ГЛАВА 1

Астролог Кетта жила за гробницей благословенной святой Зейнаб на маленькой улочке старого Каира под названием улица Розового Фонтана. Фонтана давно уже не было. Не было в помине и розового цвета. Хибарки на всех окрестных улицах были серые, обветшавшие и грязные. На пыльных тротуарах сновали прохожие в выцветших галабеях и грязных мелаях, а с шатких балконов свешивались женщины, оживленно болтая с соседками.

Когда Амира прошла под каменной аркой в Старый город, никто не обратил внимания на старую женщину, с ног до головы закутанную в черную мелаю. Она направлялась к Кетте, чтобы поведать ей свой странный сон. Амира надеялась, что прорицательница истолкует его как хорошее предвестие. Каирцы были смущены необычными явлениями – почти каждую ночь скатывались звезды; в засушливом районе на границе с Суданом пролились обильные дожди; над старейшей церковью коптов – египетских христиан – возникло видение Девы Марии. Тысячи каирцев видели ее, и патриархи Церкви сказали, что Святая Дева явилась к своим почитателям, потому что после взятия Иерусалима Израилем они лишены возможности видеть ее. Какая-то унылая затяжная истерия охватила Египет после позорного поражения страны в Шестидневной войне, в которой погибли пятнадцать тысяч египетских солдат и еще тысячи были тяжело ранены. И эта странная необъявленная война спустя шесть лет еще продолжалась. Мир не был объявлен. В зоне Суэцкого канала не прекращались стычки. Продолжались и бомбардировки в Верхнем Египте, а если была бы повреждена Ассуаиская плотина, разлив Нила погубил бы урожай. Даже Каир мог быть затоплен. Египтяне жили в непрестанном страхе и считали, что Бог отвернулся от Египта.

Амира с трудом пробиралась сквозь густую толпу нищих, сирот, вдов и калек, надеявшихся найти исцеление и помощь в мечети святой Зейнаб. После Шестидневной войны египтяне устремились в мечети, потому что имамы объясняли верующим, что поражение Египта вызвано упадком благочестия в стране, а победивших израильтян вдохновляла религия.

Амира в своей черной шелковой мелае, проходя мимо крестьянки в грязной полотняной мелае, сидящей перед грудой золотистого лука, подумала, что раньше, в ее молодости, это покрывало носили только богатые женщины, которые теперь одеваются по европейской моде, а бедные переняли их прежние обычаи.

Ярко-синее небо сияло над Каиром, начал задувать хамсин. Улиц была наполнена запахами кухни, человеческого пота, навоза и гирлянд жасмина.

Пройдя мимо дверей множества лавчонок, куда прохожие ныряли как в темные разбойничьи пещеры, Амира нагнулась и постучала в дверь под небольшой аркой. Ей открыла дочь Кетты. Мать умерла, и дочь унаследовала все ее искусство и имя «Кетта» – так повелось со времен фараонов.

Войдя в темную комнату, Амира прошептала:

– Мир и благословение Божье на этот дом! И Кетта ответила ей:

– Мир и благословение да пребудут с вами, саида! Я рада, что вы почтили мой дом.

В комнате астролога было много амулетов, астрологических карт и таблиц, перья и чернила. Амира была в таком помещении впервые и думала увидеть там кошек: «Кетта» значит «кошка», и астрологи считают, что ведут свой род от священных кошек. Но никаких животных в доме не было.

Закипела вода в старом горшке, Кетта заварила чай и усадила Амиру за столик. Она взяла ее руки в свои и стала разглядывать линии на ладонях.

– Под какой звездой вы родились, саида? – спросила предсказательница.

– Я не знаю, почтенная, – ответила после некоторого колебания Амира.

– А в каком лунном доме?

– Тоже не знаю.

– Под какой звездой родилась ваша мать?

– Я ничего не знаю о своей матери.

– Тогда я не могу предсказать вам будущего, – сказала прорицательница. – Для этого надо знать прошлое.

– Я не об этом прошу вас, – возразила Амира. – Мне снится сон, растолкуйте мне его. Снится прекрасный мальчик лет четырнадцати, он кивает мне и улыбается, и я просыпаюсь радостная и счастливая. Лицо его мне незнакомо.

– Ну что ж, давайте посмотрим, саида.

Кетта налила Амире чаю, и когда та допила до дна, предсказательница вынула чайную ложку и стала встряхивать чаинки, оставшиеся на дне. Она три раза повернула чашку кругом, высыпала чаинки на блюдце и начала разглядывать их. В комнате воцарилось молчание, только слегка постукивал ставень. Амира с нетерпением вглядывалась в морщинистое лицо Кетты, но оно оставалось непроницаемым.

Наконец предсказательница оторвала взгляд от чайных листьев и обратила лицо к Амире:

– Этот мальчик – реальное лицо, саида. Из вашего прошлого.

– Кто же он? Жив ли он?

– Когда вы вспоминаете прошлое, саида, не представляется ли вам какое-нибудь здание?

– Я часто вижу во сне прямоугольный минарет.

– Может быть, это минарет мечети Аль-Назир Мухаммеда на улице Аль-Муиз?

– Нет. Я знаю, что этот минарет—не в Каире, а где-то очень далеко от Египта. Я так чувствую.

Кетта снова вгляделась в чайные листья и задала вопрос:

– Вы – вдова, саида?

– Много лет. Но все-таки кто же этот мальчик? Мой брат?

– Саида, – сказала Кетта, – это не брат ваш, а жених.

– Этого не может быть! Я никогда не была помолвлена.

– Вы были помолвлены с этим юношей много лет назад, вы должны были выйти за него замуж.

– Но я ничего не помню.

Кетта отставила чашку и блюдце и дала Амире маленькую бронзовую пиалу, велела сжать ее в ладонях и посчитала до семи. Потом она вылила содержимое пиалы в кубок с водой, и в воздухе сразу распространился аромат роз. Кетта поглядела в чашу, где бурлил маленький водоворот и всплывали перламутровые кружочки масла.

– Вам надо предпринять путешествие, саида, – сказала она.

– Куда же?

– На Восток. Там находится ваш бывший жених. Вы не соединились с ним в былые годы, ваша судьба свернула с предназначенного пути.

– Тогда, значит, мне действительно снилось то, что случилось со мною в детстве. Наверное, мы ехали с матерью через пустыню к моему жениху, а кочевники напали на нас.

– Да… Вам суждена была иная жизнь, саида.

– Что же мне теперь делать?

– Юноша кивает вам, зовет вас. Поезжайте на Восток.

– Но куда же?

– Простите меня, саида, этого я не знаю. Посетите священную Мекку, и, наверное, Господь наставит вас.

Амира покинула узкие, грязные улочки Старого города и оказалась в центре, где лился поток автомобилей, а прохожие носили не галабеи и мелаи, а джинсы, шорты и европейские платья. На рекламном щите на площади Освобождения красовалась блондинка в белом купальнике, потягивающая из бутылочки кока-колу, а на афише кинотеатра «Рокси» был объявлен новый фильм Хакима Рауфа с участием Дахибы и Камилии Рашид. Поток пешеходов лился через мост Тахрир, в начале которого стояли статуи каменных львов. Амира остановилась на мосту, глядя на течение Нила; бросив взгляд на берега реки, она вспомнила, что каирцы празднуют сегодня Шамм эль-Нессин – праздник Начала Обоняния Ветра. В этот праздник горожане собирались семьями, купались; случалось, что во время этих пикников люди тонули.

В этих толпах горожан, думала Амира, находится, может быть, ее давний суженый, а может быть, она и встречала его не раз на улицах города. А он – помнил ли он все эти годы свою девочку-невесту, мечтал ли о ней или, может быть, даже пытался ее найти?

Если она найдет его, она узнает, кто она такая, найдет ключ к своему прошлому. Но как его найти?

– Я помогу тебе, Захра! – сказал Захария, доставая из печи большой котел с вареными яйцами и ставя его в раковину.

– Спасибо, молодой хозяин, – растроганно отозвалась Захра, – я правда чувствую слабость, это от погоды, завтра я буду в порядке.

Кухня была полна детей, которые усердно разрисовывали яйца.

Вдруг заплакала шестилетняя Асмахан, старшая дочь Тахьи, следом восьмимесячные двойняшки Омара от второй жены Налы.

– Успокойтесь, дети, – сказала Тахья и строго посмотрела на виновника смятения, десятилетнего Мухаммеда.

– Не брани мальчика, Тахья, – недовольно сказала Нефисса и дала Мухаммеду шоколадку. – Это Асман виновата.

Вторая жена Омара Нала строго воспитывала своих четверых детей, но Мухаммеда, сына Ясмины, нещадно баловала его бабушка Нефисса.

Захария показывал маленькому Абдуле Вахабу, как разрисовывать яйцо, поглядывая уголком глаза на беременную Тахью, – она была на последнем месяце. Он сдержал свое слово – не жениться, но в глубине души мечтал, что Тахья когда-нибудь овдовеет и он все-таки станет ее мужем.

– Мама, – закричал младший ребенок Басимы, – хочу на горшочек!

– Опять! – огорченно сказала женщина и увела ребенка.

– Уже у шестерых в нашем доме понос, – озабоченно заметила Фадилла, правнучка покойной тетушки Зу Зу. – Надо лечить их бабушкиными настоями.

Тахья открыла шкафчик с лекарствами и стала рассматривать бутылочки и пиалы с надписями, сделанными рукою Амиры; Захария не отводил взгляда от ее отяжелевшего тела. Тахья почувствовала его взгляд и подумала: «Бедный Захария! После того как он, тяжелораненый, умирал в Синайской пустыне, здоровье его не восстановилось. Он неузнаваемо изменился, состарился не по возрасту – поредевшие волосы, согбенные плечи, очки с толстыми линзами. Один из племянников упорно называл двадцативосьмилетнего Захарию «дедушка Закки». Он не мог преподавать в школе, так как у него время от времени случались припадки.

Поэтому он оставался дома – женщины ухаживали за ним и помогали во время приступов болезни.

Последний приступ случился год назад. Захария потерял сознание, а когда очнулся, был слаб, как новорожденный ребенок. Только Тахье он рассказал однажды, что случилось с ним в Синайской пустыне. Он описал «пейзаж своего безумия» – выжженную пустыню, обуглившиеся трупы, пикирующие с неба самолеты и пули, поднимающие рядом с ним маленькие песчаные гейзеры. Врачи подумали, что Захария умер: остановилось сердце, прервалось дыхание. Но через мгновение он вернулся к жизни, и никто не знал, где же он был, когда сердце его не билось. Но Захария знал – он был в раю. Знала Тахья – в раю Бог заменил ему человеческую душу ангельской. Поэтому он был так божественно спокоен, так тих, поэтому и другие обретали в его присутствии умиротворение. Он иногда внушал страх Тахье – так высоко над миром парила его душа, но и пугаясь его нездешней сути, не понимая его – она любила его безмерно. Война изменила его, как изменила Египет, война изменила и Тахью – она знала теперь, что она, жена Джамала Рашида, любит Захарию, его ангельские глаза, его тихий голос, его нежные руки.

В кухню вошла Амира и поздоровалась:

– Сабах эль-кхейр – Доброе утро! Дети дружно приветствовали бабушку:

– Сабах эль-нур, умма, – Светлое утро!

Амира уже сняла мелаю, в которой она ходила к Кетте, и надела черную юбку из тонкой шерсти и черную шелковую блузу, чулки и лакированные туфли на высоких каблуках. Как всегда, она надела строгие изящные украшения старинные браслеты, кольца с изумрудами, жемчужное ожерелье, приобретя облик «бинт эль-зават» – аристократки. Амира всегда учила дочерей и внучек, что после добродетели так же необходимо блюсти красоту, и брови старой женщины, как всегда, были выщипаны и тщательно подрисованы, рот подкрашен темно-красной помадой, а кожа лица нежно светилась от кремов и протираний. Никто не дал бы Амире семидесяти лет.

Счастливо улыбаясь, Амира слушала веселую болтовню детей, разрисовывающих яйца. Если бы в доме всегда собиралось так много детей! Но дети Омара – пятеро – живут отдельно. Глядя на детей, она снова заметила у девяти своих правнуков особый разрез глаз – в форме заостренного листочка. От какого предка дети через нее унаследовали эту черту? Разыщет ли она своих предков, узнает ли, кто они были?

За всех этих детей и молодых девушек семьи Рашидов несет ответственность она, Амира. Сакинну, племянницу Джамала Рашида, она уже сговорила за сына Абделя Рахмана, который в этом году кончает университет. Сальму, вдову сына Айши, убитого в Шестидневной войне, можно выдать замуж за мистера Валида, который занимает хороший пост в министерстве образования. Шестнадцатилетнюю шалунью Райю, которая сейчас раскладывает яйца в корзины, можно выдать замуж через год-два. Ей надо подыскать мужа с твердым характером. А как быть с двадцатилетней красавицей Фадиллой, которая заявила, что сама найдет себе мужа?

