Генри Таттл значительную часть своей жизни провел на посту президента Hush-A-Phone Corporation, производящей устройства для приглушения голоса во время телефонных разговоров. Помимо Таттла, в штате компании числился лишь секретарь. Оба они работали в маленьком офисе рядом с Юнион-сквер в Нью-Йорке. Главный продукт Hush-A-Phone представлял собой чашечку, которая надевалась на конец телефонной трубки, — когда человек говорил прямо в нее, никто вокруг не слышал его слов, кроме собеседника на том конце провода. Девиз компании, красиво написанный на ее титульном бланке, вкратце объяснял суть: «Разговаривайте спокойно, словно вы в телефонной будке».

Рекламные объявления этой чашечки часто мелькали в газетах среди обычных рубрик. Вот типичный пример из выпуска The New York Times от 14 октября 1940 г.:

Беспокоят телефонные разговоры? Hush-A-Phone поможет вам.

Демонстрация на любом типе аппаратов.

Hush-A-Phone Corp., Челси, 3–7202.

Пусть Hush-A-Phone никогда не станет необходимым предметом домашнего обихода, однако Таттл построил хороший бизнес, и к 1950 г. он заявлял, что продал 125 тыс. экземпляров. Но однажды, в конце 1940 г., Генри Таттл получил тревожные известия. AT&T начала репрессивные меры против Hush-A-Phone и аналогичных продуктов, таких как Jordaphone (скрипучий предвестник современного телефона с громкой связью, чей производитель также привлек к себе внимание). Мастера-ремонтники Bell стали предупреждать клиентов, что использование Hush-A-Phone нарушает федеральное регулирование и что если они не воздержатся от его применения, то рискуют лишиться телефонного обслуживания.

Лео Беранек и Hush-A-Phone

Может, AT&T просто пугала людей? Ничуть: компания имела в виду специальное правило, которое было частью их договоренности с правительством. Оно гласило: «Никакое оборудование, аппарат, электрическая цепь или приспособление, выпущенные прочими производителями, не могут быть соединены или прикреплены к техническим средствам, поставляемым телефонной компанией, — ни физически, ни при помощи индукции, ни как-либо еще».

Таттл нанял адвоката, который обратился в Федеральную комиссию по связи, чтобы изменить правило и избавиться от угроз со стороны AT&T. В 1950 г. комиссия решила провести судебное разбирательство (официально «публичные слушания») в Вашингтоне, чтобы решить, может ли AT&T, монополия, регулируемая государством, наказать своих потребителей за использование пластиковой чашечки на трубках собственных телефонов.

История Hush-A-Phone и ее борьбы с AT&T, при всей абсурдности, позволяет нам понять логику монополии на пике могущества. Мы также увидим трудности, встающие на пути любого, даже самого робкого новатора того времени. Этот случай — наглядное пособие по преимуществам и недостаткам монополии. Потому что дело Hush-A-Phone, каким бы мелким оно ни казалось, поднимает фундаментальные вопросы об изобретениях в эпоху информационной монополии.

Репрессии AT&T были не единственной трудностью, с которой столкнулся Таттл в 1940-х гг. Шли годы, телефон принимал свой современный вид, и Hush-A-Phone, впервые созданный в 1920-х гг., был обязан адаптироваться к этим переменам. Таттл начал искать решение этой задачи в научной сфере — в частности, в Гарвардском университете и в Массачусетском технологическом институте. В 1945 г. он послал запрос в институт Лео Беранеку, который был тогда начинающим специалистом по акустике. Они встретились в Нью-Йорке, и Беранек, посчитав задачу интересной, согласился сконструировать улучшенную версию устройства.

Таттлу повезло. Хотя в то время Беранек еще не был известным, вскоре он обрел в своей области высокий авторитет. Он разрабатывал акустические системы для ООН, Lincoln Center в Нью-Йорке и для Tokyo Opera City Concert Hall, а также написал классический учебник Acoustics («Акустика»). Если же говорить о более близких к Hush-A-Phone проектах, во время Второй мировой войны Беранек работал с командой гарвардских ученых над проблемой связи в условиях шума самолетных кабин. В обоих случаях Беранек понимал, что ключ к внятности речи — средние частоты. Устройство, которое он создал для Таттла, жертвовало звуками низких частот, создавая легкую гулкость, взамен на соблюдение тайны разговора и внешнюю тишину. Как только он разработал модель в соответствии с этими параметрами, то подал заявку на патент и переслал свои планы Таттлу, который с воодушевлением отправил ему контракт. Согласно условиям договора, Беранек получал 20 центов с каждого экземпляра.

Таттл и Беранек, в общем-то, не рассматривали себя в качестве угрозы системе Bell. Когда я спросил у Беранека, считал ли он когда-нибудь себя конкурентом Bell, тот посмотрел на меня как на сумасшедшего. Скромной целью этих независимых изобретателей было небольшое улучшение телефонного аппарата, да к тому же весьма несуразное. Почему же AT&T так решительно хотела вышвырнуть Hush-A-Phone с рынка?

За этим, на первый взгляд, банальным спором из-за пластмассовой чашечки на самом деле кроется спор о достоинствах двух альтернативных моделей инноваций: централизованной и децентрализованной. Второй вариант представляло устройство Hush-A-Phone, а Беранек, по сути, играл роль новатора при Таттле — этакий одинокий изобретатель, понимающий толк в акустике, но не связанный с Bell. С другой стороны в качестве централизованной модели выступала AT&T, точнее, ее полулегендарное подразделение Bell Labs. Оно было создано, чтобы гарантировать: AT&T — и только она — будет совершенствовать телефонную систему и прокладывать дорогу в будущее отрасли.

 

Великая Bell Labs

В начале 1934 г. Кларенс Хикман, инженер Bell Labs, обладал секретной машиной около 1,8 м в высоту, которая стояла в его кабинете. Это устройство не имело себе равных во всем мире и на десятки лет опережало свое время. Представьте, что вы позвонили куда-то и на том конце провода никто не снял трубку. Однако если к нему приделано изобретение Хикмана, то вы услышите гудок, и включится записывающее устройство, чтобы вы оставили сообщение.

Гениальность идеи, лежавшей в основе хикмановской модели автоответчика, заключалась даже не в самой концепции — предвосхищающей, конечно, будущие изменения. Скорее был важен технический принцип, на котором он работал и который в конце концов изменил весь наш мир. Речь шла о магнитной записывающей ленте. Мы помним, что до магнитных носителей информации не было никакой возможности сохранить звук, исключая граммофонную пластинку и нотные катушки для механического пианино. Новая технология не только положит начало аудиокассетам и видеозаписям, но, вместе с кремниевым кристаллом, сделает реальными компьютерные накопители данных. И вообще, начиная с 1980-х гг. компании от Microsoft до Google, и косвенно весь мир, станут полностью зависимы от магнитного носителя информации, известного как жесткий диск.

Если какая-то организация и могла к началу 1930-х гг. выйти на рынок с передовой записывающей технологией, так только Bell Labs — научная лаборатория Bell. Основанная в 1925 г. с очевидной целью улучшить телефонную связь, она вполне оправдала свою миссию — сэкономила AT&T миллиарды таким простым изобретением, как пластмассовая изоляция для телефонных проводов. Вдобавок за 1920-е гг. лаборатория официально зажила самостоятельной жизнью, выйдя за пределы телефонии в сферу базовых исследований, и стала выдающейся научной организацией в масштабах всего мира, финансируемой бизнесом. Это была научная Валгалла — сюда привлекали лучших сотрудников (а позднее и сотрудниц), которых только можно было найти, и оставляли им достаточно широкий простор для деятельности, чтобы они следовали своим интересам.

Когда ученые получают свободу, они способны придумывать удивительные вещи. Вскоре они уже работали над новаторскими проектами в таких разных областях, как квантовая физика и теория информации. Именно сотрудник Bell Labs по имени Клинтон Дэвиссон удостоился Нобелевской премии 1937 г. за демонстрацию волновой природы материи, хотя это чаще склонны приписывать Эйнштейну, а не наемному сотруднику телефонной компании. В общей сложности Bell собрала 7 Нобелевских премий — больше, чем любая другая корпоративная лаборатория, — включая ту, что была присуждена в 1956 г. за наиболее известное открытие — транзистор, благодаря которому стали возможны компьютеры. Другие, более туманные творения Bell не менее дороги энтузиастам — например, Unix и язык программирования С.

Короче, Bell Labs была огромной силой, которая работала на общую пользу. Честно говоря, именно такие вещи заставляют людей принимать сторону Вейла по поводу благодатей монополии. Потому что, хотя от AT&T никогда формально не требовалось содержать Bell Labs в качестве исследовательской лаборатории, она это делала именно потому, что «положение обязывает» — отношение, заданное Вейлом. AT&T поддерживала Bell Labs не только для блага самой компании, но и для блага всеобщего. Это отнюдь не наивный взгляд насчет мотива корпоративного дохода: с финансовой точки зрения Bell Labs принесла гораздо больше, чем выигрыш от пластмассовой изоляции проводов. Тем не менее сложно увидеть, как финансирование исследований в области теории квантовой физики может принести какой-либо немедленный доход, с точки зрения акционеров. Более того, сегодня сложно представить телефонную компанию, которая нанимает на работу квантовых физиков, причем без регламентов и без начальства.

Частично привилегии, которыми пользовалась AT&T, будучи монополией, воспринимались как компенсация ее вклада в фундаментальные научные исследования (в большинстве других стран эта сфера получала гораздо больше прямых государственных вливаний). Другими словами, в США более высокие цены для потребителей в результате монополии, по сути, представляли собой общий налог для финансирования фундаментальной науки. Это необычное вмешательство корпорации в правительственную задачу продвигать американскую науку имеет большое значение для того, чтобы прояснить, каким образом AT&T по мере развития стала почти ответвлением власти и выполняла совершенно секретную работу в национальных интересах.

При всей неопровержимой славе Bell Labs, в блестящем фасаде этого корпоративизма во имя общественного блага появились трещинки. Как бы ни многочисленны были ее прорывы, существовал один аспект, в котором она коренным образом отличалась от научно-исследовательского института. Когда интересы AT&T входили в противоречие с прогрессом науки, даже вопрос не стоял о том, чему отдать предпочтение. И поэтому среди знаменитых триумфов Bell Labs были рассыпаны ее секретные открытия — скелеты в величественном шкафу AT&T.

Давайте вернемся к магнитной ленте Хикмана и автоответчику. Примечательно, что его изобретение, сделанное в 1930-е гг., будет обнаружено лишь в 1990-е. Дело в том, что вскоре после демонстрации изобретения AT&T приказала своей лаборатории прекратить дальнейшие разработки в области магнитных накопителей информации. Исследования Хикмана были скрыты более чем на 60 лет и всплыли, только когда историк Марк Кларк наткнулся на лабораторный журнал Хикмана в архивах Bell.

«Впечатляющие технические успехи ученых и инженеров Bell Labs, — пишет Кларк, — были спрятаны высшим руководством лаборатории и самой компании AT&T». Компания «отказалась развивать магнитную запись для потребительского рынка и активно препятствовала таким разработкам во всей стране». В конце концов магнитная лента пришла в Америку в виде импорта иностранных технологий, в основном из Германии.

Но почему же руководство компании похоронило такое важное и коммерчески ценное открытие? Чего они боялись? Ответ, достаточно сюрреалистичный, становится очевиден из корпоративного информационного письма, также откопанного Кларком, в котором и накладывался этот запрет. AT&T была твердо уверена, что автоответчик и магнитные ленты приведут к тому, что люди прекратят пользоваться телефоном.

Говоря точнее, в воображении Bell сама идея о том, что можно записать разговор, «очень сильно ограничила бы использование телефона» с катастрофическими последствиями для их бизнеса. Например, теоретически можно было представить, что бизнесмены станут опасаться потенциального использования записанных разговоров для расторжения письменных контрактов. Запись также сдерживала бы обсуждение неприличных или скользких тем. В общем, сама возможность магнитной записи, опасалась компания, «изменила бы всю природу телефонного общения» и «представила бы телефон куда менее удовлетворительным и полезным в огромном множестве случаев, в которых он применяется сейчас».

Итак, мы видим, что просвещенный монополист порой может оказаться параноиком, страдающим галлюцинациями. Действительно, когда магнитная запись появилась в США, существовал ряд людей, от Никсона до Левински, чьи темные секреты благодаря ей всплыли на поверхность. Но — поразительно — мы по-прежнему пользуемся телефонами! Таковы недостатки ситуации, в которой некая сфера оказывается в полном распоряжении пусть даже самой благородной корпорации. Простая фантазия, что судьба компании может оказаться под угрозой, может иметь серьезные последствия. Было безопаснее свернуть волнующее направление исследований, чем рисковать системой Bell. Это и есть базовая слабость централизованного подхода к инновациям: представление, что они могут оказаться систематическим и запланированным процессом, лучше всего координируемым из некоего «мозгового центра», и что это просто вопрос объединения лучших умов, чтобы они работали вместе. Будь это так, мы могли бы распланировать и организовать будущее в научном стиле.

Bell Labs была великой лабораторией. Но AT&T как новатор несла в себе серьезный генетический порок: она не могла давать начало технологиям, способным, даже в самой отдаленной перспективе, угрожать системе Bell. Говоря языком теории инноваций, плоды Bell Labs были фактически сведены лишь к поддерживающим инновациям. Подрывные технологии, бросающие даже тень неопределенности на существующую бизнес-модель, исключались.

Записывающее устройство — лишь один пример технологии, которую AT&T из-за своих страхов на долгие годы запретила или отказалась выпускать на рынок: в этом ряду оптоволокно, мобильные телефоны, цифровые абонентские линии (протокол DSL), факсимильные аппараты, телефон с громкой связью — и этот список можно продолжать. Эти технологии, от простых новинок до революционных прорывов, были чересчур смелыми с точки зрения комфорта Bell. Без четкого представления о возможных последствиях для системы Bell AT&T продвигалась в каждом из этих случаев невероятно медленно, если вообще продвигалась.

Но, возможно, ее реакция покажется не такой уж нездоровой, если мы примем во внимание, как глубоко сидит в сознании предчувствие эффекта Кроноса. Система Bell заслуженно числится в ряду самых защищенных и устойчивых монополий в истории бизнеса. Несмотря на любые возможности, открываемые новой технологией, всегда присутствует также и угроза поражения, и благоразумие требует устранить ее в зародыше. Зарождение самой Bell доказало истинность этой мудрости. В 1876 г. Александр Белл запатентовал устройство, которое в конце концов свергло и заменило компанию, некогда бывшую величайшей в стране, — Western Union. Какие новаторские соблазны могут противостоять инстинкту самосохранения? Уж точно не пластиковая чашечка.

 

Суд над инновацией

Итак, AT&T пошла в яростную атаку на Hush-A-Phone. На двухнедельный процесс (который формально назывался слушаниями) компания явилась с отрядом юристов, включая ведущего адвоката из Нью-Йорка, а также с толпой экспертов. Кроме того, прибыли официальные представители 21 регионального отделения Bell, из-за чего в зале потребовались дополнительные места — трибуны для адвокатов AT&T. Со стороны Hush-A-Phone присутствовали Гарри Таттл, его адвокат, профессор акустики Лео Беранек и некий эксперт по имени Дж. Ликлайдер.

