Части дела

– И что вы можете о ней сказать?

Лейтенант Фелтон мужественно не отводил взгляда от лежащей на моем столе ноги. Для нашего захолустного городишки очень необычная находка… интересная работа для меня.

– Она была невысокого роста, где-то метр пятьдесят пять – пятьдесять восемь. Блондинка. Разделывал ее человек с кое-какими познаниями в анатомии – видите, сустав довольно аккуратно отделен? Орудовал… точно не скажу, но больше всего похоже на небольшой мясницкий топорик, остро заточенный. Расчленили тело уже после смерти. Судя по трупным пятнам, она пару часов пролежала на ровной поверхности. Может быть, в ванной.

– Почему именно в ванной?

– Нога абсолютно чистая, ни волосков, ни пыли, ни пыльцы, ни волокон. Похоже, что ее обмыли под направленной струей воды. Хорошо, что тот мешок для мусора был так тщательно упакован.

– Да, повезло, – сдержанно согласился лейтенант.

– Есть особая примета, но довольно незначительная – втянутый рубец на большом пальце, – я прицельно навела лампу. Детектив кивнул и что-то пометил в блокноте.

Еще я нашла на коже следы моющего средства. Пока неясно, что это – мыло, гель, шампунь, но в будущем может пригодиться. Если вы отыщете предполагаемое место преступления, я смогу провести симпатический тест. Кстати, пару дней назад она побывала в косметическом салоне: профессиональный педикюр и эпиляция. Вообще, дама следила за собой и вряд ли занималась работой, требующей физических усилий – видите, какой высокий подъем у стопы?

Детектив взглянул и снова раскрыл блокнот.

– А причина смерти?

– Это Ахиллеса убили в пятку, а мне нужна голова или туловище, а лучше всего и то, и другое.

– Мы над этим работаем, – пообещал лейтенант и прошелся карандашом по своим записям.

– А возраст? Вы ничего не сказали про возраст!

Ну наконец-то. Самое вкусное.

– С этим у нашей находки обстоит очень интересно. От тридцати до шестидесяти.

– Как же так? – лейтенант на мгновение забылся, бросил на меня удивленный взгляд и тут же отвел глаза от моего лица.

– Состояние мышечных волокон и кожного покрова не совпадает с состоянием костей. Кожа и мышцы тянут на тридцать-тридцать пять, а вот кости все изъедены остеопорозом.

Я вывела на экран результаты рентгена.

– Вот эти темные пятна – здесь, здесь, здесь…Но поверхность суставов гладкая, и сухожилия эластичные.

– Чем это может быть вызвано?

– Очень похоже на идиопатический, – я осторожно покосилась на лейтенанта, – ювенальный остеопороз Геттинга.

– Это редкое заболевание? – оживился Фелтон.

– Очень редкое. У нас в стране таких больных ведет только профессор Морган Уэст. Думаю, есть шанс, что ваша находка могла позволить себе лечение в его клинике. Вот, на столе журнал – там есть адрес. Перепишите, журнал мне еще нужен.

– Спасибо. Мы пошлем запрос, – солидно сообщил лейтенант. Он захлопнул блокнот, потоптался немного на месте, снова поблагодарил и наконец-то убрался: руководить грандиозным разгромом мусорных баков во всем городе. Я вздохнула с облегчением – посторонние на работе до сих пор выбивают меня из колеи, а их взгляды…

Нет, я не урод – в клиническом смысле слова. Просто низковатый лоб, широкая переносица, опущенные книзу уголки глаз и слишком короткая верхняя губа. Довольно много общего с внешностью умственно неполноценной в степени легкой, а то и средней дебильности. Мне повезло, что это сходство чисто внешнее: мой рост и вес при рождении, мое лицо, да и сам факт появления на свет в отделении «отказников» говорят в пользу того, что мои родители страдали алкоголизмом либо наркоманией, а, может, и тем, и другим.

Скорее всего, алкоголизмом: именно внутриутробное отравление этиловым спиртом может уничтожить Талант. Возможно, именно поэтому я так горячо увлеклась токсикологией…

Я замерла перед экраном с рентгеном стопы. Что-то не давало мне покоя, щекотало извилины; какой-то факт дразнил мою обычно неплохую память и не давал себя поймать… Не отводя взгляд, я попыталась снять перчатки, которые уже мирно лежали в корзине.

В этом узоре пробитых болезнью дыр мне почудилась какая-то система: я сощурилась, отошла на два шага, потом вернулась и едва не уткнула нос в экран. Нет, мысль издевательски плеснула хвостом и исчезла где-то в глубинах сознания.

Я пошла под вытяжку – курить. Сделала пару упражнений, разминая затекшие спину и плечи, хотя зарядка с сигаретой в руке, наверное, со стороны выглядела забавно.

Минуты через три ко мне поднялся Эндрюс, мой помощник: щелкнул зажигалкой, затянулся и начал самозабвенно сплетничать. Среди прочего я узнала, что симпатичного лейтенанта Фелтона перевели к нам из бостонского порта, где он то ли неудачно взял деньги, то ли неудачно отказался их брать…

Эндрюс, конечно, был уверен во втором варианте, я (мысленно) склонялась к первому. Портовые детективы другими не бывают. Даже в нашем тишайшем Танвиче.

Процентов на пятьдесят я уверена, что Эндрюс голубой, хотя, может, я выдаю желаемое за действительное; пока я считаю его голубым, мне с ним проще работать.

Докурив вторую сигарету, я отослала Эндрюса объяснять, – на сорока листах бланков, – зачем нам понадобились вопилки. Честное слово, с тех пор, как их сертифицировали, работать стало еще трудней. Инструкции, пункты, подпункты, противоречащие друг другу указания…обычное для бюрократов стремление предусмотреть все и уничтожить даже намек на ясность и простоту. Будто нарочно рыли вынимали доски из забора для адвокатов.

Полное название вопилок – кристаллы вопиющей несправедливости, – такое длинное и пафосное, что даже я, с моей отчаянной нелюбовью к профессиональному жаргону, называю их просто вопилками.

Основной принцип действия у них предельно прост, ну а в частностях Таланты разбираются уже сорок лет, и почти безрезультатно. Я, правда, не уверена, что этот вопрос надо было отдавать на откуп исключительно Талантам. Как мне кажется, талант и умение научно мыслить вещи разные; не обязательно они должны совпадать в одном человеке. Верно, иногда это случается, но это не стопроцентное правило. Хороший игрок не заменит всю команду и тренера, а Талант обязательно рвется руководить и зачастую ведет себя как избалованная рок-звезда, а тех, кто рискует возражать, обязательно припечатают если не собственными заслугами, так общей суммой заслуг, начиная с изобретения колеса и трех законов симпатической магии вплоть до Парижской мирной конференции, инсулина и сердечно-легочной реанимации.

Стоит задуматься о Талантах, и вся моя желчь закипает. Так. Надо вернуться к работе и вопилкам.

Дело в том, что размыкание цикла Креббса при естественной смерти происходит достаточно тихо – каждая клетка умирает в положенный срок с чувством выполненного долга. Исходящая витальность обнаруживается в следовых количествах: резко уменьшается на девятый, и полностью исчезает на сороковой день.

Но если смерть была насильственной, исходящей витальности, – которую в сенсационных статейках грубо и неточно называют «запасом жизненной энергии», – выделяется на порядок больше, чем при смерти от естественных причин. Витальность до сих пор точно не известным образом взаимодействует со структурой кристалла, заставляя его колебаться и – в итоге, – извлекает доступный человеческому уху звук. Очень мерзкий, кстати, не зря их прозвали «вопилками».

Я тихо понадеялась, что Фелтону и его команде удастся найти все тело. Можно будет провести уникальные опыты и понять, как вопилки реагируют на части тела и на тело, собранное вместе, но расчлененное. По принципу хрустального шара все свойства концентрируются в самом крупном осколке? Или же, по третьему симпатическому закону, каждая часть сохраняет в себе свойства целого? В инструкциях об этом ни слова. Я бы и сама давно выяснила, но здесь Эндрюс из помощника мог стать серьезной помехой.

Может, вскоре появятся фрагменты новых тел, и Танвич прославится как родина серийного убийцы? Не хотелось бы.

Спустя полчаса вернулся недовольный Эндрюс с тяжелой картонной коробкой. Внутри посверкивала синева. Пока кристаллы не завопят, на них приятно смотреть: массивные друзы цвета яркого летнего неба, изящно расчерченные темно-голубыми прожилками.

Этот кристалл промолчал и на стандартизованном расстоянии от ноги, и на максимально близком. Значит, или принцип хрустального шара, или особенно изощренное самоубийство.

Эндрюс сделал запись в лабораторный журнал и громко сообщил, что идет домой, – я взглянула на часы и рассеянно кивнула. Действительно, мы и так задержались почти на два часа; но я собиралась остаться и еще поработать с рентгеном. Сделала несколько снимков под разными углами, отыскала иллюстрации к остеопорозу Гиссинга в атласе… да, некоторое сходство есть. Нетипичный случай?

Озарение пришло, когда я перестала вглядываться в разложенные по всему столу снимки слишком пристально. Я зевнула, попыталась найти среди этого хаоса свой карандаш… и вдруг заметила, что пятна повторяются, складываясь в нечеткий узор. Я поменяла несколько снимков местами – узор сохранился. Слишком много ровных линий и прямых углов для простого совпадения, но чего-то не хватает. Ну конечно! Ведь у меня была только одна нога!

Я мгновенно сделала грубый зеркальный набросок и положила лист рядом со снимком; и вдруг узор из смутной догадки стал ясно видимым фактом.

Несколько ромбов, заключенные в квадрат.

Я стояла, смотрела и пыталась вспомнить, откуда мне это знакомо. Не рисунок, нет, – я могла поклясться, что никогда не видела ничего подобного, – но ведь читала о чем-то похожем… я читала в памяти вдруг всплыла обложка раритетного учебника по патанатомии 1913 года, который я купила на барахолке всего месяц назад и с удовольствием поставила на ней свой экслибрис «Элис Тэйл». Раздел «Специализированные воздействия». Да!

Я едва не ушла в бахилах – так торопилась к своей книжной полке.

Перекресток, еще один, входная дверь хлопает за спиной, сотрясая подъезд, пять этажей вверх, и наконец я дома, вытаскиваю весь первый ряд в поисках нужного тома. Вот он у меня в руках, и я читаю текст, написанный устаревшим витиеватым стилем.

«…специфика воздействия чрезвычайно сильно варьирует в зависимости от степени выраженности наказующего Таланта, что всегда должно учитываться в приговоре. Общей закономерностью может считаться только обострение хронических заболеваний и появление новых, преимущественно связанных с нарушениями в опорно-двигательном и дыхательном аппарате; апатичное, угнетенное состояние духа, доходящее до клинических форм депрессии; а также частые неудачи в осуществлении задуманного… специфика наказующих Талантов, такова, что осужденному всегда нужно предписывать соблюдать дистанцию не менее дести километров с наказующим, поскольку постоянное воздействие усиливает свое влияние в присутствии того, кто установил и закрепил изначальные изменения…

Вот оно!

« Картина любого наказующего заболевания, протекая в целом типично, отличается одной характерной чертой – поражения всегда симметричны, складываясь в общий узор, который варьирует сочетание прямоугольников, ромбов и квадратов. В качестве примера можно привести подкожные кровоизлияния при тромбоцитопенической пурпуре, которые выглядят похожими на татуировки…»

Или пораженные участки кости при остеопорозе!

Я аккуратно закрыла учебник, осторожно вернула его на полку, затем пошла на кухню сварить кофе; механически чиркнула спичкой, механически засыпала кофе, поставила джезву и села ждать, когда поднимется пена.

– Да не может быть! – сказала я вслух сама себе. – Не может быть!

Книга вышла тридцать лет назад! Кто в наше время наказывает «воздействием», то есть обыкновенной порчей? Да уже в год выхода учебника это было редкостью! Если этот закон не отменили, то только потому, что забыли отменить! Да сейчас в «воздействие» почти никто не верит! Поднялась и запузырилась пена, и я быстро сняла джезву с огня.

Размешивая сахар, я недолго поиграла с мыслью, что порчу могли наложить, гхм, в частном порядке, но была вынуждена быстро от нее отказаться. Никто не станет так рисковать. Скрыть Талант от других Талантов попросту невозможно. Даже если по каким-то причинам пропустить проверку в роддоме, свои всегда чувствуют своих, а государство всегда нацелено на поиск новых Талантов. Это базовое качество, узнаваемость, его не обмануть и не обойти, хотя многие пытались. Раз уж выявили даже мою крошечную, недогоревшую бесполезную искру…

Потихоньку привыкнув к мысли о порче, я поняла, что эта уникальность может стать серьезным подспорьем в идентификации тела. Надо будет сообщить руководителю кафедры, профессору Лонгу; может быть, он слышал о деле, в котором вместо тюремного срока наказали порчей… Интересно, чем наша «находка» заслужила такое оригинальное наказание?

* * *

– Конечно, вначале суд был против, граф сумел его переубедить. В конце концов, он действовал в рамках закона.

– Настоящий граф? – не выдержав, уточнила я, уж больно неправдоподобной показалась мне вся история. Профессор Лонг вернул свою шикарную ручку в малахитовое пресс-папье, закрыл журнал и сурово взглянул на меня.

– Настоящий граф Февертон. Родословная от Вильгельма Завоевателя, обширное поместье, замок и фарфоровый завод, работающий на уникальной февертонской глине. Тот мальчик, его племянник, был единственным наследником, и говорят, подавал большие надежды…

– Этот граф, наверное, настоящее ископаемое, – снова не удержалась я. – И где он нашел наказующий Талант?

– Графу уже за восемьдесят, а Таланту около шестидесяти, – сухо уточнил профессор. – И я могу понять, почему граф решил, что порча будет более серьезным наказанием, чем шесть лет заключения.

– Всего шесть лет? За доведение до самоубийства?

– Это всегда чрезвычайно трудно доказать, Элис, – теперь его голос был суше песков пустыни. – И, вообще-то, вы должны об этом знать. Поэтому ту женщину, Диану Паркс, судили не за доведение до самоубийства, а за ее предыдущие брачные аферы. Там все обошлось без смертей, она просто разрушала семьи, уничтожала самоуважение и потрошила банковские счета. И в этих случаях доказательного материала было более чем достаточно для обвинительного приговора. А граф получил согласие всех пострадавших на такую, эээ, своеобразную форму наказания. Сумел убедить.

В голосе у профессора прозвучала такая неприязнь к покойной мошеннице, что даже я не могла ее не заметить и задумалась – неужели и профессор некогда пострадал от брачной аферы? Забавно представить седого элегантного профессора в роли потерявшего голову от любви дурачка. Или пострадал кто-то из его родственников?

Выйдя из кабинета Лонга, я заторопилась к себе в подвал. Нужно было сообщить Фелтону имя жертвы и всю ее богатую предысторию.

Но Фелтон уже был здесь: пил вместе с Эндрюсом кофе. Я кивнула и сразу сообщила главную новость:

– Я выяснила имя нашей жертвы!

– Диана Мэри Паркс? – вдруг спросил Фелтон и торжествующе улыбнулся.

– Да… – тихо проговорила я, соображая, как лейтенант смог раньше меня добраться до истории о порче. – Как вы узнали?

Фелтон снова улыбнулся, сделал последний глоток и начал объяснять:

– Вы тогда сказали про салон красоты, помните? А он у нас в городе один. Я пришел, поговорил с девочками; повезло, одна работает там уже тридцать лет. Она узнала Диану Мэри сразу, как только та вошла в салон. И, да, во время массажа стоп она заметила рубец на большом пальце левой ноги.

– Наблюдательная девочка, – неуклюже попыталась я съязвить, и тут до меня дошла самая важная часть сообщения Фелтона. – Погодите, вы хотите сказать, что эта роковая женщина – местная?

– Да. Она здесь родилась, здесь закончила коллеж, и… – Фелтон сделал эффектную паузу, – здесь она вышла замуж. Всего год пробыла в браке и сбежала. Спустя полгода в первый раз объявилась в Филадельфии. Там она, судя по всему, и начала свою карьеру. Кочевала по крупным городам, засветилась в Чикаго, потом в Майами, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, – ее несколько раз арестовывали, но каждый раз отпускали. Пострадавшие отказывались заявлять на нее. Все равно, года через три в Америке ей стало слишком жарко, и она подалась к англичанам.

– Ее муж еще жив? Кто он?

– Жив и процветает. Это Брайан Паркс.

Эндрюс тихо охнул.

– Тот самый? Хозяин рыбного завода?

Фелтон выглядел довольным, как кот рядом с цистерной сметаны.

– Да, это он. И, что самое интересное – со своей первой женой он так официально и не развелся. Не мог найти и вручить повестку.

– То есть Диана Мэри Паркс может… могла претендовать на совместно нажитое имущество.

– А еще прислуга в доме Парксов дала показания, что восьмого сентября хозяин принимал кого-то в своем кабинете, они ссорились, и второй голос был женским. И тем же вечером Брайан Паркс отпустил всю прислугу на два часа раньше. А в отеле Мэри Диана сказала портье, что идет получать чеки от своего прошлого.

Фелтон вытащил из портфеля свой блокнот, а из блокнота – вчетверо сложенную бумагу.

– Вы знаете, как наш судья Далримпл «любит» Паркса. Показаний прислуги и портье ему хватило для ордера на обыск дома.

– Там мы едем?

Фелтон кивнул, лучась торжеством. Еще бы – за сутки узнать имя жертвы и найти стопроцентного подозреваемого…

– Могли и по дороге рассказать, – я бросила выразительный взгляд на чашки на столе, но Фелтона сейчас трудно было смутить. Уже в машине он жизнерадостно поинтересовался, какими путями я вышла на Диану, но мое объяснение выслушал вполуха. Кажется, в мыслях лейтенант уже видел свое триумфальнее возвращение в Бостон.

Я пыталась уговорить себя не расстраиваться: в конце концов, кому, как не мне, знать, что работа полиции совсем не похожа на блестящую цепочку умозаключений, которая петлей затягивается на шее убийцы; скорее это сеть, которая собирает девяносто процентов бесполезных фактов и дурацких совпадений и десять процентов того, что может пригодиться в расследовании. А может и не пригодиться. Случай здесь почти так же важен, как знание и умение. Стоит порадоваться, что Фелтон не дурак и расследование не будет полностью от меня зависеть…

Но до конца я себя не уговорила.

* * *

Кабинет дал интересные результаты: кто-то здесь упал, ударившись виском об угол стола, и довольно долго лежал на полу – из раны натекла небольшая лужица крови. Ее хорошо замыли, и, похоже, сожгли коврик, на который упало тело; но в камине осталась несколько обгорелых нитей основы, а кровь просочилась в щели между паркетинами.

Я взяла на образцы несколько стружек паркета, моющие средства изо всех ванных комнат роскошного дома и кухонные топорики с более-менее подходящим режущим краем; хотя и предполагала, что тот топор давно выбросили вместе с одной из частей тела.

Когда мы с Эндрюсом вернулись обрабатывать материал, оказалось, что полиция нашла и привезла нам голову с раной на левом виске.

А дальше события ускорили ход.

Вечером того же дня Фелтон буквально вырвал у меня из рук заключение, что на полу кабинета – кровь Дианы Мэри, и понесся арестовывать Паркса.

Вначале Брайан Паркс (элегантный сорокалетний красавец с вандейковской бородкой) вел себя в участке невозмутимо до наглости.

Он понял, что не стоит спорить с результатами экспертизы, и сразу признался, что его бывшая жена как-то сумела пробраться к нему в дом, скандалила и требовала денег; но утверждал, что не прикоснулся к ней и пальцем. Якобы Паркс был уверен, что Диана на суде проиграет: он легко нашел бы свидетелей того, что фактически брачные отношения распались семь лет назад, совместного хозяйства они не вели, вместе не жили. К тому же, всю свою собственность брошенный муж исправно оформлял на себя.

Паркс любезно сообщил, что все-таки дал ей пять тысяч долларов и обещал столько же, если они наконец-то оформят развод. К тому же, прибавил Паркс, «я ее пожалел».

Когда Фелтон спросил, почему Паркс решил пожалеть назойливую бывшую, которая претендовала на половину его состояния, он спокойно объяснил, что та выглядела совсем больной. Будто бы Диана Мэри беспрерывно кашляла, чихала, дрожала, жаловалась на боль в голове и в горле, и у нее носом шла кровь.

Под конец Паркс посоветовал поискать мужчину, с которым Диана приехала или познакомилась уже в Танвиче, потому что «ей всегда был нужен рядом мужчина». Это он решил отнять у Дианы пять тысяч, которые благородно дал ей Паркс, они поссорились… «Он ее убил и решил скрыть следы преступления таким ужасным способом».

Фелтон прибыл к нам, дрожа от ярости, и требовал, чтобы я доказала, что кровь натекла не из носа, а из раны на виске. Я честно сказала, что безоговорочно этого утверждать не могу – слишком хорошо был убран кабинет, – и полминуты Фелтон выглядел как иллюстрация к раннему инфаркту миокарда.

Он слегка подуспокоился, когда я рассказала ему, что порошок для посуды, изъятый с кухни Паркса, идентичен обнаруженному на теле жертвы моющему средству. Но это все были косвенные улики, которые лощеный нью-йоркский адвокат Паркса разнес бы в пух и прах. Нужны были железные доказательства.

И все запуталось еще больше, когда в участок пришла Ребекка Джонсон – признаваться в убийстве Дианы Паркс.

