Эту боль, тупую, как дерево, Нынче мыслями не разрубить. Умер в городе сумрака серого, Кто любил среди ландышей жить. Жизнь принял любовно и ласково, Но мачехою она была, И над снежной и каменной маскою Среди песен сгорел ты до тла. Но не бойся ты вечера синего, Все пройдет. И под шорох ветвей Будет песня звенеть соловьиная Над твоею могилой, Сергей.

Из кабана и на погост, Мы шли. Осенний воздух вспенен. Был удивительно ты прост, Трагический Сергей Есенин. Что гениально — просто. Так. Но люди редко понимают, Что это — углубленный знак Сияющего синью Мая. Ты говорил; «Покину их», Искал Ширяевца могилу… И на руках рыдал чужих, Незабываемый и милый! Писали много о тебе, И многое еще напишут; Но, кажется, порою мне, Что эти строки правдой дышут! Распятья путь тебе и мне; Но сердце радостью согрето, Что в голубеющей стране Два повстречаются поэта.

Ты ушел от нас в страну заката. Все равно: рукав иль бечева, — Номер иль бревенчатая хата, Где в петле пропала голова… Не был я с тобою в дружбе тесной, Но не может сердце не скорбеть! Много их живут, поющих песни, Только им по-твоему не петь. Им не петь о милой, уходящей, Васильковой да ржаной Руси… Только ты нам в город гомонящий Запах ржи и поля приносил. Ты пришел пропеть о жеребенке, Что, закидывая ноги к голове, Мчался с поездом на-перегонки По широкой, по степной тропе… Как и он, не зная сил и меры, Как и он, ты не хотел понять, Что такого не было примера, Чтоб коня железного догнать. Задыхаясь, оба вы упали: Ты и он — твой розовый скакун. Оттого по вас родные дали Разметали синюю тоску. Ты ушел от нас в страну заката. Все равно: рукав иль бечева, Номер иль бревенчатая хата, Где в петле пропала голова…

Я тебя не знала, ни любила, А в руках мучительная дрожь: Ты теперь о солнечном, о милом Ничего нам больше не споешь. Разве жизнь такая уж плохая, Что не стоит на нее смотреть?— В синий холод гроб твой, колыхая, Мы опустим в земляную клеть! Не дождется на косом крылечке, — Приплетется старенькая мать И уйдет заупокойной свечкой По родному сыну догорать. Милый, милый! Что же ты наделал, В сизой мути юность прокутив! Ведь тебе бы в полдень загорелый Чуять жизни бешеный разлив. Ведь тебя облюбовали зори, Выбрав в песнях розовый насест. Так зачем же ты, с какого горя. Над самим собой поставил крест?

Ты теперь добыча молвы, Достояние жалоб и слез. Не сносить тому головы, Кто, как ты, беспризорным рос. Позабыть бы и год, и число, Этот липкий нахмуренный снег, Увидать в этот день зло Мог воочию человек. И слова разбегаются вдруг, Голос мой бездыханным стал, Когда вспомню грохочущий стук Паровозных колес и вокзал. Заметавшихся лиц волна С перепуганной дрожью губ. Гроб твой встретила вся страна Похоронной удалью труб. Мертвой жгучей петлей по сердцам Ты хлестнул, как ярым бичом. Этот тайный, жестокий шрам Всюду мы с собой понесем. Не сносить тому головы, Кто, как ты, беспризорным рос. Пусть мой стих, как пучок травы, Над могилой твоей вместо слез.

Мы виновны в твоей печали, Что за горло схватило петлей. Мы не выпытали, не угадал и, Как бороться с самим тобой. Оттого не нашлось у нас силы, Не нашлось и такого плеча, Чтоб тебя отстоять от могилы, У тебя, — твоего палача. Голос мой ничего не значит, Славословить тебя не берусь, По тебе надорвется плачем, Как по сыну беспутному, Русь. Да еще… (как же ты не подумал!), Эта весть заползет, как тать,— Средь чужих причитаний и шума Зарыдает другая мать.

Как вино из недопитой чары Юность пенную выплеснул в грязь, И в нависшем кабацком угаре Вместе с лирой своею погряз. Долго плакал васильковый вечер В отцветающей черемухе звеня, Как мужик, что плачет на рассвете, Над конем сдыхающим склонясь. Но попрежнему звучал твой голос, Ты попрежнему читал стихи, Только не клонился спелый колос, Им внимая у смеющихся ракит. Слушал их пропахший пылью город, Скучный город, что стихи продать За бутылку пива может вору Или просто нищему отдать. Плакал с ними разве только пьяный, Как голодный пес затравленный поэт, Закрывал рукавом рубахи рваной Слезы от мигающего света. А когда ты снова видел поле, Под кудрями хмурилось чело — Потому, что сердцу было больно, Потому, что сердцу тяжело. Все идет, как раньше, как когда-то, По весеннему звучат твои стихи О полях, о заскорузлых хатах, О родной нетронутой стихии. Только стонет васильковый вечер, В отцветающей черемухе звеня, Как мужик, что плачет на рассвете, Над конем сдыхающим склонясь.

