30

Сондра открыла старый стерилизатор, выхватила горячее яйцо и разбила его о стену. Оно было таким крутым, что желток посинел. А это означало, что инструменты стерильны. Надев старомодные резиновые перчатки, она вытащила поднос с дымящимися инструментами и понесла их к операционному столу.

На улице стоял изумительный июньский день, окна операционной были распахнуты, и кругом гулял нежный благоухающий ветерок, — в «настоящих» больницах это считается смертным грехом! — а над головой лениво вращался вентилятор, отгоняя мух от стерильного пространства.

Сондра работала одна. Она собиралась продезинфицировать инфицированную рану на руке старейшины племени таита.

Подруги давних лет вряд ли узнали бы женщину в тропическом хирургическом костюме из коротких брюк и туники без рукавов. Кожа Сондры приобрела темно-коричневый оттенок, свойственный столь многим коренным жителям Африки, а черные волосы она свернула спиралью и перевязала на макушке пестрым платком из яркой африканской ткани. Обратившись к пожилому человеку на операционном столе, она заговорила на почти безупречном суахили.

— Все в порядке, уважаемый. Вот немного сока от духа сна, чтобы ваша рука задремала.

А через минуту она услышала жужжание «Сесны», которая проносилась над посадочной полосой, чтобы спугнуть животных. Сондра подняла голову и улыбнулась. «Как хорошо, доктор Фаррар, — подумала она, — сегодня ты у меня поспишь, а то я привяжу тебя к кровати!»

Бедный Дерри! Он мчался то туда, то сюда, доставляя лекарства в отдаленные поселения, страдавшие от засухи, помогая правительственным силам проводить дезинфекцию в районах, охваченных малярией, и почти не находил свободной минуты для себя. «На Сейшельских островах времени для отдыха будет предостаточно», — не раз заверял он Сондру. Там, на островах Индийского океана, они вместе собирались провести первый настоящий отпуск.

Она от кого-то слышала, что спустя некоторое время мужья и жены устают друг от друга, становятся скучными и самодовольными. Медовый месяц кончается, и начинается жизнь, когда супругам приходится терпеть друг друга. С ней и Дерри такого никогда не случится! Они женаты уже более одиннадцати лет, а он волнует ее так же, как много лет назад.

Она побежала встречать его по пыльной посадочной полосе. Дерри держал сумку с почтой и мешочки с сахаром.

Когда оба, взявшись за руки, шли к территории миссии, Сондра заметила, что он хромает сильнее прежнего.

— Что новенького, доктор Фаррар? — спросил он, прижимая жену к себе.

— Ничего особенного, доктор Фаррар.

Сондра едва сдерживалась. Она хранила секрет, самый замечательный секрет, и ей очень не терпелось открыть его. Но не сейчас, а только после того, как он смоет красную пыль и разомнет свои косточки в горячей ванне.

— Папа! Папа!

Из школы вприпрыжку выбежал малыш, точная копия Дерри. Пятилетний Родди был так похож на отца, что любому было ясно, как мальчик будет выглядеть взрослым. Он унаследовал все, за исключением янтарных глаз — они достались ему в наследство от матери.

Дерри подхватил сына на руки. Сондра прижала руки к животу. Это был ее секрет: скоро им придется делить свою любовь со вторым ребенком.

— Пойдем, Родди, — сказала она, избавляя мужа от визжавшего ребенка. — Папе надо отдохнуть.

Родди скакал впереди родителей, из-под коротких штанов цвета хаки сверкали грязные ножки.

— Нжангу говорит, что сегодня у нас будет чай с джемом! Он говорит, что украл его у противного старика Гупты Сингха!

Сондра бросила на него сердитый взгляд, но мальчик уже побежал сообщить о приезде отца.

— Думаю, Нжангу надо следить за тем, что он говорит в присутствии детей, — посетовала она.

Дерри пожал плечами. С этим ничего нельзя было поделать. Предубежденность к индийцам глубоко укоренилась в сознании кенийцев. Гупта Сингх был владельцем торгового поста, с которым миссия имела дело. Это был старый индиец, который предпочел остаться в Кении, когда тысячи его соотечественников бежали назад в Индию после захвата власти Кенияттой. Сингх был злейшим врагом Нжангу. «Индийцы размножаются как кролики, — часто говаривали старики из племени кикуйю. — И они могут питаться одним запахом промасленных тряпок!»

В последнее время Сондра тревожилась все больше: Родди перенимал от Нжангу немало плохого и научился от местных детей вести себя как дикарь. Когда она рассказала Дерри о своем беспокойстве и спросила, хорошо ли они поступают, растя своего сына в таком месте, тот возразил: «Видишь, я вырос в Африке, и это мне нисколько не навредило».

Сондра надеялась, что время, которое они проведут на Сейшельских островах, пойдет сыну на пользу. Да к тому же сестричка или братик обычно вселяют в старшего ребенка чувство ответственности.

Сондра думала о том, когда сообщить эту новость Дерри. Сегодня вечером, после ужина.

В мире, где жирафы, слоны и львы гуляют за домом, нет ничего удивительного, если малыш увлекается охотой на обычного грызуна. Как раз сейчас Родди и Зебедиа, сын Каманте, вооружившись палками и воображением, преследовали одного грызуна.

Разница в возрасте между двумя мальчиками составляла один месяц, но это было важно. Поскольку Родди был старше, ему и надлежало изложить план охоты. Они крались за церковью, вытаптывая клочок земли Элси Сандерс, засаженный клубникой. Как и их отцы, мальчики были, словно братья. Как Дерри и Каманте одно время были неразлучны, так Родди и Зебедиа проводили все свободное время вместе, а поскольку первый родился на месяц раньше и был чуточку выше ростом, он всегда и играл роль вожака.

— Зеб, иди вон туда, — шепнул он другу, указывая палкой. — Грызун спрятался под кустом. Выгони его оттуда, а я огрею его по башке!

Зеб выполнил приказ, считая, что играет очень важную роль в охоте.

Взрослые расположились в общей комнате и слушали новости, которые Дерри привез им из Найроби, читали долгожданные письма, пили чай. В Найроби Дерри зашел в бюро путешествий и забрал билеты для предстоящей на следующей неделе поездки. Сейчас он передал преподобному Сандерсу копию маршрута их вояжа.

— Мы вернемся через две недели. Лечебница будет находиться в надежных руках. Доктор Бартлетт обладает необходимой квалификацией и за время нашего отсутствия позаботится обо всем…

Теплый воздух пронзил крик. Все головы повернулись к открытым окнам. Дерри вскочил первым. Когда все устремились к двери, новые крики нарушили спокойствие дня. Пронзительные детские крики, полные ужаса.

Родди ковылял по территории миссии и размахивал руками.

— Оно схватило Зеба! — кричал он. — Оно схватило Зеба!

Дерри побежал в ту сторону, куда указывал сын. Сондра опустилась на колени и схватила Родди за хрупкие плечи.

— Родди, что ты говоришь? Что произошло?

Лицо мальчика побелело, глаза были похожи на две черные дырки.

— Чудовище! Оно схватило Зеба! Оно убило его!

Каманте, напуганный криками, побежал вслед за Дерри, его молодая жена застыла от ужаса в дверях своей хижины.

К тому времени, когда собралась небольшая толпа людей, из-за церкви появился Дерри с рыдающим Зебедией на руках.

Сондра подбежала к нему:

— Что произошло?

— Его укусила крыса.

Сондра взяла в руки черное круглое личико и увидела несколько крохотных красных ранок, из которых сочилась тонкими струйками кровь.

— Ничего, Зеб, — вполголоса утешала она, едва поспевая за Дерри, который нес мальчика в лечебницу. — Все будет хорошо. Ты просто испугался.

Как только мальчика уложили на стол, Сондра тут же приступила к дезинфекции ран. У нее дрожали руки. Больше не было сказано ни слова, но она знала, о чем думает Дерри. Бешенство.

К тому времени, когда Дерри достал медицинскую сумку и наполнил шприц, Каманте уже стоял рядом с сыном, держал его маленькие ручки и ласково утешал на суахили.

Дерри в уме произвел быстрый расчет: полмиллиграмма сыворотки эмбриона утки на килограмм веса мальчика. Сначала надо пропитать кожу вокруг и под укусами, затем дать начальную дозу, предваряющую лечение от бешенства. При множественных укусах головы и лица, особенно у детей, время играло решающую роль.

Когда процедура была закончена и сестра перевязывала бинтами голову Зебедии, Дерри взял Сондру за руку и вывел из помещения.

— У нас не хватает сыворотки, — тихо сказал он. — Я свяжусь с Вои и узнаю, нет ли у них сыворотки.

Застыв на месте, она смотрела, как Дерри уходит. Затем обернулась и заглянула через дверь. Теперь Зебедиа немного успокоился, боль прошла, остался лишь испуг. Видно, мальчики загнали крысу в угол, и та укусила Зебедию. Поскольку нельзя было исключить вероятность, что крыса страдала бешенством, Зебедии теперь предстояло сделать серию из двадцати трех инъекций.

Выйдя из лечебницы, она застала Родди, который робко стоял под фиговым деревом и ковырял землю пальцами ноги. Взглянув на его жалкий вид и виноватое выражение лица, Сондра догадалась, что именно он был зачинщиком охоты на крысу.

Сондра присела перед ним на корточки и вытерла ему слезы.

— Родди, Зеб поправится. Ты не должен чувствовать себя виноватым. Пусть это будет тебе уроком, верно?

— Да, мам.

— А теперь пойдем навестим Зеба и пообещаем оставить ему немного джема, — она обняла Роди. — А затем подумаем, какой красивый подарок привезти ему с Сейшельских островов.

При этих словах пятилетний Родди просветлел и, ухватившись за руку матери, дал ей не одно обещание стать хорошим мальчиком.

Сондра нашла Дерри в общей комнате как раз в тот момент, когда он отключил радиосвязь.

— Все зря, — устало сказал он. — У них нет сыворотки.

— Тогда свяжись с Найроби. Пусть они пришлют сыворотку.

— Я нашел другой выход. Я отправлюсь туда сам.

— Но они ведь могут прислать сыворотку!

— Не думаю, что они успеют вовремя.

Сондра нехотя кивнула головой в знак согласия. У них часто бывали нестыковки с поставками медикаментов. Либо присылали не то лекарство, либо его забывали под палящим солнцем, либо оно приходило слишком поздно. Сондра видела, что Дерри тревожат тяжелые думы: ведь Зебедиа сын его лучшего друга, и мальчик ему не менее дорог, чем собственный.

— Сондра, утром мы должны начать серию уколов. Я отправляюсь сейчас.

— Пусть один из водителей отвезет тебя.

— В таком случае я доберусь до Найроби, когда все уже будут крепко спать. Я полечу на самолете.

— Дерри, надо отдохнуть.

Он улыбнулся и погладил ее по руке:

— Это ненадолго. Я вернусь к ужину.

Несмотря на недостаток времени, Дерри тщательно проверил самолет и заправил его горючим. Он уже собирался взлететь, когда Сондра появилась на взлетной полосе.

— Как он? — спросил Дерри, беря дорожную куртку, которую она принесла.

— Уснул. Я дала ему успокаивающее. Дерри, надеюсь, что вакцина не понадобится.

Дерри крепко обнял Сондру:

— Подогрей для меня ужин.

— Я боюсь за тебя, Дерри. Ты слишком много работаешь.

— Зато подумай, как я отдохну на Сейшелах!

Сондра отошла и прикрыла рукой глаза, Когда пропеллеры начали вращаться и самолет покатился. Дерри повел его к концу взлетной полосы, занял стартовое положение, помахал Сондре и прибавил скорость.

Подпрыгивая и грохоча, самолет устремился вперед. Сондра махала обеими руками, когда «Сесна» набирала скорость. Когда самолет разогнался до семидесяти миль в час, Дерри потянул назад ручку управления.

Сондра заметила эту тень раньше него — черный комок, глубокий сон которого прервал приближавшийся самолет. Существо вскочило на все четыре лапы. Сондра увидела, что левое шасси задело гиену и отбросило животное. Она видела, что самолет страшно накренился, потеряв равновесие, видела, как левое крыло опустилось и задело землю, самолет сделал сумасшедший поворот, а спустя мгновение врезался в землю и вспыхнул.

Сондра в ужасе застыла, затем бросилась к самолету.

— Дерри! — пронзительно закричала она. — Дерри!!!

 

31

Арни невольно поймал себя на том, что снова ищет ее взглядом. Ему этого не хотелось, но он не мог ничего с собой поделать. Он искал молодую женщину, которая последние несколько недель все время пристально глядела на него.

Все началось довольно невинно. Когда каждое утро садишься на один и тот же паром, начинаешь узнавать постоянных попутчиков, которым каждый день машешь рукой, с которыми обмениваешься мнениями о погоде. Их имена так и остаются тайной, но не беда.

Эта женщина ничем не отличалась от всех других: около полугода назад она начала переправляться в Сиэтл на пароме — вместе со всеми спускалась по трапу, занимала место в отсеке для курящих и во время тридцатиминутного плавания через узкий залив читала «Пост Ителлидженсер». Тогда Арни не обращал на нее внимания, поскольку, подобно другим пассажирам, был занят мыслями о предстоящем дне, перебирал в памяти свой деловой график, отмечал клиентов, с которыми намечались встречи, думал, как поступить с налоговым аудитом Стена Фергюсона, пока однажды не почувствовал, что она пристально разглядывает его. Что ж, возможно, что он сам дал ей повод, когда отсутствующим взглядом смотрел в ее сторону. Все напоминало глупую игру, когда совершенно незнакомые люди поглядывают друг на друга: один посмотрел без всякой причины или отсутствующим взглядом, а второй это заметил. Очень скоро оба украдкой поглядывают друг на друга.

Так продолжалось уже несколько недель, и с тех пор они не прекращали эту игру ни утром, ни вечером.

Любопытство Арни росло. Кто она? Чем занимается в Сиэтле? Он решил, что женщина, должно быть, секретарша или работает в каком-то учреждении, потому что всегда аккуратно одевалась и не носила неуклюжей «нацеленной на успех» одежды, смотревшейся ужасно вульгарно на женщинах-администраторах, которые пользовались этим паромом. Живет ли она на острове Бейнбридж или едет из Сукуомиша либо Китсапа? По ее внешнему виду можно было предположить, что женщина живет в резервации тех мест. Большинство индейцев, пользовавшихся паромом, жили там.

А она была красива. Чудесное круглое лицо, подобное полной медно-красной луне, обрамленное длинными черными волосами. Как ни удивительно, это лицо было и наивным, и экзотическим. На вид он дал ей двадцать пять или двадцать шесть лет. Она была миниатюрна, изящно сложена и застенчива, но Арни подозревал, что девушка эта не робкого десятка. В больших светлых подернутых влагой глазах, обрамленных густыми черными ресницами, что-то пробивалось сквозь застенчивость, что-то такое, что и заставляло думать: она самоуверенна и храбра.

И вот в это бесподобное утро на северо-западе Тихого океана, когда оранжево-розовое солнце выплывало из пелены тумана у края залива и вода окрасилась в темно-синий цвет, а далекая линия горизонта светилась искрящимися огоньками, в это раннее утро, когда дышалось легко и впереди маячили новые возможности, Арни Рот выбрался из своего микроавтобуса и снова поймал себя на том, что наблюдает за индианкой.

Арни взглянул на часы. Время все больше занимало его мысли, и он знал это. Отмечать, сколько лет прожито, — одно дело, но считать прожитые дни и часы, просыпаться, думая, как быстро летят минуты, вставать с мыслью: «Мы проводим во сне одну треть своей жизни» — это уже означает, что беда не за горами. С каких пор он помешался на времени? В последний день рождения, когда ему исполнилось сорок, восемь и когда он, задувая свечи, увидел в тумане грядущего большую пятерку с нулем — возраст, до которого осталось каких-то два года.

«Мне стукнет пятьдесят, а что замечательного произошло в моей жизни? На что растрачена моя юность?»

Арни Рот начинал думать, что он родился уже взрослым человеком. Оглядываясь назад, он вспомнил ничем не примечательное детство в Тарзане. Маленький тихий мальчик рос в совершенно непримечательной среде; спокойно, почти тоскливо прошел этап половой зрелости и отрочества — не было ни угрей, ни эротических снов, — затем был колледж и (хочется зевнуть) школа бухучета, серая жизнь с редкими взлетами и скучной чередой дней. Из него получился самый заурядный парень, проводящий заурядную жизнь за своим калькулятором. Затем в эту жизнь вошла Рут Шапиро и все изменила.

В течение совсем короткого времени Арни познал возбуждение, вкус необычного, пока встречался с Рут, спал с ней. Она была такой откровенной, страшно либеральной, собиралась стать врачом — и какое-то время Арни думал, что его серая жизнь изменится навсегда. Но оказалось, что этому не бывать. После того как он женился, взял ссуду и занялся пеленками, его прежде спокойная жизнь холостяка вошла в весьма предсказуемое русло.

Вот и голубое «вольво». Вернувшись к действительности, Арни захлопнул дверцу, запер ее, и, взяв портфель, направился к причалу парома.

Толпа росла, собирались все, кто переправлялся из Бейнбриджа в Сиэтл, и ждали, когда их поведут по трапу на паром. Пристроившись в первых рядах толпившихся людей, Арни чувствовал ее позади себя: она не рвалась вперед. Арни представлял хорошенькое личико, окруженное, словно нимбом, повязанным на голове платком. Он едва сдерживался — так хотелось обернуться и отыскать ее.

Паром дал гудок. «Паром пукнул», — говаривали все. Один короткий гудок означал, что паром вот-вот отчалит, более долгий — что он уже отчалил и опоздал тот, кто в этот момент бежал вниз по трапу. Перемены ради Арни остался на палубе, в это утро у него не было желания сидеть в обществе «белых воротничков», у которых сползали носки, или с теми, кто держали в руках корзинки «Джо» с обедами и вытянули ноги на сиденьях. В это прекрасное свежее утро паром оставлял серебристую полосу на гладкой, как стекло, воде. Арни очень хотелось взглянуть на горы, резко выделявшиеся на горизонте, Олимпийские горы и Каскады, которые вчерашний шторм припорошил новым слоем снега.

Сегодня паром то дергался, то качался, словно плавание происходило во время штормового прилива, а ведь вода была совсем спокойной. Похоже, снова что-то случилось с двигателями. Арни поежился от холода, но не собирался входить в закрытое помещение. Она была там, и ее большие глаза устремятся к нему, словно два дрожащих мотылька.

Его мысли вернулись к Рут. По правде говоря, он в последнее время много думал о ней, возможно, потому что девушка на пароме все время вторгалась в его мысли. Всякий раз, когда Арни думал об этой загадочной молодой женщине (сейчас он импульсивно повернулся и увидел, что та смотрит на него сквозь затуманенное морем стекло, и отвернулся), он старался вытеснить ее мыслями о своей жене.

«Рути, Рути, куда мы идем? Разве мы этого хотели? Таково ли было наше намерение тринадцать лет назад? Разве мы женились ради того, чтобы вести однообразную и скучную жизнь?» Она в этом не виновата, Арни ни в чем не винил Рут. В том, что семейная жизнь стала монотонной, виноваты они оба. Он не мог решительно утверждать, что их жизнь стала монотонной. Скорее, слишком непредсказуемой — вызовы во время просмотра кинофильма, во время ужина в ресторане или на вечеринке. Возвращаясь домой, он не знал, найдет ли там жену и не придется ли ему нянчить девочек. Было время, когда они часто ссорились из-за этого. Арни негодовал из-за рубашек без пуговиц, подгоревших ужинов и прерванных вечеров. Но он скоро понял, что ссоры не помогут, ничто не изменится, и в какой-то момент сдался, найдя приятное успокоение в смирении.

Даже интимная жизнь его не тревожила. С рождения Лии семь лет назад, когда оба согласились, что детей больше не будет (это было осторожное, неопределенное согласие), интимная жизнь Арни и Рут постепенно угасала и сейчас почти прекратилась. Арни никогда не настаивал на сексуальной близости. Она иногда пробуждалась то случайно, то когда изредка у кого-то появлялось желание. Это была удобная сексуальная жизнь давно женатой пары, и Арни подозревал, что так оно бывает с большинством семейных пар после стольких лет совместной жизни.

Арни осторожно повернул голову и оглянулся через плечо. Она читала свою газету и курила. Все индейцы курили. Когда она подняла голову, он тут же отвел взгляд. Она замужем? Может, у нее есть дружок, много дружков?

Арни Рот, такой кризис наступает, когда прожита половина жизни. Все ясно как день. Так бывает, когда мужчина начинает считать волосы на голове, застегивает ремень под округлившимся брюшком и высматривает молоденьких женщин на пароме…

«Куда она ходит каждый вечер? Она все время ездит на “вольво” и раньше всех уезжает со стоянки…»

Девочки взрослеют так быстро, что это тревожит. Не успеешь оглянуться, как дети навсегда покинут дом, и тогда они с Рут впервые за свою совместную жизнь останутся одни.

«О боже, неужели я страшусь этого?»

Порыв ветра коснулся холодного лица Арни, и он подумал, что пора войти в каюту. Когда он открыл двери, его обдал спертый, пропитанный табачным дымом воздух. Арни силой воли заставил себя не смотреть в ее сторону.

Он устроился на сиденье и сосредоточился на приятном. В конце недели дома будут отмечать день рождения Рут, а он все еще не купил подарок. Сегодня во время обеденного перерыва самая пора присмотреть его. Для этого подойдет рынок на Пайк-стрит. Надо купить нечто особенное. Как-никак Рут стукнет сорок. Неужели женщины также испытывают кризис, когда позади остается половина жизни? Или же им вместо этого приходится справляться с проблемами климакса? Женщина ничего не может поделать с ними, но мужчина, в сорок восемь лет заглядывающийся на индейских девушек, ставит себя в глупое положение.

Потолок из панелей грохотал, когда паром обогнул последний мыс и вошел в Игл-Харбор. Раздался долгий гудок, за ним последовали два коротких, означавших, что паром прибыл. Все тут же встали с мест и начали потягиваться. Арни посмотрел на нее. Их взгляды встретились.

Оба тут же отвели глаза.

— Миссис Ливингстоун, вся проблема заключается в вашем муже. Его сперма обладает слишком низким потенциалом.

Женщина, сидевшая на плетеном диване в кабинете Рут, начала заламывать руки.

— Доктор, ему такой ответ не понравится. Он… очень горд.

Рут склонилась над медицинской картой женщины, чтобы скрыть недовольное выражение лица. Мужчины! Они всегда готовы винить жену в том, что у той нет детей, хотя в 40 процентах случаев виноваты они сами. Мужья либо сердито глядят на жен, либо жалеют их, либо снисходительно гладят их по головке, но стоит только намекнуть, что причину надо искать в них, как они тут же поднимают шум.

— Миссис Ливингстоун, ваши трубы чисты, овуляция у вас происходит регулярно, слизь не слишком кислая и не содержит антител к сперме. Собственно говоря, вы относитесь к тем женщинам, которые легко беременеют. Если хотите, я вместо вас объясню это вашему мужу.

