Рози Литтл на родине предков

Эту историю следует начать с утверждения, что моя бабушка со стороны Литтлов была англичанкой до мозга костей. Хотя ее муж вскоре после свадьбы уговорил бабулю эмигрировать в Австралию, оказалось, что ее британский характер устойчив к любым климатическим сюрпризам антиподов. Когда отец закончил школу, бабушка отправила его домой, то есть в Англию, для завершения образования, поскольку была твердо убеждена, что вырастить сына в колонии это одно, а позволить неотесанному деревенщине с австралийским акцентом рассказывать ему о Вордсворте — совсем другое.

Но, несмотря на все бабушкины усилия, отец уже не стал таким чистопробным англичанином, как она. А когда пришло время отправить меня в паломничество на Родину Предков, он послал меня туда всего лишь на каникулы. Мне предстояло провести там несколько месяцев между окончанием школы и началом учебы в университете в доме моего крестного и его жены, бездетной семейной пары, которая жила в поселке неподалеку от Лондона.

— В поселке неподалеку от Лондона, — с приятным волнением повторяла я себе за несколько недель до поездки.

— В поселке, недалеко от Лондона, — отвечала я продавцам в магазинах, стоило им проявить малейший интерес к моей поездке.

— В поселке недалеко от Лондона, — говорила я своим друзьям, и с каждым повтором звуки этой фразы казались мне все более исполненными смысла.

Я имела неплохое представление об английской сельской местности, хотя и ни разу не выезжала из Австралии. У меня в детстве было много книг со словами живая изгородь в первом же абзаце. Я точно не знала, что такое живая изгородь, но предполагала, что это ближайшая родственница более прозаичного забора. Однако мне не хотелось разгонять тьму своего невежества. Я представляла себе, как увижу живые изгороди, примулы, и ежевику, и лютики (приму их как должное, что бы они из себя ни представляли) и подружусь с гуляющими среди всего этого великолепия ласковыми ежами и пушистыми кроликами, которые будут есть орехи и ягоды у меня с ладони.

Накануне моего отъезда бабушка дала мне адрес дома, в котором она жила в детстве.

— Это совсем недалеко от того места, где ты будешь жить. Съезди посмотреть, если будет возможность. Надеюсь, этот дом затронет невидимые струны в твоей душе, — сказала она, наливая чай в свои лучшие фарфоровые чашки с портретами принца Уэльского и леди Дианы Спенсер.

Помню, как я летела на большой высоте в выданных стюардессой синтетических носках и аккуратно сдирала фольгу с крохотных упаковок масла, а потом и апельсинового сока, твердо решив не упускать ни одной детали моего большого приключения. — Поселок неподалеку от Лондона, — сказала я стюардессе, а также сидевшему рядом со мной азиатскому джентльмену, на случай, если он не расслышал с первого раза. Когда в салоне пригасили свет, я нажала на кнопку кресла, чтобы опустить спинку, и начала вспоминать все, что мне известно о крестном, заботам которого я буду вверена, когда окажусь в чудесной деревеньке под Лондоном.

Сведений было маловато. Я знала, что его зовут Ларри Требилкок, что он познакомился с отцом в сводчатых залах старого, почтенного университета, где они вместе училось. Я понимала, что все это ужасно напоминает «Возвращение в Брайдсхед», но была уверена, что отец и крестный слишком любили прихлестнуть за женщинами, чтобы проводить летние вечера на пару у реки в крокетных джемперах. Я знала, что фамилия Требилкок, вопреки ожиданиям, произносится с ударением на втором слоге: Тре-билл-коу, и это звучит удивительно по-английски. Или, к примеру, имя Сент-Джон англичане произносят как Син-Джин в начале или середине фразы и более отчетливо, если оно идет последним в предложении. Вот и все, по моим прикидкам, что я знала о своем крестном.

В Хитроу меня встретил не Ларри, который не мог пропустить важного собрания в Лондоне, а его жена Джуди. Это была тихая дама с лицом землистого цвета, которая почему-то напомнила мне своим видом камбалу. Как и многие бездетные женщины, она была склонна к перекармливанию своих кошек. Эти лоснящиеся, дородные зверюги стояли у двери и мяукали на весь поселок, требуя второго завтрака, когда мы подъезжали к увитому виноградной лозой домику… Ну, вы ж понимаете…

И деревушка, и домик были точь-в-точь похожи на те самые, нарисованные моим воображением семнадцатилетнего подростка. В тот день затянувшие небо облака висели удивительно низко над землей, а трава была мокрой и шелковистой. Я тоже чувствовала себя так же туманно и расплывчато, шагая вслед за Джуди по комнатам ее домика с маленькими окошками или по извилистым тропинкам сада к гаражу. Там стоял скелет автомобиля «остин мартин»; панель управления и запасные части к нему лежали рядом или были прислонены к стенам. В дальнем углу, наверное, чтобы не запачкать кровью свежевыкрашенные темно-зеленые полы, на бельевой веревке висела пара прицепленных за ноги фазанов с отрезанными головами.

