «Пустите! За что вы меня! Я к барыне пришел! Меня барыня послала!» Ничего не оставалось делать, как открыть дверь. Прямо на пороге стоял дворник и держал за шиворот испуганного мужика, а через дорогу, нам наперерез, бежал от дома Дормидонтовых второй соглядатай.

Жертва угрюмого дворника взмолилась:

— Барыня, скажите ему, чтобы отпустил. Меня моя барыня, Мария Игнатьевна, к вам послала, велела передать непременно, чтобы вы пришли. Кончается она. Вас зовет.

— А ты кто? Что-то я тебя не припомню, — сказала я, вглядываясь в темноту двора.

— Да Прошка я, Прошка, неужто не узнали? И карету за вами прислали, скорее просят.

Действительно, это был Прохор, человек тетушки, я вспомнила. Мария Игнатьевна посылала его к нам с письмами. Только сейчас в руках переодетых полицейских он был растрепан, а лицо искажено.

— Сейчас выйду, подожди, только шубу накину.

Схватив шубу и завязав под подбородком ленты теплого капора, я вышла на улицу. Знакомая карета стояла немного в отдалении, на козлах сидел, ссутулясь, кучер в высокой извозчичьей шапке и стеганном армяке. Прохор помог мне подняться, вскочил на запятки, и карета тронулась. Мела поземка, ветер месил снежную крупу, резво бежали лошади. Позади остались знакомые улицы, но карета не свернула к особняку Марии Игнатьевны.

Мне стало страшно. Я приоткрыла оконце, чтобы крикнуть Прошке, внутрь ворвались клубы метели, Прохора на запятках не было. Поднявшись с сиденья, я стала бить кулаком в переднюю стенку кареты, надеясь привлечь внимание кучера, но он не отзывался, а лошади бежали все быстрее и быстрее.

Вдруг сзади раздался крик: «Стой! Стой, мерзавец!» Я высунулась из окна и закричала:

— Помогите!

Но карета не останавливалась, она мчалась вперед, и я лишь надеялась, что за городом, на бездорожье, колеса увязнут в снегу.

Крики, доносящиеся сзади, становились слышнее, и я уже могла различить, сквозь завывание вьюги, голос Николая. Я обрадовалась, высунула руку в маленькое окошко и стала махать ему. Во мне прибавилось уверенности, что все будет хорошо. Но пистолетный выстрел перечеркнул мои надежды.

— Только бы он не убил Николая, только бы не убил! — молилась я.

Мой штабс-капитан верхом на караковом жеребце поравнялся с каретой.

— Держись! — крикнул он, и, пришпорив коня так, чтобы он бежал вровень, схватился за выступающие крюки для фонарей на левой стенке экипажа. Снова раздался выстрел, Николай отпрянул, чуть не слетел, но удержался. Лошади продолжали свою безумную скачку.

Наконец, Николаю удалось хорошенько зацепиться за выступающие части кареты, он привстал над седлом, подпрыгнул и перелетел на крышу бешено мчащегося экипажа. Я почувствовала, как крыша надо мной заскрипела и заходила ходуном.

Преступник стал натягивать вожжи, заставляя лошадей бросаться из стороны в сторону, чтобы Николай упал, но по просевшей крыше я понимала, что он надо мной и держится. «Боже, Боже, — шептала я, молясь, — помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его!» Помнишь, Юлия, эту молитву мы, институтки, произносили, когда боялись, что на нас вот-вот обрушатся напасти, и твердо верили в ее силу.

Судя по звукам, доносившимся извне, Николай оттолкнулся и прыгнул на безумного кучера. Я увидела, как они, вцепившись друг в друга, упали с козел, провалились в снег и пропали с глаз. А лошади, не чувствуя хозяйской руки, понесли. Окоченев от холода и ужаса, я сидела, ни жива ни мертва, и только шептала молитву.

Вдруг лошади встали как вкопанные — коляска застряла в огромном сугробе, и от сильного рывка сломалась ось. Дверь заклинило, и она не поддавалась моим усилиям. С трудом мне удалось ее отворить, и я упала в тот же сугроб. Лошади фыркали, от них валил пар. «Погибнут, — подумала я, — их же надо прогулять», но было не до лошадей. Подобрав юбки, я, словно вплавь, так как снегу намело по грудь, стала выбираться на дорогу.

Буря продолжала неистовствовать. В двух шагах ничего не было видно. Снежный песок забивал нос, залезал за шиворот, но я терпела и что было мочи бежала по дороге назад, туда, где упал Николай.

Через несколько минут я услышала крики, хрипы и ругательства. Двое боролись, и я, боясь быть узнанной, спряталась за пушистую ель. Николай вырывал у ботаника пистолет, а тот, зажав его в мощном кулаке, не оставлял тому ни единого шанса.

Схватка продолжалась. Ботаник, совершив быстрый захват, повернулся, оказался верхом на Николае и принялся его душить. Этого я стерпеть не могла! Заметив неподалеку от себя большой еловый сук, я схватила его и бросилась к ним. Преступник что-то почувствовал, обернулся, ослабил хватку, и тут я от души ударила его тяжелой дубиной по голове. Иван Карлович обмяк и скатился с Николая.

Штабс-капитан вскочил на ноги, отобрал у негодяя пистолет и крикнул мне:

— Держи его, Полина, будем вязать! — и стал распутывать на груди концы башлыка.

Вдалеке послышался резкий свист. К нам изо всех сил бежали околоточный с плоской шашкой на боку и несколько обывателей. Я посмотрела на них и со спокойной душой упала в обморок.

Очнулась в санях, куда меня бережно уложил Николай. Надеюсь, что для меня и для всех в городе этот кошмар завершился.

Целую тебя, Юлечка.

До свидания.

Твоя Полина.

* * *

Протокол допроса Ивана Лямпе.

Следственная тюрьма N-ска.

— Ваше имя?

— Иван Карлович Лямпе.

— Вероисповедание?

— Лютеранин.

— Сословие?

— Дворянин.

— Ваш адрес?

— Большая Семеновская, дом купца Головищева.

— Чем занимаетесь?

— Учитель ботаники и географии в Институте благородных девиц.

— Вам знакомо имя Марко Дожибовского, римско-католического вероисповедания?

— Нет, неизвестно.

— А что вы скажете на это: «Разыскивается крестьянин Марко Дожибовский, сбежавший из монастыря святого Бонифация, что около Лодзи, и укравший дорогую церковную утварь?»

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Вот его словесный портрет: рост два аршина и пяти вершков, телосложения худощавого, сутулится, руки длинные, кисти рук большие, ногти лопатками. Волосы светлые, на лбу залысины, глаза серые, нос прямой, губы тонкие.

— Эти приметы могут принадлежать кому угодно.

— А что вы скажете на это: «В 1888 году я, Мирослав Зараска, продал человеку по имени Марко украденный паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, лютеранина, уроженца Саратовской губернии»?

— Это подлог!

— Зачем же так? Официальный документ за печатью и подписью. Получили телеграфом из саратовского полицейского управления. Будете сознаваться или продолжите ваше нелепое упорство?

— Могу ли я надеяться на смягчение наказания?

— Это уж суд решит. Сейчас вам дадут перо и бумагу. Извольте все подробно описать!

— Я согласен.

— Допрос окончен. Распишитесь.

Подпись: с моих слов записано верно. Марко Дожибовский.

Допрашивал: следователь И. К. Кроликов.

* * *

Чистосердечное признание подследственного Марко Дожибовского, приложенное к протоколу допроса.

Зовут меня Марко, а фамилию я взял по названию чудотворной иконы Дожибовской Божьей Матери из монастыря святого Бонифация, что под Лодзью. Из монастыря я сбежал много лет назад, а за два года до моего прибытия в Россию, завербовался матросом на корабль «Святая Елизавета». Прошу простить мне мои ошибки в русском языке, так как я совсем недавно выучился писать по-русски.

Однажды в Кейптауне на наше судно поднялся исследователь и географ Владимир Гаврилович Авилов. Сначала я не отличал его от других пассажиров, но когда он вылечил меня от приступа эпилепсии, мне захотелось познакомиться с ним поближе. Я принес ему в подарок шахматы, выигранные в кейптаунском порту у матроса-англичанина в карты, и увидел на столе небольшую баночку. Авилов сказал, что в ней лекарство и достаточно одной крупинки, чтобы почувствовать себя лучше.

Я уже много лет страдаю падучей, и мне очень захотелось вылечиться от этой болезни навсегда. Когда я попросил географа дать мне немного лекарства, он отказал, объяснив тем, что не знает, как оно действует, и что он намеревается отдать вещество в географическое общество, чтобы там разобрались что к чему.

Как мне захотелось забрать себе это снадобье! Вот он — мой шанс! Вылечиться и продавать его по крупинке. Разбогатеть, купить дом, жениться, осесть где-нибудь и стать порядочным жителем.

Покинув «Святую Елизавету» я решил вызнать, что же это за вещество такое? Принимал его по крупинке, по две, и оказалось, что эпилепсия меня больше не посещала, прошел кашель, ревматические боли в суставах из-за постоянной сырости. И что самое главное — я стал сильнее, как мужчина! Неутомим и ненасытен. И я решил во чтобы-то ни стало найти Авилова: мне необходимо было узнать, где он достал это чудесное лекарство.

