Меню обеда, данного в честь его сиятельства, графа Викентия Григорьевича Кобринского вдовой статского советника Марией Игнатьевной Рамзиной.

1. Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами и вином. Суп Виндзор с кнелью. К ним — пирожки: слоеные с мозгами, с раковым фаршем, пончики с мясным фаршем, фарш грибной в раковинах, пирожки на дрожжах, жаренные во фритюре, пирожки из рассыпчатого теста с телячьим ливером, жаренные в кляре (из расчета на 12 человек). Крепкие вина: мадера, херес, портвейн белый.

2. Говядина-филей, нашпикованная шампиньонами и трюфелями. После говядины: портер, медок, сан-жюльен, шато-лафит подогретый, портвейн красный.

3. Заливное из форели и судака. К рыбе подать белые вина: сотерн, рейнвейн, мозельвейн шабли.

4. Марешаль из рябчиков. Гарнир: зеленый горошек и цветная капуста под голландским соусом. После зелени: малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн, шато-д'икем.

5. Жаркое-индейка, фаршированное грецкими орехами; к нему салат из маринованных вишен и яблок. Шампанское холодное. Пунш-гласе из фруктового сока.

6. Пломбир сливочный. Крем ореховый с фисташками.

После сладкого подаются на салфетке сыры.

7. Разные фрукты.

Черный кофе и чай, к ним: коньяк, ром и разные ликеры, как-то: бенедиктин, шартрез, кюрассао, пепермент, мараскин и пр.

(Взято из книги «Подарок для молодой хозяйки» Елены Молоховец. Раздел «Званые обеды первого класса по 50 рублей серебром без вина» издание 1861 года)

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, друг мой, ты спрашиваешь, не надоело ли мне здесь в захолустье? Не тянет ли обратно, в белокаменную? Что тебе ответить? И да, и нет. Очень хочу вернуться, соскучился по друзьям и по нашему трактиру на Моховой, куда мы частенько хаживали. Но здесь Полина! Как оказалось, она для меня важнее всего на свете. Я полюбил ее, Алексей, и открыл ей свои чувства в письме — боялся, да-да, боялся высказать ей, глядя в глаза. Никогда со мной не случалось ничего подобного. Ощущение — словно один в атаку иду безо всякого прикрытия с тыла и флангов.

Прочитав письмо, Полина позвала меня к себе, и мы долго говорили обо всем. Она, так же как и ты, спрашивала, не собираюсь ли я вернуться в Москву, что намереваюсь делать в ближайшем будущем и каковы мои намерения по отношению к ней. Удивительная женщина! Разделала меня, как расстегай у Тестова.

Алеша, я решил предложить ей руку и сердце, и начал издалека. Спросил: если бы ей предстояло повторное замужество, согласилась бы она на него? Полина ответила, что еще не оправилась от смерти любимого мужа, который ее холил и лелеял, что не думала пока еще об узах брака и что самое интересное, в положении обеспеченной вдовы есть свои преимущества.

Нечего сказать, я получил полный афронт по всем статьям, но не потерял надежды. Полина сейчас отказывается выходить замуж, но посмотрим, что она скажет, когда я приду к ней с официальным предложением руки и сердца.

Слава Богу, что она не запретила навещать ее и сопровождать на разные церемонии. Вот об одной из них я и хочу тебе рассказать.

Ее тетка по отцу, Мария Игнатьевна Рамзина, устроила обед в честь ее старинного друга, графа Кобринского, прибывшего в N-ск. Мой злой гений, волею судеб, и не без помощи которого я был заброшен в это провинциальное захолустье, приехал в три часа пополудни, и остановился в доме г-жи Рамзиной.

Приглашения уже были разосланы, и вечером я заехал в дом Лазаря Петровича, чтобы с ним и Полиной отправиться к их родственнице, статской советнице.

За столом собрались старинные друзья Марии Игнатьевны — помещик Рукоятников Федор Ильич, лысый старик с орденом св. Владимира, полученным им за военные заслуги. Он прибыл с супругой, полной дамой в чепце, которая троекратно расцеловалась с хозяйкой. Приехал заводчик Окунев, нестарый еще мужчина, которому Мария Игнатьевна продавала лес и съестные припасы — его завод находится на границе с имением статской советницы. Был доктор Коробов, пользующий хозяйку. Ожидали губернатора с супругой. Они подъехали через четверть часа после того, как все собрались, Вера Федоровна, губернаторша, и Мария Игнатьевна расцеловались, губернатор поприветствовал собравшихся. Нас пригласили за стол.

Все было изумительным: блюда, вина, сервировка! Все точно как в Москве. За каждым гостем следил нанятый на этот вечер лакей — подливать вино в опустевающий стакан.

— Граф! Выпьем за тебя! Я так рада, что ты, такой занятый человек, нашел время и посетил нас. Будь здоров! — подняла бокал хозяйка дома. Все зашумели и принялись чокаться с графом.

— Спасибо, Мария Игнатьевна, — ответил Кобринский. — Подняла меня, старика. Давно намеревался приехать, да все недосуг было. Хорошо, что настояла, письмо прислала. Я уж испугался, прочитав, думал, что на одре лежишь — все бросил и прискакал резвым конем. А ты обманщица, — он улыбнулся, обнажая желтые крупные зубы, и погрозил ей пальцем, — мне сто очков вперед дашь!

«Лучше бы ты мне дал сто очков, когда у меня в фараон выигрывал, выжига!» — подумал я про себя и тоже поднял бокал, но не чокнулся, так как сидел далеко от него.

— Что нового в столице? — спросил густым басом губернатор, отправляя в рот пирожок.

— Ах, расскажите, какие роли сейчас играет Ермолова? — внесла свою лепту его супруга. — Мы четыре года назад были на ее бенефисе — она играла Марию Стюарт. Вся в красном. Это было так прелестно! C'est grand!

— Матушка, мы ее в Москве смотрели, а его сиятельство из Санкт-Петербурга к нам.

— Ничего, ничего, — Кобринский галантно наклонил голову в ее сторону, — несравненную Марию Николаевну я видел в прошлом месяце в расиновской «Федре». Она меня потрясла!

Переменили блюда. За марешалью из рябчика говорили о преступлениях, потрясших N-ск.

— Наслышан об убийстве попечителя. Преступник еще не найден? — спросил граф. — Имеются ли какие версии?

— Мы нашу дочь забрали из института, — вдруг сказал молчавший до сих пор помещик Рукоятников. — Она у нас единственная, ненаглядная, и учиться там, где убийца разгуливает, мы ей не позволим.

— Не позволим, — подтвердила его жена и мелко перекрестилась. — Упаси Господи душу раба твоего. Говорят, попечитель Григорий Сергеевич был большой души человек. Много помогал, жертвовал институту.

— Огромная потеря, — покачал головой заводчик. — И мы жертвуем, но все больше по подписному листу, а он в каждую мелочь входил, душу вкладывал.

— Вам случалось знать его? — спросил Лазарь Петрович графа.

— Не имел чести.

— Господа, не хотите ли пройти в зимний сад? Туда подадут фрукты и десерт, — предложила Мария Игнатьевна.

Все задвигали стульями, граф предложил руку Полине, мы с ее отцом пошли вслед, и я услышал, как Кобринский спросил:

— Вы, вероятно, догадываетесь об истинной цели моего путешествия сюда.