Миловидную пышечку Ребекку почти пять лет весь Танвич считал второй, абсолютно законной женой Паркса. Она была в доме в тот вечер, когда пришла Диана.

По словам Ребекки, она подслушала беседу Брайана и его жены. Та чихала, кашляла и наконец попросила приготовить ей глинтвейн, чтобы согреться. Ее муж, наверное, хотел немного побыть в одиночестве и прийти в себя, поэтому согласился, оставил Диану в кабинете и пошел на кухню.

Оставшись в одиночестве, Диана якобы тут же начала рыться по ящикам стола. Ребекка не выдержала, шагнула в кабинет, у них завязалась ссора, она толкнула Диану, та упала, ударившись головой об угол стола, и умерла почти мгновенно.

До этого момента все звучало более-менее правдоподобно, глинтвейн упоминал и Паркс, но дальше Ребекку спросили, как она поступила с телом.

Она на мгновение замялась, но потом бойко рассказала, что в одиночку дотащила труп до своей ванной, там разделала кухонным топориком и всю ночь тайно от супруга вывозила по частям.

Когда Ребекку попросили объяснить, как муж ухитрился не заметить такую активную деятельность в спальне жены, Ребекка сообщила: «спальни у нас раздельные. Я сказала, что у меня болит голова, и попросила меня не тревожить».

Как я позже узнала, в Танвиче многие искренне симпатизировали Ребекке и называли ее милой, обаятельной и заботливой, но ум в перечне ее положительных качеств напрочь отсутствовал.

Зато умница Брайан Паркс, узнав о признании Ребекки, взял с нее дурной пример и тоже сознался в убийстве. Его версия была проще и короче, но в основном совпадала: ссора, толчок, падение и смерть. Жену он якобы заставил принять снотворное, чтобы та не заметила, как он уезжает куда-то ночью. Тело он решил расчленить, потому что опознание неминуемо выводило полицию на Паркса, как это и случилось на самом деле.

Узнав такие новости, я любопытства ради порылась в подшивке местной газеты. О Парксах писали много и с удовольствием: предприниматель, меценат, идеальный муж и его хорошенькая обаятельная супруга, которая предпочитает сама готовит завтраки своему любимому мистеру П… От сентиментального бреда Парксов в интервью у меня чуть сахар в крови не поднялся; хотя, с другой стороны, на газетных фото они выглядели счастливыми и неизменно улыбались друг другу.

А я вообще неважный судья семейному счастью – как я могу судить о том, чего не знаю и не узнаю никогда?

…Растерянный Фелтон решил провести следственный эксперимент: по очереди попросил Брайана и Ребекку показать, по каким помойкам они развезли Диану Мэри.

И у нее, и у него были расхождения и неточности: Ребекка показала место, где нашли первую ногу и голову, Брайан – ногу, голову и одну из рук.

Благодаря этому я собрала почти весь комплект, но мне по-прежнему не хватало одной руки и туловища.

Ребекка, и Брайан объясняли провалы в памяти насчет руки и туловища состоянием аффекта. Оба нетерпеливо требовали суда и обвинительного приговора.

– Устрице понятно, что они прятали Диану вместе; но я никак не могу сообразить, кто из них действительно убил, а кто застал супруга на месте преступления? – печально подытожил Фелтон.

Я только пожала плечами, не в состоянии помочь ни сочувствием, ни советом. Это была логическая задача типа «Если…то», но я никак не могла определить то условие, улику, признак, который безошибочно отделил бы убийцу от помощника.

С двумя обвиняемыми, двумя мотивами, двумя признаниями дело разваливалось на глазах. Лейтенант понимал, что на таких условиях он дело до суда не доведет.

– Узнать бы, сговорились они заранее или сейчас импровизируют! – в сердцах произнес он и допил свое кофе одним глотком. Я снова молча пожала плечами. Лейтенант взглянул на меня с нескрываемым раздражением, затем постарался взять себя в руки и снова принялся уговаривать прийти в участок, пронаблюдать за допросами. Я снова отказалась. Нет уж, спасибо. Я буду наблюдать за допросом, а все копы участка будут пялиться на женщину-патанатома и гадать, почему я выбрала такую профессию – из-за моей жуткой рожи или моего отвратного характера. Плавали-знаем.

Фелтон и не рассчитывал на успех, потому что даже не пытался спрятать папку с копиями протоколов допроса, с которой пришел и которую оставил на моем столе перед уходом.

Дождавшись, когда уйдет и Эндрюс, я вытащила очередную сигарету из пачки и принялась за чтение.

На самом деле, этого было вполне достаточно. Папка за папкой, я видела, как Фелтон постепенно меняет тон и стиль общения с Парксами. Вначале он посчитал слабым звеном Ребекку: надеялся разговорить фальшивым сочувствием, а потом поймать на неувязках в показаниях. Но Ребекка просто повторяла раз за разом свое признание, отшлифовав его до мельчайших деталей; а когда лейтенант криком пытался сбить ее с накатанной колеи, она просто замолкала. Даже сквозь обильные слезы она продолжала гнуть свою линию, почти не запинаясь. У этой миловидной пышечки оказалось намного больше стойкости и упрямства, чем я могла предположить.

Одновременно Фелтон давил на Паркса, которого после первых двух допросов назначил в убийцы всерьез, в отличие от Ребекки. Сначала было похоже, что с мужем он добьется большего: Паркс согласился побеседовать с женой и попытаться убедить ее отказаться от признания.

Но из этой попытки ничего не вышло. Когда Паркса привели, Ребекка просто молча смотрела на мужа на протяжении всей его речи, а потом отрицательно качнула головой и улыбнулась.

– Расплылась в улыбке! – неприязненно описывал Фелтон. – Рассиялась! Теперь я уверен, что они сговорились!

– А Паркс улыбнулся в ответ? – уточнила я самым серьезным тоном.

– Нет! – рявкнул Фелтон.

Наконец лейтенант после очередного бесплодного обсуждения этого дела ушел, Эндрюс увязался следом, а я, чтобы хоть чем-нибудь заняться, решила еще раз проверить «вопилки»… Хотя теперь теорию «хрустального шара» можно было считать почти доказанной – основные свойства сконцентрировало потерянное туловище.

Кристаллы промолчали, как и следовало ожидать, я все не могла заставить себя уйти с работы.

Наконец я сдалась и отправилась домой.

Не спалось: я крутилась в постели, пока не намотала на себя простыни с одеялом в три оборота; перед глазами мельтешили цитаты из учебников и части Дианы Мэри Паркс. Нет, я не жалела покойную. Умерла она быстро, а к своей смерти шла целенаправленно.

И жалость у меня в списке запрещенных эмоций: слишком просто начать с себя и собой же закончить, сидеть перед зеркалом, никуда не выходить и жалеть себя, жалеть, думать о потерянном Таланте, думать о том, каким должно было стать мое лицо…

Тут я поняла, что заснуть все равно не удастся, и, прихватив одеяло, поплелась на кухню. Руки от бессоницы дрожали, я едва не уронила уголь себе на колени и порвала фольгу.

Наконец я справилась с кальяном и устроилась рядом с ним на полу, поплотней закутавшись в одеяло. Плохо, что молоко в холодильнике давно скисло, а на воде дым не выходит таким плотным и мягким. Зато я не забыла купить яблочный табак, мой любимый.

Первые пробные затяжки были еще жестковаты, но затем аромат табака раскрылся полностью и приглушил угольную горечь. Я улыбнулась и выпустила из ноздрей две дымные струйки, как настоящий дракон. Голубоватые изящные завитки постепенно сгущались над моей головой в туманный ореол. Тихо, успокоительно побулькивала вода в колбе кальяна.

Почему никто еще не пробовал гадать по кольцам дыма? Они сплетаются в такие сложные узоры, куда там кофейно й гуще… Завораживающие узоры…

И на мгновение в моей голове словно включили лампу на тысячу ватт – все стало четким, ясным, сияющим в своей простоте.

Я отложила трубку кальяна и торопливо набросала несколько строк, с радостью ощущая, что глаза у меня просто слипаются и нестерпимо хочется спать.

Уголь зашипел в раковине и погас, а я вернулась в постель и заснула почти мгновенно.

* * *

– Главное – найти туловище!

– Они не помнят! – в шестой или седьмой раз объяснил Фелтон, очень стараясь не сорваться на крик.

– Они по отдельности не помнят, – не сдавалась я. – Если дать им спокойно побеседовать, восстановить ту ночь в деталях…

– Тэйл, вы что, не понимаете, чего просите? Дать двум подозреваемым сговориться и выработать общую картину?

Я в шестой или седьмой раз объяснила, почему прошу.

Фелтон притих, задумался и наконец предложил компромиссный вариант: Брайана и Ребекку допрашивают два детектива одновременно, ищут расхождения, возвращаются и снова спрашивают.

Я вынужденно согласилась. Фелтон ушел, промычав на прощание что-то невнятное, а я села за письмо. Оно было коротким, но в конверт я вложила несколько фотографий тела Дианы Паркс.

Теперь оставалось только ждать результатов.

* * *

И мне наконец-то повезло – копы все-таки нашли руку и туловище.

Паззл Дианы Мэри Паркс был собран.

А кристалл промолчал.

В тот вечер я осталась в больнице допоздна: мне хотелось проверить все досконально и написать такое заключение, к которому в принципе невозможно будет придраться. В черном наклонном окне полуподвала отражался оранжевый огонек моей лампы, белый силуэт халата и размытый овал лица над ним. Все, кто мог, давно разошлись, больница затихла и опустела, в коридоре зажглись тусклые эконом-лампы вечернего освещения.

Я так увлеклась, переписывая набело последний, шестой по счету черновик, что услышала шаги в коридоре, только когда они приблизились вплотную к двери. К шагам примешивалось странное ритмичное посвистывание и тихий шорох шин.

Я замерла в недоумении. Привезли новую работу? Без предупреждения, не позвонив, не проверив, на месте ли я? Хотя все в больнице уже привыкли, что я задерживаюсь допоздна, но рассчитывать, что я буду на месте… в половину двенадцатого?.. нет, все-таки я засиделась…

Негромкий уверенный стук, и дверь открылась, не дожидаясь моего «войдите!».

В проеме показался мужской силуэт.

Я схватилась за трубку телефона.

– Мисс Тэйл? – спросил меня неожиданный визитер с явно выраженным британским акцентом. Черт! Талант! Из коридора по-прежнему доносился тихий свист, и кто-то массивный стоял у самых дверей.

– Д-да…

Я растерянно привстала со стула, наблюдая за тем, как Талант вначале отступил в коридор, а потом вернулся…вкатил инвалидную коляску с сидящей внутри мумией. К спинке коляски был прикреплен кислородный баллон, но пока мумия дышала самостоятельно, издавая при каждом вдохе и выдохе тот самый присвист.

Когда-то это был высокий, широкоплечий, ширококостный, и, наверное, сильный мужчина, но время оставило от него только эти кости и дряблую кожу в глубоких складках морщин. Тонкие и хрупкие, как веточки засохшего дерева, пальцы беспокойно шевелились на подлокотниках коляски. Только глаза под нависшими, как у ящерицы, веками, были неожиданно молодыми: внимательными, яркими и колючими.

Я медленно начала соображать.

– Февертон? Э… граф Февертон? – торопливо уточнила я. – Вы получили мое письмо?

Мумия величественно кивнула.

– Дай-ка мне на нее взглянуть, – звучным голосом, никак не вязавшимся с его усохшей плотью, потребовал граф. Свист в его дыхании почти исчез.

Я встала, подошла к стене и вытащила из нее нужную секцию. Тело Дианы Мэри Паркс окутали клубы пара. Граф ловко подкатил вплотную к ней и замер, вцепившись руками в кресло. Талант смотрел на меня хмуро и обеспокоенно, но мне, – пожалуй, впервые в жизни, – было плевать. Я завороженно наблюдала, как улыбка на лице старика сталкивает его загнутый крючковатый нос с подбородком.

* * *

…Хорошая девочка, вот если бы Энтони повезло встретить такую…

Узловатыми пожелтевшими пальцами граф перебирал мои газетные вырезки и копии протоколов.

Я молча кивнула в ответ.

– А что глуповата слегка, так женщина и не должна быть умной…

С полузакрытыми глазами, единственным, что еще жило на этом лице, граф еще больше походил на мумию.

– Эта дрянь, – кивок в сторону Дианы, – была умной. Обвела вокруг пальца бедного Тони и думала, что и меня сможет обмануть. Скрыть правду о своем поганом прошлом и выйти за него замуж.

– У нее не получилось?

Свист в дыхании графа вдруг усилился.

– Я нанял специалистов и узнал про каждого дурака, который был у нее до Энтони. Узнал, – и дал ему прочитать отчет. Идиот!

В груди у старика вдруг что-то булькнуло и заклокотало, он раскрыл рот и привстал в своем кресле, словно собираясь бежать… но над ним тут же склонился Талант. Он прижал два пальца к горлу старика и начал перекачку чистой жизненной силы. Я отвернулась, не желая на это смотреть. Прямое переливание крови через бамбуковую трубочку – вот что это было. Варварство. Медицинская порнография.

Но постепенно дыхание у графа стало медленным, глубоким, беззвучным, глаза заблестели и дряблое лицо слегка окрасилось румянцем.

– Энтони… не выдержал правды. Он был умным мальчиком, добрым, нежным… и хрупким, как фарфор. Ну почему он встретил такую мразь?

Граф отвернулся от меня и снова подъехал к вытянутой секции. Я подошла и стала напротив, с другой стороны от кое-как сложенного вместе тела.

– Она получила по заслугам, – начала я, но старик меня перебил.

– Полгода неудач и болезней, всего-навсего. Слишком быстро. Наверное, мне нужно было отозвать Диксона… а потом вернуть снова.

– Так или иначе, она мертва, и в ее убийстве подозревают невиновных. Без ваших показаний я не смогу убедить судью, что это был несчастный случай, – выпалила я, стараясь говорить спокойно.

Этот жуткий старый ящер, живущий по законам Ветхого Завета, выбивал меня из колеи даже сильнее, чем Талант за его спиной. Талант был просто системой жизнеобеспечения, и его личность совершенно потерялась в присутствии графа.

Граф надолго замолчал, и тишину нарушал только свист, отмечающий его вдохи и выдохи; взгляд был прикован к женщине, погубившей его племянника. Наконец он поднял голову и произнес:

– Хорошо, я напишу признание.

Я дала ему бумагу и ручку. Когда он на минуту или две остановился посередине строки, я напомнила ему:

– Вы британский подданный, и даже если удастся добиться вашей экстрадиции…

Но граф отмахнулся от меня и продолжил писать.

* * *

– А вы точно сможете доказать, что это был несчастный случай?

Фелтон удивился намного меньше, чем я ожидала.

– В заключении ведь было сказано… – посмотрев на выражение лица Фелтона, я остановилась, набрала в грудь воздуха и стала «переводить» свой отчет.

– У Дианы Мэри Паркс был остеопороз и грипп. Она постоянно чихала и кашляла: и Ребекка, и Брайан сказали об этом. Когда человек чихает, сокращается диафрагма, грудные мышцы, мышцы живота… Остеопороз – это значит, что кости похожи на дерево, источенное червями. Они становятся слабыми, хрупкими… Очень уязвимыми. Когда Брайан вышел на кухню, она чихнула еще раз и сломала себе два ребра. Это было еще полбеды, но ребра проткнули легкие. У нее начался клапанный пневмоторакс.

– Что это такое? – Фелтон слушал внимательно.

– Пневмоторакс – это, грубо говоря, продырявленное легкое, – продолжила я. – При клапанном пневмотораксе лоскут поврежденной легочной ткани становится как бы клапаном – при вдохе воздух проникает в грудную клетку, но при выдохе лоскут перекрывает дыру в легочной такни и не дает воздуху из плевральной полости выйти наружу. Объем воздуха внутри растет с каждым вдохом, сначала поджимается и сдавливается одно легкое, потом второе, это давление перегибает крупные сосуды, нарушается кровообращение, и наконец, останавливается сердце. Ей повезло, что она быстро потеряла сознание.

– Значит, об угол стола она приложилась сама?

– Да. И в тот промежуток времени, когда она умирала, а Паркс готовил глинтвейн, в кабинет зашла Ребекка. Она увидела только рану на голове и решила, что ее любимый муж убийца и его надо спасать. Муж, который застал Ребекку над телом Дианы, подумал то же самое.

– И они вместе… – не договорил Фелтон.

– Граф признался, что нанял Талант для того, чтобы тот продолжал преследовать Диану. Он щедро платил, но это была непростая работа. Талант ни на день не выпускал Диану из виду, не отпускал ее. Это уже не просто хронические болезни и неудачи, со временем это должно было стать смертельными хроническими болезнями и опасными для жизни неудачами.

И наконец, в тот вечер у Парксов, все сошлось воедино. Талант убедился, что Диана мертва, и уехал. Граф не назвал его имени, и вряд ли у нас получится предъявить ему обвинение.

– Зато у нас есть признание этого Февертона и есть ваше, Тэйл, заключение, что это был несчастный случай, – подытожил лейтенант и широко улыбнулся.

Я почти восхитилась тем, как быстро он перестроился.

Ведь Фелтон уже предвкушал, как его отблагодарит хозяин половины города за то, что он смог снять обвинение в убийстве. Конечно, Парксов обвинят в глумлении над телом, но, скорее всего, наказание будет условным.

* * *

Вскоре после суда лейтенант уехал – не в Бостон, а в Чикаго, с повышением. Не думаю, что он хоть что-нибудь рассказал Парксам о моей роли в их деле, и не собираюсь из-за этого волноваться. Граф спокойно вернулся в свой замок. Требование о выдаче последовало за ним, но все понимали, что это почти формальность. Я в отпуске побывала в Англии, и теперь у меня есть рабочая кружка знаменитого февертонского фарфора.

А Ребекка и Брайан получили месяц общественных работ и год условно. Вышли из зала суда, держась за руки, не отрываясь друг от друга.

И, – пусть я не верю, что когда-либо выйду замуж, – у меня вдруг появился четкий идеал семейной жизни и определение любви вообще. Брак – это когда ты готов помочь расчленить и спрятать труп, не задавая лишних вопросов; а любовь – потом взять вину на себя.

По-моему, исчерпывающе.

 

Дневник из тисненой кожи с позолотой

Я лежала на полу, упершись лбом в колени и до боли сцепив руки. Из горла рвалось какое-то тихое поскуливание. Черная, безнадежная тоска вязко плескалась в груди, мешая дышать.

На плаву меня держала только одна мысль – «это не мое».

Это не моя тоска. Не моя. Не моя. Не моя, не моя, не моя, неее… пошла прочь!

Кряхтя, охая и задыхаясь, словно девяностолетняя старушка, я кое-как поднялась на четвереньки, затем, цепляясь за опрокинутый в падении стул, встала на ноги.

И стоило мне бросить неприязненный взгляд на раскрытый для графологической экспертизы дневник, как в груди снова заныло, к глазам подступили слезы… я отвернулась и спешно заковыляла прочь.

Рассматривая в зеркале туалетной комнаты язык с глубокими отметинами зубов, я невольно задалась вопросом: как бы я жила, если бы Талант эмпата достался бы мне в полной мере? Не зря все-таки у них самый высокий процент самоубийств среди Талантов… Может, все к лучшему?

Но какой вышел прием!

Впрочем, закономерно. Моя искра не проявлялась уже почти полгода, и где-то в подсознании давно нарастало и копилось смутное беспокойство. Это почти как боль, но никогда не переходит в боль целиком. И вот, сегодня наконец-то я разрядилась.

Я выключила воду и направилась в кабинет, шагая так осторожно, словно держала на голове кувшин с кипятком.

Не понимаю. Смотрю на дневник и не понимаю. Тисненая кожа с позолотой, гладкая плотная бумага, инкрустация обложки розовыми и красными турмалинами. Камешки выложены так, что по всей обложке порхают розово-красные сердечки с перламутровыми крылышками. На жемчужной нити висит золотой ключик, сквозь переплет продеты дужки золотого замочка.

Дичайшая безвкусица, но все материалы дорогие и натуральные, они вообще не должны так впитывать эмоции. На это способны только искусственно созданные, синтезированные вещества. К счастью, их очень немного, хотя каждый раз, когда выпускают новый пластик или бетон, или что-то еще в этом роде, инженеры везут образец в больницу, – образцовое скопление отрицательных эмоций, – и молятся, чтобы он не почернел.

А уж если чувства впитали натуральные материалы, а меня так прошибло, что я в буквальном смысле слова рухнула со стула… Я застонала, уже не от боли, а от предчувствия новых неприятностей.

Ведь этот вульгарно-роскошный дневник проходил уликой по делу о доведении до самоубийства. Когда профессор Лонг говорил мне «что такие дела очень трудно доказать, и хорошо, что у нас их никогда не было», он не иначе как сглазил.

Три дня назад жена Аллена Торнуайта выпала из правой башенки особняка ее мужа. Высоты хватило. Записки не было. Горюющий муж заявил, что это был несчастный случай – жена якобы любила курить, сидя на подоконнике, хотя он неоднократно умолял ее не делать этого.

А родители Клары Торнуайт убеждали полицию, что она покончила с собой, и довел ее до этого любящий муж. Многие им верили.

Аллен Торнуайт и его дом были главной достопримечательностью Танвича. Архитектурное безумство из красного кирпича напоминало кукольный замок-переросток, а его владелец был похож на Кларка Гейбла и Кэри Гранта вместе взятых. Он старательно отыгрывал в нашем захолустье роль светского льва и плейбоя.

