«Стражник, подкупленный моими друзьями за тысячу лавров, вынесет эти записки из тюрьмы в Цезарвилле. Я надеюсь, что они будут опубликованы за пределами демократической и свободной Бататы. Президент Агамемнон Скарпия отказал мне в помиловании и то, что может предпринять министр внутренних дел после появления записок в свет — теперь не может иметь для меня большого значения».

Фрей Горн.

 

Глава первая

О том, как все началось

Началось это вскоре после Великой Войны, через два года после того, как «купец», на котором я в то время служил матросом, под флагом Бататы перевозивший грузы Объединенных Наций, был захвачен японцами, а экипаж его заключен под стражу.

Однажды тюрьма, в которой мы содержались, очутилась под бомбежкой. Каким-то чудом уцелел я один. С той поры меня не переставали мучить головные боли. Иногда боль становилась настолько невыносимой, что ни ментолофицин, ни еще более радикальный антимигрин не приносили мне облегчения.

Возвращаясь на родину, я, увидев с палубы корабля золотую береговую полосу Бататы, увенчанную кружевной зеленью пальм и гордых эвкалиптов, вздохнул полной грудью и в нетерпении ждал, когда наш тяжелый и неуклюжий транспорт пришвартуется к бетонной стенке причала.

Ступив на родную землю в порту Трех Фрегатов, я, даже не зайдя в любимую матросами «Субмарину», устремился к поезду электрической железной дороги, через час доставившему меня в Цезарвилль.

Как забилось мое сердце, когда я вновь увидел знакомые, разлинованные, словно школьная тетрадь, улицы, скопления громадных домов, вереницы машин самых фантастических марок и расцветок, огромные, словно Ноевы ковчеги автобусы, церкви, похожие на театры, и театры, похожие на церкви, портрет президента Герта Гессарта на рекламах самых лучших и самых гигиенических помочей в мире и бешеную гонку световых букв, обещающих наслаждение тому, кто выпьет ананасовый сок «Нектар Гро Фриша», попробует грейпфрут «Первенец Пума» или насытится кокосовым напитком «Голиаф Вруйса».

Можно было сойти с ума от великолепных витрин, ресторанов, кафе, вынесших свои столики прямо на Бульвар Магнолий, от знаменитого джаза Стрэйка, гремевшего через рупоры на всех перекрестках модную песенку: «Как скучно, ребята, мне жить без войны…»

Все манило, звало, тащило за рукав — дневные кинематографы и ночные бары, игорные клубы, которые официально запрещены, но о существовании которых знает весь Цезарвилль, универмаг Корта, в котором можно было за полчаса одеться с ног до головы.

Но я был только матрос, после двухлетнего отсутствия возвратившийся на родину, матрос без корабля и без службы, с минимальной суммой лавров в кармане, достаточно потрепанный внешне и еще более истрепанный внутренне — войной и бомбежками. У меня лишь одна цель в этот солнечный шумный день, и я стремился к этой лишь одной цели, пробивая себе путь среди тысяч стремительных пешеходов и сотен нетерпеливо рычавших под светофорами на перекрестках машин. Я чуть не угодил под белый звенящий трамвай, пересекая Квадратную Площадь, торопливо прошел через Восьмиметровую, Центральную и Республиканскую улицы и, наконец, попал на тихую Лиловую улицу, такую провинциальную в шумной столице Бататы, с тихими садиками, дремлющими за узорчатыми решетками и белыми домиками в глубине пальмовых и кактусовых аллей.

Я шел к Лиане, к своей золотоволосой Ли, которую не видел целых два года. Помнит ли она меня? Любит ли она меня? Как она меня встретит? Бросится на шею? Обнимет? Вот каковы были мысли, бродившие у меня в мозгу, пока я прошел несколько знакомых кварталов. И вот, наконец, я увидел кисейные, с вышитыми на них синими павлинами, занавески на окнах, багровый бордюр из мясистых канн, окаймлявший дорожку, и эрдель-терьера Лианы — Гобби, с лаем кинувшегося мне навстречу.

— Гобби, Гобби, дурачок, не узнал? — приветствовал я терьера и он завизжал, завилял обрубком хвоста и стал тереться ушами о мои брюки.

— Ли! — закричал я. — Ли, я вернулся!

Дверь отворилась, и на пороге, в ярком солнечном свете, словно в ореоле, появилось мое божество.

— Фрей, — сказала Ли, прижимая руки к груди, — Фрей, как мучительно я ждала тебя…

Золотоволосая, синеглазая, солнечная, она осталась совсем такой же, как два года назад, когда провожала меня в мой последний рейс. Даже платье на ней было то же самое — белое с красным воротничком и красными карманами. Оно было настолько коротко, что открывало ее стройные ножки.

Ли кинулась ко мне, крепко обняла и целовала меня. Она задыхалась от счастья, а я с наслаждением вдыхал незабываемый аромат ее шелковистых волос.

Рука об руку мы вошли в дом, прошли в кухню, где Ли усадила меня за стол, покрытый ослепительно белой клеенкой, и стала угощать душистым кофе из белой фарфоровой чашки. Я почувствовал, что голоден, как сто волков, и принялся за еду,

Пока я пил и ел, она болтала без умолку. Да, она по-прежнему служит у Корте в отделе датского белья, мама ушла по делам, она скучает… Я слушал ее милую болтовню, смотрел в ее похожие на анемоны глаза и чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Все пережитое отодвинулось в сторону и исчезло в туманной дымке, и оставалось лишь безмерное счастье от сознания, что ты любим и тебя терпеливо ждали.

Наговорившись вдоволь и рассказав все новости Цезарвилля — о том, кто вышел замуж, женился, развелся, умер, какие новые фильмы идут в «Титании» и какие новые песенки поет знаменитый джаз Стрэйка, Ли попросила, чтобы я, ничего не утаивая, рассказал все о себе.

Я рассказывал, она мне смотрела в глаза и изредка повторяла: «О, Фрей!», «О, бедный мой Фрей; сколько ты пережил!» Как я любил ее в этот день! И вдруг, когда она один раз сказала: «Фрей, милый Фрей», кто-то рядом отчетливо произнес: «Дрок». В кухне никого кроме нас не было, никого не было во всем домике, кроме нас и терьера, захлебывавшегося от восторга и все же я явственно слышал произнесенное слово. «Дрок» — это было имя вылощенного владельца табачной лавочки за углом. Я не переносил его самоуверенного вида, его шляп с лихо заломленными полями, сшитых по последней моде костюмов самых ярких расцветок, из всех карманов которых торчали носовые платки.

— Фрей, — сказала Ли нежно. — Я так люблю тебя!

— Дрок! — повторилось еще раз.

И вдруг все разделилось. Я слушал, как милые губки повторяли — «Фрей, Фрей, я люблю тебя», а рядом второй голос Лианы упорно твердил: «Это неправда, я люблю Дрока. Дрок, Дрок, я тебя люблю». Головная боль зажала мой лоб в тиски и словно молотом принялась вбивать мне в мозг: «Я лгу, я лгу, я люблю Дрока». С ужасающей ясностью я вдруг сообразил, что читаю затаенные мысли Лианы. Я понимал отчетливо, что все то, что она говорит мне — ложь, а правда — то, о чем она в данный момент думает; думает, что уже полтора года у нее роман с Дроком и полтора года он бывает здесь запросто; надо как можно скорее предупредить его, чтобы он не зашел невзначай и на меня не наткнулся.

И будто в подтверждение того, чего я еще не уразумел в тот несчастный день, когда солнечный свет для меня померк, в садике стукнула калитка, послышался хруст песка на дорожке и ненавистный мне самоуверенный голос позвал:

— Эй, Ли! Где ты запропастилась?

Краска мигом слетела со щек Лианы.

— Фрей, — сказала она растерянно. — Это Дрок, вы, кажется, знакомы?

А Дрок кричал уже с крыльца:

— Эй, Ли, ты, наверное, спишь, как сурок! Погляди-ка, что я принес тебе!

— Нет, мы незнакомы с Дроком, — сказал я, поднимаясь из-за стола и расплескивая чашку с кофе.

— Куда ты? Фрей!

Не ответив ни слова, я распахнул дверь, прошел мимо оторопевшего франта в костюме сигарного цвета и в апельсиновых ботинках, добрался до калитки, натыкаясь на клумбы и, сломав две-три мясистых канны — и калитка навсегда захлопнулась за мной.

В тот же день, в баре «Синяя саламандра», после изрядной порции самых адских коктейлей, один забулдыга сообщил мне кое-какие подробности, которые почти ничего не добавили к тому, что я узнал от самой Лианы против ее воли.

 

Глава вторая

Убеждаюсь в том, что читаю мысли

Мне опостылел Цезарвилль и я, уехав в тот же день в порт Трех Фрегатов, поселился в любимом прибежище моряков — гостинице «Субмарина», где снял себе крохотный номер под крышей.

«Уехать, — думал я. — Уйти скорее в море, забыть Лиану, забыть Цезарвилль, забыть прошлое, жить только настоящим и будущим…»

Но уйти в море оказалось не так-то легко. Лучшие суда стояли на приколе, лайнер «Королева Атланты» ремонтировался в сухом доке, а мелкие суденышки были давно укомплектованы и на берегу шаталось много моряков без моря. Не прошло и двух недель, как небольшие мои сбережения канули в вечность. У меня не осталось в кошельке даже пифона на завтрак, не говоря уже о том, что полтора лавра в день я должен был платить за гостиницу. В поисках денег я бродил по лавчонкам, торгующим старьем, пытаясь продать костюм, купленный мной для того, чтобы в достойном виде предстать перед Лианой, и в поисках работы по мрачным конторам судовладельцев, помещавшимся в старых кирпичных домах. Мне не удавалось найти ни денег, ни работы. А вокруг было столько соблазнов! Рестораны, бары, кофейные зазывали к себе сногсшибательными названиями необыкновенных блюд. В витринах лежали чудовищные ананасы и гибриды, сочетавшие сладость клубники с кислотой апельсина. На каждом шагу попадались киоски с замороженным кокосовым соком. Пачки табаку в ослепительной упаковке преследовали меня, лишенного даже возможности покурить.

У автобусных станций толпились модные франты и девицы в невероятных прическах, уезжавшие на Пальмовый берег. На голубой глади бухты покачивались нарядные, белокрылые яхты. На бульваре за столиками сидели портовые дельцы, потягивавшие через соломинки из высоких бокалов ананасовый сок со льдом. Они обжирались, опивались и накуривались до одурения, а я не мог купить себе даже кило сладкого картофеля-батата. Я не мог выпить чашки кофе, а тут же, рядом с портовым городом, на желтом песке пустыни, окруженные стражей, не допускавшей бедняков на расстояние выстрела, пылали гигантские костры — фирма «Ефок и Ко» жгла огромные запасы кофе, чтобы поднять на него падающие цены. И в нескольких милях в другую сторону от порта два колоссальных крана день и ночь ссыпали в море тысячи тонн батата — фирма «Лучший в мире батат» топила в волнах запасы, которыми могла накормить миллионы таких, как я, бедняков, — лишь потому, что цена на батат стала, по ее мнению, слишком низкой.

Было отчего взбеситься. И вот, в тот день, когда я не мог не только пообедать, но даже сесть кусок маисовой лепешки с горячей сосиской, меня окликнул мой старый знакомый Гуль. Мы плавали с ним когда-то на «Красотке».

— Эй, Горн, бродяга! Беги скорее к Люку, он набирает команду на «Жемчужину юга»!

Я давно имел счастье знать старого Люка-пройдоху — владельца десяти старых галош, именовавшихся «Жемчужинами» и «Принцессами». До Великой Войны я ни за что бы не имел с ним дела. Но теперь пустой голодный желудок погнал меня к Люку. И, поблагодарив Гуля, я поспешил на набережную Пиратов, чтобы закабалить себя на «Жемчужину юга».

