Эй, впереди! Перевод Н. Трауберг

Предисловие. Перевод Н. Трауберг

К чему влюбляться гольфисту? Перевод С.Деминой, Д.Притыкина

Чудесное исцеление Джорджа Макинтоша. Перевод А. Притыкиной, Д.Притыкина

Испытание гольфом. Перевод А.Притыкиной, Д.Притыкина

Сердце обалдуя. Перевод Н. Трауберг

Волшебные штаны. Перевод Н. Трауберг

Пробуждение Ролло Подмарша. Перевод Н. Трауберг

Неподходящий жених. Перевод Н. Трауберг

Белые фиалки. Перевод Н. Трауберг

Очищение Родни Спелвина. Перевод Н. Трауберг

О плавающих, путешествующих, гольфируюших, плененных… Перевод Н.Трауберг

Буква закона. Перевод Н. Трауберг

Прощайте, ноги. Перевод Н. Трауберг

В конце концов, есть гольф. Перевод Н. Трауберг

Из глубины. Перевод Н. Трауберг

На глиняных ногах. Перевод Н. Трауберг

Excelsior. Перевод Н. Трауберг

Крест-накрест. Перевод Н. Трауберг

Гандикап — 0. Перевод Н. Трауберг

Колокола для Уолтера. Перевод Н. Трауберг

Спать, спа-ать… Перевод Н. Трауберг

Потаенное сокровище. Перевод Н. Трауберг

 

 

ЭЙ, ВПЕРЕДИ!

[11]

Книга эта отмечает эпоху на моем литературном пути. Она написана кровью. Она излилась из души, истерзанной немилостью рока, как не терзала моя клюшка всю прелесть изогнутого газона перед одной из последних девяти лунок. Это — труд почти отчаявшегося человека с гандикапом восемнадцать, который должен обрести особую прыть, чтобы он (гандикап) снова не превысил двадцати.

Мне, поставляющему легкое чтиво, до сих пор не мешало то, что я весел, беззаботен и прост. Я говорю «не мешало», поскольку читатель любит ощущать, что автор занятных историй несчастлив в частной жизни и создает что-то смешное просто потому, что не в силах вынести бремя бытия. Что ж, теперь я именно таков.

Два года назад я был пустым комедиантом. Книгам моим не хватало глубины. Я легкомысленно писал, ибо весело жил. Потом я занялся гольфом, и вот, я улыбаюсь сквозь слезы и смеюсь, чтобы не плакать, словно какой-то Фигаро. Тем самым, я вправе высоко держать голову, зная, что достоин уважения.

Если вы найдете в этом сборнике что-нибудь забавное, пожалуйста, не забывайте, что я писал после того, как потерял в кустах три мяча или сломал любимую клюшку; и, пробормотав: «Молодец… какой молодец!», припомните историю про клоуна, шутившего, когда умирал его ребенок. Вот и все. Спасибо за сочувствие. Оно очень важно для меня. Как вы думаете, если бы я параллельно поставил ноги… Да, ладно, чего там, это вас не волнует. Буду горевать один.

P.S. Во втором рассказе я упоминаю Кортеса, глядящего на Тихий океан. Вскоре после того, как рассказ этот появился в журнале, я получил письмо, где были слова: «Ну, знаете! Не Кортес, а Бальбоа». Насколько я понимаю, исторически это верно; но если Кортес годился Китсу, он сгодится и мне. Кроме того, океан большой, мало ли кто на него смотрит! Почему бы среди них не оказаться Кортесу?

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

[12]

Прежде чем вывести читателя на половинное поле о девяти лунках, я хотел бы сказать несколько слов об отзывах на первую книгу о гольфе, «Бить будет Катберт». Во-первых, я с огорчением заметил, что многие литераторы считают гольф пустой забавой, недостойной мыслителя. Могу сказать одно: на протяжении столетий лучшие умы писали об этой благородной игре, и если я не прав, то вместе с весьма достойным сообществом.

О гольфе говорили не только великие игроки. Публий Сир не гнушался практичными соображениями о заднем замахе («Поспешишь — людей насмешишь»); Диоген ярко описывал чувства человека, выбивающего мяч из воды («Мужайся, берег близко»); а доктор Уоттс, сделав удар, начертал на обороте своей записи счета небольшой стишок:

Сам Чосер, отец английской поэзии, ввел в рассказ сквайра строку:

Как известно, именно так именуют деревянную клюшку. Конечно, при нынешних резиновых мячах сгодится и простая железка.

Передавая сетования игрока, которому мешает буйная четверка, Шекспир говорит:

Если припомним все это, можно считать, что обвинения опровергнуты.

Намного прискорбней то, что авторы статей, по их же словам, ничего не смыслят в гольфе. Некий X просто не знает, что такое ниблик. Того, кто пишет о божественной игре, должны судить равные ему, что в данном случае означает людей, которые делают хотя бы один хороший удар из шести, четыре сносных выводящих удара за раунд и три приличных коротких на лунку. Мне кажется, я вправе просить издателей, чтобы они, в свою очередь, попросили критиков приписывать в скобках свой гандикап. Тогда читатель правильно оценит сборник, а жало обличительных фраз будет вынуто цифрой «36» в конце абзаца. Слова же «истинный шедевр» особенно порадуют меня, когда перед ними — ноль.

Напоследок скажу еще одно. Сравнивая эту книгу с «Катбертом», умный читатель удивится горькой глубине чувств и, быть может, выведет отсюда, что я, подобно многим, попал под влияние русских классиков. Это не так. Конечно, стиль мой многим обязан Достоевскому, но пронзительная печаль рассказов о Подмарше или о Воспере вызвана только тем, что последнее время я часто играл на поле для гольфа в Саутгемптоне (Лонг-Айленд). Создал его беглый шотландец, решивший, как это ни странно, собрать вместе все худшие лунки Великобритании. Пройдя пески у Сэндвича и горы у Прескота, мы оказываемся перед лункой в Сэнт-Эндрус у сада начальника станции, куда улетает мяч, если в нее не попадешь, помня при этом, что за углом — и неприступный редут, и вожделенный рай. Если мы два дня подряд поиграем на таком поле, мы кое-что узнаем о жизни.

И все же в книге, мне кажется, есть свет и сладость. Если это правда, вызваны они тем, что некоторые рассказы написаны до Саутгемптона и после того, как я получил первую и единственную награду, зонтик, на матче гостиницы в Эйкене (Южная Каролина). Надеясь снизить гандикап до шестнадцати, я, словно огонь пожирающий, прошел там поле, кишащее самыми толстыми дельцами в отставке. Если в этом году мы потеряем Кубок Уокера, пусть Англия об этом вспомнит.

Аддингтон,

Шестой бункер.

 

К ЧЕМУ ВЛЮБЛЯТЬСЯ ГОЛЬФИСТУ?

В солнечный день, будь то весной, летом или ранней осенью, едва ли найдется уголок прекрасней террасы нашего гольф-клуба. Этот наблюдательный пункт будто нарочно создан для людей философского склада, поскольку дает возможность во всей красе созерцать то многоликое и нескончаемое действо, что в просторечье зовется гольфом. Выйдите на террасу, оглянитесь, и по правую руку вы увидите стайку беззаботных оптимистов, которые собрались у первой лунки в предвкушении начала игры. Им радостно сознавать, что даже если толком не попасть по мячу, он все равно скатится по крутому холму. Чуть поодаль в низине, прямо перед вами, виднеется лунка у озера, где мягкий всплеск нового мяча повергает былых оптимистов в уныние. Совсем рядом с террасой непредсказуемо изгибается девятый грин, подстерегая тех, кто, забыв об осторожности, стремится поскорее начать завершающую половину раунда. Серьезную пищу для размышлений пытливому уму могут подарить третья и шестая лунки, не говоря уже о коварных ловушках близ восьмого грина.

Именно с этой террасы Старейшина клуба любит смотреть, как подрастающее поколение молотит клюшками по дерну. Вот Джимми Фотергил уверенно исполнил драйв на двести двадцать ярдов. А вот в лучах солнца засверкали брызги — это мяч, посланный нетвердой рукой Фредди Вузли, обрел свою судьбу в водах озера. Наконец, взор Старейшины останавливается на высоком широкоплечем Питере Уилларде и миниатюрном Джеймсе Тодде, которые с трудом продвигаются по девятому фервею.

