53

Дебора завороженно наблюдала за тем, как солнечные блики плясали на поверхности воды. «Будто россыпь янтаря и бриллиантов», — думала она.

Она сидела на коленях на берегу реки — босоногая маленькая девочка, окутанная столбом золотистого солнечного света. Ее черные волосы выбились из хвостика и разметались по плечам и спине. Она не шевелилась, казалось, будто она выросла из глинистой почвы, как бамбук, папоротник и прибрежные травы, которые ее окружали. Белое ситцевое платьице делало ее похожей на беленький цветочек, сияющий нежным светом в утреннем солнце; густая листва вокруг нее переливалась мириадами оттенков зеленого, отбрасывая нежные блики на ее загорелые руки и ноги. Она казалась частью окружающей ее природы, будто лесная нимфа присела отдохнуть у реки.

Дебора сидела неподвижно, потому что внимательно наблюдала за парой выдр, резвящихся в заводи среди речных валунов. Их коричневые с красным отливом тельца блестели на солнце; маленькие круглые головки с короткими ушками и пушистыми бакенбардами то появлялись над водой, то снова исчезали. Казалось, что играющие зверьки осознают присутствие маленькой девочки; сама Дебора была уверена, что они исполняют свой номер специально для нее.

Пригревшись на солнышке, восьмилетняя девочка погрузилась в блаженную полудрему. Будто загипнотизированная, глядела она большими черными глазами на рябь, пробегающую по водной глади, на желтые, коричневые и серые камушки, усеявшие дно реки, — будто какая-то нерадивая птица обронила свои яйца или драгоценности рассыпались из сундука с сокровищами какого-нибудь короля. Она погрузила руку в воду. Вода была ледяная. Дебора знала, что река брала свое начало на горных вершинах, в том месте, которое, как объяснила ей гувернантка, называлось Абердеры. Эта вода проделала долгий путь вниз с окутанных туманами, поросших вереском пиков, через леса, такие непроходимые, что туда еще не ступала нога человека, по затерянным потокам и водопадам, чтобы, наконец, плескаться в берегах этой реки, которая называлась Чания.

Дебора любила реку.

Над головой раздались какие-то звуки, которые вывели ее из мечтательного состояния. Приставив ладонь ко лбу, она посмотрела наверх и увидела семейство обезьян коло-бус, пробирающихся среди ветвей каштана. Дебора, смеясь, поприветствовала их. Со своими длинными белыми мантиями и пушистыми хвостами, они казались прекрасными украшениями на фоне покрытых лишайником стволов.

Дебора откинулась назад и смотрела теперь сквозь ветви деревьев в бездонную голубизну неба. Ни единого облачка, ни намека на дождь, который так ждала ее мать.

Закрыв глаза, она полной грудью вдохнула пьянящие ароматы речного берега: влажной земли, травы, деревьев, цветов, кристально-чистого воздуха, который спускался сюда с Абердерских гор. Она будто чувствовала пульс под своими ладонями, слышала дыхание ветра. Африка была живой.

Дебора резко открыла глаза.

В нескольких метрах от нее стоял мальчик и смотрел на нее.

Дебора вскочила на ноги и сказала:

— Привет. Ты кто?

Он не ответил.

Она внимательно рассматривала его. Никогда раньше она его не видела. Интересно, откуда он здесь появился?

— Ты говоришь по-английски? — спросила девочка.

Он молчал, настороженно глядя на нее. Деборе показалось, что он готов в любую минуту повернуться и убежать. Тогда она обратилась к нему на суахили:

— Ты говоришь по-английски?

Он отрицательно покачал головой.

— Суахили?

Он медленно кивнул.

— Здорово! Я тоже говорю на суахили! Как тебя зовут?

Он ответил не сразу, а когда заговорил, голос у него оказался мягкий, застенчивый:

— Кристофер Матенге.

— А я Дебора Тривертон, живу в большом доме, вон там.

Она показала в сторону поросшего травой склона. Кристофер повернулся и поднял голову. Дом отсюда не было видно.

— Откуда ты? — спросила Дебора.

— Из Найроби.

— Ух ты, Найроби! Я никогда там не была! Наверное, это такой большой и замечательный город! Как я тебе завидую! — Она вытащила из кармана конфетку и протянула ему. — Хочешь?

Мальчик неуверенно смотрел на нее. «Какой же он серьезный», — подумала Дебора.

Когда он наконец взял одну конфету, она посоветовала:

— Возьми две, они ужасно вкусные!

Они вместе принялись за конфеты, и, когда с ними было покончено, на лице Кристофера наконец появилась улыбка.

— Вот так-то лучше! — сказала Дебора. — Ты ведь здесь недавно, да? А где ты живешь?

Он показал на глинобитные хижины, сгрудившиеся на краю заброшенного поля.

— Ух ты! — сказала Дебора, чувствуя приятное волнение. — Так ты живешь со знахаркой! Это, наверное, ужасно интересно!

— Она моя бабушка.

— А у меня нет бабушки. Но зато есть тетя. Это ей принадлежит миссия, вон там. А папа у тебя есть?

Он покачал головой.

— У меня тоже нет. Мой отец умер еще до того, как я родилась. Мы с мамой живем совсем одни.

Они стояли и смотрели друг на друга, блики солнечного света падали на них сквозь листву. Неожиданно Деборе показалось очень важным, что у этого мальчика, как и у нее, не было отца. Она ощущала в нем какую-то грусть. Он был старше ее — на вид ему было лет одиннадцать-двенадцать, — но между ними было что-то общее, что-то очень значимое.

— Ты бы хотел стать моим лучшим другом? — спросила она его.

Он нахмурился, не совсем понимая, что она хочет сказать.

— Или у тебя уже есть лучший друг?

Кристофер вспомнил о тех мальчиках, которых он знал в Найроби и с которыми он вообще-то едва был знаком. Его мать слишком часто переезжала с места на место, и после освобождения из лагеря они уже много раз меняли место жительства, поэтому Кристофер и его младшая сестра Сара просто не имели возможности завести постоянных друзей.

— Нет, — тихо ответил он.

— У тебя вообще есть друзья?

Он опустил глаза и поковырял землю босыми пальцами.

— Нет.

— И у меня нет! Значит, мы должны стать лучшими друзьями! Ты бы этого хотел?

Он кивнул.

— Вот и замечательно! Я покажу тебе мое секретное место. Ты не боишься привидений?

Он подозрительно глянул на нее.

— Говорят, что в этом месте водятся привидения. Но я так не думаю! Пойдем со мной, Кристофер.

Они шли вдоль реки. Дебора без умолку болтала.

— Вообще-то все думают, что я сейчас сижу за уроками, но просто миссис Уадделл прилегла отдохнуть. Это моя гувернантка, и она мне не очень-то нравится. Раньше я ходила в школу для белых в Найэри, но ее закрыли, потому что столько белых уезжают сейчас из Кении и осталось слишком мало учеников, вот школу и закрыли. Как ты думаешь, почему так получается? Почему все белые уезжают из Кении?

Кристофер не был уверен, но знал, что это как-то связано с человеком по имени Джомо Кеньята. Мама ему много рассказывала про Джомо, который просидел в тюрьме так же долго, как и она сама, и которого освободили одновременно с ними, два года назад. Кристофер слышал, что белые боятся Джомо. Они думают, что теперь он начнет им мстить за то, что они столько лет продержали его в тюрьме.

— Вообще-то у меня есть один друг, — рассказывала Дебора, когда они обходили поле для игры в поло. Она размахивала руками и пинала босыми ногами камушки. — Его зовут Терри Дональд, и он раньше тоже ходил в школу для белых мальчиков в Найэри; но его школу тоже закрыли. У него есть еще два брата и две сестры, но они все учатся в школе в Найроби. А Терри еще маленький, и ему еще рано учиться в этой школе. Ему всего десять. К нему приходит учитель. Терри теперь живет в городе. У его отца раньше было огромное ранчо, но они его продали в прошлом году, и его купили африканцы. Представляешь? Терри приезжает ко мне в гости поиграть. Он хочет стать охотником, когда вырастет, у него уже есть собственное оружие!

Они задержались около оживленного входа в миссию Грейс. Асфальтированная дорога проходила под высокими арочными воротами из кованого железа, затем расширялась и превращалась в целую улицу, окаймленную деревьями. В конце улицы был знак «Стоп» и стояла будка полицейского. Среди старых каштанов возвышались большие каменные здания; повсюду кипела активная деятельность. Со стороны одного из школьных зданий доносилось звонкое детское пение.

— Это самая большая христианская миссия в Кении, — с гордостью рассказывала Дебора. — Моя тетя Грейс построила ее много лет назад. Она врач, представляешь? Когда я вырасту, то тоже стану врачом. Я буду такой же, как она.

Кристофер изо всех сил пытался не глазеть на эту странную, такую разговорчивую белую девочку, но любопытство пересиливало. А еще он ей завидовал. Она казалось такой уверенной в себе и в окружающем ее мире, и она знала, кем хочет стать. Кристоферу такая уверенность была незнакома. Жизнь в лагере была лишена какой бы то ни было уверенности в завтрашнем дне; поэтому он вырос с чувством постоянной опасности и нестабильности. Люди, которых он знал и к которым привязывался, неожиданно исчезали на следующий день. А еще у него была другая сестра, которая умерла на руках его матери. Когда их наконец освободили из лагеря, Кристоферу было девять, а Саре шесть, и для них наступили долгие дни скитаний. Они не знали, что такое дом, бесконечно переезжали с места на место, постоянно находясь под пристальным вниманием полиции. Их мать выполняла поденную работу, чтобы добыть несколько шиллингов в день, которых едва хватало на скудное пропитание и жалкую одежду.

Но теперь их жизнь станет гораздо лучше, заверяла Кристофера мать. Ей удалось получить постоянную работу в Найроби, в больнице, где она будет теперь работать как айя, санитарка, хотя у нее была официальная квалификация медицинской сестры. Поэтому-то его и Сару отправили жить сюда, к матери их отца. Их мать делила квартиру с двумя другими сестрами и не могла взять к себе детей. Но скоро все изменится, пообещала она им. Теперь, когда Джомо Кеньята стал премьер-министром Кении, африканцы получат равные права с белыми, мать Кристофера будут называть «медсестра» и она будет получать такую же зарплату, как ее белые коллеги.

Дети обошли вокруг территории миссии и вышли к шаткой деревянной лестнице. Когда они вскарабкались по ней вверх по склону, перед Кристофером возник большой дом.

— Дом называется Белладу, — объяснила Дебора. — Он ужасно огромный и безлюдный. Моей мамы почти никогда нет дома. Она работает в поле. Говорит, что пытается спасти ферму.

Маленький чернокожий мальчик уставился в восхищении на дом, похожий на те красивые дома, которые он видел в Найроби. Да эта белая девочка настоящая богачка, решил он. Его детские глаза не замечали облупившуюся краску, сломанные ставни, умирающие цветники, высохшие фонтаны. Белладу, увядающий и печальный, являл собой лишь призрак своей былой славы, но Кристоферу Матенге казался настоящим дворцом.

Странная девочка повела его по узкой лесной тропинке, петляющей среди деревьев и густого подлеска. Тропинка, по которой уже давно не ходили, почти заросла травой. Неожиданно перед ними возникла поляна, окруженная со всех сторон эвкалиптами. В центре возвышалось какое-то полуразрушенное строение без стен, а на дальнем конце виднелось маленькое каменное здание со стеклянной крышей. Но самое примечательное строение было прямо напротив. Оно напомнило Кристоферу церкви, которые он видел в Найроби.

— Здесь есть старый сторож, — понизив голос, сообщила Дебора, — но он глухой. Хочешь посмотреть, что там внутри?

Они медленно приблизились к каменному фасаду, на котором были вырезаны письмена, и поднялись по ступеням. Кристофер почему-то ожидал, что внутри окажутся люди, поэтому был несколько удивлен, обнаружив, что там пусто, за исключением большого каменного блока, высившегося в самом центре. Было очень странно видеть горящий рядом с ним огонь.