Женщина побледнела. Обратиться к доктору Шапиро ей было отнюдь не легко, а взять у Фрэнка сперму на анализ — почти невозможно: «Чего ради она сомневается в моей потенции? Это ведь ты не способна забеременеть!» А теперь сообщить ему такое…

— Подумайте об этом, миссис Ливингстоун, — сказала Рут, закрывая карту. — Если вы считаете, что так будет легче, я могу порекомендовать вашему мужу специалиста-мужчину…

— Это можно вылечить? Для Фрэнка можно что-нибудь сделать?

Рут скрестила руки на столе:

— Миссис Ливингстоун, к сожалению, сам факт, что мужчины могут быть виноваты в бесплодии семейной пары, признан совсем недавно, и поэтому медицина еще не успела найти для них столь же действенных средств лечения, как для женщин. Может быть, у вашего мужа гормональная недостаточность. В таком случае найдутся лекарства, поднимающие потенциал спермы. Не исключена также возможность расширения вен семенного канатика: наличие варикозной вены на семенном канатике может понизить потенциал спермы и вдобавок уменьшить ее мобильность. В большинстве случаев это удается исправить хирургическим путем…

Через пятнадцать минут Рут, приняв последнего пациента, снова осталась одна в своем кабинете. Перед ней лежала куча бумаг, требующих внимания. Вчера она сидела допоздна за последней кучей писем для рубрики «Спросите доктора Рут» и отобрала из них четыре самых типичных. Иногда она получала письма «с приветом», однажды даже непристойное послание, да еще несколько не имеющих отношения к ее рубрике (страдающий от безнадежной любви просил совет). Из остальных писем ей надо было отобрать те, которые могут быть самыми привлекательными для читателей газеты, да к тому же такие, которые можно объединить в одно «письмо» и сразу ответить на многие вопросы.

Для колонки, которая будет опубликована в понедельник, она решила выделить риски, связанные с пользованием некоторыми средствами гигиены — мылом, шампунем и дезодорантами, призывая читателей обращать внимание на ингредиенты, которые перечисляются на этикетках, но в то же время не стала упоминать определенные торговые марки. Рут часто прибегала к такому приему, когда поджимало время, — посвящала колонку одной теме, ибо так было легче провести исследование, да и писать гораздо быстрее. В последнее время этот прием ее выручал, так как казалось, что письма накапливаются быстрее, чем Рут успевала заняться ими.

Если она что-то не успеет сделать сегодня, поскольку сегодня собиралась ее группа поддержки, завтра будет возможность все закончить. Хотя нет, завтра ведь у нее день рождения. Ну тогда, возможно, в воскресенье, если Арни несколько часов погуляет с девчонками…

Когда зазвонил телефон, Рут нахмурилась. Она велела секретарше в приемной беспокоить ее только в чрезвычайном случае.

— Да? — произнесла она в трубке.

— Извините, доктор, по первой линии звонит ваша сестра.

Рут нахмурилась: за восемь лет частной практики сестра ни разу не позвонила ей на работу. Что случилось? Рут нажала соседнюю кнопку и услышала тихий плач на другом конце провода.

— Джуди, что стряслось?

— Это папа. Сердце. Час назад.

Руки и ноги Рут окаменели.

— Где он? В какой больнице? Кто-нибудь остался с мамой?

— Его поместили в кардиологическое отделение. Мама с ним, Сэмюэль тоже. Рут, он не приходит в сознание!

— Успокой маму. Уложи ее спать, если сможешь, и попроси Сэмюэля поухаживать за ней. Я скоро буду у вас.

Арни любил рынок на Пайк-стрит. Всякий раз, приходя сюда, а это случалось нечасто, он неторопливо прогуливался среди небольших магазинчиков, заходил в кафе «Афинянин», втискивался в крохотную кабинку рядом с окном, чтобы можно было смотреть на залив, и ел питу, фаршированную мясом барашка и рисом. Хотя сегодня времени для посещения «Афинянина» оставалось в обрез, он все же не стал бегать вверх и вниз по лестницам, по многолюдным проходам, дворам, где множество «художественного» люда торговало свечами, стегаными одеялами и гравюрами. Все здесь напоминало ему фермерский рынок Лос-Анджелеса, только этот был покрупнее, и, поскольку находился всего в одном квартале от прибрежной части города, в нем царила почти морская атмосфера.

Что же купить Рут на день рождения? Она не любила чисто декоративные вещи вроде пластиковых растений и безделушек. У любого предмета должно быть свое предназначение, иначе ему не место в доме. Ну это не проблема. Большинство этих изделий ремесленного производства служили какой-нибудь полезной цели, вроде юбок из батика или плетеных подставок для растений. Однако после получасовых хождений Арни все начало казаться однообразным. Он хотел найти нечто единственное в своем роде. Практичное, но уникальное.

Арни уже был готов бросить поиски и вернуться на работу, как очутился перед художественной галереей. Собственно, его внимание привлекла выставленная на витрине картина, написанная масляными красками — поразительно яркий портрет старого индейского вождя, в котором мастерски решена игра света и тени, рождающая определенное настроение. Практичной эту вещь не назовешь, но она захватывала дух. Арни наклонился и взглянул на цену. Тысяча двести долларов. Он отвернулся и начал разглядывать другие вещи. Еще одна картина, написанная маслом, поразительный орел, вырезанный из дерева, киты из песчаника, безделушки из слоновой кости, индейские одеяла ручной работы. Арни не знал, как Рут относится к искусству коренных американцев. Неплохо бы зайти внутрь.

Арни сразу заметил, что эту галерею не с чем сравнить: здесь было выставлено очень мало объектов, но все они освещались сдержанно и со вкусом. Знакомство с первыми несколькими ценниками подтвердило его подозрения: это место ему не по карману.

Он уже хотел было направиться к выходу, как с дальнего конца галереи прозвучал голос.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Арни обернулся. «Я буду вежлив. Взгляну на несколько вещей и скажу ей, что мне надо подумать».

Он застыл. Это была та самая девушка.

Если эта встреча удивила девушку не меньше, чем его, то она и бровью не повела. Она даже не подала виду, что узнала его.

— Вы ищете что-то конкретное?

О боже, какой у нее чудесный голос. А как она ходит! Плавно скользя по толстому ковру, она остановилась в трех дюймах от него, так что он видел ее крупным планом, мог рассмотреть каждую линию ее тела. А что это за аромат, который она источает?

— Да, — промямлил он. Арни пришлось откашляться. — Подарок. Я ищу подарок.

— Понимаю. — Она изящно скрестила руки на груди. — Подарок коллекционеру?

— Хм, нет. Просто кому-то, чей… день рождения приближается, и я…

Арни не мог заставить себя произнести слово «жена».

Девушка чуть повернулась и указала тонкой шоколадного цвета рукой.

— Большая часть предметов в нашей галерее сделана руками местных художников. Некоторые из них очень известны и признаны во всем мире. У нас также имеется несколько старинных вещей. Например, если вам по вкусу деревянная резьба в стиле племени квакиутл, то у нас найдется несколько изящных работ Вилли Сивида. — Она начала медленно удаляться от него, указывая сначала на картину, затем — на куклу в виде духа предков. — Может быть, вас больше интересует не отдельный художник, а конкретное племя. Или же вы предпочитаете определенный регион. Мы располагаем изделиями не только индейских мастеров Северо-Западного побережья. У нас также имеются несколько изящных образцов искусства пуэбло и жителей Великих равнин.

Девушка обернулась, и Арни почувствовал, как у него от воротника до линии волос все пылает. Он не расслышал ни единого ее слова и только смотрел, как при ходьбе ее прямые длинные волосы цвета воронова крыла развеваются, словно занавески.

— Видите ли, — он смущенно усмехнулся, — знаю, это покажется странным, но подарок должен быть практичным. Понимаете, он должен не только украшать жилище, но и иметь практическое применение.

Похоже, она не нашла в его словах ничего глупого.

— У нас есть красивые одеяла племени навахо. И корзинки ручной работы.

Она сделала несколько шагов вправо и опустила свою изящную руку на изумительное керамическое изделие, которое элегантно возвышалось на высоком белом пьедестале.

— Как красиво! — Арни подошел к изделию. — Это с Северо-Западного побережья?

— Как ни странно, племена Северо-Западного побережья не создают керамические предметы в подобном стиле. Обычно мы работаем в стиле пуэбло, используя мотивы Северо-Запада. Это, например, Грозовая птица, похищающая солнце.

Арни, который уже пришел в себя после потрясения, тихо засмеялся:

— Боюсь, мое невежество в индейском искусстве и фольклоре приведет вас в ужас.

Она улыбнулась:

— Как гласит легенда, бог неба, завладев солнцем, заточил его в коробке, позволяя светить лишь тогда, когда ему того хотелось. Поэтому Грозовая птица вызволила солнце из коробки и подарила его всему человечеству. Видите, у птицы есть рога и короткий изогнутый клюв.

Арни уставился на горшок. Тот был прекрасен. На поверхности горшка из красновато-коричневой глины был вырезан замысловатый мотив, отражавший только что упомянутую легенду. Черно-бирюзовая краска на рыжеватой глине завораживала взор. Это был огромный горшок. В нем поместилось бы одно из бензойных деревьев Рут.

Арни раздумывал, уместно ли справиться о цене, но она, похоже, угадав его мысли, очень осторожно подняла горшок и вложила его ему в руки. — Вы заметьте, что художник расписался на дне горшка.

Арни наклонил горшок и увидел вырезанную на глине подпись: «Анджелина, 1984». А рядом с ней ценник — 500 долларов.

— Ах… — Он вернул ей горшок. — Да, эта вещь как раз то, что я ищу…

— Этот горшок сделан вручную на гончарном круге, — сказала она, возвращая его на пьедестал. — Мало кто из художников сегодня использует этот традиционный метод и обжигает изделия в домашней печи. А вот там у нас имеются работы Джозефа Лоунвульфа, если вам будет интересно…

— Нет-нет. Эта работа — само совершенство. Мне просто надо немного подумать.

Боже, что я говорю? Мне эта вещь никак не по карману, а она, несомненно, получает комиссионные за все, что продает. Я ведь обнадеживаю ее на крупную продажу, а сам даже не собираюсь…

— Возможно, эта вещь для вас великовата. У нас есть другие произведения того же художника, поменьше размером, правда, на них рисунок не столь замысловат.

Пока она удалялась от него, Арни придумывал тысячу способов, как спокойно, словно невзначай, пригласить ее вместе отобедать. «Да нет же, какой ты дурак, надо пригласить ее на кофе, конечно, просто на чашку кофе! Понимаешь, всего лишь посидеть у воды, послушать, как кричат чайки, и поговорить…»

В дальнем конце магазина зазвонил телефон, испугавший их обоих.

— Извините меня, пожалуйста.

Арни смотрел, как она уходит, почувствовал, что к горлу подступает комок, и точно знал, что сейчас сделает. И он это сделал. Пока она не смотрела на него, Арни вышел из галереи.

Рут холодно смотрела на мужчину, лежавшего на больничной койке, словно тот был ей незнаком. Ее мать опустилась на стул рядом с койкой и громко плакала.

— Вчера вечером он сказал, что плохо чувствует себя. А я не слушала его, разрази меня Господь! Мне показалось, что твой отец снова жалуется на то, как я готовлю. Сегодня утром он собирался пойти на работу и свалился на пол, а я осталась с ним одна!

Вне этой палаты, за электронными дверями, изолировавшими кардиологическое отделение от остального мира, собиралась толпа Шапиро. По правилам кардиологического отделения к больному допускались лишь два посетителя, а поскольку мать Рут отказывалась покидать свое место у койки мужа, то остальных впускали по одному.

Трубки и мониторы не испугали Рут так, как остальных. Сейчас ее пугало то, что происходило внутри нее, — ужасные, ранящие как острие ножа эмоции вырывались из нее, точно призраки. От этих эмоций у нее закружилась голова. Ей показалось, что пол уходит из-под ног. Рут ухватилась за железную кровать и уставилась на прикрывшие неподвижные глаза синеватые веки, отвисшую челюсть, едва заметно поднимавшуюся и опускавшуюся грудь. «Ты не должен умереть! — отчаянно и настойчиво твердила Рут. — Разговор между нами еще не окончен».

Когда Рут собралась уходить, миссис Шапиро удержала ее за руку.

— Куда ты? Не смей уходить! Ты не должна оставлять отца вот так. Рут, ты же врач!

— Мама, если мы обе останемся, то другие не смогут навестить его.

— Тогда пришли Джуди. Сейчас мне нужна Джуди.

— Мама, другие тоже имеют право войти, на всякий случай.

— На всякий случай! На какой случай, я спрашиваю?!

— Мама, говори тише.

— Вот какая у моего мужа дочка! Только посмотри на себя — в глазах ни слезинки!

Рут увидела, что медсестра, стоявшая у мониторов, неодобрительно нахмурила лоб.

— Мама, это кардиологическое отделение. Мы должны вести себя тихо. Слезы я буду лить потом.

— Потом? Когда потом? Когда он умрет, боже упаси?

— Мама, если ты будешь продолжать в том же духе, я попрошу дать тебе успокоительное.

— Конечно, вот ты какая! У тебя совсем нет сердца! — Миссис Шапиро закрыла лицо носовым платком. — Ты всегда обижалась на отца. Одному Богу известно, почему ты так поступала.

— Мама…

— Рут, ты же знаешь, что это разбило его сердце! Ты поступила в медицинский колледж, а он хотел, чтобы ты завела семью. Ты разбила сердце отца, теперь он при смерти, а сердце матери сдает… Рут, ты только тем и занимаешься, что огорчаешь родителей!

Рут взглянула на лицо чужого ей человека, лежащего без сознания, и подумала: «Неужели я всю жизнь огорчала его? Что ж, тогда, наконец, я добилась своего. Его сердце разбито».

— Я пришлю Джуди.

Затем Рут, движимая неожиданным порывом, повернулась к койке, наклонилась так, что ее губы чуть не коснулись теплого, сухого уха отца и прошептала:

— Подожди…

Арни подумал, не сесть ли на более поздний паром, чтобы не видеть ее, но это ни к чему не привело бы. Что ему делать? Ехать на работу и возвращаться позже из-за того, что он вел себя как болван перед какой-то девчонкой, с которой даже незнаком? Лучше всего притвориться, что ничего не произошло. А ведь ничего и не произошло. «И может быть, — надеялся Арни, вечером спускаясь по трапу на паром, — она не заметила, как глупо я тогда вел себя. Похоже, у меня все получилось довольно складно, когда я признался в собственной неосведомленности. Женщинам ведь это нравится, разве не так? Когда мужчина признается, что у него есть хоть какая-то слабость?»

Было шесть часов вечера и все еще светло. Наступала зима с долгими, холодными ночами. Еще три месяца назад солнце всходило в 4:30 и заходило в 22:00. Но ночь медленно вытесняла день, и вскоре Арни будет уходить и приходить с работы в полной темноте. А сейчас он стоял на сильном ветру, его окружали горы, зеркальная гладь воды и голубое-голубое небо. Он уже тринадцать лет ездит на этом пароме. Почему же он именно сейчас, сегодня, разглядел этот дарованный Богом мир, окружавший его?

Арни не собирался смотреть на нее, он не будет смотреть. Но все равно посмотрел, но на этот раз она не обращала на него внимания. Она снова сидела в отсеке для курящих посреди индейцев, которые все дымили. Она что-то рисовала в блокноте, лежащем на ее коленях. Арни высмотрел все глаза, стараясь силой воли заставить ее поднять голову, но она не подняла, и он расстроился.

Итак, он все испортил. Он зашел в ее магазин и собственным языком продемонстрировал, как невежественен гринго в том, что для нее явно было очень важно. Как говорится, конец роману.

Спустя тридцать мучительных минут паром загудел: длинный и два коротких гудка. Голос из громкоговорителей объявил: «Внимание! Прибываем в Уинслоу, остров Бейнбридж». Арни присоединился к остальным усталым и голодным жителям Бейнбриджа, собравшимся на корме, и спешно поднялся по трапу к автостоянке, надеясь уехать раньше всех.

Арни сел за руль, пристегнулся и собрался тронуться с места, как снова увидел ее. Он продолжал беспомощно сидеть и наблюдал, как она пробирается через толпу, подходит к машине, бросает в нее свою сумку и садится за руль. Если она заметила его, то не подала виду.

«Ладно, — подумал Арни с тем же смирением, с каким капитулировал перед Рут. — Это может означать что угодно. Пора возвращаться к действительности».

Вдруг он заметил, что ее машина не заводится. Арки видел, как она выходит из машины, поднимает капот и смотрит на двигатель. Поддавшись неожиданному побуждению, он решил действовать.

— Нужна помощь? — спросил он, подойдя к ее машине, и тут же пожалел о своем необдуманном решении. В автомобилях Арни ничего не смыслил.

Девушка выпрямилась, вытерла руки старым полотенцем и виновато улыбнулась.

— К сожалению, такое случается все время.

Арни по-мужски внимательно осмотрел двигатель, будто понимал, что делает, и спросил:

— Вы знаете, в чем загвоздка?

— К сожалению, знаю. Машину придется тащить на буксире.

— Вот как, — протянул он и отошел. Она захлопнула капот. — Мне кажется, что вон в том баре есть телефон.

Арни показал в сторону «Холл Бразерс», где по пятницам расслаблялись постоянные пассажиры парома.

Отбросив волосы с плеч, она сказала:

— Придется звонить брату, но он сможет приехать сюда только через два часа. — Она хмуро взглянула на машину. — Тогда уже стемнеет. Думаю, придется оставить ее здесь и завтра вернуться за ней вместе с братом.

Тут она взглянула на него, и Арни увидел два драгоценных агата. Он снова чуть не упустил момент.

— Кстати! Можно, я подвезу вас?

— Если это вас не затруднит.

— Нисколько, — тут же согласился он. — Где вы живете? В Китсапе?

На ее губах заиграла едва заметная улыбка.

— Нет, прямо здесь, на острове Бейнбридж.

Арни покраснел, ему хотелось сквозь землю провалиться.

— Ну да. Я не хотел…

Она рассмеялась и подошла к сиденью водителя.

— Пустяки. Большинство из нас действительно живут в этой резервации.

Забрав сумочку, свитер и убедившись, что «вольво» заперт, она последовала за Арни к его микроавтобусу.

— О, у вас есть дети, — сказала она, забираясь в машину.

Арни сердито посмотрел в сторону заднего сиденья, на обилие игрушек. Сказать ей, что это машина приятеля и в самом деле ты холостяк — прожигатель жизни?

— Да, у меня их пятеро.

— Я люблю большие семьи, — сказала она, защелкнув пряжку ремня безопасности.

Арни потребовалось напрячь волю, чтобы смотреть прямо вперед. Ремень безопасности врезался между ее грудей…

— Я родилась в большой семье, — сказала она, когда двигатель подал признаки жизни. — Некоторые ее члены все еще живут в резервации. Мой старший брат владеет бензозаправочной станцией, два младших брата работают в рыболовецкой флотилии, а маленькие сестры учатся в средней школе Китсапа.

Пока Арни лавировал, стараясь вывести большой микроавтобус с автостоянки, он обдумывал, что сказать — как найти ласковые слова без тени назойливости, остроумные слова, не переходившие в банальность. Удобно ли спросить индейскую девушку, из какого племени она родом?

— Я совсем не ожидал встретить вас в галерее, — запинаясь, сказал он. — Она принадлежит вам?

— О нет. Она кооперативная. Все художники поддерживают ее существование деньгами. Некоторые из нас работают там полный день.

— Из нас? Вы художница?

— Скорее ремесленник. Это я сделала горшок, который вы осматривали.

Мозг Арни стал лихорадочно работать.

— Подождите, что было написано на дне этого горшка? Вы Анджелина?

— Знаменитая Анджелина, — ответила она, смеясь.

— Красивое имя.

— Мне дали имя дочери вождя Сиэтла. Ее звали Анджелиной.

Городу дали имя индейского вождя? Как он мог прожить здесь тринадцать лет и не знать об этом? Арни крепко сжал губы и понимающе кивнул. Он понял, что его невежество приведет ее в ужас.

Некоторое время они ехали молча и смотрели в окно. Наперстянка больше не цвела, но ее длинные зеленые стебли все еще стояли по обочинам дороги. В действительности цветов осталось мало, местами виднелись поразительно зеленые участки, которые скоро, словно по мановению волшебной палочки, за одну ночь станут красно-золотистыми.

— Я живу на Хай-Скул-роуд, — наконец сказала Анджелина, и Арни показалось, что в ее голосе прозвучала нотка неловкости. Или ему просто показалось? Ну как произвести на нее впечатление, хотя бы вполовину такое же, какое она произвела на него?

Хай-Скул-роуд. Сердце Арни упало. Скоро они будут там. Что же делать? «Ну говори же что-нибудь! Не давай угаснуть разговору, который только что начался». Что только что началось? Чему не дать угаснуть?

— И где вы делаете горшки?

«Это вежливо, Арни, очень вежливо».

— В собственной квартире. Вместо кухонного стола у меня стоит гончарный круг. Везде беспорядок, зато удобный повод не приглашать гостей! В конце галереи находится печь для обжига, которой мы все пользуемся.

Арни представил все это: скромная квартира, украшенная индейскими кустарными изделиями, испачканный глиной пол кухни, и Анджелина сидит у своего гончарного круга. Рабочий халат скрывает ее миниатюрную фигуру, карие подернутые влагой глаза пристально следят за тем, что творят ее тонкие пальчики. Повод не приглашать гостей. Он представил скучные вечера в одиночестве…

— А чем вы занимаетесь? — спросила Анджелина.

— Я бухгалтер. Кстати, меня зовут Арни.

Он протянул ей руку. Прохладная, нежная рука легла на его ладонь и осталась там.

— Рада познакомиться с вами, Арни Бухгалтер.

Затем наступила минута молчания. Наконец Анджелина высвободила свою руку и сказала:

— Вот здесь я живу.

Арни замедлил скорость и дал машине остановиться. Анджелина жила в большом жилом комплексе, где селились люди с низким доходом. Оба некоторое время сидели в напряженном молчании — похоже, она не торопилась выходить из машины.

— Спасибо, что подвезли, — наконец сказала Анджелина.

— Не за что. — Пытаясь расслабиться, он поерзал на сиденье, но его сдерживал ремень безопасности (будет ли слишком заметно, если он расстегнет его?).

— Надеюсь, ваш брат сможет исправить машину.

— Конечно. Но можно заранее отмечать в календаре день, когда произойдет следующая поломка.

— «Вольво» — хорошая марка.

— Да, но у этой сумасшедший пробег. Свыше ста пятидесяти тысяч миль.

— Вы шутите! — Арни никогда раньше не замечал, как уютно в этом микроавтобусе. Анджелина расположилась в двух футах от него на длинном сиденье, заполняя небольшое пространство и источая едва ощутимый аромат. Арни почувствовал, что внутри него зашевелились давно умершие, непривычные чувства. — Что ж, вам повезло, что брат занимается ремонтом автомашин, правда?

— Да.

Наступила еще одна минута молчания. Арни охватывала тревога. Она вот-вот уйдет, ей придется уйти.

— Тот горшок мне очень понравился.

— Правда?

— Да, и мне действительно хотелось бы купить его, только…

— Он слишком дорогой.

Арни покраснел.

Анджелина рассмеялась. Арни заметил, что она часто смеется.