– Сегодня к обеду будут еще пятеро, Захра, – сказала Амира, глядя на дюжину упитанных цыплят, подготовленных для вертела. – Кузен Ахмед с женой и детьми придут на праздник.

«За столом будет около пятидесяти человек, – с удовлетворением подумала Амира, – в такие трудные времена хорошо, когда вся семья в сборе».

Она выглянула в окно кухни и увидела абрикосовое дерево в полном цвету. «Мишмиш, абрикосик, – подумала она. – Мой сын запретил вспоминать тебя, но я горюю о тебе каждый день…»

– Сядь, отдохни, ты плохо выглядишь, – сказал Захария Захре.

«Как удивительно, – подумала Амира, что тайна усыновления Захарии осталась нераскрытой, – за столько лет ни разу не проговорилась Захра, не закралось подозрения у Захарии».

Захра с благодарностью посмотрела на Захарию, который показывал маленькому Абдуле Вахабу, как наносить узоры на яйцо цветным воском.

– Детям будет весело сегодня, – сказала она, – такой чудесный праздник! Когда я была маленькой девочкой, наш лавочник – самый богатый человек в деревне – дарил на этот праздник всем детям сахарных уточек, цыпляток и сладкий миндаль. В семьях побогаче детям дарили новую одежду, и никто не работал в поле. Мальчики пускали ракеты на берегу канала. В нашей деревне были и христиане, и помню, как-то раз они праздновали вместе с нами свою Пасху. – Захра прижала руку к животу и с трудом сдержала стон.

Захария, как всегда, внимательно слушал ее рассказ о деревне.

– А вы когда-нибудь соберетесь навестить свою семью, Захра? – спросил он, украдкой глядя на беременную Тахью. Ее располневшее тело вызвало у него прилив сладкой муки желания. Зрелая женственность, подумал он, еще больше вводит в соблазн, чем девическая прелесть. Он пылает и томится так же, как десять лет назад, около худенькой смуглой юной девочки.

– Нет, молодой хозяин, – ответила Захарии Захра, наливая себе в ковш воды и отпивая из него жадными глотками, – я не поеду в свою деревню.

– Разве вы не скучаете по семье?

Захра подумала про Абду, воплотившегося для нее в Захарии, и мысленно благословила его память.

– Моя семья здесь, – ответила она.

Из сада в кухню вошла Элис, одетая для выхода в город. Она подошла к своему внуку Мухаммеду и протянула ему пасхальную открытку.

– От твоей мамы, дорогой! – сказала она, нежно вытирая своим носовым платком измазанную шоколадом щечку.

Другие дети подбежали полюбоваться на красивую картинку из Америки. Элис улыбнулась и сказала внуку:

– Знаешь, когда я была маленькой девочкой, мы на этот праздник рано утром бежали к пруду, чтобы посмотреть, как танцует на воде солнышко.

– Как это солнышко танцует, бабушка? – удивился Мухаммед.

– От радости, что Христос воскрес… Нефисса быстро перехватила инициативу:

– Пойдем, я переодену тебе рубашечку, Мухаммед, ты ее тоже запачкал шоколадом!

Элис посмотрела на Нефиссу и подумала: «Когда-то мы были подруги, теперь – бабушки-соперницы».

– Я выйду за покупками с Камилией, мама Амира, – сказала Элис.

– Подожди минутку, я хотела с тобой поговорить, дорогая.

Амира усадила Элис в сторонке.

– Ты что-то бледная.

– У меня неважно с желудком. Пройдет.

– Я дам тебе лекарство. Но слушай – я собралась наконец в Мекку. Хочешь поехать вместе со мной?

– Я?!

– Я давно собиралась, а сейчас мне посоветовала Кетта. Поезжай со мной! Я бы очень этого хотела. Я помолюсь у Каабы. В Аравии человек может обдумать и понять свою жизнь, это священное место. Подумай и реши, а я сегодня буду говорить с Ибрахимом.

Аудитория Каирского союза женщин была переполнена; тысяча женщин собралась послушать президента Ливии Муаммара аль-Каддафи, который должен был прочитать лекцию о будущем арабских женщин.

Камилия прошла через толпу без особого труда – ей уступали дорогу. На высоких каблуках, высокая и статная, на спине – облако черных волос, прихваченных одной заколкой, она привлекала завистливые взгляды женщин и похотливые – мужчин. Эти чувства усугублялись тем, что репутация ее за годы выступлений на сцене оставалась безупречной – не только ни одного скандала, но даже ни одного романа не связывалось с ее именем.

Камилия села в первом ряду между председателем «Красного Креста» и женой министра здравоохранения. Теперь, когда президентом был Саадат, Египет снова стал центром искусств арабского мира. Камилия была широко известна, и многие считали, что ее семья гордится ею. Но Камилия знала, что ни один из ее родственников не видел фильмов с ее участием и не бывал на ее концертах. И Амира по-прежнему не хотела встретиться с Дахибой-Фатимой. И Дахиба тоже не желала сделать первый шаг.

Дахибы не было в Каире – она уехала в Ливан, где надеялась издать книгу своих стихов. За последние годы позиции феминизма в арабских странах усилились, и Дахиба считала, что женщины Египта в последней четверти двадцатого века должны добиться равных прав с мужчинами. Камилия думала так же.

К изумлению всех присутствующих, Каддафи не начал свою лекцию обращением к аудитории, а повернулся к ней спиной и большими буквами написал мелом на доске: «Девственность. Менструация. Деторождение». После этого он заявил, что установить равенство женщин и мужчин невозможно, так как это нарушило бы законы анатомии и физиологии, – женщины, подобно коровам, должны вынашивать и выкармливать детей, трудиться рядом с мужчинами им не подобает.

Аудитория разразилась возмущенными криками, но оратор продолжал, как ни в чем не бывало, развивать тему в том же ключе: женщины от природы слабее мужчин и не могут выносить жару, духоту и физические перегрузки на фабриках и заводах. Встал известный журналист и, покрыв громким голосом неистовый шум, задал президенту вопрос:

– Господин президент, у вас когда-нибудь выходил наружу почечный камень? Говорят, что это очень болезненно (очевидно, журналист слыхал про почечную болезнь президента и неспроста задал ему этот вопрос). Так вот, представьте себе, что наружу выходит не камушек, а небольшая дыня, – как бы вы себя чувствовали?! Вытерпели бы вы такое? А женщины терпят. Кто же сильнее – мужчина или женщина?

Камилии показалось, что сейчас обвалится крыша – так неистово захлопали женщины. Она посмотрела на часы и увидела, что ей надо торопиться на встречу с Элис.

Элис сидела в такси напротив женского клуба и размышляла. Предложение Амиры взбудоражило ее и пришлось ей по душе: действительно, может быть, в Саудовской Аравии она, оторвавшись от привычной обстановки, осмыслит свою жизнь. Со времени отъезда Ясмины из Египта, депрессия Элис усилилась. Если раньше она ощущалась как холодная подводная река, разрушающая твердыню души, то теперь бурное течение как будто пульсировало под самой кожей, а иногда как водопад шумело в ушах. Доктор сказал ей, что это гипертония, и дал таблетки, которые она выбросила. Она лучше врача знала, что это такое – это была меланхолия, – старомодное слово, которым обозначили в свидетельстве о смерти причину гибели леди Франсис, матери Элис. А причина меланхолии Элис – борьба Запада и Востока в ее сознании.

Может быть, путешествие с Амирой поможет ей отвлечься и действительно даст возможность осмыслить свою жизнь.

Подъехал длинный черный лимузин, и тотчас собрались зеваки. Это был лимузин Дахибы, богини египтян, – через три года после смерти президента Насера борьба за ограничение роскоши сошла на нет, потому что Саадат выставил из Египта русских с их призывами к социальной уравниловке. Богачи снова блистали драгоценностями и ездили на лимузинах, припрятанных во времена Насера. Дахиба была ярчайшей кинозвездой, богиней Египта – а египтяне желали, чтобы их богини жили роскошно, и любовались на ее великолепный лимузин. Но из сверкающего лимузина вышла не богиня Дахиба, а маленькая богинечка с двумя косичками и щербиной на месте передних зубов. С криками «Тетя Элис!» она кинулась в объятия Элис, которая крепко обняла ребенка, вдыхая запах свежевымытых детских волос.

– Ты едешь за покупками, дорогая? – спросила Элис с улыбкой.

– Да! Да! Мама обещала купить мне новое платье! – Маленькая Зейнаб называла «мамой» Камилию, но матерью этой девочки с железной скобой на ноге была Ясмина, а Элис приходилась ей не двоюродной, а родной бабушкой.

– Благослови вас Бог, прекрасная леди, – сказал Хаким Рауф, выходя из машины. Он изрядно пополнел, но превосходно выглядел в элегантном итальянском костюме, благоухая дорогим одеколоном и кубинской сигарой и, несмотря на ранний час, виски. Толстощекое лицо сияло искренней улыбкой. Элис приветливо улыбнулась в ответ:

– У вас все благополучно, мистер Рауф?

– Как видите, я процветаю, моя прекрасная леди! Но, – он развел руки, – я совершенно подавлен. Правительство запрещает мне снимать то, что я хочу. Я не могу снять настоящий фильм! Думаю, не поехать ли мне вслед за женой в Ливан, там, может быть, это удастся…

Рауф хотел снять фильм о женщине, которая убивает мужа и любовника. «В Египте суд может оправдать мужа, который убивает жену, но, – заявил Рауфу цензор, – мужчина убивает в защиту своей чести, а у женщины чести нет».

– А тетя Дахиба приехала из Бейрута! – весело кричала Зейнаб, дергая Элис за руку.

Элис посмотрела на девчушку, и сердце ее сжалось. Такая красивая, живой портрет шестилетней Ясмины, те же голубые глаза, но личико смуглое, как у отца. И эта высохшая нога, которую она волочит, пока еще не осознавая в детской беспечности своего убожества.

Двери женского клуба открылись, Камилия направилась к машине, улыбкой приветствовала Рауфа и обняла Элис.

– Хелло, тетя! Слышите, что там делается? Женщины готовы живьем изжарить президента Каддафи!

Камилия подняла на руки Зейнаб, поцеловала ее в щечку и нежно проворковала:

– Ну, как ты, моя птичка?

– Да ты же меня видела час назад! – удивилась девочка. – Мама, тетя Элис хочет мне купить шоколадное яйцо. Ты разрешишь?

Когда Камилия шесть лет назад вернулась из Порт-Саида и узнала о том, что случилось с Ясминой, Амира велела ей удочерить девочку. Ребенка назвали в честь святой Зейнаб, покровительницы калек. Девочку выдали за сиротку, отец которой погиб во время Шестидневной войны.

Став приемной матерью племянницы, Камилия тщательно охраняла свою репутацию, не встречалась с мужчинами, не выступала во второразрядных клубах.

Хаким Рауф стал ее менеджером и вел все ее дела. Камилия и Элис хранили тайну рождения Зейнаб, и Ясмина не знала, что у нее есть дочь. Элис хотела, чтобы Ясмина вступила в новую жизнь ничем не связанной и свободной от угрызений совести.

В машине Элис поделилась своей новостью:

– Знаете, Амира хочет, чтобы я поехала с ней в Саудовскую Аравию.

– Неужели она и вправду поедет? – воскликнула Камилия. – Всю жизнь я слышу, что она туда собирается. Но, тетя Элис, для вас это будет просто замечательно!

– Боже мой! – вскрикнула вдруг Элис. – Мне нехорошо.

– Скорее в больницу! – приказал шоферу Рауф.

– Нет! Не надо в больницу. В конце этой улицы – приемная Ибрахима, – прошептала Элис, кусая губы.

Амира подождала, пока Ибрахим кончил прием, и сказала:

– Я еду в Мекку, сын мой, и уже начинаю собираться. Ибрахим снял халат, аккуратно сложил его и с улыбкой обратился к матери:

– Я рад, что вы наконец решились. Но надеюсь, вы поедете не одна?

– Я просила Элис поехать со мной.

– И она согласилась?

– Сказала, что подумает, но мне кажется, что она согласится. Она несчастлива после отъезда Ясмины. Посещение святых мест возродит ее душу. А может быть, – добавила Амира, – и ты поедешь с нами?

Ибрахим молчал. Он думал, что после изгнания Ясмины Элис и он живут в одном доме, повседневными делами заглушая гнев и тоску, царящие в их душах. Элис пестовала свой английский садик, встречалась с несколькими друзьями-англичанами, американцами и канадцами. Ибрахим вставал до восхода солнца для утренней молитвы, завтракал, уходил в больницу, возвращался к обеду, уходил на прием частных пациентов, возвращался домой и до поздней ночи читал книги, отвечал на письма, слушал радио. И Элис, и Ибрахим подавляли этой рутиной воспоминания о том, что случилось в июне, о том ужасном дне, когда они лишились дочери.