— Это Лоренс их подстрелил, — пояснила Джуди: ни гордости, ни отвращения не отразилось на ее невозмутимо-спокойном лице. — В выходные он любит поохотиться.

Надо пояснить, что я не считаю бездетность как таковую трагедией. Честно говоря, я думаю, что многим людям следовало бы попробовать себя на этом поприще. Но это стало настоящей трагедией для Джуди, которая не могла иметь детей, но, наверное, чувствовала бы себя в своей тарелке посреди стайки тихих, бледных отпрысков, которых она могла бы кормить вместо своих котов. Из всех женщин, которых я знала, это была первая неработающая жена, а не просто неработающая мать.

Я не имела представления, какие обязанности подразумевает эта роль, но начала понимать это уже в первый вечер, наблюдая за тем, как она передвигается по кухне. Казалось, она кружится в медленном танце между плитой и столом, а вокруг ее тапочек, не пропуская ни одного ее па, с мурлыканьем вились две кошки, черная и рыжая. Джуди что-то отмеряла, резала, смешивала, тушила, и было совершенно ясно, что ужин, как у нас, так и у кошек, будет отнюдь не простым.

Как раз в тот момент, когда она поставила на стол последнюю из трех чудесно украшенных тарелок с треской в укропном соусе, открылась входная дверь. Я заулыбалась, уже готовая приветствовать моего крестного, которого в последний раз видела на собственных крестинах, когда еще не была в состоянии толком сфокусировать на нем свой взгляд. Теперь-то мне было очень хорошо видно, что мужчина, который вошел в столовую, был среднего роста, с прямыми светлыми волосами, особенно густыми на затылке. Верхняя часть его совиной физиономии была украшена залысинами, а глаза за толстыми стеклами очков казались маленькими, как булавочные головки. Хотя на нем был деловой костюм, при желании я могла бы представить его себе в бриджах до колен и твидовой охотничьей шляпе, с великолепным фазаном, перекинутым через плечо.

— Привет, Ларри! — воскликнула я, вскакивая из-за стола.

— Розмари, — кивнул он в моем направлении с таким видом, что обнимать его мне расхотелось.

Все в порядке, обниматься ведь необязательно. Я снова села на место.

— Пожалуйста, зови меня Рози! Никто не называет меня Розмари. Даже мама, когда она на меня сердится. Я так рада приехать сюда и снова встретиться с вами. Просто не могу прийти в себя, до чего все здорово, точно так, как я себе представляла. Кстати, мне ужасно понравился твой «остин мартин». Ты долго над ним работал?

Он удивленно поднял брови и строго взглянул на жену, а та почему-то смотрела на меня умоляюще.

— Ох, — осеклась я, испуганно прикрыв рот рукой: до меня наконец-то дошло, что она хочет, чтобы я замолчала.

Ларри снял пиджак и повесил его на спинку стула, поправив так, чтобы плечи были на равном расстоянии от краев спинки. Я заметила, что брюшко у него перевалилось через пояс и вздрогнуло, словно яйцо-пашот, упавшее на тост. Он снял одну запонку, затем другую и положил их в левый и правый карман пиджака. Потом закатал рукава рубашки — тремя отработанными движениями на каждый рукав. Потом ослабил галстук и сел за стол. На мгновение мне показалось, что сейчас последует общая молитва, потому что Джуди сидела, склонив голову с руками на коленях. Но Ларри молча взял нож и вилку и принялся за рыбу.

Мы ели в полной тишине. На фоне нашего безмолвия еще заметнее становились все мелкие звуки, которые обычно раздаются во время еды: скрип серебра о фарфор, стук бокала, поставленного на стол, приглушенное пережевывание сочной рыбы. Я заметила, что Ларри жует очень ритмично, и начала считать эти движения. Он жевал каждый кусок примерно раз двадцать, редко больше или меньше, хотя иногда останавливался, чтобы, поджав губы, вынуть изо рта маленькую белую рыбью косточку и уложить ее на равном расстоянии от предыдущей на рельефном краю своей фарфоровой тарелки. Вскоре от его порции остался только рыбий скелет и этот парад костей. Когда его нож и вилка со звоном легли на тарелку, я вздохнула с облегчением, уверенная, что теперь-то беседа наконец пойдет на лад.

— Что на десерт? — спросил он.

— Я не планировала… — начала оправдываться Джуди.

— Что?

— А твой холестерин? Помнишь, что доктор Максвелл сказал? И мы договорились, что тебе следует сократить порции.

— Тогда сливы и мороженое, пожалуйста.

— Извини, дорогой, но у нас нет слив.

— Нет слив?

— Нет, слив нет.

Минуту он сидел, погрузившись в раздумье и поджав губы точно также, как в процессе избавления от рыбных костей.

— Джудит, почему у нас нет слив?