— Посмотри сюда, — прошептала Дебора. Она взяла Кристофера за руку и подвела к стене. В тусклом свете перед ними висел огромный гобелен в деревянной раме.

Кристофер замер от восхищения. Он никогда раньше такого не видел. Это было похоже на картину, но это не была картина. Деревья, трава и небо выглядели как настоящие. Золотые глаза леопарда, светящиеся сквозь гигантские листья папоротника, вызывали дрожь. А еще там была гора Кения!

Внимание же Деборы было полностью сосредоточено на одной-единственной детали, расположенной сбоку гобелена. Казалось, она существовала как бы отдельно от общей картины, будто мастер решил добавить ее уже после того, как завершил работу.

Это была фигура мужчины. Он стоял, окутанный горным туманом, полускрытый переплетениями лиан и ползучих лишайников. Темными печальными глазами он глядел на них из своего гобеленового мира и казался Деборе очень красивым. «Наверное, это принц из сказки», — думала она. У него была смуглая кожа, но не такая, как у африканцев. Она не знала, кто он такой, что он делает в плену этого сплетения нитей.

Взглянув на стоящего рядом мальчика, она увидела, что тот находится под большим впечатлением. Сам факт, что он не испугался таинственного места, обрадовал ее.

— Ты очень смелый, — прошептала она. — Ты, наверное, воин!

Кристофер посмотрел на нее. Немного выпятив грудь вперед, подтвердил:

— Ага.

Они вышли из мавзолея, этого загадочного места со зловещим, хранящим какую-то тайну каменным блоком в центре и странными, размытыми пятнами ржавчины на полу, и направились к строению со стеклянной крышей. Там царило полное запустение, стекла были разбиты, внутри одни сухие растения. Дебора и Кристофер не стали заходить внутрь, остановились на пороге, но и оттуда было видно что-то странное, напоминающее какое-то ложе, все изодранное, заросшее сорной травой и лианами.

— Что будем дальше делать? — спросила Дебора, когда они вновь вышли на залитую солнцем дорожку. — Есть хочешь?

Сколько Кристофер себя помнил, он всегда хотел есть. Поэтому, когда Дебора предложила ему отправиться в большой дом, рот его наполнился слюной, и он вдруг еще больше обрадовался тому, что решил пойти посмотреть на белую девочку на берегу реки.

На кухне они обнаружили еще теплые булочки с патокой и кувшин холодного молока. Они накинулись на еду. Когда они поели, Дебора предложила:

— Хочешь посмотреть мое самое любимое место? Это страшно тайное место. Никто о нем не знает, даже Терри Дональд!

— Ага, — ответил Кристофер. Очень приятно было чувствовать себя сытым, и ему все больше и больше нравились эти приключения с белой девочкой. Он ощущал вокруг себя этот огромный дом и дивился тому, что кто-то живет в таком доме, где на кухне всегда сколько хочешь еды.

Так что Дебора вновь взяла Кристофера Матенге за руку и повела его через столовую, которой давно уже не пользовались, затем через гостиную и вверх по лестнице на второй этаж, где комнаты всегда стояли запертые.

Мона отряхнула пыль со штанов, сняла соломенную шляпу, повесила на крючок, прибитый к обратной стороне кухонной двери. Соломона на кухне не было, а ведь он должен был бы находиться здесь и заниматься приготовлением обеда. К слову сказать, не считая подноса с теплыми булочками с патокой, не было никаких признаков того, что слуга сегодня утром вообще выполнял свои обязанности по дому. Впрочем, Мону это не удивляло. Еще с июня, когда Джомо Кеньята стал членом кабинета министров, старый Соломон все меньше внимания уделял выполнению своих обязанностей.

Но Мона знала, что так ведет себя не только Соломон. Редкое заболевание поразило все без исключение чернокожее население Кении; это была эпидемия заносчивости и жадности.

Просматривая утреннюю почту, сплошь состоящую из извещений от кредиторов и из банка, а также из предложений купить Белладу, Мона размышляла о том, в какой печальной ситуации оказалась колония.

Несмотря на то что с May May было покончено еще в 1956 году и террористические действия прекратились, для британцев это была скорее пиррова победа. Может, May May и проиграли ту войну, но теперь, когда Кения находилась на перепутье перед неминуемым переходом к независимости, Моне казалось, что на самом-то деле победа досталась именно May May. В 1957 году африканцы впервые приняли участие в голосовании, в результате чего их кандидаты получили много мест в парламенте. После этого началось систематическое давление на Великобританию, призывы к переходу на самоуправление. Правительство Ее Величества предложило план постепенной передачи власти африканцам. Согласно этому плану переход к окончательной независимости должен был состояться лет через двадцать. Однако последовавшие за этим события вынудили Уайтхолл кардинально пересмотреть свое решение, что вызвало шок и разочарование среди белых поселенцев, которым казалось, что их предали и продали.

Кровавая гражданская война, разразившаяся в Бельгийском Конго в 1960 году, изгнала из страны белых поселенцев, которые спасались бегством на поездах и автомобилях. Многие из них направились в Кению, сея панику среди поселенцев, всерьез опасавшихся, что восстание может распространиться по всей Африке. Именно тогда, три года назад, начался печальный исход из страны белых кенийцев.

Затем из заключения неожиданно освободили Джомо Кеньяту, а ведь Лондон в свое время клятвенно обещал, что этого никогда не случится. Самое же ужасное было то, что в Кении вновь начались столкновения и в воздухе опять витал дух May May. Правительство Ее Величества с сожалением проинформировало поселенцев о том, что вторичной отправки войск Британских военных сил не будет и что самым разумным в этой ситуации является отказ от колониальных притязаний на Кению.

Как только этот «дьявол», как его называли, «лидер, ведущий страну к смерти и мраку», вышел на свободу, он стал невероятно популярной фигурой, символом ухуру. Африканцы тут же выбрали Джомо Кеньяту главой КАНС, новой влиятельной африканской политической партии. Вскоре после этого он провозгласил, что расовой дискриминации в Кении скоро придет конец и что школы, отели и рестораны будут открыты для всех. После такого заявления исход белых из страны усилился.

Дальнейшие всплески террористической активности, наполнявшие сердца ужасом (настолько живы были еще страшные воспоминания о May May), и растущее давление со стороны африканской делегации, принявшей участие в конференции Ланкастерской палаты, стали последней каплей, вынудившей правительство Ее Величества полностью пересмотреть свою политику, направленную на создание многорасовой конституции в Кении. Вместо этого была введена система голосования «один человек — один голос», что позволило африканцам автоматически получить большинство. В результате на последних выборах Джомо Кеньята возглавил коалиционное правительство, став первым премьер-министром в истории Кении.

При такой власти большая часть белого населения просто не мыслила своего существования.

— Прошу прощения, миссис Тривертон.

Мона подняла глаза. В кухню вошла гувернантка, миссис Уадделл. Ее круглое лицо горело, она вся запыхалась, будто преодолела огромное расстояние.

— Она снова сбежала, — пожаловалась женщина, имея в виду неуловимую, свободолюбивую Дебору.

Мона отложила почту и поднялась, чтобы приготовить чаю. Вот как обстоят дела в этой самой новой Кении: слуги хотят получать больше, а работать меньше, и могут преспокойно исчезать вот так, посреди белого дня, если им вздумается. А хозяевам приходилось самим готовить себе чай. Тот факт, что Джомо Кеньята занял кресло премьер-министра, весьма странным образом повлиял на характер Соломона и ему подобных: Соломон больше не хотел подчиняться приказам Моны и часто пренебрегал своими обязанностями, руководствуясь лишь собственными желаниями. «Через два месяца мы станем равными, мемсааб, — заявил он ей однажды, одетый в свою длинную белую канзу и красную фуфайку. — С этих пор вы должны покупать мне брюки». Без сомнения, этим утром он отправился в Найэри пить пиво. Вот как обстоят сегодня дела в Кении.

— У реки искали? — спросила Мона у гувернантки.

— Да, миссис Тривертон. Вашей дочери нигде нет.

Мона нахмурилась, насыпая чай в заварочный чайник. До начала этого года ей не приходилось особо заниматься Деборой: девочка почти все время жила в школе. Но сейчас, когда над белыми школами нависла угроза расовой интеграции, поселенцы забирали оттуда своих детей и опустевшие школы закрывались. Теперь Дебору пришлось перевести на домашнее обучение.

А Мона совсем не хотела, чтобы ее дочь жила вместе с ней дома.

— У вас есть какие-нибудь предположения, миссис Тривертон, где она может находиться?

Обращение «миссис» было выбором самой гувернантки. Мона догадывалась, что, называя ее так, миссис Уадделл пыталась повысить свой статус, придать своей работе некую видимость респектабельности. Несомненно, она знала о том, что Мона не была замужем и ее что ребенок был незаконнорожденным. Ни для кого в колонии это не было секретом.

Мона почти ничего не помнила о той ночи, когда убили Дэвида. Позже ей сказали, что с ней случилось временное помешательство и что Тим обнаружил ее здесь, когда она в полубезумном состоянии искала что-то среди вещей своей матери. Мона не помнила, как они с Тимом занимались любовью; он об этом никогда с ней не заговаривал и ни разу не дал понять, что хотел бы повторить это снова. Когда три месяца спустя Мона обнаружила, что беременна, она была ошеломлена.

Тима новость тоже расстроила. Из чистого благородства он сделал ей невнятное предложение, которое, к его бесконечному облегчению, Мона отвергла, объяснив свой отказ тем, что они не любили друг друга; кроме того, оба они не были созданы для брака, поэтому такая идея была никому не нужной и бесполезной. В течение последующих шести месяцев она с полным безразличием вынашивала ребенка, а когда родилась девочка, назвала ее в честь героини из книги, как когда-то ее собственная мать назвала ее Моной. С того самого момента, как тетя Грейс дала ей в руки дочь, Мона не чувствовала к ней никакой любви.

— И как же я удивилась! — сказала миссис Уадделл.

Мона взглянула на нее. Все это время гувернантка ей что-то рассказывала, но Мона ее не слушала. Она нисколько не сомневалась, что это был всего лишь очередной поток жалоб. Миссис Уадделл, похоже, считала себя обязанной подробно информировать Мону обо всех «неприятностях», произошедших с ней в последнее время.

— И вот мы, — продолжала она свой рассказ, — Глэдис Ормсби и я, застряли в машине прямо посреди дороги, колесо проколото, ни туда ни сюда, а мимо катит грузовик, переполненный африканцами. И, вместо того чтобы помочь нам, как это было раньше, они орут: «Прочь с дороги, белые ведьмы!»

Мона поставила чайник на стол, отыскала жестяную коробку с остатками печенья и присела рядом с гувернанткой.

— Вы только представьте себе, — продолжала миссис Уадделл, наливая себе чай, — они собираются расширять здание Законодательного собрания, и это обойдется им более чем в четверть миллионов фунтов. Этого потребовали африканские члены Собрания. Что ж, действительно, горячий африканский воздух занимает много места!

Мона задумчиво глядела в окно на освещенные солнцем, покрытые пылью цветы, пожухшие газоны, буйные заросли сорняков. Ей едва удавалось удержать достаточное количество рабочих рук для работы на кофейных плантациях; она больше не могла позволить себе приличного садовника.

— Вы слышали, что Том Вестфолл продал ферму? Одному из этих кикую, ни больше ни меньше! Теперь его хозяйству придет конец.

Мона прекрасно знала, что имеет в виду миссис Уадделл. Передача власти и имущества происходила стремительно, европейцы спешно покидали свои земли, а африканцы тут же хватали ее, и такой резкий переход губительно сказывался на состоянии дел на фермах.

Три месяца назад Джомо заявил, что в целях предотвращения второго пришествия May May, идеи которого вновь начали витать в воздухе, тридцати тысячам африканцев необходимо передать землю белых поселенцев еще до объявления независимости. После этого заявления две сотни белых семей со всей долины Рифт передали в руки африканцев свои фермы, которые они выстроили собственными руками много лет назад, и получили от британского правительства денежную компенсацию. Надо ли говорить, что африканцы набежали на их фермы, как саранча.