Юристы Bell соорудили мощное обвинение против чашечки и компании, которая ее выпускала. Аргументом было то, что Hush-A-Phone представляла существенный вред телефонному обслуживанию и в то же самое время одноименная компания, продавая такое устройство, по сути совершала мошенничество в отношении общества. Bell ввела в дело инженера Bell Labs У. Мартина, который стал показывать, что Hush-A-Phone снижает качество телефонных услуг. Согласно его проверкам, устройство создавало «потери при передаче» в 13 децибел и «потери при приеме» в 20 децибел. По его словам, эти потери были больше, «чем общие улучшения, реализованные в аппаратах Bell и сопутствующем оборудовании за период более 20 лет».

Следующий свидетель от Bell, вице-президент AT&T Джон Хансельман, дал более широкие показания в пользу запрета «посторонних устройств», описывая это в понятиях общественного блага и ответственного руководства телефонной системой со стороны AT&T. Среди обязанностей компании — защищать потребителей от таких бесполезных причуд, настаивал он. И если уж есть какая-то польза от Hush-A-Phone, продолжал он, не стесняясь своих противоречивых умозаключений, то AT&T сама бы изобрела и выпустила такое устройство. Но бесполезность — еще не самый веский аргумент. Сторонние приспособления, созданные вне разработок и контроля стандартов Bell, представляли всевозможные угрозы, включая скачки напряжения по телефонным линиям, которые могли ударить электрическим током рабочих Bell и попросту убить их. На перекрестном допросе юриста Таттла Хансельман в итоге неохотно признал, что такое несчастье никогда ранее не происходило. Однако он настаивал, что все когда-то случается впервые.

Как и следующий свидетель Bell, Хансельман также показал, что в любом случае нет спроса на устройства для приглушения голоса. Если бы он был, — передавал журналист его корпоративное самодовольство, — то «разумеется, попал бы в сферу его внимания». Доказательством служило то, что едва ли кто-то вообще использует Hush-A-Phone, поэтому последствия запрета были бы, ко всему прочему, еще и пренебрежимо малы. То, что в самом по себе функционировании свободного рынка может заключаться некое благо, не вписывалось в его мировоззрение: «Просто невероятно, — заявил он Федеральной комиссии по связи, — чтобы мы могли позволить потребителям покупать устройства в условиях открытого рынка».

Группа юристов AT&T потрудилась на славу — очередной свидетель подтверждал сказанное предыдущими до тех пор, пока один из них наконец не выдвинул потрясающее обвинение, что использовать Hush-A-Phone негигиенично. Как передает Telecommunications Report, «мистер Берден [утверждал], что, работая на заводе, часто очищает конические микрофоны, ранее использовавшиеся операторами, и поэтому понимает, что такое устройство, как Hush-A-Phone, со временем собирает частицы еды, запахи и всякую всячину».

На этом AT&T завершила изложение своих доводов.

Суть дела Hush-A-Phone заключалась в том, что, несмотря на все заявления AT&T, устройство для приглушения голоса было действительно эффективным и полезным и у AT&T не имелось его аналогов. Само по себе оно не несло никакого потенциального вреда ни абонентам, ни телефонной системе, ни рабочим. Первым давая показания, Таттл представил Федеральной комиссии по связи список причин, по которым устройство может пригодиться клиентам. Там было указано душевное равновесие, поскольку, с его точки зрения, уменьшение офисного шума «важно для психического здоровья сотрудников». Сохранение личной информации было следующим доводом, критически важным для многих бизнесменов и специалистов. Этот пункт подтверждался списком устройств Hush-A-Phone, используемых в Вашингтоне, включая ряд кабинетов комитетов Конгресса. Вдобавок Таттл представил собрание отзывов под названием «Подслушанные телефонные беседы». Это была подборка поучительных историй, включая горестный рассказ об одном человеке, который был лишен наследства, когда его дядя услышал, как он нелестно отзывается о нем по телефону. Если бы только у него был Hush-A-Phone…

Но самая сильная часть дела Hush-A-Phone заключалась в техническом аспекте. Вдобавок к Беранеку, который уже обладал неким статусом, Таттл, по совету разработчика, привел в зал приятеля Беранека со времен службы в армии, который был теперь профессором Гарварда, — Дж. Ликлайдера. Двое ученых, которые позже появились в более известной нам роли — как основатели интернета, согласно одному из журналистов, «словно привнесли на слушания университетскую атмосферу, отправив присутствующих и участников назад, в студенческие дни». Но что еще более важно, они наполнили зал ощущением своего непререкаемого авторитета. Беранек и Ликлайдер, также эксперт по акустике, провели целый ряд испытаний и продемонстрировали, что проводимые через устройство беседы остаются вполне разборчивыми и в то же время надежно защищенными от подслушивания. Это доказательство не остановило юристов Bell, и они начали долго и яростно оспаривать его, что вылилось в чрезвычайно запутанные возражения по поводу способов испытаний качества передаваемой речи. Но все же отчет Ликлайдера содержал реальную информацию в отношении внятности речи, а приводимые контраргументы основывались на неких абстрактных утверждениях о «потерях при передаче».

Здесь стоит ненадолго остановиться и понаблюдать за происходящим со стороны. В то время как адвокаты AT&T ополчились против Ликлайдера и Беранека по поводу технологии, в мире разворачивалась никому, даже самим оппонентам, не известная, первая из многих битв между AT&T и основателями интернета. Ее можно сравнить со сражением за форт Самтер. Это был первый бой в эпической борьбе между теми, кого потом назовут «netheads» (сторонники интернета) и «bellheads» (сторонники Bell). И неважно, что это было в 1950 г. и что спорили они из-за пластиковой чашечки, которая продавалась через газетные объявления.

Чтобы подвести итог своим аргументам, команда Hush-A-Phone организовала эффектную демонстрацию, которую можно сравнить по доказательной силе с окровавленной перчаткой О. Джея Симпсона. Таттл позвонил своей секретарше и попросил ее говорить в трубку сначала с Hush-A-Phone, а потом без него. В полном соответствии с выводами Ликлайдера, устройство действительно изменяло звучание сигнала, делая его более гулким. Но при этом было очевидно, что речь оставалась различимой и внятной. Другими словами, устройство Hush-A-Phone, бесспорно, работало.

 

Одна голова или много?

Bell была права по крайней мере в одном: Hush-A-Phone отнюдь не пользовался бешеным спросом, и вряд ли можно было сказать, что он набирает популярность. Чтобы понять такую резкую реакцию AT&T и не считать ее невротической, нам нужно увидеть за скромным устройством важный символ, символ угрозы системе, а в перспективе — и санкционированному методу инноваций. Устройство не являлось предвестником устрашающей потери власти. Оно могло потерпеть крах само по себе, но при этом вдохновить людей присоединять к своим трубкам всевозможные приспособления. И таким образом святая святых технологий Bell стала бы похожа на проходной двор, куда может прийти кто угодно. Это могло даже привести в перспективе к тому, что люди стали бы покупать свои собственные телефоны!

Здесь мы подходим ко второй слабости, которая поражает централизованную систему инноваций: это необходимость передавать весь контроль узкому кругу людей. Не то чтобы это не приносило никаких преимуществ. Разумеется, здесь меньше ресурсов выбрасывается зря: вместо 10 компаний, соревнующихся за улучшение телефона, — скажем, обновление диска, — ресурсы общества можно объединить для достижения общей цели. Исследования не дублируются, за одним и тем же открытием не гонятся одновременно десятки лабораторий. (Избежать излишнего расхода умственных ресурсов — философия, уже знакомая нам по случаю Вейла, рассуждавшего о промышленной организации: централизованные инновации — это брат монополии в сфере научно-исследовательских разработок, с такой же претензией на эффективность.) И все же, если все ресурсы для решения проблемы подчинены единому мозговому центру, «властитель дум» обязан верно предвидеть будущее, чтобы инновации развивались эффективно. И здесь кроется проблема: монополия требует такого дара предвидения, каким едва ли может похвастаться человеческий разум.

AT&T и другие поборники централизованных инноваций, по сути, допускали, что будущее телефонной системы не только познаваемо, но и фактически известно. По словам Беранека, «Bell создала лучшую телефонную систему в мире. Она держала большую лабораторию. И у нее был такой подход: “Вы нам не нужны”». Bell никогда не упускала возможности доказать необходимость контроля буквально над каждым звеном системы. В ее кратком изложении дела сформулировано следующее:

Было бы невероятно трудно предоставлять хорошее телефонное обслуживание, если бы пользователи могли присоединять к оборудованию либо использовать вместе с ним все многочисленные виды сторонних приспособлений, продаваемых людьми, которые не несут ответственности за качество телефонных услуг, а заинтересованы главным образом только в своей прибыли {201} .

Контроль качества с этой точки зрения зависел от контроля за всем остальным.

К сожалению, исследователи инноваций поставят под сомнение эти доводы Bell лишь десятки лет спустя. В 1980-х гг. экономисты Ричард Нельсон и Сидней Уинтер изучили историю человеческих изобретений и разработали то, что мы сегодня называем «эволюционной» моделью инноваций. Их вывод гласил, что фактически инновация — это в гораздо большей степени процесс проб и ошибок, чем предполагалось до этого. Общее человеческое незнание будущего ведет к огромному количеству ошибок. Более того, человеческий фактор всегда вносит элемент иррациональности, вплоть до паранойи, какую продемонстрировала Bell в отношении магнитной записи. Так происходит со всем, что вверено одному разуму — его неизбежные субъективные искажения исковеркают, если вообще не разрушат, процесс инновации. Нельсон и Уинтер доказывали, что продуктивнее другой сценарий: самые быстрые и эффективные инновации обычно имеют место, когда пробуется самый широкий спектр вариантов и невидимая рука конкуренции, как наместница будущего, делает среди них выбор. Это похоже на идею Дарвина об относительном соответствии особей в ходе эволюции видов: подобно естественному отбору, оно зависит от воли случая.

Hush-A-Phone стала предвестником современного подхода к инновациям. Глядя на телефон и сеть AT&T, Таттл видел то, что мы сегодня называем платформой для инноваций. Другими словами, система Bell представляла собой нечто, что люди могли и должны были стараться улучшать с помощью дополнений и новых функций. Инновация, которая пришла в голову Таттлу, заключалась в сохранении личной информации от посторонних ушей. Но другие сторонние изобретатели изобретут устройства, которые смогут отвечать на звонок и передавать изображения и другие виды информации. Однако AT&T считала: если абоненты хотят сберечь личную информацию, пусть закрывают трубку ладонью.

Ирония ситуации с Hush-A-Phone заключалась в том, что Bell должна была понимать важность сторонних инноваций лучше, чем любая другая компания. Ведь ее основатель, давший ей свое имя, воплощал собой архетип того пришедшего извне новатора, несущего рискованные идеи, которые впоследствии определят все будущее. Однако к 1950-м гг. AT&T изгнала дух Александра Белла. Или, возможно, здесь крылась более зловещая причина: Bell понимала, что неизбежно падет от руки того, кто подобен ее основателю. Единственная стратегия в этом случае — тянуть время. Но в конце концов съеденные Кроносом все равно из него выбираются.

 

Участь Hush-A-Phone решена

Бернард Страссбург, главный юрисконсульт Федеральной комиссии по связи в период разбирательства Hush-A-Phone, посчитал результаты слушаний предопределенными. «С моей точки зрения, перспективы Таттла на победу в этом деле перед комиссией были, с самого начала и без вмешательства суда, практически равны нулю», — написал он. «Члены комиссии были убеждены, что они разделяют с телефонной компанией общую ответственность за эффективный и практичный общественный телефонный сервис и что эта ответственность могла быть осуществлена только путем контроля со стороны поставщика услуг за всеми средствами, который составляют сеть, предоставляющую обслуживание».

После слушаний в 1950 г. Федеральная комиссия по связи разбирала дело Hush-A-Phone еще пять лет. У федеральных органов есть определенная свобода в отношении того, когда выносить решение, и комиссия решила оттягивать с решением, позволяя AT&T продолжать свой запрет на сторонние приспособления. И лишь в конце 1955 г. комиссия выпустила краткий вердикт.

AT&T, по мнению комиссии, была права: прибор Hush-A-Phone действительно представлял опасность для телефонной системы и неудобства для клиентов. «Вредоносный для телефонной системы и портящий качество услуг, предоставляемых ею», — гласил документ. В целом же комиссия полагала: «неограниченное использование сторонних приспособлений может привести к повреждению качества и эффективности телефонных услуг, ущербу телефонным станциям и оборудованию или травмам персонала телефонной компании». Абсурдная выдумка о рабочих, убитых электрическим разрядом, очевидно, не пропала даром.

Таттл был очень расстроен. Он вел тяжбу на свои собственные деньги, посвятил этому делу несколько лет — и все напрасно. Когда новости дошли до Беранека, он связался с Таттлом и отрекся от всех своих будущих авторских отчислений: «Мне просто было неудобно перед ним». Таттлу практически нечего было терять, и он решил пойти ва-банк и обжаловать решение комиссии, снова за свой собственный счет. Его аргументы были услышаны, и год спустя, в 1956 г. — через 8 лет после изначального обращения Таттла в комиссию — окружной апелляционный суд вынес свое решение. Коллегия федеральных судей, возглавляемая Дэвидом Базелоном, выступила против решения комиссии и оправдала Таттла и Hush-A-Phone.

В сцене, напоминающей финал романа «Повелитель мух», суд распорядился провести беспристрастную проверку вымученной логики Bell в реальных условиях. Судья Базелон написал: «Утверждение, что абонент может добиться нужного результата, прикрыв трубку ладонью и говоря в нее, но не должен делать этого, используя устройство, — это суждение несправедливое и неразумное». Суд также высказал Федеральной комиссии по связи свое неодобрение в связи с затягиванием решения в течение 5 лет. И, наконец, в одной ключевой фразе — той, которая впоследствии расшатала позиции AT&T и послужила поводом ее окончательного распада, — судья Базелон подтвердил, что абонент имеет «право разумно пользоваться своим телефоном теми способами, которые лично ему приносят пользу и не наносят вреда обществу».

Со скромной победой Hush-A-Phone распахнулась дверь не только для всевозможных сопутствующих приспособлений, появившихся в 1970-х гг., но, как мы увидим, и для краха некогда непобедимой империи Bell. Хотя и не без генерального сражения: если уж AT&T была готова выставить целую армию против пластиковой чашечки, можно представить себе силу, которая обрушилась бы на настоящего соперника в лице MCI. Но в 1956 г. эта перспектива была далеко впереди.