Но возникло затруднение: я не являлся гражданином Российской Империи, и поэтому не мог передвигаться по стране, не привлекая внимания. В одном из портов мне указали на человека, промышляющего изготовлением и продажей паспортов. Я купил у него настоящий паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, уроженца Саратовской губернии, лютеранина, неизвестно каким образом попавшего в руки этого торговца краденым. Мне тем более подходил этот паспорт, так как говорил я по-русски чисто, научился у Авилова, но с заметным акцентом. А с этими документами я становился немцем, которому позволительно с трудом говорить по-русски.

Не зная, где живет Авилов, я направился в Санкт-Петербург, в Императорское географическое общество, чтобы там разузнать его адрес — я помнил, что об этом обществе Авилов говори мне на корабле. Мне удалось выяснить, что Авилов был в географическом обществе на аудиенции у графа Кобринского и затем уехал в N-ск, на родину. Мне даже удалось увидеть того самого графа, но я не осмелился с ним заговорить.

Но судьба в который раз жестоко посмеялась надо мной. Я прибыл в N-cк в день похорон Авилова, и с его смертью во мне умерла надежда. Что делать? Географ-путешественник никогда не расскажет мне, где он был и откуда у него волшебный порошок.

На похоронах я стоял в толпе скорбящих и краем уха услышал сплетни о том, что граф прислал соболезнование, но сам не приехал. А Мария Игнатьевна очень надеялась. Я не знал, кто такая Мария Игнатьевна, но когда до меня донеслась фамилия «Кобринский», я понял, что мне послан с неба шанс. Как я его смогу использовать, я еще не знал, но со всей матросской ловкостью уцепился за него, словно обезьяна за грот-стень-штаг.

На следующий день я явился с визитом к Марии Игнатьевне и отрекомендовался географом и ботаником, только что из Санкт-Петербурга. Передал ей привет от графа Кобринского, сказал, что он помнит ее и лишь крайняя занятость делами мешает ему навестить старую приятельницу. И чтобы она не сомневалась, я описал ей его, так как видел мельком в Санкт-Петербурге.

Семидесятилетняя вдова раскраснелась, словно барышня, и предложила пообедать с ней. За обедом я рассказал, что вышел в отставку и решил подлечить здоровье, загубленное в путешествиях. Слышал, мол, что возле N-ска есть лечебные грязи, которые напрочь избавляют от ревматизма. Она засмеялась, сказала, что грязей никаких нет, а вот воздух здесь такой, что хоть ножом режь да ешь, особенно по весне, когда цветут яблоневые сады за городом. Я изъявил желание остаться, но посетовал — без места мне будет тяжело прожить, так как пенсион мне вышел небольшой, да и баден-баденовские воды изрядно опустошили мой карман.

Мария Игнатьевна пообещала мне поспешествовать и сдержала свое слово: она обратилась к своей подруге, Варваре фон Лутц, директрисе института, и та предоставила мне место учителя ботаники и географии, которое пустовало с прошлого лета. Когда же она спросила про документы, я ответил, что послал их почтой, они скоро будут, и заговорил с ней по-немецки. Она растаяла, и назавтра я приступил к своим обязанностям.

Моя жизнь превратилась в сущий кошмар. Так как я принимал снадобье, хоть по крупице в день, но ежедневно, дабы продолжить лечение, моя мужская сила требовала выхода. Вокруг сидели институтки, которые, входя в классную комнату, обязаны были снимать свои пелеринки, и сидеть с обнаженными шеей и плечами. Я понимал, что если прикоснусь хоть к одной из них, моя жизнь, карьера и то, ради чего я прибыл в этот город, пойдут прахом. Я, как мог, умерщвлял плоть, но все было бесполезно: нагие институтки, прикрытые лишь короткими фартучками, реяли в моих безумных снах. И я отправился в публичный дом мадам со шрамом. Там я попросил, чтобы девушка, которую я себе выберу, была одета в институтскую форму с фартуком и пелериной. Мадам странно посмотрела на меня одним глазом из-под вуали, но выполнила требуемое: к моему следующему посещению заведения одна из девиц, по имени Люба, была одета точь-в-точь, как мне нужно было.

Я понимал, что совершаю грех сластолюбия, ибо оно в помыслах больше, нежели в совершении оного, поэтому каждый раз, приходя к Любе, я молился, надеясь, что Господь вразумит меня. В ее комнате я зажигал благовонные свечи, чтобы она не чувствовала сильного запаха моего снадобья, исходившего от меня.

Расходы на веселый дом были столь большими, что мне срочно понадобилось искать источник новых доходов. Однажды Ксения Блох, мадам со шрамом, разоткровенничалась со мной и сказала, что ей известен еще один человек в этом городе, который любит предаваться таким же любовным утехам, что и я. И что она сама, когда была институткой, проводила с ним время. Я полюбопытствовал, кто же это может быть, и она рассказала мне о Григории Сергеевиче Ефиманове, попечителе института благородных девиц. «Quod licet Jovi…» — вспомнил я любимое изречение моего коллеги, учителя латыни.

Больших трудов мне стоило уговорить Ксению устроить мне свидание с попечителем. Она не хотела, но потом все-таки поддалась моему напору. Мы встретились в двенадцатом нумере гостиницы «Провансаль». Ефиманов был сух и чопорен, но я был уверен, что вся его надменность мгновенно слетит с него, стоит ему узнать о моем предложении.

— Вы хотели со мной конфиденциально встретиться? — спросил попечитель. — Насколько я припоминаю, вы новый учитель рисования?

— Ботаники и географии, ваше превосходительство, Иван Карлович Лямпе, — почтительно ответил я. — В младших классах я преподаю географию, а в старших — ботанику.

— Это все равно, — бросил он. — Рассказывайте, зачем вам понадобилось меня видеть?

— Боюсь, ваше превосходительство, что скоро вы захотите меня видеть почаще, так как у меня есть к вам очень интересное предложение, — сказал я и достал из кармана изящные пакетики, в которые было упаковано снадобье.

— Что это, кокаин? — брезгливо наморщил нос попечитель. — Уберите немедленно! Какая наглость! Вы, милостивый государь, человек sans foi ni loi! Я немедленно подам прошение о вашем увольнении из института. Мне не нужны развратники в учебном заведении!

— Что вы! Это не кокаин. Совсем наоборот! Не знаю, известно ли вам, ваше превосходительство, я много лет послужил отечеству на географическом поприще. Долгие годы я ходил в экспедиции с покойным колежским асессором Авиловым…

— Вы надоели мне своими побасенками, месье Лямпе, — раздраженно оборвал он меня.

— Прошу только одну минуту, ваше превосходительство, я не задержу вас.

— Вы испытываете мое терпение!

— И вот однажды в джунглях мы увидели чудное дерево, — продолжал я, не обращая внимания на его окрики, так как знал, что все равно победа останется за мной. — Его листья были величиной со сковороду, а на верхушке распустился огромный алый цветок! И аромат вокруг был, как у юной девушки, когда она только просыпается.

— Что за чушь вы порете? Êtes-vous indispose?

— А вы сами понюхайте, увидите, — я вытряхнул крупинки на листок белой бумаги, и протянул попечителю.

— Довольно! — он отвел мою руку в сторону. — Я не желаю вас больше слушать! Убирайтесь вон отсюда, сумасшедший! Завтра же подниму вопрос о вашем увольнении.

— Ваше превосходительство, — я поспешил привести последний довод, — если вы примете хотя бы одну крупинку и запьете ее половиной стакана воды, ни одна девушка не сможет устоять перед вами. Она будет поражена вашей мужской мощью и не променяет вас ни на одного зеленого вертопраха! Вот смотрите, я глотаю, и никакого вреда, одна польза. Вы не подумайте, я не хочу вас отравить, наоборот, я испытываю к вам безграничное почтение!

Попечитель заколебался. Мои слова затронули некую болезненную часть его души. Он протянул руку, взял пакетик, высыпал на руку крупинки и пробурчал: «Что ж мало так?». Потом ссыпал их в рот, налил из графина воды и залпом выпил. Потом посмотрел на меня и спросил:

— И что? Я ничего не чувствую.

Кланяясь и пятясь, я спиной пошел к двери, открыл ее и за руку втащил в комнату Любу, одетую институткой.

— Я оставлю вас, ваше превосходительство.

Дело было сделано. Через два дня попечитель приехал в Институт благородных девиц с внеочередным осмотром и в конце своего визита пригласил меня в кабинет.

— Сколько вы хотите за ваш препарат? — спросил он и, когда я ответил, заплатил, не торгуясь. С тех пор у меня были деньги, а у Григория Сергеевича мужская сила и непоколебимое чувство уверенности в себе. Первая половина дела — добыча денег — была сделана. Теперь надо было подумать о том, как пополнить запасы порошка. Я не верил, что у вдовы географа ничего не осталось — ни один человек не откажется от такого сокровища. Мне надо было подружиться с Авиловой и разузнать как можно больше о путешествии ее мужа. Я продолжал навещать Марию Игнатьевну, и однажды она рассказала мне о том, что граф Кобринский предложил ее племяннице издать книгу путешествий ее мужа и что для книги необходим некий дневник, который глупая Полина прячет, никому не дает его почитать и тем самым, на корню рубит задумку графа об издании книги.