— Говорят, это просто катастрофа, — продолжала миссис Уадделл. — По каминным полкам у них разгуливают куры, в спальнях — козы! Естественно, ни о каком ремонте и речи нет. На прошлой неделе я проезжала мимо дома Колье — кошмар! Розы бедной Труди все вытоптаны, огород заброшен. Окна разбиты, двери висят на одной петле. А посреди гостиной они устроили очаг! Если бы ей довелось это увидеть, у нее сердце бы разорвалось. Но Труди-то теперь в Родезии, и слава богу, что она отсюда выбралась. Вот скажите мне, миссис Тривертон, если уже сейчас все так плохо, что же будет при независимости?

Мона понятия не имела, как будут обстоять дела дальше, но именно это больше всего тревожило тех белых, которые все еще оставались в Кении. С каждым днем африканцы, некогда послушные и исполнительные, становились все более дерзкими и нахальными. Она слышала истории о том, как белых сталкивали с тротуаров и оскорбляли, как их скот воровали и увозили прямо среди бела дня. Внезапное умопомрачение поразило весь африканский народ, будто независимость опьянила их и лишила рассудка. «Теперь это наша страна, — говорили они. — А вы, белые, можете выметаться отсюда, потому что мы больше не собираемся вас терпеть».

Неужели это и было то прекрасное будущее, которое Дэвид рисовал для себя и для Моны?

— В декабре, — продолжала тем временем гувернантка, — британская полиция передаст полномочия африканцам. К кому тогда мы будем обращаться за помощью?

Именно поэтому Эллис Хопкинс продала свое огромное ранчо в Рифте — то ранчо, которое она спасла, когда ей было всего шестнадцать, и перебралась в Австралию. Она предвидела, что впереди их ждут плохие времена, что африканцы, движимые жаждой мщения и более не сдерживаемые твердой рукой британского закона, направят весь свой гнев против белых. А теперь и Тони собирался переехать к сестре и помогать ей на ее новой овечьей ферме. «Продавай ферму, Мона, — говорил он ей. — Ты здесь долго не протянешь. Белладу уже давно не приносит дохода. Оставь ее черномазым, пусть сами с ней мучаются. Переезжай к нам с Эллис в Танзанию».

Но Мона не собиралась ничего продавать. Даже если она будет последней белой, оставшейся в Кении, она не продаст свою ферму.

— Ну что ж, миссис Тривертон, — продолжала гувернантка, допивая чай и думая о том, что неплохо было бы получить к чаю еще и сандвичей. — Сейчас, думаю, самое время сообщить вам и мои собственные новости. Мы с мистером Уадделлом решили перебраться в Южную Африку, к дочери. Вы знаете, мы уже более тридцати лет живем в Кении. Наши дети здесь родились. Мы превратили некогда дикие земли в райские кущи, возделывали землю там, где до того были бесплодные камни, вкладывали свои деньги и свои умения в эту колонию. Но теперь мы им больше не нужны. Мы продали свою ферму африканцам, а я хочу убраться отсюда раньше, чем увижу, что они с ней сделают.

Мону эта новость не удивила. За последние несколько месяцев миссис Уадделл была уже третьей гувернанткой, которую она нанимала для Деборы. Кения тонула, как корабль, и команда бежала с него.

— Когда вы уезжаете?

— Через две недели. Просто хотела заранее вас предупредить ради вашей дочери.

Однако ее работодательница больше ничего не сказала, и между ними воцарилось гробовое молчание. Миссис Уадделл взяла еще одно печенье и мысленно пожала плечами. «Странная она штучка, эта миссис Тривертон, — думала гувернантка, — живет тут одна, в этом богом позабытом старом поместье, изо всех сил пытается удержать его на плаву, тогда как всякий, имеющий глаза, видит, что все ее усилия тщетны. Миссис Тривертон не смогла найти достаточно африканцев для работы, потому что все они требовали платить им больше. В результате качество ее кофе ухудшилось и она уже не смогла получить за него хорошую цену, соответствующую мировым стандартам. Для миссис Уадделл оставалось загадкой, почему миссис Тривертон так упорно держится за погибающую ферму, живет одна-одинешенька в этом большом доме из белого камня, без мужа, но с незаконнорожденной дочерью — совершенно неуправляемым созданием, между прочим, в то время как орды глупых африканцев кружат вокруг ее фермы, готовые в любой момент выкупить у нее землю.

Если бы Мона сочла нужным объяснить миссис Уадделл свою позицию, она сообщила бы ей, что она потому так упрямится и не хочет уезжать, что Белладу — это все, что теперь есть у нее в этой жизни, земля, которая не предаст и не осудит. В одинокой жизни Моны не осталось близких людей: ни друзей, ни родных. Вся любовь, все сочувствие, вся преданность, на которые она была способна, умерли вместе с Дэвидом и их ребенком.

Когда на следующее утро после той страшной ночи Мона проснулась и ей рассказали о ее странном кратковременном помешательстве, которое заставило ее броситься в спальню своих родителей, она почувствовала в груди тупую, ноющую боль и поняла, что отныне эта боль будет с ней всегда.

В отличие от тети Грейс, которая после потери своего горячо любимого Джеймса Дональда сумела найти в себе силы, чтобы жить дальше, Мона так и не перестала горевать. Несгибаемая тетушка Моны позволила себе лишь полгода скорби; потом она собралась с силами, расправила плечи и снова взяла в свои руки управление миссией и заботу о ее нуждающихся обитателях. «Все дело в том, что Грейс обладает завидной способностью вновь возрождаться для любви, — думала Мона, — в точности как ящерица, у которой отрастает новый хвост взамен оторванного». Сама Мона такой способностью не обладала и прекрасно знала, что больше не способна любить кого бы то ни было. А без любви ей в жизни никто и не нужен. Кроме ее фермы.

Теперь-то она хорошо понимала, почему после смерти Карло Нобили ее мать выбрала самоубийство.

И хотя у самой Моны не хватало духу покончить с собой, она тем не менее совершила над собой своего рода моральное самоубийство. И хотя время от времени она виделась с тетей и крайне редко — с Джеффри и Тимом, она совершенно замкнулась в себе и вела чрезвычайно уединенный образ жизни, целиком посвятив себя своим пяти тысячам акрам земли и погибающим кофейным деревьям, которые были всем, что у нее осталось. Что касается ее ребенка, Деборы, то она передала ее заботам няньки в тот самый день, как девочка родилась, и больше к ней не прикасалась. Она считала, что этот ребенок появился на свет в результате бесплодного, неестественного акта и потому не имел права на жизнь.

Но сейчас Дебора жила дома, потому что школы закрывались, а гувернантка скоро уедет. Неожиданно Мона оказалась в крайне неприятной для себя ситуации.

— Если вы позволите мне высказать свое мнение, — начала миссис Уадделл, — лучше бы вам все продать и уехать вместе со всеми, миссис Тривертон. Скоро декабрь, а это не лучший сезон для тех, у кого белая кожа.

Но Мона возразила:

— Я никогда не продам ферму. — Она принялась мыть чашки. — Я родилась в Кении, здесь мой дом. Мой отец сделал для этой страны больше, чем могли бы сделать для нее миллионы африканцев. Это он построил Кению, миссис Уадделл. У меня гораздо больше прав находиться в этой стране, чем у всех людей там, за стенами этого дома, которые всю жизнь влачили жалкое существование в своих убогих глинобитных хижинах, а ничего полезного не сделали.

Мона немного постояла у раковины, затем резко обернулась.

— На самом-то деле, — продолжала она негромко, и в темных ее глазах горел огонь, — кому и следовало бы отсюда уехать, так это самим африканцам. Они не заслужили эту богатую и прекрасную землю. Они ничего не сделали для Кении. Они здесь все только разрушат и превратят в руины. Когда мой отец приехал сюда, все они жили в хижинах из коровьего навоза и носили звериные шкуры. Они влачили жалкое существование, как много веков назад, и ни к чему не стремились, разве что к тому, как бы выпить пива. Они и сегодня жили бы точно так же, если бы белые не приехали в Кению. Мы устроили здесь фермы, построили плотины и проложили дороги, дали им медицину и книги! Черт, да благодаря нам Кения появилась на карте мира, и теперь они говорят нам, чтобы мы убирались!

Миссис Уадделл с изумлением глядела на свою работодательницу. Это была самая длинная речь, которую она когда-либо слышала от миссис Тривертон. И какая эмоциональная! Кто бы мог подумать, что эта женщина, которую вся колония считала жесткой и бесчувственной, способна на такое!

Гувернантка вдруг вспомнила одну непристойную сплетню, которую она слышала много лет назад и которая касалась Моны Тривертон и какого-то африканца. Но даже миссис Уадделл, не любившая отказывать себе в удовольствии посмаковать иногда подобные пикантные подробности, не смогла поверить в такую отвратительную историю. Нет, это было просто немыслимо, чтобы дочь графа завела интрижку со своим черным управляющим!

И вот сейчас, услышав горечь в голосе миссис Тривертон и увидев, каким страстным огнем горят ее глаза, миссис Уадделл нутром почувствовала, что в ее работодательнице кипит глубокая, необычайно сильная ненависть к африканцам, и поневоле призадумалась: не была ли та ужасная сплетня на самом деле правдой?

Когда гувернантка наконец ушла, Мона осталась одна. Она все так же стояла у раковины, схватившись за ее край, будто боялась утонуть. В ее груди снова вырос холодный ком боли, поднялся кверху, застрял в горле, не давал дышать.

Она попыталась собраться с силами и вскоре сумела овладеть собой. Эти приступы начались девять лет назад, сразу после смерти Дэвида, и очень насторожили Грейс, которая сделала племяннице электрокардиограмму. Исследование, однако, показало, что сердце Моны — его физическое состояние — было превосходным. Постоянные боли и приступы удушья были вызваны совсем другими причинами, источник которых находился в той сфере, к которой у современной медицины не было доступа.

— Ты должна выплакаться, Мона, — сказала тогда Грейс. — Ты запираешь боль в себе, не даешь ей выхода, и это очень плохо.

Но Мона потеряла способность плакать. Когда Дэвид умер в ее объятиях, ее душа будто спряталась ото всех в каком-то глухом сером углу и продолжала оставаться там еще очень долго после того, как мертвые были преданы земле и с May May было покончено. После той ночи, которую она провела с Тимом, Мона не проронила ни одной слезинки по Дэвиду и их ребенку.

Вдруг Мона услышала наверху какой-то звук. Она подняла лицо к потолку и прислушалась. Еще один звук, затем чьи-то приглушенные голоса. Это в спальне ее родителей! Мона выбежала из кухни и помчалась на второй этаж.

В школе Деборе объясняли, как управляться с замками и ключами. Это было на тех же уроках, где их учили, как завязывать шнурки, аккуратно наливать себе молоко, правильно нести ножницы, чтобы случайно не пораниться. Несколько месяцев назад, когда Дебора была дома совсем одна и занималась увлекательным исследованием его уголков, она наткнулась на связку старых, покрытых ржавчиной ключей, спрятанных в дальнем углу буфета. Она попробовала их на разных замках, как учила ее мисс Нэйсмит, и таким образом ей удалось отпереть дверь этой волшебной комнаты.

Когда Дебора впервые увидела кровать с балдахином, всю в оборках, подоконник, заваленный шелковыми подушками, покрытое слоем пыли трюмо, заставленное красивыми бутылочками из-под духов, она подумала, что наткнулась на секретную башню сказочной принцессы. Но затем Дебора поняла, что здесь давно никто не живет, а поэтому она может спокойно исследовать все замечательные сокровища, которые спрятаны в этой комнате.

Она обнаружила старые пеньюары с блестками и платья из кружев и газа, тиары, усыпанные драгоценными камнями, боа из перьев. Она играла с коробочками, где хранилась высохшая пудра, и с помадами, которые рассыпались, стоило дотронуться до них. Она открывала бутылочки и вдыхала аромат давно высохших изысканных духов. Она придумывала сказки о принцессе, которая здесь жила, и ее детское воображение рисовало ей Златовласку и Спящую красавицу.