— Конечно, ваше сиятельство, — невозмутимо кивнула Полина. Мы уже сели вчетвером за небольшой круглый столик, а лакей в черном фраке споро накрывал его. Он умело держал в больших руках по четыре бокала и вполголоса по-французски перечислял названия ликеров. Я отказался, так как не люблю эту сладкую и липкую жижу, а Полина взяла бокал с кюрассао и немного отпила. — Я уже подготовила для вас дневник моего мужа. Как вам будет удобно, приехать к нам с визитом, чему мы с отцом будем рады, или мне завести его вам? Мне бы не хотелось передавать его с посыльным — я слишком дорожу этим наследством моего покойного Владимира Гавриловича.

— Как вам будет удобно, — Кобринский поцеловал Полине руку, — Я готов как приехать к вам, так и лицезреть вас у тетушки, чтобы еще раз насладиться беседой в вашем обществе.

— Не угодно ли сигару? — спросил его Лазарь Петрович.

— Пожалуй, — ответил граф, и собеседники заговорили о судебной реформе.

На меня Кобринский не обращал абсолютно никакого внимания. Словно я был для него пустым местом. Внутри себя я кипел. Он делал моей возлюбленной недвусмысленные предложения. Но Полина время от времени улыбалась мне, всем своим видом приказывая сдерживать себя. Я старался, но у меня выходило плохо.

Лакей принес новый поднос. Мария Игнатьевна решила нас уморить — в меня уже ничего не лезло, я объелся. К нашему столику подошли губернатор и заводчик.

— Хотелось вас спросить, Викентий Григорьевич… — обратился губернатор к графу, но тут лакей поднял серебряную крышку от сырницы, и мы увидели, что на тонко нарезанных сырах лежит записка с криво выведенными на ней буквами «Кобринскому».

— Очень интересно, — пробормотал граф и потянулся за запиской. Прочитав ее, он скомкал лист и обратился к губернатору со словами: — Что вы сказали, Игорь Михайлович?

— Что это, граф? — поинтересовался было губернатор. — Странный способ доставки писем.

— Это не письмо, так… Прошу прощения за чьи-то неумелые шутки. Кому-то захотелось поразвлечься. Давайте лучше распробуем эти великолепные сигары, — Кобринский потянулся к коробке с русскими санями на крышке и надписью «Гавана». — Говорят, прелестные мулатки скручивают сигары на своих бедрах.

— Не может быть! — усмехнулся губернатор.

— Сам читал отчет одного нашего путешественника. Вам же известно, г-н губернатор, где я служу. До меня самые свежие новости доходят быстрее, куда там газетам.

— Вижу, ваше сиятельство, неужели и здесь работаете? — приподнял брови Игорь Михайлович.

— Приходится, — кивнул граф, закуривая гавану. Потом неожиданно обернулся ко мне и злобно прошептал так, чтобы никто другой не слышал:

— Твои проделки, штабс-капитан?

— О чем вы, ваше сиятельство? — удивился я.

Кобринский встал, незаметно поманил меня, и мы прошли в другую комнату.

— Что вы на это скажете, штабс-капитан?

«Убирайся прочь, а то подохнешь», — прочитал я. — Эт-то еще что за гадость? Кто вам ее доставил, ваше сиятельство?

— Она лежала в сырнице под коробкой, — ответил Кобринский. — Хорошо, что я сумел ее немедленно спрятать и отвлечь губернатора.

— Что намереваетесь делать? — спросил я, в душе радуясь, что зта записка отвлекла графа от ухаживаний за моей Полиной.

— Не в службу, а в дружбу, г-н Сомов. Найдите того лакея, что разносил сыры. Надо из него выудить всю правду. Мне не верится, что это он имеет по отношению ко мне столь подлое намерение, скорее всего, он просто передал записку. Нужно узнать кто положил сие письмецо в сырницу, и уж потом поступать по разумению — самим разобраться или к жандармам его. Но только прошу вас, штабс-капитан, деликатно. Деликатно-с!

Меня раздирали противоречивые чувства. Кто мне граф, чтобы бросить все и бежать исполнять его повеления? Но с другой стороны, если эта записка хоть чем-то поможет Полине в ее расследовании, то я окажусь в более выигрышном свете. Аполлинария Лазаревна не преминет поблагодарить меня за помощь, ну а выражать благодарность можно самыми разными способами.

Я подкрутил ус и направился на кухню произвести рекогносцировку.

— Скажи-ка, любезный, — обратился я к одному из лакеев, держащему поднос с пустыми бокалами, — кто на стол господам сыры подавал?

— Сыры? — он задумался на мгновение. — Филимон подавал.

— Который из вас Филимон?

— Вон стоит с полотенцем, тарелки протирает.

Неслышно подойдя сзади к Филимону, усердно натиравшем тарелки, я решил брать быка за рога.

— Ах, каналья, чего надумал! Записки его сиятельству писать с хулой и угрозами!

У лакея из рук выпала тарелка и со звоном разбилась на мелкие кусочки.

— В-ваше благородие, помилуйте, о чем вы? Я не понимаю…

— Не понимаешь, говоришь? Кто подсунул в сырницу угрожающую записку для графа? Ты сейчас все мне расскажешь! — наседал я на испуганного парня.

— Ваше благородие, я ни в чем не виноват, — пятился лакей, и его лицо стало бледнее фрачной манишки, — мне что дали, я и принес. Внутрь не заглядывал. Сказали сыры, я подал сыры. Зачем мне внутрь смотреть? Для этого шеф-повар есть. Он нарезает и камамбер, и рошфор, а мы носим. Отпустите меня, ваше благородие, Христом Богом умоляю, не виноват я!

— Смотри у меня… — Сколько лакеев сегодня прислуживают? — спросил я.

Он пролепетал:

— Нас двенадцать лакеев и французский повар из ресторана. Барыня приказывала, чтобы прислали только тех, кто по-французски говорит.

Ко мне подошла Полина.

— Николай Львович, я ищу вас по всему дому. Куда вы пропали?

В нескольких словах я рассказал ей о том, что произошло. Она выслушала не перебивая и предложила:

— Давайте поговорим с шеф-поваром. Навряд ли он что-то знает, но не стоит ничего упускать.

— Где французский повар, — спросил я Филимона.

— Пойдемте, барин, я провожу вас.

Повар оказался маленьким и толстым, с черной эспаньолкой и в высоком колпаке. Полина заговорила с ним.

— Мадам, месье, ни я, ни мои официанты ничего не знают. Я — Жан-Пьер Мюссе, шеф-повар ресторана «Париж», готовлю там уже два года. Нас наняли прислуживать на званом обеде у мадам Рамзиной. Я прошу вас дать мне возможность вернуться к своим обязанностям, — и он повернулся к нам спиной, намереваясь покинуть наше общество.

— Только несколько минут, месье Жан-Пьер, — остановила его Полина. — Вы же не хотите, чтобы мы позвали жандармов. В этом деле замешано государственное лицо, и мне бы не хотелось причинять вам лишние неудобства.

Повар что-то недовольно буркнул в ответ, но перечить не стал.

— Сколько лакеев вы привели с собой? — спросил я его.

— Двенадцать, по одному на каждого гостя. Все со знанием языка. Мы с месье Кавериным, владельцем ресторана, лично опрашивали каждого.

— У вас в ресторане все говорят по-французски?

— Не все, — замялся Жан-Пьер, поэтому нам пришлось спешно добирать несколько человек на стороне. Таких оказалось трое, которые знают язык и умеют обслуживать.

— Покажите, кто именно здесь не из обслуги ресторана, а нанятые на стороне.

