#img_5.jpg

1

Поезд пришел в Козлов после полуночи. Разбудил Сибирцева щеголеватый адъютант в черной коже, перетянутый скрипучими черными ремнями. У него было пухлое, розовощекое, совсем юношеское лицо с кокетливыми усиками и вид отлично выспавшегося человека. Не зная его, можно было бы подумать, что этот человек — самый обыкновенный штабной адъютантишка времен недавней империалистической, не нюхавший пороха, но явно бравирующий своей завидной выправкой. Но в том-то и дело, что Сибирцев хорошо знал Михеева. Даже слишком хорошо. Знал по Харбину, по станции Маньчжурия, где нынче окопался «истинный сын трудового крестьянства» есаул Семенов, возведенный Колчаком в чин генерал-лейтенанта. Сказал тогда Михеев, что вот, мол, спит и видит себя новоиспеченный генерал в Москве белокаменной под перезвон всех сорока сороков. Спит и видит. А они с Сибирцевым именно поэтому и не могут спать, не пришла еще пора их спокойных ночей. Да, обманчива бывает внешность.

Сибирцев с завистью смотрел в чистые улыбающиеся глаза и не замечал в них ни капельки сна или усталости. Таков уж был Михеев.

— Вставай, вставай, — тормошил Михеев, — царствие небесное проспишь, господин прапорщик.

— Сам ты прапорщик, — лениво огрызнулся Сибирцев и с наслаждением потянулся на свежих жестковатых простынях, радуясь остаткам сна и словно догадываясь, что подобное счастье может не повториться. Не будет больше ни литерного вагона, ни свежих простыней, ни упоительного наслаждения быть самим собой.

— А что в этом позорного? — широко улыбнулся Михеев. — Я, ваше благородие, горжусь тем, что в рядах доблестных российских войск имел чин прапора. Уж чего-чего, а первая-то пуля всегда твоя. Разве не так?

— Да, храбрости вам не занимать. Умишка бы... — Сибирцев рывком поднялся, едва не стукнувшись теменем в верхнюю полку.

— Ну, насчет умишка, товарищ бывший эсер, — капризно надул губы Михеев, — тут вы, конечно, правы. Уж вы-то вовремя оценили ситуацию. Хотя, кто знает, были бы у верховного наверняка в чине полковника. Генерала — нет, не потянете. Там, знаете ли, порода нужна. Или уж как наш с вами есаул: «Без доклада не входить, а то выпорю». Во! А у вас какая порода? Лапоть вы сибирский.

— Ладно, лапоть так лапоть, — усмехнулся Сибирцев. — Где мы, в Козлове?

— Да, — сразу становясь серьезным, сказал Михеев. — Давай-ка, Мишель, одевайся побыстрей, Мартин Янович ждет.

Он присел на соседнюю полку и, вынув из внутреннего кармана кожанки металлическую пилку, стал тщательно подтачивать ногти.

— Значит, расстаемся с вами, ваше благородие, — задумчиво сказал он. — Хоть вспоминать-то будете?.. Хотя зачем? Воспоминания только отягощают нашу и без того суматошную жизнь. Думать наперед мешают. А мы с вами — старые боевые кони. И скакать еще, и скакать...

«Почему расстаемся? — вдруг дошло до сознания Сибирцева. — Видно, Михеев что-то знает. Но не говорит. Значит, не может...»

— Что это тебя на сантименты потянуло? — чуть дрогнувшим голосом спросил Сибирцев, обеспокоенно думая, какие новые загадки подкинула ему нынче судьба.

— Так ведь... вот живешь, живешь и... расстаешься. И будет ли новая встреча, кто знает... А хорошо мы поработали. Без похвальбы, хорошо...

Он замолчал, исподлобья поглядывая, как Сибирцев одевается, закручивает портянки.

— Сапоги-то худые... — вдруг пробормотал Михеев. — А еще топать и топать... Знаешь что, Мишель? — решительно сказал он. — Возьми-ка мои. Размер у нас, помнится, одинаковый. — И он тут же стал стягивать свой надраенный до блеска сапог.

— Ты что, спятил? — Сибирцев недоуменно поглядел на Михеева. — Не валяй дурака.

— Делай, что говорю, — словно обозлился Михеев. — Я ему, может, жизнью обязан, а он про какие-то вшивые сапоги. Бред собачий. Надевай! Давай сюда свои, до Москвы не развалятся, а там уж как-нибудь обойдусь. У контры реквизирую. Это ты у нас человек высоких принципов, а мне что? Или на худой конец, жена какого-нибудь богатого контрика подарит. За ласку. Они за ласку что хочешь... А ты — сапоги. Да шучу, — так же серьезно, без улыбки добавил он. — Не делай страшные глаза. Это ты для своих бандитов прибереги. Неужели ты полагаешь, что в Москве для меня пары сапог не найдется? На той же Сухаревке. Или Хитровке.

Сапоги Михеева удобно и плотно сидели на ноге. Сибирцев встал, с удовольствием притопнул каблуками по полу, затянул на поясе ремень и с неловкой признательностью взглянул на Михеева, на свои старые разбитые сапоги.

— Вот, значит, как, — смущенно сказал он. — За сапоги, брат, спасибо. В самый, что называется, раз сапоги.

— Ладно, — отмахнулся Михеев. — Ступай давай. Я тебя потом провожу.

Потирая виски, Сибирцев вышел в коридор и прошел в середину вагона, в просторный салон особоуполномоченного ЧК. Он даже зажмурился от яркого света, заливавшего плотно зашторенное помещение. Вытянулся у дверей по стойке «смирно» и хотел было доложить о приходе, но Мартин Янович, бородатый великан, стремительно поднялся из-за стола, заваленного письмами и какими-то документами, поверх которых, свисая на пол, лежала большая карта. Сибирцев сам был росту немалого, но перед Мартином Яновичем всякий раз чувствовал себя подростком.

— Явился, богатырь? — без тени иронии, четко выговаривая слова, сказал особоуполномоченный. — Проходи, пожалуйста. Садись вот здесь. — Он показал на широкое мягкое кресло, не совсем вязавшееся со строгой рабочей обстановкой кабинета. — Давай будем говорить.

Он снова сел за стол, положил длинные руки с широкими кистями на карту.

— Наш план, — начал он после недолгой паузы, — несколько будет изменяться. Временно.

Его жесткое, словно вырубленное из камня лицо, глубокие и пронзительные глаза источали силу и власть. Сибирцев с сожалением подумал, что уж его-то собственная физиономия наверняка такого впечатления не производит, особенно теперь, после сна. Да еще это кресло — мягкое, расслабляющее. Он попробовал выпрямиться, но кресло словно не отпускало. Так и хотелось закинуть ногу на ногу.

— Здесь, — продолжал, по-прежнему глядя в упор, Мартин Янович, — я уже имел беседу с председателем губчека. Он, конечно, жаловался, что положение в губернии тяжелое. Коммунистов мало. Просил помощи.

«Вот оно что!» — сообразил Сибирцев.

От Мартина Яновича не укрылась догадка Сибирцева.

— Ты, Михаил Александрович, следует полагать, уже понял, о чем будет разговор. Правильно. Мы должны помочь губернии. — Он встал, прошелся по ковру, остановился рядом с Сибирцевым. Тот приподнялся.

— Сиди, — приказал Мартин Янович. — Положение в губернии таково. — Он снова стал медленно прохаживаться по салону, явно тесному для него. Поскрипывали сапоги, поскрипывали ремни портупеи, четко и тяжело, с металлической резкостью падали слова особоуполномоченного...

В глубоких снегах, морозах и метелях ушел двадцатый год. Ушел страшный двадцатый с его небывалой засухой, захватившей половину России. Смерть, разорение, мятущиеся, измученные люди, штурмующие проходящие поезда. Все что угодно, лишь бы уехать, уйти, уползти. Сдвинулась с места и покатилась, поползла в разные стороны огромная страна. И не было, казалось, силы, способной сдержать этот отчаянный исход. Хлеба, дайте хлеба...

А хлеб был. Только брать его приходилось с бою, с выстрелами и кровью, с ночными пожарами в полнеба, ценой гибели многих товарищей-продотрядовцев.

Сибирцев знал о великой беде. Знал потому, что сам в течение последнего года отправлял из Иркутска эшелоны с зерном и мороженым мясом, рыбой и одеждой.

Он представлял себе общую картину трагедии, но, как теперь понял, представлял слишком общо. Истинное положение он стал понимать лишь сейчас.

— Добавь к этому, — говорил Мартин Янович, — что сознательный пролетариат составляет в губерниях явное меньшинство. Разорение коснулось в первую очередь крестьянской собственности. Добавь сюда повстанческий элемент, который появился в результате демобилизации армии. Наши враги не ждут, когда мы выправим положение, потому что голод для них — средство политической борьбы. У них есть оружие. Много оружия. Еще вчера у них был Кронштадт.

— Был! — вырвалось у Сибирцева.

— Да, был, — в глазах Мартина Яновича мелькнуло торжество. — Мятеж подавлен. Но... — взгляд его посуровел, и он сказал после короткой паузы: — Это стоило большой крови. Кто может оценить стоимость крови?..

Сибирцев перевел дыхание. Ему стали окончательно ясны причины резкой смены маршрута. Значит, теперь Тамбов... Что он знает о Тамбове? Богатые жирные земли. Богатые поместья... Яша Сивачев был родом отсюда, из Моршанского уезда... Погруженный в свои мысли, он не сразу понял, о чем говорит Мартин Янович. Только слова «Феликс Эдмундович» заставили его сосредоточиться и виновато взглянуть на особоуполномоченного.

— ...уже указывал на несостоятельность принципа окружения бандитов небольшими силами. — Мартин Янович медленно вышагивал по ковру и словно забивал гвозди короткими ударами кулака. — Необходимо изменить как организацию, так и тактику борьбы с бандитизмом. На этот счет есть прямое указание Орловскому военному округу. Не разрозненные действия отдельных отрядов, а сильные маневренные группы, которые должны постоянно преследовать бандитов до полного их уничтожения. Только что мы ликвидировали кулацкое восстание Колесникова в Воронежской губернии, но остатки его шайки бежали сюда, к Антонову. Уничтожили банду Вакулина на Дону, но и его недобитые бандиты пришли к Антонову. К нему стягиваются кулаки, эсеры, дезертиры, сгоняется силой крестьянская масса. Идейное руководство восстанием осуществляет так называемый «Союз трудового крестьянства». Можно себе представить, какое это трудовое крестьянство. Но за всем чувствуется рука небезызвестного Виктора Чернова. Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Еще бы! Бессменный член ЦК партии эсеров.

— Вот так. В настоящее время, по нашим сведениям, антоновская армия насчитывает около пятидесяти тысяч сабель и штыков, имеет свои полки, свою контрразведку, агентуру. Что же получается? По вине нерадивых губисполкомщиков и чекистов Феликс Эдмундович еще в прошлом октябре, то есть полгода назад, получил ложные сведения и докладывал о разгроме кулацко-эсеровского мятежа в Тамбовской губернии, а Антонов в это время, отсиживаясь в лесах, укрепил свои банды и теперь разоружает наши мелкие воинские части, милицию, перерезает железные дороги, забирает зерно и скот, зверски убивает коммунистов и советских работников. Положение нетерпимое. Мне не надо объяснять тебе, Михаил Александрович, какое нетерпимое положение. У тебя есть опыт, партия знает тебя и верит. Мандат, все главные сведения и инструкции — в этом пакете, — Мартин Янович достал из-под карты на столе объемистый пакет и протянул его Сибирцеву. — Иди к себе, ознакомься. Вопросы потом. Времени есть один час...

2

Ушел поезд перед рассветом. Ушел, унося с собой тепло и уют литерного вагона. Растаял в предутренней дымке фонарь на площадке последней теплушки, развеялась паровозная гарь. Некоторое время Сибирцеву еще казалось, что он различает высокую стройную фигуру Михеева, стоящего на подножке литерного вагона, а потом и это видение пропало. Сама по себе рассеялась толпа, осаждавшая поезд, ушла охрана.

Сибирцев огляделся. Прямо перед ним возвышалась темная масса вокзала. В редких незаколоченных окнах его дрожали слабые отсветы — вероятно, от керосиновых ламп. Близко от Сибирцева хлопнула дверь, и в светлом проеме на миг обозначился силуэт мужчины с каким-то странным сооружением на голове.

Сибирцев вскинул на плечо свой тощий вещевой мешок и пошел к той двери.

Взбудораженная отходом поезда людская масса снова обреченно устраивалась на каменном полу зала для пассажиров, на редких скамьях, подоконниках. Едко дымили самокрутки, слышался возбужденный, постепенно стихающий гомон.

На вошедшего Сибирцева никто не обратил внимания. Был он еще одним не уехавшим неизвестно куда и вынужденным теперь ждать неизвестно какого счастливого случая. Так, скользнуло по нему несколько взглядов, ну разве что привлекли внимание его добротный черный полушубок и начищенные справные сапоги. Но и эти взгляды равнодушно погасли. Перешагивая через лежащих на полу людей, Сибирцев добрался до окошка кассы и негромко спросил сонного, небритого кассира в дореволюционной форменной фуражке, как пройти в транспортную ЧК. Тот, позевывая, объяснил, что надо в соседнюю дверь с перрона.

Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, Сибирцев скосил глаза, медленно повернулся и увидел мужика, укутанного в непомерно большую для него солдатскую шинель. Он сидел неподалеку на подоконнике и, слюнявя клок газеты, скручивал цигарку. Заметив движение Сибирцева, поспешно отвернулся. На голове мужика был надет бесформенный лисий малахай, из-под которого торчали концы какого-то идиотского яркого бабьего платка. Похоже, что это его силуэт мелькнул в двери, подумал Сибирцев и откровенно широко зевнул. Мог он слышать вопрос к кассиру? Судя по всему, нет. Однако Сибирцев еще постоял недолго, лениво разглядывая пассажиров, а после так же лениво побрел к выходу.

На улице он расстегнул полушубок, с наслаждением вдохнул свежий воздух и окончательно понял, что все, что было, безвозвратно прошло. И снова, как уже случалось не раз, надо начинать с нуля. Он постоял, прислушиваясь к тишине, и шагнул в соседнюю дверь.

Молоденький дежурный в потертой кожаной тужурке, с огромным маузером в новой лаковой кобуре, висевшей на ремне через плечо, привстал было при его появлении, однако крепко ему, видимо, хотелось спать, потому что он тут же сел на место и подпер кулаками подбородок. Не обращая пока внимания на его вопросительный взгляд, Сибирцев прошел к столу, сел напротив, поставив вещмешок у ног, огляделся.

В помещении больше никого не было. Только за плотно закрытой дверью в глубине комнаты слышались приглушенные голоса.

— Начальство еще здесь или укатило? — спросил Сибирцев со спокойной усмешкой.

— А ты сам кто такой? — в свою очередь задал вопрос дежурный.

— Много будешь знать... Так где его найти?

Уверенный тон Сибирцева успокоил дежурного.

— Они все тут были, — сказал он, потирая по-детски глаз кулаком, — но скорей всего теперь уехали, как поезд ушел. Домой поехали, куда ж еще?

— Та-ак, — протянул Сибирцев. — Ну-ка, давай, брат, покрути свою машину, — он показал рукой на телефонный аппарат, — да соедини меня с Нырковым.

Названная фамилия окончательно убедила дежурного, что перед ним какое-то неизвестное ему начальство. Он послушно завертел ручкой аппарата, долго дул в рожок микрофона. Наконец станция отозвалась.

— Семнадцатый мне! — потребовал дежурный. — Семнадцатый, говорю!

— Полегче, полегче, — Сибирцев положил ему ладонь на плечо. — Так, брат, ты весь вокзал всполошишь.

Он забрал рожок, прижал к уху наушник и услышал далекий хриплый голос:

— Нырков у аппарата. Кто это?

— Я это, Нырков. Гость с поезда. Что ж не дождался? Ищи тебя, видишь ли, по всему городу.

— Виноват, товарищ, — сразу сообразил, о чем идет речь, Нырков. — Я велю дежурному проводить тебя. Чтоб дал охрану.

— Ну какой мне резон таскаться по городу? Ты давай-ка подходи сюда, обсудим ситуацию и решим, как жить дальше. А что не дождался — сам виноват. Спал бы уже себе спокойно.

Сибирцев услышал что-то неразборчивое, и станция дала отбой.

Разговор Сибирцева с Нырковым произвел благоприятное впечатление на дежурного. Он вышел в соседнюю комнату, где слышались голоса, и вернулся с закопченным чайником. Потом достал из тумбочки стола две кружки, дунул в них, сыпанул из кулька по щепотке мелкой розоватой стружки и залил ее кипятком.

— Морковь, — объяснил он, увидев вопросительный взгляд Сибирцева.

— А-а, не пробовал. Мы брусничный лист заваривали. Душистый чай получался... Охрана? — Сибирцев кивнул на дверь.

— Она. Все у нас там. И арестованных держим.

— Устрой-ка ты для меня, брат, небольшую проверочку. Этак аккуратно пусть пройдут по залу, посмотрят документы у одного, другого и особо обратят внимание, но без навязчивости, на мужика в рыжем малахае. И бабий платок под ним повязан. Яркий такой платок. И шинель не по росту. На подоконнике он сидел, неподалеку от кассы.

— Сейчас распоряжусь, — с готовностью отозвался дежурный и ушел в другую комнату. Через минуту оттуда появились двое солдат и протопали к выходу.

— Аккуратно и без навязчивости, — крикнул им вдогонку дежурный.

Сибирцев усмехнулся, взял протянутую кружку с морковным чаем и стал пить мелкими глотками новый для него напиток. Но вкуса он не ощущал — тревожила какая-то непонятная мысль. Нечеткая, расплывчатая, но беспокойная. Надо было понять ее, а поняв, успокоиться. В чем дело? Мужик этот, что ли? Платок дурацкий. Физиономия красная, сытая. Нет, не знаком. Взгляд его острый, заинтересованный. Может быть, не просто заинтересованный?.. С Михеевым простились еще в купе. Присели на дорогу, помолчали. Вдоль вагона прошла охрана, поглядела, что и как, а за ней вышел и Сибирцев, но с обратной стороны поезда, перешел через пути и выбрался к вокзалу. Не новичок же. Понимает, что к чему. Здесь-то все чисто... Тогда что же?

Сибирцев выпил всю кружку, но так и не понял, что пил. Стуча подковками сапог, вернулась охрана. Старший склонился к дежурному и, исподлобья глядя на Сибирцева, вполголоса сказал:

— Нет там такого мужика.

Дежурный встрепенулся, но, встретившись с глазами Сибирцева, махнул рукой. Ладно, мол, нет так нет. На всякий случай спросил:

— Вы внимательно смотрели?

— А как же? — обиделся было старший.

Дежурный снова махнул рукой:

— Отдыхайте.

«Вот она, загадка», — подумал Сибирцев. Заметив пристальный взгляд дежурного, он поплотнее запахнул полушубок и спросил, снова кивнув на дверь охраны:

— Что-нибудь интересное есть?

Дежурный понял вопрос.

— Нет, ничего особенного. Мешочники, спекулянты. Мелочь. Утром разберемся.

— Мелочь... Ну-ну... Далеко Ныркову добираться?

— С минуты на минуту будет... Да вот он сам.

Дежурный резво вскочил, вытянулся, услыхав быстрые шаги на перроне. Невольно усмехнувшись, поднялся и Сибирцев. В помещение не вошел, а, скорее, вкатился невысокий плотный человек в просторном пальто с вытертым бархатным воротником, какие носили еще недавно провинциальные чиновники, и солдатской папахе. Руки он держал в оттопыренных карманах.

Мельком взглянув на дежурного, вошедший тотчас перевел взгляд на Сибирцева. И, увидев его добродушное, круглое лицо, стремящиеся быть строгими глаза, Сибирцев почувствовал облегчение. Он шагнул навстречу и протянул руку.

— Здравствуй. Извини, что пришлось тревожить.

Нырков сжал его пальцы неожиданно жесткой и сильной ладонью, взял мандат, не садясь прочитал его, сложил и вернул Сибирцеву.

— Здравствуй, — ответил наконец. — Малышев, — не поворачиваясь, сказал дежурному, — ступай к ребятам. Я позову, когда будешь нужен.

Дежурный вышел. Нырков сел на его место, расстегнул пальто, снял папаху, обнажив лысую крупную голову.

— Ну, как прикажешь звать-величать?

— Михаилом, — ответил Сибирцев, тоже садясь.

— Ага, — подтвердил Нырков, — а я, значит, Ильей буду. Что мне надо для тебя сделать?

Сибирцев вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо исписанный листок бумаги и протянул.

— Ситуация мне в общем и целом ясна. Требуется уточнение по ряду пунктов. Я подчеркнул их. Видишь?

— Вижу... Ага. — Нырков покачал головой, почесал мизинцем за ухом. — Глубоко хочешь вспахать.

— Иначе нельзя.

— Чую. Срок какой дашь?

— До первого поезда.

— Круто. Пожалуй, не получится.

— Это почему же не получится?

— Да ведь как сказать? Некоторые думают, что в губернии — там главные дела заворачиваются. А у нас — уезд. Какие, мол, такие особые? Промежду прочим, не где-нибудь, а именно у нас в Козлове известная тебе Мария Александровна Спиридонова в девятьсот шестом вице-губернатора Луженовского ухлопала. Отсюда на каторгу пошла. Очень за это наш Козлов у эсеров-то в чести. Тут осторожный подход нужен. Крепкий мужик у нас. Все у него есть — и хлеб, и скот, и что душе угодно. Кому голод, а кому, сам понимаешь. И за так просто он тебе это дело не отдаст, нет. Он, может, пока и ничейный, а чуть чего — к Александру Степанычу бух в ноги: помоги, мол, большевики одолели продразверсткой. И пошли гулять пожары... А эти твои, — Нырков ткнул пальцем в записку, — сидят себе, посиживают. В учреждения ходят и вроде как ни при чем... Кто-то, может, и ни при чем, да ведь как разобраться-то? Кто прав, кто виноват? Потому и говорю: скоро не получится.

— Ждать не могу.

— Дак это я вон как понимаю... Решили, значит, по-серьезному взяться? Что ж, это пора... По милиции я б тебе уже нынче мог дать материал. Кто еще в курсе?

— Ты.

— Понятно... Возьмешь материалы и — в Тамбов. А мы вроде как уже и не люди, — заговорил он вдруг с обидой. — Мы, значит, так, сами по себе. А ему, — он качнул головой в сторону выходной двери, — может, вовсе и не Тамбов, а Козлов наш поперек горла.

Ему, понял Сибирцев, — это Антонову.

— Нет, ты ответь, где справедливость? Где революционная сознательность? — Нырков произносил букву «р» так, словно ее стояло в слове, по крайней мере, сразу три подряд. — Как настоящий профессиональный кадр, так — дяде. А мне каково? Вон мой кадр! Малышев — вчерашний гимназер. Прошу, умоляю: дайте кадры! А мой собственный профессионализм? Ссылка да Деникин. Это что, опыт?

— У меня примерно такой же, — успокоил его Сибирцев.

— Это ты брось... Такой же... Слушай, Миша, оставайся у меня. Я тебе чего хошь сделаю. Сам к тебе в помощники пойду. Мне же контру брать надо. А с кем ее брать?

— Ну-ну, не прибедняйся.

— А я и не прибедняюсь. Обидно.

— На кого обижаешься-то?

— На кого, на кого... Вон контрика взяли, — снова завелся Нырков. — Полдня бился — и впустую. Нутром чую, что контрик, а доказательств нет. Станешь проверять, неделя уйдет. А где она, эта неделя? Нет ее у меня. На мне вон вся дорога. Чую, что тянется от него ниточка. Может, к самому-самому. А как размотать клубок? Опыт, говоришь...

За окном посветлело.

— Да ты устал поди? — встрепенулся Нырков.

— Нет, ничего. В поезде отоспался... Записку-то убери. Так что ты говорил насчет контрика?

— Егерем он был. У Безобразовых. Жили тут такие помещики — не то князья, не то графы. Митька, младший их, был у Деникина. Это я сам точно знаю. Проверять не надо. После, когда Мамонтов рейд сюда делал, с ним шел. Попил кровушки, бандит. За разорение поместья, значит, мстил. И нынче где-то неподалеку обретается. Почерк его чую. Зверь — не человек. Сам ли он по себе, Антонову ли служит — не знаю, но уверен, ходит он вокруг Козлова, момент ловит. В Тамбове хоть гарнизон, а у меня — узловая станция. Охрана, правда, есть, но ведь мало. И кадры — сам видел. Небось и документов твоих не проверил? Верно говорю?

Сибирцев уклончиво пожал плечами.

— То-то и оно, — огорченно отмахнулся Нырков. — Пушку носить — много ума не надо... Слышь, Михаил, помоги мне хоть Ваньку размотать. Егеря этого. Ведь чую, не зря он появился. А я тебе отдельный вагон дам до Тамбова, что хошь сделаю.

— Ишь ты, брат, вагон, — усомнился Сибирцев. — Знаю я ваши вагоны. Не на крыше — и на том спасибо... А насчет егеря твоего давай подумаем.

— Сейчас я его, — рванулся было из-за стола Нырков, но Сибирцев осадил его.

— Погоди, не мельтешись. Расскажи-ка, брат, поподробнее, что у тебя есть против него.

3

Ивана Стрельцова, бывшего егеря помещиков Безобразовых, неожиданно узнал сам Нырков в вокзальной толчее. Неказистый, тщедушный мужичонка, был он когда-то грозным и опасным стражем хозяйских лесов и вод. Время и революционные бури, казалось, не тронули его. Разве что поредели серые волосы да порыжели от постоянного курения усы. Таким помнил его теперь уже тоже бывший мастер Козловского железнодорожного депо и страстный охотник Илья Нырков. Еще он знал, что Стрельцов исчез с глаз где-то в конце сентября восемнадцатого, когда в Кирсановском уезде поднял восстание начальник милиции Антонов. Восстание разрасталось и по мере приближения Деникина активно пополнялось дезертирами, кулацким элементом. Больше двух лет не было о Стрельцове ни слуху ни духу. Зверствовал в уездах Митька Безобразов, но о егере сведений не поступало. И вот на́ тебе. Сам. Собственной персоной.

Нырков поступил разумно: не стал брать его на вокзале. Проследил лично весь путь до конца и взял буквально у дверей дома врача Медведева, который в этот момент сидел в городской каталажке по подозрению в хищении лекарств из больницы. Цепочка замкнулась. Стрельцов понял, что опознан, сам узнал Ныркова и был преспокойно доставлен на вокзал, в комнату охраны. Но, запертый в тесной камере, вдруг взбунтовался, стал плакать, кричать, требовать, просить, умолять, чтоб отпустили. Мол, девица какая-то помрет, и так уж еле дышит, криком исходит. Толком Нырков так ничего и не понял, а Стрельцов словно впал в прострацию. То плакал, то молчал, глядя куда-то в угол дикими глазами.

Когда Стрельцова ввели, Сибирцев увидел совершенно уничтоженного бедой старика. Плечи и руки его сотрясались от внутренних рыданий, но тусклые глаза оставались сухими. Сибирцев нарочно отсел в темный угол, чтобы на первых порах не привлекать к себе внимания. Стрельцов отрешенно сидел на табуретке посреди комнаты и, опустив голову, глухо постанывал.

— Ну, Ванятка, — строго заговорил Нырков, — давай не тяни. Рассказывай подробно, к кому и зачем шел. Откуда шел. Все говори, как на духу. Цацкаться я с тобой больше не хочу. Пущу в расход, вот как светло станет. И так уж сколько времени потерял.

Стрельцов медленно поднял голову, взглянул в совсем уже светлое окно и вдруг с размаху рухнул на колени перед столом Ныркова.

Нечеловечески воя, он бился лбом об пол и выкрикивал:

— Илья Иванович, милостивец, христом-богом молю, отпусти меня. Помирает ведь... Милостивец, родной ты мой, хоть глаза своей рукой закрою... Отпусти...

У Сибирцева аж мороз по коже прошел — столько было в этом крике отчаяния. Это не игра. Так не играют. Это действительно смерть. И не за себя боится старик, не свою смерть чует — с этой-то он, видно, смирился. С той, другой, смириться не может...

Он посмотрел на Ныркова и заметил крупные капли пота, выступившие на его побагровевшей лысине.

А старик все бился головой об пол и выкрикивал что-то уже совсем бессвязное.

Медленно, словно пересиливая себя, Сибирцев поднялся, шагнул к старику.

— Встать! — скомандовал он хоть и негромко, но столько было власти в голосе, что старик будто запнулся, замер распростертый на полу, а потом с трудом поднялся, вздернул заросшее свое, дремучее лицо и застыл так, вперив в Сибирцева незрячие глаза.

Сибирцев знал за собой эту силу. Одним словом случалось ему утихомирить разбушевавшегося семеновца или калмыковца.

— Кто умирает? Где? Говорить быстро!

Взгляд старика постепенно становился осмысленным, именно постепенно, не сразу. И эту деталь отметил Сибирцев.

— Ва... ваше благородие... — залепетал Стрельцов, и глаза его наполнились слезами. — Мария помирает... дочка...

— Где она? Ну!

— Там, — беспомощно мотнул головой старик. — На острове.

— Отчего помирает?

— Родить не может... Господи, другие уж сутки...

— Так. Садись! — приказал Сибирцев и старик прямо-таки рухнул на табуретку.

— Ну? — Сибирцев взглянул на напрягшегося Ныркова. — Давай, Илья, разматывай...

Через полчаса из сбивчивого рассказа старика картина почти полностью прояснилась. Прав был Нырков: вывела ниточка на самого Митьку Безобразова. Старик, похоже, сломался и теперь уже ничего не таил, с нескрываемой надеждой почему-то поглядывая на Сибирцева.

Картина-то вроде прояснилась, но легче от того никому не стало. Трудная задача встала перед чекистами. По-человечески трудная задача.

Где-то на острове, в районе гнилых болот свил себе гнездо бандит Безобразов. Вернувшись в уезд вместе с мамонтовскими головорезами, разыскал он жившего в уединении старого своего егеря, а чтоб покрепче привязать к себе, силой сделал своей любовницей единственную его дочку, о которой до сих пор никто и толком-то не слыхал. Собрал банду, делал налеты, грабил, жег, убивал и использовал старика по прямой принадлежности — назначил его проводником в гиблых болотных местах. Банда невелика: десятка два в землянках на острове, остальные — по деревням. С полсотни дезертиров да мужиков, недовольных продразверсткой. Но вот пришла пора Марье рожать, а Митька и слышать не хотел, чтобы тайно переправить ее в город, в какую-либо больницу или хоть к повитухе какой в дом, — боялся потерять единственного проводника. Когда начались боли, Митька, отправляясь на разведку в уезд, обещал подумать и найти доктора. И ушел. А Марья кричит, света белого не видит в землянке своей. Тогда старик, посоветовавшись с двумя-тремя мужиками, решил на свой страх и риск смотаться в город, уговорить знакомого доктора. Тут его и взял Нырков. Доктор, тот и раньше, бывало, не раз выручал лекарствами, а то и оружием, изредка передавал наказы самого Александра Степановича. Вот какая история приключилась.

Старик молчал, совершенно теперь опустошенный. Молчали и Сибирцев с Нырковым.

Первым очнулся Сибирцев.

— Старика, брат, давай-ка пока в камеру, а сами покумекаем.

Вошел охранник, тронул Стрельцова за плечо. Тот послушно встал и, посмотрев на Сибирцева с тоскливой собачьей безнадежностью, сгорбившись, побрел в камеру.

— Что скажешь, Илья?

— Помог ты мне... Превеликое тебе, прямо скажу, за это спасибо. Тут он, значит, Митька-то. Чуяло сердце мое... Ну, я скажу, полста бандитов — это нам выдержать. Тут нам помощь не нужна. Сами справимся... Ах ты, Медведев, сукин сын! Вот ты какой... Теперь помотаем его...

— Что выдержите — это хорошо. Не об этом речь. Девка-то его вправду помирает... А я ведь врач, Илья. Диплома только не успел получить, в шестнадцатом на германскую пошел.

— А чем мы поможем? Была б она в городе, а штурмовать остров — мертвое дело.

— Надо ли его штурмовать?

— Да ты что, в своем уме? — изумился Нырков. — Кто ж туда пойдет? Какой ненормальный согласится сунуть голову в самое логово? Они ж бандиты... Может, и она уже...

— Боли иногда начинаются за неделю до родов. Перед его уходом, он сказал, кровь появилась... Думаю, что сутки еще есть. Больше — вряд ли... Далеко туда?

Нырков, оторопев, уставился на Сибирцева и молчал.

— Чего молчишь? Далеко туда добираться, до болот этих твоих?

— Нет, он спятил! — сорвался на крик Нырков. — Да кто тебе позволит? Меня же за это повесить мало! Ты знаешь, что со мной сделают, если с твоей головы хоть волос упадет? Нет. Нынче же отправляю в Тамбов. Тебя еще не хватало на мою голову!

Как ни странно, крик Ныркова успокаивающе подействовал на Сибирцева. И решение, которое исподволь накапливалось в нем, кажется, уже созрело.

Риск? Да, риск большой. Но ведь это Ныркова знает в городе каждая собака, а он — человек чужой. Почему не быть ему обыкновенным проезжим врачом? Другой вопрос: выдержит ли игру старик? Он, похоже, уже в полной прострации. Но ведь все рассказал, терять ему, с одной стороны, вроде и нечего, а с другой... Продал своих-то. Есть о чем подумать. Думай, Сибирцев, думай.

— Знаешь что, Илья? — сказал он решительно. — Давай сюда еще раз твоего старика.

На Ныркова было жалко смотреть. Он совершенно сник.

— Ты послушай меня, — продолжал Сибирцев. — Не скажу, чтобы я не боялся смерти. Но мне не впервой. Было дело, расстреливали уже, да только метку оставили на память. Головорезы, которых я видел, тебе, пожалуй, и не снились. Хоть, в общем, все они одинаковые. Знаешь ты их. Но ведь меня-то они не знают. А риск в нашем с тобой деле нужен. Не выходит у нас без риска. Никак пока не выходит. Значит, надо нам, брат, во имя дела рисковать. Разумно рисковать. И смело. Если Митька еще здесь, то банда без главаря — не всегда банда. И не гляди на меня, как на покойника. Вот вернусь, ответишь ты на все мои вопросы и отдашь свой мифический отдельный вагон до Тамбова. Как есть, брат, отдашь. А сейчас кличь сюда старика. Я твердо решил.

Приведенный Стрельцов словно бы усох и сморщился.

— Слушай меня внимательно, Иван... как тебя, разбойника, по батюшке-то?

— Аристархович он, — подсказал Нырков.

— Так вот, Иван Аристархович, доктор я. Понял? — Сибирцев сурово посмотрел на старика.

— Господи, батюшка! — Стрельцов попытался было упасть на колени, но они не сгибались. — Милостивец, христом-богом!..

— Цыц! — прикрикнул Сибирцев. — Молчи и слушай. Пойдем сейчас с тобой спасать твою дуру. Это ж надо? Любовничка себе выбрала — бандита отпетого!

— Не выбирала она! Это он, паразит, споганил ее. Из-за меня он ее так, будь я трижды проклят....

— Теперь это меня не интересует, — перебил Сибирцев. — В пути расскажешь, коли захочешь. Сколько времени уйдет на дорогу?

В Стрельцове мгновенно пробудилась надежда, и его понесло. Захлебываясь, он стал объяснять, что ежели сперва поездом, так поезда сейчас нет. А ежели подводой, то он сам-то приехал поездом и потому подводы тоже не имеет. Из всего этого словесного потока Сибирцев понял, что если добираться подводой, то они, пожалуй, еще до вечера поспеют до болот, а уж в сумерках перейдут на остров. Одна беда: вода сейчас большая, снегу много было и тает дружно. Но старик знает все потайные тропки да кочки, доберутся в лучшем виде. И лошадь будет где оставить.

— Я тебя, батюшка, ваше благородие, — захлебываясь, причитал старик, — на руках донесу, ноженьки замочить не дам...

Наступила реакция, понял Сибирцев. Пора было заканчивать разговоры и переходить к делу. Кое-какие детали можно уточнить и по дороге.

Но тут вмешался Нырков.

— Где сейчас Митька, а, Стрельцов? — строго спросил он.

— Здесь он, где ж ему быть? — испугался старик.

— Ты точно знаешь, что нет его на острове?

— Да уж, милостивец, Илья Иваныч, мне ль сейчас обманывать-то? Вот, как перед христом-богом...

— Ладно. Ты мне за этого доктора своей плешивой головой ответишь. Я и тебя и Марью твою везде найду и к стенке поставлю, как самую распроклятую контру. Понял? То-то... А у кого здесь Митька останавливается?

— Где ж мне знать? — вздохнул Стрельцов. — Я его только досуха провожаю, а уж дальше он сам. По три дня, не мене, в городе проводит. А у кого?.. — он снова вздохнул и развел руками.

Похоже, и вправду не знает.

— Ладно, ступай, посиди еще маленько, позову, когда надо, — Нырков подтолкнул его в комнату охраны. Крикнул в приоткрытую дверь: — Дайте ему хоть кипятку! — и добавил негромко: — Загнется еще по дороге от радости... Передумай, Михаил, — обратился он к Сибирцеву, — ей-богу, передумай! Христом-богом тебя, а?

— Кончай, брат, свою шарманку, — перебил Сибирцев. — Слушай, что мне надо. Срочно достань пару простыней, марлю, йод, скальпель, пару зажимов и еще... опий. Это на всякий случай. Спирту небось нет, так дай бутылку самогону. Свечей надо. Их побольше, с десяток. Теперь главное. О нашем деле ни одна живая душа чтоб ни слова. Сам представляешь, куда иду. Тех, что в камере у тебя сидят, не выпускай. Во избежание болтовни. Вернусь — разберемся.

Кое-какие бумаги нужные у меня есть. Дай мне с собой махры, если есть, то моршанской. Это для душевной беседы. А еще мне нужно постановление о добровольной явке дезертиров. Знаешь, о чем я говорю. И последнее. Здесь, — он поднял с пола свой вещмешок, — посылка. Несколько банок тушенки, пара фунтов сахару и часы «Мозер». Я их в тряпицу завернул. Не разбей. Найдешь в Моршанском уезде Елену Алексеевну Сивачеву и передашь все это. От сына ее. Мне-то надо бы самому... Но если не вернусь, найди и передай. Мы с Яковом вместе там были. Погиб он... Передай, что геройски. Никого не выдал. Слова не сказал. Оттого многие живы остались... Ну, а обо мне, брат, сообщишь, как положено, по начальству. Возьми мой мандат, спрячь. Вернусь — заберу. Все. Доставай подводу.

4

Громко стучали плохо смазанные колеса. Телега катилась по схваченной за ночь морозцем дороге. Стрельцов погонял лошадь, торопился больше проехать по утреннему холоду. Позже, как взойдет солнце, дорогу развезет, польют смолкшие было ручьи, и уже не громыхать, а хлюпать станут колеса в вязком жирном черноземе.

Снега в полях было уже немного, он оставался лишь в придорожных канавах, в оврагах да с теневой, северной стороны бугров — темный, ноздреватый, уже и не снег, а припорошенные, вмерзшие в лед комья земли.

Сибирцев лежал на большой охапке сена, подложив руку под голову и придерживая сбоку кожаный докторский саквояж, — где-то умудрился раздобыть Нырков. Глядел по сторонам, вдыхал запах прелого сена, покачивался в такт движению телеги. Машинально перебирал в памяти события последних часов.

Инструкции Мартина Яновича были довольно подробны и обстоятельны. Брать их с собой не полагалось, и потому Сибирцеву пришлось изрядно поднапрячь все свое внимание, делая лишь самые необходимые, но безобидные для непосвященного заметки. Главное, по сути, сводилось к довольно разветвленному и хорошо законспирированному эсеровскому подполью. Уж что-что, а по этой-то части они мастаки. Сибирцев сам был когда-то эсером, может, потому и выбрал его Мартин Янович. Кому ж как не ему, Сибирцеву, и знать повадки бывших партийных товарищей.

Задание было очень важное. Скоро, теперь уже очень скоро придут на Тамбовщину регулярные войска. Советская власть не могла больше терпеть, чтоб под самым сердцем страны зрел гнойный фурункул — антоновский мятеж. С ним надо было покончить быстрым и решительным ударом. Но удар нельзя наносить вслепую. Этак и жизненно важные органы заденешь, а организм еще не оправился от иной мучительной болезни.

Вот так и получилось, что приходится теперь Сибирцеву выполнять роль врача-диагноста. Прощупать, где болит, что болит, давно ли. Подготовить операцию... Причем, по возможности, оставаясь в тени.

Невольно определяя свои врачебные функции, Сибирцев подумал, а не ввязался ли он в авантюру с этой экспедицией. Имеет ли он право? Не кончится ли все самым дешевым провалом и роковым выстрелом где-нибудь посреди вонючих топей! Может быть, он попросту поддался мгновенному чувству острой жалости, а может, невесть из каких глубин памяти всплыли великие слова о долге врача всегда и везде помогать страждущему... Черт его знает, как получилось.

Нет, раскаяния в своем поступке он не испытывал. Скорее, по привычке исподволь прослеживал возможные варианты. И почти в любом из них немалая доля риска невольно падала на этого старика.

Стрельцов совсем уж очухался. Даже вроде похохатывает чему-то своему.

Сибирцеву было, в общем, понятно его состояние. Нечто подобное видел он, помнится, в июле шестнадцатого в полевом лазарете под Барановичами. Привезли пожилого солдата с напрочь, словно бритвой, отхваченной кистью правой руки. Кто-то еще раньше догадался наложить жгут, и теперь солдат сидел у плетня возле хаты, где расположились хирурги. Словно куклу, укачивал он свою культю и кричал тонко и визгливо. Пробегавший санитар сунул ему кружку со сладким горячим чаем. И случилось неожиданное. Солдат замолчал. Он бережно уложил культю на колени, взял левой рукой кружку и стал пить и даже счастливо улыбался при этом. Допив, аккуратно отставил кружку, снова прижал культю к груди и завопил так, что из глаз его хлынули слезы.

Видимо, примерно то же самое происходит теперь и со Стрельцовым. Он добился своего: доктор едет. И он не думает, что там, на острове, с дочерью. Может, ее нет в живых. Главное, доктор едет.

Стрельцов уже не раз оборачивался к развалившемуся на сене Сибирцеву, все порывался что-то сказать, но, наверно, не решался. Вот и опять обернулся, и глаза его при этом как-то странно лучились.

— Красота-то какая, а, ваше благородие! Благодать... Дух какой от землицы-то! Большая вода — большой хлебушек. Это точно... Нно-о! — хлестнул он прутом замедлившую было шаг кобылу. — Эх, ваше благородие, господин доктор, нешто это лошадь? Вот, бывалоча, приводили на Евдокиевскую коней! Нынче ведь как раз ей время, ярмарке-то. Она всегда на Евдокию-великомученицу начиналась. По всей губернии праздник. А потом уж дожидай Троицкой. Та — не так, лето жаркое. Помню, ваше благородие, было дело, черемис у цыгана коня торговал. Уж порешили они, по рукам, как положено, ударили, а черемис все в страхе дрожит, обману боится. Цыган ведь — известный народ. «Не верю, говорит, тебе, есть в коне обман». — «Ах, говорит, не веришь?» — «Не верю!» — «Не веришь, такой-сякой? Ну так набери, говорит, полон рот дерьма, разжуй да плюнь мне в морду, коли не веришь!» Ух и смеялся народ-то! Весело было. Одно слово — праздник. — Старик долго хихикал, утирая глаза рукавом своего зипуна, покачивал головой.

«Ваше благородие, господин доктор, — подумал Сибирцев. — Неужто этот старик в самом деле до сих пор ничего не понял? Или дурочку валяет... Надо ж быть полным кретином, чтобы не сопоставить примитивных фактов. Кто такой Нырков, он не может не знать... Или на него затмение нашло?.. Вот еще загадка».

Нырков предложил одеться попроще, полушубок, говорил, уж больно шикарный. Что шикарный — это как раз неплохо. Отличный полушубок. Если из бандитов с острова хоть один бывал в Сибири, вмиг признает полушубок черных анненковских гусар. Тех, что хорошо умели на руку кишки наматывать... Мол, не простая птица, наш доктор-то. А для начала — это совсем уж неплохо. Гимнастерку свою привычную только сменил на довольно приличный, но тесноватый под мышками пиджак да переложил во внутренний карман свой неразлучный наган.

Сибирцев постарался расслабиться, отключиться от сутолоки безответных вопросов и так лежал, вдыхая слабый горьковатый запах тления, исходивший от сена. Его перебивали временами налетавший острый дух конского пота, дегтя, ледяные волны оттаивающей земли.

Низкое серое небо придавило все видимое пространство. Размытый синеватый гребешок леса по горизонту, размокающая колея, в которой уже по ступицу увязали колеса, ровная одноцветная равнина по сторонам — все это укачивало, настраивало на мирный, спокойный лад.

Вздремнуть, что ли? Отделаться от всех тревожных мыслей, от неосознанного напряженного ожидания чего-то... Оно-то ясно — чего. И Сибирцев снова в какой-то миг готов был наградить себя соответствующими эпитетами, понимая, что все происходящее вызвано к жизни им самим. Нет, не испытывал он сожаления или раскаяния от задуманного предприятия. Как всякий раз перед ответственной операцией, он и теперь понемногу входил в новую свою роль. Давно забытую им роль. Почему-то казалось, что сами роды осложнения не вызовут. Руки вспомнят, глаза подскажут. Без практики-то оно, конечно, трудновато придется, но ведь, если вдуматься, не так уж и много времени прошло с тех, казалось навсегда ушедших, студенческих времен — пяти лет, пожалуй, не наберется. Это война и революция стали острым и зримым рубежом между студентом Мишей Сибирцевым и его нынешним резко возмужавшим и, вероятно, постаревшим двойником. Пять лет, а будто целая жизнь. И ранняя седина, и жесткие складки на щеках и подбородке и, наконец, неотъемлемое теперь право риска. Право на самостоятельные, порой крутые решения.

Покачивалась и будто плыла в бескрайность телега, смачно и размеренно чавкали копыта, тонко позвякивали склянки в саквояже, и тишина, особенно чутко ощущаемая от присутствия размеренных посторонних звуков. С этим он и заснул.

5

Вечер приполз незаметно. Стрельцов и хорошо отдохнувший Сибирцев перекусили, остановившись у небольшого березового колка, чем бог послал. А послал он им по краюхе хлеба и шматок старого, с душком, темно-желтого сала — все, что мог дать на дорогу Нырков. Но после долгой дороги эта пища была съедена быстро и до крошки. Запили, зачерпнув горстью воды из родничка. Она пахла снегом и была пронзительно-ледяной. Сибирцев отметил, что старик спокоен и даже нетороплив в движениях, хотя, судя по всему, должен был бы чем-то обязательно выдавать свое волнение.

— Ну-с, милейший, — после долгой паузы покровительственным тоном начал Сибирцев, — где же эти ваши болота? — Он нарочно выбрал такой снисходительно-барский тон, полагая, что ему, как доктору, он подходит более всего.

— Да вы, батюшка, не беспокойтесь, коли чего. Я ж понимаю.

«Батюшка, — усмехнулся Сибирцев. — Неужели я и впрямь батюшкой выгляжу? Нет, это прежнее, веками в мужика вколоченное. Батюшка-барин — вот что это».

— Не извольте сумлеваться, все будет в лучшем виде. Нешто ж я не понимаю, не в бирюльки играть едем-то. Я об вас ни словом ни духом, ни-ни. Ваше благородие, господин доктор. И все. А как же... Кабы не Марья, ноги б моей там не было. Все она, сиротинка сирая... Телегу-то мы надежно спрячем, а сами кочками, где посуху, а где, уж простите, бродом придется. Вода нынче большая. Ну, да не пропадем. Там всего и верст-то с пяток не наберется.

Сибирцев слушал, а сам с томительной и теплой тоской думал об уехавшем Михееве, о его сапогах, которые нынче так кстати, о том, что, видно, не избежать лезть в холодную весеннюю воду, и хорошо, если только до голенищ, а ну как по пояс...

Ах, Михеев, Михеев! Будто знал, что обязательно должен Сибирцев впутаться в идиотскую ситуацию. Характер, что ли, такой?.. Или везение на всякого рода авантюры? Ну, насчет авантюры, это, как говорится, бабка надвое сказала. Ничего пока не ясно, так что авантюра это или разведка боем — еще поглядеть надо. Судя по всему, пожалуй, разведка. А риск — он на то и риск, чтоб душа горела. Чтоб тому, кто следом пойдет, тропка была протоптана. Такая работа: на долю первого всегда главный риск приходится. Сибирцев это знал. Знал и Михеев, тоже впереди идущий... А старик соображает, что к чему. Не прост он, этот бывший егерь Стрельцов. И вслушивался Сибирцев больше не в то, что говорит старик, а как говорит. Что ж, хорошо говорит. Можно было бы подумать, что он принял игру Сибирцева. Доиграет ли — вот вопрос. Вероятность срыва, конечно, имеется, но степень риска — так казалось Сибирцеву — все-таки не завышена. В пределах нормы... Правда, норму ту устанавливал не кто-либо, а сами они с Михеевым. И не для дяди, а для себя. Себя-то ведь порой и пожалеть хочется, и слабинку какую не заметить... А надо замечать. Потому что никто другой, кроме тебя самого, не спросит — мог или нет. Если мог, почему не рискнул? Черт его знает, что такое риск. Жизнь это. Полная и... интересная.

Сумерки сгущались. Дорога различалась совсем слабо, старик находил ее, видно, нюхом. Резче пахло сыростью и прелью, гнилостным духом пробуждающихся от зимней спячки болот. Сибирцев начал чувствовать легкий озноб, потребность двигаться, размять уставшее слегка тело от долгого лежания в телеге.

На какой-то очередной версте, у очередного перелеска, Стрельцов бодро спрыгнул с телеги, взял лошадь под уздцы и повел ее в сторону от дороги, в глубь перелеска. Сибирцев соскочил тоже, пошел рядом. Сапоги скользили и разъезжались на сырой земле, чтоб не упасть, приходилось держаться за край телеги. Так прошли несколько сот метров. Зачернело впереди какое-то строение — не то сторожка, не то большой шалаш. Сибирцев заметил сбоку небольшую пристройку, что-то вроде навеса. Туда старик и завел лошадь вместе с телегой. Быстро и скоро выпряг кобылу и увел ее внутрь строения. Потом отнес туда же охапку сена, заложил скрипучую дверь светлой обструганной плахой и негромко сказал Сибирцеву:

— Можно б, конечно, в деревне оставить, но лучше, ваше благородие, туточки. Глазелок меньше, разговоров. И нам дорога ближе... Вы не сумлевайтесь, тут место чистое, лишних нет. Пожалуйте ваш энтот-то, — он показал на саквояж. — Мне сподручней. А вы на случай вот чего возьмите. Для устойчивости. — Он протянул Сибирцеву длинную палку. — Опираться сподручней. Ну, — он вздохнул, — с богом, ваше благородие. Ступайте за мной след в след...

Сибирцев не мог сказать о себе, что он был неопытным ходоком, но теперь он готов был даже позавидовать идущему впереди егерю, тому, как тот легко и безошибочно находил нужный ему бугорок, перескакивал на соседний, слегка позвякивая содержимым саквояжа и поджидая Сибирцева. Следуя за ним, Сибирцев оступался, хватался за скользкие ветки и стволы черных деревьев, хлюпала под ногами вода, сапоги все чаще и глубже проваливались в болото, скоро вода проникла за голенища, и ступням стало совсем холодно и мокро.

«Пропадут сапоги, — с сожалением думал он. — Ах, черт, какая жалость...»

Они долго кружили по заросшему невысокими влажными осинами болоту, но, видно, такова была тропа, потому что старик двигался довольно быстро. Наконец выбрались из перелеска и стало светлее.

— Тут, ваш бродь, надо с осторожкой, — совсем уже шепотом предупредил Стрельцов.

Вот оно, начинается, понял Сибирцев. Теперь держись, ваше благородие, господин доктор. Он передохнул, стоя на качающейся кочке и опираясь на палку, которая медленно проваливалась в глубокий омут, и шагнул за стариком.

6

Сибирцев по-кошачьи зорко следил за шагающим впереди егерем, точно попадал в его следы, однако не всякий раз мог удержаться на ногах. То палка проваливалась, и он окунался в болотную жижу, то скользила подошва, и тогда хоть на четвереньках ползи. Темно, дьявол его забери. Все на ощупь. Хорошо, саквояж у деда, побил бы все давно к чертовой матери.

Сколько они шли — час, два? — Сибирцев уже не мог вспомнить. Мокрый с ног до головы, он проваливался порой по пояс, и тогда Стрельцов, чутко следивший за ним, хватал за конец протянутую палку и ловко выволакивал его из топи. Сибирцев чувствовал, что силы уже на исходе. Не думал он, что такой окажется дорога, а ведь еще предстоит роды принимать. Если, конечно, нужда в этом будет.

Наконец почва пошла потверже, и напряжение стало спадать. А вместе с тем под одежду пробрался холод, озноб.

— Теперь уж рядом, ваше благородие, — шептал старик. — Совсем скоро. Обогреетесь, обсушитесь. Самогонки глотнете для сугреву. Ох, господи, хучь бы Марья жива осталась... Век себе не прощу!

— Ладно тебе хныкать. Двигай давай.

Спустя какое-то время их окликнули. Стрельцов предостерегающе поднял руку. Шепнул:

— Постой тут, я сейчас, — и сгинул во тьме.

Сибирцев услышал приглушенный говор, потом различил силуэт старика.

— Пойдем, ваше благородие. Митьки нет. И пока порядок. Орет Марья. Жива, значит, кровиночка, — он всхлипнул. — Вы уж постарайтесь, господин доктор, век молить за вас буду...

Их встретили двое. Разглядеть лица в темноте Сибирцев не мог. Увидел только, что оба они рослые, пахло от них перегаром, сивушным духом. Молча, изредка глухо покашливая, шли они следом за Сибирцевым по узкой лесной тропе.

Вскоре впереди показались отсветы огня и все вышли на довольно обширную лесную поляну. Посредине горел костер, возле него на бревнах и древесных стволах сидело пятеро бородатых, в наброшенных на плечи шинелях, мужиков. На треноге кипел черный чайник. Мужики курили и с любопытством, молча рассматривали прибывших.

— Доктора привел, — с ходу сообщил Стрельцов каким-то извиняющимся голосом. — Вы уж, братцы, подсобите, ежели чего. А? Одёжу просушить, самогонки бы стаканчик. Застыл ведь их благородие, непривычные они, а, братцы?

И столько было унижения и просительности в его голосе, что Сибирцеву стало несколько не по себе.

— Подай-ка саквояж, милейший, — приказал он, — да проведи меня к роженице. А вы, — он недовольно оглядел сидящих, — грейте воду. Много воды. И чтоб ни-ни у меня! Этот чайник — мне.

Его слова произвели впечатление, это он сразу заметил. Как-то подобрались люди, один из них уже нес чугунок с водой, ставил в костер. Другой рогатиной снял кипящий чайник и, обернув ручку тряпицей, стоял в ожидании, куда прикажут нести.

— Пожалте, ваше благородие, — засуетился Стрельцов. — Сюда, пожалте.

Землянка, в которой лежала дочь старика, была сделана довольно прилично. Не то чтоб Сибирцеву встать во весь рост, но среднему мужику как раз по макушку. Просторная. В углу железная печка с раскаленной трубой, выходящей через потолок наружу. Небольшой стол, два широких топчана. На одном из них в груде тряпья, выставив кверху огромный живот, лежала женщина. От слабого огонька коптилки по мокрому багровому лицу ее метались тени. Из широко открытого рта вырывался хриплый стон. Сбросив на пол тряпье, Сибирцев увидел всю ее — маленькую, щуплую, почти девчонку, с непомерно большим округлившимся животом. Она, слабо подергиваясь, перебирала пальцами, и в глазах ее, казалось, застыл ужас от боли, которая терзала ее уже давно.

Увидев эти страшные, остановившиеся на нем ее глаза, Сибирцев снова почувствовал озноб, спина его повлажнела и стала ледяной, хотя в землянке было довольно душно.

«Зачем ты здесь?» — услышал он свой собственный вопрос и тут же отметил, с каким напряженным вниманием следят за ним глаза мужиков, набившихся в землянку. Не на нее — на него глядят. Сурово, требовательно, зло.

— Все вон отсюда, — сказал он, но никто не сдвинулся с места. — Тряпье убрать. Приготовить горячую воду. Ну! Живо! — Он повысил голос, и мужики зашевелились, толкаясь, потянулись из землянки наружу.

Сибирцев раскрыл саквояж, достал свечи, зажег сразу несколько штук от коптилки и укрепил их на столе, вынул и разложил на чистой тряпке содержимое саквояжа — скальпель, зажимы, марлю, отыскал порошок хины, пузырек с опием, йод, поставил бутылку с самогоном, наконец, развернул простыни. Одну тут же скрутил жгутом.

Потом он неторопливо, словно каждый день принимал роды, закатал рукава пиджака и вышел наружу. Мужики топтались у входа.

— Где горячая вода? — спросил он.

Подали чайник.

— Остудили?

— Остудили маленько, — сказал кто-то.

— Тогда лей на руки, да не обожги. Морду набью.

Вода была очень горячей, но приятной. Пальцы отходили. Сибирцев только теперь почувствовал, как застыли они. И в сапогах хлюпало. Однако теперь было не до них.

— Миска есть чистая? Сюда, живо... Ты и ты, — он ткнул пальцем в двух, как ему показалось, менее угрюмых мужиков, — будете помогать. Там, на столе, — он кивнул одному, — самогон в бутылке. Принеси сюда.

Мужик быстро вернулся с бутылкой.

— Открывай. Лей на руки. Да не все, еще потребуется.

Он услышал чей-то сдержанный вздох.

— Так. Теперь, кому сказал, со мной, остальные — пошли к чертовой матери.

Нет, правильную он выбрал тактику общения. Подействовало. Даже такие вот бородатые, завшивевшие дезертиры и те понимают команду. По голосу чувствуют, кто может приказывать, а кому не дано.

Уходя в землянку, он услышал вопрос, заданный старику:

— Где доктора такого взял, а?

Ответа он не расслышал, хотя следовало бы. Но теперь уже действительно было не до этого. Прокипятив на «буржуйке» инструменты и смазав руки йодом, Сибирцев расстелил на топчане простыню, дал женщине выпить хины, похлопал ее по щекам, приговаривая:

— Ничего, ничего... Горько, знаю. Надо так, чтоб сперва горько, а потом сладко... Сейчас мы с тобой рожать станем... Ты кричи, не бойся, громче кричи... И реветь тут нечего. Незачем, понимаешь, реветь...

По щекам роженицы текли слезы — боли, радости ли, что доктор пришел, — кто знает, от чего были эти слезы...

Случай, как сообразил Сибирцев, был трудный. Еще бы немного, и считай опоздали. Самый, что называется, критический момент. Опыт здесь нужен, большой опыт, да где его теперь взять...

— Значит, теперь так, — приказал он мужикам, боязливо стоящим у входа. — Этим жгутом вы будете давить на живот и помалкивать. И мордами не вертеть по сторонам. Слушать, чего прикажу, нехристи окаянные. Ишь рожи запустили, тифозники. А ты, милая, — ласково обратился он к женщине, — гляди на меня, слушай и помогай мне, тужься. Поняла? Ну вот и хорошо, что ты поняла... Ну, давай, нажимайте! Давай, давай, давай...

Сколько прошло часов, Сибирцев не знал. Он охрип, сорвал голос и теперь уже не выкрикивал, а рычал свое «давай-давай». В приоткрытую дверь землянки стал просачиваться рассвет, гудело пламя в трубе «буржуйки». Сбросили свои шинели и совершенно уже осоловевшими глазами следили за Сибирцевым мужики со своим жгутом. Обессилела и окончательно потеряла голос роженица, только разевала беспомощно рот, словно рыба на песке, и что-то глухо клокотало в ее груди и горле. И тут...

Словно сквозь сон увидел Сибирцев, как показалось сперва темечко, потом головка... Дрожащими руками стал он направлять тельце выбирающегося к жизни ребенка. И больше всего боялся, что руки не выдержат, уронят, разобьют этот хрупкий, мягкий комочек плоти человеческой.

Потом уже он с удивлением соображал, как ловко и профессионально работали его огрубевшие, отвыкшие от скальпелей и зажимов пальцы, вспомнил, как от хлопка по маленьким ягодицам раздался тонкий прерывистый писк. Но все это уже происходило не наяву, а было каким-то стершимся в памяти давним воспоминанием.

Он обмыл и завернул ребенка в кусок простыни, влажной марлей отер лицо матери, улыбнулся ей и сказал:

— Ну вот и все, милая... Теперь живите. Корми ее, холь, расти человеком. Умница ты, богатырскую дочь родила, фунтов, почитай, на десять. Молодец.

Он заметил, как горячечно заблестели глаза матери, на лице ее появился отек, потом его залила бледность, отдающая в синеву. «Теперь все будет в порядке», — подумал он и велел принести снегу и положить ей на живот.

Ссутулившись, выбрался из землянки. Рассвет еще не пришел. Просто четче стали силуэты людей, деревьев. По-прежнему горел костер.

У входа его встретил Стрельцов.

— Батюшка, — запричитал он, глотая слезы, — милостивец ты наш, господи...

— Будет, — устало сказал Сибирцев. — Счастлив твой бог, Иван Аристархович. Тебя, как деда, поздравляю с внучкой. Славную девицу вырастишь. Ежели только сумеешь... Слей-ка мне на руки. И самогонки дай. Теперь можно.

Помыв и стряхнув руки, он раскатал рукава пиджака и пошел к сидящим вокруг костра мужикам. Теперь их было более десятка. Повыползали, видать, из нор своих. Они уже знали, что роды прошли благополучно, и сразу подвинулись, давая доктору место у огня. Стрельцов стремительно вернулся, принес и набросил на плечи полушубок, положил рядом саквояж, шапку, протянул кружку самогонки и прелую посоленную луковицу. Сибирцев махом опрокинул кружку и, ничего не почувствовав, словно глотнул воды, захрустел луковицей. Мужики молчали и сосредоточенно дымили самокрутками.

— Ну что, черти болотные, — сказал Сибирцев. — Чего помалкиваете? Человек родился, радоваться надо. А вы как сычи... Или для вас один хрен, что дать жизнь, что взять? Так, что ли?

— Да что радости-то от такой-то жизни? Маета одна, — сидящий рядом мужик в шинели и лаптях зло сплюнул на землю, швырнул в огонь окурок. — Еще одна на муки свет божий увидела.

— Это как глядеть на жизнь, — перебил Сибирцев. — Кому — вот вроде вас — маета, верно. А кому — воля вольная.

— Видали мы твою волю, — пробасил мужик, сидящий напротив.

— Это где ж видали-то? — усмехнулся Сибирцев. — У Колчака поди? Или у Деникина? Так один уже рыб накормил, а другому впору самому горбушку сосать.

— Но, но, ты полегче, ваше благородие...

— А чего полегче-то? Это вы тут в болоте вшей кормите, а я в мире живу. Мне видней.

— Ну и чего ж в твоем-то мире видно, а, ваш благородь? — спросил сосед в лаптях.

— Как что видно?.. Многое. Опять же и слухи ходят разные. Верные и сорочьи. Всякие слухи. Курите-то чего?

К нему протянулось несколько рук с кисетами. Он достал из одного щепоть табаку, положил на ладонь, понюхал.

— С корой, что ли?

— А где же ее взять, настоящую? — обиделся хозяин кисета.

— Среди людей поживешь, так будет и настоящая, — отрезал Сибирцев. Он раскрыл саквояж, достал кисет с моршанской махоркой, которую расстарался добыть Нырков. — На-ка вот, попробуй. Небось и дух забыл.

Протянулось несколько ладоней. Сибирцев отсыпал по щедрой щепоти. Снова полез в саквояж, вынул сложенный лист бумаги, развернул, покачал головой.

— Нет, эту бумагу на курево нельзя. Слишком серьезный документ. — Он снова сложил лист и спрятал в нагрудном кармане.

Ему протянули клок газеты. Оторвав полоску, Сибирцев ловко свернул козью ножку, насыпал махорки, прижал пальцем и, вытащив из огня горящую веточку, прикурил. Некоторое время мужики сосредоточенно дымили, покашливали, утирая набегавшую слезу. Крепка моршанская. Истинная.

— Ну дак, ваш бродь... — напомнил сосед.

— Вот я и говорю, разные слухи ходят, — начал Сибирцев, пристально глядя в огонь. — Ну, например, что мужику серьезное облегчение вышло. Отменили продразверстку.

Мужики, уставившись на него, беспокойно и напряженно молчали.

— Это как же отменили? — заносчиво спросил рыжий мужик с той стороны костра.

— А так, — спокойно ответил Сибирцев. — Пришла пора и отменили. Будет теперь продналог. Сдал, что положено, а остальное — твое. Хочешь — на базар вези, хочешь — свинью корми. Что хочешь, то и делай. Твое.

— Не, врешь, ваше благородие. Как же так отменили? — нерешительно протянул сосед в лаптях.

— Не веришь — твое дело. Ваши тамбовские мужики, сказывают, в Москве были. Они и привезли весть. Не сегодня-завтра декрет на каждом столбе висеть будет.

— Врет он! — вскинулся рыжий мужик. — Ничего не отменяли. Вот и Митька...

— Дерьмо ваш Митька, и вы — дерьмо, — угрюмо сказал Сибирцев. — Сами подумайте, на кой ляд России теперь продразверстка? Белых, считай, поколотили. Чего ж дальше-то мужику страдать? На нем, на мужике, ведь вся земля держится. Так я говорю?

— Так-то оно так, — буркнул кто-то, — да только мужику-то все боком выходит.

— А вот чтоб не выходило боком, и вводят продналог.

— А ты сам, ваше благородие, из каких же будешь? — с издевкой спросил рыжий.

— Из тех, которые людям жизнь дают. Вот как нынче, — Сибирцев кивнул в сторону землянки. — А у меня у самого, вот кроме этого полушубка да сапог, нет ничего. Все богатство.

— Ну, есть ли, нет — это еще поглядеть надо. С нами-то чего калякать, ты с Митенькой нашим покалякай. Он тебе враз все разобъяснит.

Остальные мужики помалкивали, пряча глаза. И Сибирцев понял, что этот рыжий у них сейчас главный. С ним и будет разговор.

— С Митькой я говорить не стану. Не о чем нам с ним беседовать. Я свое дело сделал, пойду восвояси. Это вы тут сидите, ждите, чтоб слухи какие доползли. Шиш они станут сюда ползти. Нынче слухи не ползают, по воздуху летают. Как шрапнель. А главный слух такой, что каюк приходит Александру-то Степанычу. Мол, пожаловались мужики те в Москве на разбой, что творится в губернии, и теперь идет сюда регулярная армия. А что это такое, вы все должны знать. Воевали поди.

— Не слушай его, мужики, — рыжий вскочил, заорал, размахивая кулаками, — гад он большевистский! Комиссар! Я их за ребра вешал и всегда резать буду!.. Ах ты, старая паскуда! — он вдруг увидел Стрельцова. — Ах ты, змея! Вот ты кого привел! Ну погоди, сволочь! Дай Митеньке вернуться, он и тебя, и сучонку твою, и этого комиссара за ноги раздернет!

Мужики глухо зароптали.

— Брось, Степак, чего глотку рвешь?..

— Добро ведь человек сделал...

— Сядь, не скачи, дай с человеком поговорить. От вас и слова нового не услышишь...

— Истинно как волки в логове...

Выждав паузу, Сибирцев стремительно поднялся.

— Цыц! — рявкнул он рыжему. — Как стоишь, сволочь? Порядок забыл?! Смирно! Волю ему, сукину сыну, дали! За ноги вешать научился. Я тебя, — Сибирцев над костром протянул крепкий свой кулак, — вот этим враз научу. Сядь и молчи, когда умные люди говорят.

Рыжий, злобно озираясь и тяжело дыша, снова сел на свое бревно. Сел и Сибирцев, запахнул полушубок. Сказал спокойно:

— Угадал этот болван, мужики. Комиссар я. И нет в этом ничего плохого. Ежели кто грамотный, тот знает, что всегда были комиссары, лет триста уже. Только тех власть назначала, чтоб народ смирять и давить, а нас — сам народ, чтобы давить вот такую контру, как ваш рыжий Степак. И продразверстку самый главный комиссар лично отменил — Лениным его зовут. И к вам я по своей воле пришел, не шпионить, а помочь. Марье вон помочь, вам. Не хотите, не надо. Только знайте, не вечно быть большой воде. Лето придет, и выкурят вас отсюда, как злое комарье. Всех начисто выкурят, и не пикнете.

Сибирцев взглянул на старика и увидел, как тот делает ему из темноты какие-то знаки.

— Ты чего, Иван Аристархович? Подойди ближе.

— Да я, ваше благородие, господин...

— Брось ты свои благородия. Кончились они... Руки! — снова рявкнул он, мгновенно выхватив наган. — Руки, Степак!

Тот медленно потянул руки из карманов шинели.

— Кто там поближе, мужики, заберите у него пушку. А то начнет палить сдуру, новорожденную перепугает.

Один из мужиков достал из шинели Степака револьвер и сунул себе в карман. Сибирцев тоже спрятал наган.

— И последнее, что я вам скажу, мужики, а потом уйду. Дала вам Советская власть неделю на раздумье. Решайте, тут ли гнить, либо хозяйство поднимать. Указ о том уже есть. Вот он указ, — он вытащил давешний листок, протянул соседу. — Сами прочитаете. Обсудите. Знайте одно: наша с вами власть еще никого не обманула. Она теперь говорит, что те, кто не участвовал в зверствах против населения, должны в течение недели выйти из леса. Они будут прощены. Дезертир ты там или мужик, запутавшийся в обстановке, обманутый врагами. Кто виновен, получит свое, но Советская власть смертью карать не станет. Убийцам же и тем, кто будет продолжать борьбу, тем конец один. И главное, Митьку Безобразова-то не бойтесь. Он за свои поместья мстит семьям вашим, а у вас какая месть? Вам дали землю. Ваша она навечно. И мы не позволим ее у вас отнять всяким Безобразовым. Соображайте, мужики. Нате вам махорки, покурите, подумайте. Неделя еще есть. Больше не будет... Пойдем, Иван Аристархович, проводи меня. Все равно без твоей помощи не выйти, а дорогу в этих болотах разве запомнишь?

Сибирцев встал, надел полушубок, застегнулся, поднял шапку и саквояж.

— Прощайте, мужики. И не бойтесь комиссаров. Я ведь и сам не сразу к ним пришел. Умные люди подсказали, научили. А мы с вами наверняка больше не встретимся. Проездом я тут. Случай свел.

Вместе с ним поднялось трое мужиков.

— Проводим, — сказал один.

— Ну тогда пошли, — улыбнулся Сибирцев.

Он еще раз заглянул в Марьину землянку. Свечи оплыли, мигали огоньками, но он разглядел, что и мать, и дочь спят. Вздохнул. Будут жить теперь.

На поляне гомонили мужики. Замолчав, посмотрели вслед уходящим. «Будут стрелять или не будут? — сверлила мысль. — Нет, не будут, не должны. Вроде сломилось в них что-то...»

7

Старик шел быстро, будто торопился поскорее покинуть опасное место. Уже рассветало, и тропинка различалась хорошо. Сопели сзади провожатые, слышал Сибирцев шорох их шагов, приглушенные голоса.

Быстрым шагом вышли к болоту, на последний сухой бугор. Сибирцев обернулся. Троица, шедшая позади, отстала и теперь что-то горячо обсуждала. Наконец, увидев глядящего на них Сибирцева, они подошли ближе. Один из них, тот самый сосед в лаптях, крепкий и вроде бы самый молодой, сказал:

— Ты уж прости, не знаю, как и звать-то — не то ваш бродь, не то гражданин комиссар...

— Там, за болотами, я тебе товарищ. А тут — как сам захочешь.

— Ты нам скажи, гражданин доктор, — вывернулся мужик. — Только как на духу... Бумажкам-то мы уж отвыкли верить... Правда, что ты говорил?

— Правда.

— Перекрестись.

— Хоть и не верую, нате, мужики. Вот вам крест святой.

— И ничего нам не будет?

— Ежели крови на вас нет, не будет.

— Да-а, — протянул бородатый постарше. — Ну дак как, а, братцы?

— Знаешь что, — снова сказал молодой, — пойдем мы с тобой. Барахла там все едино не было, а винтарь — хрен с ним, пусть сгниет. Возвращаться — пути не будет.