Выиграв дело, Hush-A-Phone выпустила серию объявлений, сообщая о том, что устройство заново одобрено государственными органами. Но, к сожалению, она не могла поспеть за темпами развития дизайна аппаратов Bell. И когда где-то в 1960-х гг. телефонная компания начала продавать обновленные трубки, Hush-A-Phone свернула работу. Такова расплата за сдерживание инноваций: вплоть до сегодняшнего дня, при том что надоедливая болтовня по телефону и подслушанные разговоры стали привычной частью нашей жизни, на рынке не наблюдается ни Hush-A-Phone, ни каких-либо его аналогов.

Отважный основатель этой маленькой компании умер в 1970-х гг., и память о нем стерлась, если не считать одной заметной культурной отсылки. В 1985 г. вышел фильм-антиутопия под названием «Бразилия». Роберт Де Ниро играет там инженера-одиночку, который занимается запрещенными ремонтными работами и руководит движением сопротивления против тоталитарного режима. Этого героя в фильме зовут Гарри Таттл.

 

В 1915 г. молодой священник-иезуит и профессор драматургии по имени Дэниел Лорд опубликовал эссе, в котором выступил против Джорджа Бернарда Шоу. «Пузырьки, которые он пускает в глаза, могут сверкать, — писал уроженец Чикаго Лорд о знаменитом драматурге и критике, — но они так же ничтожны, как безделушки, на которые индейцы обменяли свои земли». Его работы, заявлял Лорд, «лишены самого первого из необходимых качеств — правды».

Так начался новый виток карьеры преподобного Дэниела Лорда — в качестве крестоносца против «нечисти» в общественной сфере. Этому делу он посвятил бо́льшую часть своей жизни. В течение первой половины XX в. Лорд развивал знаменательное и четкое видение того, для чего вообще существуют каналы информации — и старые, и новые. Как Джон Рит из BBC, Лорд верил, что цель любого продукта культуры должна состоять в совершенствовании: наряду с развлечением важно также информирование и обучение. Но в версии Лорда это выглядело куда строже и аскетичнее. Он был убежден, что в самой сути человеческого общения лежит укрепление истины, а ни в коем случае не сомнение в ней.

В числе прочих культурных деяний Лорда — редактирование католического журнала The Queen’s Work (название относилось к Деве Марии), для которого он также писал широко популярные статьи, высказывая мнение на такие спорные темы, как аборты, разводы и антисемитизм (он осуждал все эти явления). Он был далеко не первым в ряду католических публицистов. Но его отличал заметный вклад в американскую культуру. Именно он написал и позже помог внедрять известный Кодекс производства фильмов (хотя его можно скорее назвать скандально известным). Этот документ разъяснял, что считалось приемлемым в голливудском кино с 1934 г. и вплоть до 1960-х. На пике своего влияния Лорд и его союзники фактически обладали властью над кино в Соединенных Штатах. Без каких-либо формальных или официальных полномочий они осуществляли цензуру, будто при авторитарном режиме.

 

Заговор против Голливуда

В конце 1920-х гг. Лорд принадлежал к маленькой группе католических активистов, которые обдумывали новый тип деятельности в области зарождавшейся киноиндустрии. Среди его товарищей были Мартин Квигли, издатель чикагского отраслевого журнала о кино, и Уильям Хейс, харизматичный президент Motion Picture Producers and Distributors of America, который выступал от лица отрасли в кампании против отрасли. Хейс появился на обложке журнала Time в 1926 г. в образе «неунывающего оптимиста» — сам Кодекс производства, написанный Лордом, во плоти (его часто и называют Кодексом Хейса).

Еще одним членом группы был Джозеф Брин, который стал самой важной, помимо Лорда, фигурой негосударственной цензуры в Голливуде. Брин, который изначально работал на Хейса в сфере связей с общественностью, был описан биографом Томасом Доэрти как «викторианский ирландец», которому присуще «не эльфийское очарование или пропитанная виски мрачность, но трезвая бдительность по отношению к самому себе и бодрая готовность оказать ту же услугу окружающим, хотят они того или нет». Ясно, что голливудские «шишки» не пользовались уважением Брина, по крайней мере изначально. В своих частных письмах в 1932 г. он выражал недовольство по поводу того, что «эти евреи, похоже, не думают ни о чем, кроме денег и любовных утех». Что же до низших слоев отрасли, то «люди, чей моральный облик не потерпели бы даже в отхожей яме чумного барака, здесь имеют хорошие места и жиреют на них». Если Лорда можно назвать законодательной ветвью Кодекса производства, то Брин являлся исполнительной. Именно он пытался, хотя и безуспешно, изменить знаменитую реплику Ретта Батлера в конце «Унесенных ветром»: «Если честно, моя дорогая, мне наплевать» (Брин предлагал вариант: «Если честно, мне все равно»).

Эти три человека — католики, тем или иным образом связанные с Голливудом и убежденные, что он портит американцев, — были очень горячо настроены изменить ситуацию. Что еще интереснее в подходе Лорда — Квигли — Брина — то, что по их мнению, самая эффективная цензура отрасли могла быть осуществлена прямо, с поддержкой церкви, а не путем государственной регуляции. Осуждая то, что они называли моделью «дворника», они посчитали, что бесполезно пытаться вычистить свалку, которая уже создана. Гораздо лучше останавливать вульгарные фильмы еще до начала производства. И этого куда легче достичь негосударственным принуждением, чем официальными регламентами.

Католические борцы придерживались принципа, который правоведы назовут «предварительным запретом», — контроль за фильмами до съемок. Квигли лично настаивал на этой стратегии, которая базировалась на его опыте в 1920-х гг. в Чикаго, где, несмотря на давление церкви, совет цензоров одобрил производство и выпуск неподобающего фильма. Квигли знал: даже в городе, управляемом католиками, бизнесмены с тугими кошельками всегда могут подкупить чиновников или полицию, чтобы дать ход фильму.

Разумеется, они четко понимали, что в демократическом государстве официальная цензура никогда не смогла бы стать такой эффективной, как негосударственная. Чиновники, если их вообще удастся убедить вмешаться, всегда будут действовать уже после выхода кино, и тогда уже правоохранительным органам, по определению неэффективному институту, придется следить за соблюдением правил. Так что троица рассудила, что для защиты христианских ценностей — которые, в конце концов, являются традиционными американскими ценностями — им придется найти способ самим ограничить киноиндустрию. Не стесняясь в выражениях, Брин объявил себя тем человеком, который «затолкает благопристойную этику в глотки этим евреям».

 

До Кодекса

Голливудские фильмы в начале 1930-х гг. можно было назвать одними из самых смелых и провокативных в истории американской индустрии развлечений. С появлением звукового кино их особенности еще сильнее бросились в глаза. Они соединились в актрисе Мэй Уэст, звезде Цукора, — в фильмах She Done Him Wrong («Она обошлась с ним нечестно») и I’m No Angel («Я не ангел»). В обеих картинах Уэст играет зрелую, раскрепощенную секс-бомбу — по сути, тот же типаж, что и Саманта Джонс в сериале Sex and the City («Секс в большом городе»), только с бруклинским акцентом. Именно в этих фильмах она произносит свои самые знаменитые фразы — «У вас пистолет в кармане или вы просто рады меня видеть?» и «Когда я хорошая, я очень хорошая, но когда я плохая, я еще лучше».

Вот как Мик Ласалль, кинокритик и эксперт по периоду до Кодекса, описывает фильмы начала 1930-х гг.:

Они исполнены независимости и инициативы, неважно — честен главный герой или порочен. В них отдается предпочтение личности перед коллективом, и они глубоко цинично относятся к любой организованной власти — будь то правительство, полиция, церковь, большой бизнес или правосудие. Они склонны выступать против всего, что становится на пути свободы, включая свободу сексуальную. Соответственно, тот, кто диктует другим свои взгляды, обычно оказывается злодеем {211} .

Это тоже можно расценить как традиционные американские ценности, но они-то и оказались не по душе отцу Дэниелу Лорду. После выхода второго фильма Мэй Уэст он написал гневное письмо в отраслевое объединение, угрожая «часом расплаты». Когда Paramount объявила о третьей картине с участием Уэст в 1934 г., час настал.

«Я хочу присоединиться к Легиону приличия, который осуждает постыдные и вредные кинокартины. Настоящим я обещаю избегать любых фильмов, кроме тех, которые не оскорбляют правила приличия и христианской морали».

Так гласил обет вступающего в организацию, которая стала ключевой в атаке католической церкви против кинобизнеса по следам фильма «Я не ангел». Католические прихожане по всей стране были приглашены присоединиться к Легиону приличия; протестантам и евреям тоже были рады. Это было не первое массовое движение в защиту нравственности в США, но, видимо, оно стало самым многочисленным: на пике своего развития, в 1934 г., Легион заявлял об 11 млн членов.

Католический бойкот или по крайней мере угроза его стали настоящим смертельным оружием Легиона против Голливуда. Целью было прекратить посещение фильмов, осужденных как безнравственные, но, по настоянию Грина, некоторые представители церкви призывали к бойкоту вообще всех фильмов. Усиленная версия стратегии, считал Брин, гарантирует давление не только на руководство студий, но и на остальной персонал, например регионального менеджера Warner Bros., которого он описал как «жида самого низкого пошиба».

Проект Легиона приличия при всей своей ядовитости был просто потрясающим: католическое движение, созданное, чтобы дисциплинировать продюсеров-евреев от лица протестантского большинства. Но, возможно, больше всего поражает, насколько оно оказалось эффективным. Частично это можно связать с хорошим выбором времени. В тот самый момент, также под давлением церкви, в индустрию кино грозила вмешаться администрация Рузвельта, и еще одной головной болью для Голливуда стала серия научных исследований, которые посчитали кинематограф вредным для детей.

Перед лицом бойкота и возможных мер со стороны правительства в конце 1934 г. объединение производителей кино согласилось подчиниться Кодексу, составленному Дэниелом Лордом (на самом деле Голливуд принял его раньше, но на первых порах пытался игнорировать). Брин стал главой нового Управления Кодекса производства с личными полномочиями просматривать все проекты фильмов и сценарии. Он также курировал выдачу «свидетельств одобрения». Если кинотеатр, входящий в отраслевое объединение, показывал фильм без такого свидетельства, это считалось нарушением, как и множество других действий, караемых штрафом в 25 тыс. долларов.

Структура

У Адольфа Цукора не было склонности к цензуре как таковой. Он построил голливудскую систему только для того, чтобы делать грандиозные и качественные фильмы, а также чтобы гарантировать хорошую отдачу от инвестиций. Его первостепенной заботой было, чтобы фильмы продавались, и на пути к этой цели он определенно не являлся ханжой. Фактически именно скандальные ленты, снятые на студии Paramount, и послужили главным толчком для атаки католиков.

Но даже движимый главным образом долларами и центами, Цукор создал, пусть и ненамеренно, структуру отрасли, заметно склонную к контролю над свободой слова. На самом деле, если бы Цукор и его товарищи из Warner Bros., Universal и Fox не уничтожили независимые студии, дистрибьюторов и кинотеатры, о господстве Кодекса производства вообще не могло бы идти речи. Трудно представить себе, чтобы Лорд, Квигли и Брин добились рычагов влияния, подобных контролю над Голливудом, если бы власть в отрасли была все еще рассредоточена между тысячами продюсеров, распространителей и владельцев кинотеатров. Когда же это произошло, все получилось невероятно резко, и эта ситуация показывает потенциальную уязвимость высокоцентрализованных систем. Они создаются как бы ради стабильности, а на самом деле весьма уязвимы и подвержены невероятно крутым потрясениям.

Чего же требовал Кодекс? Сегодня нам чаще всего вспоминается правило, по которому супружеской чете подобало спать на раздельных односпальных кроватях, однако это далеко не все. Кодекс являлся не просто перечнем «заповедей» — скорее, это было собрание общепринятых суждений, сформулированных Лордом, о том, каким вообще должно быть кино. Это была доктрина в духе манихейства о добре и зле, о правильном и неправильном. Фильмам следовало, в любом случае, подтверждать различия между этими категориями, а не размывать их.

Кодекс не запрещал спорных тем в сюжете. Например, коррупция могла появиться, но в ограниченном виде, который не бросал бы тень на моральный уровень системы в целом. Отдельный судья или полицейский мог оказаться нечестным, но не вся система правосудия. Некий мужчина мог изменять своей жене, но институт брака не должен представать как ненужная фикция или как-то еще дискредитироваться. Говоря словами Лорда, в идеальном фильме «добро — это добро, порок — это порок, и ни у кого из зрителей не возникает ни малейшего сомнения, в каком месте аплодировать, а в каком сердито шикать».

Базовая концепция отражена в трех принципах Кодекса:

Не должны выходить фильмы, снижающие моральные стандарты тех, кто их смотрит. Следовательно, сочувствие зрителей никогда не должно быть направлено в сторону преступления, несправедливости, зла и греха.

Должны быть представлены правильные нормы жизни, раскрытые с помощью драмы и развлечения.

Закон, естественный или человеческий, не должен высмеиваться, и не должно вызываться сочувствие к его нарушению {218} .

Историк Грегори Блэк описал потери с точки зрения искусства, обусловленные этими, на первый взгляд, простыми условиями. «Если индустрия кино намеревалась удовлетворить требования реформаторов, ей пришлось бы не просто подкорректировать, а отказаться от фильмов, которые обращались к социальным и нравственным проблемам», потому что Кодекс настаивал: «фильмы должны поддерживать ценности, принятые в обществе, а не ставить их под сомнение или пытаться переосмыслить». Это должны быть «действа в жанре моралите, только относящиеся к XX в., которые бы показывали зрителям надлежащее поведение». Но Кодекс не ограничивался этими главными направлениями, перед угрозой которых все же можно было найти некоторый простор для толкования. Далее следовал куда более длинный список до крайности подробных уточнений.

По вопросу танцев в кино Кодекс производства установил стандарты, которые бы прекрасно сгодились для режима Талибана:

ТАНЦЫ

1. Танцы, предполагающие либо показывающие сексуальные действия или непристойную страсть, запрещены.

2. Танцы, которые выделяют неприличные движения, должны рассматриваться как непристойные.

В случае если это казалось недостаточно ясным, давались объяснения о том, что еще считается «непристойным».

НЕПРИСТОЙНОСТЬ

Непристойность в речи, жестах, упоминаниях, песнях, шутках или в намеках (даже если ее может понять лишь часть зрителей) запрещена.

Влияние на кино этой новой, добровольно возложенной на себя системы оказалось стремительным и глубоким. Как пишет Мик Ласалль, «разница между фильмами до и после введения Кодекса настолько поразительна, что, если человек знаком с прежним кино, он порой уже через 5 минут может сказать, когда был выпущен данный фильм 1934 г. — в начале или в конце года». Даже Бетти Буп, мультяшную кокетку с пронзительным голосом, переделали в «незамужнюю даму», а ее юбки стали длиннее.

 

Свобода слова

История Дэниела Лорда и Легиона приличия подводит нас к центральному конфликту этой книги: границы свободы слова в США определяются структурой бизнеса.