Иногда Ибрахим вспоминал своего бывшего друга Хассана аль-Сабира. Полиция не нашла его убийцы; сообщение в газетах было лаконичным: сочли неудобным публиковать некоторые подробности – у трупа были отрезаны гениталии.

– Я не поеду с вами, мама, – ответил он Амире, – а Элис, конечно, разрешу вас сопровождать.

– Тебе хорошо было бы совершить паломничество, сын. Бог исцелит тебя.

– Нет, мама.

Он подумал о просторах Аравийской пустыни, о бескрайнем небе над ней, – да человек там ближе к Богу и может размышлять о вечности. Но разве может приблизиться к Богу он, проклявший Его? Паломничество для него будет таким же бесплодным, как пятикратные молитвы, которые он совершает по обычаю и в угоду Амире.

Медсестра Худа разложила на место инструменты и шприцы и собралась уходить. Хорошенькая и ловкая двадцатилетняя девушка вечером торопилась домой, чтобы сварить обед и накормить отца и пятерых младших братьев. Она со смехом рассказывала Ибрахиму:

– Когда я родилась, отец был очень рассержен и пригрозил матери разводом, если она не родит на следующий раз сына, – так она со страху нарожала пятерых мальчишек подряд и ни одной девочки, кроме меня.

Ибрахим спросил, кто ее отец.

– Торгует пирожками на площади, – ответила Худа. Ибрахим смутно позавидовал уличному торговцу.

В открытое окно слышался голос диктора – в кофейне напротив было включено радио. Последние русские военные советники выехали из Египта… падение цен на египетский хлопок на мировом рынке. Да, настают плохие времена, вот и лучший современный египетский писатель Нагиб Махфуз все пишет об отчаянии и смерти. Ибрахим все чаще вспоминал счастливые беспечные времена своей молодости, когда он в свите короля Фарука кочевал из казино в казино.

– Как же ты хочешь поехать, мать, – спросил он Амиру, – самолетом или пароходом?

Из соседней комнаты вышла Худа, подкрасившая губы и натянувшая облегающий свитер. Хотя на ее попечении была большая семья, девушка вела себя свободно и раскованно и даже позволяла себе немножко флиртовать с Ибрахимом.

В эту минуту открылась входная дверь и вошел Рауф, поддерживая бледную Элис.

– Что случилось? – забеспокоился Ибрахим.

– Ничего, ничего, мне просто надо скорее в дамскую комнату…

Худа приобняла Элис и увела ее. Ибрахим повернулся к Камилии:

– Ее лихорадило?

– Нет. Ночью у нее был понос.

– Мистер Рашид! – позвала Худа. – У вашей жены рвота.

Через пять минут появился Ибрахим:

– Она очень ослабла, отдыхает в соседней комнате. Сейчас я сделаю анализ.

Он вошел в маленькую лабораторию. Встревоженная Амира немного погодя заглянула в дверь; склонившийся над микроскопом Ибрахим напомнил ей Кетту, изучающую астрологические таблицы.

– Что с ней, сын?

Ибрахим ответил не сразу:

– Будем надеяться, что пищевое отравление. – Но тут он заметил маленькие, чрезвычайно быстро движущиеся запятые. – О Боже… Вибрионы холеры.

 

ГЛАВА 2

«Что же мне делать? Через три месяца я могла бы получить степень», – думала Джесмайн.

– Вы знали Хуссейна Сукри? – спросила ее однокурсница, студентка из Сирии. – Он надеялся через три месяца получить диплом инженера-химика и помогать своей семье, а теперь его выслали в Амман, с незаконченным образованием он не найдет работы.

Соединенные Штаты порвали дипломатические отношения с рядом арабских государств и студентов этих стран высылали на родину. Джесмайн еще не получила предупреждения, но это было вопросом нескольких дней или недель. Настроение полной безнадежности охватило ее, как и всех студентов-мусульман, которые должны были расплачиваться за бесконечные конфликты между Израилем и мусульманским миром.

Собрав сумочку и захватив ключи от машины, Джесмайн вошла в лифт. Торопливо выйдя на первом этаже, она столкнулась с молодым человеком – он уронил свои книги, она – сумочку.

– Извините, – огорченно сказала Джесмайн, помогая ему собрать книги; он поднял ее сумочку и спросил:

– Ведь мы с вами живем на одном этаже, почти напротив друг друга. Вы – Джесмайн?

– Да, я Джесмайн Рашид, – сказала она, узнав ярко-рыжего молодого человека, который жил с ней на одном этаже студенческого общежития.

– Удачная встреча, – улыбнулся он. – Не подвезете ли вы меня в кампус? У меня нет машины, а такой мерзкий дождь редко бывает весной в Калифорнии.

Джесмайн колебалась. Грег Ван Клерк был ее соседом в общежитии и обменивался с нею приветствиями уже целый год, но Джесмайн еще сохранила восточную привычку общаться только с родственниками-мужчинами. Подавив замешательство, она приветливо ответила:

– Пожалуйста.

– Великолепная машина, – заметил Грег Ван Керк, садясь в ее «шевроле». Джесмайн вспомнила, что он был из бедных студентов и подрабатывал здесь и там, чтобы платить за учебу. Джесмайн была обеспечена наследством английского дедушки и не испытывала материальных затруднений.

– Бисмилла! – вырвалось у Джесмайн, вынужденной остановить машину на красный свет, – времени до назначенной встречи оставалось в обрез.

– Извините? – удивился Грег Ван Керк.

– Это по-арабски.

– Ах да, мне говорили, что вы из Египта. Но внешность у вас не восточная.

Проведя год в Англии, Джесмайн по приглашению Марьям Мисрахи приехала в Калифорнию и сразу столкнулась с антиарабскими настроениями в США: антиегипетские лозунги на стенах, споры молодых Мисрахи. Джесмайн подружилась с Рашелью, но ее брат был ярый сионист, и ему неприятно было присутствие в доме египтянки.

– Наш дедушка считал себя египтянином, Харун, – раздраженно говорила Рашель.

– Я не Харун, я Аарон, – возражал он, – и мы не египтяне, а евреи.

При первой возможности Джесмайн сняла себе отдельную квартиру.

– Я думаю, вам трудно было привыкнуть здесь, – услышала она голос Грега Ван Керка, – очень уж не похоже на Египет.

– Да, пожалуй, – ответила она. Приятный голос Грега действовал на нее успокоительно, а его добродушно-веселый тон напоминал ей о том, насколько американский юноша наедине с девушкой может быть далек от мыслей о сексе.

«А в Египте, – говорила ей бабушка, – если мужчина и женщина остаются наедине, является третий—дьявол». В этой машине не было дьявола, он остался в Египте с отцовским проклятием.

«Не вспоминать, не вспоминать, – твердила себе Джесмайн. – Не думать о прошлом».

– Да, – отозвалась она Грегу. – Египет совсем не похож на Америку.

Он внимательно посмотрел на нее, любуясь ее ярко-голубыми глазами и медовыми волосами.

– Мне нравится ваш акцент, – сказал он, – в нем есть что-то английское.

– Я жила в Англии, – сказала Джесмайн, – и моя мать – англичанка.

– А что такое вы сказали по-арабски?

– Бисмилла – во имя Бога. Коран учит нас как можно чаще произносить имя Бога, чтобы Он всегда был в наших мыслях. К тому же имя Бога отгоняет злых духов.

– Вы верите в злых духов? – изумленно спросил он. Джесмайн покраснела:

– Многие египтяне верят. Грег улыбнулся:

– Значит, вы будете врачом?

– Да. Мой отец лечит бедных, которые боятся идти в больницы. Я тоже буду лечить тех, кто имел дело только со знахарями и колдунами, – они должны понять, что медицина помогает людям.

– Вы вернетесь в Египет и будете помощницей отца?

– Нет, буду работать где-нибудь еще. – Она застенчиво улыбнулась и сказала: – Я слишком много говорю?

– Вовсе нет! Мне очень интересно с вами разговаривать.

– У нас в Египте не принято, чтобы женщина разговаривала с мужчиной – не родственником. Она может погубить этим свою репутацию.

Она посмотрела через стекло на серые волны океана, вдоль которого вилось шоссе. Грег смотрел на нее с интересом, и она продолжала:

– В Америке женщина может жить самостоятельно, она не обязана выходить замуж. В Египте быть незамужней – несчастье или позор. В Калифорнии я встречала молодых девушек, которые добивались взаимности мужчины, если он им понравился. В Египте только мужчина выбирает женщину, Египет – царство мужчин.

Грег поглядел на нее сочувственно и спросил:

– И все-таки вы скучаете по своей стране?

«Как это объяснить?» – подумала Джесмайн.

Тоска по Египту была как непрестанный голод, духовный и физический. Тоска по своей культуре, когда день разбит на пять частей призывами к молитве муэдзинов, тоска по яркому, солнечному Каиру и оживленным людям, которые так непринужденно заливаются смехом или громко бранятся на улицах, собираются веселыми толпами на празднествах. Тоска по большому дому, где росли поколения Рашидов, а сейчас хлопочут и смеются тетки, племянники, двоюродные братья и сестры – такие родные по духу и образу жизни. А здесь она – обособленная единица, частица, отрезанная от тела и духа семьи, почти что призрак, почти что мертвец – согласно проклятию отца.

– Вы здесь одна? – спросил Грег. – Вся ваша семья в Египте?

Как объяснить ему, что она навсегда отторгнута от семьи, что мысль о возвращении в Египет для нее страшна, как мысль о смерти… Да, ее семья в Египте, но она исторгнута из семьи. Сын ее принадлежит Омару и Нефиссе – ему уже десять, а она ни разу не получила от него письма со словами: «Дорогая мама»… Элис сообщает ей о Мухаммеде, но фактически она потеряла сына. А как мучительна мысль о мертворожденном ребенке – прошло шесть лет, а эта боль не утихла.

– Да, моя семья в Египте, – ответила она Грегу.

Он снова с любопытством посмотрел на нее. Он давно заметил эту девушку, занимавшую лучшие комнаты на этаже и жившую без подруги. Она не ходила на вечеринки, и Грег сначала приписал ее стремление отделиться от других снобистским замашкам, потом, пару раз случайно поговорив с ней, решил, что она робкая. Теперь он считал ее не робкой, а скромной, находил в ее манере одеваться, прическе, жестах что-то монашеское – она напоминала ему сестер-учительниц в католической школе, где он учился мальчиком.

Но что-то было в ней совсем особенное, таинственное – не экзотический налет Египта, не английский акцент, а глубокая постоянная печаль. И беспечный Грег вдруг почему-то захотел сблизиться с ней, помочь ей.

– Встретимся как-нибудь вечером? – весело спросил он. – Кино, пиццерия?

Она посмотрела на него изумленно:

– Спасибо, но у меня нет времени. Я занимаюсь, чтобы поступить на медицинский факультет.

– Понимаю, – согласился Грег. – А скажите, – спросил он, неожиданно почувствовав беспокойство за судьбу этой почти незнакомой ему девушки, – вам ведь могут прислать извещение о том, что вы должны возвратиться в Египет? Многие студенты-арабы вынуждены были уехать.

– Не знаю, – сразу потускнев, ответила Джесмайн. – Я надеюсь, что за меня будет ходатайствовать декан медицинского факультета. Меня ведь уже приняли на подготовительные курсы. Может быть, тогда меня не вышлют из Америки, иншалла.

– Иншалла, – отозвался Грег.

Джесмайн шла по коридорам, где сновали студенты в белых халатах со стетоскопами в нагрудных карманах, а на дверях висели таблички с надписями «Паразитология», «Тропическая медицина», «Здравоохранение», «Инфекционные болезни». Этот оживленный мирок казался Джесмайн настолько привлекательным и полным глубокого смысла, что она готова была приложить любые усилия, чтобы избежать грозящего ей изгнания.

В конце коридора на двери с табличкой «Доктор Деклин Коннор» в объявлении, написанном от руки, она мимоходом заметила слово «арабский». Она подошла ближе и прочитала: «Требуется помощник для работы по изданию «Справочника здоровья для третьего мира». Желательно знание арабского языка. Работа по вечерам и выходным дням».

Объявление было подписано доктором Деклином Коннором, руководителем отдела тропической медицины.

Джесмайн вошла в маленькую комнату, заставленную ящичками картотеки, с грудами книг на столах и стульях; там стояла и пишущая машинка. В комнате находился только один человек – очевидно, доктор Коннор, – он говорил по телефону. Извинившись, он прервал разговор и, держа в руке трубку, нетерпеливо обратился к Джесмайн:

– А, вот и вы. Работа будет спешная, меня очень торопят с переизданием книги.

Джесмайн удивило то, что он обратился к ней, как будто ожидал ее. Она нашла его очень интересным и узнала по произношению англичанина.