А теперь она показывала свою секретную комнату Кристоферу Матенге, своему новому лучшему другу.

Они сидели на полу и рассматривали содержимое того, что Дебора называла «коробочка с документами», — небольшой деревянной шкатулки, в которой хранились пачки старых пожелтевших фотографий, письма, открытки, программки каких-то мероприятий, о которых Дебора не имела ни малейшего представления. Так как она не знала, кто были все эти люди на фотографиях, она придумывала им имена и разные истории.

— Вот это я, — показала она одну из фотографий Кристоферу, на которой была запечатлена маленькая девочка в забавной одежде и старомодном шлеме от солнца. Эту девочку она идентифицировала с собой — не осознавая при этом, что и вправду на нее очень похожа. Девочка сидела среди деревьев, рядом с белокурой женщиной с печальными глазами, и держала на коленях обезьяну. Что-то было в их лицах, что заставляло Дебору часами смотреть на них; обе они выглядели такими несчастными. На обратной стороне фотографии была надпись: «Роуз с дочерью, 1927 год».

— О! — воскликнула Дебора, вытаскивая из коробки тоненькую книжечку. — А вот кем можешь быть ты! Видишь? Ты даже похож на него!

Кристофер с удивлением рассматривал книжечку, которую протягивала ему Дебора, — очень похожую на ту, которую его мать носила с собой столько лет. Он уставился на лицо на фотографии.

— Кто это? — спросила Дебора. — Ты можешь прочитать имя?

Кристофер был ошеломлен. Человека на фотографии звали Дэвид Матенге.

— Но это же твоя фамилия! — воскликнула Дебора. Она не очень разбиралась в фамилиях и семейных отношениях, не понимала, что у нее должна быть другая фамилия, не такая, как у родителей ее матери. Дебора ничего не знала про брак и про отцов, что женщины меняют свои фамилии, когда выходят замуж. Она полагала, что у всех матерей и дочерей такая же ситуация, как и у них.

Кристофер не мог оторвать глаз от фотографии. Да, он и вправду был очень похож на этого мужчину, но больше его поразило другое: в пропуске было указано место проживания владельца — это был округ Найэри. Были еще и имена его родителей — вождь Кабиру Матенге и Вачера Матенге.

Кристофер ничего не знал о своем собственном отце — ни как его звали, ни кем он был, ни когда и почему умер. Его мать наотрез отказывалась говорить о нем. Когда она рассказывала разные истории Кристоферу и Саре, сначала в лагере Камити, который Кристофер почти не помнил и в котором родилась его сестра, а потом в лагере Хола, где они прожили пять лет, то в ее рассказах фигурировала лишь его бабушка-знахарка, и вождь, который жил давным-давно, самый первый Матенге.

Но этот человек, Дэвид…

— Можешь оставить себе, если хочешь, — великодушно разрешила Дебора, заметив, как жадно он схватил книжечку.

Мальчик аккуратно спрятал ее за поясом своих шорт.

Только Дебора полезла в ящик за очередным сокровищем, как чей-то силуэт вдруг закрыл свет, льющийся в комнату из открытой двери.

Мона не могла поверить своим глазам.

Комната, которую она заперла девять лет назад, стояла теперь открытая, освещенная светом, льющимся из коридора. Знакомые вещи, так давно не виданные ею, теперь, казалось, разом набросились на нее, принесенные безжалостными волнами памяти. Трюмо ее матери, за которым Роуз часами сидела, не обращая на нее никакого внимания, в то время как Нджери расчесывала ее длинные платиновые волосы. Кнут Валентина на стене с ручкой из кости носорога — символ его абсолютной власти над ней и над Белладу. Большая кровать с балдахином, на которой были зачаты поколения Тривертонов — сама Мона, еще в Англии, сорок пять лет назад, и Дебора, ее дочь, в ту ночь, когда погиб Дэвид.

Ошеломленная Мона опустила глаза и увидела маленькую босую девочку с загорелыми руками и ногами и копной черных волос, которая подняла свое лицо навстречу свету, как скромный лесной цветочек.

— Здравствуй, мама, — произнесла девочка.

Мона же будто потеряла дар речи. Девять лет назад она закрыла эту дверь и повернула ключ в замке, навсегда спрятав внутри все свои невыносимые воспоминания, накрепко заперла всех преследующих ее демонов. Она вышла тогда из этой ужасной комнаты, с ее пыльными секретами, женщиной, свободной от своего прошлого. И могла чувствовать себя в относительной безопасности лишь тогда, когда знала, что этих демонов никто и никогда не выпустит на свободу.

Но сейчас дверь в комнату была широко распахнута, из нее изливалась угроза. Хрупкая безопасность Моны была нарушена маленькой девочкой, которая появилась на этот свет лишь потому, что Дэвид погиб.

— Да как ты посмела! — закричала Мона.

На лице Деборы появилось выражение растерянности.

— Я просто показывала своему новому другу… — только и успела она сказать, потому что мать наклонилась, больно ухватила ее и рывком подняла на ноги. Дебора от неожиданности вскрикнула. Когда мать принялась бить ее наотмашь, она попыталась закрыться рукой.

— Нет! — закричал Кристофер на суахили. — Перестаньте!

Мона подняла глаза и в свете, падающем из коридора, разглядела африканского мальчика. Она уставилась на него, рука ее разжалась и выпустила Дебору.

Мона озадаченно нахмурилась.

— Дэвид? — прошептала она.

И тут на нее разом нахлынули воспоминания — старые, запрятанные в самой глубине ее сознания: пылающая хижина, ожерелье из Уганды.

Казалось, комната закачалась. В груди вновь нарастал ком невыносимой боли, поднимался кверху, к горлу, душил ее. Она схватилась за дверной косяк.

Дебора, потирая руку и изо всех сил стараясь не плакать, принялась объяснять:

— Это мой лучший друг, мама. Его зовут Кристофер Матенге, он живет со знахаркой — она его бабушка.

Мона не могла дышать. Она прижала руку к груди. Сын Дэвида!

Кристофер расширившимися от страха глазами смотрел на женщину, стоящую в проеме двери. Она странно смотрела на него полными слез глазами, затем шагнула к нему, и он отступил.

— Дэвид, — прошептала она.

Он вспомнил о книжечке, заткнутой у него за поясом. Мона протянула к нему руку, и Кристофер подался назад, споткнулся, ударился о кровать.

Она медленно приближалась к мальчику, ее руки тянулись к нему, слезы струились по лицу. Дети смотрели на нее со страхом и не могли сдвинуться с места. Когда между ней и мальчиком оставалось всего несколько сантиметров, Дебора и Кристофер замерли в испуге.

А потом вдруг, к великому изумлению Деборы, нежная улыбка осветила лицо ее матери — лицо, которое, сколько помнила себя девочка, всегда оставалось бесстрастным и жестким.

— Сын Дэвида, — ласково произнесла Мона с некоторым удивлением.

Кристофер, прижавшись к кровати, весь сжался и будто окаменел, когда она подняла обе руки и нежно обхватила его лицо.

Не замечая слез, струившихся из глаз, Мона смотрела и не могла насмотреться на такие знакомые и любимые черты: морщинку между бровями, миндалевидные глаза, упрямо выдвинутый вперед подбородок — наследие воинов масаи. Кристофер был еще ребенком, но в его чертах уже проступал образ того мужчины, которым он станет. И Мона даже сейчас видела, что он будет очень похож на Дэвида.

— Сын Дэвида, — произнесла она опять с горестной улыбкой. — Он живет в тебе. Получается, что он не умер…

Сердце Кристофера заколотилось, как бешеное, когда лицо женщины еще больше приблизилось к нему. Она наклонилась и очень нежно поцеловала его прямо в губы.

Когда Мона подалась назад, в ее лице что-то переменилось, и из груди вырвался стон. Она в последний раз прикоснулась к нему — провела пальцем по линии от носа до краешка губ, затем повернулась и бросилась вон из комнаты.

 

54

По прошествии стольких лет Джеффри Дональд все еще желал Мону Тривертон.

Они мчались на «лэндровере» по шоссе в ярком свете экваториального солнца, распугивая стада зебр и антилоп, пасущихся по краям дороги, и Джеффри бросал частые взгляды на женщину, сидящую на переднем сиденье между ним и тетей Грейс. Мона сидела не двигаясь, глядя прямо перед собой. Выражение ее лица, полускрытого огромными солнечными очками, тоже не менялось. За последние недели она похудела и побледнела. Джеффри понятия не имел, что стало причиной этих изменений в ее облике, но такой она ему еще больше нравилась. В свои сорок четыре года Мона казалась ему более привлекательной, чем когда бы то ни было.

Гнев и обида на женщину, которые переполняли Джеффри в ночь смерти его отца, понемногу улетучились. Годы излечили его горе и вернули прежнее влечение к ней, особенно по мере того, как его собственная жена с каждым годом становилась все тучнее и неповоротливее после рождения Терри, их младшего сына. И не то чтобы Мона давала ему хоть какую-то надежду или знак, что он ее вообще хоть сколько-нибудь интересует. Она всегда общалась с ним поверхностно, почти через силу. Но именно это и являлось для него частью ее притягательности — отстраненность и недоступность. Пятидесятилетний Джеффри Дональд был поджарым, стройным и загорелым, в волосах его серебрилась благородная седина, его шарм до сих пор привлекал клиенток. Его победы на любовном фронте были чересчур легки и многочисленны; все это ему наскучило и приелось. Но равнодушие Моны, девять лет ее одиночества неожиданно придали его охоте особый вкус и возбуждение. Когда она согласилась поехать с ними на сафари в дикие земли масаи, кровь Джеффри закипела в жилах, наполняя его возрожденной страстью и надеждами.

В конце пути ее будет ждать приготовленный им сюрприз.

Они направлялись в охотничий домик «Килима Симба», уединенный форпост, расположившийся на оголенном участке горной породы милях в двадцати от основания горы Килиманджаро. Лагерь лежал в самом сердце заповедника масаи «Амбосели», необозримого пространства дикой природы, находящегося во владении и под контролем племени масаи, которым испокон веков принадлежали эти пастбища. Дорога к лагерю была не более чем пыльная полоска, пересекающая плоскую желтую саванну. На заднем сиденье, будто мешки с зерном, тряслись и подпрыгивали Дебора и Терри. Вдалеке на фоне безоблачного неба высилась гора Килиманджаро, лиловая, с заснеженной вершиной. Насколько хватал глаз, нигде не было ни единого признака цивилизации; лишь кусты боярышника с плоскими верхушками да пасущиеся антилопы. С грациозной беспечностью скакали жирафы, под деревом лениво развалился львиный прайд. Это был один из богатейших заповедников в Африке, и Джеффри Дональд намеревался неплохо заработать на нем.

— Охотничий домик! — объяснял он Моне. — Палатки далеко не всем по вкусу. Мало кто из моих клиентов хочет жить в палаточном лагере дольше одного-двух дней, а тут еще москиты, да и туалета нормального нет. Я все думал, что можно было бы сделать, как привлечь больше клиентов, и тут меня осенило: надо просто выстроить отель прямо посреди африканского буша!

Лишь горстка самых близких друзей Джеффри считала эту идею сколько-нибудь стоящей. Большинство были уверены, что его замыслы обречены на провал, напоминали ему о том, что после наступления независимости туризма в Кении просто не станет. «Для белых здесь будет небезопасно, — говорили они. — Все в мире понимают, в какую дикость погрузится эта страна после того, как правительство Ее Величества уйдет отсюда».

Но у Джеффри было другое мнение. «Старик Джомо не дурак и не сумасшедший, — возражал он. — Он знает, что без нас ему не обойтись. Европейцы все еще владеют всеми крупными корпорациями, банками, отелями в Кении. Если он хочет сохранить стабильную экономику, он должен сделать все, чтобы мы остались и были довольны. Он это прекрасно понимает. Без нас, без наших связей, без нашего капитала, знаний и опыта Кения развалится, как карточный домик, и черномазые это прекрасно знают!»