Для кого-то это, возможно, прозвучит странно. Выражение «свобода слова» скорее вызывает ассоциации с Первой поправкой к Конституции США или аналогичными законами в других странах: право, реализация которого обеспечена законом, а не, очевидно, милостью других организаций, особенно коммерческих. Но ситуация с Кодексом достаточно ясно показывает, что в реальности все далеко не так. Потому что Первая поправка гарантирует, среди прочего, только то, что «Конгресс не будет выпускать законы, посягающие на свободу слова». Даже если бы судебная власть была набита борцами за свободу личности и членами Американского союза защиты гражданских свобод, это ничего бы не изменило. Система цензуры Лорда — Брина никак не была связана с Первой поправкой или судами, потому что не имела никакого отношения к законам, которые могут пересматриваться в судебном порядке. Легион приличия был полностью независим от правительства, и его власть над отраслью исходила от структуры, созданной ею же самой. Конституция может защищать нас от посягательств государства на нашу свободу слова, но там ничего не говорится об ограничении друг друга. В Конституции нет никаких указаний на то, что церковь А не может закрыть рот мистеру Б.

Ключевая метафора в общенациональном обсуждении свободы слова представлена в 1920-х гг. судьей Оливером Уэнделлом Холмсом, который написал: «лучшая проверка истинности идеи — это насколько она может заставить принять себя в рыночной конкуренции, и эта истина — единственная почва для того, чтобы гарантированно воплотить идею в жизнь». Эту концепцию часто называют «рынком идей». Она отражает представление о символическом рынке, на котором каждый обладающий языком, чтобы говорить, и ушами, чтобы слышать, может свободно обмениваться точками зрения и воспринимать мнения, убеждения и разнообразные формы самовыражения. В основе лежит надежда на то, что в таком пространстве правда возьмет свое.

Но что если метафорический «рынок идей» поместить в реальные условия, не такие идеализированные, — на рынки информационных и культурных продуктов? Причем эти рынки либо закрыты, либо выход на них так дорог, что доступен совсем немногим? Если донести до людей свое мнение можно не на городской площади, а через канал информации, вокруг которого построен бизнес, ограничивающий доступ к нему, — в этом случае и речи нет о свободном рынке для информации. С этой точки зрения Кодекс Хейса был барьером на рынке идей. И даже не учитывая его — чем выше порог входа, тем меньше будет идей, которые могут состязаться за внимание.

Штука в том, что централизованная индустрия не нуждается в цензуре по природе — ее структура сама по себе затормаживает процесс свободного самовыражения. Отдельные игроки очень даже могут иметь склонность к этому, но не они являются настоящей проблемой. Проблема в том, что «отрасль слова» — как мы можем назвать любую информационную индустрию — после централизации становится легкой мишенью для внешних независимых субъектов, у которых имеются свои сильные причины ограничивать свободу слова. И эти причины могут не иметь ничего общего с отраслью самой по себе. Католическая церковь 1930-х гг., очевидно, не была киностудией и не имела никаких притязаний в кинобизнесе. Но, имея свои мотивы прекратить определенные формы самовыражения, которые она считала предосудительными, церковь нашла способы сделать это в стиле первейшей американской индустрии культурной и изобразительной продукции. Именно комбинация церкви и голливудской системы создала один из самых поразительных режимов цензуры в истории США.

 

Один человек

К 1930-м гг. стало понятно, что возможность снять какой-либо фильм в Америке зависит от воли одного человека до такой степени, что в 1936 г. журнал Liberty высказал убедительное мнение, что Джозеф Брин, «возможно, имеет больше влияния на стандартизацию мирового мышления, чем Муссолини, Гитлер или Сталин». Тем не менее сам кинобизнес, католическая церковь и Белый дом приняли эту систему, провозгласив новую эру в американском кино. Элеонора Рузвельт восхваляла новый Кодекс в радиообращении ко всей стране: «Я необычайно счастлива, что киноиндустрия выбрала для себя цензора из своих собственных рядов».

Правда, Кодекс не всегда работал, как предполагалось. С 1934 г. и далее случались моменты, когда Джозеф Брин одобрял некий фильм, а затем его объявляли недопустимым местные отделения Легиона приличия в других частях страны. Брин проводил много времени в Голливуде, и его непримиримые позиции несколько смягчились. Но нет никаких сомнений по поводу влияния режима Кодекса на саму суть американского кинематографа. «Эпоха кино “до Кодекса” не просто угасла, — пишет Ласалль. — Она была оборвана в самом расцвете, словно топором отрубили».

Бесспорно, Цукор и его коллеги в других студиях выпустили много фильмов, которые считаются лучшими и самыми любимыми из голливудских кинолент, включая Philadelphia Story («Филадельфийская история») и It’s a Wonderful Life («Эта прекрасная жизнь»), хотя культ последней картины возник лишь много лет спустя, когда культуре остро не хватало нравственной поддержки. Но взамен им пришлось подчиниться режиму, который потребовал соблюдения уважения к власти — и, по сути, обусловил так называемый конец Голливуда. Серьезных вызовов, прямых или косвенных, таким общественным институтам, как брак, правительство, суды или церковь, просто не существует в фильмах 1930-х, 1940-х и 1950-х гг. Другими словами, не было места для выражения даже отдаленно противоречивых взглядов или чего бы то ни было, что ставит под вопрос общепринятый порядок. Социальные проблемы могли подвергаться критике в других областях культуры, но самый мощный рупор того времени молчал о них.

Если бы сегодня Конгресс захотел провести закон, подобный Кодексу, его бы тут же завалили. Тем не менее Кодекс производства — возможно, самый жесткий пример ограничения свободы слова в истории США — работал по двум причинам. Право (согласно патенту, а не Конституции) даже на то, чтобы делать фильмы, находилось в руках всего лишь десятка человек. И эти люди, по чисто коммерческим причинам, сделали себя уязвимыми перед волей одного человека — Джозефа Брина. Чтобы понять историю свободы слова в Америке, мы должны осознать, как такое могло случиться.

 

В 1934 г. Эдвин Армстронг находился на вершине своей карьеры — во всех смыслах этого слова. Из лаборатории на самом верху нового небоскреба Empire State Building, где была антенна, прикрепленная к шпилю здания, профессор Армстронг испытывал новую радиотехнологию, запуская радиоволны к приемникам за несколько десятков миль. Сигнал был чистым и ясным, создавая четкость звука, неслыханную до этого. «Фактические измерения, — пишет Лоуренс Лессинг, историк радио, — показали четкий прием сигнала далеко за линию горизонта (как минимум в три раза дальше), то есть примерно на 80 миль». Армстронг назвал свое изобретение frequ-ency modulation («частотная модуляция»), сокращенно — FM.

Человека, благодаря которому Армстронг оказался в Empire State Building, звали Дэвид Сарнофф, и с ним мы познакомились на поединке Демпси 14 лет назад. Сарнофф был тогда амбициозным молодым топ-менеджером, одержимым новыми технологиями, например радиовещанием. Теперь он стал президентом Radio Corporation of America, самой главной радиокомпании в стране, владеющей NBC — знаменитой вещательной сетью. Таким образом, Сарнофф был самым могущественным человеком в американском радиовещании, единоличным правителем, от которого зависело развитие информационной индустрии. Таким влиянием, как он, обладали лишь единицы, в числе которых значились Теодор Вейл и Адольф Цукор. По сути, он оказался символом массовой культуры, которая формировала вкусы американцев.

Что же до профессора Армстронга из Колумбийского университета, он представлял собой другой архетип — одинокий изобретатель, который уже долгое время воплощал американский подход к инновациям. Трудясь на своем чердаке в Йонкерсе, Армстронг уже заработал славу, открыв три фундаментальные радиотехнологии: регенеративный приемник, сверхрегенеративный и затем супергетеродинный. Первый из них он изобрел еще студентом. Кроме того, Армстронг обладал весьма живым характером — например, в университет он ездил на ярко-красном мотоцикле. В начале 1920-х гг. его очаровала секретарша Сарноффа, и он купил французскую спортивную машину, чтобы кататься вместе с ней. В другой раз, в приливе восторга, он забрался на радиовышку высотой в 120 метров на крыше нью-йоркской радиостанции WJZ. Но самое главное, Армстронг был непоколебимым радиоидеалистом, которому эта технология всегда казалась волшебной и обладающей безграничным потенциалом.

Будучи энтузиастами раннего радио, Армстронг и Сарнофф подружились 1 февраля 1914 г., когда целую ночь принимали сигналы с помощью разработок Армстронга. Впоследствии Армстронг многие годы посылал Сарноффу в этот день поздравительную телеграмму. По сути, именно Сарноффу он был обязан своим изрядным состоянием, поскольку тот в 1920-е гг. убедил RCA купить патенты Армстронга. На заре радиовещания и изобретатель, и бизнесмен могли жить вместе в общем лагере радиоутопизма.

Где-то в 1920-х гг. Сарнофф поручил Армстронгу разработать «маленькую черную коробочку», которая могла бы удалять помехи и искажения из AM-сигнала. Армстронг принялся работать в этом направлении, и теперь, почти десятилетие спустя, у него имелось решение задачи. Однако это была не «черная коробочка», а новая технология передачи радиоволн. Справедливо восхищенный результатами, Сарнофф за счет RCA организовал Армстронгу рабочее пространство в Empire State Building — самом высоком здании в мире, и распорядился обеспечивать ученого всем, что ему понадобится, для совершенствования технологии.

Но по мере того, как шло время и вдохновляющие результаты исследований продолжали улучшаться, Армстронг заметил нечто странное. Руководствуясь личным доверием к Сарноффу, он позволил ему взглянуть на FM. Кроме того, продажа его последнего патента давала компании возможность приобрести и следующий. И то, что он создал, выходило за рамки поставленной задачи. Фактически его изобретение позволяло RCA развить радиотехнологию до ее полного потенциала. И Армстронг был абсолютно уверен, что оправдал самые смелые ожидания Radio Corporation of America. Однако чем лучше становились результаты испытаний FM, тем более уклончиво и сдержанно вело себя руководство RCA.

Сравнение технологий AM и FM. Амплитудная модуляция, в отличие от частотной, требовала гораздо большей мощности и при этом создавала куда больше помех

Прошли месяцы. Армстронгу не терпелось получить ответ: интересует RCA коммерческое развитие FM-радио или нет? По-прежнему наталкиваясь на неопределенную реакцию, однажды в конце 1934 г. он лично встретился с Сарноффом в Rockefeller Center.

— Почему вы так настаиваете? — спросил его Сарнофф.

— Сейчас Депрессия, — ответил Армстронг. — Надо вдохнуть жизнь в радио. Мне кажется, это как раз то, что нужно.

— Да, — произнес Сарнофф, — но ведь это не просто изобретение. Это революция.

Больше он ничего не сказал. Армстронг снова попытался надавить, но тот сменил тему разговора. Тогда ученый возвратился в лабораторию и продолжил испытания, пока его вежливо не попросили вывезти оборудование из Empire State Building. С этого дня и следующие 10 лет Сарнофф и весь остальной сектор AM-вещания косвенно и прямо вели кампанию, нацеленную на то, чтобы представить FM-технологию бесполезной.

За великой консолидацией вещания в 1920-х гг. последовали три важные волны инноваций: механическое телевидение, электронное телевидение и передача FM-радиосигнала. И несмотря на значимость каждой технологии, самое поразительное то, что ни одной из них не удалось сформировать независимую отрасль, способную бросить вызов доминирующему радиотресту (в него входили главным образом RCA, NBC и отраслевые союзники последней — CBS, General Electric и Westinghouse).

На протяжении двух десятилетий (с 1926 по 1946 г.) каждое открытие и стоящий за ним изобретатель один за другим пали жертвами Дэвида Сарноффа и радиобизнеса. История Сарноффа, возможно, самая наглядная в этой книге аллегория эффекта Кроноса, и что привлекает больше всего внимания, так это мощь его особенных методов. Потому что пока Вейл и Цукор консолидировали индустрии путем финансового давления или поглощений, Сарнофф управлял своей империей с помощью правительства, чтобы поставить барьер изобретениям и, таким образом, самому будущему. Преследуя свою цель, радиотрест в совершенстве овладел искусством управления как общественным мнением, так и федеральным регулированием, чтобы нанести ущерб любому потенциальному сопернику. Он осознал истину, которая ускользнула от Western Union в 1880-е гг.: лучшее противоядие от подрывной силы инноваций — это чрезмерное регулирование. То есть отрасль научилась обеспечивать принятие законов по, казалось бы, безобидным и разумным ограничениям, а они становились фатальными для любого оппонента. Фактически пристальный взгляд на 1930-е гг. ясно показывает: ранняя Федеральная комиссия по связям была одним из самых эффективных инструментов доминирования, когда-либо изобретенных отраслью.

 

FM-радио

Почему же Сарноффа, который и сам когда-то был захвачен идеалами радио, не интересовала технология FM? Когда он просил создать «черную коробочку», то рассчитывал получить прибор, который бы улучшил АМ-радио. Но у музы творчества свои планы, и Армстронг в итоге разработал не улучшенную версию AM, а замену для нее. Другими словами, FM-радио представляло собой типичную подрывную инновацию. И кем бы Сарнофф ни был в прошлом, к 1930-м гг. он едва ли мог позволить себе смириться с подрывом радиоэкономики, основанной на AM, — особенно системы NBC.

А теперь надо по достоинству оценить, насколько важным было развитие FM как в плане технологии, так и с точки зрения возможности перевернуть всю сферу радиовещания. Большинство из нас знают, что FM может транслировать гораздо более качественный звук, чем AM. Это вопрос меньшего количества помех: в 1930-х гг., когда оно появилось, у FM отношение сигнал/шум составляло 100:1 или даже лучше, в то время как у AM-станций этот показатель составлял 30:1.

Но, возможно, даже более инновационной была способность FM обеспечивать вещание с использованием гораздо меньшей мощности, что делало ненужными станции высокой мощности, которые контролировались лишь горсткой вещательных компаний. Если управлять новой технологией разумно, осознал Армстронг, развитие FM откроет путь для множества новых станций, и эфир не останется ограничен несколькими крупными радиокомпаниями, которые господствовали в секторе АМ. Если развить потенциал дальше, можно было даже предположить, что FM сделает Федеральную комиссию по связи не такой значимой, так как Америка повернется к незначительно регулируемой децентрализованной индустрии в том виде, в каком радио представлялось изначально, в 1920-х гг.

Кроме самого радио, технология FM открывала еще одну перспективу: она могла стать потенциальным конкурентом линиям дальней связи AT&T — крупнейшей в мире коммуникационной сети. В конце 1930-х гг. Армстронг провел эксперименты с маленькими ретрансляторами, установленными на возвышенности, чтобы соединить FM-станции в разных городах. Если FM могла соединять радиостанции, сети, подобные NBC, в перспективе не нуждались бы в линиях дальней связи AT&T, чтобы распространять свои программы по всей стране.