– Посмотрите пока вот это, – зажав трубку между ухом и плечом, он протянул ей превосходно изданный справочник со множеством иллюстраций и диаграмм. Язык книги был ясным и простым, на полях – замечания и вопросы, написанные чернилами. Например, на странице с изображением больного корью на полях было написано слово «мазла» со знаком вопроса.

На стенах были плакаты; один изображал чернокожего мужчину в шортах и рубашке с заметной беременностью; надпись крупным шрифтом гласила: «Как бы вам это понравилось?» Внизу была надпись на суахили – очевидно, та же самая, – и призыв Комиссии планирования семьи в Кении к ограничению рождаемости. Еще Джесмайн обратила внимание на фотографии миссии Грейс Тревертон – домики с железными крышами, африканки с корзинами на головах. Джесмайн снова посмотрела на доктора Коннора, который все еще говорил по телефону, – мужчина лет за тридцать, в коричневой куртке и коричневом галстуке, с короткой стрижкой – очевидно, движение хиппи его не коснулось, поэтому по сравнению с длинноволосым Грегом Ван Керком в джинсах и сандалиях Коннор казался старомодным. Джесмайн понравилось его волевое, дышащее энергией лицо – прямой нос, втянутые щеки, твердый подбородок. Когда, повернувшись к Джесмайн, он смахнул со стола книгу и улыбнулся. Сердце молодой женщины замерло.

– Ну, вы посмотрели книгу? – сказал он в той же энергичной, торопливой манере, как говорил по телефону. – Это книга Грейс Тревертон, издана на английском и суахили, а теперь предлагают издать ее на арабском. Я уже сделал кое-какие замечания на полях.

– Вот в этой главе – о питании – вы не учли, что мусульмане не едят свинину, – заметила Джесмайн.

– Да, но мы имеем в виду и христианские деревни, – с некоторой досадой возразил он.

– А вот тут, – она открыла страницу, где на полях было написано «мазла», – должно быть «назла».

– Боже мой, да разве вы знаете арабский? – Он достал из ящика стола очки и надел их. – Позвольте, вы же не та студентка, с которой я договаривался.

– Извините, доктор Коннор, – сказала она, возвращая книгу, – но я просто не успела объяснить вам.

– О, да вы же моя соотечественница, – радостно откликнулся он, узнавая английский акцент.

– Нет, я из Каира. Наполовину англичанка.

– Каир! Волшебный город! Я преподавал там один год в Американском университете. У меня был приятель – египтянин, который гладил мои рубашки, – так он все уговаривал меня жениться на своей дочке. Я объяснял ему, что уже женат, а он меня убеждал, что две жены лучше, чем одна. А мой сын мог бы родиться в Каире – но он предпочел афинский аэропорт. С тех пор мы не были на Среднем Востоке. Своеобразный мир! Так что же я могу для вас сделать?

Джесмайн объяснила свою проблему со Службой иммиграции.

– Да, да, – сочувственно закивал доктор Коннор, – как это чертовски бессмысленно. Я уже потерял трех лучших студентов. Вы получили предупреждение? А может быть, вам повезет и вас не вышлют? – Он посмотрел на часы. – Студентка, с которой я договорился, опоздала на сорок пять минут. Скорее всего, не придет. Нашла что-нибудь еще – так бывает. Если она не появится, согласны ли вы на эту работу? Вы вполне подходите, и арабский язык понадобится.

Джесмайн почувствовала, что ей очень хочется работать у доктора Коннора.

– Я согласна – если меня не вышлют.

– Я напишу письмо в иммиграционную службу о вас, если вы получите предупреждение. Конечно, я не уверен, поможет ли это, ну а вдруг… Относительно работы – плата ничтожная, но работать будет интересно. – Он улыбнулся как заговорщик: – Иншалла, ма салаама.

Джесмайн с трудом подавила смешок – произношение его было ужасное.

Рашель Мисрахи была расстроена: ей предстояло передать Джесмайн письмо из вашингтонской Службы иммиграции и натурализации. Джесмайн должна была вернуться в Египет, не кончив учебы в США. Рашель ждала подругу в кафетерии, куда та обычно заходила перекусить в перерыве между лекциями. На улице перед входом в кафетерий бушевали студентки-феминистки, размахивая плакатами и выкрикивая лозунги, – на проливной дождь они не обращали внимания.

Наконец Рашель увидела Джесмайн, пробиравшуюся к ее столику.

– Декан говорит, что, если Служба иммиграции лишит меня визы, мне нельзя будет продолжать учебу. Один профессор, доктор Коннор, хотел написать письмо, но не уверен, что это поможет…

– Да, если возобновится война между Израилем и Египтом, то дела плохи, Джес… Так и мой брат говорит, он советовался со своим другом, юристом. Невозможно что-либо предпринять.

Рашель увидела, что в глазах Джесмайн заметался страх. Почему она так боится возвращения в Египет? Рашель знала, что Джесмайн чувствует себя в Америке одинокой, ни с кем не дружит, свободные нравы студентов ей не по душе. Рашель даже удивлялась странному целомудрию женщины, которая была замужем, разведена, имела ребенка. Бабушка Марьям считала, что все дело в воспитании Джесмайн.

К их столику подошел рыжий парень с сумкой для книг через плечо. К удивлению Рашель, Джесмайн поздоровалась с ним, и он непринужденно спросил:

– Ну, как дела? – Джесмайн пригласила его сесть и познакомила с Рашелью.

– Не знаю пока, жду извещения, – ответила она на вопрос Грега Ван Керка.

Рашель натянуто улыбнулась и протянула Джесмайн письмо:

– Отруби мне голову, как вестнику беды!

– Ну вот… – без всякого выражения сказала Джесмайн.

Она посмотрела за окно, где собрались под дождем женщины, ее сестры, защищающие свои права. В Египте такая демонстрация была бы невозможной – не полицейские, а отцы и братья этих юных женщин не выпустили бы их из дома или пинками вернули бы домой.

На таких демонстрациях собирались женщины, сплоченные гневом и ненавистью к своим обидчикам-мужчинам.

Джесмайн довелось быть жертвой – жертвой насилия Хассана аль-Сабира, жертвой несправедливости собственного отца. И сейчас она стала жертвой, ее надежды и планы независимой жизни будут разрушены американскими политиканами, а политика в мире – это тоже смертоносная мужская забава.

Джесмайн хотела быть врачом, потому что врачи властны над жизнью и смертью. Она надеялась, что с этой профессией никогда больше не станет бессильной жертвой мужского насилия или несправедливости.

– Ну послушай, Джес, – сказала Рашель, – с этим надо примириться. Уедешь в Египет, а когда обстановка изменится – вернешься.

– Я не могу, – ответила Джесмайн.

– Ну что ж, – сказал Грег Ван Керк, вытянув и скрестив длинные ноги, – если в Египет вы вернуться не можете, остается одна лазейка.

– Какая?! – в один голос спросили Джесмайн и Рашель.

– Выйти замуж за американца. Рашель нахмурилась:

– Служба иммиграции проводит в таких случаях тщательную проверку.

– Конечно, – возразил Грег, – нельзя выйти замуж за первого встречного. Надо будет прожить вместе два года, или Служба иммиграции сочтет брак фиктивным.

– Как же быть? – беспомощно спросила Джесмайн. – Ты действительно думаешь, Рашель, что я могу так поступить?

– Почему бы нет? В Египте ведь выходят замуж за иностранцев.

– Это другое дело, Рашель. И если решиться, то за кого же?

Грег потянулся, и его рубашка вылезла из джинсов. Он заправил ее и небрежно сказал:

– Ну что ж, наверно, сойду и я. У меня нет других дел на этот уик-энд.

Джесмайн уставилась на Грега, думая, что он шутит. Увидев, что он серьезен, она спросила:

– Но если я сейчас выйду за американца, уже получив накануне извещение от иммиграционной службы, то это же их не обманет.

– А кто докажет, что ты получила извещение? Оно пришло на наш адрес, – возразила Рашель.

– Я не могу солгать.

– Разве это ложь? Я его распечатала и показала тебе, но ты его не получала! Слушай, Джес, по-моему, тебе надо решиться на это. Более основательного довода для замужества не сыскать.

– Конечно, – вставил Грег, – если вы считаете брак священным, тогда другое дело…

– Нет. В Египте это не так. У нас это сделка, контракт.

– Так я и предлагаю вам сделку, – возразил Грег.

– Но что получите вы? Потеряете свободу…

– Ну, мне не приходится отбиваться от девушек, стремящихся выйти за меня замуж. Я занят учебой, моя задача – поскорее получить диплом и работу. Пока что я студент без гроша в кармане. Самое приятное для меня в нашем браке будет ваша чудесная машина. Вы мне ее будете давать на уик-энд. Вот что я получу!

– Вы шутите! А серьезно?

– Повторяю: я нищий студент, вы – обеспеченная женщина. Если мы будем жить вместе, я не буду платить за квартиру и смогу платить за учебу без поденной работы. А вы останетесь в Америке, и мы проведем этих подонков из ФБР. Сможете даже сохранить свое девичье имя, только, пожалуй, надежнее сменить его.

Джесмайн задумалась. Неужели выход найден? Грег беспечно продолжал:

– Ну, вот вам мои анкетные данные: родился в Сент-Луисе, учился в католической школе, где сестра Тереза установила, что из такого бездельника ничего путного не выйдет. Во Вьетнаме не воевал – у меня диабет, я сам себе делаю инъекции. Учусь на антрополога, мечтаю поехать в Новую Гвинею и открыть там неизвестное племя. Родители мои геологи, ездят по всему свету, и я давно живу самостоятельно, сам себе готовлю и стираю. Я не признаю семьи, где жена прикована к кухонной плите, я – за них, – он показал за окно, где демонстрация феминисток постепенно рассеивалась под проливным дождем.

«Неужели, – думала Джесмайн, – возможен брак между мужчиной и женщиной – равными партнерами?» Она посмотрела на Грега, рыжие волосы которого буйно курчавились на потертом воротнике рубашки, и подумала, что впервые перед ней мужчина, который не смотрит на нее как на объект секса и производительницу младенцев.

– Я тоже расскажу о себе, – сказала она тихо. – Я была замужем в Египте и у меня ребенок.

Теперь Грег уставился на нее изумленно.

– Сын не принадлежит мне, я лишена прав на него. И я никогда не вернусь в Египет. (Харам, отверженная, – прозвучало в ее ушах. Не вспоминать!) Когда я покинула Египет, я сначала поехала в Англию к родным матери и получила наследство, которое мне завещал английский дедушка. Мои родственники, Вестфоллы, были добры ко мне и пытались мне помочь. Но я заболела – у меня была депрессия. – Джесмайн подумала о развивающейся депрессии своей матери Элис, о самоубийстве бабушки, леди Франсис. – Тогда тетя Марьям, бабушка Рашели, – продолжала она, – пригласила меня сюда, в Калифорнию. Я решила учиться на врача. Но… – она поглядела на Грега, – депрессия не прошла окончательно.

– Я заметил это. Я помогу вам избавиться от нее, – Грег чувствовал себя как рыцарь-избавитель на белом коне из сказки.

– И еще, – осторожно добавила Джесмайн, – мы станем по закону мужем и женой, но… я не могу…

– Не волнуйтесь, – поспешно перебил ее Грег, – мы будем просто двое работяг-студентов, живущих в одной комнате. Я буду спать на софе. И вряд ли иммиграционная служба ведет наблюдение в спальнях…

– Мы завтра же отпразднуем твою свадьбу в нашем доме, – воскликнула Рашель в полном восторге оттого, что проблемы подруги разрешились. – Куча моих родственников, друзей из университета позову! После такого торжества никакая Служба иммиграции не посмеет объявить брак фиктивным. А если они начнут разнюхивать, то уж моя мама и бабушка Марьям зададут им жару! А документы о браке оформите где захотите.

Грег одобрительно кивнул, и Джесмайн почувствовала, как под веселыми взглядами подруги и нового товарища тает окутывающая ее жизнь дымка меланхолии. И вспомнив, что теперь сможет работать у доктора Коннора, робко улыбнулась.

 

ГЛАВА 3

В Каире яростно задувал хамсин, но похоронная процессия, провожавшая гроб Джамала Рашида, была исключительно многолюдной – приехал проститься даже сам президент Саадат. От семьи Рашидов присутствовали только двое не пораженных болезнью мужчин – Захария и Ибрахим. Захария с душевной болью следовал за гробом человека, который украл у него Тахью… Она лежала больная в доме Рашидов, где заболели холерой все поголовно. Захария просиживал у изголовья Тахьи сутки напролет; ей уже стало легче.

Добрый и кроткий Захария не хотел радоваться смерти мужа Тахьи, но он считал, что Бог выполнил свое обещание. Когда Захария умирал в Синайской пустыне и Бог взял его в рай, Он дал Захарии обещание соединить его с Тахьей и вернул его на землю. Захария будет наконец вместе с Тахьей, он женится на ней до следующего Рамадана.