И тут я понял — вот она, удача! Сама просится в руки. Ведь Авилов писал именно этот дневник, когда возвращался домой из Кейптауна — я сам видел. Наверняка он занес туда координаты места, где нашел это чудесное вещество. А вдова не хочет отдавать сокровище графу, дабы не выдать тайну места.

Мне захотелось немедленно найти и забрать себе дневник, но я не знал, где точно искать — в доме вдовы Авилова или в доме ее отца, адвоката по уголовным делам Лазаря Петровича. Я навещал Марию Игнатьевну, но глупая старуха говорила только о графе Кобринском, а о Полине даже не упоминала. Нельзя было привлекать к себе внимание, не зная точно месторасположение дневника.

Однажды Ефиманов внезапно вызвал меня к себе: мы встречались раз в месяц для пополнения его запасов, а тут не прошло и недели, как он послал за мной и приказал явиться в гостиницу «Провансаль». Было это перед Рождеством.

— Я давно хотел вас спросить, Иван Карлович, почему вы до сих пор не предоставили попечительскому совету ваши рекомендательные письма. Вы допущены до преподавания временно, до получения нами ваших документов, а их все нет.

— Не могу знать, ваше превосходительство, — ответил я. — Может, затерялись где-то? Почта плохо работает.

— Почта работает как надо, а ваших документов нет, — он сделал паузу, нахмурился и добавил: — и не будет. Нет у вас никаких документов. Я сделал запрос в Саратов, в отдел образования. Никакого Ивана Карловича Лямпе не существует. Нет такого учителя. И никогда не было. Что скажете, милейший?

— Это фатальная ошибка! — воскликнул я. — Я предоставлю все документы, дайте только время!

— Три дня. Я даю вам три дня. Скоро рождественский бал у институток, я буду там присутствовать. Перед уходом я зайду в классную комнату, ближайшую к выходу из института — там преподаются естествознание и ботаника, вы должны знать лучше меня. Принесете документы. Не принесете — отдадите мне весь ваш запас этого лекарственного средства, и тогда я, может быть, буду к вам снисходительнее. Идите! — он указал мне на дверь.

Меня охватила невероятная злость! Этот грязный старикашка, растлитель невинных девушек, осмеливался грозить мне только потому, что не хотел платить денег. Отдать ему все, что у меня было! Никогда!

Всю ночь я метался по комнате, как загнанный зверь, а наутро решил убить попечителя. Я принес в класс большой булыжник и спрятал его в минералогической коллекции среди других камней. Никто не обратит внимание на появившийся вдруг лишний камень.

Наступил день бала. Я нервничал, но старался держать себя в руках — шутил с учителями, раскланивался с классными дамами и родителями учениц, расшаркался с Maman — мадам фон Лутц. Все шло так, как должно было идти.

Когда попечитель сказал на прощанье: «Не надо меня провожать, я знаю дорогу», я выскользнул из бального зала и поспешил в ту классную комнату, где была назначена наша встреча. Мне не повезло. В комнату вбежала девушка, мадемуазель Губина, в классе которой я преподавал географию. Она отодвинула пюпитр и стала что-то искать в парте. Я спрятался за дверь. Вошел попечитель, и, увидев наклоненную девушку, подошел сзади и стал хватать ее за ягодицы. Впервые мне удалось увидеть его настоящее обличие. Губина взмолилась, стала просить оставить ее, а он стал ей указывать на ее плохое поведение. Они говорили о каких-то фигурках, а я все стоял не дыша за дверью. И вдруг девушка оттолкнула его, он пошатнулся, но удержался на ногах, а она опрометью бросилась бежать бегом из класса.

Я вышел из-за двери, Ефиманов даже не смутился.

— Где вы ходите? Принесли?

— А что бы вам больше хотелось? — спросил я. — Бумаг или снадобья?

В его глазах загорелся алчный огонек:

— Не морочьте мне голову, давайте или то, или другое, иначе завтра же вылетите из института!

Не глядя, я схватил с полки камень и с размаху опустил его на голову попечителя. Она треснула, как спелый арбуз. Попечитель упал, я наклонился над ним, и тут мадемуазель Губина снова вбежала в класс. Мне еле удалось спрятаться под парту. Там я нашел фигурку ферзя из шахмат, которые я сам подарил Авилову! Я не знал, что девушка имеет отношение к семье, к которой я проявляю превеликий интерес. Тем временем мадемуазель Губина наклонилась над телом и, поняв, что попечитель мертв, собралась закричать, но я вылез из-под парты, зажал ей ладонью рот и глаза и приказал молчать. Мне не хотелось убивать такую славную девушку, и я быстро убежал, пока она, по моему приказанию, лежала, уткнувшись носом в мундир попечителя.

Мне удалось незамеченным выбраться в сад. Там я обтер снегом камень и закинул его далеко в сугроб, а после, вместе с другим учителем, будто после прогулки, прошел по заснеженной тропинке и вошел в зал.

Несколько дней я ждал, что за мной придут. Меня мучила бессонница, не помогали ни капли, ни мой порошок. Я был взвинчен и боялся любого шороха. И я решил пойти к мадам Блох, рассеяться, так как моя возбужденность требовала выхода.

Но перед самым домом я услышал шум, крики. С парадного крыльца выскочили двое — штабс-капитан, с ним какой-то юнец, и побежали по улице что есть мочи. Пока за ними гнались, я неслышно зашел в заведение и направился прямо в комнату к Ксении Блох, мадам со шрамом.

Она вошла в комнату, взбешенная и раскрасневшаяся. И с порога начала рассказывать, как приходили ищейки вынюхивать, а потом направились к Любе.

— Уж не тебя ли они искали, мой хороший? — отрывисто спросила она. — Зачем ты просил меня познакомить тебя с попечителем? И Любу с собой к нему забирал! Что скажешь? Теперь из-за тебя у меня неприятности! Я к приставу регулярно вожу девочек, околоточному надзирателю плачу, у него жалование полтысячи в год, да от меня столько перепадает, а ты своими делишками все взял и испортил! Это только первая ласточка, сюда еще нагрянут с обысками и проверками, по миру пойду по твоей милости!

Гнев залил кровью глаза, прибавил мне силы! Только Ксения и Люба знали о том, что я приватно встречался с Ефимановым. Надо было заставить их замолчать. Обеих! Я набросился на мадам, сбил ее с ног, схватил подушку и закрыл ей лицо, пока она не перестала хрипеть и дергаться.

Теперь была очередь этой проститутки. Дом затих, клиенты разошлись, и я, в полной темноте, на ощупь, пошел к Любе. Дверь оказалась незапертой. Я медленно, чтобы не скрипела, отворил ее и вошел в комнату. В лунном свете белела застеленная постель. Любы нигде не было.

— Люба! — тихо позвал я. — Это я, Люба! Выходи, не прячься, где ты?

Никто не отзывался. Испугавшись, что меня кто-нибудь увидит, я очень тихо, чтобы никого не разбудить, прошел по коридору и вышел из заведения через черный ход.

Любу я искал долго. Помог счастливый случай. Я был в цирке и увидел, как вдову Авилова, случайно вышедшую на арену, распиливают пополам. Потом она пропала. Так как мне интересно было, куда она исчезла, я пошел за кулисы и нашел ее разговаривающей с Любой. Я не мог поверить в удачу. Дождавшись, когда мадам Авилова уйдет, я зашел в комнатушку, где Люба кормила собак, ни слова не говоря, выхватил у нее из рук нож, которым она резала печенку для собак, и ударил ее в грудь.

Все это заняло меньше минуты. Собаки зашлись в заливистом лае, одна из них даже схватила меня за брюки, но я отпихнул ее от себя, вышел из цирка и вдруг увидел нашего учителя латыни. Мы поздоровались, Урсус закурил сигару, и мы пошли с ним вместе по парку, два добропорядочных господина.

Я продолжал навещать Марию Игнатьевну и слушать ее разговоры про графа, с которым, как она представляла себе, я был на дружеской ноге. И однажды она поделилась со мной радостным известием:

— Знаешь, Иван Карлович, граф мой ненаглядный приезжает ко мне.

— Поздравляю вас, Мария Игнатьевна. Вот теперь вам радости-то будет.

Она рассказала, что Полина пришла к ней и предложила пригласить графа в N-ск, чтобы передать тому дневник из рук в руки.

Мария Игнатьевна ухватилась за эту идею с недюжинной энергией: несколько раз приглашала к себе внучатую племянницу, вела с ней долгие переговоры, потом написала графу. И Господь услышал мои молитвы! Надо было только дождаться передачи дневника графу в руки, а потом забрать его у него. Все просто и понятно! Но я, все же решил проследить за тем, как будут развиваться события.