Почему именно здесь, в столь неподходящем месте? Скорее всего, для более крупного пруда ему уже не хватало капиталов. К пятому десятку Торнуайт успел изрядно растрясти состояние, нажитое отцом и дедом, в Вегасе, Лос-Анджелесе, Париже, Нью-Йорке и прочих ярмарках тщеславия.

В сорок шесть лет он вернулся, купил в долю в рыбзаводе, пристроил к отцовскому особняку нелепые башенки; а спустя год женился на девятнадцатилетней мисс Кларе Чепмен. Кажется, Торнуайт был всего на пару лет младше ее отца, Джозефа Чепмена, владельца местного магазинчика с громким названием «Все для женщин». Там продавались украшения, косметика, кремы, лак для ногтей, маски, ароматические соли, а также средства для мытья посуды, фартуки, полотенца, щетки и прочие прозаические кухонные принадлежности.

Клара Чепмен регулярно появлялась на последней странице в местной газете, рекламируя магазин отца: то со вздыбленными кудрями натурального светло-золотого цвета и баллончиком лака для волос, то с тройной нитью «совсем как настоящего!» жемчуга на длинной изящной шейке.

Торнуайт влюбился в ее фото, приехал в магазин, назначил свидание, а спустя месяц женился. Это было похоже на сказку – Принц и Золушка.

А в годовщину их свадьбы Клара Торнуайт выпала из окна. Отсутствие записки и пепельница говорили в пользу несчастного случая, но я так и не нашла зажигалку, зато нашла втоптанные в ковер хлопья мягкого, – не сигаретного, – пепла.

Слуги, которые работали еще у отца Торнуайта, а некоторые и у деда, твердили, что «мистер и миссис Торнуайт были прекрасной парой».

А вот родители Клары утверждали, что у нее была депрессия; что она уже пыталась покончить с собой; что муж запрещал ей видеться с родителями. И сегодня Торнуайт, с подобающим вдовцу скорбным видом пришел в участок и сам заявил, что хочет положить конец беспочвенным обвинениям. Как доказательство их счастливой жизни он предъявив дневник жены.

У Чепменов взяли старые письма и дневник Клары для сравнения, и вот, сегодня утром я приступила к работе. К вечеру я уже могла сказать, что это был именно ее почерк: округлый, полудетский, со слабыми связями между буквами и короткими пугливыми хвостами «у, «т», «ф».

А содержание дневника заставило меня едва ли не презирать миссис Торнуайт.

«Утром я проснулась и до восьми утра лежала в постели.

В полдевятого я оделась и вывела на прогулку наших чудесных Блэка и Уайта. Они ласковые, как щенки, а преданность и любовь в их глазах трогает меня до глубины души.

Мы гуляли с ними полтора часа по нашему чудесному парку. Аллен сказал, что он спланирован в итальянском стиле, и правда – там очень много статуй.

В одиннадцать я вернулась и разбудила моего любимого мужа. Он был немного не в духе – болела голова, – но я смогла его утешить как полагается хорошей жене.

Мы позавтракали с ним только в половине первого. Я обсуждала с ним свой план декорирования дома. Затем мы вместе пошли в спортивный зал.

Потом Аллену нужно было поехать в город на заседание совета директоров, и я попросила его подвезти меня на занятие моего кружка по керамике. В шесть часов мы встретились и поужинали в ресторане и только к восьми вернулись домой. Дома я села за вышивку, я очень хочу закончить мой подарок милому Аллену до его дня рождения, а он пошел немного потренировался в тире, потом вернулся с двумя чашками моего любимого какао! Какой он заботливый, мое золотко!»

Меня просто передернуло от этого «золотко», а ведь это была одна из самых подробных и связных записей в самом начале дневника. Постепенно они выродились во что-то вроде этой записи за 13 апреля.

«Я проснулась – 8.00,

С 9 до 10 выгуливала собак.

11.00 – села в машину, еду в город.

11.30–14.00 – ходила по магазинам, купила чудесную накидку, облегающее синее платье и шляпку-клоше. Встретила Мими Селлерс.

14.00–15.30 – сидела с Мими в «Яблочном пироге»…

И вот, на середине очередного расписанного по часам «безумно счастливого дня» меня накрыло.

Такого горя и отчаяния я не ощущала даже в самые черные свои дни, а это дорогого стоит.

… Я опасливо повернулась к своему столу, размышляя, что же мне теперь делать. Клара Чепмен была несчастна, когда писала этот дневник, но, пока сюда доедет настоящий Талант с правом давать экспертные заключения, все эмоции выветрятся. Натуральные материалы их надолго не удержат. Чудо, что я вообще смогла их воспринять.

Жаль, что дело не федеральное, тогда можо было бы пригласить некропата…

Я перевела взгляд на дневник Клары, который она вела еще в школе. Темно-зеленая глянцевая обложка, приклеенный к ней коллаж из багряно-желтых осенних листьев и вьющийся по краю переплета золотой шнур. По сравнению с безобразием в сердечках это был шедевр.

Затаив дыхание, я прикоснулась к одному из высохших хрупких листьев и тревожно прислушалась к себе. Тишина. Я облегченно вздохнула и принялась за чтение. Когда я работала над дневниками, я сравнивала, изучала записи, но, строго говоря, не читала. Теперь я снова не могла поверить своим глазам.

Одна из записей в самом начале дневника, задолго до встречи с Алленом.

«Мы с Кэти все же сумели выбраться на «Платиновую блондинку». Я недоумевала, почему так много парней на сеансе, пока не увидела Джин Харлоу на массажном столе, небрежно прикрытую простыней. Когда видишь такую необычную красоту, сочетание детского кукольного личика и роскошной фигуры, завидовать как-то глупо. Я так и сказала Кэти. Хотя, конечно, у меня внутри тоже шевельнулся какой-то завистливый червячок. А фильм очень веселый – изящная легкая комедия, мы хохотали взахлеб. И героиню Джин мне на самом деле от души жаль. Когда сразу получаешь все, что хочешь, просто перестаешь хотеть. Ведь и бедняга Маллиган был интересен платиновой блондинке только пока сопротивлялся…»

Рядом с этой записью было несколько набросков – Джин Харлоу в роскошном атласном платье, Клара, примеряющая на себя грудь Джин…

Таких набросков – легких, остроумных, узнаваемых, – в этой недорогой тетрадке было очень много. Зато в том дневнике из тисненой кожи с позолотой были те самые сердечки с крылышками (над именем мужа!) и розы, больше похожие на кочаны капусты в разрезе.

Интересная ситуация. И что мне писать в заключении?

Промаявшись над дневниками еще час, я решила посоветоваться с профессором Лонгом. Пусть он тоже поломает голову над этой загадкой.

Но, когда я толкнула дверь кабинета, то увидела, что напротив профессора в креслах для посетителей сидела пожилая пара.

– Экспертизой занимается компетентный и надежный специалист… – мягко и терпеливо, словно он говорил это не в первый раз, произнес профессор. При виде меня его породистое, чуть траченое временем лицо на мгновение исказилось в гримасе недовольства. Я растерянно замерла на пороге, и посетители профессора, проследив его взгляд, машинально обернулись.

– Мисс Тэйл? – вставая с кресла, спросил Джозеф Чепмен. Следом за ним порывисто подхватилась его жена. Они были неуловимо похожи друг на друга, и смотрели на меня с одинаковым выражением: смесь мольбы и горя.

Я невольно отступила под тяжестью этих взглядов. Черт, вечное мое невезение! Ну почему я не пришла часом позже или раньше?

– Д-да, это я…

– Мы хотели с вами поговорить… – речь Чепмена была немного невнятной, лицо искажено последствиями инсульта.

– Узнать результаты, – подхватила его хрупкая блондинка-жена. Я невольно отметила, как сильно она похожа на свою дочь… то есть это дочь была на нее похожа.

– Мы обязательно пришлем вам копию заключения, – начал профессор, переводя сочувственный взгляд с Чепменов на меня. Он знал, что для меня беседы с родственниками – как ходьба по углям.

– Пожалуйста, – тихо и как-то совершенно безнадежно прибавила миссис Чепмен, словно это простое слово вытянуло из нее все силы. Джозеф неловко погладил ее по голове, как ребенка. По ее красивому лицу беззвучно текли мелкие обильные слезы.

– Работа еще не закончена, – сглотнув, наконец выдавила я. – Мы пришлем вам заключение.

– Он и вас подкупил, да? – вдруг сказал Джозеф Чепмен. В этом вопросе не было ни ярости, ни злости, одно только горе, и потому я не сразу поняла смысл вопроса. А когда поняла, дико возмутилась.

– Я никому и ничему не позволю влиять на результат моей экспертизы! – отчеканила я, и Чепмены растерянно опустили глаза передо мной. Я тут же устыдилась своего громогласного пафоса.

– Но я сама хотела задать вам пару вопросов… по поводу дневника, – то, что я сказала, удивило меня саму, но не брать же свои слова назад! – Профессор, вы не возражаете, если я поговорю с ними в лекционном зале?

Профессор Лонг неохотно дал свое согласие, и я сняла с вешалки ключ.

* * *

Я даже не догадывалась, насколько тяжелым может быть разговор, когда все участники беседы мучительно стараются быть деликатными. Я очень смутно представляла себе, как нужно вести беседу с людьми, только что потерявшими любимую дочь, а Чепмены отчаянно боялись словом, взглядом, намеком задеть человека, который может найти доказательства вины Торнуайта. И я уже знала, что таких доказательств я им не обеспечу.

Они мучительно подыскивали слова, стараясь меня убедить. Кое-что показалось мне интересным.

– Он не позволил ей помочь нам, когда у Джозефа случился первый инсульт, – яростно добавила миссис Чепмен, когда на середине разговора о Кларе ее муж умолк и неловко отвернулся. – Она могла купить все что угодно и записать на его счет, но он не давал ей наличных, а когда она попросила, он рассмеялся и сказал, что она и так дорого ему обходится, и он не намерен вешать на шею всю ее семейку! А на следующий день подарил ей жемчужное ожерелье за пятьдесят тысяч! Ничего удивительного, что она… – миссис Чепмен осеклась.

Я подумала, что миссис Чемпен просто не может выговорить «самоубийство», «покончила с собой», но вдруг ее муж сжал ее ладонь и твердо сказал:

– Расскажи ей, Стефани. Кларе это не повредит, а нам тобой уже все равно.

– А Джеймс?

– Кто это, Джеймс? – спросила я после двухминутного общего молчания.

– Наш сын. Младший брат Клары, – с мимолетным проблеском гордости ответила миссис Чепмен и даже полезла за фотографией, но я успела ее остановить.

– Мистер Чепмен, миссис Чепмен, все, что вы скажете, останется вот здесь, – я прикоснулась ко лбу. – Я не полиция. И сейчас мне может пригодиться любая информация.

– Клара отдала нам несколько жемчужин из своего ожерелья, – тяжело вздохнула миссис Чемпен. – Редкий черный жемчуг, мы тайно продали его за треть цены, но все равно, этого хватило…Ей было очень больно, что она…что он вынудил ее так поступить! А у нас не было выбора. Джозеф был… в критическом состоянии, наши счета… закладная на дом…

– И Торнуайт узнал о подмене?

Тогда запрет на общение с родственниками становился логичным.

– Нет-нет, мы взяли другие…внешне было не отличить… – совсем смутилась миссис Чепмен.

– А как давно ваша дочь вела дневник? – решила я перевести разговор.

– Как только научилась писать. Лет с шести, наверное. Пряталась, придумывала какие-то ловушки для тех, кто захочет прочитать ее страшные секреты… – по лицу миссис Чепмен скользнула тень улыбки. – Она ведь хотела стать писателем, знаете? Или кинокритиком, или журналистом… Мы так просили ее подумать, не торопиться с замужеством… Она была такой хрупкой, такой доверчивой…наша девочка…

Я неопределенно кивнула. Наконец этот тягостный разговор закончился, и труднее всего было вынести надежду в глазах Чепменов, когда они прощались со мной. Я-то знала, что никакой надежды нет.

* * *

И все равно я медлила с заключением. Читала попеременно оба дневника, зажигала одну сигарету от другой, нахлесталась кофе, накричала на своего помощника Эндрюса… К счастью, он не обидчив: у него настолько легкий и счастливый характер, что я иногда подозреваю, что тут без наркотиков не обошлось. Особенно жутко его оптимизм смотрится в сочетании с местом работы, здесь как-то неловко «смотреться бодрячком!» и «быть огурцом!». Любимые выражения Эндрюса, мда.

Он даже попытался выяснить, что меня гнетет, хотя, казалось бы, давно усвоил, что я задушевных разговоров не поощряю. Вполуха выслушивать его поток сплетен, иногда выдавая в ответ что-то среднее между «да», «нет», и «эээ» – вот все, а что я способна.

Теперь, читая второй дневник, я была почти уверена, что Клара писала его не для себя. Он был именно тем, чем казался на первый взгляд – почасовым отчетом о проделанном. И нетрудно догадаться, кто требовал от нее этот отчет.

И тут в глаза мне бросилась строчка из первого дневника:

«Я перечитала три свои предыдущие тетрадки и заметила, что у меня уже появился определенный стиль, – такая смесь самоиронии и самолюбования, – а потом поняла, что уже давно описываю события в соответствии с этим стилем, а не так, как бы мне хотелось бы на самом деле. Может, завести второй – там будут голые неприкрашенные эмоции, все тоскливое нытье, которыми я боюсь омрачить эти страницы… Не помню, кто сказал, что дневник всегда мрачнее своего хозяина, но в моем случае это неверно…»

Я лихорадочно зашуршала страницами второго дневника, ища подтверждения своей идее. И вот оно

«Я самая счастливая женщина в мире, не устаю это повторять! Ты слышишь это не в первый и не во второй раз, мой дневник!»

И снова

«Мой дорогой вышел покурить на террасу уже во второй раз за вечер. Дневник, я так волнуюсь о его здоровье!»

И снова:

«Второй раз за неделю, мой дневник, я не удержалась, пошла в салон мадам Помфри!»

Мой… второй… дневник.

С мгновенной вспышкой понимания я подумала, что для Клары эти намеки были тайной радостью, спрятанной прямо на глазах у мужа. Плюшевая куколка из второго дневника окончательно исчезла, и вместо раздражения пришло сочувствие.

И тут же я засомневалась. Вдруг эти вырванные из контекста слова ничего не значат? Вдруг я просто подогнала их под свою теорию?

Но разительный контраст между двумя дневниками существовал. И горе просто лилось с этих «счастливых» страниц. И, насколько я смогла понять Клару, потребность писать дневник была для нее чем-то большим, чем простая привычка. Если она не могла писать открыто о том, что чувствует и думает про свою замужнюю жизнь…

– Нужно его найти! – я поняла, что сказала это вслух. Только когда Эндрюс удивленно поднял голову. Я махнула рукой и пробормотала что-то неразборчивое.

Да, нужно его найти, но как? Клара должна была очень тщательно прятать его от мужа и слуг.

Я могла бы приехать туда для повторного осмотра места происшествия, но в их огромном доме наверняка было столько подходящих под тайник мест!

Эндрюс закончил свою работу (и часть моей, – напомнила совесть), попрощался и ушел домой, а я все ломала голову над тем, где искать этот теоретически существующий второй дневник. Я просто не могла плюнуть и признать это безнадежным случаем.

В голове, как раскаленная иголка, засела боль, время от времени энергично протыкая череп, – это еще давали о себе знать последствия приема.

Если бы я была настоящим эмпатом…

А что бы мог сделать на моем месте настоящий эмпат? Глупо надеяться, что в этом шикарном доме стоят мутные оконные стекла… или почерневшие пластиковые панели, снятые с производства двадцать лет назад.

Я захлопнула дневник и снова попыталась подступиться к заключению, но мои словесные конструкции получались до ужаса корявыми даже для официального стиля. Я чертыхнулась, встала и принялась нервно кружить по кабинету, хотя он всячески намекал, что слишком тесен для этого: я задевала то угол стола, то спинку стула, то выдвинувшийся с книжной полки переплет.

Эмпат, эмпат, будь я эмпатом…

… будь я эмпатом, я бы легко нашла дневник по максимальной концентрации горя в доме.

Эта мысль была такой простой и очевидной, что я не могла понять, почему она не пришла мне раньше в голову. Будь я настоящим эмпатом, меня бы просто притянуло к ее дневнику, потому что именно там она хранила все свои чувства.

Проблеск радости тут же сменился еще большим унынием. Все равно, оформить приглашение независимого эксперта, – даже если вдруг получится, на это уйдет не меньше недели, плюс еще дня три-четыре на дорогу из любого крупного города. И с момента смерти Клары прошло уже четыре дня.

Пока он сюда доберется, эмоции успеют развеяться.

Родители так никогда и не докажут, что их дочь погибла по вине Торнуайта…

Я выругалась в голос и сжала виски, радуясь, что Эндрюс уже ушел.

И тут ко мне пришла в голову одна простая идея.

Я могу стать эмпатом. Правда, ненадолго, но мне надолго и не нужно.

Многие наркотики способны стимулировать способности Талантов. Один из профессиональных рисков, можно сказать. И я когда-то не устояла перед искушением попробовать каннабис сатива. Но сейчас мне требовалось что-то помощнее… Какой-то стимулятор…

Может быть, спросить Эндрюса? Я замерла, обдумывая идею, но тут же мысленно послала Эндрюса к черту. Объяснять, втолковывать, как это важно… В конце концов, у меня самой стопка дипломов по неорганической химии и токсикологии!

Надо только наведаться в аптеку.

* * *

Когда наша машина подъезжала к особняку Торнуайта, я была уже полностью в курсе, что чувствует ко мне Эндрюс, и сквозь взрывы головной боли пообещала самой себе быть с ним помягче. Намного больше уважения и опасения, – за меня! – чем я ожидала, и самая малость обиды.

Дорожка была идеально ровной и гладкой, но голова реагировала на малейший толчок. Я стиснула зубы, гадая, точно ли я рассчитала дозировку. Ошибки быть не должно, и все-таки…

Сквозь мутную пелену боли я почти не замечала ни вышколенных слуг, ни великолепной обстановки, ни фальшивой улыбки Торнуайта, зато в полной мере ощутила, как он кипит недовольством и недоверием оттого, что кто-то снова посмел его беспокоить. Этого лощеного престарелого красавчика стоило бы поместить в адскую палату мер и весов как эталон гордыни…

Я честно прошлась по всем этажам, не слишком удачно имитируя работу. Эндрюс недоумевал, и только присутствие рядом посторонних мешало ему спросить, что со мной происходит. У наших ног все время крутились два питбуля, черный и белый. Их уродливые красноглазые морды крыс-переростков постоянно были повернуты в наши стороны, в груди клокотало рычание. Когда один из них недвусмысленно вздернул верхнюю губу, я невольно оглянулась на Торнуайта. Он стоял, скрестив руки на груди, и насмешливо улыбался.

– Милашки, не правда ли? – невинно заметил он.

– Может, вы их все-таки отзовете? – нервно произнес Эндрюс.

Миллионер вздохнул.

– Блэк, Уайт, ко мне! Наши гости боятся…

Горем был пропитан весь этот чертов дом. Каждая стена, каждая лестница, каждое чертово кресло и каждая книга в библиотеке были покрыты черным налетом отчаяния, красными зигзагами гнева, серостью тоски… И одновременно – пурпурным и багровым цветом наслаждения, мутной болотной зеленью жестокости и власти. Это было раскаленное добела бесчувствие. Я не могла смотреть на Торнуайта, чужая боль выворачивала меня наизнанку.

Но эти чувства давили и стискивали мня всюду, а я искала нечто исключительное.

И вот, наконец, личные покои супругов в той самой башенке. С каждым шагом по лестнице багрово-черная тьма сгущалась, но сейчас меня это только радовало. Скоро я найду дневник. Скоро… Вот уже…

Я толкнула дверь и вошла в супружескую спальню… Горе, боль, покорность, подспудно тлеющая ненависть, ярость и удовольствие были здесь такими сильными, что у меня все поплыло пред глазами. Я нашла свой концентрированный источник чувств, только это был не дневник. Им оказалась широкая супружеская постель с черным атласным покрывалом. Белой шелковой нитью на нем были выписаны томные красавицы в непристойных позах. Меня шатнуло, я схватилась за вычурную ажурную спинку кровати из кованого железа.

Это было глупейшей ошибкой. Меня словно вдавило в пол, в ушах зашумело море. Я на секунду отключилась и тряпкой обвисла на той самой спинке. Перепуганный Энрюс распахнул ставни и подтащил меня к окну, но я оттолкнула его и рванулась в ванную, где меня долго выворачивало наизнанку.

Сколько я не плескала в лицо холодную воду, лоб горел, в голове крутились раскаленные шестерни, горло сдавило, а все тело было как ватное.

– У вас температура! – объявил встревоженный Эндрюс.

– Наверное, грипп… Желудочный, – прохрипела я.

Кое-как под ручку он дотащил меня до машины. Торнуайт провожал нас издевательскими соболезнованиями, но это было не самое худшее.

Я видела его лицо и слышала его чувства. Я знала: он понял, что мы искали. Он едва скрывал свое нетерпение и был в восторге от моей неудачи. Как только наша машина выедет за ворота, он сам примется за поиски.

Торнуайт найдет дневник… Все пропало. С этой мыслью я отключилась.