— Вот молодцы, — обрадовался Сибирцев. — Самые что ни есть молодцы. Ну, тогда вперед. Двигай, Иван Аристархович...

Путь назад хоть и не легче, но кажется короче. Шли быстро, помогая друг другу, поддерживали в гнилых, топких местах. Вышло так, что Сибирцев ни разу не зачерпнул голенищами. Опять же светло. Запоминать такую дорогу — гиблое дело. Тут под ноги смотри, вовремя скокни с кочки на кочку, не жди, пока она уйдет под воду — сразу дальше. И откуда только силы взялись, удивлялся Сибирцев. Будто и ночи жестокой не было. Он поймал себя на том, что ему даже запеть хочется, что-нибудь вроде «без сюртука, в одном халате...» И сапоги высохли на ногах, и не зябко было, хотя временами над болотами проносился пронизыващий, моросящий ветер.

Утром вышли к лесу. Скоро уж и сторожка должна показаться. Мужики перебрасывались крепкими словцами, оскальзываясь и цепляясь за гибкие стволы осинок. Земля становилась суше, тверже под ногами.

Наконец вышли к сторожке, обогнули ее и лицом к лицу столкнулись с молодым человеком, который сидел в телеге, свесив ноги и покуривая папироску.

Стрельцов будто запнулся в шагу, так и замер. Отшатнулись и бородачи. Сибирцев мгновенно уловил смятение в их глазах и позах и в упор взглянул на неизвестного. И чем больше смотрел, тем сильнее напрягалось, как для последнего прыжка, все тело.

Сибирцев узнал его. Хоть не было на нем рыжего лисьего малахая и бабьего яркого платка не было. И шинель сидела совсем не мешком, а ловко и даже с изяществом.

— Так-так, — произнес с ухмылкой незнакомец, перекатывая из угла в угол рта папироску. Круглое женственное его лицо скривилось, один глаз сощурился. — Я, значит, жду его у кривой березы. Ночь напролет. А его нет как нет. Дай, думаю, к сторожке пойду, вдруг там. Кружу десяток верст без малого, гляжу — так и есть. Тут он. И лошадь, и телега. Комфорт. Кому ж это, думаю, такой комфорт? Мне разве? Нет, не мне. Так кому же? Отвечай, сучья рожа! — выкатив глаза, заорал он на Стрельцова и легко спрыгнул с телеги.

Сибирцев и старик стояли почти рядом, и Безобразов — это он, понял Сибирцев, — медленно подходил к ним, оттопыривая карман шинели дулом револьвера.

«Шинель портить не станет, — быстро сообразил Сибирцев. — Вынет револьвер. Пусть только руку потянет. Пусть...» Лезть за своим уже не имело смысла. Поздно. Не даст.

— Отвечай! — снова заорал Митька.

— Доктор это, — совершенно убитым голосом выдавил из себя Стрельцов. — К Марье доктор.

— Как? — искренне удивился Митька. — Разве эта шлюха еще не сдохла? Какой такой доктор? Вот этот? Да разве ж это доктор? Это ж чекист. Я его сам наколол. Чекист с поезда. У Ныркова сидел. Вот какой он доктор, голубчики. А вы, — он обратился к бородачам, — вам тоже доктор нужен? Поносик у вас? Ну хорошо, с вами разговор еще предстоит. А пока, Сергуня, пощупай-ка его, вынь у него пистолетик. И дай мне. Быстро.

Молодой подошел к Сибирцеву, но остановился.

— Доктор он, Митрий Макарыч. Как есть доктор. Он ить и Марью спас. Девочку родила. С того света своими руками вынес. Отпусти ты его, обчеством просим.

— Ах вот как! У вас уже обчество появилось? Быстро.

Упустил момент Сибирцев. Успел выхватить револьвер Митька и теперь ствол его уставился прямо в грудь.

— Значит, что же происходит, а? — снова ласково заговорил Митька. — Я велел сидеть на месте, а этот старый козел в город смотался, чекиста привел, дорогу показал. Ну-ну! Марью твою я своей рукой пристрелю, если шевельнешься. И сучонку ее. А этого — этого мы сейчас на осинку вешать будем. Голову ему отпилим, чтоб другие запомнили Митю Безобразова. И на этой телеге Ныркову отправим. Пусть голова в город приедет. А уж остальное тут, тут повисит. Брось сюда саквояж! — приказал он.

Сибирцев безразлично швырнул ему под ноги саквояж. Там звякнули инструменты.

— А теперь тулупчик-то сними. Хороший тулупчик, чего его портить. Пригодится тулупчик.

Сибирцев рывком, так что полетели пуговицы, рванул полы полушубка и, сбросив его, швырнул под ноги Митьке. Путь к нагану был свободен. Теперь только не упустить момента. Не сводя с Сибирцева взгляда, Митька ловко обыскал карманы полушубка, на миг опустил глаза, но этого мига Сибирцеву было достаточно.

Словно отпущенная пружина, он метнулся в прыжке к Митьке, и через секунду, выбитый ударом сапога, револьвер его мелькнул между деревьями. А сам Митька со всего магу грохнулся головой о колесо телеги.

Сибирцев поднялся с земли, подхватил свой полушубок, надел, подошел к Митьке и рывком за ворот шинели швырнул его на телегу.

Какое-то время все приходили в себя, потом разом загалдели. Стрельцов, со сжатыми кулаками, крича и плюясь, ринулся к Митьке. Рванулись к нему и бородачи. Окружили телегу. А Сибирцев почувствовал вдруг дикую усталость и опустошение. Словно навалился на плечи тяжкий груз всех последних лет. Стали ватными руки и ноги. Он не слушал и не слышал, что кричали мужики, даже не глядел в их сторону. Потом, пересилив себя, подошел к телеге, взглянул в разбитое бабье лицо Митьки Безобразова и услышал, что кричал старик:

— А хучь бы и комиссар, и чекист! Он тебя, паразита, не побоялся. К человеку шел! По горло в воде. А ты его... паразит ты проклятый!.. Да ты без меня шагу в этих болотах не сделаешь, ах ты, будь ты трижды проклят!..

— Тихо, мужики, — негромко, через силу сказал Сибирцев. — Безобразов — враг Советской власти, и судить его должен народ. Вы — народ. Вот вы и судите. За всю кровь и пожары, за всех им лично замученных, сожженных, забитых насмерть. Судите его... Прощайте, мужики.

Он повернулся и медленно пошел по дороге между глубокими колеями таежных колес.

Он не видел, как провожали его взглядами мужики, не видел, как шевельнулся в телеге Митька и потянулась к голенищу его рука, и не слышал выстрела. Только почувствовал сильный удар в спину и увидел, как стремительно рванулась ему навстречу земля...

Пришел вечер. Плыла, качалась телега по расквашенной дороге, каждым рывком своим вонзая раскаленный штык меж лопатками Сибирцева. Гулко, толчками долетал до него неясный бубнящий говор мужиков, их неторопливый, тягучий разговор. Вцепившись пальцами в края телеги и широко раскрыв глаза, Сибирцев смотрел в небо. К закату оно очистилось, и только в самой далекой, темнеющей глубине его, словно малиновая пряжа, тянулась к северу узкая тропинка облаков.

#img_6.jpg

Ночь. Март 1920 года

Он не увидел людей. Долинскому показалось, что на пристани в голубоватом, призрачном свете луны между канатами и литыми чугунными кнехтами лежат предметы неопределенной формы, возможно, мешки с фуражом или какие-нибудь другие упакованные в тюки грузы. Но когда он подошел ближе, то понял, что это люди. И опознал двух казаков, охранявших их.

Полночь студила ветром, хлынувшим с запада. И туман не простирался над морем. Наоборот, оно было ясным, но не сверкающим, как обычно, а очень мягким, почти серебристым, точно мех песца, который в Екатеринодаре Долинский выиграл у барона Хайта. Офицеры тогда коротали вечер в Дворянском собрании. Развлекались картами. Как правило, в «двадцать одно». Хайту везло. Долинский сперва проигрывал ему крупно, Но потом судьба отвернулась от барона. И он спустил все, вплоть до шкурки голубого песца, попавшей к нему лишь богу известными путями.

Барона Хайта убило у Касторной, когда он под прикрытием четырех танков вел эскадрон на село Успенское. Танки поначалу наделали паники в стане противника. Большевики кричали:

— У, гады! Яки-то воза пустили, що идут и стреляют.

Немного погодя осмотрелись. И за орудия...

Два танка пришлось на буксирах в Касторную оттаскивать. Для ремонта. Барона тоже доставили на станцию. Только ремонт ему уже не потребовался. Он умер возле коновязи, протянутой по четырем гладким дубовым кольям. Лошадь его крутила хвостом, дико водила глазами и грызла удила, норовя освободиться от привязи, наконец метнулась в страхе по флангу эскадрона, подминая и людей, и амуницию.

Шкурку песца Долинский полагал превратить в талисман, своего рода шагреневую кожу. Но в тифозном Ростове ее съели крысы...

— Поднять людей, — сказал Долинский казакам.

Один из казаков, видимо старший, кряхтя, встал с кнехта, поправил сползшую с плеча лямку карабина и сказал не громко, а, скорее, нудно:

— Поднимайтесь, граждане. Мабудь, не глухие. Команда их благородием дадена.

Люди вставали без понуканий. Не быстро и не медленно. А спокойно, с выжидательной осторожностью...

Долинский сразу же решил не смотреть им в лица, но среди девяти разных по возрасту женщин стояла девочка лет семи с прижатым к груди плюшевым медведем, у которого было оторвано левое ухо. Долинский не удержался, остановил взгляд на ребенке. Почувствовал холод между лопатками. «Ей тоже холодно», — подумал он. Была середина ночи. Конечно же девочка хотела спать.

Люди не знали уготованной им судьбы. У ног женщин темнели чемоданы, горбились оклунки. Долинский подумал: «Нужно сказать, чтобы не брали вещей». Но тут же отказался от этой мысли: женщины заволнуются, запаникуют.

Широкая баржа черным пятном покачивалась возле пристани. Вода хлюпала. Матросы с буксира, над которым горела желтая, мутная лампочка, ладили на баржу трос. Буксир был раза в три меньше баржи. Черная труба торчала над ним, как шляпа.

Капитан буксира — здоровяк в незастегнутом бушлате — преданно смотрел в глаза Долинскому.

Долинский сказал:

— На барже оставьте надежного матроса. Пусть он по нашему сигналу откроет кингстон. А потом под охраной перейдет на буксир.

— Все будет в ажуре, ваше благородие.

Военно-полевой суд приговорил арестованных подпольщиков к смертной казни через расстрел. Между тем начальник контрразведки на свой страх и риск решил поступить иначе. Он не считал себя жестоким по натуре, но, по его разумению, жестокости требовало время. И у Долинского выработалась своя собственная точка зрения в отношении к государственным преступникам. Он полагал, что любой человек, вне зависимости от его политических воззрений, много раз задумается, если будет знать, что за совершенное преступление понесет ответственность не только он лично, но и члены его семьи, пусть даже невиновные. Вот почему Долинский решил вывезти на старой барже приговоренных к смерти подпольщиков вместе с их семьями, а там, в море, открыть кингстон — клапан в подводной части судна, служащий для доступа забортной воды. С открытым кингстоном баржа не продержится на воде и четверти часа.

Абазинский проспект мрачной дырой темнел между высокими пирамидальными тополями. Неярко светя фарами, с проспекта к набережной выползла грузовая машина. Громыхнул задний борт. И ночь подхватила звук, как горы эхо. Конвой привез арестованных. Их было четверо. Трое с завода «Дубло», И один с завода «Юрмез». С того самого постылого «Юрмеза», где действовала мощная большевистская организация во главе с неуловимым Бугай-Кондачковым. Сапоги казаков гулко стучали по деревянному настилу пристани. Арестованные же были босоноги. Двигались почти неслышно, оборванные, избитые, с лицами, оделенными спокойствием, — не тупым, безысходным, а одухотворенным, точно на иконах.

Кто-то из женщин охнул и зарыдал громко. Но казак крикнул:

— Прекратить!

И рыдание стихло. Лишь слышалось всхлипывание, редкое, приглушенное.

Четыре и девять. Тринадцать! Нехорошее число. Долинский сказал казаку:

— Ребенка в баржу не сажать. Пусть остается.

Казак схватил малышку за плечи. Но она продолжала держаться за материнскую юбку. И со слезами кричала:

— Мама! Мама! Я с мамой. Мамочка, не оставляй меня.

Женщина лет двадцати шести, с косой, уложенной вокруг головы, и лицом правильным, чистым, сама не знала, что же ей делать. Возможно, она предчувствовала беду, ожидающую их всех там, на барже. Потому только бормотала:

— Доченька, милая...

Казак сильно дернул девчушку. Мишка, которого она прижимала к груди, выпал, кувыркнулся по пристани и плюхнулся в воду. Долинский увидел, что он плавает лапами вверх. И глаза у него сверкают, как у живого.

Девочка голосила отчаянно. Долинскому было жутко слышать ее крик. Он подумал о загадочности бытия: почему все-таки эта маленькая жизнь так настойчиво рвется к смерти. «Рок, судьба, — несколько высокопарно определил он. — Да, ее величество судьба».

Долинский махнул рукой:

— Оставьте девчонку с матерью.

Когда с баржи убрали трап, начальник гарнизонной контрразведки поднялся на палубу буксира.

...Через полчаса буксир и влекомая им баржа были далеко в море. Оно по-прежнему выглядело мягко-голубым, но город утопал во мраке. И горы сливались с небом, темным и очень звездным...

— Подавайте сигнал, — сказал Долинский.

Усы капитана буксира надломились в улыбке:

— Все будет в полном ажуре, ваше благородие.

Потом капитан поднял руку, в которой был зажат увесистый металлический болт. И тьма раскололась угластой молнией. И забортная вода шумно приняла тело Долинского...

Начальника контрразведки спасло чудо в образе остроконечного ржавого буя, сорванного вешними штормами с какого-то черноморского пляжа. Только на рассвете Долинского обнаружил патрульный катер. Матросы не смогли разжать пальцы, которыми окоченевший контрразведчик держался за обрывок каната. Пришлось прибегать к помощи ножа.

Трупы казаков, несших охрану на барже, выловили лишь на пятые сутки. Саму же баржу буксир увел к красным в Новороссийск.

Анализируя случившееся, Долинский понял, что не ошибся в недавнем донесении. Большевистское подполье в Туапсе продолжало действовать...

1. Глас вопиющего в пустыне

Входная дверь хлопнула. Клавдия Ивановна догадалась: пришел постоялец.

Она опустила крышку рояля. Несколько минут сидела без движения, не отнимая пальцев от лакированного дерева. Вспомнила: видела в Ростове спектакль, где актер вот так же сидел у рояля. Он изображал человека, думающего о чем-то сложном и важном. Кто-то же учил актера сесть именно так, замереть, откинуть назад голову. Молчать. Значит, есть связь между позой человека и его размышлениями.

А может, все это ерунда. И нет, и не было никакой связи между тем, как человек сидит и о чем думает...

Постоялец щелкнул замком своих дверей.

«Странная личность, — подумала о нем Клавдия Ивановна. — Хотя...»

В людях, и прежде всего в мужчинах, Клавдии Ивановне нравилась загадочность. Нет, нет. Разумеется, она не требовала от каждого таинственности Монте-Кристо, но полагала, что человек должен быть сложнее, чем арифметическая задача в два действия.

Постоялец, назвавшийся врачом, вопреки традициям своей профессии, был человеком малообщительным. Уходил на службу рано утром, возвращался поздно вечером, а иногда даже на рассвете.

— Я работаю в военном госпитале, — объяснил он однажды. — Это совсем иное, чем частная практика.

Был он красив, этот сорокалетний мужчина, рыжебород, одевался опрятно и со вкусом.

Они жили вдвоем в большом, и, пожалуй, пустынном пятикомнатном доме, отгороженном от тихой улицы буйно цветущим фруктовым садом, между тем постоялец не делал никаких попыток ухаживать за своей молодой и достаточно привлекательной хозяйкой. Это не то чтобы обижало Клавдию Ивановну, привыкшую к вниманию со стороны мужчин, но несколько озадачивало.

Взгляд женщины уже давно был обращен к просторному венецианскому окну, но только сейчас она поняла, что сумерки сгущаются и что нужно встать из-за рояля и пойти закрыть голубятню.

Голуби уже спали. Настоящие почтари брюссельской породы, они имели красивый, как говорил покойный отец Клавдии Ивановны, подбористый вид. Он был страстным голубятником, ее отец. Но разводил только почтовые породы, ценя в них прежде всего чистоту. В его роскошной голубятне можно было увидеть редкие по тем временам породы почтарей: карьер, люттихский, антверпенский, брюссельский, дракон, скандарон.

Клавдия Ивановна помнит отца вечно сидящим перед голубятней на самодельной маленькой скамейке, убеждающим кого-нибудь из приятелей:

«Что твои царицынские. Высоко летают, да бестолку. Почтарь же, не поверил бы сам, но читал, до тысячи километров одолеть может. Конечно, не каждый, а выдающийся. Но может же...»

Голуби. Словно чувствуют, паршивцы, что их нахваливают. Корпус несут прямо, шеей вертят бодро. Округлость головы у почтарей плавная. Сходится с клювом почти без всякого угла. Восковица над клювом большая, серая. Вокруг глаз — бело-розовые кольца с красноватыми прожилками.

Нельзя сказать, что Клавдия Ивановна любила голубей. Но их любил покойный отец. И это было для дочери свято.

Дернув конец старого, однако еще крепкого шнура, она подняла сетчатый козырек голубятни. Закрепила шнур в повлажневшем от вечерней росы медном кольце. И вернулась в дом.

Постоялец стоял возле ведра с водой, отхлебывая из кружки. Капли воды застряли в его бороде. И он вытер их большим клетчатым носовым платком. Поставив кружку на квадратную, сделанную из дуба дощечку, он спросил Клавдию Ивановну:

— Вы сами носите воду из колодца?

Клавдия Ивановна отрицательно покачала головой:

— Это делает соседский мальчик.

Постоялец понимающе кивнул; он был в сером костюме, в свежей сорочке, при галстуке и в короткой соломенной шляпе-канотье.

То, что он, будучи в доме, не снял шляпу, говорило о его плохом воспитании и немного покоробило Клавдию Ивановну. Впрочем, она ничем не выдала этого. И ничего, кроме любопытства, не было в ее глазах.

— Это правда, что наши оставили Новороссийск? — спросила она.

Вместо прямого ответа он вспомнил библию:

— Правда сиречь истина... Как сказано у Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными...».

— Очень ли это нужно?

— Быть свободным? Сие понятие, как мода. Никто не задумывается, нужна ли она. Ей просто слепо подражают.

Он говорил тихо. Но с какой-то едва заметной долей фальши, точно провинциальный актер, играющий роль человека, давно познавшего жизнь и уставшего от ее нелепостей.

— А нельзя ли образумить людей? — Клавдии Ивановне не хотелось, чтобы разговор окончился так быстро. Она должна разобраться, что за человек ее постоялец.

— В истории человечества акция вразумления много раз имела место, но, увы, безуспешно. Вот и сейчас красные и белые вразумляют друг друга пулями, снарядами, саблями. А иногда попросту плетьми.

— Я имела в виду совсем другое — слова. Ибо сказано: вначале было Слово...

— Но сказано и другое: я глас вопиющего в пустыне... Милая девушка, строгие, только очень строгие меры способны вразумить человечество. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается...

Он повернулся и направился к двери в свою комнату, явственно давая понять, что не склонен продолжать беседу.

— Спокойной ночи! — проникновенно пожелала Клавдия Ивановна.

Он обернулся, на какое-то время задержался у двери.

— Спасибо. Увы, профессия эскулапа не всегда позволяет осуществить это хорошее пожелание. Спокойной ночи и вам, милая хозяйка.

Он открыл дверь, потом вновь обернулся. И, увидев, что она продолжает стоять на прежнем месте, спросил:

— Кстати, вы не смогли бы перепечатать для меня несколько страниц?

— У моей машинки сломался лентоводитель.

— Давайте я посмотрю.

— Благодарю вас. Но я уже пригласила мастера.

«Странно, — придя в комнату, подумала Клавдия Ивановна. — Откуда он может знать, что у меня есть пишущая машинка. Ведь я никогда не печатала в его присутствии».

2. Записки Кравца

Я, конечно, не видел лично, но слышал в разведотделе, что Деникин бежал из Новороссийска на военном корабле под французским флагом. Последним улепетывал из порта американский крейсер «Гальвестен». Американцы предлагали деникинцам бязь, фланель, солдатские ботинки, носки, лопаты — в обмен на кубанскую пшеницу. Вот об этом я читал сам в белогвардейской газете «Кубанское слово».

Мы захватили кипы этих газет и еще других, белоказачьих — «Вестник Верховного округа». Газеты эти мы пустили на раскурку, потому что были охочи до табачка, а точнее, махорки, с которой подружились за трудные военные годы так же верно, как и с винтовкой, шинелью, седлом.

Кони разной масти, оставленные белогвардейцами, славно собаки бродили по городу. Большими, обалделыми глазами глядели на опрокинутые повозки, тачанки, орудия. Будто в доме перед дальней дорогой, на улицах лежали узлы, чемоданы, корзины. Несметное количество! Железнодорожные пути были забиты эшелонами с фуражом, продуктами, снарядами...

Мы сдавали охране пленных на Суджукской косе, когда прискакал нарочный и передал мне приказ явиться в штаб 9-й армии к товарищу Каирову.

Вечерело. Но небо еще фасонилось голубизной, хотя на нем уже, точно веснушки, проступили первые звезды. Земля, разморенная солнцем, парила. И воздух на улице был мутноватый, как в прокуренной комнате.

Товарищ Каиров, с перевязанной рукой, — разорванная кожанка внакидку — хитро посмотрел на меня и спросил:

— Как настроение?

За его спиной маленький и желтый, точно привяленный, человек, в очках со сломанной дужкой, монотонно диктовал машинистке:

— Захвачено сорок орудий, сто шесть пулеметов, четыре бронепоезда, тридцать аэропланов... Общее количество пленных составляет...

— Боевое, — ответил я.

— Добре. Дело для тебя есть.

— Наконец-то.

— Время пришло, — сказал Каиров. — Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. — И добавил с улыбкой: — Больше ждал.

Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы — возле них стоял часовой-красноармеец — заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.

В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.

— Друг, — сказал я, — мебель портишь.

— Буржуазную рухлядь жалеешь, — окрысился парень. И сморщился, и заморгал ресницами, словно в глаза ему угодило мыло.

— Мебель не виновата, — возразил я. — Теперь она наша. Революционная... Рабоче-крестьянская.

— Отвали, — сказал парень. — Ты мне свет застишь. И мешаешь сосредоточиться.

И он опять, уж, конечно, назло мне, ткнул в плюш кресла, правда, на этот раз загашенную сигару. Вывел какую-то закорючку. Возможно, расписался.

— Ты откуда такой умный? — спросил я.

— Откель надо, — ответил он. — Вот поднимусь, между глаз приласкаю. Полная ясность появится. И твой интерес ко мне пропадет.

Тут я тоже нахохлился:

— Интерес мой к тебе разбухает. Может, выйдем?.. Потолкуем.

— Выйдем, — равнодушно ответил парень. Поерзал в кресле. И достал из кармана наган.

— Кравец! — товарищ Каиров высунулся в приоткрытую дверь. — Давай-ка...

На этот раз мы не задержались в комнате, где стучала пишущая машинка, а прошли дальше, в узкий кабинет, стены которого сплошь были заставлены книгами.

Мы находились в кабинете только вдвоем. И товарищ Каиров спросил:

— Готов ли ты, рискуя собственной жизнью, спасти Миколу Сгорихату от смертельной опасности?

— Если смогу...

— Надо смочь.

Каиров присел на краешек письменного стола, широкого, ровного, обшитого хорошим зеленым сукном. И кожанка его коснулась мраморной доски с бронзовыми чернильницами, большими и массивными, точно ядра.

— Слушай меня, Кравец. Сутки назад Микола через горы ушел в Туапсе к белым... Я дал ему явку. А сегодня, два часа назад, мне сообщили, что явка провалена, что пользоваться ею нельзя... Туапсе — город маленький. Ты должен разыскать там Миколу. И сказать ему от моего имени, что задание остается в силе, но явка... недействительна. Понял?

— Все понял, — сказал я.

— Главная заковырка состоит в том, — Каиров нервно передернул плечами, накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, — что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее...

— Как же быть? — сказал я. — Если морем...

— Морем ни шиша не получится. И долго это... И французы вдоль берега шныряют... Закуривай.

Товарищ Каиров достал портсигар. Закурили.

Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:

— Выход такой... Есть у нас аэроплан на ходу. «Фарман». И летчик есть — отчаянный парень. Полетите на рассвете. Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда — выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.

— Сделаю, товарищ Каиров.

— Уверен. Но это только половина дела... Предупредив Сгорихату, ты направишься в поселок Лазаревский. Я дам тебе связь. В поселке находится престарелый и больной профессор Сковородников. И при нем коллекция древнерусской живописи, представляющая ценность. Надо сделать все, чтобы коллекция не была вывезена белыми за границу. Понимаешь, древние картины, иконы — это теперь народное достояние. Рано или поздно война кончится. А мы, большевики, должны думать вперед... — Каиров помолчал, затем неохотно сказал: — Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость — это все хорошо. Но главное для разведчика... — Он назидательно постучал пальцем по голове.

— Я все понимаю, Мирзо Иванович. Память у меня, как у волка ноги.

— Знаю. Потому и взял тебя в свое хозяйство... А теперь пошли. С пилотом познакомлю.

— Он?! — не поверил я своим глазам, когда в прихожей товарищ Каиров указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.

— Сорокин!

Парень вскочил, подошел к нам.

— Полетишь вот с ним, — сказал Каиров. — Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.

— Приземлимся — дело нехитрое, — ответил Сорокин. — Аэроплан загубить можно.

— Рискнешь, — твердо сказал Каиров. Потом он еще сказал: — Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.

И ушел.

А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, который видел, конечно, и мазурки, и вальсы, а теперь солдаты и матросы ступали по нему сапогами, как по каменке.

— Осознаешь? — спросил я.

Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону. Признался:

— Думал, ты на меня накапал.

— Я, друг, не таковский. Ты лучше ответь: осознаешь ответственность и важность задания?

— Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.

— Что же, вас шоколадом кормят, пирожными?

— Угадал, — кивнул парень в знак согласия. И предложил: — Закурим. Трофейные.

Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на котором розовым была нарисована пышногрудая девица, а за ней пальмы и море.

Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.

А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.

— Деревня, — говорит. — На махре взращенная...

Саданул бы его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня, что колода, еще аэропланом управлять не сможет. Сдерживаю себя, говорю:

— Из Киева я. Город такой, между прочим, на реке Днепр есть. Гимназию окончил. Диплом учителя земской школы имею.

— Буржуй, значит...

— Отец мой — переплетных дел мастер. Водку не пил. И о детях заботился.

— Водку одни гады не пьют, — сказал Сорокин. — Давить таких надо...

— Молодой ты, верхоглядный... Не верю, что с аэропланом сладишь.

Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул.

— Читай:

Р С Ф С Р

У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е

Предъявитель сего, Сорокин Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.

— Значит, Серегой тебя кличут.

— Серегой-то Серегой... Но я думаю, ты, как и отец, водку не пьешь, потому лучше называй меня товарищ Сорокин.

Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили по городу не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.

Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то срезал. Сказал:

— Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более аэродром неблизко.

Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед, и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду, ругаясь при этом громко и со знанием дела.

— Ты смелее, — подсказал я. — Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?

— Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.

С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:

— Не поспешай...

Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.

...Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрацах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрацы были из госпиталя, воняли йодом, карболкой. А крыша в сарае светилась как решето. И понятно, что матрацы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.

Товарищ Каиров приехал за полчаса до рассвета на открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.

На заднем сиденье, за спиной шофера, куталась в платок какая-то женщина. У Каирова по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал какое-нибудь движение.

Подойдя к нам, он спросил:

— Отдохнули?

— Само собой...

Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:

— Побрить.

Женщина вышла из машины. Шофер включил свет, фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.

Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:

— Вода холодная.

Голос у нее был приятный. Сочный и не писклявый.

— Сойдет, — ответил я.

Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным, как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал: конечно же всю дорогу она их прятала под платком.

Пульверизатор шипел как гусь. Одеколон щекотал кожу.

Я сказал:

— Спасибо.

Женщина закрыла чемодан.

Это удивило меня. И я спросил:

— А Сорокина?

— Он бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Каиров.

Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Каиров распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу... Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.

Узел упал возле моих ног.

— Переодевайся, — сказал Каиров.

Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.

Я рванул веревки. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.

— Да, — сказал Каиров. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они организовать не смогли. Драпали на юг каждый по собственной инициативе... Вот документы. Подлинные. Ты — Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи с патрулем — документы надежны... Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.

Я повторил.

Каиров удовлетворенно кивнул. Посмотрел на Сорокина:

— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину, приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам.

3. Текущий момент

Армейской конференции, которая должна была состояться в самое ближайшее время, предстояло выбрать делегатов на IX съезд партии. Каиров намеревался выступить в прениях по текущему моменту. На партийных собраниях Мирзо Иванович редко пользовался трибуной, ограничиваясь, в случае нужды, репликами с места, порой по-восточному цветистыми, но всегда дельными и нередко остроумными. На этот раз он собирался изменить своему правилу, ибо коммунисты, выдвинувшие его на конференцию, просили обязательно сказать несколько горячих слов от их имени про революцию, про мужество, про текущий момент.

Вернувшись с аэродрома, Каиров не лег спать, что, кстати сказать, было ему крайне необходимо, а сел за письменный стол с решением набросать конспект своего выступления.

Он задумался, призвав в помощники благословенную предутреннюю тишину. Но, увы, она тут же была нарушена скрипом колес, ржанием лошадей, забористым солдатским словом.

Каиров подошел к окну. Распахнул раму. Дом был одноэтажный, но стоял на высоком фундаменте. И двор поэтому лежал внизу. Из окна хорошо было видно, что тыловики-снабженцы превратили двор в продовольственную базу. И вот сейчас двое красноармейцев разгружали телегу. Они сняли задний борт, положили наискосок доску, пытаясь скатить по ней бочку. Но лошадь ненароком ступила вперед. Доска соскочила, бочка тоже. Ударилась о бетонный выступ фундамента и раскололась надвое.

Сладковатая свежесть утра отступила под натиском проперченного и начесноченного рассола, запах которого был таким духовитым и упругим, что казалось, его можно потрогать руками. Небо глянуло на огурцы. И они сделались сизыми, потому что облака стояли сизые и неподвижные, как лужи.

— Угостите огурчиком, ребята, — попросил Каиров.

Солдат, прервав замысловатое словоизвержение, изумленно посмотрел на окно. И вероятно узнав Каирова, подобрал ему с полдюжины самых крепких, самых славных огурцов.

— Спасибо, — сказал Каиров. И вернулся к столу.

Значит, текущий момент. Оценка ему, безусловно, благоприятная. Да, да, благоприятная. Главная причина тому — VIII съезд партии. На съезде правильно решен вопрос о строительстве Красной Армии, разоблачена «военная оппозиция», призван к порядку Троцкий, стремившийся к ослаблению партийного влияния в армии.

Взяв карандаш, Каиров написал:

«Сопутствующие причины благоприятности момента.

Июль 1919-й — армия Юденича отброшена за Ямбург и Гдов.

Январь 1920-й — расстрелян адмирал Колчак и члены его «правительства».

Март 1920-й — взят Новороссийск, армия Деникина дышит на ладан.

О чем нельзя забывать:

Граница меньшевистской Грузии начинается в 10 верстах южнее Гагр. Значит, нужно быстрее освобождать Туапсе, Лазаревский, Сочи...

Врангель сидит в Крыму.

На польско-русской границе — Пилсудский...»

— Если не секрет, какие сутки вы не спите, Мирзо Иванович? — Уборевич, командарм девять, был, как всегда, превосходно выбрит, подтянут. И пенсне, отражая бледную синь рассвета, скрывало следы усталости возле глаз.

— Нам бы об этом вспомнить вместе, Иероним Петрович, — вздохнул Каиров. — Угощайтесь.

Уборевич даже пальцем повел по губам — до того аппетитными показались огурцы.

— Непременно для князей готовили, — улыбнулся он. — Вкусно.

Каиров спрятал конспект в папку. Сказал:

— Отправил я парня в Туапсе на самолете.

— Пилот надежный? — Уборевич сощурился. Морщины обозначились резко на лбу. Сбегали к переносью.

— Надежный. Но все равно душа болит.

— Без этого нельзя. Без боли мало что в жизни получается.

— Так-то оно так... Да дело совсем новое.

— Я понимаю. Давай порассуждаем вслух... Если все обойдется хорошо, то мы будем иметь перспективную игру с далеким прицелом. Если дело на каком-то этапе сорвется или получит нежелательное для нас развитие, то и в этом случае мы основательно прощупаем контрразведку белых. От этого тоже польза немалая...

— Хорошо. Будем ждать.

4. Партизаны (продолжение записок Кравца)

Мне приходилось лазать по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья — не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.

Нечто подобное ожидал я увидеть из аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома... Я понял, почему на топографической карте их рисуют в виде крохотных прямоугольников.

Облака, белые и круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. Мне так хотелось потрогать его руками.

Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на, корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо — очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.

Широкие крылья «Фармана» немного покачивались, а иногда машину бросало в «воздушную яму», и сердце тогда замирало, как на качелях.

Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще превратиться в живой труп. Но ничего подобного не случилось. Я чувствовал себя превосходно. Ибо верил в удачу еще на аэродроме, когда с аппетитом ел горячую кашу, запивая ее свежим молоком. Потом товарищ Каиров развернул карту, уточнял с Сорокиным маршрут полета, а я ходил по влажной траве и смотрел в небо, на котором угасали звезды...

Внезапно тишина пинком отшвырнула рев мотора назад, за хвост самолета, и горы стали разгибаться, поднимаясь во весь свой гигантский рост. Я не сразу понял, что мы падаем, а только тогда, когда Сорокин обернулся ко мне и я увидел его злое, бледное лицо. Я услышал:

— Мотор отказал!

Мы падали, не кувыркаясь с хвоста на нос, не переваливаясь с крыла на крыло, а планируя, точно бумажный голубь, пущенный ребенком.

— Не психуй! — крикнул я. — Может, сядем?

— Куда?

На самом деле, куда? Не садиться же на вершину горы.

— Серега! Лощина!

— Вижу!

— Рули туда.

— А если камни?

Но выбирать не из чего. Да и время не позволяет. Наш «Фарман» делает полукруг. И лощина дыбится перед нами...

Я уловил момент, когда мы коснулись земли. Толчок получился сильный, упругий. Но у меня сложилось впечатление, что аэроплан подскочил, будто мячик, и мы опять зависли в воздухе. В действительности же мы катили по лужайке — совсем не широкой, короткой, — врезались в плотный кустарник. Едва ветки захлестали по корпусу и крыльям, как взревел мотор, отчаянно завертелся пропеллер. Сорокину не сразу удалось его утихомирить.

Когда же вновь наступила тишина, он повернулся ко мне и сказал:

— Видишь, какой подлый! — повторил последнее слово несколько раз.

Выбираясь из кабины, предложил:

— Попробуем его, паскуду, развернуть.

Я тоже спрыгнул на землю. Ой, как приятно стоять на теплой, пахнущей весной земле. Разглядывать траву зеленую, букашек разных. А первые шаги делаешь — состояние такое, словно под хмельком.

Сорокин обошел самолет.

— Собачье дело, — говорит, — левое шасси погнули.

— Туапсе далеко? Он пожал плечами:

— Верст пятьдесят, возможно...

По горам. Без дороги. Такое расстояние за день мне никак пешком не одолеть, если даже я из кожи вылезу. Конечно, вслух этого не сказал, только подумал.

А Сорокин говорит:

— Давай этого слона выкатим. Молоток у меня есть. Может, шасси выпрямить удастся.

Я сбросил шинель, Сорокин — куртку, потому что солнце висело над лощиной и было тепло и немного душновато. Молодая трава, молодые листья зеленели радостно, чисто. Запах от земли шел добрый, густой.

Стоило обойти самолет, как я сразу убедился: прежде чем его выкатить, нужно избавиться от кустарников, в которых он зарылся, как телега в сено.

А характер у Сорокина оказался раздражительный. Словами лихими жонглирует, точно циркач, а дело — ни с места.

Возимся мы полчаса, возимся час. Машина по-прежнему в кустах. И надежда вытащить ее с каждой минутой подтаивает, как льдинка. У меня же в голове одна мысль: надо спешить в Туапсе, надо спешить...

Вдруг за спиной — бас:

— Руки в гору!

Поворачиваюсь. Ребята обросшие, с карабинами. А на шапках красные ленты. Партизаны, значит.

— Братцы! — кричу я. — Какая удача!

— Шакал тебе братец, сволочь господская. Поднимай руки!

Партизан шестеро, А который басит, тот, видимо, главный. Здоровый такой, насупленный. Брюки ватные, в сапоги заправленные. Стеганка желтыми и зелеными пятнами бросается — на земле, знать, лежал. Как гаркнет:

— Обыскать!

Ко мне невысокий подбежал. Мужчина годов на тридцать. С лица белый, и ресницы, и брови, и глаза белесые, а губ словно совсем нет — уж такие они тонкие.

Опасливо сказал:

— Ты только не шуткуй. А то вмиг начинку свинцовую схлопочешь.

Обшарил он меня. Документы, револьвер... все забрал. Вслух читает:

— «Поручик Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича...»

У партизан глаза от удивления на лоб лезут.

— Вот так птица.

Потом удостоверение Сорокина читать стали:

— «...есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей...»

Реплики:

— А сигары в розовой коробке — барские.

— Ни черта не поймешь.

— Ярмарка!

Тонкогубый:

— А мне все как сквозь стеклышко. Поручика предлагаю при аэроплане шлепнуть, а краснофлотца частей этих самых, — он показал рукой на небо, — доставить до командира. Голосуем.

Трое из партизан подняли руки, потом и главный поднял, но только не для голосования, а чтобы почесать затылок. Этой секундой я и воспользовался.

— Меня нельзя при аэроплане шлепать, — говорю. — У меня специальное задание... Ведите и меня к командиру.

— Брешет он, собака белогвардейская! — закричал тонкогубый и щелкнул затвором. — Хватит, попили нашей кровушки.

Он, может, и прикончил бы меня сразу, но молчавший до этого Сорокин психанул окончательно.

— Вы что, очумели, паразиты проклятые. Никакой он не белогвардеец, а самый настоящий рядовой боец Красной Армии...

Сорокин хотел сказать еще что-то, но тонкогубый опередил его, визгливо выкрикнул:

— Предлагаю шлепнуть у аэроплана и ентого, — он указывал штыком на Сорокина. — Голосуем!

5. Благоразумие графини Анри

— Милый капитан, я уезжаю. — У графини были прямо-таки лимонные глаза. И по цвету, и по форме.

«Если бы сбылась голубая мечта моего детства, — подумал Долинский, — и я, как Брешко-Брешковский писал детективные романы, я бы начал главу о графине Анри так: «Она была красива. Но как-то очень не по-русски. И обычные сравнения, которыми наделяют российских женщин — березка, ивушка, рябина, совсем не шли к ней. И ее легче было сравнить с магнолией или кокосовой пальмой, волей шального случая оказавшейся на черноморском берегу».

В меру банально и романтично.

Долинский, почтительно поцеловав руку графини, опускал ладонь медленно, чувствуя, как нежны и холодны ее пальцы. Она смотрела на него со своей обычной загадочной улыбкой. А может, и не загадочной, а просто порочной. Но Долинскому не хотелось в это верить. Потому что он знал графиню очень мало, знал с самой лучшей стороны. А слухи... К черту все слухи! Жизнь, подобно глыбе, сдвинулась с места и покатилась под уклон, давя и пачкая все святое. И прежде всего веру. Это было особенно жутко, потому что без веры человеку нельзя никак. Долинский считал, что верить в женщин и легко, и трудно, но еще и мистически приятно верить в женщину вопреки логике, вопреки слухам, сопутствующим ее имени.

Вторым абзацем мог быть такой: «Графине, видимо, исполнилось тридцать. Или исполнится совсем скоро. Наверно, ночами она задумывается над тем, что уже подступает старость, и рассматривает себя в зеркало с грустью, трепетом, тоской».

Годы... Долинский тоже не забывает о них, однако не считает морщин на своем лице, потому что они; морщины, равно как и седина, свидетельствуют об опыте, о зрелости, а это весьма важно для мужчины.

К сожалению, опыт и зрелость, подобно духовным ценностям, — понятия не материальные. Может, в другое время, спокойное, как осеннее течение реки, личные качества человека, так сказать, сокровища непреходящие, имели известную цену, но в нынешнее лихолетье люди, в их числе и молодые красивые женщины, уж очень откровенно предпочитают уму бриллианты, а благородству, честности — крупную сумму в твердой валюте.

Долинский не имел намерения осуждать графиню. Да и осуждение как понятие, как критический процесс по отношению к женщине молодой, красота которой достойна всяческих эпитетов, едва ли соответствовало этическим представлениям капитана. Он мог принимать женщину или не принимать. Графиня Анри принадлежала к первым.

Они шли аллеей к морю. И кипарисы стояли вдоль нее породистые, как аристократы на высочайшем приеме. Море лежало желтое, раздольное. Солнце ласкало его жарко, с томительной весенней страстью. И юные липы смотрели на море с открытой завистью, и птицы шалели, словно гости на свадьбе.

— Евгения, — сказал он, коснувшись рукой ее локтя. Она остановилась. Завороженный ее профилем, он вдруг забыл слова, которые хотел сказать. Ему почему-то стало плохо — не в переносном, а в самом прямом смысле. Он понял, что может упасть на этой тщательно заасфальтированной дорожке. И от этой мысли пришел страх. И холодным потом покрылись лицо и руки.

— У вас перевязана голова, — сказала графиня. — Ранение?

— Пустяки.

— Не храбритесь, Валерий Казимирович, — она говорила тихо, но как-то очень озабоченно, словно была его матерью или, по крайней мере, старшей сестрой. — Епифан Егорович Сизов заверил меня, что немногие люди вашей профессии переживут эту весну и уедут к благословенным заморским берегам.

— Я не собираюсь к заморским берегам.

— Верите в победу?

— Верю или не верю, какая разница?.. Лишь Россия для меня земля благословенная.

— Вы полагаете, для меня Россия — пустое место.

— Ваши предки были французами.

Он чувствовал себя уже лучше. Уверенно взял женщину под руку. И они продолжили путь по аллее к морю.

Она шла очень легко, чуть наклонив голову. И он видел улыбку в уголках губ ее и догадывался, что лимонные глаза графини не подвластны грусти.

— Моя прабабка была японкой. Да и у вас, бесстрашный капитан, к русской крови добавлена не только польская, но, может, еще и немецкая, и монгольская. Если историкам придется разбираться в вашем генеалогическом дереве...

— Они обратятся к вам за помощью, — перебил Долинский, что очень удивило графиню, заставило остановиться. Посмотреть в лицо спутнику.

— Ну все, — потерянно произнесла она после небольшой паузы, когда они оценивали друг друга взглядами. — У вас на лице, как в библии, написано и будущее, и прошлое. Не отрицайте, вы верите, что ваше мужество и бескорыстие принесут вам известность и признание соотечественников.

— Я не думаю об этом.

— Правда была бы вашим счастьем.

— Я не вижу иного счастья, как в спасении отечества.

— И вы собираетесь спасать его, работая в контрразведке.

— Совершенно верно.

— Вас убьют, капитан.

— Так вещал Епифан Егорович Сизов?

Она усмехнулась открыто, и доброта не покинула ее лица, равно как не покинули убежденность, спокойствие.

— Епифан Егорович Сизов со вчерашнего дня мой супруг. Он имеет в швейцарских банках золота на восемь миллионов и еще шестнадцать судов в Средиземном море. Его непроходимое невежество может вызывать улыбку и даже раздражение, но он дальновидный человек, и в этом ему отказать нельзя.

Графиня Анри говорила назидательно и громко, как гувернантка, вдалбливающая премудрости бестолковому воспитаннику. Но Долинский плохо слышал ее, складывая в уме новый кусок романа.

Пусть будет так...

«— Я счастлив за вас, графиня. И прошу не судить строго мою дерзость. Удобно, когда общество имеет одну гарантированную конституцию, но каждый человек живет по своей собственной конституции, которая внутри нас.

— Вы хотите сказать, что наши с вами конституции несовместимы?

— Ваши чуткость и проницательность ничуть не уступают вашей красоте.

— Но есть же еще чувства, не подвластные уму.

— Вот почему я буду бороться до конца. И хочу верить, что, если стану героем, ваша благосклонность и сердечность не оставят меня. А коли погибну — бог нам судья... И то и другое лучше, чем следовать за вами на Лазурный берег и быть стареющим пажем у ваших ног...

— Вы не видели ног, о которых говорите, капитан. Иначе бы не торопились с выводами.

— Охотно верю, графиня. Но счастье, увы, выпадает не каждому».

«С ногами, конечно, перебор, — подумал Долинский. — А впрочем, в стиле времени. Графиня двадцатого года должна говорить именно так. Может, и правда, что год назад в пропахшем рыбой Ростове полуголодная Евгения за небольшое вознаграждение демонстрировала господам офицерам свои прелести. И не только демонстрировала, но иногда позволяла ими пользоваться».

Они вышли к берегу моря, который был не расчищен. Водоросли лежали на камнях, как рыбацкие сети. Коряги и щепы, обглоданные волнами, чернели на берегу.

Голубая дача купца Сизова стояла под горой близ Сочинского шоссе, недалеко от поселка Лазаревский. Место было редкостным по красоте, сухим, хорошо продуваемым ветрами. Построенная в начале века, за десятилетие до первой мировой войны, дача несомненно являлась свидетельством благополучия и богатства ее владельца.

Долинскому не приходилось раньше слышать фамилию Сизова в ряду крупнейших русских миллионеров. Но ведь сегодня положение с капиталами весьма своеобразно. Размер богатства нынче зависит от того, где были вложены капиталы — в России или за границей. Кто-то потерял все, кто-то много выиграл.

Много ли выиграла графиня Анри? На это может ответить только будущее. Кажется, у купца Сизова нет прямых наследников. Он бездетен. А супруга его лет пять назад отбыла в мир иной. Может статься, что восемь миллионов золота в швейцарских банках и шестнадцать действующих паровых судов очень скоро достанутся молодой графине...

— Счастье выпадает тем, кто за него борется. Это прописная истина, капитан. Но ведь все великие истины уже прописные.

Долинский порадовался. Графиня говорила словно на страницах романа.

— Я согласен с вами, Евгения. Я согласен очень. Я готов бороться за свое счастье. Потому не складываю оружия. Потому утверждаю: за пределами России для меня места нет.

— Если у человека есть деньги, для него найдется место на земном шаре. Но как я догадываюсь, именно в бедности — истоки вашего патриотизма?

— У нас с вами странный разговор. И совсем не в тональности, уместной для беседы очаровательной женщины с мужчиной, влюбленным в нее.

Графиня требовательно спросила:

— Это признание или издевка?

— На последнее по отношению к вам я не способен, — ответил он вполне искренне.

Она разочарованно сказала:

— Вы опять ушли от ответа. Вот что значит сыскная школа.

Повернулась и не торопясь пошла прочь от моря по аллее, тянувшейся к даче. Долинский покорно последовал за ней.

— Мы уезжаем сегодня, капитан. Как только прибудет авто из Сочи. Епифан Егорович вызвал пароход. Завтра на рассвете он уйдет в сторону Стамбула. Я могу пригласить вас совершить с нами это путешествие, но, полагаю, вы откажетесь. Ибо подобный поступок означал бы дезертирство из рядов доблестной русской армии и с вашими принципами несовместим.

— Я восхищен вашей дальновидностью.

— Спасибо. Однако о дезертирстве может идти речь до тех пор, пока существует армия. Я верно схватываю суть?

— Верно.

— В самое ближайшее время остатки Кубанской армии прекратят существование.

— Смелый вывод.

— Деловые люди перебираются в Грузию, а кто побогаче — в Европу. Это признак краха.

— У вас государственный ум, Евгения.

— По мере того как вы будете узнавать меня, капитан, вы откроете во мне много неожиданных достоинств.

— Оптимизм неизменно вселяет надежду.

— Приятно слышать нотки бодрости в вашем голосе.

— Я вовсе не нытик. — Он уже не был уверен в том, что этот разговор происходил наяву, а не в его воображении.

— Выслушайте совет, — решительно сказала графиня. — В Лазаревском сейчас проживает известный искусствовед, собиратель древнерусской живописи профессор Михаил Михайлович Сковородников... При престарелом профессоре находится уникальная коллекция древнерусской живописи. Епифан Егорович предлагал за нее миллион. Сковородников отказался.

— Сколько же коллекция стоит в действительности?

— Этого никто не знает. Но уж если Сизов дает миллион, то два миллиона она стоит точно. Вы догадываетесь, что от вас требуется?

— Уговорить профессора дать согласие на продажу.

— Не совсем. Попросите у него коллекцию.

— Я не понимаю.

— Объявите себя знатоком, любителем. Я не знаю, чертом, дьяволом. Попросите коллекцию на хранение. Для народа русского. А если откажется, конфискуйте...

— Кто мне даст на это право?

— Я даю вам право. Я... Когда коллекция будет в Европе, я уговорю мужа заплатить полтора миллиона. И тогда вам незачем будет ждать химерной победы над большевизмом, чтобы женщины видели в вас героя. Мужчина с деньгами — победитель всегда.

Долинский подумал: «Вот и все. Моя ступенька в социальной лестнице та, на которой стоят громилы».

Родилась концовка главы романа:

«— Графиня, — гневно произнес капитан. — Вы смеете предлагать мне это?

Поистине издевательская усмешка промелькнула в глазах и на губах женщины. Словно процеживая слова, она сказала спокойно и ясно:

— В таком случае, я могу предложить вам гоголь-моголь. Он помогает при импотенции.

Она повернулась. Гордая, стройная, продолжала путь к дому, только несколько быстрее, чем прежде...»

Качнув головой, точно стряхивая наваждение, Долинский взял графиню за руку. Сказал устало:

— Я подумаю над этой идеей, Евгения.

6. Побег (продолжение записок Кравца)

Балки, почерневшие, дубовые, распирали стены сарая, держа на себе стропила, крытые старой дранкой. Солнечный свет, ручьями сочившийся сквозь дыры, золотил паутину, которая, точно сеть, свисала между балками, а паук, маленький, но пузатый, прятался, стервец, в самом углу под крышей, поглядывая крохотными, хитрыми глазами.

Мы лежали на сухих кукурузных стеблях, что были свалены в углу сарая.

За дверью ходил часовой с винтовкой и мурлыкал какую-то незнакомую мне песенку.

Лучи солнца, проникавшие в сарай, меняли угол, становясь все отвеснее. Время двигалось к полудню, а я лежал в сарае, где-то у черта на куличках. И меня охранял часовой, точно самую настоящую контру. Серега Сорокин глядел в мою сторону виновато. И кусал губы. И клял свой «Фарман» на чем свет стоит.

Командиром партизанского отряда оказался высокий, худощавый адыгеец в богатой черкеске с серебряными газырями. Он не пугал нас, не матерился, не грозился «шлепнуть немедля». Посмотрев мои документы, он выслушал доклад старшего группы, пленившей нас. Потом вежливо, с холодной улыбкой спросил:

— Как прикажете поступить, господа?

— Не господа мы, товарищи, — сказал Сорокин.

— Пусть будет так. Что дальше?

— Разведчик я. Посланный разведотделом девятой армии в Туапсе. Задание имею важное. Неужто такое диво, когда разведчик в форму врага переодевается?

— Это хитрость, — согласился командир отряда. — Хорошая хитрость. Но почему я вам должен верить?

Я полюбопытствовал:

— Как же без веры?

— Вопрос уместен, — он опять согласился. — Но, веря людям, мы должны проверять. Иначе нас могут обманывать. Кто вас послал?

— Товарищ Каиров.

— Не знаю такого.

— Я вас тоже не знаю. Но вы красный партизан. А я красный разведчик. У меня задание прибыть в Туапсе сегодня до захода солнца. Если я не прибуду вовремя, можете меня расстрелять. Завтра мне в Туапсе делать нечего.

Озадачил я партизанского командира. Стал ходить он по комнате. Сапоги на нем мягкие, дорогие. Кинжал в серебряных ножнах. Остановился. Нас разглядывает. Говорит:

— Вы мои гости. Я вам верю. Я вас понимаю... Наш кавказский обычай требует, чтобы гости тоже верили хозяину, тоже его понимали. Буду откровенен с вами, как с родным отцом... я пошлю человека в Новороссийск. Пусть найдет там товарища Каирова, пусть привезет для вас добрые вести.

— Когда он вернется? — с надеждой спросил я.

— Быстро. Поскачет как ветер, друг. Как ветер... Лучшего коня дам. За два дня успеет.

После этих слов у меня прямо опустились руки. Что делать? Как быть?

А командир отряда сказал партизану:

— Отведи гостей в сарай. Накорми. Пусть отдыхают. Хорош отдых!

В шинели, но без поясов (отобрали пояса и у меня и у Сорокина) я пригрелся на сухих кукурузных стеблях.

Сорокин ходил по сараю. Хмурый, злой. Иногда он останавливался у дверей и разговаривал с часовым.

— Эй, земляк. Ступай к командиру, пусть до аэроплана велит людей послать.

— Чаво? — переставая бубнить песню, спрашивал часовой.

— Охранять аэроплан надо. Дорогая эта машина.

— Уж не дороже коровы.

— Десять... Двадцать коров за ее цену купить можно.

— Ты это брось, — сердито говорил часовой. И со смешком — дескать, простака нашел: — Двадцать коров. Корова телкой рождается. Ее три года растить и блюсти надобно. А это, тьфу, фанера да железяки.

— Серый ты человек, — сокрушенно говорил Сорокин. — Крестьянин.

— Это верно, — соглашался часовой. — Крестьяне мы...

И опять бубнил свою песню.

— Влипли! — Это Сорокин мне.

— Ложись, — говорю, — экономь силы.

Он на меня смотрит. В глазах решимость.

— Хочешь, — говорит, — я сейчас воды попрошу. Откроет дверь часовой, я ему промеж глаз. А ты беги. Вон кони оседланные стоят...

Сквозь щели виден затоптанный в навозе двор. И кони под седлами. Пять, шесть, семь коней.

Я молчу.

Сорок верст! Три часа езды по хорошей дороге. В горных условиях час набавить нужно. Четыре часа езды. Пусть пять...

Теперь я тоже шагаю по сараю. Останавливаюсь у перекошенной двери. Она сколочена из старых, но крепких досок. Закрыта на щеколду. Дверь неплотно прилегает к наличнику. Между ними щель. Отлично. Я нахожу в сарае щепку. Крепкую, но достаточно тонкую... В конце концов, и я, и Сорокин рискуем одинаково. Кого из нас раньше пуля отыщет, разве угадаешь.

— Начальник! — говорит Сорокин. — Слушай, начальник, у меня от вашего душевного гостеприимства живот расстроился.

И далее, не выбирая выражений, пространно объясняет, по какому делу ему необходимо покинуть сарай.

— Может, потерпишь. — В голосе часового нерешительность.

— Побойся бога!

— Уж приспичило, — ворчит часовой, но дверь распахивает.

В светлом солнечном проеме фигура его точно вырублена из угля. Даже не могу разобрать, стар он или молод.

Сорокин, потягиваясь, выходит. Скрипят петли. Звякает щеколда. Яркая полоска щели, вдоль которой дрожат серебристые пылинки, словно зовет меня. Я приник к шершавым доскам, теплым, пахнущим лошадьми. Вижу, как Сорокин и часовой идут по двору. Поворачивают к кустам. А кони стоят возле забора. И седла на них такие хорошие. И во дворе — никого из партизан.

Пора!

Сердце сжалось. И не только сердце. А будто весь я стал меньше и легче. Но страха нет. Лишь во рту пересохло, язык к нёбу прилипает.

Щепка свободно вошла в щель. Подскочила щеколда. Эх, дверь, сатана, скрипит. Надрывно и громко.

Я шагаю через двор. Ноги гнутся в коленях, норовят в бега броситься. Но бежать нельзя. Нужно идти спокойно, обыкновенно. Бег обязательно привлечет чье-нибудь внимание. Тогда крышка. Припечатают друзья-партизаны в два счета.

Кони вертят мордами. Сытые. Породистые кони. Я уже облюбовал вороную кобылку. Она стоит крайней. У дороги. Уздечкой за столб привязана. Узел подается хорошо, потому что руки мои ведут себя молодцом. С ногами дела похуже. В какой-то момент меня охватывает сомнение: смогу ли в седло забраться?

Смог. Лошадь послушно выходит на дорогу. И я бросаю ее в галоп.

Солнце, ветер... Низкие ветки деревьев. Они хлещут меня по голове, я пригибаюсь... Слышу запах лошадиного пота. И гудение пчел. Это, наверное, дикие мелкие пчелы. Теперь выстрелы! Я понимаю, догадываюсь, что никаких пчел не было. Просто гудели пули.

Вот они... Справа, слева. Чего доброго, и куснуть могут. Жаль! День-то какой хороший. Теплый день, пахнущий весной.

Как там Серега Сорокин? Прощай, краснофлотец воздухоплавательных сил!

Видимость на дороге короткая, точно конский хвост. Повороты, повороты. Обалдеть от них можно. А за каждым поворотом нетрудно и на засаду нарваться. Ведь сидят где-то же в засадах партизаны. Неужели вокруг отряда охраны нет?

Я слышу цоканье копыт. Ржанье лошадей. Это погоня!

Гнилое дело!

По одну руку — овраг, растерзанный кустами. По другую — горы лесистые. Дорога — камни да глина. По такой дороге далеко не ускачешь.

Спешиваюсь. Беру коня под уздцы и начинаю уходить в гору. Деревья заслоняют меня. И я слышу, преследователи проскакали мимо. Это хорошо. Однако нужно торопиться. Партизаны скоро поймут свою ошибку. А эти леса и горы они знают лучше, чем я.

Час. Нет, конечно, больше часа шел я горами, оврагами. Иногда на коне, но чаще рядом. Мне нужно пробираться на юго-запад. И я легко определял направление, потому что небо было ясное, солнце не заслоняли облака. И оно красовалось передо мной. И я понимал, что иду правильно. На склонах гор дул свежий ветер, в оврагах же оседала духота. И воздух там был затхлый по-подвальному.

Лошадь послушная, выносливая. Она шла рядом. И я слышал ее дыхание, чувствовал ее теплоту. Я называл ее словом «милая», потому что не знал ее клички, а это слово очень подходило к ней.

Я старался идти быстро, но кусты, камни, деревья вставали на моем пути. И я с нетерпением мечтал выбраться хоть на какую-нибудь дорогу.

Мне повезло. Теперь я понимаю, что там, в горах, когда за мной гнались свои же, партизаны, мне, можно сказать, крупно повезло.

Перевалив через лесистую вершину, я, к радости и удивлению, оказался вблизи железнодорожного полотна. Желтоватые от ржавчины рельсы, огибая гору, убегали по черным шпалам к морю на юго-запад. Я помнил: в этих местах — только одна железная дорога. И она ведет к Туапсе.

Шпалы лежали сношенные. Осевшие. И лошадь легко скакала между рельсами, не рискуя зацепиться и переломать ноги.

Скоро с лошадью мне пришлось расстаться... Неожиданно пробасил гудок паровоза. Съехав с железнодорожного полотна, я спрятался в кусты. Через несколько минут по рельсам пошел густой стонущий гул. Из-за поворота показался товарный поезд. Он полз медленно, но вагоны казались пустыми. Лишь в тамбуре первого вагона дремал пожилой проводник.

Я потрепал лошадь за холку:

— Бывай здорова, милая!

И вскочил в тамбур предпоследнего вагона.

7. Разговор об искусстве

Большое лицо Валерия Казимировича Долинского, подпаленное рыжей бородой, поза (сидел он в кресле, чуть подавшись вперед), взгляд, не сосредоточенный, но живой, полный любопытства, выражали почтительное внимание к словам собеседника.

Говорил профессор Сковородников. И чувствовалось, что Михаилу Михайловичу нравилось говорить несколько нравоучительным, менторским тоном. И Долинский слушал его терпеливо, подобно Телемаку — сыну Одиссея, и лишь изредка позволял себе вставить короткую фразу или задать вежливый вопрос.

— Я специализировался на древнерусском искусстве. — Сковородников смежил ресницы. После паузы, длившейся около минуты, продолжил: — Из современников мне ближе всех... Духовно ближе... И видимо, по каким-то еще чисто вкусовым ощущениям, прошу прощения за несколько гастрономический речевой оборот. Мне близок Михаил Александрович Врубель.

— Замечательный художник.

— Я, простите меня, Валерий Казимирович, не выношу эпитетов в искусстве. Замечательный, превосходный — это разговорная манера салонных дам. Истые ценители обходятся без словесной мишуры. Вы не обиделись?

— Мне по сердцу ваша прямота.

— Ну и добро... Увлечение Врубелем дошло до того, что я отложил в сторону трактаты об иконах. И вот рукопись, которую вы видите на моем письменном столе, — будущая книга о Врубеле. Я постараюсь ее окончить. Говорю, постараюсь, потому что в моем возрасте жизнь меряют не на года, а в лучшем случае на часы, если не на минуты.

— Так говорить нельзя. Будем надеяться, что у вас еще впереди годы жизни. Однако торопиться действительно нужно. По другой причине, профессор. Красные имеют тактический успех на побережье. И однажды могут оказаться в Лазаревском.

— Белый и красный цвет интересны мне только на полотне. Я равнодушен к политике. Политикой нужно заниматься профессионально или не заниматься совсем. Я презираю дилетантизм.

— Позволю, однако, заметить: вы уехали от красных из Москвы.

— Я уехал из Москвы не потому, что там изменился цвет власти. Двадцать три года я имею дачу в поселке Лазаревском. И приезжаю сюда, когда сочту нужным. Здесь мне пишется.

— Простите. Я отвлек вас неуместным замечанием.

— Полноте, батенька.

Вошла супруга Сковородникова — Агафена Егоровна. Женщина солидная, немолодая. В цветастом сарафане, в платочке. Похожая на большую, добродушную матрешку. Принесла мужчинам чай на серебряном подносе. Сказала:

— Милости прошу.

И деликатно удалилась.

Чай был ароматный, хороших сортов.

Прихлебывая из чашечки, Сковородников говорил:

— Я не разделяю общепринятую точку зрения, что Врубель был послушным учеником Чистякова. Там, где речь идет об изучении природы, влияние Чистякова неоспоримо. Однако Михаил Александрович серьезно увлекался виртуозностью кисти и красками испанца Фортуни, совет Репина «искать себя» попал на благодатную почву. Такая работа, как «Натурщица в обстановке Ренессанса», показала, что у Врубеля определился собственный характер, что у него есть способность углубленно разрабатывать мотив, есть тонкий и сложный взгляд на природу. Наконец, есть своя палитра и хороший рисунок. Ведь когда в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году потребовался художник для работ в церкви Киево-Кирилловского монастыря, мы назвали единственного кандидата. Врубеля! И не ошиблись... В библейских акварелях Иванова, в византийских и итальянских религиозных композициях Врубель открыл новый источник красоты и вдохновения. Возьмите эскиз «Воскресение Христово». Духовное родство с Ивановым. Открытое родство! В «Надгробном плаче» мы находим своеобразное воскрешение византийского искусства. А вдохновенные «Богоматерь», «Святой Кирилл», «Святой Афанасий» доносят до меня отзвуки мозаик венецианцев пятнадцатого века.

— Скажите, у него есть последователи?

— Нет. Последователи — это и хорошо и плохо! Последователи — это значит школа. Направление в искусстве. Но Врубель слишком ценил индивидуальность. Он был вне направлений. Замыкался в себе. Шел своей собственной дорогой. Непоследовательно. Странно. Временами терпел неудачи. Он обособлен и слишком своеобразен, чтобы иметь школу и последователей.

Изящная ложечка из почерненного серебра позвякивала о края чашки мелодично, словно колокольчик, потому что Долинский уже выпил почти весь чай, и тонкие фарфоровые края чашки резонировали превосходно. Облик и поза Валерия Казимировича по-прежнему выражали почтительное согласие со всем, что говорил Сковородников. А между тем мысли его были весьма далеки и от почтения, и от согласия...

Он и сам не смог бы восстановить их в памяти последовательно и точно. Записать на бумаге так, чтобы потом разобраться, проанализировать. Они были какими-то мельтешащими и тревожными, как тени в глухую полночь. И еще они были неосознанными. Немного чужими. Вернее, просто чужими. Подсказанными графиней Анри в солнечный день на берегу моря.

Тогда, чтобы успокоиться, обрести нормальное состояние духа, Долинский обратился к спасительному средству: мысленно начал складывать главу ненаписанного романа.

«Его удручало течение беседы, в которой ему была уготовлена роль неоперившегося студента, тогда как прежде он надеялся увести, разговор в выгодное для себя русло. Заставить проболтаться занудливого старика, где же он хранит свои изъеденные временем коллекции».

«Да, — подумал Долинский. — Если я унесу ноги из чертова ада, я, наверное, стану писать книги. Наверное. Во всяком случае, это нужно иметь, как запасный вариант».

Поняв, что старик часами способен говорить о Врубеле, Валерий Казимирович воспользовался первой же паузой:

— Мне рассказывали, вы увлекаетесь коллекционированием древнерусской живописи.

— Этим я целиком обязан моему другу Павлу Михайловичу Третьякову. Павел Михайлович был, пожалуй, первым русским человеком, который взглянул на икону не только как на предмет религиозного культа, но как на явление искусства.

— И сколько стоит старая икона? — Долинский испугался собственного вопроса. Испуг отразился на его лице. И Сковородников заметил. И не разозлился. Только иронически произнес:

— Я не знаю сейчас, сколько стоит кусок мыла. А кто способен определить цену иконы, приписываемой кисти легендарного Алимпия. Вы обратили внимание, я отступил от правила и употребил эпитет.

— Нет правил без исключений.

— Такая икона может стоить миллион, десять миллионов, а может, и все сто.

— Золотом?

— Вы неисправимы, мой дорогой! Не керенками, конечно...

— Как же такое сокровище попало к вам?

— Перст божий! Мне подарила икону старая, очень старая женщина в глухой владимирской деревушке.

— Почитал бы за счастье взглянуть на икону хоть одним глазом.

— Сейчас это невозможно. После моей смерти собранная мною коллекция займет место в картинной галерее.

— Какой?

— Не суть это важно. Главное, чтобы галерея была русская...

— Вы убежденный националист?

— Я патриот. Я всю жизнь служил России и ее народу. Вот все мои убеждения. У вас, разумеется, другой взгляд на эти вещи.

— Россия больна. Увы, не с семнадцатого года. Она заболела раньше. И надолго... И кажется, ни барон Врангель, ни большевики не спасут ее. Âne paré ne laisse de braire.

— Любопытная концепция. И какой же выход, батенька, предлагаете?

— Я непригоден для роли вождя, — признался Долинский. И добавил: — Критиковать всегда легче.

— Что верно, то верно, — согласился Сковородников. Кивнул: — Я очень благодарен графине Анри, что она рекомендовала мне вас в качестве своего друга. Долинский поднялся:

— Мне хотелось что-нибудь сделать для вас, профессор.

— Благодарствую, батенька... Коли сможете, достаньте хотя бы пачку «Кэпстэна».

— Буду счастлив... Но у меня есть разумное, перспективное предложение. Я предлагаю вам, Михаил Михайлович, вашей супруге Агафене Егоровне, не дожидаясь, пока большевики прижмут нас к границам меньшевистской Грузии, уйти вместе со мной в Константинополь.

— Уйти?

— На фелюге.

— Увольте, Валерий Казимирович. Увольте... Чужеземные страны даже в молодости на меня навевали скуку... Если говорить откровенно: не вижу смысла в вашей затее. A navire brisé tous vents sont contraires.

Долинский не то чтобы не посмел возразить, а просто не нашелся. Поклонившись, несколько церемонно сказал:

— Я пришлю табак сегодня же вечером.

— Благодарен вам буду, батенька... Трубка — моя слабость.

На крыльце с почерневшими дубовыми перилами яркий солнечный свет резанул Долинского по глазам. И он на секунду зажмурился, а борода его вновь запылала, как факел. Ступеньки были только что вымыты, еще влажные, от них хорошо пахло пресной водой, а мокрая тряпка лежала в самом низу. И о нее следовало вытирать ноги тем, кто заходил в дом.

Валерий Казимирович переступил через тряпку. На ухоженной дорожке, что тянулась от крыльца до калитки, он увидел Агафену Егоровну. Супруга профессора по-прежнему была в лубочном сарафане и яркой косынке. Казалось, она поджидала Долинского.

С улыбкой, просительно Агафена Егоровна сказала:

— Валерий Казимирович, мне бы только два слова.

— Я готов слушать вас целый день, — любезно ответил Долинский, внезапно подумав, что в лице этой простой и, видимо, недалекой женщины он может обрести союзника. — Чем могу служить, Агафена Егоровна?

— Валерий Казимирович, сударь мой, люди мы пожилые, немолодые. А времена нынче лихие...

— Неспокойные времена, справедливо замечено.

— Я об этом и говорю. На веку, как на долгой ниве, всего понасмотришься. Но вот такого беспорядка отродясь видать не приходилось. Слыхали, третьего дня господа офицеры пили — пили за победу русского оружия. Опосля дом подожгли, а сами в непотребном виде пошли купаться на море.

— Вода-то еще холодная, — невпопад заметил Долинский.

— Страсть холодная, — согласилась Агафена Егоровна. И без всякого перехода сказала: — Я о чем хочу вас попросить... Прислали вы бы нам для охраны пару солдатиков. Если, конечно, можно.

— Попробую.

— Спасибо! Не за себя ратую и не за Михаила Михайловича... Коллекция при нас. Большой ценности. Пропадет ежели — беда.

Утратил вес Долинский. Утратил от радости, от неожиданности. Кажется, оттолкнись он сейчас ногами — и, словно пушинка одуванчика, полетит над этим цветущим садом, над береговой галькой, блестящей от наката, над морем, раскинувшимся и вправо, и влево, и до самого горизонту.

— Хранится коллекция в надежном месте?

— Бог ее знает. Михаил Михайлович не сказывает.

— Я что-нибудь сделаю для вас, Агафена Егоровна. Можете положиться на меня.

8. Туапсе (продолжение записок Кравца)

Поезд, вздрагивая на стыках, медленно и лениво втягивался на запасной путь. Землистые от грязи, с облущенной краской вагоны других эшелонов стояли в несколько рядов, загромождая все видимое пространство. Они стояли без паровозов, наверное, давно. И солдаты и офицеры готовили на кострах варево, лазили под вагонами. Играли в карты, спорили...

Я понял, что товарищ Каиров поступил правильно, нарядив меня в офицерскую форму. Мне будет нетрудно затеряться в этой безликой солдатской массе.

Когда поезд остановился, я прыгнул из тамбура. Пролез под соседним вагоном. И неожиданно оказался перед группой офицеров. К счастью, они вели громкий разговор и не обратили на меня внимания. Полный, обрюзгший полковник, задыхаясь, выкрикивал:

— Батеньки! Посмотрите по сторонам. Нас погубили вот эти эшелоны. Огурцы, сукно, пшеница. Хватай, бери! Довольствие местными средствами превратилось в грабеж! Боже мой! Тылы обслуживает огромное число чинов, утративших элементарное представление о солдатской и офицерской чести. Да, да, господа!

Я опять нырнул под вагон...

Наконец, когда железнодорожные пути и бесчисленные эшелоны оказались за моей спиной, я увидел перед собой маленький город, окруженный горами. Сады и деревянные домики на склонах точно гнезда.

Навстречу мне шла пожилая дама, лицо под черной вуалью.

— Извините, сударыня, вы не подскажете, где здесь улица Святославская?

— Это на Пауке.

— Как? — не понял я.

— Приморская часть города, сударь, называется в Туапсе Пауком.

— Мне следует идти к морю?

— Вам лучше подняться на Майкопскую дорогу. Это сюда, — дама указала рукой на изломанную, уходящую в гору тропинку. — Потом выйдите на Абазинский проспект. У типографии Гаджибекова сверните направо. И пройдите по Полтавской улице. А еще лучше вам добраться до набережной. Там по Ольшевской мимо больницы акционерного общества вы пройдете на Паук.

— Премного благодарен.

