1 октября 1999 г. Стив Кейс и Джеральд Левин вместе сидели на трибуне на пекинской площади Тяньаньмэнь и разговаривали о планах на будущее, глядя на длинную процессию танков и войск. Это были торжества в честь 50-й годовщины Коммунистической революции, и вокруг площади возвышались величественные знаки огромной власти: дворцовый комплекс Запретный город, в котором жили многие поколения императоров, а также символы Китайской Народной Республики, в том числе гигантский портрет Мао Цзэдуна. Любопытно, что в тот день исторически соединились два духа великих империй. Ведь два человека, сидевших на трибуне, как и духи китайских владык, что кружились вокруг них, были своего рода императорами. Джеральд Левин управлял Time Warner — крупнейшим в мире медиаконгломератом, а Стив Кейс был генеральным директором и президентом America Online — в то время самой успешной компании по интернет-услугам во всем мире.

Они прибыли на мероприятие, организованное журналом Fortune и приуроченное к 50-летней годовщине Коммунистической революции. Наблюдая парад, Кейс и Левин обнаружили, что у них есть много общих тем для разговоров. Теоретически они представляли враждующие кланы — старые и новые медиа, но им удалось найти точки соприкосновения. Оба топ-менеджера были амбициозными и готовыми рисковать, но, кроме того, каждый из них считал себя идеалистом. Им были свойственны далекоидущие мечты и стремления, они действительно соглашались, что, по словам Левина, корпорации должны управляться во благо общества и фокусироваться на долгосрочной стоимости, а не на мимолетных выгодах, которыми, к сожалению, одержимы столь многие американские управленцы. Да, и еще оба они думали, что видят будущее интернета.

Кейс и Левин уже встречались однажды мимоходом, в 1998 г., когда в Белом доме шел показ романтической комедии You’ve Got Mail («Вам письмо») — фильм был снят на студии Warner Bros. и включал скрытую рекламу AOL. Теперь же, разговаривая на трибуне, эти современные Монтекки и Капулетти вдруг почувствовали взаимную симпатию. Они представили себе всеобъемлющий союз между двумя, казалось бы, непримиримыми домами. И этот союз мог сдвинуть горы — или по крайней мере сломать прежние барьеры и создать совершенный новый мир.

Обоих магнатов, размышляющих о будущем интернета, объединяло кое-что еще. Ни один из них не являлся компьютерщиком от природы, вроде Билла Гейтса или Стива Джобса. Предприниматели типа Стива Во́зняка из Apple в начале своего пути программировали и паяли, Кейс же работал помощником бренд-менеджера Procter & Gamble в Канзасе. Он мог бы провести всю жизнь где-нибудь в верхних слоях менеджеров среднего звена, если бы однажды не решил разорвать замкнутый круг. Он рискнул и перешел на работу в фирму компьютерных сетей под названием Control Video Corporation, которая уже два раза терпела неудачу. Но третий раз — алмаз, и каким-то чудом компания в конце концов превратилась в America Online.

Меж тем Левин, в прошлом юрист, работал управленцем в кабельной отрасли. Он создал себе репутацию в бизнесе как глава HBO — первой кабельной сети класса премиум, убедив кабельных операторов устанавливать спутниковые тарелки, которые позднее пригодились Теду Тёрнеру. Но, в отличие от Тёрнера, вечно рискующего и обладающего природными талантами, Левин прокладывал себе дорогу внутри корпоративной системы Time, превратившейся в Time Warner. Это было медленное, но верное восхождение, и в итоге Левин стал протеже Стивена Росса, а тот перед смертью выбрал его преемником.

Вскоре после пекинского парада в честь годовщины революции Кейс позвонил Левину и сделал ему предложение. И уже через 3 месяца после беседы на трибуне, 10 января 2000 г., они давали пресс-конференцию, чтобы объявить о своей собственной революции: слияние на 350 млрд долларов между крупнейшей в мире медиакорпорацией и самой большой интернет-компанией. AOL должна была стать мотором, который повезет в новый мир «старые медиа» холдинга Time Warner — сокровищницу того, что теперь называется контентом. Атмосфера была очень эмоциональной. Левин произнес: «Мы стали одной семьей и очень взволнованы воодушевляющими перспективами». Тед Тёрнер, крупнейший индивидуальный акционер, сообщил, что его чувства напоминают то время, когда он «впервые занимался любовью года 42 назад».

Возникло ощущение, что будущее уже наступило. Многим казалось, что интернет в конце концов перейдет под крыло вертикально интегрированных гигантов по модели AOL Time Warner. Вот что писал Стив Лор в The New York Times в 2000 г.: «Слияние America Online — Time Warner заложит фундамент следующей фазы интернет-бизнеса: продажа информации и развлекательных услуг потребителям, которые могут подключиться к ним, помимо компьютеров, через цифровые мобильные телефоны, портативные устройства и телевизионные приставки». Строились предположения, что спустя какое-то время три-четыре консолидированных компании — скажем, AOL Time Warner, Microsoft-Disney и, может быть, Comcast-NBC — постепенно поделят самые сочные куски интернет-пирога, такие как Yahoo! и eBay, точно так же, как они поделили остальную часть электронных медиа и развлекательного бизнеса. Другими словами, модель медиаконгломерата, созданная Стивеном Россом, похоже, была готова к завоеванию новых рубежей — вселенной онлайн-услуг.

Давайте на минуту представим себе, как выглядел бы сегодняшний мир, если бы предсказание сбылось. Владения информационных отраслей были бы поделены на две части: с одной стороны — конгломераты, с другой — телефонные компании, а остальные играли бы роль, скажем так, приправ к основному блюду. Если бы все случилось именно так, мы вступили бы в новое столетие с куда более консолидированным информационным полем, чем когда-либо в истории США.

Но всё пошло по другому сценарию.

Устремившись за поворот, AOL Time Warner на всей скорости врезалась в стену, которой не видела. Вскоре само ее имя стало синонимом слова «крах». Акции начали резко падать, и вскоре Кейса вынудили уволиться, а Левин ушел в отставку. Надломленная Time Warner все же осталась на плаву, но от AOL осталась лишь тень прежней компании.

Однако, каким бы ужасным ни выглядел провал, кое-кто до сих пор считает, что слияние было хорошей идеей, которую неудачно реализовали. Об этом говорит Стив Кейс, а также Ларри Крамер, медиааналитик, писавший в 2009 г.: «Одна из самых выдающихся в мире компаний, специализирующихся на контенте, объединялась с одним из крупнейших распространителей контента в интернете. Информация встречается со своей аудиторией. Эта сделка казалась совершенной. Мысль, что можно выложить контент мирового уровня перед огромным количеством потребителей, очень даже неплоха». Большинство все же склоняется к противоположной точке зрения — и оно гораздо многочисленнее и яростнее. Но критики упускают из виду другую важную сторону фиаско. Дело в том, что слияние Time Warner и AOL не было, как обычно представляется, просто историей об эпических личных столкновениях и бычьем упрямстве, с каким бы потрясающим злорадством она ни вспоминалась и какой бы чудесный материал ни дала журналистам. Никто тогда не представлял реального положения дел: в том, что ожидания не сбылись, куда больше виновата сама структура интернета, чем человеческие ошибки, подточившие компанию. Принцип сетевого нейтралитета, привитый основателями интернета, — вот стена, о которую разбилась AOL Time Warner. И этот легендарный провал по крайней мере стал мощным подтверждением того, что интернет — то самое великое исключение, низвергающее Цикл, по которому мы столько раз кружили.

 

Две стороны

К концу 1990-х гг. Time Warner превратилась в еще более крупного титана, чем во времена Стивена Росса. Теперь эта империя охватывала почти все возможные каналы информации. И все же по мере приближения к рубежу веков преемник Росса Левин все больше приходил к мнению, что у него есть серьезная проблема. Интернет, или интерактивный сектор, представлял собой дыру в царственных медиатрофеях Time Warner. И если ее не устранить, однажды она могла погубить всю империю.

Первые попытки в этом направлении оказались катастрофическими и ненамеренно потешными. Журналист и известный писатель Роберт Райт однажды рассказал мне историю, которая ярко показывает подход Time Warner к интернету в 1990-х гг. В 1995 г. он и редактор Майкл Кинсли искали спонсора для проекта первого онлайн-журнала Slate.com. Time Warner, естественно, значилась в числе кандидатов, и им удалось встретиться с такими фигурами, как Норман Перлстайн, главный редактор журнала Time, и Уолтер Исааксон, которому незадолго до этого поручили заниматься созданием интернет-направления в Time Warner. Райт вспоминает:

Мы начали обсуждать проект, однако вскоре стало очевидно: наши собеседники чего-то недопонимают. Он [Перлстейн] все спрашивал про междугородние тарифы. Видимо, они думали, что интернет — это такое устройство типа факса и что мы будем рассылать нашим подписчикам бумажное издание.

В 1995 г. такие абстрактные понятия, как Всемирная паутина World Wide Web, ныне известная всем платформа для интернет-контента, еще не проникли в сознание топ-менеджеров Time Warner.

Вместо этого компания инвестировала в кабельную альтернативу интернету — в чем-то похожую на то, о чем мечтал Ральф Ли Смит в 1970-м гг., представляя будущее кабельного ТВ. Их пилотный проект располагался в Орландо, штат Флорида, а назывался он Full Service Network. Это была интерактивная форма телевидения, с помощью которой можно, к примеру, запросто делать интернет-покупки с помощью пульта и расширенных опций по запросу. Но в попытках заново изобрести одновременно интернет и компьютер этот сервис так и остался на уровне фантазии.

Тем временем в рекламе первого интернет-сайта Time Warner, Pathfinder.com, утверждалось, что он «покорит цифровой мир». Однако все, чем он мог покорить, это непроходимая наивность конгломерата в отношении своих интернет-проектов. Вкратце идея заключалась в том, чтобы создать портал, который будет привлекать посетителей доступом к контенту Time Warner. Не нужно быть компьютерным гением, чтобы, оглядываясь назад, понять, насколько ограниченны были возможности портала без поисковой системы, вдобавок представляющего контент только от одной компании. (По иронии судьбы, портал объявлял сам себя «Местом, где можно найти самые исчерпывающие новости, информацию и развлечения в интернете».) Излишне упоминать, что он никогда не стал серьезным конкурентом Yahoo! а позднее Google.

Дважды потерпев неудачу, Левин не оставил идеи завоевать интернет и пошел ва-банк. Если бы слияние с AOL завершилось триумфом, у Time Warner наконец-то появилась бы «интернет-стратегия», что бы это ни значило. Проще говоря, главной долгосрочной целью Time Warner в слиянии с AOL, крупнейшей онлайн-магистралью, было доставить свой продукт до потребителей. Интернет ставил перед Левином большие сомнения: в отличие от прочих каналов информации, которыми владела TW, это была обширная свободная территория, где глаза могли беспрепятственно бродить по контенту любого производителя. Получая миллионы пользователей AOL, TW теоретически могла бесконечно показывать им свои материалы. С каждым щелчком мыши любой пользователь AOL, явно или неявно, направлялся бы в сторону нужных брендов.

TW представляла себе, как перенесет практику навязывания зрителям своего контента на совершенно новый уровень — в канал информации, которому предназначено стать королем всего медиамира, то есть в интернет. В теории все выглядело логично, а кроме того, у этой схемы был предшественник в лице Disney. В 1960-х гг. братья Диснеи начали понимать, что их мультфильмы могут заставить потребителей покупать разные товары и ходить в парки развлечений, а те, в свою очередь, отправляли их обратно к мультикам. Такую стратегию Диснеи назвали «тотальной продажей», а Джеральд Левин — теорией «точек взаимодействия». На деловом жаргоне конгломератов эта концепция звалась «перекрестным опылением».

Левин придумал способ обеспечить Time Warner долгосрочное выживание через брак по расчету. Но увы, он не знал, что жених уже страдает неизлечимой прогрессирующей болезнью. AOL в основном удалось сохранить свой секрет от посторонних, но Кейс и его коллеги в отчаянии понимали: в эпоху широкополосных сетей для их компании просто нет места, а эта эпоха стремительно приближается. Данный технический момент требует небольшого пояснения.

Суть в том, что AOL встала на ноги еще до того, как интернет стал массовым. В начале 1990-х гг. люди подключались через модем не для того, чтобы свободно блуждать по сети, а для выхода на сайт AOL и для общения с его остальными пользователями. Такую ситуацию сложно понять тем, кто сам вырос на интернете, однако AOL в ранние дни была платформой и, говоря языком специалистов, выполняла роль «золотой клетки» для своих пользователей. Она сама решала, какой контент будет доступен людям. Например, до того как стать самостоятельным сайтом, Motley Fool — справочник для инвесторов — был страницей AOL.

В 1990-х гг., по мере того как интернет набирал популярность в университетских кампусах, несколько предприимчивых компаний начали предлагать домашний интернет. Их популярность в конце концов заставила AOL сменить бизнес-модель и позволить миллионам своих пользователей прямо подключаться к интернету, а не просто к «золотой клетке». Это было вынужденное решение: Кейс и его коллеги знали, что доступ к сети будет стоить им контроля над пользователями. Однако им в спину уже дышали специализированные интернет-провайдеры, и пришлось сменить профиль. Если раньше компания предоставляла главным образом онлайн-услуги, то теперь стала преимущественно провайдером.

Поначалу, в течение 1990-х, эта стратегия работала превосходно. Интернет был у всех на устах, люди хотели узнать, что же это такое, а AOL давала самый простой способ к нему подключиться: по почтовым ящикам раскладывали CD-диски (бесплатные образцы — маркетинговый ход, которому Кейс обучился на посту менеджера по маркетингу в Procter & Gamble). С этой точки зрения AOL сыграла серьезную роль в распространении массового интернета.

Проблемы у AOL начались на рубеже веков. На горизонте замаячил новый способ подключения к сети — широкополосный доступ. Кабельные и телефонные компании сообразили, как добиться высоких скоростей на тех же самых старых телефонных линиях, и теперь предлагали клиентам быстрый и прямой доступ в интернет. К несчастью для Кейса и его команды, из-за этой услуги AOL осталась за бортом. Ее бизнес-модель была построена на dial-up: чтобы попасть в интернет, люди звонили в AOL. На новых цифровых абонентских линиях (DSL), предлагаемых телефонными операторами, и на кабельных широкополосных линиях пользователи могли подключиться к интернету напрямую, минуя специализированных провайдеров типа AOL.

Чтобы лучше вникнуть в ситуацию, представьте себе компанию, которая занималась доставкой пиццы на велосипедах. В один прекрасный день производитель пиццы обзавелся собственным автопарком, и… Примерно так поступили телефонные и кабельные операторы по отношению к AOL. На иллюстрации хорошо видно, что в новых технологических условиях основные услуги AOL стали ненужными и устаревшими. Если она планировала выжить в этой гонке, то ей пришлось бы закупить собственные машины, и побыстрее.

Роль AOL в доступе к интернету

Если подумать, странная вещь получается: в 2000 г. AOL считалась представителем «новых медиа», который должен вернуть к жизни компанию «старых медиа» Time Warner (по опасениям Левина, она вскоре могла кануть в Лету). На самом же деле AOL сама являлась динозавром, прыгающим в новый век. Обзавестись своими собственными кабельными линиями стало вопросом жизни и смерти. Соответственно, слияние с Time Warner и казалось способом заполучить их. Говоря цинично, Стив Кейс, который понимал проблемы AOL, выбрал верный момент, чтобы обналичить реальные и метафорические акции своей компании, когда они уже не могли подняться выше. Через год после слияния произошел обвал акций интернет-компаний, и стоимость AOL оказалась значительно ниже, чем 240 млрд долларов — ее собственный рекорд в лучшие времена.

В 2000 г. AOL и Time Warner едва ли были одиноки в рассуждениях о том, что масштабная интеграция каналов информации окажется ключом к будущему интернета. Microsoft с середины 1990-х гг. и дальше была убеждена: одновременный контроль над контентом и распространением — это веление времени. Из своего бездонного кошелька софтверный гигант сделал крупные инвестиции в новый кабельный канал, получив 50 % акций, а также создал совместное предприятие с NBC под названием MSNBC, которое выступало конкурентом CNN. Кроме того, Microsoft стала вкладывать деньги в компьютерные игры через Xbox и создала онлайн-сервис MSN, подражающий блестящей, но обреченной модели AOL, а также создавая новый, собственный контент. Кстати, Райт и Кинси в итоге нашли спонсоров для журнала Slate не в традиционной медиакомпании, а именно в Microsoft, вложившей в проект более 20 млн долларов. Тем временем кабельный провайдер Comcast, основанный в 1963 г., начал попытки слияния с Disney, чтобы создать нового мастодонта. Гонка находилась в самом разгаре.

Невооруженным глазом видно: история повторялась. Гиганты планировали взгромоздиться на плечи друг другу, и если бы их замыслы воплотились в жизнь, объединенный мир интернета и прочих каналов информации был бы порабощен несколькими конгломератами, которые уже начали скупать самые важные веб-сайты. Начало 2000-х гг. могло ознаменоваться захватнической войной между тремя вертикально интегрированными великими силами: Microsoft-GE (головная компания NBC), AOL Time Warner и Comcast-Disney. В конце концов все в интернете перешло бы под их контроль.

Это подрезало бы крылья информационной экономике, и она вращалась бы вокруг двух мегаиндустрий: медиаконгломераты и телефонные компании. Однако что-то пошло не так. Microsoft прекратила инвестиции. Disney отвергла слияние с Comstar. А AOL Time Warner стала классическим примером неудачного бизнес-решения: как говорит Кен Олетта, это было «слияние-кошмар».

 

Что же случилось?

Книги, посвященные саге AOL Time Warner, — удел бизнес-журналистов, и им свойственно фокусироваться на личностях, на противоречиях корпоративных культур и описании деловых встреч в совете директоров. Стив Кейс был достаточно проницателен, чтобы видеть, как время AOL утекает, словно песок сквозь пальцы. Поэтому он пользовался возможностями, продавал и покупал. Джеральду Левину, главе Time Warner, не терпелось взять реванш после первых поражений в интернет-сфере, вот он и попался на крючок. Некоторые обвиняют подразделения Time Warner в том, что те медленно приспосабливались к новой ситуации: их буквально силком тащили в новое медиапространство. (Может быть, кто-то из них еще волновался по поводу междугородних тарифов!) В единстве общего порыва Кейс и Левин упустили из виду, что миры AOL и Time Warner просто не могут объединиться. Это еще один лейтмотив почти в каждом повествовании о том, что крах слияния был предсказуем.