И наконец, Армстронг также верил, что FM могла гораздо больше, чем просто передавать музыку и новости. В одной сногсшибательной демонстрации в своей лаборатории в Empire State Building в 1934 г. он показал RCA, что FM может передавать факсимильное воспроизведение газеты The New York Times, а также телеграфные сообщения — наподобие беспроводного факса! Другими словами, Армстронг предвидел не только лучшее радио, но и технологию многоцелевой системы связи. Это может звучать поразительно, но даже в наше время полный потенциал FM-радио остается нераскрытым.

Можно предположить, что перспектива большего количества радиостанций с меньшим пересечением хороша со всех сторон. Больше радиостанций означает более широкий выбор для слушателей и широкие возможности для ораторов, музыкантов и других исполнителей. Но к этому моменту радиоиндустрия, поддерживаемая федеральным правительством, успела очень много инвестировать в нынешнюю расстановку сил с небольшим количеством станций. Бизнес-модель радио, как мы видели, изначально заключалась в концепции «развлекать и продавать» — программы выпускаются рекламодателями, а доходы зависят от роста аудитории. Следовательно, чем меньше выбор, тем лучше. Даже лидирующая на рынке RCA не избежала такой логики. Больше радиостанций может значить, что будет продано больше радио, но, будучи владельцем NBC, RCA теперь считала интересы сети своими собственными. И перед нами еще один пример того, как вертикальная интеграция отрасли создает ограничение свободы слова. Прибыль привязана не к разрастанию многочисленных голосов, а к поддержке единиц — для массового производства речи, так сказать.

Кампания против FM-радио в 1930-х и 1940-х гг. — это настоящее упражнение в риторике как оружии промышленной войны. Хотя со временем стратегия Сарноффа и его союзников менялась, она преследовала цель принизить FM, умалить ее достоинства и в целом продвигать в обществе представление в пользу AM-бизнеса. Это показывает, как мы увидим, что, возможно, самый эффективный способ захватить власть над отраслью — это направлять общественное мнение. RCA и другим вещательным компаниям удалось это сделать путем фокусирования на ожиданиях нового канала информации — телевидения. Технология FM редко упоминалась в бесконечных радиопрограммах о захватывающих новинках. Но даже когда FM упоминалась и удостаивалась похвалы как теоретически интересная, ее значение все равно преуменьшали, называя ее в целом непроверенной, экспериментальной и малопрактичной.

Эта идея возымела сильное влияние на две группы слушателей. Первой из них было правительство. Оно способно действовать только на основе того, что считает установленным фактом. Большая доля того, что называется лоббированием, на самом деле — кампания по укреплению в общественном мнении «правильных» фактов, относится ли это к изменению климата, преимуществам чартерных школ или к идеальной технологии вещания. Основное в работе вашингтонских лоббистов — стараться контролировать обсуждение различных тем, и новые технологии — не исключение.

Факты, как они преподносились комиссии, выглядели так, будто FM могла со временем стать полезным улучшением AM-радио, но ее время еще не пришло. Поэтому после ее изобретения комиссия на 6 лет запретила коммерческое FM-вещание и ограничила экспериментальное вещание единственной узкой коротковолновой полосой частот. В отличие от ранних дней неконтролируемого AM-радио, для FM-станций было невозможно даже начать вещание, не нарушив закон. И даже если бы кто-нибудь оказался достаточно смелым, без производства и продажи FM-приемников просто не имелось слушателей. А без потребителя нет индустрии.

Инвесторы — еще одна цель отраслевой пропаганды. Вдобавок к общей нехватке инвестиций в 1930-е гг. правила, запрещающие коммерческое FM, сделали поиск инвесторов для потенциальных радиостанций еще сложнее. По сути дела, самые первые FM-станции были некоммерческими организациями и финансировались Колумбийским университетом по настоянию Армстронга, как впоследствии в 1990-е гг. Стэнфорд будет поддерживать Google.

Технология не умерла исключительно благодаря неустанной защите Армстронга. В конце концов она начала получать признание, включая выделение диапазона частот для коммерческого вещания. У Армстронга был талант к театрализации, и его демонстрации чудес FM попадали на страницы газет, разрушая усилия отрасли по принижению новой технологии. В 1935 г. он поразил Институт радиоинженеров маломощным FM-вещанием из Йонкерса — сигнал был невероятно чистым. «Перед микрофоном в Йонкерсе был налит стакан воды. И это звучало именно как наливание воды в стакан, а ведь по обычному радио мы услышали бы водопад». Своим воодушевлением Армстронг убедил несколько единомышленников основать FM-станции, и к 1941 г., подчиняясь технологической реальности, Федеральная комиссия по связи выделила диапазон между 50 и 60 МГц.

Но, как упоминалось выше, главным козырем кампании по дезинформации служило телевидение. Радиотрест настаивал, что будущее именно за ним, а не за технологией FM. Распространенное мнение — приписывать медленное развитие FM подъему телевидения. Конечно, никто не станет отрицать, что телевидение — более существенный прыжок вперед. Но пока мы видим, что телевидение так и не вытеснило радио. Радиотрест давал неверную перспективу. У федерального правительства не имелось причин не позволять развитие одновременно обеих отраслей. Выбор «или — или» стоял исключительно в контексте бизнеса.

Вторая мировая война приостановила развитие всех потребительских технологий, хотя FM и впрямь была позаимствована армией и флотом, которым Армстронг разрешил бесплатное использование своего патента. Лучшая возможность FM стать тем, что некоторые называли «вторым шансом радио», представилась сразу после войны, когда наконец стало возможно ее коммерческое использование. Новая технология получила неохотную поддержку даже от RCA/NBC (или по крайней мере части RCA), которая уже давно знала о возможностях FM и теперь хотела быть в доле. И тем не менее вряд ли можно считать совпадением то, что в 1945 г. Федеральная комиссия по связи ввела новые правила, якобы для поддержки FM, которые однако пришлись очень по душе именно AM-сектору, и в первую очередь NBC и CBS — вещательной дуополии.

Комиссия заявила, что частоты FM будут смещены с изначального диапазона 50–60 МГц к известным теперь 88,5–108 МГц. Это перемещение сопровождалось несколькими дополнительными условиями. По настоянию сетей, FM-радиостанции, которыми владели станции AM, должны были передавать те же самые программы — так называемая синхронная передача — для предполагаемой пользы клиентов. И все FM-сети были обязаны использовать линии AT&T для дальнего вещания, что не давало им возможности развивать свои собственные линии дальней связи. Новые ограничения были наложены на максимальную мощность FM-станций, которые и так потребляли немного энергии, — таким образом, было сведено на нет естественное преимущество в покрытии, которым обладала FM-технология.

Эти правила вызвали споры в обществе и подняли сильную оппозиционную волну в юной FM-индустрии и среди ее союзников. Однако комиссия защищалась с помощью доводов, на первый взгляд разумных, но обманчивых, если приглядеться к техническим деталям. Перемещение диапазона и ограничения по мощности, например, кроме освобождения частот для телевидения, формально оправдывались тем, чтобы защитить FM-вещание от наложения сигналов, в особенности от «ионосферных помех» — критики считали их выдумкой, но обоснованно опровергнуть их существование не удавалось.

Теперь комиссия признавала превосходство FM-технологии и заявляла, что ее правила позволяют вещанию перебраться туда с АМ. Это возражение было состоятельным — подготовить упорядоченные стартовые условия для FM, чтобы не получилось как в хаотическую раннюю пору AM. Но даже если предположить благие намерения, государственное планирование никак нельзя назвать доброй кормилицей народившейся отрасли. И если быть менее благосклонным, то нельзя не заметить: вся концепция перемещения задумана для того, чтобы владельцы существующих AM-станций могли спокойно управлять сектором FM. В самом деле, к 1949 г. 85 % лицензий для «новых» FM-станций принадлежали владельцам AM-станций, которые стремились дублировать свои программы. Другими словами, Федеральной комиссии по связи удалось расширить емкость канала, сокрушив при этом возможность появления новых программ и новых голосов. Короче, комиссия готова была терпеть FM, только пока она не представляла угрозы существующей индустрии.

В общем, это распоряжение комиссии, вышедшее в 1945 г., было плохим известием для зарождающейся FM-отрасли и независимых элементов AM-радио. Новые нормативы по мощности сделали ненужными 400 тыс. FM-радиоприемников, которые уже были куплены слушателями, а каждой FM-станции пришлось покупать новый передатчик. По официальным оценкам комиссии, последствия распоряжения должны были задержать развитие FM на 4 месяца. Но, несмотря на усилия Армстронга и едва оперившейся индустрии, FM оправилась от этих ударов лишь через несколько десятилетий. Открывающая широчайшие перспективы технология была разработана в 1934 г., однако ее техническое превосходство к 1952 г. было, по сути, уничтожено.

В 1940 г. Армстронг предсказал, что FM заменит АМ через 5 лет. На деле же только к 1970-м гг. FM удалось догнать свою предшественницу, и лишь в 1980-х гг. она наконец сравнялась с ней по популярности. Невозможно отрицать и тот факт, что появление телевидения в некоторой степени снизило общественный интерес к FM. Также верно и то, что полная замена одной технологии другой требует определенного времени. Но намеренные усилия индустрии AM и подозрительные ограничения, наложенные комиссией (даже если за ними порой стояли добрые намерения), безусловно, затормозили развитие FM и не дали ему стать чем-то бо́льшим, чем стереоверсия AM. Другие существенные возможности — особенно перспектива многочисленных новых недорогих радиостанций или ретрансляторов на дальние расстояния — остаются неразработанными вплоть до сегодняшнего дня. Лессинг так описал произошедшее: «Большая концентрация экономической власти, которой была отмечена сфера коммуникаций… опрокинула FM и смяла ее так, чтобы она не так сильно угрожала монополистическим механизмам ведения бизнеса».

Профессор Армстронг так и не застал массовой популярности своего величайшего изобретения. Но то, что его окончательно подкосило, имело отношение не к борьбе за позиции FM-технологии, а скорее к его личной битве против RCA и Дэвида Сарноффа. RCA стала менять свою точку зрения на FM в 1946 г., когда увидела ценность технологии в том, чтобы обеспечивать звук для телевещания. Сарнофф, прекрасно осознавая все достоинства детища Армстронга, решил поставить FM-приемники в телевизоры RCA. Но вместо того, чтобы сотрудничать со своим старым другом и сделать его своим партнером, он решил просто использовать технологи Армстронга и стал ждать его исков.

Официальная позиция RCA преподносилась так: инженеры компании изобрели и запатентовали «другую» технологию FM. Но в действительности ничего такого не было, и Армстронгу, совсем как Александру Беллу в 1870-х гг., пришлось начать судебный процесс, который тянулся до конца его жизни. Сам Армстронг был невероятно упрям, но, к несчастью, противник не уступал ему в решимости. Адвокаты RCA из фирмы Cahill, Gordon занялись тем, на чем специализируются нью-йоркские юристы: они превратили суд в войну на истощение. Это была борьба одного человека с целой корпорацией, с бумажной волокитой, ходатайствами и совещаниями, искусно организованными, чтобы отсрочить вынесение вердикта до тех пор, пока расходы Армстронга на юристов не вынудят его сдаться. Одна лишь дача объяснений изобретателя заняла больше года.

Во время тяжбы Сарнофф и Армстронг встретились лицом к лицу, и эта их встреча почти наверняка была последней. Сарноффа допрашивали его собственные адвокаты в присутствии Армстронга как истца. Затем юрист Армстронга спросил Сарноффа об их взаимоотношениях. Тот совершенно невозмутимо ответил: «Мы были близкими друзьями. Надеюсь, что и сейчас тоже». Позже, когда адвокат RCA спросил его, кто изобрел FM-радио, Сарнофф четко выразил свою позицию: «Я утверждаю, что RCA и NBC сделали для развития FM больше, чем кто-либо другой в этой стране, включая Армстронга».

Отрицание того факта, что именно Армстронг изобрел FM, стало если не последней каплей, то во всяком случае предпоследней. Решение свести счеты с жизнью всегда бывает вызвано комплексом причин, и в этом нельзя винить какого-то одного человека или ситуацию. И все же очевидно, что к 1950-м гг., какую бы веру ни имел Армстронг в справедливость системы — системы бизнеса, правосудия, самой жизни, — она была подорвана злоключениями FM, которые он принял на свой счет. Он оказался почти банкротом, так как судебный процесс с RCA поглотил его некогда приличное состояние, оставшееся от ранних патентов. Его брак (с бывшей секретаршей Сарноффа) также распался из-за того, что он не хотел улаживать дело. В 1954 г. давление обстоятельств стало невыносимым. 1 февраля, 40 лет спустя после той ночи, когда они с Сарноффом вместе ловили радиосигналы, Армстронг написал предсмертную записку, аккуратно оделся и шагнул из окна своей манхэттенской квартиры на 13-м этаже.

История FM-радио дает некоторое представление о том, во что ввязались изобретатели телевидения, а также о таланте Дэвида Сарноффа в ведении промышленных войн. Он понимал не только то, что FM может заменить АМ, но и то, что телевидение, в более глобальном смысле, заменит радио и таким образом разрушит Radio Corporation of America. Этот человек оспорил учение Йозефа Шумпетера о созидательном разрушении. А затем, превратив RCA в телекомпанию, опроверг изречение о старой собаке, которую нельзя научить новым фокусам.

 

…Перед ними стояло кое-как сделанное приспособление из проводов и дерева, включая старую коробку из-под чая и велосипедную фару. В центре помещался огромный вращающийся диск из проволоки и картона. Эта сцена разворачивалась в январе 1926 г. в лондонском районе Сохо. Взъерошенный человек в очках по имени Джон Логи Бэрд принимал в своей крохотной лаборатории на чердаке группу журналистов и ученых.

То, что Бэрду удалось убедить прессу и, более того, ученых из Королевской ассоциации Великобритании прийти и посмотреть на его хитроумную машину, весьма впечатляюще. Потому что Бэрд был эксцентричным изобретателем без особого академического стажа, во многом напоминавшим Дока из фильма Back to the Future («Назад в будущее»). До этого момента его самым значительным изобретением были особые носки, которые впитывали влагу, известные как «термоноски Бэрда». Менее успешной была другая попытка — пневматическая обувь (примитивный предшественник моделей Air от Nike), которая обладала неприятным свойством взрываться под ногами.

Последняя же разработка Бэрда определенно оказалась гигантским шагом вперед по сравнению с надувными ботинками — это было первое в мире работающее телевидение. Почти как Александр Белл, пытавшийся вытянуть голос из провода, спустя 50 лет Бэрд обнаружил, что картинки тоже можно посылать через проволоку с помощью гигантского крутящегося диска. Недостаток образования в электронике — как и в случае с Беллом — иногда оказывался преимуществом, потому что он пробовал вещи, которые другим показались бы смешными. Например, чтобы усовершенствовать воспроизведение изображения, он однажды раздобыл человеческий глаз в надежде разглядеть в нем какую-нибудь подсказку, применимую на практике. («Эксперимент ничего не принес, — признал Брэд в своем журнале. — Это было отвратительно и оказалось пустой тратой времени».)