Есенин — нежное имя. Соловьиный звон. Кудрями золотыми Звенел веселый клен. Из солнечного ливня, Весеннее лицо, Овеял ветер нивный Цветочною пыльцой. Образ чист и ясен, Весь в кликах журавлей. Ты — осиянный ясень Над синевой полей. Цвел пшеничный колос С васильками глаз. Соловьиный голос Брызгал счастьем в нас. Вдруг город громыханьем — Грозой в твое чело. Полярное дыханье До смерти обожгло. Разбился милый голос, Осыпались цветы, И как осенний колос Сломался хрупко ты. За песни, за страданье В родимых краях, Звени в веках рыданье Подстреленного соловья.

Не хочу, не умею, не верю В эту черную злую беду. Про такую большую потерю Может только присниться в бреду. Две недели, а свыкнуться жутко, Ты живешь еще, радостный мой, Чья-то выдумка, жгучая шутка Это имя за черной каймой. Но вестей однозвучные строки, Но лицо твое в темном гробу… Будь же светел в веках, мой далекий, Незабвенным, мой ласковый, будь. Дальним внукам в года золотые, В синем свете немеркнущих глаз Сбережет твои песни Россия, А тебя уберечь не смогла.

Того, кто дорог, нет на свете, Его обратно не вернешь… Свисти и пой, декабрьский ветер,— Ты по-кладбищенски поешь. Ну, как над синими глазами, Над строчками не тосковать, Как в низком доме, там в Рязани Тоскует сгорбленная мать. За поцелуи и за песни, За все, чем жизнь была пьяна, Ни губ нежней, ни глаз небесней Уже не сыщет ни одна. Туман над северной столицей, — Над низким домом тополя… Мне больно, мне, как плаха, снится Тугая, терпкая петля. Не разрубить ее, не скинуть, Плечам холодным не помочь. Ах, лучше б мне висеть и стынуть, Чем задыхаться в эту ночь. Того, кто дорог, нет на свете, Ушел неуловимый гость… Свисти, свисти, декабрьский ветер, Шальную память заморозь.

Осень. Глушь. Шагаю наугад. Вечереет, скоро догорит Желтая закатная дуга. За оврагом стынут пустыри. Дальше пашни. Земляное тело Чревом порыжевшим колыхает. Шелестит листвой посоловелой Ветхая, забытая ольха. Запах смол. Лопаты мерный стук. Упаду, затягивая петлю. Мать-земля! зерном не прорасту. Звездочку над полем не затеплю. Что мне те, идущие за мною! Им — свое, для них не стоит жить. Вот один я с ношею земною У последней роковой межи.

С каждым днем нежнее ветер вешний. На пригорке зачернели пашни, Был румян и тих закат вчерашний, Был закат как дикие черешни. Шел я полем тропкою знакомой И апрель шагал со мною рядом. Сердце свету вешнему не радо. Отчего ж тревога да истома? Все как прежде. Розовые льдины Набегают на кустарник тощий. Облака над молчаливой рощей Разметались стаей журавлиной. Все как прежде. Только тот далече, Кто поля в наследство мне оставил. С перелетной журавлиной стаей Я напрасно жду вестей о встрече. Все как прежде. Только жизнь трезвее И суровей. Юность миновала. Скоро след мой на тропе подталой С дольним прахом навсегда развеет. Я смирился. Я не прекословлю. Зыбки сны, обманчивы надежды. Я готов любить ее, как прежде, Над полями голубую кровлю. Хорошо здесь. Косари да жнеи. Босоногое тучное лето. Шум лесной, да неуемный лепет. Здесь я сердцем проще и нежнее.

Не впервой умирают поэты, — Но такого хороним впервой. Уж давно панихиды пропеты Им самим над своей головой. И не наши следили глаза ли, Как поэт рифмовал «умереть»? Или зрители в зрительном зале Всё хотели игру досмотреть? Досмотрелись. И он доигрался. Чем не тенор пропел мировой? На воздетых руках закачался Пышной ношею над головой. И как-будто совсем не пристало, Что мы спать не могли до утра, Что в платке — его мать причитала И под шляпкою — взвыла сестра, Что к могиле мы шли без дороги, Что без песни стояли в кругу, Что у девушек тонкие ноги По колено намокли в снегу, — И что всем незнакомым и разным Нам равно заприметился вдруг Соблазнительный смертным соблазном Над могилой березовый сук.

Когда твои отзеленели рощи — Ты сам листом качнулся золотым. И как уйти еще честней и проще, Чем ты ушел, «как с белых яблонь дым». Молчит поэт — а люди скажут: «горд он»! Смеется он — и скажут — «легок нрав» А ты — как конь с оборванною кордой — Был просто резв, кипуч и не лукав. С ветрами — ветер, и в колосьях колос, Герой с героями, и с нищими — бедняк, — В метельных днях сорвал ты вещий голос, Как с петель дверь срывается во мрак. Любимейший нежнейшею любовью, Прости, что мы тебя не сберегли… …Мы над твоею васильковой кровью Колосьями под градом полегли.

Послушай, друг, ведь это не гитара, Ведь не стакан, чтоб с горечи разбить, Ведь на земле промерзлой и усталой Еще осталось, что любить. Послушай, друг… нет, не могу. Не знаю… Лицо в ладони… Холодно… Темно… Как время то кипит и пропадает, Глотает все воронкой водяной. Чья молодость звончей твоей звенела? Кто так любил березы и луну? Как мне Москва сегодня потемнела… Как стало трудно плечи разогнуть… Я помню голос твой, охрипший, но задорный, Ты Пушкину протягивал цветы… Сегодня и бульвар и Пушкин в белом с черным, Сегодня все слова, как выпиты — пусты.