Хамсин продолжал неистовствовать, люди закрывали лица носовыми платками, ветер нес песок навстречу похоронной процессии, состоявшей, по обычаю, только из мужчин.

Ибрахим по-прежнему пребывал в мучительном раздумье. Почему холера поразила его дом? Оставалось загадкой, почему не заболели Захария и он сам. Непонятно было и то, что холера поразила всех в доме Рашидов, но при этом случаев заболевания не было ни в одном из соседних домов, ни во всем городе.

Хамсин, ветер пустыни, по-прежнему порывами налетал на процессию и бросал в лица песок. Ибрахим посмотрел на идущего рядом с ним Захарию. Все в этом юноше вызывало у мнимого отца раздражение. Он такой немужественный, странный. Омар тоже участвовал в войне с Израилем, доблестно сражался, получил рану. А Захария вернулся с какими-то россказнями о том, как он умер в пустыне и попал в рай.

Вот и кладбище; носильщики опустили гроб в яму, завалили камнем. Ибрахим вспомнил, что, провожая умершего, надо настроить себя на благочестивые мысли. Он стал думать о судьбе вдовы Джамала, Тахьи, которая еще не оправилась от болезни и даже не знает о смерти мужа. Забота о племяннице ляжет на Ибрахима – пять ртов, шестой на подходе. А доходы с хлопковых плантаций сокращаются, цены растут. Как он с этим справится? Надо снова выдать Тахью замуж за состоятельного человека. До следующего Рамадана надо сыграть свадьбу.

Ибрахим взглянул на небо и увидел странное явление, сопутствующее иногда сезону хамсина в Египте – «синее солнце».

Ватага репортеров ожидала в каирском аэропорту прибытия Дахибы, знаменитой танцовщицы Египта. Ходили разные слухи о причинах ее поездки в Ливан, вплоть до тайного аборта, но многие знали, что она ездила добиваться там публикации своей книги, которая в Египте была запрещена.

Не отвечая на вопросы журналистов, Дахиба, улыбаясь и кивая им, прошла к своему мужу, Камилии и маленькой Зейнаб. Она обняла Рауфа, подняла на руки и поцеловала Зейнаб и обратилась к Камилии:

– Ну, что же случилось в семье? Камалия рассказала ей о холере.

– Помогают только медсестра отца и медсестра из министерства здравоохранения. Умма не хочет никакой помощи. И меня не допускает. Хотя сама она тоже больна, но в постели не лежит.

– Мать всегда хотела делать все сама, – заметила Дахиба, и они заторопились к лимузину.

– А где Ибрахим?

– На похоронах Джамала Рашида. А потом он собирался в больницу к Элис. Она в частной клинике – заболела первая, и отец решил ее изолировать. Но потом заболели все, и дом на карантине. Столько народу – ведь вся семья собралась на праздник Шамм эль-Нессим. Ни одной кровати свободной!

– А где больница? – спросила Дахиба. – Поедем туда!

Элис открыла глаза; у постели ее сидел Ибрахим. Она чувствовала себя очень слабой. Ибрахим был в белом халате и прорезиненных медицинских перчатках; он показался ей усталым и даже постаревшим.

– Что со мной было? – тихо спросила она.

– Ничего, родная, теперь уже нет опасности.

– Я давно в больнице?

– Три дня. На шестой день болезнь уже проходит.

– А чем я больна?

– Холерой. Но все будет в порядке. Я назначил тебе курс антибиотика.

– Холера! – вскричала она в ужасе. – А вся семья? Мухаммед? Мой внук жив?

– Наш внук уже поправился, Элис. Все переболели, кроме Захарии, некоторые в слабой форме. Министерство здравоохранения исследует пищу и воду в нашем доме, потому что пока он единственный в Каире поражен холерой.

Он сжал ее руки:

– Аль хамду лилла – благодарение Богу, – что я сразу сделал тебе анализ. Когда холеру захватывают в самом начале, с ней нетрудно справиться.

– Когда мне можно будет вернуться домой?

– Как только ты окрепнешь, – он погладил ее волосы, жалея, что не может ощутить через перчатку их шелковистость.

Когда Элис стало плохо в приемной Ибрахима, он почувствовал, как боится ее потерять. Он поместил ее в дорогую частную клинику, а не в государственную больницу, где няньки не дозовешься, дежурил около нее каждый день. Элис почувствовала его нежность и прижала его руку.

– Смотри, сколько цветов прислали тебе друзья, – сказал он. Элис почувствовала нежность в его голосе, вспомнила встревоженное лицо у ее изголовья, когда она была в полузабытьи. Значит, любовь не умерла или Ибрахим вообще так добр с больными?

– Теперь я оставлю тебя, – сказал он, целуя ее в лоб. – Да хранит тебя Бог.

В приемной он с изумлением увидел Камилию и Дахибу. Ибрахим уставился на сестру с изумлением.

– Что ты глазеешь, как осел, сделай мне инъекцию против холеры, – сказала она, закатывая рукав.

Хамсин окутывал Каир пыльным облаком, почти не были видны минареты, с которых неслись традиционные, неизменные на протяжении тринадцати веков призывы к молитве:

Медсестра Ибрахима Худа торопилась вынести подкладное судно; проходя мимо открытой двери спальни Амиры, она увидела старую женщину, распростертую в утренней молитве. Это зрелище не вызвало у девушки благоговейного чувства – точно так же пять раз в день простирались в молитве ее отец и братья, шестеро бездельников, сидящих весь день в кафе, а вечером садящихся за стол дома и поедающих обед, приготовленный Худой после целого дня работы в клинике. То-то они повозятся эту неделю с кастрюлями и сковородками – она целыми сутками работает теперь в доме доктора Ибрахима, и он, наверное, хорошо ей заплатит, а может быть, еще и подарит какую-нибудь красивую вещь. Но работы было много, и она устала. Вот сейчас закапризничал, отказываясь от завтрака, десятилетний Мухаммед. Он требовал, чтобы его кормила бабушка Нефисса, а той было плохо. Некоторые женщины уже почти поправились и могли ухаживать за больными, но Худе приходилось за ними все время наблюдать, чтобы они тщательно дезинфицировали судна, кипятили грязные простыни и так далее. Несоблюдение всех необходимых правил могло привести к распространению холеры за пределы дома Рашидов.

Трудно было сладить с упрямством миссис Амиры: она не позволяла открывать в доме окна, чтобы хамсин не принес в своем дыхании джиннов пустыни. Все-таки Худа была довольна, что согласилась помогать в доме доктора Ибрахима: она давно была в него влюблена и хотела увидеть, как он живет. Оказалось, что его дом – настоящий дворец!

Она поглядела на цветную фотографию красивой женщины над кроватью Мухаммеда. Мальчик похож на свою мать, только смуглый, а глаза синие – видно, что вырастет красавцем. Худа встала, чтобы унести тарелку– Мухаммед решительно отказывался от еды.

– Не будешь есть – не поправишься, – сердито сказала она и потянулась за подносом, но вдруг почувствовала боль в животе, колени ее подогнулись, и она упала с приступом рвоты. Мухаммед закричал, вбежала Амира.

– У тебя была тошнота?

– Нет, – еле выговорила Худа. Рвота без тошноты – признак холеры. Худа тоже заразилась.

Черный лимузин, утративший свой блеск в песчаном вихре хамсина, подъехал к дому на улице Райских Дев; Камилия и Дахиба ворвались в дом, даже не постучав, и увидели в холле Амиру, увязывающую в тюк грязные простыни.

– Святая Зейнаб дома на улице Райских Дев! – прошептала Дахиба и, быстро подойдя к матери, спросила: – Мама, почему вы не разрешаете открывать окна?

– Фатима, дорогая моя… – Амира не могла говорить, но справилась с собой и ответила: – Болезнь приносит ветер. Джинны пустыни проникнут в дом…

– Не джинны, а микробы, можешь увидеть в микроскоп брата.

– Джинны невидимы. Уходи, дочь, а не то заболеешь.

– Ибрахим сделал нам прививки.

– И Худе сделал, а она заболела.

– Иногда не действует, но очень редко. Пойдем, мама, я уложу тебя в постель.

– Нельзя тебе здесь оставаться, – неуверенно сказала Амира.

– Нет уж, мамочка, именно сейчас мне надо снова стать членом семьи. Не бойся, я возьму все в свои руки и справлюсь. Начнем с тебя, – нежно и властно обняв мать за плечи, Дахиба отвела ее в спальню и уложила в постель.

Амира больше не спорила. Откинувшись на подушки, она с облегчением вздохнула и прошептала:

– Благодарю тебя, Боже, что ты вернул мне мое дитя.

Когда Ибрахим приходил домой из клиники, он сразу обходил все спальни, проверяя состояние больных, раздавая таблетки тетрациклина. Хотя он и предупреждал Худу, что прививка дает гарантию только на восемьдесят процентов, он был огорчен, увидев, что болезнь ее не миновала.

Сегодня он прошел и на кухню, где женщины кипятили воду для питья и гладили выстиранные простыни, а Захра, бледная и усталая, готовила ленч для больных. Она уже переболела – у нее был легкий случай, потому что Ибрахим дал ей тетрациклин в первый же день болезни.

Обойдя всю кухню, Ибрахим и здесь не нашел следов «джинни», как сказала бы его мать, – источника болезни. Ибрахим и доктор Кхейр, районный инфекционист, ломали голову над «загадкой дома Рашидов». Почему не заболели Захария, Ибрахим и грудные дети? Это было совершенно непонятно. Но теперь можно было предполагать, что источник инфекции находится вне дома на улице Райских Дев, хотя и неподалеку, – доктор Кхейр зарегистрировал еще шесть случаев холеры в том же районе.

– Захра, – мягко спросил Ибрахим, – вы моете руки с мылом, как я вам сказал?

– Да, хозяин. Сто раз в день! Посмотрите, – она протянула ладони.

Ибрахим заглянул в большую глубокую миску, из которой Захра уже начала раскладывать кушанье на тарелки на подносах, которые разносились в спальни больным.

– Что это за блюдо? – спросил он.

– Это киббех, хозяин. Очень хорошо для больных. Вам тоже это блюдо всегда нравилось.

Ибрахим нахмурился:

– Здесь все вареное?

– Нет, это по новому рецепту, хозяин, мясо не варится. Мне посоветовал сириец, новый продавец мясной лавки. Это сирийский рецепт. Мясо очень свежее, понюхайте.

Ибрахим наклонился над миской и вдохнул запах баранины, лука, перца и пшеничной каши.

– Это замечательное блюдо, хозяин, – с беспокойством сказала Захра. – Прошлый раз я готовила, так все съели, ничего не осталось.

– А когда вы прошлый раз готовили?

– Четыре дня назад, хозяин, когда гости приехали на праздник… Я решила сделать что-нибудь особенное…

– И на следующий день моя жена заболела?

Она молча кивнула. Ибрахим вдруг вспомнил, что в праздничный вечер он не обедал дома – его срочно вызвали к больному. А Захария никогда не ест мяса. Вот и разгадка.

Ибрахим кинулся к телефону. Доктор Кхейр сразу снял трубку.

– Я собирался звонить вам, доктор Рашид. Мы нашли бациллоносителя. Это мясник-сириец, приехал в Каир неделю назад из Дамаска. Проверьте, покупали ли у него мясо для вашей семьи.

Ибрахим побежал на кухню, вырвал миску из рук Захры и вывалил ее содержимое на пол.

– Я тысячу раз говорил вам, что мясо надо варить! Вы могли убить нас всех!

– Простите, хозяин, – Захра отпрянула от Ибрахима, в глазах ее был ужас. – Я хотела… новое блюдо для праздника… Этот мясник…

– Он бациллоноситель, Захра. Из-за этого все у нас заболели.

– Но он же не болен!

– Бациллоноситель не болен, Захра, но он разносчик инфекции. Вы всех нас могли убить, Захра!

Она начала плакать:

– Простите, хозяин. Я ничего плохого не хотела. Он запустил пальцы в волосы, почувствовав себя вдруг слабым и беспомощным.

– А теперь заболела моя медсестра. И моя мать тоже…

– Саида больна?

– Хорошо, что у нее мы захватили болезнь вовремя. В ее возрасте это могло плохо кончиться.

Захра залилась слезами.

Захария встал очень рано. Он знал, что сегодня Ибрахим должен сообщить Тахье о смерти мужа, и боялся за нее. Поэтому он решил опередить отца и сказать ей сам. Спустившись на кухню, чтобы взять завтрак для Тахьи, он застал прислугу в смятении. Печи не были растоплены, Захры на кухне не было. Захария бросился в ее комнатку – и там ее не было. Комната опустела, Захра забрала всю свою одежду и подаренную ей Амирой фотографию семьи Рашидов, висевшую на стене.