Первый в мире телевизор

Итак, в лаборатории Бэрда по его команде на экране появилось призрачное изображение лица. Как написала британская Times, «переданная картинка была слабой и во многом смазанной, но подтвердила, что мгновенно передавать и детально воспроизводить движения, вплоть до выражения лица, возможно».

Как и в случае со многими другими технологиями, телевидение появилось у нескольких изобретателей одновременно. Почти сразу же после того, как Бэрд представил свою модель, американец Чарльз Фрэнсис Дженкинс пригласил американскую прессу в Вашингтоне, чтобы показать свое телевидение. «Радиовизор» Дженкинса оказался симпатичным прибором, сделанным из полированного дерева, и журналисты ушли впечатленные. The New York Times незамедлительно объявила Дженкинса «отцом телевидения». Внимательные читатели могут вспомнить, что мы уже встречали Дженкинса более 30 лет назад. Тогда вместе с партнером он изобрел первый американский кинопроектор — Дженкинсу в то время не было и 30 лет. Однако его партнер позже продал патент Томасу Эдисону: «Изобретатель получает опыт, а капиталист — изобретение».

К несчастью для Бэрда и Дженкинса, их модели работали не слишком хорошо. И появился третий великий независимый изобретатель. В сентябре 1928 г., всего лишь два года спустя после демонстрации приборов Бэрда и Дженкинса, 22-летний житель Сан-Франциско по имени Фило Фарнсуорт показывал журналистам удивительно четкое видео Мэри Пикфорд, расчесывающей волосы, на экране своего собственного приспособления. «Юный гений», как окрестила его San Francisco Chronicle, изобрел первое в мире электронное телевидение, в отличие от механического. Он заменил вращающийся диск Бэрда электронно-лучевой трубкой, которую защитил патентом с широким объемом прав. По словам Chronicle, «эта маленькая картинка выглядит странно, но совершенствование устройства — теперь уже вопрос техники».

У этих троих присутствовали почти все необходимые элементы для начала еще одной эпопеи подрывной инновации в славных англо-американских традициях. У нас есть существующая технология, радио, за которой стоит крупная централизованная отрасль, уязвимая перед стремительными предпринимателями и гигантским технологическим прорывом. Все, что нужно, это деньги и, возможно, подходящий человек, который помог бы изобретателям держаться за то, что они создали.

Тем не менее, как это часто случается, именно в этот момент естественный ход повествования прерывается, и иголка выдергивается из стежка, обрывая песнь шумпетерского созидательного разрушения. Появляется сила, которая постоянно нарушает гладкий ход теории Шумпетера: отжившая технология не хочет уходить спокойно. Несмотря на свои слабые места, радиоиндустрия была совершенно не в восторге от того, что ее собираются свергнуть. И, разумеется, яростно сопротивлялась захвату трона.

Если говорить о человеке, которому по силам выдернуть иголку из полотна истории и повернуть реку жизни в свое русло, то это именно он — радиоимператор Дэвид Сарнофф, президент RCA и основатель NBC. Он ясно видел наступление эры телевидения и эту инновацию хоронить не собирался. Он был настроен, как только технология появится, взять ее под жесткий контроль своей компании и своей отрасли. Телевидению не давали шанса развиваться в естественном порядке, как говорится, по Дарвину. Вместо этого его собирались сотворить, словно божественным промыслом из Ветхого Завета, по образу и подобию создателя — в данном случае, радио. Для Сарноффа главной целью являлось то, чтобы телевидение не стало конкурентом радио в борьбе за внимание американцев — в борьбе за внимание к рекламе, которая стала источником жизненной силы отрасли. С этой точки зрения он был наделен сверхчеловеческой мощью: в его распоряжении имелись технические и финансовые ресурсы промышленного гиганта. И, как будто этого недостаточно, он также привлек, как и в другой ситуации, поддержку федерального правительства в своем стремлении пережить атаку созидательного разрушения.

Сегодня очевидно, что телевидение в XX в. повлияло на американскую культуру и социальные нормы, причем до такой степени, что, можно сказать, просто создало их. Хотя бы поэтому стоит выяснить, как оно начиналось.

В начале 1930-х гг. было абсолютно неясно, какую форму примет телевидение. Оно могло вырасти в независимую новую отрасль и бросить вызов дуополии NBC и CBS, а также их рекламным схемам. Оно могло какое-то время оставаться слабым с точки зрения бизнеса, но расцветать в качестве открытого медиаканала для энтузиастов и быть источником самой разной информации и точек зрения, подобно радио в 1920-е гг. или интернет-видео в начале XXI столетия. Или стать чем-то вроде современного кабельного телевидения, а то и Голливуда, выпуская более продуманные программы, не зависящие от рекламы. В общем, телевидение совсем не обязательно должно было превратиться в служанку АМ-радио.

История основания телеотрасли представляет собой разительный контраст по сравнению с американским мифом о героях-изобретателях. Это печальный рассказ о том, что происходит, когда Кронос поедает всех на своей тарелке. Прямые последствия для культуры оказались очень глубоки: каналом информации, на который ориентируется американское общество, руководили всего две (позднее три) сети. Программы были рассчитаны на массовую аудиторию — однородные по содержанию, обобщенные и приятные по форме, они полностью соответствовали установке «развлекать и продавать».

 

Рождение отрасли

В течение 1926 г. между простейшими телевизорами Дженкинса и Бэрда разгорелось соперничество за право основать индустрию. Как написала The New York Times, «это одна из самых удивительных и волнующих гонок, которые когда-либо видел мир. Восемь изобретателей, работая поодиночке или в командах, пытаются завладеть такой заманчивой вершиной, которую можно сравнить с победой Эдисона, Белла или Маркони». Тогда казалось, будто создается еще одна великая американская (или англо-американская) сага открытий и прогресса. Кто же, в самом деле, станет следующим Беллом или Эдисоном? В США явным фаворитом являлся Дженкинс. Летом 1928 г. он открыл в Вашингтоне первую в мире телевизионную станцию W3XK. Она вещала 5 дней в неделю, и Дженкинс вскоре уже хвастался аудиторией размером более чем 25 тыс. зрителей, хотя это заявление и сложно проверить. К 1929 г. он открыл вторую станцию в Нью-Джерси и теперь, обладая обеими, закладывал фундамент первой телесети.

Успех Дженкинса быстро начал привлекать внимание крупных фирм. Среди прочих подразделения General Electric и AT&T разработали свои собственные варианты механического телевидения. В 1928 г. General Electric (старая компания Томаса Эдисона) открыла станцию в пригороде Нью-Йорка и запустила вещание три дня в неделю (по иронии судьбы, Дженкинсу опять пришлось конкурировать со своим изобретением, переделанным Эдисоном). Хотя технология GE была не такой продвинутой, как у Дженкинса, она определенно имела способности к созданию броских программ, о которых писали газеты. Летом 1928 г., например, GE с помощью переносного устройства удалось провести трансляцию того, как Альфред Смит дал согласие на выдвижение своей кандидатуры в президенты от демократов. Месяц спустя она запустила в эфир то, что было объявлено первой телевизионной пьесой в один акт, — это буквально ошеломило The New York Times. Репортаж на первой полосе гласил: «Впервые в истории театральное представление было одновременно передано по радио и по телевидению. Звук и изображение, полностью синхронизированные, транслировались в эфире…»

Тем временем в Великобритании Джон Бэрд создал в 1929 г. компанию Baird Television Limited и заручился разрешением BBC на телевещание дважды в неделю по полчаса, в полночь. Британское телевидение существенно отставало от американского по массовости. После самого первого вещания на BBC у Бэрда попросили приблизительно оценить размер его аудитории, и он ответил: «29». Тем не менее, как и Дженкинс, Бэрд доказал, что это возможно, — и это был, по словам Daily Herald, «британский триумф».

Пусть график и содержание эфира у первых телестанций были скромными, но у Дженкинса, GE и Бэрда имелись большие планы. Особенно впечатлял потенциальных инвесторов Дженкинс, со своими двумя станциями и заявлениями о масштабной зрительской аудитории. В 1929 г. он провел первое открытое размещение акций и собрал 10 млн долларов наличными, чтобы вложить их в расширение своего предприятия. Бэрду же пришлось ехать за деньгами в США. Заключив сделку с радиостанцией WMCA для совместной работы общего телеканала, он пообещал выпустить на американский рынок миллион телевизоров по 25 долларов за штуку.

Но что же представляла собой ранняя телевизионная технология? Механическое телевидение в чем-то походило на фотографию. В диске проделаны отверстия, расположенные по концентрическим кругам, так что, когда картинка из линзы проецируется на него, диск по мере вращения последовательно «сканирует» картинку, а свет, попадающий в каждое кольцо отверстий, представляет кусочек изображения, который проходит на фотоэлемент. На другом конце провода процесс повторяется. Здесь существовали естественные ограничения: картинка всегда получалась несколько искаженной, а ее разрешение было ограничено количеством колец отверстий. Первые опыты телевещания имели разрешение от 30 до 60 строк по сравнению с 525 строками в стандарте вещания 1940-х гг. и более чем 1000 строк, которые сегодня требуются для видео высокого разрешения (high definition — HD). Так что изображение, передаваемое по телевизору, выглядело любопытным дополнением звука, который все еще оставался главным компонентом вещания.

Многие историки полагают, что механическое телевидение было по своей природе слишком примитивным, чтобы стать полноценным потребительским товаром. Но хотя оно, несомненно, со временем оказалось бы заменено электронным телевидением, настаивать на его изначальной обреченности — преувеличение. К середине 1930-х гг. Baird Television достигла более 400 строк разрешения, что уже сравнимо со стандартным разрешением более позднего телевидения. А предсказать, какой порог качества технологии приемлем для потребителей, очень сложно, а то и вовсе невозможно. Глядя на сегодняшнюю игровую приставку PlayStation, кто поверит, что Pong считалась когда-то потрясающей игрой? Или, если уж на то пошло, можно ли было предположить, что в эпоху HD начнет пользоваться такой огромной популярностью YouTube с разрешением ниже, чем у телевизоров 1940-х гг.? По сути, примитивная модель — обычная история на начальном этапе развития индустрии, а первые последователи готовы рискнуть и опробовать ее. Вспомним, что телефоны Белла, появившиеся в продаже, едва работали — лишь Томас Эдисон смог создать по-настоящему функциональное устройство.

Причина, по которой такие модели, пусть и недолго, жизнеспособны и в конечном итоге важны, заключается не в способности делать то, для чего предназначена данная технология. Их ценность заключается в демонстрации рабочего образца, с тем чтобы больше людей напрягли свои извилины и придумали более совершенные версии. Первые громыхающие телефоны вдохновили Теодора Вейла и Независимых увидеть перспективу сети, охватывающей каждого гражданина, подобно тому как первые компьютеры, по сути бесполезные, тем не менее повернули взгляды многих людей в будущее и заставили мечтать о чудесах. Так случилось и с телевидением — механические телевизоры не разочаровывали, а будили воображение. «Когда технология достигнет совершенства, — писал журналист Daily News в 1926 г., — телевидение передаст в Лондон толкающиеся толпы Бродвея и миллионы электрических огней в ночи…» Так что не каждый плод воображения пропадает впустую. Недаром, например, Арчибальд Лоу, имевший огромный новаторский потенциал, в 1926 г. предсказывал: «Возможно, придет время, когда у нас появится “вкусовидение” и “запаховидение”. Мы сможем вещать так, что будут задействованы все чувства…»

Тем не менее даже при наличии самых креативных энтузиастов индустрия должна соответствовать определенным базовым требованиям, чтобы встать на крыло. Нужно было превратить телевидение если не в совершенный потребительский товар, то хотя бы в рабочее устройство для любителей. Также требовалось привлечь адекватное финансирование из государственного или частного сектора. Дженкинс, как и его коллеги — первопроходцы радио, понимал, что важно ориентировать прибор на обычного потребителя. Вначале он продавал телевизионные наборы по 7,5 долларов, а потом перешел к продаже первого телевизора «под ключ», который он назвал «радиовизор Дженкинса». Не зная, какое название приживется, Дженкинс импровизировал в рекламе:

Он работает! Отныне вы можете наслаждаться программами радиовидения. Телевизор уже здесь! Он готов для экспериментаторов, механиков и поставщиков! Телевизионные программы постоянно улучшаются. Пришло время окунуться в телевидение. Почувствуйте волнение первых дней вещания еще раз!

Прогрессивные журналы вроде Popular Mechanics проглотили эту наживку. В статье 1929 г. изображена радостная американская семья, сидящая перед радиовизором Дженкинса. Их внимание приковано к штуковине, которую мы просто не узнали бы, — маленький округлый экран на огромном ящике в форме стола. Подпись оптимистично гласит: «Телевидение уже достигло уровня, на котором вся семья может им наслаждаться». Именно такая опора нужна была Дженкинсу в Америке, особенно учитывая отставание Великобритании в этой сфере. Но, к несчастью, против него уже готовился заговор.

 

Сарнофф против механического телевидения

«Легко заявлять, будто “телевидение уже здесь”, — писал Дэвид Сарнофф в воскресной New York Times в 1928 г. — Легко и, может быть, даже прибыльно. Однако это не поможет нам приблизить тот день, когда изображение с помощью радиокоммуникаций добавится к звуку в достойном качестве для каждого дома».

Механическое телевидение, с точки зрения Сарноффа, было просто дешевым хламом, который не стоит того, чтобы продавать его людям и наживаться на этом. Также он намеренно вкладывал в свои выступления подразумеваемую идею, что настоящий приход телевидения может состояться только в качестве соответствующего дополнения к сервису, который обеспечивала крупнейшая (и единственная) в стране радиосеть, NBC. Обладая исключительной властью над ушами всех американцев, Сарнофф претендовал на то, чтобы контролировать также их глаза — как это и случилось после добавления «изображения к звуку». «Мы создали общенациональный сервис для слушателей, — писал Сарнофф, подразумевая радио. — И мы должны разработать подобный сервис для зрителей, как только путь для сигнала в эфире будет готов».

Дэвид Сарнофф явился настоящим провидцем, однако, увы, не в позитивном ключе. Еще в 1920-х гг., основав NBC, он понял, что телевидение способно разрушить его вещательную сеть и головную компанию — RCA, которая все сильнее зависела от доходов с радиовещания. Поэтому уже в 1928 г. он систематически внедрял четкую мысль: телевидение еще не готово для полноценного вещания. Разумеется, он имел право на свое личное мнение — любой гражданин может высказаться по поводу технологии, которая не вызывает у него восторга. (Могу сказать, что многие мои знакомые, например, недолюбливали Twitter, когда он только появился, и отговаривали своих друзей от его использования.) Однако Сарнофф был не рядовым обывателем — к нему прислушивалась Федеральная комиссия по связи. И вся его кампания технических нападок являлась лицемерной: подлинной целью Сарноффа было убедить комиссию заморозить развитие телеотрасли, пока RCA и остальной радиобизнес не будут готовы завладеть ею.