И его прогнозы уже начинали сбываться. За те пять месяцев, что Кеньята провел на посту премьер-министра, не произошло ни одного акта возмездия, которых так опасались поселенцы. На самом деле и ко всеобщему удивлению, Кеньята призывал к умеренной политике и мирному сосуществованию разных рас и продемонстрировал искренность своих слов, став инициатором партнерства с Европейской ассоциацией фермеров.

И все же, продолжали спорить друзья с Джеффри, Кения еще не была полностью независимой. Британские войска по-прежнему находились в стране. Посмотрим, что будет через месяц, говорили они, когда правление будет официально передано африканцам.

Но Джеффри был настроен решительно. Чувствуя, куда дует «ветер перемен», он продал свое ранчо «Дональд» около Наньуки и обосновался в Найроби в качестве турагента. Он встречал в аэропорту своих немногочисленных храбрых туристов и ездил с ними по всей Кении в сопровождении конвоя, в остальное время жил то в своей роскошной резиденции «Парклэндс», то в Найэри вместе с Ильзой и Терри.

Несмотря на угрозу May May и опасения поселенцев по поводу грядущей независимости, туристы в самом деле начали приезжать в Восточную Африку, но пока это были лишь малочисленные группки. Джеффри работал над тем, чтобы сделать свои сафари более привлекательными для путешественников. Лагеря не предоставляли достаточного количества услуг, романтика довольно быстро улетучивалась, и лишь немногие клиенты возвращались домой с ощущением, что не зря потратили деньги.

Именно тогда Джеффри озарила идея построить отель прямо посреди буша, «охотничий домик», как он его называл, — первый отель такого рода. В нем будут настоящие спальни, ресторан, вежливый и приветливый персонал и коктейльный бар, откуда наиболее ленивые любители приключений смогут наблюдать за дикой жизнью Африки.

— Туристов там будут окружать чистота и безопасность, обилие еды и выпивки, — заявлял он, — и они смогут чувствовать себя, как Алан Куотерман. Им не будут угрожать ни дикие животные, ни туземцы, они смогут смотреть на окружающий их дикий мир, находясь в полном комфорте. Отель ведь будет далеко от Найроби и тех мест, где орудовали May May, здесь не будет ни намека на политику или войну. Мои клиенты увидят Кению такой, какой она была пятьдесят лет назад. Они почувствуют то же, что чувствовали наши родители, когда страна была еще примитивной и девственной и когда белый человек мог сполна наслаждаться здесь жизнью среди прекрасной и дикой природы. И за эту возможность они будут платить большие деньги, это я вам гарантирую.

И тогда Джеффри отправился на разведку, изучал каждый уголок Кении, рассмотрел каждый клочок земли глазами туриста. Он определял направление ветра, следовал тропами диких животных, общался с местными вождями. В итоге он остановился на Амбосели из-за его красоты и обилия дичи и арендовал у масаев землю, на которой стоял сейчас его палаточный лагерь. В начале следующего года он планировал начать строительство нового отеля.

Ему не терпелось поскорее добраться до лагеря: он намеревался устроить Мону по соседству со своей палаткой, чтобы потом, ночью, когда все будут крепко спать, нанести ей особый визит.

Каждый раз, когда машина подпрыгивала и подскакивала на неровной дороге, дети сзади хватались за сиденья и визжали от удовольствия. Дебора и Терри сидели на боковых сиденьях, лицом друг к другу. Брезентовый верх был поднят, так что, когда отец Терри развивал максимальную скорость, они чувствовали всю силу ветра. Непослушные черные волосы Деборы выбились из-под резинки и развевались вокруг головы.

Это было ее первое сафари; ее восторгу и возбуждению не было предела. Когда автомобиль проносился сквозь стада зебр, заставляя этих похожих на лошадок существ бросаться врассыпную со звуками, напоминающими лай собаки, Дебора смеялась и хлопала в ладоши. Она беспрестанно вертелась на сиденье, чтобы увидеть все: и жирафов, которые бежали рядом с ними, и вспугнутых носорогов, которые неожиданно поворачивались и трусили прочь в клубах поднятой ими пыли. Она смотрела во все глаза и никак не могла насмотреться на ястребов высоко в небе, на грифов, парящих в воздушных потоках, на дремлющих львов, на ткачиков, строящих гнезда в боярышнике. Никогда раньше ей еще не приходилось видеть сразу столько диких зверей, такие необъятные просторы. От увиденного у нее перехватывало дыхание. Она и представить себе не могла, что Африка такая большая.

Они проезжали и мимо домашнего скота, и мимо мужчин из племени масаи, целиком выкрашенных красной краской. Они стояли на одной ноге, опираясь на мечи — высокие, угловатые мужчины с длинными, заплетенными в косички волосами. На них были малиновые шуки, закрепленные узлом на плече и развевающиеся на ветру. Когда машина проносилась мимо них, они высоко поднимали руки, сердечно приветствуя путешественников. Масаи казались Деборе и Терри ужасно необычными по сравнению с европеизированными кикую, среди которых они жили. Дети радостно махали им в ответ, а потом дяде Тиму и дяде Ральфу, которые ехали вслед за ними в автомобиле с припасами.

Дебора отчаянно завидовала своему десятилетнему другу. Терри ужасно повезло: его отец ведет такую интересную жизнь! А теперь из-за того, что белые школы в Найэри закрылись, а Терри еще слишком маленький, чтобы поехать учиться в Найроби вместе со старшими братьями и сестрами, Джеффри берет сына с собой на сафари. Терри раньше уже приходилось бывать в лагере «Килима Симба», и он охотился на леопарда вместе со своим отцом. Как бы Дебора хотела, чтобы Кристофер и Сара Матенге тоже поехали с ними, но, когда она спросила у матери, можно ли пригласить и их, ответом ей было холодное молчание.

Дебора решила, что, когда вернется в Белладу, то все-все расскажет своим новым друзьям об этом замечательном приключении и подарит им несколько фотографий, которые она собиралась сделать своей «мыльницей».

К тому времени, когда они добрались до лагеря, уставшие и голодные, покрытые слоем красной пыли, солнце уже садилось за горизонт. Местный персонал, нанятый Джеффри — молодые масаи в шортах цвета хаки и белоснежных рубашках, — поприветствовал путешественников, которые устало выходили из машин, потирая затекшие конечности, и затем начал торопливо выгружать припасы и багаж.

Дебора раскинула руки и закружилась на месте. Это было так чудесно! Свежий воздух, длинные тени, неправдоподобная тишина, которая наполняла всю землю вплоть до самого горизонта. В этом мире не было никаких стен, ровных рядов деревьев, а была лишь дикая, нетронутая природа, обещавшая столько сюрпризов и приключений. А гора Килиманджаро, решила она, в тысячу раз красивее ее старой доброй горы Кения! Девочка острее, чем когда-либо, желала, чтобы Кристофер Матенге был сейчас здесь и мог разделить с ней эту радость.

— Понимаете, — объяснял Джеффри взрослым, которые следовали за ним по бугристой земле по направлению к палаткам, — моя рекламная кампания будет частично основана на том, что когда-то здесь располагался лагерь Хемингуэя. Кроме того, именно здесь снимался фильм «Снега Килиманджаро», а также некоторые части «Копей царя Соломона». Помните туземную деревушку, которую мы проезжали? Как раз на фоне этих хижин снимались некоторые сцены из этого фильма. Ну а вот здесь, рядом с гигантскими валунами, я планирую разместить главный корпус…

Ужин при романтическом освещении акварельного заката, поданный официантами в канзу и белых перчатках на фарфоровой посуде и с серебряными приборами, был, по всеобщему мнению, просто великолепен. В Экваториальной Африке нет сумерек, поэтому быстро зажгли фонари, которые наполнили лагерь уютным светом. Палатка для ужина была огромной, в ней были три сетчатые стены, которые позволяли гостям изнутри наслаждаться панорамными видами, не борясь при этом с москитами. За ужином, состоящим из ребрышек газели, молодого картофеля в соусе, консоме и лимонного щербета, Джеффри продолжал посвящать спутников в свои планы.

— У меня есть несколько инвесторов, — рассказывал он, знаком приказывая принести вторую бутылку вина. — Один из них знаменитый диск-жокей.

Грейс подняла глаза от тарелки.

— Кто такой диск-жокей?

Ральф ответил:

— Американец.

Все засмеялись, в том числе и Мона, которая за все восемь часов путешествия из Найэри не проронила ни слова. В молчании она обошла вместе со всеми лагерь, умылась и привела себя в порядок в своей палатке, и вышла к ужину вместе с остальными любителями заката все с тем же бесстрастным выражением лица, к которому все уже успели привыкнуть. Но сейчас, выпив несколько бокалов вина и поддавшись общему чувству близости, царящему в их маленькой группе, она тоже прониклась необъятностью окружающих их равнин, потусторонней красотой уединенной саванны и начала понемногу оттаивать.

Джеффри был первым, кто это заметил.

— Мы будем устраивать то, что я называю «погоня за дичью», — рассказывал он, закуривая и откидываясь на спинку стула. Прислушиваясь к голосам ночи — беспрестанному стрекотанию сверчков, львиному рыку где-то неподалеку, Джеффри снова похвалил себя за то, что сам он считал исключительно мудрым шагом. Продав ранчо своего отца африканцам, которые наперегонки кинулись покупать у него землю, Джеффри смог вложить средства в предприятие, которое, он был уверен, принесет ему огромный доход. Если уж он собирается оставаться белым в Кении, то он станет богатым белым.

— Мы будем поднимать туристов на рассвете и везти их в саванну на внедорожниках, чтобы они могли сфотографировать животных, которые всегда очень активны в эти ранние утренние часы. Потом обратно в отель, где их будет ждать обильный завтрак, а после завтрака — отдых у бассейна. Ближе к вечеру, когда животные просыпаются и выходят на охоту, мы снова повезем людей в «погоню за дичью», в машинах, загруженных под завязку бренди и сандвичами. Потом ужин в ресторане — вечерние наряды обязательны, и великолепное шоу с местными танцами племени масаи.

— Звучит соблазнительно, — заметил его брат Ральф. — Если старик Джомо обеспечит порядок и стабильность в стране, то я не вижу причин, почему бы нам не ввязаться в это предприятие.

Ральф вернулся в Кению год назад, когда Уганда получила независимость. Президент Оботе решил, что британская система административного деления на провинции его стране больше не нужна, и уволил всех белых чиновников. Ральф Дональд, который в свои сорок восемь лет все еще оставался холостяком, работал полномочным представителем в одной из провинций. После увольнения он получил то, что на местном сленге прозвали «откупные» — компенсацию за годы верной службы Британской Короне. Какое-то время Ральф управлял блокпостом, через который проходили колонны белых беженцев из Бельгийского Конго, двигающиеся через Уганду, затем приехал в Кению, чтобы помогать брату в его туристическом бизнесе.

Седовласый, пышущий здоровым румянцем человек, заслуживший репутацию опытного охотника на слонов, Ральф Дональд был вторым человеком за этим столом, который имел определенные виды на Мону.

— Я это так понимаю, — продолжал он, набивая и зажигая трубку, — раз из Кении уезжают сейчас столько европейцев, мы — те немногие, кто остается, — будем задавать здесь тон. Нас в буквальном смысле слова ожидают золотые горы. Когда черномазые оглянутся вокруг, до них наконец дойдет, что у них нет ни малейшего понятия о том, как управлять страной, и прибегут к нам за помощью.

Грейс, которая едва притронулась к еде, подняла глаза на Ральфа. Она не могла поверить, что этот эгоцентричный человек, который рассуждал сейчас таким самодовольным тоном, мог быть сыном Джеймса.

— Я никак не могу понять, — произнесла она, — где африканцы берут деньги, чтобы скупать фермы белых. Я слышала, что плантация Норич-Хастингз ушла за астрономическую сумму!