Я нашел Люка в его полутемной конторе, похожей на похоронное бюро. Толстый, с носом, словно якорь утвердившимся между двух полушарий, с короткими ножками гиппопотама и задом, как корма портового буксира, Люк восседал на стуле, поглядывал на меня своими заплывшими жиром глазами.

— «Жемчужина юга» капитан Грот рейс на кокосовые острова жалование сорок лавров приличная пища, — сказал он без знаков препинания.

Сорок лавров было смехотворное жалование, но перспектива немедленного получения аванса и последующего насыщения до отвала тут же в «Веселой сосиске», заставили меня согласиться.

— Отправление завтра, явиться на судно сегодня… Зеро, давайте контракт, — продолжал Люк. Прыщавый конторщик Зеро с тщательно прилизанным пробором положил на стол бланк контракта.

Я готов был уже поставить свое имя рядом с подписью Люка, как вдруг у меня застучало в висках и с той же отчетливостью, с которой я осознал, что Лиана ждет Дрока и любит его, я усвоил:

«Последний рейс. „Жемчужина“ не вернется. Страховая премия, очень выгодно. Все отлично».

Я отбросил прекрасное вечное перо «Удав», подложенное мне Люком, и сказал:

— Я передумал. Мне что-то не нравятся Кокосовые острова. Я имел счастье видеть их острые рифы.

Оставив изумленного Люка в его мрачной дыре, я вышел на улицу.

* * *

Многими неделями позже я узнал, что «Жемчужина юга» села на рифы в районе Кокосовых островов; уцелели лишь капитан Грот и старший помощник. Люк получил огромную страховую премию, выплаченную ему полностью.

 

Глава третья

Моя звезда восходит высоко и падает вниз

Я мучительно голодал. Я ночевал черт знает где, хотя в благословенной Батате, где все процветало и карманы спекулянтов и дельцов буквально лопались, переполненные лаврами, существовало множество отелей с чистым бельем и грелками для ног в постели. Я слушал разговоры таких же бездомных, как я, бедняков, честивших на чем свет стоит президента и говоривших, что этот улыбающийся на рекламе подтяжек Герт Гессарт заработал на бататовой и кофейной операциях миллионы потому, что фирмы делились с ним своими доходами от выросших цен.

— Ну, ему придется тряхнуть мошной на предстоящих выборах в президенты, — говорили мои собеседники. — По дешевке он не получит вновь своего президентского кресла.

— Чтобы черт его унес в преисподнюю! — желали Герту Гессарту женщины, стоявшие в длинных очередях за кокосовым молоком и маслом, ибо кокосовые компании не отставали от своих собратьев и попрятали все запасы, чтобы в свою очередь вздуть цены.

Я чувствовал, что деградирую, что готов вцепиться в горло, любому из дельцов в мягкой шляпе и в лохматом костюме, если он попадет в мою орбиту в темном уголке, и вытрясти вместе с его душой и лавры из его карманов.

Но мне неожиданно повезло.

Я встретил своего друга детства Амоса Бизони, моряка, ставшего страховым агентом. Он отвез меня в Цезарвилль, в свою страховую контору, и добился, чтобы мне дали возможность испробовать на новом поприще мои таланты. Страховое общество «Помни о смерти» была фирма солидная, со своими агентами расплачивалась добросовестно, но мне, по правде говоря, не очень-то нравилась новая профессия. Убеждать цветущего человека, что он должен помнить о смерти и позаботиться о своих близких — удовольствие ниже среднего. С помощью врача страховой компании я вскоре постиг все ухищрения любителей поживиться на счет страховой премии, загримировывавших дряхлых стариков под людей средних лет и подсовывавших вместо неизлечимых больных — нанятых для показа агенту статистов. Я жил в чистенькой комнатке на Причальной улице у старушки Макбот, заботившейся обо мне, как о родном сыне.

Вечерами я посиживал в кафе на Якорном проспекте за бокалом устричного коктейля или флипа «Последний вздох черта» и почитывал газеты. «Герольд Бататы», «Правдоподобный Вестник», «Неподкупная местность» восхваляли партию «независимых патриотов», к которой принадлежал и президент Герт Гессарт. Приближались выборы и «независимые патриоты», понося последними словами своих противников — «сторонников демократии», обещали небывалое процветание Бататы под их руководством.

«Бататский демократ», «Распространенная газета» и «Самая распространенная газета» в свою очередь возносили «сторонников демократии», и, печатая портреты бульдогообразного, с квадратной челюстью и плечами боксера Агамемнона Скарпия, именовали своего кандидата в президенты «другом бататцев», «ангелом в человеческом образе» и «достойнейшим гражданином», в свою очередь понося «независимых патриотов».

Это не мешало всем конкурирующим между собой газетам дружно поносить русских, будто бы жаждущих завоевать весь мир и протягивающих жадные руки к Батате и призывать к отпору, рекомендуя немедленно объединиться с Кокосовой, Банановой и Кофейной республиками, создать мощную авиацию и флот, послать экспедицию в Арктику и Антарктику. (Я удивлялся: какое дело Батате до Арктики и Антарктики, русским — до нашей Бататы, и Батате — до русских? Но газетам, очевидно, было виднее, потому что они неутомимо печатали на видном месте фотографии чудовищных танков и самолетов, которые, по их словам, русские выпускают сотнями тысяч).

Слегка очумев от «Последнего вздоха черта» и гораздо более очумев от газет, которые, мне казалось, сошли с ума, я отправился в Мюзик-холл, где мастодонтоподобная Гия Геи пела тяжеловесные песенки о «малютке-бомбе» и похожая на козу Тиа Томби отплясывала модный танец на глобусе, называвшийся «фокс на пороховой бочке».

Все было бы ничего, но моя карьера страхового агента внезапно потерпела крах. Вот как это произошло.

Однажды мой патрон предложил мне пройти к нашему клиенту Гро Фришу, пожелавшему застраховать свою падчерицу.

— Это выгодно для компании, — сказал мой патрон, — ибо падчерице Фриша всего восемнадцать лет и она находится в цветущем состоянии. Постарайтесь немедленно оформить полис.

В тот же день я отправился к Гро Фришу в его особняк, расположенный за городом, на Кактусовой аллее. Это был король ананасовых соков, владелец фирмы «Нектар Гро Фриша», отравлявший два полушария синтетическим соком, ничего общего не имевший с подлинным ананасом.

Меня впустил лакей, более нарядный, чем я. Великолепие особняка ананасового короля ослепило. По широкой лестнице меня провели в обширный кабинет, залитый солнечным светом. Гро Фриш встретил меня приветливо. Это был сухощавый, седой улыбающийся человек, с чисто выбритым розовым лицом. Уж он-то наверное никогда не употреблял продукции своей фирмы!

— Вы абсолютно точны, — сказал он, взглянув на часы. — Позовите Лесс, — приказал он лакею.

Мы закурили ароматные сигары «Плюсквамперфектум» и он сообщил мне, что хочет застраховать жизнь Лесс в крупную сумму. Меня немного поразил размер этой суммы и то, что Гро Фриш, опытный коммерсант, не жалеет лавров, которые ему ежегодно придется выплачивать компании. Ведь если Лесс молода и находится в цветущем здоровья…

— А вот и Лесс, — прервал мои размышления хозяин дома.

Я обернулся — и застыл, восхищенный. Девушка необыкновенной красоты, стройная, как юная пальма, и прекрасная, как цветок магнолии, стояла передо мной в легком платье цвета морской воды. Вьющиеся каштановые волосы обрамляли ее смуглое личико с алыми губками и вздернутым носиком.

У меня застучало в висках. Я не мог промолвить ни одного слова и молча поклонился. Девушка приветливо мне ответила. Потом я взглянул на Гро Фриша, по-прежнему улыбающегося и обаятельного, сказавшего: «Ну, что ж? Приступим к делу?», и вдруг я почувствовал, что знакомая головная боль посетила меня и я читаю, как в раскрытой передо мной книге, все мысли Гро Фриша.

«Затруднительное положение. Авантюры. Близок к краху. Премия может спасти. Спасти. Спасти положение. Лесс должна умереть, с премией и с ее состоянием я выкарабкаюсь на поверхность…»

Словно в какой-то дымке передо мною растаяла дверца стоявшего в углу шифоньера, она стала прозрачной, и я увидел коробочку с порошками, лежащую на верхней полке.

— Я отказываюсь что-либо сделать для вас.

Кто это сказал? Я? Очевидно, я, потому, что Гро Фриш перестал улыбаться и процедил:

— Я не понимаю вас, господин страховой агент…

— Вы отлично понимаете, о чем я говорю и почему я отказываюсь застраховать жизнь этой девушки. И советую вам…

— Вы, очевидно, сошли с ума, — жестким голосом сказал Гро Фриш. Румянец слетел с его лица. — Убирайтесь немедленно, и я потребую, чтобы вас уволили…

— Дядя Гро! — воскликнула Лесс. — Что вы говорите?

— Не вмешивайся, — оборвал Гро Фриш девушку. — Цербер! Проводите этого человека.

Пошатываясь, я принял от лакея пальто и вышел на улицу. Морской ветерок освежил мое пылавшее лицо.

Когда я дошел до конторы компании, все было кончено. Меня выгнали и сам патрон поехал объясняться к Гро Фришу.

 

Глава четвертая

Ухожу в море

Мои ничтожные сбережения снова быстро иссякли, и я опять безнадежно и тяжело голодал, живя под самой крышей в порту Трех Фрегатов, в гостинице «Субмарина». Старушка Макбот, ухаживавшая за мной в Цезарвилле, как за водным сыном, пока у меня водились в кармане лавры, немедленно и довольно грубо предложила мне выехать, лишь только поняла, что не может рассчитывать на аккуратное получение с меня синих кредитных билетов с каймой из лавровых листьев и со змеей, обвивающей цифру.

Я не мог найти себе никакой работы. У меня все чаще стучало в висках (от недоедания, полагал я) и я все чаще ловил себя на том, что, беседуя с человеком, я стараюсь прочесть его мысли — и мне это удается.

Я слонялся по прибрежным кафе, ничего не заказывая и читая оставленные посетителями газеты. Однажды к кафе, из которого меня еще не догадались попросить удалиться, подкатила машина марки «Голубая комета» и из нее вышел Фриш со скуластым человеком, похожим на ньюфаундленда. Они уселись за столик; я поглядывал на них, прикрывшись газетой. Свирепое лицо спутника Фриша мне показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его встречал. И вдруг я вспомнил: это был Крабби Гадд — главарь бататских фашистов. Я до войны однажды видел, как фашисты маршировали в своих рубашках цвета сирени по улицам Цезарвилля. Вид у них был достаточно воинственный и свирепый. Во время Великой Войны Крабби Гадд куда-то исчез. Говорили, что его посадили, а теперь, как видно, он вновь выплыл наружу. И хотя на нем не было этот раз сиреневой рубашки, я сразу вспомнил его.

«Интересно, — подумал я, — как он может функционировать после поражения Гитлера? Кто пойдет за ним? И не остановит ли его на первых же шагах государственная полиция Бататы?»

Только через много дней я понял, каким я был в тот день несмышленым младенцем.

На другой день после этой встречи я узнал, что «Королева Атланты» выходит из дока и идет в первый рейс. Пароходная компания набирала команду, и я, подписав контракт, перебрался в матросский кубрик на борту «Королевы Атланты». В день отплытия мне на глаза попалась газета, если не ошибаюсь, «Герольд Бататы». Сногсшибательные заголовки оповещали читателей:

«Исчезновение падчерицы миллионера».

«Ушла из дома в час ночи и не вернулась».

«Подозревают участие в исчезновении агентов Советской России».

«Она сама была владелицей состояния».