— В этой галерее все дорого! Я бы ни за что не стала там что-либо покупать. Но как иначе оценить искусство, долгие часы труда художника?

— О, я не сомневаюсь, что горшок того стоит…

— Я знаю. — Анджелина расстегнула ремень безопасности. — Но это большие деньги.

Как это ни глупо. Арни хотелось, чтобы так продолжалось вечно. Хотелось сидеть в набитом игрушками микроавтобусе перед этим жилым комплексом для бедных и разговаривать с обворожительной Анджелиной.

— Вы говорили, что в галерее есть горшки меньших размеров?

«Очень хитро, Арни Рот. Хороший повод, чтобы не дать ей уйти. Возможно, затем я приглашу ее на обед…»

Анджелина смотрела на него своими бесподобными глазами, затем улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки.

— Боюсь, что они тоже дорогие. Вот что я вам скажу. Нам приходится поднимать цены на предметы в галерее, чтобы покрыть расходы, заплатить за аренду и принести художникам прибыль, но у меня на квартире есть очень симпатичные вещи, которые стоят гораздо дешевле. Можете взглянуть на них…

Арни не поверил своим ушам. Он не ослышался? Она действительно приглашает его подняться в ее квартиру?

— Я часто продаю свои вещи прямо дома, — продолжала Анджелина. — Только так можно продать свои работы. Если повезет, в галерее удается пристроить четыре вещи в год. Средства к существованию мне приносит то, что я продаю на квартире.

Арни тут же рухнул на грешную землю. И вернулся к действительности. Мужчина средних лет может нажить большие неприятности, если неверно поймет намеки молоденькой женщины.

— Мне хотелось бы посмотреть, что у вас есть, — сказал он, поглядывая на часы, — но мне пора домой.

Анджелина порылась в своей сумочке и вытащила визитную карточку с потрепанными углами.

— Вот. Возьмите это на тот случай, если у вас найдется время.

Арни взял визитку. «Анджелина. Искусство коренных американцев». И номер телефона. Весьма профессионально, весьма по-деловому.

Арни вздохнул. Нет большего дурака, чем дурак, которому сорок восемь лет.

— В действительности мне нужен подарок к завтрашнему дню. День рождения отмечается завтра вечером… — Он начал быстро прикидывать: сегодня у Рут собрание группы поддержки, и целый вечер ее не будет дома. А сейчас как раз последняя возможность купить ей подарок. — Вы сегодня будете дома? — спросил он и положил визитку в свой бумажник.

— Сегодня я дома целый вечер. Если хотите заглянуть, не стесняйтесь. Моя квартира под номером тридцать.

— Я вполне могу зайти.

Она снова улыбнулась, но на этот раз не так широко и не так уверенно. Арни показалось, что даже робко. Как будто она тоже…

— Арни, спасибо, что подвезли, — тихо сказала она и потянула за ручку дверцы.

— Становится темно. Мне следует проводить вас до входной двери.

— В этом нет необходимости. Здесь все мои друзья. Возможно, еще увидимся.

Арни Рот не помнил, когда чувствовал себя более глупо. Как же называлось то, что он делал? Валял дурака перед девушкой, которую едва знал, перед девушкой, которая годилась ему в дочери! Теперь она, наверно, смеется от всей души над лысеющим коротышкой, который в ее присутствии то краснел, то нервничал. Скорее всего, Анджелина надеялась заманить его к себе и загнать ему десять горшков — тогда она сможет оплатить за месяц вперед аренду квартиры и от души посмеяться в компании других художников!

Арни остановил машину, выключил двигатель и через лобовое стекло уставился на большое дерево, на котором болтались качели из автомобильных покрышек. Нет, Анджелина совсем не такая. Он был несправедлив к ней только потому, что хотел спасти себя, не совершить самый крупный в мире промах.

Он ни за что не поедет к ней сегодня вечером.

Арни открыл входную дверь и крикнул, что вернулся домой. Никто не отозвался. Куда же все подевались?

Устало сняв пиджак и ослабив узел галстука, Арни перебрал почту, которую поднял с пола.

Да, он был несправедлив к Анджелине. Она ведь бедная художница, которая надеется продать свои горшки и живет в квартире, какую предоставляют при единственном условии — ты должен быть бедным. Она не виновата в том, что его интерес к ней перерос в страстную влюбленность, какая случается с подростками. Если он смущен, это не значит, что она не должна кое-что продать. К тому же ему и в самом деле пора найти подарок для Рут.

Арни поедет к ней позднее, после того как накормит девочек.

— Эй! — крикнул он, идя на кухню. — Где вы все?

Возможно, он даже возьмет с собой одну из девочек. Рейчел любила керамику. Ей будет интересно посмотреть. Я возьму ее с собой, чтобы больше не свалять дурака.

Он остановился на пороге холодной темной кухни.

Но ведь… А что если у Анджелины на уме то же самое, что и у него, а он притащит с собой тринадцатилетнюю дочь?

Арни пытался разобраться в своих мыслях. Было почти семь часов. Никогда раньше в этот час он не возвращался в пустой дом. Свет выключен. Телевизор не работает. Где же девочки?

«Анджелина, возможно, я приеду позже, один…»

Он пытался думать, вспомнить. Может, Рут говорила ему, что девочки после школы куда-то собирались пойти, а он забыл об этом? Но животные рыскали по заднему двору и давали знать, что проголодались. Рут всегда заботилась, чтобы те были сыты.

До какого часа он может поехать к Анджелине?

Где весь народ?

Когда зазвонил телефон, Арни на мгновение в голову пришла безумная мысль, что это Анджелина. Но это было невозможно. Она не знала ни его телефона, ни его фамилии.

Звонила Рут.

— Арни, только что умер папа. Я в больнице вместе с мамой… Нет, не приезжай. В этом нет необходимости. Дети дома у Ханны. Морт забрала их из школы. Они останутся у нее на ночь. — Ее голос оборвался. — Мне придется задержаться здесь на некоторое время и сделать необходимые приготовления. Затем я отвезу мать домой. Арни, она в истерике. О боже…

Повесив трубку, он направился к застекленной двери, которая вела на заднее крыльцо. В стекле он увидел отражение глупого мужчины, который терял волосы, форму и разум. Мужчины, который совсем недавно на мгновение пережил мечту Уолтера Митти и сейчас увидел, как эта мечта рассыпалась на тысячи кусочков, словно горшок из красной глины, упавший на пол.

 

32

Держа ретрактор в одной руке и оптико-волоконный фонарь в другой, Мики подняла грудь и осмотрела расположенную под ней стенку грудной клетки.

— Похоже, она сухая, — Мики шепотом сказала операционной сестре, стоявшей напротив нее. — Давайте промоем ее.

Пользуясь большим колбообразным шприцом. Мики наполнила только что образованное углубление на груди раствором антибиотика, осушила все с помощью резиновой вакуумной трубки, затем влажной марлей вытерла по окружности все пространство углубления. Марля осталась чистой.

— Хорошо, — сказала она, кладя инструменты на магнитный коврик, покоившийся на животе пациентки. — Кровотечения нет. Сейчас я приступаю к протезированию.

Протезом служила мягкая подкладка из силиконового геля, которая напоминала большой прозрачный шарик витамина. Убедившись в последний раз, что это тот размер, который нужен, Мики прополоскала протез в чаше с бацитрацином и начала медленно наполнять им полость под грудью. Когда имплантат заполнил полость, образуя небольшую выпуклость на груди, Мики обратилась к сестре:

— Милдред, проверьте, пожалуйста, давление крови. Лифчик Джобста готов?

— Да, доктор Лонг.

Мики была довольна. Операция проходила хорошо. Скоро конец недели, и она уедет вместе с Гаррисоном. Они так долго планировали эти выходные, и она ждала и не могла дождаться, когда они наступят. Рождество в Палм-Спрингсе!

Когда подкожный шов оказался на месте, Мики наложила погружной нейлон вдоль двухдюймового надреза у основания груди. Он будет едва заметен. Затем Мики смыла кровь с груди.

— Кэролайн! — позвала она громко. — Кэролайн, просыпайтесь. Операция закончена!

Пациентка, спавшая молодая женщина, повернула голову, захлопала глазами и охрипшим голосом пробормотала:

— Доктор, когда вы собираетесь начать…

— Кэролайн, все закончено. Операция завершена.

— Вы хотите сказать… — Пока к пациентке возвращалось сознание, ее грудь поднималась и опускалась при каждом глубоком вздохе и выдохе. — Вы хотите сказать… что у меня появилась грудь?..

Мики рассмеялась:

— Да, Кэролайн, у вас появилась грудь.

— Прекрасная работа, доктор Лонг, — заметила операционная сестра, когда пациентку увезли в одноместную послеоперационную палату. — Она теперь станет неотразимой красоткой.

Кэролайн Уэст была последней, кого Мики сегодня оперировала. День клонился к вечеру, и предстоял еще прием пациентов. Это был кабинет Мики. Большинство операций она проводила здесь. Операции посерьезнее, такие, как уменьшение размеров груди или бедер, проводились ею в больнице Св. Иоанна, которая находилась совсем рядом, на бульваре Уилшир.

С тех пор как Мики вместе с Гаррисоном переехала с Гавайских островов в Южную Калифорнию, прошло уже три года. Переезд был связан с новыми начинаниями: Гаррисон продал компанию «Ананасы Батлера» и решил сосредоточится на инвестициях в киноиндустрию.

Мики начала новую карьеру — в Санта-Монике она не будет составлять конкуренцию врачам, которые ее учили. Для них новая жизнь была связана с отказом от несбыточной мечты. Оба еще два года надеялись на появление ребенка, но когда надежды не сбылись, величественные апартаменты в Пукула-Хау стали казаться им чем-то вроде пещеры, не сулившей счастья. Переезд был окончательным, и за три года ни тот, ни другой не вспоминал о прошлом с сожалением.

В маленькой ванной рядом с кабинетом Мики сняла с себя голубую одежду хирурга, надела широкие брюки и свитер. Она взглянула на часы. Через три с половиной часа они с Гаррисоном будут на пути в Палм-Спрингс.

Мики задержалась у зеркала. При холодном ярком свете она взглянула на правую щеку. Да, на ней проступали едва заметные очертания — легкое изменение цвета, призрак дьявола, искусно изгнанного Крисом Новаком. Как давно это было! Прошло уже шестнадцать лет.

«Тогда мне был двадцать один год…»

Три года назад, вскоре после того как они с Гаррисоном перебрались в Южную Калифорнию, Мики неожиданно встретилась с Крисом Новаком. Это произошло на семинаре по пластической хирургии в отеле Беверли-Уилшир. Волосы Криса Новака поредели, он располнел. Но больше всего поражал его взгляд: глаза потускнели. Это и удивило, и опечалило Мики. Было тяжело видеть, что от прежнего Криса Новака осталась бледная тень. Куда подевался его энтузиазм, неистощимая энергия? После новаторской работы по коррекции родимых пятен Крис перешел на пластику волчьей пасти, но либо на ранней стадии потерпел неудачу, либо не смог удержаться на должном уровне. Этот человек что-то потерял, поддался неистребимому вирусу посредственности и уступчивости. Сегодня у него была доходная практика: за хорошие деньги он исправлял носы людям с медицинской страховкой.

Крис, что с тобой произошло?

Стук в дверь объявил о прибытии первого пациента.

— Мики, я посадила мистера Рендольфа в первую кабину, — раздался голос Дороти по другую сторону двери, — а миссис Уизерспун — во вторую.

— Спасибо, Дороти. Сейчас иду.

Мики зашла в свой кабинет за ручкой и блокнотом для рецептов и заметила свежую стопку почты, которую Дороти оставила на столе. Мики просмотрит ее после того, как примет пациентов.

Вот и все, больше ничего не надо. Машина стрелой неслась по автомагистрали, освещая фарами дорогу. В такие моменты Мики жалела, что у них нет кабриолета, — тогда она могла бы распустить волосы, откинуть голову назад и дерзко смотреть на звезды, по-настоящему ощущая, что значит ехать со скоростью шестьдесят пять миль в час. Нажав кнопку, Мики опустила стекло и впустила благоухающий воздух ночной пустыни; нажав другую, включила магнитофон; нажав третью, прокрутила пленку вперед; и, наконец, нажав еще одну, чуть наклонила сиденье назад. Меланхоличная музыка Бетховена захватила ее, Мики закрыла глаза и с наслаждением слушала.

Что же произошло с ней, когда она прочитала это письмо? Она не знала. Мики сейчас должна быть счастлива, она рассчитывала на это, она собиралась быть счастливой и поэтому досадовала, обнаружив, что ничего такого вообще не испытывает. Они с Гаррисоном ждали эти выходные многие месяцы — уик-энд в пустыне, проживание в лучшем номере «Эраван Гарденс», ужин в Фиделио, романтический подъем по воздушной трассе к вершинам Сан-Джасинто, большая рождественская вечеринка в Ракет-Клаб. Вдали от телефонов и пациентов. Наедине с Гаррисоном, жизнь с которым после семи лет в браке все еще казалась особенной. Волнение Мики росло после того, как она приняла последнего пациента, убрала медицинские карты со стола и отдала все в умелые руки своего партнера, доктора Тома Шрейбера.

Только в последнюю минуту она начала быстро просматривать кучу почты на столе — большей частью это были благодарственные записки от пациентов, приглашения на вечеринки, последние медицинские новости — и наткнулась на тоненький голубой конверт с маркой Кении, пришедший авиапочтой.

«От Сондры, — сначала подумала она. — Я ничего не слышала от нее с того времени, как на прошлое Рождество получила открытку и одно письмо за год до этого».

Однако письмо было не от Сондры. Адрес написала чужая рука, видимо, некоего преподобного Сандерса, чье имя и адрес значились на конверте.

Мики долго стояла, держа это письмо в руках, и глядела на него, охваченная необъяснимым страхом, кончиками пальцев почти ощущая, что внутри неприятное известие. Она уже подумала, не оставить ли его на столе до понедельника, но письма, пришедшие авиапочтой, все равно что трезвонящий телефон — они не оставляют в покое. Мики наконец разрезала конверт и достала не одно, а два письма.

Первое подписал преподобный Сандерс. Оно было кратким:

Моя дорогая доктор Лонг, поскольку миссис Фаррар не может написать сама, я под ее диктовку записал приложенное послание. У нас нет телефона, и если вы захотите связаться с нами, позвоните в больницу Вои по Вои-7. Тогда нам передадут ваше сообщение по радио.

Затем Мики развернула второе письмо — оно было длиннее первого — и под ним нащупала… фотографию…

— Дорогая? — раздался голос Гаррисона. За ним последовало знакомое успокаивающее прикосновение его руки. — Я отдал бы миллион долларов, чтобы узнать, о чем ты задумалась.

Мики подняла голову и улыбнулась ему. Жизнь в Южной Калифорнии пошла ему на пользу. В свои шестьдесят восемь он выглядел красивее, сильнее и мужественнее, чем когда они познакомились. Хорошо, что они решили переехать сюда, хотя Мики сначала возражала. Сейчас Мики была рада, что тогда уступила. Кругом появились новые друзья, у Гаррисона — новые интересы, а Мики завела новую практику, так что раздумывать о прошлом было некогда. Они поступили разумно, отказавшись от иллюзий и оставив мечту о ребенке на острове Ланай.

— Тебя посетили хорошие мысли? — ласково спросил он, пожимая ее руку.

— Я думала о Сондре. Извини, Гаррисон, — сказала она, положив другую руку на его ладонь. — Помню, я обещала не думать о своей работе, но обстоятельства изменились.

Он понимающе кивнул. Мики уже показала ему фотографию.

— Что ты решила?

— Наверно, Сэм Пенрод в воскресенье придет на рождественскую вечеринку. Он самый лучший в стране специалист по рукам. Я спрошу его, не согласится ли он прооперировать ее.

— Ты хочешь сказать, что сама не хочешь этим заниматься?

— Я думаю, что мне не следует. У нее обширные повреждения. Я могу не справиться с ними.

В своем письме Сондра сообщала:

Я прошу тебя, Мики, потому что верю в тебя. Но если ты почему-то не сможешь, я поеду в Аризону. Родители пока ничего не знают об этом. Я подожду, пока все закончится. Мой сын и так видит кошмары, пусть родители лучше ничего не узнают.

И тут Мики обнаружила приложенную к письму фотографию. Вместо рук у Сондры остались две покрытые страшными шрамами, изуродованные клешни. Они лежали на белой простыне. Отталкивающие руки, какие можно увидеть только в кошмаре.

На тыльной стороне левой руки осталась плотная рубцовая ткань, способная к сокращению, второй и третий пальцы лишены внешних сухожилий разгибателя. На правой руке наблюдается сокращение рубцовой ткани всех пальцев. Длительная неподвижность в чрезмерно вытянутом положении привела к укорочению боковых связок после первоначальной трансплантации кожи. Обе руки совершенно непригодны.

Сондра писала, что шесть месяцев назад случился пожар, во время которого она обожгла руки. Ей оказали неотложную помощь в больнице Вои и перевели в главную больницу Найроби, где подавили инфекцию и предприняли попытку пересадить кожу. Судя по фотографии, операция прошла неудачно.

Мики отвернулась от Гаррисона и уставилась на окутанную мраком пустыню, проплывавшую мимо: пальмы на фоне чернильного цвета неба, зубчатые цепи гор, нависшие над краем равнины, словно астероиды, и тишина, тишина… Когда вторая часть Седьмой симфонии Бетховена достигла аллегретто крещендо, Мики снова закрыла глаза и стала думать о письме.

Мне хватит денег, чтобы оплатить полет до Калифорнии и обратно. Преподобный Сандерс позаботится о том, чтобы меня посадили на самолет в Найроби, и расскажет стюардессам, как со мной обращаться, но мне нужна будет помощь на другом конце — если можно просить тебя о такой услуге. Родди останется здесь на попечении миссии.

Сухое письмо, скорее напоминавшее набор повествовательных предложений. Наверно, его записали со слов Сондры — сухих и откровенных.

В Найроби сделали все, что могли. Я никого не виню. Я бы вообще не стала говорить об этом, если бы не понимала, какой обузой я стала для других. Я не могу ни причесаться, ни удержать в руках чашку, ни коснуться лица своего сына. В Найроби мне сказали, что нет никаких надежд спасти мои руки. Так что, Мики, если для меня удастся хоть что-то сделать, я буду вечно благодарна.

Сондра. Как давно это было? Свадьба семь лет назад, когда Мики привезла Рут и Сондру на Ланай и они стояли рядом с ней у алтаря. Какая счастливая, мимолетная встреча, воскресившая прошлое, — краткое воссоединение трех подруг, однажды завязавших дружбу в колледже Кастильо! Как они не давали Мики покоя, настаивая, чтобы та позволила Крису Новаку провести над ней эксперимент! Тайно, среди ночи, спустили в туалет ее косметику! Куда подевалось то особое чувство единства, которое объединяло трех подруг? Как времени и событиям удалось разъединить их и постепенно сделать почти чужими друг другу? Подруги, часто писавшие и звонившие одна другой, сейчас замкнулись каждая в своих проблемах. Не сохранилось ничего, кроме драгоценных воспоминаний.

Вот что сделало это письмо с Мики — оно открыло старый сундук, валявшийся на чердаке ее памяти, и обнажило залежавшееся и забытое содержимое: ее первую безоговорочную дружбу с другим человеком; начало долгого пути, который привел ее к этому часу, к этой машине, к этому мужчине. Письмо воскресило в памяти Мики давно забытое, почти утраченное.

«Еще не все утрачено, — подумала она. — Я была слишком занята, за эти три года с головой ушла в личную жизнь. Я забыла…»

— Сейчас же напишу ей, — сказала она Гаррисону, когда «мерседес» свернул с Индиан-Уэллс. — Я напишу, что она может приехать и остаться у нас, пока мы не найдем для нее больницу. Гаррисон, ты не возражаешь, правда?

— Ты ведь знаешь мой ответ.

— Пожалуй, я напишу Рут тоже. Не помню, когда последний раз получала весточку от нее. Возможно, ей удастся отвлечься от работы и погостить у нас. Думаю, это облегчит страдания Сондры.

Мики улыбнулась, ей стало лучше. Но тут же нахмурилась, вспомнив Дерри. Сондра ни словом не обмолвилась о нем. Он приедет вместе с ней или останется в миссии?

Это было одно из тех блистательных событий, когда звезд среди присутствующих гораздо больше, чем на небе. Мики завела шапочные знакомства со многими, главным образом при содействии Гаррисона, который после продажи Доулу компании «Ананасы Батлера» стал вкладывать деньги и идеи в высокие технологии, что открыло ему дорогу в элитный круг избранных. Но были и светила, с которыми Мики познакомилась сама, изменяя их лица и возвращая молодость. Одна из них — Рока, выступающая сейчас в Лас-Вегасе в качестве высокооплачиваемого конферансье: своей знаменитой узкой талией она была обязана тем, что Мики искусно удалила ей нижние ребра и подобрала отвисшие участки кожи. Несколько юных лиц в платьях от «Галано» также были делом рук Мики. Ее почерк был заметен и на точеном носике супруги одного сенатора.

Это был торжественный вечер, о котором утренние газеты напишут во всех подробностях, «обязательное» мероприятие, притягивающее тех, кто хотел, чтобы их увидели, кому нужно было показать себя. Они все извлекут пользу из хвалебных публикаций, ибо это не обычный рождественский, а благотворительный вечер с целью собрать деньги на лечение болезни Альцгеймера. Этот вечер посвящался Рите Хейуорд, одной из трагических жертв этого недуга.

Продукты поставляла фирма «Клауд», играли сменявшие друг друга оркестры, функции конферансье выполняли Джек Леммон и Грегори Пек. Рождественская елка высотой в сорок футов гнулась под тяжестью сотен белоснежных конвертов с пожертвованиями. За традиционным ужином с жареным гусем и сливовым пудингом, во время которого комики развлекали гостей, последовали танцы под Млечным Путем, встречи и знакомства, которые продолжались далеко за полночь.

Заметив на другой стороне бассейна Сэма Пенрода, непринужденно беседующего с одним из Габоров, Мики оставила Гаррисона в обществе судьи Верховного суда штата, который ужинал с ними за одним столиком, и начала пробираться сквозь толпу. По пути она слышала обрывки разговоров:

— Я думаю, не приподнять ли мне попочку.

— Ах, моя дорогая, это настоящее мучение. Целых две недели надо держаться прямо, как доска. Нельзя ни сесть, ни чуточку наклониться. Короче говоря, все надо делать по стойке смирно!

— …позвольте нам хотя бы воспользоваться этими пятью миллионами. Но я предупредил его, что не единого пенни сверх бюджета…

— …уже три месяца пишет этот чертов сценарий и не отвечает на мои телефонные звонки. Клянусь, если этот ублюдок вздумал заняться пиратством…

— …на всех троих платья одного фасона! Ты бы только посмотрела на это! Конечно, на ней был вариант с туникой и брюками, но это был тот же самый белый материал с драгоценностями и…

— Правда, что в Палм-Спрингс на душу населения приходится больше пластических хирургов, чем в любой другой точке мира?

Когда Мики добралась до Сэма Пенрода, тот уже куда-то собирался, держа пустой фужер в руках.

— Привет, Сэм, — сказала она, беря его за руку.