Земля крошилась под сапогами, шурша, сползала вниз. Короткая трава по краям тропинки утратила свежесть, окрасилась в пепельно-бурый цвет, так непохожий на яркую зелень, буйствующую на склоне горы.

Майкопская дорога отличалась непривлекательностью и засохшей грязью, точно невымытые галоши. Сверху на нее наседали дворы. Дружные кавказские дожди размывали их. Тащили на дорогу землю и камни. Если земля, подхваченная ручьями, большей частью уносилась дальше вниз, к железнодорожным путям, то камни оседали на дороге, нагромождаясь друг на друга, портили и без того сносившееся покрытие.

Нижний чин вел солдат. Они шли вразброд, без лихости строевой выправки. На меня не обратили внимания, словно я был в шапке-невидимке. С дисциплинкой у них нелады. Это показалось мне хорошим предзнаменованием. Я спокойно пошел дальше.

Люди попадались редко. И у меня сложилось впечатление, что Туапсе совсем безлюдный городишко.

Однако я ошибся...

По дороге я пришел в центр города на Абазинский проспект, где вдоль засаженного кленами бульвара теснились лавки, кабаки, магазины, просто деревянные домики без всяких вывесок. Бульвар был переполнен народом. Штатским, военным, В суете и гомоне, царящих вокруг, чувствовалась нервозность, обеспокоенность. Лица у людей были озабоченные, недовольные.

— Поручик, будьте любезны, — я не сразу понял, что обращаются ко мне.

— Поручик! — голос у женщины звучал властно и капризно. Она была совсем еще молода. Может, лет двадцати двух. Может, годом старше. И очень красива. Лицо нежное, холеное. Взгляд барский. И одета со вкусом. Голубое платье из дорогой материи. На плечах белый шарф. Черная шляпка, черные перчатки. И туфли тоже черные. Возле нее стояли две громадные плетеные корзины, в которых что-то лежало, завернутое в плотную бумагу.

— Поручик, — она улыбнулась только губами, а во взгляде вдруг появилась пытливость и хитринка, точно у цыганки, — сделайте милость, найдите мне извозчика.

Я оглянулся. И совсем неинтеллигентно, что свидетельствовало, прежде всего, о моей профессиональной неподготовленности, ответил:

— Здесь проще найти слона или верблюда.

Она засмеялась, кажется искренне:

— В таком случае, помогите донести эти корзины. Мой дом недалеко.

Корзины словно приклеены к земле. С трудом поднял их. Сказал:

— Здесь, конечно, золото.

— Посуда. Из саксонского фарфора. Теперь в Туапсе можно купить все, даже саксонский фарфор.

— Вы местная?

— Я родилась в Туапсе. В этом городе прошло мое детство. Но потом... Я жила в Ростове. Училась музыке.

— Вы играете на гитаре? — не подумав, спросил я; вспомнилась наша санитарка Софа, которая тоже была из «бывших» и чудесно играла на гитаре.

— На рояле.

— Солидный инструмент. Вам будет трудно увезти его отсюда.

— Куда?

— В Турцию, во Францию...

— Я русская. Мне хорошо и здесь.

— А большевики?

— Вы полагаете, что я капиталистка?

— Сомневаюсь, удастся ли вам убедить красных в своем рабочем происхождении.

— Увы! Ваша правда... Мой покойный папа имел в Туапсе баню. Теперь я единственная владелица бани и хорошего дома в пять комнат. Я смело смотрю в будущее по двум причинам. Первое — баню никак нельзя назвать эксплуататорским предприятием, тем более что мой покойный отец был не только хозяином, но банщиком и мозолистом. Вторая причина — люди будут мыться в бане при любом политическом устройстве.

— Да... Вы барышня образованная.

— Я бы сказала — начитанная. А вы, как я понимаю, поручик, из пролетариев.

— Заметно?

— Заметно. Впрочем, вы не очень и стараетесь это скрыть. Человек, в котором есть порода, человек, чье детство прошло под бдительным оком гувернантки, не стал бы в такой вот ситуации нагонять на девушку политические страхи. Он предпочел бы шутки и легкий флирт.

— Это верно, — согласился я. И вспомнив, что, как офицеру связи генерала Юзедовича, мне следует как-то объяснить свою простоту, добавил: — Вы говорите очень верно и очень мило. К сожалению, мы огрубели за годы бойни. И теперь не только поручики из пролетариев, но и офицеры из баронов грубы, точно портовые грузчики.

Корявые акации с белыми кистями стояли словно в кружевах. Они росли по правой стороне улицы, с другой стороны на них, как женихи, смотрели длинные тополя. Их вершины высоко уходили в небо. Оно по-прежнему было голубым и солнечным.

Дом покойного владельца бани, как и большинство увиденных мною домов в Туапсе, был построен в саду за фруктовыми деревьями.

Я втащил корзины на террасу, когда-то синюю, но давно не крашенную. Половые доски с темными щелями скрипели под ногами. В доме, видимо, никого не было. Потому что барышня открыла дверь ключом. И мы вошли в просторную неприбранную комнату, в правом углу которой стоял чуть припыленный рояль. Два окна бросали на него по желтому солнечному квадрату. И пыль от этого была еще приметней. Слева, у глухой стены, громоздился диван. На нем в беспорядке валялись какие-то тряпки. На круглом столе с полированными гнутыми ножками теснились тарелки. На них — остатки еды.

Барышня равнодушно пояснила:

— У меня постоялец — врач. А дом построен глупо. Остальные комнаты смежные. Мне пришлось перебраться сюда, потому что не могу без рояля.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Клавдия Ивановна. Вы тоже не представились.

— Никодим Григорьевич Корягин, — выпалил я. — Офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.

— Разве пятый кавалерийский корпус прибыл в Туапсе? — деловито спросила Клавдия Ивановна.

— Нет. Я откомандирован в распоряжение штаба Кубанской армии.

— Простите, поручик. Я оторвала вас от важного дела.

— Я рад был помочь вам.

— И я... Я благодарю случай, познакомивший нас.

На ее лице была улыбка, но, как мне показалось, не очень искренняя.

— Приятные минуты — всегда коротки. Мне пора... Вы не подскажете, как пройти на улицу Святославскую?

Она не сумела скрыть удивления:

— Святославскую?! Вам какой дом?

— Четырнадцать, — соврал я.

— Там нет такого дома, — сказала она. — Это очень короткая улица. Последний дом номер восемь.

— Значит, я что-то путаю.

— Похоже. Вам лучше всего идти через центр. Выйдите к морю. И направо по дороге, вдоль берега.

— Спасибо вам. Прощайте.

— Одну минутку, поручик. Во-первых, не прощайте, а до свидания. Во-вторых, мне хотелось отблагодарить вас. Вы, конечно, курите.

— Угадали.

Клавдия Ивановна подошла к дивану, из-под цветастого покрывала достала черный ридикюль. Раскрыла его:

— Вот смотрите.

В руке ее блестел никелированный квадратик. Она нажала кнопку. И над квадратиком поднялось крохотное желто-голубое пламя.

— Это зажигалка, — пояснила она. — Я дарю ее вам. Сколько папирос выкуриваете за день?

— Штук пятнадцать.

— Великолепно. Ежедневно пятнадцать раз вы будете вспоминать обо мне.

— Я не могу принять ваш подарок. Это очень дорогая вещь.

— Вы меня обижаете, поручик.

— Извините. Спасибо.

— На здоровье, — насмешливо ответила Клавдия Ивановна. — Если у вас будет время и вы пожелаете послушать музыку, приходите. Вечерами я редко расстаюсь с роялем...

— Спасибо.

— Теперь последняя просьба: отнесите корзины за рояль. Как вы догадываетесь, им не место в центре комнаты.

Я поднял корзины. Понес их к роялю. Но там, в углу, проявил неосторожность. Одна из корзин, правая, зацепилась за выступ подоконника. Ручка с хрустом оторвалась. Корзина перевернулась. Послышался треск битого стекла, и... десятка два ручных гранат, градом застучав о пол, раскатились в разные стороны.

Позднее я часто задумывался над тем, что же испытал в то мгновение: страх, удивление, недоумение? Кажется, ни то, ни другое, ни третье. Случившееся было некоторое время выше моего понимания. И меня захлестнуло изумление, какое бывает вызвано ловким карточным фокусам.

Рука Клавдии Ивановны, нежная, белая рука с тренированными пальцами, скользнула в глубину ридикюля. А потом я увидел короткий никелированный пистолет.

— Вы будете в меня стрелять? — спросил я.

Она ответила очень уверенно:

— Да. Если вы попытаетесь отсюда выйти.

— Это смешно. Какое мне дело до ваших штучек.

— Возможно, вы и правы. Но ничего другого я не могу придумать.

— Думайте быстрее.

— Не получается. Я на это не рассчитывала. Вы такой ловкий и сильный... И вдруг такая неосторожность.

— Я должен идти.

Она отрицательно покачала головой. Взгляд ее не выражал ничего, точно большие серые глаза были стеклянными.

— Вы когда-нибудь убивали человека? — спросил я.

— Не приходилось.

— Думаете, это легко?

— Я привыкла к трудностям.

— Слышите, я не спрашиваю, кто вы. И вы не спрашивайте меня. Но я не враг вам.

— Вы знаете мою тайну.

— Гранаты. Может, вам подсунули их вместо фарфора.

— А если я коллекционирую взрывоопасные предметы?

— У каждого свои чудачества.

— На все есть ответ.

— И выход из любого положения есть. Если подумать.

— Однако вы мешаете мне думать. Мешаете своими разговорами.

— Обычно я не страдал разговорчивостью. Это нервы.

— Может быть...

— У вас есть закурить?

Она могла бы сказать, что не курит или что у нее нет папирос. Просто отказать. Но я спросил, как говорится, без всякой задней мысли. Вопрос получился естественным. Клавдия Ивановна вновь раскрыла ридикюль...

И в этот момент я ударил ее крышкой от корзины.

Ну... Я вновь на том самом, кишащем людьми бульваре, где минут тридцать назад встретился с Клавдией Ивановной. Я понимаю, что тогда мне следовало всерьез задуматься над тем, кто же эта молодая женщина или барышня, обожающая рояль и гранаты. Ручные, солдатские гранаты, с убойной силой на пять метров. Что за доктор поселился в ее неудобно построенном доме? Но времени не было...

Солнце начало клониться к западу. Часы на площади, крутобокие, словно бочонок, показывают ровно три. Нужно пробираться на Паук. Странное название. Будто из сказки о Кащее Бессмертном.

Хочется пить. Это от быстрого бега. Когда я выпрыгнул в окно, то подумал, что Клавдия Ивановна начнет палить мне в спину. Но она не стала стрелять. Не захотела привлекать внимания.

Пить, пить... И толстая тетка прямо из окна выходящей на тротуар квартиры бойко торгует петровским квасом. Увы, мои карманы пусты. В них — ни копейки. Хотя товарищ Каиров снабдил меня приличной суммой, приведшей в изумление командира партизанского отряда.

А это что за очередь? Чем здесь торгуют? Керосином. В блестящем клеенчатом фартуке, в кепке с обгрызанным козырьком, керосинщик ловко наполняет латунную меру. Керосин, фиолетово-желтый, льется из широкого крана и немного пенится, точно квас.

Кто-то берет меня за плечо. Я поворачиваю голову, глазам своим не верю. Чистое наваждение. Да это же партизан. Тонкогубый, что предлагал меня и Сорокина у самолета «шлепнуть».

— Рад вас видеть, господин поручик, — говорит.

Я спрашиваю:

— А как вы сюда попали?

Но тонкогубый не отвечает на мой вопрос. Повелительно говорит:

— Берите его.

Двое солдат хватают меня за руки. Но злость придает мне силы. Я раскидываю солдат, словно они тряпичные. Бросаюсь вперед. На моем пути внезапно вырастает старик с бутылью керосина, которую он держит на груди, точно малого ребенка. Падает дед, падаю я. Падает и бутыль. Разбивается о мостовую. Солдаты бросаются за мной. Толпа шарахается, опрокидывает бочку с керосином. Я лежу в луже керосина. А керосинщик матерится на все Туапсе. Да, он потерпел убыток.

Стучат о тротуар сапоги. Тротуар старый, словно ему сто лет. Перекошенный, истоптанный, трещины вдоль и поперек. Люди расступаются, давая дорогу мне и моим конвоирам. На лицах я не вижу испуга или презрения, но и сочувствия не вижу тоже. Нас сопровождает шепот, скороговорка, ясные, членораздельные реплики. Из них узнаю, что я торговал опиумом, изнасиловал двенадцатилетнюю, украл золотой брегет у командира полка...

Тонкогубый возглавляет процессию. Он идет шага на три впереди меня. А конвоиры на полшага сзади. Бежать бессмысленно. Пристрелят. А если и пожалеют пулю, все равно догонят.

Я вижу рябое от солнечных бликов море. Причал. Плосковатый, черный сухогруз, ошвартованный в дальнем конце причала. Дым, точно гребень, над его тощей трубой. Но меня ведут не на корабль. Мы поворачиваем вправо. И деревянные, неприветливые дома заслоняют море. И делается немного грустно и тоскливо.

Мы останавливаемся возле старых ступенек, которые поднимаются на широкую террасу.

У порога переминается с ноги на ногу часовой. Молодой, розовощекий. Нос пуговкой, глаза мелкие.

Тонкогубый говорит:

— Мы к капитану Долинскому.

Часовой ничего не отвечает. Равнодушно поводит подбородком, точно лошадь, сторонящаяся мух. Дескать, проходите.

Миновав террасу, оказываемся в тесной, полутемной прихожей. Запахи, как в трактире, — табака и перегара. Даже керосин перешибают.

Три двери. Тонкогубый стучит в среднюю, приоткрывает:

— Разрешите, господин капитан.

В комнате возле стола, заваленного папками, рыжебородый мужчина в штатском. Ему уже, конечно, за сорок. Волосы наполовину седые. Лицо бледное. Голова перевязана бинтом. Нос заостренный. Он смотрит на меня не пристально, а напряженно, словно между нами туман. Может, голова у него трещит. А может, вообще такая подлая манера смотреть на людей.

— Это он, — коротко выдыхает тонкогубый.

Капитан Долинский молчит. Потом опускает глаза, перебирает папки. Кажется, бесцельно.

— Позвольте сделать заявление, господин капитан, — говорю громко я. — Человек, который задержал меня, — большевистский агент. Я видел его сегодня в партизанском отряде.

— Кто вы? — Долинский вновь смотрит на меня, на этот раз, кажется, тумана между нами нет.

— Поручик Корягин. Офицер связи кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.

— Документы?

— Я бежал из партизанской тюрьмы. Документы у меня отобрали партизаны.

— Он говорил, что послан в разведку штабом девятой армии красных, — сказал тонкогубый.

— Это правда? — спросил капитан.

— А что я мог сказать другое?

Долинский поморщился, потер пальцами виски:

— Заприте поручика в чулан. Я допрошу его позже.

Приказание выполнено.

Я сижу в квадратном четырехметровом чулане, двери которого выходят на террасу. Но маленькая отдушина выглядывает прямо в коридор. Одновременно она служит и окном. Слабый мерцающий свет проникает сквозь нее. А мои глаза уже привыкли к темноте. И я хорошо различаю пустые полки, табурет. На отдушине, разумеется, нет стекла и решетки тоже нет. Но она крохотная. Даже голова моя сквозь нее не пролезает.

Часового у чулана не поставили. Часовой ходит перед террасой. Но дверь крепкая. Ее без шума не сломаешь.

Духота.

А керосином прет от шинели — до тошноты. Я стаскиваю ее, бросаю на пол. Но запах керосина не исчезает. Наоборот, усиливается. И вот тогда у меня возникает желание распрощаться с шинелью окончательно. Я с надеждой смотрю на отдушину...

За стеной в коридоре тишина. Может, офицерье дрыхнет после обеда... Дрыхнет, похрапывая и причмокивая.

Скатав шинель в этакую длинную и гибкую колбасу, я подвинул к стене табурет. Забрался на него. И начал не спеша просовывать шинель сквозь отдушину. Сейчас все зависит от случая: пройдет или не пройдет кто-нибудь из белогвардейцев по коридору.

А пока была тишина. Когда шинель почти полностью скрылась за стеной и в отдушине торчал лишь край ее подола, похожий на огромный фитиль, я чиркнул зажигалкой. И поднес к шинели желтый ноготок пламени. Керосин вначале вспыхнул рыже и ярко, потом закурчавился копотью. Я спрыгнул на пол, поднял табуретку. И ее ножкой окончательно вытолкнул шинель за стену.

Оставалось ждать. При падении огонь мог угаснуть, но мог разгореться еще сильнее.

Вскоре клубы дыма повалили в отдушину.

Хорошо. Все идет хорошо! Еще немного...

А вот уже кто-то кричит:

— Горим!

Захлопали двери, зазвенели стекла. Понятно. Горел ведь коридор. И господам, чтобы выбраться из дома, пришлось пользоваться окнами.

Плечом наваливаюсь на дверь. Крепко стоит, проклятая. Толчок. Еще раз... Трещит наличник. Дверь распахивается...

Толстомордый фельдфебель с ведром кричит мне:

— Посторонись, ваше благородие!

Во дворе толпа зевак из гражданских. Я сбегаю с террасы, ору во все горло:

— Песок! Давай песок! Не то рванет, мать твою...

Народ шарахается. Мне легко удается затеряться в толпе.

9. Сгорихата (продолжение записок Кравца)

Синь, заволакивающая город, ступает на цыпочках. Она крадется по веткам, улицам, крышам. Жмется к заборам. Густеет под ними. И улицы сужаются. Худеют.

Прежде я никогда не замечал, как наступает вечер. Не было времени присматриваться к красотам природы. Даже не подозревал, как неохотно земля со светом расстается. Норовит промедлить, словно влюбленная.

А мне это на руку. Я сижу между бочками (здесь какой-то склад бочкотары) и при робком закатном свете вижу улицу Святославскую. Она и в самом деле короткая. Четыре дома по одну сторону, четыре — по другую. И под горой вот этот полузаброшенный, неохраняемый склад.

Дом восемь — напротив склада чуть левее. Мне думается, что Микола Сгорихата не повторит моих ошибок и не пойдет через центр города. На аэродроме товарищ Каиров говорил, что Микола уже как-то бывал в Туапсе. Значит, скорее всего, он будет пробираться на Святославскую тихими горными улочками. Подальше от контрразведки и комендантских патрулей.

Он должен прийти сегодня вечером. Если, конечно, ничего не случится...

Вот и вечер. Хорошо, что лунный. Полная луна, яркая. Важничает над горой, словно выкрикнуть хочет: «Смотрите! Любуйтесь!»

Дом номер восемь выглядит при лунном свете многозначительно и таинственно, как замок. Он двухэтажный, с остроконечной крышей, не прячется в глубине сада, подобно большинству других домов. Он стоит совсем близко, у забора из редкого, невысокого штакетника. В сторону улицы выходит четыре окна. Все темные. Кроме одного на втором этаже. Там мерцает огонек. Но окно завешено плотной шторой.

Возле соседнего дома на скамейке сидят трое мужчин. И еще женщина, закутанная в платок. Один из мужчин играет на гармошке. С большим мастерством и душевно.

Прохожие появляются на улице очень редко. Ничего удивительного. Святославская улица что ни на есть самая окраина.

Роса охлаждает пустые бочки, сухую землю и мою непокрытую голову. Продираясь сквозь толпу, я потерял фуражку. Не беда. На дворе весна. И Черное море рядом. Хотя, честно говоря, вечера все-таки здесь прохладные.

У меня пересохло в горле. Давно хочется пить. А колодец метрах в сорока. В конце улицы. Но я не могу больше рисковать, добравшись с такими трудностями до цели. А может, никакого риска в этом нет. Не знаю. Не имею опыта работы в тылу врага. И делаю одну ошибку за другой. Хватит ошибок. Люди сутками, случается, не пьют и не умирают. Терпение — лучший друг разведчика. Это мое собственное открытие, не вычитанное, не услышанное. Правильно оно или нет? «Правильно» — от слова «право».

Имел ли я право бежать один, подвергая Сергея Сорокина смертельной опасности?

Если рассуждать по-простому, то мы обязаны стоять друг за дружку, как на кулачной схватке. Сам погибай, а товарища выручай. Бежать — так вместе, под пули идти — тоже вместе. Это и есть братство. Это и есть плечом к плечу.

Но а с другой стороны... Я теперь не я. Не Димка Кравец — красноармеец второго отделения первого взвода третьей роты. А разведчик. И взял меня товарищ Каиров к себе не за красивые глаза, а по партийной рекомендации. И я обязан оправдать доверие. А война — она жестокая. Она без жертв, без риска, без мужества не бывает. И тут уж как кому повезет.

Успокаиваю я себя такими размышлениями... Вдруг вижу, возле колодца человек покачивается. Похоже, под хмельком. А мне воды хочется. Трудно передать как. И слежу я за этим человеком, точно в цирке за клоуном. И замечаю... Нет, быть не может. Микола Сгорихата — в разведке и вдруг пьяный. А если он прикидывается. Пьяный наверняка не вызовет подозрений у военного патруля и у контрразведки.

А возможно, мне мерещится. Внушил сам себе. И вот в каком-то забулдыге чудится Сгорихата.

Бочка за моей спиной покачнулась. Значит, налег на нее с силой. А пьяный поворачивается. И луна ему в лицо. Эх, была не была!

Засидел я ноги. Покалывает в икрах, когда иду к колодцу. Но теперь уже не сомневаюсь, что передо мной Сгорихата. В стеганом ватнике. Мятой кепке.

— Ты меня узнаешь, Микола? Это я, Кравец!

— С поручиком Кравцом не знаком.

— Нализался, чертяка. Голову тебе оторвать мало, Я себе все жилы вымотал, чтобы встретить тебя здесь.

— Говори спокойно, — просит Сгорихата и тихо стонет.

— Я от товарища Каирова. Он послал предупредить тебя, что явка на Святославской, восемь, провалена. Ею пользоваться нельзя. Но твое задание остается в силе. Уходим скорее отсюда.

Обнимаю его за плечи. На этот раз он стонет громко.

— Ранили меня, Кравец. Прострелили плечо левое. Кажется, ключица перебита..

— Дела... — растерянно произношу я.

Неторопливо идем к моему убежищу. Я поддерживаю Миколу за здоровый локоть. Но все равно при каждом шаге лицо его искажается от боли.

— За бочками в безопасности и обмозгуем, что делать. Я здесь уже часов шесть отсиживаюсь.

Помогаю Миколе опуститься на покрытую росой землю. Он прислоняется здоровым, правым плечом к бочке. Говорит:

— Попробуй стащить с меня ватник. Нужно бы хоть чем перевязать... А то я приляпал на рану шмоток рубашки.

Расстегиваю ватник. Осторожно тяну за рукав. Микола корчится от боли. Голова у него горячая. И сам словно прогретый солнцем.

— Слушай, — говорю, — кажется, не с того бока. Давай сначала с правой стороны потащим.

— Погоди, — вертит головой Микола. — Лучше о деле. А то, чего доброго, я еще отключусь.

— Что ты, — успокаиваю я. — Если сразу не убили, если на своих двоих топаешь, значит, рана несмертельная.

— Все верно. Да, кажись, крови много утекло.

Ощупываю ватник: липкий, набухший. Относительно крови Сгорихата не ошибается. Тихо, едва слышно произносит:

— При штабе Кубанской армии есть офицер контрразведки. Капитан Долинский.

— Знаю такого, — спокойно говорю я.

— Откуда? — встрепенулся Микола.

— В гостях у него был. Чай не пил, но в чулане, где раньше варенье хранилось, сидел.

— Ты проще мне объясняй. Не улавливаю я, когда шутки шуткуешь, а когда дело толкуешь.

— Задержали меня белые. Да я сбежал.

— Молодец, — прохрипел Сгорихата.

Помолчал, верно собираясь с мыслями. Потом сказал: — Его люди как собаки в меня вцепились. Едва ушел в перестрелке...

— Понятное дело.

— Вдруг со мной что случится... За все отвечаешь ты.

Сказав это, Микола точно избавился от тяжелой ноши. Вздохнул глубоко. И опять прислонился к бочке правым плечом:

— Есть еще один пароль. Про него Каиров ничего не говорил?

— Нет. Говорил лишь, что на Святославской явка недействительна.

Луна голубила бочки. И лицо Сгорихаты. И оно казалось неестественным, застывшим, как у покойника.

— Микола, ты чего... Не засыпай, Микола. Мы сейчас ватник стащим. И я перевяжу тебя...

— Огонька не найдется, мужики? — уловил я голос за своей спиной.

Их стояло трое. Мужчин. Двое поплотнее, солиднее. Третий молодой, с гармошкой под мышкой. Луна была за спинами пришельцев. И лица не были освещены настолько, чтобы по их выражению можно было определить, добрые или дурные намерения у этих людей.

— Есть, — ответил я. И вынул из кармана зажигалку.

Я говорил спокойно... Если они из деникинской контрразведки, нам с Миколой все равно не отбиться. Если же это просто люди, то, значит, у них есть сердца. И тогда... Можно будет разжиться горячей водой, чтобы промыть Миколе рану, попросить бинтов, а на худой конец чистых тряпок.

Седоволосый мужчина с коротким поперечным шрамом на лбу наклонился к огоньку, сжимая в губах толстую самокрутку. Выпустив струю дыма, он сказал, имея в виду зажигалку:

— Хорошая машинка. Подари.

— Дареное не дарят, — ответил я.

Чуть повернув голову, седоволосый сказал в темноту:

— Клава..

Из-за бочек неслышно, точно скользя над землей, появилась закутанная в платок Клавдия Ивановна. Одета она была гораздо проще, скромнее, чем днем. Теперь я понял, что перед нами те самые люди, которые весь вечер сидели возле забора, слушая голосистую гармошку.

Посмотрев на меня, Клавдия Ивановна кивнула седоволосому, не сказав ни слова.

Через секунду она опять исчезла. А во мне заметалась мысль: может, я сплю и все это только кажется.

— Почему на вас форма? — спросил седоволосый.

— Не ходить же мне голому.

— Вы не офицер.

— А вы? Вы кто такие? — Дотошность седоволосого взвинтила меня, и теперь я говорил пренебрежительным, ленивым голосом, который может считаться уместным лишь за полминуты до начала драки.

— Мы местные жители, — сказал седоволосый.

— Исчерпывающий ответ, — заметил я.

— Помоги мне подняться, — неожиданно попросил Микола.

Его желание было очень некстати, потому что, пока я наклонялся, они могли сбить меня с ног. И легко повязать нас. Но они не сделали этого.

Микола стоял нетвердо, по-прежнему чуть пошатываясь. Но глаза его были зрячими. Смотрели испытующе.

— Мне сказали, — с трудом выговаривая слова, начал Сгорихата, — что у вас можно одолжить бот под названием «Петр Великий».

Я решил, что Микола бредит. Однако седоволосый, переглянувшись со спутниками, четко сказал:

— Бот требует ремонта. Имеется лодка под названием «Катюша».

— Товарищи... — произнес Микола. И рухнул на землю.

Одновременно седоволосый со шрамом на лбу и я подались к Миколе.

— Что с ним?

— Ранен в плечо.

— Вас преследовали?

— Мы шли порознь. Он не успел рассказать мне подробности.

— Принесите воды.

Ушел тот, что без гармошки. Вернулся быстро. Вода капала из фуражки, желтая, с искорками. И пальцы у мужчины были мокрыми. Значит, колодец был неглубоким и, черпая фуражкой воду, он замочил руки.

Седоволосый плеснул прямо в лицо Сгорихаты. И Микола очнулся. Он дышал тяжело, хрипло. Но сделал попытку встать. И мы подхватили его за поясницу. Поставили на ноги.

— Товарищи, — сказал Сгорихата. — Друзья...

Он умолк, словно забыл следующее слово.

— Вас успели предупредить, что явка на Святославами недействительна? — спросил седоволосый.

— Все же кто вы? — вопросом на вопрос ответил я.

— Странно... Откуда же вы знаете пароль?

— Я не знаю никакого пароля.

— Он говорит правду, — подтвердил Микола. — Пароль знаю я. Кравец был послан за мной вдогонку, чтобы предупредить о проваленной явке.

— Мы вторые сутки держим Святославскую под наблюдением с этой же целью, — сказал седоволосый.

— Если не ошибаюсь, вы товарищ Матвей. — Сгорихата сейчас дышал спокойнее. — Каиров мне рассказывал, как вы бастовали на Путиловском. И про шрам...

Матвей усмехнулся:

— Этим шрамом царская охранка меня на всю жизнь пометила.

Слушая их разговор, я изумлялся. Причем изумление мое не было вызвано приливом восторга. Наоборот, я не очень доверял этому Матвею. И боялся, что из-за потери крови Сгорихата утратил бдительность. И теперь выбалтывает военные тайны первым встречным, быть может, подосланным тем самым капитаном Долинским, которому мы должны устроить неприятности в жизни и помешать отбыть к турецким берегам.

— Нужно поскорее уходить отсюда, — сказал Матвей.

— Правильно, — согласился я. — Но прежде я должен поговорить с Миколой с глазу на глаз.

— Говори. Здесь все свои хлопцы.

— Нет, — заупрямился я. — Хочу напрямик.

— Хорошо, — сказал Матвей. — Только побыстрее.

Они ушли. Далеко ли? Угадать трудно. Потому что кругом пустые бочки.

— Слушай, Микола, — начал я. — Смотри на мой палец. Он у тебя в глазах не двоится? А меня ты хорошо видишь? Бороды, усов на моем лице нет?

— Я тебя хорошо вижу. И лицо твое бритое, и палец не двоится.

— Тогда какого ты черта раскрываешься перед первым же встречным-поперечным.

— Они знают пароль...

— Но ведь явка...

— Я говорил, Каиров дал мне два пароля. Первый — явочный. Второй — для связи с подпольной партийной организацией. Он показывал мне фотографии товарища Матвея. Рассказывал о приметах.

— А если Матвей переметнулся?

— Говори, да не заговаривайся. Они с Каировым друзья. Большевики-путиловцы. А здесь в Туапсе Матвей — член городского подпольного комитета.

— Между прочим, — сказал я, — эта женщина, которая появилась перед нами и исчезла, словно видение, сегодня в полдень целилась в меня из пистолета.

Рукавом ватника Сгорихата вытер пот с лица. Было ясно, что силы Миколы иссякают.

— Товарищи, — позвал я.

Когда нас опять стало пятеро, Микола сказал:

— Вы правы. Нужно убираться отсюда.

— Но вначале сделать Миколе перевязку, — заметил я.

Нет, во мне еще не было полной уверенности, что мы действительно повстречали друзей. Но если это враги, то, значит, мы влипли крепко. И здесь уж, кажется, ничего не поделаешь.

Стук в дверь... Есть в нем что-то похожее на кошку — такой же настырный и вкрадчивый. Крыша тенью окутывает маленькое крыльцо, и, хотя двор и улица брызжутся лунным светом, мы плохо видим Матвея, стоявшего перед дверью.

Собаки не лают. Вернее, лают, но где-то далеко на горе, а может быть, и за горою. На этой улице тихо, вот только стук в дверь. Он беспокоит меня. Настораживает. Я сжался, точно для прыжка. Что ждет нас за дверью?

Обстановка такая: Матвей на крыльце. Мы все на улице, за забором. Двое поддерживают Сгорихату. А я стою у них за спинами, шагах в трех.

Если в доме засада, я, возможно, сумел бы убежать, — но не бросать же в беде Сгорихату.

Кто-то отворил дверь. И Матвей с кем-то шепчется. О чем?

Я еще не рассказал, почему мы здесь. Когда за бочками они перевязывали Сгорихату, то, увидев, сколько крови он потерял, решили, что его надо обязательно показать врачу. Пустыми переулками, дворами мы пробрались к его дому.

Клавдия Ивановна смотрит на меня с улыбкой. У нее очень добрый, располагающий взгляд. И я бы, конечно, верил ей, если бы у меня отшибло память и я забыл бы, как она держала в руке пистолет и в глазах ее не было ничего, кроме холода.

Спускается с крыльца Матвей. Товарищ ли он? Луна оделила голову его серебром, и он сейчас не очень похож на старого путиловского рабочего.

— Они мобилизовали всех городских врачей, — говорит Матвей.

— Мой постоялец — доктор, — говорит Клавдия Ивановна.

— Он дома?

— Думаю, что да.

— Идем, — решает Матвей.

— А можно ему довериться? — спрашиваю я. — Не выдаст?

— Не позволим, — отвечает Матвей и достает из кармана револьвер. — Кстати, у вас есть оружие?

— Нет, — признаюсь я.

— Возьмите. Пригодится.

Сжав рукоятку увесистого револьвера, я не просто почувствовал себя увереннее — меня покинуло, если так можно сказать, чувство неполного доверия к этим повстречавшим нас людям.

— Предстоит миновать опасный район. Будем следовать так: мы четверо впереди. Клава и Кравец сзади. Идите медленно, под ручку. Воркуйте о чем-нибудь. В случае опасности Семен заиграет на гармошке...

Мы почти одного роста? Нет. Это прическа у нее высокая. А плечами она пониже меня. И духов, чувствую, не пожалела.

— Кравец, согните руку в локте. Я сама возьму вас. Так будет удобнее.

Я сгибаю руку, но, оказывается, не ту. Нужно левую, а я согнул правую.

Нежные у нее пальцы. Интересно, у всех женщин вот такие нежные, теплые руки.

— Так дело не пойдет, Кравец, — капризно произносит она и добавляет назидательно: — Можно подумать, что вы никогда не гуляли с девушкой.

— Милая Клавдия Ивановна, это было так давно, что я уже все позабыл.

Неожиданно впереди грохнул выстрел. Кто-то страшно и громко закричал: «Держи!» По улице навстречу нам, догоняя свои тени, бежали люди.

Торопливо заиграла гармошка. Я видел, наши ребята подались влево, уступая кому-то дорогу. Клавдия Ивановна увлекла меня к забору. И, обняв за плечи, прижалась щека к щеке. Требовательно прошептала:

— Не стойте как истукан. Обнимите меня.

Это было сказано кстати. Мимо нас пробежал казак с узлом за спиной. Его преследовали два офицера-пехотинца. Один из них был капитаном, погоны другого я не разглядел. Офицеры на ходу стреляли из пистолетов. Возле нас капитан остановился, прицелился. И казак рухнул на землю...

Тот, второй, подобрал узел, выстрелил в лежащего... Потом он подошел к капитану, кивком указал в нашу сторону. Капитан был пьян. От него разило водкой, когда, приблизившись к забору, он уставился на нас.

Клавдия Ивановна по-прежнему обнимала меня. Я опустил руку в карман, где лежал револьвер. Но мне еще нужно было достать оружие, а мой противник держал его в руке. Наконец, тщательно и с усилием произнося слова, как это делают изрядно выпившие люди, капитан спросил:

— Вы сейчас что-нибудь видели, поручик?

— Никак нет. Не видел ничего.

— А где ваша фуражка?

— Я потерял ее, господин капитан.

— Возьмите мою, — с щедростью пьяного предложил он.

— Не могу позволить такую вольность.

— «Вольность», — передразнил капитан. — Лучше не увлекайтесь, поручик, в этом заштатном городе свирепствует триппер.

Он слащаво хихикнул и нетвердо повернулся кругом.

Ушли.

Мы вздохнули свободно. Теперь не за чем было обнимать друг друга за плечи. И Клавдия Ивановна отстранилась от меня.

— Бежим, — предложил я.

— Страшно? — спросила она.

— Жутковато.

— Мне тоже. Но бежать нельзя. Пойдем быстрым шагом.

Она мыслила спокойно и последовательно. Эта загадочная девушка, которую я несколько часов назад не жалеючи огрел крышкой от корзины. Не сильно ли? Я спросил об этом. Она ответила:

— Нет. И ваше счастье, что я опешила.

— Смешно. Я счастливый.

Сейчас, когда мы шли быстро, ей неудобно было держать меня под руку. И мы просто ступали рядом. И я вдруг понял, что стесняюсь этой девушки. Волнуюсь в ее присутствии...

Фигуры наших друзей маячили впереди. Ребята шли в обнимку, покачиваясь. И конечно, их легко было принять за подвыпившую компанию. Клавдия Ивановна вздохнула:

— Господи, хоть бы мой доктор оказался дома.

Не думаю, что там, на небесах, услышали ее просьбу, но еще с улицы мы увидели освещенное окно. Хлопнув в ладоши, Клавдия Ивановна радостно, словно маленькая девочка, воскликнула:

— Нам повезло!

Я не сомневался, что мы вновь пришли к тому самому дому, куда днем я принес на себе гранаты, прикрытые фарфором.

Но сада я не узнавал. Это был лунный сад. Казалось, на деревьях вместо обычных яблок и груш здесь растут маленькие луны.

Семен, тот, с гармошкой, остался возле калитки:

— Вы проходите. А мне Матвей велел доглядывать за улицей.

Клавдия Ивановна опередила всех. У нее ключи.

Скрипнули доски. А шаги стали глуше: в прихожей половик. Пятно света плюхнулось перед крыльцом, будто кто выбросил охапку желтой соломы: вытирайте ноги.

Застонал Сгорихата. Видать, не по силам ему подняться на ступеньки. Взяли Миколу мы втроем — под колени, за пояс, я голову поддерживал — да и внесли в дом. Перво-наперво — в ту самую комнату, где рояль. Положили на диван.

Под потолком люстра хрусталем поблескивает. Рояль, аристократ, в углу затаился, смотрит в нашу сторону исподлобья. А Сгорихата подмял под себя покрывало, тяжело дышит. Надо, значит, за доктором поспешить. Выбегаю я на террасу. А дверь в соседнюю комнату как есть на половину стеклянная. Свет в комнате ярко горит. И вижу там... Капитана Долинского.

10. Разрушение и созидание

Долинского не очень расстроил, не очень напугал пожар в собственной резиденции. Безответственность и расхлябанность многих нижних, а порой и высокопоставленных чинов нередко приводили и к более пагубным последствиям, чем кратковременная паника и восемь метров сгоревших обоев. Причиной подобных зол было, разумеется, не чрезмерное увлечение самогоном и местными кавказскими винами, не леность и пренебрежение к элементарным правилам человеческого общежития, а катастрофически очевидное падение воинского духа.

Воинский дух и его магическое влияние на боеспособность армии издревле являлись предметом разговоров больших умов и специалистов в области военного искусства. Не только из личного любопытства, но и в силу служебной необходимости капитану Долинскому пришлось прочитать немало трудов на эту тему. Но, увы, никакое чтение статей и трактатов, никакие самые горячие дискуссии не в состоянии оказались заменить непосредственный контакт с реальной жизнью. Вопреки многочисленным утверждениям, падение воинского духа начиналось не с боязни смерти, не с нежелания сражаться, что было бы сразу очевидно, а потому и пресекаемо. Нет, падение воинского духа начиналось незаметно, исподволь со страшной внутренней опустошенности, с потери элементарных человеческих качеств, на первый взгляд весьма далеких от способности вести военные действия.

Угасающий костер покидают тепло и свет. Люди в шинелях тоже походили на такие костры. Их покидали теплота отцовских, родительских чувств, свет любви к матери и женщине. Они были способны только к разрушению. Но борьба во имя этого не имеет смысла. Это было понятно, это было очевидно. Но очевидно было и другое: жизнь на земле возможна лишь в том случае, если в борьбе категорий разрушения и созидания верх одержит последняя.

Капитан Долинский даже под пыткой не стал бы утверждать, что штыки красных несут России созидание, но и любому своему начальнику, пусть самому высокому, он не побоялся бы сказать: весной двадцатого года белые армии олицетворяли исключительно силы разрушения, силы тьмы, но не света.

Капитан работал в контрразведке. И знал очень много...

Долинский не был религиозным человеком. Он и верил и не верил в бога. Но глубоко верил в судьбу, в предначертание свыше. Ничто не взялось из пустоты, ничто не возникло само по себе. На все есть веление: на жизнь и смерть, на блаженство и муки. Горит дом, погибает младенец, обогащается подлец — таково веление.

Разумеется, в Долинском философия эта до поры до времени не была столь обнажена, препарирована. Ее заслоняла довольно-таки прочная стена каждодневных забот, требующих отдачи нервной и физической, сопряженных порой с опасностью для жизни. Лишь циничная прямота графини Анри заставила Долинского взглянуть на себя как бы со стороны. Спросить, есть ли бог в тебе самом, Валерий Казимирович?

Подумав так, он усмехнулся. Ответ рождался из строк все того же ненаписанного романа. Строк высокопарных и, кажется, несерьезных.

«Бога в нем не было. Был страх перед временем. Кто знает, может, время и есть тот самый бог, которого веками безуспешно ищут люди.

Время отказывало в будущем. Оно требовало борьбы и крови...»

«Пророка из меня не выйдет», — понял Долинский. И горько усмехнулся...

Вернувшись к себе, он не застал дома свою молодую хозяйку. Долго лежал на кушетке, слушая воркование голубей. Потом незаметно уснул.

Проснулся он, когда уже было темно. Правда, за окном светила невидимая из комнаты луна. И сад белый-белый, казалось, заполнял собой всю землю. Некоторое время Долинский любовался им. Потом включил электричество. И решил побриться. Теплой воды, разумеется, не было. Капитан зажег спиртовку. Пламя над ней было фиолетовое, почти прозрачное. Долинский любовался им, как цветком.

Послышались шаги. Валерий Казимирович понял, что хозяйка вернулась не одна. Правда, он не слышал ее голоса и не видел ее. Но шаги были уверенные, хотя, может быть, несколько суетливые.

Долинский решил не выходить, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, тем более что вода в колбе уже закипала...

— Валерий Казимирович, — молодая хозяйка совершенно неслышно отворила дверь. Говорила, улыбаясь, открыто строила глазки. — Вы работаете в госпитале. У вас большие связи. Помогите мне эвакуироваться.

— Вам очень одиноко, Клавдия Ивановна?

— Да.

— А ваши гости?

— Они ушли.

— Они приходили по делу? — он рассматривал ее цепко и пристально.

— Да, — она смущенно потупила взгляд. Сказала грустно: — Для того чтобы жить, мне приходится продавать вещи, доставшиеся в наследство.

— Это всегда очень печально, — согласился он. И вдруг предложил: — А не распить ли нам бутылочку коньяку. Мне французы подарили бутылку самого настоящего «Камю».

— Никогда не слышала о таком, — созналась Клавдия Ивановна.

— Все познается со временем, — широко улыбнулся Долинский, жестом приглашая хозяйку сесть на диван.

11. Всерьез и надолго

— Профессионал не ломал бы себе голову над этим, — вздохнул Каиров.

— Многим ли мы рискуем? — спросил Уборевич.

— Перепелку я никогда не видел в лицо. Я очень верю рекомендации Матвея. Но он ни черта не смыслит в разведке.

— Он опытный подпольщик, — возразил Уборевич. — Разве подполье не школа?

— В какой-то мере... — развел руками Каиров. — Но ведь для девчонки достаточно одной ошибки. И они... Да что объяснять, Иероним Петрович, сам знаешь, как работает контрразведка белых.

— Ошибки может и не случиться. В этом деле чем проще, тем лучше, Мирзо Иванович. А затея с почтовыми голубями в силу своей наивности обеспечивает почти легальную связь.

— Внедрится ли она?

— Почему сомнения?

— Все по той же причине. Никогда не видел человека.

— Фотография перед тобой.

— Красотка. Но ведь больше ничего не скажешь. А факты — против нее. Три недели жила с Долинским под одной крышей и думала, что он врач. Связного моего, Кравца, едва не застрелила.

— Фактов можно набрать на каждого. В том числе и на тебя, Мирзо Иванович... Ты поглубже смотри. Есть ли сомнения в ее верности нашему делу, в ее партийной убежденности?

— Нет, — твердо сказал Каиров. — По этому вопросу я глубоко Матвею верю.

— Разговор о кандидатуре Перепелки исчерпан. Что еще заботит?

— Имею несколько запасных вариантов на тот случай, если Долинский попытается уклониться от содействия Перепелке.

— Оставьте про запас вариант, предусматривающий немедленную его ликвидацию.

— Понял.

Была глубокая ночь. Плотные бежевые шторы заслоняли окна в кабинете командарма. Карта с большим синим пятном Черного моря висела на деревянных рейках, приколоченных к стене, оклеенной серебристо-розовыми обоями. Уборевич поднялся из-за стола, минуты две молча и медленно ходил по комнате. Потом остановился и сказал:

— Понимаешь, Мирзо Иванович, что бы ни случилось, а мы обязаны проводить такие операции. Мы должны внедрять своих людей в стан врага. Внедрять и с ближним и с дальним прицелом... Война еще не окончена. И никто не знает, через сколько лет господа откажутся от попытки вернуть утерянное. И скольких еще наших ребят покосят белогвардейские пули. Пусть мы только армейская разведка. И у нас свои локальные задачи. Но ведь их тоже нужно решать. А относительно профессионализма — прав ты, Мирзо Иванович. Только не одного тебя эта проблема мучит. Сейчас многим партийцам приходится новые профессии приобретать всерьез и надолго.

12. Кенар

Гора, крутобокая, взъерошенная, опоясанная у подножия кустами орешника, седловиной прогибалась вдоль берега. И дом сидел на ней, точно всадник — уверенно и лихо.

Широкие стекла веранды без всякого любопытства смотрели в сторону моря, где плавно перекатывались пологие просветленные волны, рождающие шум — устойчивый и мерный, словно тикание часов. Хотя справедливости ради нужно отметить, что единственные в доме часы не тикали уже больше недели, потому что голландская пружина, пережившая за долгий век многих хозяев, вдруг лопнула в прошлую среду. И фарфоровый пастушок в салатовой блузе и голубых панталонах не выскакивал больше из уютного шалаша, не играл на золоченой свирели. А в большой, отделанной дубом гостиной, с высокой, наряженной в цветную керамику печкой стало тихо, как при покойнике.

Михаил Михайлович Сковородников мучился бессонницей. Он был стар, немощен. И по давней привычке встречал рассвет на излюбленном месте — веранде. Его длинное, худое тело утопало в кресле-качалке, и оранжевый с синими разводами плед, прикрывающий ноги, касался некрашеного, но хорошо вымытого пола, еще не высвеченного солнцем, но чуть прихваченного несмелой розоватостью, что случается на рассвете близ моря, предвещая отменный, погожий день. Клетки с канарейками висели на выбеленной мелом стене. И маленький цвета яичного желтка кенар выводил трель в четыре колена, но непременно срывался на пятом. Старик в кресле морщился от неудовольствия и с прищуром, презрительно поглядывал на птицу. Он не любил бездарностей вообще.

— Все готово, профессор, — грек Андриадис говорил по-русски совсем чисто.

— Было что-то серьезное?

— Не очень, профессор. Механизм заржавел. Пришлось сменить пружину.

— А в часах ты не сможешь сменить пружину?

— У вас есть запасная?

— Нет.

— Всегда нужно иметь запас.

— У меня нет запаса, Костя.

— Часы старой работы, профессор. Такой пружины в Лазаревском не найдешь.

— А не в Лазаревском?

— В Сочи?

— Или дальше.

— Дальше я теперь не хожу.

— Раньше ходил?

— В молодости... В Турцию ходил, в Болгарию ходил...

— Ты много видел.

— Да, профессор.

— Я думаю, что ты все-таки контрабандист.

— Как вам угодно, профессор.

— Ты не обижаешься?

— Андриадис не может обижаться на профессора. Андриадис хорошо помнит, чем вам обязан.

— Ладно, — Сковородников потер пальцами виски, — приступай. Только без шума. Полагаю, тебя излишне предупреждать, что никто, кроме нас двоих, не должен знать об этом.

— Я могу дать клятву, — золотая коронка огоньком сверкнула во рту грека.

— Я верю тебе на слово.

— Спасибо, профессор.

— Ты со всеми так вежлив?

— Нет, профессор.

— Почему?

— Люди меня боятся.

— И справедливо?

— Не знаю.

— Ты носишь с собой нож?

— Только для самозащиты.

— Ну, с богом...

Андриадис понимающе кивнул. Направился к дверям из веранды в гостиную. Однако Сковородников остановил его.

— Там не сыро?

— Там сухо, профессор.

— Почему заржавел механизм?

— Железо. С ним всегда такая катавасия.

— Ты меня не убедил. Грек пожал плечами:

— Я не умею убеждать. Я говорю, что думаю.

Сковородников перевел взгляд с грека на кенара, который опять залился трелью и наконец вывел пятое колено.

— Не забудь завернуть ящики в рогожу.

— Я все помню, профессор.

13. В штабе 9-й армии

Уборевич сухо кивнул адъютанту. Развернул настольную лампу, отделанную розовым мрамором. И начал читать директиву, которую только что принесли из аппаратной.

«№ 1341/п

4 апреля 1920 г.

34 дивизия передается во всех отношениях в подчинение командарма 9, которому приказываю немедленно установить с ней связь, если первое время не удастся прямую, то через штарм 10. Левому флангу 9 армии ставлю задачу стремительным наступлением овладеть районом Туапсе и не позже 12 апреля очистить от противника все Черноморское побережье от Джубской до Гагра включительно. Командарму 9 выслать в Джубскую передовой оперпункт для обеспечения надежной связи со своим левым флангом.

О получении и отданных распоряжениях донести.

Вызвав адъютанта, Уборевич сказал:

— Попросите Мирзо Ивановича.

У Каирова было совершенно землистое лицо. Глаза, воспаленные от бессонницы.

— Передислокация частей девятой дивизии на Таманский полуостров, по нашим данным, завершена. Рыбаки настроены революционно, охотно предоставляют транспортные средства для десанта на Керченский полуостров.

— Обстановка в Туапсе? — спросил Уборевич.

— Осуществляется эвакуация войск морским транспортом...

— В сторону Крыма?

— Да.

— Этого как раз нельзя допустить.

— Нами организованы несколько диверсионных актов в порту. Мы располагаем точными цифрами о личном составе и технике. На большее сейчас трудно рассчитывать.

— Надо брать Туапсе, — решительно сказал Уборевич.

За окном сыпал дождь с градом. И небо было темным, словно поздним вечером. Гремел далекий перекатистый гром. Ветер хлопал форточкой, колыхал штору.

— Получена голубеграмма Перепелки. Внедрение осуществлено. Туапсинский гарнизон частично передислоцируется в поселок Лазаревский.

— Кто будет поддерживать с ней связь?

— Кравец. Тот человек, которого я послал спасти коллекцию.

— Коллекция — это хорошо, — почему-то грустно сказал Уборевич.

14. Дорога на Лазаревский

У въезда в Макопсе, маленькое, жалкое поселение, над обрывом прилепился дом, сработанный из неоструганных зазелененных сыростью досок. Над входом был нарисован усатый джигит в башлыке и грязно светлело пятибуквенное слово «Духан».

К удивлению Кравца, в духане торговали. Аппетитный запах жареной баранины и пригорелого лука стоял вокруг дома, точно туман на болоте. В неуютном, прокисшем зале с низким, обшитым струганым грабом потолком вытянулись, зияя щелями, два небрежно сколоченных стола, вокруг которых замерли тяжелые табуретки.

Стойка лоснилась клеенкой, розовой от вина. Бочонки за спиной духанщика распирало самодовольство. Казалось, оно перешло к ним от лица хозяина, мужчины дородного, гладко выбритого, с красными прожилками на щеках и шее.

Трое черкесов ели брынзу, запивая ее вином из узкогорлых глиняных кувшинов. За вторым столом перед тарелкой с шашлыком одиноко сидел человек в офицерском френче без погон. Он жевал баранину с каким-то редкостным безразличием, словно делал нудную, нелюбимую работу.

Традиционной любезностью осветился взгляд духанщика. Словно для объятий, приподнял он руки и воскликнул, растягивая слова:

— Вай! Вай! Проходи, дорогой! Шашлык на углях танцует...

— Спасибо, уважаемый! — вежливо ответил Кравец. — Покушаю с великим удовольствием.

— Еда без вина, что свадьба без музыки! Смотри, дорогой, изабелла, гурджиани...

К сожалению, Кравец совершенно не разбирался в винах. Это, наверное, был недостаток в его профессиональной подготовке. Позднее, набравшись опыта, Каиров станет более разносторонне готовить своих людей. Но тогда... Кравец только и мог сказать:

— Налей стакан, любезный.

— Какого? — хлопнул в ладоши духанщик.

— На свой вкус.

Цокнул языком духанщик от восторга:

— Иди за стол. Все как в сказке будет!

Снял котомку со спины Кравец. Положил на пол возле табурета. Мужчина в офицерском оторвал взгляд от шампура с бараниной, посмотрел на Кравца. В равнодушных глазах его вдруг прорезалась тоска, неожиданно и скупо, как солнечный луч прорезается сквозь тучи о хмурый осенний день.

Кравец присел на табурет. И, встретившись с незнакомцем взглядом, на всякий случай робко сказал:

— Здравствуйте.

Незнакомец кивнул в знак приветствия. Но не сказал ни слова. И взгляд его стал загасать, словно под пеплом.

Духанщик поставил перед Кравцом дымящийся шашлык, приправленный молодым луком, графин с вином, стеклянный, пузатый.

— Гм, — смутился Кравец. — Я просил стакан.

— Вай! Вай! — укоризненно покачал головой духанщик. — Зачем стакан, когда есть графин.

Пальцы духанщика, волосатые, короткие, оплыли жиром. При виде их у Кравца как-то сразу пропал аппетит. Он поспешно сказал:

— Спасибо, любезный. Спасибо.

Вино было в меру кислым и холодным. Темно-красное на цвет, оно пахло осенью, душистой и конечно же привяленной, как опавший лист.

Позавтракав, Кравец расплатился с духанщиком. И продолжал путь.

Как ни трудно идти по бездорожью, но он решил избегать Сочинского шоссе.

Был уже полдень. Кравец шел вдоль берега, но не по самой гальке, пропеченной солнцем, а поодаль, между кустами и низкорослыми деревьями, которые качались у берега. Похоже, осенние штормы из года в год накрывали их, обламывали верхушки. И деревьям, чтобы выжить, приходилось раздаваться в ширину, загораживаться кустами ожины, шиповника. Тропинки попадались часто. Но они были короткими, протоптанные местными жителями для своих нужд. И как правило, вели от берега в горы.

Иногда Кравцу приходилось огибать кусты, иногда продираться сквозь них. Так что он терял в скорости. Но этот путь казался ему безопаснее. Хотя... Нарвись он на пост или засаду белых... Чем все кончится? Все же посреди открытой дороги легче поверить в то, что ревнивый сапожник из Армавира разыскивает свою беглую жену...

Кравец старался не думать об опасности. И это получалось, в общем-то, легко. Ибо все его мысли были с Клавдией Ивановной.

У них не оказалось времени поговорить по душам. Да он, в сущности, и не знал, как можно говорить по душам с женщиной.

К ухающим стонам волн вокруг присоединился просторный звенящий шум.

Кравец замер. Он догадался, что впереди долбят землю. Кирками, ломами.

Он лег. И осторожно пополз вперед. Грунт был колкий, щетинистый. Царапал ладони, цеплялся за обшлага рукава. Короткая, как червь, змея медянка выглянула из-за камня, вильнула своим красновато-лиловым телом. И скрылась в траве...

Кравец раздвинул кусты.

Впереди вдоль лощины больше сотни солдат, оголенных по пояс, рыли окопы. Они расположились цепочкой. И линия обороны, тянувшаяся от самого берега, вырисовывалась ясно.

Некоторое время он шел назад. Потом пересек шоссе, поднялся в гору. Перевалил вершину. И опять оказался возле реки.

Полоска жгучей, как плеть, воды. А потом камни, камни.. Подобно печи, они пышут жаром. Круглые, продолговатые, плоские, широкие камни тесно прижаты друг к другу. Шагать по ним неудобно, Тем более быстро... Однако у Кравца нет никакой возможности медлить. Он и так вышел из графика. При такой черепашьей скорости ему не прийти с рассветом в Лазаревский. Это только беспредельные оптимисты верят в то, что тише едешь — дальше будешь...

Горные речки часто меняют русло. Поэтому вокруг столько камней. Вода тащит их с гор, трет камень о камень. И они становятся гладкими, правильными, без углов и задиринок. И нет в них больше природной чистоты и дикости — точь-в-точь как у зверей в зоопарке.

На противоположном берегу его встретили кусты, роста выше человеческого, и склон горы — не обрывистый, но очень крутой, на котором деревья и те держались через силу, распластав, точно щупальцы, могучие серые корневища. Земля оседала под ногами, ветки кустов трещали, точно предупреждали о ненадежности. Вдобавок местами склон столь лихо загибал вверх, что нечего было пытаться одолеть его. И Кравец выискивал обходы. Выбиваясь из сил, карабкался к вершине.

Наконец-то...

Оглядевшись, Кравец оценил выгодность позиции. Один смельчак с пулеметом может задержать здесь целый полк. Потому что вся долина просматривается отсюда, как карта. Сектор обстрела — лучше не сыскать!

Нужно быть осторожнее. Вполне возможно, что белые тоже оценили выгоду этой позиции. И разместили поблизости солдат.

Рысь — кисточки на ушах торчком — прыгнула с дерева. Счастье Кравца, что секундой раньше он обернулся. И увидел палевый лоснящийся торс зверя. Он не успел поднять руку для защиты. Но и рысь не смогла вцепиться ему в затылок. Она как-то нескладно ударилась о его плечо, шаркнула лапой о котомку и соскользнула вниз к ногам, упав при этом на спину. Она была величиной со среднюю собаку. Кравец пнул носком сапога ее рыжеватое брюхо. Она перевернулась. Стремительно — пыль и камни полетели из-под широких лап — скрылась в густом кустарнике. Он слышал, что рыси нападают на людей крайне редко. Но возможно, это была какая-нибудь ненормальная, изголодавшаяся рысь.

Во всяком случае, встреча с ней заставила Кравца вынуть револьвер из кармана.

Так от дерева к дереву, прислушиваясь и оглядываясь, он шел около часа. Он не мог определить, на сколько километров продвинулся вперед. Потому что шел вначале к морю, увидев дорогу, повернул в горы, поднимался и спускался по склонам — спасибо, более пологим, чем у реки.

15. Человек, которым интересуется контрразведка

Грек Андриадис, которого весь Лазаревский знал исключительно по имени Костя, вышел к морю. В ореховой роще, что тянулась вдоль берега, лагерем стояли казаки. Еще вчера вечером договорился Костя встретиться с их интендантом. Он мог достать казакам овец, но не хотел брать за это бумажные деньги. Ибо не было в ту пору ничего ненадежнее, чем хрустящие русские кредитки.

Костя понимал, что интендант не даст золота. Может, еще и есть оно у казаков. Но маловероятно, чтобы они вот так просто расстались с ним из-за отощавших за зиму овец.

Глаза у интенданта были красными, как вареные раки. «Пьет много», — подумал Костя.

— Золота ты у нас не получишь, — сказал интендант. Он вообще отнял бы овец у грека, но хитрый грек прятал их где-то в горах.

— Я приму фунты, доллары.

— Вот, — интендант свернул кукиш и сунул греку в лицо.

В другое время Костя бы зарезал обидчика. Но сейчас он сделал вид, что понял веселую, остроумную шутку казацкого начальника, оскалил в улыбке зубы с золотыми коронками.

— Согласен на сукно, — сказал Костя.

— Об этом можно погутарить, — ответил интендант, у которого горел с перепоя рот и раскалывались виски.

— Пять метров за голову, — сказал Костя.

— Нехристь! Четыре метра — край... Иначе ничего не получишь. Овец конфискуем, а тебя к стенке.

Грек опять улыбнулся, но белки от гнева у него стали белее белого.

— Решено? — неуверенно спросил интендант.

— Пять метров, — ответил Костя. Он понял, что казак уступит.

А скоро, по всем признакам, нагрянет фен — теплый и сухой ветер, дующий с гребня горного хребта вниз по склону. И тогда спадет влажность. Легче станет дышать. И жить станет легче...

Спокойно и мудро переговаривались волны. На зеленых размашистых плечах они несли солнце. Оно путалось в их белых гривах, играя точками и линиями из яркого-яркого света. Этот свет потом отдыхал на гальке. И запах нагретого камня был очень силен на берегу.

Прямой и высокий, Костя как-то очень легко и даже грациозно повернулся и пошел прочь от моря.

Рыжебородый мужчина в шляпе-канотье и сером в клетку костюме, сидевший на скамейке возле забора, встал и оказался на пути грека.

— Господин Андриадис? — спросил он негромко, но достаточно властно.

— Да, — гордо ответил Костя, не останавливаясь и не укорачивая шага.

— Я сотрудник контрразведки, — сказал рыжебородый и пошел с ним рядом.

— Мне это безразлично, — сказал Костя. — Я не занимаюсь политикой.

— Вы занимаетесь контрабандой, — шепотом пояснил мужчина и улыбнулся.

— Это нужно доказать.

— Мне приходилось доказывать менее очевидные вещи.

— И вас до сих пор не убили? — Костя остановился, в упор посмотрел на рыжебородого. — Странно.

— Меня много раз пробовали убить... И всегда неудачно.

— Не расстраивайтесь. В Лазаревском более везучий народ.

Костя пошел дальше. Но рыжебородый последовал за ним, сказав при этом:

— Не оставляйте меня одного.

— Что вам нужно?

— Когда вы ждете фелюгу брата?

Они шли улицей, ничем не вымощенной, со следами желтой засохшей глины. Зелень густо свисала над забором. Три кипариса росли в саду напротив. Костя любил эти деревья за красоту и гордость. Лишь тополя соперничали с ними, немного простоватые, но такие же высокие и жадные до солнца.

— Брат тоже не занимается политикой. Контрабанду вы ему не прилепите. Он подданный Греции. Ведет торговлю согласно обычаям своей страны.

— Не все обычаи законны, господин Андриадис.

— Это пустой разговор, господин, как вас там...

— Вы не очень вежливы.

— Только с жандармами.

— Даже если они платят деньги?

— Что сейчас стоят деньги! Бумажки!

— Существует и твердая валюта.

— Твердая валюта? Вы говорите пока загадками, — Костя хитро улыбнулся.

— Мы скоро выйдем к рынку. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Давайте постоим здесь....

Кусты ожины карабкались на ветки дерева, образуя над землей угол, прикрытый тенью.

— Укромное местечко, — сказал рыжебородый.

— Для свиданий с девушками.

— И для деловых встреч...

— Деловые встречи хороши за стаканом вина.

— Я думаю, господин Андриадис, что ни у меня, ни у вас нет на это времени.

— Верно, — согласился Костя. — Вы упоминали о твердой валюте.

— Но вначале о фелюге брата.

— Если вы думаете, что я продам брата, то оскорбляете меня.

— Я меньше всего намерен оскорбить вас. Наоборот, домогаюсь вашей дружбы. И, как деловому человеку, хочу предложить выгодную сделку.

— Я не в детском возрасте и не очень верю в добряков, которые навязывают выгодные сделки.

— Согласен с вами... Обстоятельства. Увы, иногда они бывают выше накопленного нами опыта.

— Я не знаю, кто вы такой.

— Моя фамилия Долинский. Мне нужно знать, когда прибудет фелюга вашего брата.

— Скоро.

— Как скоро?

— Я могу повторить то, что уже сказал.

— Но от срока прибытия зависит мое предложение.

— Когда вам нужно, чтобы фелюга была здесь?

— Во всяком случае, в течение ближайших трех дней.

— Это осуществимо. Дальше?

— Я хочу зафрахтовать судно.

— Полностью?

— Да.

— Это будет очень дорого стоить.

— Сколько?

— Договоритесь с братом. Но дорого... Курс?

— Я скажу потом.

— Брат в Крым не пойдет.

— Почему?

— Он не симпатизирует врангелевской таможне.

— Мы поплывем не в Крым.

— Хорошо. Я передам ваше предложение. Где мне искать вас?

— Я приду к вам сам.

16. Есть хорошая возможность, профессор

Солнце уже ушло за море. И небо осталось синим, очень ярким, и оно напоминало Михаилу Михайловичу Сковородникову плащ второго ангела рублевской «Троицы». Может, именно вот в такой теплый весенний вечер восхитился Рублев чистым небом и рискнул положить в самой середине иконы пятно из ляпис-лазури. Как бы реагировал Феофан Грек, если бы мог увидеть вольность своего ученика? Порадовался, удивился, огорчился?

Вглядываясь в далекое небо, Сковородников попытался представить себе Русь XV века, еще не воспрянувшую после долгого татарского ига. Ветряки на горизонте, кладбища по обочинам дорог... Деревни из рубленого леса.

Каков он был, этот инок из Андроникова монастыря? Все ли он сделал, что мог, что хотел, о чем думал?

И о чем думают в «Троице» его неземные юноши? Большая загадка кроется в этом...

Во дворе было свежо. В дом возвращаться не хотелось. Агафена Егоровна принесла шерстяную куртку и набросила мужу на плечи. Он сидел на скамейке, с лицом взволнованным, отрешенным. Она знала — в такие минуты Михаила Михайловича отвлекать нельзя. Он злился. И говорил:

— Ты вторглась в мой творческий процесс!

Между тем грек Костя уже около часа томился на кухне, терпеливо ожидая возможности переговорить с профессором. Наконец Сковородников спросил жену:

— Чего вздыхаешь?

— Тревожно, — призналась Агафена Егоровна.

— Я все больше убеждаюсь в том, что в жизни человеку всего отпущено поровну. И если он живет долгую жизнь, то непременно познает и славу, и радость, и позор, и горе. Так и хочется пойти и записать: счастливые, удачливые люди, не забывайте умереть вовремя.

Агафена Егоровна возразила. Робко, но убежденно:

— Не согласна я. Жизнь, она хоть и печальная, а все жизнь. Смерть что? Сам же ты говоришь, что того света нет.

— Было бы слишком большой удачей для всех живущих на земле, если бы я ошибался.

— На земле все живут по-разному. Вон эскимосы из шкур не вылазят, тогда как африканцы снега не видывали.

— Так-то оно так. И все же живут одинаково. — По тону его слов Агафена Егоровна поняла, что муж подвел черту и продолжать разговор непозволительно.

Она решилась сказать о греке:

— Михаил Михайлович, этот Костя настоятельно хочет тебя видеть.

— Зови.

Способность ходить неслышно едва ли была у Андриадиса врожденной. Возможно, он усвоил ее в ранней юности, когда стал помогать отцу и братьям — контрабандистам по призванию и по рождению. Потом, поселившись в Лазаревском, Костя вел «дела» самостоятельно. Но восемь лет назад в перестрелке с порубежной охраной он получил пулю в грудь. Истекающего кровью грека подобрал профессор Сковородников, который ехал в экипаже из Туапсе. Узнав, что власти разыскивают раненого контрабандиста, Сковородников не выдал Костю. Наоборот, пригласил знакомого хирурга. Тот извлек из грека пулю. После чего Андриадис все три летние месяца пролежал в доме профессора... С тех пор он стал другом семьи Сковородниковых.

— В чем дело, Костя? — спросил Михаил Михайлович.

— Есть хорошая возможность, профессор.

— Хорошая?

— И не просто хорошая.

Сковородников поднял взгляд на Костю. Грек молчал.

— Какая же еще?

— Последняя возможность, профессор! Ровно через сутки, завтра после обеда, мой тесть поедет с лошадьми в аул. Я договорился. Он возьмет вас с собой. Я думаю, на несколько дней вам лучше уйти в горы.

— Почему я должен уходить в горы, Костя?

— Скоро сюда придут красные.

— Ты боишься красных?

— Дело не во мне... Скорее всего, красные справедливые люди. Иначе бы простой народ не пошел с ними. Но вы, профессор, не простой народ. Хотя человек и хороший... А у войны глаз нет. Будут стрелять пушки, гореть дома. А от этого вашего дома может ничего не уцелеть. И от дорогих вам людей и вещей тоже... В горах будет спокойнее. И вам, и вашей коллекции. Костя Андриадис хотел, чтобы остаток ваших дней был бы солнечным.

— Спасибо. Ты прямой человек, Костя. Это нравится мне. И может, ты прав... Но я слишком стар. И болен. А самое главное, Костя, я не цепляюсь за жизнь.

17. На рынке

Рынок начинал работать рано. Сразу после шести. Однако Кравец появился на нем только без четверти девять. Потому что «окно» для связи открывалось с девяти до десяти часов. Нужно сказать, время было выбрано не очень удачное. Хозяйки закупали продукты сразу по открытии. А ко времени прихода Кравца базар начал редеть. В основном казаки и солдаты слонялись между прилавками, шумливо толпились возле ларька, где молодой грузин, с не по возрасту пышными усами, наливал стаканы доверху так, что вино плескалось на покрытый клеенкой прилавок и расползалось по нему веселыми красными лужами.

Хорошо одетый мужчина средних лет вкрадчиво спрашивал женщину:

— В транспорте не нуждаетесь, мадам?

Она не поняла:

— В каком транспорте?

— Автомобиль-с... До города Сочи.

— Нет.

Мужчина нырнул в толпу, растворился в ней, точно в мутной воде. Немного погодя Кравец опять увидел того, хорошо одетого мужчину. Он в чем-то убеждал молодую городского типа женщину, видимо беженку, а она растерянно, почти умоляюще смотрела на его чисто выбритое потасканное лицо.

Как и надлежало, Кравец устроился возле овощных рядов. Поставил у боковой стены ларька раскладной табурет, достал из котомки лапку, молоток, баночку с мелкими гвоздями. На стене прикрепил картонку:

«Ремонт, починка, растяжка. Работа — экстра!»

Первой клиенткой оказалась старуха с мальчишкой-подростком, у которого прохудился ботинок. Старуха была болтливая, а работа нетрудная. И у Кравца пропало ощущение скованности, охватившее его вначале на рынке. Он понимал, что ему нужно быть очень осторожным, но осторожность эта должна являться незаметной, скрытой где-то в глубине, ибо подозрительно настороженный человек обязательно привлечет чье-то внимание. А рынок — это как раз то место, где наверняка агентов контрразведки, как медуз в море. Здесь надо вести себя очень ловко и очень умело.

Кравец сразу решил, что старуха не может быть человеком Каирова, разговаривал с ней свободно, не ждал услышать пароля.

Потом он чинил полуботинки матросу. Видимо, анархисту. Матрос сидел прямо на земле, вытянув разутые ноги в драных, несвежих носках, и неуважительно отзывался о всех государственных системах, вспоминая при этом господа бога, богородицу... и многое другое.

Денег у матроса не оказалось. И он подарил Кравцу большой мундштук из чистого благородного янтаря.

«Матвей предупредил, что Долинский появляется в Лазаревском, — думал Кравец. — Только маловероятно, чтобы он узнал меня в таком обличии».

Без двадцати десять к Кравцову подошла моложавая женщина, о которой никак нельзя было сказать, что у нее открытое лицо и прямой взгляд. На ней было яркое шелковое платье, ноги в черных чулках, туфли, явно не требующие ремонта. Она выжидательно, словно изучая, посмотрела на Кравца. Потом, выбрав момент, когда поблизости никого не оказалось, наклонилась к нему.

«Связная», — решил Кравец.

— Кожу не купишь? — шепотом спросила женщина.

Кравец онемел от удивления.

— Кожа нужна? — повторила женщина.

— Какая?

— Свиная.

— Нет. Только крокодиловая.

Женщина обозвала его непечатно и скрылась за прилавками.

Солнце ползло вверх. Жара усиливалась. Кравец сходил к молодому грузину и выпил два стакана вина подряд. Когда он вернулся, у его скамейки стоял грек Костя.

— Это ты сапожник? — спросил недоверчиво Андриадис.

— Ну я, — неохотно ответил Кравец.

— Сможешь починить модельные туфли французской работы?

Кравец заметно напрягся, услышав слова пароля. Опустил взгляд, сказал чужим голосом.

— Я чиню все, кроме лаптей.

— Приходи на Александровскую, семнадцать. Хорошо заплачу, — пообещал грек.

18. Перепелка

Минут через сорок езды машина с Долинским и Клавдией Ивановной свернула с Сочинского шоссе в сторону моря. Вначале они ехали по узкой дороге. Ветки акаций смыкались над ней так густо, что делали ее похожей на туннель. Потом, подгоняемая неброским вечерним светом, выплыла кипарисовая роща и голубая дача близ моря.

Смеркалось. Но море еще не растратило солнечного тепла и света. Оно было зелено-розовым, с искринками...

Судя по всему, владелец виллы — купец Сизов — был влюблен в голубой цвет. Стены большого двухэтажного дома отливали голубизной, павильоны и скамейки в парке, раскинувшемся до самого моря, тоже были голубыми. Даже ступени, ведущие на длинную каменную террасу, казались сделанными из застывшей морской воды.

На террасе возле вазы с кустом сирени стоял мужчина в штатском. Он вытянулся в струнку, увидев Долинского. Даже прищелкнул каблуками.