«Гро Фриш проливает слезы».

«„Я покончу с собой“ — сказал Гро Фриш репортерам».

«Найдена в пруду в парке».

«Сначала отравлена, после — утоплена».

«Страховая компания „Помни о смерти“ должна выплатить огромную премию».

«Состояние падчерицы переходит к Гро Фришу».

«Вся Батата соболезнует».

«Цезарвилль в трауре».

«Полиция ищет преступников».

Бедная Лесс! Она была обречена еще в тот самый день, когда я приходил к Гро Фришу! И я, я не помешал этому! Но что я мог сделать? Мне бы рассмеялись в лицо, если бы я рассказал полицейскому инспектору, что читаю чужие мысли. Или меня посадили бы в сумасшедший дом. И меня наверняка запрут в сумасшедший дом, если я вздумаю доказывать, что знал о готовящемся преступлении и обвиняю никого иного, как проливающего слезы опекуна, обещающего покончить с собой от горя.

Дальше газета сообщала другие, менее важные новости:

«„Королева Атланты“ выходит в свой первый рейс после Великой Войны».

«Агамемнон Скарпия выехал в предвыборную поездку на борту „Королевы Атланты“.»

«Я надеюсь победить на предстоящих выборах. Народ Бататы — за нас. — говорит Агамемнон Скарпия. — Правительство Герта Гессарта рухнет, как обветшавшая каланча».

«Лабардан с нетерпением ждет приезда лидера „сторонников демократии“.»

«Русский ботаник Миранов приехал в Батату. Он известен трудами по скрещиванию ананасов с грейпфрутом. У русского гибрида — большое будущее».

«Чепуха», — заявил Гро Фриш. — «Нет ничего лучше чистого ананасового сока».

Я скомкал газету и пошел в кубрик. В шесть часов вечера, под звуки оркестров, игравших «Как скучно, ребята, мне жить без войны», «Королева Атланты» отдала швартовы и, медленно развернувшись, вышла в море.

 

Глава пятая

Ловлю «вервольфа»

Я ловил себя на том, что теперь уже сам старался прочесть чужие мысли. Для меня стало спортом — развивать тот удивительный дар, которым меня наделила судьба. Я смотрел в лицо буфетчику, разливавшему живительную влагу, и знал, что он высчитывает, сколько лавров положит в карман в конце рейса, обделяя каждого на несколько капель.

Я примечал, какие неприглядные мысли бродят в голове юной пассажирки, весело хохочущей и играющей в теннис на палубе, мечтающей о том, как бы поймать в свои сети старика, начиненного лаврами, как рулет — мясным фаршем. Благообразный старец, дремавший в парусиновом кресле, пока я драил поблизости палубу, оказался пароходным шулером-профессионалом, обдумывавшем способ наиболее безболезненно обыграть простоватого торговца скотом, своего каждодневного партнера.

Мне удавалось прочесть и мысли моих товарищей по кубрику — матросов, людей озабоченных, как бы сохранить для семьи побольше лавров к концу рейса, что привезти жене или невесте, чем накормить ребят.

И очень часто при разговорах в кубрике я замечал, что слова их вполне совпадают с их мыслями и, наоборот, наблюдая пассажиров первого класса, я примечал, насколько велика разница между тем, что они говорят и что думают.

Своеобразный спорт так увлек меня, что иногда я нарывался на злобные замечания. Пассажиры жаловались помощнику капитана, что «этот матрос так уставился на них, что у них мурашки по коже забегали», и помощник прогонял меня вниз, приказывая прислать продолжать приборку кого-нибудь другого. Я с трудом сдерживал себя и старался поменьше всматриваться в людей с верхних палуб и поменьше навлекать на себя неприятностей, но зато я знал, что молодая певичка из корабельного джаза, распевающая «О, детка, как мне весело жить», живет далеко не весело, потому что ее параличная мать прикована в Цезарвилле к постели, а куплетиста, исполняющего знаменитую песенку «Как глупы и смешны рогатые мужья» бросила жена, по которой он до сих пор тоскует. Я жил в чудовищном мире несообразностей. Люди оказывались совсем не теми, какими они старались казаться.

А «Королева Атланты», рассекая своим острым форштевнем волны и оставляя за собой фосфоресцирующий след, стремительно шла вперед, и в салонах наверху, обставленных; с королевской роскошью, играл джаз, танцевали, играли в поккер, в ресторанах набивали желудки, в третьем классе болели морской болезнью, а мы, матросы, поддерживали корабельную чистоту.

Однажды вечером, когда я, начищал суконкой поручни коридора первого класса, мимо меня прошел человек в вечернем костюме, с узким, вытянутым, словно морковь, лицом, похожими на щелки губами и невыразительными глазами, прикрытыми толстыми стеклами очков в черепаховой оправе.

Он, даже не взглянув на меня, пошел по застланному толстым каучуковым ковром коридору, мягко ступая толстыми подошвами. Я смотрел в его удлиненный затылок, и он, наверное, почувствовал это, потому что обернулся. Но я уже ревностно тер суконкой поручни. Он пошел дальше, я — опять поглядел ему вслед и — вдруг прочел, что он думает: «Завтра, по прибытии в Лабардан все взлетит». Что взлетит? Почему?

Схватив свою суконку, я последовал за человеком в очках. Я напрягал всю свою волю. Я боялся лишь одного, — чтобы он снова не обернулся. Он на секунду задержался возле умывальной первого класса. «Здесь», — подумал он. «А потом — на пристань. Гадд все свалит на русских и коммунистов». Пройдя еще несколько шагов, он достал ключ, и, отворив каюту сто шестьдесят вторую, подумал: «Нет, в другом месте» — и исчез за дверью.

В списке пассажиров я прочел:

«Каюта 162. Ру Бот. Комиссионер по продаже ананасового сока».

Я слышал еще до войны о германских фашистах, умудрявшихся взрывать корабли при помощи адских машин величиной с карандаш. Такую адскую машину можно спрятать в жилетном кармане. Мне вовсе не улыбалось взлететь на воздух вместе с «Королевой Атланты». Но что сделать? Куда пойти? Кто мне поверит? До Лабардана я могу быть спокойным. Он сойдет только в Лабардане завтра на рассвете, оставив здесь свой подарок.

В эту ночь я не заснул ни на минуту, твердо решив не выпускать из виду проклятого «вервольфа».

В семь часов утра мы увидели белые дворцы и лазоревое небо над Лабарданом. Началась обычная суета. Я кинулся было искать Ру Бота, но боцман приказал мне вынести чьи-то вещи. Из каюты первого класса вышел Агамемнон Скарпия (я узнал его по портретам, печатавшимся в газетах), в лимонного цвета фетровой шляпе, коричневом просторном костюме и в желтых ботинках.

Его окружали секретари и телохранители. У телохранителей недвусмысленно оттопыривались задние карманы. Оркестр на верхней палубе заиграл «Прекраснее Бататы нет республики на свете». Шикарные девицы стояли у фальшборта, махая платочками приближающимся дворцам Лабардана. Лакированный катер с размаху подскочил к «Королеве Атланты» и по раскачивающему трапу на борт поднялись репортеры и представители местных властей. Они кинулись к Агамемнону Скарпия, стоявшему, словно монумент, среди суетни, свистков, гудков и завывания оркестра.

В этот миг я увидел Ру Бота. Он вышел на палубу с крохотным чемоданчиком, в ярко-зеленой плюшевой шляпе и в светло-зеленом пальто. Значит, он уже успел заложить где-то свою адскую игрушку! Я напрягал всю свою волю, но в суете, среди грохота, криков и репортерских расспросов не мог уловить ни одной мысли «вервольфа». Он уйдет, и «Королева Атланты» взлетит тут, в гавани, кишащей, словно муравейник, судами! «Королева Атланты» с грацией слона прижалась бортом к стенке причала. Сбросили сходни. Тесная группа людей, окружавшая Скарпия медленно повлекла его к сходням. «Вервольф» пытался проскользнуть на сходни раньше их и первым очутиться на берегу. Вне себя, не соображая, что делаю, я кинулся ему под ноги, и мы покатились к борту. Его плюшевая зеленая шляпа откатилась в сторону, и кто-то, наступив на нее, сплющил ее в лепешку.

Я вцепился в «вервольфа», что-то крича.

Через несколько минут мы оба сидели в капитанской каюте и нас допрашивал полицейский инспектор. Ру Бот был спокоен и утверждал, что я сумасшедший и меня надо посадить в сумасшедший дом. Его бумаги были в полном порядке. Он ссылался на Гро Фриша, который может дать о нем подробные сведения. Полицейский инспектор, услышав упоминание о Гро Фрише, стал нервничать и смотрел на меня так, как смотрит тигр на жертву, попавшую случайно к нему в клетку.

— Вы утверждаете, — спросил он меня с усмешкой, — что прочли мысли этого господина? Что ж, если вы столь проницательны и обладаете столь чудесным даром, я предлагаю вам немедленно прочесть в голове господина, в каком именно месте оставлена та «адская игрушка», которой вы бредите. Даю вам ровно три минуты.

Он достал часы, положил их на стол, кивнул головой и два сыщика в штатском встали у двери, как два пса, готовых наброситься на кошку.

В эти три минуты решалась моя судьба. Я напрягал все свои силы, но Ру Бот, отводя от меня глаза, упорно думал совсем не о том, где он припрятал свою игрушку. Он думал: «Ты дурак, братец, ты ничего не узнаешь. Тебя отправят в тюрьму или в сумасшедший дом. А я сойду в Лабардане, у меня есть еще время, и остановлюсь в отеле, и буду пить кофе и коктейль и играть в поккер, пока ты взлетишь на своей „Королеве Атланты“. У меня есть еще время, потому что все произойдет лишь через два часа и карандашик, лежащий сейчас в ящике для писем…»

— В ящике для писем!! — закричал я неистово и вскочил с такой поспешностью, что оба сыщика бросились ко мне и схватили меня за руки.

Через десять минут в каюту вошел Агамемнон Скарпия.

— Вы спасли мою жизнь для Бататы. Благодарю вас, — сказал он с достоинством Цезаря, пожимая мне руку. — Батата этого не забудет.

Через двадцать минут Ру Бота, закованного в наручники, повлекли в тюрьму, а вокруг меня неистово бесновались репортеры.

 

Глава шестая

Становлюсь знаменитым

«Феномен на борту „Королевы Атланты“!»

«Человек, умеющий читать мысли».

«Матрос спас корабль».

«Спасена жизнь кандидата в президенты».

«Никто, как бог руководил прозорливцем и спас Агамемнона Скарпия».

«Агамемнон Скарпия благодарит провидца».

«Вся Батата приветствует Агамемнона Скарпия и призывает его в президенты».

«Бог указует перстом, кому быть президентом, ибо нет власти не от бога».

«Человек, читающий мысли — гордость Бататы».

Таковы были, заголовки лабарданских газет, вышедших на другой день после поимки «вервольфа». Во всех газетах на первой странице красовались, мои портреты, на которых я был так же похож на себя, как суслик на гиппопотама. Причем печатные органы «независимых патриотов», сообщая о том, что я спас «Королеву Атланты», умалчивали, естественно, о спасении драгоценной для отечества жизни Агамемнона Скарпия. «Королева Атланты» ушла продолжать свой рейс без меня. Меня измучили репортеры. Я должен был отвечать им, какие мои любимые цвета галстуков и какие я предпочитаю носки и нижнее белье. Еще вчера никому неизвестный, сегодня я стал знаменитостью.