— Здесь нет никакой загадки, тетя Грейс, — ответил Джеффри. — Это деньги не африканцев. Это британские деньги. Когда правительство Ее Величества бросило всех нас на произвол судьбы, заявив, что не станет снова отправлять сюда армию, если May May развяжут войну во второй раз, а потом согласилось передать все правление в руки черных, ему пришлось найти способ, чтобы успокоить чувство вины и помочь тем людям, которых оно предало. Вот как это происходит: деньги из Великобритании через Всемирный банк попадают в руки африканца, который затем отдает их поселенцу. Этот поселенец, избавившись от своей фермы, собирает вещички и возвращается в Англию, увозя деньги с собой. В некоторых случаях, я слышал, деньги даже не покидают пределов Англии!

Ральф добавил:

— Руку даю на отсечение, черномазые и знать не знают, что на самом деле происходит. — Он взглянул на Мону, вспоминая тот день, много лет назад, когда Мона приезжала за его отцом в Энтеббе вместе со своей тетей.

— Прошу меня извинить, — сказала Грейс, поднимаясь из-за стола. — Я не привыкла к таким долгим путешествиям и очень устала.

Джеффри подумал, что в свои семьдесят три Грейс перенесла путешествие на удивление хорошо. Он поднялся вместе с ней и сказал:

— Я вызову аскари, он проводит вас до вашей палатки. Никогда не ходите ночью по лагерю без сопровождения. Дикие животные время от времени заходят на территорию лагеря, и некоторые могут быть довольно агрессивными.

— Детям ничто не угрожает? Ведь они одни в палатке…

— Терри уже бывал здесь раньше. Он позаботится о Деборе.

Несколькими минутами спустя, оставшись одна, Грейс села на кровать и вздохнула. Нужно отдать должное Джеффри — палатки были очень комфортабельными. Они напомнили ей о тех палатках, которые поставил Валентин тогда, в 1919 году, когда они с Роуз приехали и обнаружили, что дом еще не построен.

«Как же давно это было, — думала она. — Как давно…»

Грейс думала и о том, что завтра день рождения Джеймса и что ему исполнилось бы семьдесят пять.

Под одинокий свист ветра, сквозившего через брезентовые стены палатки и колыхавшего пламя фонарей, Грейс разбирала постель. Она и сама не знала, зачем согласилась отправиться в это путешествие; наверное, потому, что Джеффри Дональд так хотел, чтобы она увидела и оценила его новую идею. Кроме того, она решила, что несколько дней, проведенных вне стен миссии, пойдут ей только на пользу. Уже много лет у нее не было полноценного отпуска, а сейчас как раз нужно было время, чтобы обдумать предложение ордена африканских монахинь, которые просили передать им школу миссии. Они с Джеймсом столько раз говорили о том, что хорошо бы вместе отправиться в настоящее сафари, но почему-то никогда не находили для этого времени. А теперь она была здесь с его сыновьями.

Она взяла было книгу, которую привезла с собой, — последнюю новинку из Америки, «Корабль дураков», но тут же отложила ее в сторону, поняв, что совершенно не способна сконцентрироваться. В голове у нее был только Джеймс. Он наполнял все ее мысли, жил в ее душе.

Она встала и подошла к выходу. За сетчатой материей лежал безмятежный, залитый луной пейзаж, который выглядел обманчиво бесплодным и безжизненным, но где на самом деле кипела жизнь. В этой жизни ежеминутно происходили убийства и смерть, размножение и рождение новой жизни. Грэйс думала о своем любимом Джеймсе и в очередной, тысячный уже раз задавала себе вопрос, ради чего же он погиб.

Ее теперь окружал какой-то странный, новый мир, и она не была уверена, что Джеймсу этот мир понравился бы. Она сама плохо понимала, что происходит.

Как-то в Найроби показывали американский фильм, «Доктор Стрэйнджлав», и Джеффри с Ильзой взяли ее с собой в кино. Грейс казалось, что во всем мире теперь только и говорят, что о вероятности ядерной войны и всеобщего истребления. По радио играли лишь американские песни, и пели их представители нового поколения — например Джоан Байез, которая протестовала против расовой нетерпимости и призывала к миру и любви. Новостные выпуски были полны репортажей о демонстрациях в защиту прав человека в Алабаме, о беспорядках и избиениях, о двухстах тысячах участниках марша свободы, заполонивших улицы Вашингтона. Молодежь танцевала какие-то странные танцы, в Британии неуправляемые подростки отращивали длинные волосы и называли себя стилягами и рокерами. Мир двигался со скоростью, от которой захватывало дух: американский астронавт Гордон Купер только что облетел землю двадцать два раза, доктор Майкл Де Бэйки из Техаса впервые в истории вскрывал грудные клетки пациентов и проводил операции прямо на открытом сердце.

А три дня назад убили президента Кеннеди.

«Есть ли какая-то связь, — размышляла Грэйс, задумчиво глядя на мирные, нетронутые цивилизацией африканские равнины, — между тем миром и этим?»

Кения тоже оказалась вовлеченной в свою собственную головокружительную гонку, стремясь стать частью этого непонятного современного мира. «Всего каких-то шестьдесят лет назад, — думала Грэйс, — эти люди жили в каменном веке, не имели алфавита, не знали колеса, ведать не ведали о могущественных нациях, обитавших по ту сторону гор. А теперь африканцы водили автомобили и пилотировали аэропланы, африканские юристы в белых париках заседали в суде Найроби и говорили на правильном английском языке, кенийские женщины открывали для себя средства контрацепции и осваивали профессию секретаря. Новые слова появились в языке, такие как «ухуру» — «свобода» и «вананчи» — «народ». А премьер-министр Кеньята даже ввел новое произношение названия страны. Отныне запрещалось произносить название страны на английский манер, «Кеения»: гласный «е» следовало произносить кратко.

И как странно чувствовала себя Грейс тогда, в 1957 году, когда впервые голосовала бок о бок с африканцами. И как она была шокирована, столкнувшись со старой Мамой Вачерой у урны голосования. Они посмотрели друг на друга, и Грейс похолодела. Эта случайная встреча со знахаркой вновь воскресила в ней мучительные воспоминания о том страшном дне, сразу после смерти Джеймса, когда мама Вачера пришла в дом Грейс, чтобы забрать тело своего сына и, не произнеся ни слова, швырнула ей под ноги какой-то сверток. Грейс в тот момент будто окаменела от страшной трагедии, случившейся ночью, во время которой Джеймс умер на ее руках, погиб ребенок Моны, а Марио, ее верный слуга, оказался предателем. Она подобрала сверток и обнаружила, что это были письма, которые Мона писала Дэвиду.

Грейс до сих пор хранила эти письма. Не зная, что с ними делать, она убрала их подальше, чтобы когда-нибудь вернуть их Моне. Это было девять лет назад. Поначалу Мона была слишком убита горем, позже Грейс просто не хотела бередить ее раны. «Возможно, — думала она теперь, — лучше просто уничтожить их и навсегда закрыть эту темную страницу.

Она услышала скрип шагов и чей-то голос тихо позвал:

— Доктор Т?

Это был Тим. Он вышел из темноты и вступил в круг света, падающего из ее освещенной палатки. Извинившись за позднее вторжение, спросил, можно ли с ней поговорить.

— На самом деле я приехал сюда, чтобы попрощаться, доктор Т. — сообщил он, усаживаясь на стул. — На следующей неделе мы уезжаем.

— Да, — сказала она мягко. — Я знаю.

— Вещи вроде бы уже собраны, дела завершены, так что не думаю, что имеет смысл оставаться здесь до свободы. Не уверен, что хочу видеть, как будет спущен британский флаг, зная, что это уже навсегда.

— Возможно, все будет не так уж и плохо.

Тим задумался на мгновение, теребя шляпу в руках. Наконец произнес:

— Мы очень хотели бы, чтобы вы поехали вместе с нами, доктор Т. Дела на овечьей ферме Эллис идут замечательно, а Танзания очень красивое место, чистое и спокойное.

Грейс улыбнулась и покачала головой:

— Кения — мой дом, и мое место здесь. Здесь я и останусь.

— Не думаю, что когда-нибудь вернусь сюда. Да, я здесь родился, но чувствую себя чужаком. «Кения для кенийцев» — вот что они говорят теперь. А кто же тогда я, разве я не кениец? Что ж, надеюсь, что с вами все будет в порядке, доктор Т.

— Со мной все будет прекрасно, Тим. Кроме того, я буду не одна. Со мной Дебора.

Тим старательно избегал взгляда Грейс. Для него это была нелегкая тема — Дебора. Возможно, если бы тогда, восемь лет назад, Мона согласилась выйти за него замуж…

Но нет, Тим не создан для брака. Ему нужна свобода, нужны его нестандартные связи, которые не предусматривали присутствия женщин. Что касается ребенка, то Мона разделяла его чувства; она тоже считала, что Дебора была ошибкой, нежеланным напоминанием о той ночи, которую они оба предпочли бы забыть.

— Доктор Т — тихо сказал он, не сводя глаз с брезентового входа в палатку, — перед отъездом мне нужно вам кое-что сказать. Я просто не могу уехать в Австралию, не сняв этот груз с души. О той ночи, когда был убит граф.

Грейс молча ждала.

Наконец он осмелился поднять на нее глаза.

— Это я был тем парнем на велосипеде.

Она во все глаза смотрела на него.

— Но я не убивал графа! Клянусь! На самом деле я не мог уснуть в ту ночь, поэтому спустился вниз чего-нибудь выпить. Я увидел в окно, что граф садится в машину. Я хотел узнать, что он замышляет. Когда он отъехал, я вышел из дома и увидел велосипед. Решил поехать за ним. Увидел, как машина свернула на Киганджо Роуд. Он ехал быстрее, чем я, поэтому мне не сразу удалось его догнать. Я увидел, что его машина стоит у обочины и мотор еще работает. Когда я подъехал поближе, то подумал, что граф просто заснул. Он ведь много выпил тогда, вы же знаете.

— Да, я знаю.

— Я подъехал к машине и заглянул внутрь, подумал, что, может, ему стало плохо, или что-то в этом роде. Поэтому я слез с велосипеда, но поскользнулся в грязи и упал. Вот почему на пассажирском сиденье была грязь. Как только я увидел пистолет в его руке и огнестрельную рану в голове, я сразу понял, что случилось. Кто бы ни был убийца, он успел скрыться до того, как я подъехал. Я никого не видел, ничего не слышал. Я был так напуган, что бросил велосипед в кустах, когда у него прокололась шина, и бросился бежать обратно в Белладу.

— Почему ты не рассказал это все полиции?

— А что бы это изменило? Я же не мог сказать им, кто это сделал. Они арестовали бы меня по подозрению в убийстве графа. Все ведь знали, что мы ненавидели друг друга.

Он взглянул на Грейс и тихо сказал:

— Похоже, мы так никогда и не узнаем, кто это сделал, так?

— Полагаю, нет. Но я не думаю, что это еще имеет какое-то значение. Почти все, кто был замешан в этой истории, уже мертвы. Так что лучше всего забыть об этом.

— Ну, тогда пожелаю вам спокойной ночи, доктор Т. Утром Джеффри берет нас в «погоню за дичью»!

Грэйс протянула ему руку, и он пожал ее.

— Береги себя, Тим, — сказала она на прощание. — И удачи тебе.

Богатый опыт подсказывал Джеффри, что самые неприступные женщины в конце концов сдаются, не в силах противостоять магии и очарованию африканского буша. Многие из его клиенток могли бы это подтвердить. Поэтому, направляясь в темноте к палатке Моны, он вспоминал, как она была оживлена за ужином, как горели ее щеки, и лелеял довольно радужные надежды. Не зря он захватил с собой бутылочку охлажденного шампанского.

Казалось, Мона нисколько не удивилась, увидев его на пороге своей палатки, и это еще больше воодушевило его. Но когда она сказала: «Хорошо, что ты пришел, Джефф. Мне нужно тебе кое-что сказать», тон ее голоса насторожил его.