— Мы доели все те, что я законсервировала.

— Ты не догадалась еще купить?

— В последний раз, когда я была в Тескос, у них гоже не было слив.

— Ты хочешь сказать, что зашла в крупный супермаркет и не смогла купить слив?

— Мне очень жаль, но если слив нет, то… Понимаешь, слив нет. Я практически ничего не могу с этим поделать.

— Тогда, полагаю, мне придется ограничиться черносливом.

— А тебе, Рози?

Я тут же представила себе, как косточки от чернослива ложатся на рельефный край десертного блюдца.

— Мне ничего не надо. Спасибо.

Я надеялась, что хотя бы за завтраком мне представится идеальная возможность подружиться с моим крестным. Может быть, вчера вечером он слишком устал после долгого рабочего дня? А может, собрание было не очень удачным? А может, сливы с косточкой оставались для него единственным способом избавиться от увесистой морковины, которая, судя по его виду, была засунута ему в задницу?

— Доброе утро, Ларри! — весело поздоровалась я, когда он сел за стол и, помедлив, взял тост с решетки, которую Джуди поставила перед ним всего за несколько секунд до этого.

— Розмари, — кивнул он.

— Чем интересным собираешься сегодня заняться?

— Ин-те-рес-ным? Я еду на работу.

— Ну, если не интересным, то, может быть, полезным?

— Вот, возьми, — сказал он, протягивая мне часть газеты, которую Джуди положила рядом с его тарелкой. — Вероятно, это тебе понравится.

Он открыл ее на странице комиксов. Я демонстративно раскрыла газету на странице политического обозрения и некоторое время пыталась вникнуть в суть дебатов, напечатанных мелким газетным шрифтом.

— Поверхностная… Интересно, что они хотят этим сказать? — рассеянно пробормотала я, жуя тост с вареньем.

— Почему ты спрашиваешь? — откликнулся он, с трудом прорываясь через серую толщу финансовых страниц. — Кто тебя так назвал?

Честно говоря, я не ожидала такого приема, но все же решила, что не стоит париться: Джуди была вполне дружелюбна, и я была уверена, что Ларри тоже в конце концов смягчится. А пока меня ждал Лондон, который находился всего в получасе езды.

В метро я превратилась в Алису и заспешила по темным кроличьим норам города. Я была школьницей на шоколадной фабрике Вилли Вонки, летела по ярким трубам, которые изгибались и вились под землей, пересекаясь под разными углами в точном соответствии с картой метро. В какой бы части города я ни оказалась, я всегда находила волшебный портал, через который можно было попасть куда-нибудь еще. В Ковент-Гарден я видела, как мужчина, отключив оба плечевых сустава, пролезает сквозь остов теннисной ракетки. На Оксфорд-стрит я купила пару новых высоких вишневых ботинок «Доктор Мартенс» и чашку горячего шоколада. Потом полистала книги в антикварных лавках на Черинг-Кросс-роуд, но не могла позволить себе их купить. На Трафальгарской площади мне на голову нагадил голубь.

И хотя, попав на Родину Предков, я оказалась в настоящей Стране Чудес, самым странным из встреченных здесь необычных созданий был мой крестный: его непредсказуемые повадки оставались для меня тайной за семью печатями.

— Куда ты сегодня собралась? — спросил меня Ларри как-то вечером, когда я стояла перед зеркалом в прихожей, одеваясь к выходу.

— Хочу пойти посмотреть на тот дом, где выросла бабушка. Он вроде бы недалеко отсюда, — ответила я.

— Ты уверена, что для посещения дома, где твоя бабушка провела детство, — проникновенным голосом начал он, подойдя ко мне сзади так близко, что меня обдало запахом из его рта, — так уж необходимо облачаться в костюм малолетней шлюхи?

— Что?

Я надела на себя все волшебные наряды, попавшиеся мне за неделю блужданий по кроличьим норам Лондона: вишневые ботинки «Доктор Мартенс», рваные джинсовые шорты из Кэмден Маркет, колготки с американским флагом из Сохо и тонкую блузу с кружевными оборками на рукавах, которую я раскопала на Портобелло-роуд. Только моя красная куртка была не местная, я привезла ее из дома. Покраснев ей под стать, я поторопилась застегнуться до самой шеи.

— Чтобы к пяти была дома, — скомандовал Ларри, дернул меня за кудряшку и вышел.

Конечно, мама объяснила мне в свое время, как это делают все мамы на известном этапе жизни своих дочерей, что мальчишки дергают девочек за косички только потому, что не умеют признаться в том, что девочки им нравятся. Но сейчас мне нужны были дополнительные пояснения. «Интересно, — думала я, шагая к станции, — эта вечная истина применима только к школьникам или к немолодым дяденькам тоже?»