Портные добивались чести сшить мне костюм — совершенно бесплатно. Сапожные фирмы присылали десятки пар ботинок на выбор. Меня завалили зубной пастой «Эмаль богов», перчатками «Змеиная кожа» и галстуками «Провидец». Я жил в лучшей гостинице Лабардана, в таких же апартаментах, какие рядом co мной занимал Агамемнон Скарпия. Меня угощали коктейлем «Выпей — и станешь читать чужие мысли», глотнув которого, я чуть не задохся. Я получил предложение от «Батата-студии» сниматься в фантастическом фильме и от директора цирка «Олимпик» — выступать в цирке. Издательство «Книга должна быть глупой» предложило мне написать мои мемуары. Тысячи девушек Бататы присылали мне предложения прийти и немедля взять их в жены. Шестидесятилетняя миллионерша предлагала мне стать ее домашним пророком. Мне пожимали руки незнакомые люди, благодарившие за спасение «несравненного Агамемнона». Некто в коричневом костюме, встретившийся в гостиничном вестибюле, сказал:

— Какого черта вы сунулись спасать этого бандита!? Пусть бы пекся уже в преисподней

Я получил письмо от «корпорации вервольфов», обещавших вздернуть меня на первом суку или посадить вместо кола на кактус. Само собой разумеется, обратного адреса «вервольфы» не сообщили.

Ли телеграммой в двести пятьдесят слов умоляла простить ее — и вернуться. «С Дроком все кончено, он законченный идиот», — сообщала она.

Отвергнув все предложения, кроме «Олимпика», я стал выступать в цирке. Мне хотелось заняться, таким образом, тренировкой своих способностей и иметь честный заработок. Я попал в руки к режиссеру Дьюбью, который был приглашен дирекцией, чтобы подготовить меня к цирковой карьере. Он, в один день, получив пятьсот лавров, научил меня театрально раскланиваться, прикладывать руку ко лбу и мучительно думать, прежде, чем прочитать чью-нибудь мысль и дрожать, словно в лихорадке перед тем, как произнести вслух то, что другой носит в голове. Он утверждал, что это «нужно для эффекта» и без всех этих трюков я не буду иметь никакого успеха. В первый же день, когда афиши известили о новом «гвозде программы» выступлениях «прозорливца» — цирк ломился от зрителей. Лабардан неистово раскупал билеты. Я выступал сразу после ста сорока балерин, исполнявших «Змеиную ночь в пустыне». На мне был надет, фантастический костюм, долженствовавший, по мнению дирекции и художника, изображать костюм матроса бататского флота. Синий берет с шелковым красным помпоном увенчивал мою голову. Оркестр, отыграв туш, переходил на восточную мелодию. Шталмейстер представлял меня публике. Гром аплодисментов покрывал его слова. Публика бешено орала: «Браво, прозорливец!» Эта сумасшедшая обстановка, ослепительный свет и музыка мне мешали сосредоточиться. Шталмейстер убедительно просил соблюдать тишину. Он вызывал желающего выйти на арену.

Первым моим клиентом оказался огромный рыжий детина в помятой фетровой шляпе, надетой набекрень и в широких, по щиколотку, штанах. У него были красные руки мясника, с обкусанными ногтями. Он был явно нетрезв и от него несло перегаром.

— А ну-ка, прозорливец, о чем я думаю? — спросил он меня, чуть пошатываясь. Я разозлился. В его голове, похожей на чурбан, не могло быть никаких других мыслей, кроме мысли о выпивке. Я забыл о советах своего режиссера.

— Чего я сейчас хочу? — повторил детина, икнув.

— Выпить, — ответил я.

— Ох, здорово! В самую точку! — пробасил пораженный детина.

Гром аплодисментов был мне наградой. У всех остальных, выходивших ко мне на арену, были мысли какие-то идиотские. Под хохот всего цирка я отвечал одному, что он боится, что ему попадет от жены, другому, что он беспокоится, как бы не увели его авто, оставшееся у входа, третьему, что он хочет познакомиться с выступавшей до меня балериной.

Все были в восторге, и я, упоенный успехом, уже начинал дрожать словно в лихорадке, как меня учил режиссер, и шталмейстер предлагал уважаемой публике испытать прозорливца. И я подходил к задумавшему, хватал его за руку, он трясся вместе со мной и вытряхивал из себя свои мысли, словно шоколадки из автомата. Публика не обладала фантазией и все задумывали одно и то же — пусть прозорливец пойдет к его приятелю в пятом ряду и, достав у того из бокового кармана бумажник, вынет лавр и принесет задумавшему.

Все, кроме меня, рычали от удовольствия.

Я возвращался в свою уборную злой и вспотевший и проклинал тот час, когда согласился на предложение дирекции. И лишь многочисленные лавры, сыпавшиеся мне ежевечерне в карманы, вознаграждали меня и заставляли продолжать эту гнусную комедию.

Бывали и неприятности. Если в один вечер к моим ногам летели мандарины и бананы, то в другой — в меня сыпались вонючие тухлые яйца и прогнивший сладкий батат. Ибо в этот вечер переполняли цирк противники Агамемнона Скарпия, вымещавшие на мне свою ненависть к кандидату в президенты от «сторонников демократии».

И я начал понимать, что предвыборная кампания разгорается не на шутку и начинает медленно, но верно втягивать меня в свою орбиту.

 

Глава седьмая

Сэйни

Заканчивалась первая неделя моих цирковых упражнений. Я жил словно в угаре, окруженный незнакомыми мне шумливыми развязными людьми в фетровых шляпах, пожимавшими мне руки, предлагавшими дружбу и выпивку. Меня начинала тяготить эта непривычная жизнь и, честное слово, я бы предпочел очутиться вместо апартамента с медвежьими шкурами на полу и столиками с заказанным ужином, поднимающимися из гостиничной кухни прямо в апартамент на лифте — у старухи Макбот, так жестоко со мной обошедшейся. Мне осточертел ананасовый сок, о котором я так мечтал в свое время — теперь я пил его в изобилии.

Газеты буйствовали, одни — называя бандитом, взломщиком несгораемых касс и растлителем малолетних Агамемнона Скарпия, другие — награждая еще более нелестными эпитетами его противника — Герта Гессарта.

Каждый день в Лабардане происходили предвыборные собрания обеих партий, на которых разыгрывались такие побоища, каких не видывал еще ни один матч бокса.

Выступая вечером в цирке, я заметил среди множества ежедневно сменявшихся лиц два лица, бывавших каждый вечер, но ни разу не задавших мне ни одного вопроса. Один был мрачный человек в черном, опиравшийся острым подбородком на палку с серебряным набалдашником, а другая… на другой я часто останавливал взгляд и всегда встречал ответный взгляд синих глаз. Это была девушка, юная и прелестная, очень похожая на падчерицу Гро Фриша-Лесс. Положив ногу на ногу, обутые в крохотные синие туфельки, она не сводила с меня глаз. И странное дело — в ее присутствии мне становилось неловко использовать все те театральные штучки, которые придумал для меня Дьюбью, и я, игнорируя сердитые взгляды директора, стоявшего у черного занавеса, переставал трястись, прикладывать руку ко лбу и выкидывать все эти надоевшие мне фокусы. Я мечтал, чтобы мне удалось прочесть необыкновенную мысль, которая поразит незнакомку. К сожалению, все мысли моих клиентов были пошлы и плоски, как асфальт на Причальной набережной. И вот раз, я хорошо помню, это произошло в воскресенье, когда шталмейстер вызывал на арену очередную жертву, она вдруг встала и легко, словно птица, вышла на середину арены. Послышались смешки — ни одна девушка не выставляла еще себя на показ под неумолимый свет и жужжанье юпитеров.

— О чем я думаю, прозорливец? — спросила она.

Голос ее был музыкален и приятен. Я пристально посмотрел на нее, сосредоточился и… о, ужас! — я не мог произнести вслух того, что прочел в ее глазах и в ее маленькой, курчавой головке. Чуть не задохнувшись от волнения и счастья, я пробормотал что-то насчет того, что я не могу передать ее мыслей всему цирку, настолько они интимны и сокровенны («Громче!» — крикнул кто-то из верхних рядов).

— Неужели? — спросила она, чуть улыбаясь. — Мне нет дела до других.

— Вас зовут Сэйни, — сказал я. — И вот ровно неделю вы любите человека, которого видите в первый раз в жизни и совершенно не знаете. Вы хотите, чтобы он узнал это. Вы хотите узнать о нем как можно больше.

— Все правильно, — сказала она. — Благодарю вас.

И она пошла на свое место.

Цирк бесновался от восторга.

В этот вечер я почувствовал себя на седьмом небе и, придя в гостиницу, думал только о ней.

— Сэйни, — повторял я. — Сэйни, Сэйни… Вот оно, мое счастье! Ко мне пришло мое счастье!

 

Глава восьмая

Я проваливаю кандидата в президенты Бататы

На другое утро ко мне без стука вошел Агамемнон Скарпия.

— Я вижу, вы неплохо устроились, — сказал он, оглядывая мой номер.

Его бульдожье лицо выразило подобие улыбки.

— Вам пора бросить это занятие паяцев, — продолжал он без предисловий. — Я предоставлю вам другую арену. Вы поедете со мной на предвыборное собрание «независимых патриотов» и провалите их кандидата.

— То есть как это — провалю? — спросил я.

— Настоящий вы прозорливец или вас выдумали газеты — мне наплевать, — продолжал он грубо. — Во всяком случае, мои газеты раздули вас больше, чем все другие. Вы выступите после этого бандита Герта Гессарта и заявите, что все то, что творится в его башке, прямая противоположность тому, что он там барабанит. Так как весь Лабардан сходит от вас с ума, эти безмозглые идиоты вам поверят.

— Я думаю, мне следует отказаться от вашего предложения, — сказал я. — Вы так категорически требуете, чтобы я поступил против своей совести…

— Плевал я на вашу совесть, — отрезал Агамемнон Скарпия, и лицо его стало жестоким. — Не мешает вам знать, что через две недели я стану президентом…

— Вы в этом убеждены? — спросил я, возмущенный его самоуверенностью.

— Но, но, не вздумайте еще читать мои мысли! — поспешно сказал Агамемнон Скарпия. Глядя ему прямо в глаза, отчего они, беспощадные и самоуверенные вдруг трусливо забегали, я отчеканил:

— Вы боитесь выборов и не уверены, что вас изберут в президенты. Вы сейчас думаете о том, что если даже я шарлатан и меня выдумали газеты, я могу быть вам полезен. Вам плевать на Батату, на народ, избирателей и сторонников демократии. Вам нужно только захватить власть и заработать побольше лавров. Если меня не выберут в следующий раз, — думали вы сейчас, — мне на это наплевать, я буду обеспечен. Так же наплевать, как на все свои обещания, которые я даю своим избирателям. Я могу пообещать все: набить карманы последнего бедняка лаврами, снизить цены настолько, что любой сможет быть сытым на заработанные гроши, обещать рай земной в Батате. Но стоит вам выбрать меня в президенты, — думаете вы о своих избирателях, — и мне плевать на все мои обещания.

— Да вы… да вы что? — выпучил Скарпия глаза. — Вы, значит, и в самом деле?

— И еще я могу вам сказать, что вы готовы истратить на избирательную кампанию половину вашего состояния, заработанного тем путем, о котором вам даже вспоминать не хочется; все, мол, впоследствии окупится с лихвой.

— Ну и ну! — сказал Скарпия. — Выходит, вы и в самом деле прозорливец…

— Вы в этом убедились? — спросил я удовлетворенно.

— Едемте, — скомандовал Скарпия. — Не вздумайте размышлять, у меня есть средства заставить вас сделать все, что мне от вас нужно. Вот вам шпаргалка, зазубрите на всякий случай.

— Зачем? Вы же убедились, что я действительно прозорливец?

— Но я не убежден, что мысли Герта Гессарта так черны, как это нужно, чтобы его провалить…

— Ах, вот оно что!

Наконец-то он потерял частицу своей самоуверенности и нахальства.