 

ГЛАВА 4

– Как ветер завывает! – сказал Деклин Коннор, глядя в окно. – В студенческом городке никогда не бывает так пусто… – Теплый вечерний ветер шумел среди сосен и ольхи, высаженных вокруг построек медицинского факультета, гнал сухие листья и взметал песок на дорожках. Недавно студенты отмечали День Всех Святых—1 ноябрями в окне анатомички светилась лампочка в глазницах выкрашенного оранжевым лаком черепа – студенческая праздничная шутка.

Джесмайн сидела за пишущей машинкой в кабинете доктора Деклина Коннора. Она смотрела на отражение Коннора в стекле – тридцатилетнего мужчину, с серьезным взглядом, в строгом костюме, по первому впечатлению – сдержанного и спокойного, но, как казалось Джесмайн, как будто излучающего мощный заряд интеллектуальной и духовной энергии. Проработав вместе с Коннором полгода, Джесмайн узнала, насколько он решителен и честолюбив.

– Ну что ж, – сказал он от окна, – приступаем к последней главе?

Слово «последней» резануло слух Джесмайн: это значило, что ее совместной работе с Коннором приходит конец.

– Это блестящая идея, – сказал он, глядя на Джесмайн. – Я думаю, что аналогичную главу надо добавить и к африканскому варианту.

Последняя глава была идеей Джесмайн. Она называлась «Уважая местные обычаи» и предназначалась для медицинских работников-европейцев, не знакомых с жизнью арабов и рискующих оскорбить местных жителей нарушением обычаев. После рекомендаций общего характера, как-то: «Будьте приветливы и дружелюбны», «Не вступайте в конфликт с местным знахарем», следовали советы, связанные с арабской традицией: не следует расспрашивать мужа о жене; нельзя есть левой рукой; нельзя хвалить матери ее детей.

– Да, – сказал доктор Коннор, наклонившись к Джесмайн, так что она почувствовала свежий запах его одеколона, – сколько опасных ошибок могут сделать медики, незнакомые с местными обычаями. Вот у арабов нельзя хвалить детей, а африканец племени кукию смертельно обидится, если вы не погладите по голове его ребенка…

Деклин Коннор положил руку на спинку стула, на котором сидела Джесмайн, она почувствовала ее тепло и подумала:

«А что, если… – Но тут же одернула себя: – Грег, не забывать о Греге… Он – мой муж».

Хотя Грег Ван Керк, за которого она вышла замуж, чтобы избежать депортации, фактически и не был ее мужем.

Как они и опасались, представители Службы иммиграции и натурализации действительно расспрашивали их самих, преподавателей, друзей, семью Рашели. К счастью, агенты ОИН не имели, как сказал Грег, возможности дежурить по ночам в спальнях, и секрет Грега и Джесмайн оставался неразгаданным. Каждую ночь Джесмайн запирала за собой дверь спальни и через некоторое время слышала звук пружин софы, на которой в другой комнате спал Грег. Так прошло полгода после свадьбы Джесмайн с приятным и добрым человеком, в которого она, к сожалению, не могла влюбиться. Она была замужем за Грегом, носила фамилию Ван Керк и была безнадежно влюблена в Деклина Коннора.

Коннор отошел от нее к своему письменному столу, и она, заслонившись рукописью, проводила его взглядом. Она невольно сравнивала двух мужчин – целеустремленного и энергичного Деклина – его энергия заражала Джесмайн – и беспечного Грега, жизненная философия которого напоминала ей арабскую – «бокра» – «завтра все уладится», – и эта беспечность была ей тоже по душе, потому что напоминала родину. Деклин одевался тщательно, Грег – как попало; Деклин был честолюбив и добился успеха, Грег кое-как дописывал диссертацию на тему, предложенную ему научным руководителем. Но оба были добры, умели рассмешить, склонную к меланхолии, Джесмайн, – а она испытывала нежное дружеское чувство к одному и была пылко влюблена в другого. Всё не так!

Она не знала, как относится к ней Деклин. Иногда она думала об этом, но твердила себе, что, даже если она ему чуточку нравится, это не имеет значения. Он женат, его судьба определена. И ее судьба – тоже.

Джесмайн не знала, как будут развиваться ее отношения с Грегом, но свой собственный путь был ей ясен: изучить медицину и служить своими знаниями людям.

Она утвердилась в своем призвании благодаря Деклину Коннору, его энергия и целеустремленность помогли ей ясно осознать свою цель: лечить бедных и невежественных людей, как это делал в Каире ее отец, бывший личный врач короля Фарука.

Джесмайн знала, что Коннор уедет из Калифорнии, как только закончится семестр.

– Мы с женой непоседы, – говорил он ей, – долго на одном месте не сидим. Сейчас мы с ней собираемся в Марокко.

Джесмайн видела жену Коннора – Сибил, доктора иммунологии. Она приходила как-то в его рабочий кабинет с сыном, пятилетним Дэвидом, вихрастым мальчонкой в коротких штанишках с расцарапанными коленками. Он так напомнил Джесмайн оторванного от нее Мухаммеда, что сердце ее сжалось от зависти.

Коннор перелистал последние страницы рукописи – глоссарий арабских терминов – и весело воскликнул:

– Мы закончили! Аль хамду лилла!

Джесмайн, как всегда, улыбнулась его произношению. Коннор знал несколько языков, но фонетикой пренебрегал. Один забавный случай из его жизни, который он рассказал Джесмайн, был связан с латынью:

– В Кении, в христианской миссии, мне довелось принимать какого-то видного представителя Церкви, и вдруг меня предупреждают, что начать торжественный обед я должен молитвой на латыни. Но я ни одной не знал. Тогда, склонив голову, я возгласил: «Levator labii supepioris alaeque nasi» – название на медицинской латыни маленького бокового мускула носа. Все откликнулись «Амен» и приступили к обеду.

Коннор посмотрел на Джесмайн и воскликнул:

– У меня отличная мысль! Завтра мы отправляем рукопись издателю, так отпразднуем это сегодня! Поужинаем в ресторане!

Джесмайн посмотрела нерешительно. Сколько вечеров провели они вместе за полгода, часто допоздна засиживаясь за работой. Но это совсем другое – интимнее, опаснее…

– Вы не должны отказывать мне, – настаивал Коннор. – Вы не ели с самого утра – ведь у вас Рамадан. Тридцатидневный пост – довольно суровое предписание религии. У евреев только однодневный пост – Йом Кипур. Это более разумно.

Она положила руки на колени, чтобы скрыть нервную дрожь.

– Да, пост – от восхода солнца до заката, а дни летом длинные.

– Я помню. Даже мой веселый приятель Хабиб становился в эти дни раздражительным. Я тогда дал себе слово не приезжать в Египет во время Рамадана. Ну, так какой ресторан мы выберем? Назовите самый дорогой!

– А ваша жена пойдет с нами?

– Нет, она сегодня занята.

Джесмайн колебалась. В Египте все ясно: женщина не должна идти куда-нибудь вдвоем с мужчиной-неродственником. Особенно замужняя женщина. Хотя ее брак почти фиктивный. Но оказаться наедине с Коннором не в деловой, а в интимной обстановке опасно… Она может выдать свои чувства.

– Ну, соглашайтесь! А в награду у меня есть для вас сюрприз! – Глаза его загорелись лукавством.

– Сюрприз?

– Ладно, не буду вас томить. – Он выдвинул ящик стола и достал из большого конверта фотокопию макета обложки будущей книги: «Грейс Тревертон. Когда вы станете врачом. Справочник здравоохранения для работы в деревнях Среднего Востока». – А вот задняя сторона обложки. – Под фотографией, изображающей мать с ребенком на фоне деревенских хижин, изумленная Джесмайн увидела мелким шрифтом: «Переведено на арабский язык и дополнено Деклином Коннором и Джесмайн Ван Керк».

– Это не обогатит вас, но все-таки неплохо, что ваше имя станет известно. На книгу уже есть заказы Корпуса мира и французской группы «Врачей через границы».

– Не знаю, что и сказать, – она не поднимала взгляда от обложки.

– Вам и не надо говорить. Это мне надо сказать спасибо Господу Богу за то, что вы ко мне явились. – Он помолчал и, глядя на нее, добавил: – И хорошо, что вы вышли замуж и избавились от депортации.

Джесмайн снова подумала, что Коннор не должен догадаться об отношениях между нею и Грегом – так будет безопаснее.

– Ну, мы поужинаем в городе? Вы согласны? С замирающим сердцем она сказала:

– Да, конечно. Это будет очень приятно.

Они уже собрались выйти, но зазвонил телефон. Джесмайн сняла трубку, это была Рашель.

– Ты можешь к нам сегодня зайти? Джесмайн взглянула на Коннора.

– Но ведь сегодня Иом Кипур, вам не до гостей.

– Бабушка нездорова, Джес. Она уже неделю не встает. Хочет тебя поскорее увидеть.

Джесмайн колебалась.

– Минутку, Рашель. Доктор Коннор, – сказала она, прикрыв микрофон ладонью, – моя знакомая просит меня зайти к ней сейчас, она больна.

– Ну, конечно, идите, пообедаем вместе в другой раз.

– Хорошо, Рашель, я скоро буду у вас. – Джесмайн повесила трубку, испытывая одновременно облегчение и разочарование. Она знала, что другой встречи не будет.

– Подождите минуту, – сказал ей Коннор. – Я хотел сказать вам это сегодня за обедом, но встретимся ли мы еще? – Он стоял перед ней, сунув руки в карманы. Джесмайн почувствовала, что он много раз повторял про себя то, что хотел сказать ей теперь. – Работа вместе с вами дала мне больше, чем я могу высказать. Вы будете прекрасным врачом, Джесмайн, и будете нужны людям. Я хотел бы, чтобы судьба снова свела нас и мы бы работали вместе.

– Благодарю вас, доктор Коннор, может быть, так и случится.

Она повернулась, чтобы уйти, но он удержал ее и взял за руку. Минуту они стояли, глядя друг на друга; октябрьский ветер шумел сухой листвой.

Он нагнул голову, Джесмайн подняла лицо, сердце ее бешено забилось. Но он вдруг отпрянул:

– Простите, Джесмайн. Если бы вы знали…

– Не надо, доктор Коннор. Наверное, наши пути еще пересекутся. На все Божья воля. Ма Салаама.

– Ма Салаама, – отозвался он.

Рашель встретила ее перед домом.

– Не знаю, в чем дело. Может быть, бабушка получила письмо из Египта.

Джесмайн вздрогнула. А если в этом письме отец зовет ее домой? Когда они входили в дом, у Джесмайн забурчало в животе.

– Прошу прощения, – засмеялась она. – У меня пост.

– А, Рамадан. А у нас Йом Кипур. Все ушли в синагогу, только я осталась с бабушкой.

Марьям Мисрахи уже несколько месяцев чувствовала слабость и почти все время проводила в постели.

Джесмайн впервые навестила Марьям в спальне; в комнате старой женщины было много вещей, вывезенных из Египта, некоторые из них были памятны Джесмайн, Но большого портрета на стене она раньше не видела: Марьям и Амира в молодости, волосы завиты щипцами – «горячая завивка» по моде тех лет. Марьям – лукавая и оживленная – сияет улыбкой; юное лицо Амиры невозмутимо, знойные черные глаза завораживают, как взгляд незабываемых актрис двадцатых годов во весь экран завораживал зрителей немого кино. Джесмайн всю жизнь видела бабушку в черном, а на портрете ее стройная фигура была окутана тончайшей белой тканью.

– А знаешь, как ты на нее похожа? – услышала Джесмайн голос Марьям. – Накрыть шарфом твои светлые волосы – и ты вылитая Амира!

Глядя на портрет, Джесмайн впервые поняла, как сильна в ней восточная кровь, – золотистые волосы и голубые глаза матери-англичанки, в остальном же она действительно – двойник Амиры.

Джесмайн села на стул у кровати Марьям. Марьям за несколько месяцев постарела и потускнела, как будто прошли годы. Джесмайн помнила ее моложавой, яркой, рыжеволосой женщиной, которая очень долго не старилась. Теперь волосы ее были белы, как хлопок.

– Что с вами, тетя? – встревоженно спросила Джесмайн. – Что за болезнь?

– Старость, моя девочка. Я принимала при родах тебя, Нефиссу. Амира моего Ицхака. Как давно это было! Мой потерянный мир – улица Райских Дев! – Марьям говорила по-арабски.

– Да, чудесный мир, – прошептала Джесмайн, вспоминая турецкий фонтан в саду, резную металлическую террасу, похожую на золоченый пряник, где Амира, словно королева, принимала своих гостей.

– Ты учишься на медицинском факультете? – спросила Марьям.

– Да, тетя, это занимает все мое время… простите, что редко вас навещаю. – Джесмайн подумала, как хорошо было бы рассказать тете Марьям о докторе Конноре, но ведь она не доверилась даже Рашели.

– Ты станешь хорошим врачом… Ты ведь дочь Ибрахима и внучка Амиры-целительницы… Что нового в твоей семье? Я давно не получала писем от Амиры.