Еще одно дурное дело Запрячет в память Петербург. Там пуля в Пушкина летела, Там Блоку насмерть сжало грудь. В игре и бешенстве неистов, Окостенелый Николай Пытал допросом декабристов, — Все крыла Петербурга мгла. Опять его глухое слово! К себе на гибель приманил Непетербурского такого, Кто всех звончее жизнь любил. Всех нас пронзительным ударом По сердцу знойно полоснул Тот страшный ледяной подарок, Что Петербург прислал в Москву. И перепуганы, и смутны, с перекосившейся душой, За гробом, на ветру попутном, Шагали талою водой. Кто может мимо — слава богу, А нам, до своего конца, Тяжелой памятью в дорогу Черты застывшего лица.

Смотрю на кудри светлые крутые, Как-будто изгнанных из рая облаков. Тот не прочтет иероглиф России, Кто не поймет есенинских стихов. Прозрачный воздух. Солнечное жало. От Соловков до Астрахани путь. Люблю тебя таким: немного вялым, Слегка уставшим, сгорбленным чуть-чуть. И в час, когда пыланьем утомленный Ложится день в прохладную кровать, Тебя таким: затихшим и влюбленным Душа моя хотела-б созерцать.

Вижу я — в бреду и томленьи, Когда ночь шепелявит слова, Качается на трубе отопленья Льняная его голова. Притулился в комнате ужас, Тот, что жизни измерил глубь, — И буреет густая лужа Под ногами, в самом углу. На столе те же страшные пятна Кровью вписанных горьких строк… Ты оставил нам непонятный Со стихами последний листок. Милый мой, простой и веселый, Где же встреча, когда и как?.. Я б пошла большаком и проселком Этой встречи с тобою искать. Эту боль ее расскажешь заново, Смоет дождями твой легкий след… Мы любили тебя и пьяного, Потому что родней тебя нет. Ведь ты пел о немытой, нечесаной За порогом березовых чащ, Что заснула под синими плесами, Во хмелью утомившись кричать. Знали мы, что дерзкий и буйный, Жил ты сердцем всегда в неоглядь. Эх, Рас…сея, сторонка разгульная, Нежеланная, видно, ты мать! Что вы плачете, синие сумерки, О том сердце, которого нет? Жил вчера, а сегодня умер Самый лучший в России поэт…

Эх, Сергей, ты сам решил до срока Завершить земных волнений круг… Знал ли ты, что станет одинока Песнь моя, мой приумолкший друг! И каким родным по духу словом Пели мы — и песнь была тиха. Видно, под одним народным кровом Мы с тобой растили дар стиха. Даже и простое восклицанье Часто так и славило без слов, Что цвело певучее братанье Наших русских песенных стихов. И у нас — о, свет воспоминаний! — Каждый стих был нежностью похож: Только мой вливался в камень зданий, Твой — в густую золотую рожь. И, влеком судьбою полевою, Как и я — судьбою городской, Ты шагал крестьянскою тропою, Я шагал рабочей мостовой. Ты шагал… и, мир вбирая взглядом, Вдохновеньем рвался в пастухи. Милым пестрым деревенским стадом Пред тобой стремился мир стихий. На пути, и нежный, и кудрявый, Ты вкусил горячий мед похвал… И — кузнец, создатель каждой славы И тебя мой город приковал. А потом, как-будто злой проказник, Как дикарь, как недруга рука, Толканул, чтоб справить славы праздник, В чумовые недра кабака. И твоим пристрастьем непрестанным Утвердив лихие кутежи, Застил город огневым стаканом Золотой любимый облик ржи. Где же ты, зеленых кос небрежность? Где пробор березки при луне?.. И пошел тоскливую мятежность Разносить, как песню, по стране. Знать, не смог ты здесь найти покою — И под пьяный тягостный угар Затянул смертельною петлею Свой чудесный стихотворный дар. Хоть земля твой облик крепко скрыла, Мнится бледной памяти моей, Что вот-вот — и свежая могила Вспыхнет близкой россыпью кудрей И стихов испытанная сила Запоет о благости полей.

Отзвенело сердце буйною тальянкой, Отзвенело, звонкое, голубым ключом. Утром стынет озеро ледяными склянками Под белесым угасающим лучом. Ластится лисица по тугой пороше, Умирает пурпуром рябина в синь. Жалостно волчица воет в роще Средь обглоданных оборванных осин. Отзвенела молодость кабацкою гитарой. Разве струнам вылечить кровяную грусть, Если паровозы, фыркнувшие паром, Гудом прогудели в избяную Русь. И в броне бетонной цепкими руками Трижды опоясанный маховиком Город заковал в железо, в камень Пугачевской удали кумачевый ком. Пастухом кудрявым не свистеть в жалейку. В земляничных венчиках не шагает Спас, Только вихрь бензинный в каменных аллеях И подвал беззубую открывает пасть. По Ступенькам ниже. И под мокрым сводом В скрежет граммофонов, в женский визг и смех, Лаковый башмак кропя кромешной водкой, Плакать о забытом гомоне застрех. Слишком широко раскрылись вежды. Ничего не надо, ничего не жаль. В этом мире грусть дастся нежным, Листопада горькая, золотая паль. Мать земля, любимая! Блудница! Губ твоих желанная краса. На межах полынь и медуница, На черемухе звенящая роса. О, земля! Последнее спасибо За тоску, за радость, за поля, За пургу кандальную в осинах, За весенний шорох в тополях. Клен роняет в осень алых листьев дождик, Все мы, все мы в этом мире тлен. Кто-нибудь из нас повиснет тоже, Как и ты, в веревочной петле. «До свиданья, друг мой, до свиданья, Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди».