В честь приезда графа статская советница готовилась устроить прием. Меня, конечно, не пригласили, не по чину, но я прознал, что нужны официанты, знающие французский. Тогда я надел парик, пошел в ресторан «Париж» и записался. Назвался приказчиком из магазина дамского платья, временно без работы; мне выдали фрак, тесные перчатки, и в день торжественного обеда я был на посту — стоял за стулом стряпчего так, чтобы граф и Мария Игнатьевна были напротив. Я напрасно боялся, что меня узнают — на лакея не смотрят никогда.

Мне не терпелось поскорей заполучить дневник. Я не знал, когда мадам Авилова отдаст его графу, и сколько он пробудет в городе, поэтому, выйдя на кухню, я написал записку «Кобринскому. Убирайся прочь, а то подохнешь!» — нужно было поторопить всех, иначе передача дневника затянулась бы на неопределенное время. Написав записку, я сбежал, а с утра засел в засаду у дома вдовы географа.

Ждать мне пришлось недолго: в тот же день Авилова поехала к Марии Игнатьевне, и в руках у нее был сверток, обернутый в жесткую коричневую бумагу. Назад она возвращалась в карете тетки, прогостив у нее три часа, а в руках ничего не было. И я решил действовать.

Когда совсем стемнело, я подошел к особняку Рамзиной. С собой у меня была тонкая прочная веревка, на конце которой я привязал металлическую кошку-якорь. Размахнувшись, я зацепил якорь за баллюстраду на втором этаже и начал подниматься по отвесной стене.

В комнате, которую занимал граф, было темно и тихо. Я впервые находился здесь, и поэтому должен был действовать предельно осторожно. Мне удалось бесшумно подойти к небольшому инкрустированному столику и нащупать надорванный пакет. Я зажег спичку, чтобы убедиться в том, что это именно то, что я ищу, но когда мерцающий свет огня выхватил из темноты лицо графа, обезображенное ужасной гримасой, меня словно окунули в ледяную прорубь. Второй спички было достаточно, чтобы понять: граф Кобринский был задушен тонким витым шнуром.

Не медля ни минуты, я схватил со стола дневник и бросился вон из комнаты. Спустился вниз и убежал прочь из этого дома. Радость владения драгоценным документом заглушила во мне опасение, что это убийство припишут мне и я невинно пострадаю.

Целый день я не выходил из дома — читал дневник Авилова. Только жалко, он оказался коротким — я прочитал его от корки до корки, от начала — до мелко напечатанных буковок «Картонажная фабрика купца В. К. Прейса Васильевский остров Санкт-Петербург».

И вдруг меня осенило: как это Санкт-Петербург? Откуда Санкт-Петербург? Ведь Авилов сел на корабль в Кейптауне! Откуда у него толстая тетрадь из Санкт-Петербурга?

Я попытался собраться с мыслями и успокоиться. Ему мог дать тетрадь консул в Кейптауне, или какой-нибудь другой русский. И тут я вспомнил, что Авилов чертил на полях дневника шахматную доску. Я перелистал толстую тетрадь и никакой доски не увидел. И чернила показались мне слишком яркими, хотя сама тетрадь выглядела более чем потрепанной.

Подделка! Мне подсунули подделку! Не графу — мне! Ему уже дневник не понадобится, а мне еще чудо-остров искать! Мерзавка! Это ей даром не пройдет! Я найду ее и убью и сделаю это с превеликим удовольствием!

Немного поостыв, я потратил день на разработку плана и понял, что нет ничего лучше, как войти к Авиловой в дверь в собственном обличье. Мне терять уже было нечего — я не собирался оставаться в городе после получения дневника. Так и сделал: утром почистил свой пистолет, приобретенный в одном из портов, надел вицмундир и постучался в дверь особняка Лазаря Петровича Рамзина, у которого его дочь, по моим наблюдениям, проводила времени больше, чем в своем доме. Дневник обязательно должен был быть там.

Дверь мне открыла мадемуазель Губина. Она, хоть и удивилась моему визиту, но пригласила войти в дом. Сначала я попытался уговорить ее по-хорошему отдать мне дневник, но когда она не согласилась, я устроил обыск и вновь потерпел поражение. Я стал выходить из себя: приставил к Губиной пистолет и приказал отвести меня на квартиру Авиловой. Мы вышли на улицу, сели в извозчичьи дрожки и поехали. Всю дорогу она молчала и тряслась от страха.

У Авиловой я обыскал все, что мог, и не нашел дневника. И когда я уже был готов застрелить от злости Губину, она вдруг сказала, что дневник находится в гробу графа Кобринского.

И я был в таком состоянии, что поверил этой чуши! Я обрадовался, но мой гнев требовал выхода: Губина — свидетельница, и нужно было заставить ее молчать. Привязав ее крепко к стулу, я спустился на первый этаж и поджег дом. А потом спокойно вышел на улицу, поймал извозчика и велел гнать на кладбище.

Каким же я выглядел идиотом, когда, наставив пистолет на толпу провожающих покойного графа в последний путь, я искал дневник в гробу. Поняв, что меня в очередной раз обвели вокруг пальца, и кто, девчонка, я выстрелил в воздух и бросился бежать, петляя, словно заяц, между могилами.

Мною овладело отчаяние. Я должен был во чтобы-то ни стало добыть дневник, иначе жизнь моя оказалась бы пустой и никчемной. Проводить время в праздном ничегонеделании и ждать стука полицейских в дверь — не для меня. Никакая другая мысль не посещала мою голову, чувство страха мне было неведомо — загнанный зверь вышел на последнюю свою охоту. Снова я занял пост возле дома старухи Рамзиной и ждал удобного случая.

Вечером того же дня ее карета с кучером и лакеем на козлах выехала из ворот. Когда лошади неторопливо стали поворачивать за угол, я выскочил им навстречу, схватил их за узды, подпрыгнул и ударом кулака сбросил кучера на землю. Сорвал с него армяк, высокую шапку, забрался на козлы и погнал к Авиловой. Лакей сидел рядом, помертвев от ужаса.

— Молчи, дурак, — бросил я ему. — Сделаешь, что скажу, не трону.

Он стал кивать головой словно китайский болванчик.

— Постучишь в дверь, вызовешь Аполлинарию Авилову. Скажешь ей, что тетушка прислала. Она тебя в лицо знает?

Прошка кивнул опять.

— Смотри, язык не проглоти. Если они тебя заподозрят — не жить тебе, буду на мушке держать, чтобы тревогу не поднял.

Так и вышло. Лакей вызвал Авилову, она села в карету, а через несколько шагов Прошка соскочил с запяток и был таков.

Авилова застучала в стенку кареты, заподозрив что-то, но я только подхлестнул лошадей. А когда сзади послышалась стук копыт, я выхватил пистолет и начал стрелять, почти не целясь.

Всадник догнал карету, прыгнул на ее крышу, а потом напал на меня — мы скатились в сугроб, а лошади помчались дальше.

Я был сильнее — схватив Сомова за горло (а это был он, штабс-капитан, любовник Авиловой), я принялся душить его. Он уже хрипел подо мной, но тут моя голова будто раскололась, и я упал без сознания.

Очнулся я в тюремной камере, а позже узнал, что меня обвиняют в четырех убийствах, покушениях на смерть, нанесении телесных повреждений, поджоге, воровстве, подлоге и незаконному провозу оружия. Я все признаю, кроме одного: я не убивал графа Кобринского. Не думаю, что доказательство сего очень облегчит мою участь, но я не хочу брать на себя чужую вину.

Прошу учесть мое чистосердечное признание.

Написано моей рукой, февраль 1890 года, в N-ской тюрьме.

Марко Дожибовский (Иван Лямпе)

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, дорогой!

У меня радость! И не только у меня — весь город радуется! Поймали убийцу. И сделал это не кто иной, как твой покорный слуга. Хотя я хвастаюсь — Полина очень мне помогла.

Им оказался учителишка, штафирка, немец! Он еще успел убить графа Кобринского, приехавшего к тетке Полины в гости, поджечь дом Авиловых, где оставил привязанную к стулу институтку и украсть Полину! Не буду тебе описывать все так подробно — надеюсь скоро быть в Москве, там посидим за бутылкой мозельского, я все тебе и расскажу. А сейчас, брат, напишу о поимке.

После похорон графа (он был задушен негодяем) я отвез Полину домой и строго-настрого наказал носа из дома не высовывать. А сам поехал в гарнизон, полковнику Лукину требовалось мое присутствие — я еле выпросил у него отпустить меня на похороны графа.

Полковник занял меня делами до вечера. Наступили сумерки, а мне надо было к Полине, я обещал охранять ее. Вскочив на Дуная я поскакал прямиком к дому Авиловых. Испуганная горничная, увидев меня, разъяренного, сказала, что госпожу повезли к тетушке — та карету за ней прислала.

— Как к тетке? Я же велел ей сидеть дома?!

Пришпорив коня, я поторопился к Рамзиной. Но в конце длинной улицы, ведущей в совершенно другую сторону, я увидел карету. Еще мгновение, и она скроется из виду. Я перевел Дуная с рыси на галоп и быстро нагнал мерзавца.

Как я не сломал себе шею, до сих пор удивляюсь, но я настиг его, сбросил с козел, и мы принялись бороться. Я уже побеждал, но тут Полина приложила разбойника палкой и не дала мне тем самым завершить схватку, так как все уже было кончено. Впрочем, я все равно ей благодарен. Она прекрасно вела себя в опасной ситуации. Бой-баба, а не воспитанница института благородных девиц.