Через полчаса мы входили в «Театр веселых паяцев», где происходил предвыборный митинг, созванный правительственной партией. Никто не обратил на нас внимания. Все были увлечены происходящим на сцене. Герт Гессарт, в черном костюме и в черном галстуке, имел облик вдохновенного священнослужителя, говорящего проповедь и изрекающего истины.

— Наша республика и дальше будет расцветать под нашим руководством (крики с мест: «Ура! Ура Президенту!», «А раньше-то мы процветали?», «Молчать!», «Сами молчите!»). Я обещаю вам, что в каждом доме будет достаточно батата, кофе, молока и каждый день жареный кролик к обеду («Великолепно!», «Да здравствует наш президент!», «А кто топил бататы и жег кофе?», «Где они, эти кролики? Бегают? Поймай их!», «Молчать!», «Ура президенту!»). Ананасовый сок станет доступным каждому («Да здравствует ананасовый сок!»; голос пьяницы: «Чего-нибудь покрепче!»). Я поведу Батату по пути к прогрессу и могуществу. («Сколько ты заработаешь на этом?»). Могущественный флот («Давай, давай, отлично!»), еще более могущественная авиация («Дальнего действия, президент, великолепно!»), покровительство соседним республикам, нуждающимся в руководстве («Дать им хорошую трепку!»), дадут возможность нам уверенно глядеть вперед, воссоединившись против русских, желающих нас поработить («Покажем русским!», «Дальше, дальше, президент!», «Ты когда-нибудь видел русских? Может быть, во сне, когда напьешься?», «Покажем коммунистам!»).

Мы приближались все ближе к сцене, расталкивая локтями упоенных слушателей.

— Я призываю вас не поддаваться на удочку сторонникам демократии. («Не поддадимся! Ура, президенту!», «Чем Скарпия и его скорпионы хуже вас? Одна лавочка!», «Бей демократов!»). Отпечатки пальцев их лидера Агамемнона Скарпия сняты в уголовном отделе полиции республики («А у тебя не сняты? Долой!», «Да здравствует Скарпия!», «Да здравствует президент!») Наша партия всем голосующим за нас поставит по бокалу! («По два бокала, не жмись!», «Тряхни мошной!», «По три бокала!»).

— А наша партия поставит вам по литру, да не паршивого синтетического сока, а чистейшей живительной влаги! — покрывая все крики, зарычал Агамемнон Скарпия, вылезая на сцену. — Внимание! Слово хочет иметь прозорливец! Великий прозорливец Бататы! Или вы не слыхали о нем? («Слышали! Давай прозорливца!», «Что-то он скажет?»).

Скарпия подал мне свою огромную ручищу, и я поднялся на сцену. В зале поднялся такой шум, что я боялся оглохнуть.

«Да здравствует прозорливец!» «За кого голосуешь?» «Прочти-ка нам их мысли!» «Циркач! Клоун!» «Слово прозорливцу!» «Тишина! Дайте ему слово!» «Хотим слушать!» «К черту!» «Долой!» «Желаем слушать прозорливца!»

— Тишина, иначе прозорливец ничего вам не скажет, — своим похожим на пароходный гудок басом прогремел Скарпия. — Ему нужно сосредоточиться, — сказал он совершенно так, как шталмейстер в цирке.

«Внимание! Слушайте!» «Не надо! Долой!» «Говори, прозорливец!.»

Настала тишина. Герт Гессарт смотрел на меня со смирением, но глаза его из-под очков метали молнии. Странное дело! Так легко работать, как в этот раз, мне пришлось впервые. Этот Герт Гессарт, президент Бататы, для меня был весь раскрыт, как взрезанная дыня. И если Скарпия был негодяй, то этот оказывался негодяем в кубе.

— Я скажу вам, о чем сейчас думает Герт Гессарт, — сказал я среди мертвой тишины. — Он думает, что убедил вас и что вы все — болваны. («Позор!», «Нет, дайте слушать! Пусть говорит!»). Он думает, что сжигая кофе и топя бататы, он заработал два миллиона лавров. Он и дальше собирается продолжать в том же духе, хотя и врет вам насчет расцвета, изобилия и кролика в каждом доме… Он собирается вас задушить налогами на военные нужды («Долой!», «Пусть говорит!», «Валяй, провидец!»), потому что он извлечет выгоду и от вооружений («Все!», «Хватит!», «Ясно! К черту Гессарта! Да здравствуют сторонники демократии!», «К черту! К дьяволу! С трибуны! Ура провидцу! Прозорливец, браво! Скарпия, говори!»).

Герт Гессарт сошел со сцены бледный, с трясущимися от злобы синими губами. Агамемнону Скарпия дали слово. Этот врал так, что и ребенок бы понял, что он врет напропалую. Но Герт Гессарт был провален, а Скарпия на этот раз поверили. Этого-то он и добивался, захватив меня с собою.

 

Глава девятая

Со мною жестоко расплачиваются

В тот вечер цирк был переполнен. Директор, зайдя ко мне в уборную, не удержался, чтобы не похвастать, что перекупщики продавали даже места на галерке по ста лавров. Вечерние газеты брались нарасхват, все они сообщали о провале Герта Гессарта в Лабардане и о выступлении на митинге прозорливца.

Когда я вышел на арену, я увидел, что Сэйни сидит на первом ряду, слева от входа и улыбается мне. Но публика, встречавшая меня всегда аплодисментами, на этот раз почему-то молчала. Это молчание было гнетущим и ничего хорошего не предвещало. В воздухе что-то носилось. Заговор? Да, очевидно, заговор против меня. Сердце мое мучительно сжалось.

Наверное, я был жалок в своем смехотворном костюме с красным помпоном на берете. Безжалостно светили огромные прожектора. Все лица казались мне синими, как у мертвецов. Шталмейстер произнес обычную фразу, приглашая желающих испытать прозорливца. Поднялся всегда сидевший в первом ряду человек в черном и медленно, словно неумолимый рок, шел ко мне по песку арены.

— О чем я сейчас думаю? — спросил он.

Я сказал ему, о чем он думает, и был убежден, что сказал совершенно правильно.

— Вы лжете, — ответил человек в черном. — Вы шарлатан, а не прозорливец.

И он пошел на свое место. Шталмейстер растерянно попросил кого-нибудь выйти повторить опыт. Возле черной занавеси я увидел побледневшее лицо директора цирка. Один за другим выходили люди — самые различные люди, тонкие и толстые, маленькие и высокие, даже один горбун — и все говорили одно и тоже:

— Вы лжете! Вы шарлатан, а не прозорливец.

И вдруг по всему цирку забушевала буря. Все орали, вскакивали с мест, швырялись тухлой бататой и кокосовыми орехами.

— Долой! Достаточно! С арены! Долой! — орали в сто, в тысячу глоток со всех скамей.

Я успел увидеть лицо Сэйни, испуганное и возмущенное, выпачканные пудрой лица клоунов, в испуге смотревших на скандал из-за черной занавеси, слышал как будто щелкнул бич в руке шталмейстера, подстегивающего лошадей, почувствовал резкий удар в плечо, зашатался и ткнулся лицом в песок арены, пахнущий лошадиным пометом.

 

Глава десятая

Бежать! Бежать!

Я очнулся в гостинице, на своей постели, в полусумраке угасавшего дня, и первое, что увидел — это склонившееся надо мною личико Сэйни.

— Сэйни, — прошептал я.

— Вы очнулись, Фрей?

Я хотел обнять ее, но не мог поднять руки, тяжелой, как свинец.

— Не надо, Фрей. Я сама.

Она наклонилась и поцеловала меня в губы. Губы у нее были влажные и горячие.

— Они подстрелили вас, — сказала она. — К счастью, они вас только ранили в руку, и врач говорит, что вы скоро оправитесь. Вы спали двое суток, Фрей.

Она села рядом и положила руку мне на лоб. Рука ее была удивительно прохладна.

— Вы… давно здесь, Сэйни?

— С того злосчастного вечера. Ведь я люблю вас, — сказала она просто. — Хотя я ничего не знаю о вас. Нет, нет, не говорите, вам вредно говорить.

Но я не мог не говорить. Я не мог не рассказать ей о всей своей жизни.

— Теперь я еще больше люблю вас, — сказала Сэйни, когда я закончил рассказ. — Я полюбила вас… тебя даже в твоем шутовском наряде. Почему? Я сама не знаю. Но ты ведь тоже ничего не знаешь обо мне.

Ее повесть была проста и прозрачна. Отец-моряк погиб в море. Воспитала тетка. Училась в школе. Сейчас работает на заводе ананасового сока «Нектар Гро Фриша».

— Это самый большой обман, который я когда-либо видела, сказала она. — Гро Фриш зарабатывает на нем миллионы, а девушки, работающие у него, умирают с голоду. Если они пытаются пить ананасовый сок, их выгоняют с завода. Я истратила свои последние деньги, чтобы видеть тебя каждый вечер. И меня наверное уволят, потому, что я два дня не была на заводе.

Мы проговорили до ночи, пока я не заснул.

— Меня уволили, — сказала Сэйни на другой день. — Они выдали мне волчий билет. Мне ничего не остается, как…

— Уехать, — сказал я. — У меня ведь достаточно лавров. Мы сядем на ближайший пароход и покинем Батату.

— Ну, зачем тебе я? — сказала Сэйни. — Тебе необходимо уехать, тебе нельзя здесь больше оставаться, уезжай один и как можно скорее.

— Ни за что! — воскликнул я. — Как только я встану, мы уедем вместе. Мы будем работать и будем счастливы!

— Милый, — сказала она.

— Жена моя, — ответил я.

 

Глава одиннадцатая

Задержан!

В тот день, когда все было готово к отъезду, когда я договорился с капитаном «Ахиллеса», что мы заберемся с вечера на судно, уходящее из Лабардана на рассвете в сторону Кофейной республики и в самом радужном настроении вернулся в гостиницу, меня ожидал новый сюрприз.

Человек в черном, всегда сидевший в цирке на одном и том же месте, в первом ряду, и в злополучный вечер первый сказавший мне: «Вы не прозорливец, вы — шарлатан, вы лжете», ожидал меня в номере.

— Ну-с, господин прозорливец, — сказал он, приподнимаясь с глубокого кресла, — вы сейчас последуете за мной.

— Куда?

— В Цезарвилль.

— Мне нечего делать в Цезарвилле.

Тогда он отогнул лацкан пиджака и предъявил мне значок правительственной тайной полиции.

— Но я должен сообщить Сэйни…

— Вы никому ничего не должны сообщать. Собирайтесь. Ваши вещи вам не понадобятся. Расчет за номер произведен.

— Но я могу повидать Агамемнона Скарпия?

— Ни в коем случае. У нас не осталось ни одной минуты.

— Но Сэйни…

— Никаких Сэйни…

— Я ей оставлю записку.

— Никаких записок.

— Куда вы меня повезете?

— Я вам уже сказал: в Цезарвилль.

— За что вы меня арестуете?

— Вы узнаете в Цезарвилле.

Закрытая машина ждала нас у подъезда. Мой черный спутник, лишь только мы сели, задернул занавески, машина стремительно двинулась вперед, и по нескольким поворотам я понял, что мы направляемся к вокзалу.

— Я не надеваю на вас наручников, чтобы не привлекать лишнего внимания, — сказал полицейский. — Но не вздумайте бежать.

Поезд уже стоял у платформы. Мы вошли в отдельное купе, очевидно заранее заказанное, и дверь за нами захлопнулась. До самого Цезарвилля мой спутник не проронил ни слова. Он не спускал с меня глаз. А я думал о Сэйни, о бедной Сэйни, которая придет или уже пришла сейчас, радостная, счастливая, с тем, чтобы навсегда выехать из Бататы!