В степи чумацкая зола Твой стих, гордынею остужен, Из мыловарного котла Тебе не выловить жемчужин. И груз Кобыльих кораблей — Обломки рифм, хромые стопы. Не с Коловратовых полей В твоем венке гелиотропы. — Их поливал Мариенгоф Кофейной гущей с никотином От оклеветанных голгоф Тропа к иудиным осинам. Скорбит Рязанская земля, Седея просом и гречихой, Что, соловьиный сад трепля, Парит есенинское лихо. Оно, как стая воронят С нечистым граем, с жадным зобом, И опадает песни сад Над материнским строгим гробом. В гробу пречистые персты, Лапотцы с посохом железным, Имажинистские цветы Претят очам многоболезным. Словесный брат, внемли, внемли Стихам — берестяным оленям: Олонецкие журавли Христосуются с Голубенем. Трерядница и Песнослов — Садко с зеленой водяницей, Не счесть певучих жемчугов На нашем детище — странице. Супруги мы… В живых веках Заколосится наше семя, И вспомнит нас младое племя На песнотворческих пирах.

В маленькой мертвецкой, у окна Золотая голова на плахе; Полоса на шее не видна — Только кровь чернеет на рубахе. Вкруг, на лавках, в полутемноте, Простынями снежными белея, Девятнадцать неподвижных тел Ледяных товарищей Сергея. Я присел на чей-то грубый гроб И гляжу туманными глазами, Подавляя слезы и озноб, Застывая и давясь слезами. За окном — пустынный белый двор; Дальше — город в полумраке синем… Я да трупы — больше никого На почетном карауле стынем… Вот Смирнов (должно-быть, ломовой), — Каменно-огромный и тяжелый, — Голова с бессмертной головой, — Коченеет на скамейке голой. Вон Беляев… кровью залит весь… Мальчик, смерть нашедший под трамваем. Вон еще… Но всех не перечесть; Все мы труп бесценный охраняем… Город спит. Но спят ли те, кого Эта весть по сердцу полоснула, — Что не стало более его, Что свирель ремнем перехлестнуло… Нет, не спят… Пускай темны дома, Пусть закрыты на задвижки двери, — Там, за ними — мечутся впотьмах Раненые ужасом потери…. Там не знают, где бесценный труп, Тело ненаглядное, родное; И несчетность воспаленных губ Хрипло шепчет имя дорогое… В ледяной мертвецкой у окна Золотая голова на плахе; Полоса на шее не видна; Кровь, и — лист приколотый к рубахе.

Неужели необходимо Петлю на шею надеть, Чтобы идущие мимо Не мешали петь?.. Неужели только из гроба Поэту звучать дано, А без этого никто-бы Не слушал, чем сердце полно. У досчатых трактирных стоек Души не сжечь до конца, Дурманами злых попоек Не напоить певца. Выплеснуть сердце наружу, Бросить предсмертный хрип В туманную стужу Перед приходом зари. В неизбывной предельной печали Осознать: «Погибай, поэт! Если хочешь, чтоб песни звучали, Выбивай из-под ног табурет». Но кровь, что по жилам бежала, Но горло, таившее звук, Сильнее смертного жала, Сильнее веревки и рук. И не клятвы у свежей могилы, И не жалобы, а призыв: Поэты, крепите силы — Есенин с нами, Есенин жив!.. И разве когда-нибудь краше Звучал его напев? Поэты, для ваших пашен Им уготован сев… Неужели необходимо Петлю на шею надеть, Чтобы идущие мимо Не мешали петь?

Березки в платьицах зеленых С узором яркой бересты В весенних шумах, зовах, звонах Кладут поклоны и кресты. И поутру поют они же Свой светло-заревый псалом И кланяются ниже, ниже Под искрометным топором; И к речке, на веселых склонах, Где жизнь их радостью цвела, — Положат в платьицах зеленых На землю юные тела. И над безвременным кладбищем, Где пелся неземной псалом,— Мы не найдем, мы не отыщем Печали в пламени вечеровом. Лишь осенью, когда в затонах Злой ветер сморщит лик воды, Мы вспомним в платьицах зеленых Березок стройные ряды.

Над твоею несчастною долей Голосить, тосковать, причитать, Снежный ветер по русскому полю, Чтобы мог те слова разбросать, Чтобы ели седые заплакали, И березы родные твои. Золотые ключи иссякли, В землю скрылись стихов ручьи. И тоски по тебе не рассеять… Как придет без тебя весна? Ах, сгубила тебя… «Рассея»… Азиатская сторона!