— Мики! — Доктор Сэмюэл был хирургом-ортопедом, специализировавшимся на операциях рук и ног знаменитостей — спортивных звезд, обладателей олимпийских медалей, политиков, актеров и актрис, ни одному из которых не хотелось расставаться с карьерой из-за артрита, тендонита, тремора или паралича. У него была шикарная клиника в пустыне, лучшая в стране. За истекшие три года он дважды настойчиво приставал к Мики с предложением поработать с ним.

— Как всегда, выглядишь шикарно! — сказал он, взяв ее руку и пожав со значением.

— Как дела, Сэм? Идут хорошо?

— Лучше быть не может. Пока профессиональные игроки стремятся попасть мячом в цель, а актрисы хотят не просто ходить, а скользить, я всегда буду при деле. А у тебя как дела? Все еще занимаешься омолаживанием?

Она рассмеялась:

— От желающих нет отбоя.

— Удалось принять даму, которую я направил к тебе на прошлой неделе? Миссис Палмер?

Мики осторожно высвободила свою руку.

— Да, но она решила не делать операцию. Я не могла дать ей гарантию, что впоследствии не останется заметного шрама.

— Знаешь, раньше она была очень толстой. Я знаю ее много лет. Каждый четверг я играю в гольф с ее мужем. Так вот, она встретила двадцатилетнего молодого человека, работающего в клубе раздатчиком полотенец, и решила, что снова хочет стать подростком. Теперь она недовольна своими руками.

Мики кивнула. Она часто встречала женщин, страдавших тем же недугом — вследствие возраста или неправильного питания на верхней части рук появлялись крылья вялой, дряблой кожи. Вся беда в том, что хирургическое удаление и натяжка кожи оставляли уродливые шрамы.

— Черт с ним, — сказал Сэм, снова беря ее руку. — Не будем говорить о работе. Ты, наверно, пришла сюда вместе со своим сторожевым псом?

— Гаррисон здесь, — ответила Мики с улыбкой. — Вижу, ты не изменился. Однако я как раз собиралась поговорить о работе.

Притворившись разочарованным, Сэм Пенрод театрально вернул ей руку и занял деловую позу. Со сцены доносились отрывки из «Вокруг света за восемьдесят дней» — сегодня гостей услаждали музыкой из кинофильмов.

— О чем ты хочешь поговорить?

Серебристая атласная сумка висела на длинной серебряной цепочке, перекинутой через обнаженное плечо Мики. Она открыла ее и достала письмо Сондры.

— Вот это все объяснит.

— Боже, ты не шутишь. Ты действительно хочешь говорить о работе. — Театрально вздохнув, он обнял ее за талию и повел к свободному столику. Когда оба сели, Сэм прочитал письмо при мигавшем свете расставленных повсюду факелов.

Он некоторое время рассматривал фотографию, нахмурился, затем вернул Мики.

— Какой ужас, — произнес он. — Ей не повезло. Значительную часть повреждений можно было исправить наложением шин и растяжением запястий. Она не предоставила нам достаточно информации. А как обстоит дело со срединным и локтевым нервами? Погибла ли ладонная фасция? Как произошла эта контрактура — из-за ишемии, фиброза или спазма?

— Похоже, она считала, что об этом можно рассказать после приезда сюда. Что скажешь, Сэм?

— Мики, почему ты не хочешь заняться этим?

Она удивленно посмотрела на него.

— Я?

— Ну да, ты же занимаешься руками.

Мики положила письмо и фотографию в сумочку.

— Почему бы не попробовать? У тебя ведь отлично получается.

Она засмеялась и перекинула сумочку через плечо:

— Это очень мило с твоей стороны, Сэм, но я знаю пределы своих возможностей.

Оркестр теперь играл музыку из «Крестного отца».

— Потанцуем?

— Можно сообщить моей подруге, что ты прооперируешь ее?

— При условии, что этот танец за мной.

Она встала и покачала головой:

— Ты нисколько не изменился. Можно сказать ей, что ты займешься ею?

— Хорошо. Ради тебя, Мики, я готов на все. Когда она приезжает?

— Не знаю. Наверно, сразу после того, как я пошлю ей ответ. Я заберу ее в аэропорту и привезу сюда. Возможно, она сначала несколько дней побудет у меня.

Сэм встал и стал глазом охотника всматриваться в толпившихся и танцующих людей. В поле его зрения попало несколько молодых киноактрис, которыми можно было поживиться.

— Дай мне знать, и я зарезервирую ей палату.

— Спасибо, Сэм, — тихо сказала она и коснулась его руки. — Я знала, что на тебя можно рассчитывать.

— Да, — ответил он с деланно печальным видом. — Я навсегда останусь старым добрым Сэмом.

Он направился в сторону обладательницы блестящего платья с низким вырезом на спине.

Мики стало спокойнее на душе. Первым делом можно написать Сондре и сообщить хорошую новость. Она сделала несколько шагов к мужу и резко остановилась: на полпути к Гаррисону стоял Джонатан Арчер и разговаривал с несколькими собеседниками.

Она застыла как камень и уставилась на него. Воистину, сегодня произошло настоящее путешествие в прошлое: сначала Сондра, теперь Джонатан.

Он стоял боком к ней, стройный и гибкий, в черном смокинге, и разговаривал, уверенно и беззаботно жестикулируя, как человек, который полностью владеет собой и осознает свое выдающееся положение. Джонатану прибавилось лет, он стал более мудрым, спокойным, зрелым. Сейчас ему, наверно, года сорок три, за ним тянется шлейф международных наград, у него целая империя кино и невероятно высокий рейтинг. «К тому же, — подумала Мики, медленно приближаясь к нему, — он уже развелся с тремя женами».

Один из собеседников, адвокат из Беверли-Хиллз, имевший деловые отношения с Гаррисоном, заметил присутствие Мики и прервал монолог Джонатана:

— Да ведь это миссис Батлер. Здравствуйте!

Когда Джонатан повернулся и улыбнулся ей, по телу Мики неожиданно пробежала дрожь.

— Привет, Мики, — поздоровался он.

Казалось, его голос прозвучал из забытого сна, старых воспоминаний, и она почувствовала, как все больше волнуется. «Вот как он меня встречает спустя все эти годы, после того как я не пришла на свидание».

— Привет, Джонатан.

— Я видел, что ты сидела вместе с Сэмом Пенродом, и решил не мешать.

Что в самом деле говорили его синие, как море, глаза? Что он хотел ей сказать своей мальчишеской улыбкой после всех этих лет? Мики тут же успокоилась. В его взгляде ничего такого не было. Ни злобы, ни недовольства, ни сожаления. Джонатан остался таким же добродушно-веселым, как и в дни ее зеленой юности, только стал старше. Он постранствовал и, словно Александр Македонский, жалел, что нечего завоевывать, ведь новых миров больше не осталось.

Остальные собеседники из маленькой группы поняли явный намек, стали вполголоса извиняться и удалились, оставляя улыбавшихся Джонатана и Мики.

— Как поживаешь, Джонатан? — спросила Мики, удивляясь, как легко она себя чувствует.

— Жаловаться не на что. Знаешь, я добился своего.

— Да, я знаю. Я читаю журнал «Тайм».

— Ай-ай-ай. — Он поморщился. — Значит, ты знаешь все об этом гнусном скандале.

Мики рассмеялась:

— На твоем счету три развода! Значит, тебе еще далеко до Синей Бороды.

— А как твои дела? Кто такой мистер Батлер?

— Я замужем вон за тем человеком. — Мики кивнула в сторону Гаррисона, который стоял совсем недалеко и энергично соглашался с тем, что только что сказал Джеральд Форд.

— Мне казалось, что его жену зовут Бетти.

— Это другая жена.

— Хм… Поинтересуйся, не захочет ли он получить роль в моем фильме. Мне нравится его внешность.

— Мне тоже.

— А ты добилась своего?

— Да.

Оба все время смотрели друг другу в глаза. Они стояли так близко, тихо разговаривая среди гула голосов. Они полностью забыли об окружавших их людях.

— Ты все еще избавляешь мир от уродства, словно святой Патрик?

— Джонатан, мне нравится думать, что я помогаю людям. Кое-что я делаю, чтобы тешить чье-то самолюбие, однако некоторые серьезные психологические проблемы можно вылечить посредством пластической хирургии. Не следует забывать об этом.

— Ты счастлива?

— Да, Джонатан, я счастлива.

Он расплылся в улыбке:

— Я некоторое время пробуду в Лос-Анджелесе. Ты сможешь отобедать вместе со мной?

Мики почувствовала, что ее тело напряглось. «Но ведь это глупо. Бояться нечего».

— С большим удовольствием. Мне хотелось бы услышать, чем ты занимался все эти годы. С тех самых пор, как… — Мики осеклась.

— С тех пор, как я назначил свидание у колокольни? — Джонатан тихо рассмеялся. — Да, есть о чем рассказать. Но не только. Я приготовил тебе подарок. Нечто особенное. Я хочу вручить его лично.

 

33

Анджелина принадлежала к племени сукуомиш, любила дары моря, обожала осень и никогда не бывала южнее границы штатов Вашингтон и Орегон.

Понемногу, словно собирая опавшие листья и засушивая их в альбоме, Арни усердно копил отрывки из жизни Анджелины, мелкие ценные факты, из которых складывалась целая картина. Он обратил внимание на сорт сигарет, которые та курила, заметил, что она иногда берет с собой книгу Фарли Моуэта, а во время одной поездки на пароме из светского разговора с ней услышал, что ее младшая сестра учится в школе медсестер… И тому подобные вещи. Вещи, из которых складывалась Анджелина.

С того сентябрьского дня, когда он чуть не заявился к ней домой, чтобы купить горшок, Арни дал задний ход, как ведомая чувством самосохранения черепаха, которой инстинкт подсказывает, когда можно высунуть голову. Он чуть не совершил роковой шаг! Что с ним стряслось? «Папочка, наверно тут виновато расположение твоих планет, — говорила всезнающая и набиравшая опыта тринадцатилетняя Рейчел. — Тут одно из двух — либо они, либо кризис от того, что ты прожил половину жизни». Рейчел понахваталась этих премудростей от матери. Все пять девочек повторяли слова матери. Для своих лет они говорили чересчур умно и по-женски.

Между Арни и Анджелиной установился удобный и безопасный ритуал: на пароме они изредка махали руками в знак приветствия, иногда минуты две вели бессодержательный разговор, но за пять месяцев их отношения не пошли дальше этого. Он так и не собрался с духом пригласить ее куда-нибудь на чашку кофе, или еще раз прийти в галерею, или познакомиться с индейцами и сидеть во время переправы рядом с ней. А «вольво» ни один вечер не подводило ее и, шурша колесами, покидало автостоянку.

Арни очень надеялся, что его чувства не так заметны, как значки на груди, что он смотрит так же спокойно и безразлично, как ему того хотелось, ибо она явно не уделяла ему внимания, если не считать случайного обмена приветствиями: «Доброе утро, Арни» или «Хороший денек, правда, Анджелина?» Было ли это к худшему или лучшему — он никак не мог решить, — но игра в подглядывание закончилась. С тех пор, как он случайно наткнулся на галерею, заикаясь, завел речь о горшках, да еще подвез ее домой в микроавтобусе, заваленном игрушками… вся таинственность, разумеется, исчезла. Анджелина теперь знала, кто он есть на самом деле, и ее любопытство угасло.

Арни следовало радоваться этому. Он не имел права страстно желать, чтобы между ним и этой девушкой что-то произошло, не сейчас, когда дома возникли новые неприятности.

Он держался в стороне, делая вид, что поглощен вечерней газетой и не замечает, как толпа пассажиров заполняет паром. Арни проделывал такой трюк не каждый вечер, ибо тогда это бросалось бы в глаза. Временами он заставлял себя — из-за чего сильно страдал — бежать во главе толпы усталых и голодных жителей Бейнбриджа, оставляя Анджелину позади, поскольку та всегда появлялась на пароме последней, будь то утром или вечером, в дождь или солнце. Так что от Арни зависело, насколько «случайно» ему удастся приблизиться к ней и проделать это маневр так, чтобы она не заподозрила умысла.

Уткнувшись в газету, Арни краем глаза вел наблюдение. Это было нелегко, он отрабатывал и совершенствовал этот прием пять месяцев, однажды чуть не пропустив паром, а как-то раз врезался в спину незнакомого пассажира. Арни было холодно, он продрог до костей в этот арктический февральский вечер, окрашенный розовато-лиловыми, тусклофиолетовыми цветами. Он охотно спрятался бы от холода в сравнительно теплом крытом помещении и добавил бы тепло своего тела к теплу полутора тысяч пассажиров. Но он не мог так поступить. Последние два дня Анджелина на пароме не появлялась, и Арни так забеспокоился, что в офисе почти ничего не мог делать. Но в это утро она появилась, и он, забывшись, энергично помахал ей. Она пронзила его насквозь своим взглядом, так что ему приходилось убеждать себя в том, что их едва начавшиеся отношения все еще не потеряли силу и не остались в прошлом.

— Привет, Арни. Разве вы не собираетесь садиться на паром?

И он почувствовал, как летнее тепло проникает в его замерзшие кости, потому что он смотрел в ее глаза и видел, как от улыбки на ее щеках появились ямочки.

— Боже мой! — Он сложил газету и сунул ее подмышку. — Как это я вас сразу не заметил!

Когда раздался гудок, Арни понял, что еще немного, и они с Анджелиной опоздают на паром. А если бы это случилось, то что бы им осталось делать, кроме как пойти в здание морвокзала и выпить кофе, ожидая, пока через сорок минут причалит следующий паром? Об этом стоило подумать: как сделать так, чтобы одним холодным вечером это случилось.

Как обычно, Анджелина отправилась в отсек для курящих, Арни же отстал, сел в совсем пустой ряд, дулся и молча ругал себя: «Тебе сорок восемь лет, у тебя есть жена и пятеро детей, возьми себя в руки и повзрослей!»

Решив и в самом деле почитать газету и не думать о ней, он распахнул газету на той странице, которую несколько минут назад якобы читал, и, по иронии судьбы, обнаружил, что на этой странице публикуется колонка «Спросите доктора Рут». Она была столь популярной, что сейчас печаталась не раз в неделю, а каждый день и занимала половину полосы.

Арни не всегда читал эту колонку — в ней затрагивались главным образом женские проблемы, — но когда читал, у него возникало забавное ощущение, будто в последнее время он общается с женой исключительно таким образом.

Дорогая Рут, что дают предварительные анализы беременности и насколько они надежны? Тамуотер.

Дорогая Тамуотер, моча беременной женщины содержит ЧХГ (человеческий хориальный гонадотропин). Когда несколько капель такой мочи вводят для анализа в трубку с антителами, происходит реакция и на дне трубки образуется коричневое кольцо. Этот анализ надежен на 97 %. Однако должна предостеречь: он может дать и ложный отрицательный результат, то есть показать отсутствие беременности, хотя в действительности она есть. Поэтому проводить такой анализ советуют не раньше, чем на 9-й день после начала цикла (9-й день предполагаемой задержки). На самой ранней стадии беременности риск получения ложного отрицательного ответа составляет 25 %. Поскольку уровень ЧХГ повышается по мере развития плода, чем позднее делается анализ, тем надежнее его результат. Однако во всех случаях, когда предполагается беременность, женщине следует обращаться к врачу. Предварительный анализ не может заменить надлежащее медицинское обследование.

Арни подумал, что Анджелине примерно двадцать пять или двадцать шесть лет. Почему она не замужем? Почему она не рожает детей? Разве не этого требует племенная традиция — ранних браков и многодетных семей?

Дорогая доктор Рут, я уже полгода бегаю трусцой, и у меня началось маточное кровотечение между менструациями, приблизительно в период овуляции. Есть ли между этим какая-либо связь, и если так, то не причиняю ли я себе внутренних повреждений? Бремертон.

Дорогая Бремертон, по мере того как женщины все больше занимаются спортом, возникают новые проблемы, которым раньше, да и сейчас уделяется мало внимания, а порой их вообще игнорируют. Связь спорта и гинекологии является совершенно новой областью исследования, и определенные явления…

Мысли Арни снова куда-то поплыли. Чем занимается Анджелина по выходным? Непохоже, чтобы она бегала трусцой. Он не мог представить, чтобы она занималась аэробикой или чем-то еще, от чего пот льется ручьями. Неужели она с рабским смирением просиживает день и ночь за гончарным кругом? Или же у нее есть дружок, который развлекает ее по субботам и воскресеньям?

Арни взглянул на фотографию Рут, помещенную в верхней части колонки, и некоторое время не отрывал от нее глаз. «Дорогая доктор Рут, вам известно, что ваш муж без ума от одной индейской девушки? Остров Бейнбридж».

Кем были теперь Рут и Арни? Оставались ли они еще мужем и женой? Трудно сказать. Оба спали рядом на одной большой кровати, в ванной рядом стояли их зубные щетки, у них были общие дети, которые чем-то немного напоминали каждого из родителей, и оба заполняли совместную налоговую декларацию. Но если не считать этого…

Когда прекратилась их интимная близость? Прекратилась по-настоящему, со скрежетом дошла то точки — два последних года они «этим» занимались второпях, от случая к случаю. «Все прекратилось после той большой ссоры два года назад, когда я топнул ногой и сказал, что больше детей не будет. Неужели для Рут секс заключался только в этом, служил средством продления рода? Получалось так, будто единственное удовольствие от секса ей приносило не само действо, а его конечный результат?»

Арни поднял голову и посмотрел на темный залив, усеянный отблесками огней далекого города. Возможно, сегодня ночью пойдет снег. Было довольно холодно.

Рут и Арни жили в двух разных мирах, он пять дней в неделю брел на работу и возвращался, она спасала жизни, принимала роды и писала колонку с советами, из которой вырастала медицинская Библия Олимпийского полуострова. По выходным Рут была занята подготовкой своей колонки, или сломя голову неслась в больницу, или получала срочные звонки от пациенток, которых консультировала, а Арни пилил свои драгоценные бревна, выводил девочек на природу и думал об Анджелине.

Это было уютное, серое, монотонное существование, его предсказуемость притупляла чувства, точно сладкий опиум. Арни смирился с ним и не хотел даже говорить об этом. Словно птицы, которые торопятся улететь на юг, его неожиданно посещали мысли о разводе. Как он сможет бросить девочек? Куда он пойдет? А ведь он все еще по-своему любил Рут. К тому же он жил фантазиями, которые держали его на плаву. Такое существование своей монотонностью было почти приятным. Вот только в последнее время возникла угроза такой удобной серости, и это встревожило Арни.

Рут менялась.

Арни чуть вытянул шею, словно хотел взглянуть на след, оставляемый паромом, а сам искал отражение каюты в зеркале. Он не обнаружил Анджелину.

Что же происходило с Рут? Это ведь случилось не за одну ночь, а накапливалось постепенно, страшно медленно, проявлялось в резких жестах, кругах под глазами, пепельницах, наполненных недокуренными сигаретами, и, наконец, Рут неожиданно сообщила, что собирается навестить психотерапевта.

Вот где она будет сегодня вечером — на еженедельном трехчасовом сеансе у Маргарет Каммингс. Несомненно, в ее кабинете она будет босиком расхаживать по ковру, курить, как Бет Дейвис, и выкладывать все, чем бы это «все» ни было. Насколько Арни мог судить, все началось примерно с тех пор, как умер ее отец.

Письмо Мики также сыграло свою роль. Обе редко обменивались рождественскими открытками с того времени, как Мики приезжала сюда пять лет назад, И вдруг миссис Батлер присылает длинное письмо, от которого Рут приходит… в ярость. Поди разберись в этом. Арни прочитал то письмо. Мики лишь просила, чтобы Рут выкроила несколько дней и приехала в Лос-Анджелес поддержать Сондру. Рут же по непонятной причине вышла из себя и разразилась гневными тирадами. «Неужели она думает, что мне некуда девать время? Пусть сама ее поддерживает, она перед ней в долгу! Где они обе были, когда я нуждалась в поддержке?» — этого и много другого Арни наслушался немало. Не имея ни малейшего понятия, о чем она говорит и с какой стати сердится, он решил не реагировать и, как обычно, промолчал.

«Дорогая доктор Рут, почему вы больше не разговариваете со своим мужем? Остров Бейнбридж».

— Арни?

Он резко обернулся. Анджелина. Она стояла перед ним и улыбалась.

— Мне очень не хочется беспокоить вас, но вы единственный, кого я знаю на этом пароме. Не могли бы вы оказать мне услугу?

«Какую? Достать луну с неба и украсить ею твою тиару? Без проблем! Я мигом достану ее».

— Да, конечно. Всегда рад.

— Это снова моя машина. Боже, я чувствую себя так глупо. Сегодня приехал брат и отбуксировал ее в гараж, чтобы отремонтировать, а она еще не готова. Я хотела узнать, можно ли попросить вас еще раз отвезти меня домой…

Бесподобно! Еще утром образ Анджелины, сидящей на этом самом месте в микроавтобусе, вызвал бурю в душе добродушного Арни, и вот она здесь, собственной персоной, и говорит точно так, как в его фантазиях. Только Арни совсем лишился дара речи и добродушия, поэтому он пристально смотрел на дорогу, а Анджелина подбрасывала в его копилку фактов еще кое-какие крохи из своей жизни.

— Он все время твердит, что мне пора купить новую машину, но она мне не по карману. Продажи в галерее не приносят много денег, так что мне приходится зарабатывать по выходным. Я несу свои горшки на рынок на Пайк-стрит и предлагаю их туристам.

Арни с трудом сдерживался. Он не знал этого! Как часто по воскресеньям его девочки умоляли его отвести их на этот рынок!

— Мне придется заглянуть к вам. Я все еще не передумал купить один из ваших горшков.

На Анджелине была подбитая ватой куртка сиреневого цвета, красиво контрастировавшая с ее прямыми черными волосами. Ее маленькие ручки скрывали толстые варежки. На ней были синие джинсы и ботинки. В таком наряде она выглядела как подросток почти того же возраста, что и Рейчел.

Оба некоторое время молчали, наслаждаясь теплом салона. Наконец Анджелина посмотрела на него и спокойно сказала:

— Знаете, вы точная копия актера Бена Кингсли.

Арни покраснел и рассмеялся.

— Спорю, все вам говорят об этом.

— Нет, ни одна душа. — Арни перевел взгляд с дороги на нее, посмотрел со значением, словно передавая безмолвные мысли, затем снова уставился в лобовое стекло и тихо сказал:

— Анджелина, вы первая, кто мне это сказал.

К разочарованию Арни, вскоре показался жилой массив, и он проклинал часы и короткие дороги. И опять, как в прошлый раз, она, похоже, не спешила выходить из машины, а задержалась немного, словно хотела предоставить Арни последний шанс. И Арни совершил один из редких в своей жизни безумных шагов.

— Знаете, что бы вы ни говорили, — тихо сказал он, — на улице темно. Я чувствую ответственность за вас, поэтому провожу вас до двери.

— Хорошо, — скромно ответила Анджелина.

Оба, переступая через трехколесные велосипеды, шли по двору, в котором когда-то росла трава, но теперь земля замерзла. Лестничная клетка была разрисована этническим граффити. На одной половине дома разрастался семейный скандал, на другой орал телевизор. Оба слишком быстро подошли к двери Анджелины, и Арни снова проклинал мимолетность драгоценных мгновений.