— И что же ты хочешь мне сказать? — спросил он, откупоривая шампанское. Когда он предложил бокал Моне, она отказалась.

— Я продала ферму, Джеффри.

Он поднял на нее глаза. Потом сел, ошеломленный:

— Ты шутишь! Всю целиком?

— Все пять тысяч акров.

— Господи, я был уверен, что ты-то никогда не продашь! Что заставило тебя изменить свое решение?

Мона отвернулась. Она до последнего дня откладывала момент, когда ей все-таки придется сообщить ему эту новость, потому что знала, что все закончится перепалкой. Но теперь времени больше не оставалось; он должен был знать.

Однако всей правды она не могла ему сказать, ведь единственной причиной, по которой она приняла решение продать кофейную плантацию, был один маленький мальчик.

После того как она обнаружила Дебору и Кристофера Матенге в спальне своих родителей, Мона плакала так, как никогда не плакала раньше. Она добралась до постели и наконец-то дала выход всем слезам и всей боли, которую держала запертой внутри себя с той самой ночи, как погиб Дэвид. Когда все слезы были выплаканы, она вновь взяла себя в руки и была вынуждена признать неумолимую истину: она не сможет больше жить в Белладу и смотреть на то, как этот мальчик растет и становится вторым Дэвидом.

И она поняла, что должна навсегда покинуть Кению, отказаться от страны, где родилась, от той единственной страны, которую знала, и найти для себя другое место в этом мире.

— Ты знаешь, что ферма едва сводила концы с концами, Джефф. Сначала в 1953 году пропал урожай, потом во время войны с May May я потеряла большую часть рабочей силы и некому было работать в поле, а потом был этот дождливый 1956 год, когда ягоды гнили прямо на деревьях. После всего этого я уже не сумела подняться. Поэтому я продала ферму одному индийцу по имени Сингх. Я уверена, что он сумеет сделать из нее что-то стоящее.

— Я просто не могу в это поверить! Чтобы в Белладу поселились индусы!

— Дом я ему не продала. Сохранила за собой. В конце концов он перейдет по наследству Деборе.

— Это мудрое решение. Я тебе больше скажу, Мона. Я рад, что ты продала ферму: теперь ты можешь переехать и работать у меня. Я открываю шикарный офис в Найроби и ищу дельного сотрудника, чтобы управлять им.

— Господи боже мой, Джеффри! — вдруг вскричала она, резко обернувшись к нему. — Да это же безумие! Туристы! В Кении! Не перегрелся ли ты на солнце? Ты действительно считаешь, что кто-то поедет сюда? Да разве ты не видишь, куда движется Кения? Обратно в джунгли, в глиняные хижины! Да в ту самую минуту, как объявят независимость, в стране наступит полная анархия и твоя белая кожа не будет стоить ни пенса!

Он во все глаза смотрел на нее, ошарашенный ее внезапным выступлением. До него не сразу начал доходить смысл ее слов.

— Постой, что ты имеешь в виду? — медленно произнес он. — Моя белая кожа не будет стоить ни пенса? А где в это время будешь ты?

Она присела на край кровати и стала рассматривать руки.

— Я уезжаю в Австралию с Тимом.

— Что? — Джеффри вскочил на ноги. — Да ты шутишь!

— Нет, Джефф, я не шучу. Эллис позвала меня к себе на ферму. Тим решил ехать еще несколько месяцев назад. Мы не хотим больше оставаться в Кении.

— Да я просто не верю своим ушам! — вскричал он. — Ты сбегаешь с этим… этим педиком!

— Джеффри, это несправедливо.

— Это из-за Деборы? В конце концов ни для кого не секрет, что это его ребенок.

— Нет, Дебора здесь ни при чем. Мы не собираемся пожениться. Мы просто будем жить втроем, вместе работать на овечьей ферме. Я больше не хочу думать ни о каких мужчинах, ни о каком замужестве, от всего этого одни неприятности. Мы просто будем жить одной семьей в мире и согласии. Мы оба этого хотим — и Тим, и я. Я знаю, что тебе трудно в это поверить, Джеффри, но Дебора для меня ничего не значит. Я ее вообще с собой не беру. Я договорилась с тетей Грейс, что она будет жить у нее.

Джеффри потрясенно молчал. Он вдруг обнаружил, что перед ним сидит женщина, которую он совсем не знает и которую не хочет знать. Наконец он сумел выдавить:

— Я думаю, это чудовищно.

— Думай что хочешь, Джефф…

— Черт возьми, Мона! Как ты можешь бросить ее вот так? Своего собственного ребенка! Да что ты за мать после этого!

— Не смей читать мне моралей по поводу моих обязанностей по отношению к близким, Джеффри Дональд. Ты лучше подумай о том, что ты за муж. Да что там говорить, вся колония знает о твоих похождениях с туристками! Ты ведь был порядочным человеком, Джеффри. Что же с тобой произошло?

— Не знаю, — тихо ответил он. — Я не знаю, что со всеми нами произошло. Мы все изменились.

Он взял бутылку шампанского и направился к выходу из палатки, но остановился, оглянулся на Мону. Они выросли вместе, ему она подарила свой первый поцелуй. Ее письма поддерживали его в военном лагере в Палестине. Когда они свернули на неверную дорожку? Где сбились с правильного пути, как дошли до такой жизни?

— Спокойной ночи, — сказал он потухшим голосом и ушел.

Мона смотрела ему вслед. Она стояла у москитной сетки и смотрела, как его силуэт постепенно сливается с темнотой; в ночи были слышны лишь его шаги, потом и они стихли.

Она держалась за шест, поддерживающий палатку, и прислушалась к рычанию львов, доносившемуся из ближайшего буша: рык был наполнен какой-то печалью, одиночеством, будто они пытались найти друг друга в ночи. Мона смотрела на Кению, свою родину, и думала о маленьком поезде, ставшем уже музейной редкостью, который в такую же ночь, как эта, с пыхтением пробирался сквозь темноту, а в одном из его вагонов испуганная графиня рожала ребенка.

Потом Мона закрыла глаза и прошептала:

— Ква хери. Прощай, Кения.

 

55

Мама Вачера с опаской смотрела на диковинного зверя.

Пусть сейчас он лишь безобидно мурлыкал, но ведь перед этим он с ревом примчался сюда в облаке пыли. Зверь был огромным и казался очень опасным, и Мама Вачера ему ни капельки не доверяла.

— Садитесь, Мама, — сказал доктор Мваи, распахнув перед ней дверь. — Поедете на самом почетном, переднем месте.

Кристофер с Сарой уже сидели на заднем сиденье, по обе стороны от матери.

Мама Вачера смотрела на улыбающееся лицо этого африканца, одетого в строгий европейский костюм. Его запястье охватывали золотые часы, на пальцах сверкали золотые кольца. Она знала, что должна относиться к нему с уважением. Он, как и она сама, исцеляет людей, он из тех, кого называют врачами, медицинскими докторами, но он совсем не похож на целителей прошлого. Где его магический сосуд, где его Мешок вопросов, где священные амулеты, украшенные козлиными ушами? Почему на нем нет церемониального убора, где ритуальная раскраска на лице и руках, знает ли он священные песни и танцы? Знахарка не могла ничего с собой поделать: по отношению к этому человеку она испытывала легкое презрение.

— Не бойся, мама! — весело крикнула Ваньиру из машины. — Он тебя не укусит!

Бояться? Да Вачера в жизни никого и ничего не боялась.

Она с достоинством выпрямилась и приблизилась к рычащему автомобилю. На какое-то мгновение прошлое встретилось с настоящим, когда ее маленькое черное тело, обвешанное традиционными бусами и шкурками, застыло у открытой двери машины. Через секунду она была уже внутри и стоически глядела перед собой сквозь ветровое стекло.

Это было такое масштабное событие — Мама Вачера едет в автомобиле в Найроби! — что практически все заречные деревенские жители и работники миссии явились проводить ее. Сегодня был День независимости, и семейство Матенге собиралось принять участие в торжественной церемонии на стадионе Ухуру. Все, кто собрался проводить Маму Вачеру, прониклись значимостью этого события, ведь их любимая и почитаемая старая знахарка станет непосредственным свидетелем рождения новой Кении. Машина тронулась, и все закричали и побежали ей вслед, махая на прощание.

Когда автомобиль поехал по дороге, первым желанием Вачеры было что есть силы вцепиться в сиденье. Но она не собиралась терять свое достоинство и демонстрировать окружающим, что напугана, поэтому сидела спокойно, сложив руки на коленях. Старая женщина невозмутимо смотрела на проплывающие мимо деревья и дома, но сердце ее колотилось, ведь мир несся ей навстречу, в то время как сама она сидела неподвижно!

— Все будет в порядке, мама, — попыталась приободрить ее Ваньиру. — Это ведь «мерседес», а доктор Мваи — очень хороший водитель.

Эти слова ничего не значили для Вачеры, которая ранее заявляла о своем намерении идти пешком до самого Найроби.

— Да ведь это займет несколько недель! — вскричала тогда Ваньиру. — А на машине дорога займет лишь три часа.

Даже несмотря на этот аргумент, Вачера сильно сомневалась, что она поступает, правильно. Уважающие себя люди должны путешествовать пешком, ведь именно так передвигались их предки. Вся эта езда на колесах является обычаем, принесенным мзунгу, а посему чужда африканским обычаям и не может считаться достойным занятием для истинного жителя этой земли.

Но у нее не было выбора. Если она хочет отправиться на стадион и своими глазами увидеть, как будет спущен британский флаг, ей придется поехать в машине доктора Мваи.

Она подумала о своих внуках, которые сидели на заднем сиденье и были вне себя от восторга. Хотя Кристоферу и Саре уже приходилось ранее ездить на армейских грузовиках, для них ничто не могло сравниться с удовольствием от катания на автомобиле. Восьмилетняя Сара изо всех сил пыталась усидеть на месте. На ней было новенькое платье и туфельки. Кристофер буквально прилип к окну и махал всем подряд, светясь широчайшей улыбкой, такой же ослепительно белоснежной, как и его рубашка, заправленная в длинные брюки. Именно ради них Мама Вачера и согласилась ехать в машине доктора Мваи. И теперь на душе у нее теплело, когда она слышала их болтовню и хихиканье на заднем сиденье, и это помогало ей побороть свой страх. Знахарка жила ради своих внуков: кроме них, у нее никого не осталось, и она готова была на все пойти ради их счастья.

Они проезжали мимо большого поля, огороженного изгородью, где несчетное число урожаев назад стояла священная смоковница и где старшая Вачера выстроила свое новое жилище — задолго до того, как здесь появился белый человек. По приказу бваны поле было расчищено для этой странной игры, в которую играют на лошадях, но теперь уже в течение многих лет оно пустовало. Мама Вачера с удовлетворением отметила дело рук мстительного Нгая, глядя на сорняки, ползучие стебли и сухую траву, сплошь покрывавшие все поле.

Теперь автомобиль проезжал мимо железных ворот миссии, и в мгновение ока Вачера перенеслась на десятилетия назад. Она снова видела леса такими, какими они были в пору ее детства, и самую первую, крошечную хижину мемсааб доктори, в которой всего и было, что четыре столба и тростниковая крыша. Теперь здесь стояли большие каменные дома и пролегали вымощенные дороги, а лес давным-давно исчез.

Поначалу Мама Вачера не хотела, чтобы ее внуки ходили в эту школу — ведь там заправляла одна из Тривертонов, но Ваньиру настояла на том, чтобы записать Сару и Кристофера именно в белую школу при миссии. Разве сама она, спрашивала Ваньиру свою свекровь, не ходила девочкой в эту же самую школу? И разве Дэвид не учился здесь и не стал потом образованным человеком? Кроме того, добавляла Ваньиру в качестве решающего аргумента, все учителя и ученики были африканцами.

Так что Кристофер с Сарой ходили теперь в школу миссии Грейс, вставали рано утром, завтракали вместе с бабушкой маисовой кашей и отправлялись на занятия в своей голубой форме с холщовыми сумками, набитыми книжками.