В этом мире, темном и убогом, Где должны мы коротать свой век, Ты бродил недолго по дорогам С невеселой кличкой: «человек». Мучимый неискренностью братской, Ты в тоске, — хмелен и нездоров — Буйствовал среди Москвы кабацкой, А любил березки и коров. Тесно в нашем неуютном теле, И душа рванулася из пут, Чтоб найти в космической метели И успокоенье, и уют. Ах, душа поэта, озорница. Пусть тебе сквозь холод голубой В мире том ни разу не приснится Этот мир, покинутый тобой.

Ранний вечер дрогнул на проспектах, Город на прощанье повидал, Горьким звуком песен недопетых В небе зазвенели провода. И под неприветливую кровлю Ты вошел за вымыслом глухим, — Четко написать своею кровью Темные последние стихи. Смерть сломила робкие преграды, Сжала горло горестным кольцом. Северные вихри Ленинграда Омывают бледное лицо.

Милый, ты назначил встречу, Только где ж твой дом? Как тебе туда отвечу И каким письмом? Все я сделаю, что надо, И не поленюсь, Чтобы красным листопадом Прозвенела Русь. По снегам и по морозам Без дорог пойду, На ушко твоим березам Расскажу беду. Сяду в круг осин пригожих На клочок травы… — Синеглазого Сережу Не видали вы? Да не он ли на опушке Нам, под новый год, Развеселые частушки Соловьем поет? Желтый лист несут метели Через перевал… Не Сережа ли с похмелья Кудри растерял? В поле холодно немножко, Белый ветер лих. Хорошо звенит гармошка В пальцах ледяных. Растрепать бы не пора ли Нам земную сонь? Три березки заплясали Под его гармонь. Клены топчутся неловко На кресте дорог. Ах, рассветная обновка, Синий поясок! Это он судьбу ворожит, Это он поет. — Русь, не ты ль вокруг Сережи Водишь хоровод? Светлый радостный кудрявый, Он стоит один, Озарен всемирной славой, Средь степных равнин. Милый, ты назначил встречу Кровяным письмом… — Соловей мой, я отвечу, Я найду твой дом.

Сладкопевец мудрый Утонул в снегу. Золотые кудри Песней сберегу. Аржаное знамя По снегам равнин Вольными руками Понесу один. Свистом молодецким, Перезвоном крыл Стороне советской Подогрею пыл. Хорошо ли, худо ли. В славе наша рать. Мне ли надо удаль Где-то занимать? Сон хороший снился Во сыром бору. Соколом родился, Соловьем умру! Край берез и воли! Позабыв разгул, Я сегодня в поле Стал на караул. Это не измена И не дикий пляс, Это только смена На короткий час!

Волосы — как Пушкинская осень, Может быть, немного золотей; А в глазах мятежных та же просинь, Что на крыльях сизых голубей. Пролетала песня звездопадом В города от ивовой межи, Чтобы ясным и певучим садом Расцветала наша злая жизнь. Хоронилась в берестных лукошках, Колосилась рожью на полях, Чтобы мы узнали хоть немножко, Как чудесна и легка земля. Потому-то петушки резные По деревням памятки поют, Сарафаны черные такие Девушки на посиделках шьют, И по всей моей стране неровной, В каждом сердце как ножовый знак; Был последним, самым, самым кровным, И тебя не выплакать никак!

Город кирпичный, грозный, огромный, Кто не причалит к твоим берегам… Толпами скал от Москвы до Коломны — Камень на камне, рокот и гам. В этом саду соловья не услышишь, И каменный сад соловья не поймет… С балкона любуюсь на тучи, на крыши, На вечно немолчный людской хоровод. И вот у ворог стооконного дома: Зеленые крылья, высокий лик, Буйная песня с детства знакома, До боли знаком шелестящий язык Снились мне пастбища, снились луга мне, Этот же сон — на сон не похож, — Тополь на севере! Тополь на камне! Ты ли шумишь здесь и ты ли поешь? В этих трущобах я рад тебя встретить, Рад отдохнуть под зеленым крылом, Мы ли теперь одиноки на свете! Нам ли теперь вздыхать о былом! Тесно тебе под железной крышей, Жутко и мне у железных перил; — Так запевай же! Ты ростом повыше, Раньше расцвел здесь и больше жил. Я еще слаб, мне едва — восемнадцать, Окрепну — и песней поспорим с тобой, Будем как дома, — шуметь, смеяться, Мой стройный, кудрявый, хороший мой… Эта ли встреча так дорога мне, Шелест ли тронул так душу мою… — Тополь на севере! тополь на камне! Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!