— Любовь… — говорит Старейшина. — Настоящий гольфист должен остерегаться любви. Поймите меня правильно. Я не возьмусь утверждать, что любовь — зло, просто это явление еще как следует не изучено. Одним гольфистам брак определенно идет на пользу, другие после женитьбы напрочь теряют форму. По всей видимости, здесь нет строгой закономерности. И все же мой долг предупредить: гольфисту следует держать ухо востро. Нельзя лишаться покоя из-за первой попавшейся красотки. С вашего позволения, я расскажу историю о Питере Уилларде и Джеймсе Тодде. Вон они подбираются к девятому грину.

Мужская дружба, — повел свой рассказ Старейшина, — известна с давних времен, а постоянством и крепостью она сравнима лишь с многовековым союзом яичницы и бекона. Вряд ли кто скажет, когда именно сошлись эти полезные и вкусные продукты, и какая сила объединила их в бессмертный союз. Тем не менее всякому ясно, что им просто суждено быть вместе. Вот так и с мужчинами. Кто смог бы выявить первопричины расположения Дамона к Пифию, Давида к Ионафану или Суона к Эдгару? Кто объяснит, чем Кросс впервые привлек Блэкуэлла? Мы просто говорим: «Они — друзья».

Вы не ошибетесь, предположив, что первым звеном в дружеских узах Питера Уилларда и Джеймса Тодда стал гольф. Оба практически одновременно, с разницей всего в несколько дней, пришли в клуб и умудрились достичь столь равных высот, что самые искушенные ценители до сих пор не могут определить, кто из этих двоих играет хуже. Не раз я слышал жаркие споры, и конца им не видно. Сторонники Питера утверждают, будто своеобразная техника драйва дает ему неоспоримое преимущество в борьбе за титул безнадежнейшего мазилы в мире. Однако их тут же одергивают приверженцы Джеймса, которые при помощи диаграмм доказывают, что никому не обойти их кумира в совершенном неумении обращаться с вудом для фервея. Тщета подобных споров очевидна.

Мало что сближает больше, чем равное отсутствие каких бы то ни было способностей вкупе с пылкой и неослабевающей любовью к гольфу. Прошло несколько месяцев, прежде чем и Питер, и Джеймс методом дорогостоящих проб и ошибок убедились, что во всей округе нет ни единого старца с трясущейся от прожитых лет седой бородой или младенца грудного возраста, которых удалось бы обыграть. Так Питер и Джеймс стали неразлучны. Гораздо приятнее играть с равным соперником, методично преодолевая все восемнадцать лунок в напряженной борьбе, чем брать с собой вертлявого мальчишку, который в два счета обставит тебя единственным мячом и обрезанной клюшкой, без спросу позаимствованной у отца. Того хуже, проиграть разбитому параличом старикану из тех, что норовят поучать соперника во время игры, да еще и досаждают воспоминаниями о крымской войне. Питер и Джеймс играли вместе дни напролет. Ранним утром задолго до того, как первые отголоски чириканья просыпающихся кэдди раздавались в окрестностях клуба, Питер и Джеймс уже заканчивали добрую половину раунда. Когда же день клонился к закату, в небе кружили летучие мыши, а местный профессионал отправлялся домой на заслуженный отдых, в сгущающихся сумерках можно было разглядеть, как агонизируя, подходит к решающей стадии последний раунд Питера и Джеймса. После наступления темноты они приглашали друг друга в гости и вместе сидели над учебниками по гольфу.

Я рад, если из моих слов вы поняли, что Питер Уиллард и Джеймс Тодд увлекались гольфом. Именно это я и хотел сказать. Они были настоящими гольфистами, поскольку гольф — состояние души, а вовсе не механическое совершенство удара.

Впрочем, не стоит считать, будто они уделяли игре слишком много времени и внимания — в том, естественно, предположении, что подобное вообще возможно. У обоих были деловые интересы в городе. Частенько, перед тем как выйти на поле, Питер, не считаясь с расходами, брал на себя труд позвонить на работу и сказать, чтобы его не ждали. Что до Джеймса — мне лично не раз доводилось слышать, как он, к примеру, за обедом в клубном баре размышлял, не связаться ли ему с Грейсчерч-стрит, дескать, неровен час, там что-нибудь случилось. Одним словом, Питер и Джеймс были из тех, кем по праву гордится Англия, — оплотом великой державы, завзятыми тружениками рынка, неутомимыми деловыми людьми, чистокровными бизнесменами. Кто бросит в них камень за то, что иногда они немного играли в гольф?

Так и жили Питер и Джеймс, не зная тревог и волнений, пока вдруг в их судьбе, подобно змею в Эдемском гольф-клубе, не появилась Женщина. Тогда-то, пожалуй, в первый раз за все время знакомства, они вдруг осознали себя не единым целым — эдаким неразделимым, загадочным существом, выдававшим на гора срезанные драйвы и неточные патты, — а двумя людьми, в грудь которых Природа, наряду с понятным желанием пройти длинную лунку хотя бы в девять ударов, заложила иные стремления. Мне говорили, что моя манера изъясняться порой мешает понять смысл сказанного, но, если вы пришли к выводу, что Питер Уиллард и Джеймс Тодд полюбили одну девушку — прекрасно. Именно к этому я и клоню.

Сам я не имею удовольствия близко знать Грейс Форестер. Видел издалека, как она поливает цветы, и мне понравилась ее стойка. Однажды на пикнике я наблюдал, как Грейс убивает осу чайной ложкой. Что ж, работа кисти при замахе произвела на меня самое благоприятное впечатление. Добавить мне, увы, нечего. Наверное, ее можно назвать привлекательной, поскольку нет никаких сомнений: и Питер и Джеймс были совершенно без ума от нее. Предположу, что ни тот, ни другой не сомкнули глаз всю ночь после знакомства с Грейс на танцах.

— Славная девушка, — мечтательно сообщил Питеру Джеймс, встретив друга следующим утром в песчаной ловушке близ одиннадцатого грина.

— Точно, — откликнулся Питер, на мгновение перестав возить клюшкой по земле.

И тут страшная догадка поразила Джеймса, он понял, что не назвал имени мисс Форестер, и все же Питер сообразил, о ком идет речь. Сомнений быть не могло: рядом стоял соперник.

Любовная лихорадка, если можно так выразиться, бьет в цель, не тратя времени на подготовку к удару. Уже на следующее утро после приведенного мной диалога Джеймс Тодд позвонил Питеру Уилларду и отменил предстоящую игру, сославшись на вывихнутое запястье. Питер согласился перенести встречу, и добавил, что сам хотел звонить Джеймсу с подобной просьбой, поскольку из-за головной боли не чувствует в себе сил для поединка. Встретились они за чаем у мисс Форестер. Джеймс поинтересовался, унялась ли головная боль Питера. Питер ответил, что ему уже лучше, и, в свою очередь, осведомился о вывихнутом запястье друга. Тот заверил, что идет на поправку. Мисс Форестер поровну распределяла между друзьями чай и свое внимание.

Домой соперники возвращались вместе. Неловкое молчание на исходе двадцатой минуты нарушил Джеймс:

— Что-то такое — флюиды, что ли? — исходит от доброй женщины и открывает человеку новый смысл жизни.

— Точно, — ответил Питер.

На пороге своего дома Джеймс обернулся:

— Я не приглашаю тебя, дружище. Когда болит голова, лучше всего поскорее добраться до кровати и как следует выспаться.

— Точно, — отозвался Питер.

Снова повисла неловкая пауза. Питер вспомнил, как буквально на днях Джеймс хвастался, что ему вот-вот доставят почтой иллюстрированный курс Сэнди Макбина «Нулевой гандикап за один сезон», и тогда же они договорились читать эту замечательную книгу вместе. Сейчас, с горечью подумал Питер, она, должно быть, лежит у Джеймса на столе. Джеймс угадал мысли Питера и тоже помрачнел, но не дрогнул. В его планах на вечер не было места самоучителю Макбина. За двадцать минут молчания по дороге от мисс Форестер он осознал, что «Грейс» рифмуется с «эдельвейс», и теперь хотел продолжить поэтические изыскания. Соперники попрощались сдержанным кивком. Прошу прощения, вы совершенно правы. Двумя сдержанными кивками. У меня всегда было плохо со счетом.