— Одну минуту, — Жан-Пьер сказал что-то одному из лакеев, тот отошел, и через минуту около нас стояли лакеи.

— Спасибо, месье, — кивнула Полина, но я опять вмешался.

— Позвольте-ка, — я удивился, — но их здесь одиннадцать! А где еще один?

— Как одиннадцать? — маленький француз всплеснул руками. — Мне же фраки у них принимать и сдавать под расписку.

Мы принялись вслух считать лакеев, ошибаться и пересчитывать снова.

— Одиннадцать, — сказала Полина. — А где еще один? И который?

Француз размахивал руками и передвигал лакеев из стороны в сторону, те двигались как чурбаки.

— Мои, из ресторана, все на месте, — наконец выдавил из себя шеф-повар. — Пропал один из тех, кого наняли.

— Как его звали? Откуда он? Как выглядел? — вопросы сыпались из меня, как горох из стручка. Обратившись к лакею, поставившему нам на стол ту злосчастную сырницу, я спросил: — Что он тебе сказал? Ты видел, как он клал записку внутрь?

— Нет, ваше благородие, — затрясся худенький, словно голенастый жеребенок, лакей. — Ничего не знаю, ничего не видел. Мне месье Жан-Пьер приказали сыру отнести, они-с уже нарезали камамбер, и под крышку его положили, чтобы не заветрился и дух не потерял, я и понес. Даже не открывал, чего мне господский сыр открывать?

— А кто на кухне вертелся, обратил внимание?

— Все приходят на кухню. Принести, забрать, отнести. Постоянно четверо-пятеро там находятся, — лицо лакея покрылось мелкими капельками пота, он достал из кармана фуляровый платок и принялся вытирать лоб.

Поняв, что более нам здесь ничего не скажут, я решил вернуться в залу. Полина взяла меня под руку.

Гости уже прощались с Марией Игнатьевной, благодаря ее за обед и чрезмерно восхищаясь званым вечером. Хозяйка, опираясь на клюку, кивала с достоинством упомянутой Марии Стюарт. Полина держала меня под руку, дожидаясь своей очереди попрощаться с теткой.

К ней подошел граф и наклонился поцеловать руку.

— Очень рад знакомству с вами, дорогая Аполлинария Лазаревна, — на меня опять не взглянул.

— Мне тоже, ваше сиятельство, — ответила она.

— Так как мы договоримся? — тихо спросил он.

— Завтра после полудня я навещу тетушку и привезу вам дневник. Только я вас умоляю, Викентий Григорьевич!..

— Не стоит так волноваться, милая мадам Авилова, — этот сухопарый стручок вновь поцеловал ей руку. — Мои работники тщательно перлюстрируют документ, и я тут же верну вам его с нарочным. Всенепременно в собственные руки.

Кобринский сделал шаг назад, кивнул и напоследок посмотрел на меня пристально. Мне было неясно, что он хотел этим сказать. Меня терзали смутные сомнения: вдруг он дневник заберет, а долг не простит? Скажет, что я тут совершенно не при чем. Но тут несравненная Полина словно прочитала мои опасения.

— Викентий Григорьевич, я советовалась со штабс-капитаном Сомовым, — тут я поклонился, — и он мне решительно советовал отдать вам дневник, дабы книга моего покойного мужа увидела свет. Так что в этом издании будет и малая толика его участия, — тут я поклонился еще раз. Хотя и противно чувствовать себя китайским болванчиком, но Полина лила воду на мою мельницу.

— Что ж, я благодарен штабс-капитану за оказанное мне доверие, — кивнул граф и удалился. Полина попрощалась с тетушкой, и мы, одевшись, вышли на улицу дожидаться Лазаря Петровича, беседующего с губернатором и его супругой.

— Аполлинария Лазаревна, — начал я нелегкий для меня разговор, — мне, право, неловко. Я не могу принять столь великую жертву. Мне известно, чем для вас является дневник мужа. И вот так отдать его, без уверенности, что он вернется обратно, и все ради чего? Я не стою этого.

— Глупости! — она звонко рассмеялась, — не стоит так уничижаться. Прежде всего, у вас доброе сердце и благородная душа. Кроме того, я вовсе не собираюсь отдавать графу дневник.

— Не понимаю… Вы же обещали!

— Верно, обещала. Но я не столь благородна, — Полина лукаво улыбнулась. — Мне не верится, что графу необходим дневник мужа для издания книги. Скорее всего, его интересует нечто, чего мы пока не знаем, и он хочет использовать дневник в своих личных целях. Не зря он так настойчив. Я послала ему достаточно документов, из них можно составить даже две книги. А Кобринский уперся — только дневник, иначе книги не будет. С какой стати он так заинтересован в издании? Мой муж ему не сват, не брат, а всего лишь покойный супруг внучатой племянницы его старой пассии… Очень близкая связь!

— И что вы решили?

— Последние три недели я была очень занята. Я писала заново дневник своего мужа, причем переписывала его, изменяя широту, долготу, название мест, имена — в общем, все, что могло бы навести графа на след.

Мне стало не по себе. Кобринский не выглядит простаком, он вмиг обнаружит подделку. Об этом я и сказал Полине.

— Не волнуйтесь, Николай Львович. Я писала в старой тетради, которую нашла среди отцовских бумаг в архиве, она была чистой, но с потрепанным переплетом и пожелтевшими страницами. Мне всегда нравилось бывать у Лазаря Петровича в кабинете: читать уголовные дела, слушать, как он готовится к выступлению. Часто он просит меня послушать, как будет звучать речь, оправдывающая его подзащитного.

Сзади раздался голос ее отца:

— Заждались? А я все с губернатором беседовал. Ну и прожектер! Рассуждал о судебной реформе с таким серьезным видом, что мне стоило особого труда не расхохотаться. Ну что, поехали?

Мы сели в добротный экипаж Марии Игнатьевны, и Полина спросила:

— Papa, помнишь ли дело мошенника Горского?

— Конечно, помню. Знатный был пройдоха! Картины у студентов заказывал, старил, а потом под голландцев продавал. Курган разрыл на Азове, золотишко самоварной пробы оттуда доставал и рассказывал простакам, будто скифы это художество захоронили. Интересный был человек, обаятельный. Восемь лет каторжных работ получил. С конфискацией.

— К чему вы это мне рассказываете? — не понял я.

— К тому, г-н Сомов, что в деле Горского есть прелюбопытнейший документ, — засмеялась Полина. — В нем подробно рассказывается о том, как мошенник придавал картинам и рукописям старинный вид. Какие кислоты использовал, как в печку совал и многое другое, не менее интересное и познавательное.

— И вы сделали то же самое с дневником? — догадался я.

— Конечно! — кивнула Полина. — Мы с отцом считаем, что граф — жулик почище Горского, и обманывает меня с книгой. Впрочем, весьма вероятно, что он также смошенничал, когда играл с вами в карты.

— Я почти уверен, — добавил Лазарь Петрович, — что за всеми этими убийствами стоит граф Кобринский. Нет, он не убийца, он — мозг преступной банды и пытается отнять то, что ему не принадлежит. А разгадка в дневнике Владимира. Только как ее разгадать?

— Может, показать дневник специалистам? — предложила Полина.

— Да, мне эта мысль тоже приходила в голову, — согласился с дочерью адвокат. — Но какому именно? Историку? Географу? Или еще кому-нибудь? Будешь смеяться, дочь моя, но граф тоже не из последних специалистов-географов и быстрее нас с тобой найдет искомое. Вот в чем проблема.