Действительно, нельзя списывать со счетов организационную некомпетентность и проблемы, неизбежно встающие при таких глобальных комбинациях. Time Warner, например, продолжала держать сервис Road Runner, который конкурировал с AOL. Причина в том, что, соглашаясь на слияние, Федеральные комиссии по торговле и по связи, а также антимонопольный орган потребовали от TW в качестве условия предоставить пользователям выбор интернет-провайдеров. Потому-то крупнейший конкурент AOL за пользователей кабельного интернета являлся еще одним подразделением общей головной компании. Тем не менее есть достаточно оснований полагать, что даже если бы две корпоративные культуры поладили, как Чич и Чонг, а во главе встал бы гений организации вроде Джека Уэлча, дело все равно закончилось бы печально. Ни Левин, ни Кейс, ни многие другие не понимали тогда глубокую структурную проблему, лежащую в основе сделки. Можно сказать, что они не смогли уловить базовых принципов, по которым работает интернет.

Слияние AOL и Time Warner имело бы смысл, если бы гиганты как-нибудь смогли заставить свои аудитории использовать только продукты друг друга. Другими словами, клиентов Time Warner нужно было бы убедить стать пользователями AOL, а тех, в свою очередь, — платить за контент TW. На 2001 г. у AOL было 30 млн подписчиков — огромное количество по меркам любой информационной компании. BusinessWeek в то время называл ее «лакомым куском». Планировалось, что все эти подписчики будут перенаправляться на предложения Time Warner, на ее контент, на ее кабельное телевидение и на ее интернет-услуги. Эта ситуация была бы настолько замечательной, что теоретически привела бы к обратной реакции, способствуя пополнению рядов подписчиков AOL. Единственная проблема в том, что речь шла об интернете. Его структура нейтральна, и он по своей природе не настроен удовлетворять требования такого режима.

Это могло бы сработать в начале 1990-х гг., когда AOL не давала подписчикам выходить на открытые просторы сети за границы «золотой клетки». Изначально AOL могла просто ограничить всех посетителей в рамках контента Time Warner — аналогичным образом в McDonald’s продается только Coca-Cola, но не Pepsi. Однако к 2000 г. AOL уже не являлась конечным пунктом путешествия пользователей по интернету, единственной платформой. Скорее это был самый распространенный способ выйти в сеть. Пусть она хвасталась своими 30 млн подписчиков, все равно их невозможно было контролировать. Выйдя в сеть, человек мог идти, куда ему заблагорассудится, так как интернет предназначен для соединения любых двух сторон, кем бы они ни являлись. С распространением поисковых порталов и доменных имен проблема лишь усугубилась. Стоит только напечатать «Yahoo.com» или «Google.com», и вот перед вами простирается вся интернет-вселенная. Через какого провайдера вы подключились, фактически уже неважно. Как максимум AOL могла рекомендовать всем, кто подключается, контент Time Warner, но почти сразу же стало ясно, что толку от этого не больше, чем от обычной всплывающей рекламы.

Может казаться поразительным, что человек, обладающий таким опытом и деловым чутьем, как Джеральд Левин, мог просмотреть эту проблему. Более того, сам Левин не считал себя врагом интернета — в 2010 г. он назвал его «прекрасной вещью». И тем не менее структура интернета была (да и остается) для многих людей парадоксальной и сложной для понимания. Так происходит, потому что интернет опровергает все ожидания, которые сформировались у людей под влиянием использования традиционных медиаканалов, которые основаны на полном контроле над пользователями. Левин, само воплощение духа контролирующей модели, пал жертвой той самой максимы Шумпетера, которая гласит: «Все знания и привычки, усвоенные однажды, укореняются в нас так глубоко, как железнодорожная колея в земле». В отличие от всех остальных каналов информации, известных Левину, интернет отвергает единоличный контроль. И в этом заключается его особое очарование и его способность бесконечно удивлять. Это его базовый принцип.

Взгляд Левина могли затуманить и другие факторы, например опьяняющая перспектива легких денег: именно так должны были выглядеть миллиардные IPO, сыплющиеся на головы непонятных выскочек из Кремниевой долины. И конечно, нельзя забывать о повторяющейся теме этой книги: соблазн информационной империи. В 2010 г. Левин признался мне, что быть президентом компании — это «форма психического расстройства». Ей сопутствует жажда бесконечного роста, которая превращается в одержимость. По его словам, «фраза “Я глава крупнейшей медиакомпании в мире” вызывает ни с чем не сравнимые ощущения».

Имелся ли у AOL Time Warner хоть один шанс? Да, если бы ей удалось изменить саму природу интернета, превратив его в такую сеть, которая блокировала бы весь посторонний контент, производимый не Time Warner. Или компания могла попытаться подмять тех, кто «открывал» интернет, а именно — поисковые сайты, выполняющие запросы пользователей. То есть AOL Time Warner пришлось бы подчинить себе Google, Yahoo! а также их многочисленных собратьев. Короче говоря, чтобы выжить, компании пришлось бы перевернуть с ног на голову все принципы сетевого нейтралитета, лежащие в основе структуры интернета.

Справиться с такой задачей удалось лишь правительству материкового Китая: в 2010 г. мы стали свидетелями того, как оно выдворило разозленную Google из своей суверенной страны, требуя широкого контроля над результатами поисковых запросов. И впрямь для такого подвига нужна мощь, которой обладает лишь государство: доступ к самым стратегически важным точкам коммуникационной инфраструктуры в стране, «главный рубильник». AOL Time Warner, несмотря на свои масштабы, не имела в своем распоряжении полицейских отрядов — она не могла посадить в тюрьму руководство Google в случае, если они откажутся блокировать контент Wikipedia или Disney.

Так или иначе, в 2000 г. смертоносный вихрь, которого так боялся Кейс, приближался. Огромная аудитория подписчиков AOL прекратила расти, а потом начала уменьшаться: кабельные и телефонные операторы вплотную занялись широкополосным интернетом. А те, кто переходил с AOL на новый тип доступа, уже не видели смысла возвращаться, и каждая новая неудача забивала еще один гвоздь в крышку гроба AOL. Компания предприняла ряд отчаянных попыток выжить путем реорганизации. В 2004 г. она попыталась обновить свои услуги с помощью AOL Optimized 9.0, чьи дополнительные функции включали персональные аудиоприветствия для пользователей. В следующем году AOL создала совместное предприятие с подразделением Time Warner и основала сайт, посвященный светским новостям, — TMZ.com, пытаясь таким образом связать свой бренд с созданием контента. В следующем году она прекратила брать плату за электронную почту, чтобы остановить отток пользователей в бесплатные почтовые сервисы Hotmail, Yahoo! и др.

Но все впустую. 9 декабря 2009 г., всего за месяц до своей десятой годовщины, горе-союз AOL и Time Warner распался.

После неудачи оба инициатора слияния покинули компанию. Левин насовсем ушел из большого бизнеса и стал руководителем центра Moonbeam — уединенного места для духовного восстановления топ-менеджеров в Южной Калифорнии. Похоже, это помогло: если вы встретите Левина сегодня, то увидите человека со спокойным, как у Будды, взглядом и услышите его ровный, плавный голос. Он поведал мне, что любой, кто управляет медиакомпанией, должен делать это лишь «во имя высшей цели».

Кейс остался в Вашингтоне, где он наблюдает за частной инвестиционной компанией под названием Revolution LLC. Ее девиз — «приносить кардинальные изменения за счет передачи власти в руки потребителей и создания значимых инновационных компаний». Он остается одним из крупнейших акционеров Time Warner.

В совете директоров Time Warner какое-то время раздавались гневные обвинения, в особенности со стороны Теда Тёрнера, который никогда не лез за словом в карман. По оценкам, он потерял порядка 7 млрд долларов — львиную долю своего состояния. Команда Time Warner продолжает винить Левина за то, что тот заключил настолько неудачную сделку, а также Стива Кейса — змея-искусителя из сада «старых медиа». Со своей стороны, AOL, оправляясь от травмы и заново привыкая к холостому статусу, переименовалась в «Aol.» с точкой на конце. Она возлагает вину на Time Warner за отсутствие гибкости и узколобое сопротивление настоящему движению в мир онлайн.

Это раздражение, вполне понятное и предсказуемое, как и в случае с любым неудавшимся союзом, в конечном счете выражается не по адресу. Оно должно быть направлено на Дж. Ликлайдера и Винта Сёрфа. Сами того не ведая, основатели интернета радикализмом своей концепции предопределили, что великий колосс будущего, родившийся в умах Левина и Кейса, несмотря на золотую голову и железное тело, будет иметь глиняные ноги.

Структура интернета — благословение для одних компаний и проклятие для других. Сетевой нейтралитет губительно повлиял на AOL Time Warner и вознес Google, Amazon и подобных им игроков на вершины славы и богатства, поскольку они не ограничивают выбор пользователей, а наоборот, стараются, чтобы все, чего только можно пожелать, находилось в шаговой доступности. Так воплощается сетевая мечта о соединении одного человека с любым другим, и в этом заключается мощь бизнес-триумфов все еще юного интернет-века.

В такое время преимущество владения всеми звеньями отрасли становится далеко не очевидным. А может быть, теперь это вовсе и не преимущество.

В 2008 г. в головном офисе Revolution я спросил у Кейса, сожалеет ли он о сделке. Он без колебаний ответил: «Да». Какой выбор он сделал бы теперь? Осознавая, что в итоге отдельная компания с конкретной специализацией вроде Google побеждает там, где проиграла AOL, ныне Кейс рассуждает иначе: «Я бы купил Google».

В оставшихся главах книги нам предстоит обдумать и оценить этот ответ.

 

Стив Джобс стоял перед многотысячной аудиторией зрителей. Многим из них пришлось ночевать в палатках, чтобы стать свидетелями этого момента. В обычной фирменной черной водолазке и джинсах Levis 501 он был в своей родной стихии: идеальный контроль за сценарием, за настроениями толпы и за тем образом, который он представлял перед целым миром. Позади него располагался гигантский экран — еще одна из его фирменных фишек: мелькающие слова, анимация, неожиданные картинки. Это было ежегодное выступление Джобса на мероприятии Macworld, которое для многих приверженцев Apple являлось настоящим священнодействием. И вот в тот день, 9 января 2007 г., Джобс готовился объявить о своем самом важном изобретении со времен Apple Macintosh — по сути, одном из крупнейших изобретений начала XXI в.

— Сегодня, — произнес он, — мы представляем три революционных новшества. Три продукта: широкоэкранный сенсорный iPod, принципиально новый мобильный телефон и устройство, которое означает переворот в интернет-коммуникациях.

По залу пронеслись громкие одобрительные возгласы.

— iPod, телефон… ну как, догадываетесь? Это не три отдельные вещи!

Возгласы стали еще громче.

— Мы назвали его iPhone!

Зрители вскочили на ноги. На экране появилась надпись: «iPhone: Apple заново изобрела телефон». Он был прекрасен. Могуч. Безупречен. После демонстрации его многочисленных функций Джобс показал, как iPhone подключается к сети через полноценный браузер — никакому телефону это было не под силу.

— А говоря об интернете, мы, конечно, сразу думаем о Google… И сейчас мне очень приятно представить доктора Эрика Шмидта, главного исполнительного директора Google!

Под приветственные крики аудитории Шмидт взбежал на сцену с левой стороны. На нем был невероятно длинный оранжевый галстук. Они с Джобсом горячо пожали друг другу руки — в этот момент они были похожи на двух мировых лидеров. Член совета директоров Apple Шмидт поблагодарил Джобса и начал свою речь опрометчивой шуткой о том, насколько сблизились Apple и Google.

— Между нашими советами директоров существует много связей. И мне подумалось, что если бы мы решили провести слияние, то наша компания называлась бы AppleGoo, — сказал Шмидт. — Впрочем, я не маркетолог.

В 2007 г. Apple и Google и в самом деле были так тесно связаны, что дальше некуда. Шмидт не единственный числился в обоих советах директоров. Компании часто делали публичные заявления, рассыпаясь в комплиментах друг другу. Между их основанием лежало целое поколение, и некоторым казалось, что они подобны отцу и сыну. И Apple, и Google зарождались как радикальные идеалистичные фирмы, у истоков которых стояли молодые люди, стремившиеся найти новый путь. Apple была революционеркой, идущей против общепринятых правил: она стала первопроходцем персональных компьютеров и в 1970-х гг. первой выступила с открытой концепцией компьютера для массового производства и повседневного использования, пусть тогда это было скорее идеологическое заявление. В то же время Google, на каждом шагу преодолевая скептицизм в отношении своей бизнес-модели, к началу нового тысячелетия воплотила священные заветы открытости интернета. Она даже включила в свой штат Винта Сёрфа, одного из величайших сетевых провидцев, назвав его «главным проповедником интернета».

Корпоративные девизы «Think Different» («Думай иначе») и «Do No Evil» («Не навреди») часто высмеивают критики и циники, однако это был совершенно целенаправленный способ заявить об идеях, глубоко противоречивших господствующей корпоративной культуре. Обе компании зарождались в пригородных гаражах, в нескольких милях друг от друга, и обе гордятся тем, что смогли пойти против течения. Google вышла на рынок поисковых сервисов в 1998 г., когда это считалось малодоходной деятельностью, и запустила свой сетевой бизнес после того, как интернет-бум уже завершился обвалом акций. Революция Apple затрагивала еще более базовый уровень: в 1970-х гг., когда господствовали гигантские вычислительные машины IBM (ЭВМ), она создала маленький персональный компьютер, а позже дала ему «рабочий стол» (всем известный графический интерфейс пользователя, в котором есть окна, иконки и панели инструментов), а также мышку. У обеих компаний имелось много общих врагов, реальных и воображаемых: Microsoft, доминирующие на рынке корпорации и все, кто подходил к коммуникациям слишком строго и чопорно. Никто не мог себе представить, что однажды Apple и Google станут противниками.

Но вернемся в Сан-Франциско, где Шмидт, покончив с шутками, приступил к выступлению:

— Что мне нравится в этом новом устройстве [iPhone] и в новой архитектуре интернета, так это то, что они могут сливаться без самого слияния. Сегодня сетевая архитектура позволяет нам взять огромный мозговой центр под названием «команда разработчиков Apple» и объединить его с открытыми протоколами и информационным сервисом, который предоставляют такие компании, как Google.

Большинство присутствующих не заметили, что здесь была озвучена критически важная идея, философия бизнес-организации, несущая кардинальные изменения. Шмидт предполагал, что в многоуровневой сети в эпоху открытых протоколов все преимущества интеграции — всяческие «эффекты синергии» и экономия на совместной работе — могут быть реализованы без корпоративного слияния как такового. В интернете каждая компания может сосредоточиться на том, что у нее получается лучше всего. Эпоха Вейла, Рокфеллера и Карнеги, не говоря уже о медиаконгломератах Стивена Росса и Майкла Эйснера, — словом, весь век гигантских бизнес-империй, — согласно этим рассуждениям, мог вскоре закончиться.

Но так ли это на самом деле? Теплое приветствие Джобса скрывало за собой нечто большее. Самым важным партнером Apple являлась совсем не Google, а один из ее злейших врагов. В конце своей речи Стив Джобс сделал ошеломительное заявление, которое многие поначалу пропустили. Он сказал, что iPhone будет работать с единственным оператором связи — AT&T.

— Это лучшая и самая популярная сеть в стране, — заявил Джобс. — У них 58 млн абонентов. Это сеть № 1. И они будут нашим эксклюзивным партнером в США.

Провозглашая этот союз, Apple фактически объединялась с заклятыми врагами всего, что отстаивали Google, интернет и некогда даже сама Apple. Компания наконец-то определилась, по какую сторону баррикад будет сражаться.

Мы не знаем, слушал ли выступление Эрика Шмидта Эд Уитакер-младший, глава и вдохновитель AT&T. Но, наверное, он улыбнулся бы предположению Шмидта, что необходимость в великих слияниях осталась в прошлом. Всего лишь неделей ранее Уитакер тихо получил окончательное федеральное одобрение сделок, которые вернули бо́льшую часть старой системы Bell под контроль AT&T. Нимало не смутившись наступлением эпохи интернета, Уитакер и его телефонный исполин следовали протоптанной дорожкой корпоративных стратегий — пытались достичь господства с помощью укрупнения. Словом, AT&T занималась тем же, чем и больше ста лет назад. Бессмертный дух Теодора Вейла по-прежнему пропитывал компанию, восставшую из руин.

День, когда был представлен iPhone, стал последним днем настоящей дружбы Apple и Google. Их отношения начали портиться, превращаясь в противостояние по мере того, как обе компании все дальше расходились в своем видении будущего — одинаково величественном, но совершенно непохожем. К тому времени, как Google вывела на рынок конкурента iPhone, Android, Стив Джобс уже обвинял ее в том, что она даром тратит время и отталкивает партнеров. Компании схлестнулись в Федеральной комиссии по связи из-за политики в отношении приложений Apple. Сотрудник Google по имени Тим Брэй в блоге весьма нелестно отозвался об iPhone: «Ограниченный упрощенный глянцевый мирок, который сторожат хищные юристы. Не выношу его».

Там, где раньше намечались лишь легкие разногласия, теперь зияла настоящая пропасть. Apple, которая всегда колебалась относительно «открытости», отныне целиком посвятила себя идеалам слабеющих старых каналов информации — конгломератов из развлекательной сферы и газетных магнатов вроде Руперта Мёрдока. Порой она была непростым союзником — не в последнюю очередь из-за кабальных сделок, которые Apple продавливала в соглашениях о своей доле прибыли. Но она давала старым компаниям вожделенное второе дыхание, долгожданное омоложение с помощью интернета, особенно через iPad, открывающий радужные перспективы. По сути, объединение Apple, Bell (AT&T + Verizon) и Голливуда сулило чертовски привлекательное будущее: Голливуд делает контент, Bell предоставляет каналы связи, а Apple создает роскошные устройства. Прямо-таки информационный рай.

Со своей стороны, несмотря на периодически возникающие сомнения, Google все же осталась верна идеалам раннего интернета и его культуре открытости и экспериментов. В то время как Apple подружилась со старыми медиаотраслями, Google де-факто осталась лидером (пусть и беспокойным) другой коалиции, судьбы которой зависели от Всемирной паутины и свободного интернета. Эта большая и пестрая компания включала в себя как коммерческих, так и некоммерческих игроков. Там были такие гиганты, как Amazon, альтруистичные проекты вроде Wikipedia и Mozilla, а также, в более широком смысле, вся братия блогеров, программистов, редакторов Wikipedia и всевозможных создателей любительского контента. Эта группа, честно говоря, больше напоминающая общественное движение, обозначила себя как оппонентов существующему порядку и поставила под сомнение прежние представления о правильной организации информационных потоков, о природе собственности и даже о смысле жизни. Они мечтали о будущем, которое принесет интернет-революцию в каждый отдаленный уголок информационного пространства, которое распространялось, в свою очередь, на все сферы существования человека.