Он уже хотел было попрощаться, как Анджелина вставила ключ в замочную скважину и сказала:

— Не хотите зайти и посмотреть на мое гончарное дело? Обещаю особо не навязывать вам свой товар.

И вот Арни входит в ту самую комнату, о которой он, просыпаясь, грезил последние пять месяцев. Она действительно напоминала то, что он воображал, но не совсем.

На одной стене висел плакат вождя Джозефа, смотревшего печальными глазами, на другой — батик в рамке, на котором была изображена уже знакомая Грозовая птица, похищающая солнце. Рядом расположились несколько глиняных изделий. Над дверью висела очень древняя на вид трубка мира с пером. А в остальном в квартире Анджелины совсем не чувствовался индейский дух. Если не считать большой статуэтки Мадонны на телевизоре и изображения Иисуса Христа, эта квартира ничем не отличалась от жилища любой молодой женщины со скромными доходами, тратившей деньги экономно, с умом и работавшей с огоньком.

Включив все лампы и закрыв входную дверь, Анджелина провела Арни на прилегавшее к кухне пространство, служившее столовой, сбросила на ходу куртку, под которой был просторный вязаный свитер. Шею ее украшала тонкая золотая цепочка с маленьким распятием.

— Вот где я работаю, — сказала она.

Здесь действительно царил беспорядок, о котором она предупреждала: на полу были разложены газеты, запечатанные мешочки с влажной глиной, необожженные горшки, упаковочная солома вылезала из ящиков, на столе установлен гончарный круг и лежали инструменты для гравирования.

Взяв небольшой круглый сосуд, украшенный геометрическим узором, Анджелина осторожно вложила его в холодные руки Арни.

— Вот что я продаю на рынке на Пайк-стрит, — сказала она.

Он вертел сосуд в руках, касаясь его в том месте, к которому притрагивалась Анджелина, впитывая из него ее жизненную силу. Она создала этот предмет и отдала ему немало времени. «Я куплю его, Анджелина, — подумал он. — Я куплю по одному предмету для каждой из моих дочерей, по одному предмету за каждый прожитый в браке с Рут год и для каждого Шапиро, обитающего в штате Вашингтон. Анджелина, я куплю все».

— Хотите кофе?

Арни поднял голову. Она смотрела робко, ее голос звучал неуверенно.

— Да, — услышал он свой ответ. — Это было бы здорово.

И тут его мозги стали напряженно думать: «Который час? Где сейчас мои девочки? Где Рут? Ах да, все в порядке. Она пойдет на свой сеанс к доктору Каммингс, так что миссис Колодни будет дома, как обычно случается, когда Рут с работы идет не прямиком домой, а еще куда-нибудь. Миссис Колодни присмотрит за девочками и проследит за тем, чтобы те были накормлены. На всякий случай, на всякий случай…»

Кухня оказалась ужасно маленькой. Он снял пальто и шарф и неловко ступал по краю линолеума, а она достала фильтр для кофе и вытащила из холодильника банку «Хилл бразерс». Арни остро чувствовал, как близко он стоит к ней — их разделяли несколько дюймов — и дышит с ней одним воздухом.

Арни пытался найти, что сказать, но смог лишь следить за движениями ее изящных рук, нежных рук художницы, пока та отмеряла кофе и время от времени откидывала шелковистые волосы с плеч. Он едва удерживался, чтобы не помочь ей справиться с волосами. Провести рукой по этим роскошным черным волосам…

— Ах, проклятье, — сказала она, мило нахмурив лоб. — У меня кончился кофе.

Она держала банку «Хилл бразерс» и пыталась вытряхнуть из нее последние зерна.

У Арни душа ушла в пятки. Нет кофе — нет повода задерживаться. Пора надевать пальто и двигаться к выходу…

Но Анджелина пошарила рядом с холодильником и нашла складную стремянку.

— Я знаю, что у меня где-то есть еще одна банка… — сказала она, раскладывая стремянку.

— Позвольте, я достану…

Но она уже взбиралась по ступенькам.

Арни не мог наглядеться на ее стройное тело, пока девушка поднималась к верхней полке, держась за сервант одной рукой и протягивая вверх другую.

— Осторожно… — сказал он, делая шаг к ней.

— Я все время так делаю, — сказала она, смеясь. — Я держусь крепко.

Но тут Анджелина поскользнулась и начала падать. Он инстинктивно протянул руки и поймал ее. Анджелина неожиданно оказалась в его объятиях, засмеялась и попыталась вернуть утраченное равновесие.

Но вдруг она застыла. Оба стояли в крохотной кухне, Арни обнял ее за талию, Анджелина положила голову ему на грудь. Где-то тикали незримые часы и громко жужжал холодильник, рядом где-то кто-то вышел, громко хлопнув дверью, и загромыхал вниз по лестнице.

Арни прижался щекой к голове Анджелины и вдохнул сладкий аромат ее шелковистых волос. Он почувствовал, что ее руки обхватили его шею. И наконец, их губы слились в поцелуе. Все случилось так неожиданно, что Арни даже не понял, происходит ли это в самом деле или ему снова мерещится.

Их первые поцелуи были такими страстными, будто оба долго держали в заточении любовь и желание.

Арни вдруг вспомнил о существовании времени — его было так мало. Он думал о том, что хотел сказать ей и сделать с ней, а для этого оставалось совсем немного времени.

Давно сдерживаемые мысли и чувства вырвались на волю, пока они осыпали друг друга поцелуями. Их тела слились воедино.

— Арни, я мечтала об этом…

— Ах, Анджелина, я не догадывался, что ты знаешь…

— Я все время так боялась, что покажусь тебе глупой…

— Я поверить не мог, что это случится…

Анджелина была такой миниатюрной, такой невесомой, что казалось, будто он держит в руках куклу. Она обхватила его шею, они целовались, пока он нес ее к дивану.

В конце концов Арни потерял счет времени, оно совсем перестало его волновать.

 

34

Врачи не плачут. К стойкости будущих медиков готовит суровая учеба, в ходе которой нежная кожа первокурсников становится толстой, и, сталкиваясь лицом к лицу с трагичным и безнадежным, они не ломаются, как это случается с обычными людьми. Однако в этот дождливый апрельский вечер, когда старинные часы на камине отсчитывали последние часы уходящего дня, Мики чувствовала, что вот-вот разрыдается.

Понимая, какое впечатление производит на подругу, Сондра старалась двигаться как можно меньше, чтобы не выпячивать две крупные, как у омара, клешни, венчавшие ее руки. Хотя раны на руках полностью затянулись, она все время носила повязки. В аэропорту она объяснила причину этого: «Люди нормально воспринимают повязки, в то время как уродливая плоть вызывает у них отвращение».

Во время полета на самолете компании «Бритиш Эйрвейс» все старались помочь Сондре; ей оказывали особое внимание, когда она проходила таможенный досмотр в аэропорту Лос-Анджелеса. Мики с Гаррисоном уже ждали, они забрали ее чемодан и быстро отвели в лимузин. Гаррисон встретил ее как родную и обращался с Сондрой как с приехавшей в гости особой королевской крови. Сейчас он тактично уединился в своем кабинете, пока в гостиной Мики с Сондрой снова привыкали друг к другу.

Это был дом Мики, деревянно-кирпичное строение в стиле тюдор, расположенное в глубине Беверли-Хиллз, недалеко от Кемден-драйв — большой и красивый дом, заполненный старинными вещами восточного и полинезийского искусства, которые Батлеры привезли с собой из Пукула-Хау. Мики и Сондра пили чай не из изящных китайских чашек, а из больших кружек для кофе, поскольку Сондре приходилось использовать свои неуклюжие руки-узлы как щипцы.

— Я могу есть без посторонней помощи, но мне не нравится, когда на меня смотрят. После меня остается такой беспорядок, — говорила Сондра, вклинивая кружку между двумя перевязанными руками и поднося ее к губам. — Но мне чертовски трудно умыться, одеться и добраться до ванной. Я беспомощна, как маленький ребенок. Вот почему я решила пойти на хирургическое вмешательство и убедиться, удастся ли мне перестать быть такой обузой для окружающих. — Она поставила кружку на кофейный столик. — В самом деле я должна быть благодарна за то, что мне сохранили ограниченную подвижность. В Найроби мне хотели ампутировать руки, но я не позволила.

Мики с трудом сглотнула. Выслушивать рассказ Сондры не было никаких сил — она не только потеряла мужа и неродившегося ребенка, но еще и руки, искусные руки хирурга.

— Я делаю это ради Родди. Впервые увидев мои руки, он стал пронзительно вопить. Я испугала его, и он не позволял мне дотрагиваться до себя. Думаю, он считает себя виноватым. Понимаешь, перед тем как самолет разбился, он набедокурил на территории миссии, конечно, без злого умысла. Из-за него крыса укусила маленького мальчика, и Дерри пришлось тут же лететь в Найроби за вакциной от бешенства. Родди чувствует, что он виноват во всем, что случилось.

Мики посмотрела на тяжелые шторы, закрывавшие темные стекла окон, и ей показалось, что сквозь треск огня в камине слышно, как в саду шумит апрельский дождь.

— Сначала я хотела умереть, — тихо продолжала Сондра. — Я не разговаривала целыми неделями… Я не очень много помню из того, что произошло. Самолет загорелся, и я побежала к нему, считая, что смогу вытащить из него Дерри. Взрыв отбросил меня назад. Все говорили, что лишь благодаря чуду не обгорело мое лицо. Но руки… Руки были похожи на два куска мяса, которые слишком долго жарились на гриле. Они почернели, и местами виднелись куски розовой плоти.

Сондра говорила с мягким британским акцентом, усвоенном в миссии, и не отрывала глаз от царственного желтого ковра:

— Самое страшное, что я подхватила инфекцию. В Найроби хорошо потрудились. Там мне не дали умереть, хотя я их умоляла об этом. Затем, когда я стала приходить в себя, вспомнила своего маленького мальчика и подумала, что ради памяти о Дерри должна жить для Родди. Мне расхотелось умирать. Вот тогда не удалась пересадка кожи, и мне хотели ампутировать руки.

Сондра наклонилась, хотела было взять кружку, затем передумала и заняла прежнюю позу. Мики с трудом поборола желание взять кружку и поднести ее к губам Сондры. Она не знала, что сказать. Все произошло столь трагично, столь нелепо. С одной стороны, Сондра была ее давней подругой, первой, кто без всяких условий предложил ей свою дружбу, свою одежду. Но, как это ни жестоко, нынешняя Сондра была ей чужой, пугающей, вселяющей страх незнакомой женщиной, и Мики не знала, что сказать.

— Сэм Пенрод — один из лучших врачей в нашей стране, — наконец произнесла она.

Сондра посмотрела на нее:

— Но ты ведь будешь при этом присутствовать, правда?

— Обязательно. Я буду навещать тебя каждый день.

— Я имела в виду во время операции.

— Подождем, что скажет Сэм.

Сондра согласно кивнула.

— Он действительно очень хороший врач, — торопливо заверила Мики. — Я видела результаты его операций.

Сондра снова кивнула.

Мики смотрела в эти янтарные, неподвижные глаза и чувствовала, что вздрагивает от тревоги. Насколько Сондра устойчива? Внешне она казалась спокойной, смирившейся со случившимся. Со дня трагедии прошло девять месяцев, девять месяцев на то, чтобы привыкнуть справляться с новой ситуацией. Но справлялась ли она? А что если внешний вид лишь тонкая маска, а внутри она слаба и находится на грани срыва? Что Сондра ждет от Сэма Пенрода? Какие чудеса ей грезятся? А что если у него ничего не получится?

Теперь Мики впервые позволила себе прямо взглянуть на руки Сондры. Словно два свертка, сулящих беду, они лежали на коленях — забинтованные от локтя расширяющимися слоями белой марли, они походили на два факела. Мики чувствовала, что ее тревога растет. Что под всеми этими бинтами? Какой кошмар скрывает Сондра?

— Что ты будешь делать после операции? — вдруг спросила Мики. — Вернешься в миссию?

— Да, — последовал твердый ответ. — Моя жизнь там. Родди там. И Дерри там. Вот почему я ничего не сказала родителям. Они стали бы умолять, чтобы мы переехали к ним в Финикс, а я не могла бы согласиться на это, не могла бы вынести, что со мной обращаются, как с инвалидом. Я хочу продолжать работу. Мики, — Сондра подалась вперед и серьезно сказала: — Я хочу снова заниматься медициной.

Шум весеннего дождя за окнами усиливался. В камине затрещал уголь, и в трубу полетел сноп искр.

Сондра передвинулась на край стула. Ее голос звучал страстно, взгляд был напряженным.

— Мики, — сказала она. — Дерри был моей жизнью. Только его я желала, только ради него я жила. Я нашла его в конце своих странствий. С Дерри я чувствовала себя так, будто вернулась домой. Нет средства, которое могло бы унять мою боль. Каждая частичка моего тела плачет по Дерри. Признаюсь, были дни, мрачные, ужасные дни, когда мне хотелось покинуть этот мир и быть вместе с Дерри. Но теперь я знаю, что мне следует делать. Я должна продолжить то, что он начал в миссии. Мики, его смерть не должна стать напрасной. Мне надо жить ради Дерри и нашего сына.

Сондра умолкла, наклонилась вперед, протянула забинтованную руку и положила ее на колено подруги.

— Мики, я хочу, чтобы ты сделала эту операцию, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты вернула мне мои руки.

— Я не могу, — прошептала Мики.

— Почему? Я помню, что на Гавайях ты часто оперировала руки.

— С тех пор я этим почти не занимаюсь. — Мики вернула Сондре ее руку и встала. Она подошла к камину, на котором в оловянной оправе стоял небольшой портрет Джейсона, взяла кочергу и помешала горевшие поленья. Затем положила кочергу и повернулась к Сондре. — Прошло много времени с тех пор, как я занималась чем-то подобным. Я отошла от этого. Теперь я восстанавливаю лица и грудь. Я не хотела этого, но со временем моя практика приобрела в основном косметический характер.

Сондра долго и внимательно смотрела на свою подругу.

— Да, я понимаю, — наконец сказала она. — Мы все изменились, правда? Пусть Сэм Пенрод сделает эту операцию. А теперь не хочешь взглянуть на мои руки?

Сондра подняла свои перевязанные руки.

Мики подошла к стоявшему в углу круглому столику из вишневого дерева. Из маленького ящика она достала тупые ножницы. Затем вернулась, подтянула к себе украшенную вышивкой скамеечку для ног, уселась на нее и спокойно взяла одну из клешней Сондры. Ножницы подрагивали, пока она разрезала марлю. Мики не хотела смотреть, не хотела видеть. Как врач, последние тринадцать лет всецело занимавшаяся сложной, упрямой человеческой плотью и происходившими с нею гротескными изменениями, как пластический хирург, натренированный глаз которого видел трагические и подающие надежду случаи, Мики Лонг-Батлер знала, что ничто из виденного ею в прошлом и близко не может сравниться с этим.

С руками Сондры.

— Ты знаешь, где находится «Морская уточка?» — голос Джонатана в телефонной трубке звучал, как и четырнадцать лет назад.

Да, Мики знала, где это. С тех пор как городок Венеция перестроили, заменив питейные заведения и склады элегантными кооперативными зданиями, состоятельный класс освоил этот участок побережья между Санта-Моникой и Марина-дель-Рей. На пляже оборудовали игровую площадку с дорожками для велосипедов, лавочками, где продают кренделя, катками для любителей роликовых коньков, классными маленькими кафе у тротуаров, где за баснословные деньги угощали почти холодной едой. «Морская уточка» находилась в одном квартале от причала.

Им потребовалось четыре месяца, чтобы встретиться, и не потому, что оба не хотели этого, а из-за несовпадения графиков работы: когда Джонатан был свободен, Мики оказывалась занятой, и наоборот. В памяти воскресло старое время, когда они никак не могли согласовать графики и наладить отношения. Сейчас они в телефонном разговоре смеялись над этим.

Мики надеялась, что сегодня они будут смеяться, что все закончится лишь приятным обедом двух старых друзей, наверстывающих упущенные годы и вспоминающих все хорошее, что было в прошлом.

Он уже пришел и сидел за маленьким круглым столиком на огороженном пространстве перед «Морской уточкой». Каждый раз, когда Мики приходила сюда вместе с Гаррисоном, им приходилось сидеть на скамье и ждать, пока их позовут за освободившийся стол. А до того они целый час сидели и смотрели на проходивших мимо людей. В конце недели «Морская уточка» всегда была переполнена, обычно завсегдатаями, приезжавшими на «порше» и «феррари». Сегодня здесь было не больше народу, чем на пляже и променаде. Джонатан сидел в одиночестве.

— Привет. Я не опоздала? — спросила она, заходя за ограду из кованого железа.

Он вскочил на ноги:

— Нет, это я рано пришел.

Этим утром Джонатан выглядел моложе, чем на рождественской вечеринке. На нем были джинсы и голубая батистовая рубашка. Эта одежда напоминала Мики парня, который разгуливал по больнице Св. Екатерины с кинокамерой на плече. Он взял ее руку:

— Мики, — голос звучал нежно, как много лет назад.

Сев за маленький столик, она заметила лежавший на клетчатой скатерти пакет, завернутый в золотистую фольгу и перевязанный серебристой лентой. Джонатан говорил, что приготовил ей подарок, но ей не пришло в голову, что он имел в виду нечто материальное. Но Мики сама не знала, чего ожидает.

— Я заказал «шабли», — сказал он, садясь напротив нее. — Надеюсь, я правильно сделал.

— Если ты боишься за моих пациентов, то сегодня приема нет. По вторникам я оперирую в больнице и в своем кабинете никого не принимаю.

— Значит, ты свободна, — тихо сказал он, всматриваясь в ее лицо синими, как небо, глазами.

Мики почувствовала облегчение, когда принесли вино: наконец она могла чем-то занять руки.

— Ты вернулся в Лос-Анджелес навсегда?

— Нет, в следующем месяце начинаются съемки моего нового фильма, и я отправляюсь в Париж.

Мики почувствовала, что ей становится немного легче. Она должна была признаться, что шла на этот обед с Джонатаном не без опасений. Ночью она спала урывками, а утром проснулась с дурными предчувствиями. На первый взгляд, не было ничего плохого в том, чтобы отобедать с ним, — невинная встреча двух друзей после долгих лет разлуки. Но когда-то они с Джонатаном были больше чем друзьями, да и расстались не лучшим образом. Мики невольно задавала себе множество вопросов: «Что ему надо? Прошло столько лет, почему он захотел встретиться именно сейчас? И что это за подарок, о котором он говорил? Неужели я боюсь видеть его снова? Мне страшно его или самой себя?»

— За эти годы я не раз подумывал о том, чтобы разыскать тебя, — говорил он, медленно вращая фужер за ножку. — Однажды я был на Гавайях — искал место для съемки «Звездных ястребов». Я подошел так близко к «Виктории Великой», что даже хотел зайти и поздороваться с тобой. — Он широко улыбнулся, и обозначились знакомые лучики морщинок вокруг глаз. — Но мне показалось, что это не самая удачная идея.

Мики посмотрела в сторону моря. Как прошла бы такая встреча? К чему бы она привела? Как раз в то время она возлагала свои надежды на него, затем появился Гаррисон и спас ее.

— Мики, ты счастлива?

— Да. А ты?

Он пожал плечами и грустно улыбнулся:

— Что такое счастье, в конце концов? Я достиг, чего хотел. Построил киноимперию, о которой мечтал…

Вдруг ей стало печально от слов Джонатана.

— Нас обслужат? — тихо спросила она.

Словно подслушав ее слова, тут же возникла официантка, положила на столик два меню и исчезла.

— Мики, меня разбирает любопытство, — сказал Джонатан, торопливо просмотрев меню и отложив его в сторону. — Игра стоила свеч? Все эти годы в «Виктории Великой?» Все эти жертвы?

Мики посмотрела на него, ища следы горечи в его глазах или в голосе. Джонатан имел в виду себя, ту жизнь, которую они могли бы прожить вместе, все, чем она пожертвовала ради своих амбиций? Нет ни следов горечи, ни гнева. Странно, но казалось, что Джонатан подавлен и почти смирился с судьбой.

— Почему вы с мужем покинули Гавайи?

— Причин много. После ординатуры в «Виктории Великой», где бы я ни начинала практику, не удавалось избежать конкуренции с теми, кто меня обучал. Им это казалось несправедливым. Гаррисон подумал, что для моей карьеры будет лучше, если я перееду на новое место. Плантация больше не приносила прибыли, и он хотел продать ее. А поскольку большинство его инвестиций приходилось на компании, расположенные в Калифорнии, казалось логичным перебраться сюда.

— Значит, у тебя сейчас шикарная медицинская практика, — подытожил он, подавая сигнал официантке.

— Да, — ответила Мики, решив выбрать блинчики с рыбой.

Когда официантка ушла, Джонатан сказал:

— Мне кажется, что тебя что-то тревожит. Тебя беспокоит, что мы вместе обедаем?

Мики покачала головой и улыбнулась:

— Нет, я думала об одной из моих подруг. Ты видел ее однажды, она училась вместе со мной в колледже…

И Мики рассказала ему о трагедии, случившейся с Сондрой, закончив свой рассказ словами:

— Завтра я отвезу ее в Палм-Спрингс. Сэм Пенрод попробует вернуть ей руки.

— Он хороший хирург, — кивнул Джонатан. — Актер, исполнявший в моем фильме роль главного звездного ястреба, повредил ногу, и местные эксперты заявили, что он больше не сможет ходить. Сэм вернул ему ногу, дав возможность снова сниматься и еще раз побить космических негодяев. — И тихо добавил: — Спорю, ты не смотрела ни один из моих фильмов.

Мики рассмеялась.

— Однажды я спала с Лоббли, разве это не в счет?

— Было время, когда ты спала с его творцом.

Разговор принял опасное направление, и первый шаг сделал Джонатан. Но Мики не собиралась поддерживать его. Пока не собиралась.

Джонатан бросил взгляд на подарок посреди стола, нахмурился, с минуту вертел серебристую ленточку и посмотрел на Мики:

— Ты когда-нибудь жалела об этом? О том, что мы разошлись?

Она задумалась.

— Бывало. Тогда я еще работала в «Великой Виктории». Ночью, оставаясь в одиночестве, я много думала о тебе. Да, такое бывало давным-давно. Я спрашивала себя, правильно ли мы поступили.

— Но больше ты себе такой вопрос не задаешь?

— Нет, с тех пор, как я встретила Гаррисона. А ты, Джонатан? Ты когда-нибудь жалел об этом?

— Да. Очень часто, Мики… — Он умолк и стал ловить ее взгляд, обдумывая что-то. Затем сказал: — Вот поэтому-то я и хотел встретиться с тобой наедине. Мне хотелось все выяснить, так сказать, подвести итог. Думаю, ты все это время очень сердилась на меня, и я тебя ни в чем не виню. Но мне хочется успокоить свою совесть.

Мики не понимала, что он имеет в виду.

— Знаю, слишком поздно. Но тем не менее я приношу самые искренние извинения. Прости меня за то, что я тогда не пришел к колокольне.

Мики уставилась на него:

— Что ты сказал?