К нам уже бежали: городовой с шашкой-селедкой на боку, дворники, зеваки. Один из них вел под уздцы моего Дуная — умница продолжал скакать за нами. Полина опустилась коленями на снег и принялась меня ощупывать.

— Как ты, не ранен? — в ее голосе слышалась такая тревога, что я не удержался и поцеловал ее. Она отпрянула, встала и отряхнула снег. — Если ты опять принялся за свое — все в порядке. Жить будешь.

Я остался у нее. Задремал лишь под утро, когда тьма стала расползаться серыми клочьями, но почти сразу же проснулся и обнаружил, что она тоже не спит.

— Ты чего не спишь, Полинушка?

— Думаю…

— О чем? О нас с тобой?

— О графе Кобринском.

Вот еще новости! Я даже сел в постели от удивления. Мне казалось, что после такой ночи, когда мы, возбужденные от радости, скачки и мороза, вернулись домой и тотчас же набросились друг на друга, у Полины не будет никаких других мыслей, кроме как о нас двоих. Потому что не бывает мыслей у выжатого лимона, а именно таким фруктом я себя чувствовал после второй бешеной скачки за последний день.

— А что о нем думать? Противный был старикан, прости Господи, что плохо говорю о покойнике.

— Не убивал его Марко, — сказала она тихо.

— Как не убивал? А кто же убил? Прошка?

— Не знаю, но я видела, как убийца душил тебя. У него такие огромные кисти рук, что он мог запросто охватить твою шею, а уж тонкую графскую — тем более. Не стал бы он душить шнуром от колокольчика для вызова слуг. А если колокольчик зазвенит и поднимет тревогу?

Жаль, что она вспомнила об этом. У меня тут же заболело горло. Я похлопал себя по кадыку, поморщился и спросил:

— И что теперь? Снова ловить преступника? Оставь это дело полиции, не вмешивайся.

— Хорошо, милый, давай спать, рано еще, — и она прижалась ко мне всем телом.

Я готов сделать ей предложение. Хоть сейчас или завтра. Я люблю ее. Но боюсь. Представляешь, Алеша, в атаку идти не боюсь, а ее отказа страшусь, словно «юноша бледный со взором горящим…» А если откажет — здесь мне более делать нечего, соберу свои вещи и в Москву!

Может, скоро и свидимся.

До скорого свидания,

Твой Николай.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Здравствуй, Юлия!

Мне так тяжело писать тебе об этом, но я все же попробую. Итак, убийца сидит в тюрьме, насильственные смерти прекратились, понемногу мой дом стал пригоден для жилья, но меня волновала одна несуразность. И чтобы выяснить, в чем дело, я отправилась к тетушке.

Ее дома не оказалось: с утра она велела запрягать лошадей для поездки в церковь на молебен, а потом на кладбище. Так объяснила мне ее горничная Груша, маленькая и пухлая, как колобок, девушка.

— Я подожду тетушку, — сказала я беззаботно и уселась на софу. — Когда она вернется?

— Не знаю, Аполлинария Лазаревна, они как уехали с утра, так могут только к ужину и вернуться. Молится барыня за упокой души невинно убиенного, — Груша мелко-мелко перекрестилась.

— А кто был в доме в тот день? — спросила я со скучающим видом. Мол, делать нечего, вот и расспрашиваю.

— Да все были, — она всплеснула руками. — Каждый своим делом занят был. Барыня у нас строгая, следит, чтобы никто без дела не шастал. Кухарка на кухне была, я — белье перебирала, Прошка кучеру помогал, никто не отпрашивался.

— Может, шаги чьи-то слышали? Или шум чужой? Знаешь, как это бывает — в доме шумят, посудой гремят, а чей-то котенок на улице замяукает, и все слышно. Потому что не наш котенок — чужой.

— Нет, — ответила горничная, подумав, — ничего такого не было. И вот ведь злодей, как тихо проскользнул!

— Скажи мне, Груша, а Викентий Григорьевич часто вызывал вас к себе?

— Ну что вы! Тихий человек, спокойный. Надменный, правда. Супницу внесешь, на стол поставишь, так он замолчит и рта не раскроет, пока не выйдешь. Правда, однажды…

— Что? — я вся подобралась, словно такса, почуявшая след.

— Это было в тот день, что его сиятельство удушенным нашли. Звоночек зазвенел. Тренькнул один раз и все. Не нашей барыни был звонок — она, бывает, так звонит, что сломя голову бежишь только, чтобы прекратила.

— И кто это звонил?

— Как кто? Граф! Я у барыни в спальне прибирала. Услышала звонок — один раз дернулся и затих. Думала, показалось, ветром колыхнуло. Хотя какой ветер при закрытых окнах? Подумала: если надо, еще позвонят. Не позвонили, я так и занималась своими делами, пока барыня, Мария Игнатьевна, не закричали. Бросилась я к ней, а она на пороге комнаты лежит, сердечная, рука на груди, а дверь распахнута — зайти не успела. Я как гляну: Викентий Григорьевич сидят, язык наружу, лицо надутое, багровое. Не знала, что делать: то ли барыню в чувство приводить, то ли за полицией бежать. Хорошо, Прошка поднялся по лестнице, вместе мы барыню до постели дотащили — ноги у нее, болезной, обездвижели, а потом он за околоточным побежал.

— Ты рассказывала об этом следователю?

— О чем?

— О звоне колокольчика.

— Нет, а они не спрашивали.

— И когда это было? В котором часу?

— Не помню…

— Ладно, давай по-другому. Ты когда звонок услышала, белье, говоришь, разбирала?

— Да, в шкафах.

— А лампу зажигала? Темно в комнате было? Вспомни, — от ответа Груши зависела правильность моих выводов. Я не торопила ее и старалась не дать ей заподозрить, что мои расспросы нечто более, чем праздное любопытство скучающей дамочки.

— Нет, — подумав, сказала она, — светло было. Лампу я позже зажгла, когда стол протирала.

Что и требовалось доказать! Не мог убийца лезть на второй этаж при дневном свете. Его тут же заметили бы и поймали. А в темноте он не смог нащупать шнурок от колокольчика и так суметь отцепить его, что раздался лишь единичный звон. И зачем ему шнурок? У него с собой была целая крепкая веревка.

Убил тот, кто знал, как отцепить веревку от колокольчика без лишнего звона — кто-то из домашних, тем более, что незнакомому с комнатой было бы трудно найти звонок — он прятался над изголовьем кровати. Кроме того: шнурок был свит так же, как и крученые кисти на балдахине, и мало чем от них отличался. А кисти пришиты к балдахину намертво, в отличии от шнурка, подвешенного на петельке.

Ты спросишь, Юля, откуда я это все знаю? Просто, бывало, я ночевала в этой комнате для гостей, если наутро тетушка желала отправиться со мной на богомолье — она набожная, и меня приучала, забирала из-под «мужчинского» воспитания, как она выражалась. Не хотела, чтобы мой отец воспитывал меня, словно мальчишку сорви-голову.

В доме засуетились — барыня вернулась с кладбища. Мария Игнатьевна, в глубоком трауре под вуалью, вошла в гостиную, где я сидела. Я поднялась и поцеловала ее.

— Здравствуйте, тетушка!

— А… Попрыгунья, пожаловала ко мне, молодец, — сказала он устало. — Наслышана о твоих подвигах: все не угомонишься никак, ведь вдова уже… Ребенка тебе надо, тогда забудешь глупости.

— Успеется, ребенка завести — дело немудреное. К нему отца толкового.

— А чем тебе твой штабс-капитан не угодил? Молодец хоть куда, усы топорщатся, убийцу моего Викеши, да и остальных, поймал — герой! Ему теперь медаль должны дать.

— Я, собственно, не о нем пришла поговорить, тетушка.

— Так говори, зачем пришла?

Я оглянулась. Груша несла чай, из двери выглядывал Прошка — не нужно ль барыне чего.

— Мне бы хотелось наедине поговорить, по деликатному вопросу, ma tante, — горничная тут же навострила уши, но я перешла на французский язык.

— Ну что ж, рассказывай, — ответила она мне также по-французски. Внимательно посмотрев на нее, я поняла, что тетя сильно больна и не оправилась от недавнего потрясения. Лицо Марии Игнатьевны было бледное, с землистым оттенком, руки подрагивали, а опухшие ноги она со стоном облегчения вынула из выходных туфель.

— Мария Игнатьевна, за что вы задушили графа?

Она даже не удивилась вопросу. Помолчав, она посмотрела на меня, будто взвешивая — отвечать или нет, и сказала:

— Из-за тебя, ma petite, а еще из-за того, что был он редкостным мерзавцем! Сломал мне всю жизнь… Убила его, вот теперь замаливаю грех. Недолго мне осталось, чувствую.

— Почему из-за меня, тетушка? Я-то с какого боку тут? На вашего графа и не смотрела даже.

— Зато он смотрел! Я помню этот взгляд. Лет сорок тому назад он на меня так смотрел. А теперь я — старуха, бездетная, сучок засохший на древе, а он — кум королю! Он разве выглядел на свои шестьдесят шесть лет?