* * *

Я провалялась в больнице почти десять дней – сначала ничего не соображающим овощем с температурой на грани свертываемости кипящих белков. Ледяная ванна немного привела меня в чувство, я очнулась и смогла нормально руководить процессом лечения при поддержке профессора Лонга. Эндрюс внезапно принес в мою палату воздушные шарики самых диких расцветок, которые должны были меня раздражать, но почему-то не раздражали.

Меня регулярно трясло приступами, похожими на малярийные; а когда я была в состоянии думать, я думала только о деле Торнуайта. Я не сомневалась, что он уже нашел и уничтожил дневник. Я пережевывала все подробности снова и снова, пока не начинался очередной приступ. К счастью, картина моей болезни была настолько нетипичной, что даже профессор не догадался, что я поступила в больницу с передозом.

И когда на третий день моей болезни у меня снова подскочила температура и начался тихий бред, мне стало казаться, что на моей шее все туже затягивают жемчужные бусы. Я видела тусклый мягкий блеск каждой черной жемчужины и отстраненно наблюдала, как они все глубже вдавливаются в кожу. Наконец я потеряла сознание.

Когда я очнулась, то по торчащей из горла трахеотомической трубке поняла, что у меня был отек гортани. Зато голова была ясной и свежей, словно кто-то открыл окна и хорошенько ее проветрил. Теперь я знала, что нужно делать. Смогла самостоятельно спуститься с койки, и прежде чем меня заметили и загнали на нее обратно, успела позвонить Чепменам и проверить свою теорию.

Через час, когда я уже извелась от нетерпения, ко мне зашел профессор Лонг. Я попросила его сесть и выслушать очень длинную историю.

– …и помните, сэр, что я только-только из реанимации, – закончила я рассказ. Пожалуй, это напоминание было не лишним, потому что профессор просто бурлил от негодования.

– Настолько безответственным, непрофессиональным… – начал он и оборвал сам себя.

– Безответственным – согласна, – просипела я. – Напишу любое количество статей и буду работать круглосуточно.

– А на конференцию поедешь? – сощурился профессор.

– На конференцию? – меня передернуло от ужаса, но я вгляделась в выражение его лица и со вздохом согласилась:

– Хорошо, сэр.

– Сделаешь там доклад, – решил добить меня профессор.

– Хорошо.

– А по поводу твоей истории… Ты знаешь, что нам надо будет сделать эксгумацию?

– Он похоронил ее вместе с ожерельем?

– Красивый жест безутешного супруга, – пожал плечами профессор. Я молча смотрела на него, чувствуя, как под ложечкой сосет от страха и волнения.

– Пока к нам приедет Талант, я как раз успею оформить разрешение, – наконец произнес Лонг.

Я облегченно вздохнула и прикрыла глаза.

– Спите, мисс Тэйл, – услышала я уже где-то на тонкой грани яви и сна. За сомкнутыми веками все вокруг оставалось белым и спокойным. Белая прохлада простыней и тишина…

* * *

На работу я вернулась почти месяц спустя. Эндрюс выпроводил меня из подвала, заявив, что профессор запретил меня сюда пускать еще неделю, зато разрешил выпить со мной чаю в «Яблочном пироге».

Прихлебывя свой эспрессо, который я заказала вопреки укоризненным возгласам Эндрюса, я слушала его монолог; против обыкновения, внимательно.

– …и когда эмпат взял в руки ожерелье, ему так плохо стало, что он его отбросил от себя на десять футов. Потом взял себя в руки, упаковал в свинцовую коробку, а потом приехал сюда и написал такое заключение, что у Торнуайта никаких шансов не осталось. Мисс Тэйл, а как же вы догадались, что жемчуг в ожерелье фальшивый?

– Да мне сами Чепмены сказали! – недовольно поморщилась я от собственной глупости. Они признались, что подменили три жемчужины, а откуда у них деньги на натуральный черный жемчуг? Конечно, они взяли искусственный из своего магазинчика. Она носила его почти полгода. Судя по тому, что ты рассказываешь, этого хватило с лихвой, – я невесело ухмыльнулась, вспоминая свои ощущения от приема.

– Конечно, фальшивки чернели, впитывая ее чувства, но, так как жемчуг изначально был черным, Торнуайт этого не заметил. Сколько ему дали? – поинтересовалась я.

– Шесть лет.

– Выйдет через два года за примерное поведение, – угрюмо пробормотала я. Мне было очень неуютно и очень не хотелось, чтобы Эндрюс начал задавать вопросы насчет того обморока в доме Торнуайта и моей болезни. Но, либо его просветил Лонг, либо он поверил в версию желудочного гриппа с осложнениями. Во всяком случае, в лаборатории я тогда прибиралась тщательно.

Эндрюс пожал плечами, и вдруг оживившись, сказал:

– Кстати, у вас все газеты хотят взять интервью. И не только местные, сюда газетчики из нью-йоркского «Таймс» приезжали!

– Никаких интервью! – отрезала я. – Хватит с меня конференции.

 

Дело вопиющей несправедливости

Даже не знаю, ввязалась бы я в эту историю, если бы вопилки тогда уже сертифицировали. Скорее всего, списала бы на мифический 0,00000001 процент ошибки и успокоилась. Но профессор Лонг привез вопилки еще ДО их сертификации, потому что на экспертные новинки он реагировал, как ребенок на красный леденец.

И вот, благодаря профессору я в тот октябрьский вечер стояла перед вдовой Колина Дэя и мямлила что-то оправдательное. Мы уже второй день затягивали выдачу тела ее мужа, отказывая под разными предлогами. Я монотонно повторяла «приношу свои извинения», «необходимо было завершить все исследования» и «завтра утром».

Общение с родственниками всегда брал на себя Эндрюс, мой помощник, но в этот раз я очень некстати послала его в кафе за пончиками. Еще несколько раз я повторила волшебное слово «завтра», и миссис Дэй наконец удалилась, гневно цокая по кафелю каблучками черных туфель. Я облегченно вздохнула ей вслед. Очень красивая и холеная женщина, а я особенно неуютно чувствую себя в обществе красивых людей.

И не люблю лгать.

Чтобы проверить кристаллы в действии, Лонг решил сделать выборку – как он просил, хотя бы десять экземпляров. Восьмым оказался Колин Дэй, владелец лучшего в этом городке ресторана американо-итальянской кухни.

Дэй был персоной заметной, и возмущение его вдовы могло привести ко вполне реальным последствиям для всего отдела – но фанатичная любовь профессора Лонга к техническим новшествам временно перевесила все остальные соображения.

…Когда по ушам ударил вой и скрежет, я не удивилась – хоть насильственная смерть в Танвиче большая редкость, позавчера к нам поступил маргинал с колото-резаными, скончавшийся от обширной кровопотери.

Но, когда я убрала кристалл Джона Доу, вой слегка затих, но не пропал… и я неохотно повернулась к столу номер десять, на котором покоилась бренная оболочка Колина Дэя. Его кристалл продолжал вопить, заметно подрагивая.

Поставив кристаллы на изоляционную пластину, я застыла возле тела Дэя в глубокой задумчивости. Причиной его смерти была настолько очевидная внезапная коронарная смерть, с острой ишемией миокарда и пережатыми атеросклеротическими бляшками коронарными артериями, что хоть бери картинкой в учебник. Из странностей – только на удивление плохое состояние зубов.

Довольно быстро я методом исключения вернулась к своей первой мысли об отравлении. Токсикологию я знала как свои пять пальцев с обкусанными ногтями.

Стоя над телом Дэя, мысленно я вычеркивала один вариант за другим, и даже идея про яд уже не устраивала меня, почему-то казалась неправильным, слишком простым объяснением.

…Эндрюса я давно отпустила, а сама я закончила глубоко за полночь, и вся работа была проделала впустую. Я не обнаружила не только яда, но и возможного пути его введения. А отрицательный результат – не результат, если приходится сообщить о нем начальству.

– Так вы ничего не обнаружили? – переспросил Лонг на следующее утро, когда я пришла к нему с докладом.

– Ничего, – неохотно призналась я. – Но ведь кристалл не впустую вопил?

На лице профессора отразилась напряженная работа мысли.

– Кристаллы на самом деле еще не сертифицированы, – наконец задумчиво и словно бы в сторону выдал он. Я поняла, куда он клонит – если они не сертифицированы, значит, результаты исследования словно бы не существуют, во всяком случае, суд их не примет. Все логично и правильно, к тому же, избавляет от лишней работы.

– И вам совсем не интересно?

– Интересно? – Лонг эффектно поднял одну густую бровь и опустил уголок рта. – Элис, мне было бы очень интересно, будь это лабораторным результатом.

Исчерпывающе.

Вышагивая по коридору, я почти физически ощущала, как – в первый раз за год в Танвиче! – радостно пробуждается мой личный бес противоречия. И я помню, что было в прошлый раз, когда я пыталась не обращать на него внимания – шрамы до сих пор зудят.

Естественная неестественная смерть, чтоб ее четыре раза с переподвывертом.

И как искать разгадку?

…Остывший кофе навел меня на идею, которая понравилась своей абсурдной логичностью. Если нельзя выделить яд в теле жертвы, то можно узнать, что это было за вещество, от убийцы. Как абстракция идея хороша, но на практике…

И тут я вспомнила про Пейдж.

Пейдж Симмонс – репортер местной газеты и кулинар-кондитер по первому образованию. В ней действительно есть нечто уютное, сдобное: белая, как сливки, кожа, глаза цвета молочного шоколада и пышный бюст. Возможно, она и перенесла, как журналист, на профессиональную основу свою любовь к сплетням, но даже сплетничает Пейдж на удивление беззлобно. А еще мне очень понравилось ее поведение в тот день, когда она прибыла для интервью о деле Клары Торнуайт, которое профессор Лонг дал очень охотно, а я – по его приказу. Взглянув на меня, она сразу отослала фотографа, стараясь проделать это как можно незаметней.

Подругами мы так и не стали, – у меня вообще нет друзей, – но она единственная, кто время от времени сподвигает меня на какую-то социальную активность вроде похода в фильм или на выставку.

Я набрала номер Пейдж и пригласила ее в кофейню; она охотно согласилась.

…Когда я вошла в «Зерно радости», Пейдж уже сидела там за зеленым, отделанным под нефрит столиком. Яблочный пирог пока оставался нетронутым, значит, она опередила меня всего на пару минут.

Сперва я довольно долго убеждала Пейдж, что ничего со мной не случилось, просто захотелось отвлечься. Тяжелый рабочий день, капризы начальства, визит миссис Дэй… Тут я довольно ловко перескочила на личность безвременно усопшего Дэя.

Сын обеспеченных родителей, потерявших свое состояние во время Депрессии, он был вынужден был бросить учебу, зарабатывал на жизнь посудомойщиком, почтальоном, официантом… Пытался продавать свои идеи по оптимизации всего, с чем сталкивался, от почтовых перевозок до работы кассовых аппаратов, но никто не принимал его изобретения всерьез. Тогда Дэй занялся уличной торговлей, таскал по докам передвижную печку с горячей картошкой и скудным набором соусов. Усовершенствовал конструкцию печки, сделал ее более легкой, мобильной и дольше сохраняющей жар, скопил деньги на еще одну…и так далее. Очередная история человека, который сделал себя сам.

Действительно, даже я покупала на улицы бумажные, чуть замасленные пакеты у людей в желто-черной униформе. Со временем у Дэя появились последователи, они же конкуренты, но Дэй долгое время оставался «первым среди лучших», как гласил девиз на пакетах с картошкой; а потом, на пороге пятидесятилетия, он вдруг выкупил дом родителей в неказистом портовом Танвиче, продал «Горячую картошку» со всей кожурой, женился на секретарше, переехал и открыл здесь «Флоренцию». Шеф-поваром для своего ресторана он выписал настоящего итальянца Аймона Маркато.

– У них что-то не сложилось, – Пейдж нарочито понизила голос и достала сигаретку с запахом ванили. – Препирались в его кабинете каждый день. Маркато сейчас официально в отпуске, но, говорят, он и не вернется.

– Жаль, если ресторан потеряет класс. Ты ведь там постоянный посетитель?

– Скорее с черного хода, чем с парадного, – хмыкнула Пейдж. – На большее моих доходов не хватит.

Я удивилась, что там должны быть за блюда – позолоченные, что ли? – от пищи мысль перешла к зубам, и я вспомнила, в каком запущенном состоянии были челюсти Дэя.

– Ты не знаешь, Дэй следил за своим здоровьем?

– А у него даже страховки не было, – с удовольствием сообщила Пейдж.

– Почему? – неподдельно удивилась я.

– Я слышала, что, когда он еще был студентом, его чуть не угробили во время какой-то простенькой операции, с тех пор он врачам не доверял. Называл, гм, шарлатанами и кровососами.

Принадлежа сама к этой подозрительной, с точки зрения покойного, профессии, я только неопределенно качнула головой.

– Хотя на благотворительность щедро жертвовал, – поторопилась добавить Пейдж. – На новый томограф большую часть суммы он дал. Еще крытый плавательный бассейн недавно построил – может, слышала? Дэй собственной персоной прыгал с вышки на открытии. И содержал школьную команду по регби.

– Томограф? Это когда в нашей больнице была вечерника за полночь?

Про бассейн и команду регби я, конечно, ничего не слышала; а вот про такой шикарный подарок, как инфракрасно-ауриметический томограф, конечно, узнала в тот же день, хотя имя мецената напрочь вылетело из головы. Отличная штука, очень простая в обращении: становишься в обруч, как витрувианский человек, расставив руки и ноги, и аппарат за минуту сканирует выбранный орган. К тому же, после обследования наблюдается бодрость тела и ясность сознания за счет детоксикации, плюс эрекция у мужчин.

– Ага, пригласили всех спонсоров, плюс журналисты – я там тоже была, но не до конца вечера. В конце остались только спонсоры и ваш главврач, и еще ходили слухи о толпе стриптизерш в костюмах медсестричек.

– Господи, откуда стриптизерш-то в Танвиче взяли? – невольно рассмеялась я.

– Не в Танвиче. Их из Черити доставили, на вертолете санавиации, – невозмутимо ответила Пейдж.

…Мы вернулись к покойному, и я со слов Пейдж выяснила, что Колин Дэй за прожитые в Танвиче три года попытался стать для городка чем-то вроде Санта-Клауса; а вот его жена категорически не желала вписываться в местное высшее общество и выделялась на ярмарках домашней выпечки парижскими платьями, расшитыми жемчугом туфельками и бриллиантовыми сережками.

– Ей здесь не скучно?

– Она занимается самосовершенствованием: ходит на мастер-классы по витражной росписи и бальным танцам…

– То есть безумно скучно, – подытожила я.

– Кстати, – вдруг оживилась Пейдж. – Она должна быть где-то здесь.

– Кто? Миссис Дэй?

– Нет, – Пейдж встала и подошла к единственному стеллажу, благодаря которому эта кофейня гордо называлась «книжной», и вытащила оттуда тоненький томик в аляповатой суперобложке. – Вот! Его автобиография, которую написал Чайлд.

– Он нанял Таланта?

– Ага, поэтому читать интересно. У тебя есть что оставить на замену?

– Разве что «Судебную токсикологию».

– Ладно, оставлю Гарднера, я его все равно уже дочитала.

* * *

Дэй напрасно последовал привычке местного скороспелого бомонда покупать самое лучшее, невзирая на цену. Нет, Чайльд действительно написал увлекательную, почти детективную историю успеха вопреки всему. Яркими, энергичными мазками нарисовал портрет сильной личности. А еще – жадного, самовлюбленного эгоиста, не признающего ничьих заслуг, кроме своих собственных. Это достаточно ясно читалось между строк.

А мои размышления по поводу истинной причины его смерти снова и снова заканчивались тупиком.

Вопилки, которые, – как я тогда думала, – не могут ошибиться, свидетельствовали об убийстве. Состояние тела – о смерти по естественным причинам.

И как это совместить?

Естественная неестественная смерть.

Я вспомнила про содержимое его карманов. Ключи, два талисмана, мелкие купюры, и блистер «Клинкоцила» – легкого стимулятора нервной и сердечно-сосудистой системы; комплекс витаминов, гуарана и кофеин в микродозах. Выписано неделю назад. Даже пей он пузырек в день, это не успело бы стать причиной инфаркта. Уже дома, выключив свет и глядя на подступающий к окну туман, я засомневалась, что мне делать дальше, не стоит ли вообще плюнуть на эту естественную неестественную смерть, как это сделал профессор. Но любопытство, самое сильное чувство из моего небогатого набора эмоций, никак не хотело оставить меня в покое.

Те публичные ссоры супругов, о которых рассказала мне Пейдж, отсутствие Хелен Дэй тогда, когда она должна была присутствовать, – это что, легкое марево недовольства, как в любом браке, или дым полыхавшего вовсю пожара ненависти?

И тут я вспомнила про «Клинкоцил». Каким бы он ни был безобидным, в последнее время он вошел в список рецептурных препаратов. Значит, врач в окружении Дэя все-таки имелся. Мне уже не терпелось вернуться на работу и посмотреть, есть ли в портмоне Дэя бланк с рецептом, а на нем подпись и печать… Я строила предположения и злилась на то, как медленно тянется время, пока не заснула одновременно с рассветом.

Утром миссис Дэй подписывала необходимые бумаги у меня в кабинете. Она выглядела, как и полагается скорбящей вдове – вся в черном, с распухшими веками и носом.

– Примите мои соболезнования. Вы знали, что у вашего супруга было больное сердце?

– Нет, всхлипнула она. – Никто не знал… если бы он не боялся так врачей. Если бы у него была страховка… Он никогда не жаловался…

– И не принимал никаких препаратов?

– Он все лечил «Клинкоцилом» – головную боль, простуду, одышку… Больше ничего не принимал.

Разгадка естественной неестественной смерти оставалась такой же доступной, как вершина Джомолунгмы. К нашей задней двери уже подъехал черный фургон с неброской, но элегантной серебристой росписью. «Скорбь», лучшее бюро города, кто бы сомневался.

Надо будет прочесть некролог с отчетом о похоронах.

А сейчас – позвонить Брайану. Брайан – это экономный ипохондрик и местный эрсэсовец, работник санитарной службы. Занимается гигиеной питания.

Когда трепещущий Брайан примчался за результатами исследования (большинство моей аппаратуры вполне подходит для живых), я сообщила, не выпуская бланки из рук:

– Брайан, мне нужна твоя помощь.

– Да? – настороженно.

– Мне нужен список всех работников «Флоренции» вместе с уволенными за… за последние полгода, и адреса.

– Да? – на этот раз вышло скорее жалобно.

В итоге, с учетом позднего времени, мы договорились, что список он мне вышлет завтра с утра. Потом я сложила все бланки в стопку и стала перекладывать их справа налево, монотонно повторяя – «норма», «норма», «норма». Иногда мне кажется, что Брайан отыскивает в себе симптомы смертельных болезней только ради того, чтобы после обследования с новой силой почувствовать себя живым. Жаль, что этой радости ему хватает так ненадолго.

Стрелки часов приближались к семи, причин оставаться на работе не было.

* * *

Возле симпатичного особнячка в стиле модерн катастрофически не хватало мест для парковки. Окна первого этажа были задвинуты жалюзи, сквозь них пробивался свет и энергичная музыка – это занимался кружок латиноамериканских танцев. По витой, непривычно широкой лестнице я поднялась на второй этаж. Поколебавшись, я выбрала дверь с косо налепленным плакатом о фотовыставке в кафе «Сладкий куст».

Внутри за круглым столом, заваленным яркими лоскутками, кистями, открытыми банками, тюбиками и еще бог знает чем, сидел добрый десяток женщин. Они прилаживали к грампластинкам стразы и были на этом абсолютно сосредоточены. Навстречу мне поднялась женщина лет сорока, с пышным шелковым шарфом, на котором красовались то ли цветы, то ли кляксы, и дюжиной аляповатых браслетов от запястий до локтей.

– Добрый вечер, – улыбнулась она с точно отмеренной дозой дружелюбия. – Вы хотите записаться?

– Да я…собственно, только на разведку.

– Мы проводим пробные мастер-классы по батику, скрапбукингу, витражной росписи, акварели! У нас есть множество особых интересных курсов…Не все в этом мире, знаете ли, подвластно Талантам…

Понятно. Легкая фронда, обучение магии природы или гадание по кофе… Простой способ почесать свое тщеславие за ушком, поверить, что ты можешь в чем-то превзойти Талант. Интересно, сколько она за них берет? Впрочем, такая коммерция меня не интересует, им хватает совести и здравого смысла не лезть в целительство. Бывает намного хуже – мне приходилось видеть детей, жертв родительских предубеждений против Талантов. С декомпенсированным диабетом. На своем столе в прозекторской.

…Я записалась на роспись по шелку, сунула визитную карточку миссис Роу в свой переполненный рюкзак, и, уже прощаясь, спросила:

– А..гмм… подруга мне говорила, что к вам на занятия ходит миссис Дэй?

На круглом лице миссис Роу промелькнуло раздражение, но она овладела собой и с прежней улыбкой ответила:

– К сожалению, миссис Дэй нас уже давно не посещает. Месяца три примерно. А почему вы спрашиваете?

– Гммм… Мне не хотелось бы с ней столкнуться, – туманно объяснила я и поскорее ретировалась.

Но далеко я не ушла. На первом этаже как раз закончился сеанс пыток джайвом; я поймала энергичную девушку в розовом трико, и после разговоров о пользе бальных танцев задала тот же вопрос. Ответ был аналогичным: да, Хелен Дэй купила абонемент, занималась, но уже месяца три как бросила. Я поблагодарила и наконец вышла на улицу. Отзанимавшихся мужья разбирали по машинам.