Тем временем карета остановилась у дома Лазаря Петровича, но Полина не стала выходить.

— Спокойной ночи, papa, — поцеловала она Рамзина, — Николай проводит меня до моего дома.

— Спокойной ночи, Полинушка, — он вышел из кареты, крикнул кучеру «Трогай!», и мы остались с ней наедине…

Что-то я расписался, Алеша. Уже светает, пойду спать.

Всех тебе благ.

Твой Николай.

* * *

Илья Семенович Окулов, Санкт-Петербург — Лазарю Петровичу Рамзину, N-ск.

Здравствуй, друг мой!

Ну, старый лис, задал ты мне задачку. Весь город обегал, пока нашел то, что тебе нужно. Небось, в обер-прокуроры метишь? Или вторым Кони или Плевако хочешь стать.

Вот что мне удалось разыскать.

Сначала о Кобринском. Викентий Григорьевич родился в поместье близ N-ска в 1829 году, В 1855 году окончил естественное отделение Петербургского университета, в 1856 года был принят в Императорское географическое общество и отправился в экспедицию на озере Балхаш. В 1857–1859 гг. был послан в научную командировку в Швецию и Данию, где изучал географию и растительный мир этих стран. В 1861 году участвует в экспедиции в Китай, откуда привозит ценности, ставшие основой его богатейшей коллекции восточного искусства.

По возвращении из Китая в 1867 году граф Кобринский всемилостивейше пожалован орденом Святой Анны 1-й степени за полезные труды его по географическому ведомству и получает работу в комиссии по подготовке первого проекта «Общего устава российских железных дорог». Начиная с 1881 года Викентий Григорьевич — секретарь Императорского географического общества под руководством П.П. Семенова, часто отсутствующего в Санкт-Петербурге по причине экспедиций на Тянь-Шань и другие горные вершины. Сей пост Кобринский занимает по настоящее время, и можно сказать, что в его руках сосредоточена почти вся власть в данном учреждении. В период с 1886 по 1888 весьма страдал от артрита и ревматических болей в суставах, ездил на воды в Италию, но в последнее время чувствует себя намного лучше благодаря особой системе упражнений, разработанной им самим. Холост, карьерист, характером спесив и надменен. Любит карточную игру и псовую охоту. Ходят слухи, что в 1886 году он использовал в личных целях данные геологической разведки уральских золотых приисков, вложил деньги в акции и разбогател, выгодно продав принадлежащую ему долю заводчику Сыромятову. Но граф Кобринский начисто отрицал причастность и, чтобы замять дело, отправился на воды — «выйти сухим из воды». Пока он отсутствовал, слухи забылись, и Кобринский вновь вернулся к своим обязанностям секретаря географического общества.

О книге В.Г. Авилова мне ничего не удалось разузнать. В географическом обществе знают о таком путешественнике, но об издании книги им ничего не известно. Мне сказали, что по этому вопросу надо представить докладную записку на имя графа, но я, естественно, не стал этим заниматься.

Теперь несколько слов о Ефиманове. Григорий Сергеевич Ефиманов родился в Самаре, в 1832 году, в небогатой дворянской семье. Его отец, служа в армии, сумел при поддержке всесильного Аракчеева, сделать отличную военную карьеру и дослужился до генеральского чина. Генерал-аншеф рано вышел в отставку и занялся обустройством своего поместья. Григорий Ефимович был пятым, последним ребенком в семье бравого гусара, любителя женщин и вина. Обладая слабым здоровьем, он не пошел на военную службу, а в 1852 поступил на юридический факультет Московского университета и получил блестящее образование. Во время учебы старался завести связи в среде столичной знати, что давало ему возможность завязать успешную карьеру. Закончив университет, Ефиманов вернулся в Самару и стал мировым посредником по Самарскому уезду. В 1868 году Ефиманов переехал в Санкт-Петербург, где поступил на государственную службу в управление Санкт-Петербургских верфей в качестве помощника адмирала Вершинина, директора Русского Общества Судостроительных верфей. В тот же год женился на богатой вдове, старше него на десять лет, родом из N-ска.

Полученные от женитьбы средства помогли Ефиманову жить на широкую ногу. Он стал завсегдатай балов и опер и, несмотря на свой небольшой рост и тщедушное телосложение, пользовался успехом у женщин, скорей всего из-за своей щедрости. Жена его не большая охотница до развлечений и поэтому чаще оставалась дома. Ефиманов покровительствовал балетной школе при Мариинском театре, но вынужден прекратить посещение школы, так как разразился скандал: он растлевал юных балерин. Его высокопоставленные друзья сделали все, чтобы скандал не просочился в газеты, но посоветовали Ефиманову подать в отставку.

В 1887 году Ефиманов выходит в отставку, в чине статского советника, и вместе с супругой переезжает в ее поместье под N-ском. У них также имеется роскошный особняк в городе, в котором он живет один (жена предпочитает оставаться в поместье). Он вовсю занимается благотворительной деятельностью, становится попечителем института благородных девиц, жертвует на N-ский дом призрения и женский монастырь Успения Богородицы. Дружит с губернатором и предводителем дворянства. В 1889 году становится вдовцом, а недавно до меня дошли слухи, что его убили и убийца не найден. Верно ли это, Лазарь?

О том, знакомы ли Ефиманов и Кобринский, мне доподлинно ничего неизвестно, хотя то, что граф и г-жа Ефиманова родом из N-ска, наводит на мысль, что они могут быть знакомы. Документально же это нигде не отмечено.

Вот это все, что мне удалось найти.

Надеюсь, что хоть чем—то тебе смог помочь.

Твой друг Илья Окулов.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Юля, доброго тебе дня.

Продолжу скорбную летопись. Каждый раз новое событие, и чаще всего, ужасное, заставляет меня браться за перо и писать тебе. Вот и на этот раз…

Но обо все по порядку.

На званом обеде у тетушки Марии Игнатьевны в честь графа Кобринского, приехавшего из Санкт-Петербурга навестить старую приятельницу, произошла досадная неприятность: под крышкой сырницы, которую нам подали на десерт, оказалась записка угрожающего содержания. В ней было следующее: «Убирайся прочь, а то подохнешь!» В записке не было указано, к кому обращалось сие послание, но так как сырницу подали на стол, за которым сидел гость, то понятно было, что послание предназначалось ему.

Кобринский попросил Николая выяснить, кто автор сей записки, и оказалось, что пропал один из лакеев, нанятых на вечер. Никто не смог сказать, кто он и откуда, так как все происходило в спешке и хозяин ресторана просто нанял людей на стороне, так как у него не хватало своих работников, говорящих по-французски. Этот пропавший лакей и был из тех, кого наняли на поденную работу и не спросили имени.

Граф Кобринский приехал не за тем, чтобы навестить тетушку или полюбоваться красотами нашего N-ска, а для того, чтобы получить от меня дневник моего мужа, написанный им во время путешествия по Африке. Он обманывал и меня, и Марию Игнатьевну, говоря, что готовит к изданию книгу моего покойного мужа, а на самом деле он хотел получить все его документы. Мне пока еще не известно, для какой цели, но я обязательно узнаю.

Тогда я решила его перехитрить. Взяла старую тетрадь из архива отца, и переписала дневник, изменив многие детали. Потом я сбрызнула его водой, немного пожгла переплет, подержала на солнце, чтобы бумага выгорела и стала ломкой, и запаковала в оберточную бумагу. Я обещала графу отдать его в собственные руки.