— Все готово? — спросил Долинский.

— Так точно, ваше благородие.

Долинский потянул на себя дверь. Массивную, дубовую, с надраенным медным кольцом вместо ручки. Пропустил вперед Клавдию Ивановну.

Она вошла смело. Солдат-шофер нес за ней чемодан с одеждой и клетку с голубями.

Четыре больших окна, освещенные закатом, висели, словно розовые шторы. Свет, проникающий сквозь них, неверный и мягкий, ложился широкими полосами на огромный голубой ковер, распластавшийся посреди гостиной. В световых пятнах угадывался тонкий, причудливый орнамент, желтой паутиной оплетающий голубое поле. Клава подумала, что при нормальном, хорошем освещении ковер имеет цвет морской волны.

Слева в углу на подставке из темно-бордового мрамора стоял бюст Петра I. Клава узнала копию скульптуры Растрелли. Деспотически гордый и суровый Петр был изображен в пышном одеянии, при всех регалиях. Он недовольно и вопрошающе глядел на вошедших, словно спрашивал: как вы осмелились ступить на этот пышный ковер, кто вам позволил?

— Бронза? — спросила Клава.

Долинский подошел к скульптуре, щелкнул Петра по лбу:

— Гипс.

Повел рукой, приглашая Клавдию Ивановну ступить на лестницу, которая серым ковром сползала к гостиной.

— Романтичная дача, — сказала Клава. — Мы будем здесь работать?..

— К сожалению, только четыре дня.

— Значит, вы калиф на час?

— В наши дни других калифов не бывает.

...Наверху Долинский распахнул одну из многочисленных дверей. И они оказались в комнате, небольшой, обшитой розовым шелком. На тахте лежал ковер. Блестел паркет.

— Здесь вы можете отдохнуть. Принять ванну. Тем временем я позабочусь об ужине. После мне придется уехать в Лазаревский. Совещание начнется завтра... Я не думаю, чтобы солдаты охраны могли позволить себе лишнее. Однако на ночь на всякий случай заприте дверь.

Долинский ушел.

Клава осмотрелась. Туалетный столик совершенно пустой. Кресло. Где же выход в ванную комнату? Уж не это ли зеркало в стене? Она чуть нажимает на ореховую раму. Зеркало неподвижно. А если так... Правильно. Зеркало уходит в стену, как дверь в купе поезда.

Полутемная ванная встречает ее сыростью. Узкое окно, точно в больнице, закрашено в белый цвет. Окно заделано наглухо. Открывается лишь небольшая форточка у потолка, Чтобы дотянуться до нее, Клаве пришлось взобраться на подоконник...

Она оставила в ванной голубей. Подумала, что отсюда, через форточку, можно выпустить птицу с голубеграммой. Вспомнился разговор с Матвеем на явочной квартире. Долгий разговор, обстоятельный.

Матвей пил чай с сухой малиной. И хрипло кашлял. Потому говорил он с мучительными паузами. И у Клавдии Ивановны было время подумать над его словами.

— Задание тебе такое... Уйти с белыми. И уйти надо, разумеется, до прихода красных. Поэтому я с тобой беседую, но получаешь ты задание не только по партийной линии... — В этом месте он закашлялся, да так сильно, что даже слезы выступили на его обветренном, изуродованном шрамом лице. — Но задание это, прежде всего, от разведотдела девятой армии. Однако, поскольку мой друг Каиров не может побеседовать с тобой лично, это дело он передоверил мне.

Матвей посмотрел на нее, словно спрашивал взглядом, понимает ли она сказанное. И Клава кивнула послушно, точно маленькая девочка.

— Ты не будешь взрывать склады, поджигать казармы. И вообще, заниматься какой-либо диверсионной деятельностью... На тебя другая надежда. Догадываешься?

— Нет, — призналась она.

— Ты должна стать надежным, хорошо законспирированным источником информации. У тебя будут связные... Через них ты станешь получать задания от нас и передавать сведения нам...

— А что я смогу передать? — спросила Клавдия Ивановна. — Беженцами запружено все побережье... Что я увижу? В сторону фронта проехало пять телег, крытых рогожей. Протопал взвод солдат... Много ли стоит такая информация.

— Может, все-таки попьешь чайку? — спросил Матвей.

— Мне и так жарко.

— Жарко или нет, но не горячись. Продумана и та сторона дела, которая тебя волнует... Мы рассчитываем использовать твое умение печатать на пишущей машинке... Долинский...

— Вы...

— Не перебивай! — рассердился Матвей. Стукнул ребром ладони по столу. И чай плеснулся в широкое васильковое блюдце. — Ты меня с мысли сбиваешь хуже, чем температура... Долинского мы потом ликвидируем. Маленько позднее, когда надобность в нем отпадет...

Комната, в которой они сидели, была большой, в ней пахло уютом и сдобным тестом. Несколько пар детской обуви стояло в уголке возле двери. На комоде сидела кукла с голубым бантиком. Клавдия Ивановна любила в детстве играть с куклами. У нее их было десятки. И тряпичных, и гуттаперчевых.

— Хорошо, — сказала Клавдия Ивановна. — Я все поняла.

— Ты не поняла ничего, — возразил Матвей. — Долинский может устроить тебя только в военную организацию. Других организаций здесь просто нет... Освобождение Черноморского побережья Северного Кавказа командование Красной Армии считает вопросом нескольких недель. Часть белых, видимо, подастся в меньшевистскую Грузию, кто-то сбежит в Турцию, кто-то уйдет в Крым к Врангелю. Ты должна попасть в Крым. Мы дадим тебе явки — в Севастополе и в Ялте... В этом твоя основная задача...

— Вот вы говорите, Долинский... А думаете, мне легко.

— Шибко пристает? — поморщился Матвей.

— Пора самим догадаться...

— Ну и что?! — твердо ответил Матвей. — Ты порядочная девушка. А за порядочными вначале принято ухаживать. Предложить руку и сердце... Потом уж это самое...

— То когда было, — со вздохом возразила Клавдия Ивановна. — Теперь все наоборот.

— Мы на тебя надеемся, — как-то вяло, а может, просто смущенно сказал Матвей.

— Буду стараться, — пообещала она.

Вечером 7 апреля 1920 года над дачей купца Сизова поднялся почтовый голубь. В порт-депешнике лежала записка:

«8 апреля на Голубой даче начинаются четырехдневные сборы диверсантов-подрывников под кодовым названием «Семинар». Судя по продовольственным аттестатам, на сборы прибывает 42 человека. По окончании сборов диверсанты будут засланы в тылы Красной Армии на территорию Кубани и Северного Кавказа. Особое значение придается дезорганизации работ в Трудовой армии [5] . На связь в Лазаревский выйти пока не имею возможности. Перепелка».

19. Обыск

«К сожалению, перемены в характере человека, в его взглядах на жизнь, на понятие добра и зла происходят не только в лучшую сторону. Это давно известно. И едва ли следовало вспоминать о столь прискорбном явлении, если бы оно не сопровождалось воистину трудолюбивым поводырем, имя которому — заблуждение. Издревле под этим словом понимали действие ошибочное, принимаемое, однако, за верное, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Враг истины — заблуждение далеко не всегда бывает врагом того или иного человека, позволяя в известный момент смягчить, оправдать поступки и деяния неприличные, а порой и мерзкие».

Откинувшись на мягкую спинку автомобильного сидения и закрыв глаза, Долинский по привычке складывал строки мысленного романа.

В штабе ему попалось агентурное донесение из тыла красных:

«Объявляется постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов от 8-го сего апреля о награждении командующего 9-й армии тов. Уборевича-Губаревича Иеронима Петровича Почетным Золотым Оружием за отличие, выразившееся в следующем: тов. Уборевич-Губаревич Иероним Петрович, будучи назначен командующим 9-й армии, создал из нее мощную и грозную силу, способную наносить врагу сокрушительные удары. В дальнейшем, следуя с частями вверенной ему армии и перенося все трудности походной жизни, тов. Уборевич лично руководил боями армии, которая благодаря этому сыграла решающую роль в преследовании деникинских армий...»

Наградили Золотым Оружием... Он помнил этого литовца еще по Петербургскому политехническому институту. Там все началось с невинных чтений Войнич и Чернышевского, а окончилось подпольным кружком. Самое печальное и самое смешное, что и Долинский входил в этот кружок. И вначале просто так, по собственному убеждению. Это потом он стал работать на охранку. И не без его помощи Иероним Уборевич предстал перед ковенским губернским судом...

Однако судьба благоволила к литовцу. Окончив Константиновское артиллерийское училище, он стал подпоручиком, а три года спустя (разве это срок!) командующим армией. Такой карьере мог бы позавидовать любой военачальник.

Долинский понимал, что в Европе, в мире, куда он теперь стремился, было бы смешно рассчитывать на подобный успех. Тому имелось много причин. Но главным являлись деньги. Они были если не всесильны, то во всяком случае котировались выше многих человеческих добродетелей.

Графиня Анри оказалась реалисткой. Грех не воспользоваться ее советом. И не только грех, но и глупость...

Пусть его действия выглядят гадко. Не очень благородно. В конце концов, разве реквизиция хуже, чем донос.

— Михаил Михайлович, — сказал Долинский профессору. — Меня привел к вам долг. Тяжкий, как и вся наша проклятая жизнь... В контрразведку поступили сведения, что у вас находятся живописные произведения, составляющие государственную ценность. Мне поручено просить вас передать картины и иконы на сохранение военным частям в виду надвигающейся большевистской опасности.

— Картины — моя собственность. А как известно, белая гвардия сражается именно за нее.

— Совершенно верно... Вы прекрасно разбираетесь в политике, хотя еще недавно отрицали это.

— Тогда о чем разговор?

— Все о том же... Картины могут попасть в руки большевиков, которые попросту надругаются над ними.

— Это не случится. Я не отдам своих картин никому.

— Я понимаю вас, Михаил Михайлович. И в душе горячо поддерживаю. Но поймите и вы меня. Я человек казенный...

— Продолжайте, Валерий Казимирович.

— Мне придется произвести обыск.

— У вас есть ордер?

— Не будьте наивны, профессор. До формальностей ли сейчас...

Сковородников едва заметно усмехнулся:

— Ищите. Впрочем, не уверен, что предприятие сие окончится успешно. Коллекции в доме нет.

— Я был бы счастлив, если бы это оказалось правдой. — Он повернулся к сопровождающим его казакам и сказал: — Приступайте!

Внимание Долинского привлекли прежде всего часы. Они стояли в большой комнате, громадные. Очень старинные. И не шли. Долинский подумал, что тут есть какой-то секрет. Маловероятно, чтобы такую махину использовали как украшение.

Он повертел стрелки, качнул маятник, потом приказал казакам отодвинуть часы, но никакого тайника за ними не обнаружилось. Усердствовавшие казаки, которым он еще до начала операции поднес по стакану самогона, перешерстили чердак, подвал, простучали стены. Долинский сам заглянул в топку большой, выложенной темно-синей керамикой печи, выдвинул заслонку. Ничего! Немного поколебавшись, он приказал рвать полы.

Доски скрипели, трещали. Гвозди выходили ржавые, скрюченные... И скоро стало очевидно, что затея эта зряшная. Полы были настланы лет десять, а то и пятнадцать назад; с тех пор никто не трогал их и ничего под ними не прятал.

С окаменевшим, не выражающим ни страха, ни печали лицом профессор Сковородников сидел в своем кресле на террасе. События, происходившие в доме, казалось, не волновали его.

Разгоряченные, вспотевшие, все в пыли, казаки не выбирали слов, адресуя их друг другу, и господу богу, и хозяину, застывшему в своем кресле, точно в гробу.

Между тем в доме не оставалось места не прощупанного, не простуканного, не обысканного.

Выйдя на террасу, Долинский в упор спросил:

— Где?

Брови профессора чуть подались вверх, но лицо не ожило и по-прежнему походило на маску, и печать удивления не отметила его.

— Зачем вам иконы? Вы же дилетант в живописи.

Прежде чем ответить, Долинский мысленно сложил такой абзац:

«Он не считал больше нужным лгать и притворяться. И ему хорошо было говорить правду. Он омывал ею душу, испоганенную, постылую, точно бесполезная, тяжелая ноша. И ему хотелось покряхтывать от радости и немножко приплясывать».

Облегченно вздохнув, капитан улыбнулся, как ребенок, сказал откровенно:

— Я продам их и получу большие деньги.

— Деньги в России потеряли сейчас цену.

— Я продам иконы за границей. Куплю отель на Средиземноморском побережье.

— Полагаете, вам хватит средств?

— Вы же сами говорили, иконы дорогие.

— Нужно найти ценителя, способного оплатить их подлинную стоимость.

— У меня есть покупатель.

— Вот как. А коллекция?

— Только глупость беспредельна, профессор. Всякое же упрямство имеет предел.

— Сентенции, подобные этим, легко произносить. Хотел бы я видеть, как вы попытаетесь их реализовать.

— Очень просто. Я спалю дом вместе с вами и вашей коллекцией.

— Подойдите ближе, — сказал Сковородников. — Я посмотрю в ваши глаза.

Долинский знал, что если смотреть напарнику в переносицу, то можно выдержать любой встречный взгляд, сколь бы долгим и эмоционально заполненным он ни был.

— Вы жуткий человек, способный на любую мерзость, — вывел Сковородников.

— К сожалению, совершенно верно, профессор. Жизнь сделала меня таким. Но еще я и душевный человек. И очень жалостливый. Мне будет горько, очень горько, что бесценные памятники старины погибнут в огне только потому, что два интеллигентных человека не нашли общего языка... Подарите мне иконы, и я назову свой отель вашим именем. Отель «Святой Михаил». Звучит!

— Назовите свой отель лучше именем дьявола.

— Нет, нет. Я благородный человек. Я все помню. И не бросаю слов на ветер. Ну!!! Где коллекция?

Тяжело вздохнув и сморщившись, профессор поднялся с кресла, тихо сказал:

— Коллекция в печи. Отодвиньте заслонку. И нажмите третью плитку. Вверху справа...

Печь, покрытая синей керамикой, поехала в сторону без всяких посторонних усилий. Пружину грек Костя совсем недавно поставил новую, а болты хорошо смазал маслом...

20. Как быть? (продолжение записок Кравца)

Связь, связь, связь...

В разведке — она как воздух. Боишься сделать лишнее: вдруг подведешь кого-то, сорвешь чей-то замысел... Грек Костя долгое время имел связь «цепочкой». Я смутно представлял, что это такое. Видимо, один человек приходит по определенному адресу, передает сообщение. И так далее...

Но вот 9 апреля наши взяли Туапсе. Линия фронта сместилась южнее города. И что-то нарушилось в «цепочке». И мы остались без связи. Последнее сообщение, которое Каиров передал Косте, было о моем предполагаемом прибытии.

Костя заверил меня, что коллекция в надежном месте, что эвакуироваться профессор Сковородников не собирается. Вот почему я был спокоен за эту часть задания. Ежедневно появлялся на рынке на тот случай, если кто-то придет от Каирова.

Падение Лазаревского можно было ожидать со дня на день. И я полагал, задание мое завершится без всяких осложнений. Просто и буднично. Как это случается чаще всего.

Однако 10 апреля произошли два события, озаботившие нас, поставившие под угрозу выполнение задания.

Рано утром ко мне на Александровскую, 17, пришел Костя, злой, взволнованный.

— Сковородникова ограбили, — сказал он.

— Кто? — мне показалось, что я ослышался.

— Долинский. Вчера вечером он вывез всю коллекцию.

— Куда?

Костя пожал плечами.

— Надо узнать, — сказал я. — Он не мог это сделать один.

— С ним были казаки, — хмуро ответил Костя. Поскреб ногтем небритый подбородок. — Боюсь, коллекции уже нет в Лазаревской. Он мог отправить ее в Сочи.

В раскрытую дверь врывался запах сирени. И сама она, белая, у порога играла солнцем радостно и хорошо.

— Он интересовался фелюгой вашего брата. Значит, коллекция еще здесь.

— Можно думать и так, — нехотя согласился Костя. Но тут же возразил: — А можно и по-другому... С фелюгой многое еще неясно. Я не давал твердой гарантии. А фронт приближается... В Сочи порт. И там больше возможности договориться с капитанами. Если же сюда заглянет фелюга моего брата Захария, то она может зайти и в Сочи.

— Возможно вы и правы... Тогда нужно ехать в Сочи. А если коллекция все-таки здесь... Постарайтесь узнать наверное...

По выражению лица Андриадиса было ясно, что он не очень уверен, удастся ли ему это сделать. Однако Костя не стал больше возражать. Он просто сказал:

— Я приду на рынок.

И ушел.

...Работы на рынке хватало. Людей в поселке не уменьшилось. Потому что с транспортом было худо. Обыкновенная телега до Сочи стоила баснословные деньги. Я часа два не расправлял плеч, согнувшись над лапкой, как вдруг услышал знакомый женский голос:

— Вы сможете починить модельные туфли французской работы?

Ответ произнес как-то механически:

— Я чиню все, кроме лаптей.

Передо мной стояла Клавдия Ивановна. В светло-зеленом платье, в модной шляпке, замшевых ботинках, она, честное слово, точно сошла с раскрашенной картинки.

— Куда их можно принести? — спросила она капризно.

— На Александровскую, семнадцать. Вам срочно?

— Чем скорее, тем лучше, — ответила она высокомерно. Повернулась и ушла, не удостоив меня даже кивком...

...Через час она сидела в моей комнате. В той самой, надежной, которую подготовил для меня Костя. Море шумело рядом. Огород бугристыми грядками выходил к самому берегу. Грядки были взрыхленные. Две или три зеленели луком, петрушкой.

— Есть что-нибудь для Перепелки? — спросила Клавдия Ивановна.

— Перепелка — это ты?

Она чуть заметно кивнула.

— Мы четвертые сутки сидим без связи, — признался я.

— Это плохо, — вздохнула она. И рассказала мне про сборы под кодовым названием «Семинар». Передала списки.

Я сказал, что ценность списков относительная. Скорее всего, диверсанты будут заброшены под другими фамилиями по фальшивым документам. Она ответила, что об этом ничего не знает. Я спросил, уезжал ли вчера капитан Долинский в Сочи.

Она сказала твердо:

— Нет.

Мы условились встретиться завтра. Потому что у Перепелки была возможность завтра появиться в поселке. Она собиралась забрать свои вещи из интендантского склада, подлежащего эвакуации.

21. Решение

Они сидели в лесу километра за три от поселка.

Склон горы был не очень крутой, правильно сказать, пологий склон. Деревьям на нем жилось вольготно. Они вымахали огромные-огромные. Их вершины позаботились о тени. Она устилала землю с отменной щедростью. Солнце проникало сквозь листву. И прогалины эти были как окна — яркими и светлыми.

— Здесь есть змеи? — спросил Кравец.

— Есть, — ответила Перепелка. — Боишься?

— Терпеть не могу змей и пауков.

Она засмеялась.

— Чудно? — он улыбнулся.

— Почему? Многие девушки боятся пауков, мышей, змей.

— Но я же не девушка, — заметил он.

— Вот этого я не знаю.

Он лег на спину, закрыл глаза. На лбу у него собрались морщинки, губы были крепко сжаты.

Глядя на него искоса, она вдруг почувствовала прилив симпатии к этому непонятному, но, видимо, очень смелому парню. И сейчас, с густой, неухоженной бородой, он казался ей более мужественным и естественным, чем там, в Туапсе. И она неожиданно не только для него, но и для себя, нагнулась и поцеловала его в губы. Он вскочил, точно подброшенный. Нет. Не вскочил на ноги, а резко поднялся, опираясь на руки. И теперь не лежал, а сидел. И смотрел на нее. И глаза его были такие по-детски растерянные, что у нее стало вдруг светло-светло на душе, будто там поселилось солнце...

Он наклонился, протянул к ней руки. Она погрозила пальцем. И сказала:

— Но-но... Не двигаться...

Он сразу сник. И опустил голову. Потом, словно набравшись сил, спросил напрямик:

— Ты рада, что на связь пришел я?

— Нет.

Он вздрогнул от ее ответа. И взгляд его стал отчужденным. Злым.

— Глупый, — как-то совсем по-матерински сказала она. — Я волнуюсь... Долинский видел тебя однажды. И твое пребывание здесь опасно...

— У меня есть приказ — убрать Долинского, если он больше не нужен тебе.

— Он мне не нужен... — устало ответила она. — Он даже опасен. Обратил внимание, что в клетке осталось только два голубя.

— Но теперь ты голубей передала мне. Вдруг он спросит, где они?

— Скажу, что продала на рынке...

— Он поверит?

— Какая разница.

За круглыми зелеными кустами держи-дерева, меж стволов старого дуба, пахнущих трухой и сыростью, показалось пегое тело лошади, навьюченной двумя корзинами, Грек Костя шел слева, держа в руке уздечку. Шея его была обмотана пестрой, в синюю и красную клетку, косынкой. Лошадь цокала копытами. Шмель кружился над ней, норовя сесть на спину.

— Полный порядок, — Костя придержал лошадь.

— Ты уверена, что вещи твои не станут проверять? — спросил Кравец.

— Уверена, — ответила она тихо и спокойно. Посмотрела на корзины оценивающе. Спросила: — Не мало?

— Динамита столько, что от дачи Сизова не останется камня на камне, — заверил Костя. — Главное, уйти вовремя.

Он вынул из кармана плоскую металлическую коробочку, по виду напоминающую портсигар. Пояснил:

— Взрыватель химический. Нажмешь кнопку. И взрыв произойдет через сорок — шестьдесят минут. Сорок гарантированы. За это время нужно уйти из дачи. И как можно дальше.

— Я буду ждать тебя у оврага. Как договорились, — напомнил Кравец.

Клавдия Ивановна кивнула. Костя открыл замки и поднял крышку громадного чемодана из коричневой кожи, стоящего за деревом.

— За свои вещи не волнуйся, — сказал он Клавдии. — Вещи я сохраню.

— Постарайся.

— Слово — закон...

Костя аккуратно начал вынимать из чемодана кофты, платья, туфли, платки...

— Долинский не появлялся? — спросил Кравец.

— Коллекция здесь, — усмехнулся Костя. — Ему по-прежнему нужна фелюга.

— Это хорошо, — сказала Клава.

Внизу, за обрывом, круто изгибалась дорога, скатывающаяся к неширокому, усыпанному галькой берегу. По дороге ползли телеги, шли пешие, ехали конные солдаты... Над дорогой клубилась пыль, гудел людской говор, слышалась матерщина. Кубанская армия дружно отступала...

22. Западня

Южная стена дачи была окутана хмелем и глицинией, прижившимися возле бетонного фундамента, за которым сразу начиналась клумба с лилиями и нарциссами, махровой гвоздикой и высокими лиловыми цветами, похожими на гребни и, быть может, потому называемыми петушками. Черные в полуденном свете кипарисы ровными, густыми полосами тянулись через клумбу, натыкаясь на фундамент, поворачивали вверх, коротко, как согнутые пальцы. Вверху над крышей и дальше у берега с ошалелым криком носились чайки, тени от них скользили нечеткие, размытые, словно акварель голубовато-серого цвета. Акварельными казались и дорожки, пересекающие парк в разных направлениях, погруженные в зелень, в солнце, в голубизну, вздрагивающие узкими крыльями стрекоз да легким тополиным пухом.

Грек Костя остановил лошадь возле арки, которую перегораживали чугунные ворота, нехитрые узором, но высокие и надежные. Тени от них падали внутрь двора на посыпанную песком площадку, на солдата-часового, вышагивающего перед воротами.

Покряхтывая, без всякого энтузиазма Костя снял с лошади два чемодана. До неприличия громко торговался с Клавдией Ивановной из-за червонца, то хлопая ладонью лошадь, то свою волосатую грудь. Рубашка на греке была расстегнута, рукава засучены. Плюнув себе под ноги, он сказал Клавдии Ивановне:

— Запомни, дамочка, на мне не разбогатеешь.

Сверкнув зло глазами, вскочил на неоседланную лошадь и ускакал.

— Эй! — крикнул часовой. И вскинул винтовку.

— Оставьте его, — попросила Клавдия Ивановна. — Помогите лучше с чемоданами.

Наездник уже скрылся за крутым поворотом дороги, обозначенным высоким обрывом горы — в трещинах и уступах, однако стук копыт о грунтовку был слышен хорошо, как и голос волн со стороны бесконечно длинного берега.

Солдат суетливо распахнул ворота. Внес за ограду чемоданы. Оглянулся, позвал другого караульного. Тот оказался совсем тощим. И когда первый сказал: «Пособи барыне», Клавдия Ивановна подумала, что два чемодана ему будут не под силу. Но ничего, солдат вышел жилистым. Набрал в грудь побольше воздуха. Схватил чемоданы за ручки. Шустро и даже торопливо, словно опаздывая, поспешил к даче. В холле была необычная тишина, да и вся дача казалась совершенно пустой.

— А люди где? — спросила Клавдия Ивановна.

— Уехали, — тяжело дыша, ответил солдат.

— Как?! Совсем уехали? — в голосе Клавдии Ивановны почувствовалась растерянность.

Поднимаясь по лестнице так грузно, что звуки шагов были слышны даже сквозь ковер, солдат пояснил:

— На занятия повезли. Кажись, по минному делу.

Попросив поставить чемоданы в шкаф, Клавдия Ивановна дала солдату золотой. Тот счастливо сказал:

— Рад стараться.

И ушел, оставив ее одну.

Кинув взгляд на стол, она поняла, что в ее отсутствие приходил Долинский. Рядом с пишущей машинкой лежала его папка из зеленой кожи. Долинский не руководил сборами, не обеспечивал их охрану. Он пребывал здесь как представитель контрразведки. В его задачу входило изучение личных дел слушателей, проверка их благонадежности, родственных и деловых связей, психологического состояния и других подобных сведений, очень важных для контрразведки. Ибо от письменных характеристик, которые Долинский был обязан представить в штаб армии к концу сборов, зависела судьба агентов, возможность их дальнейшего использования.

Клавдия Ивановна находилась при Долинском как личная секретарь-машинистка. Их комнаты были рядом.

Окно, прикрытое наполовину шторой, гасило уличный свет и яркую зелень сада, воспринимавшуюся сквозь стекло, как театральная декорация. Скалистая стена горы проглядывала между ветвями акаций ржавыми пятнами — большими, широкими и узкими. В комнате стоял запах перегретых обоев и застарелой мебели. Клавдия Ивановна подняла шпингалет, распахнула раму. Движение воздуха не почувствовалось, но запахи у окна стали свежеть, округляться белыми, лиловыми кустами сирени, готовыми взлететь вдруг, как связка детских шаров.

Щелкнул никелированный замок ридикюля — два опрокинутых, никогда не звеневших колокольчика.

Клавдия Ивановна вынула взрыватель, похожий на портсигар. Взвесила на ладони. Ничего особенного. Даже легкий.

Рычание подъехавшего автомобиля вывело Клавдию Ивановну из задумчивости. Она сделала шаг к окну. Перегнулась через подоконник, опершись локтем о пыльный наличник, белая краска на котором потрескалась и шелушилась. Площадка между кипарисами, где обычно стояли машины, пустовала. Цемент на ней тускнел, старый, в ржавых потеках дождя и глины. От подъезда к фонтану, растопырив циркулем ноги, ступал шофер в желтых крагах.

Долинский вошел в комнату без стука. Но она знала эту особенность его характера или поведения, как уж тут точнее сказать, и приготовилась к встрече, убрав подальше ридикюль, тщательно захлопнув створки шкафа.

— Завтра нам надо обвенчаться, — сказал он, целуя ее по привычке в лоб.

— Нужна ли такая спешка? — строго спросила она.

— Безусловно, — он быстро оглядел комнату. — Вещи целы?

Клавдия Ивановна кивнула.

— Ты проверяла? — спросил он недоверчиво.

— Разумеется.

Он сел на диван рядом. С облегчением снял шляпу, точно была она не из соломы, а из железа.

— Зачем венчание? — усмехнулась Клавдия Ивановна. — Этим мы никого не обманем. Ты же все равно не веришь в бога.

— Кто не верит в аллаха, и его ангелов, и его писания, и его посланников, и в последний день, тот заблудился далеким заблуждением.

Долинский притворно закатил глаза к потолку, на котором сидели мухи. Потом потер ладонью лицо. И уже не поймешь, серьезно ли, шутя, сказал:

— Если мне удастся вырваться отсюда живым, мы поселимся на Востоке и примем магометанство. Во имя аллаха милостивого, милосердного!

— Похоже, ты давно подумывал о гареме. Едва ли мысль о принятии магометанства пришла тебе сейчас в этой суматохе.

— Я давно подумывал о тишине, спокойствии, изначальной мудрости.

Лицо Долинского — скулы, лоб, переносица — покрывала болезненная серость. И только борода по-прежнему рыжела вызывающе ярко, точно парик.

— Не может быть такого дела, из-за которого стоило бы торопиться, — вспомнила Клавдия Ивановна.

— Только на Востоке могут сказать так хорошо, — вяло кивнул Долинский.

И вдруг резко, почти рывком, поднялся с дивана. Быстрыми, мелкими шагами начал семенить по комнате, которая была очень маленькая, чтобы ходить по ней широкими шагами.

— Завтра сборы заканчиваются. И мы должны уехать. Уехать, уехать... Характеристики к утру следует перепечатать все, если даже для этого придется работать всю ночь. Ты поняла меня?

— Представь, — она сузила глаза, недовольная то ли перспективой утомительной работы, то ли глупым вопросом.

— Твои чемоданы я заберу сейчас, — решительно сказал он. — Сегодня у меня есть машина. А что будет завтра, гадать трудно. Транспорт в наших условиях — надежда на жизнь.

— Есть еще ноги, — возразила она.

— Что ноги? — не понял Долинский.

— Ноги — тоже надежда, поскольку они в какой-то мере и транспорт.

— Обстановка такова, что ей-богу не до шуток.

— Почему же, Валерий Казимирович. Чувство юмора, наверное, тоже надежда.

— Эта мысль только кажется бесспорной...

— Нет. Я твердо верю в нее... — Клавдия Ивановна сказала это почти с вызовом. И улыбнулась, чуть сощурив глаза.

Долинский равнодушно кивнул. Впрочем, может, не столько равнодушно, сколько устало. Попросил:

— Приготовь чемоданы.

Ушел в свою комнату, гремел там сейфом. Вернулся с широким увесистым портфелем. Не новым, но солидным. Из кожи. С двумя огромными позолоченными замками.

Чемоданы стояли у порога. Четыре. И все большие.

— Один я оставила, — пояснила Клавдия Ивановна. — Нужно будет переодеваться. И потом... Всего не увезешь. Да и стоит ли это делать? Женская одежда быстро выходит из моды.

Он сказал:

— Я пришлю за ними солдат. Ужинай без меня. Вернусь поздно.

— К этому я уже привыкла, — сухо ответила она, обиженно оттопырив губы.

— Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Надейся... — Она теперь улыбалась безмятежно и даже чуточку наивно.

Сумерки запаздывали. Небо у моря простиралось безоблачное. И солнце висело над четкой линией горизонта, как вырезанный из бумаги круг, раскрашенный лиловой акварелью. Лиловые блики дрожали на воде, гнездились среди листьев, даже серая скала, что стояла близ дачи за поворотом дороги, была выкрашена сейчас в густо-лиловый цвет.

Белые буквы на черных клавишах пишущей машинки казались покрытыми тонкой сиреневой пленкой. Почему? От усталости или из-за призрачного, неестественного света, падающего в раскрытое окно.

Клавдия Ивановна закрыла глаза ладонями. Откинулась на спинку стула. Почему-то вспомнила ясный вечер очень далекой осени 1912 года. Старая шаланда возле пристани со свернутыми парусами. Такой же лиловый закат. И гимназист из выпускного класса, пытающийся обнять ее, совсем еще юную-юную... Удочки как струны уходят в море. Поют чайки. Мечутся и поют...

Загорелая женщина в зеленой юбке до самых пят прямо на пристани продает молодую кукурузу. Желтоватые початки лежат в круглой корзине из ивовых прутьев, дышат серебристым паром.

Пар виден лишь по краю, овальному, прикрытому льняным полотенцем, расшитым яркими крестиками. А выше, за корзиной, седые от соли доски тянутся до берега, к бетонным опорам, на которые приналег причал.

Она не помнит, как звали того гимназиста. Кажется, Вова или Витя. А может, Вася... Они целовались потом под тополями. И тополя что-то шептали им...

...За окном, перед дачей, был развод караула. Громко подавались команды. Солдаты топали сильно, но недружно. Звуки не ложились, а сыпались как град по стеклу.

Поправив прическу, Клавдия Ивановна спустилась в столовую. «Семинаристы» уже поужинали. Запах табака плыл из бильярдной, оттуда слышались голоса. Солдат, исполнявший должность официанта, поставил перед ней тарелку с жареной рыбой и стакан чаю. Сказал вежливо:

— На здоровьице...

Он был стар, некрасив. Белый фартук на нем казался нелепым...

В половине десятого, когда стемнело уже плотно, Клавдия Ивановна при свете свечи вставила в мину взрыватель. Мина в чемодане, лежала среди брусков динамита, прикрытых старым плащом. Клавдия Ивановна подумала, что теперь, после того как Долинский увез все ее вещи, плащ, хотя и старый, может пригодиться. Она вынула его из чемодана, перекинула через спинку стула. В комнате запахло нафталином. Это напомнило дом. Клавдия Ивановна не знала свою мать, умершую при родах. Но отец, суеверно боявшийся моли, все вещи в доме пересыпал нафталином.

Она не имела понятия об устройстве мин и взрывателей и не без страха нажала кнопку, как учил грек Костя, опасаясь, что в ту же секунду сверкнет пламя и раздастся взрыв. Пламя действительно сверкнуло, но не в чемодане, а за окном... Перекат грома послышался вскоре. И Клавдия Ивановна поняла: гроза начнется с минуты на минуту.

«Сорок минут — вспомнила она слова грека. — Сорок минут у тебя есть».

Без торопливости надела плащ. Вынула из папки документы, свернула в трубочку. И спрятала во внутренний карман плаща. На буфете стояла нераскупоренная бутылка шампанского. Клавдия Ивановна выстрелила ею в потолок. Шампанское было теплым, пенилось бурно. Мелкие пузырьки ложились на хрустале. А на стеклах распахнутой рамы уже ложились капли дождя.

Часы в золотом медальоне отец подарил ей в день окончания гимназии. Клавдия Ивановна никогда не носила их на цепочке, тонкой и завитой, потому что не любила украшений. Она считала — украшения придают ей несколько вульгарный вид. И очень хорошо обходилась без них. А часы спокойно тикали на дне ридикюля рядом с расческой, помадой, носовым платком...

Красные стрелки, казалось замершие над циферблатом, показывали без двадцати десять. Десять минут проскочили как одна. Клавдия Ивановна дунула на свечу. Рыжий уголек, над которым, чадя, вилась узкая струйка копоти, изогнулся, вытянулся на мгновение. Загас...

В коридоре дремал полумрак. Керосиновая лампа, прикрепленная возле лестницы на обшитых деревом панелях, светила вполсилы. На первом этаже в холле горели три лампы. В бильярдной была тишина. У входной двери на кресле сидел казак. Длинные ноги его, обутые в тщательно начищенные сапоги, были вытянуты. Он равнодушно смотрел на приближавшуюся женщину, не меняя позы.

Клавдия Ивановна остановилась у порога. Требовательно посмотрела на казака:

— Не можно, — сказал тот.

— Что не можно? — не поняла Клавдия Ивановна.

— На улицу никого пущать не велено, — пояснил казак.

— Вы знаете, кто я такая? — спросила она высоко и резко. Удивляясь звукам собственного голоса, которые слышала будто со стороны.

— Це мне без надобности.

— Встань, скотина! — выкрикнула Клавдия Ивановна. И сжала кулачки. Затрясла ими бессильно...

Казак удивился. Но встал с кресла. Вытянулся.

— Пошел вон от двери, — Клавдия Ивановна говорила теперь глухо и грозно.

— Не можно, барышня... Не можно, — казак с испугом смотрел на ее покрывающееся красными пятнами лицо.

— В чем дело, мадам? — начальник караула подошел неслышно.

— Я хочу выйти, поручик, — Клавдия Ивановна искоса взглянула на офицера.

— У меня есть приказ, мадам, после двадцати одного часа никого не выпускать из здания, — офицер говорил четко, даже красиво. И пожалуй, любовался звуками собственного голоса.

— Это что-то новое...

— Совершенно верно, мадам... Сегодня в перестрелке уничтожена разведгруппа красных. Обнаруженный у них топографический план местности свидетельствует, что они шли именно сюда, на Голубую дачу. Поэтому поступил приказ усилить караулы. А внутренний распорядок сборов перевести на особый режим.

— Мне срочно необходимо увидеться с капитаном Долинским. — Ничего другого она не смогла придумать.

Офицер взял под козырек.

— Я приложу все усилия, чтобы связаться с капитаном по телефону... Мадам, прошу вас пройти в свою комнату.

Она вновь зажгла свечу. Шампанское еще пузырилось в раскупоренной бутылке, отливало голубой зеленью.

Молния полыхала за окном, бело прыгала над морем, над горами. Дождь валил, как толпа.

Было страшно. Было беспомощно. Она не имела понятия, можно ли извлечь взрыватель обратно. Но хорошо помнила о другом. Он все равно взорвется. Даже извлеченный. Сам по себе. Поскольку химический. Что он щелкнет, как пугач. Или разнесет комнату? Грек Костя не говорил об этом. Костя сказал, что динамита много. Динамита хватит на корабль, не то что на дачу. А про силу взрывателя Костя не сказал ничего.

Часы показывали без пяти минут десять. Пятнадцать минут надежды.

«Надо думать, — сказала она себе. — Надо думать. Успокоиться и думать. Как обычно. И тогда все будет хорошо».

Ночь с дождями и молниями уже однажды была в ее жизни...

— Меня ищут жандармы, — сказал незнакомый парень с мокрыми волосами, которые, словно тина, свисали поперек его лба.

Это было в Ростове. Клава снимала комнату в маленьком доме в районе Нахичеваня. Хозяйка — добрая упитанная старушка — страдала глухотой. И Клава могла играть на пианино даже ночами. Видимо, на вальс Шопена и постучался этот парень, мокрый с ног до головы. Ей, молодой девушке, казалось просто невероятным, что в такое осеннее ненастье кто-то может ходить по улицам.

Парень часто дышал, но испуг не коснулся его лица, а глаза были умные и спокойные. Он сказал:

— Я нырну под вашу кровать.

И она не возразила, а согласно кивнула в ответ. Ей нравились вот такие отчаянные ребята.

Жандармский офицер появился в дверях всего лишь минуты три спустя.

— Вы одна? Вас никто не беспокоил, барышня?

— Кроме вас, никто.

— Барышня не очень любезна.

— Вы мешаете. У меня завтра экзамен.

Топая, жандармы удалились. Их голоса еще слышались с улицы — стражи престола прочесывали весь район. Клава вернулась к пианино. Играла долго и хорошо.

— Вы молодец, — сказал парень, выбравшись из-под кровати. Потом он вынул из-за пазухи пачку листовок. Удовлетворенно заметил:

— Не промокли.

И с горечью:

— Жаль, котелок с клеем я потерял.

— Есть клей, — сказала Клава. — В комнате обновлялись обои. И осталось почти полбанки хорошего клея.

— Вы совсем молодец, — обрадовался парень.

— Это страшно, клеить листовки?

— В такую погоду холодно.

— Можно я помогу вам, — еще секунду назад Клава не думала об этом, и эта просьба или предложение вырвалось у нее непроизвольно, как вздох.

Парень посмотрел на нее пристально. Спросил:

— А экзамены?

— Я способная, — похвалилась Клава беззаботно, весело.

Накинув пальто, она загасила свечи. И вышла вслед за парнем. Шепотом спросила в саду:

— Вы анархист?

— Я большевик.

...В дверь постучали. На пороге стоял начальник караула. Тень от двери, точно вуаль, прикрывала его лицо.

— Мадам, — почти торжественно сказал он. — Капитан Долинский у телефона.

Она торопливо прошла за поручиком полутемным коридором, лестницей под мягкими дорожками. В комнате, отведенной для дежурного офицера, висела аляповатая картина, изображающая обнаженную женщину, выходящую из морской волны. Едва ли Афродита появлялась из моря так непристойно.

Телефон исказил голос Долинского до такой степени, что вначале Клавдия Ивановна даже сомневалась — разговаривает ли она с капитаном.

Она сказала:

— Меня не выпускают. Прикажите, чтобы меня выпустили.

— Это опасно, — ответил он. — И потом такая погода...

— Но мне срочно нужно в Лазаревский.

— Зачем?

— Я не могу сказать этого по телефону.

— Хорошо. Я приеду минут через тридцать.

Ей не оставалось ничего, как передать трубку поручику.

Она опять поднялась в свою комнату. Посмотрела на часы. Три минуты одиннадцатого. За семь минут Долинский никак не может успеть сюда, тем более что и обещал он быть только через полчаса. Впрочем, какое это имеет значение? Даже будь у нее в запасе эти тридцать минут, тридцать пять, сорок... Что она скажет Долинскому? Как объяснит необходимость срочно покинуть дачу?

Долинский и прост, и не прост. И знает она капитана совсем плохо. Вчера он вдруг сказал:

— Возьми чистый лист бумаги. Я начну диктовать роман.

Она решила, он шутит. Но, увидев бледное лицо и глаза, почти безумные, а еще больше тоскливые, она послушно вставила в каретку чистый лист бумаги.

— Ночью стали слышны раскаты орудийной канонады, — начал Долинский. — День все же сильно был заполнен звуками — канонаде не хватало тишины, как порой не хватает света картине, чтобы ее могли рассмотреть хорошо, пристально... Красные приближались к городу. Могли взять его в самое ближайшее время. Под покровом темноты из порта спешно уходили суда и влекомые буксирами баржи. Они держали курс на юг. К берегам Турции.

Их прервали. Пришел кто-то из офицеров. И потом больше Долинский не возвращался к разговору о романе.

Однако листок с началом Клавдия Ивановна положила в папку. Она знала, что капитан вспомнит о нем, потому что не забывает ничего...

...А на часах — восемь минут одиннадцатого. Сто двадцать секунд, чтобы спасти жизнь. Клавдия Ивановна распахнула крышку чемодана. Допустим, ей удастся извлечь взрыватель. Предотвратить взрыв динамита. Сам-то взрыватель рванет все равно. Пусть она на время спасет себе жизнь. Но подготовка диверсии будет раскрыта. А это значит допросы, пытки, расстрел...

Капли воска слезами катились вниз. Фитиль оголился. Пламя прыгнуло, распушив над собой щедрый хвост копоти. Комната захлебнулась в желтом подрагивающем свете. И мокрые стекла заморгали ярким светом, как море в ясный солнечный день.

Клавдия Ивановна решительно загасила свечу.

За окном все еще лил дождь, но не такой жестокий, как прежде. Нащупав лозу глицинии, Клавдия Ивановна поднялась на подоконник. Села. Торопливо разулась. Крепко схватила руками лозу. И повисла над окном. Как ей помнилось, карниз находился сантиметрах в шестидесяти под окном. Нога коснулась его. Клавдия Ивановна осторожно двинулась по карнизу, держась за глицинию. Добравшись до колонны, обхватила ее, холодную, мокрую, и, вспомнив детство, когда она, как кошка, могла лазать по деревьям, спустилась вниз.

Она давно отвыкла ходить босиком и, когда, миновав мягкую клумбу, вышла на залитую водой дорожку, почувствовала, как остры камни. И пожалела, что не спрятала туфли под плащ.

Забор вокруг дачи был плотным и высоким. Клавдия Ивановна подумала, что надо идти к берегу, как договорились они с Кравцом. Разумеется, берег охранялся. Но взрыв дачи, который должен произойти с минуты на минуту, непременно отвлек бы часовых. Это позволило бы ей добраться до оврага, где ее ожидает Кравец с конями.

Она не пошла мимо парадного входа, а обогнула дачу с северо-восточной стороны. И никто не остановил ее. Она оказалась на аллее, упирающейся в берег. Выйдя на аллею, Клавдия Ивановна почувствовала, что надо бежать, что только метров за сто от дачи можно считать себя в безопасности. А за сто метров было уже море, совершенно невидимое из-за дождя и темноты.

Клавдия Ивановна побежала. Аллея была асфальтированная, и бежать босиком по ней уже можно было быстро. Вода бурлила, скатываясь к берегу. И Клавдия Ивановна, поднимая брызги, бежала, точно по ручью.

Если, конечно, здесь вдоль аллеи и стояли часовые, то в такую погоду ничего услышать, ничего увидеть они не могли...

Вокруг все озарилось белым светом. До жути коротким, неживым.

«Все! — мелькнула мысль. — Взрыв!»

Но тишина, последовавшая за вспышкой, объяснила: молния. Только молния!

— Стой! — закричал кто-то рядом. Закричал истошно, перепуганно. — Стой!

Значит, ее увидели при вспышке.

— Стой!

Она не остановилась. Она поняла, в нее стреляют. Вобрав голову в плечи, она побежала быстрее. А пули сжигали темноту. И дождь. И кипарисы. Потом вновь была вспышка. Но не такая желтая, как молния. Наоборот, она была кирпичного цвета. И грохот при ней казался неотделимым, как берег от моря.

Перепелка остановилась. Дача на ее глазах поднималась в небо. Теплая волна взрыва катилась по аллее, разгоняя дождь.

«Надо упасть, — подумала Перепелка. — Надо упасть». Но не успела это сделать. Что-то толкнуло ее в грудь. Вначале тупо и не больно, будто палкой. Однако палка оказалась горячей, не палка, а раскаленный прут. Перепелка приложила ладонь к тому месту на груди, где жгло.

Догадалась...

Догадалась. Кровь... Было удивительно. Почему она не падает, почему не кружится голова. Она повернулась и побежала вперед. А море тоже бежало, ей навстречу. Бежало, бежало... Синее и яркое, точно днем...

23. На берегу

Фелюга появилась на закате. Ее паруса целовало солнце. И они казались позолоченными. Голубые разводы неба были под цвет воде, тоже голубой в середине моря, а возле берега вода густела зеленью. У горизонта переливалась малиновыми разводами.

Костя посмотрел на море. И сказал Кравцу:

— Это мой брат, Захарий.

Фелюга легко скользила по зеленоватой морской воде. Волна не била, а лишь шлепала ее левый фальшборт. И трисель на гафеле — косой четырехугольный парус — выгибался от дружного попутного ветра и был похож на большого белого лебедя. Снасти стоячего такелажа, которым крепились мачты, фокс-стеньги, грот-стеньги, косыми, пересекающимися тенями ложились на палубу и на воду.

— Захарий ждет сигнала, — пояснил Костя.

За рекой сразу начинался лес. Он рос на полосе между берегом и горой, которая была относительно ровной и широкой. Матерые деревья каштанов и ореха теснились здесь вперемешку со стволами дуба, ясеня, клена, акации...

Когда вошли в лес, Костя сказал Кравцу:

— Я пойду вперед.

— Думаешь, так лучше?

Загорелое лицо грека вдруг стало непроницаемым. Морщинки собрались над переносицей да так и застыли. Глядя прямо перед собой на темные изломанные стволы деревьев, Костя твердо сказал:

— В меня он стрелять не станет.

— Хорошо. Я приду потом.

— Ты приди минут через десять.

— Хорошо, — согласился Кравец, — я так и сделаю.

Грек ушел по тропинке, которая пролегала между жестким, коротким кустарником.

Кравец замедлил шаг. Вынул пистолет...

Ветер не продувал лес. И запахи коры, листьев были тут крепкими, постоянными. Кравцу казалось, что они пахнут лекарствами, и особенно йодом, как комната грека Кости, где лежала теперь раненая Перепелка.

Вчера вечером Кравец терпеливо ожидал ее в овраге, узкое дно которого оказалось захваченным холодным, стремительным потоком. Вода гудела, ворочала камни. Кони вздрагивали, ржали испуганно...

Ему посчастливилось услышать выстрелы. Вернее, увидеть. Это после он догадался, что тонущие в реве моря и шуме дождя звуки, похожие на треск сухой палки, есть не что иное, как выстрелы. Он вывел коней из оврага. Привязал их к ясеню, который приметил раньше, накануне. Вынув пистолет, пошел вдоль берега к даче. Именно тогда и раздался взрыв. Крыша дачи вдруг высветилась. Поднялась чуть-чуть, точно крышка над закипающей кастрюлей. Потом стремительно стала расширяться огнем, копотью, балками, железом, досками. Стены осели. И рухнули...

Вот тогда метрах в тридцати от себя, на аллее, Кравец увидел сутулую женскую фигуру. И понял, что это Перепелка.

Налетев на старую рыбацкую сеть, провисшую на покосившемся сушиле, он запутался в ней. Выбирался, чертыхаясь. Судя по времени Перепелка должна была уже выйти на это место. Но никто не пробегал берегом, совершенно точно.

Овраг, в котором назначили встречу, находился слева от дачи. И Перепелка должна была бежать берегом сюда, в сторону поселка Лазаревский. Никаких видимых причин, мешавших ей двигаться влево, Кравец не находил. За исключением... За исключением того, что в Перепелку стреляли.

Пригнувшись как можно ниже, Кравец широкими прыжками бросился в глухую ночь, туда, где темнела аллея. Прибрежная галька, крупная и мелкая, блестела жалко, тускло, проваливаясь под сапогами неслышно. Зато море горланило вовсю. Волны шли высокие, частые, с длинными пенистыми гребнями. Гребни эти белели, как клочки тумана, то пропадая, то появляясь вновь.

Сверкнула молния. Сверкнула на долю секунды. Но и этой доли было достаточно, чтобы Кравец увидел Перепелку, лежащую поперек аллеи...

Спасибо, кони были рядом.

Кравец понимал, что Перепелка еще жива, что она ранена, но ничего другого, как положить ее поперек седла, он не мог сделать...

Фелюга приближалась. Кравец сразу увидел ее, как только вышел из леса. Еще он увидел Долинского и грека Костю у самой кромки воды, поигрывающей редкими, веселыми волнами.

— Кто это? — повернувшись на звуки шагов, спросил Долинский.

— Мой человек, — равнодушно пояснил Костя.

Но скорее всего, ответ грека не удовлетворил Долинского, скорее всего, у него была профессиональная память на лица. Потому что взгляд контрразведчика цепко задержался на Кравце. И Кравец понял, что он узнан.

Кравцу удалось раньше выхватить пистолет. Однако резким движением Долинский схватил Костю за шиворот рубахи и прикрылся им, как щитом. Грек рванулся, оставив в руке рыжебородого большую часть рубахи. Упал. Галька зашуршала под его телом. И Долинский направил ствол пистолета на Костю, хотя это было тактически неграмотно и диктовалось лишь злостью.

Кравцу нужно было пробежать еще метров пятнадцать, чтобы достигнуть Долинского и защитить Костю. Он понял, что не успеет. И выстрелил....

Долинский опрокинулся на спину. Волны теперь лизали его лицо и бороду, которая, смоченная водой, утратила пышность и стала жидковатой, похожей на водоросли. Над морем гуляли чайки. Они были белыми, легкими. Выстрел не вспугнул птиц, и они по-прежнему свободно парили в воздухе, и стремительно падали, и взмывали вверх. Волны глядели на птиц, и вздохи их были полны зависти.

Стряхивая с одежды мокрую мелкую гальку, Костя произнес:

— Отвоевался.

Ящики с коллекцией лежали чуть в стороне, прикрытые сломанными ветками. Долинский, видимо, торопился. Крышка на одном не была заколочена плотно. Держалась только на двух гвоздях. Приподняв ее, Костя сразу узнал завернутые в рогожу иконы и картины, которые еще совсем недавно он прятал в печь профессора Сковородникова.

— Все здесь? — спросил Кравец.

— Похоже, что все, — наклонившись, сказал Костя. — Точно ответить может только профессор.

24. Подарок

— Этот человек, профессор, — сказал Костя, кивнув на Кравца, — покарал Долинского. Он вернул вам иконы.

Профессор Сковородников чуть приподнялся в кресле, будто попытался заглянуть в ящики сквозь крышки, потом вдруг обмяк и откинулся назад.

— Вам плохо? — спросил Кравец. — Воды бы...

Однако Михаил Михайлович сделал знак рукой, что все хорошо, что ему ничего не нужно.

— Иконы опять спрятать в печь?

Терраса теперь не была идеально чистой, как обычно. Следы грязи и беспорядка — результат обыска — виднелись повсюду.

— Иконы не надо прятать в печь, Костя, — сказал профессор. Потом он посмотрел на Кравца и спросил: — Кто вы такой, молодой человек?

— Кравец.

— Уж не красный ли вы?

— Угадали.

— Разве красные пришли в Лазаревский?

— Скоро придут.

— Вы авангард?

— Я разведчик.

— Вот как... — старик пошамкал губами. — У меня к вам просьба, господин разведчик...

— Товарищ, — поправил Костя.

— Виноват... Товарищ разведчик. Какое у вас образование?

— Я учитель земской школы, не преподававший в школе ни одного дня.

— Ваши родители пролетарии?

— Мой отец — переплетный мастер.

— Иконы, которые вы спасли, — произведения древнерусского искусства... Сохраните их. А потом передайте в дар народу.

— Через день, другой вы сможете это сделать сами.

— Сегодня в два часа пополудни скончалась моя жена Агафена Егоровна. У меня нет уверенности, что я намного переживу ее.

— Это пройдет, — сказал Кравец. — Вы человек мужественный.

Сковородников горестно усмехнулся. Его сухое невыбритое лицо вдруг напряглось. И синие прожилки набухли у висков и на щеках тоже. Подняв высоко подбородок, он сказал:

— Нет, товарищ молодой большевик. Мужество не абстрактное понятие. Оно весьма и весьма конкретно... Я никогда не мог быть до конца мужественным, потому что считал жизнь неотрежиссированным спектаклем, предпочитая оставаться пассивным зрителем. Увы, сегодня я об этом сожалею, но я мог и не дожить до сегодняшнего дня. И тогда бы умер, находясь в плену собственных заблуждений. Вы меня поняли?

— Да, — ответил Кравец.

— Повторяю свою просьбу, — Сковородников говорил хрипло, кажется выбиваясь из последних сил. — Передайте мою коллекцию в дар народу России.

— Я сделаю это, профессор.

Вместо эпилога

Голубеграмма:

«Кравец — Перепелке»

«Многоуважаемая Клавдия Ивановна!

Сегодня наши войска освободили Сочи. В этот радостный день очень сожалею, что рядом нет Вас, славного боевого друга. Вы такая смелая, чистая и красивая. Я всегда думаю о Вас. Это правда. Желаю скорейшего выздоровления. Верю, этот голубь прилетит к Вам.

29 апреля 1920 года.

Голубеграмма:

«Перепелка — Кравцу»

«Милый Кравец!

А Вы, оказывается, лирик...

Голубь нашел меня. И я была очень тронута Вашей запиской. Тронута не от того, что Вы так щедры на комплименты, а из-за этой выдумки с голубем, которая прежде всего показывает, что я не поняла Вас, не угадала Ваших лучших качеств. Я всегда была черствой по натуре. И не отвечала тем хорошим эпитетам, которыми Вы меня наделили.

Товарищи рассказывали, что своим спасением я обязана Вам. Сердечное спасибо, дорогой мой. Верю, что в Вашей жизни еще будет много хорошего. Будет и славная девушка, достойная Вас.

5 мая 1920 года.

«Разведотдел 9-й армии, тов. Каирову М. И.

Р а п о р т

Считаю своим партийным долгом доложить следующее.

Посланная в тыл к белым с целью внедрения и последующей эвакуации в Крым, я, Карасева Клавдия Ивановна, не проявила смекалки, находчивости, не смогла установить связь с армией. В результате чего не использовала возможности, которые предоставляло мне положение подруги капитана контрразведки.

Я никак не заслуживаю благодарности, объявленной мне приказом по армии. Прошу разобрать сообщенный мною факт. И принять решение.

И еще прошу Вас сегодня, когда в стране объявлено военное положение с мобилизацией коммунистов, ходатайствовать о направлении меня на борьбу с белополяками.

Обещаю оправдать доверие Революции.

12 мая 1920 года. Туапсе.

«Уважаемая Клавдия Ивановна!

Приказ по армии, объявляющий Вам благодарность, отменять не считаю нужным.

Операция по уничтожению диверсионно-террористической группы в составе 42 человек, осуществленная Вами совместно с товарищами, является безусловно героическим поступком. И должна быть достойно оценена.

Да, действительно, отправляя Вас в тыл к белым, мы имели в виду далеко идущие цели. К сожалению, не все задумки сбываются полностью. Так было всегда. Так, наверное, и будет...

Но сколько бы мал ни был личный успех каждого в борьбе за дело Революции, он кирпичиком ложится в общее здание нашей победы. Здание большое и прочное.

Мы приперли белых к границам меньшевистской Грузии. Это хорошо, это здорово.

Поправляйтесь быстрее. И уверяю, у Вас еще будет возможность отличиться во имя нашей славной Родины!

13 мая 1920 года.

«Разведотдел 9-й армии, тов. Каирову М. И.

Р а п о р т

Посланный Вами в тыл белых, я проявил слабость духа и влюбился в свою напарницу К. И. Карасеву (по кличке Перепелка). Прошу Вас больше никогда не посылать меня на важные задания с женщинами. И прошу направить на фронт бить белополяков.

14 мая 1920 г. г. Сочи.

Из служебной записки командарму 9.

«...Считаю целесообразным направить в распоряжение разведотдела 14-й армии Юго-Западного фронта тт. Кравца Д. П. и Карасеву К. И. для дальнейшего прохождения службы.

14 мая 1920 года.

#img_9.jpg

1

Мы ждали его... Рано или поздно он должен был вновь появиться.

Обычная суета на большом аэродроме. Кто-то торопится к трапу, кто-то проходит таможенный досмотр. Провожающие, ожидающие, встречающие... Диктор объявляет о прибытии лайнера, которого ждем и мы. Самолет международной авиатрассы подруливает к назначенному ему месту, и вот по трапу спускаются на летное поле пассажиры.

Вот он! Он идет, перекинув плащ через левую руку. В руках у него модный кожаный портфель, на голове шляпа, он в сером летнем костюме.

Жарко. Он снимает шляпу и вытирает белоснежным платком пот со лба. Житейский, бытовой жест. Но так ли это? Мы знаем, что у этого человека отработан каждый жест, а не только каждое движение.

Я посмотрел на своих товарищей. Они тоже обратили внимание на его манипуляции со шляпой и платком. Ищут, кому он подал знак. Неужели его встречает кто-то из тех, кому он неизвестен в лицо? Но это, конечно, только первое возможное объяснение его жеста. За этим может скрываться и что-то другое. Так, он может подать знак тревоги или, напротив, известить, что все благополучно, что он спокоен, что все развивается по заранее намеченной и обусловленной до мельчайших деталей схеме.

Одного из встречающих мы заметили несколько ранее. Он приехал минут за двадцать до приземления лайнера. Это Нейхольд, корреспондент одной из буржуазных газет.

Нейхольд — молодой человек, ему лет тридцать. В своих корреспонденциях он сдержан, демонстрирует объективность, проходит мимо скандальных сенсаций. Но вот уже несколько лет он работает на этого господина или на тех, кто посылает этого господина к нам в гости. Значительный приработок к гонорарам в газете? А может быть, журналистская деятельность всего лишь прикрытие?

Нейхольд одет небрежно, с какой-то даже нарочитой небрежностью. Что-то похожее на полуспортивный костюм: изрядно потертые джинсы, сандалеты, замшевая курточка.

Черные волосы заброшены назад. Нос горбинкой отличает европейца-южанина. Он смугл, но смугл от загара, который с первыми же жаркими лучами легко затягивает его кожу.

Последний раз мы видели Сальге пять лет назад. Он уже немолод. В этом возрасте смена лет не оставляет заметных следов. Он поседел, углубились морщинки у глаз. Но держится он все так же прямо, лишь едва заметно приопустились плечи.

Его можно принять за коммивояжера. Интересно, какими он на этот раз запасся документами? Он предпочел легальный, открытый въезд в страну. Но это совсем не означало, что вот сейчас, немедленно, он не попытается нырнуть в бездну и исчезнуть с наших глаз.

В прошлый раз он решался делать далекие поездки.

Итак, он снял шляпу, вытер белым платком пот со лба...

Нейхольд, перекидывая из одного угла рта в другой сигарету, бесстрастно смотрел на приближавшихся пассажиров. Жест приезжего не вызвал у него никаких эмоций. И все же!

В общем круговороте, в вокзальном хаосе мы уловили наметившееся целеустремленное движение человека. Это — шофер такси. На голове у него форменная кепочка. Сравнительно молодой, лет двадцати пяти. Он лениво двинулся сквозь хаотический поток. Шел не торопясь, небрежно, полы пиджака нараспашку, в зубах сигарета. Он шел, имея цель, как бы пронизывая хаос насквозь...

Остановился у киоска с сигаретами, прошелся вдоль книжного прилавка, подбросил в руке связку ключей. Профессиональный жест шофера. Через минуту он оказался за рулем в такси. К нему подходили пассажиры и тут же отходили. Он отказывался ехать...

На привокзальной площади — интересующий нас господин. Поглядывая поверх снующих пассажиров, он направился к машине, где сидел за рулем тот самый таксист. Сел в машину. Такси медленно тронулось, пристроилось к веренице других машин на выезде со стоянки.

В какой-то степени эта комбинация вносила поправки в подготовленную нами встречу. Он сел к «своему». Это усложняло наблюдение, требовало особой осторожности. Но мы его ждали — стало быть, готовились и к неожиданностям.

Мы знали, что некто Сальге приехал туристом. Через несколько минут мне доложили, что на этот раз Сальге приехал под Именем Иоахима Пайпера, что господину Пайперу забронирован номер в гостинице «Украина».

Все развивалось по классической схеме. Мы знали, что он приехал, установили, под каким именем, знали, куда он проследует с аэродрома. Но с этим господином требовалась удвоенная осторожность.

Его надо было встречать в пунктах его назначения, а не сопровождать, не идти за ним следом.

А Нейхольд все еще кого-то ждал на аэродроме. Не понадобилась же ему в его журналистских целях затянувшаяся прогулка на аэровокзале. Нет, случайной эта прогулка быть не могла. Нейхольд присутствовал на аэровокзале, когда прибыл Сальге, как когда-то Сальге провожал его, Нейхольда, в Париж, наблюдая за его посадкой в самолет со стороны...

2

Не так все начиналось пять лет назад...

Поздним вечером в городское отделение милиции небольшого подмосковного городка явилась Клавдия Ивановна Шкаликова — пожилая женщина, местная жительница. Она всех знала в городе и ее все знали. Тихий, небольшой городишко, заглубленный в лесные массивы, которые можно считать предплечьем Брянских лесов. В городке — швейная фабрика, вот и вся его промышленность. В пригородах — пионерские лагеря. Колхозная земля начинается сразу же за городской чертой.

Она вошла к дежурному по отделению милиции в двенадцатом часу ночи. Старшина дремал, уронив голову на стол. Происшествия, когда требовалось бы вмешательство милиции, в городке были редки.

Он проснулся от стука входной двери, поднял голову и протер глаза. Шкаликова... Он сразу узнал ее. Она жила на соседней улице. Ее плотная, полнеющая фигура, ее круглое лицо с доброй улыбкой примелькалось ему в городе. Сейчас она была явно не в себе. У нее подрагивали губы, а в глазах стояли слезы.

Она подошла к барьеру и тихо сказала:

— Сынок! Ты уж извиняй меня! Где Иван Иванович?

— Начальник? — переспросил старшина. — Спит он... Отдыхает!

Сон ушел. Старшина подтянулся, сообразив, что не на огонек зашла Шкаликова в милицию.

— Что случилось?

Шкаликова наклонилась было ближе, но, с сомнением оглядев старшину, отодвинулась.

— Нет, сынок... — ответила она как бы самой себе. — Иван Иванович мне нужен...

— Какая срочность? Приходите, Клавдия Ивановна, утром...

Шкаликова рассказывала потом, что уже было и собралась все отложить до утра. Она уже было и к двери пошла, но вернулась.

— Нельзя утром... Буди начальника!

В голосе ее послышалось что-то такое, отчего старшина сдался.

Старшина поднял телефонную трубку...

Это произошло недавно, полчаса назад... Ее дочка, Леночка, сидела у открытого окна и читала.

Кто-то постучал снаружи пальцами о подоконник. В саду было темно. На свет из окна вышел незнакомый человек.

— Дочка! Разбуди отца!

Здесь Шкаликова проснулась, услышав сквозь сон мужской голос.

— Кого? — удивленно воскликнула девочка. Удивиться было чему. Прошло пятнадцать лет без малого, как ее отец утонул. Кто из близких не знал этого?

— Отца позови! — повторил незнакомец. И уже нетерпение слышалось в его голосе.

Шкаликова встала, накинула платье. Разговор у окна продолжался.

— Дома отец-то? — продолжал незнакомец.

— Мама! Мама! — позвала Леночка. — Тут папу спрашивают...

— Отец-то где? — опять послышался голос незнакомца.

— Он умер... И давно... Пятнадцать лет прошло, как умер...

Шкаликова вышла в комнату. Она успела увидеть смуглое лицо, приметила даже раздражение в лице незнакомца... И все исчезло. Шорох за стеной, тишина. Шкаликова быстро подошла к окну. Из сада к подоконнику тянулись ветви старой яблони. Тут же стеной стояла гряда густых вишневых деревьев. Сквозь них ничего не было видно. Словно бы под окном никто и не стучался.

— Кто здесь был? — спросила Шкаликова у дочери.

— Не знаю... Какой-то человек... Я боюсь, мама! Кто это был?

Руки у дочери дрожали.

— Я боюсь, мама! Почему он не знал, что папка умер? Почему? Кто он такой?

Шкаликова погасила огонь, закрыла окно. Приказав Леночке спать, торопливо оделась и задами, огородами вышла к милиции.

— Почему он не знал, что мой муж умер? — приступила она к Ивану Ивановичу, когда он пришел в отделение.

Иван Иванович был старым оперативным работником. Именно оперативная работа приучила его не отмахиваться от трудноуловимых, невыраженных впечатлений. Худой, немного уже сгорбленный, но собранный как пружина человек, он сумел уцепиться за почти неуловимое в рассказе Шкаликовой. Ответил как бы успокаивая ее, чтобы еще больше обострить ее чувства.

— Что же тут удивительного, Клавдия Ивановна? Разве все должны знать, что ваш муж умер? Были же товарищи, друзья...

— Ни друзей, ни товарищей у него не было...

— Так уж вы всех и должны помнить. Может быть, какой-нибудь фронтовой товарищ вспомнил?

— Это с того света надо товарищу явиться, чтобы не знать.

— Может быть, где воевали вместе?

— Может быть... — с немалой вдруг долей иронии согласилась Шкаликова. — Всю войну мой муж в плену был!

Иван Иванович ничего сразу не ответил. Пока еще очень смутно? но все же вырисовывалось объяснение ночного визита. Вместе были в плену. Шкаликов прошел комиссию, преступлений против Родины в плену не совершил. А этот незнакомец мог быть и связан преступлениями с захватчиками, мог он отбывать и наказание. Вышел... Прошли годы. Решил повидаться с сотоварищем по плену. Но осторожен, всего боится... Чего же ему бояться? В городок приехал повидать товарища, товарищ умер. Час поздний... Повернулся и ушел. С женой товарища не захотел увидеться. Почему?

Шкаликов умер задолго до того, как Иван Иванович пришел работать в городок. В ту ночную встречу Иван Иванович был совершенно неподготовлен для разговора. Он посмотрел на часы. Еще не отошел из городка ночной автобус последнего рейса. Он приказал ночному патрулю проехать к автобусной остановке, задержать незнакомца со смуглым лицом и выяснить его личность.

А со Шкаликовой продолжал в раздумчивом ритме разговор.

— Вы думаете, Клавдия Ивановна, что это кто-то из знакомых его по плену?

— Только по плену и были у него знакомые. Он бежал из плена. Сам мне рассказывал.

Вот еще объяснение. Может быть, кто-то из бежавших с ним из плена. Но тогда стеснительность этого человека тем более необъяснима.

Иван Иванович попытался сопоставить все во времени и задал всего лишь уточняющий вопрос:

— Когда умер ваш муж?

И вдруг ошеломляющий ответ:

— Он не умер... Он жив!

— Сбежал, что ли? К другой ушел?

— Утонул... На льду около полыньи нашли его телогрейку... А на самом деле не умер он... И к другой не уходил!

Несколько позже Шкаликова при мне повторила свой рассказ. Мешались в этом рассказе вещи вполне понятные и вещи, заставляющие задуматься...

— Получила я открытку — пропал без вести... — рассказывала Шкаликова. — Не похоронная! А что это означает: пропал без вести? Где он? Какое ему лихо? Слезы душат! Долгие ночи все о нем думаю. Из-под венца на войну ушел... А тут эвакуация. Отступ в Сибирь... Мыкалась одна, как могла. Первенький наш глотошную в дороге схватил. Умер... Войне кончаться — явился...

Разговор шел дома у Шкаликовой. Иван Иванович подправлял ее, возвращая к той форме рассказа, в которой она ему все выложила.

— Да ты не волнуйся, Клавдия Ивановна, — урезонивал он ее. — Не торопись!

— Явился! — продолжала она, стараясь не потерять нити рассказа. Чувствовалось, что вот-вот слезы подступят у нее к глазам. — Только гляжу, порченый он! Ночью проснется, закричит... Зубами скрипит. В плену всю дорогу...

— Плен дело не шутейное! — поддержал Иван Иванович.

— Боялся он! — объясняла Шкаликова.

Вот она, точка, вот те два слова, которые привели начальника отделения милиции к нам, в Комитет государственной безопасности. Ему она толком ничего не объяснила. Я тут же спросил ее:

— Кого он боялся?

Шкаликова вздохнула и не ответила. Задумалась.

— Рассказывай, рассказывай! — подбадривал ее Иван Иванович. — Нам все нужно знать, чтобы разобраться!

— Как ночь, под кровать топор ложит... — продолжала Шкаликова. — На стенку ружье вешал, чтобы сразу рукой дотянуться. На окна глухие ставни поделал. У нас их сроду не было. Он закрывал ставни изнутри и снаружи. Запрется кругом, тусклую лампочку зажжет, ложится, а не спит... Лежит с открытыми глазами. Или всю ночь ходит и ходит... Собака залает — одна рука к ружью, другая — за топор... Успокаивала я его... Допытывалась. Сергей, говорю, ежели в чем виноват, пойди повинись... А он посмотрит на меня чудными глазами и молчит...

— Ждал он кого-то! — подсказал Иван Иванович.

Я смотрел на Шкаликову. Ответ мне ее был известен со слов Ивана Ивановича. Ответ этот тоже был всего-навсего намеком.

— Ночи долги... Сама ведь тоже не сплю... Как-то ночью совсем измаялась. Спрашиваю, кого ты ждешь? А он вдруг говорит: если бы знал, кто придет, встретил бы... И топор взял бы!

Иван Иванович многозначительно посмотрел на меня поверх ее головы. Понятно? Понятно, кого топором встречают?

Но сам Шкаликов, сам он кто же таков?

Работал он, как из плена пришел, на тихих, незаметных работах. Служил в бухгалтерии лесхоза контролером, ушел обходчиком леса, потом ночным сторожем на складе. Вернулся он с войны еще молодым человеком. Почему же ему не захотелось попытать себя на деле более значительном и интересном? И не пил... Трезво жил.

Шкаликова заканчивала:

— А как дочь родилась — успокоился. Радовался он ей! А тут и исчез...

Иван Иванович тогда успокоил женщину, отправил домой и связался с нами. Свое обращение в Комитет государственной безопасности он обосновал тем, что ночной визит был явно связан с пребыванием Шкаликова в плену. Он считал необходимым найти Шкаликова, посмотреть его дело.

Поинтересовался он и как живет Шкаликова. И вдруг открылось: каждый месяц аккуратнейшим образом шли к ней денежные переводы из разных городов и поселков. Всегда одна и та же сумма. Смутило нас, что переводы шли от разных лиц. Я сейчас же дал указание нашим товарищам изучить географию переводов, чтобы уловить хоть какую-нибудь связь между ними, сам же поехал со своим помощником Василием Михайловичем Снетковым к Шкаликовой.

Со Снетковым мы работаем уже несколько лет. Он пришел в Комитет государственной безопасности со студенческой скамьи из юридического института.