Однако, когда эти две стороны встали в боевую стойку, стало понятно кое-что еще. И Apple, и Google, имея разные представления о благе, продолжали укреплять свой статус доминирующих игроков и фактически монополистов на определенных ключевых рынках (Google — в поисковых системах, Apple — в музыкальных файлах и в плеерах). Вместе с немногими мастодонтами вроде Facebook и Amazon они несоразмерно сильно влияют на то, каким будет интернет в 2010-х гг. И такая ситуация невероятно далека от изначального представления об интернете как о содружестве равных членов. Будущее покажет, насколько открытым останется интернет, но едва ли можно сомневаться, что монополистическая структура отрасли, определившая весь ход XX в., уже нашла себе место в новом столетии. Да, в свое время бытовали идеи, что интернет по своей природе обладает иммунитетом к монополизации, — но сегодняшняя реальность уже продемонстрировала нам всю безрассудность этих мечтательных размышлений. Цикл разворачивается вновь.

Тем не менее еще неизвестно, какую форму обретет консолидированное будущее интернета. Поэтому разногласия Google и Apple остаются жизненно важными. Это не просто две компании. В сфере коммуникаций это два отраслевых и идейных лидера нашего времени, носители передовых концепций. Они решают, как будут обмениваться информацией американцы и весь остальной мир. Если Хаксли в 1927 г. сказал, что «будущее Америки — это будущее мира», мы точно так же можем сказать, что будущее таких компаний, как Apple и Google, обусловит будущее Америки и всего мира. Обе могут лелеять грандиозные планы всемирного господства, но история учит нас, что империи бывают разные. И некоторые из них куда более добродетельны, чем другие.

 

Бунтарское детство Apple

Apple — компания с выраженным раздвоением личности. Она провозглашает себя революционером и при этом работает бок о бок с крупнейшими игроками информационного рынка: конгломератами из развлекательного сектора и телекоммуникационными гигантами. Чтобы разобраться в этом противоречии, нам нужно обратиться к истокам Apple и проследить ее путь. Давайте вернемся в 1971 г., когда бородатый студент в толстых очках по имени Стив Возняк частенько бывал у Стива Джобса, тогда еще старшеклассника. Парни, увлеченные электроникой, возились с примитивным прибором, которому они посвятили больше года. Это была их очередная попытка сделать из интересной идеи рабочую модель, — прямо как Александр Белл и Уотсон сотню лет назад.

Однако тот день в 1971 г. стал особенным. Последнюю конструкцию Возняка присоединили к телефону Джобса, и, как вспоминает Возняк, «оно и впрямь заработало». Впервые друзья испытали волнующий момент («Эврика!»), ради которого живут все изобретатели. Парочка использовала свое устройство, чтобы нелегально позвонить по межгороду в округ Орандж. Другими словами, основателям Apple удалось взломать линии дальней связи AT&T — их творение, «синяя коробка» (англ. blue box), позволяло совершать бесплатные звонки на любые расстояния.

Хулиганский дух предпринимательства лежал в основе сотрудничества Джобса и Возняка в ранние годы. Из него родилась легенда, которая по-прежнему наполняет содержанием долго культивированный образ: союз двух борцов с предрассудками, сложившийся в гараже Лос-Альтос. Из этого партнерства в марте 1976 г. и родился первый персональный компьютер под названием Apple — через сто лет после того, как Белл в уединенной мастерской изобрел телефон.

В 1970-х гг. эта атмосфера усилилась благодаря тому, что Джобс и Возняк демонстративно противопоставляли себя традиционным устоям со всеми вытекающими отсюда последствиями — длинные волосы, антивоенная позиция, а также склонность экспериментировать не только с электроникой, но и со всякими химическими веществами. Возняк, неисправимый проказник, организовал незаконную службу «анекдоты по телефону», а Джобс ездил в Индию в поисках духовного учителя.

Но, как обычно бывает, подробности об истинном происхождении Apple несколько сложнее, чем расхожие легенды. Дело в том, что с самого начала между двумя Стивами существовало заметное расхождение. Они были неравны с технической точки зрения: именно Возняк, а не Джобс, смастерил «синюю коробку». И именно Возняк придумал и создал Apple и Apple II — пожалуй, одни из самых важных изобретений последних десятилетий XX в. Так что роль Александра Белла выполнял он. Со своей стороны, Джобс поучаствовал в создании Apple как бизнесмен и организатор — бесспорно необходимая работа, однако его вряд ли можно назвать гениальным творцом компьютеров Apple. А тем человеком, чьи идеи воплотились в кремнии и изменили весь мир, был Возняк. Важно понимать историю всей компании именно в этом свете. Основатели и впрямь задают вектор развития компании, однако они не могут диктовать его вечно. Когда Возняк ушел из Apple, она стала больше заботиться о радикальной эстетике, чем о содержании продукции.

Имя Стива Возняка не так известно, как имя Стива Джобса, однако его влияние на коммуникации и культуру послевоенного периода заслуживает более пристального анализа. Разумеется, Apple был не первым и не единственным персональным компьютером, изобретенным в 1970-е гг. (среди его предшественников важное место занимает Altair 8800), но он стал самым значимым. Apple II взял идею персонального компьютера — малопонятное увлечение энтузиастов — и создал из нее феномен в масштабах всей страны, который в итоге преобразовал не только работу с данными, но также коммуникации, культуру, развлечения, бизнес — словом, всю продуктивную сферу жизни США.

Мы уже видели раньше поворотные моменты, когда технология, интересовавшая горстку людей как хобби, становится последним криком моды. Так было с телефоном в 1894 г., с радио в 1920-е гг. и с кабельным телевидением в 1970-е гг. Но компьютерная революция, возможно, оказалась еще более радикальным новшеством, поскольку она бросила однозначный идеологический вызов нынешнему порядку вещей. Бо́льшую часть XX в. изобретатели передавали контроль и власть новых технологий большим организациям. Инновации порождали отрасли, а отрасли — консолидацию.

Изначально история компьютерной индустрии была такой же. Большие и громоздкие модели 1940-х гг. принесли с собой монополию, сформированную вокруг «большого железа» IBM (прозвище ЭВМ, которые доминировали на рынке). К 1970-м гг. IBM в компьютерном мире почивала на лаврах монополии, сравнимой по размаху лишь с господством AT&T в телефонной сфере. То, что мы воспринимаем сегодня как отдельные рынки процессоров, аппаратуры, операционных систем и приложений, — все это существовало под флагом одной-единственной фирмы. Власть IBM строилась вокруг ее линейки компьютеров System 360, каждый из которых в пересчете на сегодняшние деньги стоил больше 20 млн долларов. Ряды мигающих лампочек и шкал — такое представление о компьютерах сформировали в обществе машины IBM.

Персональный компьютер стал прямой противоположностью IBM. Он взял у него всю вычислительную мощь, в то время сконцентрированную у государства, в крупных компаниях и институтах, и отдал ее в руки отдельных людей. Такая демократизация технологической силы практически не имеет прецедентов. В те времена подобное казалось почти немыслимым: устройство сделало простых людей властелинами информации благодаря компьютерным технологиям, которые они могли использовать для личных нужд. Другими словами, персональный компьютер дал людям власть, некогда закрепленную лишь за организациями. Конечно, эта власть была ограничена простейшими характеристиками Apple II (48 KB оперативной памяти — ничтожный показатель не только в сравнении с сегодняшними телефонами, но и с компьютерами того времени), однако, даже несмотря на это, он заронил в почву семена радикальных перемен.

Вдобавок к децентрализующей силе, Apple Возняка помог определить критически важную концепцию — «открытость». Снабженная разъемами для всевозможных внешних устройств и операционной системой, дававшей пользователю программировать машину по своему желанию, конструкция Возняка являлась по-настоящему открытой. И мы можем сказать, что эта открытость по-прежнему определяет идею компьютерных отраслей. Теория Возняка распространялась даже на исходные параметры. Однажды он выразился так: «Все, что знали мы, знали и вы». В таинственном мире высоких технологий такая прозрачность была — и остается — неслыханной. Например, та же Google, несмотря на приверженность сетевой открытости, держит в секрете бо́лльшую часть своего кода и процессов. А сегодняшняя Apple, в отличие от Apple образца 1976 г., охраняет технологическую и управленческую информацию строже, чем Вилли Вонка берег рецепты своих конфет.

Иначе говоря, Возняк давал зеленый свет инициативе любителей, превратив культ увлеченных умельцев в массовый компьютер. Эта идеология не была его изобретением. В 1970-х гг. таковы были принятые ценности компьютерных энтузиастов — таких, как члены клуба Homebrew Computer Club в области залива Сан-Франциско. Именно там в 1976 г. Возняк впервые прилюдно продемонстрировал Apple I. Вот как сам он описывал этот клуб: «Все, кто там был, мечтали, что компьютер станет благословением для человечества — что это будет инструмент, который приведет нас к социальной справедливости». Эти ребята, горевшие интересом, идеалисты, любившие экспериментировать с технологиями и мечтавшие, что новшество поможет сделать наш мир лучше, были настоящими единомышленниками первопроходцев радио 1910-х гг. И хотя мысль о компьютере, с которым можно возиться, который можно совершенствовать, не кажется такой уж глубокой, в некотором роде она затрагивает духовные отношения между человеком и машиной. Эту философию можно найти в книгах Мэтью Кроуфорда Shop Class as Soulcraft («Уроки труда как мастерство души») или Zen and the Art of Motorcycle Maintenance («Дзен и искусство техобслуживания мотоцикла») — неслучайно они вышли в свет в 1974 г. «Не всегда можно сделать свою технику искусством, — говорил Возняк, — но именно так оно и должно быть».

Изначально у Apple имелся «капот», как у машины. Владелец мог открыть его и покопаться во внутренностях. Хотя это было полностью собранное устройство, а не набор деталей, как ранние версии, разработчики словно подталкивали пользователей изучать начинку, улучшать ее, делать быстрее, добавлять функции — все что угодно. Операционная система Apple, основанная на языке программирования бейсик, была доступна всем. Она открыла возможность писать и продавать свои собственные программы напрямую, тем самым положив начало отрасли, которую мы сегодня называем софтом.

В 2006 г. я встретил Стива Возняка в кампусе Колумбийского университета и решил задать вопрос.

— Я всегда хотел узнать у вас, что случилось с Mac? Apple II открывался, там были разъемы и все остальное, кто угодно мог писать программы. А Mac гораздо более закрытый. Что же произошло?

— О, это все Стив, — ответил Возняк. — Он так захотел. Apple II был моей машиной, а Mac — его.

Истоки Apple — это чистый Возняк, но, как всем известно, именно Стив Джобс, второй основатель, сделал из Apple компанию, которую мы знаем сегодня. Джобс поначалу сохранял ранний образ, созданный вместе с Возняком, но начиная с Macintosh в 1980-х гг. и развиваясь в эру iPod и iPhone, он перевел компьютеры Apple на совершенно другие рельсы.

Гений Джобса совсем иного рода, чем Возняка. Это проповедник совершенства, человек, который органично смотрелся бы в викторианской Англии или за прилавком суши-ресторана. Он считал, что существует единственный и лучший способ выполнения любой задачи. И его идеи воплощали как философию эстетики, так и чувство функциональности — вот почему продукты Apple так восхитительно выглядят и так чудесно работают. Однако такие идеи уже долгое время находятся в противоречии с принципами ранней компьютерной отрасли, Apple II и интернета в целом, иногда во вред самой Apple.

Как рассказал мне Возняк, Macintosh, запущенный в 1984 г., стал символом ухода от многих его идей, реализованных в Apple II. Разумеется, Macintosh по праву считался радикально инновационным и был первым важным массовым компьютером, имеющим мышку и рабочий стол — идеи, зародившиеся в воображении Дугласа Энгельбарта в 1950-х гг. и с тех пор витавшие в компьютерных лабораториях в ожидании своего часа. Тем не менее Mac стал безусловной капитуляцией принципов открытости Возняка, что очевидно с первого взгляда: у компьютера пропал «капот». Теперь уже нельзя было просто открыть крышку и полазить внутри. Apple отказывалась лицензировать свою операционную систему другим производителям компьютеров — это означало, что компании типа Dell не могут выпускать компьютеры, совместимые с Mac (однако они могли сотрудничать с Microsoft, что в итоге и случилось). Если вам требовался лазерный принтер, какие-нибудь программы или аксессуары, то нужно было покупать их в Apple. Компания отвела себе роль вершителя судеб и сама решала, что будет в Macintosh, а что нет. Аналогичным образом когда-то AT&T единолично решала, что можно подключать к телефонной сети, а что нельзя.

Джеф Раскин, инициатор запуска Macintosh в Apple, в 1984 г. описал эту разницу так: «Apple II — это система. Macintosh — это бытовая техника». Он имел в виду, что использовать Mac гораздо проще, чем все выпущенное до него. Однако ради удобства пришлось пойти на компромиссы. Джобс создал целостный продукт, движущей силой которого стал он сам. Все работало гладко и слаженно, но если совершенство требовало немного сократить свободу использования, что ж, пусть будет так. Джобс верил в совершенную технику, но совершенство и свобода никогда не совпадают полностью.

К тому времени как Macintosh стал главным продуктом Apple, Возняк утратил все былое влияние на организационную идеологию и конструкцию ее компьютеров. Но главная причина этого не имела ничего общего с бизнесом или философией. В 1981 г., вылетая из городка Скоттс-Вэлли рядом с заливом Сан-Франциско на своем самолете Beechcraft Bonanza, он попал в аварию. Черепно-мозговая травма привела к серьезному, хотя и временному, когнитивному расстройству, включая ретроградную амнезию. Он ушел в отпуск, но его возвращение уже не смогло отменить результатов тихой борьбы за власть, которая началась еще до несчастного случая. В итоге «другой Стив» навсегда вышел из игры, а куда более амбициозный Джобс вместе со своими идеями остался покорять новые вершины.

Как и во всех централизованных системах, у организации Джобса есть свои достоинства: можно сколько угодно критиковать принципы Apple, но нельзя не любить ее продукцию. Оказалось, что компьютеры и впрямь могут в определенном смысле выиграть от целенаправленного стремления к совершенству — ничуть не меньше, чем французская кухня, немецкие автомобили и все остальные развитые эстетические явления, которые зависят от строгого контроля за процессом и потребителем. В отношении функциональности у Джобса тоже есть полное право гордиться своим детищем. Со времени первого Macintosh продукты его компании, как правило, работали лучше и были приятнее в использовании, чем все, что предлагали конкуренты.

Впрочем, их недостатки тоже очевидны, и не только покупателям, но и самой Apple. Ведь даже при том что Джобс выпускал чудесные устройства, его решение сделать Macintosh закрытым помогло Биллу Гейтсу стать богатейшим человеком в мире. Нельзя сказать, что это была единственная причина, однако упорное пристрастие Apple к закрытой архитектуре распахнуло двери для Microsoft Corporation и многочисленных последователей IBM PC. Они смогли завоевать компьютерный рынок, предлагая системы, единственной реальной инновацией которых было объединение лучших черт Mac и Apple II. Даже если Windows никогда не являлась такой эффективной и продуманной, как операционная система Apple, у нее имелось одно непревзойденное преимущество: она работала на любых компьютерах, поддерживала практически все виды программ и была совместима с любыми принтерами, модемами и прочими внешними устройствами. Windows обогнала Apple на рынке, который был ею открыт, пользуясь идеями, которые изначально принадлежали ей.

Победу IBM PC-совместимых компьютеров и Windows над Apple многие рассматривали как ключевой урок 1990-х гг. Мораль такова: «открытое побеждает закрытое». С этой точки зрения, Возняк был прав с самого начала. Однако к тому моменту Стива Джобса уже несколько лет не было в Apple — в 1985 г. его вынудили уйти в результате переворота в правлении. Но даже в годы своего отсутствия Джобс ни за что не соглашался с превосходством открытой системы. Он упорно настаивал, что закрытая система еще просто не доведена до совершенства. Десять лет спустя после изгнания он снова встал у руля своей компании и постарался доказать, что именно его точка зрения была пророческой.

 

Google — сетевой коммутатор

В 1902 г. New York Telephone Company открыла первую в мире школу для телефонисток. В каком-то смысле это было уникальное заведение. Историк Г. Кэссон приводит требования для поступления: «Каждая девушка должна обладать хорошим здоровьем, проворными руками, ясным голосом, а также определенной устойчивостью и расторопностью». В школе было 2 тыс. мест, на которые ежегодно претендовали почти 17 тыс. кандидаток.

Однако получить место в школе было далеко не самым тяжелым в профессии телефонистки. Согласно материалу в New York Times от 1912 г., через 6 месяцев 75 % девушек подлежали увольнению из-за «интеллектуального несоответствия». Кроме того, работа требовала огромной ловкости рук, чтобы ежеминутно соединять десятки абонентов с их желаемыми собеседниками. Во время финансовой паники в Нью-Йорке в 1907 г. одна из телефонных станций соединяла 15 тыс. звонков за час. «Несколько девушек потеряли голову от напряжения. Одна упала в обморок, и ее вынесли в уборную».

Люди часто задаются вопросом, что же такое Google? Вот простой ответ: как и его предшественницы-телефонистки, Google быстро, точно и вежливо соединяет человека с тем, кто ему нужен. Другими словам, Google — это великий переключатель интернета. Фактически это самый популярный переключатель, и его можно назвать нынешним хранителем «главного рубильника» во Всемирной паутине.

Любая сеть нуждается в механизме соединения разных участников, которые пользуются ею. Во времена первых телефонов звонящий называл телефонистке имя своего собеседника («Дайте мне Ford Motors, пожалуйста»). Позднее человек сам набирал номер, либо по памяти, либо из телефонного справочника, — пожалуй, это можно назвать ухудшением обслуживания. Сегодня же Google возвращается к прежним стандартам, но уже в сети. Вам не нужен адрес, вы просто запрашиваете необходимую страницу по имени (печатаете в строке поиска «Ford Motor Company», например), а Google показывает вам путь к ней.

Сравнение с телефонистками Bell может выглядеть неуместным, когда мы говорим о компании с такими огромными амбициями, как Google, но на самом деле оно помогает многое понять. Google часто называют медиакомпанией, однако она не производит контент, а собирает его или определяет местонахождение в сети. Это коммуникационная компания, но при этом она не владеет проводами и радиочастотами, по которым пользователи получают пакеты данных. Возможно, вы примете мое определение, что Google — просто переключатель, однако сам по себе переключатель никогда еще не был отдельной компанией. По сравнению с прочими гигантами, скажем, Time Warner около 2000 г., Paramount Pictures году в 1927 или AT&T в прошлом и нынешнем воплощении, Google, хотя и кажется крупным игроком, не объединяет под своим крылом такое разнообразие направлений бизнеса. По сути, Google сложно представить отдельно от платформы, которая является ее смыслом, и для нас это основной момент.