Джесмайн рассказала о том, что все в доме Рашидов переболели холерой, умер Джамал. Куда-то исчезла повариха Захра. Джесмайн не рассказала Марьям, как перепугалась она за Мухаммеда, хотя Элис писала, что у мальчика болезнь была в легкой форме.

– Вы посылали за мной, тетя?

– Да, Ясмина. Я хочу поговорить с тобой, убедить тебя, что нельзя убить свое прошлое. И я недаром вызвала тебя в День искупления. Ты должна примириться со своим отцом, Ясмина. Семья – это все. Это знает Амира, она пишет мне – ну, конечно, пишет под ее диктовку Захария – о каждом из твоих родных и просит сообщать, как ты живешь. Я не знаю, что произошло между тобой и твоим отцом, Ясмина, но ты должна сделать первый шаг к примирению.

– Отец не хочет примирения. Он больше не любит меня.

– Что вы знаете про любовь, молодые? – Марьям положила свою ладонь на руку Джесмайн. – Вот ты вышла замуж за американца, думаешь остаться здесь, в США. Но ты всегда будешь чувствовать себя в чужом краю, как чувствовала себя я. Наша с тобой родина – улица Райских Дев. Там твой маленький сын, ты ему нужна.

– Они не отдадут мне Мухаммеда, – прошептала Джесмайн. – Омар сказал, что я никогда его не увижу. – «Я мертва для моей семьи», – подумала она.

– Сердце матери найдет путь, – возразила Марьям. – Возвращайся в Египет, Ясмина, Бог тебе поможет. – Марьям посмотрела на молодую женщину пристально и грустно, потом отвернулась и стала что-то искать на ночном столике. – Вот что я получила от сестры из Бейрута, – Джесмайн взяла в руки книгу на арабском языке: «Приговор: ты – Женщина» Дахибы Рауф.

– Ты знаешь, что это – твоя тетя Фатима? – спросила Марьям.

Джесмайн кивнула; перелистывая страницы, она дошла до послесловия в форме эссе, подписанного Камилией Рашид, и прочитала: «В вопросах секса мужчина вступает в битву во всеоружии. Его броня – одобрение обществом всех его действий, его оружие – законы. Женщина выходит на поле боя беззащитной и потому обречена на поражение.

Планетой владеют мужчины. Им принадлежат трава, моря и звезды; они владеют историей, то есть прошлым; они владеют женщинами и воздухом, которым мы дышим. Им принадлежит капля семени, которая проникает в глубины женского тела, и ребенок, которого женщина вынашивает. Нам не принадлежит ничего. Солнечный свет, который омывает всех, – тоже не наш».

Джесмайн была поражена. Она недоумевала – как возникли такие мысли у Камилии? Как она, женщина Египта, сумела так свободно выразить эти мысли и идеи? Она продолжала читать: «Мужчина имеет право на ребенка, которого женщина взрастила в своем чреве, питая его своей кровью. Он, для которого сексуальный акт был только кратким мигом наслаждения, может признать этого ребенка своим – или отвергнуть и обречь на гибель или позор».

«Не обо мне ли пишет Камилия, – подумала Ясмина, – и моем злополучном ребенке от Хассана аль-Сабира?» Она вспомнила чернокудрую сестру с глазами цвета меда. Как смело, правдиво она пишет, – как же могла искренняя и прямодушная женщина поступить так низко, предать свою сестру, рассказать ее тайну Нефиссе? Может быть, неизжитая детская любовь Камилии к Хассану и ревность к Ясмине побудили ее к этому предательству?

В книгу был вложен газетный листок с перепечаткой интервью французского журналиста из «Пари Матч» с «восходящей звездой египетского кино».

– Прочитай мне вслух, а? – попросила Марьям. – Я уже плохо вижу, а никто в доме не знает арабского.

Журналист писал, главным образом, о том, как трудно в Египте с такой славой, какую приобрела Камилия, жить без мужа, как одинокая женщина, и сохранить доброе имя. «В Египте все наоборот, – говорила репортеру Камилия. – Если на улице незнакомый мужчина пристает к женщине и она ответит ему «Убирайтесь!»– он сочтет эти слова поощрением, а ее – доступной женщиной и не отстанет от нее. Она должна сделать вид, что не видит и не слышит преследователя, и тогда он поймет, что она порядочная женщина и отступится. Во Франции это было бы странно и грубо – не замечать человека, как будто бы его нет, но в Египте так принято».

– Почему ты не дружна с сестрой? – задумчиво спросила Марьям. – Иметь сестру-подругу – дар Божий.

Глаза старой женщины вперились в лицо Джесмайн, та отвернулась. Признаться в том, что она хотела изгнать из своей памяти, рассказать о предательстве сестры? Нет, она хочет забыть, как будто этого не было. Но ответить надо.

– Камилия выдала мой секрет. Из-за этого мне пришлось уехать из Египта и я лишилась сына. Она предала меня.

– А, секреты, – заметила старая женщина, думая о тайне, на которой построена была ее собственная жизнь: ее сын, отец Рашели, который слушал сейчас в синагоге службу Йом Кипур, называл ее мужа Сулеймана «отцом», а его брата Муссу – «дядей». А отцом его был Мусса. – Она положила на столик тоненькую книжечку и сказала: – Я знаю, что такое секреты. Но слушай меня, Ясмина. Сегодня Йом Кипур, День искупления. И Рамадан – тоже праздник искупления. Прошу тебя в этот день – возвращайся в Египет. Ибрахим будет счастлив, и вы простите друг друга.

Джесмайн встала:

– Мне пора идти, тетя Марьям. Я скоро снова навещу вас.

– Можешь и не застать, – спокойно улыбнулась Марьям. – Сулейман меня заждался, и я хочу присоединиться к нему в раю. Этот новый мир, где арабы ненавидят евреев, мне непонятен. Я не хочу оставаться здесь. Прощай, Ясмина. Рамадан мубарак алейкум – счастливого Рамадана тебе!

Грег сидел в столовой за пишущей машинкой, допечатывая главу своей диссертации. На ковре были разбросаны книги, разорванные черновики, на столике стояли чашечки из-под кофе.

– Хай! – сказал он. – Вы с Коннором кончили переводить книгу?

Джесмайн прислонилась к стене с легким головокружением – с утра она ничего не ела.

– Я еще зашла к Рашели, ее бабушка хотела меня видеть, – ответила она.

– Она больна?

– Нет, она передала мне кое-что.

– Ты расстроена? Что с тобой? Да ты ведь не ела с самого утра! Я приготовлю чили, открою две банки вместо одной. Ты ведь любишь мою стряпню.

Джесмайн хотела бы вернуться на факультет и посмотреть, не задержался ли в своем кабинете Деклин. Она хотела бы пойти с ним в ресторан, пообедать с ним, поплакать в его объятиях. Но она сказала:

– Спасибо, Грег, приготовь чили на двоих.

– Садись, через пять минут будет готово, – и он кинулся на кухню.

Через открытую дверь Грег видел, что Джесмайн смотрит на него. Последнее время он не раз чувствовал ее взгляд, когда она думала, что он этого не замечает. Он ощущал ее смятение, ее беспокойство и решил, что, может быть, в ее душе возникло нежное чувство к нему, Грегу. Он-то давно уже знал, что страстно хочет ее, возбужденный необычайным сочетанием в ее облике и манерах девственной чистоты и сексуальной искушенности. А ее постоянная грусть и уязвимость вызывали у него нежное желание заботиться об этой юной женщине, охранять ее.

– Моя мать и я – блондинки, в Египте все обращают на это внимание, – говорила она Грегу. – Но в Англии я не прижилась. У меня облик англичанки, но душа египтянки. А вернуться в Египет мне не суждено. Где же моё место в мире?

Грег знал, что он хотел бы помочь ей найти свое место в мире, а больше всего на свете хотел бы сам стать для нее пристанищем. Он испытывал такое чувство впервые в жизни. Ребенок геологов, кочевавших по всему миру, посылая ему поздравительные открытки к Рождеству и ко дню рождения из экзотических стран, он был воспитан холодной наукой и суровой религией. Родители отдавали свою любовь профессии, а не сыну. Грег сам не понимал, как могли возникнуть в его душе чувство нежности и заботы, которыми никто не одарил его самого.

Телевизор был включен; программа вдруг прервалась, и диктор сообщил:

– Египетские войска вытеснили израильских солдат с линии Бар Лев на восточном берегу Суэцкого канала.

Джесмайн спрятала лицо в ладонях и заплакала.

– Хей, – сказал Грег. – Хей, ну что это? – Он выключил телевизор, сел рядом с Джесмайн и положил руку ей на плечо. – Ты, конечно, беспокоишься за свою семью?

Плечи ее содрогались, слезы текли сквозь прижатые к лицу пальцы. Она была такой хрупкой и беспомощной, что в нем с новой силой загорелось желание уберечь и защитить ее. Обняв ее за плечи, Грег с удивлением почувствовал, что она уткнулась лицом в его шею. Тогда он крепче обнял ее и привлек к себе. Она подняла лицо, и их губы встретились. Поцелуй был соленым от слез, но страстным. Медицинские справочники посыпались с софы. Покрывая ее голодными поцелуями, Грег бормотал:

– Я больше не могу терпеть… Я так тебя хочу… Джесмайн молчала – ей казалось, что Грег завершает неоконченный поцелуй Деклина.

Они очутились на полу; Джесмайн почувствовала спиной мокрое пятно от пролившейся на ковер кока-колы. Они кинулись друг к другу так неистово, что упал кофейный столик и одна из его ножек сломалась.

 

ГЛАВА 5

Ракеты взрывались в небе над Каиром, люди танцевали на улицах, раздавались звонкие клики: «Йа Саадат! Яхья баталь эль-убур! Слава Саадату! Слава Герою Переправы!»

Над площадью Освобождения висел гигантский плакат, изображающий переправу египетских танков через канал, египетских солдат, водружающих национальный флаг на восточном берегу канала, и над этими сценами – профиль Саадата, Спасителя Египта, вернувшего народу его национальную гордость.

От убогого переулка до центральной улицы с роскошными зданиями каирцы праздновали возвращение Египту Божьей милости. В саду дома Рашидов на улице Райских Дев и на улице перед оградой были развешаны фонари, из открытых окон дома звенели музыка и смех. В эту ноябрьскую ночь, когда воздух нежен и ароматен, как целительный бальзам, семья праздновала подписание перемирия между Египтом и Израилем.

Мужчины курили, рассуждали о политике и шутили в гостиной, в то время как женщины сновали из кухни в гостиную, разнося подносы с праздничными блюдами и стаканы чая. В доме собралась вся семья, не было пока только Ибрахима: он вышел оказать помощь соседскому мальчику, в руке которого взорвалась ракета. Захария слушал рассуждения своего кузена Тевфика об упадке производства хлопка.

– План Насера не сработал. Правительство установило такие низкие закупочные цены на хлопок, что крестьяне переходят на другие культуры. Производство хлопка снижается, правительство думает выйти из положения, повышая цены на египетский хлопок на международном рынке, в результате берут верх американцы с их более низкими ценами – чуть ли не вдвое! И мы, конечно, потерпим крах!

Слушая его, Захария положил себе на тарелку жареной тыквы и, попробовав, подумал, что в этом блюде недостает лука. Что же случилось с Захрой – она так вкусно готовила! Она готовила блюда по его вкусу, но не только поэтому он ощущал ее отсутствие – Захария любил слушать рассказы Захры о деревенской жизни. Почему она ушла – неужели испугалась холеры?

Громким голосом кинорежиссера, привыкшего командовать на съемках, рассказывал свои шуточные истории Хаким Рауф.

– Мой друг Фарид хвастается, что у него такая внушительная фелука с высокими бортами, что даже не проходит под мостом Тахрир. А потом и мой друг Салах расхвастался, что и его рыболовное судно под мостом Тахрир не проходит. Я решил превзойти их обоих: заявил, что однажды хотел я сам проплыть под мостом Тахрир, и мне это тоже не удалось! «Да почему же, Хаким?» – спросили они меня. «Да потому, что я плыл на спине!» – ответил я.

В гостиной раздался взрыв хохота, а женщины на кухне изумленно округлили глаза.

– Понимаете шутку моего мужа? Это он похваляется размерами своего носа, – с улыбкой заметила Дахиба.

Женщины тоже рассмеялись и, разгоряченные жаром от печей, продолжали оживленно болтать, выкладывая на блюда горы лепешек и скворчащих жареных цыплят.

Маленькие дети играли своими игрушками на полу или сосали материнскую грудь, старшие занимались чем-нибудь за столом. Зейнаб перелистывала переплетенные вырезки и фотографии из газет и журналов – все о Камилии. Это было любимое занятие Зейнаб. Девочке было шесть лет, но она уже немного читала и сейчас разбирала самую старую, совсем пожелтевшую вырезку—1966 года. Она читала по слогам слова: «грация…» «газель…» «мотылек…» и подпись: «Якуб…» какой-то. Фамилию она прочитать не смогла. Она перевернула страницу и сказала двоюродным братьям, тоже сидящим за столом:

– И я буду танцовщицей, как моя мама.