— Я прошу прощение за то, что не пришел на свидание к колокольне. Я действительно хотел пойти туда. Но к моему дому подъехали репортеры, и я никак не мог от них отделаться. Только в девять часов я добрался до телефона, но в твоей квартире никто не брал трубку. Я часами пытался дозвониться до тебя. Наверно, ты страшно разозлилась.

Мики сидела и не могла поверить своим ушам. Ее мысли вернулись к тому вечеру. Она вспомнила, как осталась одна в квартире, считала удары часов на колокольне, плакала, сидя на диване, и представляла, что Джонатан бродит там и не понимает, почему она не пришла. Затем Мики побежала в «Джилхоли», где Рут и Сондра отмечали окончание учебы вместе с однокурсниками, которые получили желаемую ординатуру. Затем в Тесоро-Холле устроили вечеринку, которая продолжалась всю ночь. Вернувшись домой, они сняли телефонную трубку с рычага, чтобы никто не потревожил их сон. Когда Джонатан все же дозвонился, она не пожелала разговаривать с ним, не хотела объяснять, почему не пришла к колокольне, не хотела повторять все с самого начала. Ей хотелось поставить точку, чтобы каждый из них мог идти своей дорогой. Мики вспоминала об этом все эти четырнадцать лет. Представляла, как Джонатан стоит у колокольни совсем один и ждет…

Мики пришла на обед с ним, продумав все варианты защиты на тот случай, если он начнет упрашивать ее вернуться к нему, если заденет чувствительные струны. Мики была готова ко всему: к тому, что Джонатан снова захочет близости, сорвет на ней всю злость за то, что она оставила его, начнет хвастаться тем, каким великим он стал после того, как они расстались. Мики считала, что готова к любому повороту разговора. Но только не к такому.

— Ты сердишься на меня? — тихо спросил он. — Если да, то я тебя понимаю. Это я давил на тебя, я настаивал на том, чтобы ты пришла. А затем сам в последнюю минуту изменил правила игры. Все случилось так неожиданно. Меня выдвинули в кандидаты на получение «Оскара». Вся эта реклама… Вдруг со всех киностудий посыпались предложения. Затем в эфир вне программы должен был пойти фильм «Медицинский центр». К тому же я подумал, что между нами все кончено…

Мики уставилась на него: «И ты так легко отказался от меня?!»

— Извини, Мики. Я действительно очень виноват. — Он положил свою ладонь на ее руку. Она не убрала руки. Затем взглянула на завернутый в фольгу подарок: «Что же в нем? Бальзам для успокоения совести?»

Гнев Мики прошел столь же быстро, как начался, когда она взглянула на загорелую ладонь, лежавшую на ее руке. Джонатан остался тем же, несмотря на все эти годы. «Сказать ему правду? Что я тоже не пришла на свидание? Что каждый из нас хотел, чтобы сбылась его мечта? Нет, пусть он ничего не знает, пусть все останется как есть».

— Джонатан, не надо расстраиваться из-за этого, — ласково сказала она то, что думала. Больше не было причин сердиться, сожалеть и гадать, как все могло сложиться. Что сделано, то сделано. Они могли дальше заниматься каждый своими делами, по-прежнему оставаясь друзьями. Мики почувствовала, что ей становится легко на душе.

— Это для тебя, — наконец сказал он, подвигая к ней золотистую упаковку.

Мики взяла ее и начала развязывать бант.

— Нет, — остановил он ее. — Открой, когда останешься одна. Когда меня не будет рядом.

— Что это?

— Мики, я кое-что задолжал тебе. Это принадлежит тебе.

Когда она недоуменно взглянула на Джонатана, он только сказал:

— Когда откроешь, все поймешь.

Принесли блинчики, они обедали и разговаривали, как близкие друзья, вспоминая старые добрые времена.

Сондра наверху отдыхала перед завтрашней поездкой в клинику Сэма Пенрода. Гаррисон уехал в Сан-Франциско подписывать какой-то контракт, связанный с недвижимостью. Мики сидела в гостиной дома на Кемден-драйв, свернувшись на диване, держа в руке фужер с белым вином и глядя на золотистую упаковку на кофейном столике.

Несколько часов назад она рассталась с Джонатаном в «Морской уточке», несколько часов назад они поцеловали друг друга в щечку и попрощались, наверно, навсегда, хотя никто из них об этом не обмолвился. Справившись с первым смущением, оба обнаружили, что они действительно старые друзья и больше ничего не стоит между ними. И ничто не связывает.

А теперь она осталась наедине с этой загадочной вещью, которая «все объяснит».

Как ребенок, получивший рождественский подарок, она потрясла ее. Вещица была легкой, внутри что-то задребезжало. Должно быть, ожерелье: похоже на упаковку из ювелирного магазина. Но что могло объяснить ожерелье? И почему он остался перед ней в долгу?

Наконец она осторожно сняла фольгу и заглянула внутрь. Там была видеокассета.

Мики вертела ее в руках. Не было ни ярлыка, ни какой-либо записки с объяснением. Всего лишь видеокассета.

Озадаченная Мики понесла кассету вместе с фужером в свой кабинет, где на шкафу из орехового дерева стояли телевизор и видеомагнитофон. «Бьюсь об заклад, ты не смотрела ни один из моих фильмов, — говорил Джонатан в “Морской уточке”. Неужели это фильм? Последний фильм из серии «Захватчиков». Копия той серии, которую этим летом покажут в кинотеатрах? Если так, то это действительно ценный подарок, ибо до сих пор все знаменитые фильмы Джонатана сперва появлялись на пиратских видеокассетах, и, видно, так будет продолжаться еще долго.

Мики снова наполнила фужер, положила в него кусочек льда, устроилась на удобном диване кабинета, приглушила свет и взяла пульт дистанционного управления.

Она нажала кнопку — в видеомагнитофоне раздалась серия щелчков, затем он зажужжал. Мики смотрела на снежно-белый экран: с минуту на нем царила серая пустота, и вдруг он взорвался жизнью и светом.

На фоне белых простыней из тела матери вместе с потоком крови появился ребенок.

Мики ничего не понимала.

Кинокамера отодвинулась назад, и показалась палата неотложной помощи — команда медперсонала реанимировала потерявшую сознание мать, на ней совсем не было одежды. Затем пытались вдохнуть жизнь в младенца, кругом мелькали люди в белых халатах, молодой полицейский в обмороке рухнул на пол. Все происходило при неестественной тишине. Ни звука, возвещающего о начале потрясающего и ужасного пробуждения жизни. И вдруг взрыв шума — какофония голосов, сирен, топот бегущих ног. Сначала все было нечетко и трудноразличимо, затем все постепенно прояснялось, становилось четче; здесь властный голос отдавал команды, там громко захлопнулась дверь. Наконец все успокоилось, зарождавшийся хаос улегся. Это совсем не походило на большой взрыв в первой серии «Захватчиков», потрясших всех. Затем усталый голос сказал: «Они оба будут жить».

Затем на экране вспыхнуло название: МЕДИЦИНСКИЙ ЦЕНТР.

Мики сидела, как в трансе. Вот она где — дорогая, знакомая больница Святой Екатерины! Лица, которые почти стерлись из памяти, снова четко предстали перед ней и ожили: доктор Манделл вел по коридору группу растерянных студентов, участвовавших в программе «Студент в роли врача»; команда психиатров укрощала и скручивала буйного пациента; малыш плакал; девушки, добровольно выполняющие функции медсестер, нюхали букет цветов; доктор Римс, возглавлявший кардиологическое отделение, прикуривал следующую сигарету от окурка предыдущей; группа ординаторов играла в мяч на траве; а вот длинный коридор, в котором стоит каталка с телом, накрытым простыней. Больница Святой Екатерины сама поведала свою историю от рождения до смерти, фильм не сопровождался рассказом или титрами, его снимал один человек вместе со своим ассистентом. Фильм получил три премии «Эмми».

Глаза Мики застлал туман. Вот Рут в зеленом халате акушерки сердито смотрит в кинокамеру. Более стройная Рут, которая двигается энергичнее, резче, чем сейчас, и всегда куда-то торопится. А вот Сондра, красивая, экзотическая, часто оглядывается через плечо. А вот и она сама, Мики, юная, с четкой походкой, готовая что-то доказать миру.

В следующий момент Мики увидела себя с напряженным лицом бегущей по коридору за каталкой в развевающемся белом халате. А вот под странным углом снята медсестра на постели больного: она сидит верхом на умирающем мужчине, ее белый халат задрался на полных бедрах и обнажил то место, где кончались нейлоновые чулки. Затем мелькнула Мики — с угрюмым выражением лица передала длинную иглу.

«Никакого сценария, никакого сюжета, никаких актеров!», — говорил Джонатан четырнадцать лет назад. Это не актриса, это Мики Лонг, настоящая Мики Лонг, студентка четвертого курса, молодая, непреклонная, решительно добивающаяся своего, неустрашимая защитница страждущих. Мики стало неловко от того, что она выглядела такой решительной.

Увиденное дало выход потоку других воспоминаний: двенадцатилетняя Мики устало заходит в кабинет очередного врача и хочет бежать, когда тот касается ее лица. Мики чуть не рыдает, ибо ей надо успеть в дамскую уборную, чтобы замаскировать свое лицо, а она и так уже опаздывает в лабораторию Морено. Мики берет штурмом «Викторию Великую», спорит с Греггом и вступает в борьбу с Мейсоном. Мики восстанавливает искалеченное лицо молодого Джейсона Батлера. Мики берется за любую трудную работу, и ей ничто не страшно.

В одном миге она увидела всю свою жизнь — решимость, боевой дух — и подумала: «С каких это пор я перестала рисковать?»

Она быстро стерла со щеки слезу. Джонатан действительно преподнес ей великолепный подарок. Он вернул прежнюю Мики. И шанс снова стать ею.

Когда фильм закончился, Мики включила свет и поднялась с дивана. Она обернулась и увидела стоявшую в дверях Сондру, янтарные глаза подруги были неподвижны и широко раскрыты.

— Мне показалось, что я что-то услышала, — сказала она.

— Сколько ты видела?

— Достаточно.

Мики улыбнулась:

— Присаживайся. Я прокручу все еще раз. Затем позвоню Сэму Пенроду. Боюсь, он уже потерял одну пациентку.

В ответ Сондра тоже улыбнулась ей.

 

35

Дорогая доктор Рут, меня беспокоили сильные головные боли, и я обратилась к своему врачу, который направил меня к другому врачу. Тот распорядился, чтобы в больнице мне сканировали голову. Снимки показали, что у меня «смещение шишковидной железы». Что это означает и можно ли мне обойтись без хирургического вмешательства? Сиэтл.

Рут отложила письмо и взяла другое.

Дорогая доктор Рут, я в браке уже шесть лет и отчаянно хочу родить, однако мой муж бесплоден. Мы подали заявление на усыновление, но ответа ждать придется не меньше четырех лет. Наш врач рассказывал, что можно осуществить искусственное оплодотворение из донорского банка, но, когда мы обратились за советом к нашему священнику, он ответил, что в глазах церкви искусственное оплодотворение равно прелюбодеянию. Что нам делать? Порт-Таунсенд.

Рут отложила и это письмо, затем сердито взглянула на большую кучу конвертов, лежащих на столе. Письма поутру принесли из редакции газеты, после чего прежняя куча стала в два раза больше, а завтра увеличится в три раза. Лорна Смит будет недовольна.

Рут пыталась изо всех сил удержать колонку на плаву, сделать ее свежей, оптимистичной и интересной. Но теперь она казалась скучной. Рут сердито взирала на кучу почты, словно та была насекомым, заползшим меж половиц.

Оттолкнувшись от стола, доктор Шапиро встала и подошла к окну. Сентябрь. Начинался сезон, когда смертность возрастала. Как несправедливо! Почему нельзя сбросить прежнюю кожу и каждую весну рождаться заново? Разве мы менее значимы, чем деревья и змеи?

В это утро она ненавидела себя. Собственно, она ненавидела себя уже несколько дней, последние сто дней, поскольку не могла остановить поток мыслей, не могла найти средства от горечи, отравлявшей ей кровь.

Пять, четыре, три, два года назад писать эту колонку было интересно. Даже год назад ей все еще нравилось заниматься этим, она раздавала свою медицинскую мудрость, словно пилюли, зная, что люди надеются узнать, как им быстро выздороветь. Но кто найдет средство, от которого выздоровеет она?

Рут взглянула на часы. Ей уже пора собираться и ехать в Сиэтл. Доктор Маргарет Каммингс, ее психотерапевт, спросила, сможет ли Рут приехать сегодня днем, а не вечером. Рут внесла необходимые изменения в свой график: некоторым делам приходилось срочно находить время.

Помогла ли ей Маргарет Каммингс? Рут не была в этом уверена. С февраля, уже семь месяцев, она посещала ее раз в неделю. Можно было ожидать, что к этому времени что-то должно произойти. Рут знала, она не может жить без сеансов психотерапии. Маргарет вела себя спокойно, принимала Рут такой, какой она была, и не критиковала ее. Рут могла расхаживать по ковру, выкурить пачку сигарет и рассказать обо всех неприятностях, какие была в состоянии вспомнить. Может, скоро наступит поворот, и Рут вылечится?

Отвернувшись от окна, Рут снова взглянула на письменный стол. И на этот горшок. Этот чертов горшок.

Сеансы Маргарет Каммингс могли бы увенчаться успехом, Рут докопалась бы до причины своего несчастья, если бы не возникла эта сложная ситуация с Арни. Сначала на день рождения матери Рут появился этот горшок. Новый горшок прибыл в Тарзану на годовщину брака родителей Арни. Затем еще один — на четырнадцатилетие Рейчел. И наконец, горшок для украшения кабинета Рут. Мало того что ее все время мучили кошмары, бессонница, невыносимая потеря самоконтроля, так теперь еще и головная боль от Арни.

«Я не пойду в эту галерею. Я не опущусь так низко».

Первой реакцией Рут было пойти в галерею. Ей стало любопытно, почему в доме растет количество индейских гончарных изделий, но она объяснила это тем, что Арни проходит через определенную фазу, вроде этой местной вечерней школы, которую посещает каждую пятницу. Пусть будет так, если это доставляет ему удовольствие. Но однажды вечером, когда заседание ее группы поддержки по ряду причин отменили, она возвращалась домой рано кратчайшим путем и заметила у жилого массива для бедных машину, удивительно напоминавшую их микроавтобус. Убедившись, что это и в самом деле их машина, она подумала: «Разве Арни сегодня не должен быть в школе?» Затем, несколько недель спустя, она снова увидела машину на том же месте. Тогда-то у нее и стали зарождаться подозрения.

Рут никогда бы не нашла связь между горшками и этим жилым домом, если бы Арни не оставил визитную карточку в кармане своей рубашки. Рут обнаружила ее во время стирки. На визитке с помятыми краями значилось: «Анджелина. Искусство коренных американцев». Рут пришло в голову внимательнее осмотреть горшки, но она пожалела об этом, когда обнаружила то, что хотела узнать: все горшки были сделаны Анджелиной.

Однако есть ли тут какая-то связь? Она не была уверена в этом. Один из горшков пришел в коробке, на крышке которой значилось название галереи искусств. Рут тут же решила найти эту галерею, но гордость остановила ее. Доктор Рут Шапиро не опустится до того, чтобы шпионить, она не позволит себе оказаться в трясине беспочвенных подозрений. У Арни роман? Не похоже. Ей надо было лишь прямо спросить его, к кому он ходит в тот жилой массив, и выяснилось бы, что там происходит нечто безобидное, вроде собрания учащихся курсов, пожелавших обсудить только что прочитанную лекцию. Что там говорил Арни о своих курсах? Чем они занимаются? Рут не смогла припомнить.

Он поступает несправедливо, так осложняя ее жизнь, сейчас, в столь решающий момент. Ей приходилось решать другие задачи — разбираться и анализировать все составные части собственной жизни и выяснять, что Оставить, а что выбросить. Это было все равно что наводить порядок в шкафу, который не открывали много лет. С помощью Маргарет Каммингс она могла бы сделать это, но при условии, что Арни не будет ее подводить.

Ее глаза остановились на письме в рубрику «Спросите доктора Рут». Оно было от Мики. Новое сообщение о том, каких успехов она добилась в лечении Сондры.

Дефекты разгибательных мышц сведены к минимуму посредством пересадки сухожилия от четвертого пальца ноги на второй палец руки. Я также восстановила соединительные ткани между третьим и четвертым пальцами рук пересадкой сухожилия с третьего пальца. Я буду держать руку в шине на протяжении трех недель, после чего шину можно будет снять и, бог даст, восстановится значительная часть подвижности.

Хотя гнев Рут распространялся на все: детей, мужа, старых друзей, даже птиц, летавших над головой, — она признала, что Мики действует смело. Страдания Сондры тоже производили впечатление: многочисленные хирургические операции, неподвижное состояние, когда половина тела скована гипсом, бесчисленные швы и инъекции, разрезания и зашивания… Оставалось лишь дивиться и молиться об успехе.

В некотором смысле Рут завидовала им. Мики и Сондра четко обозначили пределы возможного, их цели были ясны, узнаваемы. К тому же обе работали вместе, в паре, как старые подруги, чего Рут не испытывала неизвестно с каких пор. С тех пор как в своей студенческой квартире по очереди мыли посуду.

Если жалеешь о том, что снова не учишься в колледже, тогда все понятно — скоро тебе стукнет сорок лет. Рут жалела о том, что Мики написала, жалела о том, что она завидует им и сравнивает свою жизнь с их жизнями, потому что ей никогда не удастся победить.

Что ж, у них все скоро закончится. Это письмо было отправлено две недели назад. Через несколько дней с Сондры снимут шины, и обе увидят, чего удалось достичь; тогда станет ясно, как у них сложится жизнь и что их ждет в будущем.

Что же касается Рут, то ей пора отправляться в Сиэтл и нанести визит Маргарет Каммингс.

— Но как раз в том-то и все дело, — сказала Рут, встала с кресла и снова начала расхаживать по кабинету. — Я не знаю, на что злюсь. Или на кого. Вот что так выводит из себя. Такое ощущение все время не покидает меня, оно охватило меня, словно щупальцами, присосалось к спине, и я не могу стряхнуть его. Нет ни минуты покоя. Я просыпаюсь сердитой, я засыпаю сердитой. И мне не на что излить свою злость.

Доктор Маргарет Каммингс наблюдала, как ее пациентка все ходит по кабинету, курит сигарету, затем, не докурив, сплющивает ее в большой стеклянной пепельнице, стоявшей на серванте. Затем возвращается к креслу, берет сумочку, достает новую сигарету, закуривает ее, и все начинается сначала. Все время, пока она говорит рублеными предложениями, ее короткое, плотное тело являет собой комок нервов.

Когда Рут впервые пришла к ней семь месяцев назад, Маргарет Каммингс увидела женщину, которая не дает выхода накопившейся ярости. Сейчас та же самая женщина вытаптывала дорожку на ковре, и природа сил, бушевавших внутри нее, оставалась столь же загадочной, что и в прошлом феврале. Обе не приблизились к решению проблемы, которая, похоже, была скрыта в Рут.

— Из-за этого я не могу держать себя в руках, — продолжила Рут, остановившись перед висевшей на стене литографией Дали и сердито глядя на нее. — Знаешь, Маргарет, есть два вида злости. Один придает силы и помогает добиться своего, вроде окончить медицинский колледж. Второй доводит до состояния жалкой беспомощности. Только представь: Рут Шапиро стала беспомощной!

Постояв у литографии, Рут подошла к серванту, погасила еще одну сигарету и вернулась к креслу.

Находиться в кабинете Маргарет было приятно, он располагал к беседе. Он мало отличался от кабинетов в большинстве домов, был обставлен удобной мебелью, одну стену занимали книги и несколько растений. Письменного стола не было. Казалось, тетя Мегги пригласила тебя на чай, и ты подумала, что самый раз облегчить душу, потому что она умеет слушать и хранить секреты.

Рут опустилась на кресло и взглянула на подругу, сидевшую на диване. Настоящая тетя Мегги: Маргарет Каммингс выглядела столь же скромной, что и ее кабинет. У нее были седые волосы. Она надела простую юбку и свитер, туфли-лодочки на низком каблуке и часы «Таймекс» с большим циферблатом. Глядя на Маргарет Каммингс, нельзя было догадаться, что она пользуется репутацией самого лучшего и популярного психолога в этом городе.

— Не знаю, что и делать, Маргарет.

Психиатр поерзала на диване:

— Давай поговорим о твоем муже. Что ты о нем думаешь прямо сейчас?

— Арни? Эта тень, с которой я живу?

— Ты сердишься на него?

— Мне следует сердиться на него. Похоже, у него начался роман.

— Значит, ты все же сердишься на него?

Рут отвела глаза:

— Я в этом не уверена. Не могу сказать. Как раз в этом и заключается трагедия моей жизни — ничего нельзя сказать определенно. Моя жизнь все равно что оболочка без содержания. Я знаю, как должна себя чувствовать, но кажется, что меня в самом деле злит не столько его роман, сколько то, что он о нем молчит, предоставляя мне самой все выяснить.

Подлокотник кресла заканчивался декоративной окантовкой, и теперь Рут водила по ней кончиками пальцев.

— Такое ощущение, будто все валится из рук. Я не успеваю подготовить колонку в срок, у меня больше пациентов, чем удается принять. Даже собственные дети, похоже, стали мне чужими. Я смотрю на них и вижу пять незнакомых лиц. Рейчел в этом месяце исполнилось четырнадцать. На днях она вернулся из школы с английской булавкой в ухе. Я была ошеломлена. Ведь она еще вчера была совсем маленькой девочкой! Разве я еще неделю тому назад не сидела с календарем в руках, соображая, когда забеременела ею?

Рут потерла лоб.

— Маргарет, моя жизнь укладывается в сжатые сроки. Я теряю представление о времени. Я стала много думать о прошлом, о медицинском колледже. Господи, какое это было время! — Она посмотрела на доктора Каммингс и улыбнулась. — Тогда я испытала много чудесных, ничем не обремененных интимных связей.

— А как проходят интимные связи с мужем?

— Их просто нет. Он совсем лишен воображения. Наверно, женщина, с которой он встречается, сидит без денег.

— Как ты думаешь, он восприимчив к новому и готов экспериментировать?

Рут пожала плечами:

— Ради чего? С какой целью?

— Ты сказала, что подозреваешь его в измене?

— Нет еще. Не знаю, как с этим поступить. Мне в голову приходит столько разных мыслей. Столь многое надо успеть сделать. Иногда кажется, что стены обрушиваются на меня.

— Сейчас тоже?

Рут оглядела кабинет.

— Да. — Она снова опустила голову и изучала окантовку из велюра, будто сейчас для нее важнее занятия не было. Рут знала, что делает: она знала, что ходит кругами, наносит ложные удары, словно состязаясь в остроумии, осыпая Маргарет искренними заявлениями, поскольку понимала, что от нее ждут как раз этого. Однако Рут понимала, что долго не сможет играть в жмурки, потому что Маргарет ее все равно раскусит. Поэтому она тихо сказала: — Он вернулся. Этот сон вернулся.

— Тот, который ты видела подростком?