Снетков был с виду мягким и тихим человеком. Сильные очки искажали его глаза, укрупняя их; когда он снимал очки, выражение его лица становилось беспомощным. Он очень скупо и даже серо рассказал о себе. Могло показаться, что это скучный человек, но и под очками, и без очков глаза его говорили о многом. О широте души, о мягкости. Светился в них и юмор. Он чем-то напоминал ученого-историка. Такие сидят в библиотеках часами над фолиантами, делая удивительные открытия и там, где, казалось бы, уже открыть ничего невозможно.

С тех пор много воды утекло. Я имел случай убедиться, что Василий Снетков не только способен вникнуть в самые запутанные дела, но что он и беспредельно смел.

Он присутствовал при нашей первой встрече с начальником отдела милиции. Выслушал его рассказ. Я спросил его, как он относится к этой истории.

— Топор, ружье, ставни... Это интересно! Не от милиции и не от нас он собирался отбиваться топором... Послушайте, Никита Алексеевич! Интересное это дело! Разрешите, я поеду...

Поехали мы вместе. Прежде чем войти в дом к Шкаликовой, мы с Василием подошли к окну. Заглянули внутрь комнаты. Интересная деталь: в окно была видна задняя стена. На стене, как это обычно бывает в деревенских избах или вот в таких домиках в небольших городках, развешено множество семейных фотографий. Висел портрет молодых: Шкаликов в солдатской гимнастерке и его жена. Несколько послевоенных фотографий Шкаликова. Заглянув в окно, ночной посетитель мог увидеть все эти фотографии. Они могли подтвердить ему, что он пришел по адресу.

Мне в общем были понятны мотивы, которые привели Шкаликову в милицию. Но мне хотелось, чтобы она сама это объяснила. Когда я спросил, что ее заставило обратиться в милицию, Шкаликова задумалась. Я уточнил вопрос:

— Для себя вы никакой беды не ждали?

— Для себя? — спросила она в удивлении. Но тут же удивление прошло. Она задумалась. — Для себя? — переспросила она. — Нет! Для себя не ждала! Бабье чутье подсказало, что вот он, тот самый, кого боялся Сергей, для чего ружье и топор под рукой держал...

Я слушал и думал, как спросить о переводах? О них она ничего не сказала в милиции. Сказала, что муж жив, но где он — не знает...

— Скажите, Клавдия Ивановна, — спросил я как бы между прочим. — Когда вы получили последний денежный перевод от мужа?

— На днях! — ответила она без тени удивления.

— Алименты по договоренности?

Она оставалась по-прежнему спокойной, как спокоен человек, ничего не утаивающий.

— Ни о чем я с ним не договаривалась... Исчез — и все... Утонул... Так я и считала, что утонул...

— Когда вы догадались, что переводы идут от него?

— Чего же гадать? Кто же еще пошлет? Кому нужно? Думала поначалу, что другую нашел... Другую нашел — деньги не посылал бы!

— Вы его искали?

— Зачем? Что с ним делать, если жизнь ему с нами занедужилась?.. Дочь поднять он мне помог. Спасибо ему и на этом. Подросла вот. Да какие у него заработки? Таится от всех, боится всего...

— Что его заставило уйти? — не выдержал Василий, Не хватало ему, видимо, какой-то последней точки в психологическом рисунке Шкаликовой.

— Намек он мне давал... Оттуда должны прийти... С пленом это связано! Что у них там вышло, не знаю... Только говорил: придут — мне один конец. Или руки на себя наложить, или топором встретить!

— За мужа испугались? — не выпускал ее Василий.

— За него...

— Вы не сказали гостю, что ваш муж жив?

— Никто этого не знает... Я только вам открылась...

Итак, Шкаликов боялся, что к нему явятся «оттуда». «Оттуда» — это уже не только из прошлого. Он не хотел этой встречи. Стало быть, эта встреча была для него страшна. Или топором встречать того, кто придет, или руки на себя наложить... Это не ссора! Это... Решили немедленно искать Шкаликова.

3

Почему исчез Шкаликов, что заставило его скрываться от семьи? Никаких сомнений, что он любит дочь. Неужели он так ни разу и не повидал ее? А если и повидал, то никто об этом и не догадывался...

Он скрылся после того, как родилась дочь. Это единственная внешняя примета. Подняло его с места что-то очень серьезное.

Само по себе исчезновение Шкаликова не побудило бы нас взяться за это дело, и переводы со сложной географией мало еще о чем говорили. Такого рода истории нам были известны. Главное — это намек Шкаликовой, что он ждал кого-то «оттуда». «Оттуда» мог появиться экземпляр, интересный и для нас.

Мы послали наших специалистов к дочери Шкаликовой. Ей пятнадцать лет, вполне сознательный возраст... Она была единственной, кто видел в лицо незнакомца. Надо было составить словесный портрет. Девочка вдруг предложила:

— Я его могу нарисовать.

Оказалось, что она отлично рисует.

Попросили ее дать и словесный портрет. В результате мы имели хотя бы некоторый намек на его внешний облик. Это уже большое дело. И оно сыграло свою роль.

Мог ли кто-нибудь еще знать, что Шкаликов жив? Мог ли этот незнакомец искать Шкаликова через других лиц?

Подняли архивы. След, как это ни было удивительно, все же нашелся. Что побудило старшего лейтенанта Колобкова из особого отдела 39-й гвардейской стрелковой дивизии оставить это дело в архиве, не знаю. Старший лейтенант Колобков погиб смертью храбрых при штурме польского города Познани, превращенного в годы войны фашистами в крепость и опорный пункт узла обороны на подступах к границам Германии.

Именно там, на подступах к Познани, группа Шкаликова вышла к нашим войскам. В протоколе допроса она так и именовалась: «группа Шкаликова». Наименование громкое. Их было всего четверо. Шкаликов Сергей Николаевич, рядовой до пленения, год рождения 1920-й. В плен был взят, как он сам показывал, после ранения осенью сорок первого года. Установить, попал ли Шкаликов в плен, будучи раненым, или, поддавшись панике, он поднял руки, сейчас уже не представлялось возможным. Плен есть плен. Это глухое молчание, это небытие, это несчастье. Но независимо от всех оправдывающих обстоятельств, это и беда для тех, кто остался в строю. Их товарищи, их соотечественники не только страдали в лагерях, гибли и умирали, они иногда, хоть это бывало и редко, работали на врага. На тех, кто оставался в строю, ложилась тройная нагрузка.

Значился по материалам дела в группе Шкаликова некто Власьев Николай Павлович. В плен он попал на Северном Донце в августе 1943 года. Лейтенант, артиллерист, 8-я гвардейская армия. Может, здесь и лежит объяснение того, что Колобков, оперуполномоченный особого отдела 39-й дивизии, переслал дело в архив. 39-я гвардейская стрелковая дивизия входила в состав 8-й гвардейской. На Северном Донце в сорок третьем году, в августе, она перешла в наступление. Добровольно тогда в плен не сдавались. 8-я гвардейская — это бывшая 62-я армия, защищавшая Сталинград. Гвардейская, легендарная армия. В ее рядах сражались сталинградцы, они были ее цементирующим костяком. Нет, Власьев не мог сдаться в плен! В его показаниях значилось, что он был контужен снарядом немецкого танка. Так оно, конечно, и было.

Следующим в списке стоял Алексей Алексеевич Раскольцев. Год рождения 1922-й. В бои он вступил под Ярцевом и сразу же попал в плен. Опять же показание: взят в плен после тяжелого ранения. Младший лейтенант. Закончил ускоренные командирские курсы.

Подполковник Анатолий Иванович Голубев свое звание в лагере для военнопленных скрывал, выдал себя за шофера. В плен был взят в Белоруссии в июле месяце. В сорок первом году показал, что был взят на дороге немецкими танкистами.

Бежали из лагеря для военнопленных под Познанью...

Колобков тщательно записал рассказ о побеге всех четверых. Все в этих показаниях совпадало. Наиболее полным и интересным мне показался рассказ Голубева.

« Следователь. Скажите, как вы познакомились в лагере с Сергеем Николаевичем Шкаликовым?

Голубев. Совершенно случайно... Это было где-то перед Новым годом... Наступал год сорок пятый. Я всю войну провел в лагере для военнопленных неподалеку от Познани... Работал... Герой из меня не получился...

Следователь. Какого рода работы вы выполняли?

Голубев. Меня постигло страшное несчастье. Я не знаю, чем я могу смыть свой позор, чем я могу заслужить прощение моего народа. Я не решился застрелиться. Стрелять по танку из пистолета, как вы понимаете, бесполезно... Работал... Немцы оборудовали заново и перестраивали форты и крепость в Познани. Было много земляных работ... Лопатой работал. Землекоп.

Следователь. Вы показали в лагере, что по профессии вы шофер...

Голубев. Показал. Но это их не интересовало. Машину они мне не доверили.

Следователь. Итак, вы познакомились со Шкаликовым в канун Нового года...

Голубев. Не помню, какого это было числа. В это время наша авиация бомбила железнодорожные узлы, где скапливались немецкие войска. Из военнопленных создали несколько бригад для расчистки железнодорожных путей. Я попал в такую бригаду. В эту же бригаду был зачислен и Шкаликов. Я его ранее в нашем лагере не видел. В этой же бригаде оказались Власьев и Раскольцев. Они тоже были переведены из других лагерей.

Следователь. Что вам рассказывал о себе Шкаликов?

Голубев. Я ничего и никому не рассказывал о себе, не спрашивал и других. Правду у нас редко рассказывали. Так, что-нибудь из прошлой жизни. Из довоенной... О семье, о детях.

Следователь. Шкаликов рассказывал, как он попал в плен?

Голубев. Рассказывал... Был ранен. Попал в плен без сознания. Но это все так говорили: ранен, контужен... Проверить я не мог и не очень-то вникал в его рассказ...

Следователь. Но он был организатором побега... Вы должны были бы каким-то образом проникнуться к нему доверием.

Голубев. А если бы я ему не доверял? Что это изменило бы? Мы все были обречены. Все, кто имел какое-то отношение к строительству укреплений. Я доверял ситуации. А ситуация была удобна для побега. Это могло прийти в голову любому из нас. Шкаликов сообразил первым. А может быть, и не первым. Он первым рискнул заговорить об этом с товарищами. Мы расчищали железнодорожные пути на больших станциях. Все было в завалах: обрушенные здания, провалы в стенах. Вокруг лес... Мы знали, что в лесах нет немецких частей, что они сосредоточены в крепостных фортах. По слухам, в лесах действовали польские партизаны. Бригада десять человек. Сопровождает нас один автоматчик. Из инвалидной команды. Нам попался немец лет пятидесяти пяти. В очках. Равнодушный. По-моему, он всего боялся. Десять человек могут уйти от одного автоматчика, когда кругом пожары, руины, обвалы. Шкаликов предложил бежать. Двое должны были вырвать у немца автомат. Он мне предложил напасть на немца.

Следователь. Почему именно вам?

Голубев. Не знаю... Власьев присоединился к нам в самую последнюю минуту. Заранее с ним Шкаликов не сговаривался.

Следователь. Кто-нибудь собирался бежать с вами из вашей бригады?

Голубев. Собирались...

Следователь. Почему никто с вами больше не ушел? Вас ушло из десяти только четверо...

Голубев. На этот вопрос ответить невозможно... Почему мы раньше не пытались бежать? Куда бежать? В лес? А дальше? Начнут искать... К кому мы обратимся в чужой стране? Кто нас скроет?

Следователь. И вы все же бежали!

Голубев. Бежали... Нас могли выдать в первой же деревне. Нас не выдали.

Следователь. Вы скрывались на хуторе?

Голубев. В подвале у хозяйки. Молодая, красивая полька... Крестьянка. Она нас скрыла.

Следователь. Я прошу поподробней рассказать, как она вас скрыла.

Голубев. Я и Шкаликов напали на автоматчика. Старик. Шкаликов сбил у него с глаз очки, я вырвал автомат. Я застрелил его, чтобы не поднял шума. И побежали. Но не в лес... В лес сразу нельзя. Хватятся, с собаками найдут. Мы скрылись под обломками. Огляделись. Оказалось нас четверо... Я, Шкаликов, Раскольцев и Власьев.

Следователь. Что случилось с вашими товарищами?

Голубев. Мы слышали выстрелы...

Следователь. Мы имеем данные, что их тут же всех до одного расстреляли.

Голубев. Это мы могли предполагать... Но каждый из них мог бежать в ту минуту, так же как бежали и мы. Под обломками нас не нашли. Мы слышали собачий лай. Но в кирпичной пыли, на битом камне собаки не взяли следа. Ночью опять бомбили наши. Все, что удалось за день немцам расчистить, все было вновь разбито и разбросано. Ночью и следующий день мы сидели под обломками. В тог день немцы не выгоняли наших на работу. Ночью мы двинулись в лес. Шел мокрый снег пополам с дождем. Это удача. Собаки не берут след после дождя. Шли на запад. Там нам казалось надежнее. Вел Шкаликов. Он сказал, что у одного поляка разузнал дорогу к хуторам. Там мы надеялись выпросить какой-нибудь еды.

Следователь. Вам не говорил Шкаликов, у какого поляка он расспрашивал дорогу?

Голубев. Я не спрашивал... Мне было все равно. Поляков в лагере было много. Их тоже заставляли работать на укреплениях.

Следователь. Кто пошел на хутор?

Голубев. Шкаликов...

Следователь. Почему именно он? Он знал немецкий или польский язык?

Голубев. Немецкий язык знал у нас один Раскольцев. А что было делать с немецким языком? Мы шли к полякам.

Следователь. Но почему пошел на хутор именно Шкаликов? Он что, очень смелый человек?

Голубев. Наверное, не из трусливых! Мы его ждали в лесу. Если бы он на хуторе наткнулся на немцев, ему спасения не было бы! У нас оставались какие-то шансы. У меня был автомат.

Следователь. Герой ваш Шкаликов?

Голубев. В герои мы не годимся. Жизнь цепляется и за голый камень. Вы видели когда-нибудь березки, растущие на голом камне, на кирпичной стене? За что она держится, куда пускает корни? А? Он долго пропадал. Вернулся, сказал, что можно идти.

Следователь. Он объяснил вам, почему вас решила скрыть эта полька?

Голубев. Объяснил... Она считала, что скоро придет Красная Армия. Она спросила, кто с ним. Он рассказал. Поклялся, что кто-нибудь из четверых на ней женится, поможет поднять хозяйство...

Следователь. Вы с хозяйкой общались?

Голубев. Нет! Я все время сидел в подвале. К ней выходил по ночам Раскольцев. Он ей понравился... Молодой, холостой. Бойкий был он парень. Студент...»

Во всех показаниях Голубева меня заинтересовала одна фраза. Это ответ на вопрос следователя, смелый ли человек Шкаликов? Голубев ответил: «Наверное, не из трусливых». Он был вообще очень сдержан в своих оценках и, я сказал бы, даже скромен. В логике этого характера и его судьба. Он добился возвращения в строй. Сражался, после тяжелого ранения два года провел на госпитальной койке и умер в сорок седьмом году.

Стало быть, Шкаликов «не из трусливых». Что же с ним случилось, когда он вернулся домой? Не таким нам его обрисовала его собственная жена.

Из протокола допроса Шкаликова старшим лейтенантом Колобковым:

« Следователь. Расскажите, Шкаликов, как вы попали в плен?

Шкаликов. Попал, и все... Как и все тогда попадали. Меня ранило... А тут крики, минометы бьют... Окружение. Немецкие танки далеко сзади нас оказались.

Следователь. Решил, что Красной Армии конец?

Шкаликов. Про Красную Армию какой разговор? Про себя решил, что конец! Настает такая минута, гражданин начальник...

Следователь. Я не начальник!

Шкаликов. Извиняйте! Привычка лагерная, каждого начальником звать, кто без номера на спине.

Следователь. Куда был ранен?

Шкаликов. В плечо. Поглядите! Кровью после истекал, они подняли — и в колонну... Как в колонну попал, так и пошло... Никуда не отобьешься.

Следователь. В каких был лагерях?

Шкаликов. Во всяких... Все разве упомнишь? Далеко меня не загоняли. В Белоруссии, потом в Польше...

Следователь. Что делал в лагерях?

Шкаликов. Все, что и другие... Работал. Лес валил, дороги мостил, насыпи ремонтировал на железной дороге. В каменоломнях камни выбивал. Так и жили... Жрать-то надо было. Не работал бы — с голоду сдох. И без того кожа да кости остались... А тут подвернулось бежать... И нельзя было не бежать. Знали мы много. Крепости строили, подземные заводы. Все равно нас сничтожили бы...

Следователь. Группу возглавил?

Шкаликов. Чего же ее возглавлять? Сказал одному, другому. Вижу, не продадут, сами все смерти в глаза глядят. Не продали...»

Бойко отвечал, с налетом даже какой-то пренебрежительности к себе и к следователю. Так держат себя или люди, уверенные в своей правоте, или те, кто разыгрывал уверенность, которой нет.

4

Искали Шкаликова...

Сначала надо было найти, если она вообще имелась, закономерность в смене городов, откуда шли переводы.

С чего начинать? Ну конечно же выписали прежде всего все названия городов, станций, поселков, откуда шли переводы. Пестрая получалась картина. Складывалось впечатление, что Шкаликов только тем и занимался, что следы свои запутывал, все пятнадцать лет провел на колесах. Пятнадцать лет! В каждом году двенадцать месяцев. Сто восемьдесят раз он отправил переводы из разных мест. Перекидки были просто удивительны. Возьмем, к примеру, подряд любую серию. Идет денежный перевод из Волгограда. Это в январе. В феврале в тех же примерно числах перевод отправлен из Ташкента. В марте — из Баку, в апреле — из Егорьевска, в мае — из Новороссийска, в июне — из Москвы, а в июле — из Владивостока. В этом перечислении каких только городов не было.

Собрались у меня в отделе на совещание все, кто был включен в это дело.

О Василии Михайловиче Снеткове я уже говорил. Он включился в расследование и в поиски Шкаликова с первой минуты. Григорий Иванович Волоков, подполковник, обычно занимался у нас разработкой документов, изучением архивных материалов. Он поднял протоколы Колобкова, искал и другие документы. Это тоже немалая работа. Архивы разбросаны по стране, не сразу и определишь, что и в каком архиве искать. Подключил я опытного человека, майора Сретенцева. Он как раз и решал головоломку с переводами.

Попросил его доложить, как продвинулось дело. Сретенцев человек осторожный, преувеличивать свои успехи ему несвойственно.

— Закономерность пока не обнаружена! — коротко доложил он.

— Может быть, он проводником работает? — предположил я. — Рассмотрим хотя бы и это. Для чего умер Шкаликов, для чего он исчез?

Сретенцев усмехнулся.

— На этот вопрос ответ у нас есть... Умер он, чтобы скрыться.

— И понадежнее! Не так ли?

— Понадежнее...

— Проводник — это надежно?

Сретенцев не торопился с ответом. Вмешался Василий.

— Проводник все время в дороге и все время на людях. Встречи, встречи и встречи! Нет! В проводники не пойдет!

— Малая вероятность случайной встречи! — отпарировал Сретенцев.

— Человек, который скрывается, больше всего боится неожиданных встреч, вообще невероятностей преступник опасается больше, чем логических вероятностей...

— Шкаликов, я думаю, не знаком с такой системой взглядов. Он не профессиональный преступник! — заметил Волоков.

— Это как шестое чувство! — настаивал Василий. — Сначала преступник или задумавший вот так же скрыться человек продумывает всякие невероятные случайности... Иначе и преступлений не было бы! Логический ход событий ими упускается из виду. Ну копнись по-настоящему милиция в его смерти! Разве не установили бы, что он инсценировал свою смерть? Почему телогрейка появилась на льду? Под водой телогрейку снял? В ледяной воде-то! И еще даже из полыньи на лед положил! С переводами все запутал, а этакую мелочь не предусмотрел. Телогрейка шьется на ватной подкладке, она в воде так тяжела, что самому легче на кромку льда вылезть, чем ее выбросить! Не пойдет он проводником работать... Зачем ему ждать кого-то и откуда-то? Да какой-нибудь его знакомый поездом вдруг поедет, на станции на самой неожиданной окажется! Вот и конец всей его игре в прятки!

Сретенцев вздохнул.

— Я тоже на такой легкий ход не рассчитывал. Проводник — это железная дорога. Фотографии Шкаликова у нас есть... Разослали бы по управлениям кадров всех железных дорог, он и обнаружился бы! Не проводник он! Спрятался в глухой угол, сидит смирно.

— Хорошенькое смирно! Каждый месяц из разных городов весточку подает. Когда только успевает!

— Один человек этого сделать не может! — заключил Сретенцев.

— И два не могут! — заметил Волоков.

— Как сообщаются между собой все точки отправления? — спросил я Сретенцева.

— Всяко сообщаются! — ответил он. — И железными дорогами они между собой связаны, и аэролиниями, и водой...

— Вы хотите сказать, что железнодорожный узел отпадает?

Сретенцев поднял глаза, мы встретились взглядами. Вижу, тяжело ему. Не нашел точки опоры. И понимает, что торопиться надо.

— Все годится, товарищ полковник! И железнодорожный узел, и аэродром... С водными путями полегче. Но сто восемьдесят переводов пустяк... Важен здесь принцип: не откуда шли переводы, а кто их делал? Зацепиться не за что! На квитанциях стоят разные фамилии, но они ничего не значат. Поставить можно любую. Но я нашел десяток схожих почерков. Ни один из этих почерков Шкаликову не принадлежит. Значит, делали переводы многие люди по его просьбе! В этот круговорот втянуто более сотни людей!

— Что же вы думаете делать? — спросил я наконец Сретенцева, догадываясь, что какое-то решение у него есть, хотя он в нем и не уверен.

— При такой схеме этот Шкаликов может сидеть, скажем, где-нибудь под Москвой. Ночным сторожем в колхозе, лесным объездчиком. Выйдет на любой вокзал, любому встречному, кому поверит с первого взгляда, передаст деньги для перевода и попросит перевести из того города, куда едет этот встречный. Но вы меня спросили, как связаны между собой все пункты отправления? А если не все?

— Пусть не все! — согласился я немедленно.

— Опасно, товарищ полковник! Вдруг пойдем по ложному следу? Далеко он нас уведет...

И все-таки был, был проблеск во всей этой головоломке. Сретенцев серьезно занялся этой загадкой. Шкаликов слал не письма, а деньги. Так-то Шкаликов уж первому встречному и доверял деньги? Проверить, получила ли его жена перевод, он не мог... Стало быть, доверяя деньги, он должен был как-то подстраховываться возможностью встретиться с тем, кто делал перевод. Сретенцев был прав, решение задачи лежало не в географической плоскости, а в психологической. Нужна была идея.

— Поставим вопрос так, — начал я. — По какому принципу отбирал Шкаликов своих «первых встречных»? По внешности, по глазам, из бесед, что ли, он устанавливал, что перед ним честный человек? Все эти категории ненадежны! Он делал переводы через проводников пассажирских вагонов и товарных поездов. Я остановился бы на этом варианте!

Понравился этот вариант и Василию. Он оживился.

— Конечно, проводники! Через проводников! Всегда остается возможность проверить, сделан ли перевод. Подгадает, когда приходит поезд, встретит... И проводник знает, что отправителю он известен и никуда не денется!

Сретенцев взял карту железных дорог страны и рядом развернул свою карту.

— Вы согласились, товарищ полковник, — начал он, — что мы можем поискать закономерность во всех переводах. Я отбросил все непонятные отклонения... На сто восемьдесят переводов, да еще при такой системе, могли быть и всякие неожиданности. Если отбросить исключения, хотя их немало, мы вдруг увидим...

Сретенцев начал перечислять по одному из своих списков города и железнодорожные станции. Он попросил Василия отмечать эти пункты отправления переводов на карте красным карандашом. Сначала мы никак не могли уловить систему. Но вот города и станции начали повторяться. Один за другим пункты переводов как бы нанизывались на невидимую ось. Сретенцев явно проверял себя. Он не указывал отгадки. На мой стол лег железнодорожный справочник движения пассажирских и товарных поездов по линиям и железнодорожным узлам. Я отодвинул справочник.

— Здесь долго копаться! Вывод?

— Все эти города, — начал Сретенцев, внимательно глядя на меня, — связаны одним железнодорожным узлом... Василий Михайлович, проследите по карте, где этот железнодорожный узел... Прочертите красным карандашом...

Легла одна линия, вторая, третья. Еще и еще линии, и все они скрестились в Рязани.

— Рязанский узел! — воскликнул Василий. — Но это же все можно разбрасывать и из Москвы. Москва тоже центр пересечений!

— Справедливо! — немедленно согласился Сретенцев. — Вот тут нам должны помочь исключения... Они тоже распадаются на несколько вариантов. Назовем это так: варианты ближней связи... За пятнадцать лет определилась одна странность. Десять переводов пришли не с железнодорожных станций... И все десять — весной. Апрель или май... Иногда в марте... И все десять переводов из Рязанской области... Словно бы какое-то препятствие вставало перед Шкаликовым, и он не мог попасть в Рязань... Словно стена перед ним вырастала!

Сретенцев начал зачитывать пункты отправления весенних переводов. Василий наносил их на карту. Десять наименований на пятнадцать лет...

Василий отметил последний пункт, и все определилось. Все десять переводов ушли с левого берега Оки. Весенний разлив!

Сретенцев поставил точку.

— Мостов через Оку, действующих во время разлива, в Рязанской области нет.

Итак, сто тринадцать переводов оказались связанными между собой рязанским железнодорожным узлом, десять пришли с левого берега реки — из Рязанской области, остальные шли вразбивку. За мной оставалось последнее слово. Никто из присутствующих гипотезу Сретенцева не отвергал.

Можно было предположить, что площадку для поисков Шкаликова, необозримую и безграничную, мы сузили до масштабов области. И не только области — левобережья Оки в области... Все же легче. Это не вся страна... Но и здесь могли быть неожиданности.

Всех нас волновал, конечно, и незнакомец, этот таинственный южанин. Он тоже искал Шкаликова. Искал своими путями. Получалось что-то похожее на гонки. В этих гонках его возможности мы никак не могли предугадать. Одно было известно: если он ищет Шкаликова, то не сличением квитанций от переводов. Какой же поиск короче? Кто найдет Шкаликова быстрее, если он все же еще ищет! Сколько могло оказаться жителей в левобережье Рязанской области? Сколько там деревень и колхозов? Сколько там городков, сколько глухих углов, где может затаиться этот Шкаликов?

Решили так. Василий поедет в Рязань, попросит помощи в областном управлении Комитета государственной безопасности и выйдет на станция. В Рязани две железнодорожные станции: Рязань-I и Рязань-II. На станциях в проходящих поездах он мог спрашивать проводников, не делал ли кто через них денежные переводы. Мы снабдили Василия фотографиями Шкаликова.

Сретенцеву тоже надо было ехать в Рязань и искать Шкаликова опять же по карте с рязанскими товарищами, искать на левобережье какую-то закономерность в возможных передвижениях отправителя переводов. Именно отправителя. Никто нам еще не дал гарантии, что переводы из Рязанской области Шкаликов отправлял самолично.

5

Волоков между тем нашел Раскольцева и Власьева. За них можно было только порадоваться.

Николай Павлович Власьев обнаружился в Сибири. Когда посмотрел я справку, что-то дрогнуло у меня. Село Третьяки. Есть у реки Оби приток Чулым. После Томи и Шегарки красавица сибирская, королева рек Обь лишь слегка набирает силу, после Чулыма она раздается вширь, расправляются ее плечи, и катит она свои воды к северному морю, неумолимо рассекая тайгу. Чулым берет начало в коренной глуши, это таежная река. Редко на ней встретится городок, не чаще и деревня. У Чулыма тоже немало притоков. Есть и приток Чичка-Юл. Кучумово царство... Уходит дремотная история этих мест в глубь веков, во времена покорения Сибири. Чичка-Юл тоже таежная река. На иной карте не отмечено на этой реке ни одного жилья. Но жилые места есть, и там обживались русские люди. Третьяки зацепились за берег Чичка-Юла. А в полутораста верстах стоит большое село Зимовское...

На дороге от Третьяков на Зимовское я родился. Отец мой, Алексей Федорович Дубровин, отбывал в Третьяках царскую ссылку. Мать приехала к нему на правах вольной поселенки.

Настало время появиться мне на свет. Урядник запретил ссыльному «за политику» сопровождать роженицу. Повез мою мать на лошади к фельдшеру хозяйский сынишка. Было тогда Мише Проворову пятнадцать лет. Положил мальчишка в сани берданку, от лихой и неурочной встречи с серыми хозяевами леса, завернули мать в тулупы, заложили сеном, чтобы не замерзла.

Миша Проворов... Он стал близким человеком в нашем доме. Он провожал меня накануне войны в первый мой длинный путь, готовил к забросу на нелегальное положение в Германию. Как много может вместить в себя человеческая жизнь... Сколько людей вторгаются в нее, оставляя свой след. Михаил Иванович Проворов не просто оставил след, он как бы озарил всю мою жизнь прекраснейшей о себе памятью. Он был невысок ростом, широкоплеч, тяжелой кости. Посмотреть на него со стороны — медлительный, с замедленной, казалось бы, реакцией человек. Густые брови надвигали веки на глаза. Кому-то могло показаться, что он почти все время дремлет, не слышит ничего и не видит. Но он был живым, подвижным как ртуть, с мгновенной реакцией в самом сложном и запутанном споре. Мне не довелось видеть его в деле, но я мог себе его представить в самых невозможнейших по трудности положениях. В годы гражданской войны по заданию коллегии ВЧК он пробрался в контрразведку Колчака. Сыграл под денщика одного офицера. И когда сузилось вокруг него кольцо подозрений, выскользнул из-под руки адмиральских ищеек, умудренных опытом жандармского сыска. Умел он и великолепно рассказывать своим глуховатым баском. Навряд ли я смогу передать его рассказ со всеми его красками...

Выехали они с матерью из Третьяков рано утром. Дорога из деревни вела в лес на зазимок, как свернули — пошла целина.

Зимний день короток. К вечеру остановились покормить лошадь овсом. Мать встала, сошла с саней. Низко над землей сверкали звезды, легко пронзая своим далеким светом морозный воздух. С крутого южного берега реки на разные голоса, в разной тональности стонали, выли, плакали волки. Словно какой-то незримый, но могучий дирижер выводил этим оркестром дикие, древние мелодии.

— Страшно было? — спросил я Михаила Ивановича.

— Это страшно для тех, кто не слышал... Когда-то от них отбивались огнем, прятались в пещерах... Боятся они теперь человека. Нет ничего для них страшнее человеческого голоса... Но тут началось, и не до волков нам стало...

Много раз я собирался съездить на свою родину...

Николай Павлович Власьев был в Третьяках председателем большого животноводческого колхоза. Вернулся туда сразу после плена. Отлежался, отдохнул... Выбрали председателем. В конце пятидесятых годов ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

...Раскольцев — в Москве. Врач с обширной частной практикой, специалист по заболеваниям печени, автор многих научных изданий. До войны он успел закончить первый курс медицинского института. Вернулся, поступил на второй курс. Окончил институт с отличием. Был направлен в одну из московских клиник, ассистировал у известного специалиста.

А как же с польской крестьянкой, с его невестой, с которой обручил его такой невероятный случай?

Волоков по документам обнаружил след польской крестьянки. Она тогда же приехала с Раскольцевым в нашу страну. В какой-то степени история выглядела даже романтично.

Раскольцев был возвращен в ряды Советской Армии. Зося Шаскольская упросила зачислить ее в ту же часть санитаркой.

Раскольцев был ранен на Одере... Зося вынесла его с поля боя и выходила. В госпитале они зарегистрировали свой брак. А чтобы не было осложнений по тем временам, была отмечена Шаскольская советской гражданкой. Имени не меняла — война и не такое перемешивала... Зося дошла до Берлина. Волоков нашел в военкомате ее послужной список.

В сорок восьмом году родилась у них дочь. Назвали ее Еленой. В пятьдесят втором году Зося умерла...

— Не так ли, как и Шкаликов? — бросил реплику Василий.

Безделицей счесть этот вопрос было бы неосторожным. Мы прикоснулись к вещам крайне путаным, закрытым пластами времени. В таких расследованиях каждый документ надо по нескольку раз перепроверить.

С ее смертью безнадежно затерялся след того польского военнопленного, который якобы указал на нее Шкаликову.

Так к кому же обратиться? К Раскольцеву или к Власьеву?

Шкаликов прятался за закрытыми ставнями, Раскольцев и Власьев не прятались, жили на виду. Так кому же отдать предпочтение, к кому безопаснее обратиться, исходя из интересов дела?

Предположим, что тот, кто ищет Шкаликова, пришел бы в своих поисках к Раскольцеву или к Власьеву. Как бы выглядел этот приход?

Раскольцев врач. Он принимает в клинике и у себя на даче. Частная практика. У него есть квартира в Москве, но больных он принимает на даче. Каждый день к нему приходят десятки незнакомых людей.

Встреча с человеком, который навестил Шкаликова, могла пройти незамеченной. А если бы этот незнакомец, некий Сальге, сегодняшний Иоахим Пайпер, поехал к Власьеву?

До Томска он мог доехать на поезде или долететь на самолете. А от Томска до Чичка-Юла? Там ему пришлось бы пересесть на самолет местной авиалинии или ехать на пароходе. На пароходе долго... На самолете. Самолет местной авиалинии — это уже только десять пассажиров. Каждый новый человек приметен и остается в памяти его случайных спутников. На этом перегоне, не доезжая до Третьяков, мы уже обнаружили бы следы незнакомца.

Но это еще только часть пути. В Третьяки рейсовые самолеты не летают. От последнего аэродрома местного значения до Третьяков около двухсот километров. Двести километров лесной, никак не благоустроенной дорогой. Пешком там не пройдет непривычный человек. Таежный гнус до костей обгложет. Машина. Стало быть, еще более сузится горловина, в которую нырять этакому путешественнику. Предположим, он уговорит какого-то шофера заработать на такой поездке. Машина не иголка — ее никуда не спрячешь. Приезд в Третьяки чужой машины — событие. Все будут знать не только ее номер, но и шофера по имени и отчеству. Попутная машина? Его обязательно подробнейше расспросят, поинтересуются из простого любопытства, куда и зачем он едет. Здесь уж мы никак не проглядим его следы.

...До подмосковного аэродрома в тридцати километрах от города мы ехали сорок минут, до Томска три тысячи километров покрыли на реактивном лайнере за четыре часа. Три часа мы добирались на автомашине до Пышкино-Троицкого, до последней точки между Томском и Третьяками, которая была связана с областным центром автомобильной дорогой. Прыжок на самолете до Зимовского (это туда не доехала моя мать в ту зимнюю ночь), и мы на последнем до Третьяков аэродроме. Здесь местные жители знали друг друга в лицо. Знали здесь все и Николая Павловича Власьева. Работник областного управления без труда установил, что за весь год к Власьеву и в Третьяки ни один человек, сколько-нибудь похожий на посетителя Шкаликовой, не приезжал. И вообще не заезжал сюда никто из лиц неизвестных. Приезжали из областной газеты корреспонденты, работники обкома партии, работники разных областных организаций. Сам Власьев не выезжал из Третьяков с весны. Весной он выезжал на совещание, которое собирал обком партии. А дальше — посевная, сейчас в разгаре сенокос. Не до поездок председателю колхоза.

Из предосторожности мы еще раз сузили площадку. В Третьяки выехал предварительно сотрудник областного управления. Нам представлялось необходимым в Третьяках окончательно установить, не навещал ли кто Власьева. И тут в Зимовском меня настиг телефонный звонок Василия...

6

Вернемся немного назад и посмотрим, что происходило на станциях Рязань-I и Рязань-II.

Василий несколько дней кряду выходил к поездам дальнего следования и опрашивал проводников. Не так-то это было легко.

Представиться по форме нельзя. Ему могли ничего не ответить, а Шкаликову сообщить, что им интересуются.

К станции Рязань-II подошел поезд из Волгограда. Он шел в Москву. Василий начал опрос с первого вагона. Шел от проводника к проводнику. Приглянулась ему проводница попроще и подобрее, угадал ее общительный нрав.

— Скажите, — начал он, — вам никогда не приходилось делать денежные переводы?

Что и говорить, вопрос от незнакомого человека вполне удивительный и даже в какой-то степени нелепый. Но надо знать Василия. Очки, несколько растерянный и отрешенный вид. Проводница удивилась и переспросила:

— Переводы?

— Деньги по почте никогда не посылали?

— Посылала! А вам зачем знать? — насторожившись, спросила проводница.

А Василию того и нужно было — удивить и разговориться.

— Свои или чужие? — вновь спросил он.

Это уже было совсем удивительно.

— Зачем же это чужие? А кто вы такой?

Василий снял очки, и сразу беспомощным, наивным сделался весь его облик.

— Да вот тут... — заговорил он невнятно и скороговоркой, — отца разыскиваю... Ушел из дома... Деньги посылал, пока я рос. Да все под чужими фамилиями посылал, незнамо откуда! Мать не искала его... Я хочу найти, спасибо сказать!

В точку попал.

— Вот оно что! — воскликнула проводница. — Слыхала я что-то! Беги в десятый! Спросишь Пчелкина!

Василию пришлось действительно бежать: поезд стоит недолго.

У десятого вагона стояли два проводника.

— Кто из вас Пчелкин? — спросил, подбегая, Василий.

— Ну, я! — ответил проводник постарше...

— Мне на вас из третьего вагона указали...

— Семечки, что ли, покупаешь? — спросил в ответ Пчелкин.

— Нет, не семечки... Отца разыскиваю!

Пчелкин оказался человеком не без юмора. Он тут же ответил:

— Я детей не терял!

Смех — великое дело. Рассмеялись Пчелкин и его товарищ, и все стало близким и возможным, холодок отчужденности при встрече незнакомых людей растаял. Василий, как бы оправдываясь за свое неудачное обращение, объяснил:

— Ушел из дома... Отец ушел... Пятнадцать лет посылал мне деньги и никак не объявлялся! То из Баку, то из Волгограда, то из Арчеды... Мать не искала его. Я ищу. Может быть, я теперь ему могу помочь.

Пчелкин снисходительно улыбнулся.

— Знаю я твоего отца!

Вот она, поворотная точка во всем этом деле. Это уже не проблеск, это уже свет в полную силу, прорезающий тьму всей этой истории.

На встречный путь в это время подошел поезд Москва — Баку.

Пчелкин отвлекся, высматривая у вагона знакомых проводников. На платформу сошла толпа пассажиров. Кто совсем приехал, кто вышел прогуляться.

— Знаю, знаю я, помню такого... — продолжал Пчелкин. — Он даже мне фамилию свою называл... Запамятовал.

Василий, как и Пчелкин, оглянулся на проходящих мимо пассажиров. Прямо на него, в сером костюме, в защитных зеркальных очках, в соломенной шляпе, шел человек, удивительно схожий с тем, которого нарисовала дочка Шкаликова, чей словесный портрет попытались перенести на бумагу наши специалисты. Василий весь сжался. Все это могло быть лишь наваждением. Мысли были заняты этим человеком, в такую минуту всякое могло привидеться.

— Знаю я твоего отца! — твердо заявил Пчелкин. — Посылал я деньги по его просьбе. Он мне и фамилию свою называл...

Василий оглянулся на незнакомца. Тот отошел уже достаточно.

— Прибытков, Прибыткин, Прибылков... — вспоминал проводник. — Мы даже с ним пол-литра распили здесь на станции. Он проводил меня.

Василий стиснул зубы. Еще ни разу не подводило его чутье. Это безусловно незнакомец. Как его оставить? А Пчелкин говорил и говорил, не называя главного:

— Он здесь где-то неподалеку живет... Постой-ка! Он говорил, что у него дочь, а не сын...

— Так он же, наверное, нарочно так говорил! — нашелся Василий. — Скрывался — вот и говорил!..

— Притыков! — воскликнул проводник. — Герасим Иванович. Точно! Каждое второе число он здесь на платформе появляется... Найдешь!

— Спасибо! — воскликнул Василий и стремительно пошел за незнакомцем, скрываясь за общим потоком пассажиров.

— Постой! Погоди! — крикнул ему вслед пораженный Пчелкин.

Может быть, этот возглас сыграл роль — незнакомец вдруг поднялся в вагон. Сразу за ним в тот же вагон подниматься было нельзя. Василий остановился возле проводника соседнего вагона.

— Места есть? — спросил Василий.

— Есть места! Есть! — воскликнул проводник. — Куда ехать?

В этой спешке выпали из памяти у Василия все промежуточные станции.

— В Баку! — ответил он.

— В Баку! Надо билет, браток, взять! Беги! Поезд еще постоит!

Надо отходить, больше здесь делать нечего. Василий поднялся в тамбур вагона, в который вошел Сальге. Заглянул внутрь. Вагон был мягкий. В коридоре стояли несколько пассажиров. Дверь с другой стороны тамбура была открыта. Осторожно Василий поглядел на платформу с другой стороны поезда. На платформе — ни души. У самых вагонов кое-где стояли пассажиры. Вышли поразмяться. Незнакомца не было видно. Василий спустился на ту платформу, по которой шли пассажиры на переход через пути. И на этой платформе его не было.

Если бы это не «он», не исчез бы!

По междугородным телефонным проводам Василий начал поиски и нашел меня в Зимовском.

Доклад был лаконичен.

— Говорю из Рязани! На нашего «друга» вышел... Известна фамилия... Видел незнакомца... Ушел! Он тоже ищет!

Гонки! Так оно и есть! Мы сошлись на суженной площадке.

— Поспешите! — приказал я Василию. — Берегите «друга»!

7

...«Газик» выехал из леса, и вот оно — на взгорье село Третьяки.

По устным преданиям стоял здесь когда-то старообрядческий скит. Что такое изустные предания? В них удивительно уплотняется, спрессовывается время. Полтысячи лет... Много это или мало? Полтысячи лет назад Грозный одолел Казанское ханство. Сюда, на Чичка-Юл, не проникал взор царственного владыки. На картах того времени все это обозначалось в общих чертах землей неизведанной. Сто лет спустя грянул церковный раскол. Побежали из Москвы в радиальных направлениях по речным путям приверженцы старой веры. Дорог не было, карт не было. Держались берегов, чтобы с пути не сбиться, не потерять и воду, дающую жизнь. Бежали от Демидовых, от Строгановых, от безысходной и темной каторги, где не было ни бога, ни закона и жизнь ценилась не дороже куска соли.

Проворов-старший, у которого в доме проводил ссылку мой отец, рассказывал, что здесь, в Третьяках, поселился дед его деда. Кто из нас сегодня, захлестнутых стремительным и все ускоряющимся ритмом жизни, может похвастаться, что помнит свой род на двести лет назад? Иван Проворов помнил... И рассказывал отцу, как строилась в Третьяках церковь.

Пришли в домотканых белых рубахах, как на светлый праздник. Попа не было, еще только обживались в этом краю. Сами знали, как все делать, испокон веков топор в руках.

Каменистый берег Чичка-Юла раскалывался здесь надвое, в распадке звенела о камни родниковая речка.

Поставили на камнях почерневшие иконы, от дедов тож. Молча, без песнопений сотворили молитву. Над ручьем, над обрывом запалили костры из елового сушняка — отгонять мошку и гнуса. Фундамент не ставили, поднимали сруб на природном камне. Счистили с него земляной наплыв, подровняли. Дали обет: поставить церковь в один стук. В один стук ставить — это чтобы не умолкал топор на стройке. Один рубит, другие сруб кладут, третьи бревна затесывают, а те, у кого жила потоньше, шкурят. Одни на отдых, другие — за топор. Ночь коротка, рубили и при кострах.

Вот она и церковка эта знаменитая. Не думал, что доживет до моего запоздалого приезда...

У околицы встретил нас томский товарищ. Предупредил, что Власьева в деревне нет, уехал на дальние сенокосы. Так что время у нас нашлось проехать и к церкви и к ручью. Был у меня тут один должок, но я опасался, не опоздал ли я его отдать?

Церковь ухожена. На стене табличка. И сюда забрались историки. На табличке указано, что возводилась церковь в начале восемнадцатого столетия и охраняется, как памятник русской архитектуры и народного творчества.

Обошли вокруг церквушку. Где-то здесь должна быть и тропка в распадок. Вот она! От церковной ограды круто вниз. За триста лет обтоптались на ней камни. Ступеньками, ступеньками, то влево, то вправо, вниз и вниз. Еловые великаны своими могучими корнями держат ее, не дают осыпаться и сползти. С полгоры уже слышен голос Раточки. Точит камни...

Такой я себе ее и представлял. Пенится у валунов и бьется по мелким камешкам. Неширокая, но живая и прекрасная. Не сразу подберешь, как и назвать такую красоту, земную красоту. Раточка... Что-то здесь от шепота ее воды, и вместе с тем от звонких ее всплесков. Рато, рато... — так бьется вода о мелкие камешки. Очка, очка, очка, очка, — шепчет она, обтекая валуны.

В тихих заводях ее течение неприметно, в них она умолкает, чтобы, накопив силы, снова побежать вприпрыжку.

А вот и те два камня, на которые отец спускался за водой. «Здесь я полюбил до слез мою Россию!» — говорил он мне.

Я ступил на камни, не замочив ботинок. Опустил руки в воду. Конец июня, самое жаркое время в этих местах. Руки мгновенно заломило. А когда брызнул водой на лицо, лицо загорелось. Настоящие родники, из немыслимой глубины они здесь выбивают. И срезы пластов на обрыве, и обточенный известняк — это раннее утро нашей планеты...

— Вы бывали здесь когда-нибудь, товарищ полковник? — спросил меня томский товарищ.

Что ему ответить? Родился здесь, малое удержала память. Но там, в Швейцарии, вдалеке от России, где жили в эмиграции отец и мать, отец вместо сказок рассказывал мне об этой Раточке, я видел ее в детских снах, а когда не стало отца, являлся иной раз он мне во сне среди этих вот камней, в этом распадке, который наконец-то я увидел наяву.

Мы поднялись в деревню. Там уже знали, что к Власьеву приехали «чуть ли не из Москвы»... Власьев еще не вернулся. Выехать навстречу? В правлении колхоза нас отговорили. Не угадаешь, какую лесную дорогу он выберет, — поехал верхом...

Пояснения давал молоденький прораб Николай Николаевич. На вид ему было лет девятнадцать, но был он, наверное, чуть постарше. Держался солидно, отчего его рыжеватые, цвета спелой пшеницы, брови чуть хмурились. Но широкое, круглое лицо выдавало в нем веселого, задиристого парнишку. На ремне, перекинутом через плечо, висел транзистор. Он порой машинально включал звук и тут же его смущенно глушил. Заметно было, что ему не терпится спросить, откуда мы, но не в местных обычаях обнаруживать излишнее любопытство.

— Мне тоже нужен председатель! — говорил он. — Спросить его надо... Мы тут дом новый рубим... Для кого, еще не определено. Спросить надо, какую печку ставить... У нас тоже на паровые котлы многие переходят...

— Вы местный? — спросил я его.

— Рожак здешний! — ответил он важно.

— Вы Проворову Анну Ивановну не знали? — спросил я его.

— Анну Ивановну? Кто же ее не знает!

Жива, значит, моя сверстница, сестра Михаила Ивановича. Двумя годами раньше меня она родилась. Моя трехлетняя нянечка.

Только мгновения сохранила мне память. Кто-то нес меня маленького по саду, и склонялось надо мной лицо, которому я всегда улыбался. Больше мы с ней никогда не встречались. Было время, письмо собирался ей написать, а потом рука не поднялась. Боялся. А вдруг напишут чужие руки, что нет ее на этом свете. Так и растерялись мы с ней.

— Работает она в колхозе! — говорил Николай Николаевич. — До недавнего времени дояркой была... Руки устали... Сейчас за телятами ходит...

— Где она живет? — спросил я его.

— Все там же, в их доме...

Правление колхоза стояло в новых порядках деревни. Старая деревня примостилась за церковью, на скате обрывистого берега. Окнами она развернулась к реке.

Время было обеденное. Николай Николаевич сказал, что мы Анну Ивановну застанем дома. Он поехал с нами.

Машина остановилась у изгороди. Я вышел один.

Все так... Стояли у крыльца четыре ели. Остались пни. Высохли, должно быть, спилили их. И пни уже сгнили. Крыльцо все то же! Как и на порыжевшей от времени фотографии тех лет из нашего семейного альбома. Неужели по этим ступенькам ходили отец и мать? А может быть, и ступеньки на крыльце уже заменены и уже успели погнить, протереться и покоситься. Дом в порядке. Рублен он из вечного дерева, из лиственницы. Такие стоят веками.

В окне мелькнуло лицо, обрамленное темным платком. Я постучал в дверь. Небыстрые и грузные шаги в сенцах. Она! Пересекая годы и расстояния, стирая все приметы времени, память выхватила почти из небытия эти черты.

— Здравствуйте, Анюся!

Так я ее называл. Это было одно из первых моих слов, которые я научился произносить.

Она не попятилась, она ступила из сенцов на крыльцо, всматриваясь в меня. Сохранила ли ее память это имя?

— Здравствуйте, Анюся! — повторил я. — Забыла меня?.. И я забыл...

— Смотрю я... Смотрю... Глаза подводят... Знаю я, кто ты... Знаю... Сказать боюсь...

— Чего же бояться? Светит солнце... Чайки вон над рекой летают... День белый!

— День белый, Никита Алексеевич! Днем покойники в гости не ездят!

Узнала! Но почему же покойник? Это что же, она так высказывает свою обиду, что я не подал весточки? Или?..

— Я не покойник, Анна Ивановна! Живой! Может быть, уже не совсем здоровый... Повечерел и мой век...

— Где же в такую войну живым остаться?

— Остался, Анна Ивановна! Приехал вот...

— Ко мне приехал?

Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.

Я взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое сквозь пласты времени.

Ну, а как же она жила, русская крестьянка, сестра героя моей юности? Вся жизнь ее прошла здесь, на Чичка-Юле. Муж был убит на войне. Оставил на ее руках четверых. Михаила Ивановича к тому времени тоже не было в живых. Ребятишки, четыре сына, погодки, ходили в школу. Весь дом держался на руках Анны Ивановны. Скрючились эти руки, пропустив между пальцами тысячи литров молока. Все было. И на коровах пахала, и косила за главного косаря. И лес сплавляла по реке. Ждала — полегчает, не легчало. Дети уехали учиться — помочь надо. И в колхозе после войны одни нехватки.

Старший ее сын, оказывается, дипломат. Представляет нашу страну в одной из крупнейших европейских держав. Тот, что годом помладше, — учитель в Томске, третий — летчик, младший — инженер...

Сразу обо всем и не переговоришь...

Спросил я ее между тем и как она понимает Власьева.

— Николай Павлович? Ему, как войне начаться, семнадцать стукнуло! Таких не брали! В Томск уехал. Там в какую-то военную школу устроился... И пошло! Немного их уцелело, наших ребят. Вернулся — мужиков моложе его и нет! Крикнули его на собрании... Не очень-то, видать, его хотели ставить районные власти... Да ить и им, районным, люди нужны. Поставили... На войне характер у него твердым сделался. И сам горя хлебнул. Сочувствие имел к человеку. А за сочувствие горы свернуть можно... Сейчас хозяйство большое... И с ним сроднились...

«Сроднились»... Емкое слово. В архивах и протоколах его не найдешь!

Итак, вот он и Власьев. Сталинградец, гвардеец... Тот, кто выдержал сталинградскую оборону, с которым «сроднились».

Невысок он ростом — сибиряки больше в кость раздаются. Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правлении ждали.

Твердая поступь, не смягчилась солдатская выправка. Командирская шкода за ним. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались... Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Мои спутники вышли. Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился.

— Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось? Далекие наши края. Не говорю глухие — нет глухих мест, где человек живет... Однако далекие...

Он еще раз взглянул на мое удостоверение.

— Дубровин? Алексеевич? У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина...

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Алексей Федорович — мой отец...

— Этим и обязаны вашему приезду?

— Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен оставаться между нами...

— Такое уж у вас учреждение. И без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?

— Плен...

Власьев сдержанно вздохнул.

— Много раз вспоминать приходилось! Забыть и сам не забудешь...

— Вам что-нибудь может подсказать из далекого прошлого фамилия Шкаликова?

— Как не может! Обязательно даже может! Только что же покойника вспоминать?

— Покойника? Откуда у вас такая уверенность, что он умер?

— Как меня председателем выбрали, написал ему письмо... Знаю... По себе... Трудно нам было, кто в плену побывал. А мне люди нужны. Приглашал его работать в колхоз. Жена ответила, умер, дескать! Утонул! Тому лет пятнадцать уже...

— Жив Шкаликов...

— Жив? Удивляться не хочу! Всякое может быть... Фокус, конечно, занятный! Но плохого вы от меня о нем не услышите! Жизнь он мне спас!

— Вы что же, без него не решились бы на побег?

— Побег? Оттуда? Из немецкого лагеря? Каждый час о побеге думал! И не я один. Только бежать некуда. Далеко не убежишь. Так хоть надежда какая, свои вот-вот придут! А побег — это очередь из автомата!

— Вас выводили на работы... Это было за пределами лагеря. Завалы, разрушения...

— Протокол нашего допроса, я вижу, вы изучили, Никита Алексеевич! Сохранился?

— Сохранился...

— Со Шкаликовым не беседовали?

— Ищем, чтобы побеседовать!

— Нового он вам ничего не расскажет. Бесполезно! Хотя придется объяснять, зачем умер?

Власьев грустно усмехнулся.

— Выжил я, товарищ полковник, потому что умел молчать, Разные там и всякие подворачивались с разговорами о побеге... Может, кто и искренне искал попутчиков, а чаще — от лагерного начальства проверку делали... Игру такую любили. Сколотит провокатор группу для побега, соберутся. Немцы даже помогут. Только из лагеря долой — они следом... И весело, и начальству реляция, вот, дескать, какие мы молодцы ребята! Никто от нас уйти не в силах! Так и говорили: оставь надежды, всяк сюда входящий! Это чтобы у нас надежды не оставалось... Шкаликова откуда-то перевели. Шальной он, что ли, или испугался, что из нашего лагеря уже никуда и не переведут. Он прямо, в открытую предлагал всякому и каждому... Бежим, и все тут!

— На этот раз вы не испугались, что это провокация?

— Я опять же ничего ему не ответил... Завалы, обвалы там всякие... Это все не существенно... Шкаликов ударил по очкам немецкого солдата. Сбил очки. Голубев вырвал у солдата автомат и прошил очередью фашиста. Как они убили немца, я сразу и решился бежать! Если Шкаликов провокатор, то и ему беда! Не простят! И в побеге он не выдаст...

— Вы этого не рассказывали на допросе...

— А если Шкаликов не провокатор, а просто шальной и отчаянный малый? А? Загубил бы я его таким предположением! Потому и не рассказывал...

— Почему именно он пошел на хутор договариваться? Голубев считает, что по своей смелости...

— Голубев доходил... Он обессилел от голода... Куда ему идти? Раскольцев сам не спешил... Я так считал: если Шкаликов провокатор, а на хуторе немцы — не пойдет! Должен провокатор знать, где беглецов ждать договаривались... Нет немцев — снова риск... Вызвался идти, пусть идет. Жребий кидать между мной и им надо было!

— Ну и как вы сейчас считаете? Провокатор он или нет?

— Никак не считаю... Не знаю, и точка! Всем, чем могу помочь, помог бы ему оправдаться!

— Помогите! Почему вы решили, что мы обязательно хотим его в чем-то обвинить? Во всяком расследовании всегда есть две стороны. Я тоже был бы рад, если бы он оказался честным человеком. Может быть, так оно и есть... Человек он, во всяком случае, сложный. Разыграл спектакль... Утонул... И пятнадцать лет каждый месяц посылает деньги дочери... Такое напридумывал с этими переводами, мы ищем, никак найти его не можем! То из одного города идут переводы, то из другого! И все под разными фамилиями...

— Мне он там особо сложным не показался... Говорю, скорее шальным! Так я его для себя и объясняю...

— Раскольцев-то женился на той польке...

— Да ну! — воскликнул Власьев и подался ко мне через стол.

— Это вас удивляет?

— Приглянулся он ей, значит...

— И она ему?

— Красивая была женщина!

— И вам она нравилась?

— Я еле ноги таскал... Какой из меня кавалер! Раскольцев, тот был поглаже... Не допытывался я, из какого он прибыл лагеря. На голодного не смахивал... Схемы тут не нарисуешь, Никита Алексеевич! Всякое бывало... Миллионы в движение пришли. Может, он в каком хозяйстве у немки батрачил... Подхарчила. Смазливым он был пареньком...

— Он старше вас!

— И я тогда был не старик. Что там в протоколе показывает он?

— Перечисляет лагеря, где был...

— По тем временам другого ему не оставалось... Не нравилась мне его ухватистость... Да ведь недолго мы вместе были... В подвале не насмотришься... И помалкивали... Опять же всякое могло случиться! Паненку мне хотелось бы повидать... Хотя, какая же она сейчас паненка! Она старше Раскольцева...

— Умерла паненка... Дочь от нее осталась...

— Они в Польше жили?

— Нет! Здесь. Раскольцев врач... Знаменитый! Специалист по заболеваниям печени.

— Печень у меня больная, но лечиться к нему не поеду!

— Ревность?

Власьев улыбнулся.

— Какая там ревность! Ищите Шкаликова. Найдете — если понадоблюсь ему или вам, всегда готов.

8

...Все, однако, смешалось в моем повествовании. Это же не дневник событий, хотя я и всячески стараюсь развертывать повествование по мере того, как развертывалось расследование. Но события развивались не в одном плане. Мы пока видели одну цель — найти Шкаликова.

Прямо скажу, иллюзион на станции Рязань-II с Василием вызывал массу сомнений. Могло с Василием сыграть злую шутку просто нервное напряжение.

А между тем существовал во всей этой истории второй, затененный фон...

Но вернемся к началу нашего рассказа.

...Нейхольд дождался на аэродроме своего гостя. Не Иоахима Пайпера-Сальге встречал он, а господина Эдвардса.

Пять лет назад полковник одной из иностранных разведывательных служб приезжал сюда туристом. Тогда его приезд загадал много трудных загадок.

Наш интерес ко всей этой истории возник, как мы видели, с визита нынешнего Иоахима Пайпера к Шкаликовой...

Эдвардс посетил нашу страну несколько ранее. Турист, да еще в группе. Он ходил по музеям, по выставкам, осматривал достопримечательности Ленинграда и Москвы. Обычный туристский маршрут.

Пойдем, однако, по порядку.

Жил-был художник-реставратор Евгений Прокофьевич Казанский. Пять лет назад ему было двадцать шесть лет. Ходил он к тому же в начинающих художниках-живописцах.

Само по себе все, что произошло с Казанским, в общем-то, не следует типизировать. Озлобленная бесталанность может принять самые неожиданные, а порой и чудовищные формы.

Казанский учился в Суриковском институте, но разошелся с профессурой в оценке своих работ. Не приняли его «самовыражения». Таких «самовыраженцев» в художественной среде всегда больше, чем талантов.

Раскрасить женское тело в фиолетовую краску или в грязно-коричневый цвет дело нехитрое, убить красоту легче, чем перенести ее из жизни на холст. Однако, и это тоже хорошо известно, у нас в стране за мазню денег не платят, по крайней мере стараются не платить. А годы идут, папа и мама в наследство капитала не оставили. Какое-то время материальное бедствие — это тоже самовыражение. Но оно очень скоро начинает тяготить. Для заработка рисовать принципы «самовыраженцев» позволяют. Один идет оформлять гастрономические магазины, другой пишет плакаты, Казанский освоил ремесло реставратора.

В мастерской он расчищал древние иконы. Это требовало виртуозных навыков и специальных знаний. Но и то и другое доступно изучению.

В некоторых собственных работах Казанский переплавил церковные мотивы, и ему показалось, что сделал открытие в искусстве, обогатил современность древними национальными мотивами. Скользнув лишь по поверхности явления, он утвердился в праве считать себя хранителем национальных традиций...

Художники права этого за ним не признали, легко отличив подражание от настоящего искусства.

«Непонятый» художниками Казанский искал сочувствия за границей.

К нему в мастерскую, которую он разместил в сарайчике — в гараже своего друга на окраине Москвы, привели однажды корреспондента одной буржуазной газеты господина Нейхольда.

Нейхольд, конечно, сразу понял, с кем имеет дело. Церковные сюжеты живописи Казанского подсказали ему, что здесь можно заработать.

Прежде всего, как корреспондент газеты, он имел возможность открыть русского художника, которого не принимает «официоз».

Очередная скандальная корреспонденция в газету. А дальше? Дальше видно будет. Как на все это отреагирует Казанский? Через реставратора что-нибудь купить... Русские иконы сделались модой.

Опять же все это осталось бы мелкой авантюрой, и только.

Черный рынок, какой бы там товар ни шел, всегда привлекал внимание разведок. Торговля иконами из-под полы, сопутствующие этому валютные сделки и есть та самая мутная водица, в которой можно ловить рыбку.

Статья на Западе обрадовала Казанского. Аплодисменты врагов он принял за международное признание. Его понесло...

Нейхольд купил у него несколько картин. Расплатился щедро. Сделка была совершена без нарушения закона. Нейхольд заплатил советскими деньгами. Казанский купил кооперативную квартиру и оборудовал ее под мастерскую.

Нейхольд привел к нему в дом своих коллег. Казанский быстро усвоил, что производит впечатление на западного человека. Ему и невдомек было, что «впечатление» наигрывалось, у иных заморских гостей он вызывал оскомину и презрение.

Он расставил по стенам огромные иконы в сияющих бронзовых ризах, которые за полной ненадобностью отказывались брать музеи, расписал потолки сюжетами на тему Страшного суда. В большой комнате с потолка на посетителей глядел огромный немигающий синий глаз, в зрачке отражался искаженный человек без головы. Голова была прилеплена на место живота. В прихожей создал он что-то похожее на алтарь, разрушив стилевое единство дубовым столом, на который выставил самовары, начищенные до блеска. С потолка в прихожей свешивались расписные прялки. Словом, в полном ассортименте развесистая клюква «русского духа». Россия поповская в какой-то степени у него получилась. И аналой стоял, и бронзовый крест лежал на аналое, и кадило висело. Для большей «туземности» он разжигал иной раз кадило, и вся квартира наполнялась ароматом ладана.

Примерно к этому времени он отпустил густую черную бороду и наползающие на скулы бакенбарды. Острый с горбинкой нос и бакенбарды придали его лицу диковатость.

Довершала его облик трость из самшита с ручкой, отделанной серебряной чеканкой.

Дальше все шло по схеме, и до него отчетливо разработанной. Нейхольд изъявил желание купить у него новую картину. Казанский уже входил во вкус своей славы на Западе. За картину он заломил несуразную сумму. Нейхольд замялся. Казанский решил не уступать. Тогда Нейхольд объяснил «сомнения». Он купил бы. Но сумма велика! Она и невелика, но... словом, Нейхольд разъяснил, что на эту сумму он должен обменять доллары в банке. По официальному курсу. Если бы Казанский согласился взять долларами, ему, Нейхольду, было бы легче.

Сделка была для Казанского фантастически выгодной. Он взял доллары и этим впервые нарушил закон о валютных операциях.

К тому времени, через Нейхольда, в одном из выставочных залов Европы появились картины Казанского. Как всегда в таких случаях, на стенде, где они демонстрировались, висела табличка с надписью, что картины выставлены без ведома и согласия автора.

В нескольких эмигрантских газетках художника похвалили, пролили слезу над Россией церквей и церквушек. Восторженные рецензии были переданы по одной из западных радиостанций. Нейхольд любезно сообщил Казанскому, когда слушать эти передачи. А для того чтобы было чем слушать, обменял на очередную картину транзисторный приемник с широчайшими диапазонами приема.

Исподволь начались разговоры о туристской поездке Казанского в Европу. Там, дескать, и доллары могли бы пригодиться.

Ненароком Нейхольд внушил и мысль, что «родина» — понятие крайне условное, а для художника, работающего над мировыми сюжетами из библии, — тем более. Родина, дескать, не там, где ты родился, а там, где ты создал свое имя, там, где признали тебя...

Разговоры разговорами, а доллары Казанский пристроил по пять рублей за один.

В один вечер на него свалилось, по его, конечно, масштабам, целое состояние. Он купил «Москвича» по доверенности. Побаивался, что кто-то заинтересуется, на какие деньги купил машину скромный реставратор...

Нейхольд, как нарочно, интереса к его картинам больше не проявлял. Казанский намекнул ему, что они могли бы повторить комбинацию. Нейхольд пожаловался, что терпит затруднение с деньгами... Но вот его друзья, люди очень богатые, хотели бы приобрести старинную икону... Хорошую икону. Не классику, конечно, но чтобы это была работа настоящих мастеров иконописи. Нашлась икона в коллекции Казанского. Сделка состоялась через Нейхольда, Казанский опять сбыл доллары. Еще икона. Еще и еще...

Нейхольд сделал заказ сразу на несколько икон, но поставил условие, чтобы все они были в серебряных окладах. Где их взять? В экспедициях, с которыми он выезжал от музеев собирать иконы, было трудновато. Казанский поехал один. Помогли борода и усы. Пошел по деревням. Представлялся старикам и старухам попом, на грудь повесил серебряный крест и пришептывал, что собирает иконы для вновь открытой церкви. Молодой, черный, как жук, божественные слова в речь вставляет. Ну как не отдать икону? Иногда задаром получал, иногда деньги платил. Какие деньги? Пятерку или десятку за икону, которая стоила сотни рублей даже среди московских коллекционеров, не говоря уж о зарубежных клиентах.

Сделал Нейхольд и особый заказ. Попросил для «особого» клиента, очень богатого человека, миллионера, икону пятнадцатого или шестнадцатого века, из круга больших мастеров. Казанский объяснил, что такого рода иконы большая редкость, что за ними охотятся многие советские музеи, выезжают за ними целые экспедиции. Нейхольд намекал, что за ценой не постоит. Уверял, что ему очень, очень нужно для личной карьеры, а его карьера — это и карьера Казанского на Западе, его слава! Где-то проскользнула даже подсказка... Его, Нейхольда, друг не специалист, а Казанский мастер в реставрации...

Казанский понял, о чем идет речь. Он нашел очень старую доску, изображение на которой было окончательно утрачено. Остальное ему было знакомо.

Нейхольд привез Эдвардса.

Изобразить из себя миллионера Эдвардсу не составило труда. Он осмотрел мастерскую, картины Казанского, иконы.

Казанский, в душе все-таки робея, положил на стол свою подделку.

— О-о-о! — воскликнул Эдвардс и посмотрел выразительно на Нейхольда. Нейхольд на немой вопрос ответил легким кивком головы. Казанский мог оценить, что западный друг блюдет его интересы.

Эдвардс лениво опустил руку в боковой карман и извлек оттуда бумажник. Двумя пальцами вытащил из бумажника пачку стодолларовых купюр и небрежно бросил ее на стол.

Нейхольд подвинул пачку Казанскому.

— Здесь тысяча долларов, господин Казанский! — сказал он. — Мой друг просит вас написать ему точное название сюжета иконы, обозначить школу и время исполнения... Желательно также знать ее происхождение...

— Пишите! — предложил Казанский. — Пишите, я продиктую...

Нейхольд отрицательно покачал головой.

— Моя запись, господин Казанский, ничего не стоит... Нужна ваша запись... И подпись... Это как заключение эксперта.

Просьба обеспокоила Казанского. Подпись, заключение. Но на столе лежала зеленая пачка. Он уже в уме пересчитал, что она эквивалентна огромной сумме. Собственно говоря, чем ему могла грозить такая записка? К чему она относилась? Кому он ее дал?

Казанский записал:

«Иоанн Предтеча. Ангел пустыни. XVI век. Вывезена из Каргополя Архангельской области. Предположительно новгородская школа».

Каргополь Казанский назвал случайно. Вспомнилось название города. Сам он в Каргополе никогда не бывал.

Протянул записку Нейхольду. Тот внимательно ее прочел, что-то сказал по-английски своему другу. Тот удовлетворенно кивнул головой. Сделка состоялась.

Казанский не отказал себе в удовольствии небрежно, не считая, бросить доллары в ящик стола.

Столь же небрежно он предложил:

— Коньяк? Виски? Джин?

Сам того не ведая, он демонстрировал Эдвардсу выучку, которую прошел у Нейхольда. Налили коньяк. Казанский оживился. Начал пояснять:

— Редчайший сюжет! Ваш друг, господин Нейхольд, останется доволен. Не всегда турист может похвастаться такой находкой...

— Находка стоит тысячу долларов! — заметил Нейхольд.

Казанский нашелся:

— У вас на Западе она стоит в десять раз дороже...

— Все может быть! — слегка насмешливо согласился Нейхольд. — Если нет ошибки и это действительно шестнадцатый век...

Договорились с Нейхольдом и о передаче иконы, как это у них было ранее условлено...

Казанский купил путевку — путешествие вокруг Европы.

Нейхольд встретил Казанского в одном из крупных европейских городов. Позвонил в гостиницу по телефону. Казанскому надо было бы задуматься, откуда у Нейхольда такая осведомленность. В городе туристская группа, в которую входил Казанский, должна была пробыть всего два дня.

Договорились по телефону, что Казанский в ночной час, когда его товарищи по группе лягут спать, выйдет к подъезду гостиницы.

Казанский вышел, бесшумно подкатил черный, сверкающий лаком «ситроен». Казанский быстро уселся в машину, «ситроен» поплыл по улицам ночного города.

Нейхольд привез его на одну из конспиративных квартир полковника Эдвардса. Эта встреча радости Казанскому не доставила, хотя Эдвардс принял их радушно. Казанский побаивался объяснений по поводу иконы. Так оно и вышло.

Эдвардс обратился к Казанскому на русском языке, и не без иронии.

— Коньяк? Джин? Виски? Лучшие сорта!

Казанский воскликнул:

— Вы говорите по-русски?

Эдвардс живо ответил, и даже акцента не слышалось в произношении русских слов:

— Я коллекционирую русские иконы! Надо изучать русский язык!

Резким движением Эдвардс подвинул кресло. Казанский сел, чувствуя, что надвигается что-то неладное.

Дальнейшее развернулось в стремительном темпе.

Эдвардс снял со стены икону, приобретенную у Казанского, и строго спросил:

— Это ваша икона?

Казанский лихорадочно соображал, как выйти из положения, как сохранить хотя бы внешне чувство достоинства.

Он взял икону из рук Эдвардса, провел по ее поверхности пальцами, перевернул доску и признал:

— Когда-то была моей!

— Именно ее я купил у вас за тысячу долларов? Не правда ли?

— Она самая...

Эдвардс резко сменил тон.

— Я хотел бы, Евгений, расторгнуть сделку! Вашу икону осмотрели эксперты... Они признали ее подделкой! Когда я могу получить обратно мои доллары?

Казанский попытался сопротивляться, но логика в ту минуту была целиком на стороне Эдвардса. Он предлагал забрать обратно товар, требовал деньги.

Вступил в разговор и Нейхольд.

Он сухим, деловым тоном проинформировал, что по законам той страны, где они находились, подделка произведения искусства каралась очень сурово.

Казанский снял пиджак, часы с руки и предложил взять у него в залог. Эдвардс опять усадил его в кресло.

— Мы понимаем, — начал Эдвардс, — художнику, чтобы стать известным, нужно много денег! Холсты, краски, представительство... Зачем же, Евгений, добывать деньги с таким риском? Продавать подделку за подлинник... Это еще опасней! И еще опасней продавать доллары!

Тогда, впрочем, этим намеком о продаже Казанским долларов Эдвардс и ограничился.

— Угроза... и обещание помочь? Как вас понимать?

Эдвардс пренебрежительно отмахнулся от вызова в голосе Казанского.

— Успокойтесь! Я предлагаю вам более простой и легкий способ заработать деньги! Много денег...

— Шпионаж?

— Зачем так громко! Маленький и безобидный бизнес... К вам обратится советский гражданин с просьбой что-то передать... Придется передать посылочку. Кому? Мы скажем в свое время... Абсолютно безопасно!

— Что я должен буду передавать?

— Это менее опасно, чем торговать иконами...

— Коньяк, виски? — спросил насмешливо Нейхольд.

— Виски! — с сердцем ответил Казанский.

Тиски сжались. Он наконец почувствовал, что с ним играют как кошка с мышкой, что этой силе, этому давлению он здесь ничего противопоставить не может.

Оставалась какая-то надежда затаиться и... Но и здесь Эдвардс отсекал ему пути.

— Мы не берем у вас подписки! Вы, должно быть, читали в романах о шпионах, что при вербовке берется подписка... Но это в романах. Я надеюсь, понимаете, что, если нам понадобится, мы вас найдем. Теперь пароль... Его назовут вам... Вставят в какую-нибудь фразу... Вы знаете, что такое пароль?