Не стану утомлять вас чересчур подробным описанием последующих событий. Скажу лишь, что внешне в поведении друзей ничего не изменилось. Они по-прежнему играли вместе, старательно изображая былое радушие и приязнь. Стоило Джеймсу не попасть по мячу, Питер не забывал сказать привычное «Не повезло!». А когда — точнее, если — Питеру удавалось не промазать самому, Джеймс неизменно восклицал «Молодец!». Тем не менее все было не так, как раньше, и оба чувствовали это.

Так уж вышло, что кроме Питера Уилларда и Джеймса Тодда претендентов на руку мисс Форестер в нашей округе не наблюдалось. Впрочем, это и неудивительно, ведь Жизнь — из тех драматургов, чьи лучшие постановки предназначены для малых трупп. Поначалу мисс Форестер вроде бы приглянулась Фредди Вузли, и он даже заходил к ней с цветами и шоколадными конфетами, но вскоре пропал. Впрочем, ни одна девушка еще не приковывала к себе внимание Фредди дольше трех дней кряду. С тех пор всем стало ясно: если Грейс и суждено выйти замуж, то за Питера или Джеймса. Местные любители азартных игр оживленно следили за развитием событий. Ни Питер, ни Джеймс до тех пор не пробовали силы в роли героя-любовника, а потому об их способностях ничего толком известно не было. Ставки принимались один к одному, да и то вяло. Пожалуй, самое крупное пари на дюжину мячей для гольфа заключили мы с Персивалем Брауном. Сам не знаю почему, я пророчил победу Джеймсу. Разве что, рассказы его тетушки изредка печатались в «Женских сферах», а такие вещи нередко находят отклик в девичьих сердцах. С другой стороны, Джордж Лукас поставил на Питера шесть бутылок имбирной шипучки, ведь на поле Джеймс щеголял в коротких брюках, а полюбить мужчину с такими лодыжками под силу не всякой девушке. Одним словом, ничем определенным мы не располагали.

Не располагали и Питер с Джеймсом. Казалось, они одинаково нравятся мисс Форестер. Каждый из них встречался с ней только в обществе другого. Тайны ее сердца были надежно скрыты от посторонних глаз, до тех пор, пока в один прекрасный день Грейс Форестер не начала вязать свитер.

Весть о том, что Грейс вяжет свитер, вызвала в нашем местечке большой резонанс. Когда девушка принимается за свитер, это практически равносильно открытому признанию.

Подобной точки зрения придерживались и Питер с Джеймсом. Они, бывало, наведывались к Грейс, смотрели, как она вяжет, и уходили прочь, производя в уме сложные вычисления. Теперь все сводилось к одному, а именно, к размеру. Если свитер большой — значит, для Питера, если маленький — можно поздравлять Джеймса. Поначалу друзья не решались в открытую заговорить о свитере с Грейс, однако вскоре стало ясно, что по-другому истину выявить не удастся. Мужской глаз не способен разобраться в хитросплетениях изнаночных и лицевых петель, дабы оценить размер груди, на которой суждено красоваться вязаному свитеру. Кроме того, когда имеешь дело с любителем вроде Грейс, необходимо вносить поправку на ошибки из-за недостатка опыта. Во время войны английские девушки нередко посылали своим любимым свитера, которые вызвали бы удушье у их младших братьев. В те дни любительский свитер, говоря откровенно, нанес Британии практически такой же урон, как немецкая пропаганда.

Итак, Питер и Джеймс пребывали в растерянности. Временами свитер казался маленьким, и Джеймс возвращался домой, радостно сияя. Порой свитер заметно увеличивался в размерах, и уже Питер довольно напевал, покидая Грейс. Нетрудно представить, в каком напряжении друзья ожидали развязки. С одной стороны, им хотелось узнать свою судьбу, с другой — они четко понимали, что тот, кому предназначается свитер, вынужден будет его носить. Свитер, надо сказать, был довольно кричащего розового цвета, и наверняка отнюдь не подходящего размера, — тут дрогнет сердце у любого.

Всякому человеческому терпению рано или поздно наступает конец. Он и наступил однажды, когда друзья возвращались домой.

— Питер, — позвал Джеймс, неожиданно остановившись и поднеся руку ко лбу. Весь вечер его словно лихорадило.

— А? — откликнулся Питер.

— Я так больше не могу. Уже и не вспомню, когда последний раз спал спокойно, и все из-за этого свитера. Надо узнать, кому из нас он достанется.

— Так пойдем и спросим, — предложил Питер.

Они вернулись, позвонили в дверь, зашли и снова предстали очам мисс Форестер.

— Чудный вечер, — молвил Джеймс, чтобы завязать разговор.

— Великолепный, — поддакнул Питер.

— Замечательный, — отозвалась мисс Форестер, несколько удивленная тем, что Питер и Джеймс, образно выражаясь, вышли на бис, не имея достаточных на то оснований.

— Разрешите, пожалуйста, спор, — продолжил Джеймс. — Не могли бы вы сказать, для кого вяжете свитер?

— А это не свитер, — ответила мисс Форестер с истинно девичьей непосредственностью, которая так шла ей. — Это носки. А вяжу я их для Вилли, младшего сына моей кузины Джулии.

— Доброй ночи, — сказал Джеймс.

— Доброй ночи, — сказал Питер.

— Доброй ночи, — сказала Грейс Форестер.

Одной из тех долгих ночей, что полны озарений для всякого, кто спит чутким сном, Джеймс нашел замечательный выход из затруднительного положения, в котором оказались они с Питером. Джеймс подумал, что если один из них покинет Вудхэвен, другой сможет беспрепятственно ухаживать за мисс Форестер. До сих пор, как вы, должно быть, поняли, ни Питеру, ни Джеймсу не удавалось провести наедине с возлюбленной больше нескольких минут кряду. Соперники следили друг за другом с ястребиной зоркостью. Когда Джеймс отправлялся к девушке, Питер шел следом. Стоило Питеру заскочить к ней, тут же на горизонте появлялся Джеймс. Ситуация, что ни говори, патовая.

Теперь же Джеймсу подумалось, что они с Питером должны разрешить свои разногласия на поле для гольфа, сыграв матч на восемнадцати лунках. Эта мысль очень понравилась Джеймсу еще до того, как он, наконец, уснул, а открыв глаза рано утром, он по-прежнему не мог найти в ней ни одного изъяна.

Наутро, перед тем как отправиться к Питеру и открыть ему свой план, Джеймс решил подкрепиться. Однако завтрак был прерван появлением Питера, который выглядел на редкость довольным.

— Доброе утро, — поздоровался Джеймс.

— Доброе, — ответил Питер.

Питер присел и некоторое время с отсутствующим видом разглядывал кусок бекона.

— Я тут кое-что придумал, — сообщил он, наконец.

— Звучит многообещающе, — сказал Джеймс и поставленным движением кисти занес нож над яичницей. — Так что пришло тебе в голову?

— Это случилось вчера ночью. Я лежал и не мог заснуть, а потом подумал, что если одному из нас уехать отсюда, то у другого будут все шансы на успех. Ну, ты понимаешь — с Ней. Сейчас мы путаемся друг у друга под ногами. Что скажешь, — спросил Питер, в задумчивости намазывая мармеладом кусок бекона, — не сыграть ли нам матч на восемнадцати лунках? Пусть проигравший отправится куда-нибудь и не показывает здесь носа, пока победитель не поговорит с Грейс в спокойной обстановке!

Джеймс всплеснул руками и заехал себе в левый глаз вилкой.

— Так ведь и мне этой ночью пришло в голову то же самое!

— Значит, договорились?

— А что нам остается?

Они немного помолчали. Казалось, оба о чем-то задумались. Вспомните, ведь Питер и Джеймс дружили. Долгие годы они вместе скитались по одним и тем же песчаным ловушкам, делили друг с другом невзгоды, радости и мячи для гольфа.

— Мне будет тебя не хватать, — наконец сказал Питер.

— Как это?

— Без тебя Вудхэвен — не Вудхэвен. Правда, недолго тебе придется быть в отлучке. Я уж не стану терять времени — пойду и сделаю предложение.

— Оставь мне адрес, — ответил Джеймс. — Пришлю телеграмму, когда сможешь вернуться. Не обидишься, если не позову тебя шафером? Тебе, пожалуй, больно будет смотреть на нашу свадьбу.

Питер мечтательно вздохнул.