Мы приехали в Цезарвилль вечером. Вечер был теплый, пряный, душистый. Сады цвели. Световые рекламы безумствовали. Я знал, где находится тюрьма в Цезарвилле. Мы ехали в другом направлении. Мы ехали не в тюрьму.

— Вы можете облегчить свое положение, — сказал мой страж. — Мы едем в ресторан «Лукулл». Ужин будет изысканный, могу вас заверить. Вам покажут одного человека, вы прочтете его мысли и дадите показание под присягой.

— Но послушайте! — сказал я. — Вы ведь сами объявили в цирке, что я — шарлатан и лжец и по всей вероятности за это меня и арестовали.

— Я не собираюсь докладывать вам, за что вас арестовали. Но вы сделаете сегодня то, что вам предложат.

 

Глава двенадцатая

Я вступаю в высокопоставленное бататское

общество

Ресторан «Лукулла» был великолепен. Швейцар походил на мастодонта. Его бороде позавидовал бы сам старец Мафусаил. Лакеи, выстроившиеся в ряд, были похожи на министров. Даже тогда, когда я был страховым агентом, я не рисковал зайти в этот величественный храм Жратвы и Пития. Мой сопровождающий вдруг стал настолько мил и корректен, что нас можно было принять за двух близких друзей, давно не видевшихся, вдруг встретившихся и зашедших весело провести вечерок. В своем черном костюме он походил не то на профессора оккультных наук, не то на священника. Наши ноги утопали в мягких пушистых коврах. Темно-малиновые бархатные портьеры свисали повсюду и отовсюду. Зал под стеклянной крышей, в которой горели крохотные звезды, походил на сад в теплую летнюю ночь. Столы, накрытые накрахмаленными скатертями и заставленные дорогим фарфором и хрусталем, прятались в зелени пальм, олеандров, магнолий и камелий. Повсюду распространялся пьянящий цветочный аромат. Метрдотель, величественный, как разжалованный король (мой спутник не замедлил мне сообщить, что он и на самом деле принадлежал к одной из европейских королевских фамилий), таким жестом подал нам карточку, будто подавал ультиматум. Мой спутник (он любезно сказал, что его зовут Амфитрион Гош) отдал распоряжение относительно ужина. Откуда-то издали, словно доносимые ветерком, долетали звуки джаза, исполнявшего «Чудную летнюю ночь в Батате». Я знал, что в лучших ресторанах оркестр всегда играет под сурдинку, чтобы не мешать разговорам. В зелени олеандр и магнолий то тут, то там, за столами были рассованы мужчины в вечерних черных костюмах и женщины в ослепительных туалетах. Мелодичный женский смех плыл от стола к столу. Два официанта с лицом факельщиков и с осанкой полковников подали на стол салат из омаров, маринованную камбалу, русскую икру, мусс из колибри, крошечные пирожки с черепаховыми печенками. Я был страшно голоден, но неопределенность моей дальнейшей судьбы отбивала у меня аппетит.

Зато Амфитрион Гош ужинал поистине с волчьим аппетитом, подливал мне вина, занимал разговорами, которых я не запомнил. Мрачный инспектор тайной полиции и мой несомненный враг (я ведь помнил инцидент в цирке) вдруг превратился в приятного собеседника. Мне стало казаться, что вся история с арестом, с приездом в Цезарвилль чуть ли не в наручниках скверный и тяжелый сон; но может быть сон — вот этот вечер в «Лукулле» с музыкой, с едой, с цветами, а проснусь я в камере цезарвильской тюрьмы, на жесткой и вонючей койке?

— Послушайте, Горн, — сказал мне Амфитрион Гош, когда нам подали суп из ската, — взгляните-ка на человека за соседним столиком и скажите мне, о чем он думает.

Я поднял голову и взглянул. За соседним столиком, отделенным от нас кружевными листьями пальм, сидел в одиночестве человек в смокинге, чрезвычайно скромный, с лицом артиста или адвоката. Когда он наливал себе вино, я заметил, что у него тонкие пальцы скрипача.

— Ну? — сказал Гош. — Я жду вас.

Нет, положительно в этот вечер я разучился читать чужие мысли. Может быть оттого, что я был слегка пьян или сильно взволнован, я никак не мог сосредоточиться. Сэйни поглощала все, Сэйни, которая думает, что я сбежал от нее, не оставив даже записки.

— Что же вы? — спросил Гош. — Он может скоро подняться и уйти.

Действительно, человек уже пил кофе.

— О чем он думает, я вас спрашиваю?

В этом вопросе снова прозвучали жесткие нотки полицейского инспектора.

Я пристально смотрел на человека, пившего кофе.

Он был совершенно спокоен, невозмутим и, казалось, не замечал, что его бесцеремонно разглядывают. И вдруг я ощутил ту самую взволнованность, которая часто приходила ко мне за последнее время, сердце мое забилось, пульс участился, и я осознал, что в мозгу у человека, пьющего кофе, происходит бешеная работа.

— Он думает не о кофе, — понял я. — Он даже не ощущает вкуса этого кофе. Его мысли далеки от музыки, льющейся среди пальм, олеандр и магнолий, от женщин, сидящих вокруг, они далеки отсюда…

— В эту ночь, — сказал я Амфитриону чужим голосом, — он собирается вскрыть сейф в каком-то доме, далеко отсюда… позвольте, в загородном доме… отравив собак и отворив дверь ключом, который у него в кармане. Он собирается похитить…

— Довольно, — сказал удовлетворенным голосом Гош и встал. — Это все, что мне было нужно. Наш ужин мы закончим в другом месте.

Даже не взглянув в сторону разоблаченного мною человека, он кинул на стол пачку лавров и, пригласив меня следовать за собой, пошел мимо низко склонившихся перед нами официантов.

По широкой, застланной васильковым ковром лестнице мы поднялись на второй этаж. В коридор выходили многочисленные двери. Подойдя к одной из них, Амфитрион Гош постучал и, услышав в ответ: «войдите», пропустил меня вперед и захлопнул за нами дверь.

За круглым столом, на котором стоял спиртовый кофейник и всеми цветами радуги переливались в хрустальных графинчиках ликеры, сидело трое мужчин. Они курили сигары. Ни один из них не поднялся, когда мы вошли.

— Как дела? — спросил сидевший ближе к нам обрюзгший человек с оттопыренной верхней губой.

— Все в полном порядке, господин министр, — сказал почтительно Амфитрион Гош.

— Он может немедленно дать показания? — спросил другой, седой, с обветренным красным лицом и с выпирающими квадратными плечами военного.

— Да, господин министр, — еще более почтительно ответил Амфитрион Гош.

— Великолепно! — воскликнул третий — низенький, юркий человечек с живыми глазками. — Разъясните ему положение, Гош.

— Господин Горн, — обратился ко мне Амфитрион чрезвычайно торжественно. — Вы имеете честь находиться в обществе трех министров Бататы. Господина министра иностранных дел, — он поклонился в сторону низенького человечка, — господина военного министра, — кивок в сторону краснолицего с прилизанным седым пробором, — и господина министра внутренних дел, — низкий поклон в брюхо толстяку.

— Горн, — сказал министр внутренних дел, — нам известно все ваше прошлое, все настоящее и, если хотите, и будущее. Нам известен инцидент во время предвыборного собрания у Лабардане, когда вы осмелились приписать такие мысли нашему уважаемому президенту, что один помысел с вашей стороны о том, что такие мысли могут прийти в голову президенту, может привести вас на каторгу на реку Крокодилов.

У меня похолодело под сердцем.

— Нам известен также ваш умопомрачительный провал в цирке, достаточный для того, чтобы отправить вас в ссылку на Змеиные острова, как шарлатана и обманщика.

У меня затряслись колени.

— Но вам предоставляется возможность искупить свою вину и облегчить ваше тяжелое положение. Сама судьба вас призвала, Горн, помочь республике. Помочь нашей Батате, опутанной сетью заговоров и интриг. Предоставляю слово военному министру.

— Я — солдат, не люблю предисловий, — попыхивая сигарой, процедил краснолицый, — наши ученые изобрели секретное оружие, какое — вам не для чего знать. Русские пронюхали про это и хотят его похитить. Мы покажем русским, как залезать в дела Бататы. Это все, что я хотел сказать.

— Наше международное положение, господин Горн, — заговорил изысканным языком дипломата министр иностранных дел, — пошатнувшееся в последнее время, может подняться на недосягаемую высоту, если мы сможем доказать, что русские подсылают к нам шпионов и влезают в наши дела.

— Одновременно это ударит и по коммунистам, — добавил министр внутренних дел.

— Я не прерывал вас, господин министр, — изящно улыбнулся дипломат. — Процесс против русских поднимет наши акции на международной арене. Вам это понятно?

Мне было все понятно, кроме одного: зачем мне все это докладывают? И какое я имею ко всему этому отношение? Не сплю ли я? Не проснусь ли я в самом деле за шелковыми занавесями лабарданского отеля, разбуженный моей Сэйни?

— Повторите нам, — крикнул министр внутренних дел, — ваше показание относительно Миранова.

— Какого Миранова? Я не понимаю вас, господин министр, — наконец выдавил я из себя.

— Относительно человека, которого вы только что видели внизу, в ресторанном зале.

Я понял. Я повторил все, что сказал внизу Амфитриону Гошу.

— Великолепно! Отлично! Бесподобно! — потер руки министр. — Вы немедленно отправитесь в министерство, где запишете это показание под присягой. Миранова арестовать, — приказал министр Гошу. — Ордер на арест подписан, вы получите его в министерстве. Арест русского великолепно ударит по тем, кто требует дружбы с русскими и позволит немедленно ликвидировать «Общество дружбы с Советской Россией». Мне думается, что сегодня вы избежали каторги на реке Крокодилов и ссылки на Змеиные острова, Горн, — сказал он мне. — Мы уже позаботились о том, чтобы то, что с вами произошло за последние дни, не могло запятнать вашего доброго имени, господин прозорливец. Вот статья, которая появится завтра во всех правительственных газетах:

«Агамемнон Скарпия, используя всевозможные предвыборные трюки, произвел неслыханный в истории нашей республики обман избирателей. Он подменил прозорливца и притащил с собой на предвыборное собрание партии „независимых патриотов“ загримированного под прозорливца афериста, шулера и бандита, который осмелился оскорбить президента, сказав, что у президента есть мысли, которых на самом деле не было вовсе. На другой день в лабарданском цирке бандиты, подкупленные Скарпия и коммунистами, ранили, к счастью для республики, легко, ни в чем неповинного подлинного прозорливца. Сегодня в вечерних газетах вы прочтете сенсационные новости о том, как прозорливец спас честь и славу Бататы».

Достаточно убедительно для баранов-читателей, не так ли? — спросил он остальные министров. — И достаточно убедительно для того, чтобы провалить Скарпия. За ваше здоровье и процветание, господин прозорливец! — поднял он рюмку с ликером ядовитого зеленого цвета.

 

Глава тринадцатая

Предстоит сенсационный процесс

И вот, вместо каторги и тюрьмы, я принял ванну в номере одного из лучших цезарвильских отелей, отлично выспался, позавтракал, отправил телеграмму Сэйни, в которой писал, что необъяснимые обстоятельства заставили меня стремительно уехать из Лабардана, не оставив записки, что я жду ее в Цезарвилле, люблю и целую, целую и люблю. В утренних газетах я прочел процитированную министром внутренних дел статью. За вечерними газетами у киосков стояли нескончаемые хвосты. Амфитрион Гош принес мне эти газеты. Он выглядел так, будто праздновал день своего рождения. Сенсация действительно была потрясающей. Вот как она выглядела в обычном стиле бататских кричащих заголовков:

«Шпион заслан в Батату под видом ботаника».

«Захвачен в последнюю минуту».

«Пытался вскрыть сейф и унести чертежи секретного вооружения».

«Скрещивание цитрусов, как ширма для похищения секретов Батата».