Нейхольд взял со стола икону. Повертел ее в руках, как бы в раздумье проговорил:

— Ангел пустыни... Эффектно? И ошибки не будет. Кому в голову придет употребить такие слова?

— Для подтверждения: привет от Эдвардса! — добавил Эдвардс и встал, давая понять, что разговор закончен.

Казанский вернулся в Москву растерянный. Но шло время. К нему никто не обращался, прекратились визиты иностранцев в мастерскую.

И вот Эдвардс в Москве. Второй раз, пять лет спустя... Под чужим именем.

9

Второй фон в истории со Шкаликовым проступал все отчетливее.

Один из участковых довольно удаленного от областного центра отделения милиции признал по фотографии Шкаликова. Мне сообщил об этом ночью по телефону Василий, я сел в машину и к утру был уже в районном центре, откуда мы решили ехать все вместе... Кто-то предложил выслать вперед участкового, проверить, не спугнем ли мы кого-нибудь.

Я был против всякой задержки. И без того поиски затянулись, хотя, в общем-то, если бы Шкаликов был похитрее, найти его было бы вообще невозможно. Весенние переводы нам явно помогли, помогла Ока своими разливами...

Так или иначе, встреча со Шкаликовым приближалась, и мне хотелось видеть его лицо, его реакцию в первую секунду встречи. Все это было крайне важно. Что-то подсказывало, что мы вышли на значительный след, хотя и могли наткнуться на какую-то житейскую неурядицу.

Большое село на берегу Оки.

Участковый рассказал, что село людное, там даже и милицейский пост имеется, что работает там молодой, но старательный парень Рыжиков. Работает хорошо, в деревне спокойно, а Притыков не прописался, бог его знает, по каким причинам. Напоминали ему, да он все отлынивал.

У третьего дома с края участковый попросил шофера остановить машину.

— Здесь он квартирует у бабки Анисьи! Кто пойдет, я или вы? — спросил он нас.

Пошли я и Василий.

Василий постучался. На крыльце соседнего дома сидел старик, играл с кошкой.

— Вам Притыкова? Герасима Ивановича? — спросил он.

— Его самого! — ответил Василий.

— Съехал он! Тому уже более недели прошло!

Это был иллюзион почище, чем на станции Рязань-II.

— Совсем съехал? — уточнил Василий.

— Кто же его знает! Не прощался, не докладывался!

Емкий ответ. И суждение в нем, и характеристика нрава необщительного.

— Вы все же достучитесь, — сказал я Василию. — Осмотрите избу... Может, что-то из вещей еще осталось, может быть, хозяйка знает, куда съехал... Это не обыск! — предупредил я и сел в машину, попросив шофера ехать.

— Стоп! — воскликнул участковый. — Поедем к Рыжикову! Он тут каждого и всякого знает.

Остановились у дома Рыжикова. Он увидел в окно машину и выбежал, на ходу надевая портупею. Видимо, он обедал...

Участковый выскочил из машины. Начал с места в карьер.

— Привет, Рыжиков! Притыкова знаешь? Герасима Ивановича? Где он?

— Уехал! Уволился из счетной части и уехал...

— Куда?

Я вышел из машины.

— А долго ли он жил здесь? — спросил я Рыжикова.

— Давно он здесь... Сразу и не вспомню. Лет десять жил. Проводником он устроился на железную дорогу. Его уже спрашивали!

На улице собирались любопытные. Я взял Рыжикова под руку, он настороженно отстранился, я увлек его в дом.

Участковый шепнул:

— Из КГБ... Так что, Рыжиков, рассказывай!

— А чего мне скрывать? Пришлось мне тут один протокол на пьяного составлять... Так этот, кто спрашивал его, Гусейнов Хасан Хасанович, свидетелем записан... Он в гости к Притыкову приезжал... Не застал его!

Я вынул из кармана рисунок дочки Шкаликова.

— Похож?

— Есть сходство...

— Откуда известно, что он Гусейнов?

— По паспорту, товарищ полковник! — ответил Рыжиков, недоумевая, что я задал такой наивный вопрос.

— Вы видели паспорт?

— Видел!

— И ничего?

— Правильный паспорт. В протоколе и номер записан и адрес!

Оставался еще один вопрос.

— Притыков уехал до приезда Гусейнова или после?

— До Гусейнова он уехал!

Я попросил Сретенцева остаться и записать все, что было связано с Гусейновым.

Гонки приобретали вполне выраженный характер. Теперь уже и я не сомневался, что на платформе в Рязани Василий видел этого самого Гусейнова. Почему он идет впереди нас?

Машина развернулась. Я приказал ехать в Рязань. Василий стоял на дороге, в руке держал какой-то сверток. По его лицу и позе я угадал, что есть и у него какая-то новость. Он почти на ходу вскочил в машину.

Машина выехала из села, Василий протянул мне пачку журналов.

— Прочитайте, Никита Алексеевич!

Я развернул журналы. Это были специальные медицинские журналы. Один двухгодичной давности, два других недавние.

Я начал листать первый журнал: портрет Раскольцева и его статья. Статья жирно обведена красным карандашом. Открыл второй журнал. Статья Раскольцева подчеркнута красным карандашом в оглавлении.

— В третьем, — подсказал Василий, — есть ссылка на эти статьи. Упоминается имя... И тоже подчеркнуто!

Шкаликов и медицинские журналы? Это было, конечно, странновато. Но его внимание к Раскольцеву легко объяснимо. Вместе бежали из плена. Могли и после войны встречаться.

Словом, Василий начал нащупывать тот самый теневой фон, о котором думал и я.

Я считал в тот момент, что главное — это торопиться! Гонки приближались к финишу. Площадка сузилась, и теперь Шкаликов был в пределах нашей досягаемости...

В Рязань надо было ехать через райцентр. Я попросил на минуту заехать в отделение милиции. Оттуда позвонил в областное управление и сообщил данные Притыкова. Его надо было искать через отдел кадров управления железной дороги.

Медлить нам уже нельзя было ни секунды. Человек в минуту опасности кидается туда, где поскорее можно укрыться. Среди проводников у него много знакомых, пригляделся он к этой работе. Вот и сунулся туда. Но почему, почему еще до прихода этого Гусейнова? Не от нас же, повторяю в который раз, прятался он на железной дороге! Судя по системе переводов, правда не им придуманной (этой системой и до него иногда пользовались), не так он уж глуп и наивен. Он должен понимать, что и мы и милиция без труда найдем проводника.

В деревне он каким-то образом замял дело с пропиской. Но оформление работников на железную дорогу отмечается в соответствующих документах.

Нет, нас он не ждал. Гусейнова? Но кто его предупредил? Откуда он узнал, что этот Гусейнов идет по его следу? Очевидно, следует нам ввести в круг действующих лиц Раскольцева.

Приехали в Рязань...

Меня уже ждал работник областного управления Авдюшин.

Он не старше Василия, тоже недавний студент. Обрадовался, что в руки пришло интересное дело. Сработал тщательно.

Действительно, неделю назад Притыков оформился проводником через отдел кадров на поезд Москва — Ташкент в мягкий вагон. Авдюшин сличил фотографию Притыкова в личном деле с фотографией Шкаликова. Совпало. Поезд, на котором работал Шкаликов, сейчас шел из Ташкента, приближаясь к Рязани. Авдюшин сделал запрос по селектору на одну из станций. Ему ответили, что проводник Притыков сопровождает шестой вагон.

И напоследок!

В отдел кадров управления железной дороги приходил какой-то восточного типа человек, просил девушек сказать, где работает Притыков. Ему сказали. Он оставил в знак признательности бутылку вина и букет цветов.

Уверял: «Другу вез, без вас не нашел бы друга!»

Не знаю почему, но у меня по спине пробежали мурашки. Переживать приходилось всякое, бывали ситуации, когда, казалось, уж и выхода не было. И все же не часто в такой степени подступало ко мне чувство тревоги.

Пришел ответ на запрос из Махачкалы, где был отмечен паспорт Гусейнова. Такого там не значилось...

Мы сверили по расписанию движение поезда. Получалось, что, выехав навстречу поезду из Рязани, мы его скорейшим образом могли встретить лишь на станции Проня...

Дежурный по управлению получил задание связаться с милицейским постом на станции Проня и поручить дежурному работнику милиции встретить проводника Притыкова, снять его с поезда и задержать в отделении милиции, не арестовывая его, а охраняя. Ни под каким видом до нашего приезда никого к нему не допускать...

10

Значительно позже мы узнали, что произошло в поезде Москва — Ташкент на перегоне между Шиловым и Проней. От Шилова до Прони поезд следовал без остановок.

Минут за двадцать до прихода поезда на станцию Шилово в окошко кассиру постучали. В такой поздний час на этой станции пассажиры были редкостью. Голос с восточным акцентом попросил четыре билета в мягкий вагон. Пассажир просил, если это возможно, дать все четыре билета в одно купе.

Мягкий вагон шел полупустым. Кассирша продала четыре билета. Отдавая билеты, помедлила, пассажир просунул в окошко голову. Она запомнила его. Просто так, из любопытства.

Когда пришел поезд, она заметила, что в мягкий вагон сел только один пассажир, тот самый, который брал четыре билета. Это ее удивило, поэтому она и запомнила все в деталях.

Пассажир вошел в вагон и коротко бросил Шкаликову:

— Стели постель, дорогой! Я спать буду!

Дежурил Шкаликов, его напарница дремала в служебном купе. Шкаликов положил на место фонарь, флажок, взял пакет с чистым бельем и вошел в четвертое купе. Пассажир вышел, чтобы не мешать ему. Шкаликов застелил постель и выпрямился. Пассажир стоял спиной к закрытой двери из купе и пристально смотрел на него.

Снисходительно, с наигранным равнодушием негромко он сказал:

— Здравствуй, Шкаликов!

Вот она, встреча, которой он ждал, к которой готовился и от которой скрывался. И топора под рукой, и ничего нет, а стоит перед ним человек, который все может...

— Садись!

Шкаликов попятился и сел.

Пассажир продвинулся в глубь купе, снял с полки портфель, выставил на стол поллитровку.

— Выпьем, Шкаликов! У нас с тобой разговор долгий!

Шкаликов спохватился — это последняя возможность проверить, к чему надо быть готовым.

— Сейчас чистые стаканы принесу!

— Выпьем из грязных! Спирт все очищает!

На столике от прежних пассажиров оставались два стакана.

Разлили по стаканам водку. Сальге бросил на стол дорожный пакет с закуской, что продаются на вокзалах. В пакете лежал кусок колбасы, два яйца, кусок хлеба.

Выпили...

— Спрятался... От кого спрятался?

Шкаликов потихоньку приходил в себя, лихорадочно соображая, как вывернуться, как отбиться.

— От себя прятался.

— Кто-нибудь знает, что ты живой?

— Ни одна душа. Окромя Раскольцева.

— И жена не знает?

— Упаси бог ей знать!

— Это почему же?

— Искать начнет!

— Значит, по чистой скрылся?

— По чистой!

— Это хорошо! Это нас устраивает! Зачем тебе деньги потребовались?

— Деньги завсегда нужны!

— Это верно!.. Напугал ты доктора! Он тоже считал тебя покойником!

— Ему я не докладывался!

— В пятьдесят втором году у вас была назначена контрольная встреча... Забыл?

— Никак нет! Шестого мая... В Москве... У входа в Большой театр... В два часа! Я к тому часу уже покойником числился!

— Он навел справки... Ему сказали, что умер... Все правильно! Чего же вдруг ожил?

— Как-то журнал на станции купил... Селедку завернуть. Гляжу — не верю! Он! Его лик! Я! Я... как червь в землю уполз, в темень задвинулся, стушевался, а он на виду, в богатстве, барином! В журнал пописывает! Такая на него злость взяла! Ну? Ваши что тогда говорили? Все! Конец России! Ты наш человек! Ты ни о чем не думай! Мы господа, а ты наш верный слуга. В обиду не дадим! А Рассеюшка-то жива! Жива! И все по-прежнему сдвинулось! К чему я пришел? Чего мне ждать? Ждать, когда постучатся в дверь? Дочь родилась... А ну как станет все известно об отце? Как ей жить? И что я мог? Гроши получал... Попросил его поделиться!

— А если бы не поделился?

— Нажалился, что я ему пригрозил?

— Пригрозил в КГБ обратиться... У тебя, что же, там друзья завелись?

— Упаси бог от друзей, от остальных сам отобьюсь!

— Почему ушел из деревни?

— На почте сказали, навестил, дескать, друг! Друзей у меня нет, а про ту почту один Раскольцев знал...

— И так и этак, Шкаликов, получается, что не от КГБ бегал, а от нас спрятался?

Сальге налил еще полстакана водки.

— Прятался! — признался Шкаликов. — И от КГБ и от вас!

Водка начала действовать. За многие годы и он, при всей сложности минуты, мог свободно и не таясь порассуждать о своей жизни.

— Тогда не управились, а теперь что же? После драки кулаками не машут! Только тут голову высуни, отсекут, как не было!

— Испугался?

— А кто ты таков есть, что не боишься? Врешь! Боишься!

— По твоим доносам, Шкаликов, в лагере вылавливали коммунистов, евреев, комиссаров... Куда их девали? А?

— То дело, куда их девали, не на моей совести... Я говорил правду, и только правду...

— Вешали их, Шкаликов, расстреливали, в печах жгли...

— Не суй, ты, не суй мне таких картинок! Сам знаю — жизнь моя проклятая! Глаза закрою, а в глазах кресты, кресты... березовые...

— Березовые! Осина по тебе давно плачет, а не крест березовый! Мы тебе побег устроили, героем сделали, чтобы не тронули тебя за плен... А ты прятался! От своих благодетелей спрятался! Что же нам с тобой теперь делать?

— Убивать пришел? За Раскольцева?

— Оставь Раскольцева. Что нам от него? Работать будешь?

— А если не буду?

— Тогда плохо, Шкаликов!

— Убьешь? Убивай! Убивай! Жизнь моя конченая, дочушку свою не отдам на позор!

Шкаликов протянул руку к горлышку бутылки, но Сальге давно уже ждал от него что-нибудь в этом роде. Профессиональная выучка была для него надежной гарантией...

Экспертиза не могла установить с достаточной точностью, от чего последовала смерть.

Сальге оглушил его кастетом, погасил в купе свет, открыл окно и спустил Шкаликова под колеса поезда...

Закрыл окно, вышел из купе. Коридор был пуст в этот час. Пассажиры и проводница спали. Сальге пошел по вагонам вперед по ходу поезда...

Стремительно в те часы и минуты сближались поезд и наша оперативная машина.

Сначала я торопил шофера. Но что-то мне в этой спешке не нравилось. Я не мог сформулировать и для себя с полной ясностью, что же мне не нравится. Мы спешили, опасаясь за Шкаликова. Это застилало все другие заботы. Но они, эти заботы, никуда не могли деться.

Вначале, когда мы еще не знали, что параллельно нам за Шкаликовым идет сей господин, решение найти Шкаликова, добраться до него как можно скорее, было правильным. Оно было и единственным при том нашем проникновении в дело. Наши упорные, настойчивые поиски становились опасны, как только мы обнаружили, что участвуем в гонках... Каждую минуту мы теперь могли лицом к лицу столкнуться с Гусейновым. Тогда нам было известно только это его имя. Этот господин, по всему чувствовалось, был не из простых. Он сразу же догадался бы, с кем он встретился.

Один вариант. Встреча лицом к лицу. Мы немедленно должны будем принять решение. На том все и оборвалось бы. Даже и в том случае, если бы он нам дался в руки живым.

Другой вариант — он мог выследить Шкаликова и некоторое время наблюдать за ним со стороны. И он увидел бы, что мы вышли на Шкаликова. Все на этом оборвалось бы уже без всяких концов. Шкаликов в конечном итоге всего и не мог знать... А если был теневой фон в этой истории, то тем более он ничего не знал и рассказать нам он мог только о себе, о своем прошлом, о плене...

Это вообще дурной тон, плохая работа гнаться за преступником, его надо встречать в пункте назначения, там, куда он рвется.

Но опасения за Шкаликова сбивали нас.

Не нравилось мне, что мы подъедем к станции ночью на «Волге», что милиционер поднимется в вагон за Шкаликовым. Шумно, суетливо все это и... Но все мои сомнения, совершив какой-то круг, вновь замыкались на Шкаликове.

— Торопись, торопись, Миша! — говорил я шоферу. — Мы должны успеть!

Машина свернула с асфальта, пошел разбитый проселок, впереди засверкали огни железнодорожной станции.

Прорезал тьму прожектор электровоза подошедшего поезда.

Машина остановилась у закрытого шлагбаума железнодорожного переезда. С нашей стороны подъезда на автомашине к станции не было. От переезда в сторону станции терялась в темноте пешеходная тропка.

Авдюшин открыл дверцу.

— Куда? — спросил я его.

— Открыть шлагбаум!

— Не надо! Мы пойдем пешком...

Мы с Василием вышли из машины и пошли вдоль пути.

— Я побегу! — предложил Василий. Он побежал, посвечивая перед собой карманным фонариком.

В ту ночь на станции Проня дежурил старшина милиции Артюхин. Он получил указание от дежурного по областному управлению снять с поезда Шкаликова и ждать нашу опергруппу.

Поезд еще двигался вдоль платформы, а старшина уже стоял на том месте, где должен был остановиться шестой вагон. Поезд остановился. Открылся тамбур, поднялась площадка, из вагона высунулась с фонарем проводница.

— Притыков в вагоне? — спросил старшина.

— Куда ему деться? В купе с пассажиром пьянствует...

Артюхин оправил гимнастерку и вошел в вагон.

— Какое купе?

— Четвертое! — ответила проводница.

Артюхин подошел к двери и постучался. Не отозвались. Он открыл купе... Пусто! На полу разбитая бутылка из-под водки, стакан. Другой стакан на столике. На столике ломтики колбасы и раздавленное яйцо, словно кто наступил на него ногой.

Старшина позвал проводницу.

— Где они?

Вопрос бессмысленный.

Старшина открывал в купе одну дверь за другой, перебудил пассажиров, но Притыкова нигде не было. Исчез и пассажир.

Я застал всех в сборе. Дежурный по станции, старшина, Василий и пассажиры. И уже раздавались вопросы:

— Что случилось?

— Кто убежал?

— Ограбили? Кого ограбили?

Василий подошел к окну и приподнял белую занавеску. Оглянулся на меня. Поднял руку и что-то растер на пальцах. Я его понял, закрыл за собой дверь в купе. Василий тихо сказал:

— Окно открывали на ходу поезда... Крупная пыль на занавесках...

Я попросил его осмотреть все на месте, назначил встречу в Рязани. Вышли на перрон.

Вот именно это все мне и не нравилось: люди, тревога. А этот господин имеет возможность наблюдать за всем, оставаясь для нас неприметным...

Поезд тронулся. Я пошел с сержантом в милицейскую комнату. В комнате надрывался телефон. Артюхин снял трубку. И вдруг изменился в лице. Прикрыв мембрану, с испугом доложил:

— Звонят из Дома приезжих... Тут, недалеко... От Дома приезжих угнали грузовую машину... Только что угнали... Притыков?

— Притыков! — ответил я старшине, не желая посвящать его во все сложности этого дела.

Ну хоть здесь мы не попали впросак. Незнакомец незаметно вышел из другого вагона, затерялся в темноте, наткнулся на машину и погнал ее. Стало быть, он не видел нашей суеты.

— Ну, это мы догоним! — воскликнул бодро старшина.

— Догоним! — успокоил я его.

— Мы сейчас на посты сообщим!

— Я сам сообщу! — унял я его рвение.

Не расскажешь же старшине милиции, какие в ту минуту одолевали меня противоречия. Василий заметил в купе пыль на белых занавесках. Разбитая бутылка, разбитый стакан... Он высказал предположение, что в купе открывалось окно. Если оно открывалось, то совершено преступление...

Подъехала «Волга». Я вышел навстречу Авдюшину. Он сразу начал с машины. На переезде он встретил показавшийся ему подозрительным самосвал ЗИЛ-130, хотел было его задержать, но торопился ко мне.

— Вы разглядели кабину самосвала? — спросил я Авдюшина.

— Мы ослепили его встречным светом на переезде... В кабине сидел один человек за рулем... Мне показалось, товарищ полковник, что водитель похож на того, кого вы ищете.

— На кого? На Притыкова или на Гусейнова?

— Не на Притыкова... Притыков маленького росточка... Этот высок, у него восточный тип лица... Поэтому я и хотел задержать... Не знал... Не было вашей команды. Но мы его догоним! Немедленно догоним! Здесь он никуда не уйдет! У нас отличные посты ГАИ...

Я оглянулся на старшину милиции Артюхина. Все равно он узнает о находке... На него можно было рассчитывать в такой мелочи. Я попросил его связаться с дежурным по станции Проня и организовать тщательный осмотр перегона между Шиловым и Проней. Искать надлежало труп выброшенного из поезда человека...

Старшина милиции побежал к селектору, Авдюшин — к машине. Я тоже сел в машину.

Авдюшин не напрасно утверждал, что посты ГАИ у них отличные. Он тут же из машины связался по рации с постами в Кирицах и Соколовке. Куда бы ни свернул с проселка самосвал, налево или направо, он был бы перехвачен. Радиоволны опередили его сразу и намного.

Ночь... Выпала на асфальт роса. Мы остановились у въезда на шоссе и вышли из машины.

Покрышки самосвала наволокли с проселка пыль на мокрый асфальт и четко пропечатали следы. Самосвал повернул направо к Рязани.

К Рязани... К областному центру, к железнодорожному узлу, к точке, где он мог встретить несколько милицейских постов. Не может быть, чтобы он сворачивал по наитию, не обдумав, куда свернуть. Если бы он почувствовал, что кто-то идет по его следу, он повернул бы налево, подальше от Рязани, в районы поглуше... Стало быть, он спокоен... Надо ли его пугать?

Мы выехали на шоссе. Шофер нажал на акселератор, стрелка спидометра склонилась до отказа вправо, До Рязани было пятьдесят километров. Мы должны были догнать его где-то на полпути.

Авдюшин вызвал навстречу оперативную машину ГАИ. Мы его взяли бы в коробочку. Действительно, деваться ему было некуда. Оставалось одно — бросить машину и скрыться в поле. На всем пути от Прони и до Рязани леса не было.

Я чувствовал, как шофером и Авдюшиным овладевает азарт погони. У меня азарт проходил. Я понимал, что еще несколько минут, и случится непоправимое. Если мы возьмем его, обрубаются все спрятанные концы этого дела. Все дальнейшие комбинации будут исключены!

Я решил прекратить преследование, чтобы опередить его в пока еще предполагаемом пересечении наших путей.

Что позволяло мне идти на риск вообще? Кто же ему сказал, что Шкаликов жив? Кто ему указал его адрес? У Шкаликова фотография и журналы со статьями Раскольцева... Конечно же без чьей-то помощи Сальге не нашел бы Шкаликова... этот второй фон пока еще смутно прорисовывался. Я решился на риск. Очень крупным представлялось мне это дело.

Я попросил Авдюшина включить рацию и приказать встречной оперативной машине не останавливаясь следовать нам навстречу. Не останавливаясь и не задерживая самосвала. Авдюшин не удержался:

— Товарищ полковник, вы за наших товарищей из ГАИ боитесь?

Я не ответил.

— Передайте также на пост в Соколовку, — продолжал я, — и на все посты ГАИ, чтобы этот самосвал нигде и ни при каких обстоятельствах не задерживали...

Авдюшин понял наконец, что начинается наша операция.

Я еще, правда, смутно себе представлял, как она начнется, но ход событий подсказывал ее начало.

Случайность? Такая же случайность, как и с обращением в милицию Шкаликовой? Нет! Серия случайностей — это уже система. Система ответственности советского человека, когда он встречается с явлениями, не укладывающимися в житейские нормы.

Не случайно, а только в силу своей добросовестности и чувства ответственности милиционер Рыжиков нашел след...

Он очень переживал свою ошибку с паспортом Гусейнова, хотя ошибиться было не мудрено. Паспорт был изготовлен отлично.

История с протоколом вообще подвела Сальге. Он приехал в село к Притыкову. Как мы знаем, Притыкова не оказалось. Сальге нужно было ухватиться за его след. А может быть, и просто проголодался. Он отправился в колхозную чайную. Разговорился за столиком с местным жителем и решил угостить его водкой для более задушевной беседы. Подошел к стойке. Заказал две порции водки. Пока рассчитывался, из-за его спины протянулась чья-то рука, схватила стакан... Сальге оглянулся. Невзрачный человек допивал большими глотками его водку. Буфетчица подняла крик. Оказывается, это был давний и излюбленный прием окончательно спившегося человека. Вызвали милицию, хотя Сальге просил не обращать внимания, отказался от всяких претензий. Но никто за Сальге и за его потерю не переживал. Всем надоела назойливость пьяницы. Пришел Рыжиков и составил протокол. Сальге пришлось предъявить паспорт как пострадавшему. А когда Рыжиков узнал, что Гусейнов ищет Притыкова, сказал ему, что тот оформился проводником на железную дорогу...

Рыжиков считал виноватым себя. Он решил переворошить все, что касалось Притыкова. К ночи, перерывая в который уже раз корзинку из-под бумаг в бухгалтерии колхоза, где работал счетоводом Притыков, он нашел обрывок квитанции, по которой Притыков получил перевод в пятьдесят рублей. Перевод до востребования... Удивило Рыжикова, что перевод пришел в почтовое отделение в другом селе, расположенном километрах в двадцати выше по Оке. Зачем Притыкову понадобилась такая конспирация?

Добраться в село Инякино, где находилось это почтовое отделение, было не так-то просто. Оно находилось на другом берегу Оки. Надо было ехать два часа на катере и от пристани идти пешком семь километров. Рыжиков понял, что Притыков делал это неспроста. Невзирая на поздний час, он сел на моторную лодку и отправился в Инякино. На пристани он поднял с постели знакомого ему шофера. В Инякине разбудил работниц почты. Они ему рассказали, что Притыков вот уже два года получал ежемесячно по пятьдесят рублей из Москвы. Открыли ночью почту. Подняли корешки квитанций, и Рыжиков забрал их. Работницы почты рассказали ему, на почту приходил разыскивать Притыкова его друг, высокий, со смуглым лицом. Они признались, что нарушили почтовые правила, подсказав незнакомцу, где искать Притыкова. Очень уж он просил, жалко было человека, издалека ехал!

В третьем часу ночи я приехал в управление. Дежурный сказал, что меня разыскивает Рыжиков. Звонить ему надо в Инякино...

В Инякино так в Инякино... Название этого села в ту минуту мне ничего не говорило. Соединились с Инякиным.

Дрожит голос. Рад, что чем-то может помочь.

— Товарищ полковник, еле нашел вас! Притыков получал в Инякинском почтовом отделении переводы из Москвы... По пятьдесят рублей в месяц... Переводил ему какой-то Раскольцев! Посмотрите на карту, товарищ полковник! Это далеко от нашего села...

— Раскольцев? — перебил я его. Меня уже не интересовало, где это село.

Рыжиков повторил фамилию, расчленяя ее по буквам. Добавил, что у него квитанции в руках.

— Спасибо, Рыжиков! Спасибо! — поблагодарил я его от души. — Квитанции лично доставьте в Москву ко мне... И немедленно...

Не квитанции мне были нужны. Их можно было получить и другим путем. Мне был нужен Рыжиков. Пока это был единственный человек с профессиональными навыками, который видел таинственного незнакомца и говорил с ним.

В Москве утром меня застало еще одно известие. На перегоне Шилово — Проня нашли до неузнаваемости обезображенный труп человека. Его искромсало колесами поезда... Нашли и паспорт на имя Притыкова в кармане железнодорожной формы...

Но теперь мы знали, где пересекутся наши пути с убийцей.

11

К концу дня должен был приехать и Рыжиков. Он ехал на поезде. Но медлить было нельзя. С часу на час в Москве должен был появиться Сальге. Встречать на вокзале в Москве такого артиста не имело смысла. Он мог сойти на любой станции, сесть в электричку, в автобус... Словом, вокзал я исключил как место встречи. Он должен был, как я считал, связаться с Раскольцевым.

Мы установили, что у Раскольцева есть расписание частных приемов. Лучшего предлога для встречи не придумаешь.

Выбрали подходящую точку для наблюдения за всей улицей, на которой стояла дача Раскольцева.

На прием я решил пойти сам. Очень мне хотелось встретиться лицом к лицу с Сальге, заглянуть ему в глаза, взвесить силы этого противника. Любопытно было посмотреть и сразу после встречи с Сальге на Раскольцева. Окончательно это потерянный человек или он запутался где-то по слабости?

В соседний дом для наблюдения с нашими товарищами я направил и Рыжикова.

Ждать... Ждать... Ждать и догонять — нет ничего хуже.

Прошло двое суток.

Десятки раз были обсуждены все возможные варианты, как брать этого опасного человека. Он мог отстреливаться. Нельзя было дать ему этой возможности, нельзя было дать ему возможности и покончить с собой. Все заранее оговорили, предусмотрели все случайности и ждали...

И вдруг зуммер телефона.

Я снял трубку. Василий объявил:

— Он пришел! Идет к даче...

Я посмотрел на часы. Первый час дня. Доктор Раскольцев заканчивает прием в час. Выбрал время под конец приема.

— Иду! — ответил я Василию.

Я не торопился. Шел, посматривая на всякий случай на номера дач. Первое посещение... Мы наблюдали, но и за мной могли в это время наблюдать.

Вот и калитка. Она отперта. Я уже знал, что больные не стучатся, а сразу проходят на веранду и записываются у пожилой женщины.

Шел до веранды, упорно не поднимая глаз. Только безразличие, только равнодушие, никак не выдать себя. Он, этот господин, сейчас напряжен до предела.

Скрипят под ногами ступени. Вошел. Можно и поздороваться.

Я поклонился, ни к кому не обращаясь, и огляделся. На секунду, на мгновение скользнул по его лицу взглядом. Он стоял спиной к саду, облокотившись о барьер веранды. Буркнул в ответ:

— Здравствуйте!

У двери сидела пожилая пациентка. Она тоже ответила приветствием. Больше на веранде никого не было. Из дома вышла женщина.

— Вы на прием? — спросила она меня.

— На прием... Если, конечно, можно...

— Вы первый раз?

— Первый раз!

— Я спрошу доктора... Он скоро кончает, и двое на очереди...

— Спросите, пожалуйста! — ответил я.

Мы встретились с ним взглядом. Я смотрел потухшими глазами больного человека, робеющего перед решающим приемом у врача.

Его глаза горели. Тонкое, волевое лицо. Умен, его мозг не дремлет.

И стоит он так, что один рывок — и на локтях он перебросит тренированное тело через барьер. Тренированное тело, хотя ведь немолод, немолод... Он почти мне ровесник. Этот мог и воевать, с оружием в руках мог топтать нашу землю. И не так он нервозен, как это могло показаться по стремительности его действий. Он чуток, а не нервозен. Нет, это не наш! Это с чужбины гость! Это сильные руки. Он не мог бы годами сидеть в тени.

Представляя себе волнение Василия, я подал знак — «не брать».

Да, да! Именно «не брать». Ситуация для ареста явно не созрела. Такой господин по пустякам сюда не приехал бы. Не убивать же Шкаликова он сюда ехал. Это для него мелочь.

— Жарко! — сказал я. — Парит...

Вытер носовым платком пот на лице.

Вышла женщина и объявила мне:

— Доктор вас примет... Ваша очередь последняя...

Время, однако, шло...

Прошла в кабинет пациентка. Мы остались с Сальге вдвоем. Он молчал. Я сидел в кресле, не глядя на него, но кожей лица чувствовал его присутствие, каждый его жест.

Прошел наконец и он в кабинет. На веранде оставил портфель и трость. Отличный прием, но для кого? Не дети же с ним сойдутся в поединке. Это уже профессиональное неуважение — рассчитывать, что чекист кинется проверять, что у него в портфеле. Проверка, не ведется ли за ним наблюдение. Проверка всеми средствами, даже наивными. Широким фронтом работа. Есть только одна разведка, которая так работает... ее стиль... Массированный, тотальный. Даже в деталях, в мелочах!

Шаги за дверью, дверь раскрылась, вышел Сальге. Я встал.

Из-за двери раздался голос:

— Пожалуйста!

Сальге раскланялся со мной, обнажив ослепительные зубы, улыбнулся он только ртом, глаза смотрели пронизывающе и холодно. Какого-либо недовольства встречей я не отметил.

А что, если? Импровизация и в нашей работе, как и в поэзии, иной раз решает все дело! Я задумался, входя в кабинет. Что-то интересное показалось мне в промелькнувшей мысли. Ну конечно же!

Все это по-житейски очень просто и открывает Раскольцеву возможность подумать, как бы подталкивает его под локоть к спасению...

Когда я вошел в кабинет, Раскольцев сидел за столом, что-то записывал в тетрадь. Не поднимая головы, он приказал:

— Садитесь!

Я сел на стул, поставленный сбоку стола для пациентов. Он поставил точку в конце фразы, поднял на меня глаза.

Обычно говорят, что глаза — это зеркало души. Но это действительно только в том случае, если у человека открытая душа. У Раскольцева глаза серые. Вообще, серый цвет обманчивый, хотя и немного у него оттенков. Словно бы туман у него в глазах, словно бы дым, и ничего сквозь него не видно. Спокоен и ровен. Профессиональные вопросы, профессиональные жесты...

Он высок и барствен, барствен по натуре, по скрытому чувству превосходства над другими, красив, хотя и немолод.

— Имя, возраст?

Перо зависло над бумагой.

Я окончательно решился; то, что мелькнуло при входе в кабинет лишь проблеском, теперь окрепло в решение.

— Дубровин Никита Алексеевич!

Он записал.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет...

— Работаете?

— Работаю...

— Профессия?

— Полковник...

— Военнослужащий? В штатском?

— По условиям службы приходится в штатском...

Здесь бы ему и споткнуться, если бы его мысли в эту минуту работали в определенном направлении. Но его внимание скользнуло мимо моей оговорки о штатском.

— Курите?

— Трубку, доктор!

— Не глядя, сразу говорю, курить бросайте! Ничего не знаю! Если хотите у меня лечиться — сразу бросайте! Ночные работы? Нервы?

— Сейчас какие там нервы? И ночных работ нет. Все было, доктор... и по полторы пачки курил за ночь... Во время войны досталось!

— Всем, кто воевал, досталось. Ранения были?

— Ранений не было, но работа была сложной...

Потихоньку я его выводил на главный вопрос, выводил на свою новую задумку. Он глянул на меня из-под очков.

— Что-нибудь было особенным в вашей работе, что могло повлиять на ваше здоровье?..

— Наверное... Я много лет, доктор, провел в Германии... До войны... И во время войны...

— Простоте! Это по какой же линии во время войны?

— По нашей, доктор! На нелегальном положении.

— Зачем вы мне это говорите, пациент?

Ого! Легко и свободно, без усилия он принимает вызов!

— Это уже давно не тайна, доктор. Теперь я занимаюсь историей... А вот там, наверное, и закладывалась моя болезнь... Сердце болит, доктор!

— Там это могло быть! Там все могло быть! Страшная страна! Я тоже был во время войны в Германии. В плену!

— Сочувствую вам, доктор! Досталось, наверное?

— Кто вас ко мне рекомендовал?

Я назвал ему имя его давнего пациента.

— Ложитесь! — приказал он.

Я снял пиджак, рубашку и лег. К спине прикоснулся холодком стетоскоп. Выслушивал он внимательно. Должен отдать ему должное. Каждый жест обнаруживал в нем навыки специалиста. Он же отличный специалист! Зачем же ему вся эта пыль войны, этот Гусейнов, этот Шкаликов?

Он приподнял майку.

— О-о! — воскликнул он. — Германия?

Он увидел шрам на спине от пулевого ранения.

— Война, доктор! Партизанский отряд...

— Биография у вас, скажу я вам! Эпоха!

Он разрешил мне встать.

— Мы не думали об эпохе, доктор. Не правда ли? Жили как повелевала совесть.

— И горели как свечи, — поддержал он разговор. — Стеарин остался, а фитилька частенько не хватает... Сердце у вас пошаливает! Но имейте в виду, что сердце аппарат выносливый. Только убирать надо все лишнее. Пора отказаться от трубки. Коньяк?

— Коньяк, доктор...

— И от коньяка! Занятия историей не обременительны. Я тоже иногда мысленно возвращаюсь к прошлому... Нельзя сказать, что о фашистском плене написано мало... А вы знаете, не доходит до молодых... Рассказываю вот дочке, она верит... Как не верить! Но зрительно этого не представляет...

— Да, в стандарты здесь ничего не вгонишь. Может быть, я чем-нибудь помогу вам, доктор?

Решился уже совсем на прямой намек. Но легко, конечно, и объяснимо желание пациента чем-то помочь своему доктору. И уловил, уловил я в нем какое-то движение, какое-то метание чувств, беспокойство в мыслях при всей его сухости и сдержанности. Он сжал мне руку чуть повыше локтя и заговорил:

— Принимайте мои лекарства... Заглядывайте через недельку...

Мы раскланялись...

12

А теперь послушаем разговор доктора и Сальге. В аппаратной собралась вся группа, участвовавшая в операции: Василий, Сретенцев, Волоков...

Сальге. Здравствуйте, доктор!

Раскольцев. Здравствуйте! Я удивлен...

Сальге. У вас два дня не отвечает телефон.

Раскольцев. Идут работы...

Сальге. Знаю! Ведут подземный кабель... Почему?

Раскольцев. Как это почему? Стояла воздушная линия, ведут подземный кабель. Я думаю, это лучше.

Сальге. Мне именно сегодня надо было вам звонить... Случайность?

Раскольцев. Не сходите с ума! Мы два года добивались, чтобы проложили подземный кабель.

Сальге. Я не люблю неслучайные случайности!

Раскольцев. Этак нельзя! У меня больше оснований беспокоиться... Вы белым днем являетесь сюда...

Раскольцев еще и успокаивает его! Это неожиданность!

Сальге. Белым днем спокойнее. Здесь я управляю своими действиями, а не кто-то иной! Кабель — это вторжение в мою самостоятельность!

Раскольцев. Что вас беспокоит? Вы что-нибудь заметили?

Сальге. Я? Я всегда к этому готов!

Сыграла все же южная кровь. С огромной самоуверенностью и даже обидой на Раскольцева он произнес эти слова. И добавил:

— Я научился ходить невидимкой... Это моя профессия. Что же вы не поинтересуетесь судьбой своего старого друга?

Раскольцев. Я знал, что она в руках профессионала!

А он не лишен чувства юмора, этот доктор! И вот уже с беспокойной интонацией:

— Не наследили?

Сальге. Смерть человека всегда оставляет след. В душах! Какой-то бандит что-то с ним не поделил... Выбросил его в окно на ходу поезда... Ночью сошел на какой-то маленькой станции, угнал самосвал. Уголовщина...

Раскольцев. Они откопают, что это не Притыков!

Сальге. Ну и что же? Может быть, даже у вас о нем спросят. Только не делайте глупостей. Хвалите его. О покойниках дурно не говорят. Вот к супруге его я напрасно наведывался...

Раскольцев. Не смейте! Это уже под уголовщину не подведешь!

Сальге. И не думаю... Она и не видела меня... Не подумал, что он отвалит в сторону, у нас были больше за вас опасения. Доктор, величина, связи... знакомства... Но все это прошлое! Можно начинать работу! Лекарства мои готовы?

Раскольцев. Не так скоро! Вы сами не торопили меня.

Сальге. Начинайте! Начинайте! Беда другая. Мы рассчитывали на связь через Шкаликова... Придется использовать запасной вариант!

Раскольцев. Он надежен?

Сальге. Что в нашем деле можно считать надежным? Вы могли бы мне это сказать? Мы с вами разыгрываем не рождественский спектакль на детской елке!

Раскольцев. Кто это?

Сальге. Его пароль: «Ангел пустыни»... У нас любят такие экстравагантные обозначения... «Удар грома», «Зимняя гроза», «Созвездие Гончих Псов»...

Раскольцев. Вызывающий пароль...

Сальге. Мне объяснили, что это сюжет русской иконы.

Раскольцев. Так кто же?

Василий чему-то усмехнулся. Наступила пауза. И вдруг после паузы негодующий возглас Раскольцева:

— Вы с ума сошли! Мальчишка! У него нет твердого прошлого!

Понятна усмешка Василия. Не произнес имени, на записке написал. Из близких знакомых Раскольцева был этот «Ангел пустыни»!

Сальге. У него есть твердое настоящее... И здесь идет смена поколений, доктор! Я попробую его на скользящей передаче, все сам проверю. У вас с ним связь упрощена. Есть и второй пароль. Он идет после первого... Через несколько фраз — «Привет от Эдвардса». Все! Как только будет готова посылка, можете к нему обратиться... Отдыхайте! Я больше к вам не пожалую...

Мы сидели некоторое время в тяжелой задумчивости. Такая уж профессия, сталкивает она с человеческой подлостью, грязью, предательством, изменой... И все же к этим вещам привыкнуть невозможно.

— Соучастие в убийстве подтвердилось! — заметил Василий.

Ясно, что он думал уже не о соучастии в убийстве. Прояснился теневой фон! Оправдывалось и решение не брать этого господина. Рано!

13

Между тем события свершали заданный им оборот.

Вечером к Раскольцеву приехал в гости художник Казанский. Обычно он бывал у Раскольцевых по приглашению дочери Раскольцева — Елены. Она окончила Суриковское училище по отделению искусствоведения. Они и познакомились в Суриковском училище.

В доме Раскольцевых Казанского принимали по-разному. Елена знала цену его усилиям в живописи. Она не принадлежала к тем, кто расточал восторг «самовыражающимся». Казанский был ей интересен своими знаниями памятников древнерусского искусства. Раскольцев смотрел на Казанского как на преуспевающего молодого человека, выскочившего на каких-то модных течениях. Он был не против этого знакомства. Не пьет, как-то приладился зарабатывать деньги, купил даже машину... Елена знала, что она нравится, ей это было приятно, но она не торопилась определять свою жизнь.

На этот раз Казанского пригласил доктор скоротать вечер за партией в шахматы. Елены дома не было. Они сидели над партией, и вдруг Казанский услышал полушепот доктора:

— Женечка, вы, по-моему, проявляли интерес к иконе «Ангел пустыни»?

Не от Раскольцева, не от близкого ему человека думал Казанский услышать эти слова. Он резко и в испуге поднял голову. Мелькнула надежда, что Раскольцев и не имеет в виду скрытого смысла этих слов.

— Зачем так пугаться? — с укоризной и успокаивающе ответил на его жест Раскольцев. — Вам привет от Эдвардса!

Все соблюдено. Первый пароль, нейтральная фраза, второй пароль... Сомнений быть не могло.

— Вы? — выдохнул из себя Казанский.

В голосе у Раскольцева сухие нотки, тон приказа:

— Я сейчас выйду в кабинет и принесу вам коробку с лекарствами. Вам позвонят и скажут, куда их доставить!

Раскольцев вышел. Казанскому стало душно, хотя был поздний вечер и из сада дул легкий, прохладный ветерок.

В кабинете Раскольцев вынул из кармана портативный магнитофон в форме портсигара, извлек оттуда бобину чуть побольше пуговицы от пальто, вложил бобину в коробку от лекарства, заклеил ее условленным образом и вышел к Казанскому.

Коробочка с лекарством легла на шахматную доску.

— Не вскрывать! — приказал Раскольцев.

— Что? Что здесь? — шепотом спросил Казанский.

— Лекарство! И кончим об этом! Вы ничего не знаете! Вы передаете лекарство! Ваш ход!

Казанскому было не до игры. Он смотрел на доску, фигуры расплывались, он сделал какой-то ход.

— Возьмите себя в руки! — гневно остановил его Раскольцев. — Мальчишка! Вы в серьезном деле!

Казанский подвинул фигуру обратно.

Он делал ходы. Но каждую его ошибку Раскольцев заставлял поправлять. Казанский взял себя в руки. Игра пошла.

— Вот так! — сказал Раскольцев. — Спокойно! Никто и ничего не узнает, если вы не распустите себя.

14

К тому времени, когда разыгралась вся эта сцена у Раскольцева на даче, мы уже знали, кто такой «Ангел пустыни».

Сретенцев просмотрел круг знакомых Раскольцева. В поле его зрения попал и Казанский. Сразу же всплыли его поездки за иконами по деревням, обозначился круг посетителей его мастерской. Возникла фигура Нейхольда. Выяснилось, что полковник одной из разведслужб — Эдвардс был частым гостем Нейхольда. Второй пароль, хотя это было просто невероятным, совпал с именем живого человека. Эдвардс столь же распространенная фамилия, как Петров, Иванов, Сидоров... Это могло быть случайностью, но очень уж близко совместились пароль и реальное имя. В общем, весь облик «самовыражающегося», охота, с которой его поддержали в разных антисоветского толка газетенках, — все это было, конечно, неспроста.

Мы не знали, когда последует передача, что это будет за передача, но мы знали, через кого она будет делаться.

Все, что произошло с Казанским с этой минуты, мы знаем с протокольной точностью.

...Казанский вошел в мастерскую, запер дверь на все замки, обошел комнаты, кухню и туалетные комнаты, осматривая каждый угол. Погасил свет и подошел к окну. Осмотрел переулок. «Москвич» стоял у подъезда, переулок был безлюден.

Неужели ему показалось, что «Волга» шла за ним? Что это такое! Кто же за ним следил? Не Раскольцев ли с Нейхольдом и Эдвардсом? Проверяли... А если это чекисты? Он же где-то читал, в каких-то книгах, что теперь не арестовывают шпионов, что им дают работать, но под контролем. Может быть, все давным-давно о нем известно.

Казанский на мгновенье представил, как бы он себя чувствовал, если бы вдруг та «Волга», которая следовала за ним, остановила бы его. Куда он дел бы эту коробочку с «лекарствами»? Они ее вскрыли бы, и все! И жизни конец, и всему-всему конец! Интересно, на чем и как они поймали Раскольцева? И когда? Он не нуждался в том, чтобы продавать иконки. Никогда Казанский не замечал за ним никакой слабинки, он даже от общих политических разговоров обычно уходил. Плен? Плен... А если?..

И Казанский похолодел.

Рассуждения его в ту минуту были не лишены логики. Если Раскольцев был запутан в плену, то только гестаповцами. (Об абвере Казанский имел крайне смутные понятия.) И если он сегодня работает на Эдвардса, то это чистой воды шпионаж.

Он опять подошел к окну. По переулку шел, покачиваясь, пьяный. Остановился возле «Москвича», постоял и исчез в подворотне.

Следят!

Звонко прогремел в ночной тишине телефонный звонок. Казанский схватил трубку. Голос Раскольцева:

— Как себя чувствуете, Женечка?

— Отлично! — твердо ответил Казанский.

— Подъем душевных сил? — иронизировал Раскольцев.

— Да нет, сел вот посмотреть на свои картины...

— Это хорошо! Плюньте на мелочи жизни... Спокойной ночи!

В трубке послышались гудки отбоя.

В ту минуту Казанский не мог еще себе объяснить, почему он слукавил с Раскольцевым. Помимо его воли и сознания он уже ощутил между собой и Раскольцевым непроходимую пропасть.

Откроюсь: к пьяному мы отношения не имели. Но эта случайность оказалась кстати.

Казанский метался по мастерской. Он положил на стол коробочку и делал вокруг нее круги. Велико было у него искушение открыть ее, но боялся, боялся какой-нибудь ловушки, боялся, что в коробочке скрыт проверяющий его механизм. Он был отчасти прав. Вскрыть ее могли только специалисты.

Раздался опять телефонный звонок. Он снял трубку.

— Алло!

В трубке послышался незнакомый голос:

— Здравствуйте, Евгений! Я от Алексея Алексеевича!

Началось! Казанский едва сдерживал себя, чтобы не закричать. Однако ответил:

— Слушаю вас!

Глуховатый голос спокойно продолжал:

— Вы интересовались картиной «Ангел пустыни». Я могу завтра вам ее показать... Я прошу вас подойти завтра в половине седьмого вечера к памятнику Пушкину. Идти от Никитских ворот по Большой Бронной....

В трубке отбой...

Казанский рассказывал, что именно в эту минуту он решился идти в Комитет государственной безопасности. Но как идти? А если они следят? Они могут стоять около приемной. Они могут подключиться к телефону.

В голове все смешалось. Казанский схватил коробочку, ключи от машины и кинулся по лестнице вниз. Он вскочил в машину и помчался... на вокзал. Решил ехать в Ленинград, в Ленинграде за ним не уследят!

Он решил взять билет, а машину оставить прямо у подъезда вокзала. Билетов не оказалось. Кассирша объявила:

— Все поезда ушли, молодой человек!

Он вернулся к «Москвичу», у машины стоял милиционер.

Опять испуг. Милиционер спросил, чья это машина. Казанский чуть было не отрекся.

— Не-е-е... Не знаю! — ответил он.

— Как же вы это не знаете? Вы на ней приехали!

— Моя машина! Мне нужно ехать!!!

Казанский буквально впрыгнул в «Москвич» и помчался.

Милиционер решил, что Казанский пьян, и сообщил в ГАИ города, чтобы задержали машину с пьяным водителем. Но ГАИ не успела. Казанский вернулся домой, поставил машину у подъезда, пошел в мастерскую.

Он уверял, что в этот час он боялся, как бы мы его не арестовали до того, как он сам явится.

Когда он выглянул из окна в переулок, его охватил ужас. Около «Москвича» стояла милицейская оперативная машина. Это инспекторы ГАИ обнаружили его «Москвич» по номеру, сообщенному милиционером. Казанский не сообразил, что появление оперативной милицейской машины вызвано его нелепым ответом милиционеру на вокзале.

В довершение всего раздался телефонный звонок. На этот раз он снял трубку, но не ответил. С другого конца провода кричали:

— Алло! Алло! Это аптека?

Обычная неполадка в московском телефонном узле. Тут Казанский отвел душу:

— Почему аптека? — взорвался он. — Какая аптека? Вы с ума сошли! Хулиганство! Я буду жаловаться!

Трубку на другом конце провода положили. Именно поиски аптеки и надоумили его. Он набрал телефон скорой помощи и вызвал врача, заявив, что у него сильнейший сердечный приступ.

Врач приехал.

Выслушал его, сердечного приступа не нашел, хотя Казанский почти в истерике уверял, что у него разрывается сердце.

— Спасите меня, доктор! Спасите! — кричал он.

Я думаю, что мольба его звучала вполне убедительно.

Врач вызвал санитаров. Казанского увезли в больницу.

В девять часов утра с первых минут рабочего дня ко мне позвонили из приемной и спросили, не интересует ли меня некто Казанский?

Я посмотрел на Василия. Он не слышал, конечно, что мне сказали, но весь потянулся к телефонной трубке. Ждал!

Я спросил:

— Он в приемной?

Мне ответили, что Казанский вызывает следователя Комитета государственной безопасности в больницу. Глядя на Василия, я не сдержал улыбки.

— Казанский просит нашего представителя, чтобы сделать заявление...

— Надо торопиться, Никита Алексеевич! Свидание у них назначено на половину седьмого.

Я его понял. Ему очень хотелось дело с Казанским самому довести до конца.

— А почему надо торопиться? — спросил я его. — Впереди целый день.

Я достал трубку, набил ее табаком и закурил, нарушая запрет Раскольцева, хотя этот запрет и был справедлив.

— Почему торопиться? — повторил я вопрос. Василий замер.

— Можно, Никита Алексеевич? — задал он вопрос как вступление.

— Можно.

— А если послать его на встречу?

— И с поличным взять всю группу?

Я нарочно задал такой вопрос, я знал, что Василий задумал нечто иное. Он меня понял.

— Никита Алексеевич, я же не о том! А если через Казанского ворваться в эту цепочку?

— Откуда у вас, Василий Михайлович, такая любовь к этому художнику?

— Кто кого больше любит? Спасенный спасителя или спасший человека от беды своего спасенного? Мне кажется, тот, кто спасал, — спасенного больше любят.

— Ворвемся в цепочку, дальше что? Вступать в игру? Это зависит и от Казанского...

— Согласится!

— Я не об этом! Сумеет ли он их переиграть? Мы же с тобой решили, что Раскольцев очень сильный противник. И еще этот господин...

Я попросил главного врача больницы отвести мне часа на два отдельную комнату. Главный врач уступил мне свой кабинет. Туда на тележке привезли Казанского. Дверь закрылась. Я запер ее на ключ, повернулся к Казанскому. Он спустился с коляски. Светились в его глазах и мольба и надежда.

Чтобы все было по форме, я показал ему свое удостоверение. Я мог бы его сейчас же засыпать вопросами. Но важно было, чтобы он сам все рассказал, чтобы раскрылась мера его искренности.

Творчеству своему он тогда оценку дать не смог, не сразу дано человеку отказаться от иллюзий. Но всю историю знакомства с Нейхольдом он рассказал подробнейшим образом, ничего не утаил. Трудно ему было, человек хочет всегда выглядеть красиво. Художник — и вдруг спекулянт, мошенник... И этот порог он перешагнул. В лицах, живо, с полной беспощадностью к себе изобразил сцену его вербовки Эдвардсом.

Словом, рассказал все, вплоть до вызова скорой помощи. Статья 64 Уголовного кодекса гласит:

«Не подлежит уголовной ответственности гражданин СССР, завербованный иностранной разведкой для проведения враждебной деятельности против СССР, если он во исполнение полученного преступного задания никаких действий не совершил и добровольно заявил органам власти о своей связи с иностранной разведкой».

В силу добровольного признания от наказания он освобождался. Мы имели правовые основания не возбуждать уголовного дела против него и за валютные операции. Признание все перекрывало. Я показал ему портрет Сальге, личности для нас еще туманной. Он его никогда не видел.

Наступала решающая минута. Посылка, небольшая картонная коробочка из-под пилюль, лежала передо мной на столе. Он не открывал ее.

О вступлении в большую игру речи пока еще не шло. Но позондировать, попробовать, пойдет ли игра, мы могли.

— И предположений никаких нет? — спросил я его, — кто придет к вам на встречу у памятника Пушкину?

— Никаких!

— У вас нет желания прогуляться по Большой Бронной от Никитских ворот до площади Пушкина?

— Мне? Сейчас? Сегодня?

— Не сейчас. У вас целый день впереди, чтобы подготовиться. Вы этим нам очень поможете.

Он растерялся. Не потому, что недопонял что-то в моих словах. Я счел нужным устранить все неясности.

— Когда вы шли к нам, разве вы не думали, что мы можем к вам обратиться за помощью до конца разобраться во всей этой истории?

— Думал!

Сомнений не оставалось, он сжигал все мосты к прошлому.

— Вот мы и обратились к вам с такой просьбой. Вашу встречу мы обезопасим всеми мерами...

— Мне кажется, что они следили за мной...

— Это действительно только кажется... Следить они могут, когда им нужно. Правда, это очень непросто! Сейчас за вами не следили!

— За мной...

— Не следили, — перебил я его. — Это мы знаем точно. Впрочем, нам надо изучить посылку. Я на всякий случай... Предварить. Но мы не настаиваем — это должно быть ясно выраженным вашим добровольным желанием.

Он согласился.

Решено было, что он останется в больнице.

Специалисты открыли коробочку и обнаружили в ней бобину с магнитной проволокой. Прослушали ее. Нам стало ясно, куда тянулись руки новых хозяев Раскольцева, ради чего он был оживлен, как агент.

Пожалуй, имело смысл «помочь» им. Обычно разведки очень критически относятся к каким-либо сенсационным удачам. Всегда в таких случаях возникает опасность наткнуться на специально подготовленные противником сведения. Но хочешь не хочешь, а принять игру им придется.

Между тем Волоков и Сретенцев нашли кое-что, связанное с неизвестным. Они позвали меня в спецлабораторию.

Был проведен сравнительный анализ его сегодняшних фотографий с фотографиями, хранившимися в архивах по одному давнему делу.

Мы получили фотографию Гусейнова в годы войны, во время Тегеранской конференции. Он состоял в группе, которая готовила покушение на Рузвельта. Был задержан иранской полицией. При невыясненных обстоятельствах скрылся. Действовал сей господин тогда под именем Сальге. Из этого можно было заключить, что уже тогда, в годы войны, Сальге состоял в составе отборной немецкой агентуры.

Отпечатки пальцев, снятые с того Сальге, совместились с отпечатками пальцев на разбитом стакане в купе мягкого вагона, где был убит Шкаликов.

Нашли и еще один след Сальге. Он проходил по краснодарскому процессу, осудившему группу карателей, замешанных в массовых убийствах советских людей. Преступления совершались в сорок втором году. Ряд свидетельских показаний указывал на Сальге. И все... Кто он был, откуда — никто не знал, и следствие тогда не установило. Могло быть и совпадение имен, вернее, псевдонимов. По всему было видно, что он не чужак на нашей земле. Русским языком он владел отлично, со всеми идиомами, бытовизмами. Знал он и обстановку. Чужеземца так подготовить не могла ни одна школа.

Прошлое Раскольцева и Шкаликова тонуло пока во мраке... Надо было искать, и искать не только по архивам.

Волоков пока что зацепился за краснодарские процессы. Некоторые каратели ушли от возмездия, не были обнаружены ни на месте преступления, ни в последующих расследованиях.

Если Раскольцев замешан в карательных операциях, то ждать его звонка, его прихода с повинной не приходилось...

15

...В 18 часов 10 минут Казанский вышел из такси у Никитских ворот, около Кинотеатра повторного фильма.

Огляделся. Постоял на перекрестке. Посмотрел на часы на столбе. Перешел улицу, купил в цветочном киоске букетик цветов. Фланирующей походкой перешел проезд и направился к Большой Бронной.

Наблюдение за всей операцией было организовано с привлечением всех современных технических средств. Мы не имели права ни одной секунды рисковать его безопасностью. Мы предполагали, что они тоже установили с этой минуты наблюдение за каждым его шагом и жестом. Работники оперативной группы получили указание все время находиться между Казанским и тем, кто будет заподозрен в слежке за ним.

Мы ждали Сальге. И он появился. С Казанским было договорено, что, когда он заметит Сальге, он войдет в первый же подъезд. Переждать. Для Сальге это будет признаком того, что Казанский вышел на встречу, остерегаясь. В эту минуту и можно войти в разрыв между Казанским и Сальге.

Сальге шел навстречу Казанскому. Казанский пропустил его и вошел в подъезд. Сальге дошел до киоска с мороженым. Купил мороженое и повернул обратно. Но между ним и Казанским уже шел наш человек. Сзади Сальге шли еще двое. Сальге был взят в кольцо.

В 18 часов 20 минут, когда Казанский шел уже по Большой Бронной, от площади Пушкина по Большой Бронной навстречу ему двинулся Нейхольд. Круг не расширялся. Настала минута, когда Казанский должен был пропустить мимо себя Сальге.

Мы не хотели, чтобы Сальге оставался за спиной Казанского.

Казанский остановился возле театральной афиши. Прошел мимо него наш товарищ, прошел и Сальге. Прошли еще двое наших. Казанский двинулся вперед. Нейхольд и Сальге разминулись. Сальге остановился завязать шнурок на ботинке.

Стережет!

Нейхольд и Казанский сближались. На лице у Нейхольда расплылась широкая улыбка.

— Здравствуйте, Евгений! — воскликнул он. — Давно с вами не виделись?

— Что не заходите? — спросил в ответ Казанский.

Нейхольд протянул руку, слегка двинув бровями.

Казанский вынул правую руку из кармана, в ней была коробочка. Они поздоровались, коробочка осталась в руке Нейхольда.

— Недосуг, все недосуг... Забегу как-нибудь...

Полушепотом добавил:

— Почему у вас в мастерской с утра не отвечал телефон?

— Так лучше! — полушепотом ответил Казанский. Они раскланялись, каждый продолжал свой путь.

Сальге двинулся за Казанским.

Но еще двое наших шли за Сальге. Казанский вышел к памятнику Пушкину. Сел на скамейку, как бы кого-то поджидая. Сальге сел на скамейку в сторонке.

Посидев минут десять, Казанский направился к стоянке такси. Уехал. Сальге встал и пошел своим путем. От руководства я уже имел указание не трогать Сальге.

Приближались последние часы его пребывания у нас в стране. Василий даже взгрустнул.

— Жалко отпускать! — объяснил он мне. — Красиво можно было бы допрос построить!

— Мы еще с ним встретимся! — заверил я Василия, хотя, по правде сказать, не очень-то рассчитывал на встречу. Да и ни к чему она была. С отъездом Сальге связывались у нас другие цели, значительно большие, чем его арест.

В одном из южных портов Сальге поднимался по трапу на туристский теплоход. Василий стоял на посту в форме пограничника рядом с сотрудником таможни. Он проверил документы у Сальге и не удержался от шутки. Возвращая документы, он сказал:

— В добрый путь! До скорой встречи!

— Спасибо! — ответил Сальге по-французски и продолжал, коверкая русские слова:

— Мне ошень, ошень нравилось в вашей стране...

Теплоход отчалил...

Пророческим оказалось пожелание Василием скорой встречи!..

16

Сальге уехал, а мы не торопясь занялись исследованием белых пятен, оставшихся в этой истории.

Прошлое Раскольцева, прошлое Шкаликова...

И еще одно пятнышко.

Я уже упоминал, что Казанский сбывал доллары, полученные у Нейхольда, спекулянту валютой.

Кто он?

Очень скоро мы убедились в том, что валютчик этот был человеком Нейхольда.

После первых же сделок за доллары он появился у Казанского как человек случайный.

Казанский обедал в ресторане. К его столику подсел грузный человек восточного типа. Он оказался веселым, общительным собеседником. Разговорились за столом, продолжили разговор в мастерской. Назвался незнакомец именем Габо. Он восхищался талантом Казанского, тут же купил у него картину. До утра распили не одну бутылочку. Уходя, Габо шепнул, что купил бы валюту... Казанский рискнул. Габо отдал деньги не торгуясь, сказал, что будет позванивать и возьмет, если еще появится... И позванивал.

В мастерской они больше не встречались. Встречались на улице, в подъездах домов. Короткая, как молния, встреча. Сверток передает Габо, сверток передает Казанский. И все... Никогда своего адреса или телефона Габо не оставлял.

Казанский и не пытался их заполучить. Ему казалось, что именно такая конспирация надежнее.

У Казанского сложилось впечатление, что Эдвардс и Нейхольд знали о Габо. После встречи Казанского с Эдвардсом за рубежом Габо ни разу не позвонил...

Мы его искали, но поиски ни к чему не привели...

И вот через несколько лет опять всплыла эта фигура.

Мы уже упоминали о таксисте, доставившем Иоахима Пайпера — Сальге в гостиницу «Украина».

Ни по возрасту, ни по роду своих занятий шофер второго класса Гамузов не подходил к этой компании. Его появление возле Сальге было для нас неожиданностью, оно таило в себе опасность, это был нежелательный для нас выход Сальге на автотрассы. Пришлось встретиться с Гамузовым на другой же день. Встретились в таксопарке, в кабинете инженера. Я предъявил ему удостоверение и предупредил, что разговор будет крайне серьезным. Он пожал плечами, но робости я не почувствовал.

Я сразу спросил:

— Кого вы, Юрий Александрович, встретили вчера на аэродроме?

Он попытался увильнуть от прямого ответа.

— Я работал на линии. Ждал пассажиров...

— Почему вы взяли именно того пассажира, который подошел позже других?

— Он мне больше понравился...

— Приплатить пообещал?

— Пообещал! — ухватился Гамузов за эту поставленную ему лазейку.

Некогда было играть с ним в кошки-мышки.

Я выбросил на стол веером пачку фотографий.

Сальге идет по летному полю к аэровокзалу, Гамузов протискивается сквозь толпу пассажиров в аэровокзал, останавливается у киоска. Подбрасывает ключи, Сальге идет мимо киоска... Сальге садится в машину...

— Что означал этот жест с ключами? — спросил я.

Гамузов вытер пот со лба.

— Это кто же? Кого я встретил?

— Это я хотел у вас узнать.

— Шпион?

— А если шпион? Вы понимаете, Гамузов, чем это вам грозит? В чем вы окажетесь соучастником?

И Гамузов начал рассказывать...

Все оказалось просто.

Однажды Гамузов довез с вокзала до гостиницы пассажира. По дороге они разговорились. Пассажир предложил Гамузову хороший приработок. Он должен будет обслуживать этого пассажира во время его приездов в Москву. По телефонному звонку надо будет встречать на вокзале, стоять у подъезда гостиницы с включенным счетчиком, выезжать по вызову в любой час дня и ночи. Оплата всего плана за день, второй план Гамузову. Пассажира звали Габо. Гамузов подладился под его вызовы. Освобождал на дни приезда Габо своего сменщика от работы. Ездили по Москве, по московским магазинам, по московским гостиницам, выезжали иногда за город. Ничего подозрительного в поведении Габо шофер не замечал. Считал его богатым человеком, и только. Сам никогда ему не звонил и не искал. По его заданию он иногда обслуживал и других клиентов. Расплачивался всегда Габо.

— Каких клиентов?

— Разных... Приходилось развозить всяких гуляк... Несколько раз развозил иностранцев.

Так и на этот раз... Он должен был встретить человека, который, сходя с самолета, снимет шляпу и вытрет белым платком пот со лба... После этого надо будет подойти к киоску с сигаретами, ничего не купить, у книжного киоска подбросить ключи и сесть в машину. Приезжий подойдет к машине, протянет листок бумаги с адресом. Его нужно будет доставить в гостиницу.

Расплата двойная... Несколько дней стоять возле дома на приколе, ждать вызовов. Все...

Гамузов дал нам словесный портрет Габо. У нас имелся портрет, сделанный Казанским. Мы показали его Гамузову — признал, что это тот самый человек.

Последнее белое пятно было заполнено...

Все закоулки, откуда могла бы возникнуть неожиданность, были взяты под наблюдение. Но проблема, перед которой мы встали, от этого не стала легче.

Приезд столь значительных гостей в нашей игре в какой-то степени предусматривался. Кто-нибудь должен был обязательно приехать, и приехали старые знакомые — Сальге и Эдвардс. Они круг своих людей не расширяли. Соблюдали осторожность.

Но только ли осторожность?

Незадолго до этого визита Раскольцеву «удалось» ухватить за хвост жар-птицу и вырвать у нее из хвоста перо. Сложным путем мы передали Раскольцеву то, что заказывал ему Сальге. Такого рода «удачи» в работе разведок нечасты. Мы понимали, что, получив этот материал, там всерьез задумаются, как его проверить. Сравнить с подлинной схемой им не дано... Поверить не проверяя? Так в разведслужбах не бывает. Стало быть, мы ожидали проверки психологического характера. Кто-то должен был проверить всю цепь связи, расспросить Раскольцева с глазу на глаз, как ему удалось получить информацию. Для этого могли прислать любого агента.

Прислали Сальге и руководителя всей операции Эдвардса. Коли их прислали, коли началась проверка, стало быть, есть сомнения. Разрушим ли мы окончательно эти сомнения, выпуская Сальге и Эдвардса?

В любом деле всегда надо иметь в виду, что противник может раскрыть игру. Ошибкой было бы полагать, что мы ввели противника в заблуждение раз и навсегда.

Каков же тогда, спрашивается, смысл всей игры? Что мы достигли, выпустив из рук пять лет назад Сальге, не трогая все эти годы Раскольцева?

Первое. Втягивая разведслужбу в игру на Раскольцеве, мы как бы ставили своеобразный громоотвод. Все, что могло быть получено этой разведслужбой иными каналами, нам неизвестными, проверялось на Раскольцеве и ставилось под сомнение. Даже если бы противник получил в эти годы что-то и соответствующее действительности, он не принял бы это за истину... Стало быть, под сомнение ставилась вся информация в той области, в которой работал Раскольцев, полученная иными каналами.

Второе. Игра искусственно нами затягивалась. Раскольцев получал всю «схему» урывками, маленькими частями, мы этим подогревали азарт его хозяев. Они рвались к конечной цели, на каком-то этапе еще и не ставя под сомнение достоверность данных Раскольцева.

Третье. В итоге мы получили возможность нанести удар по всей цепочке. Арест Раскольцева и связанных с его делом лиц — Сальге, Эдвардса, Нейхольда или других — означал бы для противника не только потерю нескольких агентов. Это было бы прежде всего и политическим провалом разведслужбы, уничтожило бы итог многолетней работы.

Выход же наш на Габо и на валютные сделки Нейхольда открывал перед нами и несколько иные возможности. Мы могли привлечь Нейхольда к ответственности за спекуляцию валютой, Сальге — за использование подложных документов, Раскольцева — за его преступления в годы войны, Эдвардса можно было и не трогать... Это была бы еще одна загадка для противостоящей нам разведслужбы. Вскрыта работа Раскольцева или нет? Вопрос! И не маленький.

Путаница, полная путаница — это тоже форма дезинформации.

Могли мы рассчитывать и на получение каких-то новых данных для усложнения всей игры после ареста Габо...

Мы долго взвешивали все «за» и «против». Но все сходилось на том, что на этот раз удачливость Сальге могла быть там понята.

Решено было нанести удар стремительно. Точка удара — Гамузов, через него — по Габо, а через Габо — по Сальге и Нейхольду...

Габо позвонил Гамузову и назначил встречу на улице. Сел в машину, тут же подъехала оперативная милицейская машина. Габо взяли. Обыск на месте дал незамедлительные результаты. У Габо в кармане была обнаружена пачка долларов и фунтов стерлингов. В милиции Габо отказался объяснять, откуда у него валюта. Его доставили к нашему следователю, Игорю Ивановичу Архипову, моему старому другу и сослуживцу. Я договорился с Архиповым, что приду на первый же допрос.

Дирекция таксомоторного парка уволила Гамузова за использование государственной автомашины в целях личной наживы, ОБХСС привлек его к уголовной ответственности.

Мы установили, что на месте встречи Габо и Гамузова находился и Сальге. Он видел всю сцену из подъезда близстоящего дома... Это нас вполне устраивало. Во-первых, он видел, что Габо взят милицией. Во-вторых, нам было интересно, как он поступит при столь тревожных обстоятельствах. Он вернулся в номер в гостинице и сказался больным. Вызвал даже врача...

Не шел к Раскольцеву и Эдвардс. И вообще почти не трогался с места. Выезжал только с группами туристов по музеям. Однако я забегаю вперед.

Встреча с Габо...

Это действительно был грузный, не очень-то высокий человек. Ни паспорта, ни каких-либо других документов при нем не обнаружили. Но он конечно же понимал, что ему придется говорить правду о себе. Он не ожидал атаки, сам набросился на следователя. Лились по его щекам слезы, он и оправдывался и каялся.

— Что? Что я такого совершил? Почему меня вызвали сюда? Я не враг! Я хороший! Я общественник! Я работаю... Попутали меня с этой чертовней! И не мои это деньги... Я и не знаю, кто их мне всучил... Адрес дали в Тбилиси... Должен передать...

— Кто вручил, где, когда? — спросил сейчас же следователь.

— Мне позвонили в номер... Сказали, чтобы вышел к подъезду... Есть, дескать, посылочка в Тбилиси... Я вышел... мне сунули конверт... На конверте адрес...

— Кто позвонил? Как назвался?

— Никак не назвался... Назвал имя моего друга...

— Имя друга?

— Мой друг умер... Это его семье посылка... Я мог отказать?

Архипов по прямой устремился в глубину не очень-то надежно придуманной легенды.

— Посылка семье вашего друга?

— Семье его...

— Вы их знаете лично?

— Нет! Не знаю... Никогда в семье у него не бывал...

— На конверте указан адрес... Вы когда-нибудь бывали по этому адресу?

— Нет! Не бывал...

Мы уже установили, что адреса, указанного на конверте, не существовало. Ресурсы легенды были исчерпаны.

Архипов приостановил допрос, чтобы дать Габо возможность увериться, что его легенда работает ему во спасение, и затем начал допрос по форме.

— Ваше имя, фамилия, год рождения, место рождения, адрес местожительства? Прошу!

Архипов занес перо над бумагой.

Габо потянулся к боковому карману... Затем махнул рукой.

— Забыл! В гостинице забыл, дорогой! В столике... Там и паспорт, и записная книжка... Зовут меня Вахтанг. Фамилия Кабанов. Ударение на последнем слоге... Русская фамилия... Не виноват! Так записали, когда паспорт мальчиком получал... Беспризорным рос, по детским домам! Отца как звали, не знаю... Записали Семен... Мать помню... Умерла — мне лет пять было. Сапоги чистила в Сочи на станции...

— Айсор? — спросил я его.