На этом этапе моих путешествий я узнала кое-что о правилах этикета, принятых в британском общественном транспорте. Я довольно хорошо научилась не смотреть в глаза окружающим, игнорировать нищих и отбиваться от приставал. Но в тот день, когда я отправилась к дому моей бабушки, напротив меня села старушка, которая, казалось, не знала, что смотреть людям прямо в лицо в поезде невежливо.

Это была очень маленькая старушка в черном платье в белый горошек и с пышным, белым в черный горох бантом на шее. Она сидела не так, как большинство других пассажиров, откинувшись на спинку неудобного сиденья, ссутулившись или уйдя с головой в книгу-наушники-заветные мечты, нет, она сидела на самом краешке своего сиденья, сложив узловатые руки на ручке зонтика. Зонтик тоже был черный с белыми горошинами, хотя эти горошины, как я успела заметить, были немного больше, чем на платье. У нее были белоснежные волосы, а на ногах — крохотные ботинки со шнуровкой и на высоченном каблуке.

Старушка была так великолепна, что мне хотелось смотреть на нее без конца, но я не могла себе этого позволить, потому что она уже смотрела на меня. Так что мне пришлось разглядывать ее урывками, собирая информацию по частям всякий раз, когда я переводила взгляд с двери на окна вагона и наоборот. Мне понравились яркие кружки румян на ее дряблых щеках и то, как неровно были накрашены у нее губы. Я пыталась прочесть историю ее жизни по морщинам на лице, но было не понят но, что означает его выражение: тревогу, или оживление, или все это, вместе взятое.

 

Слово Рози Литтл

О морщинах на лице

Наверняка ваша мама или кто-нибудь еще из старших предупреждал вас, как опасно кривляться перед зеркалом, потому что, если ветер неожиданно переменится, очередная гримаса может остаться на вашем лице навсегда. Конечно, утверждение, что можно до конца жизни ходить с высунутым до самого кончика носа языком только потому, что какой-то там западный ветерок сменился восточным, звучит так же нелепо, как и то, что от зеленых овощей на груди растут волосы или что ваш костный мозг растает, если вы будете сидеть спиной к огню слишком долго. Но, судя по наблюдениям (в данном случае моим личным наблюдениям за собственным зеркалом в ванной), я решила, что эта народная примета насчет гримас в конце концов не так уж и глупа.

Сядьте в автобус, полный стариков, и вы сразу поймете, что я имею в виду. Нет ничего проще, чем найти среди них высоконравственную женщину, которая всю жизнь возмущалась, поджимая губы при виде слишком молодых матерей, слишком старых матерей, парней с антиобщественными стрижками, встреч Уинифред Мартин с мужем Мэй Чарльстон, в их-то возрасте, вот уж действительно! Да, вы сразу узнаете ее в любой толпе, потому что только у нее на месте рта будет кошачья задница.

Как-то раз я познакомилась с монахом, которого звали отец Бэзиль, и могу подтвердить, насколько созерцательность полезна для кожи в пожилом возрасте. Сидишь себе весь день, блаженно улыбаясь и размышляя о красоте природы или врожденной доброте рода человеческого с навсегда застывшим на лице выражением блаженного спокойствия.

Мне-то, конечно, уже слишком поздно к этому стремиться. Мне только недавно стукнуло тридцать, но наверняка основы моего будущего старушечьего лица уже заложены, и если иметь в виду, сколько изумленных и недоуменных рожиц я состроила в свое время, к восьмидесяти годам у меня, несомненно, будет весьма озадаченный вид. Да, этот ветер перемен и правда веет над нами. Просто, чтобы изменить вас, ему требуются годы.

— Тебе нравится путешествовать? — без всяких церемоний спросила старушка в горошек.

— Мне? — переспросила я с деланым удивлением, но по веселым огонькам в глазах поняла, что ее не обманешь. — А что, так заметно, что я туристка?

— Ты видишь, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, смотрел в окна?

— А-а, понятно.

— И, похоже, твои приятные приключения сейчас в самом разгаре. А приключения полезны для души, не так ли?

— Это точно! — ответила я, подумав, что эта женщина так же чудесна, как и ее эксцентричный костюм.

Я готова была держать пари, что она знает ответ на вопрос, зачем солидным дяденькам дергать девушек за волосы.

— Следующий городок очень живописный. Тебе он точно понравится.

— Наверняка так и есть, но мне ехать еще четыре остановки.

— У тебя красивые ботинки, — заметила она с улыбкой, и в ее глазах читался вызов.

— А мне нравится весь ваш костюм, — польстила я, и старушка закрыла глаза, едва заметно кивнув в знак благодарности.

Когда поезд замедлил ход, подъезжая к следующей станции, я увидела деревенские лавочки с окнами в мелкий переплет и мужчину с трубкой, шагавшего по мощенной булыжником улице с робко жмущейся к нему колли. Очарованная этим видом, я вскочила с места, едва успев нажать на кнопку выхода, а когда двери вагона распахнулись, выскочила наружу и очутилась в деревушке, явно скопированной с коробки английских бисквитов. Когда поезд тронулся, старушка в горошек поймала мой прощальный взгляд и подмигнула.