Два выхода, консьержа нет… интересно, ради чего миссис Дэй забросила занятия? И знал ли об этом мистер Дэй?

Я люблю такое время – осень, тонкий момент между сумерками и ночью, голые ветви черной тушью на темно-синем небе, круглые оранжевые головы фонарей, прохлада недавно прошедшего дождя. Пустые улицы. Одиночество.

Делать выводы из того, что я успела узнать, было еще рано, но я все-таки поздравила себя с относительно успешным началом.

Утром по дороге на работу я купила газету. Бедный продавец, которому приходится вставать еще раньше меня.

На первой странице, как и ожидалось, отчет о похоронах. Выдающийся гражданин … партиот нашего города… огромная потеря и прочее бла-бла-бла. Интересным мне показались два пункта. Первый – на общем фото рядом с безутешной вдовой стоял Джейсон Лейси, главный врач нашей центральной городской больницы. Не слишком близко, но на остальных фото можно было увидеть, что соболезнующие подходили и уходили, а Лейси оставался.

Второе – подробности его завещания, заключенные в еще несколько слезливо – хвалебных абзацев. Открытие отделения гемодиализа на базе городской больницы. Коллекционный корветт, расписанный Энди Уорхоллом – в местный музей. (Если удастся найти помещение – осторожно уточнял корреспондент. Если нет, им, по-видимому, придется выставлять один капот). Дэй, сидя за рулем, махал читателям рукой с пятой страницы. Я припомнила, что несколько раз видела на светофорах эту машину, черно-радужную каплю нефти. Автомобиль кризиса среднего возраста. Пусть Талант и воплотил в ней сам дух Скорости – какой в этом смысл, если ездить по городишку с ограничением до тридцати миль в час, и забивать крошечный багажник продуктами из супермаркета?

Я глядела на снимок, сожалея, что не расспросила вчера парковщика. Если Дэй не стеснялся рассекать на такой инопланетной машине по городу, парковщик должен был запомнить, перестал он заезжать за женой три месяца назад или нет.

А я сегодня работала на городскую больницу, то есть, по сути, на Джейсона Лейси. Ничего странного – преступность Танвича не в состоянии обеспечить меня нагрузкой, адекватной зарплате, так что я основном выполняла работу больничного патологоанатома, а не судмедэксперта.

Сегодня один алкоголик – хрустящая циррозная печень, кровотечение из расширенных вен пищевода – скончался прямо в карете скорой; тромбоэмболия легочной артерии у роженицы; кардиогенный отек легких у восьмидесятилетнего. Простые случаи, но я, не обращая внимания на удивленный взгляд Эндрюса, достала «вопилки». Лучше перестраховаться, из-за Дэя я немного потеряла уверенность в себе. Но на этот раз кристаллы промолчали, подтверждая мое заключение.

Лейси намного лучший администратор, чем врач; это не комплимент, так как врач из него более чем посредственный. Красивый мужчина и очень следит за собой, зубы одного цвета с накрахмаленным халатом, ногти отполированы, волосы всегда уложены и пышной волной поднимаются над загорелым лбом.

Когда я приехала сюда впервые, Лейси радушно приветствовал меня и устроил целую экскурсию по больнице – показывал свои владения. Еще пару следующих месяцев просто кивал и улыбался при случайных встречах, а потом неожиданно вызвал к себе на третий этаж. Оказалось, что его не устраивает процент расхождения между прижизненными диагнозами его врачей и моими посмертными. После третьей такой нотации я кротко предложила уволиться с должности патанатома, и он почти согласился.

Эта знаменательная беседа состоялась две недели назад, больше Лейси меня не вызывал, и я не испытывала желания к нему наведаться.

Эндрюс, как большинство людей, не выносит тишины и заполняет ее чем угодно. Я его не слушала, пока он не упомянул в одном предложении Дэя и Лейси.

– Прости, что?

– Жаль, что он тогда как раз уехал на конференцию… Скорая ехала десять минут, а они ведь соседи…

– Зато Дэй теперь точно не передумает насчет диализа, – проворчала я.

На лице Эндрюса отразилась сложная гамма чувств, но мне было не до его эмоционального состояния. Еще утром я обнаружила, что на рецепте с «Клинкоцилом» была личная печать и подпись Лейси.

Написав заключение по тромбоэмболии, я принялась рыться в ящиках стола: где-то там у меня долен был лежать буклет конференции. Еще один штрих к портрету – на конференцию ехал только Лейси, но все сотрудники должны быть в курсе. Однако конференцию проводили в Колорадо – слишком далеко, чтобы он успел отметиться, убить Дэя, вернуться и прочесть доклад. Черт. Я бы не расстроилась.

Я еще раз взглянула на снимки с похорон и отправила газету в корзину для бумаг.

Тут наконец-то раздался долгожданный звонок от Брайана.

Список оказался на удивление коротким, и Маркато среди них не было – впрочем, Пейдж ведь говорила, что формально он в отпуске… Всего два человека – мойщик посуды и официантка, уволенная два дня назад.

Аймон Маркато арендовал дом в одном из самых спокойных районов Танвича. Роскошный вид на море и две минуты ходьбы до набережной по мощеным тротуарам; среди домов попадаются настоящие архитектурные жемчужины в стиле модерн; на оконных решетках и стройных фонарях вьется кованая виноградная лоза.

Шум моря, как размеренное дыхание великана, каждый вечер от него поднимается туман, он превращает дома и прохожих в зыбкие призраки. Мое излюбленное место прогулок, когда я выбираюсь из дома – от книжного магазина до пристани и обратно.

Перед звонком, перед тем, как назвать себя чужим именем, я все-таки остановилась; но бес противоречия толкал и тянул за руку. Естественная неестественная смерть. Неужели тебе неинтересно? Может, он знает ответ?

И я набрала номер.

– Алло? – голос, как глоток хорошего коньяку – бархатистый и согревающий.

Я нервно перебрала приготовленные слова и одним махом выпалила их в трубку. Маркато помолчал… а затем назначил встречу сегодня, в половину пятого.

Хорошо, что работы сегодня было немного. Я даже успела зайти домой, пообедать. Расшвырять вещи по комнате. Почти всерьез собралась накраситься.

И все время задавалась вопросом – зачем я затеяла этот разговор? На что я рассчитываю? На признание в убийстве?

Но даже признание не шокировало бы меня так сильно, как тот, кто открыл мне дверь в половину пятого.

– Я Пейдж Симмонс из… – я забыла название, желудок кто-то сжал холодной ручонкой и принялся выкручивать, и вдруг…

Маркато смотрел, не отводя взгляд, но в этот не было вызова или наглости – просто он не мог не смотреть на меня. Я чувствовала его страх так же, как и свой собственный.

Конечно, мне и раньше приходилось сталкиваться с Талантами – но только сидя на заднем ряду в лекционной аудитории или пребывая в самом хвосте восхищенной свиты на обходе больных. И моя искра никогда, никогда на них не реагировала! Внутри завывала тревожная сирена. Что – то было очень неправильно!

. – Пейдж Симмонс, газета «Танвич Пост», – наконец сказала я. – Договаривалась с вами об интервью, я звонила сегодня.

– Да. Интервью, – глухо отозвался Маркато. – Пойдемте.

А я бы на его месте захлопнула дверь прямо перед моим носом; но Маркато все-таки сумел взять себя в руки.

Он провел меня на кухню, больше похожую на пульт управления космическим кораблем. Если бы не умопомрачительный запах, я бы даже не сразу заметила, что на плите что-то готовится.

Маркато подвинул мне стул – тяжелый, деревянный, с неудобной высокой спинкой, – а сам остался стоять, переводя взгляд с меня на плиту и обратно, словно не решаясь задержаться на чем-то одном. Если он сбрил шевелюру, добиваясь сходства с невероятно популярным Юлом Бриннером, то зря – бугристый череп и узкий лисий подбородок не оставили ему на это даже полшанса. Хорошо, что не красавчик, это выбило бы меня из колеи еще сильней, если такое вообще возможно.

– Давно вы переехали в наш город? – лучшее, что я смогла придумать для начала.

– Около полугода назад.

– И какое мнение у вас сложилось о Танвиче за эти полгода?

Маркато всерьез задумался, а я поняла, что не смогу выдержать полноценную имитацию интервью, как планировала. Талант – так близко – лучше бы я сидела дома и лупила по пальцам молотком!

– Но вы сейчас в отпуске?

– Да. Как видите, – он широким жестом обвел кухню, и я в первый раз обратила внимание, как много шрамов на его руках. Порезы и ожоги разной степени тяжести, начинаясь где-то от локтя, покрывали кожу все гуще, кисти – словно вытесанные из дерева неумелым учеником.

– Ходят слухи, что у вас с Дэем часто были ссоры?

– Понимаете, – медленно начал Маркато. – Мне бы не хотелось говорить о покойном плохо, но… он совершенно ничего не понимал в высокой кухне.

– Правда?

– Горячая картошка – это был его предел. Он требовал… – Маркато замолчал, отвернувшись к плите.

Что он требовал? – Преодолевая себя, я встала из-за стола, подошла как можно ближе к повару и уставилась на плиту.

– Что вы готовите? – я стояла близко, слишком близко, угнетая его самим фактом моего ущербного существования.

– Я немножко импровизирую.

То, что он помешивал в кастрюльке, и вправду выглядело как чистейшая импровизация, но аромат от этой загадочной черно-красной субстанции шел божественный.

– Так чего же от вас требовал Дэй? – еще на полшага к нему.

– Он хотел, чтобы я был аптекарем! – нервно рассмеялся он.

– Простите?

– Ему везде мерещился перерасход продуктов, необоснованные траты, он отмерял каждую специю по грамму, считал каждую каплю масла на сковороде! – горячо сказал Маркато.

– И он вас уволил.

– Нет. Это я сказал, что увольняюсь, – неожиданно спокойно ответил повар.

– И Дэй пошел вам навстречу?

– Совсем наоборот. Он отказался меня уволить.

– Отказался? – как попугай повторила я.

– Когда Дэй убедился, что я серьезен, он предложил мне другой вариант. Сказал, чтобы я нашел замену себе во «Флоренцию», а сам остался бы в Танвиче и писал книгу рецептов итальянской кухни для американских домохозяек.

– И вы согласились?

– Каждый повар мечтает о своей книге! А Дэй к тому же предложил мне очень выгодные условия. И сразу, как только я нашел для его заведения нового шефа, мы с Дэем заключили контракт на мою будущую книгу… Но я не ожидал, что сидеть и работать над книгой будет настолько скучно, – вдруг признался Маркато. – Можно задать вам вопрос?

– После всех моих? Конечно, – я улыбнулась как можно шире.

– Что с вами случилось? – я буквально кожей прочувствовала, как в Маркато темной волной снова колыхнулся страх.

– Не знаю, это случилось очень давно.

– Насколько давно? – любопытство и страх вместе.

– Я еще не родилась, – сухо пояснила я. – Могу предположить алкоголизм одного или обоих родителей.

– Только предположить? – осторожно уточнил он.

– Спросить все равно не могу, – пожала я плечами. Пусть думает, что хочет.

– А когда выйдет статья? – Маркато бесцельно щелкал кухонной зажигалкой, ярко-синий огонек выскакивал из ее узкого медного горлышка и снова гас.

– Эээ… через месяц. Большое вам спасибо. Я, пожалуй, пойду.

Я встала, скрежетнув стулом по кафельным плиткам, и Маркато болезненно поморщился.

– Подождите… – вдруг сказал он, и я замерла.

– Да?

– Это же парадокс, если вы уйдете от повара голодной, – старательно рассмеялся он. – Я чувствую, вы проголодались. Может, поужинаете вместе со мной?

– Спасибо, но… мне пора домой, я тороплюсь.

И не двигается с места, наоборот, небрежно держит ладонь на ручке двери.

– Мне пора. Пропустите, пожалуйста.

– Извините. Да, я действительно задерживаю вас, извините…

– Задерживаете, – кивнула я. Спину выпрямить, дрожащие колени прикрыть сумкой.

– Но я бы хотел еще с вами поговорить, – признался Маркато.

– Вы Талант, а я нет, – надеюсь, это прозвучало без зависти. Как сухая констатация фактов. Интерес к патологии.

– Мне и правда пора… – я осторожно подошла к выходу.

– Может быть, вы придете еще как-нибудь?

– Да, хорошо. Непременно.

Несколько шагов до прихожей – Маркато, как любезный хозяин, проводил меня к двери – и вот я уже на улице. Можно перевести дух. В ворот моего свитера впитались головокружительные ароматы, царящие на кухне у Маркато. Интересно, почему он так панически боится потерять свой Талант? Насколько я знаю, в зрелом возрасте для этого есть только один надежный способ: но наркоман он или просто невротик, меня это уже не касается.

А я оставила свой любимый зонт у него в прихожей – пусть остается, как искупительная жертва всемогущему Случаю. Возвращаться за ним я точно не собираюсь.

А на следующие утро работа подбросила мне столько неприятных сюрпризов, что я забыла обо всем, кроме нее. Заболел Эндрюс. Сломался второй фотометр. И заместитель Лейси опять навязал мне мартышкину работу.

Думать, что патологоанатом для живых бесполезен – значит глубоко заблуждаться. Например, пациент уже на столе, брюшная полость открыта, и срез опухоли несут в мой подвал, чтобы я определила – доброкачественная или злокачественная. Ждет хирург, ждет анестезиолог, и больной под наркозом тоже ждет – от моего вердикта зависит весь ход операции и объем удаляемых тканей.

Но сегодня я собиралась отстоять свое право делать нужную работу. Я знала, что стоит мне растеряться, недостаточно твердо стоять на своем, как Дэвис немедленно повернет разговор так, что я буду выглядеть лентяйкой, не желающей выполнять свои прямые обязанности.

И как только я дошла до боевой точки кипения, как выяснилось, что еще и рентген не нашел лучшего времени, чтоб выйти из строя: пришлось вызывать и ждать специалиста по обслуживанию медтехники.

Прибыл специалист весьма не в духе.

– Врачам нельзя доверять технику! – поздоровался он, и продолжал развивать эту тему все время, пока копался во внутренностях аппарата.

Я крутилась рядом, ожидая, пока Флауэрс поставит диагноз. Наконец он распрямился.

– Здесь у вас…

Меня обдало потоком узкоспециальных терминов.

– Но вы можете это починить? – это было все, что меня интересовало.

– Кончено, – словно бы даже оскорбился техник. – Уж если я с томографом справился…

– А что, его кто-то уже сломал? – заинтересовалась я.

– Нет, просто включали без меня, – угрюмо произнес Флауэрс. – И чуть не сломали! – Если кто-то знает только про две кнопки в аппарате, то, по крайней мере, не надо бить по ним кулаком!

– А кто… – начала я, но Флауэрс вдруг замкнулся, показывая мне, что не настроен развивать эту тему.

Решив устроить себе маленький отдых перед разговором с Дэвисом, я включила кофеварку и села писать заключения. Работа несложная, и я сама не заметила, как погрузилась в раздумья по поводу вчерашней встречи. Стоило вспомнить перекрытый выход и любопытство, с которым он рассматривал мое лицо, как в горле пересыхало, и я снова поражалась собственному упрямству и безрассудству.

И тут у меня в голове словно вспыхнула спичка.

Девушка, уволенная на следующий день после смерти Дэя! Надо полагать, что уволила ее миссис Дэй? Если непосредственно перед похоронами у вдовы не нашлось другого занятия, то здесь должно быть что-то очень личное, а самый банальный ответ обычно самый правильный.

Оставалось придумать предлог для визита. Подсказкой мне стала сама дата увольнения.

… Норма Мортенсон жила в многоэтажном доме на окраине Танвича. Звонок возле ее двери висел, как полувыбитый глаз, на ниточке провода, стены расписаны ругательствами и любовными признаниями, а на сером коврике и дальше по коридору валяются золотистые и алые кружочки конфетти.

Звонить пришлось долго, хотя хлипкая дверь не мешала слышать, как пронзительное дребезжанье разносится по всей квартире. Наконец я услышала громкое хрипловатое «Иду!».

Дверь открылась, на меня с порога недовольно смотрела русоволосая девушка лет двадцати, пальцами пытаясь распрямить слежавшуюся прическу и убрать конфетти из растрепанной шевелюры. Симпатичное личико, хотя круги под глазами и напухшие веки никого не красят; и фигура суккуба, на которой даже махровый халат смотрелся как маленькое черное платье.

– Вы кто? – она скользнула взглядом по моему лицу, не задерживаясь, и снова вернулась к вычесыванию конфетти.

– Я… новый помощник бухгалтера, занимаюсь «Флоренцией». Судя по нашим ведомостям (я взмахнула бумагами, молясь, чтобы она не взглянула на них слишком пристально), – ресторан не выплатил вам премию.

– Премию? – удивилась девушка и наконец отступила в сторону. – А сколько?

– Пятьдесят долларов, – скромно ответила я.

– Заходите, – Норма улыбнулась, сверкнув белыми зубами. – У меня тут небольшой бардак…

Ага, или маленький – в масштабах вселенной, – хаос. Сплющенные банки из-под пива, наполовину сдутые шарики в пластиковых тарелках, вездесущее конфетти на вытертом ворсе дорожки.

– Вчера праздновали? – я постаралась, чтобы мой голос звучал нейтрально.

– Ага, – Норма привела мня в гостиную, где из обстановки был только диван и заваленный журналами столик. В углу комнаты блестел застежками чемодан цвета кофе с молоком, а рядом приткнулась небольшая элегантная сумка.

– Праздновали… мой отъезд из этой дыры!

– Переезжаете? Нашли новую работу?

– Да! Угадай, какую? – вытащив из-под журналов помятую пачку, Норма закурила. Зажигалка у нее была почти такая, как в доме у Маркато, даже с обрывком медной цепочки, которой она некогда крепилась к плите.

– Будешь?

– Спасибо, я лучше свои. Так что за работа?

– Нью-Йорк. Студия Эдисона. Я буду дублершей у самой Джин Харлоу!

Норма вскочила с дивана и кокетливо повернулась вокруг своей оси – как балеринка в музыкальной шкатулке, – предлагая мне оценить сходство. Если бы я еще помнила, кто такая эта Джин…Кажется, актриса или певица. Нет, точно актриса, у певиц ведь дублерш не бывает.

– То есть во «Флоренцию» вы возвращаться не собираетесь.

– Вернуться в «Флоренцию»? Ты что, шутишь? Да что я там хорошего видела? Кстати, где мне нужно расписаться за премию?

Положив купюру в сумочку, вытащенную из-под засаленных диванных подушек, Норма усмехнулась:

– Последний привет от дорогуши Колли. На дорожку.

– Дорогуши Колли?

– Да ладно тебе, не притворяйся, – хохотнула она. – Не может быть, что тебе еще не рассказали, что Колли любил со мной работать в ночную смену.

– Кстати, – вдруг забеспокоилась она. – У тебя неприятностей не будет, что ты мне эти деньги отдала?

– А почему у меня должны быть неприятности? Я расчетную ведомость три раза проверила.

– Ну да, ну да. Только твоя новая хозяйка если и выпишет мне премию, то оплачивать ее будет пинками под задницу. Ты лучше возьми их обратно, у меня на дорогу хватит.

Норма начала копаться в сумочке, я запротестовала, и она дала себя уговорить.

– Слушай, кофе хочется после вчерашнего просто адски, – наморщив лоб, сказала она. – А ты выпьешь чашечку?

… Поговорить Норма любила, в помощи собеседника не нуждалась.

– Жаль, что Колли не успел развестись со своей ведьмой!

– А он говорил, что разведется?

– И не один раз, – хмыкнула Норма. – Да он не только говорил, он уже и своего адвоката вроде как озадачил…

– А потом он собирался жениться на тебе?

– Нет, – твердо ответила Норма. – Зачем? А если бы и собирался, я бы ему отказала.

– Отказала бы? – я посмотрела гору посуды в покосившейся раковине, отстающие от стен обои и крошечное окошко, выходящее аккурат на стену противоположного дома.

– Я ведь не дура, – неожиданно горько сказала Норма. – Хотя похожа. Я знаю, что если закрыть что-то крышкой, то оно будет или киснуть, или гнить. А Колли был собственник высшей пробы, я бы сдохла с ним от тоски в этом городишке. И никаких съемок, куда там. Его жена не может работать, тем более – актрисой.

– А почему он хотел развестись с женой? Вдруг понял, что не сошлись характерами?

– Нет, не только. Хотя в основном ты угадала – ее этот городок совсем не устраивал, она хотела вернуться в Филадельфию, а ему здесь очень даже нравилось быть первой шишкой на ровном месте. Ну… а еще Колли в последнее время стало казаться, что в их семье не только он налево прогуливается. Может, обычная паранойя. Ну, ты понимаешь – чем больше он сам налево скачет, тем больше жену подозревает. Ему кажется, что если он, такой хороший, не удержался, то никто не удержится. Но это так, больше последняя капля, чем главная причина.

– К кому она бегает, не говорил?

– Нет.

Больше Норма мне ничего не могла или не захотела рассказать. Я вполне искренне пожелала ей удачи в Большом Яблоке и попрощалась.

Значит, Колину Дэю казалось, что его жена ему изменяет? Моя голова трескучей болью в висках намекнула, что не стоит из нее сейчас выдавливать какие-либо идеи.