— Если бы это было так просто, товарищ начальник! Тогда, в двадцатых годах, и грузинские князья, и русские дворяне сапоги чистили, в лакеях ходили... Получается, дорогой, что по матери я армянин... Доказать трудновато... И кому и зачем доказывать? Отец мой торговцем был... Догадываюсь, что грек... Опять же не докажешь... И не надо! Никто меня об этом не спрашивал... Вот до этой минуты! В военкомате спрашивали, когда призывался...

— Когда призывались?

— В сорок первом... Родился я в двадцать втором году...

— Воевали, Вахтанг Семенович? — спросил Архипов.

— Воевал... Из-под самого Киева к Ростову отступали... Под Ростовом ранили... Это когда Тимошенко на немцев с севера нажал. Госпиталь... Опять воевал...

— Где?

— На Кавказе... Перечислять?

— Пожалуйста, перечислите! — попросил Архипов.

— Из Ростова-на-Дону нас погнали на Белую Глину... Есть такая станция... Слыхали?

Я подошел к карте. Нашел Белую Глину, показал Габо. Он махнул рукой.

— По карте я не обучен... Из Белой Глины мы отошли к Ставрополю. Ушли из Ставрополя, к морю пятились... Десятый стрелковый корпус... Опять госпиталь... Потом в двенадцатой армии... На Украине все и кончилось... Опять ранен был... Под Запорожьем...

— Что делали после войны?

— Торговал... Овощами торговал, рыбой торговал... Продавцом...

Я сел за столик почти рядом с Габо. Все, что он рассказывал, было похоже на правду, но такую правду легко было и склеить. Вся операция с Сальге и Эдвардсом во всех ее деталях требовала от нас работы и работы... Ничего нельзя было принимать на веру, ни одной версии по первому ходу.

Я взял со стола Архипова конверт, заглянул в глаза Габо.

Сейчас он судорожно выбирает, что он может подбросить нам, как отвести главный удар, что дать, чтобы не продешевить, что спрятать как смертельную для себя опасность.

Я положил перед ним конверт и спросил:

— Может быть, вы, Вахтанг Семенович, задумаетесь над своей сказочкой? Мы за правдивость на следствии... Это всегда облегчает участь, смягчает наказание... Сказочки сочинять все учатся с детства, но и верят им только дети...

Габо пожал плечами.

— Адреса такого не существует... — добавил я.

— Тогда заберите эту валюту... Она мне не нужна! Она не моя!

— Спасибо! — воскликнул Архипов. — Мы ее и так забрали... Но вы не ответили на главный вопрос следствия... Где вы взяли эту валюту? Для чего она вам?

Человек может управлять собой до известного предела. Он может сохранить на лице в трагическую минуту улыбку, но улыбка эта будет иметь такие оттенки, что превратится в гримасу. Габо попытался сохранить и улыбку, и внешнюю жизнерадостность и продолжал играть под простачка, но в его темных глазах засветился испуг, он разгорался в ужас. Не может человек похудеть в одну секунду, но Габо сразу осунулся, изменились краски на его лице.

— Это не милиция работала! — крикнул он.

— Почему вы недооцениваете нашу милицию? У вас к этому есть какие-нибудь основания?

— И не за мной вы охотились...

— Милиция охотилась за Гамузовым... Неужели вы всерьез вообразили, что ему разрешат превратить государственную машину в вашу личную машину...

— Государство от этого не пострадало...

— Интересы других граждан страдали... Но наш интерес проистекает из другого... Откуда у вас валюта? Почему вы так любезно предоставили Гамузову обслужить Иоахима Пайпера?

— Какого Пайпера?

Мы показали ему фотографию Сальге.

— Я его не знаю. Не он мне заказывал машину... Я все расскажу!

Опять ползут слезы из глаз.

— Проклятый! — воскликнул Габо. — Всучил мне беду! Где мне его искать?

Архипов между тем, порывшись в столе, вдруг выложил на стол сразу несколько фотографий. Сальге на аэродроме. Нейхольд на аэровокзале. Гамузов во всех видах по дороге к машине. Сальге и Гамузов у машины.

Можно было считать, что первый торг с самим собой Габо закончил. Решился что-то нам приоткрыть, Пока самую малость. Отстраняя от себя Сальге, он отдавал нам Нейхольда. И только. Рыдая, каясь, он признавался в валютных сделках с Нейхольдом. Нейхольд скупал валюту у своих коллег и перепродавал Габо... Один конец. Другой конец сделки уходил на юг... Посыпались имена и адреса. Возникало новое ответвление в деле, но к нашим вопросам оно отношения не имело. Важно было, что Габо назвал Нейхольда, мы получали возможность пригласить его к себе как свидетеля.

Показания Габо давали основание привлечь Нейхольда к уголовной ответственности за валютные сделки.

Отступлений от стандарта в таких случаях ждать не приходилось. Нейхольд начал с бурного возмущения, угроз протестовать, полностью отрицал свои связи с Габо.

Габо опять, как сентиментальный разбойник, рыдая и кляня все на свете, отдавал нам Нейхольда. Он называл места их конспиративных встреч, телефоны Нейхольда, перечислял сделки, называя и суммы сделок. Нейхольд на очной ставке с трудом отбивался от его атак...

А между тем работала наша служба, выясняя личность Габо. Имелись его документы, фотографии и отпечатки пальцев. Оказалось, что, как у каждого оборотня, у Габо было не одно имя. В батальоне «Бергман», сформированном фашистским командованием для карательных операций на Кавказе, он значился под именем Иоганна Муслима Оглы. Наши войска, выбив захватчиков из Краснодара, захватили архивы штаба этого батальона. В архиве было обнаружено досье взводного командира Иоганна Муслима Оглы. С его фотографией, с отпечатками пальцев и аккуратными записями его деятельности. По порыжевшей фотографии офицерика карательного батальона трудно было бы найти человека. Прошло более двух десятков лет. Тогда он был молод, вились у него, свисая на лоб, черные кудри. Фотография порыжела, а оригинал слинял. Он расползся, обрюзг, полысел... В офицерике из досье угадать Габо было бы просто невозможно. Помогла немецкая предусмотрительность: оставили его отпечатки пальцев.

В сорок шестом году на одном из судебных процессов, которые вел Военный трибунал Северо-Кавказского военного округа, всплыло имя Иоганна Муслима Оглы. Были даны показания, что он изменил Родине, добровольно сдался в плен, вступил добровольно в карательный батальон, дослужился до взводного, принимал участие в ряде карательных экспедиций против партизан и мирных жителей и скрылся. Иоганн Муслим Оглы был приговорен заочно к расстрелу...

Один из эпизодов дела... Под Тихорецкой отряд из батальона «Бергман» загнал в озеро толпу женщин и детей. С берега по ним открыли огонь...

На Иоганна Муслима Оглы был объявлен всесоюзный розыск. В розыскное дело пошли его фотографии и отпечатки пальцев.

Волоков вызвал меня из кабинета следователя во время очной ставки Габо, сиречь Иоганна Муслима Оглы, с Нейхольдом. Без преувеличения могу сказать — его трясло. Он показал мне выдержки из дела и заключение экспертов об идентичности отпечатков пальцев Габо и Иоганна Муслима Оглы. Но тогда найти преступника не удалось.

Тени прошлого, ядовитая пыль войны... Этот лукавый южанин с сильно развитыми слезоточивыми железами вызывал у нас омерзение и без этих дополнительных «данных». Я забрал папку и вернулся в кабинет следователя.

Нейхольд не сдавался. Он отрицал все, о чем говорил Габо. А Габо, отдав Нейхольда только по его валютным сделкам, не расширял своих показаний.

Иоганн Муслим Оглы — Нейхольд — Раскольцев — Сальге — Шкаликов. Логическая связь!

Я положил папку на стол Архипову и громко сказал:

— Полистайте, Игорь Иванович!

Подошел поближе к Нейхольду. Мы встретились взглядами. Он держался, но уже мерцал у него в глазах страх.

— К чему же вы пришли? — спросил я его. — Решение — отмалчиваться? Не слишком ли это рискованно, господин Нейхольд?

Он попытался усмехнуться. Улыбка получилась косой и жалкой.

— Жадность, жадность одолела! — твердил сквозь рыдания Габо. Я обернулся к Габо.

— А под Киевом, когда вы добровольно сдавались в плен фашистам, что вас одолело?

Габо резко поднял голову и даже руки выставил, как бы заслоняясь от меня.

— Это неправда! Не было! Не было!

Нейхольд воскликнул:

— Я протестую! Этот вопрос не имеет ко мне отношения!

Я стоял, наклонившись через стол к Габо.

— Итак, Иоганн... Может быть, вы продолжите? Иоганн — это неполное ваше имя... Тогдашнее ваше имя!

Габо молчал. Крупные капли пота проступили у него на лысине, осыпали бисером лоб.

— Иоганн Муслим Оглы! — докончил я за него.

Габо вдруг тихо пополз со стула на пол. Я испугался, подумал было, что у него плохо с сердцем, что слишком резко, без всякого подхода ошеломил его. Но я ошибся. Он упал на колени, сложил молитвенно руки и завопил:

— Спасите! Спасите! Я все расскажу! Я все расскажу! Я хочу жить! Я много знаю! Я все знаю!

Архипов попытался поднять его, но напрасно — такую тушу не сразу поднимешь. Я налил воды в стакан. Архипов взял у меня стакан из рук.

— Выпейте воды! — предложил Архипов. — Встаньте!

— Не встану! Не тронусь! Жить хочу! Жить хочу! Давность лет! Закон есть такой... Я все расскажу!

Нейхольд сделал какое-то движение. Габо шарахнулся от него в сторону, легко перебросив свое грузное тело на другой конец кабинета.

— О нем! О нем расскажу! — воскликнул, указывая рукой на Нейхольда, — это дорого стоит! Он не валютчик, он шпион!

Нейхольд опустил руку в карман полуспортивной куртки.

— Держите его! Он будет стрелять! — закричал Габо.

Нейхольд вынул из кармана помятую пачку сигарет.

— Можно курить? — спросил он у Архипова.

Архипов поднес спичку.

— Вежливость — привилегия королей! — заметил Нейхольд. — Спасибо. Но я все же прошу вас избавить меня от этого сумасшедшего... Я понимаю его состояние. Обвинение в спекуляции неприятно, но я ему ничем не могу помочь и вижу его первый раз...

— Ваш пропуск, — попросил Архипов, — мы на некоторое время отложим наш разговор...

— Не выпускайте! Не выпускайте его! — закричал Габо. — Это он меня нашел!

Архипов, будто приготовившись уже подписать пропуск, отложил ручку и равнодушно спросил:

— Что за нелепость? Как это он мог вас найти? Где найти?

Начиналась история Габо. Она была выделена в специальное дело, и о ней можно было бы написать отдельно.

Нас в этой истории могло интересовать только одно положение.

Нейхольд действительно нашел Габо, Габо разыскал... Раскольцева.

Все у́же и у́же становилась площадка для сопротивления у Нейхольда. Наконец Габо назвал и Казанского.

— Все! — воскликнул Нейхольд. — Даю показания!..

Итак, настала минута. Наконец-то произнесено имя Сальге... Нейхольд назвал его Пайпером...

Узел вязался за узелком. Все пока шло естественным ходом, и пока еще ни Нейхольд, ни Габо не могли понять, что мы о них знаем давно и значительно больше, чем они рассказывают. Габо догадывался, что Раскольцев работал как агент, но он не знал, что добывал Раскольцев для его хозяев. Нейхольд показал, что «оживлял» Раскольцева как агента Пайпер...

Они торопились распродать все по мелочам, чтобы отгородиться от бо́льшего.

Архипов положил перед Нейхольдом и Габо фотографию Сальге. Нейхольд не удержал восклицания:

— О-о! У вас есть даже его фотография?

Габо чуть скосил глаза на фотографию и тут же отвернулся. Но ни от меня, ни от Архипова не ускользнуло, что фотография не оставила его равнодушным.

Архипов подвинул фотографию ближе к Габо.

— Взгляните! — сказал он. — Этот человек вам известен?

Габо опять скосил глаза на фотографию. И вдруг взмахнул рукой и, сжав кулак, с силой ударил по фотографии.

— Известен! — крикнул он. — Очень даже известен!

— Кто он? — сейчас же задал вопрос Архипов.

— Мой старший брат!

Я тут же отошел к телефону и соединился с Василием.

— Василий Михайлович, могу вас поздравить!

— Слушаю, Никита Алексеевич! — откликнулся он.

— Вы помните сцену у причала? Что вы тогда пожелали своему знакомцу Сальге? До скорой встречи? Настало время с ним встретиться!

— Сейчас? Немедленно?

— Со всеми предосторожностями... Арест должен пройти спокойно!

...Перед Габо легла фотография Шкаликова.

— Известен, известен! — кричал он. — Вешал, стрелял, доносил... Солдат из моего взвода!

— Имя?

— Там все под чужими именами жили!

Нейхольд встал. Габо замолк, настороженно косясь на Нейхольда.

— Распад личности! — произнес Нейхольд. — Я не хотел бы наблюдать эту...

Но он не закончил фразы. Слова, наверное, подходящего не подобрал.

Архипов не упустил возможности поставить на место этого иронического молодого человека.

— Есть русская поговорка, — сказал он. — С кем поведешься, от того и наберешься! Распад этой личности начался не сегодня, господин Нейхольд!

— Я фаталист, господин следователь! — ответил он. — Профессия такая! Надо быть готовым к любому концу!

— Это хорошая мысль! — отозвался Архипов. — Я прошу вас не забыть ее! Мы еще побеседуем с вами на эту тему...

Сальге был приглашен к нам через консула страны, за которой он значился как Иоахим Пайпер, поэтому все прошло спокойно, даже при всей резкости его характера.

Встретились, он узнал меня, но виду не подал.

Он немедленно заявил протест на немецком языке. Я не торопился с ответом, вглядываясь в его лицо.

— Вы владеете немецким языком? — спросил он опять же по-немецки.

— Так же, как и вы русским! — ответил я ему и предложил сесть за столик.

#img_10.jpg

1

Рано утром подполковнику Корнилову позвонил домой старший лейтенант Алабин из Василеостровского угрозыска.

— Что у тебя там, Вася, стряслось? — ворчливо спросил Корнилов. — Не дашь хорошему человеку кофе попить...

Алабин несколько лет проработал вместе с Игорем Васильевичем на Литейном, в городском управлении внутренних дел, и Корнилов считал его своим учеником. Он сам и выдвинул Алабина в заместители начальника угрозыска района.

— Товарищ подполковник, вы извините, что дома беспокою, — виновато сказал Алабин. — Но тут у нас такое дело... Подумал, что заинтересуетесь.

— Давай, выкладывай, — поторопил Корнилов. — Виниться потом будешь.

— К нам мальчишка пришел, к дежурному. Тот, который видел нападение на кассира. Костя Горюнов. Помните?

— Ты мне вопросов не задавай. Дело говори!

— Альбомчик принес Костя. С видами Ленинграда, — голос у Алабина стал чуть-чуть торжественный. — И на одной фотографии, между прочим, грабитель собственной персоной!

— Как утверждает школьник Костя Горюнов? — уточнил Корнилов.

— Ну да. Как утверждает... — в голосе Алабина уже не чувствовалось ликующих ноток. Сдержанность подполковника, видно, охладила лейтенанта.

— Интересно. Он у тебя, этот Костя?

— В райотделе. Я ведь тоже из дому звоню. Через десять минут буду там.

— И я подъеду. — Корнилов посмотрел на часы. Было пятнадцать минут девятого. — К девяти жди. — Он повесил трубку и подумал: «Раненько же прибежал мальчишка в милицию. А вдруг и правда не обознался? Только уж больно чудно — в альбоме нашел. Там ведь так заретушируют — маму не узнаешь».

Два дня назад в Тучковом переулке было совершено нападение на кассира института Нефтемаш Любу Нестерову, которая несла зарплату работникам филиала. Грабитель ударил Нестерову ножом, выхватил чемоданчик с деньгами и скрылся.

Свидетелями нападения оказались вахтер института старик пенсионер Симонов и ученик пятого класса Костя Горюнов, отпущенный в тот день с урока физкультуры. Ни тот ни другой не запомнили примет грабителя. Старик, как оказалось, плохо видел, а мальчик, наверное, очень растерялся. Он только твердил, что нападавший был огромного роста и с ножом. Единственное, что заметил вахтер Симонов, — преступник убежал во двор дома номер семнадцать. Двор этот был проходным.

Когда на место происшествия прибыла оперативная группа, Нестерова уже находилась в машине скорой помощи. Ее вызвал мальчик, увидев, что кассир ранена. А старик вахтер с перепугу долго не мог набрать номер телефона милиции.

Служебная собака след преступника взять не смогла.

Следствие, конечно, заинтересовал вопрос, почему Нестерова шла с деньгами одна, без охраны. Оказалось, что в институте каждый раз ей давали в провожатые разных сотрудников, из тех, кто оказывался под рукой. Иногда люди отказывались или соглашались, а потом задерживались где-нибудь. Заходили по дороге в магазин, а то и просто пива выпить. Так произошло и на этот раз. Инженер Студенкин, согласившийся сопровождать кассира, задержался на Среднем проспекте по своим делам...

Несмотря на энергичные меры, принятые по розыску преступника, первые два дня результата не дали. И вот звонок Алабина...

В темноватом коридоре Василеостровского райотдела рядом с доской объявлений висел портрет мужчины в траурной рамке. Руководство райотдела и партбюро извещали о кончине пенсионера, бывшего начальника паспортного стола майора Николая Николаевича Мавродина.

«Вот оно что...» — прошептал Корнилов и вдруг ощутил жгучее чувство горечи от сознания неисполненного долга, который теперь уже ему не выполнить никогда...

«Гражданская панихида в клубе фабрики Урицкого... Похороны на Смоленском кладбище в 10.00».

Корнилов дочитал некролог и долго стоял, вглядываясь в фотографию. Моложавый, с веселыми глазами человек на снимке мало походил на тучного, медлительного Мавродина, каким привык видеть его Корнилов в последние годы.

...В кабинет Алабина он вошел пасмурный, молча пожал руку старшему лейтенанту и тяжело опустился на стул.

— Ну что тут у тебя, Василий?

На лице старшего лейтенанта мелькнула гримаса разочарования, отчего он стал похож на обиженного мальчишку. Алабин считал, что новость, ради которой они встретились, заслуживала большего внимания. Корнилов почувствовал это и сказал примирительно:

— Ты на мое настроение внимания не обращай. Прочитал про Мавродина, расстроился. Я столько лет старика знал. В большом долгу был перед ним... Показывай свои картинки.

Алабин пододвинул ему альбом, раскрытый на середине. На развороте были две цветные фотографии. На одной из них, расположенной справа, был изображен на переднем плане фонтан, а за ним, на другой стороне Невского проспекта, высился Дом книги. Пестрая толпа текла по тротуару. Но фигурки людей были маленькие, изображение смазанное, расплывчатое, безликое.

Корнилов перевел взгляд на левую фотографию. Удивительно живой и яркой была она. Словно окошко в жизнь, стоп-кадр из уличной хроники.

...У входа в Дом книги девушка в красивом, лиловыми цветами, платье торговала с лотка. Порыв ветра распушил ее волосы. Пожилая дама, внимательно разглядывающая книги, придерживает белую соломенную шляпку. Молодой парнишка в распахнутой на груди рубашке, чуть прищурившись от яркого солнца и склонив голову набок, держит книжку в руках. Маленький мальчик в красной панамке, сдвинутой на затылок, умоляюще смотрит на мать — красивую женщину с гладко зачесанными на прямой пробор черными волосами. Идут мимо прохожие. Сосредоточенные, улыбающиеся, хмурые... Идут троллейбусы, автомашины. Солнце, ветер. И среди этой летней сутолоки, такой обычной для Невского проспекта полуденных часов, еще одна фигура — молодой мужчина в белой, с широкими синими полосами, рубашке. Светлый пиджак перекинут у него на сцепленных у живота руках. Простое, ничем не примечательное лицо, рассеянный, отсутствующий взгляд. Мужчина казался явно лишним, чужим на снимке, среди спешащих, занятых делом людей. Он стоял рядом с книгами, разложенными на лотке, и никакого интереса к этим книгам не проявлял.

«Какое отрешенное у парня лицо», — подумал Корнилов и спросил:

— Он? Алабин кивнул.

— Мальчишка уверенно говорит? Не сомневается?

— Никаких сомнений. Я с ним уже побеседовал. Волнуется, но твердит одно: тот бандюга. Мы ведь, товарищ подполковник, почитали старые Костины показания. Он говорил тогда, что на кассира напал здоровенный дядька, лохматый и с большим ножом... А этого, — Алабин ткнул пальцем в молодого человека на фотографии, — ни здоровым ни лохматым не назовешь. Правда ведь?

— Не назовешь, — согласился Корнилов. — Росту в нем не более ста шестидесяти пяти. Не дотянул до Геркулеса. Женщины-то на снимке, пожалуй, повыше его.

— Но в том, что Косте преступник гигантом показался, ничего странного, по-моему, нет, — продолжал Алабин. — Такое не каждый день увидишь. Испугался, а у страха глаза велики. Верно я говорю, товарищ подполковник?

— Верно. Где парень-то?

— В паспортном отделе его чаем поят. — У Корнилова при упоминании о паспортном отделе встало перед глазами доброе широкое лицо Мавродина.

— Позови. Потолкуем еще раз.

Алабин вышел, а Корнилов стал внимательно рассматривать альбом. Судя по выходным данным, альбом, выпущенный Лениздатом, только что поступил в продажу. Сдан в набор в августе семьдесят четвертого, подписан в печать в июле семьдесят пятого... «Почти год в работе! А снимки наверняка делались много раньше, — подумал подполковник. — Сколько воды утекло».

В аннотации было сказано, что в альбоме представлены снимки десяти фотокорреспондентов. «Многовато, конечно, но в издательстве же известно, кто какие делал фотографии. Найдем и того, кто снимал у Дома книги. Да только что это даст? Ведь это не семейный портрет, где известно, кто есть кто».

Пришел Алабин с мальчишкой:

— Константин Сергеевич Горюнов, товарищ подполковник, ученик тридцатой школы, — представил он мальчика, остановившегося у дверей.

— Проходи, Костя, — пригласил Корнилов. — Присаживайся.

Мальчик подошел к столу и сел. Внимательно, не мигая посмотрел на Игоря Васильевича, осторожно поправил пшеничный чубчик. Глаза у него были голубые, настороженные. «Серьезный товарищ, — подумал Корнилов. — На фантазера не похож».

— Меня зовут Игорь Васильевич. Я из уголовного розыска города. Товарищ старший лейтенант мне уже все рассказал, — Корнилов кивнул головой в сторону Алабина. — Но кое-что мы хотели бы уточнить.

Мальчик согласно кивнул головой.

— Ну и прекрасно! Не будем отвлекаться от главного. — Корнилов раскрыл альбом и подвинул его мальчику.

— Костя, в тот день, в переулке, преступник одет был так же?

— Нет.

— А что на нем было?

Мальчик тяжело вздохнул и посмотрел на Алабина, словно искал у него поддержки.

— Не помнишь?

— Не помню, — тихо сказал Костя и неожиданно заговорил с горячностью: — Я даже не знаю, как это вышло, что забыл! Вспоминал, вспоминал! Никак не вспоминается, — он сморщил лоб и покачал головой, осуждая себя за такую промашку. Чубчик снова съехал ему на глаза.

То, что мальчишка не стал ничего придумывать, а честно сказал, что не может вспомнить одежду преступника, порадовало подполковника. С большим доверием можно было отнестись ко всем остальным его показаниям.

— Костя, здесь на фото человек, которого ты считаешь преступником, одет совсем легко, в полосатой рубашке. А тогда? Что на нем было? Темное? Светлое? Костюм, плащ?

— Не помню я.

— Ну ладно, не велика беда. — Корнилов улыбнулся. — Ты куда шел, Костя, в тот день?

— Домой. Портфель хотел занести — и на острова... Меня с физкультуры отпустили.

Мальчик отвел глаза в сторону, и подполковник подумал: «Небось с физкультуры-то ты сбежал».

— И шел ты, Константин, домой веселый и довольный. Да? Погода хорошая, уроков, наверное, мало задали...

— Мало, — рот его расплылся в улыбке.

— А думал о чем? Костя замялся.

— Ну... Шел... Думаю, зайду домой, поем — и на троллейбус.

— Шел, значит, шел... Свернул со Среднего в переулок... Тебе, кстати, в переулке никто навстречу не попался?

— Нет, — подумав, ответил мальчик. — Никого в переулке не было. Только впереди тетенька шла. Кассир. А этого я сразу и не заметил.

— Они не разговаривали?

Мальчик отрицательно мотнул головой.

— Этот мимо прошел. Потом обернулся и — ножом...

— А в руках у него, кроме ножа, ничего не было? Чемодана, портфеля?

— Ничего. Ой, я вспомнил! — неожиданно звонко крикнул Костя. — Он же в свитере и в пиджаке был!

— Цвет, цвет свитера, не запомнил? — наклонившись к мальчишке, с надеждой спросил Корнилов.

— Да кто его знает! Какой-то серо-буро-малиновый.

— С цветом все ясно, — сказал подполковник, подмигнув мальчику. — Серо-буро-малиновый! Предельно точно.

Костя хихикнул, но тут же спохватился и виновато посмотрел на Корнилова.

— А куда он побежал потом, ты не вспомнил? — Корнилов знал, что в беседе со следователем мальчик не смог указать, в каком направлении убежал преступник.

— Нет, не вспомнил. Я к тетеньке кинулся... А потом скорую вызывать.

— Ну что ж, Костя, спасибо тебе. Большую ты нам помощь оказал. — Игорь Васильевич встал и подал ему руку.

Костя протянул свою, маленькую ладошку и заулыбался. Улыбка у него была чуть-чуть смущенная и добрая.

— Игорь Васильевич, обидно, что я не заметил, куда он побежал! — сказал Костя.

— Ты все правильно сделал, Константин. Сначала надо о пострадавшем думать. Молодец! А сейчас товарищ старший лейтенант пригласит следователя, который ведет дело... Ты ведь уже встречался с ним?

Костя кивнул.

— Ну и прекрасно. И кого-то из родителей вызовем.

Мальчик вздохнул.

— Не вздыхай. Так положено. Кто на первом допросе был? Папа? Мама?

— Мама... — Самолюбие мальчика было явно задето. — Вы его поймаете? — спросил он, когда Игорь Васильевич уходил.

Корнилов кивнул.

2

«Поймаем-то поймаем, только вот когда?» — думал он по пути в Тучков переулок, рассеянно глядя по сторонам. Машина свернула на Университетскую набережную. День стоял солнечный, ветреный. На пришвартованном напротив Меншикова дворца буксирчике бился на ветру прокопченный речнофлотовский вымпел, весело клубился дымок над трубой. На Неве блесткая рябь струилась против течения.

Корнилов любовался солнечным деньком, с удовольствием затягиваясь сигаретой. Мысли шли в голову случайные, рассеянные.

Корнилов понимал, что находка Кости Горюнова может привести к успеху. К быстрому успеху. А вдруг мальчишка ошибся? Мало ли бывает случаев, когда и взрослые ошибаются в такой драматической обстановке! И тогда пропали даром усилия многих людей, упущено время... Но никакой другой, более серьезной зацепки в этом деле не было. Версия о причастности к ограблению кого-то из работников института была маловероятной. Корнилов решил: надо рискнуть. И следователь Аверин, ведущий дело о нападении на кассира, тоже считал, что надо рискнуть — довериться приметливости мальчика.

Но прежде чем разыскать продавщицу, торгующую книгами на снимке из альбома, надо было побывать на месте происшествия. Когда случались такие ЧП, Корнилов непременно выезжал сам.

...Он медленно шел по Тучкову переулку, еще и еще раз стараясь мысленно воспроизвести картину преступления. Вот здесь, вдоль стены церковного дворика, по старинному тротуару из щербатых известняковых плит шла кассирша. Со стороны Среднего проспекта. Преступник шел ей навстречу. И поэтому вахтер, видевший кассира из окошка проходной, не разглядел лица преступника. Да собственно, он ничего не разглядел... Вот и сейчас, долго и внимательно разглядывая несколько фотографий из альбома, среди которых было фото с преступником, вахтер покачал головой.

— Нет, не припомню, — и, виновато посмотрев на Корнилова, добавил: — Не могу узнать, спину только и видел.

А мальчишка узнал...

Игорь Васильевич вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит, и оглянулся. Переулок был пуст. Только в конце его, у самой набережной, шли два офицера. Корнилов стал разглядывать окна соседнего дома и встретился взглядом с каким-то стариком, сидевшим в квартире первого этажа. Он смотрел на Игоря Васильевича пристально, не отводя глаз. Корнилов слегка поклонился старику, и ему даже показалось, что и старик чуть заметно кивнул.

«А ведь дед наверняка пенсионер. Сидит у окна, разглядывает прохожих от нечего делать. Или гуляет где-нибудь поблизости. Может быть, он что-то видел? Хотя тут ведь всех опрашивали...»

Подумав так, Корнилов все же пошел в ЖЭК и выяснил, кто живет в той квартире, откуда выглядывал старик. Паспортистка, полистав свои книги, сообщила ему, что в четвертой квартире обитает семья Казаковых. Мать со взрослым сыном и больной дед.

На лестнице было темно. Откуда-то, наверное из подвала, тянуло холодом, запахом сырых дров. Игорь Васильевич зажег спичку и с трудом разглядел цифру 4 на огромной обшарпанной двери и старинный звонок с надписью: «Прошу повернуть». Он повернул. Дверь тотчас отворилась, словно Корнилова уже давно поджидали. На пороге стоял мужчина лет двадцати восьми — тридцати с красивыми, уложенными плойкой волосами. Судя по гримасе разочарования, промелькнувшей на его худом, чуточку аскетическом лице, мужчина кого-то поджидал.

— Вы к кому? — спросил он после секундного замешательства.

— Прошу прощения, — сказал Корнилов, доставая удостоверение. — Я из уголовного розыска. Мне бы хотелось поговорить... — Еще не закончив фразу, он увидел, как лицо мужчины стала заливать краска. Корнилов давно уже не придавал значения тому, как реагируют люди на неожиданный приход милиции. Растерянность или спокойствие, бледность или краска на лице — это могло ровно ничего не значить. Нужно было хорошо знать человека, чтобы делать вывод.

— Мне бы хотелось поговорить с товарищем Казаковым. Вас зовут Игнатий Борисович?

— Да. Проходите, пожалуйста, — пригласил мужчина, справившись с растерянностью. — Вот сюда можно повесить плащ... — он отступил от дверей, пропуская Корнилова.

— Два дня назад здесь, в переулке, ограбили кассира. Это произошло днем, но может быть, кто-то из вашей квартиры находился дома? И смотрел в окно...

— К нам уже приходили из милиции, — словно бы обрадовавшись, быстро ответил мужчина. — Разговаривали с мамой. — Он открыл дверь в большую, тесно заставленную мебелью комнату. Усадив Корнилова в скрипучее кресло, сам присел на краешек стула, всем своим видом показывая, что визит Корнилова в эту квартиру случаен и тотчас закончится. — Ни меня, ни мамы в то время не было дома.

— Вы живете втроем?

— Да. Третий — дед. Но он уже много лет болен... Инсульт.

— А ваш дедушка ничего не видел, Игнатий Борисович?

Казаков развел руками и снисходительно усмехнулся.

— Вы понимаете, дед... — он понизил голос и оглянулся на прикрытую дверь в другую комнату, покрутил длинными пальцами у головы.

Корнилов вспомнил очень пристальный, но вполне осмысленный взгляд лохматого старика и подумал: «Неужели у сумасшедшего может быть такой умный взгляд?»

— А если мне попробовать поговорить с ним?

— Но ведь он болен... Не повредит ли это ему? — с сомнением произнес Казаков. — Можете попытаться, впрочем... — Он поднялся со стула и сделал несколько шагов в нерешительности, будто надеясь, что Корнилов передумает идти за ним. Игорь Васильевич отметил, что у Казакова ладная спортивная фигура, и почему-то подумал: «Интересно, он еще не женат или успел уже развестись? Хотя, впрочем, с больным дедом, наверное, забот немало».

Они вошли в большую, узкую комнату, и в нос ударил резкий затхлый воздух. Корнилов только чуть позже понял, что все здесь провоняло сигарным дымом. Первое, что бросилось ему в глаза, — старое штурвальное колесо на стене и в нем поблекшая фотография большого парохода с длинной круглой трубой. На нескольких фотографиях в черных, посеревших от пыли рамках, развешанных на стене, тоже были изображены пароходы.

Масса старых журналов на полках вдоль стены, просто разбросанных на полу, на маленьком круглом столике. Но Корнилов тут же отвел глаза от них и взглянул в окно. За легкой кружевной занавеской, за пыльными стеклами огромного венецианского окна виднелись ограда церковного дворика и кусок переулка. Перед окном в кресле-каталке сидел старик. На скрип дверей он обернулся.

— Здравствуйте, — сказал Игорь Васильевич.

Старик кивнул.

— Он немой, — прошептал Игнатий Борисович, глядя в сторону. — И слышит плохо. Ему надо писать. Да вы присаживайтесь, — он пододвинул Корнилову стул с высокой резной спинкой. — Вот тут и бумага у нас всегда лежит...

Старик смотрел с интересом, и Корнилову показалось, что он рад его приходу. Взяв из стопки лист бумаги, Игорь Васильевич написал:

«Два дня назад в Тучковом переулке напали на кассира. Вы ничего не видели из окна?»

Закончив писать, он протянул листок старику и хотел дать карандаш, но тот проворно вытащил из нагрудного кармана суконного френча шариковую авторучку и стал медленно писать на том же листке.

Корнилов вдруг спохватился, что не знает, как зовут старика, и спросил об этом у Казакова-младшего.

— Григорий Иванович.

В это время в прихожей хрипло тренькнул звонок, и молодой Казаков пошел открывать дверь. Старик неожиданно, рывком наклонился к Корнилову и сказал хрипловатым голосом:

— Скажите ему... — он кивнул лохматой головой на дверь, — пусть оставит нас вдвоем, — и уселся, как ни в чем не бывало.

Корнилов растерянно кивнул. «Вот тебе и номер! Казаков-старший, видать, большой хитрец».

Старик продолжал медленно и старательно писать. Вошел внук и в нерешительной позе остановился рядом. Он словно бы хотел сказать: «Ну как, убедились, что дед вам ничем не может помочь? Тогда до свидания, у меня дела».

— Игнатий Борисович, вы не беспокойтесь... Мы с вашим дедушкой побудем тут одни.

Игнатий Борисович удивился, чуть вскинул брови.

— Пожалуйста, пожалуйста, если дедушка что-то видел... — Постояв несколько секунд, он вышел, притворив дверь.

Старик подкатил свое кресло вплотную к Корнилову и прошептал:

— Вы не удивляйтесь. Спрашивайте. Я как увидел вас в переулке — сразу понял, откуда вы. И как на кассира напали, я видел. — Говорил он медленно, с трудом.

— Почему же никому не сообщили об этом? — тоже шепотом спросил Корнилов, понимая, что в первую очередь надо расспросить старика о том дне, а не удивляться его мнимой болезни. Надо было поскорее узнать главное — видел старик преступника или нет?

— А меня не спрашивали, — он хихикнул и, приложив длинную, узловатую ладонь к лицу, побарабанил пальцами по щеке. Пальцы у него были такие же тонкие и длинные, как у внука. — А вы вот пришли ко мне... — Он оглянулся на дверь. — Вас как зовут?

— Игорь Васильевич.

— Ну, так что же вы хотите знать?

Корнилов быстро развернул альбом с фотографиями и стал листать перед стариком те снимки, на которых были люди.

— Отодвиньте, отодвиньте. У меня дальнозоркость... — Он смотрел очень внимательно, прямо впивался в фотографии.

— Может быть, опознаете кого-нибудь из участников... — стал объяснять Корнилов, но старик нетерпеливо махнул рукой.

Снимок у Дома книги был четвертым или пятым, и Корнилов сам напрягся, когда Григорий Иванович, чуть прищурившись, задержал на нем взгляд. Через мгновение он ткнул пальцем в задумчивого паренька. В того самого...

Корнилов облегченно вздохнул.

— Он, он! — возбужденно шептал старик. — Но вы мастера! Мастера! Вот где разыскали...

В соседней комнате раздались голоса, и старик отодвинулся от Корнилова, снова склонился над бумагой. Руки у него дрожали сильнее.

Вошел внук. Игорь Васильевич заметил, что он с любопытством посмотрел на альбом.

— Что-нибудь удалось? — спросил он. — Я на секунду. Пора принимать лекарство.

Игнатий Борисович взял на столе скляночку с крошечными белыми горошинами и высыпал несколько штук на ладонь. Пересчитал их. Налил в стакан воды из графина. Пока он давал старику лекарство, Корнилов рассматривал комнату. Синие гладкие обои, выцветшие у окна, были все в темных жирных пятнах. В глубине комнаты стоял облезлый кожаный диван, застеленный шерстяным одеялом. Над диваном висела старинная гравюра в узкой рамке из красного дерева. На гравюре была изображена Петропавловская крепость и парусники на вспучившейся от волн Неве. Рядом с диваном стояли огромные, в рост человека, напольные часы.

— Вы хорошо запомнили этого человека? — спросил Корнилов после того, как внук ушел.

— Еще бы! — глаза у старика сузились, стали злыми-злыми. — Он бежал-то прямо на меня... С чемоданом. В нашу подворотню бежал.

Из этого двора имелся еще один выход на набережную Адмирала Макарова. По набережной дом значился под номером двенадцать.

— Вы мне расскажите, Григорий Иванович, поподробнее все, что видели...

Старик вдруг насупился и недовольно закрутил головой, словно соображал, стоит ли продолжать этот разговор, с непривычки, наверное, утомивший его. Наконец он раздраженно сказал Корнилову, показав на маленький столик:

— Сигару дай-ка мне, не чинись...

Корнилов покорно достал ему из коробки толстую кубинскую сигару, и старик, раскурив ее, несколько минут молча смотрел в окно пустыми глазами. Потом, будто собравшись с мыслями, стал говорить. Корнилов видел, что говорить старику становится все труднее и труднее. Он часто останавливался, нещадно дымил сигарой, сыпал пепел себе на брюки. Ничего нового из его рассказа Игорь Васильевич не почерпнул. Все это уже знали в уголовном розыске со слов Кости Горюнова. Но как много значило это подтверждение для Корнилова!

— Отвык разговоры говорить, — угрюмо сказал Григорий Иванович, дрожащей рукой выводя свою подпись под протоколом. Буквы получились у него крупные и волнистые. — Я после болезни два года мычал. Весь день один, один... Сижу перед зеркалом и мычу. Мычу и плачу. Мычу и плачу. А потом вдруг «ма-ма» промычал... Так потихоньку и научился. А зачем? — он обреченно махнул рукой. — Разговаривать не с кем! — Старик внимательно посмотрел на Корнилова. — Молчите? Даже не спрашиваете почему?

— Наверное, на этот вопрос непросто ответить.

— Умный чекист, — без тени улыбки, серьезно сказал старик. — Я бы хотел с тобой про внука перемолвиться. — Он опять кивнул головой на дверь.

«Ну вот, теперь начнет жаловаться, — с неудовольствием подумал Игорь Васильевич. — Мне сейчас только этого и недоставало». В нем росло непонятное, совершенно непроизвольное раздражение, неприязнь к старику. То ли за его грубоватую манеру говорить, то ли за обсыпанный сигарным пеплом неопрятный френч, то ли еще за что-то, чего Корнилов понять не мог, и от этого раздражался еще больше. Ему приходилось все время сдерживаться, чтобы не показать своего чувства. Старик этого совсем не заслужил.

— Я опасаюсь за внука...

— Что-нибудь случилось?

— Может быть, и случилось, — старик смерил Корнилова хмурым, исподлобья, взглядом, словно хотел решить окончательно, говорить с ним откровенно или не говорить.

— В тот день, когда девчонку ограбили, Игнашка прибежал домой не в себе. И в неурочное время... Ему еще целый час в своем техникуме торчать было положено.

Старик опять пристально посмотрел на подполковника. Корнилов слушал внимательно, не показывая даже виду, что торопится.

— У него по понедельникам лекции с девяти до часу. А он вдруг прибегает домой сразу после того, как ограбили кассира. И прибегает с набережной, через проходной... В переулке я бы его увидел. Он всегда с переулка идет...

— Вы его в чем-то подозреваете? — спросил Корнилов.

— Подозреваю. Такие дела, — он кивнул на окно, за которым виднелись церковная ограда и панель из плитняка, — в одиночку не делаются.

— А в какое время внук пришел домой?

— Без двадцати двенадцать.

— Вы это точно заметили? — Корнилов хорошо помнил время ограбления — пятнадцать минут первого.

— Еще бы! — зло сказал старик и, обернувшись, посмотрел на большие часы, стоявшие рядом с диваном. Сейчас они показывали одиннадцать.

— Внук пришел — дверью хлопнул. Он всегда хлопает громко. Нарочно, чтобы мне досадить. Я удивился, что он так рано, и посмотрел на часы. Было без двадцати двенадцать.

Корнилов вздохнул. «Старик или очень не любит своего внука, или все-таки серьезно болен, — подумал он и огорчился. Если старик болен — можно ли полностью доверять его показаниям?»

— Он нервничает эти два дня, — продолжал старик. — Места себе не находит. Я же вижу!

— А еще какие-нибудь наблюдения у вас есть? — спросил Корнилов.

— Нет! — отрезал старик. — Но это носится в воздухе... Беда носится.

— Мы постараемся во всем разобраться. Спасибо вам большое за все, что вы рассказали.

Старик как-то безнадежно махнул рукой.

Корнилов поднялся и молча кивнул. Григорий Иванович протянул ему руку. Ладонь была чуть влажная. Он задержал руку Корнилова и чуть притянул его к себе.

— Внук очень беспокойный. Очень. Он с бандюгой во дворе разминуться не мог. А молчит. Или струсил? — Григорий Иванович отпустил руку Корнилова и отвернулся.

Корнилов вышел из комнаты, осторожно притворил дверь. Игнатия Борисовича во второй комнате не было, и подполковник прошел в переднюю. Из-за приоткрытой двери в кухню доносились голоса. Мужской, чуть глуховатый, Игнатия Борисовича, и звонкий, женский.

— Ты слишком много думаешь об этом, — взволнованно говорила женщина. — Это ужасно, это захлестнет...

Корнилов осторожно постучал в дверь. Голос моментально смолк, и появился Игнатий Борисович. Он был несколько растерян и улыбался чуть виновато.

— Вы уже уходите?

— Да, я вам благодарен за содействие, — Игорь Васильевич пожал руку молодому человеку и пошел к выходу.

— А вы... — Казаков рванулся было за Корниловым, но остановился, глядя, как подполковник открывает дверь. — Дед, конечно, ничем не помог вам?

— Помог, помог! Ваш дедушка много мне тут написал, — сказал Корнилов, выходя на лестничную площадку. Он похлопал рукой по карману и улыбнулся.

— Помог? — удивился Казаков. — Очень хорошо. А мы с мамой днем на службе...

Он стоял в дверях, в нерешительности глядел на подполковника, словно ожидал, что тот его о чем-то еще спросит. Но Корнилов прощально махнул ему рукой. Уже взявшись за ручку дверей в подъезде, он услышал, как лязгнул запор на дверях квартиры Казаковых.

3

Ровно в двенадцать Корнилов уже сидел в своем кабинете. Варвара, секретарь отдела, своей обычной скороговоркой перечисляла всех, кто приходил или звонил в его отсутствие.

— Из «Вечернего Ленинграда» звонили. Зам. редактора. Ждут статью ко Дню милиции. Говорят, вы их подводите. Ведь обещали. Шефу будут жаловаться... Два раза из Выборга Зайцев спрашивал. Наверное, что-нибудь срочное. Соединить?

— Ни с кем не соединяй, — сказал Корнилов. — До двух часов.

— И с «Вечеркой»? — удивилась секретарша. Игорь Васильевич замотал головой. — Пожалуется ведь... — На лице у нее отразилось такое искреннее сожаление, что Корнилов улыбнулся. Варвара отличалась редкой способностью все драматизировать. В отделе к этому давно привыкли и любили дружески подтрунивать над ней.

— Этот альбом — срочно в НТО. — Секретарша с интересом посмотрела на фотографию, которую показал ей Игорь Васильевич. — Пусть переснимут. А портрет этого гаврика... — он поставил на лбу молодого мужчины легкую галочку, — пускай увеличат отдельно. Размножат и разошлют для широкого розыска. В транспортную милицию не забудь. Пусть ознакомят участковых инспекторов. Соседям тоже послать. И в Москву... И срочно, срочно, Варя! Белянчиков на месте?

— Уже два раза заходил. Спрашивал вас.

— Предупреди, что понадобится через полчаса. И Бугаева с Орликовым предупреди.

Варвара кивнула и хотела выйти, но Корнилов остановил ее.

— Пошли их в буфет. Пусть чайку попьют с бутербродами, — он усмехнулся. — Сидеть им сегодня без обеда. Ко мне никого не пускай.

Закурив, он минут десять сидел, положив перед собой листки чистой бумаги. План проведения операции сложился у него еще в то время, когда он ехал с Васильевского острова в управление. И теперь он еще раз мысленно прикидывал последовательность действий, стараясь предусмотреть все детали. Корнилов понимал, что главное сейчас — быстрота. Где-то по городу ходит вооруженный преступник. С кем столкнет его случай или злая воля, кто еще может стать его новой жертвой? Любая промашка, скоропалительный, непродуманный шаг могли увести розыск в сторону...

Варвара принесла стакан чаю и бутерброды. Корнилов кивнул ей благодарно. Спросил:

— Фотографии не готовы?

Она сделала круглые глаза:

— Игорь Васильевич, вы ж пятнадцать минут назад их дали!

В двенадцать сорок, когда в его кабинете собрались Бугаев, Белянчиков, Вася Алабин и совсем молодой сотрудник Слава Орликов, недавно закончивший Высшую милицейскую школу, перед Корниловым уже лежал детальный план операции и пачка фотографий, переснятых из альбома.

Корнилов обвел глазами сотрудников. Как всегда, сосредоточенный, хмурый Белянчиков смотрит в упор своими немигающими глазами. Нетерпеливый Семен Бугаев что-то быстро-быстро рисует в своем блокноте и одновременно шепчет на ухо Васе Алабину. Наверное, что-то очень смешное шепчет, потому что Алабин весь надулся, с трудом сдерживая смех. «Алабин, наверное, уже рассказал об альбоме, — подумал Игорь Васильевич. — А может, и нет. Ведь он только что с Василеостровского приехал. Не успел, наверное...» Орликов сидел напряженный, застывший, старательно скрывая свое волнение и любопытство. Корнилов видел, что молоденький лейтенант волнуется — все время облизывает нижнюю губу и сам этого не замечает. «Приятный парень, старательный, — подумал Игорь Васильевич. — Может, и приживется...»

— Получены новые данные по ограблению в Тучковом переулке. — Корнилов коротко рассказал о мальчишке, принесшем альбом в Василеостровский райотдел. Заметил, как Белянчиков скептически поджал губы, скосился на Алабина.

— Показания школьника подтвердил еще один свидетель. Так что ты, Юрий Евгеньевич, оставь свой скепсис. И школьникам надо верить. Мы третий день топчемся на месте. И не смогли, кроме этого мальчика, разыскать ни одного свидетеля. А свидетель только и ждал, когда к нему обратятся! — Игорь Васильевич сказал это зло и заметил, как налились краской щеки Бугаева. Это он с работниками Василеостровского райотдела опрашивал жителей Тучкова переулка.

— Свидетель опять какой-то хлипкий, — усомнился Белянчиков. — Старый да малый... Еще неизвестно, не уведут ли они нас в сторону от дела.

— Все может быть. Но того, кто проворонил этого старика, я все-таки накажу... — Корнилов встал из-за стола и положил перед сотрудниками раскрытый альбом и пачку увеличенных фотографий подозреваемого парня.

— Да, картинки с выставки, — прокомментировал Белянчиков. — А на парня поглядишь — умняга-скромняга. Жаль, что у него на руке наколки нет. Как было бы здорово — увеличили бы еще раз в пять и прочитали: «Вася. 1945. Не забуду мать родную...»

— А что, фотография — это мало? — обиделся Алабин. Ему, как человеку, первым беседовавшему с мальчишкой, хотелось, чтобы к находке отнеслись с большим вниманием. — Не какой-нибудь фоторобот, а подлинное фото! Надо только срочно разослать...

— Разошлем, разошлем, — усмехнулся Белянчиков. — Ты не волнуйся. Если тут ошибки нет, то кое-что из альбома можно выжать.

— Не будем терять времени. — Корнилов снова сел в кресло и пододвинул к себе листки с записями.

— Альбом только что поступил в продажу, а в набор сдан почти год назад... Так что фотография старая. В лучшем случае сделана летом прошлого года. Заметили, на уличных фонарях флаги? А летом какие у нас праздники? Ты, Семен, возьмись уточнить время.

Бугаев кивнул.

— Обрати внимание на книжки. Видишь, тут на столике, — Корнилов перевернул альбом вверх ногами, чтобы были видны названия. — «Василиса Прекрасная», «Гадкий утенок», «Крошечка-хаврошечка». Ну, ты сам знаешь, как действовать... На парня посмотрите. Он явно кого-то ждет. Или тех, кто выбирает книжки, или продавщицу...

— Да-а, то ли дождик, то ли снег... — тихо сказал Бугаев. Он уже пришел в себя после того, как Корнилов пригрозил ему взысканием за оплошность.

Все засмеялись.

Корнилов постучал ребром ладони по столу.

— Семен, едешь в Дом книги. Вместе с Алабиным. Вдруг придется разделиться. Юрий Евгеньевич с Орликовым берут на себя Лениздат. Надо выяснить, кто делал этот снимок. Фотограф, наверное, помнит время съемки. Но самое главное — не один же снимок он там делал! Небось десяток кадров нащелкал. У меня все. Вопросы есть? Звоните сразу же, если обнаружится что-то новое. Контрольный звонок — каждый час.

Все стали расходиться. Только Белянчиков чуть задержался. Уже взявшись за дверь, спросил:

— Ты в субботу не поедешь на рыбалку? Ребята собралась в Усть-Лугу сгонять. Петрунин говорит, клев там феноменальный.

Корнилов улыбнулся.

— Раз Петрунин говорит, значит, клев есть. — Подполковник Петрунин из Куйбышевского райотдела считался в уголовном розыске первым спецом по рыбалке. — Только я, Юра, не рыбак нынче. Мы с Олей в Павловск поедем. Там, знаешь, в октябре рай земной.

Белянчиков посмотрел на него с сожалением.

Когда закрылась дверь за капитаном, Корнилов посмотрел на часы — было пятнадцать минут второго. Они обсуждали план операции ровно полчаса. Пять минут ушло на разговор о рыбалке. На чистом листке бумаги подполковник написал: 13.30...

В 14.30 надо было ждать контрольных звонков. Если что-нибудь не прояснится раньше... Он позвонил в картотеку, справился, не опознали ли парня с фотографии. В картотеке управления человек из альбома не числился.

«Что еще можно выжать из этой картинки? — думал Игорь Васильевич, снова и снова вглядываясь в людей, столпившихся у стола с книгами. — Почему стоит здесь этот парень? Кого он ждет из попавших на фото? Пожалуй, никого. Женщина с мальчиком по возрасту не может быть ни его женой, ни матерью. Пожилая дама в белой соломенной шляпке? Тоже нет. А парнишка с книгой в руках? Нет, не приятель. Велика разница в возрасте. Может, брат? А если даже и брат? Что с того! Холодно, холодно...»

Игорь Васильевич устало откинулся на спинку кресла, не спуская глаз с фотографии. Он смотрел на нее долго, неотрывно, до тех пор, пока не зарябило в глазах. Затуманились, расплылись фигуры людей — словно дождем размыло свежие краски. И только молодой мужчина в полосатой рубашке остался целехонек, не расплылся.

«Что же еще, какая еще информация заложена в снимке? Стоп! — Неожиданная мысль заставила подполковника насторожиться. — А почему отвернулась от объектива продавщица? И никакого внимания тем, кто рассматривает книжки на ее столе... Говорит с кем-то из знакомых? С молодым человеком, с подругой? Конечно же!

Шли по Невскому два приятеля — икс и игрек. Игрек увидел знакомую девицу за прилавком и подошел. Икс с девицей не знаком, и книги его не интересуют. Остановился в ожидании игрека, думает о чем-то своем. А игрек болтает с девицей. Вон как заговорил ее — она даже не смотрит на покупателей! — Корнилов представил себе такую картину и оживился. — Когда готовили фотографию к печати, могли обрезать, чтобы выглядела красивее. Как это у фотографов называется? Кажется, кадрировать. Вот и «скадрировали» собеседника продавщицы. Логично?»

...В 14.15 позвонил Бугаев. Доложил, что в магазине опознали продавщицу, но еще восемь месяцев назад она уволилась. Живет на Большой Охте.

— Где работает, они не знают, — сказал капитан. — Я сейчас еду на Охту, но ведь дома можно и не застать. Алабина оставляю в магазине, пускай уточнит время, когда продавались книги, и попробует выяснить, где эта Валя Прошина работает. Может, в филиале знают.

...Ровно в половине третьего опять зазвонил телефон.

— Товарищ подполковник, лейтенант Орликов докладывает, — услышал Корнилов взволнованный голос молодого сотрудника. «Чего он волнуется? Серьезные новости иди с непривычки?»

Сказал ободряюще:

— Докладывай, докладывай, не торопись.

— Снимок сделан фотокорреспондентом «Смены» Бабкиным. Юрий Евгеньевич поехал к нему домой, а я из редакции звоню. Жду, может, Бабкин здесь появится.

— Негатив нашли?

— Нашли, товарищ подполковник. Никаких неожиданностей.

— Если этот Бабкин придет в редакцию, спросите у него, не кадрировал ли он снимок. — Корнилов подробно объяснил Орликову, о чем следовало спросить фотокорреспондента.

И опять в кабинете тишина. Игорь Васильевич достал из сейфа пачку документов, стал перечитывать, делая короткие пометки на листе бумаги. Уже давно следовало сесть за составление очередной справки, но не лезли в голову проценты раскрываемости. Мыслями подполковник был далеко, вместе с Белянчиковым у фотокора Бабкина...

Корнилов ненавидел ожидание. Оно выматывало его хуже, чем бессонные ночи. Сейчас еще стало полегче. Сказывалась привычка.

А первый год работы заместителем начальника управления был самым трудным годом его жизни. Он долго не мог перестроиться. Привык действовать сам и потому особенно мучительно переносил часы, когда, спланировав и досконально разобрав действия сотрудников, оставался в своем кабинете на Литейном, в то время как они выезжали на операцию.

...14.40. Снова Бугаев.

— Звоню от Вали Прошиной. Застал ее дома. Она сегодня работает в вечернюю смену. Променяла книжки на ткацкий станок. Говорит, с книжками интересно, да мало платят... — Корнилов услышал, как звонкий женский голос произнес со смехом: «Ну зачем вы, я ведь пошутила...»

— А если ближе к делу? — недовольно пробурчал подполковник, удивляясь, чего ж это Бугаев там шутки расшучивает. Нашел время. Хлебом не корми, дай побалагурить.

— Не опознала она никого на снимке. Да я через пятнадцать минут приеду.

— Молодец. Приезжай. — Корнилов положил трубку, и тут же раздался новый звонок.

Белянчиков разыскал Бабкина и тоже обещал скоро приехать.

— С кучей снимков, Игорь Васильевич, — обрадованно сообщил он. — Есть интересные кадры!

Корнилов встал из-за стола повеселевший. «Раз уж хмурый Юра ликует — значит, кадры действительно стоящие». Он чувствовал, он был уверен, что новые снимки дадут дополнительную информацию! «И девчонка эта, продавщица, может быть, чего-нибудь вспомнит. Как быстро ее нашли!» — подумав так, подполковник насторожился. Он был чуточку суеверен и боялся слишком явного везения.

Открыв дверь в приемную, Корнилов позвал Варвару. Секретарша медленно печатала одним пальцем какую-то бумагу.

— Варя, сходи в буфет. Принеси нашим сыщикам чаю и бутербродов.

— Игорь Васильевич, да буфет же закрыт до пяти!

— Иди, иди, Варя. Для хороших людей любой буфет откроют. А им приятно будет чайку с начальством попить.

Секретарша вздохнула и протянула к Корнилову руку. Он положил ей на ладонь пятерку.

Первым пришел Бугаев. Увидев на столе печенье и конфеты, он усмехнулся:

— Стол поставят, так и работать заставят. — И взял пару конфет из стеклянной вазочки.

— Ты товарищей не забудь, — сказал Корнилов.

— Про них забудешь! — хохотнул Семен, увидев входящего в кабинет Белянчикова.

Без десяти четыре вся группа была в сборе. Белянчиков стал раскладывать на столе фотографии, некоторые из них были еще влажные.

— Бабкин при мне печатал, — с удовлетворением, даже с чуть заметной гордостью сказал Белянчиков. — Ну и мастак, я вам скажу, за десять минут все было готово!

Корнилов внимательно рассматривал фотографии, в пол-уха слушая очень подробный рассказ Юрия Евгеньевича о том, как они с Орликовым отыскали фотокорреспондента. Два снимка были сделаны издалека, из скверика перед Казанским собором. На переднем плане зеленела трава и сверкали на солнце водяные струи фонтана. Люди перед Домом книги слились в пеструю толпу. Еще на двух снимках, таких же крупных, как и в альбоме, была заснята другая продавщица. Она смотрела прямо в объектив и улыбалась.

— Юра, ты спросил у фотографа, не кадрировал ли он снимок из альбома? — откладывая просмотренные фотографии в сторону, поинтересовался Корнилов.

— Так я же о том и толкую, Игорь Васильевич, — в голосе Белянчикова чувствовалось недоумение.

Корнилов поднял глаза на капитана и увидел у него в руках большую фотографию. Бугаев пристально вглядывался в нее, стоя за спиной у Юрия Евгеньевича.

Корнилов понял, что увлекся и пропустил последние слова Белянчикова. Он кисло улыбнулся и виновато покачал головой.

— Давай ее сюда, Юра!

Та же фотография, что и в альбоме. Только не цветная. Как небо и земля. Исчезли нарядность, праздничность, словно зашло за тучу солнце. Все те же люди, только слева еще большой кусок здания, а справа, рядом с продавщицей, молодая женщина. Простоволосая, с рядовым, будничным лицом, голова чуть склонена, чуть-чуть приоткрыт рот. Впечатление такое, что она внимательно слушает обернувшуюся к ней продавщицу.

Корнилов обомлел. Словно не веря своим глазам, он обернулся к Белянчикову с немым вопросом. У Юрия Евгеньевича вид тоже был озадаченный.

— Фото кассира у тебя? — спросил Корнилов.

— У меня, — Белянчиков бегом кинулся из кабинета.

Через несколько минут перед подполковником лежала фотография кассира Нефтемаша Нестеровой, тяжело раненной и ограбленной два дня назад. Никаких сомнений быть не могло — именно она стояла рядом с продавщицей книг на Невском проспекте.

«Кассиршу Нефтемаша в Тучковом переулке ранил и ограбил неизвестный мужчина... — думал Корнилов. — Этот неизвестный — на снимке перед столом с книгами. Он кого-то ждет. Кого-то ждет... Продавщица...»

— Что продавщица, Семен? Никого на снимке не опознала?

— Никого.

— Не волновалась? Не задержала взгляд на этом парне?

— Я ничего не заметил. Вела себя очень спокойно. Только все время удивлялась, что попала в альбом. Говорит, даже не видела, как фотографировали.

Корнилов вспомнил смех и кокетливый голосок в телефонной трубке. «Продавщица мило беседует с кассиршей. Они подруги или хорошие знакомые — это видно по фото. А преступник стоит рядом, лицо у него отрешенное, задумчивое. «Василиса Прекрасная» его не интересует. Ему нужна не Василиса... Как зовут кассиршу? Люба. Любовь Андреевна. Так кого ждет преступник? Любовь Андреевну?»

— Игорь Васильевич, — Бугаев снова возвращает Корнилова к действительности. — Девчонка-то у нас здесь. Я попросил ее заехать к нам. На тот случай, если новые снимки появятся... Давайте пригласим!

Корнилов недовольно покосился на Бугаева. И Белянчиков нахмурился, понимает, что Семен поступил рискованно.

— Семен, ты всегда торопишься. А если интересующий нас парень — знакомый продавщицы из Дома книги? И она специально привела его посмотреть на подругу, на кассира. Если она наводчица?

Бугаев смущенно кивнул.

— Приглашай свою Прошину. Извинимся и отпустим. А ты организуй проверку, выясни связи, знакомства. Осторожно и быстро. Особенно важно ее знакомство с кассиром. Не мне тебя учить.

Бугаев вышел.

— Кончили заседать, — сказал Корнилов. — Ножками, ножками потопаем. Где наша не пропадала!

Все поднялись из-за стола.

Через несколько минут вернулся Бугаев вместе с высокой черноволосой девушкой.

Что-то такое за последние часы с этой девушкой произошло. Корнилов это почувствовал. Он хоть и не видел ее раньше, но хорошо помнил ее веселый кокетливый голос, который слышался в трубке, когда капитан звонил из квартиры Прошиной. Эту перемену, видимо, заметил и Бугаев. Смотрел он на девушку с недоумением.

Лицо у Прошиной было белее мела, застывшее, словно маска. Большие черные глаза смотрели испуганно. Да и двигалась девушка как-то странно, будто на ощупь, будто не видела перед собой ничего.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Корнилов, показывая на кресло.

Прошина села.

Бугаев внимательно посмотрел на подполковника и недоуменно повел плечами.

— Валентина Васильевна, я прошу прощения, что мы оторвали вас от дела... Собственно, обо всем, что нас интересовало, товарищ Бугаев спросил вас еще раньше... Можно было бы и не ехать в управление. Но мы думали показать вам еще несколько фотографий... — Прошина смотрела на Корнилова не мигая. Лицо у нее по-прежнему было застывшее, она только осторожно покусывала краешек нижней губы. Корнилову показалось, что девушка или не слышит его, или не понимает. «Уж не наркоманка ли? — подумал подполковник. — Какой странный вид».

— Теперь эта необходимость отпала. Еще раз извините. Я подпишу сейчас пропуск, а товарищ капитан отправит вас домой. Оторвал человека от дел — пусть теперь на машине домой отвезет, — он улыбнулся и протянул руку за пропуском.

Прошина продолжала сидеть в той же позе, не проронив ни слова, не отдав зажатый в руке пропуск. Рука Корнилова так и повисла в воздухе.

— Что с вами, Валентина Васильевна? Уж не напугали ли мы вас? Может быть, вам нехорошо?

Прошина вдруг всхлипнула, запрокинув голову, словно хотела набрать побольше воздуха в легкие, и, надломившись, зарыдала, содрогаясь худеньким телом.

— Семен, воды, — шепнул Корнилов, вскакивая из-за стола. — Ну что вы, что вы, Валентина Васильевна, зачем же вы так? — А сам думал: «Только истерики нам и не хватало».

Бугаев принес стакан воды и протянул его девушке, тихонько тронув ее за плечо. Прошина вздрогнула и подняла голову.

— Выпейте, выпейте, — попросил ее Корнилов.

Стакан дрожал у нее в руках и, прежде чем она смогла сделать глоток, звякнул, стукнувшись о зубы. Отпив немного, Прошина несколько минут сидела молча, закрыв глаза и снова покусывая губу.

«Ну вот, милая, сейчас ты нам все расскажешь, — подумал Корнилов. — Умница, умеешь мыслить логично. Пока мы тут разговоры говорили, ты обо всем догадалась, поняла, что пахнет жареным...»

У Корнилова сразу мелькнула мысль, что такая разительная перемена произошла в девушке неспроста, а когда она разрыдалась — он уже почти не сомневался, что она знает об ограблении и сама обо всем расскажет. Игорь Васильевич давно приучил себя доверяться первому ощущению, доверяться несмотря на то, что ему самому оно потом могло показаться нелепым, несуразным, и он, пытаясь оспорить его, внушал себе: «Мне, только мне и могло это взбрести в голову, никто так думать и чувствовать не может и никто меня не поймет». Корнилов преодолевал это свое внутреннее сопротивление и часто оказывался прав.

— Вы мне фотографию поглядеть давали... — совладав наконец с собой, сказала Прошина. — Я... Раз уж за мной пришли, значит... — она вяло и безнадежно махнула рукой, даже не махнула, а словно что-то отодвинула от себя. — Парень этот на снимке — мой знакомый, — последнюю фразу она произнесла с вызовом и в упор посмотрела на Корнилова.

«Умница, умница, продолжай, — мысленно ободрил он Прошину. — Глаза у тебя умные. Это я сразу заметил».

— Его зовут Олег. Олег Дмитриевич Самарцев. Мы с ним завтра хотели в Одессу уехать... В одиннадцатом вагоне... — она снова заплакала, но быстро затихла.

Корнилов не торопил ее, не задавал никаких вопросов.

— Он не хотел убивать ее, не хотел! Я и про нож-то ничего не знала! Вы мне не верите, а я не знала! Не знала! Он хотел только чемоданчик вырвать и убежать...

«Значит, они не знают, что кассир осталась жива», — подумал Корнилов и спросил:

— Где он сейчас?

— Не знаю. Правда, не знаю. От меня прячется. Позавчера по телефону звонил. Сказал, чтобы я отпуск брала. А завтра на вокзале ждала. У одиннадцатого вагона. Чтобы в Одессу ехать.

— А где он живет? Его постоянный адрес-то вы знаете?

— Улица Димитрова, дом сто девятнадцать. У него однокомнатная квартира. Кооперативка.

— Номер.

— Тридцать три. Он один живет. Мать в Краснодаре...

Бугаев внимательно посмотрел на Корнилова и отодвинулся от стола, словно собирался подняться. Но подполковник чуть приподнял ладонь, призывая его подождать.

— Адрес матери знаете?

— Нет.

— Она в самом Краснодаре живет?

— Олег мне не говорил.

— Почему вы думаете, что Самарцев не живет сейчас дома?

— Мы так договорились. Что он подыщет комнату в пригороде. И недели две там поживет. Олег должен был давно сказать мне адрес и не сказал... Говорит — пока перебьешься.

— Самарцев не работает?

— Работал на асфальтобетонном заводе. Десять дней, как уволился. Дружки его уже проводили.

— Куда проводили?

— В Одессу...

— Ничего не понимаю. Вы же только завтра...

— Приятели проводили, а он на станции Дно сошел и вернулся. Только уже не домой.

— Вы его приятелей знаете?

— Он не знакомил. Говорил: «Я ревнивый». — Прошина опустила голову.

— Кто помогал Самарцеву в ограблении кассира? Может быть, он называл имена, фамилии? Звонил при вас кому-то?

— Олег такой скрытный... Он говорил как-то, что с друзьями быстрее влипнешь.

— Где он собирался остановиться в Одессе?

— Не знаю. Говорил, что квартиру у моря снимем. У пляжа.

— Вы давно знакомы?

— Два года, — Прошина снова заплакала. Заплакала горько, обреченно.

Корнилов кивнул капитану. Тот ответил понимающим кивком и вышел из кабинета, осторожно притворив за собой дверь.

«Сейчас он свяжется со следователем, и они пошлют группу на квартиру Самарцева, чтобы осторожно, без шума проверить, не дома ли хозяин, — думал подполковник, глядя на плачущую девушку. — Самарцева, конечно, там нет и двое останутся в засаде. Бугаева учить не надо. Он сам любого научит. Не забудет связаться с Одессой, пошлет по фототелеграфу карточку Самарцева. Он, голубчик, может быть, уже гуляет по одесским пляжам. А девчонка чем-то располагает к себе, что-то в ней есть хорошее, что-то есть... Фу, черт! Что в ней может быть хорошего? Соучастница опасного преступника. Пусть выплачется. Все-таки она неглупая девица... Сообразила. Что ее заставило впутаться в это дело? Бугаев, наверное, догадается послать человека на асфальтобетонный завод. Что еще надо сделать? Проверить, нет ли Самарцева в картотеке? Уехал он один или не соврал девчонке? И завтра собирается вместе отправиться? Вроде успокоилась... Ну, где наша не пропадала! Продолжим».

— Валентина Васильевна, деньги где Самарцев прячет? Не сказал вам?

— Где-то во дворе. Я точно не знаю.

— В каком дворе?

— Там, в переулке... Ну... где... отобрал, — ей с трудом далась эта фраза.

— В Тучковом переулке? У кого?

— Ни у кого. Просто где-то спрятал. Он сказал, что заранее присмотрел там место.

— Минуточку, Валентина Васильевна, вспомните тот разговор поточнее. Поточнее...

Прошина пожала плечами.

— Не торопитесь. Подумайте... Когда вы с Самарцевым говорили о том, где он спрячет деньги?

— Накануне. Он приехал из-за города и позвонил мне.

— И вы встретились... Где?

— На Невском. У «Кинохроники»...

«Если он действительно приехал из-за города, то скорее всего на Московский вокзал, — отметил Корнилов. — До «Кинохроники» рукой подать».

— И вы стали говорить о деньгах?

— Нет! Я ведь уже раньше знала обо всем... А тут мы просто говорили... о будущем, о том, что поженимся. Я Олега отговаривала, правда, отговаривала брать деньги.

Корнилова передернуло от этих слов. Хорошенькое дело — брать! Кассирша все еще лежит без сознания! Может остаться инвалидом на всю жизнь. А она — отговаривала «брать деньги»!

— Я знала, что так получится! Вот... И говорю ему: да тебя же с этим чемоданчиком сразу сцапают, пока по городу пойдешь среди бела дня. Тут Олег засмеялся. Сказал: «А я без чемоданчика пойду. Я для него в том доме надежное местечко приготовил. Перед отъездом заберу».

— Так и сказал: «В том доме надежное местечко приготовил»?

Прошина кивнула.

— А почему вы думаете, что он спрятал деньги во дворе?

— Ну а где же? Олег собирался уходить через двор.

— У Самарцева в этом доме знакомых нет?

— Нет. Он мне никогда об этом не говорил.

«Олег твой, милочка, судя по всему, продувная бестия. Так он тебе и выложил бы все планы. И уехать-то наверняка без тебя собирается, да и не в Одессу, наверное».

— С кассиром Любовью Андреевной вы давно знакомы?

— Года три.

— Подруги?

— Да нет, познакомились на танцах во Дворце культуры Гааза. Я тогда еще в Доме книги работала. Несколько раз в кино вместе ходили.

Игорь Васильевич посмотрел на часы. Пять. «Если Самарцев еще не улизнул из города с деньгами, он может это сделать сегодня. Пора заканчивать разговоры...» Он выключил магнитофон.

— Вы понимаете, что совершили уголовное преступление? Знали об ограблении и ничего не сделали, чтобы предотвратить его...

Прошина будто не услышала его. Сидела, повернув голову к окну.

— Валентина Васильевна, ну зачем, зачем вы связались с этим человеком? Чего вам не хватало в жизни? — спросил Корнилов с неожиданной для него самого горячностью.

— Чего мне не хватало? — она повернула к нему заплаканное, потускневшее, но все еще очень привлекательное лицо.

— Да, да. Я вас спрашиваю не как работник милиции. Как человек, который мог бы быть вашим отцом. Ведь этот Самарцев наверняка и раньше воровал!

— Раньше?! — удивилась она. — Кажется, нет. Да откуда же я знаю. Деньги у него всегда были. И мне хотелось... Знаете, мне было интересно: придешь в общежитие с новым колечком — на несколько дней разговоров. Все девчонки перемеряют. Охают. Или новое платье... Особенное. Такого ни у кого нет. Девчонкам очень нравилось. Я им говорила, что он артист, что мы скоро поженимся и тогда они узнают его.

— Они вам верили?

— Не знаю, — ответила Прошина. — Может быть, и нет.

4

Некоторое время Корнилов сидел молча, не в состоянии отделаться от какого-то противного, угнетающего чувства бессилия. Как мало потребовалось для того, чтобы эта красивая, неглупая девушка оказалась преступницей! Новое колечко, модное платье...

Он вдруг подумал о том, как воспримут арест Прошиной ее подруги по работе, как будут они сидеть, перешептываясь в суде, удивляясь, что дружок, которого она выдавала за артиста, оказался матерым преступником.

«Стоп, спокойно! — остановил Корнилов сам себя. — Эдак можно далеко зайти...»

Он позвонил следователю, рассказал о признании Валентины Прошиной.

— Надо просить у прокурора санкцию на арест. Типичное соучастие... — сказал Аверин и поинтересовался: — Кто Самарцевым занялся?

— Бугаев. Жду его с минуты на минуту.