— А гостиную мы выкрасим в голубой цвет. У нее голубые глаза.

— Не забывай, — продолжил Джеймс, — в нашем гнездышке для тебя всегда найдутся вилка и нож. Грейс не из тех, кто заставляет мужа отказываться от старых друзей.

— Кстати, о матче, — сменил тему Питер, — играем, разумеется, строго по правилам королевского клуба?

— Естественно.

— В том смысле, что — ты уж извини, старина, — землю в бункере нибликом не разравнивать.

— Безусловно. Кроме того — не принимай это на свой счет, — мяч считается сыгранным, только когда окажется в лунке, а не остановится рядом.

— Еще бы. И — не в обиду будет сказано, — если кто не попадет по мячу, это считается ударом, а не тренировкой свинга.

— Точно. И раз уж на то пошло, оказавшись в рафе, нельзя выдергивать все кусты в радиусе трех футов от мяча.

— Словом, играем по правилам.

— Строго по правилам.

Друзья молча обменялись рукопожатием, и Питер ушел. Джеймс, воровато оглядевшись, снял с полки замечательную книгу Сэнди Макбина и принялся разглядывать фотографию, на которой сам мистер Макбин выполнял короткий приближающий удар, причем его клюшка шла ровно из точки А по пунктирной линии В—С в точку D, а голова все время оставалась неподвижной в точке Е, отмеченной крестиком. Джеймса немного беспокоила совесть. Он думал, что обманул друга, и теперь исход матча был предрешен.

Летний день, в который состоялся памятный матч между Тоддом и Уиллардом, выдался на редкость чудесным. Ночью шел дождь, но с утра на безупречно голубом небе сияло солнце, и трава переливалась свежими красками, будто ранней весной. То тут, то там порхали бабочки, задорно пели птицы. Словом, Природа блаженно улыбалась и, надо сказать, имела на то все основания, ведь матчи, подобные тому, что вот-вот должен был начаться между Джеймсом Тоддом и Питером Уиллардом, случаются не каждый день.

Быть может, любовь придала им решимости, или, наконец, сказались часы, проведенные за классическими учебниками по гольфу, однако поначалу Питер и Джеймс играли вполне сносно. Пар первой лунки — четыре удара. Джеймс четко вышел на флажок седьмым, предоставив Питеру бить сложный патт в надежде свести лунку к ничьей. К тому времени Питер успел дважды ударить клюшкой Соединенное королевство, перепутав его с мячом. Исполнение Питером сложного патта всегда заканчивалось одинаково, а потому к следующей лунке Джеймс подходил, ведя в счете. Питер же, в свою очередь, утешался мыслью, что в начале игры многие великие гольфисты предпочитают немного отпустить соперника вперед, дабы сохранить силы для яркого финиша.

Питер и Джеймс настолько привыкли ко второй лунке, что почитали естественным и необходимым ритуалом отправить в озеро пару-тройку мячей, не уступая в упорстве древним правителям, которые перед каждым дальним плаванием стремились задобрить морского бога и бросали в воду драгоценности. Однако сегодня, благодаря одному из тех чудес, без которых гольф не был бы Гольфом, оба преодолели водную преграду первым ударом, да не просто преодолели, а положили мяч точно на грин рядом с флажком. Даже местный профессионал не сыграл бы лучше.

Полагаю, именно в тот миг нервы соперников начали сдавать. Оба и так были немного не в себе, а неожиданный успех окончательно выбил почву у них из-под ног. Вне всякого сомнения, вы помните слова Китса о доблестном Кортесе, вперившем взор в бушующие волны, тогда как свита изумленно и безмолвно обменивалась взглядами на Дарьенском склоне. Питер Уиллард и Джеймс Тодд точно так же вперили взор во вторую лунку, после чего изумленно и безмолвно обменивались взглядами на склонах Вудхэвена. Они так часто грезили об этом и сокрушались, когда мираж таял, что теперь не могли поверить собственным глазам.

— Я вышел на грин, — дрогнувшим голосом прохрипел Джеймс.

— И я, — эхом отозвался Питер.

— Одним ударом!

— Самым первым!

В молчании друзья обогнули озеро и доиграли лунку. Каждому хватило одного патта, то есть они прошли лунку за два удара. До тех пор рекорд Питера равнялся восьми ударам, а Джеймс как-то раз сделал семь. В жизни бывают минуты, когда даже сильные духом люди теряют самообладание. Именно такая минута наступила для Питера и Джеймса. Словно во сне подошли они к стартовой площадке третьей лунки, тут-то и стало сказываться только что пережитое потрясение.

Третья лунка — пар четыре. Играть приходится в гору, ориентируясь на дерево, что растет на вершине холма, поскольку самой лунки не видно. В лучшие времена Джеймс попадал в лунку десятым ударом, Питер — девятым, но теперь силы оставили их. У Джеймса тряслись руки. Он вел в счете и, соответственно, бил первым. Трижды пытался он ударить, но лишь рассекал воздух клюшкой, а на четвертый раз едва задел мяч. Тот чуть сдвинулся с места, и Джеймс вписал себя в историю нашего клуба, сыграв пятый удар подряд со стартовой площадки. Удар получился слабым, медная головка клюшки зачерпнула горсть камней, швырнув те на двадцать футов вправо, и окончательно увязла в земле. Тем временем мяч Питера, посланный высоко в небо, описал красивую дугу, упал на землю и закатился за камень.

Строгие правила, которыми Питер и Джеймс решили руководствоваться в поединке, обратились против них. В любой другой день каждый переставил бы мяч на какой-нибудь подходящий холмик и, вероятно, миновал бы дерево вторым ударом. Джеймс взял бы назад свой драйв, объявив все промахи легкой разминкой для восстановления боевой формы. Однако в тот день шла война до последнего ниблика, и пощады никто не просил. Седьмым ударом Питер смел камень, расчистив дальнейший путь, а Джеймс одиннадцатым сумел выбраться из прорытой им борозды. В пятидесяти футах от дерева Джеймс играл восемнадцатый удар, а Питер готовился к тринадцатому, однако тут с ним случилось то, что периодически случается с каждым гольфистом. Игра напрочь разладилась. Четыре удара пришлись в дерево, на пятом мяч отклонился влево и нырнул в песчаную ловушку. Джеймс предпочел не рисковать и мелкими перебежками добрался до грина за двадцать шесть ударов, Питеру потребовалось двадцать семь. Тем не менее в решающий миг, всего в двух футах от лунки Джеймс промахнулся и упустил победу. К четвертой лунке соперники перешли с равным счетом.

Четвертая лунка расположилась за поворотом дороги, справа от которой раскинулся живописный парк. Опытный игрок легко справится с этой лункой, однако новичка здесь поджидает немало опасностей. Лихой гольфист попробует исполнить удар с отклонением вправо, в то время как более осторожный игрок довольствуется тем, что преодолеет бункер на фервее, послав мяч влево, а уж оттуда — на грин. Питер и Джеймс объединили обе стратегии. Питер целился левее бункера и срезал мяч вправо, а Джеймс, также взяв влево, отправил мяч прямиком в бункер. Питер, благодаря жизненному опыту осознавший тщетность попыток найти мяч в лесу, достал следующий, который вслед за первым скрылся в кустарнике, та же участь постигла и третий. Некоторое время спустя шестой мяч присоединился к мячу Джеймса в бункере.

Очарование гольфа во многом объясняется его непредсказуемостью. Казалось бы, мячи Питера и Джеймса лежат рядышком в бункере, хотя Питер потратил на пять ударов больше. Поверхностный наблюдатель недальновидно заключил бы, что шансы Джеймса выглядят предпочтительнее. Пожалуй, он оказался бы прав, не потрать Джеймс семь ударов на освобождение из бункера, в то время как благодаря какому-то чуду природы уже вторая попытка Питера выбраться на фервей оказалась успешной. Итак, оба миновали бункер за восемь ударов, а дальше все пошло просто. Исключительное мастерство обращения с клюшкой позволило Питеру выйти на грин четырнадцатым ударом. Джеймс, прибегнув к помощи айрона, изготовленного по патенту Брейда, оказался на грине после двенадцатого удара. Питер закончил лунку семнадцатым. Джеймс умудрился свести розыгрыш к ничьей. Лишь по пути к следующей лунке Джеймс заметил, что бил последние патты нибликом, а это, конечно же, не могло не сказаться на его игре самым печальным образом. Такие досадные оплошности нередко случаются с гольфистами, когда нервы напряжены до предела.