— В новой Кении, — уверяла Ваньиру свою свекровь, — наши дети получат хорошее образование и будут вольны выбирать любую профессию, которую только пожелают.

Из Кристофера получится отличный доктор. Он унаследовал от отца острый ум и логическое мышление. А у Сары будет такое будущее, о котором и мечтать нельзя было. Когда Ваньиру ходила в школу, девочек обучали домашним обязанностям; воспитывали хорошими женами. Зато Сара сможет стать кем хочет!

«Новая Кения, — презрительно думала Мама Вачера. — Им следовало бы думать о том, как вернуться к старой Кении! Африканцы должны следовать примеру своих предков, вернуть утраченные древние обычаи и традиции, ибо именно в них заключаются гордость и честь. Только тогда Дети Мамби смогут вновь обрести добродетель и благочестие».

Но спорить на эти темы с упрямой Ваньиру было бесполезно. Знахарка знала, что семь лет, проведенные ее невесткой в тюрьме, ожесточили ее, поселили одержимость в ее сердце, а главное, заставили ее забыть о том, что старших нужно уважать и почитать!

Вачера знала, через что пришлось пройти Ваньиру за девять лет после своего ареста. Она знала, что Сара была зачата во время акта насилия, и поэтому не была настоящей Матенге; Вачере также было известно, что в лагере Ваньиру прошла и через другие унижения, о которых она никогда не рассказывала, и что эти испытания превратили ее в упрямую, непокорную женщину. Ну а потом, после освобождения из лагеря, когда она вдруг очутилась в жестоком мире без гроша, без мужа и с двумя детьми, ее невестка пережила унижение попрошайничества, выполняла поденную работу для белых, чтобы прокормить детей. Ваньиру имела официальную лицензию медицинской сестры, то есть была опытной и образованной женщиной, но не могла найти достойного места, потому что все больницы управлялись белыми, которые боялись брать на работу бывшую активистку May May. Два года Ваньиру жила в трущобах вместе с тысячами других таких же отверженных женщин, пытаясь сохранить свою честь и защитить своих детей, пока наконец в туземном госпитале не появился африканский администратор, который не только не боялся бывшую May May, но, наоборот, восхищался ею за активное участие в борьбе за свободу. Так она получила достойную работу.

Вот тогда-то она и отослала Кристофера и Сару жить к бабушке, каждую неделю отправляя им деньги, продукты и одежду. В последнее время благодаря продвижению по службе она была назначена старшей сестрой, и у нее появились близкие отношения с такими влиятельными людьми, как доктор Мваи.

Мама Вачера была на седьмом небе от счастья, когда внуки переехали жить к ней, понимая, что теперь ее одиночеству пришел конец. Она с благодарностью принимала от Ваньиру продукты, а вот деньги были ей ни к чему. В то же время Вачера страдала от того, что в их отношениях наступил разлад. Они никогда не могли прийти к согласию, знахарка и жена ее сына, и последнее слово всегда оставалось за Ваньиру. В прежние времена такое и представить себе было невозможно. Тогда слова бабушки были непререкаемым законом!

Автомобиль взобрался по дороге вверх на гребень холма, и оттуда Вачера увидела большой дом, который был построен восемьдесят восемь урожаев назад. Дом стоял темный и заколоченный и находился в плачевном состоянии.

Мама Вачера знала, что мемсааб по имени Мона продала свою разорившуюся кофейную плантацию какому-то индийцу и навсегда покинула Кению. Для знахарки это была приятная новость, она видела в этом еще одно доказательство могущества своего таху; белые покидали земли кикую. Она нисколько не сомневалась, что и индиец рано или поздно откажется от этой проклятой плантации и вернет наконец землю Детям Мамби. Это лишь вопрос времени. Однако, к досаде Вачеры, она узнала, что мемсааб оставила на попечение мемсааб доктори свою дочь, внучку проклятого бваны Лорди.

Глядя на исчезающий за деревьями большой дом, Мама Вачера вспоминала тот день, когда в первый и последний раз в своей жизни пришла в дом мемсааб доктори. Это было в то утро, когда ей сообщили о смерти сына. Вачера собрала все письма, которые приносила ей мемсааб Мона, и швырнула их к ногам мемсааб доктори. Вачера не знала, что было в тех письмах, ведь она не умела читать, да она и не хотела этого знать. После смерти Дэвида ее обида и ненависть к белым только усилились. В то время как вазунгу собрались, чтобы оплакивать убийство одного из своих — того, кого звали бвана Джеймс, — Вачера укрылась в своей одинокой хижине, чтобы горевать о единственном сыне.

А потом Кристофер пришел однажды домой и принес старый пропуск Дэвида, и Вачера увидела фотографию. Она будто увидела живого Дэвида и своего возлюбленного Кабиру Матенге, который умер много лет назад.

Вот тогда-то она и рассказала пораженной невестке о роли Дэвида в May May, о том, что он вовсе не был трусом, как та о нем думала, а был на самом-то деле настоящим героем ухуру.

И именно в его честь, решила Мама Вачера в тот момент, когда машина свернула на главную дорогу и направилась в сторону Найроби, именно для того, чтобы воздать почести духу и памяти Дэвида Кабиру Матенге и его отца, вождя Кабиру Матенге, все Кения собиралась сегодня на стадионе «Ухуру».

Недавно переименованную авеню имени Кеньяты, бывшую авеню Лорда Деламера, окаймляли флаги всех наций. Уже несколько дней в Найроби прибывали премьер-министры и главы правительств со всего мира, чтобы принять участие в праздничных мероприятиях. В воздухе царило необыкновенное оживление; дороги были забиты кенийцами — представителями всех племен, которые долгие дни шли с земель своих предков, чтобы стать свидетелями рождения нового государства. Двести пятьдесят тысяч зрителей заполнили стадион «Ухуру», притащив с собой жен, детей и коз. В воздухе стоял невообразимый гвалт, состоящий из великого множества диалектов и племенных наречий. Автомобиль Президента Уганды Оботе застрял в грязи, и ему пришлось пешком идти от своего «роллс-ройса» к королевской ложе. Герцог Эдинбургский опоздал на пятьдесят минут и должен был проталкиваться сквозь возбужденную толпу, которая снесла полицейские кордоны. Мелкий дождик одинаково поливал дам в вечерних платьях и масаев в их шуках. Народ, расположившийся на трибунах, потреблял невероятное количество пива и апельсинов и с воодушевлением приветствовал танцоров, исполняющих на арене традиционные пляски. Танцоры, одетые в шкуры, били в барабаны и размахивали копьями, сменяя друг друга. Здесь были представлены все народности Кении, и толпа неистовствовала, приветствуя соплеменников. Когда на арену вышла группа борцов за свободу — активисты May May, до последнего державшиеся в лесах, Джомо Кеньята обнял их и попытался представить герцогу Эдинбургскому, который вежливо отклонил предложение легким покачиванием головы.

Наконец приблизился самый долгожданный момент. Перед наступлением полночи 11 декабря 1963 года под звуки военного оркестра, исполнявшего «Боже, храни Королеву», было спущено британское полотнище и поднят новый красно-черно-зеленый кенийский флаг. Он расправился на ветру, и луч прожектора гордо высветил герб Кении — щит с двумя скрещенными копьями. Толпа взорвалась оглушительными криками и аплодисментами. Затем последовал королевский салют в честь герцога Эдинбургского, после чего состоялась официальная передача знамен от Королевских африканских стрелков Кенийским стрелкам. Старые малиновые шапки сменились черными заостренными шлемами — теперь у Кении была собственная современная армия.

На помост поднялся Джомо Кеньята, и на стадионе воцарилась тишина. Старик выглядел очень представительно в своем темном европейском костюме и традиционной, расшитой бисером шапочке кикую. Его проницательный взгляд обвел трибуны, заполненные тысячами африканцев, и над трибунами зазвенел его голос.

— Соотечественники! Всем нам придется много работать, чтобы спасти самих себя от бедности, безграмотности, болезней. В прошлом мы могли обвинять европейцев во всех своих бедах. Теперь же мы сами управляем своей страной… Мы все обязаны объединить усилия и развивать страну, создавать систему образования для детей, строить больницы, дороги, постоянно улучшать условия жизни. Это наша общая задача, и мы должны быть объединены общим духом. Поэтому я прошу вас сейчас поддержать меня и крикнуть громко, так, чтобы потрясти самые основы нашего прошлого, вложить всю мощь нашей новой цели… — Он сделал паузу, обвел взглядом толпу, затем раскинул руки и закричал: — Харамби!

— Харамби! Харамби! — взревела толпа. — Харамби! — скандировали все как один. — Объединяйтесь!

Улыбаясь, Кеньята повернулся к герцогу и сказал:

— Когда вернетесь в Англию, передайте наши наилучшие пожелания королеве и скажите ей, что мы по-прежнему друзья. Только теперь эта дружба будет исходить от самого сердца и поэтому значить больше, чем раньше.

Толпа неистовствовала. Шапки и калабаши взлетали в воздух, все обнимались. Всем казалось, что этот рев толпы, подобный реву гигантского льва, был слышен во всем мире.

И затем, наконец, в обстановке необычайной торжественности кенийский военный оркестр взял первые аккорды нового национального гимна и двести пятьдесят тысяч людей поднялись в едином порыве.

Когда в дождливую ночь понеслась печальная, берущая за живое мелодия, наполняя всех присутствующих гордостью, смешанной с некоторой грустью, и особым, не испытанным ранее ощущением настоящего единства своего народа, Кения, этот последний оплот британского империализма, эта последняя колония, отколовшаяся от некогда могущественной Британской империи, вступила в современную эпоху.

Грейс Тривертон оглядела переполненный стадион. Она стояла в привилегированной ложе рядом с Джеффри Дональдом и другими видными белыми бизнесменами из Найроби и вдруг поняла, что никогда ранее ей не приходилось видеть такое количество африканцев, собравшихся в одном месте. Это осознание потрясло ее и одновременно пронзило холодом до самых костей, больше, чем прохладный дождь. Впервые она по-настоящему поняла, за что именно боролись африканцы все эти годы. Грейс смотрела на черные лица, на которых была написана великая гордость, и думала о туманном, непонятном будущем, которое их всех ждало. Она знала, что в сердцах этих африканцев оставалось еще немало гнева и обиды. Смогут ли они когда-нибудь забыть и простить свое жалкое прошлое, все те унижения, которые им пришлось испытать от колонистов? Между ними и их воинственными предками пролегли всего пятьдесят лет. Вернется ли Кения к варварству и кровожадности, как только британский порядок перестанет здесь существовать? Грейс прекрасно понимала, что эти люди были опьянены своей новой властью, что они жаждали роскоши, которую, как они наивно полагали, принесет им самоуправление. Вспоминая May May, Грейс не могла не задуматься и о том, каково придется оставшимся в Кении белым в том случае, если разразится еще одна подобная война, — ведь тогда британские войска уже не встанут на их защиту.

Она посмотрела на Кеньяту, стоявшего на ораторском возвышении. Ко всеобщему изумлению, его европейская жена, на которой он женился много лет назад в Англии, прилетела в Кению, чтобы присоединиться к нему и двум его туземным женам. Этим шагом она хотела показать пример доброй воли и примирения между расами. Кеньята очень убедительно говорил о необходимости сохранять порядок и терпимо относиться друг к другу. Но сможет ли он удержать контроль над шестью миллионами плохо поддающихся управлению людей, если вдруг разразится вторая революция?

«Каким будет их будущее, которое начнется уже завтра?» — с беспокойством спрашивала себя Грейс.

После того как раздались последние аккорды национального гимна, толпа снова радостно закричала. Восьмилетняя Дебора хлопала в ладоши и смеялась. Это было даже лучше, чем Рождество! Она стояла между тетей Грейс и дядей Джеффри, дрожа от ночного холода, и смотрела на противоположную трибуну, где в другой зарезервированной ложе стоял Кристофер Матенге со своей сестрой, матерью и бабушкой.

Их взгляды встретились.

Она улыбнулась ему.

Он улыбнулся ей в ответ.