— Он уже никак не выглядит, — тихо напомнила я ей.

— Хорошо, Полина, я расскажу тебе все, как было, — сказала мне тетушка.

Вот ее рассказ:

Граф Кобринский был исчадием ада, прости меня, Господи, что так говорю о покойнике. Я была чуть старше него, на четыре года, красавица, княжна Беклемишева. Беклемишевы род свой ведут от ордынских ханов. Вот и у меня все было: волосы — воронье крыло, разрез глаз, губы… Эх, да что говорить! За мной какие только кавалеры не ухаживали, фамилий знатных, богатых. Сам батюшка-царь Николай посмотрел на меня как-то на балу и спросил: «Кто эта прелестная черкешенка?»

Викентий влюбился в меня без оглядки. Смешной был — худенький, высокого росту, что твой журавель — а гордыни немерянной. Учился в университете, науку грыз, и к нам в гости иногда захаживал. Мне знаки внимания оказывал: то цветы принесет, то стихи напишет. А мне все постарше нравились, лет по тридцати. Что против них Викеша?

Как-то мои родители, князь и княгиня Беклемишевы, уехали в Италию, у Maman была слабая грудь, и они надеялись, что в Италии ей будет легче. Меня оставили на попечение компаньонок — лет мне было тогда поменьше чем тебе сейчас, двадцать четыре, замужем я еще не была — нравом отличалась строптивым, никакие женихи мне не нравились, а те, что нравились, почему-то не предлагали руку и сердце. Может быть, из-за этого моя мать так сильно заболела.

А Викентий стал чаще ко мне приходить, уединялись мы с ним, пока в один прекрасный день я не поняла, что нахожусь в тягости. Я рассказала Кобринскому об этом, а он встал на дыбы: «Мне двадцать один год, а тебе двадцать четыре, на Пасху двадцать пять исполнится — ты старше меня! Я не хотел этого ребенка! Меня ждет карьера, я не могу сейчас жениться! И не соблазняй меня ни телом, ни состоянием — у меня своих денег достаточно, а ты, когда я в возраст войду, уже старухой станешь!»

Наговорил он мне таких обидных слов, что я всю ночь проплакала, а утром позвала горничную Марьяну, свою молочную сестру — ее мать выкормила нас обеих, и рассказала ей о своей беде. Она и нашла бабку-повитуху, которая освободила меня от плода. Я долго болела, а когда пришла в себя, Викентия уже не было — он перестал навещать меня.

Родители вернулись из Италии, увидели, как я плохо выгляжу, наказали нескольких крепостных слуг, кормивших и ухаживающих за мной, и стали подыскивать мне жениха. Мне было все равно. Посватался ко мне коллежский советник Иван Сергеевич Рамзин, пятидесяти лет отроду. Наше поместье после приезда родителей оказалось в полнейшем расстройстве, и мне ничего не оставалось делать, как согласиться выйти за обеспеченного Рамзина. Он был толст, пузат и лыс, но добр душой. Детей мы с ним так и не прижили, и думаю, что в том моя вина — после вытравливания плода я уже не могла забеременеть.

А Викентий вновь появился в моей жизни. Муж любил только играть в карты и поспать после обеда, а мне нравилась светская жизнь. Я любила балы, танцы, прогулки верхом. Викентий сопровождал меня, когда не уезжал в свои географические путешествия. Все было прекрасно! А однажды мой муж пришел ночью ко мне в спальню (мы давно уже спали раздельно) и сказал мне: «Недавно получил я чин статского советника, мадам, но этот чин ничто по сравнению с „почетным“ чином рогоносца, который я ношу вот уже много лет! Мне надоело это! Я только ждал чина, чтобы прекратить сие безобразие, а теперь мы собираемся и уезжаем ко мне на родину, в N-ск…»

Мне стало дурно. Как это так, я, коренная петербурженка, воспитанница Смольного института благородных девиц, оставлю все и поеду в какой-то N-ск, о котором я слыхом не слыхивала! У меня тут же случилась истерика, но мой мягкий увалень-муж был непреклонен. Через месяц я уже тряслась в карете по направлению к N-ску.

Через много лет, уже после смерти мужа, я узнала такую историю: муж пришел к Кобринскому и потребовал от него прекратить со мной сношения. Кобринский расхохотался ему в лицо и заявил, что это я вешаюсь ему на шею, что я ему надоела, и он был бы рад сам от меня избавиться. Он лгал от первого до последнего слова. Муж сказал ему, что жаждет покинуть Санкт-Петербург и уехать на родину, но ему обещан чин, и пока он его не получит, не уедет из столицы. Кобринский спросил мужа, дает ли тот слово дворянина, что по присвоении чина он покинет столицу? Муж подтвердил, а через два месяца получил чин не без помощи графа.

Моя ханская кровь требовала мести, но я не знала, как ее осуществить. Постепенно я занялась домом, поместьем, крепостными — все требовало присмотра. Я выгнала жулика-управляющего, а на его место взяла порядочного человека. У меня не было свободной минуты, а муж так и лежал на диване с трубкой во рту. И умер во сне — он давно уже не имел ко мне никакого отношения.

Я жила тихо, ездила на богомолье, присматривала за тобой, Полина — другой семьи у меня не было, и думала, что состарюсь в тишине и спокойствии.

Прошло много лет, о графе Кобринском до меня доносились лишь отрывочные слухи. И однажды я получила от него короткое письмецо: ничего особенного, жива ли, здорова ли, есть ли дети? Будто он не знал, что я по его милости не могла иметь детей! Моя ненависть вспыхнула с новой силой, но я старая и поэтому смогла обуздать свои чувства. Вступив в переписку с графом, я жаждала только одного, чтобы он приехал ко мне и я высказала бы ему все! Как он погубил мою жизнь своим себялюбием, как оставил меня бесплодной смоковницей, как из-за него я вышла замуж за нелюбимого. Да и чин бы припомнила, которым не наградили, а унизили моего ни в чем не виноватого супруга Ивана Сергеевича.

Он приехал ко мне, молодой и бодрый, а я превратилась за эти годы в совершеннейшую развалину. В свои шестьдесят шесть он выглядел от силы на пятьдесят пять лет и после ужина, увидев тебя впервые, Полина, сказал, что подумает, а не жениться ли ему? Он пренебрег мной и желает теперь мою внучатую племянницу! Не бывать этого!

В сумерки я вошла к нему в комнату — он сидел и перелистывал дневник твоего мужа, Полина.

— А, это ты? — сказал он недовольно, так как мой приход отрывал его от чтения. — Занятная штука этот дневник. Найду то, что здесь запрятано и женюсь на вдове Авилова. А это будет ее приданым.

— А как же книга? — спросила я. — Ты же собирался издать книгу!

— Я еще не сошел с ума, — он рассмеялся дребезжащим смехом. — Показать всем, что где-то спрятано сокровище? Нет уж, лучше я сам его найду! А экспедицию оформлю за счет географического общества.

— Но Полина надеялась… И для этого я вызвала тебя, а она отдала единственную память о муже.

— Ничего, графиней будет. Ребенка мне родит, не тебе чета.

Последние слова были каплей, переполнившей чашу терпения. Я зашла за кровать, аккуратно сняла шнурок с колокольчика для вызова слуг (он едва звякнул) и затянула его у негодяя на шее.

Хрипел он недолго. В глазах застыла мука и безмерное удивление. Даже в предсмертный миг он остался верен себе — брюки встали колом, и на них расплылось мокрое пятно.

Открыв дверь, я незамеченной вышла из гостевой комнаты и прошла к себе. На меня снизошел покой, я ничего не боялась и двигалась, как лунатичка. В спальне упала на кровать и заснула. Спала около двух часов, а потом поднялась и решила проверить, нашли графа или нет. В доме было тихо. Я позвала Грушу, а когда та поднималась по лестницу, отворила дверь комнаты графа, увидела его обезображенное лицо и, нисколько не притворяясь, упала в обморок.

Вот так все и произошло.

Мы немного помолчали. Потом я встала и сказала ей так:

— Бог вам судья, тетушка. Никому я говорить ничего не буду, вижу, вы себя сами казните. Прощайте.

И вышла из ее дома.

Вот такие у нас скелеты в шкафу, как любила повторять наша мисс Томпсон, учительница английского. Знаю только одно — тому преступнику не поможет признание тетушки. Его все равно повесят — не за четыре убийства, так за три. А мое дело — сторона.

Вот и все, Юленька.

Пиши мне.

Твоя подруга Полина.

P.S. Забыла упомянуть. Егорову отвезли в больницу для душевнобольных. У нее, после того, как она оклеветала себя и призналась в убийстве попечителя, резко помутился разум, и после буйного припадка в институте мадам фон Лутц вызвала карету скорой помощи и ее увезли. Оказалось, она видела, как преступник убивал попечителя, но она не могла поверить своим глазам, что убивал учитель. В голове у нее все смешалось, поэтому она обвинила себя и рассказала про камень из геологической коллекции. Кроликов потом, в беседе с нами все удивлялся, откуда ей так точно известно об орудии преступления? Значит, она и убила! Если бы ее не увезли в больницу, он бы продолжал сомневаться. А если бы она не была больной, то других смертей могло бы и не быть…

Целую.