– Куда уж тебе, – ехидно заметил десятилетний Мухаммед, – с хромой-то ногой.

Увидев слезы в глазах Зейнаб, он довольно улыбнулся. Мухаммед любил дразнить двоюродных сестренок, особенно Зейнаб. Взрослых женщин он считал глупыми гусынями, хотя кое-что ему в них нравилось, например большие груди тети Басимы или мимолетно обнажившееся во время танца гладкое бедро. К сожалению, он достиг возраста, когда мальчиков переводят на мужскую половину дома, и очень скоро будет лишен удовольствия щипать двоюродных сестренок и сидеть на коленях теток, с наслаждением прижимаясь к пышной груди. Теперь до самой женитьбы он будет лишен этой возбуждающей чувственной женской близости.

Из гостиной в кухню вошла Камилия с блюдом обглоданных куриных косточек. Она сразу увидела слезы Зейнаб и злорадный взгляд Мухаммеда, подошла к девочке и нежно вытерла ей глаза носовым платком.

– Скверный ты мальчик, Мухаммед, – сказала она племяннику, – разве можно обижать сестренку. – Она покосилась краем глаза на Нефиссу, которая всегда вступалась за внука, что бы он ни натворил, но та на этот раз промолчала, выкладывая на поднос сладости. Камилия подумала, что со времени возвращения в семью Дахибы Нефисса стала еще более резкой и озлобленной. Ей было теперь сорок восемь лет, но она очень постарела – запавший рот, морщины, мрачный взгляд придавали ей вид женщины, которая уже отжила свою жизнь. По сравнению с Нефиссой ее родная сестра Дахиба, которая была на год старше ее, казалось молодой и победоносно сияющей. Дахиба была приветлива и добра, Нефисса завистлива и недоброжелательна. Камилия знала, что это Нефисса рассказала Ибрахиму и Амире о том, что произошло между Ясминой и Хассаном аль-Сабиром. И только Амира могла заставить Нефиссу сохранить это в тайне от остальных родственников. Никто не знал, что Зейнаб—дочь Ясмины, а Мухаммед ей не двоюродный, а сводный брат.

Камилия дала Зейнаб леденец и прислушалась к беспечной болтовне и веселому смеху, наполнявшим кухню. Кто бы подумал, что эти женщины хранят про себя столько тайн… Вот о Дахибе никто не знает, что она автор сенсационной книги «Приговор: ты – Женщина» со смелым послесловием Камилии. Не знают ни старые тетки, ни молоденькая Нарджис, которая одевается по новой исламской моде. Но более эмансипированные кузины, не живущие в доме Рашидов, читали эту книгу и восхищались смелостью Дахибы и Камилии. Только бы Амира об этом не узнала…

Элис, помогавшая Нефиссе готовить сладости, ушла из кухни передохнуть в свою комнату. Она взяла с прикроватного столика последнее письмо Ясмины. Элис хотела перечитать взволновавшие ее строки: «Я теперь медик, – писала Ясмина, – и узнала, например, что пол будущего ребенка определяет сперма мужчины. Какая ирония: в Египте мужчина разводится с женой, которая не может родить ему сына, а виноват в этом он сам!»

«Да, – подумала Элис, – если бы я родила сына, судьба моя сложилась бы иначе…»

В комнату неожиданно вошел Ибрахим.

– Элис, ты здесь? – Он взял ее за руку. – Пойдем на крышу смотреть фейерверки. Такое изумительное зрелище! Каир словно закружился волчком среди настоящих и искусственных звезд.

– Ибрахим! – выдохнула она. Как давно муж не заходил в ее комнату и они не были наедине…

Он повел ее по лестнице, рассказывая о мальчике их соседа Абделя Рахмана, который «теперь уже будет осторожнее обращаться с ракетами, – слава Богу, рука не очень повреждена». Они стояли на крыше, глядя на изумительное зрелище – над куполами и минаретами Каира взмывали сполохи серебряных и золотых огней.

– Бог вернул нам свою милость, – радостно и громко сказал Ибрахим. – Он даровал нам победу – значит, простил наши грехи. – Ибрахим помолчал и сказал тихо – Надо прощать. Я виновен, что не простил Ясмину. Элис, ты ненавидишь меня за то, что я изгнал ее?

Она посмотрела на него и увидела в его взгляде непривычную нежность.

– Нет, Ибрахим, в моей душе никогда не было ненависти к тебе. Ей хорошо там, где она теперь находится. Я думаю, она счастлива.

– Я жалею о своем поступке, – продолжал он так же тихо. – Я люблю ее и хочу, чтобы она вернулась. – Он смотрел на огромный сноп синих и серебряных звезд, взметнувшихся в небо. В свете фейерверков Элис видела его строгие правильные черты, гордую посадку головы. Она вспомнила, как красив он был в молодости, когда она вышла за него замуж в Монте-Карло.

Ибрахим повернулся к ней, выражение его лица было серьезным.

– Я должен что-то сказать тебе, Элис, пока мы наедине.

– Что такое, Ибрахим? – взволнованно отозвалась она.

– Лучше сказать сразу, Элис. Я беру вторую жену. Внизу по улице промаршировал военный отряд, и толпа кругом разразилась криками:

– Йа Саадат! Йа Саадат! Мы отдадим тебе свою кровь и души!

Элис почувствовала, что дым от фейерверков начинает наполнять ночной воздух, как будто город охвачен пожаром.

– Вторую жену? Ты разводишься со мной?..

– Нет, никогда! Я люблю тебя и уважаю, Элис. Ты должна навсегда остаться рядом со мной. Но мне нужен сын, а ты в таком возрасте не можешь дать мне его.

– Сын?! А Захария?

Сдержанно, осторожно Ибрахим рассказал Элис о чувствах, которые он испытал в ночь рождения Ясмины.

– Я нежно полюбил Ясмину, Элис, но мне нужен был сын. Я поклялся своему отцу, когда он умирал, что я продолжу род Рашидов. Тогда я усыновил ребенка нищенки Захры и выдал за своего. Она потом работала у нас на кухне.

– Но Захария похож на тебя, Ибрахим!

– Захра рассказала мне, что отец ее ребенка был похож на меня. И это тоже вдохновило меня в моем безумии. Мой поступок был нарушением Божьей воли, я отклонил судьбы Захры и Захарии с предначертанного им пути. Я сожалею об этом, Элис. Но сегодня Бог простил Египет и, наверное, простит и меня. У меня возникла надежда.

– На ком… – голос ее прервался, – на ком ты женишься?

– На моей медсестре Худе. Она – из семьи, где рождаются сыновья, у нее пять братьев. Она знает, что я не люблю ее, знает, почему я хочу на ней жениться. И она согласна. – Он положил руки на плечи Элис и нежно поцеловал ее. – Не расстраивайся, дорогая.

Вдруг сознание Элис помутилось, и она увидела себя не на крыше в сиянии фейерверков, а в утреннем саду, где расцвели выпестованные ею цикламены. Ибрахим и Эдди ушли тогда на футбольный матч, а она сидела с книгой на скамейке и вдруг увидела за кустами две танцующие черные фигурки – Камилию и Ясмину, натянувших на себя старые мелаи Нефиссы. Они прикрывали свои лица и забавлялись игрой, но игра эта испугала Элис. Она знала, что англичане покидают Египет и предстоит возвращение на старые пути.

«Старые пути, – думала она, – женщины под черными покрывалами, обрезание девочек, вторые жены». И вот ее страхи сбылись.

– Все в порядке, дорогой, – сказала она Ибрахиму, – я понимаю. Тебе нужен сын, а я не могу его дать. Ты спускайся вниз, и я сейчас приду.

Ибрахим исчез во тьме, через минуту Элис последовала за ним. Когда они оба ушли, из темноты выступил Захария, который тоже смотрел на крыше фейерверки.

Тахья в смятении глядела на Захарию. Они сидели на той самой мраморной скамье, где Захария признался в любви Тахье в ночь, когда ее сосватали за другого.

– Куда ты пойдешь? Почему ты хочешь уйти из дома?

– Тахья, я узнал сегодня, что я – не родной сын, а приемыш, совершенно чужой семье Рашидов. Оказалось, что вся моя жизнь построена на лжи.

– Не может быть!

Захария рассказал то, что он только что услышал, и продолжал со странным спокойствием:

– Теперь я многое понимаю. Мне всегда казалось, что отец не любит меня. Иногда даже я замечал в его взгляде непонятную мне досаду и даже злобу. И теперь я понимаю, что Захра рассказывала мне о деревне, пытаясь поведать о моей настоящей семье. Тахья, я люблю тебя, но сейчас я должен тебя покинуть и разузнать правду о моей семье. Я найду свою мать, свою деревню, может быть – братьев и сестер.

– Да как же ты найдешь, Закки? По берегам Нила сотни деревень. Захра никогда не говорила, откуда она, – испуганно протестовала Тахья. Она вспомнила, что недавно во время строгого поста Захария потерял сознание, что случалось с ним и раньше, – а если это случится в пути, на безлюдной дороге?

– Прошу тебя, не иди один, Тевфик и Ахмед могут пойти с тобой! Я попрошу их! Или останься, умоляю тебя!

– Нет, я должен быть один. – Он сжал ее руку ладонями и сказал: – Не бойся за меня, я в Божьей воле. Мое видение в пустыне предвещало, что я должен буду отправиться в путь. И я должен отправиться один, моя Тахья, и покинуть тебя, хоть ты мне дороже жизни. Я должен обнять Захру как свою мать. Я должен воздать почести своему отцу.

Она, плача, гладила нежной рукой его щеку:

– Но ты вернешься ко мне, дорогой мой Закки?

– Я вернусь, моя драгоценная. Перед Богом, его святыми и ангелами, перед святым Пророком клянусь тебе в этом!

Элис приняла ванну и сидела за своим туалетным столиком, окутанная ароматами розового и миндального масла. Она тщательно расчесала свои золотистые волосы, которые красиво падали на изящное белое платье, сшитое во времена ее молодости, когда Ибрахим и она в свите короля Фарука проводили вечера в клубе «Золотая клетка». На губах Элис играла безмятежная улыбка. Вдруг каким-то чудом исчезла ее депрессия, на душе стало светло и безоблачно. Элис вышла из своей комнаты и, пройдя через холл, поднялась на мужскую половину дома и открыла дверь в спальню, которую двадцать лет назад занимал Эдди. В эту комнату она заходила дважды – первый раз, увидев его в мерзкой позе вместе с Хассаном аль-Сабиром, второй раз – лежащим в кресле с круглой дырочкой во лбу. Она ничуть не удивилась, увидев в комнате Эдварда, который шел ей навстречу в белом фланелевом костюме с крикетной битой в руке, по-прежнему сияющего и молодого, с приветливой улыбкой. Ну, конечно. Она увидела привидение.

– Теплая погода для ноября, правда? – сказал он ей. – Надо прогуляться.

– Конечно, Эдди, – ответила Элис. – Я пойду погуляю.

Она спустилась с лестницы и, остановившись внизу, ощутила, что прибой меланхолии снова грозно шумит в ее ушах. Она проходила по улицам, где прохожие, столпившись вокруг репродукторов и телевизионных установок, слушали президента Саадата, смеялись и пели, не обращая внимания на женщину в белом вечернем платье, спускавшуюся к реке, где рыбаки распевали песни над своими жаровнями. Она спустилась к реке в пустынном месте, в стороне от скопления фелук и плавучих домиков напротив отеля «Хилтон». Сбросив туфли, она потрогала ногой воду и удивилась, что она холодная. Элис думала, что вода Нила теплая, – разве не называла эту реку Амира «Доброй Матерью всех рек». Она вступила в воду, волны подняли платье до колен, потом до бедер, и оно распласталось на воде как гигантская белая медуза. Когда она вошла в воду по грудь, намокшее платье опустилось в воду и обвилось вокруг ее ног; еще шаг – и вода дошла до подбородка, а светлые волосы прядями разметались по течению. В ее ушах раздался голос Ибрахима: «Элис, ты не возненавидела меня за то, что я изгнал нашу дочь?» – и она ответила успокоительно: «Нет, нет, дорогой, ты освободил ее из тюрьмы, где я осталась пленницей. Благодарю тебя за это, Ибрахим…»

Элис открыла рот, и в него хлынула чуть солоноватая вода. Она расставила в стороны руки, подняла ноги и лежала в течении, как в люльке, плавно покачиваясь; но вода продолжала заливать ее рот, и в голове вдруг раздался гулкий взрыв. Она почувствовала острую боль, и перед глазами ее вспыхнул сноп ослепительных звезд – словно сноп фейерверков Праздника победы Египта.