Как Google соединяется с пользователями

Конечно, в последние годы Google вышла за пределы изначальной поисковой системы — приобрела разные компании, такие как Zagat’s и Motorola, а также запустила свою собственную социальную сеть Google+. Это похоже на начало нового конгломерата, но, если присмотреться, мы увидим, что приобретения Google не относятся к собиранию блестящих активов, которое Джонатан Ни называет «проклятием магната». Скорее, можно заметить, что большинство ее инвестиций служат тому, чтобы защитить «поисковую концепцию» — тот факт, что большинство людей начинают свои путешествия по интернету со странички поиска. Такие продукты, как Gmail, Android, Google Local и Google+, не приносят дохода сами по себе, но позволяют держать поиск в центре внимания пользователя.

Необходимо четко понять, что для Google вопрос доступа к информации является вопросом жизни и смерти. Поэтому цель ее стратегии — сохранить открытость изначальной сети. В мире закрытой, изолированной информации поисковая система была бы не доминирующей концепцией, а просто инструментом. Так что, если Google расширяет свою работу, чтобы обеспечить важность поиска (и свое лидерство в данной области), по сути, это является форсированным способом использования базового изобретения — само́й Всемирной сети.

Чтобы понять идеи и мощь подразумеваемого изобретения, нам нужно перенестись в лето 1980 г. В походном домике в горной местности у границы между Францией и Швейцарией один неприметный программист организовал временную лабораторию. У него был 6-месячный контракт с Европейским центром ядерных исследований, но в свободное время Тим Бернерс-Ли, физик по образованию, занимался собственным делом. Он писал компьютерную программу для организации данных — то самое зерно, которое впоследствии выросло во Всемирную паутину, World Wide Web. Его программа ENQUIRE (сокращение от «Enquire Within Upon Everything») получила название от викторианского справочника по домохозяйству, в котором содержались советы про все на свете: от воспитания детей до хранения скумбрии. Под стать этой книге ENQUIRE впоследствии разовьется в то, что станет самым большим в мире хранилищем ответов на всевозможные вопросы нашей жизни. 10 лет Бернерс-Ли возился с ним, параллельно работая над другими проектами, и в конце концов написал стандарт (HyperText Markup Language, или HTML), а в 1990 г. создал первую интернет-страницу. HTML мог бесплатно использовать кто угодно, и постепенно он стал приживаться. Страниц становилось все больше и больше — собственно, так мы и пришли к тому, что имеем сегодня.

Нам стоит подробнее рассмотреть Всемирную паутину. Ее обычно путают с интернетом, а многие используют эти слова как синонимы. Но на самом деле World Wide Web — это просто одно из самых популярных интернет-приложений (наряду с электронной почтой). Интернет переносит информацию из одного места в другое, но именно такие приложения, как World Wide Web, определяют, что́ мы можем сделать при помощи интернета. Изначально это было всего лишь соглашение хранить все данные в общем формате (HTML), доступном через браузер, а также способ соединения кусочков информации путем так называемых гипертекстовых ссылок. Высшая ценность Всемирной сети заключалась — и по-прежнему заключается — в ее универсальности. Как объяснил мне Тим Бернерс-Ли, идея в том, чтобы «сеть работала везде: на любом оборудовании и программах, с любыми языками, со всевозможными типами данных, независимо от качества информации. Она должна была быть доступной для людей с ограниченными возможностями и принадлежащих к любой культуре. Не просто разные языки, а разные культуры».

Это может показаться задачей не из легких, но в итоге все получилось. Сегодня Всемирная сеть — это универсальная платформа не только для информации, но и для услуг. Распространение принципа универсальности на приложения позволило более-менее одинаковым образом работать на любых компьютерах. Например, видео и социальные сети типа Facebook выглядят на ноутбуке так же, как и в телефоне. Нам не нужно долго и мучительно переписывать веб-страницу, чтобы сделать ее совместимой с каждым из бесконечно разнообразных устройств, которые используют люди. Универсальность заложена в основу сети, и поэтому там так невероятно легко создавать новые явления, будь то блог, интернет-магазин или политическое движение.

Именно принцип универсальности делает Всемирную паутину такой трансформирующей силой для торговли и свободы слова. Он уравнивает в возможностях различные весовые категории и придает силу малым начинаниям и тихим голосам. Сегодня можно прийти в политику буквально из ниоткуда, потому что через сеть ты можешь получить внимание миллионов людей. Проекты наподобие Facebook всего за несколько лет могут пройти путь от странной новинки до одного из крупнейших сайтов с аудиторией в сотни миллионов пользователей — и все благодаря принципам организации, которые впервые ввел Тим Бернерс-Ли. То, что сегодня мы принимаем эту силу универсальности как данность, только подчеркивает, как глубока была данная идея.

Очевидно, что Всемирная паутина очень гостеприимно относится к торговле. Все крупнейшие коммерческие гиганты 1990-х и 2000-х гг. (от Amazon и eBay до Facebook и Google) являются ее порождением. Однако ее основополагающие идеи были скорее возвышенными, а не материалистичными, и их пропитывал практический идеализм — мечта Бернерса-Ли. Он описал свой импульс к этому изобретению как преодоление преград, созданных разросшимися бюрократическими системами, которые изолируют информацию в отдельных хранилищах. Как он рассказал мне, «в случае сомнений я ориентировался на то, что сеть не должна ограничивать. Мне довелось повидать множество систем, которые заставляли пользователя работать по определенным схемам, и все они умерли». С другой стороны, он хотел избежать недостатков «утопической коммуны без структуры, которая не может существовать нормально, потому что фактически никто не выгребает мусор».

Отдавая должное лорду Риту, британскому идеалисту из прошлой эпохи, Бернерс-Ли ссылается на «систему ценностей BBC, на которой вырос. Инфраструктура должна быть бесплатной, даже если бизнес, построенный на ней, зарабатывает много денег». В 1990-е гг. Бернерс-Ли пространно описал то, в чем он видел параллели между философией, лежащей в основе сети, и своим унитарианско-универсалистским вероисповеданием (любопытно, что этой же веры был Александр Грэм Белл). И там, и там, по его словам, признается «ценность систем, где важны отдельные люди, причем с твердым осознанием их собственной индивидуальности и с твердым осознанием некоего общего блага». Бернерс-Ли считал, что в центре обоих учений лежит надежда. «Сеть так широко распространилась не потому, что кто-то приказал или дал властные полномочия, а потому, что ее выбрало огромное количество людей по всему интернету. Тот факт, что Всемирная паутина существует, есть пример того, как мечта становится реальностью, и он воодушевляет всех, кто надеется».

Глядя на многие истории интернет-успеха, понимаешь, что они просто доводят изначальные идеи Бернерса-Ли до логического завершения. Совместная энциклопедия Wikipedia воплотила мечту о хранилище всемирных знаний, которым, в определенном смысле, и должна была стать сама Всемирная паутина. Блоги, Twitter и изначальный YouTube — это новости и развлечения, созданные простыми людьми для простых людей. Социальные сайты реализовали мечту о сети общественных связей. Даже поисковый сервис Google можно представить, особенно вначале, как следствие естественной эволюции сети — более быстрый способ обходиться с виртуальным пространством, когда территория стала чересчур большой, чтобы путешествовать по ней, опираясь лишь на человеческие возможности. Ведь если Бернерс-Ли предоставил способ хранения и взаимосвязи мировой информации, его сеть не имела механизмов поиска данных, и спустя короткое время эта нехватка стала критической. Не стоит забывать, что и сам Google возник не как бизнес-модель, а как научный проект Стэнфордского университета — так же как FM-радио получило поддержку в Колумбийском университете в 1930-х гг. Поэтому отнюдь не совпадение, что основополагающая миссия Google — «организовать мировую информацию» — так похожа на изначальную цель Всемирной паутины.

Словом, Сеть — это, пожалуй, самый идеалистичный из всех крупных успешных информационных проектов, запущенных в XX в., а также яркий пример власти идей. Но в этой книге мы постоянно видим, как идеалистическое изобретение одного человека становится препятствием на пути другого либо же аппетитным куском, который хочется урвать. Скромная модель, разработанная ученым, может быстро стать фундаментом для могущественной империи.

 

Интернет и система Bell

Однажды в Чикаго в конце 2005 г. глава AT&T Эд Уитакер ненадолго отвлекся от праведных трудов по строительству империи, чтобы одарить беседой журналиста BusinessWeek Роджера Крокетта. В самый разгар кампании по объединению Bell Уитакер с замечательной откровенностью поделился своей стратегией.

— Все дело в масштабе, — несколько раз повторил он, — все дело в масштабе.

Крокетт задал вопрос:

— Вас беспокоят новые интернет-проекты — Google, MSN, Vonage и прочие?

Уитакер тут же сфокусировался на их слабых местах:

— А как, по-вашему, они будут добираться до своих пользователей? По широкополосным каналам. Так что они в руках у кабельных компаний и у нас. Они думают работать на моих линиях связи бесплатно, но я не собираюсь им этого позволять.

Здесь становится ясно, что AT&T нашла ахиллесову пяту компаний — лидеров интернета. «Как, по-вашему, они будут добираться до своих пользователей?» Уитакер понимал: в союзе с кабельной индустрией и другими отделениями Bell он обладает стратегическим преимуществом, благодаря которому может наступить на горло интернету и заставить его подчиниться.

Как мы видели, система Bell и интернет всегда были в непростых отношениях, начиная с 1960-х гг., когда AT&T отвергла идеи Пола Бэрана о пакетной передаче данных. Интернет и Всемирная сеть идут вразрез с двумя важными принципами Bell. Во-первых, они децентрализованы, в то время как сеть Bell держится на централизованном управлении. Во-вторых, они позволяют вести бизнес, не спрашивая никаких разрешений у оператора, то есть у того не остается никаких возможностей или прав требовать свою долю с доходов. Именно эта проблема — не абстрактная, а вполне осязаемая, — стояла за словами Уитакера: пора искать способ заставить интернет раскошелиться.

Тот, кто владеет проводами и радиоволнами, может управлять интернетом, потому что тот существует и работает только благодаря линиям связи. Компании, чей бизнес завязан на интернете, не могут достичь своих клиентов никак по-другому. Чтобы воспользоваться поисковым сайтом и другими службами, вам нужен доступ в сеть, а эту услугу предоставляют не Google, не Amazon и не их собратья (за немногими исключениями). Чтобы получить доступ, вам нужно заплатить провайдеру — как правило, это телефонная или кабельная компания. Интернет-компании тоже должны платить за услуги, и этот факт ставит их, по крайней мере теоретически, в равные условия. По сути, это основа всех компаний, рожденных в эпоху открытого интернета. Если бы интернет не был оператором общественного обслуживания, большинству понадобилась бы новая бизнес-модель.

Когда Уитакер поделился с журналистом своими мыслями, у него и его союзников уже имелся план: AT&T начнет предлагать высокоскоростной интернет избранным клиентам (то есть тем, кто будет за него доплачивать) и давить на кабельные компании и Verizon, чтобы они делали так же. Например, AT&T могла заключить сделку с Yahoo! и превратить его в свой официальный поисковый сервис, давая ему преимущество перед его конкурентами в обмен на определенные отчисления. Или она могла заставить Netflix платить больше, чтобы его пользователи могли скачивать фильмы быстрее. Конечно, некоторые бы отвергли эту схему как вымогательскую. Но AT&T, видимо, была уверена, что достаточное количество клиентов сочтут «более качественный» сервис за отдельную оплату интересным предложением, особенно те, чей бизнес к тому времени уже требовал большой пропускной способности канала. И конечно, она доказывала, что высокоскоростной интернет необходим для таких услуг, как видео, чтобы привлекать пользователей. (Netflix и YouTube в конце концов продемонстрировали, что это не так, но в 2006 г. такие утверждения звучали убедительно.) В любом случае, за предложением высокоскоростного доступа скрывалась косвенная угроза взысканий или понижения качества для тех, кто не хотел или не мог платить. Поэтому ни от кого не укрылось, что, ускоряя работу одних компаний и замедляя работу других, AT&T и кабельные операторы получали полную власть над интернет-коммерцией.

Если бы все пошло по плану, сегодняшний интернет оказался бы совсем другим. Но в 2006 г. произошло уникальное явление в истории коммуникационных отраслей: общественная реакция, не очень сильная с точки зрения национальной политики, но достаточно заметная, чтобы повлиять на ситуацию. Бо́льшую часть истории, которую мы проследили в этой книге, обычный человек, как бы он ни интересовался политикой, оказывался либо вообще не в курсе войн в информационной сфере, либо слишком заворожен чудесами техники, чтобы следить за ними. Но маневры AT&T задели за живое некоторых влиятельных блогеров и других создателей независимого контента, которые разглядели здесь угрозу голосам простых людей, как они сами. Также надо отдать должное и новому поколению общественных активистов, таких как Бен Скотт из Free Press, которые неожиданно создали объединение, чтобы противостоять планам AT&T. В 2006 г. туда входили Христианская коалиция, Moveon.org и Американская ассоциация владельцев оружия (GOA). Все они видели в намерениях AT&T угрозу своему общению и попыткам объединяться. Миллионы людей оставили свои подписи на сайте SavetheInternet.com (англ. «Спасем интернет»).

Чувствуя проблему, компании Bell перенесли битву в Конгресс, где их лоббисты протолкнули закон, отнимающий у Федеральной комиссии по связи право блокировать их планы по высокоскоростному доступу. Эти закулисные интриги обычно слишком сложны, чтобы привлечь большой интерес СМИ, особенно в вещательных сетях. Но они все же попали в популярное кабельное шоу под названием The Daily Show with Jon Stewart («Ежедневное шоу с Джоном Стюартом»). В течение лета он сделал несколько выпусков, посвященных сетевому нейтралитету, в одном из которых высмеял союзника Bell покойного Теда Стивенса, сенатора от Аляски, бывшего в то время главой сенатского комитета по торговле.

— Нельзя просто взять и закинуть что-то в интернет, — заявил сенатор Стивенс. — Это же не грузовик. Это цепочка проводов.

— Похоже, вы вообще не разбираетесь в компьютерах и в интернете. Ну и ладно, это не страшно, вы ведь всего-навсего уполномочены его регулировать, — ответил Стюарт.

Его тонкий сарказм высветил опасность так ярко, как не удалось бы даже колонке обозревателя. Заслуженные ветераны Сената передавали старушке Bell контроль над интернетом, весьма слабо понимая, что делают.

По мере приближения осенних выборов 2006 г. сетевой нейтралитет неожиданно стал резонансной темой, которую поддержали такие знаменитости, как Moby и R.E.M. Прекрасная юная бельгийка по имени Таня Дерво привлекла внимание к проблеме, сфотографировавшись обнаженной с надписью «Plz Save Net Neutrality» (англ. «Пожалуйста, спасите сетевой нейтралитет»), а также пообещав ночь любви каждому компьютерщику-девственнику, который поддержит движение (форма заявки прилагалась). За свою столетнюю историю AT&T встречалась с разными формами сопротивления, но это было что-то новенькое. Планы по высокоскоростному вымогательству были тихо заброшены, а законопроекты Bell по реформированию телекоммуникационной отрасли зачахли в Конгрессе. Таким образом, на тот момент интернет удалось спасти от атаки торгашей. Однако остался законодательный вакуум, из-за чего интернет по-прежнему оставался под угрозой регулирования. И все же стало очевидно, что по ходу дела идея открытого интернета, о которой раньше пеклись только специалисты, превратилась в реально значимую общественную норму. Фраза «сетевой нейтралитет», изначально отражавшая видение основателей интернета, выпорхнула из научных институтов и поселилась на городских площадях. Но достаточно ли этой поддержки, чтобы идея воплотилась в закон?

Одним июльским утром 2010 г. шесть человек прибыли разными дорогами на юго-запад Вашингтона, в массивное здание из камня и металла, где располагается Федеральная комиссия по связи. Пройдя через охрану, они встретились на 8-м этаже в переговорной комнате № 1. Всех их пригласило федеральное правительство, чтобы поработать над неким летним проектом. В этом кабинете и прилегающих к нему комнатах им предстояло провести бо́льшую часть лета, обдумывая то, каким должен стать первый в стране закон о сетевом нейтралитете.

Эти шестеро были выбраны как представители двух противоположных лагерей индустрии. По одну сторону стола сидели «люди интернета» — Рик Уитт из Google, бывший сотрудник комиссии Крис Либертелли (ныне работавший в Skype) и юрист Маркхэм Эриксон от всей остальной отрасли высоких технологий. Напротив них сидели старшие лоббисты Bell, господа с весьма впечатляющим опытом работы. AT&T представлял техасец Джим Чиккони, заместитель начальника штаба в первом кабинете Буша. Том Тауке, долгое время бывший конгрессменом от Айовы, теперь отстаивал интересы Verizon. А Кайл Максларроу, заместитель министра по энергетике при Джордже Буше, теперь получал деньги за продвижение интересов кабельной отрасли. Председательствовал Эдди Лазарус из комиссии, а другие сотрудники сменялись.

Шестеро приглашенных собрались в том кабинете потому, что президент Барак Обама в ходе своей предвыборной кампании пообещал создать правила сетевого нейтралитета, и Федеральная комиссия по связи решила поручить их разработку самим представителям отрасли. Если это выглядит отступлением комиссии от своей обязанности самой заниматься нормативными документами, можно лишь заметить: это был не первый прецедент такого рода. И действительно, то, что возникло из этих переговоров, в декабре 2010 г. было с рядом поправок реализовано комиссией как самые первые правила сетевого нейтралитета. Правила (официальное название «Об открытом интернете») закрепили норму, существовавшую с середины 2000-х гг., когда провалилась инициатива скоростных каналов AT&T. По сути это был запрет на фильтрацию и блокировку интернет-трафика. Повторяя положения Акта о телекоммуникациях 1934 г., правила гласили: интернет-операторы, такие как Comcast и AT&T, «не должны блокировать» и «не должны безосновательно ограничивать передачу легальных данных по пользовательским широкополосным каналам интернет-доступа».

Возможно, вы решите, что с такими простыми правилами любая потенциальная угроза Всемирной сети и открытому интернету исчезает. Однако подобное предположение ошибочно. С одной стороны, правила ясно запрещают такой вид блокировки, который применило правительство Китая или Египта при Мубараке, — в виде государственной меры, и это достижение нельзя недооценивать. Но все же эти правила оставили открытыми двери для других выгодных возможностей вроде «тарифных планов с ограничением трафика», бьющих по карману клиентов, которые не умеют правильно рассчитывать свое ежемесячное потребление. И что еще важнее, запрет на дискриминацию относился только к проводному интернету, в котором все больше доминировали кабельные операторы. То есть беспроводной широкополосный интернет, информация, поступающая на смартфон или iPad, под правила не подпадает. Это огромное исключение, условие AT&T и Verizon в обмен на поддержку правил, не просто техническая деталь, а пожалуй, очень ловкий ход со стороны Bell. Он ставит кабельную индустрию в невыгодное положение, при этом оставляя без федерального надзора рынки, где сосредоточили свои усилия AT&T и Verizon. Компании Bell решили, что беспроводная связь — это ключ к будущему, и на этот раз оказались правы.