«Прозорливец в роли свидетеля».

«Русские необоснованно протестуют».

«Миранов заключен в цезарвильскую тюрьму».

«Суд состоится в непродолжительном времени».

«Арест коммунистов, друзей Советской России. Подозреваются в участии в заговоре».

Далее подробно описывалось, что «военное министерство недавно обратилось в министерство внутренних дел с заявлением, что некий русский ботаник Миранов, командированный из России в Батату, якобы для скрещивания цитрусов, пытается завести знакомства с военно-изобретательскими кругами и, особенно с военным изобретателем, инженером Дио Диогеном. Министерство внутренних дел, приняв к сведению заявление военного министерства, поручило государственной полиции Бататы неусыпно наблюдать за Мирановым. Полиция обнаружила, что его часто навещают цезарвильские коммунисты. Прибывший в Цезарвилль по приглашению военного министерства и министерства внутренних дел нашумевший в последнее время прозорливец („Нечего себе сказать — приглашение!“ — подумал я), изъявил готовность прочесть мысли Миранова. Как всегда блестяще, прозорливец выполнил все, что от него требовалось, и дал под присягою показание, полностью изобличавшее „ботаника“ в его зловредных замыслах. „Ботаник“ был арестован, в его доме произведен обыск, давший весьма ощутительные результаты. Прозорливец выступит на суде во дворце Справедливой Фемиды, где лицом к лицу обличит шпиона и похитителя военных секретов Бататы».

На другой день утренние газеты «сторонников демократии» пытались убедить читателей, что прозорливец, выступавший против президента в Лабардане, был подлинный, что ранили его в цирке сторонники «независимых патриотов» и что он был арестован правительственной полицией и увезен в неизвестном направлении как раз, перед своим отъездом из страны на «Ахиллесе», но все это казалось неубедительным перед новым натиском правительственных утренних газет, целиком посвященных сенсационному аресту с моей помощью русского шпиона.

Когда я вышел на улицу, мне показалось, что я попал в чудовищный сумасшедший дом. Весь Цезарвилль был заклеен листовками. Аппетитный кролик протягивал к проходившим свои обжаренные лапки: «Голосуйте за жареного кролика в каждом доме. Его вам даст Герт Гессарт». Портреты Агамемнона Скарпия, расфуфыренного и прилизанного, призывали: «Голосуйте за Скарпия». В одном из баров два десятка дюжих молодцов в белых передниках разливали бесплатно живительную влагу и банановое пиво и раздавали их алчущим: «Голосуйте за Скарпия, и у вас будет сколько угодно живительной влаги». Киоски фирмы Гро Фриша выдавали бесплатно ананасовый сок… «Голосуйте за Скарпия и мы вас зальем ананасовым соком». Я увидел разъезжавшего в автомобиле Крабби Гадда, окруженного молодцами с оттопыренными задними карманами брюк. Они то и дело вылезали и заходили в магазины и в бары. За кого же убеждают избирателей голосовать фашисты? Оказывается, тоже за Скарпия. «Коммунисты призывают нас дружить с русскими», — кричал оратор, стоя на пьедестале памятника Независимости Бататы. «Русские хотят поработить нас! Долой русских! Долой коммунистов! Герт Гессарт избавит вас от этого!»

Я ничего не имел против русских. Я часто встречался с ними в портах. Эти матросы были славные и простые парни и мысли их были ясны и чисты. Офицеры их тоже были славные ребята. Почему же Батата ополчилась на русских? Ах, да, они хотели украсть наши военные секреты! Но ведь во всем мире все крадут друг у друга секреты. И, я думаю, бататцы не постеснялись бы спереть все, что возможно, у русских.

Может быть, лучше, как только Сэйни приедет, попробовать унести ноги из этого ада? Переодеться, удрать в порт Трех Фрегатов, наняться на первый отходящий корабль матросом, Сэйни определить на него горничной — и бежать, бежать, куда глаза глядят? Я чувствовал, что затянут в такой капкан, из которого трудно вырваться. Черт меня дернул сделаться прозорливцем! Лучше бы я голодал, изредка ходил бы в рейсы матросом! Не надо мне ни славы, ни благополучия, ни жратвы, ни джазов, ни мюзик-холла, ни хороших костюмов! Говорят, у русских для всех есть работа. И всем платят исправно. Но как попасть к русским?

И нужен ли я им, бывший матрос и никчемный прозорливец?

Я замечтался, замедлил шаги и чуть было не угодил под мчавшийся автомобиль. Какие-то два здоровенных парня, в лихо заломленных фетровых шляпах, подхватили меня под руки, буквально выхватили из-под колес, поставили на асфальт и, приподняв свои шляпы, отошли в сторонку. Я понял: мне не только к русским, мне никуда не уйти из Цезарвилля. Щупальцы государственной тайной полиции вцепились в меня крепко.

 

Глава четырнадцатая

Я — узник, хотя и свободен

— «Ахиллес» ушел без нас, — сообщила Сэйни после первых объятий и поцелуев. — Как я завидовала ему, глядя на его белый след! Я чуть с ума не сошла, узнав, что ты меня бросил. Я думала о тебе самые страшные вещи.

Я успокоил ее нежным и крепким поцелуем. Мы сидели у раскрытого окна, синел вечер, темное небо было сплошь покрыто такими яркими звездами, что, казалось, они затмевают бешеный блеск реклам. В комнате пахло магнолиями.

— Я не думаю, чтобы русские были способны на это, — сказала Сэйни, когда я рассказал ей по порядку все, что случилось со мной в Цезарвилле. — У нас на заводе работали двое русских и одна русская девушка. Я с нею подружилась. Они рассказывали, как живут там, у них на родине. Хорошо живут. Я бы хотела так жить, Фрей. Это совсем не тот рай, который обещает нам этот Скарпия. Он, наверное, победит и станет президентом. Ты бы видел, что делается в Лабардане! Какие-то молодчики заходят в лавки и говорят, что если хозяева и приказчики не будут голосовать за Скарпия, на следующий же день после выборов лавки будут сожжены и разгромлены. Они заходят в дома и предупреждают, что тем, которые не будут голосовать за Скарпия, будет перерезан свет и водопровод. Обещают, и еще более худшие вещи. Для нас, мне кажется, будет одинаково скверно жить как при Гессарте, так и при Скарпия. А что, если нам все-таки убежать, Фрей? Я готова бы делать самую грязную работу, а тебе вовсе не надо больше быть прозорливцем. Я была бы счастлива стать женою простого матроса.

Я приподнял занавеску и показал ей на освещенном светом фонаря тротуаре двух молодцов в фетровых шляпах, куривших дешевые сигары.

— Я — узник, Сэйни, узник, хотя и живу в отеле и прилично кормлюсь и могу, когда захочу, пройтись три квартала по улице.

— Но ведь это ужасно! — воскликнула Сэйни.

— Да, ужасно! Ты представляешь, как прекрасно море? Плывешь по нему неделями, черному, как черный мрамор, так оно глубоко, и видишь солнце, встающее над водной пустыней и слышишь шум винтов. Как хорошо быть матросом, Сэйни! Сегодня ты видишь город, выстроенный из красного песчаника, зеленые кактусы растут между камнями, разбросанными по желтому песку. Завтра ты, видишь обезьян, скользящих по ползучим растениям вниз и поддерживающих друг друга за хвосты. Восходи луна, поднимается ветер и дышит тебе в лицо…

— Уедем, Фрей! — вздохнула Сэйни.

— Эх, если бы мы могли уехать! У меня одна надежда; меня отпустят на все четыре стороны после этого проклятого суда.

— Мне не нравится этот суд. Мне все не нравится! Все омерзительно в нашей Батате, где все продается за лавры слава, честь, любовь, человеческая жизнь и достоинство!

Что я мог ей ответить? Она была совершенно права, и я всего этого за последние месяцы достаточно нагляделся.

 

Глава пятнадцатая

Все рушится

Сотни автомобилей всех цветов — от бледно-лилового до цвета бычьей крови, — стремились по асфальтовым аллеям Цезарвилля к дворцу Справедливой Фемиды. Над толстыми белыми мраморными колоннами дворца на фронтоне была высечена в мраморе фигура сидящей богини с весами в руке и с завязанными мраморным платком глазами. Шеренги цезарвильских полицейских, вооруженных дубинками, сдерживали людские толпы, рвавшиеся к дворцу. Газеты так раздули процесс, что попасть на него было заманчивее, чем на самый сенсационный фильм в первый день его выпуска да экраны.

В свидетельских комнатах какие-то мрачные личности инструктировали свидетелей. Возле меня очутился Амфитрион Гош, который тоже должен был выступить свидетелем обвинения.

— Ну что, Горн? — спросил он, похлопывая меня по плечу. — Собираетесь путешествовать?

Я непонимающе посмотрел на него:

— Вы думаете, ваши разговоры в номере отеля остались между вами и вашей Сэйни? — пояснил он с отвратительной улыбкой, обнажавшей его красные десны и дурные желтые зубы. — Мы предусмотрительны, мой друг, мы очень предусмотрительны, и микрофоны наши работают четко.

— Ax, вот оно что? — понял я. — Они записали на пленку все мои разговоры с Сэйни! Значит, я действительно узник! И действительно я попал в капкан.

— Могу сообщить вам приятную новость, — продолжал полицейский инспектор, так же отвратительно улыбаясь, — лишь только вы подтвердите на суде ваше показание и поможете упрятать этого русского, мы отпустим вас на все четыре стороны. Больше того: министр разрешил выдать некоторую сумму в лаврах и билет вам и… вашей будущей супруге на первое судно, отплывающее из порта Трех Фрегатов.

Суд начался, и я знал, что Сэйни сидит в публике — мне удалось достать ей билет в кулуарах. Загудело радио. «Нет, не виновен», — нагло ответил подсудимый на вопрос председателя суда, — докладывал радиокомментатор. — «Свидетели обвинения разоблачат его и докажут его виновность».

За окнами шумела толпа, звенели трамваи, рычали автомобили. Я знал, что моя очередь придет не скоро, меня приберегают на последний момент. Я должен буду нанести решающий удар.

«После обвинительного заключения по предложению прокурора суду демонстрируются записи секретных микрофонов, передающих все разговоры подсудимого с навещавшими его коммунистами, все его попытки завязать знакомства с военно-изобретательскими кругами. К сожалению, некоторые пленки попорчены во время обработки и трудно разобрать большинство слов», — продолжал гудеть в кулуарах радиокомментатор.

— Все отрицает, — зашептал снова, очутившийся возле меня, Гош. — Ну, вы-то его сразите наповал!

За окнами стало голубеть, потом синеть, в зеленой листве зажглись ослепительные матовые шары, комнаты осветились довольно ярким рассеянным светом. Суд продолжался уже несколько часов, а меня все не вызывали. Казалось, обо мне все забыли. Один за другим исчезали люди, заполнявшие комнату, исчез и Амфитрион Гош, наверное, допрос свидетелей подходил к концу. Я думал о Сэйни, сидящей там, в зале, нетерпеливо ожидающей, чтобы мое последнее испытание, наконец, закончилось. Свобода, свобода, полная свобода и море, которое так здорово пахнет — откроется перед нами! Щеки Сэйни порозовеют от счастья. Мы будем вдвоем, вдвоем на борту, и берег Бататы станет все удаляться от нас и удаляться!

Шум за окном заставил меня расстаться с моими мыслями. Я подошел к окну, раскрыл его. Вся площадь перед дворцом Справедливой Фемиды была заполнена толпами народа. Лица были освещены светом фонарей и факелов. Люди держали над головами большие транспаранты. «Мы требуем прекращения судебного фарса», — прочел я на одном. «Мы требуем крепкой дружбы с русскими», «Да здравствует Советский Союз», — было на других. Народ Бататы, настоящий народ, тот, который работал на бататских заводах, плавал на кораблях, служил за нищенское жалование в конторах — плюя на «независимых патриотов» и на «сторонников демократии» пришел выразить свою волю. Отряды бататской полиции напрасно пытались сдержать людские толпы. «Освободите русского!», «Прекратите комедию!», «Да здравствует Советский Союз!» — требовали люди Бататы.