В полдень я отвезла дневник графу, раскланялась с ним, почаевничала с тетушкой и вернулась домой. Весь день лежала, читала новый французский роман, а поздно вечером, около десяти, прибежал, Прошка, кухонный слуга Марии Игнатьевны, и сообщил, что барин помер. Не поверив своим ушам, я кинулась собираться, и, когда вбежала в дом, там был полный переполох.

Тетушка лежала у себя в комнате с сердечным приступом, у нее был доктор. В зале уже сидел Кроликов и опрашивал слуг. Увидев меня, он повернулся и сказал:

— Ну, вот и вы, мадам. Рад, очень рад. Без вас ни одно преступление не обходится. Знаете ли вы, что были последней, кто видел графа в добром здравии?

— Как так? — удивилась я. — Я видела его только утром, а потом вернулась к себе!

— Получив от вас некий сверток, Викентий Григорьевич поднялся к себе в комнату, заперся, и даже отказался спуститься к обеду. Когда же к нему в дверь постучали, он не ответил и слуги выломали дверь. Граф Кобринский был мертв.

Мне стало нехорошо. Если я видела графа последним, это сразу же означает, что его убила я. Но как? Я только отдала ему дневник и вскоре ушла. Но кто в это поверит? Никто даже не видел, что граф Кобринский поднялся к себе. Я схватилась за голову, так как почувствовала головокружение.

Очнулась на козетке в той же зале. Надо мной склонился испуганный следователь — он обмахивал меня своим планшетом, куда записывал показания. Тетушкин доктор щупал мне пульс и считал секунды.

— Слава Богу, — выдохнул Кроликов, прекращая махать, — вы пришли в себя. Как вы могли подумать, что я обвиняю вас в убийстве? Я же русским языком сказал — граф отказался от обеда. Слуги слышали его голос из-за двери. Обед подают в семь, а вы ушли в час пополудни. Полицейский доктор уверяет, что с момента смерти прошло не более двух часов. Так что успокойтесь и расскажите все по порядку.

— Мне особенно нечего рассказывать. Викентий Григорьевич вчера спросил меня, если уж он тут, навещает тетушку, то не смогу ли я заодно передать ему дневник моего покойного мужа, дабы привосокупить его к книге, издаваемой на средства географического общества? Я ответила согласием: на следующий день, то есть сегодня, принесла ему дневник и поблагодарила за теплое отношение ко мне и моему бедному мужу.

— Как выглядел дневник?

— Такой помятый, потрепанный, в коричневой коленкоровой обложке, немного прожженой с одной стороны.

Кроликов удивленно взглянул на меня:

— Весьма любопытно. При обыске комнаты дневника не нашли, хотя все носильные вещи, деньги и ценности графа на месте.

— Скажите, а как он убит? — с опаской спросила я.

— Задушен тонким шнуром.

Мне стало страшно. Вдруг отчетливо и ясно я поняла, что следующей жертвой буду я. Как избежать этой участи? Нужно понять связь между убийством попечителя, мадам со шрамом, Любой и графом. Все — разные люди, и непонятно, что может быть общего у секретаря географического общества и проститутки, которую он никогда не знал. Очень странный «Джек-потрошитель» — убивает либо бывших институток, либо их попечителей. Впрочем, нет, Кобринский не имел отношения к институту! Тогда в чем дело? Может, это разные преступления? Но в нашем патриархальном N-ске вот уже более двадцати лет, с тех пор, как я родилась, а позже проявила интерес к отцовским бумагам, убивали все больше по пьяному делу, либо из ревности, и убийцу находили в течение суток, а чаще он сам приходил в участок с повинной. А тут столько времени прошло, а преступник до сих пор не найден. Нет, надо попытаться раскрутить этот узелок и понять, чего же он хочет? Начнем с последнего убийства. Если граф убит, а из комнаты ничего не пропало, остановимся на предположении, что убийца не маньяк — он ищет то, что спрятано в дневнике моего мужа, а я не знаю, что именно.

Мои мысленные рассуждения прервал помощник Кроликова, который, топоча, сбежал вниз по лестнице.

— Что разузнали? — спросил следователь.

— Преступник сбежал через окно! — отрапортовал полицейский.

— Как через окно? Там же второй этаж ампирного особняка, высокие потолки и темнота, хоть глаз выколи. Он что, по воздуху полетел?

— На подоконнике следы ботинок, внизу примятая клумба. Больше ничего пока не удалось узнать. Темно.

— Понятно, завтра обследуем скрупулезнее. Можете идти.

Полицейский развернулся и бегом поднялся на второй этаж, а Кроликов обратился ко мне:

— Вот такие дела, Аполлинария Лазаревна. Преступник, аки мартышка из ботанического сада, по стенам прыгает, а мы его поймать не можем. Чем не «Убийство на улице Морг» мистера По? — я удивилась, узнав, что простоватый на вид следователь в курсе детективной беллетристики. А может, он книжки читает по служебной надобности? — Как, на ваш взгляд, продолжит ли сей деятель начатые зверства?

— Продолжит, — мрачно кивнула я, — и следующей буду я. У меня предчувствие.

— Интересное предчувствие. И на чем оно основано?

— Преступник взял только дневник моего мужа. Следовательно, его интересует нечто, записанное в той тетради.

— А вам известно, что именно интересует преступника?

— Не имею ни малейшего понятия, — ответила я искренне. — Это личный дневник моего мужа, в котором он описывал свои странствия, рассказывал о том, как скучает по мне, и не более того. Нет в нем никаких тайн и загадок.

— Если преступник найдет то, что он искал, то заляжет на дно, смерти прекратятся, и тогда уже поймать его будет еще сложнее, — Кроликов испытующе посмотрел на меня. — Вы хотите, чтобы смерти прекратились?

— Конечно, хочу! — воскликнула я. — Кто же этого не хочет в нашем городе?

Кроликов встал с места и начал прохаживаться по гостиной. На его лице отразилось мучительное сомнение: он дергал себя за висячий ус и молчал. Наконец, приняв некое решение, он снова уселся и вперил в меня взгляд:

— Я прошу вас помочь следствию, дорогая Аполлинария Лазаревна. Вы многое пытались сделать по своей воле, часто мешали, но теперь я прошу вас пойти нам навстречу.

— Слушаю вас, Иван Евгеньевич.

— Давайте попробуем сделать вот что: вы поедете с визитами к Елизавете Павловне, в институт, примете у себя нескольких человек и всем расскажете одну и ту же историю: вы привезли графу копию дневника вашего мужа, а оригинал остался у вас. Причем копия неполная, вы не успели к приезду Викентия Григорьевича сделать полный список. И ни слова более. Умному достаточно. Преступник у нас не дурак! Ох, не дурак, и от этого и поймать его не легко. Но мы поймаем, если вы нам поможете.

Я обмерла… Как Кроликов мог догадаться, что я отдала графу подделку, а не настоящий дневник мужа? Или это простое совпадение? Он что, хочет сделать из меня подсадную утку? Если я соглашусь, моей жизни будет угрожать опасность! А я совершенно одна в своем доме, не считая горничной и приходящей кухарки. Николай целыми днями в полку, меня навещает только по вечерам или когда выдастся свободный денек. А что, если преступник нападет на меня и я не смогу защитить себя? Нет, я не согласна! Ни за что не хочу быть замешанной в этом деле.