Не расцвел — отцвел. Повалился — сгиб. И пошла расти крапива́-бурьян, Пушкин, Лермонтов, Кольцов, да мало ли… В полчаса не сосчитать. Стариками нас судьба не баловала. Двадцать, тридцать, тридцать пять. Скоро сказка русская ка́тится. А концов поди — ищи. Трахнет в темя гнилая матица, И никто не виноватится. Рыскай по полю, свищи. Пропадай ты, святая родина, Чудо-тройка, тройка-птица. Ров да кочка да колдобина. Кто сказал, что тройка мчится. По грязи осенней хлюпая, Ты куда шажком везешь… …Эх ты родина, баба глупая, Соловьев своих почто не бережешь. В ночи, зорями улыбчивые, Хороши твои соловьи заливчивые, Хороши. Попоет соловей да повалится, Об пень головенкой ударится. Иль что шибко пел от души. Эх ты мать, баба корявая, Хороша твоя понёва дырявая, Хороша твоя кривая клюка. Только жизнь с тобой тяжка. Ночью осеннею над полями встал сон. Видится зайцам, волкам, соснам да странникам: Встали вкруг мудрецы-певцы-старцы. Всех сто                                                           сот. Бороды седые длинны, посохи высоки. Встали                                             вкруг сто сот. Затаилась земля: ждет-молчит. Посмотрели на звезды старцы и запели враз. Запели они от мудрости своей, от полноты дней, От пережитых горей радостей, от улыбок                                          внуков своих, От великого раздумья, от красы-истины. Ах и песня-ж то. Расцвели в полях цветы лазоревые и рдяные. Пали на́ землю звезды-огоньки. Видят волки да зайцы, сосны да странники:                                     стал рай на земле. Жизнь — любовь-красота. А смерть не смерть. Родина, родина, слепица юродивая… Красен сон, только сон не явь. Эх ты мать, дурища корявая, Задавила ты всех сто сот мудрецов во                                          младенчестве. Задавила, темная, только начали петь по —                                             соловьиному. Видно не нужны тебе мудрецы-певцы. И так, мол, проживу… — Проживешь, ленивица, В городу башня великая. На башне колокол бьет, ведет счет. Александр. Сергей. Кто там еще. Проходи. В лесу дремучем пещерка малая В месте неведомом. Старик замшонный, не понять, где одёжа где,                                                         тело, По старине Яриле молится. Книга у него бере-                                             стяная лежит. Что ни час угольком вписывает не по нашему. В землю лбом бьет. — Имена-же их ты веси. Окрай неба зарево новых дней.

Земля моя. Сегодня ты богата. Мы принесли тебе неисчислимый дар. Таких даров ни жрец, ни император Тебе не воздавали никогда. Земля моя. За жито, за пшеницу, Насущный хлеб, металлы и вино Какой несметной, горькою сторицей Нам расквитаться было суждено. Земля моя. В твои глухие недра, На твой песок, на твой отталый снег Мы положили первого из первых, Мы положили лучшего из всех. Земля моя. Из сыновей мятежных Всем половодьем неуемных сил, Никто тебя так звонко и так нежно И так самозабвенно не любил. Дыша тобой, в одну тебя влюбленный, Ведь он вложил последнюю мечту И в медь, струящуюся с клена, И в белый дым от яблони в цвету. Земля моя. Уж ты ли не богата, Уж ты ль сегодня славой не горда. Таких даров ни жрец, ни император Тебе не воздавали никогда.

В этой вечерней, метельной мгле Знать — не узнаю, понять — не пойму… Память — нам, тело — земле, Тело — земле, а дух — кому? Был ведь и пел ведь, смеялся, рос, — Выше, все выше, от нив до звезд, Дальше, все дальше, — куда от нас? В даль океана, в мир, — в Шираз. Родина — плен. Из него не выйти. Снова родные, хмурые выти… Сердце — в тенета. Грузней голова. — Золота вескость и зрель — в слова. — Как же, куда же, о чем теперь… Родина. Мама. Спокойно. Смерть. Ветер, да ветви в вечерней мгле, Ветер, да ворон и вдруг строка — Память — нам, тело — земле, Тело — земле, а дух — в века!

Семь городов оспаривали право Быть городом, где родился Гомер, Семь городов превыше всяких мер Кичились этой бренной славой. Нам спорить не о чем. Ты родился в просторах, Где ветер домовничал в зеленях, Где тешила младенческие взоры Густая рожь, стихом твоим звеня. Нам спорить не о чем… Но любо мне сознанье, Что изо всех попутных городов За вязь потертую, за дрему куполов На город мой легло твое признанье. На город мой, где шумная Тверская Крылатый шаг навеки сберегла, Где молодость твоя, взлетая и сгорая, Нас благодатным ливнем обдала. Где прошумев неповторимым клевом Про мир, про дом, про белых яблонь дым, Ты проходил с почтительным поклоном Перед собратом бронзовым своим. И в те часы, к бессмертью пламенея, И свой увенчанный провидел пьедестал — Здесь, — в этом городе, — что для тебя предстал Священным символом — Рассея.

О, ты, покинувший поля, Возлюбленный своей отчизны, Никто не знал, что лишь петля Тебе достанется от жизни. Не в срок положенный ушел С твоей черемуховой песней, И пел ты слишком хорошо, Чтоб выжить с человеком вместе. Ты вынес не одну пургу, Но трепетал один, как пламя, И вот я молвить не могу, О чем так рассказать желаю. Поникли тысячи друзей, Но и врагов поникли сотни, И ты, как в золотой грозе, Над нами властвуешь сегодня! Ах, пройдена тобой межа Всего мудрее и нелепей, И слезы первые лежат На сердце, как горячий пепел. Встречай же гостя ты, земля! Останки сохрани отчизне. Да будет проклята петля, Последняя награда жизни!

О, друзья, все равно не сберечь Променявших все в жизни на песню: Им награда — надгробная речь, Над могилой зеленая плесень. Это звезды поэту нужны, Но поэт даже звездам не нужен, Потому его песни нежны, И над песнями девушки тужат. Пусть готова на шею петля, Пусть лицо, как земля, посереет, — Ведь замашут крылом тополя И вздохнут голубые сирени! Те, которые галстук зари Повязали на шею сегодня, Вместо нас будут жить, говорить, Как смышленые внуки, свободней. И о том, кто от бури погиб, Кто за них шел с открытою грудью, Не одни металлический гимн Пропоют невнимательным людям.