Пятая и шестая лунки сюрпризов не преподнесли. Пятую с одиннадцатью ударами выиграл Питер, шестую с десятью — Джеймс. Короткую седьмую лунку оба преодолели за девять. Затем отдали должное коварной восьмой лунке: Джеймс завершил розыгрыш длинным паттом, который стал для него двадцать третьим ударом, и добился ничьей. В напряженной равной борьбе поднимались соперники по фервею девятой лунки, но у самого флажка Джеймс опередил Питера. Половина раунда закончилась с минимальным преимуществом Джеймса.

Уходя с грина, Джеймс, в глазах которого мелькнул огонек лукавства, осторожно покосился на Питера и сказал:

— Иди пока к десятой, а я сбегаю в магазин за мячами. Да и клюшку надо подлатать. Я быстро.

— Я с тобой, — отозвался Питер.

— Не стоит. Лучше посторожи поле, чтобы не заняли.

С величайшим сожалением вынужден признать, что Джеймс лгал. Клюшка была в превосходном состоянии, а в сумке оставалась по меньшей мере дюжина мячей, поскольку предусмотрительный Джеймс всегда выходил на поле минимум с восемнадцатью. Увы! Он обманул друга. На самом деле Джеймс хотел подсмотреть пару приемов в самоучителе по гольфу, заблаговременно спрятанном в шкафчике. Джеймс не сомневался, что еще раз взглянув на драйв мистера Макбина, он в совершенстве овладеет техникой удара и сможет выиграть матч. Впрочем, тут он, пожалуй, несколько переоценил свои силы. Основная рекомендация Сэнди Макбина начинающим гольфистам заключалась в том, что мяч должен все время располагаться на одной линии с некой воображаемой точкой на затылке игрока. До сих пор все усилия Джеймса одновременно смотреть на мяч и на собственный затылок не принесли сколько-нибудь удовлетворительных результатов.

Вернувшись на поле, Джеймс присоединился к Питеру рядом с десятой лункой. Тот вел себя странно, был неестественно бледен, а на Джеймса смотрел как-то не так.

— Джеймс, старина, — сказал Питер.

— Что?

— Я тут подумал, пока ты ходил за мячами. Джеймс, старина, ты и правда ее любишь?

Джеймс уставился на друга. Гримаса боли исказила лицо Питера.

— А что если, — тихо сказал Питер, — она вовсе не такая, как ты… как мы думали?

— О чем ты?

— Нет-нет, ни о чем.

— Мисс Форестер — ангел!

— Да-да, конечно.

— Ясно! — вскинулся Джеймс. — Ты, верно, надумал сбить мой настрой. Знаешь ведь, как вывести меня из себя.

— Вовсе нет!

— Решил, что размечтаюсь и не смогу собраться, а ты выиграешь?

— Напротив, — сказал Питер. — Я выхожу из игры.

— Что?! — воскликнул Джеймс, не веря своим ушам.

— Я сдаюсь.

— Но… но ведь… — Джеймс охрип от волнения. — А! Понятно! Ты начитался книжек и отказываешься, потому что я — твой друг. Знаю, видел такое в кино. Это благородно, Питер, но я не могу принять твою жертву.

— Ты должен!

— Ни за что!

— Прошу тебя!

— Уверен?

— Я отказываюсь от нее, старина. И… надеюсь, вы будете счастливы.

— Не знаю, что и сказать. Как тебя благодарить?

— Не стоит.

— Но, Питер, подумай, что ты делаешь. Ну да, я веду в счете, но впереди еще девять лунок, а моя игра далека от совершенства. Ты ведь запросто можешь меня победить. Неужели забыл, как я однажды накатал сорок семь на двенадцатой? Вдруг мне и сегодня не повезет? Ты понимаешь, что, если сдашься, я вечером пойду к мисс Форестер и сделаю предложение?

— Да.

— И все равно отступаешься?

— Именно. Кстати, необязательно ждать вечера. Я только что видел мисс Форестер у теннисного корта, она была одна.

Джеймс залился румянцем.

— Тогда я… наверное…

— Тебе лучше поторопиться.

— Точно. — Джеймс протянул руку. — Питер, старина, я никогда этого не забуду.

— Да ладно, иди.

— А как же ты?

— В каком смысле? А, ну попробую доиграть оставшиеся девять лунок. Захочешь — присоединяйся.

— Ты придешь на свадьбу? — нерешительно спросил Джеймс.

— Непременно, — отозвался Питер. — Удачи.

Голос его звучал ободряюще, но друга Питер проводил сочувственным взглядом и тяжело вздохнул.

Сердце Джеймса, когда он подошел к мисс Форестер, учащенно билось. Девушкой невозможно было не залюбоваться: она стояла в лучах солнца, одна рука — на поясе, в другой — теннисная ракетка.

— Как поживаете? — поздоровался Джеймс.

— Добрый день, мистер Тодд. Вы, что же, играли в гольф?

— Да.

— С мистером Уиллардом?

— Да. Мы играли матч.

— Гольф, — продолжала Грейс Форестер, — по-видимому, заставляет людей забывать о манерах. Мистер Уиллард счел возможным оборвать наш разговор на полуслове и покинуть меня.

Джеймс был потрясен.

— Вы разговаривали с Питером?

— Да. Сию минуту. Не понимаю, что с ним приключилось. Вот так запросто взял, махнул рукой, развернулся и ушел.

— Нельзя разворачиваться во время маха, — изумился Джеймс, — только при завершении удара.

— Простите, что вы сказали?

— Нет-нет, ничего. Это я так, задумался о своем. Я, видите ли, в последнее время много думаю. И Питер тоже. Вы уж на него зла не держите. Мы сейчас играли очень важный матч, и он, наверное, переволновался. Вы, кстати, совершенно случайно, не наблюдали за нами?

— Нет.

— Жаль! Видели бы вы меня на лунке у озера. Я сыграл на единицу ниже пара.

— Пара? Не знаю такого. Вы часто с ним играете?

— Нет, вы не поняли. Я хочу сказать, что сыграл лунку лучше, чем можно было ожидать от самого прекрасного игрока. Там, знаете ли, все дело в первом ударе. Слишком мягко бить нельзя, потому что мяч упадет в озеро; но и слишком сильно — тоже нельзя, а то можно перелететь через лунку прямо в лес. Этот удар требует очень тонкого чувства мяча и дистанции, в точности, как у меня. Возможно, еще целый год никому не удастся сыграть эту лунку вторым ударом. Едва ли даже у местного профессионала это так уж часто выходит. Представляете, мы еще только подходили к лунке, а я про себя уже решил, что сегодня никаких ошибок не будет. Легкость, изящество и умение не напрягаться — вот в чем секрет любого удара. Многие думают, что важнее всего хорошая техника…

— Это же снобизм! Мне, например, совершенно безразлично, у кого какая техника. Не автомобиль красит человека.

— Нет, вы не совсем поняли. Я говорю о стойке и прицеливании во время удара по мячу. Многие игроки только и думают о том, под какими углами к линии удара расположены руки, ноги и рукоятка клюшки. В большинстве случаев именно желание сохранять все эти углы неизменными приводит к нежелательным поворотам головы и напряжению в мышцах, что мешает свободному исполнению свинга. Однако, по существу, качество удара зависит лишь оттого, насколько четко игрок видит мяч, и только по этой причине нужно следить за неподвижностью одной-единственной точки, которая находится сзади у основания шеи. Линия, проведенная от этой точки к мячу, должна составлять прямой угол с линией удара.

Джеймс сделал небольшую паузу, чтобы набрать воздуха, и тут заговорила мисс Форестер:

— По-моему, все это вздор.

— Вздор?! — ужаснулся Джеймс. — Да я практически дословно цитирую одного из ведущих знатоков игры!

Мисс Форестер раздраженно взмахнула теннисной ракеткой.

— Гольф, — сказала она, — скука смертная. Вот уж не могли выдумать игры глупее.