В деревне я попила чаю, отослала открытки и накупила сластей, о которых обычно мечтают девчонки перед новым семестром в школе-пансионе. Я перешла древний мост и спустилась по травке к реке, на водах которой покачивался огромный белый лебедь. Как раз такой лебедь был нарисован в тоненькой книжке с картинками, которую бабушка мне подарила когда-то на Рождество.

Это был рассказ о девочке, чей папа ушел в плавание и оставил ее на попечение ужасной старухи, которая морила ее голодом и не покупала ей обновок, так что девочке приходилось самой чинить свои лохмотья по ночам при свете свечи. Но однажды приплыл к девочке на помощь лебедь. Он принес ей в клюве корзиночку с краюшкой хлеба, а потом посадил ее на свою широкую мягкую спину и полетел к морю встречать корабль ее отца, который возвращался из плавания.

Я подошла к живому прототипу моего сказочного лебедя, заранее представляя себе, какие мягкие у него будут перышки, когда я поглажу его благородную, изогнутую шею. Но как только лебедь увидел, что я иду к нему, он расправил крылья и выпрямился так, что, казалось, стал выше меня ростом. Я никогда не думала, что царственное спокойствие лебедей может обернуться такой агрессией, однако этот дикий экземпляр так угрожающе хлопал крыльями и громко шипел, сердито щелкая клювом и поводя из стороны в сторону головой на длинной подвижной шее, что я в испуге бросилась бежать от него со всех ног, но лебедь не отставал. И вдруг, выбросив шею вперед, больно клюнул меня в задницу.

— Ух ты, я все видел. Ты в порядке? — крикнул высокий парень, который спускался ко мне по берегу, оставив на лавочке раскрытую книжку страницами вниз.

— Наверно, это смешно выглядело? — смущенно спросила я, заметив, что не только лебедь стал свидетелем моей наивности.

— Смешно? Нет, лебеди бывают очень злые. Он этим своим клювом может ребенку руку сломать.

— Да, синяк будет что надо, — заметила я, потирая ягодицу, которой, это уж точно, предстояло в ближайшие дни сменить свой обычный цвет на желто-фиолетовый.

— Ты не здешняя, — сказал парень с довольным видом.

— Точно, я не отсюда.

— Ты австралийка или киви? — спросил он, положив начало разговору, в котором мы быстренько обогнули земной шар, выяснили название книги, которую он читал, перечислили романы наших любимых писателей и по кругу вернулись к прозаическому вопросу наших имен.

— Джулиан, — сказал он и крепко пожал мне руку.

Мой нос оказался на уровне его груди, но, поскольку от его вязаного джемпера пахло таким стиральным порошком, которым может стирать только мама, я вдруг почувствовала себя в полной безопасности.

— Рози, — представилась я.

Некоторое время мы оживленно болтали на берегу реки, а потом перешли в маленький темный паб, где я не стала афишировать свой возраст, поскольку была на одиннадцать с половиной месяца младше, чем позволял возрастной ценз. Ни один из напитков, украшавших витрину бара за крепкой дубовой стойкой, не показался мне знакомым, да и названия на банках в холодильнике ничего не говорили, за исключением XXXX. Однако мне было известно, что четыре икса ни один уважающий себя австралиец пить не станет.

— Блин, я в недоумении, — сказала я. — Что ты выпил бы, если бы не был за рулем?

— Пожалуй, «Черная змея» подойдет, — сказал он.

— То есть?

— Сидр, светлое пиво и сок черной смородины.

Вспомнив «Еришигон», я быстро произвела в уме проверку коктейля на предмет безопасности, но не усмотрела в смеси «Яемзяанреч» особой опасности.

— Тогда это, — сказала я. — Спасибо.

Я пила так медленно, что моей пинты «Черной змеи» хватило на все время, которое потребовалось нам обоим, чтобы пересказать друг другу всю свою жизнь. И когда я вдруг испугалась, что не успею вернуться вовремя, Джулиан отвез меня домой в своем крошечном автомобильчике. Остановившись перед резиденцией Ларри и Джуди, он покровительственно накрыл мою руку своей.

— Знаешь, у меня есть две сестренки, и даже думать не хочется, что одна из них могла бы сесть в машину к незнакомому мужчине, как ты только что. Пожалуйста, обещай, что никогда больше не будешь так делать.

Было забавно слышать, как этот милый мальчик причисляет себя к отряду незнакомых мужчин, но у него было такое серьезное лицо, что я удержалась от ехидной ухмылки. Вместо этого я рискнула чмокнуть его в щеку и побежала по дорожке к входной двери, гадая, что сказать Ларри и Джуди о доме, где провела детство моя бабушка.