Я просто шла под дождем домой, и лучшее, что я сумела сделать, вернувшись – это наполнить ванну и забраться туда, тихо и медленно заполняя теплом упадок сил после такого долгого общения.

Даже внутренний монолог, постоянно гудящий в голове, сейчас затих.

Но уже на остановке я вспомнила, что у меня дома ни грамма кофе, а сыр в холодильнике, хоть и с плесенью, но не имеет никакого отношения к рокфору.

В супермаркете «Элит» продавался настолько хороший кофе, что ради него я готова была терпеть подозрительные взгляды охраны, льющуюся из динамиков классику и сварливых уборщиц.

Переводя взгляд от «Мундо нуово» на «Мексика марагоджип», я вдруг заметила рядом с собой миссис Дэй в кокетливом черно-белом пальто с пышным воротником.

Поставив темно-зеленую бутыль шампанского в корзину, миссис Дэй развернулась и покатила корзинку прямо к кассе, а я осторожно последовала за ней. Днем в «Элите» можно услышать эхо своих шагов, и работает только одна касса, но к вечеру зал становится более людным, и меня с миссис Дэй в очереди разделяло еще два покупателя.

Она сухо кивнула на лучезарное «Добрый вечер» кассирши и предъявила ей серебристую пластинку постоянного клиента. Обручальное кольцо еще сидело у нее безымянном пальце, и россыпь бриллиантиков на белом золоте или платине слегка искрилась.

Шампанское… не слишком ли праздничный напиток для вдовы?

* * *

На следующий день необходимость поговорить с Дэвисом не только никуда не делась, но еще и обострилась; вдобавок Эндрюс продолжал лихорадить у себя дома, оставив всю бумажную работу на меня.

К Дэвису я шла в самом боевом настроении.

У них с Лейси – общий предбанник для кабинетов, в котором за массивной стойкой, более уместной в баре, сидит полированная перигидрольная блондинка Гвенда. Двери и размеры поблескивающих табличек одинаковые, но вот скромная дверь туалета для Высшей Больничной Власти – рядом с кабинетом Дэвиса, как можно дальше от Лейси. Слишком хорошая акустика, наверно.

Есть одна причина, по которой я невольно симпатизирую Дэвису – это его лицемерие; или умение владеть собой, формулировка зависит от настроения. Он смотрит на меня так, словно в моей внешности нет ничего необычного, не отводя и не задерживая взгляд.

– Элис? Как удачно, что вы ко мне зашли!

– Правда?

Дэвис предпочел не заметить мой сарказм.

– У меня есть один очень интересный пациент, – начало он. – Я практически уверен, что это доброкачественная липома. Но меня смущают ее размеры…

И раз Дэвису было нужно, чтобы я поработала сверх обычного, он неохотно пошел мне навстречу в вопросе с назначениями. На стене его кабинета я заметила новую картину – один из срезов сердца на нашем новом томографе. Я бы сказала, что томограф работал в импрессионистической манере, смело используя палитру от темно-красного до синего; хотя, конечно, такое богатство красок объяснялось наличием патологии – у здорового сердца цветовая гамма куда более скудная.

– Не ваше, я надеюсь? – кивнула я на картину.

– Нет, конечно, – любезно улыбнулся Дэвис. – Хотя я тоже не удержался, сделал себе томограмму.

– Что-нибудь обнаружили?

– Ничего, кроме хорошего настроения.

– Да, редко когда побочные эффекты бывают такими положительными.

– Кстати, у меня для вас кое-что есть, – заговорщицки улыбнулся он и полез в ящик стола.

Очередной дурацкий сувенир. Дэвис как сорока тащил со своих конференций разнообразное барахло. Н его полках научную литературу отчаянно теснили фарфоровые колокольчики, проволочные деревья, кристаллы кварца и аметиста, гадательные шары и прочая дребедень.

– Вот! Уже пора готовится к Рождеству.

Он протягивал мне упакованный в прозрачную коробку темно-синий елочный шар с белым узором снежинок. Точно по экватору вилась надпись «Колорадо – самый снежный штат».

– Спасибо, красиво, – я осторожно взяла коробочку в руки. Более бесполезного подарка для меня просто не существовало.

– Это с последней конференции, да? – поинтересовалась я, уже собираясь уходить. – На которой Лейси про антигипоксанты доклад читал?

Дэвис вдруг замялся.

– Вообще-то, это я его читал, – наконец заявил он. – И с большим успехом.

– А Лейси просто стоял рядом?

– Да нет, его просто на конференции не было.

– Что?

– Сказал, что там для него слишком холодно, и я отправился один, – пожал плечами Дэвис. – А что такого? Мы этот доклад готовили вдвоем, и вообще-то я написал большую часть.

– А… ладно…

Я почти бегом спустилась в свой подвал с шариком в руках.

Чашку с кофе я поставила прямо на скомканный буклет конференции. От алиби Лейси не осталось и следа, но нужно ли ему это алиби? Только если у него есть мотив.

А мотивом Лейси могла быть только миссис Дэй. И деньги ее мужа.

Но как узнать, есть ли у миссис Дэй и Лейси что-то общее, помимо белого штакетника? Я представила себе совершенно комические картинки слежки с дерева, с биноклем, и невольно фыркнула. Я и по собственной квартире не могу пройти, не наткнувшись на стул.

Еще раз я задумалась про абсурдность затеянного мной расследования. Даже если я смогу доказать вину миссис Дэй и Лейси, что пока не более вероятно, чем высадка на Марс, мне это даст?

Но вопрос уже сам в себе содержал ответ.

Естественная неестественная смерть. Если я найду убийцу, я узнаю, как ему это удалось.

И тут я вспомнила карточку в тонких пальцах миссис Дэй, и отрывок недавно увиденного сюжета в новостях, в котором улыбающийся Лейси был первым донором в пункте переливания крови.

Значит, нужно идти в пункт переливания… Еще один выход в свет, не слишком много их за сегодня? Тем не менее, бросать дело на полдороге просто глупо, – напомнила я себе. И отправилась в пункт переливания крови, на ходу изобретая нужный мне предлог.

К счастью, дежурный врач не отказался выделить пару кубиков крови для калибровки приборов, а мое желание заполучить для этого кровь именно Лейси вызвало у него только понимающую улыбку. Во-первых, пункт открылся всего неделю назад, и кровь Лейси была одной из немногих, которую успели проверить полностью, во-вторых, что важно для калибровки, она принадлежала абсолютно здоровому человеку. В третьих… была какая-то справедливость в том, что именно кровь главврача должна послужить на благо больницы. Теперь мне нужно было создать идеальное «сигнальное» антитело, и времени на это у меня было всего четыре часа.

Я работала, не разгибаясь, пока не убедилась, что созданная мной сыворотка содержит антитела с идеальной специфичностью и чувствительностью к антигену Лейси. Что самое приятное – для взаимодействия не требовалось прямого контакта с кровью Лейси, достаточно было простого присутствия на расстоянии не менее трех метров. Я могла бы сделать это расстояние меньше, но не захотела.

Я осторожно запечатала кружок фильтровальной бумаги с каплей сыворотки в пакетик размером с почтовую марку и поспешила в «Элит». Вся моя надежда была на вечер пятницы, вечер свиданий – и на карточку постоянного покупателя у миссис Лейси.

Я крутилась возле парковки «Элита», пока не увидела выходящую из практичного темно-синего форда миссис Дэй. Стараясь дышать глубоко и ровно, я вошла следом за ней.

Настроение у миссис Дэй было отличное: об этом свидетельствовала легкая улыбка на ее лице, плавная походка, танцевальные развороты между стендами в такт музыке.

Маневрируя тележкой, я старалась подойти как можно ближе и в то же время на попасться ей на глаза. Наконец мне повезло – она взяла пакет и оставила тележку у весов, направляясь в овощной ряд.

Я тут же полезла в карман. К счастью, клей под тонкой корректорной лентой еще не высох, я быстро оторвала ее и, воровато оглянувшись, налепила пакетик на донышко бутылки кьянти. Тележки я постаралась поставить так, чтобы охране не было видно, в своей я копаюсь тележке или в чужой.

Все! Домой! Быстрей, быстрей, быстрей!

* * *

На свой собственный кухонный стол я вместо тарелки поставила планшетку для определения групп крови и пробирку с сывороткой. Остановилась, глядя на них, и вдруг поймала себя на том, что замерла над столом с зажженной спичкой в одной руке и сигаретой в другой. Выдохнула, выбросила обжегшую пальцы спичку, потушила сигарету… аккуратно набрала сыворотку и капнула в углубление планшетки.

Второй по сложности задачей после создания сыворотки было добиться, чтобы она, подчиняясь закону симпатической связи, оставалась единым целым с той каплей, что увезла миссис Дэй на дне бутылки.

Теперь оставалось только ждать, произойдет агглютинация или не произойдет, появится Лейси на расстоянии трех метров от этой бутылки вина или не появится.

Из какого-то суеверного опасения я не стала больше ничего ставить на стол, поужинала с тарелкой на коленях. Заставила себя выйти, открыть «Ланцет» и прочесть статью, в которой не поняла ровным счетом ничего, даже названия.

Вернулась на кухню, включила кофеварку – капля оставалась ровной и спокойной. Семь вечера. Полвосьмого. Восемь. Я заменила высохшую каплю в планшетке. Восемь двадцать. Восемь двадцать пять.

В без пяти девять я решила опять обновить сыворотку, и вдруг, когда я протянула к ней руку с капилляром, жидкость на планшетке словно вздрогнула.

Еще не веря своим глазам, я схватила планшетку и понесла ее поближе к лампе. Так и есть – произошла агглютинация, множество мелких хлопьев в капельке, словно ее сверху присыпали мукой. Я осторожно покачала планшетку, чуть размешивая каплю – вдруг эта агглютинация ложная? Но хлопья оставались, своим присутствием наглядно подтверждая тот факт, что Лейси сегодня пьет кьянти у миссис Дэй.

Я вытащила из пачки новую сигарету, нашарила на столе спички и зажгла ее, не отрывая взгляда от планшетки. Несколько глубоких затяжек, и я чуть успокоилась.

И вдруг я села, чуть не поперхнувшись дымом.

Отравление без отравления.

Естественная неестественная смерть. Теперь я знала, как.

К сожалению, поделиться своей радостью мне было не с кем.

* * *

На следующий день я в обеденный перерыв зашла к Флауэрсу и его томографу; а сразу после этой беседы позвонила Пейдж и предложила ей вечером встретиться у меня дома.

К ее приходу я слегка навела порядок: собрала книги со всех ровных поверхностей и вернула их обратно на полки. Пейдж приехала точно в срок, захватив с собой упаковку с сырным пирогом.

– А у тебя просторно, – заметала она, с любопытством осматривая спартанскую обстановку моей квартиры: два книжных шкафа, книжные полки лесенкой, журнальный столик, стул и диван.

– Люблю, когда много воздуха, – я уже вернулась из кухни с двумя чашками кофе с молоком. – Располагайся.

– Элис, ты сама на себя не похожа. У тебя что-то случилось? – Пейдж подтянула пепельницу к себе поближе.

– Нет, у меня все в порядке, просто… гмм… у меня есть хороший материал для того, чтобы ты написала статью. Убойный материал, – уточнила я.

– Правда? – я видела, что Пейдж заинтригована. – И о чем речь?

– Учти, на самом деле то, что я тебе расскажу, все равно придется смягчить.

– Почему?

– Потому что я хотела бы обвинить Лейси в убийстве, а придется всего лишь в некоторой халатности.

– Лейси?… – Пейдж оставила упаковку пирога в покое. – Убийство? Элис, ты не шутишь? И кого он убил?

– Он убил Колина Дэя.

– Дэя? Но… он умер от сердечно приступа, ты же сама вроде бы написала заключение? – растерялась Пейдж.

– Да. Это был сердечный приступ. И все-таки он его убил, хоть и не в одиночку.

– У него был сообщник?

– Сообщница. Миссис Дэй.

– Но… медленно начала Пейдж. – Как? Каким образом?

– Это и есть самое интересное.

И я рассказала ей всю историю, начиная с вопилок: а потом так, как она начиналась для Дэя.

Это было два месяца назад, вечеринка в честь покупки ауриметрического томографа. Все знали о его удивительных побочных эффектах, в частности, протрезвляющем; и, когда вечеринка зашла достаточно далеко, Лейси решил включить аппарат, чтобы уважаемые спонсоры могли на себе испробовать свой дар больнице. Меценатом, внесшим наибольшую лепту, был именно Дэй, который благодаря застарелой неприязни к врачам не проходил серьезного обследования с юношеских лет. Как говорила его жена, одышку он лечил «клинкоцилом», а компенсированная сердечная недостаточность может и не давать серьезных симптомов.

Расхрабрившись под влиянием выпитого, Дэй стал в рамку, получил свою порцию бодрости, свежести мыслей и прилива сил… а по другую строну Лейси, не веря своим глазам смотрел на экран, на артерии с атеросклерозом и рубцы микроинфарктов. Возможно, первым его порывом было поговорить с Дэем о состоянии его здоровья – завтра, на свежую голову.

Но у него была целая ночь на раздумья, и даже если он провел ее в одиночестве, он наверняка вспомнил жалобы своей любовницы на то, что ее муж собирается с ней развестись. Как бы она ни относилась к самому Дэю, она наверняка привыкла к тому уровню комфорта, который обеспечивали его деньги.

– И тут Лейси, зная о некоторых особенностях характера своего соседа, придумал план идеального убийства, – задумчиво сказала я. – Знаешь, я им даже восхищаюсь.

– Дженис, ты меня пугаешь! – нетерпеливо сказала Пейдж, и зажигалка в ее пальцах действительно вздрогнула. – Что еще за идеальное убийство?

– Убийство, которое невозможно доказать. И, если бы не вопилка, я бы даже не задумалась…

Я долго не могла сообразить, в чем дело. Исключила все, что могла, поняла, что это должен быть яд, и не смогла обнаружить даже следов в организме, ни единого намека. Потому что ядом стал его собственный адреналин.

– О чем ты?

– Я говорила с Маркато, его чудо-Талантом и… гххм, женщиной, которая его неплохо знала, и они оба говорили одно и то же – Дэй был собственник. А жена, несмотря на то, что он собрался с ней развестись, все еще входила в список особо ценного (хотя бы с точки зрения затрат на нее) – имущества.

И вот, вечером восемнадцатого октября, когда Дэй вернулся домой, жена не встретила его у порога. Она была в спальне, вместе с Лейси. Я не знаю, закончили они, только начали, или были в самом разгаре своего занятия, но Дэю в любом случае этого хватило. Адреналин так подхлестнул его сердце, что оно не выдержало. Дэй свалился с инфарктом. Надеюсь, он не успел понять, что именно с ним проделали.

Я замолчала и затянулась сигаретой – в горле от такой долгой речи першило.

– Красиво, – наконец задумчиво сказала Пейдж. – Но ведь недоказуемо, совершенно.

– Да, красиво. Наверное, самый приятный способ убийства за всю историю преступлений. Но – не совершенно. Убийство да, недоказуемо, а вот халатность – вполне.

В глазах у Пейдж вспыхнули огоньки интереса.

– Так расскажи, – потребовала она.

– Две вещи. Первая – Лейси точно знал про сердечную недостаточность Дэя. Свидетелей того, как Дэй стоял в томографе, можно найти массу; равно как и того, что включал томограф именно Лейси. В их числе и ваш редактор, наверное. А самое важное – есть запись в памяти самого томографа, с датой и результатом обследовании. Я на вскрытии описала сердце Дэя довольно точно, и сопоставить одно с другим будет не сложней, чем зубную карту.

– Допустим, но так ты докажешь только, что Лейси ЗНАЛ. Но не то, что он умолчал об этом. Дэй просто мог отказаться лечиться.

– Мог. Но в этом случае, зная о сердечной недостаточности Дэя, Лейси не он не стал бы продлевать рецепт на клинкоцил с кофеином – а он продлил его уже после вечеринки. Он готовил сердце Дэя к инфаркту, ясно? По отдельности томограф и рецепт ничего не значат…

– Но вместе – доказывают как минимум халатность, – подхватила Пейдж.

– Именно. Лейси, зная о состоянии сердца Дэя, продолжал прописывать ему энергетик. Об этом стоит упомянуть…где-нибудь в одной строке с результатами следующей аудиторской проверки больницы. Понимаешь?

– Да, – кивнула Пейдж. – Но, чего ты хочешь добиться этой статьей?

– Я всерьез рассчитываю, что репутация Лейси будет настолько подпорчена, что его больше уже никуда не возьмут на работу.

– И все? – разочарованно спросила Пейдж.

– А что еще? – пожала я плечами. – Остальное действительно не доказуемо. Я не могу обосновать, что Лейси проделал это с умыслом, а не благодаря странному приступу забывчивости. Хороший адвокат раскатает такое обвинение в лепешку.

А главное – Лонг запретил использовать вопилки в официальном заключении, пока они не сертифицированы.

– Но… – нахмурилась Пейдж, – даже если его уволят, он спокойно женится на Хелен Дэй. И что, будут они жить долго и счастливо, на деньги своей жертвы?

– Скорее, как пауки в банке, – хмыкнула я. – Не знаю, но мне кажется, что эта женщина не позволит присосаться к своим деньгам.

Пейдж помрачнела еще больше, мой ответ ей явно не понравился. Я пожала плечами и передала ей бланк томограммы, копию результатов вскрытия, выдержку из протокола, где упоминался рецепт на клинкоцил, с подписью и печатью Лейси, а также ксерокопия самого рецепта.

– Этого хватит, чтобы убедить редактора?

– Вполне. Я ведь тебе говорила, он давно недолюбливает Лейси.

Пейдж смотрела на меня выжидающе, но у меня было все. Тогда она одним глотком допила свой кофе, сгребла бумаги в сумочку и встала.

– Ну, тогда я пойду.

– Хорошо.

– Удачи, – вежливо пожелала я, закрывая дверь. Вернулась в спальню и рухнула на диван, довольно улыбаясь.

Наверное, если бы меня интересовала справедливость, я бы расстроилась таким исходом дела. Но больше всего меня интересовала загадка естественной неестественной смерти, на которую я нашла ответ – и потому была до чертиков довольна. Даже статья для Пейдж была, лишней тратой сил, но мне хотелось логически завершить эту историю – и увидеть результат своих усилий в газетах, конечно.

Некоторое время раздумывала над тем, стоит ли сообщать итоги своих изысканий Лонгу. Хотелось бы устроить ему сюрприз в виде статьи, но… Лонг сразу догадается, кто дал Пейдж информацию, и работать с ним после этого будет… сложно. Лучше предупредить его заранее… и тщательно продумать формулировки.

Вернувшись на свою кухоньку, я решила, что стоит в честь победы повозиться и раскочегарить кальян, зарядив его персиковым табаком.

Наблюдая за вьющимся вокруг меня причудливым сплетением теней и дыма, я снова вернулась мыслями к загадке этой смерти, и мысли неожиданно перескочили от убийц к их жертве.

Что я знала про Дэя?

На самом деле, не так уж мало. Это неплохой способ разобраться в другом человеке – узнать, за что его убили. Если бы он преодолел свой страх перед врачами, он бы не износил так свое сердце. Если бы он не был таким ревнителем своего имущества, он бы не впал в безумный гнев при виде измены женщины, которой он сам изменял и с которой собирался развестись. Если бы он не диктовал ей так навязчиво, что она должна делать, может, она бы и не задумалась про его убийство.

И вдруг я подумала, что у нас с Дэем есть нечто общее. Как ни странно, я не удивилась такому сопоставлению, словно эта мысль давно стояла на пороге, дожидаясь только удобного момента, чтоб зайти.

Вести дальше линию сопоставления стало совсем неуютно, и я попыталась избавиться от этой мысли, но она возвращалась вновь и вновь. Я уже не радовалась тому, что мое абсурдное расследование завершено, и жизнь возвращается в привычное русло.

Я вспоминала все, что мне пришлось проделать, чтобы узнать разгадку. Использовать свои немногочисленные связи. Почти шантажировать. Врать. Впустую тратить деньги. Беседовать с незнакомцами! Это было так на меня непохоже…

И мне это удалось.

Я махнула рукой, разогнав ароматный дым, и подошла к телефону, чтобы набрать номер Маркато и объяснить, почему его интервью никогда выйдет в «Танвич Пост». Потом задумалась и положила трубку на рычаг.

Повернулась к своей библиотеке научной литературы. Где-то там должны быть статьи о природе Таланта, которые до этих пор старательно избегала читать. Уж если сообщать плохие новости, то хотя бы не с пустыми руками, и, если Маркато не окажется банальным наркоманом, я попробую решить и эту загадку.

 

Пепел к пеплу

Иногда моя работа бывает ужасна: с начала лета я тонула в бумажном море, проклиная возродившуюся моду на «серебряную пыльцу». Грохот от пишущей машинки, казалось, навеки застрял в ушах.

Сегодня тишина ночной улицы только подчеркивала этот пульсирующий шум внутри черепа, и я попыталась перебить его, вспомнив мелодию: «ночь надевает фонари, как нитку бус…мне некуда спешить, и я пою свой блюз…»

Наклеенная на тумбу афиша объяснила, почему на радиостанции в моей голове поставили именно эту пластинку. «Только один концерт! Биг-бэнд Санни Эрла! Все лучшие песни!»

В округе ни души, в карманах ни гроша, но я пою свой блюз, и ночь так хороша…

Я запнулась, сообразив, что, во-первых, пою вслух, а во-вторых, этот легкий и нежный блюз звучит у меня на мотив «Хмурого воскресенья».