С конца 1920-х гг. Сарнофф, RCA, NBC и позднее CBS неустанно склоняли комиссию к точке зрения, что телевидение — всего лишь ответвление радио и что только устойчивой радиоотрасли можно доверить дальнейшую опеку над новой технологией, чтобы привести ее к должному расцвету. Например, в 1930-х гг. RCA писала в комиссию следующее: «Только опытная и ответственная организация, такая как Radio Corporation of America, достойна права вещать что бы то ни было — лишь на такие организации можно рассчитывать в плане соблюдения высочайших стандартов обслуживания».

К несчастью для Дженкинса и других представителей зарождающейся телевизионной отрасли, комиссия оказалась восприимчива к подобным уговорам. Хотя она никогда не выступала против механического телевидения, подобно Сарноффу, она все же оказалась склонна соглашаться, что в нынешнем варианте технология не соответствует требованиям рынка. И поэтому, во имя прогресса и светлого будущего, комиссия преградила путь телевидения так же, как остановила FM-радио, чтобы оно не мешало АМ-отрасли.

Возможно, мотивы комиссии были не такими уж злодейскими, как может показаться. По сути дела, там было полно сотрудников, прежде работавших в Bell или в радиобизнесе. В этом свете становится понятно, почему они были готовы воспринять взгляд на телевидение как просто на радио с картинками. Однако в то время комиссия была одержима преимуществами «планирования» — чтобы технологическое развитие Америки можно было заранее организованно размечать. Подобно тому, как Советский Союз утверждал свои пятилетки, комиссия энергично, хотя, пожалуй, менее эффективно разрабатывала план будущего для вещания. Поэтому у нее были свои идейные причины согласиться с корыстным заявлением RCA, будто телевидение может застопориться на худших стандартах качества, если слишком рано выпустить его в свободное плавание.

Представьте себе на минутку, насколько странно такая ситуация выглядит в стране с формально свободной рыночной экономикой. По сути, правительство решало, когда товар, не представляющий никакой угрозы обществу, будет «готов» к продаже. Только подумайте, насколько это неприемлемо в обществе, где действует Первая поправка к Конституции США. Канал информации с огромным потенциалом к дальнейшему расширению свободы слова искусственно закрывался до тех пор, пока правительство не решит, что он достиг приемлемых технических стандартов. Вместо того чтобы позволить рынку судить, чего стоит эта технология в нынешнем виде, федеральный орган — причем даже не избираемый — откровенно запрещал его продажу. Можно увидеть логику в подобном надзоре, если речь идет, скажем, об экспериментальном лекарстве от рака, — но телевизор?..

Не стоит отрицать пользу размышлений о будущем — как в глобальном, так и в частном контексте (как советует девиз бойскаутов), однако центральное планирование, принятое в масштабе всей страны, — несколько другая вещь. Его ограничения очевидны из опыта каждой контролируемой экономики, даже на ошеломительном примере сегодняшнего Китая. Фридрих Хайек позднее задаст хороший вопрос: как государство может обладать достаточными данными, чтобы знать, когда будет «готово» нечто настолько непредсказуемое, как технология? Какая судьба могла постигнуть телефонную связь, радио или кинематограф — а из недавних примеров новое странное устройство вроде iPod или интернет-сайт типа eBay, если бы выход на рынок требовал разрешения государства?

Комиссия полагала, что действует в интересах общества, но вместо этого задерживала рынок телевидения со времени его изобретения в конце 1920-х гг. вплоть до 1940-х гг. Было выдано лишь несколько лицензий людям вроде Дженкинса, однако их ограничили экспериментальными целями — все формы коммерческого телевидения оказались под запретом. И этот запрет был настолько строгим, что, когда Дженкинс обнародовал продажу телевизионных наборов за 7,5 доллара, комиссия привлекла его к ответственности.

Разумеется, в отличие от, скажем, iPod, телевизионная технология зависела от доступа к диапазону радиочастот, который согласно Закону о средствах связи 1934 г. находился под контролем исполнительной власти. В этом смысле некоторая степень государственного регулирования являлась, конечно, ожидаемой. Но даже этот факт не может оправдать абсолютного замораживания коммерческого телевидения на протяжении почти двух десятилетий. Этот контраст с ранней эпохой радио очень поучителен. Когда Гувер возглавлял Министерство торговли, буквально каждый мог запустить свою радиостанцию — среда, которую первопроходец интернета Винт Сёрф позднее назовет «инновации без разрешения». Однако, чтобы вести телеканал, необходимо было подать запрос в Федеральную комиссию по связи для получения экспериментальной лицензии, которая была ограничена строгими стандартами получения и использования. Лицензированный вещатель был обязан присылать регулярные отчеты и показывать, среди прочего,

Что он намеревается добросовестно заниматься экспериментальной работой, относящейся к телевидению;

Что он имеет соответствующую финансовую состоятельность, технический персонал, а также необходимое оборудование и условия для ведения исследовательской работы {255} .

Именно на основе этих стандартов Комиссия отказала Джону Логи Бэрду в его попытке выйти на американский рынок через совместное предприятие с WMCA в Нью-Йорке. Логика комиссии состояла в том, что американские радиостанции могут выполнять разработки так же эффективно, как и Бэрд. Следовательно, нет причин распространять права на иностранца. Таким образом, Baird Television Corporation так никогда и не начала свою работу в США — эта упущенная возможность замедлила проникновение телевидения в США и способствовала тому, что независимый вариант развития отрасли был фактически похоронен.

Помимо отказа иностранцам, самый опустошительный эффект заморозки отрасли заключался в ограничении потенциальных инвесторов, помноженный на общий дефицит капитала из-за Великой депрессии. Как мы уже видели много раз, роль инвесторов в определении нашего будущего так же велика, как и роль изобретателей. То, что мы называем гением, правильнее было бы описать как интеллект, соединенный с деньгами. В условиях невозможности заработать или привлечь финансирование потенциальные американские производители механических телевизоров в течение нескольких лет разорились или бросили свои попытки. Когда изначальная новизна технологии прошла, просто не оказалось бизнес-модели или способов поддержки отрасли. Красивые слова не могли спасти даже Дженкинса, и в феврале 1932 г. ему пришлось расстаться с титулом короля телевидения. Начался процесс банкротства его компании, и с радиовизором было покончено. Сам Дженкинс тихо умер два года спустя. Дважды он пытался основать свою собственную информационную империю и дважды потерпел неудачу.

Что же стояло на кону? Что поменялось бы, если комиссия не остановила бы телевидение и не позволила бы RCA и Сарноффу подготовиться к захвату отрасли? Что, если бы она вместо этого открыла дорогу Независимым? Хотя это не так очевидно на первый взгляд, однако более важные последствия могли затронуть не только телевидение само по себе, но всю ситуацию инноваций в широком контексте. Да, Сарнофф в итоге вывел телевидение на рынок сам. Да, как это обычно случается, радиоиндустрию привели к телевидению главным образом усилия независимых борцов — она бы не достигла этого самостоятельно. Но если правительство дает понять, что игра идет нечестно, что у независимых мало шансов на победу, то исчезает глубинный импульс становиться следующим Дженкинсом, Беллом или Эдисоном. Как ясно видно из ситуации с Hush-A-Phone, условия, с которыми сталкиваются предприниматели, определяют, сколько происходит инноваций.

Есть и более незаметные последствия нечестной игры — уже для общества. Компания Сарноффа RCA была, как и Paramount Цукора, интегрированным бизнесом. RCA не только продавала радио, но и владела крупнейшей в стране вещательной сетью, NBC. Естественно, что, в общей логике плана по захвату нарождающейся отрасли, Сарнофф хотел видеть телевидение и с точки зрения технологии, и с точки зрения содержания выкроенным по формуле NBC «развлекать и продавать». Цель (которой он в итоге достиг) заключалась в том, что, когда придет время, все радиопрограммы перейдут в телеэфир. В свою очередь, телевидение станет не чем иным, как радио, которое можно посмотреть. И поэтому мы наблюдаем известный ныне эффект, когда вертикально интегрированная индустрия вбирает в себя новый канал информации, силой захватывая над ним власть и убивая ту децентрализованную среду, которая, по всей вероятности, породила бы куда больше экспериментальных направлений и разнообразных идей. Можно почти не сомневаться, что на прокрустовом ложе бизнес-модели NBC рост телевидения как канала творческого самовыражения был подавлен.

Даже если мы предположим, что комиссия действительно руководствовалась благими побуждениями, она тем не менее не знала или не придавала значения последствиям своего запланированного будущего для свободы слова и творческого многообразия. Она не принимала во внимание, а возможно, и не осознавала, что просто передать в руки радиобизнеса канал информации с такой потенциальной мощью, как у телевидения, значило определить, кто будет услышан (и увиден), а кто нет. Я бы сказал, что она сделала это, заботясь о развитии экономики, убежденная, что модель NBC представляет собой совершенный вариант вещания. Как и с радио, комиссия со времени своего основания была склонна разделять взгляды NBC, что независимые телевизионные станции безответственны как органы пропаганды (в нейтральном смысле этого слова) и что только сети, подобные NBC, могут обеспечить нужды социума. С нашей точки зрения, такое совпадение корпоративных и общественных интересов маловероятно, тем более что NBC никогда не принимала на себя обязательства перед обществом, как это сделала AT&T в обмен на благоденствие узаконенной монополии. Телефонная связь регулировалась с полным осознанием силы этого канала информации, в то время как отрасль телевидения начала свой путь, недалеко уйдя от мировоззрения, которое стояло за массовым производством по примеру автомобильной промышленности. Как говорил Генри Форд, «главное дело Америки — это бизнес».

В конечном итоге, похоже, нельзя вычислить, что же главным образом уничтожило первую телеотрасль в США: Великая депрессия, недостатки механической версии или властная рука комиссии. Экономический кризис затронул весь мир, но не помешал другим странам запустить в этот период собственные отрасли телевидения, как правило, с поддержкой государства. К примеру, телевидение BBC со времени своего появления развивалось и в количественном, и в качественном отношении, до тех пор пока в середине 1930-х гг. оно не начало вещать с таким разрешением, которое стало стандартным для электронного телевидения. К 1935 г. нацистская Германия также начала ограниченное электронное вещание, и летние Олимпийские игры в Берлине 1936 г. целый день транслировались в прямом эфире.

Нам кажется, что рыночная экономика США — самая открытая из всех для инноваций, в отличие от более контролируемых экономик других стран. Однако в реальности все было гораздо сложнее: порой доходило до таких перегибов, которых устыдился бы любой социалист, когда федеральное правительство, по слову доминирующей отрасли, брало на себя функции распоряжения будущим. Но, хотя нацисты и опередили нас в плане телевидения, к счастью для свободного мира, нам удалось обогнать их в ядерном оружии.

В годы восхода и заката механического телевидения Дэвид Сарнофф хранил молчание, однако не бездействовал. Разглядев будущее, он тихо и методично готовился достичь его первым. Уже в конце 1920-х гг. Сарнофф тайно приказал лабораториям RCA направить все силы на разработку действующего электронного телевидения. В это время комиссия (по его настоянию) подавляла развитие отрасли механического телевидения, и это гарантировало, что ни Дженкинс, ни Бэрд не будут обладать возможностями соперничать с RCA, когда на рынке США появится следующая версия технологии. Но на пути Сарноффа оставалось еще одно препятствие: последний из одиночек, Фило Фарнсуорт, самый примечательный из всех изобретателей телевидения и обладатель базового патента.

 

Третий Независимый

«Житель Сан-Франциско изобрел совершенно новое телевидение», — гласил заголовок в San Francisco Chronicle 3 сентября 1928 г., всего за неделю до того, как вышла статья Сарноффа, осуждающая раннее телевидение. Журналист писал: «Два крупных прорыва в телевидении были объявлены вчера молодым изобретателем, который работал в своей неприметной лаборатории в Сан-Франциско и создал систему телевидения, принципиально отличную от всего, что существовало до сих пор».

Изобретение Фарнсуорта представляло собой революционное улучшение механического телевидения. Прежняя технология, с ее крутящимся диском с отверстиями для сканирования и передачи изображения, давала весьма низкое разрешение, и видео всегда получалось несколько искаженным. И хотя Baird Television действительно прошла долгий путь совершенствования своего продукта, в конечном счете она так и не сумела преодолеть изначальных ограничений технологии. Теперь же появился «диссектор», позднее названный просто «ТВ-камера», который осуществлял построчное преобразование изображения в электрический сигнал и так же построчно воспроизводил видео на принимающем устройстве. По сравнению с механическим телевидением разрешение здесь было теоретически неограниченным.

Как большинство основных изобретателей в этой книге, Фарнсуорт, который придумал электронное телевидение в возрасте 22 лет, был далек от этого бизнеса. Он родился в 1906 г. в штате Айдахо, в семье мормонов, и ставил свои первые опыты в сарае на ферме. Возможно, он оказался первым предпринимателем в сфере техники, который обосновался в области залива Сан-Франциско. Фарнсуорт запатентовал свою технологию сканирования в 1930 г. и вскоре уже имел рабочие прототипы. Таким образом, он оказался в превосходном положении первопроходца на рынке электронного телевидения — если бы не косвенные и прямые попытки Сарноффа, радиобизнеса и комиссии убрать его с дороги.

К чести Сарноффа (в плане если не нравственности, то хотя бы промышленности), надо заметить, что он осознал: Фарнсуорт обладает технологией, которая может лечь в основу настоящей телеиндустрии. Он почуял приближение смертельной угрозы. Причем проникнуть в суть новой технологии ему помог сам его главный враг — наивный и ничего не подозревающий. По свидетельству Эвана Шварца, автора книги The Last Lone Inventor («Последний изобретатель-одиночка»), Сарнофф получил наводку благодаря демонстрациям Фарнсуорта, которые слишком много рассказывали о принципах работы его устройства. Более того, самым глупым образом в 1929 г. Фарнсуорт провел трехдневную экскурсию по своим лабораториям для Владимира Зворыкина, главного эксперта Сарноффа по телевидению. Тот притворился, будто захвачен научным интересом, и ловко сыграл на надеждах изобретателя получить от RCA финансирование. Разумеется, Фарнсуорт нуждался в общественном внимании и в инвесторах, но он не подозревал, что Сарнофф стремится занять его место, а отнюдь не помогать ему. Самая большая сумма, предложенная им, составляла жалкие 100 тыс. долларов за все, что было у изобретателя.

По мере того как распространялись вести об изобретении Фарнсуорта, Сарнофф начал внедрять в общественном мнении мысль, что на самом деле этот молодой человек не располагает ничем особенным, что могло бы заинтересовать RCA или рынок. Разумеется, он блефовал: Шварц и другие исследователи сообщают, что с конца 1920-х гг. научный отдел RCA лихорадочно пытался воспроизвести устройство Фарнсуорта, основываясь на информации, которую удалось подсмотреть Зворыкину во время посещения. И хотя к тому времени у RCA уже была своя запатентованная технология — иконоскоп Зворыкина, демонстрации диссектора Фарнсуорта были более впечатляющими. В конечном счете, именно с последнего начинается отсчет современного телевидения.