Полина.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, вот и настал тот день!

Я решил сделать мадам Авиловой, моей несравненной Полине, предложение. Не помню, когда я последний раз так фиксатуарил усы и выдергивал волоски из носа. Надел свежую рубашку, денщик так славно начистил сапоги, что в них небо отражалось, и отправился к Полине.

Прихожу, а Полины нет — она у отца. Я галопом туда. Полина с отцом, Настей и Урсусом сидели за столом и о чем-то ожесточенно спорили.

— Николай Львович! — обрадовалась она. — Садитесь с нами. Мы чаевничаем. Будете?

Мне от страха требовалось чего-то покрепче, но я сдержался и только кивнул. Полина налила мне чаю, положила в розетку варенья и попросила:

— Рассудите нас, мы тут спорим.

— А в чем суть спора? — спросил я и неожиданно громко отхлебнул чаю. Кажется, не заметили.

— Я говорю, что Владимир зашифровал название острова в дневнике, а papa смеется, говорит, что я в детстве господ Фенимора Купера и Вальтера Скотта начиталась, вот и придумываю разную чепуху.

— Полинька, — усмехнулся Лазарь Петрович, — так Владимир сам не знал, где этот остров находится. Он же писал об этом.

— Он боялся, что дневник мизераблям разным в руки попадет и тайну раскроет тот, кому она не предназначена. Тебя разве не убедили последние события?

— Убедили в том, что людские заблуждения распространены и заразны. Как вы считаете, штабс-капитан?

Этот вопрос был столь неожиданным, что я поперхнулся чаем. Урсус сильно стукнул меня кулаком по спине, да так, что я чуть не уткнулся носом в свое расплывчатое изображение в самоваре. Если я скажу, что это глупости, то навлеку на себя гнев Полины, а если наоборот… Но я же согласен с Лазарем Петровичем!

— Мм… Мне кажется, надо еще раз прочитать внимательно дневник, — я ухитрился никого не обидеть.

— Настя, начни, пожалуйста, с того места, как Владимир попал на остров.

Девушка читала с выражением. И хотя мне уже удалось послушать, все равно я получал удовольствие, сидя рядом с Полиной при свете мерцающей лампы и держа в руках ее узкую кисть.

Вдруг Урсус остановил Настю:

— Деточка, — попросил он, — почитай снова с этой страницы.

И Настя прочитала: «Долго не отвечал Небесный Отец, но однажды выпил он веселящего напитка, собранного на висках возбужденного слона и пахнущего мускусом. Смешал его с вином и медом. Возжелал он Мать-Богиню, но не мог придти к ней, так как нельзя ему спускаться вниз, на землю, и уронил с неба свое сверкающее семя, не имеющее себе равных. Приняла Мать Богиня семя Небесного Отца в себя и удовлетворила бушующую страсть. И сидела она на этом семени как несушка на яйцах, и нагрела его своим телом. Загорелась земля, загорелась вода, и поднялась из воды земля, и насыпала остров в двух днях плавания от того места, где мы терпели мучения. И стало наше племя жить там, возделывать землю и добывать плоды и коренья и забыло то место, откуда мы прибыли, так как не хотело, чтобы кто-нибудь пришел нашим путем».

— Подожди, не читай дальше. Полина, дай мне листок бумаги и перо, — Урсус стал набрасывать какие-то закорючки, причем писал их справа налево, размазывал рукой чернила по бумаге, но продолжал далее. — Нет, не то! — он отбросил листок и взял чистый.

На листке были странные загогулины, из которых я смог разобрать только букву, похожую на русскую «Ш», и все.

— Что это, Лев Евгеньевич? — спросила Полина.

— Древнееврейский. Не мешай, деточка, — другой листок тоже полетел в нашу сторону. На нем было написано по—древнегречески, я разобрал.

— Следующий будет на латыни, — шепнул я Полине на ухо. — Представляешь, ходят аборигены по острову и восклицают: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas» — Суета сует и всяческая суета. А в носу золотое кольцо.

— Прекратите паясничать, штабс-капитан! — она посмотрела на меня столь строго, что я ощутил себя провинившимся гимназистом-приготовишкой.

— Кажется, начинает что—то вырисовываться, — прогудел Урсус. — Не буду кричать «Эврика!» ибо недостоин великих, но я, действительно, нашел!

Учитель латыни показал нам листок, на котором в столбик были записаны слова на непонятном языке.

— Санскрит! — выдохнула Настя.

— Верно, откуда ты знаешь? — удивился он.

— Вы же сами говорили, что немного знаете, и еще я мадам Блаватскую читала — у нее в книге такие же значки попадаются.

— Блаватскую?.. — хмыкнул Урсус и глянул на Лазаря Петровича, но тот только развел руками. — Ну, давайте считать, что на этот раз мадам Блаватская нам помогла.

— А что там написано на санскрите? — спросил я. — Координаты острова?

— Нет, — засмеялся учитель. — До этого туземцы еще не додумались. Но эти «виски возбужденного слона» не давали мне покоя. Что за глупость? А потом я вспомнил — есть такое понятие в санскрите и обозначается оно одним словом, — он начертал несколько знаков.

Мы все приподнялись с мест и склонились над бумажкой так, что я лоб об лоб стукнулся с Лазарем Петровичем.

— И что это значит? — спросил адвокат?

— То и значит, — пояснил Урсус, — «виски возбужденного слона». А на санскрите — «мада».

— А для чего нам эта «мада»? — Я был несколько разочарован «открытием» полиглота.

— Нужна, нужна, не беспокойтесь, — успокоил он меня. — Эта «мада» встречается в тексте легенды несколько раз. Потому что слово переводится и как «мускус», которое стоит рядом со «слоном», и как «вино», и как «мед» — очень емкое слово!

Лев Евгеньевич ткнул пальцем в листок, а потом еще и еще.

— Оно повторяется несколько раз! — воскликнула Настя.

Я тоже, состроив понимающую физиономию, вперил взгляд в каракули, но ничего, кроме странных завитушек, не нашел. Кракозябры какие-то! И как это люди что-то в этом понимают? А Урсус еще и наслаждается! А у самого вицмундир до дыр протерт.

Мне очень хотелось остаться с Полиной наедине. Ведь я пришел делать предложение. Не каждый день в дом к вдове приходят по этому поводу, да еще такие мужчины, как я. Поэтому я был раздражен не на шутку. Полина даже не обратила внимания на мой ослепительный вид.

А Урсус тем временем продолжал:

— Я еще попытался выловить повторяющиеся слова и слоги. И вот, что я нашел: глаголы «удовлетворила» и «сидела на яйцах» переводятся как «ас». Отложим это словечко в сторону и покопаемся дальше. Вот тоже неплохая парочка: «не мог идти» и «не имеющий себе равных» переводятся как «ага». Что еще можно отсюда вычислить? Вот: «насыпать», «возделывать», «добывать» на санскрите — «кар». Все! Больше нет в этой легенде повторяющихся слов.

Он разорвал листок на четыре части, написал на каждом слово русскими буквами и положил около лампы на середину стола. Полина схватила бумажки и стала их тасовать:

— Сделаем так, — сказала она, — «мада», «ас», «ага», «кар». Мадагаскар! Смотрите! Это же Мадагаскар!

— Неужели так просто? — Настя засмеялась и захлопала в ладоши. — Лев Евгеньевич, вы такой умный! Как вы догадались, что надо переводить именно с санскрита?

— Не сразу, душа моя, не сразу… Вы же видели, я и древнееврейский пробовал, и греческий. Но когда вспомнил, что вашего мужа, Аполлинария Лазаревна, туземцы называли «Амрта», а это известное слово — на санскрите оно обозначает «молоко, млечный сок, молоки, молочный», то я понял, что легенду переводить надо на санскрит. Ну а потом удивился избыточности текста.

— А что это такое? — спросил я.

— Обычно из фольклорного произведения невозможно слова выкинуть, чтобы не нарушить общую канву, а тут многократные повторения. Такого не бывает, если этот прием не является основой — как в частушках, например. Но здесь легенда, информативная и, в тоже время, достаточно завуалированная. Я попробовал выписать повторяющиеся слова. И вот, что вышло.

— Замечательно вышло! — Полина вся раскраснелась от счастья и радости. — Только одного не пойму: почему санскрит оказался на Мадагаскаре? Ведь оттуда до индийского полуострова ох как далеко!

— Вот поедешь на Мадагаскар, сама и узнаешь, — засмеялся Урсус. — А я только переводчик, я не могу загадки переселения народов разгадывать.

А Лазарь Петрович молчал и лишь попыхивал трубкой. Наконец он вытащил трубку изо рта и спросил:

— И что ты собираешься делать с этим открытием, дочка?

— Как что? — удивилась она. — Издать книгу, увековечить память мужа моего.