Заря над опальной столицей Глядела спросонок так зло. Прохожих зеленые лица На миг отражало стекло. Скулили в воротах собаки, Горели костры на кругу, И — колокол черный — Исакий Качался в летящем снегу. А там, за синеющей рамой, Глядя в электрический свет, Бессонный, горящий, упрямый Всю ночь задыхался поэт. И, только-что сумерки стерло, Вскочив на придвинутый стул, Свое соловьиное горло Холодной петлей затянул… Промерзли чухонские дровни, А лошадь ушами прядет. Никто и вольней и любовней Над телом его не заржет. Покрыт простыней, без подстилок, Он едет к последней беде, И в мерзлые доски затылок На каждой стучит борозде. А завтра в вечерней газете, Спеша на трамвае домой, Бухгалтер прочтет о поэте В столбце, обведенном каймой. Но дома — жена и ребята, Письмо и тарелка ухи. «Я тоже, — он скажет, — когда-то Писал недурные стихи. Зато вот теперь, слава богу, Служу и живу ничего». Бродяга! Мечтатель! В дорогу, В дорогу, не слушай его! Уж лучше-б ты канул безвестней, В покрытую плесенью тишь. Зачем алкоголем и песней Глухие сердца бередишь? За всех, кто вареньем и чаем Ленивую гонит хандру, Мы в каждой строке зажигаем Высокий костер на ветру. Чтоб слыть «негодяем» и «вором», Лжецом и растратчиком слов, Чтоб плакать над их же позором В разбойном просторе стихов!

О страшных стихах Про черного человека… О поэте, жившем не в своем веке, Распятом на гнилых крестах… То осмеянный и затравленный, То взносимый выше небес, Сколько раз спотыкался о камни, Пьяный от водки и песен. О черном человеке Жуткая песня, О черном человеке, Смерти вестнике. Черный оказался сильнее. Черный убил золотоволосого. Золотоволосый висит на стене, Насмехается безответным вопросом. Висит, висит, мотается Высунув язык. За песни ли мается? Кается ль о них? Золотоволосый, голубоглазый мой друг, — Солнечный, солнечный в радости и в муках, Солнечный, солнечный друзьям и врагам, Солнечный перед веками, — Сдавленный мертвой петлей, Стал ты еще светлее И нам, сопричастным мукам, И детям и внукам, Которые будут лелеять О тебе и быль и легенды. Беспричинных смертей в мире нет. Будьте ж прокляты все причины! Кто-нибудь ведь даст ответ За подбитые крылья орлиные, Кто-нибудь ведь будет казнен Приговором грядущих времен. Виноваты ль друзья иль враги, Виновата ли просто водка, Если в жизни не видно ни зги, Разве кто разберет? Чтоб понять твой буйный уход, Нужно ль вражью выискивать злобу, Ведь захлопывать крышку гроба И друзей сколько хочешь найдется. Кто же радость твою пресек, Кто родил перед жизнью испуг? Ах, умеет прикинуться другом Черный человек…

Эх, гульбище, пьяное! Сверканный пляс монист. Улыбка обезьянья Немого гармониста… Тоска одинокая, Гнетущая тоска, — Прижитый до срока Сверлящий зуд в висках. Будь прокляты счастливые! Будь проклята любовь! Под всякой женской бровью Извечная лживость. Больное сердце чует Начала и концы. Поэт всегда колдует И видит через границы. Больное сердце тронь-ка, — Порвется в момент, — Визжи же гармоника, Проклятый инструмент! Всегда — одно и то-же. Во всякой лживой сказке Осклабленная рожа Немого дурака. И лжет ли он гармошки Хрипучими слезами, И лжет ли он мышиными Безбровыми глазами,— Один и тот же камень Готовит в спину мне. Все исходит, что посеяно, Истлеет, что взросло. Гудит обман песенный В мозгу, как сверло. Кабак как-будто тесен мне, Дышать мне тяжело,— Эх, если бы Есенина В разгул занесло! Больное сердце слышит Больного сердца крик. Гармошка, визжи же, Кривляйся старик! Эх, гульбище пьяное, Тоска одиночества! Кошмарные ночи Залечут ли раны мне? Или потихоньку Уйти на чердак, Пока визжит гармоника, Кривляется дурак? Все минет, все сгинет, Все в памяти истлеет, И медленно остынет, Качаясь в петле.

Ах, Персия!.. Цветущий чайный куст. Все также девушки твои красивы, Но не приедет ласковый урус Слагать о них Персидские мотивы. Да!.. Не приедет к милой Шаганэ, С больной душой и с непонятной болью, Чтобы любить в далекой стороне Еще сильней Рязанские раздолья. Какая грусть… Какая тьма… Вот жил поэт… И нет поэта. Он не напишет матери письма И деду Не пошлет привета. А там, где Темза скучная течет И где в туманах лондонские ночи, Быть-может, Анна Снегина прочтет Газетные, скупые строчки. Прочтет и вспомнит лунную порошу И скажет тихо, тихо как во сне: Сергей! Зачем такой вы нехороший… Мне жалко… И обидно мне…

Да… в этом мире странность не одна, Теряем ценное… плохое держим в силе: Все также много в кабаках вина, Но нет поэта… Лучшего в России.