Все, о чем я думала, так отразилось на моем лице, что Кроликов понял: я боюсь.

— Не бойтесь, дорогая госпожа Авилова. Вашей жизни ничто не угрожает. Мы дадим вам охрану, которая будет всецело находиться в вашем распоряжении. Причем, никто из чужих не догадается о ней — мы умеем конспирироваться.

— Как это? — я не поняла следователя.

— Очень просто, один из наших людей побудет у вас дворником, другой затаится в засаде напротив вашего дома. Все продумано. Соглашайтесь.

И я согласилась, Юленька. Если уж N-ская полиция не может без меня, то надо помочь ей найти преступника.

На этом заканчиваю писать. Будут новости — сообщу немедленно.

Не сердись на меня за безрассудство — так надо.

Твоя подруга Полина.

* * *

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Ванечка, здравствуй!

Со мной все в порядке, не волнуйся. Я продолжаю учиться, скоро экзамены, нужно готовиться. Марабу меня больше не дергает, а Аня Нелидова из первого отделения подарила мне маленький флакончик духов. Правда, она всем девушкам в классе подарила, ей отец сказал принести и раздать, но я все равно была очень рада.

В городе опять убийство. На этот раз убили приезжего графа, гостя тетушки Полины, Марии Игнатьевны. Тетушка лежит при смерти, к ней никого не пускают, а Максимова из первого отделения сказала, что графа, так же как и попечителя, убили масоны. Она постоянно говорит с надменным видом всякую ерунду, потому что ее отец заведует «Губернскими новостями» и она считает, что обо всем знает больше всех.

Ванечка, меня беспокоит Полина. Последнее время она очень странная. Непонятно себя ведет. Вот уже два дня подряд она ездит с визитами и меня берет с собой. Нас везде принимают с распростертыми объятиями: еще бы, Полина рассказывает о званом вечере в доме Марии Игнатьевны, о том, как она привезла графу дневник ее покойного мужа и была последней, по словам полиции, кто видел графа живым. Она так сокрушалась! «Только возвратившись домой, я поняла, какую ошибку я совершила! — говорила она. — Я по недоразумению передала графу в руки не сам дневник, а его недописанную копию». Эта копия так запала ей в душу, что она чувствует вину перед покойным графом и поэтому рассказывает всем о своей оплошности.

Полина внезапно приехала к нам в институт, зашла в комнату учителей и попросила послать за мной. Когда я вошла туда, то увидела, как ее обступили учителя словесности, ботаники и французского, а также две пепиньерки и Марабу, и слушают, как она рассказывает про графа Кобринского. Увидев меня, Полина извинилась, прервала свой рассказ и спросила у Марабу, не может ли та отпустить меня на этот день с ней под ее, Полинину, ответственность. Такого не было никогда! Полина много раз твердила мне, что учеба для меня — самое важное дело. Марабу, скрепя сердце, согласилась, и мы поехали с визитом к Елизавете Павловне. У нее сидели три старые дамы, которые вцепились в Полину и не отпускали ее, пока она им все не рассказала: и о меню обеда, и о том, как выглядел покойный граф, и о дневнике.

Потом мы взяли извозчика и поехали в кондитерскую Китаева — там всегда Полина покупает самые вкусные в городе эклеры и меренги. А для меня гадательную карамель. Мне так нравятся эти конфетки, что я сразу съела две. На обертке нарисованы карты и написано: «Карамель гадательная фабрики С.Е. Клюшина в Торжке», а внутри — пожелание: будет мне прелестное обожание и счастливое предложение. Я была так рада! И еще мы часто там пьем в кондитерской горячий шоколад — это так приятно в зимнюю стужу. К Китаеву ходит весь город. Его кондитерская находится в самом центре, на Манежной площади, рядом с городской думой и управой, и мы с подругами часто забегаем в магазин купить монпансье-ландрин, самый дешевый, по копейке кулек. Вот и сейчас я стояла и ждала, пока сам владелец кондитерской упакует нам покупку и перевяжет ее нарядной ленточкой (он очень уважает Полину). А Полина и ему рассказала историю с дневником, высоко поднимая брови от ужаса.

Выйдя на улицу, Полина вдруг изменилась лицом, повеселела, протянула мне коробку с пирожными и сказала:

— Хватит на сегодня, достаточно мы с тобой, Настенька, побегали по городу, словно две сороки. Поехали к вам чай пить. Веру угостим, она меренги очень уважает.

Что-то тревожно мне за нее, Иван. Для чего она это делает? Как ты считаешь, рассказать о моих страхах Лазарю Петровичу? Или не стоит?

Целую тебя крепко,

Твоя сестра Настя.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, здравствуй!

Пишу в ту же ночь, чтобы ничего не забыть.

За те три дня, что прошли с моего последнего письма, случилось множество событий, и самое главное то, что графа Кобринского задушили удавкой. Убийца прокрался ночью в его комнату на втором этаже дома статской советницы и задушил. Никто не понимает, как он пробрался на второй этаж. Потолки в доме высоченные, стена отвесная, зацепиться не за что. Этот малый обладает ловкостью обезьяны, раз залез на такую высоту.

После убийства пропал фальшивый дневник, который Полина принесла ему (я писал тебе об этом), и больше ничего преступник не взял. Тогда Полина сказала мне:

— Николай Львович, тайна в дневнике. Поймем, что ищет преступник, найдем убийцу. Жду вас вечером у отца. После ужина я начну читать дневник вслух, может, что-нибудь выяснится. Не опаздывайте, прошу вас.

Ничего особенного я от этих чтений не ждал. Мне бы лучше с Полиной наедине остаться, но раз она просит — не смею прекословить.

Вечером я пришел в дом Лазаря Петровича. Горничная провела меня в столовую, где за большим овальным столом уже сидели Полина, ее отец и Настя. Я поздоровался и присоединился к ним.

— Ну вот, все в сборе, — сказал господин Рамзин. — Полина, начинай читать.

Скажу тебе, Алексей, я заслушался. Полина читала так проникновенно, с такими глубокими интонациями, что я внимал, не отрываясь. Но отец Полины, постоянно прерывал ее, заставлял перечитывать те или иные куски, и я удивлялся, как у нее хватает терпения и стойкости не раздражаться, а снова и снова читать одно и то же.

Чтение затянулось заполночь. Мне даже было неловко за покойного мужа Полины, когда она вслух читала куски, посвященные его встречам с прекрасной островитянкой, но на лице г-жи Авиловой не дрогнул ни один мускул; она не говорила «Ах, оставьте, это личное», потому что понимала, — любое слово может служить ключом к раскрытию тайны.

Полина закончила читать и закрыла дневник. В наступившем молчании вдруг раздался Настин голос:

— Полина, можно я принесу из твоей комнаты шкатулку с бусами, которые тебе подарил Владимир Гаврилович?

— Конечно!

Настя убежала и спустя минуту вернулась с палехской шкатулкой, с портретом Ивана-царевича на крышке. Она открыла шкатулку, и по комнате разошелся едва заметный пряный экзотический аромат.

— Вот как они выглядят, плоды пандануса ароматного, — сказал Лазарь Петрович и осторожно достал коричневый блестящий шарик. — И запах очень своеобразный. Как если бы корицу смешать с пачули…

— Нет, papa, ну что ты! — возразила Полина. — Какие пачули? И близко нет. По-моему, похоже на сандал, но есть еще что-то неуловимое.