Когда рассказываешь историю, невольно осознаешь недостаток жанра, ведь слова — очень скудное выразительное средство для описания судьбоносных моментов. В этом неоспоримое превосходство художника над летописцем. Будь я художником, непременно изобразил бы, как Джеймс падает навзничь, а траекторию его полета отметил бы пунктирной дугой, не забыв пририсовать вокруг головы несколько звездочек, подчеркивающих глубину душевной травмы. Нет слов, что могли бы передать тот неподдельный всепоглощающий ужас, охвативший Джеймса, когда леденящие кровь слова мисс Форестер зазвенели в его ушах.

До сих пор Джеймсу не приходило в голову справиться о религиозных воззрениях мисс Форестер, так как он всегда полагал их здравыми. И вот она стоит перед ним и оскверняет волшебный летний день самым настоящим злокозненным богохульством. Нельзя сказать, что в этот миг любовь Джеймса превратилась в ненависть. Он не возненавидел Грейс. Отвращение, которое он испытал, было куда глубже ненависти. Чувство, возникшее в его душе, нельзя однозначно назвать ни брезгливостью, ни жалостью, хотя и того, и другого в нем хватало с лихвой.

Наступила напряженная тишина. Весь мир словно замер в ожидании развязки. Затем, не произнеся ни слова, Джеймс Тодд развернулся и побрел восвояси.

Когда Джеймс вернулся на поле, Питер меланхолично ковырялся в бункере у двенадцатой лунки. Заслышав шаги, он вздрогнул и поднял голову. Поняв, что Джеймс пришел один, он нерешительно подошел к нему и спросил:

— Ну, что? Тебя можно поздравить?

— Еще как! — ответил Джеймс, глубоко вздохнув. — С избавлением.

— Она тебе отказала?

— Не дал ей такой возможности. Скажи мне, дружище, случалось ли тебе послать мяч к бункеру перед седьмым грином, так чтобы он остановился на самом-самом краю и все-таки не упал?

— Не припоминаю.

— А мне как-то довелось. Бил второй удар легким айроном из прекрасного положения, хорошо так клюшку довел, вот разве что показалось чуть сильнее, чем нужно. И что же? Подхожу к бункеру и вижу мой мяч у самого края, причем лежал он на таком удобном пригорочке, что мне не составило труда отправить его на грин и закончить лунку шестым ударом. Я это к тому, что теперь, как и тогда, у меня такое чувство, будто некие невидимые высшие силы уберегли меня от страшного несчастья.

— Прекрасно тебя понимаю, — мрачно сказал Питер.

— Питер, представь себе, эта девчонка говорит, что гольф, мол, скука смертная. Дескать, глупее игры не могли выдумать. — Он сделал театральную паузу, чтобы слова возымели должный эффект, однако Питер лишь вымученно улыбнулся.

— Тебя это, кажется, ничуть не задевает, — насупился Джеймс.

— Задевает, но я не удивлен. Видишь ли, несколькими минутами раньше она сказала мне то же самое.

— Да ну?!

— Да, практически слово в слово. Я рассказывал ей, как сыграл лунку у озера двумя ударами, а она заявила, что, по ее мнению, гольф — игра для умственно отсталых детей, которые недостаточно физически развиты, чтобы строить башни из кубиков. Питер и Джеймс поежились.

— Наверное, здесь что-то не так с наследственностью. Не было ли у нее в семье сумасшедших? — наконец произнес Джеймс.

— Пожалуй, — откликнулся Питер, — это многое объясняет.

— Повезло нам, что мы вовремя это выяснили.

— Еще как повезло!

— Больше так рисковать нельзя!

— Ни в коем случае!

— Думаю, нам нужно как следует заняться гольфом. Уж гольф-то оградит нас от беды.

— Ты прав. Мы должны играть не меньше четырех раундов в день.

— Весной, летом и осенью. А зимой благоразумнее всего будет тренироваться в каком-нибудь крытом зале.

— Да уж. Так безопаснее.

— Питер, дружище, — спохватился Джеймс, — давно хотел тебе сказать. Мне тут привезли книгу Сэнди Макбина. Тебе стоит ее почитать. Там столько всего полезного!

— Джеймс!

— Питер!

Друзья молча обменялись рукопожатиями. Джеймс Тодд и Питер Уиллард вновь стали прежними.

Таким образом, — подвел итог Старейшина, — мы возвращаемся к тому, с чего начали. А именно к любви, про которую, конечно, ничего определенно плохого не скажешь, и все же молодые гольфисты в этом деле должны быть крайне осмотрительны. Любовь может благотворно сказаться на игре, а может — и нет. Однако если уж выясняется, что все-таки нет — то есть, если девушка явно не готова понять и подбодрить любимого, когда тот долгими вечерами в мельчайших подробностях рассказывает ей о только что сыгранном раунде, демонстрируя хват, стойку и мах при помощи попавшейся под руку кочерги, — то мой вам совет, даже не думайте о такой девушке. Любовь испокон веков превозносят до небес в печати, однако есть нечто более высокое, нечто более благородное, чем любовь. Как сказал поэт:

 

ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ ДЖОРДЖА МАКИНТОША

В бар гольф-клуба вошел молодой человек. Выглядел он против обыкновения хмурым, а лимонад заказал таким тоном, каким древние греки, должно быть, просили палача принести яду.

Старейшина, удобно расположившись в любимом кресле, сочувственно наблюдал за ним.

— Как сыграли? — поинтересовался Старейшина.

— Отвратительно.

Старейшина кивнул убеленной сединами головой.

— Полагаю, вам пришлось несладко. Ничего удивительного. Вы ведь с Побели играли? Многие достойные юноши уходили на матчи с Гербертом Побели бодрыми и веселыми, а возвращались сломленными и раздавленными. Он что, разговаривал?

— Все время, черт бы его побрал! Старейшина вздохнул.

— Не в меру разговорчивый гольфист — вне всяких сомнений, худшее из зол, порожденных современной цивилизацией. Никакого сладу с ним нет. Печально, что столь вопиющее безобразие появилось на свет именно в благороднейшей из игр. Не раз доводилось мне наблюдать Герберта Побели во всей красе — потрескивает, словно терновый хворост под котлом. Пожалуй, он почти так же несносен, как Джордж Макинтош в худшие времена. Я не рассказывал о Джордже Макинтоше?

— Не припоминаю.

— Единственный случай на моей памяти, — пояснил Старейшина, — когда излишне словоохотливый гольфист полностью исцелился. Хотите узнать, как это случилось?

Джордж Макинтош, — начал Старейшина, — с первых дней знакомства произвел на меня самое благоприятное впечатление. Симпатичный, ладно скроенный юноша без вредных привычек — ну, разве что немного злоупотреблял клюшкой мэши в ущерб легкому айрону. Достоинств же у него было не перечесть. Корпус ставил правильно, голову держал ровно, движения уверенные, без лишней суеты. Всегда тактично вздыхал, случись сопернику досадно сорвать удар. А если ему самому незаслуженно везло, уж так он сокрушенно цокал языком, что раны в душе оппонента тут же затягивались. Первейшей же добродетелью Джорджа в моих глазах, да и в глазах всего мыслящего человечества, считалась привычка не произносить ни единого лишнего слова с начала раунда и до самого финиша. И надо же, как все обернулось! Именно Джорджу Макинтошу впоследствии довелось пережить черные дни, которые навсегда останутся в памяти современников. Он тогда заслужил прозвище Кудахчущий Джордж и недобрую славу, какой позавидовал бы и вирус испанки. Воистину, согruptio optimi pessima.

Когда с высоты прожитых лет оглядываешься на свою жизнь, горше всего сознавать, что наибольший вред причиняют поступки, вызванные лучшими побуждениями. Подумать страшно. Даю вам честное слово — когда Джордж Макинтош пришел поделиться со мной своим горем, я лишь хотел облегчить его участь. Разве мог я представить, что собственными руками направляю на погибель человека, которого всегда любил и уважал?

Итак, однажды вечером после ужина ко мне зашел Джордж Макинтош. Был он явно не в своей тарелке, хоть я и не мог взять в толк, отчего, ведь целый день мы играли вместе, и Джордж записал в карточку восемьдесят один и семьдесят девять. Я покинул поле, когда уже смеркалось, так что у Джорджа решительно не оставалось времени на неудачный раунд. Вряд ли причиной его беспокойства стали затруднения финансового характера. У Джорджа была прекрасная работа в солидной юридической конторе «Пибоди, Пибоди, Пибоди, Пибоди, Кутс, Туте и Пибоди». Мысль о том, что Джордж влюбился, я сразу отбросил. За все время нашего знакомства Джордж Макинтош ни разу не выказал ни малейшего интереса к противоположному полу.