Спустя несколько недель пребывания в доме крестного я пришла к однозначному выводу, что мамино напутствие насчет косичек в моем случае неактуально. Ларри, несомненно, меня невзлюбил. Иногда он вел себя со мной так же безразлично, как с Джуди, а иногда напускал на себя патриархальную строгость, назначал сроки выполнения своих требований, изобретал никому до тех пор не известные правила и в очередной раз давал мне указание прибраться в своей комнате.

В глубине души я жалела его за то, что у него не было своих детей, чтобы изводить их с помощью дисциплины (ну ладно, ладно, не так уж я его и жалела), но мне было семнадцать лет, и я считала себя слишком взрослой, чтобы выслушивать указания на каком поезде ехать и к какому часу возвращаться домой. К тому же я не могла понять, почудилось ли мне это или он и в самом деле становился все строже и строже с тех пор, как я познакомилась с Джулианом.

Общаясь с Джулианом, я чувствовала себя так, словно оказалась без присмотра в кондитерской лавке. Кожа у него была такого карамельного оттенка, которого просто не бывает у англичан из Европы, учитывая, в каком климате они живут. Прядь медовых волос падала ему на глаза цвета рома. Я любила покусывать его губы, невероятно пухлые, бледно-розовые и нежные, как рахат-лукум. Имея в виду дихотомию размеров пениса в изложении моего одноклассника Джеффри Смизерста, я предполагала, что у Джулиана он скорее длинный и тонкий. Но в реальности это было совсем не противно. Вовсе нет. На ощупь он оказался мягкий, как марципан, а по цвету похож на шляпку гриба. А еще он мог неожиданно менять форму.

Как-то раз во второй половине дня, в спальне Джулиана, когда я довольно долго забавлялась этой чудесной игрушкой, она испугала меня, оставив на моей ладони теплую лужицу. Лужица была немного похожа на желе или на сливки, а на зубную пасту совсем не похожа. Я принялась гадать, ожидают ли меня впереди и другие столь же неожиданные сюрпризы. О да!

В похожем на бордель кинотеатре с бесформенными пуфами и диванами вместо кресел наши руки и ноги сплелись в единое целое, я почувствовала на своем языке язык Джулиана и задрожала. Но это не была та холодная дрожь, от которой кожа покрывается мурашками. Такого со мной никогда раньше не случалось. Дрожь пробежала по всему моему телу, проникая в кровь, как некий волшебный эликсир. Сначала теплом наполнился низ живота, потом желудок, потом оно поднялось пугающе близко к сердцу. Я была уверена, что если посмотрю в темноте на свои запястья, то увижу, как вены пульсируют ярким голубым светом. «Блин, что со мной происходит?» — удивилась я.

Тогда мне казалось, что я надежно прячу свои новые ощущения под защитным слоем зимней одежды и подростковой угловатости. Но теперь я начинаю подозревать, что голубые волны, которые начинали бежать у меня по телу, словно излучение сканера, при одной мысли о Джулиане, были заметны всем окружающим на открытых участках моей кожи: на запястьях, ладонях, лице и шее.

Как-то утром, в первые дни знакомства с Джулианом, я стояла под душем, думая о том, что слишком рано смирилась с мнением, которое высказал в свое время Джеффри Смизерст.

— Ты симпатичная, но сексуальной не будешь никогда, — сказал он мне как-то раз в автобусе по дороге домой, сравнивая меня с нашей обворожительной полногрудой преподавательницей театрального искусства, которая к тому же могла похвастаться частично бразильским происхождением.

А вот Джулиан нашел меня сексуальной. Он мне так и сказал. Хотя у меня были сомнения, что я когда-нибудь поделюсь этим мнением с Джеффри. Если мы будем вместе учиться в университете, я просто улыбнусь ему — снисходительно и таинственно.

Это был жалкий, скупой на воду английский душ, под которым приходится если не бегать кругами, чтобы промокнуть, то, во всяком случае, поочередно подставлять под струю разные части тела, чтобы более или менее согреться. Этим я и занималась, отрабатывая снисходительную улыбку, когда услышала, как дверь ванной открывается. Я знала, что Джуди уже ушла в магазин, чтобы купить продукты на сегодня. Ларри, как мне казалось, должен был уехать на охоту с братом. Но сейчас он маячил в двух шагах от меня: сквозь тонкую пленку занавески я могла разглядеть даже тулью его охотничьей шляпы. Я застыла, чувствуя себя втройне обнаженной, и сразу же продрогла до костей.

— Куда собираешься сегодня? — спросил он.

— Вообще-то я не собиралась никуда выходить, — ответила я, скрестив руки на груди, однако это не придало мне уверенности.

— Значит, гулять не пойдешь?

Я мысленно прикинула расстояние от края занавески до большого зеленого полотенца, висевшего на настенной сушилке.

— Нет-нет, просто посижу дома, — сказала я, стараясь говорить нормальным голосом и не понимая, почему сейчас это кажется ему таким важным.

Он простоял в ванной, казалось, еще целую вечность, хотя я не слышала ничего, кроме шума воды, не слышала даже его дыхания.