— Свидетель Фрей Горн, — вызвал служитель.

Мы прошли коридором, распахнулась какая-то дверь и я очутился в зале суда, переполненном народом. На секунду я растерялся от этих бесчисленных глаз, вперившихся мне в лицо любопытно и жадно, от света, истекавшего из потолка, стен и даже из пола, от духоты и испарений человеческих тел и пота, туманом вившихся в воздухе.

— Пройдите на свидетельское место, свидетель Фрей Горн, именуемый прозорливцем, и принесите присягу, — произнес председательствующий, человек похожий на тигра со своими торчащими седыми усами и седыми же бакенбардами, вылезающими из-под больших, странной формы, ушей. Он зазвонил в колокольчик, потому что многие в зале встали, чтобы рассмотреть меня получше. Я поднял вверх руку и повторил слова присяги, обещая говорить лишь правду, правду и правду.

— Подтверждаете ли вы свое показание, данное под присягой на предварительном следствий? — спросил председатель суда и, надев очки, зачитал мое показание.

— Да, подтверждаю, — ответил я среди повисшей в зале тишины.

— Это самая неприглядная ложь, которую я когда-либо слышал! — вдруг раздался звонкий и четкий голос, и я увидел, кто произнес эти слова. Это был молодой человек с приятным лицом, хорошо одетый, вскочивший между двумя солдатами с обнаженными, широкими, как лезвия ножей, штыками.

— Подсудимый, я удалю вас из зала заседания.

Кто это сказал? Председатель? А кто подсудимый? Этот человек — подсудимый? Позвольте, против кого же я давал свое показание под присягой? Против этого человека? Но я его раньше никогда нигде в жизни не видел, в ресторане «Лукулл» мне показали совсем другого человека.

Прокурор, узкий и длинный, как глиста, волосатик, с хищным лицом, покрытым нездоровой, с синевой, бледностью и ярко-рыжими прыщами, привскочив на своем месте и устремил в меня свои глаза, похожие на два прожектора в ночи.

— Свидетель, всем известно, что вы обладаете данным вам богом даром — читать чужие мысли. Это доказано также освидетельствовавшими вас лучшими знатоками в этой области — профессорами бататского университета и бататской академии наук. Вы подтверждаете, что в ресторане «Лукулл» обнаружили чудовищные мысли в мозгу подсудимого?

— Нет, — сказал я, — я не могу этого подтвердить.

По залу прошло такое движение, будто волна перехлестнула палубу судна. Прокурор как-то вдруг обмяк, но сразу же встрепенулся и вцепился в меня с новой силой.

— Может быть, вы объясните свое поведение, свидетель? Не прошло и пяти минут, как было зачитано ваше показание, данное вами на предварительном следствии под присягой и вы под присягой же его подтвердили?

— Этого человека, — сказал я, — я вижу в первый раз и никогда в жизни не видел.

Председатель отчаянно зазвонил в колокольчик: теперь уже в зале бушевал шторм.

— Человек, которого я видел в «Лукулле», был похож на этого, сидящего перед нами, так же, как я похож на председательствующего суда.

В зале раздался смех.

— Свидетель, попрошу вас без неуместных сравнений! — взъелся вдруг председатель.

Только теперь я понял в чем дело, — мне попросту подсунули тогда в «Лукулле» другого человека, громилу-профессионала, взломщика несгораемых сейфов, действительно собиравшегося кого-то ограбить в следующую ночь, — и на моем показании хотели построить обвинение против человека, виновного лишь в том, что он русский и приехал в Батату скрещивать ананасы с грейпфрутами.

— Вы, может быть, тогда были пьяны, свидетель? — спросил прокурор ядовито.

Я обозлился.

— Я не был пьянее, чем сейчас! — крикнул я. — Этот человек абсолютно ни в чем не виновен и если главный свидетель обвинения по его делу — я, то я торжественно заявляю, что никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах его не встречал и никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не читал его мыслей.

— Браво, Фрей! — услышал я звонкий голос Сэйни из зала. Председатель бешено зазвонил в колокольчик.

— Вы шарлатан, а не прозорливец! — кинул мне прокурор.

— Нет, я не шарлатан! — сказал я ему в ответ, весь трясясь от волнения. — И, чтобы доказать вам это, я скажу вам…

В висках вдруг отчаянно застучало. Я пошатнулся и принужден был схватиться за перила. Мне показалось, что передо мной вместо лица прокурора, уплывшего куда-то в туман, лежит на его узких плечах раскрытая книга.

— Я скажу вам, — продолжал я, — о чем вы сейчас думаете. Вы думаете: с провалом этого процесса рухнет ваша карьера и ответственное назначение на пост прокурора республики, которого вы безумно ждете.

— Господин председатель! — завопил прокурор.

Я повернулся к председателю. Я мог прочесть в этот миг все мысли всех наполнявших зал людей.

— Вы, господин председатель, думаете, что если бы вы благополучно закончили этот процесс и отправили бы на виселицу невинного человека, вы стали бы министром юстиции, не так ли?

— Крой, крой их, Фрей! — раздался звонкий голос Сэйни. — Они этого вполне заслужили!

— Браво, прозорливец! — кричали в зале. Полицейские, расталкивая стоявших в проходах, кого-то хватали.

— Я арестовываю вас за оскорбление высокого суда! — завизжал председатель.

Какие-то люди подскочили ко мне, схватили под руки и поволокли к выходу с такой силой, что каблуки моих ботинок чертили след по паркету. В заде творилось что-то невообразимое. Кто-то кричал: «Позор!», другие вскакивали на скамьях.

Очевидно, новость докатилась и туда, на площадь, за стены суда, потому что громовое «ура» и крики «позор продажному суду» донеслись в зал даже через наглухо запертые окна.

В последнюю минуту я увидел Сэйни. Ее схватили двое полицейских. Она кивнула мне, кивнула ободряюще и страстно. Я видел ее в последний раз.

 

Глава шестнадцатая

Последняя запись

Мне остается рассказать немного. Я сижу в камере цезарвильской тюрьмы. Однажды во время прогулки я видел того человека, которого мне показывали в ресторане «Лукулл». Он ходил по двору, одетый в полосатый тюремный костюм. На голове его красовался полосатый, белый с желтым, колпак, похожий на поварскую шапочку. Стражник, расположенный почему-то ко мне, иногда сует мне в камеру газеты. Из газет я узнал целую кучу новостей. Выборы президента были произведены и президентом стал Агамемнон Скарпия, а Герт Гессарт потерпел поражение. Это известие вселило в мое сердце некоторые надежды. Злосчастный русский Миранов был оправдан, выпущен на свободу, но при выходе из зала суда жестоко избит фашиствующими молодчиками Крабби Гадда. Они начали распоясываться, ведь они заодно со Скарпия, я это знал.

Правда, русского тут же отбили и порядком-таки помяли молодчиков Крабби Гадда. У русских стало очень много друзей среди бататцев и никакой Гессарт, никакой Скарпия не в силах были подавить неугасимый дух этой дружбы, хотя Скарпия и принялся сразу же действовать: в газетах сообщалось о «борьбе с коммунистическим духом среди рабочих», об арестах, увольнениях, снижении заработной платы, увеличении рабочего дня. Сообщалось также о немедленной отмене закона, регулировавшего цены на продукты, о повышении цен на ананасовый сок Гро Фриша и на мороженых кроликов. Джаз Стрэйка исполнял новую песенку: «Русские из-за моря тянут к нам руки». В кинотеатре «Колумб» шел новый фильм «Шпионы в Батате». Публиковалась нота министерства иностранных дел Бататы, сообщение о предстоящем процессе коммунистов, извещение о смене председателя верховного суда Бататы и прокурора. «Коммунистическая партия в Батате запрещена», — сообщали газеты, — «Общество „Долой всякое общение с Советской Россией“ избрало своим председателем почтенного и уважаемого Крабби Гадда»…

Мои слабые надежды на благоприятное вмешательство в мою судьбу Агамемнона Скарпия (как-никак, я все же «спас» ему жизнь и кое-чем помог в предвыборной кампании), рухнули, как только меня вызвали к следователю, человеку с крысиным лицом и с трауром под ногтями. Он сообщил мне, что президент приказал в кратчайший срок провести следствие и что я обвиняюсь в семнадцати смертных грехах против республики, каждого из которых было бы вполне достаточно, чтобы вздернуть меня на виселицу. Я понял, что мне не выкарабкаться. На одном из допросов, когда я по-прежнему категорически отрицал все взводимые на меня обвинения, следователь сказал, что военное министерство обратилось к президенту с просьбой предоставить меня в его распоряжение. Я был бы удобен для военного министерства, шпион, который в чужой стране может никого ни о чем не расспрашивать, а попросту читать нужные ему мысли, Но президент отказал военному министерству: он сказал, что «на такую шельму, как я, Батата положиться не может». «Он доказал на суде, что заражен русским духом» — сказал Агамемнон Скарпия, и я понял, что окончательно погиб. Вскоре следователь любезно сообщил мне, что следствие, закончено и моя «сообщница» уже отправлена в ссылку на Змеиные острова. Бедная Сэйни! Какая неприглядная судьба ее ожидала: стать наложницей пьяного колонизатора, зачахнуть от малярии и нестерпимой жары или умереть мучительной смертью от змеиного укуса! Я проплакал о ее судьбе всю ночь, а на утро следователь мне заявил, что следствие по моему делу закончено и дело передано в особый суд.

Председатель особого суда не дал мне вымолвить ни одного слова. Он грубо обрывал меня, когда я пытался защищаться. Суд проводился в закрытом порядке, на нем не было не только публики, но и представителей прессы. Агамемнон Скарпия хоронил меня втихомолку. Клятвопреступление, оскорбление высших чинов верховного суда Бататы, шарлатанство и обман многочисленных подданных Бататы, дебош в зале суда, шпионаж в пользу иностранной державы, приверженность к коммунизму — это была лишь меньшая часть моих преступлений, за которые мне предстояло понести наказание. Меня присудили в тот же день к пожизненной каторге на реке Крокодилов. Я знал, что это значит. В этих местах прикованные к тачкам каторжники не выдерживали более года. Крокодилам в реке всегда было достаточно пищи.

Однажды стражник сказал, что у меня есть на воле друзья, которые пытались мне устроить побег, но из цезарвильской тюрьмы, усовершенствованной по последнему слову техники, побег невозможен. Я спросил, могу ли я отдать им свои записки и сумеют ли они издать эти записки за пределами Бататы.

На другой день стражник сообщил, что записки будут переправлены за границу и изданы. Я отдал ему свою тетрадь, которую тщательно прятал в своей камере, во мне одному известном потаенном месте. У меня появилась цель в жизни — еще до своих похорон на реке Крокодилов хоть краем уха услышать, что в мире узнали о прозорливце, который мог принести пользу человечеству, но пал жертвой ожесточенной возни политиканов, больше всего думающих о наполнении желудков едой и карманов лаврами и менее всего — о счастье своего народа.

И у меня появилась твердая уверенность в том, что не Гессарт и не Скарпия — выразители воли бататского народа, а сам народ, тот народ, который не хочет ни с кем воевать, хочет мира и дружбы со всеми и, в первую очередь, с Советским Союзом — и этот народ сметет в конце концов любого Скарпия и ему подобных, чтобы достигнуть своей цели.

И тогда… кто знает? Может быть, мне удастся еще выйти в море и снова стать тем, кем я был до того, как стал прозорливцем?