— Он начался, когда мне было десять лет. Это был кошмар, который я переживала все детство, когда была толстой и отец все время твердил, что мне пора сесть на диету. Всякий раз, когда он критиковал меня, я видела этот сон. — Рут обхватывала окантовку пальцами, затем стала щипать ее. — Сон исчез, когда я училась в медицинском колледже, и снова вернулся, когда мне девять лет назад сделали генетический анализ. Я его снова видела на прошлой неделе, в день моего рождения. Кстати, мне исполнилось сорок лет.

— Разве твой день рождения не совпал с годовщиной смерти отца?

Рут взглянула на нее:

— Да, совпал. Вечером, когда исполнился ровно год после его смерти, сон вернулся, и все повторилось, он был точно таким же, как прежде, ничего нового, все повторилось до мельчайшей детали. — Рут опустила голову на спинку кресла и уставилась в потолок. — Это короткий сон, в нем ничего особенного не происходит, но когда я его вижу, то испытываю настоящий страх. А когда просыпаюсь, сердце сильно стучит в груди.

Огромное черное пространство засасывает меня. Не знаю, то ли это помещение, то ли пещера, то ли океан. Я ничего не вижу. Я слепа. И я каждый раз верю этому сну. Можно подумать, что с каждым сном я должна поумнеть и однажды сказать: «Минуточку, я это уже проходила. Это всего лишь глупый сон». Но нет! Сон меня каждый раз дурачит. Всякий раз я испытываю страх перед Пустотой. Я становлюсь бестелесной, бесплотной. Я существо, парящее в ужасном, враждебном забытьи. Я начинаю впадать в панику. Я не узнаю себя. Я не в состоянии думать. Я не в состоянии логически рассуждать. Я недоразвита. Я представляю либо начало, либо конец чего-то. Не знаю, что именно, и от этого меня охватывает еще больший страх. Страх от того, что может произойти, во что я могу превратиться или страх от того, что все уже осталось позади, и так будет вечно.

Рут обхватила руками подлокотники кресла, ее пальцы вонзились в ткань.

— Ты представить не можешь, как меня пугает окружающее пространство, пугает сознание того, что я есть и в то же время меня нет. Неподдельный, леденящий кровь страх.

Она подняла голову и взглянула на доктора Каммингс.

— Вот и все. Сон на этом кончается.

Маргарет внимательно смотрела в ее неспокойные карие глаза.

— Как по-твоему, что это значит?

— Не знаю. Погоди, да, я знаю. Должно быть, это означает, что я считаю себя бесформенной. Либо я еще не родилась, либо уже умерла. Не знаю, что именно. Я только знаю, что мне от всего этого стало страшно ложиться спать, ибо я понимаю, что обнаружу себя парящей в этом кромешном аду.

Обе несколько минут сидели молча, Рут рассматривала подлокотник кресла, а Маргарет ждала, когда та скажет еще что-то. Наконец, словно давая понять, что час истекает, доктор Каммингс придвинулась к краю дивана и сказала:

— Рут, я хочу, чтобы ты вела дневник этих снов. Каждый раз, когда ты увидишь очередной сон, запиши все, пока он еще не остыл в твоей памяти. Не пропускай ничего. Даже если тебе кажется, что ты снова повторяешься. Опиши любое малейшее ощущение, любое переживание, и затем опиши, что ты чувствовала, когда проснулась.

— Но ведь получится ужасно много повторов.

Маргарет улыбнулась.

— Если обнаружится малейшее изменение, новая подробность, какой бы незначительной она ни казалась, мы сможем кое-что понять.

Рут посмотрела на часы. Вечер еще не наступил. Сегодня у нее нет приема ни в кабинете, ни в больнице. Конечно, на столе лежала эта противная куча почты, но она подождет. Рут повернулась к окну и, прищурив глаза, смотрела на пылинки в лучах солнечного света, проникавших через оконные стекла и падавших на ковер. Неплохой день для прогулки.

Когда обе встали и направились к двери, Рут сказала:

— Маргарет, на следующей неделе я не приду. Друзья пригласили меня провести несколько дней в Лос-Анджелесе. Может быть, если я куда-то на время уеду, сменю обстановку, встречусь со старыми друзьями, все образуется.

— Неплохая мысль.

Рут насмешливо улыбнулась:

— Я дам тебе знать, если меня вдруг посетит фрейдовское озарение.

Рут редко заходила в рынок на Пайк-стрит, и всегда не одна. У нее в хвосте плелись девочки, выклянчивая мороженое, а Арни бросал долларовые бумажки в открытые футляры уличных гитаристов. Она раньше никогда не приходила сюда одна, ее охватило странное волнение и какое-то рискованное любопытство.

Вдруг ноги сами привели ее к галерее.

Рут долго стояла перед ней и смотрела сквозь толстое стекло витрины. Прохожим могло показаться, что она разглядывает выставленные в ней экспонаты — высокие тотемы, пики, украшенные перьями орла, большие написанные маслом картины с изображением вигвамов у безмятежной реки. Однако на самом деле ей хотелось заглянуть в сумрачную галерею, не входя туда. Она сейчас там? Та Анджелина, которая делала горшки с такой скоростью и мастерством? Каким образом Арни нашел эту галерею? Что он нашел сначала — галерею или эту девушку?

Солнце падало не под тем углом. В стекле Рут смогла разглядеть лишь свой печальный лик — невысокую темноволосую женщину, которая выглядела на все свои сорок лет. По лицу Рут было видно, что она не знает, как поступить.

«С какой стати я пойду в эту галерею? По какому поводу?»

По тому же поводу, по какому любая жена хочет взглянуть на «другую» женщину: чтобы посмотреть, что в ней «такого, чего у меня нет».

Даже входя в галерею, Рут во всем винила Арни. Это по его вине она так низко пала. Это же нелепо приходить сюда и притворяться, что ты хочешь что-то купить! Рут знала: что после того как уйдет отсюда, она будет чувствовать себя ужасно, думать, что совершила ребяческую выходку. И в этом она также винила Арни.

Выставленные экспонаты были прекрасны, некоторые из них Рут не отказалась бы приобрести. Например, этот рыжевато-коричневый батик в круглой оправе с каким-то большеглазым индейским демоном с неровными зубами и перьями орла, спускавшимися с нижней части обруча. Батик был поразителен, над камином он смотрелся бы сногсшибательно. Почему Арни вместо горшков не мог купить ей эту вещь? Потому что горшки делает Анджелина.

«Рут, ты ведь точно не знаешь. Это все может быть плодом твоего воображения».

Рут остановилась перед гравюрой индианки, на спине которой сидел толстолицый ребенок.

После занятий на курсах он ходит на чью-то квартиру, вероятно, чтобы вместе учиться или, возможно, к кому-то, кто любит спорт, и они пьют пиво и спорят. А эти горшки… Что такого, если их сделала одна и та же женщина — ему просто мог понравиться именно этот стиль.

«Рут, уходи прямо сейчас, пока не оказалась в глупом положении».

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Рут увидела молодую женщину, очень хорошенькую. Та улыбалась.

— Да, — торопливо ответила она. — Я ищу что-нибудь для своего мужа. Подарок. Он мне раньше говорил об этой галерее. Мы здесь приобрели несколько вещей. И вот я подумала…

— Разумеется. Вы имеете в виду что-то определенное?

— Горшки. Большие горшки. На которых изображены сюжеты из мифов.

— У нас есть несколько красивых экземпляров. — Молодая женщина повернулась и перешла на другую сторону галереи. Она остановилась у большого горшка, стоявшего на пьедестале. — Это очень красивый экземпляр. Горшок сделан в стиле пуэбло, но украшен он в духе Северо-Запада.

Рут медленно подошла к нему, не веря своим глазам. В ее гостиной стояла уменьшенная копия точно такого горшка.

— Да, он очень любит работы одной художницы, которую зовут Анджелина.

Молодая женщина подняла одну стройную руку и осторожно коснулась ей горшка.

— Этот горшок сделан Анджелиной.

Рут не спеша осмотрела горшок и неохотно согласилась, что он красив и что Анджелина, кто бы она ни была, одарена настоящим талантом.

— Я сгораю от любопытства, — как бы невзначай сказала она. — Вы случайно не знакомы с Анджелиной? Она живет в этом районе?

Девушка еще больше расплылась в улыбке и чуть покраснела.

— Анджелина — это я, — тихо ответила она.

Для Рут ее слова прозвучали словно гром с ясного неба, она стояла и тупо смотрела. «Это и есть Анджелина? Индианка?» Рут с удивлением услышала собственный голос и обнаружила, что она еще держится:

— Что ж, тогда вы, возможно, знаете моего мужа. Я, — Рут выдержала паузу, столь мимолетную, что она осталась незамеченной, и впервые за свою замужнюю жизнь вымолвила, — миссис Рот. Арни Рот — мой муж.

Улыбка исчезла, и медное лицо чуть побледнело.

— Вы знакомы с моим мужем? — спросила Рут, но по красивому лицу Анджелины уже знала ответ.

— Да, я знаю Арни, — гордо сказала она. — Он иногда заходит сюда.

«Арни! Арни! Она называет его Арни! Она даже не потрудилась соблюсти приличия и назвать его мистером Ротом!»

— За последние несколько месяцев мой муж стал большим специалистом в произведениях индейского искусства, — сказала Рут, недовольная тем, как звучит ее голос, и в то же время подумала, что будет, если выцарапать этой Анджелине глаза. — Он каждую пятницу вечером даже ходит на курсы, где изучает индейское искусство.

Анджелина ничего не ответила. Она смотрела на Рут большими непроницаемыми глазами.

Тут Рут увидела то, что Анджелина не видела, не могла заметить, потому что оно явилось не извне, а возникло в глазах Рут. Галерея стала темнеть, будто угасал свет, будто через отопительные отверстия ворвался черный туман. Туман скрыл солнце, лучи которого струились сквозь толстое стекло витрины, туман скрыл верхнее освещение. Туман перерастал в мрак, вал мрака, в мрак, сеющий смерть. Может быть, туман отрежет ее от всего мира, приведет к одиночеству. Возможно, он унесет ее в ужасающую Пустоту. Рут знала, что это такое. Она понимала, что это.

Это был итог ее жизни. Перед ней замаячил призрак неудачи.

Рут смотрела в ту сторону, где, по ее мнению, должен был стоять горшок, ибо не могла разглядеть его сквозь надвигающийся мрак, и услышала свой голос:

— Нет, наверно, это вовсе не то, что мне нужно.

Она чувствовала, что уходит, бежит к двери и спасается на залитой солнцем улице.

 

36

— И что ты сделала потом? — спросила Мики.

— Я выбежала из галереи и добралась до скамейки как раз вовремя, чтобы успеть опустить голову на колени, — говорила Рут. — Я чуть не упала в обморок.

Они сидели на пляже и смотрели, как к берегу катятся буруны. Мики надела широкополую соломенную шляпу, Рут позволяла морскому бризу ерошить свои короткие волосы. Чуть поодаль по пляжу в одиночестве гуляла Сондра. Она часто останавливалась, смотрела на океан и наклоняла голову, словно хотела поймать весточку, которую несет ветер.

Рут посмотрела на Сондру, затем на Мики.

— Я ходила часами, — продолжила она. — Наверно, я была похожа на зомби. Смутно помню, как люди смотрели на меня, и помню, что тогда подумала: «Вот это и есть нервное расстройство». — Рут сощурила глаза и смотрела на волны с пенистым гребнем. — Я добралась до парома и вернулась домой к одиннадцати часам. Девочки спали, но Арни все еще бодрствовал, он смотрел последние новости. Арни ничего не сказал, когда я вошла, даже головы не поднял, и тут я поняла, что так продолжается уже давно. Я раньше просто не замечала его.

Этот сентябрьский день выдался приятным и ясным. Казалось, цвета решили показать себя во всей красе: голубые волны Тихого океана, желтоватый песок, деревья на скале и вокруг медицинского колледжа. Рут запустила пальцы в теплый песок, зачерпнула горсть и дала ему разлететься на ветру. Внутри себя она чувствовала пустоту, будто стала полой и лишенной содержания. Она снова посмотрела на пляж, на стройную фигуру, склонившуюся на ветру. Сондра предложила навестить колледж Кастильо. Теперь она босиком гуляла у края бурунов, ее длинные черные волосы развевались, большие глаза разглядывали далекий горизонт.

В тридцать девять лет Сондра выглядела моложе и красивее, чем прежде, или Рут так показалось? Похоже, суровая жизнь в миссии не состарила ее. Она все еще была стройна, сохранила естественную грацию, даже с этими шинами на руках. Ее руки были закованы в рукава из металла и пенорезины, пальцы закреплены в правильном положении проволокой и эластичными лентами. Мики окрестила все это «активным использованием шин». Пока пересаженная кожа росла и адаптировалась, ее пальцы находились в чуть растянутом положении. Хотя пальцы Сондры казались застывшими, они постоянно сопротивлялись натяжению эластичных лент. Новые мышцы и сухожилия постоянно упражнялись в статической нагрузке.

Когда Рут вчера утром явилась к Мики домой, она с ужасом увидела, как сильно пострадала Сондра. Из писем нельзя было полностью представить эту страшную картину. Рут не была готова смотреть на столь ужасные увечья и результаты проделанной огромной работы — куски бледной кожи, пересаженной с области живота и бедер, едва заметные следы швов, сотни швов, поразительно худые руки, как кости птицы, и согнутые в клешни пальцы. Теперь Рут в полной мере осознала, чем занималась Мики эти пять месяцев и что пережила Сондра.

Еще в апреле Мики первым делом сфотографировала руки Сондры. Она изучала их, словно ювелир, получивший заказ на гранение неотшлифованного алмаза, рассматривала каждый угол и линию, рисуя в блокноте возможные варианты лечения, а по ночам читала книги, чтобы снова познакомиться с замысловатым строением руки человека. Задача состояла в том, чтобы дать свободу застывшим сухожилиям и мышцам рук Сондры, удалить сильно обезображенную кожу, заменив ее кожей с других участков тела.

Когда Мики была готова приступить к лечению, она составила график: операция пройдет в больнице Св. Иоанна, где Сондра останется для первичного восстановления после пластики; затем она будет жить у Мики и Гаррисона под присмотром личной медсестры. Все это время, пять месяцев, Сондра не сможет пользоваться руками и пальцами.

Первая операция в конце апреля не затрагивала рук: она делалась для того, чтобы приподнять лоскут кожи в брюшной области. Левая рука Сондры получила глубокое повреждение, и тут простой пересадки кожи было недостаточно. Нижнюю, или подкожную, ткань тоже предстояло заменить, а это требовало удаления целого слоя кожи и подкожной ткани с такого участка тела, который было не жалко. Поскольку этот «лоскут» не должен был терять связь с прежним местом, пока приживался на руке, брюшная область стала донорской зоной.

Первым делом надо было поднять этот лоскут, что Мики сделала под местной анестезией: на животе Сондры сделали два параллельных надреза, кожу и подкожную ткань осторожно отделили от фасции, и над животом возникло нечто вроде миниатюрного пешеходного мостика, затем ее снова пришили к прежнему месту. Цель этой операции заключалась в том, чтобы обеспечить приток крови через полоску этого лоскута. За этой полоской три недели велось пристальное наблюдение, чтобы убедиться, что слои освобожденной кожи здоровы и функционируют.

Решив, что лоскут жизнеспособен и по нему хорошо циркулирует кровь, Мики приступила к его удалению с живота, что требовало освободить один его конец и оставить на месте другой. Эти два места, в которых приподнятая кожа стыковалась с животом, выполняли функцию стебельков: Мики сузила первый стебелек двумя маленькими надрезами, так чтобы весь лоскут приобрел форму столбика забора, затем прикрепила лабораторный зажим к маленькому участку, который был связан с животом. На протяжении ряда дней Мики зажимала этот участок все сильнее, останавливая приток крови к стебельку, но не нанося вреда всей ткани. Поскольку сжатие причиняло боль, Мики постоянно колола этот участок прокаином. Наконец, когда сжатие достигло предела и Мики пришла к выводу, что лоскут жизнеспособен, сохранил розовый цвет и не опух, настало время пересадить его на руку Сондры.

В июне осторожно удалили обезображенный участок тыльной части левой руки Сондры. Пока Сондра находилась под общим наркозом, Мики вырезала жесткую стянутую ткань, продезинфицировала участок плоти, немного похожий на блин, убедилась, что кровотечение остановилось, подняла руку и пришила лоскут с живота к открытой ране. Пока лоскут другим стебельком все еще был связан с животом, кожа и ткань получали достаточный приток крови, и начался волшебный процесс ее роста на новом месте. Затем Сондру заковали в гипсовую шину № 8, которая охватила ее грудь, правое плечо и всю левую руку.

Через неделю Мики прикрепила лабораторный зажим к оставшемуся стебельку лоскута и повторила ту же процедуру, ежедневно постепенно усиливая зажим. Пока зажим постепенно прерывал связь лоскута с животом, она изучила кусок кожи, опасаясь осложнений, — настал решающий момент, который приведет либо к успеху, либо к провалу.

Но лоскут оставался жизнеспособным. Руку Сондры освободили от живота, донорский участок брюшной полости закрыли, и руке предоставили возможность заживать самостоятельно.

Для правой руки использовался другой метод.

В то время как ее левую руку безжалостно оттянули назад, так что казалось, будто костяшки пальцев стараются коснуться тыльной части ладони, правую свернули внутрь, и она напоминала улитку. Требовалась серия операций, в ходе которых Мики постепенно срезала способные к сокращению мышцы с рубцовой ткани и освобождала пострадавшие нервы и сухожилия. Кожу для пересадки взяли с бедер Сондры, используя инструмент, похожий на плотницкий рубанок, и пересадили на обезображенные участки с утолщенной кожей. Постоянное накладывание шин держало руку в естественном положении и исключало возможность повторного сокращения.

Когда пересаженная на левой руке кожа окончательно зажила, Мики перешла к последней, решающей, фазе восстановления — пересадке сухожилий: она удаляла сухожилия с пальцев ног и пересаживала их на пальцы рук. С этим она справилась к концу августа, после чего руки Сондры на три недели заковали в шины. Шины предстояло снять сегодня днем.

— Арни знает? — спросила Мики, прерывая мысли Рут.

— Что я ходила в галерею? Не знаю. Надо полагать, Анджелина сказала ему, но, когда мы ехали в аэропорт, Арни виду не подал, что знает об этом.

— Как он отнесся к тому, что ты поехала ко мне?

Рут пожала плечами:

— Никак. Он только сказал, что присмотрит за девочками и мне нечего беспокоиться.

— Ему это не показалось странным? Ты вдруг ни с того ни с сего заявляешь, что на следующий день уезжаешь в Лос-Анджелес?

— Если и показалось, то он и бровью не повел.

— Ты ему сказала, сколько дней пробудешь здесь?

— Нет. Я сказала, что еду в гости. И он ничего не спросил.

Мики отвела взгляд от Рут и уставилась на неспокойный океан. Над головой в потоках воздуха парили чайки и нарушали тишину пляжа своими криками. Мики было печально. Вчера утром, когда Рут на такси подъехала к ее дому, произошла трогательная встреча трех подруг — они смеялись, плакали и вспоминали. Все заговорили разом, говорили о старом и новом, о том, как они выглядят, о том, что совсем не изменились, и о том, как сильно изменились. Последний раз Рут виделась с Мики шесть лет назад, когда та приехала в Сиэтл по поводу бесплодия, а с Сондрой — за два года до этого, на свадьбе Мики. А перед тем они расстались в колледже Кастильо четырнадцать лет назад, когда получили дипломы врачей.

Вчера эти первые несколько волшебных часов были заполнены ностальгией. Через некоторое время Мики начала догадываться, что с Рут что-то не так. Симптомы были ей слишком знакомы: судорожные движения, сжатые губы, чуть напряженный голос — все это напомнило Мики время, когда Рут готовилась к выпускным экзаменам или ждала, когда вывесят оценки. Рут что-то скрывала, она притворялась. Создавалось ощущение, будто она прислала сюда свое тело, а душу оставила в Сиэтле.

К тому же прошлой ночью Мики, находившаяся в соседней спальне, услышала, как Рут всплакнула во сне, а этим утром ее подруга выглядела так, будто совсем не спала: лицо осунулось, глаза покраснели.

А сейчас на пляже Мики спросила Рут, не стряслось ли что, и та рассказала все: о смерти отца, о кошмаре, о романе Арни с Анджелиной.

— Мики, помнишь, я хотела еще одного, последнего ребенка? — тихо спросила Рут, повернувшись лицом к морю. — А Арни сказал «нет» и пригрозил удалить семявыводящий проток? Хорошо, что я не родила еще одну девочку. Ей сейчас было бы пять лет, и мне с ними всеми не удалось бы справиться. Мои дети отдаляются от меня. Мои девочки становятся чужими. Я больше не узнаю их, они стали такими независимыми. Рейчел завела дружка, никчемного поклонника рок-музыки. Она может заявиться домой утром в любой час. А двойняшки приходят домой с замечаниями в дневниках. Они начали получать плохие оценки. Лия стала буквально неуправляемой, недисциплинированной в школе. Мики, у меня все валится из рук. Моя жизнь разваливается. Началось с колонки в газете, она стала выходить с опозданием. Я не успела опомниться, как меня завалили грудой писем. К тому же у меня вдруг появилось больше пациентов, чем я успевала принять. Меня охватила паника. Я потеряла способность успевать. Где взять время, чтобы справиться со всем этим? Я оглядываюсь назад и удивляюсь себе. Сегодня я с трудом одеваюсь по утрам и едва успеваю на работу. Оказавшись в своем кабинете, я вижу работу, которая меня ждет, и думаю: «Мне с этим не справиться».

Рут чувствовала себя так, будто под ложечкой у нее свернулась холодная пружина из металла и сжимается при каждой набегающей на берег волне. Чем она занимается здесь, в этом месте, с которым больше ничем не связана? Этот пляж, медицинский колледж на скале, даже кричащие чайки, казалось, смеялись над ней, напоминали ей о том, кем она могла бы стать, о том, какой неудачей все закончилось. Утром, когда Сондра предложила навестить старый колледж, Рут подумала, что это удачная мысль. Но теперь она пожалела, что пришла сюда. Даже здесь, на берегу океана, она чувствовала себя так, будто оказалась взаперти, попала в ловушку.

— О боже, Мики! — воскликнула она, обхватывая руками свои ноги и крепко прижимая колени к груди. — Что же мне делать?

Сондра возвращалась с прогулки по берегу и приблизилась к ним как раз в тот момент, когда Рут говорила:

— Я очень хорошо умею определять основные показатели состояния организма. Помнишь, во время курса «Студент в роли врача» мы учились пользоваться стетоскопом, и я услышала шум в сердце Стена Катца? Помнишь, как к этому отнесся Манделл? Он клялся, что я уже прошла многолетнюю практику. Похоже, я способна заметить роковые знаки болезни, но упустила симптомы, свидетельствующие о том, что болезнь поразила мою жизнь — неудачный брак, недовольный муж, дочери, отбивающиеся от рук. И я не знаю, что делать.