Рождество выдалось не белым, а скорее хрустальным. Узкое окошко моей спальни в доме Ларри и Джуди заткала сверкающая паутина морозного узора, и сквозь него было видно, что каждая травинка на газоне превратилась в остроконечную льдинку. Я спустилась вниз: под стоявшей на буфете рождественской елкой сиротливо приютился один-единственный подарок. Он был предназначен мне.

— С Рождеством, — сказала Джуди, когда я с виноватым видом развернула упаковку: там была пара тапочек из овчины.

Я была почти уверена, что она и не подозревает о том подарке, который я получила за несколько минут до этого, обнаружив его у себя в ногах на кровати, когда проснулась. Это была тройная упаковка трусиков «Маркс и Спенсер» (белых, нарядных, с вышивкой). Они не были завернуты, но к ним была приколота подарочная карточка. В заглавных и прописных буквах надписи «От Санта-Клауса» угадывался убористый почерк Ларри. Он заходил в мою комнату, пока я спала? Фу! Я засунула трусики в потайное отделение чемодана с глаз долой, чтобы поскорее забыть об этом.

На обеде, который состоялся в парадной столовой, были родители Джуди и пожилая мать Ларри. На тарелках королевского ворчестерского фарфора Джуди подала двух фазанов, фаршированных каштанами, и целую грядку безукоризненно обжаренных овощей.

— Тебе повезло, Лоуренс, — голос его матери прозвучал из-под надвинутой на глаза оранжевой шляпы из креповой бумаги. — Джуди готовит лучше всех на свете.

— А ты думала, почему я на ней женился? — спросил он, разрезая объемистую фазанью тушку.

Никто не засмеялся и не улыбнулся. Может быть, Ларри даже и не пытался шутить.

Именно в эту рождественскую ночь, в доме Джулиана, когда его родители после сытного ужина с индюшкой и красным вином отдыхали в своих комнатах, а младшие сестры уже спали, я получила подарок, о котором действительно могла только мечтать.

— Ты раньше когда-нибудь это делала? — спросил меня после двух часов петтинга обнаженный Джулиан, прижимаясь ко мне всем своим карамельного цвета телом.

— Технически можно сказать, что да. Но на самом деле ничего не получилось. А ты?

— Боюсь, что нет, даже технически, — сказал он, пытаясь скоординировать свои движения так, чтобы, не выпуская основания презерватива, одновременно найти нужное место.

— Ох, нет… — вырвалось у меня, когда я взглянула на его наручные часы. — Уже полночь.

— Ну и что?

— Я должна уже быть дома.

— Ты что, хочешь уйти? — отстраняясь, спросил он разочарованно и как всегда вежливо.

— Нет-нет, — воскликнула я, беря инициативу в свои руки.

— Тебе пора.

— Тс-с-с, — шепнула я, целуя его в рахат-лукумовые губы.

— Что ты скажешь Ларри?

— Скажу ему правду.

— Не может быть.

— Скажу. Скажу ему чистую истинную правду.

— Что именно?

— Скажу, — слукавила я, — что гуляла по лесу и собирала цветы.

Ощущая головокружение и что-то вроде липкого клея в промежности, я появилась перед домом Ларри и Джуди на три часа позже положенного срока. Стараясь не ступать на покрытую снегом гравиевую дорожку, чтобы не выдать себя хрустом под ногами, я пересекла газон и тихо подкралась к гаражу, где незадолго до этого рождественские фазаны пролили на пол свою жертвенную кровь. Потом двинулась дальше, к веранде с дверями, ведущими в гостиную. Медленно-медленно повернув дверную ручку, я приоткрыла дверь: щелчок замка должны были заглушить плотные занавески гостиной. Тихо-тихо я проскользнула в щель между занавесками и увидела, что Ларри сидит в пижаме, халате и тапочках и ждет меня. В комнате царил полумрак. Из стереоколонок доносилась нечто медленное, кажется, это была песня в стиле Карли Саймона.

— Представляю, что ты там вытворяла, — сказал Ларри.

Когда он шагнул ко мне, я попятилась, а он тут же оказался между мной и дверью, в которую я только что вошла. Его совиное лицо, обычно белое, как воск, стало красным, как будто он сильно переборщил с портвейном.

— Пока я принимаю тебя в своем доме, я несу за тебя ответственность и не позволю тебе вести себя, как какая-нибудь развратная шлюшка, — проговорил он со странным удовольствием.

— Я не хочу с тобой об этом говорить, — возразила я, стараясь говорить твердым голосом, хотя меня всю трясло и я чувствовала, как стук сердца отдается у меня во всем теле от макушки до самых пят.

— Я тебе здесь вместо родителей, я не собираюсь посылать тебя домой, к отцу, беременной, — прошипел он.

— Думаешь, я тебе позволю со мной так разговаривать? Ты совсем с ума сошел. Так даже мой отец со мной не разговаривает.