И все же, при всей нелепости последнего предположения, именно оно оказалось верным. Едва присев и раскурив сигару, Джордж выдавил из себя признание.

— Как бы вы поступили намоем месте? — спросил он.

— А что такое?

— Так ведь… — он сглотнул и тут же залился краской. — Глупо это, наверное, но я люблю мисс Тенант.

— Любите Селию Тенант?

— Конечно, люблю. Глаза-то есть у меня, а? В кого еще влюбляться нормальному человеку? В этом, — мрачно продолжил Джордж, — все и дело. Нас таких уже двадцать девять и, сдается, мои шансы где-то тридцать три к одному.

— Не могу согласиться, — отвечал я. — У вас, на мой взгляд, масса достоинств. Вы молоды, обаятельны, недурны собой, достаточно обеспечены, а уж гольф…

— Но я не умею говорить, черт возьми! — взорвался он. — А чего добьешься в этом деле, если молчать, как рыба?

— Однако сейчас вы говорите, и довольно связно.

— Так то сейчас, с вами. А поставьте меня перед Селией Тенант, и от моего красноречия останется одно сплошное блеяние, будто я какая-нибудь хворая овца. На что я ей такой нужен? А знаете, с кем мне приходится соперничать? Я обыграю Клода Мэйнверинга, будь у него хоть шесть лунок форы. Юстасу Бринкли я дам по удару форы на каждой лунке и не оставлю от него мокрого места. Но вот когда дело доходит до разговоров с девушкой, мне за ними не угнаться.

— Нельзя быть таким застенчивым.

— Но ведь я-то как раз застенчив. Что толку говорить мне о застенчивости, если я практически ее изобрел и запатентовал? Застенчивость — мое второе имя и почтовый адрес. Я не могу не быть застенчивым!

— Значит, с этим нужно бороться.

— Но как? Я ведь и пришел-то сюда в надежде, что вы что-нибудь подскажете.

Тут-то я и дал маху. Видите ли, перед тем как обратиться к книге Брейда «Удары с обратным вращением», я листал свежий номер одного журнала и наткнулся на рекламное объявление, которое будто специально разместили для Джорджа. Объявление из тех, что вам наверняка доводилось видеть, призывало: «Научитесь говорить убедительно». Я отыскал журнал и вручил его Джорджу.

Несколько минут Джордж задумчиво разглядывал рекламу. Он смотрел на изображение молодого человека, прошедшего курс, к которому так и льнули прекрасные девушки; в то же время другой юноша, не воспользовавшийся предложенным шансом, стоял рядом в полном одиночестве и не без зависти поглядывал на счастливца.

— Со мной они себя так не ведут, — произнес Джордж.

— Как не ведут, друг мой?

— Не тянутся ко мне, взглядов нежных не дарят.

— Насколько я понимаю, здесь пишут, что именно так все и будет, если закажете брошюру.

— Думаете, в этом и правда что-то есть?

— Почему бы и нет? Что мешает освоить ораторское искусство по переписке? Кажется, в наше время подобным образом можно научиться чему угодно.

— Попробовать, что ли? В конце концов, не так уж и дорого. Н-да, — пробормотал он, глядя на картинку, — этот тип и впрямь выглядит привлекательно. Впрочем, наверное, все дело в костюме.

— Вовсе нет. Взгляните, второй юноша тоже во фраке, однако на него никто и не смотрит. Просто нужно заказать брошюру.

— Да и пересылка за счет отправителя.

— Именно. За счет отправителя.

— Пожалуй, попробую.

— Почему бы и нет?

— Решено, клянусь Дунканом! — Джордж вырвал рекламу из журнала и засунул в карман. — Вот, что я придумал. Потренируюсь недельку-другую, а потом пойду и попрошу прибавку к жалованью — там и поглядим. Если меня повысят, значит, в этой книжонке что-то есть. Вышвырнут — значит, все это глупости.

На том и порешили. Признаюсь, наш разговор совершенно вылетел у меня из головы, видимо оттого, что я не заказал «Курс укрепления памяти», предлагавшийся на соседней странице журнала. И вот, несколько недель спустя, я получил от юного Макинтоша телеграмму:

«Сработало, как часы».

Сказать по чести, телеграмма меня озадачила. Лишь за четверть часа до прихода Джорджа я сообразил, в чем дело.

— Итак, прибавка к жалованью? — спросил я, едва он вошел.

Джордж лишь небрежно усмехнулся в ответ. Мы не виделись какое-то время, и теперь я заметил, как что-то неуловимо изменилось в его облике. Поначалу мне не удавалось взять в толк, что именно, однако мало-помалу я стал понимать, что глаза его блестят каким-то новым блеском, подбородок сделался чуть более волевым, да и осанка немного выпрямилась. И все же наиболее сильное впечатление производили его глаза. Джордж Макинтош, которого я знал раньше, всегда казался мне симпатичным юношей с прямым и открытым взглядом, однако силы в этом взгляде было не больше, чем в вареном яйце. Теперь же Джордж смотрел так, словно в глазах у него был не то прожектор, не то рентгеновский аппарат. Вероятно, чем-то подобным мог похвастать Старый мореход Кольриджа, который, помнится, остановил гостя по дороге на свадьбу. Джордж Макинтош, пожалуй, сумел бы остановить корнуольский экспресс по дороге в Пензанс. Самоуверенность, — да что самоуверенность, — прямо-таки неприличную чванливость и высокомерие излучала каждая клеточка его тела.

— Прибавка? — переспросил он. — Шеф разве что ноги мне не целовал, да и то потому, что я вовремя отскочил. Я говорил около часа, и тут…

— Около часа? — у меня перехватило дыхание. — Вы говорили целый час?

— Естественно. Не хотите же вы, чтобы я показался невежливым? Я выбрал время для разговора наедине и отправился в кабинет шефа. На первый взгляд он был бы совсем не прочь уволить меня. Да он, признаться, так и сказал. Впрочем, мне быстро удалось его вразумить. Я присел, закурил и принялся живописать историю моих взаимоотношений с фирмой. Не прошло и десяти минут, как он сник. Через четверть часа он уже смотрел на меня, как блудный пес, нашедший любимого хозяина. Еще пятнадцать минут, и он чуть не повизгивал, поглаживая меня по плечу. Спустя полтора часа, когда моя речь достигла кульминации, он, едва сдерживая рыдания, предложил мне вдвое больше, чем я хотел, и умолял отобедать с ним в следующий вторник. Теперь жалею, что так быстро закончил. Еще минута-другая, и он наверняка отдал бы мне последние подтяжки и переписал в мою пользу завещание.

— Что ж, — сказал я, едва мне удалось вставить слово, — все это прекрасно.

— Ничего себе, — ответил Джордж, — очень даже ничего. Накануне свадьбы прибавка к жалованью не помешает.

— Конечно, — откликнулся я, — вот где будет настоящее испытание.

— О чем это вы?

— Как же? Предложение Селии Тенант. Помните, в прошлый раз вы говорили…

— Ах, это, — отмахнулся Джордж. — Я уже все уладил.

— Не может быть!

— Да-да, по дороге со станции. Заглянул к Селии около часа назад, и мы обо всем договорились.

— Скажите пожалуйста!

— Что такого? Я изложил ей свое мнение, и она не могла не согласиться.

— Мои поздравления! Выходит, у вас прямо-таки не осталось непокоренных вершин.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Джордж. — Сдается мне, все только начинается. Ораторское искусство — штука затягивающая. Слыхали, какую речь я закатил на годовщине основания фирмы? Уверяю вас, это была бомба. Чистой воды феерия. Заставил всех смеяться, потом рыдать, снова смеяться и затем снова рыдать. Под конец шестерых пришлось вывести, а остальные катались по полу, задыхаясь от смеха. Публика приветственно размахивала салфетками. Три стола сломали. Официанты — в истерике. Честное слово, я играл на них, как на струнном инструменте.

— А вы умеете играть на струнном инструменте?

— Признаться, нет. Ну, скажем, как играл бы на струнном инструменте, умей я играть на струнных инструментах. Какое упоительное ощущение уверенности в себе! Я всерьез подумываю продолжать в том же духе.

— Надеюсь, не в ущерб гольфу?