Уже дома, пытаясь бороться с дурным настроением, я достала с полки один из его альбомов и наугад опустила иглу. Выпала «Девушка, которой не помочь». Самая безнадежная песня Санни Эрла, в которой его медовый баритон звучит неожиданно мрачно и мощно.

– В яблочко, – хмыкнула я, вспомнив, что, по слухам, эта песня была посвящена девушке-наркоманке, чей бэк-вокал слышен в припеве. Она умерла от передоза, – нет, не от «пыльцы», от банального героина, – спустя месяц после выхода пластинки. Интересно, каково ей было петь про ступени вниз, вниз, вниз, вниз?

Но серебряная пыльца тоже надежный метод самоубийства, просто чуть более медленный. Недавно в десяти крупнейших портах Америки полиция и Бюро удачно осуществили совместную операцию по борьбе с наркомафией, которая больше напоминала маленькую войну. Сотни тонн товара – таблеток, ампул, табака и порошка, – были уничтожены, налаженные каналы доставки по всей стране прекратили работу.

Но это очень похоже на работу системы кровообращения – если тромб закупорил одну крупную артерию, начинает работать сеть коллатералей, и десятки мелких сосудов берут на себя новую работу, постепенно расширяясь.

И потому порт Танвича в последнее время работает с небывалым (и нездоровым) оживлением, а мне приходится заполнять массу бумаг на все случаи ампутации и гибели на пожарах, хоть это и глупо до безумия. Как точка на пути серебряной пыльцы в большие города Танвич еще сгодится, но как место «промышленной» добычи… в нашем городишке живет слишком мало людей, чтобы спокойно убивать и похищать тела. Я уж молчу про подпольный крематорий, который просто необходим для производства качественной пыльцы!

И сегодняшний труп с пожара, при жизни бывший двадцативосьмилетним Чарльзом Миллером, – которого мне пришлось оформлять на сорока листах, – тоже никакого отношения к пыльце не имел. Правда, сама по себе работа была довольно простой: на тело упала часть стены и тем спасла его от обугливания. Никаких проблем с опознанием из-за татуировок. Причина смерти – несчастный случай. Парень сам кинулся в горящий дом спасать свое добро, его не смогли удержать, да и не очень-то пытались.

Миллера так и нашли с жестяной банкой из-под печенья в руках, в которой с пеплом мешались остатки банкнот, писем, открыток и золото. Правда, его дом загорелся не случайно – это был стопроцентный поджог с пустыми канистрами из-под бензина на месте пожара. Копы на вскрытии говорили о том, что поджог организовал Тони Мэлоуни в отместку за то, что Чарли попытался ограбить его дом.

Конечно, в свои шестьдесят пять он уже не делал этого лично, но его «доверенные лица» из числа портовых докеров вполне справились с поручением сами.

Оба копа то и дело вздыхали, (впрочем, не очень глубоко, потому что вытяжка не справлялась с ароматом подгоревшего бифштекса), как было бы здорово получить ордер на обыск его дома-яхты.

Но – ни свидетелей, ни улик, и я тут ничем помочь не могла. Впрочем, с паршивой овцы хоть шерсти клок: в золотых украшениях я опознала несколько побрякушек, которые были украдены из гостиницы у членов биг-бэнда Санни Эрла.

… Наверное, нужно было объяснить Аймону, почему я не хочу идти на концерт, а не отказываться с нескрываемым ужасом в голосе.

В конце концов, Санни Эрл, Красавчик Санни, Медленная Рука, Мускулистый Баритон, Кожаные Легкие – и еще десяток-другой прозвищ, – умер двенадцать лет назад, а его музыканты с тех пор занимались бесконечным переигрыванием всего, что он успел сочинить, подбирая все новых и новых вокалистов для озвучки. Каждый раз биг-бэнд торжественно извещал публику в газетах, что они нашли «наследника»; но все эти наследники оставались в бэнде на один-два гастрольных тура, а потом уходили, обычно с большим скандалом. С годами новости о «Биг-бэнде Санни Эрла» перекочевали с заголовков до коротких заметок в разделе музыкальных сплетен. Я не слишком удивилась, увидев их афиши в Танвиче, но даже не подумала купить билет. С моей точки зрения, это был бы поход на пляски гальванизированного мертвеца. Слишком большая плата за возможность потешить свою ностальгию и вспомнить, как я снова и снова включала «Чертову куклу», раздражая соседей по комнате.

А уж когда я приехала на кражу в их номер, то неподдельно удивилась, как они в таком свинарнике вообще смогли определить, что к ним вломились.

Раскрытые чемоданы с месивом из вещей внутри, мебели не видно за грудами пропахших потом сценических костюмов, на полу валяются, норовя подкатиться под ноги, пустые, полные и полупустые бутыли, а сорванный карниз еще держится на одном креплении. Но больше всего меня поразил забытый в заблеванной ванне саксофон.

Все остальное можно было, сощурив глаза и не всматриваясь, назвать творческим беспорядком. Но такое отношение к рабочим инструментам говорило о том, что о творчестве здесь давно забыли.

Музыканты валялись по диванам и креслам так же расслабленно и небрежно, как их сценические костюмы наверху. Я узнала бас-саксофон Троя и барабанщика Рамона, а навстречу мне – нет, не поднялся, а всего лишь перетек из лежачего положения в полусидячее, – гитарист группы, Марк Тэйлор.

– Милая, принеси мне кофе и аспирин, пока копы снова не пришли? – он попытался обаятельно улыбнуться, не открывая глаз.

– Вам нельзя принимать аспирин после вчерашнего желудочного кровотечения.

– Какое еще желудочное кровотечение? – он разлепил глаза чуть шире, и чувства, которые обычно вызывает мое лицо, вспыхнули на его собственном – отекшем и потасканном, но все еще красивом, – с яркостью неоновой вывески.

– В ванне вашего номера вчера кого-то рвало меленой. Черный цвет рвоты – признак свежего желудочного кровотечения.

– А откуда вы узнали, что это я? – без тени смущения спросил Тэйлор.

Я молча перевела взгляд на его некогда белую атласную рубаху.

– А! Точно, – он потянул на себя пиджак, даже не пытаясь застегнуться. – А вы доктор, мисс?

– В какой-то степени. Я патологанатом. И судебно-медицинский эксперт.

Это заставило его замолчать минуты на две. Я взяла отпечатки пальцев у Тэйлора и Троя, который тоже немного пришел в себя.

– А Микки остался в номере, ему было так плохо, что на концерт мы без него вышли. Это он увидел, как тот ворюга к нам залез и открыл сейф…

– А почему Микки его не остановил? – полюбопытствовала я. Трой тихо фыркнул, а Тэйлор снова опустил веки, как занавес, и надменно произнес:

– Ему было очень, очень плохо. Он лежал на полу, и вор его не заметил.

– Но ведь ворюгу быстро найдут, а? – нараспев сказал барабанщик, протягивая мне руку так, словно на ней сверкал кардинальский перстень.

– Микки так хорошо его рассмотрел? – невольно удивилась я, потому что укрытый курткой Микки продолжал лежать наполовину в кресле, наполовину на журнальном столике, и было совсем непохоже, чтобы его хоть раз стронули с места для допроса.

– Нееет, нееет, – отмахнулся Рамон. – Просто у него было тату на правой руке… Санни в профиль со своим саксом. Поклонник, а?

И неожиданно начал хихикать – залпами, через равные промежутки времени, будто икота. Но я не могла с ним не согласиться – найти вора с такой особой приметой будет несложно. Микки что-то невнятно пробормотал, застонал и перевернулся на правый бок, лицом ко мне. Он был самым молодым из бэнда, не старше двадцати пяти, но серая кожа, запекшиеся коркой синеватые губы и мешки под глазами превращали его почти в ровесника покойного Эрла. Его рука была сухой и холодной, а дыхание глубоким, редким и шумным… В моей голове словно звякнул колокольчик.

Я наклонилась над его лицом и втянула носом воздух. Вот он, почти приятный кисло-сладкий запах подгнивших фруктов, который маскировал табачный и алкогольный перегар.

В отличие от остальных членов бэнда, он был не в сценическом костюме, а в простой черной рубашке и джинсах. Я рывком расстегнула рубаху и приспустила джинсы, чтобы убедится окончательно.

– Ээээ… детка, Микки сейчас не в форме, – Тэйлор даже приподнялся с дивана, – приходи завтра вечером и сделаешь то же са…

Я увидела то, что и должна была увидеть: россыпь точек от инъекций, свежих и подживших, внизу живота.

– У него диабет, кетоацидотическая кома!

Я крикнула администратору, чтобы вызывал реанимобиль, и понеслась обратно в номер – искать инсулин. Но реаниматологи прибыли раньше, чем я отыскала его тайник в том чудовищном бардаке.

Глядя на то, как Микки колют, ставят капельницу и увозят, Тэйлор решил уточнить:

– Так у него диабет, да? И кето-как-то-там кома? А я-то думал, зачем он в живот колется, если у него еще дороги не паленые…

– То есть вены чистые? А пока вы думали, что он употребляет наркотики, вас все устраивало?

Тэйлор даже не сменил своей отдыхающей позы.

– Пока он не срывал концертов, остальное нас не касалось. Теперь, конечно, придется искать нового солиста…

Я словно раздвоилась: видела потасканного мужчину с намеком на живот и лысинку в длинных немытых волосах, и в то же время вспоминала золотоволосого юного полубога, который улыбался с афиши в моей комнате в приюте. Я видела под опухшими веками желтоватые белки глаз, которые при его образе жизни невольно заставляли заподозрить гепатит, а тринадцатилетняя сопливая девчонка внутри рыдала в три ручья, оплакивая такое превращение. Забавно…когда-то я стала фанатичной поклонницей «Биг-бэнда Санни Эрла» именно потому, что решила: голоса на пленке и лица на обложке – это безобидная и безопасная привязанность. Да уж, снова убедилась, что абсолютно безопасных привязанностей не бывает.

…Драматичное исчезновение Микки немного привело остальных участников бэнда в чувство. Тэйлор даже принес фотографию, на которой он, Рамон и Трой позировали в пропавших украшениях. Он перевернул ее, чтобы подписать, но я сообщила, что образец его почерка мне не нужен, и выдернула фото из рук.

Потом, восстанавливая этот безумный вечер в памяти, я вспомнила две вещи, к которым мне трудно было подобрать объяснение.

Во-первых, «Биг-бэнд Санни Эрла» не просто донашивал остатки былой роскоши. Их одежда, обувь, часы и украшения были новыми, модными и неимоверно дорогими не только по меркам Танвича, но и по столичным, что слабо увязывалось с гастролями в захолустье. Откуда такие заработки?

И, во-вторых, Рамон, который постоянно задавал мне один и тот же вопрос:

– А когда его поймают, можно будет с ним поговорить, а? Просто поговорить, а?

Через минуту-другую он забывал мой ответ и спрашивал снова. Кажется, его всерьез волновал этот вопрос.

* * *

А через неделю я всматривалась в остатки татуировки на обгоревшем плече, осторожно отделяя лоскуты кожи с самыми сохранными частями рисунка. Впрочем, сомнений у меня не было с самого начала: это был Чарли Миллер, и больше никому здесь не удастся с ним поговорить. Стереомикроскопические отпечатки со слизистой гортани, трахеи и бронхов были все в копоти. У мертвецов копоть в дыхательных путях не оседает, а значит, он был жив и дышал, когда попал в свой горящий дом.

Это еще не исключало возможности, что он попал туда живым, но обездвиженным, но характерных следов связывания на руках и ногах не было.

Я попросила Эндрюса взять кровь из сердца и определить уровень карбоксигемоглобина, а сама села за стол, обложившись снимками правого запястья погибшего и атласами по однотологии.

На руке Чарли Миллера была дугообразная укушенная рана; но я не сразу смогла определить, кто именно нанес укус. Ширина повреждения и глубина вкола зубов скорее говорили о разъяренной кошке; но не было характерной для кошек «вылизанной» кожи. Мелкая декоративная собачонка или крупная кошка? Из-за того, что тело пострадало от воздействия высоких температур, определить время этого укуса можно было только очень приблизительно. Да и вообще, имеет ли этот укус хоть какое-то отношение к делу?

И тут я вспомнила, что у меня есть свидетель. Микки Роу, которого уже перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Если в тот вечер заметил на руке вора след укуса, я с чистой совестью могу выбросить его из головы как не относящийся к делу.

Идти беседовать с Роу мне отчаянно не хотелось, и я отправила к нему в палату Эндрюса, но тот вернулся с сообщением, что больной на процедурах. В час дня Эндрюс снова поднялся наверх, но Роу как раз делали ЭЭГ. В три часа Роу просто ушел из палаты в неизвестном направлении – скорее всего, спрятался в парке и курил.

Отсылать Эндрюса в четвертый раз мне было неудобно, я сменила халат и все-таки отправилась в терапию лично. Как оказалось, Роу продолжал быть нарасхват – у него сидело двое детективов с самой удачной фотографией Миллера. Я замялась на пороге, собираясь уйти, но Роу успел меня заметить.

– Доктор Тэйл?

Теперь обернулись и детективы.

– Я зайду позже, – извинилась я, но тот детектив, что был вчера на вскрытии, сказал, что они уже уходят. Его напарник собрал бумаги и фотографии, они поблагодарили Роу, попрощались со мной и вышли.

Я рассматривала Майкла Роу так же пристально, как и он меня, стараясь не выдать моментально вспыхнувшее смущение и гнев. Роу выглядел намного лучше, чем неделю назад, хотя, конечно, найдется мало людей, которым кома будет к лицу. Смуглый тон кожи (тогда он был изжелта-бледным), черные волосы и высокие скулы вкупе с изгибом массивного носа намекали на примесь индейской крови в жилах.

– Как вы узнали, что я – доктор Тэйл? – нарушила я молчание.

Роу наконец отвел глаза.

– Ко мне четыре дня назад приходили Рамон и Трой. Они рассказали, что со мной случилось, и заодно описали девушку-патологоанатома, которая спасла мне жизнь. Кажется, для патологоанатомов это нетипичное поведение?

Я не ответила на его улыбку: представила, как именно, в каких словах описывали меня музыканты. Впрочем, неважно.

– У меня есть к вам один вопрос, – начала я. – Когда вы увидели Миллера, то есть вора, в своем номере, вы заметили у него на правом запястье след от укуса?

– Нет, не заметил, – качнул головой Майкл.

– Большое спасибо, – поблагодарила я и развернулась к двери.

– Но ведь это еще ни о чем не говорит… – медленно протянул музыкант. Я неохотно снова повернулась к нему.

– Потому что вор был в перчатках, – закончил Роу.

– О! – я снова вспыхнула от злости на себя. Что затромбировало мне мозги, когда я не додумалась до такой простой вещи? И тогда бы не пришлось ни гонять Эндрюса, ни подниматься сюда самой…

– Мне очень жаль.

– Простите, что побеспокоила, – сухо извинилась я и снова направилась к выходу.

– Доктор Тэйл, подождите! – встрепенулся Роу. Я неохотно остановилась.

– Доктор… поскольку я у вас и так в неоплатном долгу, можно вас еще кое о чем попросить? – Роу снова продемонстрировал в улыбке прекрасные зубы.

– Да? – неохотно отозвалась я.

– Мне здесь очень много чего не хватает: постельного белья, книг, смены одежды… Вы бы не могли наведаться в гостиницу и оставить им сообщение, что я прошу принести мне в больницу часть моего багажа и саксофон? Он кое-что принесли в прошлый раз, но не все…

– Играть в больнице на саксофоне у вас не получится, – заметила я.

– Я и не рассчитываю, – коротко усмехнулся Роу. – Но я хочу, во-первых, уберечь его от моих любимых коллег, а во-вторых, мне важно, чтобы он постоянно был под рукой, даже если я не могу на нем играть.

– Боюсь, у меня нет на это времени. Попросите кого-нибудь из медсестер, подкрепите просьбу пятеркой, – посоветовала я.

– Наверное, так и сделаю. Пока я дождусь, что они сами придут, я тут поседею и облысею, – Роу провел рукой по длинным смоляным прядям волос, которым уже не помешало бы мытье. – Вы знаете, они уже исключили меня из группы.

– Мне очень жаль.

– Да не о чем жалеть! – досадливо махнул рукой саксофонист. – Я и сам собирался от них уйти после первого же тура. Не хочу петь это старье…

– Тогда почему вообще стали там играть? – не выдержала я, обидевшись на «старье».

Он пожал плечами.

– Это был мой шанс стать чуть более известным.

– Разве может быть свой шанс на чужих песнях? – ядовито спросила я.

– Я и свои пишу, – не обиделся Роу. – А еще мне, конечно, хотелось узнать все секреты группы, включая тайну смерти Санни и то, где же его все-таки похоронили.

– А зачем? – теперь настала моя очередь пожимать плечами. – Это должно быть интересно только родным и близким.

– Это очень возвышенный взгляд на вещи, – весело заметил Роу. – Но вот в газетах эта тема муссируется до сих пор, хотя музыкальные критики давно про нас забыли.

– И как, удалось приобщиться?

– Нет, – качнул головой Роу. – Хотя не потому, что я не пытался. А теперь уже все…

– Печально, – согласилась я тоном, подразумевающим прямо противоположное. – До свидания, мистер Роу.

– Вы еще зайдете? – вздохнул он якобы с огорчением.

– Я не ваш лечащий врач. До свидания, – наконец-то я вышла из его аккуратной одноместной палаты и плотно закрыла дверь.

И остаток рабочего дня я чувствовала себя злой, расстроенной и выбитой из колеи. Вопреки традициям, я ушла с работы раньше Эндрюса, а он остался. Ему хотелось самостоятельно проверить свою догадку, про которую он мне так ничего толком и не сказал, намекнув, что если он прав, это будет потрясающий сюрприз. А я торопилась на встречу с Пейдж, хотя и предчувствовала, что разговор пойдет на неприятные мне темы.

* * *

В маленькой кофейне-шоколаднице было довольно уютно: деревянные панели на стенах, выкрашенных в золотисто-коричневый цвет; кружевные занавески и широкие подоконники, уставленные поделками дам из клуба рукодельниц; крошечные круглые столики на двоих и витающий надо всем аромат кофе.

Я иногда чувствовала себя здесь словно внутри миленькой дамской шкатулочки, но шоколадные конфеты ручной работы в целом примиряли меня с кофейней.

Сегодня вместо цветов в вазах красовались сухие листья, обведенные по краям бронзовым контуром. Осень за низкими маленькими окнами кофейни безапелляционно объявила о своем наступлении холодным ветром и дождем, и я пожалела, что утром поленилась отыскать куртку. Из прикрученных почти под шепот динамиков вдруг раздался знакомый голос.

Я невольно улыбнулась. Расслабленный ритм и вкрадчивое мурлыканье саксофона убеждали отпустить все сегодняшние эмоции, бросить их в реку и смотреть, как тихая темная вода уносит их прочь. И какая разница, где, как и отчего он умер; какая разница, что Тэйлор, Трой и иже с ними оказались редкостными ублюдками; пусть останется только великолепная музыка, которая придавала смысл простенькому тексту песни.

Пейдж влетела в кофейню, стряхивая капли с зонтика на всех, кто имел несчастье оказаться поблизости, и решительно направилась к столику, по дороге громко извиняясь за опоздание. Голос Пейдж с легкостью перекрыл шепот динамиков, и я встрепенулась, стряхивая с себя навеянное музыкой оцепенение.

К сожалению, я угадала: Пейдж хотела поговорить со мной про Аймона.

А я нет.

…Я обследовала Маркато по всем параметрам, которые только можно было придумать, и, пока он приходил ко мне в подвал, все шло относительно неплохо. Мы нашли несколько общих тем, в том числе и музыку Санни Эрла, Бенни Гудмена, Джина Крупы и Воэна Монро. Мне нравилось рассказывать о своей работе и видеть в глазах собеседника спокойный интерес, без привычного мне жадного болезненного любопытства, а его рассказы о кулинарных традициях и блюдах разных стран временами превращались в настоящую поэму в прозе.

Но затем я все-таки смогла определить, что происходит с Талантом Аймона. Вначале меня подвела привычка искать четкое анатомо-физиологическое основание любого процесса. Только убедившись в почти идеальном здоровье Аймона, я принялась искать другие пути к разгадке.

К правильному ответу меня подтолкнул божественный аромат сваренной для меня чашки кофе, чей вкус оказался посредственным, с вяжущей кислинкой, характерной для дешевых растворимых сортов. Но так просто не могло, не должно было быть, невзирая на плачевное состояние поварского Таланта Маркато… если только тот страдал не от эндокринных, аутоиммунных или онкологических заболеваний, а «всего лишь» от неправильного использования своего Таланта. Такие случаи уже были описаны – правда, только два за всю историю изучения.

Как только у меня появилась эта гипотеза, я стала замечать все новые и новые подтверждения ее правильности: от постоянного перерасхода специй в ресторане и высокой даже для повара чувствительности к запахам до неказистых и несуразных с точки зрения флориста, но очень ароматных букетов в его доме.

Когда я рассказала о своей догадке Аймону и посоветовала попробовать парфюмерное искусство вместо кулинарного, он, мягко говоря, расстроился. Если я была права, он впустую потратил многие годы жизни на сложнейшую учебу.