Итак, в начале 1930-х гг. Сарнофф и его союзники одновременно старались опорочить технологию Фарнсуорта и скопировать ее — таким был извращенный гений Сарноффа. Обработка общественного мнения была такой же, как и в случае с дискредитацией FM-радио и Эдвина Армстронга: широко распространялась идея, что изобретение Фарнсуорта хотя и представляет некий научный интерес, но не работает, поэтому его патенты недействительны. Главной целевой аудиторией этой кампании были, конечно, инвесторы, и в 1935 г. RCA стала еще активнее отпугивать их от Фарнсуорта тем, что мы сегодня называем стратегией «дутого» программного обеспечения. В 1935 г. Сарнофф объявил: его компания собирается сделать миллионные инвестиции в развитие собственного телевидения, опираясь на мощный исследовательский отдел и штатного гения Зворыкина. В преддверии неминуемого появления «настоящей» версии телевидения, защищенной своими патентами, только глупец мог вложить деньги в Фарнсуорта.

Для его Television Laboratories начались трудные времена. Дефицит капитала тех лет, запрет коммерческого телевидения, наложенный комиссией, вкупе с железной хваткой Сарноффа сделали свое дело. Устройство Фарнсуорта работало, но нуждалось в мощном освещении — эту задачу следовало решать отдельно, пока он пытался запустить свое производство. Денег не нашлось ни на то, ни на другое. Можно представить себе разочарование человека, который в 1935 г. обладал работающей телевизионной камерой и телевизорами неслыханного качества, но не мог преодолеть финансовые и юридические препятствия, чтобы вывести на рынок стопроцентно востребованный товар. Неудивительно, что Фарнсуорт, несмотря на свое мормонское воспитание, начал выпивать. Годы шли, а он все так же делал демонстрации для публики — один раз мероприятие в Институте Франклина в Филадельфии длилось целых 10 дней. Он по-прежнему привлекал внимание СМИ, но без финансирования ему просто не на чем было строить бизнес.

Тем временем к середине 1930-х гг. усилия Сарноффа увенчались успехом — его секретные разработки подняли изобретение Фарнсуорта на такой уровень, которого тому так и не удалось достичь. Ученые из RCA преодолели потребность в сильном искусственном освещении, и у них появилась ТВ-камера, которая работала при обычном дневном свете. Короче говоря, отчасти благодаря промышленному шпионажу, RCA теперь располагала всем необходимым, чтобы переквалифицироваться в телевизионную компанию.

 

Бэрд и Фарнсуорт объединяются

В условиях запрета комиссии для Фарнсуорта стало очевидно, что лучшая возможность реализовать свою технологию остается за границей. В те годы Великобритания была ведущим телевизионным рынком в мире, и в 1932 г. Фарнсуорт встретился с Бэрдом, чтобы обсудить совместное предприятие на основе разработок одного и контракта с BBC, который был у второго. Это было многообещающее партнерство, поскольку Baird Televison Limited в то время являлась самой успешной компанией в своем секторе, насчитывала более 200 сотрудников и осуществляла единственное в мире регулярное вещание через BBC.

В 1936 г. Фарнсуорт посетил предприятие Бэрда в огромном здании Crystal Palace на юге Лондона. Внутри внушительного сооружения, изначально возведенного к Всемирной выставке 1851 г., компания Бэрда построила изумительный комплекс, который совмещал лабораторию, телевизионную станцию и студию. Соединив свои технологии, Фарнсуорт и Бэрд создали продукт, который стал на тот момент самым совершенным электронным телевидением в мире.

К несчастью, вскоре случилась беда. Фарнсуорт приехал в апреле, а в конце ноября того же года здание Crystal Palace погибло в огне пожара, вызванного таинственными причинами. В новостях его назвали «самым страшным ночным пожаром на нашей памяти». Вместе с величественными конструкциями из чугуна и стекла сгорели надежды Фарнсуорта применить свою технологию в Англии. Вся работа Бэрда тоже превратилась в дым. Очень скоро BBC отказалась от его услуг и предпочла систему электронного телевидения от другой компании, EMI, технологии которой были основаны на разработках RCA. Бизнес Бэрда оказался разрушен, и он снова стал изобретателем-одиночкой. Оставшиеся годы он провел, работая над прототипом цветного телевидения высокого разрешения (около 1000 линий) — технология такого типа стала массовой лишь в XXI в.

 

А теперь добавим к звуку изображение

На Всемирной выставке 1939 г., проходившей в районе Нью-Йорка Квинс, Дэвид Сарнофф раскрыл свой план сделать RCA лидером американского телевидения. Для выставки компания воздвигла павильон площадью почти 850 квадратных метров, выполненный в форме гигантской электронно-лучевой трубки и посвященный «радиокомнате будущего». Ее центральным элементом, конечно же, был телевизор. За 10 дней до открытия выставки Сарнофф провел пресс-конференцию, которая стала одной из самых эффектных презентаций в своем роде за всю историю технологий и коммуникаций. Он один стоял на возвышении, окруженный рядами телевизоров, которые были закрыты занавесом. И, заимствуя слово из будущего, можно сказать, что Сарнофф сделал перезагрузку истории телевидения, объявив себя и RCA создателями новой эпохи.

Бэрд продемонстрировал первую рабочую модель механического телевидения в 1926 г., Чарльз Фрэнсис Дженкинс запустил телевещание в 1928 г., а затем Фарнсуорт запатентовал в 1930 г. электронное телевидение и начал экспериментальное вещание в 1936 г. А с середины 1930-х гг. стала вещать в высоком качестве BBC. И, несмотря на все это, в 1939 г. Сарнофф решил украсть пальму первенства и переписать официальную историю в общественном мнении. Он ничего не упомянул об истории телевидения и о его изобретателях. Вместо этого Сарнофф произнес:

В этот знаменательный момент я почтительно склоняю голову, чтобы объявить о рождении нового искусства в этой стране. Оно настолько важно по своей сути, что неизбежно повлияет на все наше общество. Телевидение — это искусство, которое сияет, подобно факелу надежды в мире, полном тревог. Это творческая сила, которую нам предстоит научиться использовать на благо всего человечества… А теперь, дамы и господа, добавим к звуку изображение!

В этот момент занавес взметнулся, и собравшиеся увидели ряды телевизоров, каждый из которых был настроен на трансляцию Сарноффа, стоящего на своем пьедестале. Это зрелище было такой силы, что оно победило любые факты. Новостные СМИ напрочь забыли все волнующие демонстрации, которые они освещали последние 13 лет. Одно за другим они сообщали такой же забывчивой публике, что RCA и Сарнофф изобрели телевидение — и теперь запускают его в США. Рубрика «У всех на устах» в журнале The New Yorker была лаконична: «На прошлой неделе мы, несомненно, стали свидетелями официального рождения телевидения». Десятилетия спустя эта иллюзия все еще была жива. Журнал Time в 1999 г., чествуя Сарноффа как «отца вещания», обращался к тому «судьбоносному дню в 1939 г.», когда «Сарнофф позволил всему миру взглянуть на новую жизнь».

В каком-то смысле, разумеется, журнал был прав: Сарнофф и впрямь задал направление американскому вещанию согласно своим представлениям, хотя это был процесс не создания, а скорее воссоздания. Пусть игру нельзя назвать честной, но у Независимых имелся шанс на победу. Как бы то ни было, через 10 дней после речи Сарноффа впервые по телевизору выступил Франклин Рузвельт, и игра была окончена. С тех пор американское телевидение, на практике и по всеобщему согласию, действительно стало принадлежать Дэвиду Сарноффу, Radio Corporation of America и сетям NBC и CBS.

Когда после войны телевидение дошло до рядовых потребителей, оно, согласно предсказанию, было точной копией радио во всех отношениях. Программы спонсировались рекламодателями, а большинство шоу были простыми адаптациями существующих радиопрограмм. Сарнофф обозначил эти планы в The New York Times еще в 1928 г. и шаг за шагом претворил их в жизнь.

 

Базовый патент

А что же случилось с патентом Фарнсуорта? Мы можем вспомнить, что в 1870-х гг. компании Bell удалось вынудить Western Union уйти из телефонии с помощью судебной тяжбы из-за патента. Тем же способом и сам Сарнофф вытеснил AT&T из радиоиндустрии в 1920-х гг. И Фарнсуорт мог точно так же расправиться с RCA в 1930-х. Однако в лице Сарноффа он столкнулся с черным гением, которого не пугали ни сила человека, ни власть закона.

Повторяя свою стратегию против FM-радио, Сарнофф попросту собирался нарушить закон, запастись адвокатами и заставить Фарнсуорта подать судебный иск. Собственно, он пошел еще дальше и приказал своим юристам оспорить патенты Фарнсуорта, откровенно заявляя, что все его идеи принадлежат Зворыкину. Как и основатели киноиндустрии, Сарнофф очень хорошо понимал, что борьба за справедливость может быть дорогой и длительной и, обладая достаточной хитростью, вполне можно создать свою отрасль на нарушении закона.

Втянутый в судебный процесс, Фарнсуорт все же доказал в 1934 г., что его патенты действительны. Позже, в 1939 г., после Всемирной выставки, ему и впрямь удалось заставить Сарноффа купить неэксклюзивные права на свои технологии примерно за 1 млн долларов плюс лицензионные платежи. В этом отношении патенты Фарнсуорта действительно окупились. Но ему так и не удалось совершить величайшее достижение владельца патента — полностью вытеснить RCA из телевидения. Он нуждался в деньгах, а также, в более глубоком смысле, возможно, был недостаточно амбициозен. Или же у него просто не получилось собрать такую активную команду юристов, какая была у Bell в 1870-х гг. Сложно сказать точно, чего хотел Фарнсуорт. Ему, разумеется, важно было получить признание как изобретателю, а также иметь доход со своего открытия. Но мечтал ли он (или кто-то еще в его компании) о правлении шумпетерским «собственным королевством»? Не располагая данными, чтобы доказать или опровергнуть это, можно рассматривать его как тип изобретателя, который плохо подготовлен, чтобы стать основателем отрасли. Этому королю так и не удалось найти рыцаря, способного сразиться с радиоиндустрией. В лагере Фарнсуорта не оказалось воина, подобного Хаббарду или Вейлу, и никто из его сторонников не смог осознать, что изобретатель имеет все необходимое для победы над Сарноффом.

Однако против Фарнсуорта, кажется, был не только могущественный глава RCA, но и сама судьба. Сочетание негативных факторов — опустошительные меры, принятые Федеральной комиссией по связи, Великая депрессия и Вторая мировая война — все это привело к тому, что у него просто не осталось времени. Когда срок действия его патента в 1947 г. истек, а вместе с ним закончилась и эксклюзивная лицензия RCA, Фарнсуорт все же вышел на рынок со своими телевизорами. Но к тому времени даже в качестве признанного изобретателя современного телевидения он не обладал никакими сравнительными преимуществами перед RCA, General Electric или любой другой компанией. С таким технологическим прорывом у него в свое время была возможность стать подрывным основателем, но теперь он был всего лишь мелким производителем. Его фирма, увязшая в долгах и нуждавшаяся в деталях, вскоре обанкротилась.

Ситуация стала для Фарнсуорта слишком тяжелой психологически. Он начал больше выпивать и впал в глубокую депрессию, которая едва не погубила его, а после насовсем покинул телевизионный бизнес. В итоге он получил признание в том канале информации, который создал, лишь однажды — в 1957 г., когда участники телевикторины не смогли назвать его имя как человека, который изобрел электронное телевидение.

К тому времени отрасль уже ушла далеко вперед. Две сети, NBC и CBS, благоденствовали в режиме дуополии, отчасти благодаря распоряжению комиссии о том, что на один населенный пункт выдается только две лицензии. Телевизоры выпускались главным образом старыми радиопроизводителями под руководством RCA. И не было никаких публичных обсуждений рекламы или содержания эфира. В отличие от телефона, радио, интернета и других технологий, электронное телевидение в США просто перескочило через некоммерческую фазу энтузиастов-любителей.

 

Кто проиграл телевидение?

Я предположил, что именно структура отрасли определяет свободу слова в данном канале информации. Сарнофф не собирался становиться цензором в прямом смысле этого слова. И хотя в 1938 г. он предложил добровольный радиокодекс по примеру Кодекса производства а Голливуде («Это демократическая мера в демократической стране», — писал он), несомненно, это была обычная попытка приспособиться к культурному климату — то есть это решение было продиктовано соображениями бизнеса, а не мыслями о благе людей. На самом деле не совсем понятно, имелась ли у Сарноффа своя точка зрения на содержание эфира. И, в конечном счете, в этом заключалась главная проблема. Сарнофф в еще большей степени, чем голливудские продюсеры, заботился только о прибыли и о том, чтобы сохранить контроль над отраслью. Он не видел причин чинить то, что не сломалось и исправно работало. Творческим поискам в ранние годы телевидения почти не было места, и мало кто задумывался о потенциале этого канала информации. Вместо этого продолжала господствовать, по сути, случайная концепция по типу коммерческих радиосетей: легкие развлекательные программы, сделанные на деньги рекламодателей, — подобно соме для народа из романа Хаксли.

В 1940-х и 1950-х годах восхищение новой технологией в основном сохранялось. В относительно стабильном культурном климате, в котором развивалось телевидение и который оно помогало поддерживать, прошло немало времени, прежде чем кто-то начал размышлять о том, реализовало ли телевидение весь свой потенциал. Лишь в конце 1950-х гг. заметные фигуры из этой отрасли — такие как Фред Френдли, глава CBS News, и медиаэксперт Уолтер Липпман — стали задумываться о том, что, на их взгляд, было огромной упущенной возможностью. Эти сомнения достигли своего апогея в 1957 г., когда выяснилось, что популярные телевикторины на самом деле снимаются по заранее написанному сценарию. В ответ на это Липпман опубликовал ныне известную статью «Проблема телевидения»:

«С фундаментальным курсом нашей страны в отношении телевидения определенно что-то не так, — писал он. — Принцип этого курса заключается в том, что со всех точек зрения работа телевидения должна приносить доход частному бизнесу». Следуя этой логике, рассуждал Липпман, вполне допустимо обманывать зрителей подставными викторинами, если именно это требуется для «охвата максимальной аудитории, чтобы заставить ее смотреть и слушать самую прибыльную рекламу». Раскрывая подоплеку бизнеса, неизвестную широкой зрительской аудитории, он подвел итог: «Хотя предполагается, что телевидение свободно, на деле оно превратилось в слепого исполнителя, в слугу и, более того, в проститутку торговли».

Таким было постыдное рождение самого влиятельного средства массовой информации послевоенной эпохи. Под подозрительно несвойственным Америке лозунгом планирования и прогресса были забыты настоящие американские идеалы свободы слова и вознаграждения достойных. Сверх того, ранняя история телевидения показывает: Цикл, по крайней мере в плане разрушения отраслей, в конце концов, не так уж неизбежен. Потому что объединенные силы доминирующей отрасли и федерального правительства могут затормозить его ход, при других условиях неотвратимый, создавая для существующего режима нечто вроде фантазии Кроноса о вечном господстве.