— Отвратительный запах! — мы с удивлением посмотрели на Настю, которая достала кружевной платок и прижала его к носу. — Мне не нравится. Пахнет гнилой клубникой.

— Так пахли руки убийцы, поэтому ты считаешь этот запах отвратительным, Настенька, — голос Полины был мягок, но в нем прослушивалась тревожная нотка. — Сейчас я закрою крышку, и тебе не придется вдыхать его. Не волнуйся.

А я ничего не понимал, запах, как запах, стоило из-за него столько разговаривать. Так в деревне у матушки пахнет скошенное сено, прибитое дождем. И никакой гнилой клубники или пачулей.

— Papa, ты адвокат Егоровой, — обратилась Полина к Лазарю Петровичу. — Мне неудобно, можешь ли ты спросить, чувствовала ли она некий особенный запах, когда посещала попечителя в гостинице? А то мы бьемся не только над тем, как найти убийцу, но и как связать все четыре убийства вместе.

— Умница, дочь! — воскликнул Рамзин. — Завтра же непременно навещу Егорову и расспрошу ее подробно. Надо будет бусину захватить. — Он вытащил из шкатулки бусину и положил ее в жилетный кармашек. Настя снова сморщила нос.

— А позвольте-ка мне, — сказал я и взял другую бусину. Полез в карман, достал оттуда перочинный ножик и принялся распиливать бусину пополам.

Бусина оказалась пустотелой, состоящей только из скорлупы. Ее внутренняя сторона была припорошена серой пыльцой, издававшей этот же самый запах, только более резкий. Настя, закашлявшись, выскочила из-за стола и выбежала из столовой. Я потер пыльцу пальцем и облизнул его.

— Николай Львович, не надо! — Полина попыталась было меня остановить, но я пожевал губами, оценивая вкус, потом взял бокал и отхлебнул пару глотков.

— Горький, — сказал я, сморщив нос, — и пока никакого влияния не оказывает.

— Пока вы не испортили мне все бусы, я лучше заберу их домой, — сердито сказала она, пряча коробочку в вышитую сумку.

— Пока понятно следующее, — подвел итог Лазарь Петрович. — Владимир нашел дерево панданус, рядом с которым упал метеорит. Под эманацию этой железной глыбы попали плоды дерева, которые приобрели от этого особые свойства — в них проснулась живительная лечебная сила.

— Что—то я ее не чувствую, — пробурчал я, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, все было как обычно.

— На корабле Владимир сначала, вспомнив туземное лечение, дал немного порошка, растворенного в воде, несчастному матросу-эпилептику, а потом, при изготовлении бус, ссыпал в склянку порошок, предварительно проколов семена с двух сторон.

— Потом матрос, почувствовав, что порошок ему помог, — подхватила Полина, — решил позаимствовать склянку и сбежал.

Со мной стало происходить нечто непонятное. Мне вдруг стало жарко, и я начал сильно потеть. Все чувства обострились: я слышал, как шуршит шелковое платье Полины, различал буквы в дневнике, лежащем на другом конце стола, до меня донесся запах фиксатуара, которым Лазарь Петрович по утрам смазывал кончики усов.

— Что с вами, г-н Сомов? Вы горите весь, — Полина с тревогой смотрела на меня. Потом встала и положила мне на лоб прохладную ладонь. — Нет, вроде нет жара.

И тут на меня накатило. Я вдохнул пьянящий аромат женского тела. Во мне проснулся дикое желание, я захотел овладеть Полиной здесь, на этом огромном овальном столе, но нечеловеческими усилиями мне удалось сдержать себя.

— Ладно, господа, — поднялся со своего места Лазарь Петрович. — Время позднее, пора и честь знать. Выкурю сигару и на покой, завтра с утра в суд.

— Я провожу Аполлинарию Лазаревну, — сказал я, и Полина пошла за шубкой.

Был чудный зимний вечер. Не успели мы выйти на улицу и пройти несколько шагов, как я обхватил Полину, прижал ее к себе и застонал:

— Полина, я не могу, я желаю вас!

— Николай Львович, успокойтесь, не надо так себя вести. Мы на улице! — она пыталась оттолкнуть меня, но я крепко держал ее, и покрывал поцелуями ее испуганное лицо. — Что вы делаете? Не надо… Пойдемте, нам недалеко.

Она была уже готова сдаться — я чувствовал это. Ее аромат, нежные волоски на затылке, изгиб шеи сводили меня с ума, и мне хотелось лишь одного — слиться с ней и не выпускать ее из своих объятий. Не помню, как мы вошли. Служанка уже спала, и мы, не зажигая лампу, поднялись в спальню Полины.

— Николай Львович, подождите, остыньте немного, — шептала она. — Это все те семена, из—за них вы такой нетерпеливый. Нет, не так, здесь булавка, — я дернулся, так как больно укололся. — Побудьте моей горничной, вот здесь, и здесь…

Но мне надоело быть горничной. Вне себя от страсти, я схватил атласный лиф ее платья и разорвал на две части. Ее милые небольшие груди обнажились, а соски затвердели от прикосновения моих ладоней.

Полина пошатнулась и, не удержавшись, упала на кровать. Я впился в ее губы. Поцелуям моим не было счета, я целовал ее глаза, шею, окружья сосков. Ее груди пахли фиалками.

— Ох, Николенька, что вы делаете со мной? Боже! Зачем? — и вдруг без какого-либо перерыва. — Почему вы медлите? Где вы?

А я в это время стаскивал с себя сапоги. Они сидели как влитые и без помощи моего Гарифуллина никак не снимались. Наконец, я рванул один сапог, затем другой, и расстегнуть мундир осталось секундным делом.

— Милая моя, Полинушка, родная, дайте я сниму с вас все эти юбки, — расшнуровать корсет оказалось не менее сложно, чем снять сапоги без денщика. Но я справился.

Меня всегда поражало женское белье. На тоненькое тело было наверчено столько материи и кружев, что я подавил желание снова разорвать эти все ненужные тряпки.

Наконец, никакой преграды уже не осталось между нами. Я залюбовался ее точеным стройным телом. Вся моя горячность куда-то исчезла, осталась только глубокая, всепроникающая страсть. Полина тихо охнула под тяжестью моего тела, и немного раздвинула ноги, чтобы мой воин смог легко проскользнуть в ее горячую впадину. Вначале я лишь примеривался к ее прерывистому дыханию, медленно продвигаясь все глубже и глубже, и, когда достиг преграды, понял по ее гортанному вскрику, что она ждет продолжения.

И мы пустились вскачь! Боже, что с нами было! Ее волосы растрепались, губы вспухли от желания, густые ресницы трепетали; закрыв дивные глаза с поволокой, она стонала и царапала мне спину, прижимаясь ко мне своим ненасытным телом. Меня обволакивал густой жар ее плоти, а я вбивал и вбивал себя, словно пыж в пушечное дуло.

Что-то изменилось… Полина словно подобралась, съежилась подо мной, застыла на мгновение, и вдруг ее естество задвигалось, заколебалось, при каждом качании орошая меня горячей и терпкой волной. Это было настолько упоительно, что я более не мог продолжать гонку — я напрягся из последних сил, и, опустошенный, рухнул рядом с ней.

— Коленька… — прошептала она. — Как это прекрасно!

Прости, Алеша, что я написал тебе такое, но мне надо было выговориться, а здесь все чужие. Да и не хотелось мне о Полине со здешними офицерами говорить, нельзя ронять честь дамы.

Пойду, подремлю немного.