Сказать что-то утешительное тут было трудно, и я была не настолько уверена в своей теории, чтобы подгонять и наставить; но Аймон справился и сам. Спустя неделю он уехал на трехмесячные подготовительные курсы в Париж. Я подарила ему в дорогу книгу Зюскинда и думала, что больше его не увижу.

Но Аймон вернулся: сияющий, торжествующий и настолько переполненный благодарностью, что она буквально выплескивалась у него из ушей. И его Талант наконец расцвел в полную меру. Я даже не представляла, насколько она велика. С тех пор наши дружеские встречи стали просто невыносимы, и призрак смерти Колина Дэя быстро утратил свою власть. Я поймала себя на том, что во время наших бесед все время мысленно повторяю «терпение, терпение, терпи…»

Наконец я задала себе вопрос, а зачем терпеть? Ради чего? Если Аймон благодарен мне за своевременно найденный ответ, я не меньше благодарна ему за интересную загадку; сочтемся на этом и разойдемся. Тем более что вскоре ему предстояло заняться учебой всерьез и снова надолго уехать.

Я честно сказала ему об этом, прибавив, что он может полностью избыть свой долг благодарности, если составит для меня именные духи с запахом спирта, талька и формальдегида; но Аймон шутку не поддержал и до сих пор почему-то не уехал из Танвича.

Я понимала, что со стороны мое поведение выглядит глупо и грубо, но я не могла, не хотела объяснять Пейдж, как тяжело мне дается общение с Талантами.

Поэтому я постаралась перевести разговор на биг-бэнд Санни Эрла и все, что с ними произошло в нашем тихом городишке.

– Судя по результатам экспертизы, Миллер сам бросился в огонь, – поделилась я.

– А что, у него дома были сокровища? Он ведь не успел спереть платок Санни Эрла…

– Какой платок? – удивилась я, радуясь, что беседа уходит все дальше от Маркато.

– Ты что, не слышала про знаменитую коллекцию Тони Мэлоуни? Он без ума от джаза и блюза и собирает вещи знаменитостей. Даже яхту назвал в честь одной из песен Санни. У него есть рубашка Крупы, ручка Армстронга, но гвоздь коллекции – платок Санни Эрла. Тот самый, которым он вытер пот на концерте в Новом Орлеане. Говорят, он выкупил его у той фанатки за десять тысяч долларов на следующий день после того, как Санни разбился.

Я пожала плечами – молча, потому что во рту у меня в это время таяло пралине с молочным шоколадом.

– Я уверена, что Миллер именно на платок нацелился, – задумчиво произнесла Пейдж. – Иначе с чего бы Тони так разъярился? Получилось даже поэтически: вор полез за чужим добром и погиб, спасая свое.

– Выглядит он сейчас совершенно непоэтически, – буркнула я в ответ.

– А ты пошла с Аймоном на концерт? – в отместку спросила меня Пейдж. – Я видела, как он билеты покупал.

– Нет, конечно.

– Ну почему «конечно»? Почему «конечно»? – начала горячиться Пейдж.

Я давно пожалела, что познакомила их с Аймоном. Заимствуя терминологию Пейдж, я надеялась на бурное романтическое увлечение, а вышло так, что они стали друзьями. Не остались друзьями, а именно стали, без всякого любовного анамнеза. Тут уж мне впору спрашивать с трагическими интонациями «почему?».

– Не пошла, потому что не хотела видеть то безобразие, в которое они превратили мою любимую музыку, – неохотно объяснила я. – И хватит об этом. Расскажи лучше про Тони Мэлоуни.

– Это персонаж! – оживилась Пейдж. На ее языке это значило, что данная личность – почти бесперебойный источник интересной информации.

– …восьмеро детей, одни сыновья… уже двадцать два внука, все в семье…Начинал вместе с Шляпником, Мейером и Лански, сам сейчас будто бы ушел на пенсию… ванная комната целиком из золота…Портретная галерея – Мэлоуни с жуткой мексиканской хохлатой псиной на руках рисовало одновременно десять художников не из последних, и он все работы развесил у себя в кабинете…

– Какая, однако, яркая личность оказалась у нас в Танвиче, – проворчала я. – Ладно, мне нужно еще зайти в гостиницу, оставить сообщение для этих музыкантов…

– А в гостинице их уже нет, – удивленно, словно речь шла про общеизвестный факт, сказала Пейдж.

– Все-таки выгнали? – позлорадствовала я. – И неудивительно, после того, что я видела в номере… Надеюсь, они ночуют на вокзале.

– Элис, ну о чем ты говоришь! Какое выгнали? Они платили гостинице такие деньги, что могли спокойно разнести там все по камешку! Просто Мэлоуни пригласил их к себе на яхту – концерт для самого близкого круга друзей.

– Вот как?

– Да они ведь и приехали ради концерта у Мэлоуни, выступление у нас у клубе – это так, подработка на сигареты и кофе, – пояснила Педж. – Ну, на этот концерт ты не попадешь, даже если захочешь.

– Не захочу, – качнула я головой. Теперь я поняла, откуда у музыкантов были деньги на разнос гостиницы по камешку, хотя мне по-прежнему казалось странным, что частные концерты дают такой доход.

Приближалось время закрытия кофейни, и нам с Пейдж пора было уходить, но что-то в сказанном ею раньше царапало изнутри мою память. Что-то очень важное. Аймон… нет, не Аймон… Гостиница, концерт, золотая ванная…

Я вспомнила, когда мы вышли на улицу и Пейдж великодушно прикрыла меня своим зонтом.

– Пейдж! – остановилась я, как вкопанная. – Ты говоришь, у Мэлоуни на яхте живет мексиканская хохлатая собака?

– Да, – недоумевающе ответила Пейдж. – Я ее, правда, не видела, но, говорят, до того жуткая псина…

– Еще бы, ведь она голокожая! – торжествующе рассмеялась я. – Она голокожая, а сейчас осень!

– И что?

– А то, что собаки этой породы крайне подвержены простудным заболеваниям, – объяснила я. – И сейчас ее нельзя выпускать из дома.

– Да, наверное, – согласилась Пейдж. – И что?!

– Если получится, я объясню все послезавтра, – пообещала я. – Может, даже с правом публикации. А если не получится, просто пожалуюсь.

– Хорошо, – уже спокойней ответила Пейдж.

Если все получится…если получится…я добуду доказательства на ордер. Но для этого мне самой нужно попасть на борт яхты.

* * *

А утром меня встретил невероятно довольный собой Эндрюс.

– Я был прав! – поздоровался он.

– В чем? – поинтересовалась я, наливая себе первую порцию утреннего кофе.

– Я с самого начала удивился, что в коробке слишком много пепла, если там горели только бумаги. Так вот… – он сделал драматическую паузу, – этот пепел почти весь органического происхождения.

Я села на стол, едва не выронив стаканчик с кофе. Черт, сюрприз удался.

– Это не может быть пепел Миллера, не та температура сгорания, – медленно произнесла я.

– Нет, конечно, – сияние Эндрюса чуть приутихло. – Думаете, это заготовка под пыльцу с яхты Мэлоуни?

– Нет, не может быть, – растерянно возразила я. – Все говорят, что его поймали на яхте при попытке кражи – неужели не обыскали бы как следует?

– Ну, есть разные способы…

– Быстро такое не проглотишь, – поморщилась я.

– Интересно, почему Миллер решился на две кражи за несколько дней? И тем более полез к Мэлоуни на яхту, отлично понимая, что его там наизнанку вывернут, если поймают. Правда, особым умом он не отличался, но все равно…

Я раньше над этим не задумывалась, в конце концов, мое дело – улики, а не мотивы. Но это и вправду был интересный вопрос.

– А что, если… – медленно начала я, – если ему нужна была вещь, про которую доподлинно известно, что она принадлежала Санни Эрлу?

– Ну да, он ведь был фанат… – пожал плечами Эндрюс.

– Может он хотел не просто украсть, а украсть и продать. Тогда доказательства подлинности повысили бы цену на порядок. Или… он хотел убедиться, что ему в руки действительно попал подлинник… платок с потом тут подходит как нельзя лучше, аура запечатлена на годы, а заказать сравнительный анализ можно вполне легально… – я уже снова надела куртку и лихорадочно искала зонтик. Тот ухитрился исчезнуть, хотя я выпустила его из рук только минут пять назад, не позже.

– Ладно, черт с ним, с зонтиком. Я поехала.

– Куда?

– На яхту к Мэлоуни! Поговорю с музыкантами!

– А вас пустят? – усомнился Эндрюс. – Подождите, я с вами!

– Нет, не нужно. Вдвоем нас точно не пустят.

Выбежав на улицу, я заставила себя остановиться и немного привести мысли в порядок. Докурив вторую сигарету, я решила, что буду очень вежлива и ненавязчива. Только бы попасть на борт, и тогда, если повезет, я убью двух зайцев сразу.

* * *

Все яхты по соседству от «Элеонор» казались карликовыми утками рядом с перекормленным белым гусем. Охранник клуба пропустил меня довольно легко, но главным препятствием была охрана самой яхты.

– Пожалуйста, передайте кому-нибудь из членов группы, лучше всего Марку Тэйлору, что пришла доктор Тэйл. У меня сообщение из больницы о состоянии Майкла Роу.

– И что, доктор, вы лично шли сюда из больницы? – недоверчиво спросил охранник, продолжая перекрывать причальный трап.

Я заставила себя глуповато хихикнуть.

– Понимаете, я давняя поклонница…хотелось еще раз увидеть… Но это и вправду важно! Прошу вас, просто скажите, что пришла доктор Тэйл!

Охранник бросил на меня еще один недоверчивый взгляд, но все же позвал напарника сменить его и отправился на борт яхты. Я осталась рассматривать увешанную китайскими фонариками палубу.

Ждать пришлось довольно долго, но я не рискнула достать сигареты. Захочет ли Тэйлор со мной поговорить? Вспомни ли вообще о том, кто я? На благодарность точно рассчитывать не приходится, но, может быть, ему станет любопытно? Я нервничала все сильней и сильней, а от взгляда охранника мне хотелось отряхнуться всей шкурой, как это делает выходящая из воды собака. Господи, только бы получилось, только бы получилось…

Над бортом показалась голова первого охранника.

– Пит, открой вход, – сказал он, и Пит неохотно посторонился.

Трап был таким устойчивым и широким, что здесь прошли бы не только мои мотоциклетные ботинки, но и самые высокие шпильки; наверное, на это и было рассчитано.

На палубе меня ждал Марк Тэйлор в белом, расшитом блестками костюме. Он коротко поздоровался и повел меня на тот борт, с которого открывался вид на море. Поднявшись на еще одну палубу вверх, он подвел меня к белым кожаным креслам рядом с еще пустым баром. Надо сказать, кресла с наброшенными на них белыми пуховыми пледами в такую погоду смотрелись на борту намного уместней, чем шезлонги.

– Так что случилось с Микки? – спросил меня Тэйлор, вежливо подвинув ко мне кресло.

– Ничего, – честно ответила я. – Но Микки просит вас принести ему саксофон.

– О Господи, он и вас к этому подключил, – картинно простонал Тэйлор. – Вы знаете, что сюда копы приходили с той же просьбой?

– Нет, не знала. А вы принесли ему саксофон?

– Еще нет. Завтра после концерта непременно отнесу, – пообещал Тэйлор. Белый цвет ему шел, и сейчас он выглядел моложе и свежей. Пропал желтоватый оттенок глаз и красные прожилки в них, а волосы на этот раз были чисто вымыты и уложены в нарочито небрежную прическу. Но все равно, в Тэйлоре проглядывала какая-то хроническая усталость, которую не получалось скрыть полностью даже в таких эффектных декорациях.

– Вы пришли только для того, чтобы передать поручение Микки? – с некоторым удивлением в голосе спросил Тэйлор. – Или вам хотелось увидеть яхту?

– Второе, конечно, – призналась я.

– А! Профессиональный интерес к месту преступления?

– Можно сказать и так, – пожала я плечами. Тэйлор рассматривал меня с ленивым любопытством, устроившись в расслабленной позе. Правда, сейчас он напоминал не тряпичную куклу, как в прошлый раз, а скорее кого-то из семейства кошачьих.

– Скажите, почему вы решили стать патологоанатомом? – вдруг спросил он. Я дала привычный ответ:

– Я ленива, а с живыми работать намного сложнее.

Тэйлор хмыкнул.

– Не могу не согласиться.

– Скажите, не могли бы вы показать мне коллекцию? – выпалила я, обреченно замирая. – Мне очень интересна история джаза и блюза и все, что с ней связано. Конечно, если хозяин позволит… – мой голос постепенно замирал.

– Разумеется, – Тэйлор поднялся на ноги одним плавным движением. – Хозяин просил нас чувствовать себя здесь, как дома, и, значит, я могу показать дом своей гостье. Только надо быть осторожней, на палубу эту голую крысу не выпускают, но внутри она бегает где хочет и может покусать.

– Голую крысу?

– Собаку, если можно так сказать. Порода мексиканская хохлатая.

– Читала о таких. Символ благополучия в доме, да?

Если снаружи яхта все же не была лишена некой элегантной функциональности, то внутри это была самая настоящая барахолка. Натыканные от пола до потолка произведения искусства, хорошие, плохие и отвратительные, выполняли одну роль – бить в глаза и вызывать головную боль. Вход в «Музыкальный мемориал» тоже ничего хорошего не предвещал, хотя мне понравилось неоновая вывеска. Непривычно было видеть слово «мемориал», игриво мерцающее красным светом.

Все экспонаты держали в руках обнаженные статуи, а одна из них носила ту самую рубашку Джина Крупы, не скрывающую бюст шестого размера.

– Гил Элвгрен? – узнала я нечто знакомое.

– Да, по его эскизам. А этими сосками можно уколоться, – Тэйлор аккуратно прикоснулся к отполированной верхушке груди.

– Будь она живым человеком, у нее была бы деформация позвоночника, – заметила я.

– Вы лишены чувства прекрасного, – обвинил меня Тэйлор. Мы уже дошли до конца зала, когда я услышала долгожданное тявканье. В массивную полуоткрытую дверь проскользнуло какое-то существо и семенящей рысцой направилось к нам, не переставая гневно взлаивать. Синеватый цвет голой морщинистой кожи подчеркивали пучки шерсти на голове, хвосте и конечностях. Верхняя губа недвусмысленно вздернулась, обнажая мелкие острые зубы.

Очень быстро я рухнула на колени и резко протянула к ней руку. Вначале существо так опешило, что даже отскочило от меня; но быстро опомнилось и от души вцепилось в ладонь. Я подождала несколько секунд, а затем попыталась стряхнуть животное, но оно держалась крепко. Только с помощью Тэйлора мне удалось освободить руку. Собака удалилась, победно рыча.

– Я же вас предупреждал! – укоризненно заметил он, глядя, как в глубине ладони потихоньку скапливается кровь. – Что это за внезапный приступ умиления? Узнали любимый ночной кошмар?

Я молча улыбнулась.

– Нужно это чем-то продезинфицировать, наверное, – заметил он, когда мы снова вышли к креслам, и шагнул в строну бара.

– Спасибо, у меня все в рюкзаке, – я достала спрей, и, зажмурившись, пару раз брызнула на рану.

– Какая предусмотрительность, – заметил Тэйлор, грохоча шейкером.

Я налепила пластырь и осторожно полюбовалась получившейся картиной.

Тэйлор вернулся с бокалом, украшенными дольками персика и присыпанными по краю сахарной пудрой. Себе он незамысловато плеснул виски.

– Шампанское и персиковый сок, – объяснил он, ставя передо мной бокал. Я с удовольствием сделала глоток, и тут наконец Тэйлор сказал то, ради чего затеял эту экскурсию и терпел мое общество.

– Копы, которые сюда приходили, сказали, что улики по делу Миллера находятся у вас.

– Да, – кивнула я. – Золото и пепел. Золото вам вернут.

Тэйлор все-таки был неглуп, он не стал уточнять и переспрашивать.

Я смотрела на бутылочно-зеленую массу вод за бортом и думала, что теперь главный вопрос – выпустят ли меня вообще отсюда. Но по сравнению с тем, как я психовала и дергалась в ожидании, пустят ли меня на яхту, этот вопрос был чистым научным интересом, лишь слегка подкрашенным эмоциями.

– И что вы собираетесь делать? – наконец произнес Тэйлор, точно так же следя взглядом за полетом чаек в быстро темнеющем небе.

– Ничего. Я не буду начинать дело, не продам историю в газеты, не отдам вам пепел. Мне кажется, это лучший вариант. Незаслуженно хороший.

Тэйлор болезненно скривился.

– Вы думаете, все так просто?

– А вы ждете сочувствия?

– Нет, наверное… – он допил виски и рассеянно побренчал нерастаявшим льдом в стакане. – Но Санни сам…

– Сам виноват? В том, что погиб?

– А вы думали, это был несчастный случай? – зло и резко спросил меня Тэйлор. – Между прочим, у него в крови нашли такой коктейль из препаратов, что странно, как он вообще доехал до того обрыва! И пыльца в нем тоже была!

– Это должно усиливать свойства пепла, – заметила я. – Он легко поддавался обработке в пыльцу? И как давно вы так гастролируете, продавая Санни поклонникам по щепотке?

– Только три года, – признался Тэйлор. – Мы пытались. Мы хотели удержаться на плаву, но без него все было не то. Это он виноват, он бросил нас!

В этом прозвучало столь неподдельной боли, что я удержалась, не стала возражать.

– Вы сидите здесь и осуждаете, – разгорячился Тэйлор, похоже, виски попало ему на старые дрожжи, – а что вы можете знать? Вы думаете, он нас бросил, когда умер? Нет, он сделал это, когда привел в группу ту дрянь!

– Девушку, которой не помочь?

Тэйлор кивнул, его глаза подозрительно блестели.

– У нас был договор: музыка превыше всего, никаких девушек в студии. А он приволок нам эту сучку и заставил взять ее на работу! Если бы она хотя бы что-то из себя представляла, но нет, пустышка, дешевка, которая сдохла сама, а перед этим подсадила его на героин. Мы ведь умоляли его… – голос Тэйлора пресекся, и я снова стала следить за чайками.

– Санни завещал его кремировать. И однажды я подумал, что это будет даже справедливо – он лишил нашу группу будущего из-за наркотиков, так пусть теперь сам постепенно превращается в наркотик.

– Поэтическая справедливость, да. Уже слышала, – буркнула я, вставая с кресла. Тэйлор открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут откуда-то из недр корабля на палубу вышел Трой. Следом за ним на свободу вырвалась одна из самых неприличных песен Санни, про Снежную королеву и ее сладкую мороженку, которой не было ни на одном альбоме; но которую, тем не менее, знали все поклонники бэнда.

Заметив нас, Трой остановился.

– Марк, ты куда пропал? Ты вообще собираешься идти репетировать, а?

– Сейчас проведу нашу гостью и вернусь.

Он молча довел меня до трапа.

– Завтра я обязательно верну Микки его саксофон.

– Отлично, – кивнула я, оставив в памяти зарубку, что завтра наверх подниматься не стоит.

Когда я ступила на берег, в одну секунду фонарики загорелись приятным мягким светом и замерцали гирлянды. Корабль стал похож на огромную радужную ловушку.

Я отвернулась и почти побежала в родной подвал: фиксировать и сравнивать следы укуса.

* * *

Заключение кинолога говорило о том, что мексиканской голошерстной можно появляться на улице только при температуре воздуха не меньше 25 по Цельсию. В октябре она должна постоянно находиться в помещении, а иначе умрет от переохлаждения.

Значит, мексиканская хохлатая не должна была покидать яхты; а укус на моей руке и руке Миллера полностью совпали.

Я думаю, что Миллер, опустошив гостиничный сейф, сразу заподозрил, что собой представляет этот пепел – в конце концов, он был искренним поклонником группы. Но Миллеру хотелось знать точно, а для этого ему была нужна вещь, достоверно принадлежавшая Санни Эрлу и хранящая следы его ауры. Представив, по какой цене он сможет продавать этот пепел, если добудет доказательства подлинности, Миллер потерял голову и полез на яхту. Собачонка Мэлоуни цапнула его и подняла тревогу.

Сравнение моего укуса и укуса Миллера стало доказательством того, что вор все-таки побывал на корабле Мэлоуни; довольно хлипкое доказательство, если честно, но к тому времени и наша полиция сумела кое-что нарыть, так что в совокупности это дало судье основания подписать ордер.

При обыске на яхте нашли около десяти килограммов пыльцы, так что Мэлоуни сейчас находится под следствием.

Надо сказать, что биг-бэнд Санни Эрла убрался с корабля на следующее утро после нашего разговора и не был привлечен даже свидетелями.

А я в первые же выходные после визита на «Элеонор» наняла прогулочный катер. На борт я принесла хорошую магнитолу, которую одолжила у Пейдж, и маленькую пластиковую коробку.

Небо было серым, хмурым, с тучами, которые только и ждали, когда их распотрошит первая подходящая молния; и море было таким же серым и хмурым, под стать моему настроению.

Когда мы отплыли достаточно далеко от берега, я вставила в нутро магнитолы кассету и щелкнула рычажком. Выпал мой любимый ритм-энд-блюз, посвященный его первой жене:

Нет, мне не нужен ни песок, ни пепел, – мысленно вздохнула я, глядя, как тонкая серая струйка сыплется вниз и обрывается в серой непрозрачной воде. Я осторожно сдула с ладоней последние крупинки и повернулась к капитану, сказать, что мы возвращаемся; но на миг замерла и заморгала, ослепленная пробившим серое небо лучом.