Ветер с Тихого океана набирал силу, своим влажным дыханием шепча о скором прибое, далеких запахах и неизведанных просторах. Сондра, не понимавшая, как можно не знать, что делать, отвернулась от мрачной Рут и подставила свое лицо ветру. Она закрыла глаза и увидела берег на той стороне огромной водной массы, берег с зелено-желтоватой водой, высушенные солнцем строения, людей с кожей, напоминавшей красное дерево. Это ее берег, берег, который манил ее так же, как и много лет назад, когда она еще не знала о Кении, до того, как поступила в колледж и обнаружила бумаги об удочерении — это был странный, почти мистический зов, тронувший сердце маленькой девочки, которая еще тогда почувствовала, что ее зовут, что ей надо отправиться туда. Сондра всегда знала, что она должна делать.

И сейчас она знала, что делать. Прошло шесть месяцев с тех пор, как она поцеловала своего сына, шесть месяцев с тех пор, как на кладбище миссии тихо разговаривала с небольшим холмиком земли, покрытым цветами. Пришло время возвращаться домой.

Но не сейчас, сейчас еще рано. Надо было закончить лечение, здесь кое-что осталось незавершенным, надо было это доделать. Сейчас, сегодня, ибо она знала, что три подруги вот так уже больше никогда не встретятся. Сондра посмотрела на Рут, которая сжала руки в кулаки, словно пытаясь схватить плод своего воображения, и сказала:

— Давайте пройдемся по колледжу.

Они помогли Сондре подняться на скалу. Тропа была крута и камениста, временами приходилось пользоваться и руками, и ногами.

— Какой ужас! — тяжело дыша, сказала Рут, когда они взобрались на вершину. — Я совсем потеряла форму!

Мики рассмеялась и смахнула землю с рук.

— Рут, ты никогда не была спортсменкой!

— Нет, — согласилась Рут и тихо добавила: — Нет, я точно никогда не была спортсменкой, правда?

Подруги шагали по знакомым дорожкам из каменных плит, прошли через знакомые парки и удивились, что почти все выглядело, как прежде. Но жилой дом, где они снимали квартиру, исчез, и теперь на его месте выросли два шикарных кооперативных дома, куда можно было войти через охраняемые ворота. Больница Св. Екатерины разрослась: появились новые здания и места для парковки машин, совершенно новое племя молодых мужчин и женщин в белых халатах торопливо входило и выходило из зданий. «Джилхоли» исчез, исчез и «Волшебный фонарь», где Рут встречалась со студентом четвертого курса, имя которого теперь не могла вспомнить. Но на месте оказался Энсинитас-Холл, где Мики встретила Криса Новака. Они прошли Тесоро-Холл, куда несколько рано прибывших студентов входили с чемоданами в руках. Подруги миновали Марипоса-Холл, где находилась анатомическая лаборатория (им хотелось узнать, преподает ли все еще Морено). Наконец они подошли к Мансанитас-Холлу и, не говоря ни слова, остановились.

Вот здесь четырнадцать лет назад все и началось.

Здание было открыто, внутри царили прохлада и тишина. Их шаги эхом отдавались на гладком полу, пока они шли по коридору и удивлялись тому, что здесь ничего не изменилось. Казалось, будто они только вчера ушли отсюда. Рут почувствовала, как внутри нее сжимается кольцо пружины. Она вдруг обнаружила, что ненавидит это место, почувствовала, что от него исходит скрытая угроза. Казалось, что на нее надвигаются стены и вот-вот ловушка захлопнется.

Наконец они подошли к амфитеатру.

— Посмотри, открыта ли дверь, — попросила Сондра. — Давайте войдем.

Амфитеатр был залит мягким отраженным светом. Восемь рядов сидений поднимались вверх изогнутыми ярусами, которые были сфокусированы на находившейся внизу сцене. На этой сцене в одиночестве стояла кафедра.

— Торжественное открытие учебного года состоится завтра, — сказала Мики. — Я видела объявление у входа. На следующей неделе в это время новобранцы с надеждой займут эти места, точно так, как было с нами. — Она неспешно прошлась вдоль верхнего яруса, удивляясь, почему амфитеатр казался меньше, чем запечатлелся в ее памяти, и остановилась позади того места, которое заняла в первый день учебы. — Если бы я тогда знала то, что знаю сейчас…

Рут встала рядом с ней:

— Ты бы поступила иначе?

— Я бы повторила все до последней мелочи, — спокойно ответила Мики, и Рут почувствовала укол зависти.

Сондра подошла к боковому проходу.

— Смотрите, — сказала она, поднимая свою закованную в шине руку. — Это что-то новое. — Вдоль стены на уровне каждого яруса выстроились фотографии выпускников колледжа Кастильо. — Спорю, что среди них наши лица тоже можно найти, — сказала она и начала медленно спускаться вниз, разглядывая каждую фотографию.

Рут и Мики молчали некоторое время. И тут Рут заговорила:

— Помните речь декана Хоскинса на открытии учебного года? После которой нам хотелось ринуться лечить весь мир? — Она с горечью рассмеялась, и ее смех отдался эхом в большой аудитории. — На прошлой неделе я в больнице навестила пациентку. Та по телевизору смотрела передачу, в которой соперничавшим командам задавались вопросы. Один из вопросов был такой: «Вы можете назвать четырех богов, упомянутых в клятве Гиппократа?» Никто не смог ответить. Моя пациентка подняла на меня глаза и сказала: «Доктор, вы ведь знаете ответ, правда?» Мики, ты не поверишь! Я не смогла вспомнить!

Мики чуть нахмурилась:

— Наверно, Аполлон — один из них?

Рут посмотрела вниз на кафедру и представила, что за ней стоит декан Хоскинс. Приятное воспоминание, которое не забудется. От него у нее под ложечкой ослабевало напряжение.

— Вот это были деньки, правда? Помните номер, который отколол Манделл в конце нашей стажировки по программе «Студент в роли врача?»

— Что за номер? — Мики настороженно взглянула на Рут, которая шла по проходу и изучала фотографии выпускников.

— Только не говори, что ты не помнишь! — голос Рут прозвучал слишком громко и долетел до самого купола амфитеатра. — Тест с офтальмоскопом? Мики, ты должна помнить. Ведь ты так нервничала, и у тебя рука тряслась столь сильно, что ты чуть не выколола пациенту глаз!

Мики покачала головой. Она хорошо помнила те дни, но предпочитала не говорить о них. То были дни, когда лицо причиняло ей одни несчастья и контакт с пациентом, какой требовался при использовании офтальмоскопа, приводил ее в ужас. И с каким сарказмом Манделл предложил ей выбрать такую прическу, которая не мешала бы работе!

Рут продолжала рассказывать громким голосом, словно желая заглушить остальные звуки:

— Он собрал нас всех вокруг койки того старика и сообщил, что у больного отек и воспаление соска зрительного нерва. Каждой из нас при помощи офтальмоскопа надо было обследовать его правый глаз. Я помню все так хорошо, потому что была последней, а все, кто смотрел до меня, заявили, что четко видели отек и воспаление на дне глазного яблока. Но когда подошла моя очередь, я смотрела и смотрела, но ничего не увидела! Я помню, какой страх и ужас охватили меня. Я не имела права провалить курс «Студент в роли врача», ибо это отбросило бы меня на последнее место по успеваемости. Поэтому я встала и заявила, как и все, что видела отек и воспаление. Вот тогда Манделл устроил нам всем разнос. Оказалось, что мы обследовали стеклянный глаз!

Мики пристально смотрела на Рут. Знакомые симптомы возбуждения становились все отчетливее — невольное подергивание головы, рубленые слова, дрожащие руки, — и Мики охватила тревога. Возраставшее напряжение стало почти осязаемо, словно оно было живым существом. Для Рут оно таким и было — комок гнева и смятения разрастался внутри нее с каждой минутой.

— Прекрасные деньки, — сказала Рут. — Лучшие дни. Простые, никаких забот. Заботиться приходилось лишь об оценках. И время летело быстро. Помню, как я впервые сидела здесь, слушала речь декана Хоскинса и подумала: «Боже, еще четыре года!» Но сейчас кажется, что я глазом не успела моргнуть, как пролетели эти годы. Куда они подевались? — Она полными недоумения глазами посмотрела на Мики. — Куда они подевались?

— Эй! — с третьего яруса донесся голос Сондры. — Вот мы где!

Сондра резко повернулась, посмотрела на подруг и в то же время инстинктивно вскинула скованную шиной руку, чтобы указать на фотографии. Она потеряла равновесие, попятилась назад и упала на ступени.

Мики сорвалась с места и побежала, Рут тут же последовала за ней. Когда они оказались на том месте, где была Сондра, та с трудом поднималась на колени, проклинала собственную глупость и морщилась от боли.

Мики с Рут помогли ей сесть на место в конце ряда.

— Иногда я забываюсь, — сказала Сондра. Ее лицо исказилось от боли. — Я забываю о своих руках и думаю, что они целы. Я с детства никогда не падала с лестницы!

Мики опустилась на колени, чтобы осмотреть руки Сондры, Рут осталась на месте и смотрела на подруг непроницаемым взглядом.

— Где болит? — спросила Мики.

— Ой! Здесь. Шина врезалась мне в кожу.

Мики хотела подвигать рукой Сондры, но та вскрикнула от боли.

— Наверно, падая, ты ударила руку о сиденье. Рука согнулась и сместилась.

Сондра снова вскрикнула и, к удивлению Рут, тут же рассмеялась:

— Надо же было дождаться последнего дня, чтобы отколоть такой номер! Снимем шину, Мики. Мне страшно больно.

— Хорошо. Все равно ее сегодня надо снимать.

Пока Мики осторожно высвобождала руку Сондры из железного заточения и осматривала то место, где шина врезалась в нежную кожу и где расплывался синяк, Рут продолжала неподвижно стоять позади них, ее тело одеревенело, губы сжались в тонкую линию.

Сондре стало хорошо от прикосновения к обнаженной коже прохладного воздуха, все тело охватило ощущение легкости.

— Ну как? — спросила Мики.

— Такое ощущение, будто меня выпустили из одиночного заключения. Из-за этих штук я стала бояться замкнутого пространства!

Мики смотрела на тонкую руку, безжизненно лежавшую на коленях Сондры, ладони смотрели вверх, пальцы изящно согнуты. Красивая рука, несмотря на тонкие линии шрамов и бледные кружочки пересаженной кожи. Эту руку Мики знала, как свою собственную, она ее восстановила, снова сделала приятной для глаза. Эта операция венчала не только труд пяти месяцев, но и восемнадцать лет изучения медицины. Мики вдруг почувствовала большое удовлетворение достигнутым. Вот ради чего она жила. Ах, если бы…

— Что ты чувствуешь? — спросила она. — Не хочешь подвигать ею?

Сондра взглянула на неподвижную руку, руку, которую некоторые врачи хотели ампутировать, и почувствовала, что ее охватывает неизведанный, новый страх. Она все семь месяцев знала, что этот момент должен наступить. Но когда он наступил, ее обуял непонятный страх.

— Можешь пошевелить пальцами? — ласково спросила Мики.

— Не знаю. Я так давно не шевелила пальцами, что не знаю, помню ли, как это делается. — Сондра боязливо рассмеялась.

— Что с тобой, черт подери! — вдруг закричала Рут.

Сондра и Мики испугались и подняли головы. Лицо Рут страшно побледнело, глаза широко раскрылись и потемнели. Руки она чопорно держала по швам, два кулачка подрагивали.

— Как ты можешь смеяться! — кричала она. — Как ты можешь шутить! Боже мой, ты ведешь себя так, будто речь идет о пустяках! Сондра, я не понимаю тебя! Как ты можешь мириться с этой ужасной трагедией, которая произошла с тобой?!

— Рут, — прошептала ошарашенная Мики.

На полных боли и недоумения глазах Рут выступили слезы. Ее голос дрожал.

— Сондра, ты потеряла мужа! Ты забыла об этом? Ты потеряла его, он ушел навсегда, и ты больше его не вернешь! Как ты можешь сидеть здесь и шутить о том, что произошло с твоей жизнью? — Она поднесла руки к лицу и зарыдала.

Мики, никогда не видевшая, Рут плачущей, встала и положила руку ей на плечо. Но Рут отступила на шаг, ее заплаканное лицо исказил гнев:

— Ты такая же безумная, как и она! Как ты можешь мириться со своим положением? Ты так и не получила того, что хотела, — ребенка, которого так отчаянно желала родить. Черт подери, как ты можешь мириться со всем этим? Жизнь порочна!

Когда Рут хотела было побежать наверх по ступенькам, Мики схватила ту за руку и крепко держала ее. На мгновение их взгляды встретились в безмолвном столкновении, затем внутри Рут, видимо, наступил кризис: ее тело обмякло, лицо утратило гневное выражение, и видно было, что она вот-вот расплачется. Она действительно бросилась в объятия Мики и зарыдала.

Обе какое-то время стояли, пока Рут наконец не избавилась от яда, гнева, горечи и подавленности, которые накапливались до тех пор, пока под собственной тяжестью не вырвались наружу.

— Я не хочу потерять его! — плакала она в объятиях Мики. — Я люблю Арни и не знаю, как его удержать!

Мики помогла Рут сесть на устланную ковром лестницу, уселась рядом с ней, все еще обнимая ее рукой за плечо.

— Поговори с ним, Рут. Ты ведь еще не потеряла его. Арни добрый человек. Он тебя послушает.

Рут порылась в сумочке, достала носовой платок и высморкалась. Она покачала головой.

— Мне так страшно. Никогда в жизни не испытывала такого страха. Кажется, будто земля неожиданно уходит из-под ног и я парю в пространстве. — Ее голос затих, напряжение спадало. — Простите, что не сдержалась, — тихо сказала она. — Я не думала, что говорю. Я сама не знаю, что делаю.

— Пустяки, — Микки все гладила подругу по голове, как ребенка.

— Не знаю, как это тебе удается, Сондра. Откуда у тебя силы так спокойно смотреть на все случившееся. — Рут подняла опухшие глаза. — А что если твои руки останутся неподвижными? Что если все старания окажутся напрасными?

Сондра посмотрела на нее, затем перевела хмурый взгляд на свою дремавшую руку:

— Нет, они точно будут двигаться.

— Почему ты так думаешь?

— Потому… потому что этот палец жив. Я чувствую это.

— Жив? Какая уж там жизнь в такой руке? Неповоротливая, неуклюжая. Такая жизнь годится лишь для элементарных функций. Какой из тебя врач с такими пальцами? Как ты сможешь накладывать швы, как ты нащупаешь пульс?

Сондра смотрела на Рут неподвижными глазами.

— Я смогу. Если придется, я начну учиться с самого начала.

— С самого начала? После всех этих лет ты готова учиться сначала?

Рут с трудом поднялась на ноги. Она огляделась, не решаясь сделать шаг, прислонилась к стене, не догадываясь, что стоит прямо под собственной давней фотографией — на ней Рут выглядела свежо, улыбалась и надеялась.

— Откуда у тебя силы брать на себя такие обязательства? Как можно встречать каждый новый день, чреватый тем, что ты останешься калекой на всю жизнь и будешь зависеть от помощи других людей? Скажи, Сондра, как ты можешь жить с тем, что с тобой случилось — видеть, как ужасной смертью умирает твой муж, потерять еще неродившегося ребенка, а теперь, когда придется лишиться этих… — голос Рут осекся и она указала рукой на колени Сондры.

— Я примирилась с собой, Рут, — тихо ответила Сондра. — Да, я оплакивала Дерри и все еще плачу по нему. Сначала я хотела умереть. Мне не хватало смелости ждать каждый новый день. Но теперь я знаю, что должна жить… ради нашего сына, ради того, что мы с Дерри начинали вместе. Если я сейчас сдамся, тогда его жизнь и смерть будут напрасны.

Слезы снова навернулись на глаза Рут. Она отвела взгляд и уставилась на кафедру, стоя за которой декан Хоскинс однажды убедил Рут, что ее жизнь имеет цель.

— Жаль, что я не могу примириться с умершим отцом, — произнесла Рут, ее голос звучал сдавленно, подбородок подрагивал. — Я всю жизнь равнялась на него. Я оценивала себя по отцу. Без него моя жизнь потеряла смысл. Я жила только ради него, чтобы угодить ему, добиться его одобрения. Когда он умер, главный смысл моей жизни умер вместе с ним. Вот что такое кошмар. Без отца я ничто. — Она повернулась к Сондре и Мики. — Я знала, я с самого начала знала, что никогда не смогу угодить ему, но я также знала, что не смогу остановиться в своем стремлении угодить ему. Вот что держало меня на плаву. Вот что мною двигало. Это я упорствовала в своей неправоте. Вся моя жизнь с Арни была прикрытием — я никогда не придавала ей серьезного значения. Но сейчас… — Она поднесла руку к губам. — Я не хочу его потерять!

Мики вскочила на ноги и подвела Рут к сиденью. Та снова расплакалась, прижав к лицу носовой платок.

— Я никак не моту остановить слезы! — сказала Рут.

— И не пытайся, — ответила Мики. — Тебе надо выплакаться. Избавиться от инфекции, чтобы можно было исцелиться.

Рут еще поплакала, затем вытерла глаза и тихо сказала:

— У меня нет ни малейшего понятия, как спасти положение. Даже не знаю, хватит ли на это сил. — Она последний раз вытерла лицо, распрямила плечи и глубоко вздохнула. — Так много надо сделать, так много надо переделать. Мне придется вернуться на линию старта и пересмотреть правила бега.

Рут умолкла и взглянула на Сондру, которая напряженно рассматривала новую руку, лежавшую у нее на коленях. Выражение лица Сондры говорило о том, что все ее мысли сосредоточены на ней. «Откуда только у нее хватает сил? — подумала Рут. — Что будет с ней, если эти руки не оживут и все окажется напрасной потерей времени?»

Мики, вдруг почувствовав воцарившуюся в аудитории тишину, тоже посмотрела на Сондру. Неподвижные янтарные глаза, похоже, стремились передать сигнал сплетению мышц, нервов и кожи, которая выглядела так, будто над ней поработал гениальный скульптор. Видно, Сондра, словно волшебник, собиралась поднять руку.

Мики хотела было уже сказать что-то, но промолчала. Наступил слишком ответственный момент, и его нельзя было нарушить. Мики почему-то догадалась, что он станет поворотным пунктом. Рут, завороженная напряженной концентрацией внимания, от которого тело Сондры стало неподвижным, хранила молчание и уставилась на руку подруги.

Все началось с едва заметного движения. Казалось, будто пробежала тень, будто морские растения шевельнулись под напором океанского течения. Затем удивительным образом, словно просыпаясь от вечного сна, маленький пальчик дернулся, согнулся и коснулся ладони. Затем согнулся безымянный, за ним последовал средний, указательный и, наконец, большой палец. Все пальцы встретились, словно лепестки цветка, смыкавшиеся на ночь. А затем они один за другим распрямились, оторвались от ладони и растопырились, словно лучи восходящего солнца. Сондра с улыбкой взглянула на своих подруг.

На мгновение Мики потеряла дар речи, затем она воскликнула и потянулась к удивительной руке.

— Она работает! — воскликнула Мики, и слезы затуманили ее глаза. — Сондра, твоя рука действует!

Сондра начала смеяться, Мики присоединилась к ней, а Рут стояла, не веря своим глазам. Сондра повторила свой подвиг еще раз, осторожно раскрывая и закрывая хрупкий кулачок и смеясь все громче, ее смех слился со смехом Мики и вознесся до самого купола амфитеатра.

Сондра еще и еще распрямляла и сжимала пальцы и смеялась так, что по ее щекам текли слезы и падали на вновь родившуюся руку. Вдруг перед ее глазами замелькали видения: территория миссии Ухуру, маленькая хижина, которую она делила с Дерри, круглое улыбающееся лицо сына и далекое лицо мальчика, которого звали Оуко. Оуко сейчас стал мужчиной, он в прошлом году гордо пришел в миссию с копьем в руке. Африка ждет. Сондра должна отправиться туда, и скоро это случится.

Перед глазами Мики мелькали другие видения. В неловких пальцах Сондры она увидела многочисленные пальцы ее будущих пациентов — жертв несчастных случаев, болезней, врожденных недостатков. Они пойдут к ней, ни на что не надеясь, и уйдут, снова став здоровыми. Мики самой не удалось породить новую жизнь, но ее руки и умение будут возвращать и сохранять жизнь другим.

Рут, поднявшись со своего места, отошла от подруг на несколько шагов, остановилась, наблюдая за ними, завидуя им. Она тут ни при чем. Два преданных сердца и две полные решимости души сотворили это чудо. Она завидовала их согласию.

Вдруг Рут почувствовала, что ее охватывает странное опьянение, будто огромная тяжесть опускалась с ее плеч. И когда эта тяжесть свалилась, Рут обнаружила, что ощущает нечто новое, будто распускается стойкий, крохотный зимний крокус. Она почувствовала нечто старое и знакомое, опьяняюще приятное своей близостью.

Рут подумала, что внутри нее все умерло, подумала, что все умерло вместе с отцом, ибо всегда считала, что все порождено ее отцом: жажда битвы, решимость и неуживчивость. Рут всегда считала, что получила свои силы извне, что в самой Рут Шапиро никогда таких сил не было, что она лишена собственной воли. Но вот это чувство усиливалось с каждым движением пальцев Сондры, наполняло Рут, словно новый ослепительный восход солнца, и вынудило ее опереться о стену, дабы удержаться на ногах. И она подумала: «Я буду бороться за него. Я удержу Арни, даже если мне придется вернуться к исходной точке и все начать с начала. У меня еще осталось время, чтобы загладить свою вину перед ним, перед моими девочками и перед собой».

И в этот момент Рут больше не считала, что только Сондра и Мики вдвоем торжествуют победу — она вдруг стала их частичкой, и этот замечательный момент принадлежал им троим.

Сейчас надо было торопиться: одной — снова встать у операционного стола, чтобы служить красоте и здоровью; другой — открыть новые горизонты в медицине, вновь отправиться в далекую страну к людям, которые в ней отчаянно нуждались; а третьей — вернуться в Сиэтл к семье, которая все еще, если повезет и хватит силы духа и любви, сможет снова стать единым целым.

Когда они подошли к застекленным дверям Мансанитас-Холла, Мики сняла с плеча сумочку и сказала Сондре:

— Прежде чем выходить, я хочу тебе кое-что подарить.

Она достала маленькую белую коробочку, внутри лежал бирюзовый камень, который ей шесть лет назад подарила Рут. Ярко-голубой, суливший надежду.

— Это на удачу, — сказала она, положила камень в руку Сондры и сомкнула ее слабые пальчики вокруг него. — Это подарок от нас обеих. Ни одна из нас не воспользовалась заключенной в нем удачей, так что ты получишь двойную дозу.

По другую сторону застекленных дверей стоял яркий солнечный сентябрьский день. Рут толкнула одну из дверей и впустила свежий ветер, принесший запах цветов, свежей травы и соленого океана.

— Знаете, — сказала Сондра, не решаясь переступить через порог. — У племени кикуйю есть пословица: Gutiri mutheniya ukeaga ta ungi. Это значит: «Каждый новый день отличается от прежнего». У меня такое ощущение, что этот день станет особым для всех нас.

Рут подумала: «Встретившись в первый раз, мы лишь начали свой путь. И вот мы снова расстаемся, скорее всего, навсегда, однако трудно избавиться от ощущения, будто мы снова начинаем свой путь».

— После вас, — сказала Рут, придерживая дверь, чтобы пропустить Мики и Сондру, затем сама шагнула за ними на залитый солнцем двор.