Остаюсь,

Твой друг Николай Сомов.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Юля, ma chere, я продолжаю свою историю.

Полиция, действительно, поставила охрану возле моего дома. Хмурый, нелюбезный дворник, видом, скорее, напоминающий кулачного борца, целыми днями метет мостовую перед домом и уже выскреб ее до блеска. На прохожих смотрит исподлобья и, наверняка, пугает добропорядочных мещан. Другого охранника я не вижу — сказали, что он будет сидеть в засаде напротив моего дома, а во время его дежурства из окна будет висеть рушник. Но напротив живет семья купца Дормидонтова, и мне непонятно, как у него разместят в доме чужого мужчину — у купца четыре взрослые дочери на выданье. А может быть, и, наоборот, он с радостью примет служивого человека, кто его знает?

Вчера вечером мы собрались у papa, я читала дневник Владимира, а потом мы все пытались разгадать загадку: кто убийца, зачем ему понадобился дневник моего мужа, и что общего у графа Кобринского со статским советником Ефимановым?

Утром Лазарь Петрович уехал в суд, а после суда заглянул к нашей Егоровой. И когда вернулся, то рассказал интересную новость: оказывается, Егорова в то время, когда посещала в гостиничном нумере Ефиманова, по его принуждению, страдала не только от стыда и унижения, но и от мерзкого запаха. Отец дал ей понюхать бусину, Егорова содрогнулась от отвращения и призналась, что именно этот запах гниющих фруктов она ощущала, когда приходила к Ефиманову. И еще она добавила, что однажды она пожаловалась на запах, на что попечитель ответил, что она выдумывает, а в комнате пахнет индийскими благовониями, которыми он наслаждается.

Итак, кое-что стало проясняться. Попечитель пользовался порошком из зерен пандануса, а граф Кобринский мечтал завладеть дневником моего покойного мужа, чтобы узнать, где эти зерна произрастают. Муж написал полный отчет о работе, отдал половину зерен, описал их свойства, а Кобринский присвоил его труды. В течение года он лечился порошком из этих зерен, почувствовал себя лучше (об этом отцу написал его друг) и захотел добыть еще волшебного лекарства. Он же секретарь географического общества и вполне мог снарядить экспедицию, вот только куда? Об этом ничего в дневнике не сказано, ибо для Владимира самого местонахождение острова оставалось тайной. Граф думал, что если в официальном отчете не указаны координаты острова, на котором растет чудесное дерево, то их вполне можно будет найти в личном дневнике Авилова, хранящемся у меня. И он придумал фокус с изданием книги, в которую должны были войти документы, написанные и собранные моим мужем. По преступному замыслу Кобринского, я, узнав, что географическое общество собирается издать книгу мужа, с радостью отдам им дневник, которого, якобы, не хватало для полной картины описания путешествия. Поэтому он поспешил приехать в N-ск, стоило лишь мне пообещать ему, что отдам дневник.

Преступник узнал, зачем приехал граф Кобринский, и задушил его, забрав дневник, ничего более не тронув. Зачем ему это понадобилось? Или он тоже хотел знать, где находится остров и остались ли у наследников Авилова еще целительные зерна? А может быть, в дневнике мой муж описал его? Эта мысль мне кажется самой подходящей. Преступник боялся разоблачения и поэтому убил графа и выкрал дневник.

Но убийца завладел фальшивкой. И чтобы он понял это, полиция попросила меня сыграть роль приманки. Может быть, я и подсадная утка, но уж никак не ягненок на заклании. Поэтому после того, как вернулась из прогулки по городу, я пошла к отцу в кабинет и попросила поговорить со мной.

— Полинушка, что у тебя такой осунувшийся вид? Мне не нравится твое настроение, дорогая.

— Мне оно тоже не нравится, papa… После того, как я позволила Кроликову установить слежку за моим домом, мне совершенно не хочется возвращаться туда.

И я рассказала отцу о просьбе Кроликова.

Он задумался:

— Полина, сегодня оставайся у нас, а завтра я что-нибудь придумаю.

Утром, спустившись вниз, я без стука вошла в кабинет отца и увидела у него посетителя — страшного человека с поломанным носом и вывороченными губами.

— О, простите, я не знала, что ты занят, — я тихо притворила дверь и ушла в гостиную.

Спустя полчаса отец освободился, неприятный посетитель ушел, и я услышала, как за ним хлопнула дверь.

— Кто это? — спросила я. — Он такой страшный!

— Мне жаль, что ты его увидела, дочь моя, — серьезно сказал отец. — Это не тот человек, с которым стоит знакомиться порядочной барышне. Я попросил его зайти к нам по твоему делу.

— Да кто же он? — нетерпеливо переспросила я. — Настя рассказывала, что какой-то страшный господин с мохнатыми бровями и переломанным носом, точь-в-точь как у твоего гостя, поздоровался с ней возле цирка.

— Очень интересно, — удивился papa, — надо будет спросить ее, при каких обстоятельствах это произошло. Обычно он не любит демонстрировать себя окружающим. Положение обязывает, la noblesse oblige… — помолчав, он добавил: — этот человек — хозяин «нижнего» N-ска, скрытого от любопытных глаз. Без его согласия не открывается ни один публичный дом и не совершается мало-мальски крупное ограбление. Я попросил его зайти, и он тут же явился с визитом. Это хорошо, значит, у меня еще есть влияние.

— Но он преступник! Как ты можешь с ним говорить?

— Не пойман — не вор, Полина, — отец нахмурился. — Я адвокат и прекрасно знаю, какой иногда малюсенькой лазейки хватает, чтобы выйти сухим из воды. И часто бывает, что именно я нахожу эту лазейку. С адвокатами не ссорятся.

— Можно ли мне узнать, о чем ты с ним говорил? Или это тайна следствия?

— Почему же нельзя? Я попросил господина Черского выяснить, не из его ли когорты убийца. Он уверял меня, что всех своих знает наперечет и что никому и в голову не пришло бы убивать господ высокого ранга.

— А проституток можно убивать? — во мне проснулась строптивость.

— Как ты можешь, Полина? — отец укоризненно покачал головой. — Речь шла о том, что Черский не давал никакого распоряжения. Это сделал пришлый человек, которого, кстати, нелегко будет найти.

— Думаю, что его скоро найдут…

— Зачем ты не посоветовалась со мной?! Это очень опасно, и я против того, чтобы подвергать дочь смертельной опасности. Нужно заявить в полицию, что ты готова отдать им дневник, и пусть сами ловят на живца. Без моей дочери.

— Нет, — заупрямилась я. — Я не отдам дневник Владимира. Это последнее, что осталось от него.

— Ну, хорошо, — согласился отец. — Только пообещай мне, что до того, пока не придет Черский с ответом, ты будешь находиться здесь и не выходить из дома.

— А когда он придет?

— Не знаю, но обещал скоро. Всего хорошего, доченька, мне пора, — он поцеловал меня в лоб и вышел. А я осталась.

Вот со скуки написала тебе такое длинное-предлинное письмо, словно я Нестор-летописец.

Пойду, проведаю Настю, она, наверняка, уже вернулась из института.

До свидания, Юлия.

Твоя далекая подруга Полина.

P.S. Перечитала письмо и поняла: кажется, я знаю, кто убийца. Если отбросить в сторону эмоции «Ах, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», то в результате остается только один подозреваемый. Но надо все тщательно проверить, иначе возведу напраслину на человека. Завтра же расскажу обо всем следователю, а пока прощаюсь.

Полина