 

Война за территорию

В индуистской мифологии божества и демоны принимают разные воплощения, чтобы снова и снова продолжать одни и те же битвы. В начале 2010-х гг. стало очевидно: борьба за будущее интернета — просто последняя версия вечной идеологической борьбы, в которую в конце концов скатывается любая информационная индустрия. Это старый конфликт между большим и малым, концепциями открытых и закрытых систем, между силами централизованного порядка и рассредоточенного многообразия. Противники принимают новый облик, сменяются командиры армий, но в целом одни и те же битвы разыгрываются вновь и вновь. Это и есть самая суть Цикла, которую даже такая кардинально новая и мощная технология, как интернет, кажется, может лишь сгладить, но никак не отменить.

Для информационных отраслей, которые сегодня обеспечивают все возрастающую долю ВВП в США и в мире, нынешнее десятилетие будет отмечено мощными попытками захвата территории с целью выдворить конкурентов из их естественной среды обитания. Но здесь не та ситуация, когда одна стая волков выгоняет другую из богатого дичью леса. Пусть сравнение покажется слишком причудливым, однако битва, о которой мы говорим, больше похожа на то, как белые медведи хотят победить львов в борьбе за мировое господство. Каждое из этих животных — неоспоримый лидер в своей естественной среде. Белые медведи — короли льдов и снегов, львы царствуют на открытых равнинах. Но сегодня и те, и другие хотят захватить территории, которые никогда не были для них привычным ареалом. Единственной реальной стратегией будет затеять кампанию по изменению климата: чтобы белые медведи покрыли льдом как можно больше мировых земель, а львы попытались сотворить саванну на границе тундры. Звучит нелепо, но для могущественных хищников это просто закон природы.

Под предводительством Google компании, рожденные интернетом, пытаются преобразовать мир в соответствии с достоинствами своего родного ареала обитания: сеть с чистыми свободными каналами между любыми двумя точками, дающая максимально легкий доступ к глазам пользователя. В это же самое время другая сторона действует быстро и заранее пытается гарантировать, что мобильный интернет, когда он развернется в полную силу, станет совсем другой сетью, чем до этого. Для телефонных и кабельных операторов оправдание такой политики — просто вопрос частной собственности, как и озвучил его Уитакер: провода, устройства и связанная с ними физическая инфраструктура, без которой интернета просто не существует. Естественным образом к этому союзу подключаются правообладатели, которые боятся, что все станет доступно всем подряд без ограничений и без оглядок на то, кто владеет данной интеллектуальной собственностью. Бойцы с этой стороны баррикад доказывают: все имеет свою цену — как строительство моста, так и сочинение книги. Если они возьмут верх, мир информации в XXI в. будет выглядеть максимально похожим на век XX. Ну, разве что экраны, к которым приникают пользователи, станет легче носить с собой.

В сущности, это и есть наша нынешняя война за информацию, и она разворачивается на самых разных фронтах, прямыми и косвенными путями. Давайте теперь посмотрим ей в лицо.

 

Apple бросает вызов собственному детищу

Когда Стив Джобс вновь получил контроль над Apple на рубеже веков, у него, как и у Теодора Вейла в 1907 г., было много времени, чтобы поразмыслить об отрасли, к созданию которой он приложил руку. Подобно Вейлу, бывший борец с традициями начал, даже по своим собственным меркам, мыслить по-крупному. Во время отсутствия Джобс не забыл свою базовую философию продукции. Она заключалась в том, что на самом деле людям нужна не полная свобода, а нечто вроде просвещенной диктатуры, как описывал ее Платон в диалоге «Государство». Однако он не мог игнорировать успех Microsoft, которая превратила фирменные идеи Apple в стандартный продукт. Теперь он решил немного сманеврировать. Оставаясь верным своему диктаторскому перфекционизму, Джобс постарался придать своим продуктам ровно столько открытости, чтобы успокоить свободолюбцев.

С началом нового столетия он запустил кампанию поистине эпического размаха, хотя ее полный замысел поначалу был неясен. В течение десятилетия он вывел на рынок триаду превосходных, совершенных устройств, которые обрели бесчисленные армии преданных поклонников, — iPod, iPhone и iPad. И только к концу десятилетия стало очевидно: Джобс стремился покорить и заменить персональный компьютер — то самое изобретение, которое они с Возняком создали в 1976 г. Джобс отрекался, теперь уже решительно и насовсем, от открытого видения будущего по модели Возняка. Оглядываясь назад, можно сказать, что эта трансформация дала себя знать в 2007 г., когда Джобс переименовал Apple Computers в Apple Inc. Примерно в то же время он отказался написать предисловие к автобиографии своего старого друга (книга называлась iWoz).

Еще в 2005 г. Джонатан Зиттрейн предсказал, что появятся тенденции заменить персональный компьютер «информационными устройствами», но он и подумать не мог, что во главе этой тенденции встанет компания Apple — родина персонального компьютера. Джобс представлял, что в «послекомпьютерную эру» (англ. «Post-PC era») его новые продукты естественным образом вытеснят компьютер, как некогда легковые машины пришли на смену грузовикам. Раньше «все машины были грузовыми, потому что на ферме было нужно именно это». Но постепенно большинство людей пришли к выводу, что хотят легковушку. Подобно Генри Форду почти столетие назад, Джобс предлагал продукт меньшего размера, не такой сложный, но и не такой производительный и специально заточенный для ограниченного набора потребностей. Его усилия, полагал он, обязательно встретят сопротивление: «Эти перемены доставят кое-кому дискомфорт».

Внутри iPod, iPhone и iPad, конечно же, компьютеры. Но возможности этих компьютеров урезаны, хотя свой узкий круг функций они выполняют просто изумительно. Легко увидеть это на примере iPod, который был создан исключительно для того, чтобы слушать музыку и смотреть видео. В iPhone и iPad эти ограничения увидеть гораздо сложнее. Оба они делают почти всё, что и компьютер, а порой даже больше: могут совершать звонки, отправлять электронные письма, бродить по интернету и, главное, поддерживать вечно растущий список приложений. Но потребители не замечают самого важного. Эти чудеса техники задуманы в первую очередь для того, чтобы облегчить потребление, а не творение нового — вот суровая реальность. Поэтому они закрыты так, как никогда не был закрыт персональный компьютер. Конечно, Apple дает пользователям браузер и разрешает сторонним разработчикам создавать приложения, ведь Джобс усвоил урок, что платформа, полностью закрытая для внешних воздействий, долго не протянет. Гениальность состоит в том, чтобы дать не больше свободы, чем хватит подавляющему большинству пользователей. А власть остается централизованной, и эта концепция противоположна изначальному видению компьютера Apple II и всего, что его породило.

Беспрецедентным в век интернета способом, перешагнув через все идеалы Apple II, компания Apple оставляет за собой право решать, какие приложения будут допущены на iPad и iPhone, а какие нет. Из списка 116 причин, почему приложение может быть отвергнуто, самая красноречивая вот эта: «Мы отклоним приложения за любое содержание или функции, которые, по нашему мнению, переходят границы. Что за границы, спросите вы? Как сказал однажды судья Верховного суда, “Я узнаю их, когда увижу”».

Реализация запретов Apple порой вызывала серьезные жалобы, как, например, в случае с ранним решением блокировать Skype, поскольку эта программа позволяет пользователям звонить друг другу по интернету, отгрызая кусок прибыли с междугородних звонков у партнера Apple AT&T. Позднее, летом 2009 г., Apple блокировала одно приложение, написанное Google для iPhone. Оно называлось Google Voice и могло создавать единый телефонный номер для всех многочисленных телефонов пользователя. Только вмешательство Федеральной комиссии по связи заставило Apple снять эти два запрета.

Со своей стороны Apple считает, что отказ в размещении приложений — это ее право как продавца, ведь магазин, в котором многое бесплатно, может позволить себе не выставлять товары, которые ему не нравятся. Также она напоминает, что на ее устройствах есть браузер, с помощью которого можно получить все, что есть в интернете, — так что любые вещи остаются доступными, пусть и не всегда с восхитительным удобством приложения. И все же, учитывая нормы открытости в мире технологий, запреты Apple вызвали немалое возмущение. Том Конлон из Popular Science пишет: «А когда Apple начнет блокировать фильмы, телешоу, песни, книги или даже сайты? Сейчас это звучит смешно, но не будем настолько наивными, чтобы не верить, что это возможно». Однако, как и в прошлые времена, потребители в целом, видимо, готовы терпеть немного диктаторства ради комфорта и счастливы, что Apple отделяет за них зерна от плевел.

Это косвенное обещание, по сути, является ключевым моментом. Вслед за магнатами, основателями Голливуда, Apple обещает миру услуги более высокого качества, свободные от беспорядка и чепухи, — свободную дорогу к развлечениям высшего класса. Сам Джобс озвучил эту мысль, сказав, что, по большому счету, американцам нужны «голливудские фильмы и телешоу, а не любительские поделки». Под «любительскими поделками» он, разумеется, имел в виду контент, которым кишит весь интернет, а особенно такие слабо фильтруемые платформы, как YouTube. Они процветают на том, что практически любой человек может стать в каком-то смысле творцом и показать себя перед друзьями. Самое пленительное в этом замысле именно то, что создание контента доступно простым людям. Тут не просто вопрос вкуса: на более глубоком уровне этот спор выявляет два противоположных взгляда на духовную жизнь. Хаксли сокрушался о массовом производстве культуры. А точка зрения Apple — это апофеоз идеала XX в., когда одна индустрия может производить развлечения для всего общества. Однако интернет, который с самого начала представлял культуру и творчество гораздо более децентрализованными и демократичными, возвращает нас назад в США до XX в. В те времена досуг в основном зависел от того, чем смогут развлечь друг друга члены семьи и их соседи. Такой взгляд ставит во главу угла любителей и дилетантов, в то время как Apple и ее союзники видят в их творчестве тоскливое болото, мир дурацких собачьих трюков и курящих младенцев.

Всем известно, что продукты Apple потрясающе удобны для пользователей, но, похоже, немногие догадываются, насколько они, так сказать, удобны для Голливуда. Несмотря на жалобы о высокой комиссии Apple, крупнейшие медиаконгломераты и даже издатели газет выбрали ее устройства в качестве первоочередной платформы для своего контента — ресурса, который еще совсем недавно являлся хозяином положения. Эта реальность представляет собой разительный контраст команде, выступающей за открытость Всемирной сети. В США Google получает нескончаемый поток заявлений, требующих удаления ссылок на материалы, нарушающие авторские права (львиная доля этих заявлений приходится на YouTube). Многие, особенно конгломераты старых медиа и издатели в Нью-Йорке, относятся к Google с огромной опаской — и это чувство сохраняется, несмотря на ее бесконечные заверения в самых благих намерениях. Эти заверения фактически только ухудшают дело, поскольку подтверждают ощущение производителей традиционного контента: Google-де не понимает, каким трудом они зарабатывают свой хлеб. Такое непонимание, даже лишенное всякого злого умысла, кажется смертельной угрозой для тех, кто все еще пытается торговать бумажными книгами и заниматься другим подобным бизнесом.

С другой стороны, Apple предлагает Нью-Йорку и Голливуду спасение от сумасшествия, которое интернет наслал на производителей контента. Она представляется партнером, с которым старые каналы информации и издатели могут спокойно иметь дело, — этаким взрослым рассудительным игроком среди подростков из северной Калифорнии, заигравшихся в свои высокотехнологичные игрушки. Будучи главой Pixar Animation Studios в годы своего отсутствия, Джобс являлся одной из немногих фигур на рынке, которая могла запросто перемещаться между Голливудом и Кремниевой долиной. Поэтому партнерство с Apple привлекает таких людей, как Руперт Мёрдок, который в 2011 г. запустил The Daily — первую в мире газету, распространяемую исключительно на iPad, эксклюзив Apple. Но чтобы позиция Apple не выглядела беспросветно циничной, стоит вспомнить, что их платформа — вещь необычайной красоты, а кроме того, обещание настоящего рынка сбыта для писателей и прочих людей творчества дорогого стоит. Для большинства из них это вопрос жизни и смерти. Вместо того чтобы оттолкнуть создателей традиционного контента, Apple построила для них мост в будущее, и это вполне согласуется с ее историей. Изначальная мечта Macintosh продолжает жить в новых продуктах компании: принести чудеса компьютерной революции тем, кого компьютеры не особо интересуют. Заядлые программисты могут думать, что каждый втайне мечтает написать свой код, но, увы, это не так. Google призывает нас думать обо всем по-своему, а Apple обещает тот же самый мир, только проще.

К марту 2010 г. Apple обогнала Microsoft как крупнейшая технологическая компания в мире со стоимостью более 240 млрд долларов. Стив Джобс уволился в августе и умер 6 недель спустя. В конце концов ему удалось построить могущественную информационную империю, которая встала в один ряд с империями прошлого. Однако по пути он отбросил видение Возняка. При всем своем блеске и успешности приложения Apple предают новаторскую концепцию Возняка, которая предполагает отдать власть в руки пользователя. А ведь достоинства этой концепции, по идее, может оценить любой человек, даже не сильно вникая в тему. Пусть устройства Apple обладают куда более мощными способностями, чем персональный компьютер всего 10 лет назад, но вся эта мощь фактически находится не у нас. Она поставлена на службу потреблению, а не созданию нового. Apple отводит человеку такую же роль, что и Голливуд: еще один зритель в зале. Разница лишь в том, что сегодня любители полежать на диване перед голубым экраном получили возможность передвигаться, так как сами экраны стали не такими громоздкими и вполне портативными.

 

Проект Android

Летом 2007 г. пошли слухи, что Google разрабатывает какой-то новый телефон. В легендарной штаб-квартире компании Googleplex, в неприметном здании напротив основной территории комплекса, появилась подозрительная статуя — человекоподобный робот с красными глазами, или андроид. Наконец 5 ноября 2007 г. и сама Google заявила о Gphone — опровергнув его существование.

В отличие от презентации iPhone, не было ни полного стадиона, ни кричащих толп поклонников, ни — самое главное — продукта. Вместо этого появилась всего лишь запись в блоге под названием «Где мой Gphone?». Сотрудник по имени Энди Рубин написал следующее: «Несмотря на волнующие догадки последних месяцев, мы объявляем не о создании Gphone. Однако, по нашему мнению, то, что мы представляем, — Open Handset Alliance и Android — имеет большее значение и перспективы, чем просто телефон».

Вот оно! Google совершил первую атаку на рынок телефонов, отвлекшись от компьютеров, интернета и Всемирной сети. Значимость этого момента нельзя переоценить. До 2007 г. этот лагерь в основном находился в обороне, стараясь сохранить существующий порядок вещей и сетевой нейтралитет, а также поставить границы власти своих противников из других информационных предприятий. Выйдя за защитные насыпи, Google перенесла битву на территорию противника и была намерена водрузить флаг открытости прямо в сердце телефонной империи — на святой земле, которую Bell оберегала с 1880-х гг.

Проект Android поначалу озадачил экспертов, поскольку у него не имелось явной модели получения доходов. Google раздавала Android даром, как и большинство своих продуктов. Имейте в виду: она дает не телефон и даже не телефонную услугу — все это пользователи по-прежнему должны покупать сами. Android — это открытая операционная система для мобильных телефонов на основе ядра Linux (легендарной первой системы с открытым кодом, горячо любимой компьютерщиками). Предоставляя версию, адаптированную для телефонов, Google распространяла бесплатный набор инструментов для программистов любого направления, чтобы они могли писать приложения.

Учитывая то, что известно нам сегодня, очевидно, что этот проект, как и многие другие инициативы, был скорее средством для достижения цели, чем результатом самим по себе. Android — это попытка переделать мобильный мир в территорию, привычную Google и ее союзникам, а не врагам. Если возвратиться к нашей аналогии с дикой природой, это попытка расширить земли вечного льда и снегов, на которых белые медведи непобедимы. Ведь Google не может выиграть в мире закрытых платформ. Android стал ее попыткой сохранить часть мобильного мира открытой и удобной для Всемирной сети, а самое главное, удобной для бизнес-модели Google, чтобы гарантировать, что пользователи ежедневно проводят достаточно времени с продуктами Google (для защиты ее рекламных доходов).

Как только был анонсирован Android, Стив Джобс набросился на него на страницах New York Times: «Android повредит им больше, чем поможет. Он оттолкнет от них людей, которые хотят быть их партнерами». Или, возможно, создаст для Apple единственную реальную конкуренцию на рынке, который для нее важнее всего.

В 2008 г., когда проект еще хранился в тайне, мне довелось пообщаться с разработчиком Android Риком Майнером, который с абсолютной уверенностью предсказал: устройства на его операционной системе первый год будут с трудом отвоевывать себе место под солнцем, но потом займут лидирующие позиции на рынке. В конце концов, открытое побеждает закрытое, как любят повторять в Кремниевой долине. Таким путем персональный компьютер вытеснил огромные ЭВМ в 1980-х гг., а Microsoft вытеснил Apple в 1990-х. Так что пусть Apple и удалось вырваться вперед с iPhone, Android вскоре мог одержать победу.

Майнер оказался на удивление прав. После неспешного старта Google постепенно обзавелась партнерами, и к началу 2011 г. смартфоны Android уже были нарасхват в США и в мире. Как в случае с Macintosh около 1994 г., Apple осталась лидером в технологии и дизайне, но начала отставать по доле рынка. Да, частично это можно списать на то, что Android бесплатный и финансируется за счет поисковой рекламы. Или же это намекает, что Google усвоил главный урок 1990-х гг. — ведь, как и Microsoft Windows, Android попросту работает на большем количестве устройств и, следовательно, охватывает больше пользователей.

Успех Android очень важен и заставляет задуматься, действительно ли Цикл информационных индустрий изменился по сравнению с XX в. В 1920–1930-х гг. эволюция в сторону интегрированных моделей ощущалась неизбежной нормой промышленного развития. Во времена Адольфа Цукора, Теодора Вейла и их собратьев казалось вполне естественным, что, в духе Дарвина, интегрированный подход по примеру Apple — ключ к приспособлению и господству. Но, глядя на то, как процветает Android, мы видим две вещи. Интернет, может быть, и ознаменовал начало новой эры устойчивых открытых систем, но тенденция в сторону монополии остается такой же неоспоримой, как и раньше. И второе: означает ли успех Android, что Цикл удалось разорвать? Это зависит от одного критически важного момента: является ли хозяин Android, Google, действительно другим типом компании.