— И рассказать всем про остров Мадагаскар и чудесный панданус, дающий силу и бессмертие? Ты представляешь, что будет? Не только наш Лев Евгеньевич знает санскрит. Даже если ты не дашь перевод в книге — кто-нибудь да догадается, снарядит корабль и предаст остров близ Мадагаскара на поток и разграбление. Ты этого хочешь? Только в нашем городе случились четыре смерти из-за тайны, описанной в дневнике, а ты и Настенька чудом спаслись, — адвокат говорил так, словно мы были присяжными, а от его речи зависел исход процесса. — И потом, откуда у тебя деньги?

В дверь зазвонили. Горничная пошла открывать. На пороге стоял Прошка и ломал шапку.

— Меня моя барыня, Мария Игнатьевна, к вам послала, велела передать непременно, чтобы Аполлинария Лазаревна пришли. Кончается она. Вас зовет.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно, словно по команде, расхохотались. Прошка был совершенно сбит с толку нашей реакцией на его слова.

— Неужто еще один душегуб за воротами прячется? — зарычал я и, отодвинув безталанного гонца, бросился во двор.

Во дворе было тихо, только похрапывали лошади, а на козлах сидел знакомый кучер Марии Игнатьевны.

— Поспешайте, барин, совсем плоха наша барыня, — сказал он мне густым басом и покачал головой. — Не доживет до утра.

Я обошел карету кругом, заглянул внутрь — вроде все было в порядке.

— Николай Львович, езжайте с Полиной, — сказал мне Лазарь Петрович. — Будете ей защитой, а я попозже, на извозчике прибуду.

Наконец-то мы остались одни. Хоть на пять минут, но вместе. И я решил не упустить счастливого случая.

— Полина! — сказал я проникновенным голосом, на который был только способен. — Полина, дорогая…

И тут слова кончились. Я смешался.

— Что, милый? — спросила она меня и улыбнулась.

Набрав полную грудь воздуха, я гаркнул:

— Выходи за меня замуж! Je vous aime! — Я так и не смог выговорить эту фразу по-русски.

Полина подпрыгнула на сиденье, наверное, ямка на дороге попалась.

— Николай, ну ты, право, огорошил. Тетушка при смерти, а ты со своими предложениями… Тебе что, так не терпится?

— Да, не терпится! Вот женюсь на тебе, дома посидишь, поправишься, детей родишь, на женщину будешь походить, а то все палка палкой.

— Неплохая перспектива, — протянула она, словно пробуя мое предложение на вкус, но тут карета остановилась, Прошка соскочил с запяток и открыл нам дверь. — После поговорим, а теперь к тетушке!

Идя вслед за ней, я клял на чем свет стоит свою нерешительность, ее строптивость, болезнь тетки, приключившуюся не вовремя, хотя какая напасть приходит в срок?

К нам подошел Лазарь Петрович, сошедший с пролетки, и мы направились в дом.

В особняке царила та настороженно-суетливая атмосфера, какая бывает, когда в доме лежит тяжелобольной. Это сразу меня проняло, я понял, что на этот раз Прошка не врал — накликал беду, прохиндей!

Из комнаты Марии Игнатьевны вышел лысый и худой человек в пенсне, одетый в черное, и, увидев Лазаря Петровича, поклонился нам:

— Вечер добрый, коллега!

— Приветствую, Афанасий Михайлович! Как она?

— Плоха, — состроил сочувственную мину человек и, вперив изучающий взгляд в мою Полину, добавил: — Конечно, будем надеяться на лучшее, Бог милостив, но, в случае чего, вскоре увидимся.

Он поклонился еще раз и скрылся с глаз.

— Нотариус Плешнев, — вздохнул Лазарь Петрович. — Наверное, последние распоряжения отдавала. Хоть и вздорная женщина, и не родня мне по крови, а уважал я ее.

— Papa! — остановила его Полина. — Тетушка еще жива.

Из спальни Марии Игнатьевны выглянула монашка в белом одеянии — сиделка и тихо сказала Полине:

— Барыня вас просят!

Полина прошла за ней, а мы остались с Лазарем Петровичем дожидаться.

— Простите меня великодушно, Лазарь Петрович, — решился я. — Я понимаю, что сейчас не время, но и у меня его тоже не осталось. Ничего меня не держит в N-ске, полковник Лукин хоть завтра обещал подписать мне перевод в Москву, на прежнее место службы, но есть одно обстоятельство…

— Слушаю вас, штабс-капитан, — сказал Лазарь Петрович, раскуривая трубку.

— Я люблю Аполлинарию Лазаревну. И предложил ей руку и сердце. Конечно, уместней было бы не просто ставить вас в известность, а на коленях попросить отеческого благословения, но она вдова, взрослая женщина, и может сама решать.

— Верно, — кивнул адвокат и выпустил клубы дыма.

— Когда я поделился с ней моими рассуждениями о семейной жизни и детях, что в браке со мной она будет образцовой матерью и хозяйкой, без всяких ее выкрутасов, она очень странно на меня посмотрела, и оборвала разговор.

Лазарь Петрович глянул на меня точь-в-точь как Полина намедни, вынул трубку изо рта, и доброжелательно сказал:

— Знаете что, штабс-капитан, примите добрый совет: соглашайтесь на перевод в Москву.

Мне ничего не оставалось делать, как щелкнуть каблуками и откланяться.

Так что, Алеша, друг мой, жди, скоро увидимся!

Твой Николай.

* * *

Духовное завещание М. И. Рамзиной.

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТАГО ДУХА АМИНЬ.

Завещание Марии Игнатьевны Рамзиной, вдовы статского советника Ивана Сергеевича Рамзина, подписанное ей собственноручно.

Я, нижеподписавшийся Статская Советница Мария Игнатьевна Рамзина, урожденная княжна Беклемишева, вдова статского советника Ивана Сергеевича Рамзина, находясь в здравом уме, твердой памяти, в свой смертный час, постигший меня внезапно, признала за благо учинить о родовой и благоприобретенной движимости и недвижимости моей, следующее распоряжение, равное по смерти моей духовному завещанию:

1). Недвижимое поместье мое, Рамзино, отошедшее мне после смерти супруга моего Ивана Сергеевича Рамзина и принадлежащею к нему землею в количестве 4 662 десятины и 234 квадратных сажени с существующими при оном поместье строениями и имуществом, мелким и крупным рогатым скотом, стоимостью 94 577 руб. 34 коп. ассигнациями, или серебром 27 022 руб. 33 коп. находящееся в 60 верстах от N-ска, в Бокаревском уезде,

2) по купчей крепости, совершенной в 1857 году, 20 Мая и записанной в книгу недвижимости городской управы губернского города N-ска, каменный трехэтажный дом, с деревянным одноэтажным флигелем, надворными строениями и землею, находящемуся в N-ске на Малой Соборной улице, купленному за 42 000 руб ассигнациями, полученному мной по духовной моего усопшего мужа, а также все движимое имущество в нем, включая картины, книги, мебель, экипажи, винный погреб, столовое серебро и хрусталь, посуда и постельное белье и другие мелкие вещи,

3) капитал в облигациях и ценных бумагах в размере 80 000 руб. ассигнациями,

завещаю в пожизненное владение своей внучатой племяннице Аполлинарии Лазаревне Авиловой, урожденной Рамзиной с тем, чтобы она совершила научное географическое путешествие по стопам своего мужа, географа, коллежского асессора Владимира Григорьевича Авилова, и издала после книгу об этом путешествии, а по смерти ее имение это, движимость и недвижимость, включая изменения, последовавшие с ними в течение времени, должны отойти к наследникам ее. В случае отказа выполнить сие повеление в течение пяти лет со дня моей смерти весь капитал и недвижимость передать в женский монастырь Успения Богородицы на богоугодные цели.

Отдельно упоминаю:

4) Часть Святых мощей и животворящего креста в позолоченном ковчежце, украшенном драгоценными каменьями из кивота домашней церкви моей, а также Святые иконы оттуда — завещаю в женский монастырь Успения Богородицы на помин душ рабов божьих Ивана, Викентия и Марии.

5) Выполнение по сему завещанию и обязанности душеприказчика возлагаю на племянника мужа моего, стряпчего Лазаря Петровича Рамзина которого очень прошу исполнить волю мою в точности и безо всякого от нее отступления. Если же Л. П. Рамзин по каким либо причинам не сможет возложить на себя звание душеприказчика, то исполнение по завещанию принимает на себя А. Л. Авилова.

6) Распоряжение о моем погребении. Грешное мое тело предайте земле по православному обряду, как можно более скромно и просто, рядом с усопшими рабами божьими Иваном и Викентием. На могиле напишите «Страдала и успокоилась меж близких». Подайте благодеяние бедным, ибо это есть самая лучшая принадлежность погребения. В первые сорок дней по смерти моей напечатайте в «Губернских ведомостях», а также в других общенародных газетах о моей кончине, с присовокуплением покорнейшей просьбы творить молитву всем, находящимся в монашестве, а также лично меня знавших.

7) Сие мое духовное завещание написано с моих слов и подписано мною в двух экземплярах. Один экземпляр прошу предоставить для хранения в N-скую Уголовную Палату, а другой выдать моему душеприказчику для выполнения.

Написано нотариусом и присяжным поверенным Афанасием Михайловичем Плешневым со слов Марии Игнатьевны Рамзиной. Подпись и печать. N-ск, 20 февраля 1890 года.

Конец

Ашкелон 2002