— А потерпевшая до сих пор без сознания. И в ближайшие два дня врачи улучшения не ожидают, — голос у Аверина был озабоченный. — Так что на оперативность ваших сотрудников, товарищ подполковник, я очень рассчитываю. Они уже много сделали.

— Ну-ну... — неопределенно протянул Корнилов и усмехнулся. Старший следователь управления Аверин слыл человеком очень опытным, но самолюбивым и педантичным, и инспектора уголовного розыска, которые попадали к нему в группу, всегда гордились, услышав от него похвальное слово.

— Я серьезно говорю, товарищ подполковник, — Аверин, видимо, обиделся, почувствовав в голосе Корнилова иронические нотки. — Когда хорошо — тогда хорошо. Понапрасну я не жалуюсь.

Вскоре приехал Бугаев.

— Ну и дела, Игорь Васильевич! — возбужденно закричал он с порога, еще не успев затворить за собой дверь. — Я как в воду глядел! Слушал тут девчонку, а сам думал — дура ты, дура, обманывает тебя твой хахаль...

— Семен! Нельзя ли без этого... — Корнилов предостерегающе поднял руку. Он ужасно не любил, когда сотрудники щеголяли жаргонными словечками.

— Да это ж... — начал было Бугаев, но Корнилов перебил его.

— Садись, дело говори!

Бугаев уселся в кресло и протянул руку к пачке сигарет.

— Можно? Унять душевное волнение.

— Кури, только не тяни. Любишь ты напряжение создавать.

— Так вот, товарищ подполковник, — начал Бугаев, закурив. — Гражданин Самарцев в доме сто девятнадцать по улице Димитрова постоянно не проживает и вообще в городе Ленинграде не прописан. Квартиру он снимал, презрев все формальности, а на асфальтобетонном заводе номер три никогда не работал...

— Адресное бюро ты запрашивал?

— Товарищ подполковник...

— Ох и самомнение у вас, товарищ старший инспектор.

Бугаев засмеялся.

— Вы меня все критикуете, товарищ подполковник. А я бы, на вашем месте, выдал мне премию за оперативность.

— С Одессой связался? Фото передал?

Капитан кивнул.

— Ладно, Семен, премии ты не дождешься, но отгул я тебе на будущей неделе дам.

Бугаев молча поднял растопыренную пятерню.

— Что? — не понял Корнилов.

— Уже пять отгулов вы мне обещали, товарищ подполковник. А Белянчикову — шесть.

— Значит, вы с Белянчиковым у себя в кабинете обсуждаете действия начальства, — вздохнув, сказал Корнилов. — Ну-ну. Кстати, у вас с Алабиным надежные ребята в Тучковом дежурят?

— Надежные.

— У вас все надежные... — с сомнением сказал Корнилов. — Серьезные ли? Ведь если этот Олежек почувствует неладное — ищи ветра в поле!

Зазвонил телефон. Корнилов поднял трубку. Это была мать.

— Игорь, ты не забыл, какой сегодня день?

— Сегодня четверг, мама.

Бугаев встал и тихонько вышел из кабинета.

— Только и всего что четверг? — спросила мать.

Игорь Васильевич засмеялся:

— Да помню, помню, мама. Сейчас заеду за цветами.

— Хорошо, — удовлетворенно сказала мать. — Мы тебя ждем. — И, переходя на шепот, добавила: — Оленька полдня от плиты не отходит. «Наполеон» тебе печет. — Она повесила трубку.

Год назад Ольга Огнева стала его женой.

«Всего год, — подумал Корнилов. — А кажется, что мы с ней полжизни прошли».

Он надел плащ, потрогал ручку сейфа. Варвары в приемной уже не было. Она училась заочно на юрфаке и всегда торопилась на занятия.

Корнилов остановился у небольшого зеркала. На него смотрел усталый немолодой мужчина с глубоко запавшими грустными глазами, с залысинами на начинающей седеть голове. «Ничего себе, молодожен!» — усмехнулся этот мужчина и подмигнул Корнилову. По радио передавали штормовое предупреждение. Вода в Неве поднялась до отметки 140.

В первом часу ночи Игорь Васильевич позвонил дежурному по управлению, спросил, нет ли новостей.

— Оперативная обстановка спокойная, товарищ подполковник. Пятнадцать минут назад звонили из Зеленогорска... Там один участковый уполномоченный опознал парня с фотографии. Самарцева. Выяснили, что он живет в Комарове.

— Почему не сообщили?

— Капитан Белянчиков выезжает на место. Я уже послал за ним машину. Он просил не беспокоить вас.

— Заботливые у меня сотрудники, — проворчал Корнилов. — Передайте капитану, чтобы за мной заехал.

Он повесил трубку. Быстро оделся. На кухне мать с Олей сидели за столом, на котором громоздилась гора вымытой посуды и о чем-то вполголоса разговаривали.

— Пока вы тут судачите, я сгоняю в Зеленогорск. Сейчас Юра заедет...

— Что-нибудь серьезное? — встревожилась Оля.

— У меня несерьезных дел не бывает, — самодовольно сказал Корнилов, но не выдержал, засмеялся. — Похоже, что обнаружили грабителя с Тучкова переулка.

— И тебе ехать, как всегда, обязательно? — спросила мать. — Юра без тебя не обойдется?

— Не обойдется. Я ему сейчас головомойку устрою. Предупредил дежурного, чтобы меня не беспокоили. Видали, забота?

— Юра — разумный человек, — сказала мать. Она очень любила Белянчикова.

— Вам с Юрой дай волю — вы из меня столоначальника бы сделали. А я еще не такой старый, как вам кажется, — он посмотрел на Олю и подмигнул ей. — А с такой молодой женой я и сам молодею.

— Ты, ради бога, скажи шоферу, чтобы не гнал, — попросила мать. — Дождь, асфальт мокрый.

Когда он вышел из дому, машина уже стояла у подъезда.

— Как в Тучковом, спокойно? — спросил Корнилов Белянчикова.

— Все тихо.

— Рассказывай теперь про Зеленогорск.

Машина выехала на пустынный Кировский проспект. Дождь все еще сеялся, но уже совсем лениво, словно нехотя.

— Как только получили там фотографии Самарцева, один из участковых его опознал. Видел в Комарове. Запомнил дом, из которого Самарцев выходил. Дом взят под наблюдение, но точно неизвестно, там ли сейчас Самарцев.

— От станции далеко?

— Говорят, километра полтора. И от автобусной остановки на Приморском шоссе километр. Удобное место. А дома там, сам знаешь, все в лесу...

— И что ты решил?

— Нельзя упускать ни одной возможности, — осторожно ответил Белянчиков.

— Значит, брать в этом доме?

— Да, в Тучков переулок он может и завтра не прийти. Может, врал девчонке. И деньги давно в другом месте...

— А если его сейчас там нет? Мы переполошим всех в доме, а преступник где-то рядом? И почувствует, что идем по следу?

Белянчиков промолчал.

Машина выехала из города. Вдали прорезал небо пунктир Лахтинской радиомачты. Дождь совсем перестал.

— Эх, вот бы так не за преступником, а за грибами ехать! — мечтательно сказал Корнилов. — Нынче небось соляников полно.

— Вот интересно, — усмехнулся Белянчиков. — Я только что хотел тебе об этом сказать. Да и вообще, ты замечаешь, что такие совпадения бывают часто? Не только у нас с тобой... Телепатия, что ли?

— Не телепатия, Юра. Совсем не телепатия. Просто люди мыслят одинаково.

— Это хорошо или плохо?

— Что же хорошего в стереотипе? Скоро мы совсем стандартными станем, телевизия поможет.

— Вот ты как повернул... — озадаченно протянул Белянчиков и покачал головой.

...Машина въехала в Сестрорецк. Слева дома высились темными утесами. Лишь в одном из них светились рядом несколько окон. Справа, на берегу Разлива, горел большой костер, бросая отсветы на перевернутые лодки. Около костра стояли люди. Наверное, рыбаки собирались на утреннюю рыбалку.

Белянчиков сказал шоферу:

— У Дома композиторов притормози, Алексей. Там нас зеленогорские ребята ждут.

Шофер кивнул.

— Юра, ты Мавродина знал? — спросил после недолгого молчания Корнилов. Мысли об умершем старике тяготили его, и на душе словно камень лежал.

— Из Василеостровского, что ли? Знал. Здоровый такой дед... Из паспортного стола.

— Умер. Первым сыщиком когда-то в Ленинграде считался, — Корнилов помолчал немного и сказал: — Любил старик повторять: пока ноги об дорогу не обобьешь, ни одного мазурика не найдешь...

Белянчиков неодобрительно хмыкнул. Он слыл в управлении ярым поборником научных методов розыска и скептически относился к «королям сыска».

На пятидесятом километре Приморского шоссе, у Дома композиторов, их ждал «газик» Зеленогорского райотдела. Незнакомый Корнилову молодой майор доложил, что рядом с домом, где видели Самарцева, устроена засада.

— Что будем делать? — спросил Игорь Васильевич.

Майор пожал плечами.

— Мы вас ждали, товарищ подполковник. Сами не решились что-то предпринимать. Засаду вот устроили...

— Засада — это хорошо. А что дальше? Идти с обыском? Ждать утра?

Майор молчал.

— Не стесняйтесь, давайте свои предложения! Вы же лучше нас обстановку знаете.

— Я думаю, надо сейчас нагрянуть. Вдруг он сегодня не ночует. Будем ждать — темп потеряем.

— Молодец, майор, — удовлетворенно сказал Корнилов. — Темп, темп! У нас времени мало осталось. Где тот участковый инспектор, что Самарцева опознал?

— Зуев, давай к нам! — крикнул майор.

Из машины вылез невысокий толстячок в форме. Козырнул.

— Старший лейтенант Зуев.

Похож он был скорее на молодого доктора, чем на милиционера. Круглое, мягкое лицо, большие роговые очки.

— Вы опознали Самарцева? — спросил Корнилов.

Зуев кивнул.

— Ошибки быть не может?

— Исключено. У меня зрительная память хорошая. Я этого парня несколько раз у сорок четвертого дома встречал.

— Вы уверены, что Самарцев сейчас ночует там?

— Нет, не уверен. — Зуев говорил очень спокойно.

— А может быть, он в этот дом просто в гости приезжал? — с сомнением спросил Корнилов.

— Нет, он ночевал там, — уверенно ответил Зуев. — Я его однажды рано утром встретил. По дороге на станцию.

— Ну-ну, — пробормотал Корнилов. Чрезмерная уверенность лейтенанта немножко смущала его. — Расположение комнат в доме вы хорошо знаете?

— Хорошо. — Зуев вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

...А через час, простившись с зеленогорцами, Корнилов и Белянчиков подошли к своей «Волге», оставленной недалеко от дачи, среди могучих сосен. Проверка дома № 44 по улице Пристанционной ничего не дала. Хозяйка, взглянув на фотографию Самарцева, признала в нем одного из своих постояльцев, но ничего путного о нем рассказать не могла.

«Деньги внес вперед, аккуратный, девчонок не водит. Иногда ночевать не приезжал. Говорил — останавливался у бабушки».

Не вернулся он из Ленинграда и на этот раз...

В доме остались дежурить два сотрудника уголовного розыска, но Корнилов понимал, что преступник вряд ли вернется на эту дачу.

Никаких вещей он там не оставил, а времени до отхода одесского поезда оставалось не так уж и много. Если он действительно собрался ехать этим поездом.

«Наверное, собрался, — думал Корнилов. Он не спешил садиться в машину. Стоял среди повлажневших от утренней сырости сосен и смотрел вдаль, в сторону залива. Светало. Тяжелый туман потихоньку расползался, стлался ближе к земле, открывая лесные дали. А из-за леса, с залива, доносились глухие раскаты прибоя. — Если Самарцев не ночевал сегодня здесь, значит, осторожничает, рассчитывает каждый свой шаг, боится случайностей».

Осторожное, расчетливое поведение преступника словно подтверждало предположение Корнилова о том, что он готовится к серьезному шагу. Таким шагом может быть извлечение денег из тайника в Тучковом переулке и отъезд из города.

«Никаких вещичек не оставил, сквозник, — подумал подполковник. — Нет, не зря я все-таки сюда приехал. Сидя в кабинете, я мог бы и упустить такую детальку».

— Ну что, Юрий Евгеньевич, по коням? — обратился он к Белянчикову, молча прислонившемуся к сосне. — Места-то какие, а? Мы с женой частенько сюда наезжаем. С Конюшенной площади на автобусе меньше часа.

— Теперь основная надежда на Тучков переулок, — задумчиво сказал капитан. — Упустим там — втройне попотеть придется.

5

На следующий день Корнилов пришел в управление рано. Вернувшись домой из Комарова, поспал часа два и вызвал машину. Игорь Васильевич и вообще-то любил прийти на работу пораньше, когда нет обычной дневной сутолоки, и, удобно расположившись в старом кожаном кресле у маленького журнального столика, с удовольствием закурить свою первую сигарету. Дома подполковник не курил.

Эти утренние полчаса — если не случалось каких-нибудь ЧП — Корнилов посвящал тому, что не спеша, рассеянно перебирая в памяти разные события, как уже свершившиеся, так и грядущие, старался спокойно, на свежую голову их оценить. Иногда в этом калейдоскопе мыслей всплывало что-то очень важное, на что он раньше не обратил внимания, а сейчас вдруг увидел словно заново, свежим взглядом. Эти полчаса всегда были для Корнилова плодотворны — он не испытывал  г н е т а  в р е м е н и, освобождался от него.

В стремительной деловой круговерти, когда наваливались десятки различных дел и приходилось сталкиваться с самыми несходными, порой полярными мнениями, точками зрения и, наконец, со своими собственными разноречивыми ощущениями, не мудрено было и ошибиться. Всегда имелась опасность недооценить, и Корнилов знал эту опасность. Так же как он знал и свою слабость — иногда в его воображении какие-то незначительные события вдруг вырастали до размеров трагедии и давили на него. Особенно часто это случалось в последние годы. Он неожиданно просыпался среди ночи и долго не мог уснуть. И начинал вспоминать о каких-нибудь мелких, никчемных несделанных делах, о досадных, но незначительных оплошностях, невпопад сказанной днем фразе. Ему казалось, что счет несделанных, незавершенных дел все растет и растет у него, как сумма непогашенного долга у заурядного растратчика, и уже не остается времени, чтобы оплатить этот счет.

Корнилов досадовал на себя, пил снотворное, но ничего поделать с собой в те предутренние часы не мог.

...Сегодня на листке бумаги, что лежал перед ним, были записаны только четыре слова:

«Олег Самарцев и Игнатий Казаков».

С Олегом Самарцевым все ясно. В том, что он преступник, теперь уже никаких сомнений нет. Розыск закручен, ничего, кажется, не упущено, взвешены все возможности. А вот Игнатий Казаков... Неужели он имеет какое-то отношение к ограблению?

Этот вопрос волновал подполковника больше всего.

Туманные намеки деда... Если бы за ними стояло хоть что-то конкретное! На одних неясных ощущениях далеко не уедешь! Подозревая внука в соучастии, Григорий Иванович тут же, ненароком, опровергает свои подозрения, утверждая, что хорошо запомнил время, когда Игнатий пришел домой, — без двадцати двенадцать. А кассиршу ограбили в двенадцать пятнадцать. Что это? Ошибка, тонкий расчет, плод больного воображения?

Неприязнь деда к внуку бросается в глаза. Редкий случай, но бывает... Может, клевета? Но тогда старик, проявивший завидную наблюдательность, опознав грабителя, назвал бы другое, более правдоподобное время прихода внука домой.

Так что же? Непроизвольная ошибка? — Корнилов чувствовал, что его рассуждениям не хватает стройности, но никак не мог понять, в чем ошибается. Очевидная нелепость утверждений деда не укладывалась ни в какие схемы. А внук? Сказал: «Мы с мамой днем на службе».

«Мы с мамой днем на службе...» Почему он так объединил себя с матерью? Мать приходит после шести, а Игнатий в час. Даже если старик ошибся или соврал и младший Казаков пришел не раньше, как обычно, в час, он это обстоятельство скрыл. Зачем?

Спроси человека, которому нечего скрывать: когда ты пришел в тот день с работы? Он бы ответил: пришел, как обычно, в час. Сказал бы правду.

Пришел в час? Но минут за тридцать — сорок до твоего прихода домой в Тучковом переулке тяжело ранили и ограбили кассира. Неужели ты ничего необычного не заметил?

Честный человек сказал бы: «Конечно, заметил. В переулке стояли милицейские машины и «Скорая помощь» (ну, положим, скорая могла уже и уехать...), было много народу. Что-то произошло. Потом я узнал...»

А если бы честный человек шел с набережной, он бы, наверное, тоже увидел милицейскую машину. Или людей с собакой во дворе. Если бы там не увидел — обратил бы внимание на машины и людей в переулке, уже придя домой. Окна-то выходят прямо на место происшествия!

Корнилов вздохнул.

Значит, Игнатий на эти вопросы отвечать не хотел и потому отделался общей фразой. Выходит, сказал неправду. И эта его неправда помогла сейчас Корнилову понять, что он, как минимум, видел нападение на кассира, но почему-то усиленно скрывает этот факт. А неправду говорить всегда труднее — надо слишком многое держать в уме, напрягаться. Правду говорят не задумываясь...

Корнилов дописал на листке бумаги:

«Проверить в техникуме, когда ушел Казаков».

Умолчание, маленькая ложь молодого Казакова давали подполковнику повод внимательнее отнестись к подозрениям старика. Оставалось уточнить расхождение во времени.

Бывает так: привяжется, словно репей какой-нибудь, нехитрый мотивчик или несколько бессмысленных слов из песни — и целый день никак от них не избавиться. Делаешь серьезное дело, и вдруг в самый неподходящий момент они готовы сорваться у тебя с языка.

Чем бы ни занимался Корнилов, его неотвязно преследовала мысль об этой путанице со временем. Мог быть Казаков-младший сообщником Самарцева или нет? Если он пришел домой без двадцати двенадцать, значит, нет. Не мог! И тогда все подозрения старика, все его неясные предчувствия — ерунда, бред!

Без десяти одиннадцать подполковник не вытерпел и поехал в Тучков переулок. «Еще один детальный разговор со стариком не помешает, — подумал он. — В конце концов узнаю, по каким часам он заметил время. Может быть, это какие-нибудь архиерейские часы, которым и верить-то нельзя?» Перспектива вспугнуть своим приходом Игнатия не волновала Корнилова. Он всегда твердо верил в то, что испуганный преступник скорее обнаружит себя, наделает глупостей. Да и по времени младший Казаков должен был читать лекции в техникуме.

Дверь Корнилову открыла пожилая женщина в строгом черном платье с белым воротничком. Корнилов назвал себя. Женщина кивнула.

— Да, я знаю, что вы были у нас. Что-нибудь случилось?

Бледное, усталое лицо ее было встревожено.

— Нет, не беспокойтесь. Я прошлый раз беседовал с Григорием Ивановичем... Он нам очень помог, — сказал Игорь Васильевич. — Осталось кое-что уточнить. А вы его дочь?

Женщина кивнула.

— Меня зовут Анна Григорьевна. Приболела сегодня. Погода такая переменчивая. А у меня давление... Да вы проходите, проходите. Сейчас узнаю, не спит ли папа. Я ведь только что с работы. Еще не заходила к нему.

Оставив Корнилова в большой комнате, она прошла к отцу, плотно притворив за собой дверь. Минуты через две она позвала подполковника:

— Папа вас ждет.

Дед опять сидел у окна, спиной к дверям. Но Корнилов видел его лицо, пытливые, глубоко посаженные глаза и чуть перекошенный приоткрытый рот. Григорий Иванович следил за подполковником через огромное, в резной черной оправе зеркало. В зеркале отражались книжные шкафы, гравюра, висевшая над диваном, и большие часы. Они показывали без пятнадцати час...

«Ну вот, эти-то часики, дед, и подвели тебя! — подумал Корнилов. — Не мог же я сюда ехать пятьдесят минут! Ведь явно врут!» Он обернулся и несколько секунд смотрел на часы в замешательстве, а потом рассмеялся — на часах было одиннадцать пятнадцать!

Старик развернул свою коляску и смотрел на подполковника с изумлением.

— Здравствуйте, Григорий Иванович! — весело сказал Корнилов. — Я, наверное, изрядно надоел вам? Извините великодушно.

Старик молча показал ему на стул.

— Так в какое время пришел домой ваш внук, Григорий Иванович? В тот день, когда кассира ограбили?

— Без двадцати двенадцать... — растерянно прошептал старик.

— Вы что ж, специально заприметили время?

— Да как вам сказать... Не специально. Дверь хлопнула — а я посмотрел на часы. Машинально.

— А что на улице происходило? Вспомните поточнее.

— На улице уже толпа собралась... — старик повернулся к окну, внимательно разглядывая пустынный переулок, словно восстанавливая в памяти события того дня. — Милиция...

— Григорий Иванович, а сейчас сколько времени?

— Сейчас? — старик бросил взгляд в зеркало, но потом повернулся к часам.

— Одиннадцать двадцать.

— А в зеркале, в зеркале, — попросил Корнилов.

Старик недоверчиво посмотрел на Корнилова, потом скосился на зеркало.

— Двенадцать сорок, — на лице его отразилась мучительная работа мысли, рот приоткрылся еще больше. — Вы думаете, — сказал он, — что я...

Игорь Васильевич молчал, внимательно наблюдая за Казаковым.

— Может быть. Может быть... Я так волновался. — Он снова бросил взгляд на часы, а потом посмотрел на них через зеркало.

— Я сказал «без двадцати двенадцать», а было двенадцать двадцать. Ну конечно.

— Нападение на кассира совершено в двенадцать пятнадцать. Падая, девушка ударилась часами о камни, и они стали... Ваш внук пришел домой через пять минут.

Старик кивнул. На лице у него было написано огорчение.

— Григорий Иванович, теперь о вашем внуке. Ведь одних совпадений мало, чтобы заподозрить близкого человека в преступлении? Вы думаете, что он способен на такое?

Старик молчал, склонив голову и не глядя на подполковника. Корнилову показалось, что Григорий Иванович не понял его.

— Игнатий Борисович способен совершить преступление?

— Способен, — тихо пробормотал Казаков. — Если он способен отжулить трояк из моей пенсии, он преступник.

«Ну вот, — вздохнул Корнилов. — Опять семейные дрязги».

— Он жадный. А прочности в нем нет! Дочь с покойником мужем виноваты в этом. Я плавал, годами не бывал дома. Поздно заметил... С пяти лет Игнашка складывал гривенники в копилку. Ему хотелось накопить сто рублей. Спросите зачем? Да ни за чем... Просто так. Ведь у него все было! Чтобы поскорее накопить, он говорил матери: «Хорошо бы дед-мороз принес не игрушку, а десять рублей!» И дед-мороз приносил! Вырос — книжки мои тайком стал букинистам сплавлять. Игнашка завистливый. Ему всего хочется. А вы спрашиваете — способен ли... Жадный да завистливый на все способен.

«Ну нет, здесь ты, старик, через край хватил, — подумал Корнилов. — Если бы все жадные воровать стали — конец света!»

Он поднялся и протянул старику руку.

— Желаю вам, Григорий Иванович, поскорее поправиться. Спасибо за помощь.

— А вам — шесть футов под килем! — пробормотал старик.

Анна Григорьевна поджидала Корнилова. Как только он вышел от старика, она поднялась и спросила:

— Отец вас не очень утомил?

— Это я его утомил. Второй день допекаю своими вопросами.

— Ну что вы, отцу приход нового человека как подарок. Все время один, один.

Анна Григорьевна стояла перед Корниловым маленькая, ссутулившаяся.

— Может, вы присядете на минутку? — вдруг сказала она просительно.

Корнилов кивнул.

Они уселись друг против друга.

— Отец серьезно болен, — начала Анна Михайловна и тяжело вздохнула. — Инсульт его доконал. Слава богу, теперь действует рука...

Она внимательно посмотрела на Корнилова, словно искала сочувствия.

— Со стариком нелегко. Он стал совсем как ребенок. Постоянно обижается и без всякого повода. Иногда неделями не разговаривает. Не напишет ни строчки... С ним нелегко, — повторила Анна Григорьевна, покачав головой. — Посудите сами — потребовал поменять квартиру. Чтобы из его комнаты был вид на Неву. Попробуй найти такой обмен! Легко сказать — с окнами на Неву! — в голосе женщины чувствовалась обида. — Нам только и переезжать с нашим неподъемным хламом, — она обвела глазами комнату.

Мебель действительно была старомодной и громоздкой.

Корнилов сочувственно кивнул головой и представил себе старика, сидящего в своем кресле-качалке перед окном, распахнутым на реку. Свежий невский ветерок несет запах водорослей и рыбы, идут по Неве закопченные буксиры с баржами. Мальчишки прямо перед окнами удят рыбу.

— Анна Григорьевна, вы за последнее время не замечали ничего странного в поведении сына? Может быть, он стал более нервным?

Женщина насторожилась.

— Вас интересует Игнатий?

— Да нет... — замялся Корнилов. — Меня, собственно, интересует не он. Но когда я был у вас в прошлый раз, мне показалось, что он чем-то очень взволнован. Что-нибудь случилось?

— Нет, сын всегда был нервным. Даже в раннем детстве, — Анна Григорьевна успокоилась. — Вы знаете, время такое... — она улыбнулась чуть иронично. С горькой иронией. — Несколько дней назад прочитал в газете, что какой-то умник предлагает не платить за ученые звания. А Игнатий заканчивает кандидатскую. Разве можно оставаться спокойным?

— Да, причин для волнений хватает, — поддакнул Корнилов. — Но я имею в виду самые последние дни. Этот случай в переулке, перед вашим окном... Сын, вероятно, волновался?

— Вы знаете, молодой человек, бывают более страшные вещи. Беда иногда как навалится... Моя сослуживица поседела за одну неделю. У сестры обнаружили рак...

Корнилов тихонько вздохнул. Говорить с этой женщиной было нелегко. А перебивать ее он не решался. Еще обидится — тогда вообще не дождешься ни слова.

— Вот вы спрашиваете о сыне. Еще десять лет назад я могла бы вам о нем что-нибудь рассказать. А что я знаю теперь? Что я знаю... Ах! — она безнадежно махнула рукой. — У молодежи свой мир! Нас, стариков, в этот мир не пускают. Игнатий поссорился со своей невестой — лучшей жены я бы и не хотела для него! — и представьте себе, я не могу узнать из-за чего! — Анна Григорьевна помолчала немного. Потом спросила: — Может быть, вы стаканчик чаю выпьете?

— Нет, благодарю. Мне пора идти.

— Каждая мать скажет про своего двадцатипятилетнего сына, что у него в поведении много странностей... И у Игнатия есть странности. Зачем далеко ходить? Вчера у нас состоялось бурное объяснение, — она посмотрела на Корнилова с тревогой. — Вы только Игнатию ничего не говорите.

Игорь Васильевич кивнул.

— Он всегда был таким расчетливым мальчиком, не шиковал, соразмерял свои запросы с возможностями. Вы не подумайте, что Игнатий скаред. Нет, нет! Он разумный мальчик. Когда они задумали пожениться, Игнатий начал откладывать деньги на кооператив. И вдруг я вижу, что он снял со сберкнижки пятьсот рублей! Зачем? Оказывается, кутил с кем-то. С каким-то своим старым другом. Купил себе золотой перстень! Вы себе только представьте — золотой перстень! Что он, девица, что ли? И это делает Игнатий, который никогда лишней копейки не истратил. А может быть, он считает, что золото подорожает? Вы должны знать! Подорожает?

— Не знаю, — улыбнулся Корнилов. — Наверное, не подорожает.

— Вот видите! Значит, не подорожает. К чему тогда этот шик? А это уж совсем семейное дело, — Анна Григорьевна перешла на шепот. — Но вам я скажу, у вас глаза честные. Как он всегда воюет с дедом из-за того, что тот половину своей пенсии на сигары тратит! Это ведь правда блажь. У деда большая пенсия — сто двадцать рублей. Мог бы помочь Игнатию с кооперативом...

«Ну и семейка! — подумал Корнилов, когда Анна Григорьевна затворила за ним дверь и, как и в прошлый раз, гулко лязгнул наброшенный на петлю крюк запора. — Как только они уживаются под одной крышей? Попробуй разберись, где ложь, а где правда?»

Игорь Васильевич торопился и в подъезде чуть не сшиб с ног молодую женщину. Извинившись, он посторонился и придержал дверь, пропуская ее в дом, успев заметить, что глаза у женщины заплаканные.

На улице порывистый ветер пытался сорвать у него с головы шляпу. Растрепанные облака стремительно неслись по небу, приоткрывая иногда на момент полоску яркой холодной сини и выпуская на волю бледный трепетный лучик осеннего солнца. Лучик пересекал мостовую и, тускло блеснув в лужах, снова исчезал.

— Товарищ! — услышал Корнилов у себя за спиной женский голос.

Игорь Васильевич оглянулся. Женщина, с которой он только что столкнулся в подъезде, догоняла его.

— Товарищ! Мне нужно поговорить с вами. — Она остановилась, слегка запыхавшись, и глядела на Корнилова решительно и даже с вызовом. Но подполковник заметил, что ее руки, сцепленные на груди, нервно сжимают платочек.

Он ласково улыбнулся, зная, что стоят этот вызов и решительность, готовые через секунду обернуться слезами.

— Что случилось?

— Мне нужно поговорить с вами, — повторила женщина. Ей было лет двадцать пять, не больше. Полное милое лицо, большие испуганные голубые глаза.

— Вы ведь из милиции? Мне дед сказал. Я вас специально караулила.

— Какой еще дед? — спросил Игорь Васильевич, уже догадываясь, что это за дед.

— Казаков. Дедушка Игнатия.

— Там, на проспекте, у меня машина, — не замедляя шаг, сказал подполковник, — поговорим в дороге.

Она чуть ли не вприпрыжку семенила за Корниловым, гулко цокая каблуками по плитам тротуара. В машине она растерянно посмотрела на шофера.

— Рассказывайте. Это наш сотрудник. И назовите себя. Не люблю беседовать с незнакомыми.

— Документы не надо предъявлять? — с вызовом бросила женщина и, смутившись, покраснела.

— Алексей, поехали, — попросил Корнилов шофера.

— Я преподаю вместе с Игнатием Казаковым. Он черчение, а я литературу. Ах, да, все-таки надо представиться. Наталья Сергеевна Истомина...

«Симпатичная женщина, — подумал Корнилов. — Какие глаза хорошие. Добрые».

— А вы, правда, из милиции? — вдруг насторожилась она. — Товарищ Корнилов?

Игорь Васильевич кивнул.

— Я с Игнатием знакома очень давно. Мы еще в школе вместе учились. Должны были пожениться. Этой осенью, — она неожиданно всхлипнула, но справилась с собой. — С Игнатием случилась беда. Мы с дедом в этом уверены.

— Вы знаете, что дед говорит и стал лучше слышать?

— Знаю. Это все знают.

— Как это все? — удивился Корнилов. — Он же скрывает от внука и от дочери.

Наталья Сергеевна досадливо махнула рукой.

— Старик скрывает, а они давно обо всем догадались, только виду не подают.

— Что за чертовщина? Зачем это им надо?

— Так проще... Они считают, что так проще, — поправилась Истомина и болезненно сморщилась: — Ой, да не в этом дело! Вы понимаете, понимаете... — что-то мешало ей говорить. — Мы с дедом думаем, что Игнатий замешан в ограблении кассира, — наконец выпалила она. — Это ужасно. Вы не подумайте, что он способен ударить ножом и ограбить. Но он замешан в этом деле. Я чувствую... — Она заплакала, судорожно сцепив тонкие пальцы, не стесняясь ни Корнилова, ни шофера.

Наконец она справилась с собой и только тихонько всхлипывала.

— Мне старший Казаков говорил о своих подозрениях. О том, что внук пришел домой сразу после ограбления, что был очень взволнован... Но ведь этого мало, чтобы подозревать человека. Особенно человека, с которым давно знаком?

— Вот-вот, — она горестно покивала головой. — Я его очень давно знаю, а таким никогда не видела...

— А вы, Наталья Сергеевна, говорили с Игнатием? Напрямую?

— Говорила. — Голос у Истоминой был полон горечи. — Я ему прямо сказала о своих подозрениях. Сами понимаете, что деда здесь нечего впутывать.

— Ну а он?

— Кричал, что это не мое дело, что я мешаю ему жить! Дошел до того, что грозился повеситься, если не перестану приставать, — она снова всхлипнула. — А потом разревелся, как баба, и просил прощения. «Как тебе в голову могла прийти эта чертовщина?»

— Ну а действительно, как? — не унимался Игорь Васильевич. — Ведь того, что вы мне рассказали, совсем недостаточно... Слишком тяжелое обвинение.

— Это не сейчас началось. Почти год назад. В ноябрьские праздники мы заказали столик в «Бригантине». Несколько преподавателей. Танцевали, веселились. А потом к нашему столику подсел один старый приятель Игнатия. Они когда-то жили в одном доме. Виктор. Я фамилии его не знаю. Игнатий его Виктором называл. Это, наверное, неинтересно?

— Мне все интересно, — сказал Корнилов. — Такая служба.

— Ну вот. Виктор этот уже изрядно пьян был. Обнимались они с Игнатием, целовались. Назаказывал Виктор еще коньяку, закусок. Всех поил. — Она на минуту задумалась, потом сказала: — Официант его тоже «Виктор» называл. Платил за все он. А потом потащил нас в бар. Цыган там пел под гитару.

Виктора и здесь знали. Не знаю, как он расплачивался, но только, когда мы из бара уходили, барменша нас до дверей проводила, а Виктор ее в щеку поцеловал.

Машина свернула с Литейного и притормозила на площадке перед зданием Главного управления внутренних дел.

— Приехали, — прервал Корнилов Наталью Сергеевну. — Сейчас поднимемся ко мне в кабинет и там продолжим. — Он уже понимал, что расплывчатые подозрения против Игнатия Казакова начинали приобретать конкретные очертания.

Они поднялись на четвертый этаж. Варвара проводила Истомину заинтересованным взглядом и вопросительно посмотрела на Корнилова.

— Ничего срочного, Варя?

— Белянчиков спрашивал.

— Пусть зайдет через пятнадцать минут.

Он усадил Истомину в кресло, и сам уселся напротив в такое же старенькое облезлое кресло, а не за стол, как обычно.

— С этим Виктором Казаков встречался еще? — спросил он, приглашая Истомину продолжить рассказ.

— Наверное, — вяло отозвалась она, словно собиралась с мыслями или думала о чем-то совершенно другом. — Наверное, встречался. Они договаривались. Но дело не в этом. Этот Виктор очень плохо повлиял на Игнатия. Его будто подменили.

Когда мы сидели в баре, Виктор расспрашивал Игнатия о жизни. Мы рассказали, что скоро женимся. Игнатий ему с гордостью сказал о том, что пишет диссертацию. «И сколько ты будешь огребать, Казак, когда тебя увенчают лаврами?» Игнатий ему сказал, что если получит доцента, то двести восемьдесят. «И будешь со своей милашкой плодить нищих?» Он все время употреблял жаргон! — с возмущением сказала Истомина. — И ругался при мне матом. А Игнатий его не останавливал. «А я могу эти двести восемьдесят здесь за вечер оставить», — сказал Виктор.

Потом мы поехали на такси к нему домой, куда-то за кинотеатр «Гигант». С ним молодая девчонка, лет восемнадцати. Смазливая. Квартира у этого прощелыги... Я никогда еще не видела такой чудовищной смеси роскоши и мещанства... Старинная мебель, какие-то стереофонические системы, пластинки и книжки с голыми женщинами. И всюду, где только можно, хрусталь — вазы, вазы, вазы... Десятками, словно на выставке. А одна стена завешана старинными иконами. Опять они пили, вспоминали детство. Игнатий все спрашивал Виктора, откуда у него это богатство, где он работает. А тот, знай, похохатывал да подливал Игнатию коньяк. Мне стало страшно. Я Игнатия никогда таким не видела, он как больной сделался. Глаза горели, руки тряслись, когда он эти журнальчики похабные листал. А хозяин, хоть и пьян, а все видит. И подкладывает Игнатию разные красивые вещи. А где работает, не говорит. Смеется: «Мы с тобой еще все обсудим». Тут пришла эта девчонка. В халатике. Она в ванной мылась, что ли. Виктор спрашивает: «Игнатий, как киска, нравится? А какие формы? Киска, покажись моему другу!» И представляете, она распахивает халатик и крутится перед нами голая! Тут я не выдержала, схватила Игнатия за руку и сказала: «Хватит. Уходим». И Игнатий словно протрезвел. Встал вслед за мной. Виктор совсем пьяный. Кричал вдогонку: «А я хотел тебе киску подарить».

Мы ушли, но Виктор дал Игнатию свой телефон. Я видела, бумажку сунул. Они наверняка встречаются. — Истомина замолчала и вопросительно посмотрела на Корнилова, ожидая, что он скажет.

Корнилов молчал.

— Эта роскошь, эти деньги — откуда? Ведь это все украдено! Такое не приобретешь честно. А Виктор нигде не работает... Я уверена. Он вор! А Игнатия с тех пор не узнать. Забросил свою диссертацию, стал нервным, злым. И деньги у него появились. Он ни о чем другом не хотел говорить, кроме как о деньгах, о материальном благополучии. То предлагал продать все старинные гравюры, что висят у деда, то дедовы книги. То собирался с кем-то поехать в Архангельскую область скупать у колхозников старинные иконы. Деньги, деньги, деньги... Это же наводнение какое-то! Он стал избегать меня, и с дедом начались контры, — она безнадежно махнула рукой. — Ну что вы молчите? Это все несерьезно?! Женские бредни?

— Очень серьезно, Наталья Сергеевна. Очень. Мы во всем тщательно разберемся. Но какое отношение ко всему, что вы рассказали, имеет ограбление в Тучковом переулке?

— Как? Вам непонятно? — искренне удивилась Истомина. — Виктор наверняка ограбил кассиршу, а этот хлюпик Игнатий помог ему. Товарищ Корнилов, ну как же это вышло? Он вырос в культурной семье, получил высшее образование... И стал преступником? Так же не бывает — был хорошим, стал плохим! Вы должны ему помочь!

— Должны, должны, — пробормотал Корнилов, а сам подумал: «Ты, девочка, задаешь мне вопрос, на который трудно ответить. Был хорошим, стал плохим. Почему? Я вот столько лет в уголовном розыске проработал, а как часто становлюсь в тупик, когда мне такой вопрос задают».

— На образование вы зря уповаете, Наталья Сергеевна. У нас ведь, когда говорят «образование», как правило, имеют в виду сумму знаний, которые человек в институте получил. А сумма знаний это еще не мировоззрение!

Теперь молчала Истомина.

— Я читал где-то: образование нужно понимать как образование человека. И задача стоит перед школой не просто научить человека чему-то, а образовать, создать его. Создать человека! А мы вот просвещением больше занимаемся.

Корнилов встал с кресла и достал из стола несколько фотографий, среди которых была фотография Самарцева. Подал пачку Истоминой.

— Наталья Сергеевна, среди этих людей вы никого не узнаете?

Она смотрела очень внимательно, медленно откладывая снимки на стол. Положив последний, подняла на Корнилова глаза и покачала головой:

— Нет. Я никого из этих людей не видела.

— А Виктора здесь нет?

— Нет, это очень приметный хлюст. С небольшими усиками...

— Да ведь усы можно и сбрить.

— Нет, Виктора здесь нет, — сказала Истомина твердо.

— Вы не помните его адрес? Той квартиры, куда вы ездили в прошлом году?

— Точно не помню, но могу отыскать этот дом.

— Вы не откажетесь сейчас написать то, что рассказали?

— Нет, конечно. Время у меня есть.

— Прекрасно. Вы сядете за стол в приемной и все спокойно напишете. Сочинение на вольную тему, — улыбнулся Игорь Васильевич. — Вы же преподаватель литературы!

Истомина не поддержала его шутку, нахмурилась.

Корнилов вздохнул и повел ее в приемную, к Варваре. Но прежде чем открыть дверь из кабинета, он остановился и спросил:

— Вы что же, Наталья Сергеевна, верите в такое мгновенное перерождение человека?

Истомина опустила глаза.

6

Отпустив Истомину, подполковник позвонил в Василеостровский райотдел Алабину. Справился, нет ли чего нового.

— Все тихо, товарищ подполковник, — доложил Василий. — Мне товарищи из Тучкова переулка каждый час докладывают.

— Смотри, Василий! У Самарцева мало времени осталось. Он до отхода поезда обязательно там побывать должен. К вечеру надо усилить засаду.

— Вы, товарищ подполковник, не приедете?

— Приеду, — Корнилов еще вчера решил принять участие в операции. Слишком серьезно было преступление. — Я сейчас еще побываю на месте. Пройдусь засветло... Ты приезжай, согласуем все окончательно. Машину я у Тучкова моста оставлю...

Игорь Васильевич не спеша прошел по переулку, по двору, стараясь запомнить поточнее расположение подъездов, дверей в подвалы, сарайчиков. Двор выглядел мирно.

Алабин ждал Игоря Васильевича в машине на набережной. Смотрел задумчиво на мальчишек, удивших рыбу. Шофер дремал, свернувшись калачиком, положив под голову волосатый кулак.

Корнилов постоял немного у парапета рядом с мальчишками. Поплавки нервно мотались в самом центре огромного маслянисто поблескивающего пятна мазута. Воды было много, она уже подобралась к чугунной ограде набережной.

— Ни чешуи, ни рыбы! — пожелал мальчишкам рыбацкого счастья Корнилов, садясь в машину. Младший посмотрел на него исподлобья, сердито, а старший улыбнулся. Сказал: «К черту!»

Около Военно-морского музея Корнилов попросил шофера остановиться.

— Давай, Василий, заглянем в «Бригантину». Наведем справки об одном деятеле по имени Виктор, да заодно пройдемся пешочком...

Они отпустили машину и, перейдя улицу, не спеша двинулись по мосту Строителей.

Игорь Васильевич опять вспомнил о Мавродине и в в который уже раз пожалел, что не был у него на похоронах. «Да что похороны, просто последний долг, — подумал он. — А вот за то, что я его при жизни забыл — нету мне прощения».

— Мавродин-то отчего умер?

— Сердечник, говорили, — как-то безразлично, как показалось Корнилову, ответил Алабин. — Да ведь он совсем старый был...

— Старый? Это в шестьдесят пять совсем старый? — недовольно сказал Корнилов.

— Я его не знал, товарищ подполковник. — В голосе Алабина чувствовались нотки оправдания. — Только на похоронах и увидел. Он же пять лет как в отставку вышел.

Да, пять лет уже прошло, как проводили майора Мавродина на пенсию. Корнилов долго хлопотал тогда, чтобы Мавродину дали однокомнатную квартиру. На новоселье у него побывал, да и потом заезжал чуть не каждый месяц. Но вот за последние полгода не навестил ни разу. Сначала не позволяли дела — приходилось допоздна задерживаться в управлении, а майор жил далеко, на Средней рогатке. Потом Корнилов около месяца проболел... Потом нахлынули новые заботы. Он все откладывал и откладывал поездку к Мавродину. Вспоминая о нем, ругал себя, обзывал бесчувственным сухарем, но все никак не мог выбраться. И начал как-то непроизвольно, вроде бы даже незаметно для самого себя придумывать себе отговорки и оправдания. Ему казалось, что он будет испытывать неловкость оттого, что здоровый, в расцвете сил появится у больного, немощного Мавродина. Придется, напустив на себя беззаботный вид, болтать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не показать жалости и сострадания. А майор — мужик умный, он все поймет и ему будет неловко. И вот Мавродина нет, и какими же глупыми и смешными кажутся теперь Корнилову попытки оправдать собственную черствость...

— А вы, товарищ подполковник, его хорошо знали?

— Хорошо. Майор моим крестным отцом был.

— Крестным отцом?

— Ну да... Я когда в угрозыске начинал, он меня, салажонка, однажды от пули грудью защитил. Когда Горького Эдика брали в Рыбацком. Слышал про такого?

— Слышал. Нам про этого Эдика еще в университете рассказывали.

Они свернули с моста направо, пошли по набережной к стройному белому паруснику, стоявшему между Петропавловской крепостью и Мытнинской набережной. На этом паруснике уже года три как был устроен ресторан «Бригантина». Корнилов много слышал о нем, но никогда там не бывал. Вечером попасть в «Бригантину» было невозможно, ресторан считался самым модным в городе. Корнилов вдруг подумал о паруснике с сожалением — когда-то вольной белой птицей бороздил моря и океаны, а теперь пришвартовали намертво, продымили жареным мясом, чесночным соусом к цыплятам-табака...

...На «Бригантине» они пошли в бар. Сели на высокие стулья перед стойкой. В баре было пусто. Барменша, полноватая крашеная блондинка, подняла голову и снова склонилась над своими бумагами. Лицо у нее было миленькое, но какое-то бесцветное и сонное. Она не подходила минут пять. Корнилов не выдержал и слегка постучал зажигалкой по черной стойке.

— Что будете пить? — спросила барменша, не поднимая головы.

— Не очень радушно вы встречаете гостей.

Наконец она встала из-за стола и подошла. Положила перед ним карту.

— Нам апельсиновый сок со льдом, — попросил Корнилов.

— Сок ходят пить в мороженицу, — в ее голосе чувствовалось безразличие и лень. — Могу налить сок с водкой.

— А одного соку нельзя? — сердито спросил Алабин, но Корнилов положил ему руку на плечо и сказал покорно.

— Налейте. Только, может, у вас есть джин?

— Нету джина.

— Ну хорошо, давайте водку. Только налейте ее отдельно. А в сок побольше льда.

Она налила соку в высокие стаканы, не торопясь заполнила их льдом. Когда барменша брала стакан, он звякал о большой золотой перстень, красовавшийся у нее на руке. Поставив перед Корниловым и Алабиным стаканы с соком и рюмки с водкой, барменша снова села.

— А мы вас еще хотим побеспокоить, — сказал Корнилов.

Барменша молча подняла голову.

— У нас к вам короткий служебный разговор.

— На службе я веду только служебные разговоры, — сказала она строго, но из-за стола все-таки встала и подошла к ним. Что-то в словах Корнилова ее насторожило.

— Вас как зовут?

— Алиса.

— Алиса?

Она покраснела и сказала подчеркнуто строго:

— Алиса Петровна.

— Алиса Петровна, мы работники уголовного розыска... — Игорь Васильевич вынул удостоверение, — хотели бы поговорить с вами.

— Пожалуйста... — растерянно отозвалась барменша.

— Нас интересует один молодой человек... Он ваш частый гость.

— Мой?

Корнилов улыбнулся.

— Не ваш личный... Он в баре часто бывает и в ресторане.

— А-а-а, — выдохнула Алиса Петровна. — Ко мне лично никто не ходит.

— Мы не знаем его фамилии, только имя. Друзья его Виктором зовут.

— Виктор? Ах, Виктор! — барменша как-то суетливо покрутила головой. — Виктор. Да вот он в зале, напротив дверей сидит...

Корнилов не спеша обернулся. За маленьким столиком, откинувшись назад на низкую спинку мягкого кресла, полулежал молодой человечек. «Человечек» — именно это слово первым пришло на ум подполковнику, когда он увидел Виктора. Пшеничные волосы непокорной копной торчали вверх, а личико... Какое-то приплюснутое, с двумя глубокими морщинами у рта. И странные губы, толстые, чуть-чуть собранные в мелкую складочку, они придавали лицу выражение беспредельного равнодушия, даже не равнодушия, а равнодушной презрительности ко всему на свете. А маленький курносый нос и усы еще больше подчеркивали это. Это был не Самарцев.

Такое кричаще презрительное выражение могло быть лишь у недалекого человека, который, будучи о себе весьма высокого мнения, вынужден каждый день кому-то услуживать. А сейчас, как ему казалось, услуживали, ему.

— Виктор работает в «Метрополе», — шепнула барменша.

— А как вы думаете, чего он один сидит?

— Девочку свою ждет. Он сегодня от смены свободный.

— А девочка?

— Что девочка?

— Она у него постоянная? И тоже от смены свободная?

— Разные с ним приходят. Но чаще других одна. Только она не официантка. Он ее киской зовет. Ой, вы знаете, он так на нас смотрит... Наверное, догадался, что мы о нем говорим.

— Ничего, ему полезно поволноваться. А с дружками он здесь встречается?

— И мальчики с ним бывают, — Алиса Петровна отвечала тихо и старалась не смотреть в сторону Виктора.

— Виктор — человек с деньгами?

— Он же в хорошем ресторане служит. Они там все при деньгах.

Корнилов спрашивал, но сам не очень верил в то, что эта женщина отвечает откровенно. Ее недомолвки говорили подполковнику значительно больше. Правда, и к самому Виктору жгучего интереса он теперь не испытывал.

«Нет, этот человечек не способен в открытую напасть на кассира, — думал подполковник. — Если он и обогащается, то каким-нибудь другим способом. Заставить свою квартиру хрустальными вазами — вот в это я могу поверить. Неужели Виктор мог хоть как-то повлиять на Игнатия Казакова?»

— Он часто здесь бывает?

— Да. То есть не очень... Ведь как считать, — Алиса Петровна выглядела растерянно.

Подошли два парня, уселись у стойки, закурили, нетерпеливо поглядывали на барменшу. Один из них не вынес и минутного ожидания. Негромко позвал: «Али-и-са».

Она виновато улыбнулась.

— Я на минутку?

— Джин с апельсиновым, — попросил парень. — Как всегда.

— Сейчас, мальчики. Быстренько. — Она налила в бокалы сок, кинула несколько льдышек и вытащила из-за стойки бутылку с джином. И тут, видимо, только вспомнила, что десять минут назад сказала двум другим посетителям, что джина нет. А посетители оказались из уголовного розыска. Она покраснела до корней волос, на нее было просто жалко смотреть. Но тут же, справившись с замешательством, налила джин парням в бокалы.

— Ну и стервочка, — шепнул Алабин, — Чего она теперь нам скажет?

— Эх ты, Вася, такая женщина найдет что сказать, — ответил Корнилов.

— Вы уж извините меня, — подошла к ним Алиса Петровна. В глазах у нее просто слезы стояли! — Совсем забыла про джин, думала, весь кончился, а сейчас полезла за водкой и наткнулась... Может быть, вам налить? Водку вы так и не пригубили?

— Не надо нам ничего наливать, — сказал Корнилов и поднялся.

— Получите с нас...

На улице Алабин спросил подполковника:

— Игорь Васильевич, а не надо было с этим «жоржиком» поближе познакомиться?

— Сейчас нам на него нечего время терять. А ребятам из Дзержинского райотдела я задание дам. Пусть завтра займутся. По опыту знаю — настоящий бандюга так афишировать свое благосостояние не будет. Виктор, видать, спекулирует по мелочам. Ничего, он от нас не уйдет.

7

В восемь часов Корнилов достал из стенного шкафа старенькую кепку и прорезиненный плащ. Кепку эту он держал для особых случаев и когда ехал на задержание или еще на какие ответственные дела — всегда надевал. Примета не примета, а надевал всегда. Даже зимой, если мороз был не очень сильный.

Постояв в нерешительности у сейфа, он подумал: брать или не брать пистолет. Решил брать. И вдруг у него мелькнула мысль, которой он сам удивился: «А если меня этот кретин ухлопает? Вот уж не ко времени! Всего год прошел, как мы с Олей поженились...»

Раньше, даже в самых трудных переделках, Корнилов никогда не думал о смерти.

Он усмехнулся и попытался отогнать эту мысль, но она не уходила. И уже идя по длинному коридору управления, Игорь Васильевич подумал опять об Оле и о себе. И о том, случись что — какой удар был бы для нее.

И прежде чем окончательно отогнать эту мысль, утопить ее в водовороте других, насущных, он успел еще посмотреть на себя как бы со стороны и удивиться. «Наверное, постарел, — решил Корнилов. — И стал чересчур сентиментальным. Или любовь так к сантиментам располагает?»

У спуска к воде, напротив Летнего сада, волны выплескивались на набережную прямо под колеса машин. В кромешной тьме где-то на середине реки за пеленой дождя быстро двигались огоньки — красный и белый. Наверно, шел буксир.

Игорь Васильевич любил Неву в любую погоду. И сонную, пахнущую водорослями, с тихим, мерным шорохом омывающую гранитные ступени набережной ранним летним утром; и тревожную, взлохмаченную резким осенним ветром; и торжественную, наполненную хрустальной мелодией умирающего ладожского льда в майские праздники.

В детстве отец водил его по воскресеньям к Неве, на набережную Лейтенанта Шмидта. Да и жили они на набережной, в эпроновском доме. Но здесь Нева была парадной, наглухо одетой в гранит, и буксиры с гонками барж шли посередине, не приставая к берегам. А за мостом Лейтенанта Шмидта, у широкого, замощенного базальтовой плашкой спуска к воде мерно покачивались отшвартованные корабли.

Отец всегда садился на один из чугунных кнехтов, а Игорь стоял рядом. Они подолгу наблюдали за тем, как плавно и размеренно течет жизнь на кораблях, вслушивались в перезвон склянок. Из камбузов пахло щами, свежим хлебом, на леерах сохли тельняшки и линялые выцветшие робы... Наверное, с той поры в Корнилове навечно поселилась любовь к пароходам, к Неве, ко всему, что связано с морем, и при виде уходящего в море теплохода где-то в глубине души всегда оживала легкая зависть.

Повзрослев, Корнилов понял, что и отца гнала на Неву неудовлетворенная мечта о больших плаваниях. Он работал в Эпроне водолазом, и дальше Кронштадта никуда не уходил.

Машину Корнилов оставил на Среднем проспекте, рядом с Тучковым переулком. Огромные, в два обхвата, тополя на бульварчике глухо гудели от шквального ветра. Летели на землю сухие сучья, кружилась пожухлая листва. Неоновая лампа одного из фонарей, спрятавшегося высоко в ветвях, то гасла, то вновь загоралась и, долго мигая, суховато потрескивала. Бульварчик был пуст, редкие прохожие виднелись в стороне Съездовской линии. Игорь Васильевич поплотнее натянул кепку и поежился. Осенью от промозглого холодного воздуха даже теплая одежда спасти не могла, а не то что тоненький плащ. Корнилов пошел по переулку и свернул в знакомые ворота. Лампочка в подворотне не горела. Это могло быть случайностью — мало ли перегорает их в самое неудобное время! Но мог разбить и преступник. Корнилов подосадовал, что сейчас уже не проверишь, разбита ли лампочка или перегорела. Во дворе было светлее — во многих окнах горел свет да отбрасывали тусклые желтые круги закованные в проволочные сетки лампочки над дверями подъездов. Он не спеша пересек двор, стараясь поточнее запомнить расположение подъездов, сарайчика, в котором хранили свой скарб дворники, обитого старым железом гаража, где стояла инвалидная коляска одного из жильцов. Все это он видел уже не раз, но темнота преобразила двор, к ней надо было привыкнуть, чтобы потом действовать быстро и уверенно.

В правом углу двора находилась еще одна дверь, черный ход дома двенадцать по набережной Адмирала Макарова. Отсюда можно было попасть прямо к Неве. Корнилов вошел в дом и позвонил три раза у маленькой, обитой белыми рейками двери. Ему открыл Вася Алабин.

— Проходите, товарищ подполковник, — сказал Алабин шепотом, словно кто-то мог их услышать, и пропустил Корнилова в темную прихожую. Это была квартира дворника. Небольшая, узкая, как пенал, комната выходила на набережную, а кухня — во двор. Лучшего места для наблюдения и придумать было нельзя.

Корнилов прошелся по квартире. Постоял перед окном в кухне. Весь двор отсюда был как на ладони, было видно каждого, кто шел через подворотню с Тучкова переулка. Игорь Васильевич снова подосадовал, что там не горит лампочка.

— Не знаешь, что там со светом случилось? — спросил он Алабина.

— Лампочку разбили. Я еще днем обратил внимание.

— Больше ничего подозрительного?

— Камилыч говорит, что в подвале с трех сараев замки посбивали, — сказал старший лейтенант и показал на дверь с железным навесом в противоположной стороне двора.

— Кто такой Камилыч?

— Это дворник, товарищ подполковник. Простите, я забыл, вы ведь с ним не знакомы. Его Раис Камилыч зовут.

Они прошли в комнату. Здесь было очень душно и стоял неприятный, как и в кухне, запах пережаренной рыбы. Света не зажигали, и Корнилов больно стукнул коленку, наткнувшись на стул.

На окне висели беленькие занавесочки, и подполковник раздвинул их. Открыл окно. Сильная струя свежего воздуха ворвалась в квартиру. Звякнула люстра над головой.

— Ты, Василий, на кухне у окна шпингалеты подними, — сказал Игорь Васильевич Алабину. — Чтобы потом время не терять, а махнуть на улицу из окошка.

Старший лейтенант двинулся на кухню.

— Двери не закрывай. Если что-то интересное — свистни тихонечко.

Корнилов поставил стул в простенке между окном и стеной и сел поудобнее. Отсюда были видны часть набережной и люди, идущие по тротуару вдоль дома, а главное, все, кто выходил и входил через парадную, ведущую во двор. На набережной, напротив парадной, стоял большой автокран. В его кабине дежурил Белянчиков.

Сначала Корнилову показалось, что в доме стоит гробовая тишина. Потом, привыкнув к тишине, он услышал негромкие звуки рояля — за стенкой кто-то неустанно барабанил «собачий вальс», повторяя его снова и снова. Откуда-то слышался приглушенный могучими стенами старинного дома детский плач.

Потом рядом громко заиграла джазовая музыка, время от времени раздавались взрывы хохота, крики.

«Гуляют, что ли? — подумал Корнилов, прислушиваясь к напористой, ритмичной мелодии полузабытого фокстрота «Риорита». Он чуть-чуть высунулся из окна. Совсем рядом нависал балкон второго этажа, виднелись чугунные перила. Узкая полоска света выхватывала из темноты какие-то большие баки, эмалированное ведро, покрытое полиэтиленом.

Вскоре музыка смолкла и стали слышны возбужденные голоса, доносившиеся из комнаты, звуки передвигаемых стульев. Наверное, гулявшие уселись за стол.

В какой-то момент все стихло, и Корнилов услышал всплески волн, ударивших в гранит набережной и с шипением разливавшихся по дороге. И тут же звуки утонули в тревожном завывании сирен пожарных машин. Мигая синими огоньками, два красных автомобиля промчались перед окнами и остановились, не доезжая Тучкова моста. Пожарники начали возиться возле люков. Устанавливали гидранты, разматывали шланг. Похоже было, что вода залила телефонные или силовые каналы.

На балконе с противным, протяжным скрипом раскрылась дверь.

— Лева, Ле-в-ва! Ты что, с ума сошел! Юрка увидит, — голос у женщины был низкий, грудной, с бесшабашными нотками.

Послышалась легкая возня.

— Юрка сейчас придет, — уговаривала женщина своего кавалера. — Ты что, псих? До завтра подождать не можешь?

— Не хочу ждать, — пьяно бубнил мужчина.

Голоса у обоих были немолодые.

— Левка, смотри, вода уже набережную залила! — вдруг удивленно, с каким-то даже восторгом воскликнула женщина. — Смотри, смотри, — кричала она весело. — Сейчас начнет заливать подвалы. А вон плывут ящики.

— Да пусть заливает, — безразлично сказал мужчина, и Корнилов услышал звуки поцелуя.

«Вот скоты!» — выругался он и в этот момент увидел младшего Казакова. Игнатий Борисович шел медленно, какой-то дергающейся, расхлябанной походкой, не обращая внимания на гулявшие по мостовой волны. Он, казалось, совсем не интересовался тем, что происходило на реке, а неотрывно смотрел на дома. Игорь Васильевич даже отпрянул от окна, ему почудилось, что Казаков встретился с ним взглядом. Но в темном окне, конечно, ничего нельзя было разглядеть.

Казаков исчез из поля зрения подполковника, но через несколько минут снова появился. И теперь шел обратно и опять пристально смотрел в сторону дома.

Казаков на этот раз прошел дальше по направлению к Тучкову мосту, туда, где пожарники откачивали воду из телефонных колодцев. Он остановился недалеко от них, словно наблюдая за их работой, но в то же время ежеминутно оборачивался, следил за тем, что делается около дома. Долго он там не выстоял. Не прошло и пяти минут, как Игнатий снова появился перед подъездом, ведущим в проходной двор. Теперь он шел по тротуару, ближе к дому. Но и сюда уже подступала вода. Когда Казаков проходил рядом с квартирой дворника, Корнилов увидел, что он находится в крайнем возбуждении. При скудном, искажающем свете неоновой лампы черты его лица было трудно разглядеть, оно промелькнуло перед подполковником белым пятном. Зато руки... Руки выдавали его состояние. Казаков то засовывал их глубоко в карманы и тут же вынимал и закладывал за спину, то скрещивал на груди и снова совал в карманы. Руки жили отдельной от жизни хозяина жизнью. «Плохого помощника выбрал себе Самарцев, — подумал Корнилов и тут же остановил себя. — Если Казаков — сообщник, Самарцеву незачем приезжать за деньгами самому. Куда проще это сделать Игнатию. Тут что-то не так!» Игорь Васильевич посмотрел на часы. Было уже половина десятого. Если верить Прошиной, в одиннадцать двадцать поезд.

Казаков опять промелькнул перед окном, держа шляпу обеими руками. Но он не пошел дальше, а нырнул в подъезд. Звучно хлопнула дверь. Корнилов быстро перешел в кухню. Алабин сидел у окна на табурете, напряженно вглядываясь в темноту. Он обернулся к Корнилову, прошептал: «Пришел?» Игорь Васильевич предостерегающе поднял руку, прислушиваясь, хлопнет ли вторая дверь, ведущая из подъезда во двор. Было тихо, ни скрипа, ни стука. Однако Казаков через минуту появился во дворе. Значит, он чего-то боялся, осторожничал. Он не пошел через двор, а скользнул вдоль стены, к сарайчикам.

Корнилов хотел включить радиотелефон и предупредить Белянчикова, но вовремя отдернул руку — на несколько мгновений прекратился ветер и стало тихо. Казаков мог услышать голос из радиотелефона Бугаева.

— Игнатий Казаков? — удивленно прошептал Алабин. — Такой расклад, значит?

— Это мы сейчас выясним! — ответил Игорь Васильевич, разглядывая слабо освещенный двор. Он только сейчас заметил, что весь двор залит водой.

Снова налетел шквал. Загремело железо на крыше.

— Семен, второй рядом, — тихо сказал Корнилов, нажав кнопку радиотелефона, и сунул его, теперь уже ненужный, в карман плаща. Алабин осторожно открыл окно, порыв ветра едва не вырвал створку у него из рук. Василий тихо выругался и быстро перемахнул через подоконник. Корнилов осторожно вылез вслед за ним. Они замерли на несколько секунд, прислушиваясь, стараясь не шуметь. И пошли по воде тем же путем, которым несколько минут назад прошел Казаков.

Воды было по щиколотку, и в первые секунды, когда промокли ноги, Корнилов почувствовал, как его охватывает озноб. Но потом он словно забыл об этом и уже не обращал внимания.

Когда налетел шквал, они прошли несколько шагов вдоль стены, стараясь, чтобы не слышно было хлюпанья воды.

Рядом в подъезде хлопнула дверь.

— Ой, да тут вода! — раздался изумленный женский голос. — Опять, что ли, трубы прорвало?

— Наводнение, бабушка! Радио слушать надо. — Вслед за женщиной из подъезда вышел парень и смело Шагнул прямо в воду. Видимо, он был в резиновых сапогах.

— А как же мне домой добираться? — растерянно сказала женщина. Но парень не ответил. Он уже шагал к подворотне. Женщина постояла немного, и прошептав что-то, пошла назад в дом. Во дворе стало опять тихо. Корнилов прислушался. Сзади хлюпнуло несколько раз и смолкло. Это подвинулся поближе к нему и замер Алабин. Корнилов слышал, как он дышит рядом.

Двор был наполнен звуками, но ни один из них подполковник не мог связать с присутствием Игнатия. Наверху, над крышами, завывал ветер, гремел оторванным куском кровли. Где-то рядом журчала вода, словно ручей падал с уступа скалы. Время от времени раздавалось глухое утробное бульканье. «Наверное, вода подвалы заливает, — подумал Игорь Васильевич. — Наделает в городе беды».

Они стояли, замерев, минут пять. Корнилова все время мучали сомнения — не пошли ли они по ложному пути? «А вдруг Игнатий, несмотря на цепочку совпадений, все же не имеет отношения к ограблению кассира? Мало ли чего он сейчас шляется по двору. А настоящий преступник затаился тут же, рядом. Не спугнем ли? Но время, время! До отхода поезда, на который у преступника были взяты билеты, оставалось минут сорок.

Неожиданно к звукам журчащей в подвале воды примешались размеренные чавкающие звуки, доносящиеся тоже из подвала. Кто-то медленно шел там по воде. Ржаво, протяжно скрипнула дверь. Человек вышел из подвала и замер внизу у дверей, не решаясь подняться по ступенькам, прислушиваясь. И наконец снова раздались легкие, едва слышные шаги...

Корнилов достал из кармана фонарь, и мощный сноп света вырвал из темноты фигуру мужчины, съежившегося от неожиданности. Мужчина прижимал к груди небольшой чемоданчик. Уже нажав на рычажок фонарика, подполковник услышал шум справа, у сарайчика, и мощный рывок Алабина на этот шум. Но он даже не обернулся, зная, что там рядом Белянчиков и Орликов. Все внимание Корнилова было приковано к этой скрючившейся, оцепеневшей фигуре с чемоданчиком. К Игнатию Казакову.

Не опуская фонарика, подполковник пошел к нему. Сзади, там, куда кинулся Алабин, послышались сдавленный стон, возня, негромкие выкрики. «Значит, и Самарцев здесь. Вдвоем пришли», — отметил подполковник и протянул руку к чемоданчику.

— Давайте, давайте, Игнатий Борисович. И не вздумайте шутить. Двор оцеплен.

Игнатий разлепил зажмуренные глаза. Корнилов ожидал увидеть в них испуг, смятение, но они были полны ненависти. Казаков отпрянул и дернул чемоданчик, словно хотел спрятать его за спину. Чемоданчик задел за железные перила лестницы, ведущей в подвал, и раскрылся, звонко щелкнув замком. Пачки денег полетели в воду. Казаков с диким воем, не выпуская из рук чемодана, упал на колени, хватая пачки. Обертки лопались, радужные бумажки трепыхались на воде. Корнилов достал из кармана свисток. Резкая, тревожная трель ударила в стены двора-колодца. Из подворотни, со стороны Тучкова переулка, бежали дежурившие там сотрудники. Казакова подняли, с трудом вырвали из рук чемодан и несколько пачек денег, которые он пытался засунуть за пазуху. Респектабельного Игнатия Борисовича было не узнать. Он мычал, сыпал матом. Всклокоченные густые волосы, шальные глаза. Одежда у него промокла, галстук сбился на сторону.

— Ребята, двор выскоблите, — попросил Корнилов прибежавших на помощь оперативников, — чтобы ни одного рубля не осталось тут... А этому — наручники и в машину...

Он отдал одному из сотрудников свой фонарь и пошел к сараям. Там толпилось несколько человек.

— Женя! Белянчиков! — позвал Корнилов, не в силах разглядеть лица людей после яркого света фонарика.

— Товарищ подполковник, он побежал к машине, скорую вызывать. — Корнилов узнал голос Бугаева. — Эта сволочь Васю Алабина ножом пырнул.

— Алабина? Как же... — начал Корнилов и вспомнил, как несколько минут назад старший лейтенант кинулся на шум возле сарая.

Издалека, наверное со Среднего проспекта, раздался тревожный вой скорой.

— Ну, кажется, едут, — сказал Бугаев.

Теперь Корнилов разглядел, что капитан стоит в воде на коленях и держит на руках Алабина. А кто-то из сотрудников, расстегнув Василию одежду, пытается перевязать его.

— Самарцева взяли, товарищ подполковник, — сказал Бугаев. — Он, собака, в самый последний момент на такси приехал. С набережной. Я пошел за ним следом... И в это время он увидал того, с чемоданчиком. Кинулся, а тут Алабин... — он замолчал и прислушался. Кто-то быстро шел к ним от подворотни, разбрызгивая воду. Это был Белянчиков.

— Семен, сейчас понесем Васю, — сказал он. — Там у скорой мотор заглох. Воды по колено...

Подошли санитары. Осторожно положили на носилки Алабина. Василий застонал.

— В живот он его, — горестно пробормотал Белянчиков.

Санитары в сопровождении Бугаева унесли Алабина.

Корнилов вышел в переулок. Оперативные машины стояли по радиатор в воде без всяких признаков жизни. Оба шофера ковырялись в моторе одной из них.

— Ну что, приехали? — сказал Корнилов.

Один из шоферов обернулся.

— Потоп, Игорь Васильевич. Вряд ли выберемся, пока вода не схлынет.

— Надо было на Среднем остановиться.

— Все хошь как лучше, — не оборачиваясь, сердито проворчал другой шофер.

Задержанные сидели под охраной в разных машинах. Корнилов открыл дверцу и сел на переднее сиденье той, где находился Казаков. И ботинки и брюки были тяжелыми от воды.

Казаков сидел скорчившись, положив руки в наручниках на колени и время от времени всхлипывал. Его бил озноб, и Корнилов видел, как тело его передергивалось, словно в судороге.

— Игнатий Борисович, вы давно знаете Самарцева?

— Я ни-ка-кого С-самарцева не знаю, — заикаясь, ответил Казаков. У него зуб на зуб не попадал от страха и холода.

— Откуда же у вас деньги? Чемодан с деньгами?

Казаков уронил голову на стянутые наручниками руки и заплакал.

— Да будет вам, — сказал Корнилов. — Снявши голову — по волосам не плачут.

— Что? Что вы говорите? — испуганно пробормотал Казаков. — Вы думаете, что это я... Я напал на кассира?! Да как вы смеете? Вы, вы... — он замолчал, будто не в силах был подобрать слово, которое передало бы меру его гнева и возмущения. — Я хотел отдать эти деньги. В милицию отдать!

— Откуда они у вас? Вы мне так и не сказали, — перебил его Корнилов.

— Да я просто видел, как этот бандит их спрятал... В тот день. Шел из техникума, вижу — из подвала парень выскочил... И чтобы он... И чтобы он, — голос у Казакова упал и стал растерянным. — Я потом чемоданчик нашел и перепрятал. Чтобы они не пропали. Хотел отдать. Чтобы они не пропали, понимаете?

Корнилов молчал.

— Я никого не трогал, я не знаю этого бандита! — истерически закричал Игнатий Борисович. — Я только з-ап-озд-ал. 3-ап-озд-ал вернуть эти деньги. Мне просто пересчитать их хотелось! Пересчитать, понимаете?

— Пересчитать хотелось... — задумчиво сказал Корнилов, вспомнив, как барахтался Игнатий в воде, хватая деньги. — А из-за вас человека тяжело ранили.

— При чем тут я? — взвизгнул Казаков.

Корнилов махнул рукой и вылез из машины.

К машине подошли два парня.

— Ну что, ребята, не толкнуть? — спросил один из них. — А то мы — раз-два, и толкнем!

— Спасибо, — сказал Корнилов. — Мы и сами можем толкнуть. Да мотор заглох.

— Это ерунда! — словно обрадовавшись, заорал парень. Чувствовалось, что он немного навеселе. — У хорошего шофера мотор и под водой заработает! Саня, подмогнем?

— А чего не подмочь? — басом ответил его приятель. — Мы сегодня уже которую машину вытаскиваем.

— Мы и сами не лыком шиты! — обиженно сказал шофер оперативки.

— А мы от всей души... — тоже с обидой начал один из парней, но другой перебил его:

— Ладно, Саня. Слышь, мотор зафурыкал, — и обернувшись к Корнилову, стал рассказывать: — Мы сегодня, как утром на смену пришли, так с завода и не вылазили. Мы же с Балтийского... У нас воды — ого-го! Аврал! И ничего! Все в ажуре. Нам вода нипочем. Ты не подумай, что мы пьяные. Так, бутылку шампанского с одним жигулевцем выпили. Его волна у двадцать первой линии прихватила, а мы помогли. Мы такие! Ну он и вытащил шампанское. Говорит, девушке вез, но тут — дело святое. А мы не евши целый день.

— Товарищ подполковник! — позвал шофер. — Можно ехать.

— Да тут никак милиция? — удивился разговорчивый балтиец. — Тоже авралите?

— Авралим! — отозвался Корнилов и взялся за ручку «Волги».

— Чао! — крикнул тот, кого звали Сашей. — Моя милиция меня бережет!

Машины осторожно, вздымая по обе стороны веера воды, тронулись.