Осенью 2010 г. я рассказывал в штаб-квартире Google о циклах, об открытых и закрытых системах, о централизации и децентрализации. Старший сотрудник поднял руку с интересным дополнением. «Вы правильно рассуждаете, — сказал он. — Когда твоя компания — новичок, открытость кажется просто прекрасной, ведь она дает тебе шанс попасть на рынок. Но я должен признать, что чем больше ты становишься, тем привлекательнее начинает казаться закрытая система».

И Всемирная сеть, и интернет — открытые системы с миллиардами пользователей и тысячами фирм, работающих там. Но, как показывает история информационных отраслей, такие экосистемы не склонны к долгожительству. Порой их закрывают господствующие силы, которые видят в новых технологиях угрозу. А зачастую сегодняшние революционеры завтра поддаются соблазну стать императорами. Наступит ли для Google ее собственный наполеоновский час?

Готовя книгу в 2011 г., я вижу некоторые предпосылки к такому развитию событий. По мере того как монополия Google в поисковых системах созрела, компания начала, главным образом косвенно, красноречивые попытки защитить тот механизм, который обеспечивает ее доходами и облегчает всю остальную деятельность. Нужно постоянно улучшать свой продукт — с этим не поспоришь. Другая тактика — окружать поисковую функцию множеством дополнительных сервисов (Google Maps, Gmail, Google News и прочие). Покинуть Google значило бы расстаться со всеми этими замечательными вещами. Более противоречивым является факт, что в 2010-х гг. многие поиски в Google выводят прямо на порталы, принадлежащие ей, — возможно, так удобнее, однако это не что иное, как способ увести пользователей от сервисов конкурентов во имя комфорта. Сложно сказать, что это на самом деле — защита своей монополии или просто удовлетворение запросов пользователей.

В то же время, пока Android развивается в полноценного робота, Google также сталкивается с парадоксальной реальностью: один из самых эффективных способов конкурировать с Apple — стать на нее похожей. Вслед за Apple Google начала блокировать приложения, которые вступают в противоречие с моделью получения доходов, ее собственной или ее партнеров по телефонной связи, — например, такие приложения, которые позволяют подключаться к интернету через мобильник. После запуска открытой платформы Google оказалась втянута в тесные партнерские связи, которые сама всегда порицала. В 2010 г. она настолько сблизилась с Verizon, что согласилась с компаниями Bell в отношении того, что сетевой нейтралитет необязателен для беспроводной связи, — настоящее кощунство с точки зрения тех, кто проповедует открытость как свою религию. Возможно, чтобы поддержать репутацию сторонницы открытости, Google стала часто перегибать палку по этому поводу в своих заявлениях, словно политик-реформатор, которого обвинили в коррупции. В 2011 г. в ответ на слухи о более закрытой системе Android Энди Рубин из Google разразился яростными опровержениями, утверждая: «Мы будем по-прежнему работать в направлении открытых и здоровых экосистем, потому что мы искренне верим, что это лучший путь и для отрасли, и для пользователей». Кроме того, Google продолжает ссылаться на свое программное заявление — документ, который многие называют «манифестом открытости». Его главная мысль звучит так: «Открытые системы выигрывают». Порой кажется, что она слишком активно протестует.

Ради справедливости надо признать, что Google осталась верна идее открытости больше, чем любая информационная империя до нее. И в принципе, сегодня кажется возможным такой беспрецедентный вариант развития событий, при котором хорошо защищенный интернет-монополист управляет в целом открытой системой. Если мы достигнем этой точки, будущее будет зависеть от такого же беспрецедентного вопроса: что для монополии важнее — открытость или верховная власть? Этот вопрос еще никогда не вставал перед информационной отраслью, ведь монополия всегда означала закрытую систему. Google может сделать невозможное и, по примеру еще одного нетипичного монополиста, AT&T, добровольно согласиться на регулирование, чтобы избежать принудительного раздробления. Она может пытаться заключить сделку с властями США и других стран, чтобы оставить свою монополию в целости и сохранности в обмен на то, что у нее так хорошо получается: поддерживать открытую систему во имя общественного блага. «Не навреди» может из корпоративного девиза превратиться в клятву. Как показал Вейл, это благородство в конечном счете сослужит добрую службу. Ведь в долгосрочной перспективе оператор универсального обслуживания — не такой уж плохой бизнес.

Google — не единственное дитя Всемирной сети, которое стремится сделать это идеалистическое изобретение своим владением. Социальные сети, в первую очередь Facebook, украдкой метят в короли, предлагая себя в качестве альтернативы всего интернета. Многие формы контента, раньше существовавшие по отдельности (домашние странички, фан-клубы, рассылки и т. д.), теперь создаются на Facebook. Безусловно, там гораздо проще создать страницу и соединить ее с прочими функциями. Но главная разница заключается в том, что, в отличие от веб-сайтов, странички на Facebook являются ее собственностью, и они специально не соединяются с остальной сетью. Это отступление от основополагающего принципа универсальности Всемирной паутины заставило Тима Бернерса-Ли выступить с тревожным предупреждением. Социальные сети типа Facebook, говорит он, угрожают превратиться в «закрытое хранилище контента, причем такое, которое не дает вам полного контроля над вашей информацией, находящейся там. Чем больше такой тип сайтов будет распространяться, тем более раздробленной станет сеть и тем менее мы сможем наслаждаться единым, всемирным информационным пространством». Это еще один пример соблазнов комфорта, закрывающих от нашего взгляда то, что мы теряем и на что соглашаемся.

Пусть вас не вводит в заблуждение примитивность большинства страниц в социальных сетях — за этим кроются серьезные последствия. Конечно, за недолгую историю Facebook с его помощью было свергнуто больше правительств, чем укреплено. Но если этот сайт когда-нибудь решит, что ему выгодно сотрудничать с властями (как это сделала AT&T, давая администрации Буша следить за абонентами без санкции суда), очевидно, что из него получится один из самых эффективных инструментов слежки за всю историю человечества. Когда компания или отрасль получает огромную власть над большинством людей, всегда есть вероятность, что власти сделают ей предложение, от которого она не сможет отказаться.

Главные цели Facebook пока еще неясны. Однако уже сейчас битва за сетевое доминирование дает веские причины полагать, что интернет не является исключением из Цикла. Оказывается, сами по себе сети не имеют изначального характера и в конечном итоге становятся тем, что мы из них делаем. Как писал Бернерс-Ли в 2010 г., «похоже, люди думают, что сеть — это вроде как часть природы, и если она начинает чахнуть, то это печальный процесс, который нам неподвластен. Но это ошибка. Мы создаем сеть сами — составляем протоколы, пишем программы. Этот процесс целиком в наших руках». Ни характер, ни судьбу предугадать нельзя.

Таким образом, будущее может стать таким, каким мы захотим. Но вот что мы действительно хотим, остается, к сожалению, загадкой. Эрик Шмидт, бывший глава Google, настаивает: «Опросы ясно демонстрируют, что конечный пользователь предпочитает выбор, свободу и открытость». Но любому социологу известно — все дело в том, как задать вопрос. Вы хотите полной свободы? Конечно. А вас устроит немного меньше, если в вашем распоряжении будет лучший контент из Голливуда и Нью-Йорка? Если все ваши друзья будут всегда на связи в Facebook? Весь мир, запросто доступный через самую надежную сеть? И все это — в прекраснейшем устройстве, которое вы когда-либо видели, причем его возможности постоянно растут, чтобы предвосхитить и воплотить все человеческие мечты… А теперь напомните мне, что я теряю? Худшую часть интернета — спам, глупые видео, безграмотные приложения, сделанные на коленке. Когда технология обещает нам рай в обмен на право кое в чем сделать выбор за нас, открытость начинает казаться горькой пилюлей.

Движение за открытость, в котором Google является фактическим, пусть и не всегда пользующимся доверием, лидером, основано на противоположном взгляде на благо, на другой форме утопии. В контексте информационных индустрий ее путь можно проследить из райских садов раннего радио 1920-х гг. Возвратить нас в то блаженное состояние — вот чего жаждут проповедники открытости, и это не что иное, как трансформация всего общества. Они воспевают мир, в котором большинство благ и услуг бесплатны или почти бесплатны, ведь таким образом у человека появляется возможность свободно следовать своим творческим стремлениям и своей высшей целью ставить самореализацию. Но чтобы жить в таком мире, от нас потребуется многое, возможно, куда больше, чем некоторые готовы отдать. И пусть это правда, что у человека сегодня больше власти, чем когда-либо в прошлом, причем эта власть находится буквально в его ладонях. Вопрос в другом — сможет ли он удержать ее?

 

Роман XIV столетия, написанный Ло Гуань-Чжуном, отражает вечное чередование централизованной и рассредоточенной власти, которое в основном и сформировало человеческую цивилизацию. За исключением нескольких моментов просветления (сюда относится и нынешний), бо́льшую часть известной нам истории дорога политической власти продолжала извиваться то в одну, то в другую сторону по всему миру.

Сегодня нам порой нравится думать, будто развитие вышло за пределы циклических подъемов и спадов централизованной власти, но, по правде говоря, даже в отсутствие настоящего царя или хана стремление человечества строить и разрушать империи продолжает жить, пусть и приспособившись к новым формам и обстановке. Целью этой книги было показать, что наши информационные индустрии, определяющие бизнес-инициативы нашего времени, с самого начала подлежат тому же циклу подъема и падения, державного объединения и распыления. Пришло время обратить на это внимание.

Живя в современных демократических условиях, мы можем усыпить свою бдительность и поверить: концентрация власти — это историческая проблема, с которой мы более или менее разобрались. Американская Конституция прежде всего была составлена с учетом опасности централизованной власти, и ее ответ на эту опасность, как написал однажды судья Верховного суда, заключался в «расщеплении атома всевластия». Он имел в виду федеральную систему, которая отделяет полномочия, закрепленные за штатами, от полномочий центрального правительства. Но этот принцип точно так же может относиться к любым базовым разделениям в американской республике и других конституционных демократиях — будь то разделение власти по Монтескье на исполнительную, законодательную и судебную, британское отделение монарха от парламента или даже сама идея прав личности, которая отделяет сферу жизни личности от государства. Разнообразные способы разделения власти, которые мы сегодня находим во всех конституционных правительствах мира, построены на идеях, известных еще в Древней Греции, и, в конечном счете, основаны на теории уравновешивающих сил. Другими словами, разграничение — это стремление предотвратить ситуацию, когда любая отдельная группа или элемент общества получают власть над обществом в целом и через эту власть создают тиранический режим.

Американская политическая система задумана так, чтобы не допустить злоупотреблений чиновников. При всех недостатках ей по крайней мере удалось избежать классического скатывания республики в диктатуру. Но где системе не удалось справиться с нарушениями, так это в областях, где политика встречается с экономикой и где частный бизнес начинает оказывать давление на политическую сферу. Нам как обществу, похоже, не хочется признавать, что обе силы исторически совпадают. Тем не менее такие историки, как Артур Шлезингер-младший, убедительно описали историю США как бесконечную борьбу между властью и бизнесом. Мы хотим верить, что наши механизмы защиты от централизации политической власти каким-то образом будут оберегать нас от концентрации власти экономической. Но так случается не всегда.

Это относительное безразличие к опасностям большого бизнеса имеет сложные истоки. Отчасти оно происходит из священного отношения к частной собственности, которое ведет свое начало от Джона Локка и провозглашено Джефферсоном. Оно также обязано своим появлением природе американского конституционализма: американская система оставляет за отдельным человеком (или, в другом случае, штатом) всю власть, которая открыто не передана федеральному правительству. Федеральное право вмешиваться в деятельность свободных предприятий идет главным образом из пункта о регулировании торговли в Конституции, и его сфера применения никогда не являлась бесспорной. Как следствие, пока запрос общества на регуляцию увеличивался и уменьшался, американская экономическая жизнь по большей части была отпущена в свободное плавание по волнам капитализма.

Эта традиция сделала экономическую историю США гораздо более скачкообразной и цикличной, чем история политическая (кроме очевидного исключения в виде Гражданской войны). В то время как Конституция США оказалась относительно устойчивой и адаптирующейся к изменениям, именно экономическая жизнь в Америке подвергалась драматичным перепадам подъемов и падений империй — почти как в романе «Троецарствие». Подъем явной политической империи был успешно предупрежден Конституцией, и, словно в ответ, американская история стала в немалой степени хроникой империй коммерческих, включая промышленное господство таких людей, как Карнеги, Рокфеллер, а также тех, кто описан в этой книге. Причина, по которой случилась перестановка энергий, проста: пока наша политическая теория стремится обуздать первобытные силы природы, экономическая теория им подчиняется. И поэтому бо́льшая часть влиятельных экономических учений, от Смита до Кейнса и Шумпетера, принимает разрушительные импульсы разрастаний и обвалов как прирожденную черту свободного рынка, так же как и разнообразные последствия роста и распространения империй, советуя, чтобы курс правительства стремился самое большее смягчать эти колебания.

Сегодня было бы слишком радикальным обдумывать наложение на экономику всего спектра защит, которые Конституция налагает на политическую систему, хотя подобные идеи периодически предлагались фигурами такого масштаба, как судья Луис Брандейс и президент Эндрю Джексон. Последний боролся со Вторым банком Соединенных Штатов и разрушил его — и в 1837 г. он предупреждал, что без надзора за бизнесом «вы в конце концов обнаружите, что самые главные функции правительства были отданы или обменяны и что власть над вашими важнейшими интересами перешла в руки этих корпораций». Но в наше время капиталистическая наглость — жизненная сила экономики. Инновации, рост и новые возможности — все это зависит от способности экономической системы подниматься и падать, разрушаясь до основания.

Разница в подходе американцев к политике в отличие от экономики — слишком большая тема, чтобы должным образом осветить ее здесь. Но нужно признать ее существование, чтобы понять течение экономической истории США. Большую часть того, что я предлагаю, можно понять применительно к самым базовым моментам из длинной истории контроля над тем, чтобы политическая власть не вмешивалась в частную жизнь. Власть есть власть, и свободное общество должно осознать: тяжелые уроки политической истории имеют влияние на наше экономическое будущее. Нигде это не проявляется ярче, чем в области политического контроля над созданием, передачей и демонстрацией информации.

Это утверждение часто повторяют, но не лишним будет вспомнить его еще раз: суть информационных отраслей или организаций, которые имеют дело с разными формами индивидуального творчества и самовыражения, просто невозможно понять правильно, если воспринимать их как обычные, «нормальные» индустрии, т. е. такие, которые построены на любых других типах ресурсов. В 1945 г. судья Феликс Франкфуртер, имея в виду газеты, написал: «Правда и понимание — это не товары, как орехи или картошка. И поэтому воздействие ограничений на распространение правды вызывает последствия, совершенно отличные от сопоставимых ограничений в бизнес-организациях с чисто коммерческим контекстом». В связи с этим проблема закоснелого мышления, касающаяся любой части общества, становится гораздо серьезнее, если мы говорим об индустрии, фундаментальной для демократии. Для людей свобода слова — в широком конституционном смысле выходящая за пределы простой вербальной коммуникации — необходима для выполнения задач, которые находятся за рамками простых хозяйственно-договорных отношений. Чтобы самовыражаться и воспринимать чужое самовыражение, необходим духовный аспект — он объясняет, почему телевизор нельзя описать просто как тостер, который не поджаривает хлеб, а показывает картинки и издает звуки. Будь это песня, фильм, политическое выступление или личный разговор — все формы коммуникации обладают способностью менять наши взгляды, наши жизни. Каждому из нас доводилось читать или смотреть что-нибудь, что оставило неизгладимое впечатление, которое невозможно измерить в плане затрат на производство и распространение. Именно поэтому Йозеф Геббельс описал радио как «духовное оружие тоталитарного государства». По этой же причине нацистский режим в 1940-х гг. занимался развитием новых форм медиа с таким же рвением, что и новых видов оружия. И в самом деле, за каждой тиранией или геноцидом стоит тайный сговор с каким-нибудь каналом информации. Такие вещи невозможно сказать про апельсиновый сок, кроссовки и десятки других отраслей, независимо от их размера.

Сегодня информационные индустрии все вместе вплетены в наше существование в масштабе, беспрецедентном за всю промышленную историю, включая каждое направление наших национальных и личных жизней — экономику, да, но также и творческие, культурные, социальные и политические стороны. Каналы информации не просто встроены в любой процесс — с их помощью определяется, кто из нас и когда будет услышан и увиден, будь это вдохновенный изобретатель, художник или политический кандидат. И здесь возникает вызов, потому что американская система привыкла к четкому разделению политической и экономической власти. Перед системой, которая настаивает на строгом контроле политики и весьма умеренном контроле экономики, встает дилемма. Один из главнейших вопросов нашего времени состоит в том, следует ли этот подход к власти информации строить исходя из осознания таких политических последствий — подчиняясь нашей устоявшейся привычке искать баланс и проверять любую великую силу. Альтернатива, набирающая силу с 1980-х гг., заключается в том, чтобы относиться к информационным рынкам так же, как и к любым другим, на которых мы терпим и даже вознаграждаем разрастание.

Эти, пусть и не очевидные с первого взгляда, но глубочайшие вопросы, на самом деле находятся в сердце продолжающейся борьбы за будущее интернета. Подойти к данной проблеме со свежим взглядом в XXI в. — значит столкнуться с объективной реальностью: информация есть исключительная индустриальная категория даже в отношении своей собственной истории. Единственная всемирная сеть несет в себе всё: голосовую связь, видео, новости, культуру и торговлю. Поэтому странно, что, по мере того как ставки растут, здравый смысл все больше склоняется в сторону чисто экономического, а не политического подхода. Сегодня совершенно не то время, чтобы думать, будто общественное и политическое измерения информационной экономики каким-то образом нивелировались.

Очень важно осознать (возможно, даже осознать заново) всю значимость Принципа разграничения в информационной экономике. Под Принципом разграничения я подразумеваю идею поддержания спасительной дистанции между различными функциями. Это означает, например, разделение основных функций ради защиты молодых отраслей от влиятельных лиц, при сохранении определенного расстояния между правительством и индустрией. Так осуществляется разделение между законодательной, судебной и исполнительной властью или разделение церкви и государства: в основе лежит требование свободного пространства между ними, в противном случае объединение превратилось бы в слишком концентрированную централизованную власть. Принцип разграничения — это применение базового политического принципа к информационным отраслям.

Первую форму разграничения можно назвать антимонопольной — ее также можно рассматривать как меру, защищающую молодые отрасли от старых хищных монополистов. Большая часть этой книги является хроникой изучения этой проблемы под названием эффект Кроноса. В худшем случае хищники могут убить нарождающуюся отрасль либо — что менее трагично, но так же существенно — лишить ее критически важного периода открытых исследований и культурных экспериментов, которые имеют колоссальное значение.