— Что тебе нужно, потаскуха языкатая, — крикнул он и бросился на меня, — так это хорошая трепка!

Но я на месте не стояла, а взлетела наверх по лестнице и заперла дверь своей комнаты, так что он меня не поймал. Я была в безопасности. Но в ловушке, даже если бы я могла вылезти из окна второго этажа, двойные укрепленные рамы приоткрывались всего на несколько дюймов. Я слышала, как Ларри звонит из холла по своему старомодному телефону с вращающимся диском. Он набирал ужасно длинные номера, и я поняла, что из-за разницы во времени его звонок раздастся в доме моих родителей во вполне приемлемое время. Он застанет их на веранде за домом, где они едят сандвичи с остатками ветчины и слушают по радио праздничные передачи.

— …нимфомания, — услышала я часть разговора Ларри с мамой (еще одно слово, которого я бы не знала, если бы не Джеффри Смизерст). — Недопустимое поведение… Возможно, потребуется помощь специалиста.

Но всерьез волноваться я начала, когда услышала:

— А еще у Джудит деньги из сумочки пропали.

Вот так внезапно закончилось мое большое приключение на Родине Предков, хоть я и получила в качестве утешительного приза разрешение на прощальный обед с Джулианом, прошедший, само собой, под надзором заинтересованных лиц. И уже после этого, лилейно-бледная от любовной тоски, я вышла из салона самолета на умопомрачительный солнцепек и невыносимый летний зной жаркого австралийского января, от которого успела немного отвыкнуть. Мама и папа отвели меня к психологу, который объявил меня вполне нормальной, но все равно выражение недоверия далеко не сразу исчезло с лиц моих родителей, которые продолжали смотреть на меня с любовью, тревогой и подозрением.

— Что же все-таки случилось? — не раз спрашивала меня мама за дни и недели, которые я провела в своей комнате с задернутыми занавесками, где чахла и увядала, как цветок без воды.

«Все», — хотелось мне ответить. Но ведь на самом деле ничего не случилось. Отпечатков пальцев не было. Свидетелей тоже. Даже трусики с отделкой из незабудок выглядели совсем невинно.

— На самом деле он тебя любит, доченька, он же твой крестный, — сказала мне мама.

— Никакой он мне больше не крестный, — возразила я резким тоном.

Мне никак не удавалось найти ответ на вопрос, что такого нашли в нем мои родители? Почему они подружились? Я сняла розовато-поросячьего цвета альбом с верхней полки шкафа, стоявшего в родительской спальне, и на третьей-четвертой странице фотолетописи моей жизни нашла интересующие меня снимки. Вот моя фотография с маленьким круглым личиком над расстегнутым воротом распашонки. Вот фотография моего украшенного глазурью крестильного пирога в форме детской коляски. А вот несколько фото родителей, иногда снятых поодиночке, но чаще всего рядом в костюмах, выдержанных в пурпурно-фиолетовой гамме. А вот Ларри положил мне ладони на плечи с таким видом, будто только что произнес торжественную клятву не дать мне сойти с пути истинного. Мне даже захотелось вырвать себя из его рук, такую маленькую и беззащитную. Смогу ли я когда-нибудь простить родителей за то, что они не только пригласили этого подлого человека на мои крестины, но и кинули меня прямо ему в лапы?

На самом деле я только недавно простила их по-настоящему. И за это надо благодарить мамино увлечение коллажами. С ножницами в руках она взялась за мои детские фотографии, а потом подарила мне на день рождения их обновленное собрание. Может быть, это новая аранжировка заставила меня посмотреть на фотографии моих крестин по-другому. А может, просто прошло время, которое, как известно, лечит.

Как бы там ни было, теперь эти фотографии вызывали у меня только любопытство. «Какое из преступлений, свершенных моими родителями в день моих крестин, следует считать наиболее непростительным? — думала я. — То, что они выбрали Ларри Требилкока на роль моего крестного, или то, что они нарядились по этому случаю именно в такие костюмы?»

Возможно, пришло мне в голову, каждая из этих ошибок объяснима только с учетом другой. Ведь если ты можешь позволить себе явиться на крестины собственной дочурки в приталенном пурпурном пиджаке и психоделическом черно-бордовом галстуке, да еще отрастив бороду, но при этом сбрив усы, каковое сочетание известно как стиль эмиш или а-ля Авраам Линкольн, нет сомнений в том, что и друзей ты себе выберешь сомнительных.

И если ты считаешь, что пурпурное платье из крепа с белым воланом вдоль нижней кромки корсажа придает тебе особую привлекательность, это говорит о том, что ты в состоянии вообразить, будто Ларри Требилкок — как раз такой порядочный парень, на которого можно возложить ответственность за духовное воспитание твоего ребенка. Когда-то бороды в стиле эмиш считались очень модными. Следовательно, Ларри мог в то время показаться хорошим кандидатом в крестные отцы единственной дочери. В конце концов, мода изменчива.