Шумят, волнуясь, травы по весне И засыхают в осень без привета… Сергей! Сергей… И ты вот отзвенел, Упал… Как лист под дуновеньем ветра.

Müd leb' ich in dem Heimatsort Und sehn' mich nach dem Weg des Wandrers. Ich lass mein Haus und gehe fort, Als Strolch, als Dieb, und was noch andres. Ich ziehe durch den weissen Tag Und ruh' und raste nach Bewiilen. Und einen guten Messerschlag Bereitet mir der Freund im Stillen. Der gelbe Pfad im Wiesengras Ist froh in Lenz und Sonnenhelle, Und jene, die ich nie vergass, Vertreibet mich von ihrer Schwelle. Und zu den meinen kehr ich heim, An fremder Freude mich zu wärmen; Am grünen Abende, allein, Häng ich mich auf an meinem Ärmel. Der Trauerweiden graues Haar Neigt sich zu Boden noch so zärtlich. Und ungewaschen, wie ich war, Werd ich beim Hundsgebell beerdigt. Der Mond, der schwimmet aber dort, Die Ruder in den Seen versunken, Und Russland lebt, wie früher, fort, Und tanzt sich tot, und weint betrunken.

Ой вы песни — птичьи стаи, Ой вы ветры шумные, Он о вас и знать не знает, Думать и не думает… Жил да был, а вот и нету, Песни пел, да бросил, Память вечную поэту Унесли с погоста. Ой веревке бы не виться, Не спускаться-б ночи, Не сбываться-б, — ой не сбыться б Твоему пророчеству. Умер, умер наш соловушка, Зарастут дороженьки, Ох! Да свесилась головушка Родного Сереженьки. Ой вы песни — птичьи стаи, Ой вы ветры шумные, Он о вас и знать не знает, Думать и не думает…

Свою судьбу провидит каждый, И неизбежность находит сроки, Поэт сам написал однажды Те пояснительные строки: «И вновь вернуся в отчий дом, Чужою радостью утешусь, В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь.» Читали, думали, с улыбкой: — Лирическое отступленье, — А сердце, запевая скрипкой, Свело в действительность виденье. И вот глухая смерть простерла, Тугую петлю, и навеки Певучее замолкло горло, — И навсегда сомкнулись веки. Скажи, какие же пейзажи Шепнули дрогнувшие губы, Что сердцу милы стали даже И калориферные трубы. Молчит молчанием суровым — Молчанием испепеленных — И медленно плывет за гробом Толпа друзей ошеломленных. И медленно с сырых карнизов Слезами редкими спадает Скупая оттепель… пронизано Тоской, ей сердце отвечает. И медленно влекутся тучи Над катафалком в вечный вечер. Прощай, и нежный и певучий, Прощай!.. До недалекой встречи.

Не бродить по яру над Окою, Не целовать малиновую шаль. В иную синь и даль Ты закатился розовой звездою. Но в белом платье с длинною косою Придет любимая пуглива и ясна, Когда над полою репою Струит лимонная луна. И будет ждать, облокотясь на ивы — «Приди кудрявый, дорогой…» Медовым пухом машут сливы Над убаюканной водой. И земляникой тлеют зори, Ромашкой веет от полей. «О, друг, в тоске и горе Ты ближе, слаже и милей». И льется теплое сиянье Между березовых ветвей И о последнем расставаньи Курлычет стая журавлей. И девушка одна уйдет полями И будет плакать, закрывая бровь. О, не забыть твою любовь И соловья редчайшего меж соловьями.

Как без тебя вернусь в Рязань, Чем успокою злую рану. Такую дорогую дань Мы не платили даже хану. Не мало смерть умчала Заложников в свои края, Но Русь отроду не слыхала Такого сладостного соловья. Напрасно ждут в тоске упорной Тебя в рязанской тишине, Не ускакать от смерти черной, Ни на каком отважном скакуне. Но тело вечно. В новом круге Мы встретимся на голубой Оке. И будем ночью в челноке Мечтать о радостной подруге. А может быть в девичьем стане Ты будешь цвесть и прославлять весну, Иль стройной елью на кургане Смертельно влюбишься в луну. Не мало смерть умчала Заложников на черном скакуне. Но лучшего певца отроду не бывало В рязанской яблочной стране.

Замолкли Гюлистана соловьи, Шираза розы вмиг увяли. Так песни лучшие земли, Слова поэта отзвучали! Омар, Саади и Гафиз Его к себе на пир зазвали,— И гостю на своем фарси Газеллы звонкие читали. Голубоглазый, он стоял, Чужие слушая мотивы, — Но вспоминал родные нивы, Избушку и погоста вал. Вот, гармонист в рубахе красной Собрал и девок, и ребят. Но силится поэт напрасно В деревню милую назад. — Шербет! — хозяева в ладоши И мальчик на подносе им, Украшенном зеленой брошью, — Шербет подносит — Эфендим! — — Не надо грусти, друг наш юный, Взмахни же россыпью бровей! Приветнее, чем тари струны, Запел далекий соловей. Все приближалась песня эта, Гоня предутренний туман… Встречали русского поэта Мешед, Шираз и Гюлистан!..