Иногда закон помогал новичкам, как в том случае, когда сильный патент защитил неокрепшую компанию Bell от атаки Western Union. В 1990-х гг. антимонопольный комитет многое сделал, чтобы спасти развивающийся интернет от покушений Microsoft тем, что не дал компании использовать свою монополию, нелегально полученную в отношении браузера. Но чаще государство принимало другую сторону: оно помогало существующему бизнесу поглощать или побеждать новые направления, самый яркий пример здесь — ранний период развития телевидения и FM-радио.

Принцип временного разграничения подчеркивает важность правил, гарантирующих, что часть информационной инфраструктуры остается открытой для появления новых игроков. Эти меры необходимы, поскольку оставляют возможность новичкам бросить вызов старшему поколению. У предпринимателей должна быть возможность набирать силу, с тем чтобы однажды бросить вызов сегодняшним гигантам.

Второй тип разграничений относится к рынкам, функциям и платформам: наверное, его легче объяснить, если обозначить зло, против которого он направлен. Это не просто монополия, почти неизбежная на некоторых рынках, но создание иного рода. Его можно назвать «супермонополией»: единственная компания захватывает контроль над полностью интегрированной информационной монополией, охватывающей многочисленные рынки. Подобные компании обычно распространяют свою власть на два или более смежных информационных рынка, достигая двойной или даже тройной вертикально интегрированной монополии. Это и есть фатальная угроза, которую можно отвести с помощью Принципа разграничения. А поскольку такую монополию сложнее всего победить, она склонна держаться гораздо дольше, чем это может быть оправдано любыми соображениями эффективности, — держаться ценой инноваций, свободы слова, а порой и демократического процесса.

Данное явление впервые проявилось в интеграции Western Union с проводными услугами Associated Press, и это был союз, имевший непревзойденное влияние на новости в конце XIX в. Когда Western Union не стала обслуживать соперников Associated Press, а та отказалась сообщать о чем-либо, что могло плохо отразиться на Western Union, эта двухголовая гидра получила все возможности предотвратить конкуренцию в распространении новостей. А объединенная сила, как мы уже видели, была использована в тайных политических играх до такой степени, что повлияла на итоги выборов. Если бы Western Union добилась своей цели и распространила свою монополию на телефонию, история всей страны могла бы очень и очень отличаться от нынешней.

Но именно AT&T на вершине своего могущества создала концепцию супермонополии. Назвать систему Bell просто монополией значило бы недооценить ситуацию, ведь на пике своей власти компания коллекционировала рынки, словно игрушки. Количество рынков, некогда находившихся под ее властью, стало очевидным лишь после ее распада — туда входили дальняя и местная связь, корпоративная телефония, беспроводная телефония, а также коммутационное оборудование вдобавок к устройствам типа модемов или автоответчиков. Как мы видели, без федеральных мер и патентных процессов AT&T могла бы добавить к своей коллекции радиовещание и компьютеры. Имея под контролем целых шесть или семь отдельных, взаимосвязанных рынков, AT&T представляла собой редкий тип компании: шестикратная или семикратная монополия (смотря как считать). В результате появились препятствия для входа других компаний на рынок, в то время просто непреодолимые.

Нынешние экономисты должны потратить немало времени, чтобы обдумать проблему обширных монополий. Если фокусироваться на цене, то появляется тенденция смиряться или даже восхвалять монополиста, захватывающего некогда конкурентный рынок ради предполагаемых выгод экономии. Хотя в этой сфере ведутся значительные обсуждения, многие экономисты доказывают, что монополист, который захватывает новый рынок, необязательно будет устанавливать более высокие цены, и таким образом весь процесс выглядит, по крайней мере с финансовой точки зрения, безвредным. При условии, что интегрированный монополист не предлагает потребителю завышенных цен, такая ситуация выглядит благотворной и даже спасительной, тем более если в результате получается более эффективный продукт.

Но, как доказывают истории из этой книги, и особенно судьба AT&T, на кону стоит гораздо больше, чем просто цены и другие важные мотивации. Прежде всего, интересы империи не ограничиваются материальными нуждами; она становится самоцелью, и один масштаб владений может быть достаточным стимулом к росту. Но, помимо этого, особенная привлекательность супермонополии — не столько материальная, сколько стратегическая. Когда власть достигнута, желание сохранить ее одинаково сильно как у бизнесмена, так и у политика. Это дает другую причину захвата рынков: создать империю, которая будет долгосрочной, и защититься от нападений. Вертикальная интеграция может обеспечить некую индустриальную защиту, продлевая правление монополиста в качестве главы отрасли.

Говоря конкретнее, супермонополия с ее властью над различными рынками длится дольше, потому что каждая отдельная монополия взаимно усилена барьерами для входа. Потенциальный соперник на одном рынке будет наказан на другом и т. д. Любой новичок, таким образом, вынужден выходить на два или три рынка одновременно, и с каждым новым задача становится все более дорогостоящей и нереализуемой.

История мистера Таттла и его Hush-A-Phone дает нам полезную иллюстрацию описанной тенденции. Он намеревался выйти на рынок домашнего оборудования и был наказан угрозой исключения из телефонной системы. После запрета на присоединение его устройства к телефонам Bell ему едва ли удалось бы осилить создание собственной конкурирующей телефонной системы, к которой он мог бы подключать свое устройство по желанию. Такие ограничения не редкость в случае с новичками-бизнесменами: у них нечасто получается бросить вызов монополисту одновременно более чем на одном рынке. И пока Bell властвовала над телефонами, местной и дальней связью, вход на рынок был наглухо закрыт.

Во внутренней эффективности AT&T имелось, как я допускаю, много хорошего, особенно на ранней стадии, и потрясающие достижения Bell Laboratories нельзя ставить под сомнение. Но эти достоинства не компенсируют губительного влияния Bell, которая устраняла сто́ящие идеи, если они выходили за рамки ее централизованного видения прогресса. Через много лет проводная связь, некогда невероятно динамичный рынок, стала застойной сферой и начала напоминать плановую экономику в стиле СССР, только в малом масштабе. Принцип разграничения позволяет монополистам временно получать любые доходы с одного рынка, но запрещает им коллекционировать рынки, просто чтобы сохранить свою власть — строительство империй ради самих империй.

Кроме монополии, состоящей из одной компании, мы видели и другую важную комбинацию — олигополию вертикально интегрированных компаний. Яркий пример нам дал Голливуд, начиная с 1930-х гг., когда буквально несколько студий владели всеми компаниями-дистрибьюторами и даже кинотеатрами, а также распоряжались звездными актерами и остальными элементами производства.

В то время как хватка интегрированной монополии, пожалуй, сильнее, чем власть олигополии, вероятность ограничения самовыражения и инноваций может быть весьма сильной в обоих случаях. Вспомним два режима жесткой частной цензуры, которым последовательно подвергался кинематограф. При первом этот канал информации находился под контролем картеля Edison Trust, решавшего, какие фильмы будут сделаны, с помощью патентов на свои технологии. Второй период цензуры связан с олигополией киностудий. В каком-то смысле он был более коварным, поскольку в результате рынок захватили посторонние силы — бедствие, которое система нечаянно навлекла на себя сама. Как мы видели, когда Цукор и его товарищи, главы киностудий, стремились создать свою империю, покупая все помещения для кинопоказа, они сделали себя уязвимыми: у них не осталось выбора, когда католическое объединение объявило им бойкот. Кодекс производства, который был обязан принять Голливуд, оказался беспрецедентной по своим масштабам цензурой в американской культуре, причем это никак не затрагивало Первую поправку к Конституции.

Последовательно проводимый Принцип разграничения устранил бы соблазны и уязвимость, которым подвергаются вертикально интегрированные организации. Он представляет разницу между свободой слова как абстрактным идеалом и привычкой заботиться о реальной окружающей среде, в которой этот идеал может быть реализован. Это признание того, что положение фирм и отраслей, если уж на то пошло, более важно, чем действия властей, в вопросе о том, кто будет услышан. Общественная площадь — красивый образ, но в информационном обществе немного значит, если человек может свободно выражать свое мнение на людях. Сегодняшняя общественная площадь находится в информационных сетях.

Гигантские интегрированные монополии и более мелкие формы вертикально интегрированной власти могут оказаться самой большой опасностью, с которой сталкивается свобода слова и инноваций в информационном обществе. Но Принцип разграничения не упускает из виду и второго кандидата на трон — а именно государство — и приводит к необходимости разграничения регуляции. Мы наблюдали парадоксальные ситуации, когда регуляция, не имея цели поддержать конкуренцию, может стать для доминирующих игроков лучшей защитой от нее. Соответственно, этот Принцип предполагает, что правительство должно соблюдать дистанцию и не вмешиваться в рынок, чтобы избежать любой технологической или сетевой монополии. Подобное вмешательство — часто ради того, чтобы спасти близкую отрасль или партнера правительства, — может казаться хорошей идеей до поры до времени, но в итоге оно разрушительно как для свободного общества, так и для здорового роста информационной экономики.

Снова и снова в историях, которые я рассказывал, государство показало себя не особо проницательным в отношении того, что хорошо для информационных отраслей. Роль федерального правительства в радио и телевидении с 1920-х гг. и вплоть до 1960-х гг. была просто-напросто позорной. В интересах сетевого вещания оно разрушило живой децентрализованный рынок АМ-радио. По просьбе крепнущей радиоотрасли оно заблокировало приход и перспективы FM, а затем наложило оковы на телевидение, оставив его в распоряжении дуополии NBC–CBS. Наконец, с 1950-х гг. и в 1960-х американское правительство сделало все возможное, чтобы не дать кабельному телевидению бросить вызов доминирующим сетям.

Конечно, вмешательство федеральных властей в XX в. можно рассматривать как попытку предотвратить разрушение отраслей новыми технологиями ради более стабильного и менее хаотичного будущего. Это даже может звучать убедительно, однако все благие усилия превратились в служение чьим-то конкретным интересам. И этот риск остается всегда. Простейшее выражение Принципа разграничения в отношении властей таково: единственная правильная роль государства — контролировать бизнес, но никогда не помогать ему. Предоставить любому доминирующему игроку отрасли защиту государства — значит встать на пути шумпетерской динамики, согласно которой инновация ведет к росту. Перефразируя Хайека, протекция государства — это прямая дорога к стагнации.

 

Шумпетер 2.0

Мы начали эту книгу с обсуждения идей Йозефа Шумпетера. Концепция капиталистического самообновления была главной среди его теорий. И сейчас нам надлежит вернуться к нему в свете того, что мы узнали. В ответ на представление Адама Смита о бесконечной конкуренции Шумпетер размышлял о сменяющих друг друга монополиях или олигополиях, созданных и — в свой черед — разрушенных инновациями и их последствиями. В каком-то смысле это привлекательное и освобождающее представление, и оно имело огромное влияние. Определенно, в конце XX в. сложно представить себе подъем и, в некоторых случаях, упадок таких фирм, как Netscape, AOL, Microsoft и Google, без того чтобы отдать должное пророческому дару Шумпетера.

Но тот же самый отрезок истории показывает, насколько много его теория о созидательном разрушении упускает из виду. Начнем с того, что Шумпетер не смог верно оценить, до какой степени государство в состоянии препятствовать естественному циклу инноваций, защищая монополиста от его потенциальных соперников. С того момента, как правительство поставило конкуренцию с AT&T вне закона, стало совершенно ясно: монополист начнет стремиться заполучить защиту государства от конкуренции, заранее покоряясь регуляции во имя общественных интересов. В большинстве случаев (будь то завоевание телевидения в 1930-х гг. или сопротивление Bell антимонопольному процессу в 1950-х гг.) монополисту удавалось исполнить хотя бы часть из своих заветных желаний, прося о них в интонациях, демонстрирующих озабоченность судьбами общества, либо вызываясь делать работу, для выполнения которой государству пришлось бы в противном случае повысить налоги. Идеи Шумпетера сформировались на заре регулирующего государства, и его работы не вполне отражают регуляторную ловушку, хитрый стиль борьбы, при котором регуляция может стать не запретом монополиста, а его секретным оружием. Это та реальность, о которой стоит почаще вспоминать приверженцам экономической свободы, слепо потворствующим монополии. Ведь именно их любимые монополисты стремятся и добиваются того самого типа государственного воздействия, который так не терпят либертарианцы.

Второе крупное упущение Шумпетера — его вера в то, что монополист, по сравнению с конкурентным рынком, является лучшим проводником инноваций, — уже стало совершенно очевидным. Опровержения этого аргумента содержатся еще в работах экономиста Кеннета Эрроу. Но мы можем пойти глубже и заметить: Шумпетер не только переоценил заинтересованность монополиста в инновациях, но и недооценил влияние на инновации супермонополий по сравнению с монополией одного рынка. Его видение следующих одна за другой монополий, видимо, подразумевало, что основатель подрывной отрасли всегда одержит верх, невзирая на то, какие силы ему противостоят. Однако монополист, обладающий преимуществами масштаба нескольких рынков, может выстроить такие защиты, что они будут работать если не вечно, то по крайней мере многие-многие годы. Чем меньше предпринимателей, тем меньше продукт совершенствуется и тем меньше инноваций в принципе.

Но ошибаться в нескольких пунктах не так уж страшно. Несмотря на это, модель роста по Шумпетеру остается в целом лучшей теорией движущих сил преуспевающей экономики. Она даже объясняет, что отличает культурно застойные общества от пышущих жизнью и энергией. Однако его предсказания относительно созидательного разрушения и постоянной смены состояний в итоге относительны. Как механика Ньютона, они могут объяснить множество наблюдаемых явлений, но только в определенных условиях. Это ни в коем случае не отрицание проницательности выводов Шумпетера. Мы всего лишь признаём, что его концепция инновационного Цикла гораздо менее естественна и неизбежна, чем он думал.

 

Принцип разграничения на практике

Если мой призыв к внедрению Принципа разграничения кажется предложением провести ревизию текущих подходов к информационным индустриям в США и за границей или даже чем-то претендующим на конституционную поправку, то позвольте мне заметить, что это не так. На самом деле важность разграничения уже отражена, пусть непоследовательно и с недостаточным вниманием к фундаментальной важности, в существующих американских законах и правилах, а также присутствует в подходе к коммуникациям, принятом в других странах. Полное описание истории разграничительных мер потребовало бы отдельной книги. Мы рассмотрим лишь главные примеры.

Начнем с 1910 г., когда был принят Акт Манна — Элкинса, впервые определивший телефонные, телеграфные и радиокомпании (вещание между штатами) как операторов универсального обслуживания. Правила универсального обслуживания, направленные против дискриминации, относятся к Принципу разграничения, поскольку не дают использовать власть операторов универсального обслуживания для влияния на те аспекты информационной экономики, которыми они не владеют. Как таковые они основаны на древних принципах. С давних времен было замечено, что определенные функции (самое очевидное — транспортные перевозки) настолько необходимы для торговли, что на организации, предоставляющие эти услуги, возлагались особые обязательства перед обществом. Такие организации относятся к области «общественного пользования», и для них свобода и возможность получить прибыль идут вместе с ответственностью. Как только становится понятно, что сеть из новинки превратилась в необходимость, применяются древние принципы универсального обслуживания, которые в самом последнем варианте продвигаются под флагом сетевого нейтралитета.

Второй важный пример Принципа разграничения для информационной экономики виден в раздроблении голливудских киностудий Министерством юстиции Трумэна в середине XX в. В этом случае состояние отрасли означало, что разграничение не может быть достигнуто ничем, кроме лечения в виде структурного воздействия. После решения по делу Paramount первая полностью интегрированная студия, а позднее и оставшаяся часть олигополии были вынуждены отрезать от себя сети кинотеатров, разорвав таким образом критически важную связь между контролем над показом и над производством кино. Как бы мы ни искали экономических оправданий, возможно, никакая разграничительная мера не оказала более глубокого влияния на культуру. За ней последовал подъем независимых студий и кинотеатров, что в конечном счете привело к переосмыслению процесса создания американского кино и самой его сути. Согласимся, что в этой великой трансформации присутствовали и другие факторы (изменились взгляды публики, появилась конкуренция со стороны телевидения), но без разграничения, осуществленного благодаря решению Paramount, неизвестно, завершились бы долгие годы киноцензуры Кодекса Хейса так, как это получилось.

Как я уже неоднократно доказывал, в информационных индустриях имеются определенные моменты, которые делают неадекватными традиционные подсчеты эффективности, лежащие в основе большинства регуляторных мер. Самый вопиющий недостаток — это привычка чиновников-антимонополистов настаивать на том, что конкуренция страдает, когда присутствует влияние на цены (проблема «фиксирования цен»). На деле же не все пагубные объединения приводят к повышению потребительских цен. Мы помним, что Кинотрест в 1908 г. держал цены на низком уровне, поскольку отсекал от рынка более сложное кинопроизводство, например фильмы с развитыми сюжетами и картины длиной больше 20 минут. Вред был виден не столько по экономическим показателям, сколько по развитию кино как отрасли и как искусства.

AT&T тоже держала на низком уровне цены для простых людей, по крайней мере согласно ее собственным подсчетам, потому что управляла эффективной системой и брала больше с корпоративных клиентов и за звонки по межгороду. Но после того как правительство предприняло решительные шаги, чтобы раздробить телефонную монополию, на рынок обрушились многочисленные волны инноваций, начиная с голосовой почты и заканчивая интернетом. И только тогда стало понятно, насколько катастрофически Bell задерживала прогресс. Однако успех раздробления заслоняет от нас неудачу регуляторной системы. Государство решилось на этот шаг с огромным опозданием, и не по каким-то особым объективным подсчетам убытков, а из-за отчаяния от неизменного высокомерия Bell. В отсутствие четких стандартов реакции на антиконкурентное поведение, применение Акта Шермана — относительно редкий и крайний шаг — в основном является произвольным, в отличие от большинства реакций на нарушение федерального закона. И поэтому, будучи мощным противоядием от монополии, он никак не может претендовать на надежность и гарантию от ошибок.

Распад Bell, инициированый кабинетом Никсона и завершенный при Рейгане Министерством юстиции, следует признать самой яркой атакой на интегрированный информационный бизнес в американской истории. Ведь она не только разбила гигантскую отрасль на куски: сопутствующие правила и распоряжения Федеральной комиссии по связи также запрещали вновь образованным фирмам (неизбежным монополистам в своих регионах) доминировать в новых отраслях, родившихся из телефонных сетей. Следовательно, к 1984 г. американские коммуникации находились в процессе самого бескомпромиссного и радикального разграничительного управления, который мы когда-либо видели до или после этого момента. Неслучайно, что период, который наступил затем, ознаменовал собой самый великий и самый долгий подъем в истории информационных отраслей.

Мудрость Принципа разграничения много раз доказывалась в США и в других странах мира, и его самых важных сторонников в США можно встретить как среди демократов, так и среди республиканцев. Тем не менее с начала столетия мы наблюдаем, как идеология все больше коснеет: на фоне выросшей популярности либертарианцев от экономики выступления против регулирования, некогда бывшие совершенно оправданной реакцией на удушающее и чрезмерное вмешательство государства в различные секторы экономики, стали теперь деспотической догмой. Любой призыв к разграничению в лучшем случае представляется теперь необдуманной угрозой целостности свободного рынка, а в худшем — злостным покушением на экономическую свободу. Такой взгляд не принимает во внимание историческую очевидность, демонстрирующую, что разграничения стимулируют экономический рост и свободные рынки, не говоря уже о служении общественным интересам в нематериальном отношении. Джереми Филипс написал в своей рецензии на эту книгу в Wall Street Journal, что разграничительный курс «сдержит развитие инноваций, установит произвольные разграничения и защитит лидеров отрасли». Аналогично Economist доказывает, что любой Принцип разграничения «обернулся бы огромными экономическими потерями». Но достаточно вспомнить историю, чтобы убедиться: огромные потери приносят не разграничения, а ситуации, когда их не удалось осуществить.

Активная политика невмешательства приведет к предсказуемому результату: возврат к застойным монополиям, охватывающим информационную экономику, которые на этот раз уже не так обременены чувством общественного долга. Тем не менее есть одно обоснованное тревожное соображение касательно разграничения, заслуживающее отдельного рассмотрения хотя бы из-за того, что феномен регуляторной ловушки время от времени усугубляет проблему отраслевой концентрации. Как можно уберечь сами разграничительные меры от превращения в еще одного регуляторного покровителя монополии? Учитывая практически непреодолимую мощь государства, нам даже не нужно повторять старые рассказы о злодействе «правительственных бюрократов», чтобы осознавать: порой лечение оказывается хуже самой болезни.

Это проясняет важность третьего Принципа регуляторных разграничений — поддержание спасительной дистанции между отраслью и государством, даже когда власти претворяют в жизнь необходимые разграничительные меры внутри данной индустрии. Ключ к этой задаче — не сближать государство и отрасль, которую оно предназначено уравновешивать.

Первое положение регуляторного разграничения таково: как правило, у правительства лучше получаются запреты, чем различные схемы выдачи разрешений и дарование монопольных прав. Как однажды сказал профессор Чарльз Фрайд, «заповедь “Не убий” — куда более четкий и абсолютный приказ, чем “Возлюби ближнего своего, как самого себя”, и его гораздо легче осуществить». Список правил, за которым стоят следственные и судебные органы, элементарно сложнее использовать в игре в свою пользу и во вред конкурентам. На более человеческом уровне он ставит государственных юристов, контролирующих отрасль, в антагонистическую, псевдообвинительную позицию, в результате чего естественным образом возникает определенная дистанция. В то время как антимонопольное законодательство переживало свои взлеты и падения, сама культура более жестких антимонопольных чиновников, начиная от борцов с монополиями прошлых периодов, представляется правильной.

Враждебное лицо запрещающего антимонопольного режима резко отличается от неизбежно комфортных отношений, которые складываются в системе правительственных разрешений, дарования особых прав или других схем, которые всегда рискуют стать инструментом подавления конкуренции. Все они в долгосрочной перспективе могут привести и действительно приводят к тому, что создается, так сказать, частная регуляторная сила. По сути, такие регуляторы поставлены в положение, где их задача — способствовать хорошей работе схем в пользу отрасли, а это вступает в противоречие с представлением о правительстве как о противодействующей силе. Если отсутствуют враждебные отношения, то не появляется естественной дистанции, и регуляторы становятся друзьями отрасли, как и законодатели, и работают вместе, чтобы защитить отрасль от всего, что ей мешает.

Эта регуляторная ловушка — едва ли новое открытие, но важно понимать, что она в большей или меньшей степени зависит от регуляторной культуры и роли, которую предлагается играть правительственным юристам. В этой книге множество примеров того, как регуляторные схемы оказались неверными, но самым очевидным примером остается решение федерального правительства в 1927 г. создать систему разрешений на радиочастоты. Это решение и все последующие в данном русле (даже реформы, якобы направленные на поддержку рынка, как, например, аукционы) создали поддерживаемую правительством частную власть над радиоволнами, для устранения которой потребовались десятки лет.

Второе положение регуляторного разграничения имеет отношение к мерам реагирования, и здесь мы принимаем традиционное предпочтение антимонопольных чиновников в пользу структурных, а не поведенческих мер. Это означает раздробление чересчур разросшихся компаний, противодействие слияниям и, в некоторых случаях, запрет выхода компаний на определенные рынки. Благодаря раздроблению разграничение осуществляется независимо от того, насколько эффективна текущая регуляторная схема, — результаты налицо.

Конечно, структурные меры, по общему согласию, остаются крайним шагом, и, учитывая уникальную власть государства, так и должно быть. Отраслевую концентрацию следует насильно разбивать, только когда более консервативные меры исчерпали себя. Однако без этой высшей угрозы более консервативный подход имеет мало шансов на успех. Та же самая брезгливость, которая уже практически вынесла раздробление за пределы инструментария регуляторов, также привела к тому, что среди менее радикальных вариантов оказалось больше пряников, нежели кнутов. Схемы, призванные стимулировать или оберегать конкуренцию, или, что еще опаснее, новые документы, предназначенные в поддержку конкуренции, мало помогают ограничить монополиста, но создают для него новые способы погубить своих соперников.

Хотя государству принадлежит критически важная роль в качестве преграды и противовеса бизнесу, основные надежды на внедрение активного режима разграничений все же связаны не с правительством. Копнув глубже, мы обнаружим этический принцип, которого требует общество и который воплощается в нормах поведения внутри отрасли. Он так же важен, как и всякий другой регуляторный принцип (осуществляемый либо кнутом, либо пряником). Возможно, это покажется маловероятным, а то и безнадежно наивным, но бывают ситуации, когда общественное осуждение может стоить компании так же дорого, как крупные штрафы или судебное разбирательство. (Например, представьте себе, что производителя детского аспирина уличили в фальсификации товара: на компании будет поставлен крест еще до того, как документы по делу попадут в первую инстанцию.) Чтобы закон по-настоящему укоренился, очень важно его соответствие тому, что в обществе считается верным и справедливым.

Когда речь идет о действиях корпораций, имеющих дело с созданием или передачей информации (в отличие от компаний, которые занимаются обычными товарами), общество, пожалуй, склонно более открыто выражать свое мнение и критику. Никогда еще это не проявлялось так ярко, как в эпоху интернета, когда потоки информации стали еще более тесно и неразрывно связаны с жизнью личности. (Вспомним реакцию в первой половине 2011 г. на взлом и последующее отключение сети Sony Playstation — при всем уважении к любителям игры Mortal Kombat, ее едва ли можно назвать монополией или жизненно важной необходимостью ежедневного использования.) Неписаные нормы, которые стали практически универсальными в XXI в., относятся не только к надежности услуг, но и к крайне порицаемым практикам, таким как блокирование сайтов, фильтрация контента и цензура в широком смысле слова. Поэтому, стоит прозвучать обвинению, что телефонная или кабельная компания блокирует сайты, и она обычно тут же отрицает это или перекладывает ответственность на чиновников низкого уровня. Едва ли сегодня кто-нибудь решится нахально отстаивать свое право блокировать контент или осуществлять цензуру, как делал в прошлом тот же Кинотрест. Только соображениями плохой репутации можно объяснить, почему информационные компании воздерживаются от всевозможного вреда, который они могли бы нанести конкурентам и клиентам. Порой кабельные операторы сохраняют каналы, которые грубый расчет повелел бы заблокировать. Подобным образом Apple, создательница iPhone, подверглась осуждению за блокирование приложений типа Skype из-за того, что они конкурировали с ее собственными услугами, и в итоге ей пришлось уступить давлению общества. Verizon, настоящее дитя Bell, задабривает общественное мнение, объявляя себя «открытой» компанией. Разумеется, мы стали бы свидетелями куда большего количества злоупотреблений, если бы вдобавок к этому не осуществлялась регуляция. Но скорость, с которой компанию может приструнить негативная реакция в СМИ, просто не имеет себе равных.

Нужно помнить, что стремление построить информационную империю не сводится к простой жадности или извращенной мании величия, как у злодеев из саги о Джеймсе Бонде. В истории этих отраслей неизменно наблюдаются идеализм и утопическое мышление, даже если они периодически воплощаются не самым лучшим образом. Мотивация информационных магнатов почти никогда не ограничивается тщеславием и продажностью. Дай им волю, и мы бы сейчас не обсуждали достоинства открытых систем по сравнению с закрытыми — жребий был бы давно брошен. Что бы общего они ни имели с хозяевами промышленных отраслей прошлого, магнаты этой породы не настроены губить своих работников и отравлять реки. Бизнесмены с Уолл-стрит, возможно, превратили доверие и ответственность в выбор глупцов, но Кремниевая долина пока не обнаруживает склонности к подобному. В целом властелины информации еще не избавились от лучших сторон своей природы. Если римская концепция добродетельного правления где-то и воспроизводится, так это здесь — таким образом, у нас есть законный повод для оптимизма. Ведь неважно, сколько регуляторных оков нам удастся наложить: все равно люди, управляющие сегодняшними и завтрашними информационными империями, будут неизбежно иметь огромную власть над тем, насколько свободно мы сможем самовыражаться.

Но добродетель без восхищения сохранять тяжелее всего. Поэтому крайне важна энергичная культивация «информационной морали» в широком общественном мнении. Мы всегда были заинтересованной стороной в судьбе информационных империй, но сегодня это еще более очевидно, чем раньше. Возможно, причина в том, что в определенном смысле мы сами превратились в «киборгов», которых придумали первопроходцы компьютерной сферы: наши портативные устройства стали почти что нашими протезами, а наши инструменты — частью нас самих. Сегодня, как никогда ранее, технология стала персональной. Отсюда и происходит общее убеждение, что блокировать контент неправильно, а студии не должны подвергать фильмы цензуре, если те касаются болезненных тем. И это убеждение сыграет бо́льшую роль в сохранении нашей свободы, чем целая армия регуляторов.

 

Действительно ли наша эпоха другая?

Здесь, в самом конце книги, нужно вернуться к большому вопросу, поставленному в начале: правда ли, что с интернетом все окажется иначе? Или ему суждено преобразоваться в несколько гигантских многоуровневых монополий, которые будут иметь полный контроль над тем, что мы видим и слышим? А может, во Всемирной сети от рождения заложено качество, которое выведет ее — и нас вместе с ней — на другую дорогу?

«Цифровой рубильник переключен, и теперь все поменялось», — пишет Скотт Вулли в своей рецензии на эту книгу в Fortune. Этот ответ отражает расхожее мнение, особенно в Кремниевой долине. С приходом интернета мы спасены, и теперь, словно после воскрешения Христа, мир никогда не будет прежним.

И все же утверждение об исключительности интернета не так однозначно. Эта книга демонстрирует одну важную вещь: на протяжении долгого времени конкуренция в информационных отраслях была скорее исключением, а вот монополия — правилом. Кроме коротких периодов открытости, порожденных новыми изобретениями или антимонопольным раздроблением, историю делали доминирующие гиганты. Есть большие основания полагать, что ничто не ново в этом мире и великая Всемирная сеть так же подвержена монополизации, как и ее предшественники.

Теория Кремниевой долины, классический шумпетерский вариант, предполагает, что мы прошли этот этап, потому что сегодня у нас есть целая социальная группа профессиональных предпринимателей-компьютерщиков, которые в союзе с состоятельными венчурными инвесторами имеют возможности и неутолимое желание бросать вызов стагнирующим монополиям и существующему порядку вещей, ведя вечную борьбу за вечный мир. Согласно этой теории, каждый месяц появляются новые соперники и какая-либо компания не может долго доминировать на рынке. Ведь то был XX в., а сегодня — уже XXI.

И все же действительно ли ситуация так уж поменялась? При всей своей уникальности интернет, как любая сеть, подвержен законам сетевой экономики, а они гласят: централизованный контроль приводит к росту эффективности. Главная история XX в. — экономия масштаба — уже разворачивается в новом столетии. AT&T и ее порой союзник, порой соперник Verizon, старающиеся консолидировать беспроводную связь, стремятся доказать: крупные сети под единым контролем естественным образом приведут к увеличению скорости и лучшему покрытию сети. (В отличие от них, потенциальные преимущества открытости остаются умозрительными: как мы можем рассчитать упущенную прибыль от инноваций, которые не реализованы, или от теории, которая не получила распространения, или от песни, которую никто не послушал?)

Еще важнее преимуществ экономии и функциональности является основополагающий принцип сетевой экономики — так называемый сетевой эффект, или сетевая экстерналия. Это простая, но мощная идея: в отличие от львиной доли продуктов, сеть становится тем ценнее, чем больше людей ее используют. Никто не будет регистрироваться в социальной сети, если там нет других пользователей. А сеть, которой пользуются все, стоит несоизмеримо больше, чем суммарная стоимость сотни сетей поменьше, общее количество пользователей которых равняется аудитории первой сети. Таким образом, рост сети больше влияет на стоимость, чем просто продажа обычных товаров. Это способ сетевого самоукрепления и даже самосовершенствования. Анализируя триллионы запросов, Google постоянно оттачивает свою поисковую систему, с каждым днем все лучше — лучше, чем все ее конкуренты, — понимая, что́ на самом деле ищут люди.

Сетевой эффект только усилился под влиянием фактора глобальных рынков. Какой бы ни была власть монополий в национальном масштабе, именно потенциальный выход на мировые миллиардные рынки наиболее прямо связан с заоблачной стоимостью интернет-гигантов. Чисто теоретически существует момент, когда на преимущества масштаба начинает влиять закон убывающей доходности, но, видимо, мы его пока не достигли. А Google, Facebook и им подобные еще не получили тяжелых уроков от иностранных регуляторов или конкурентов, несмотря на относительную суровость регуляторов конкуренции в Европе и на намерение Китая создать собственных интернет-исполинов. По большей части американские компании ведут бизнес, где хотят, в то время как только горстка неамериканских игроков оказались достаточно крепкими, и уж совсем немногие смогли бросить вызов американскому доминированию в интернете.

И все же тот факт, что риск монополии присущ интернету, как любой другой сети, нельзя считать исчерпывающим ответом на вопрос, действительно ли он другой. Вопрос будущего интернета не в том, возможна ли монополия (в ряде случаев мы уже наблюдали, что это очевидно), а в том, как долго может продержаться сконцентрированная власть. Возможно, разница между настоящим и прошлым в том, что монополии XX в. были долгожителями. Вспомним, например, что господство AT&T в сфере телефонной связи длилось почти 70 лет, примерно с 1914 г. и до распада в 1984-м. Голливудские киностудии фактически захватили власть над американским кинематографом в 1930-х гг. и по сей день остаются лидерами.

По моему мнению, мы просто не знаем, сколько могут жить монополии в эпоху интернета. Да, многие интернет-компании, к прискорбию, оказались смертными или даже подверженными ужасному недугу (AOL как самый яркий пример), причем в относительно молодом возрасте. Но когда ресурсом является информация, продолжительность жизни монополии потенциально огромна, и ее всегда сложно предсказать заранее. И, более того, этот момент слишком важен, чтобы просто принимать его на веру.

По правде говоря, мы не стали бы так уж возражать против монополии, если бы ее срок был ограничен. Господство одной компании обычно бывает благотворным или даже великим в краткосрочной перспективе, но оказывается пагубным вплоть до убийственного в перспективе долгосрочной. Мы неспроста восхищаемся начинающими монополиями: на какое-то время они гарантируют огромное удобство, мощную экономию и завораживающие инновации. Молодая монополия обычно связана с золотым веком технологии. Кроме того, монополии порождают невероятную прибыль, которую можно вкладывать в расширение, исследования и даже в общественные проекты: так, AT&T протянула провода по всей стране и изобрела транзистор, а Google отсканировала библиотеки.

Проблема заключается в том, что, подобно ветеранам Конгресса или африканским диктаторам, доминирующие компании редко способны красиво уйти со сцены, когда их пьеса подошла к финалу. Перед лицом упадка они начинают делать все, что в их силах, чтобы отсрочить неминуемый конец. А в это время все остальные страдают — пусть не всегда прямо, но это сказывается в виде потерянного бизнеса, который не может взять старт, в виде задержки роста, и, самое главное, в виде общего застоя технологии и торговли.

Если бы только существовал способ наслаждаться краткосрочными преимуществами монополии без ее долгосрочного угнетения! Именно в этом и заключается цель Принципа разграничения — сделать так, чтобы это стало возможно.

Не дать монополистам естественного прибежища, а фактически неприступной крепости в форме интеграции, — и тогда даже самые успешные останутся подвержены законам конкуренции. Они всегда будут вынуждены оглядываться на соперников, потому что будут знать: ничто не защитит их от поражения в тот момент, когда они достигнут своего технологического предела. Учитывая естественное превосходство монополиста в ресурсах, устойчивый динамизм рыночной ситуации — едва ли слишком большое требование в обмен на то, чтобы оставаться на вершине.

И наконец, как насчет отдельного пользователя, который благодаря компьютерной революции получил такую власть, как никогда ранее? В эпоху, когда всем управляет личный выбор, может ли быть, чтобы мы оказались в опасности беспрецедентного захвата власти над информацией? И вообще, может быть, мы принимаем и даже приветствуем информационные империи?

При ближайшем рассмотрении оказывается, что ответ лежит не в сфере темного подсознательного влечения к размеру и власти, а в области импульса куда более тривиального: бесспорного предпочтения удобства практически всем остальным соображениям, когда это касается информационных инструментов. В случае с пивом или машиной ваш выбор может быть продиктован личными вкусами. Но с сетями наш единственный вкус — это удобство, а оно приходит с размером. Выбирая самые удобные варианты, мы коллективно уступаем власть большим компаниям, и этот процесс состоит из цепочки маленьких выборов, об итоговых последствиях которых мы вряд ли задумываемся. Привычки формируют рынки куда сильнее, чем законы.

Важность этого эффекта все больше возрастает, по мере того как наша жажда информации становится почти неутолимой. Мы едва ли снова превратимся в общество, для которого электронная информация — всего лишь приложение к ежедневной жизни. Наше общее пристрастие к преимуществам двигателя внутреннего сгорания привело к потребности в топливе, которую мы уже не в состоянии удовлетворять. Аналогичным образом зависимость от смартфонов, ноутбуков и прочих устройств привела нас к тому моменту, когда наш неутолимый спрос на широкополосные каналы связи — новое черное золото — сделал нас уязвимыми. Давайте же защищать себя от воли тех, кто стремится к доминированию над ресурсами, без которых мы не можем обойтись. Информационный век дал нам выбор. Но если мы не воспользуемся моментом, чтобы уберечь свою свободу и самостоятельность, то у нас уже не останется права винить в потере тех, кто может обогатиться, забрав их у нас так, как предсказывает история.