Джордж рассмеялся так, что кровь застыла у меня в жилах.

— Гольфу? — переспросил он. — А что такое гольф? Подумаешь, мячик в лунку закатить. Младенец справится. Играют же дети в гольф, и небезуспешно. На днях читал, что ребенок четырнадцати лет выиграл какой-то там чемпионат. А смог бы этот отрок завладеть вниманием целого зала на торжественном банкете? Вот уж не думаю. Покорять людские толпы одним словом, чтобы они ловили каждый твой жест — вот в чем соль жизни. Наверное, не стоит мне больше играть в гольф. Я собираюсь отправиться в лекционное турне по Англии, к тому же меня пригласили выступить на пятнадцати званых ужинах.

Вот так. И это сказал человек, которому удавалось одним ударом пройти лунку рядом с озером. Гольфист, которого хотели выдвинуть от нашего клуба на участие в любительском чемпионате. Я не из робкого десятка, но от этих слов мурашки забегали у меня по спине.

К счастью, Джордж Макинтош не стал воплощать свои безумные планы в жизнь. С гольфом он не расстался и время от времени показывался на поле нашего клуба. Однако постепенно все игроки начали его сторониться — это ли не ужасная участь для того, кто, бывало, получал больше предложений о матчах, чем мог принять? Джордж не умолкал ни на минуту, и терпеть это было решительно невозможно. Мало-помалу все перестали с ним играть, и только старый майор Мозби, потерявший остатки слуха еще в девяносто восьмом году, иногда соглашался пройти раунд с Джорджем. Конечно, порой с ним играла Селия Тенант, однако, несмотря на всю свою любовь, и она держалась из последних сил.

Так явственно читалось напряжение на ее побледневшем лице, так заметна стала живая мука в ее глазах, что я нисколько не удивился, когда одним прекрасным утром мой слуга вышел в сад, где я листал книгу Рэя, и объявил ее имя. Я так и думал, что рано или поздно Селия придет ко мне за советом и утешением, ведь я знал ее еще совсем девочкой. Именно я в свое время показал ей, как держать драйвер, именно я научил ее по-детски картавить перед ударом предупредительный возглас «мя-а-ач». Слово «мяч» не так-то просто картавить, однако я научил Селию, и с тех пор нас связывала крепкая дружба, которая ничуть не ослабла с течением лет.

Она присела на траву у моего кресла и устремила на меня взгляд, полный невыразимых страданий. Я знал Селию с малых лет, а потому мне было ясно, что вовсе не мой внешний вид так расстроил ее. Нет, девушка терзалась душевными муками. Я ждал, когда она заговорит, и вот, наконец, ее будто прорвало:

— Я так больше не могу! Это ужасно! Ужасно!

— Не можете? — переспросил я, хотя все прекрасно понял.

— Бедный Джордж все время говорит, как одержимый, — с чувством воскликнула Селия. — Наверное, с тех самых пор, как сделал мне предложение.

— Да, Джордж не прочь поболтать, — признал я. — Он рассказывал вам анекдот про ирландца?

— Раз пять. А про шведа — и того больше. Да разве я против? Женщина должна стойко переносить анекдоты любимого мужа. Такова уж наша женская доля. Но ведь Джордж без умолку разглагольствует обо всем на свете, так что даже мое терпение вот-вот иссякнет.

— А ведь когда Джордж просил вашей руки, наверное, можно было заметить его разговорчивость. Он не вдавался в подробности, но намекнул, что был довольно велеречив.

— Ах, — всплеснула руками Селия, — Джордж делал предложение изумительно. Говорил минут двадцать без остановки. Сказал, что я — предел его самых сокровенных мечтаний; смысл всей его жизни; Настоящее, Прошлое и Будущее… и так далее в том же духе. Да если бы он и теперь ограничивался этой темой, я слушала бы его дни напролет. Так нет же. Только и знает, что рассуждать о политике, статистике, философии и… да обо всем. Голова болит.

— Да и сердце, наверное, тоже, — печально добавил я.

— Я люблю его! — просто ответила Селия. — Несмотря ни на что, люблю. Но что же делать? Что делать? Я с ужасом представляю, как во время свадебной церемонии Джордж не ответит священнику «да», а поднимется на кафедру и выступит с речью о традициях бракосочетаний от основания мира идо наших дней. Весь земной шар для него всего лишь огромный лекционный зал. Он считает жизнь званым ужином, а себя — специально приглашенным оратором. Сердце кровью обливается. Больно смотреть, как бывшие друзья сторонятся его. Да что сторонятся! Все так и бросаются врассыпную, едва завидев Джорджа. Как только его голос раздается поблизости от гольф-клуба, даже самые храбрые ищут спасения под диванами. Как тут не отчаяться? Что же это за жизнь такая?

— Всегда остается гольф.

— Да. Остается гольф, — мужественно прошептала она.

— Давайте сыграем сегодня после обеда.

— Я обещала провести день… — она вздрогнула, но быстро взяла себя в руки, — с Джорджем.

— Приводите его, — сказал я и погладил ее по руке. — Может, вдвоем мы сумеем поговорить с ним. Она лишь покачана головой.

— С Джорджем нельзя поговорить. Он просто не дает вклиниться.

— И все же попробовать стоит. Я думаю, его горе поправимо. Слишком уж быстро угнездился в Джордже вирус болтливости. Вспомните, до нынешних приступов болезни Джордж считался молчуном. Порой мне кажется, что его недуг — лишь естественная компенсация за чрезмерную неразговорчивость, и вскоре все вернется на круги своя. А может, какое-нибудь потрясение… Как бы то ни было, мужайтесь.

— Постараюсь не раскисать.

— Отлично. Встречаемся в половине третьего у первой лунки.

— Вам придется дать мне по удару форы на третьей, девятой, двенадцатой, пятнадцатой, шестнадцатой и восемнадцатой, — дрогнувшим голосом сказала Селия. — Видите ли, в последнее время у меня не очень идет игра.

— Ничего, — мягко произнес я и снова погладил ее по руке. — Я все понимаю.

Размеренный гул знакомого баритона, донесшийся до моего слуха, едва я приехал к полю и вышел из машины, свидетельствовал о том, что Джордж не забыл о встрече. Он восседал на камне под каштаном и делился избранными мыслями о лейбористском движении.

— Итак, к какому выводу мы приходим? — говорил он. — Мы неизбежно приходим к единственно верному выводу…

— Добрый день, Джордж, — поздоровался я.

Он еле заметно кивнул, но не произнес в ответ ни слова. Казалось, мое приветствие было для него сродни невпопад заданному откуда-то с галерки вопросу. Джордж продолжил свою речь и все еще говорил, когда Селия подошла к мячу и приготовилась бить. Ее замах совпал по времени с резким риторическим вопросом Джорджа, рука дрогнула, а мяч запрыгал по земле и закатился в раф, даже не спустившись с холма. Мученическое выражение ее лица до сих пор стоит у меня перед глазами. Однако Селия не бросила Джорджу ни слова упрека. Поистине любовь женщины — настоящее чудо.

— Знаешь, в чем ты допустила ошибку? — тут же отвлекся от лейбористов Джордж. — Ты не уделила должного внимания динамике гольфа. Неверно повернулась. Направила левую пятку к полю, когда клюшка находилась в верхней точке замаха. Это приводит к нестабильности и потерям в длине удара. Основополагающий принцип динамики гольфа заключается в том, что левая нога должна твердо стоять на земле в момент соприкосновения клюшки с мячом. Если разворачивать левую пятку к полю, практически невозможно вовремя привести ее в нужное положение.

Я тоже выполнил первый удар. Мяч преодолел раф и упал на фервей. Впрочем, драйв явно не удался. Сказать по чести, Джордж Макинтош действовал на нервы и мне. У меня возникло полузабытое с детства ощущение панического ужаса, равного которому я не испытывал с тех пор, как узнал об ужасном всевидящем оке, «что каждый шаг мой знает и неусыпно бдит». Лишь оттого, что Селию, казалось, око удручало еще больше, я выиграл первую лунку семью ударами.

По пути ко второй лунке Джордж громогласно восторгался пейзажем, особо упирая на дивное сочетание серебряных проблесков озера с ярко-изумрудной травой около лунки и приглушенной зеленью рафа чуть поодаль. Перед самым ударом Селии Джордж принялся расписывать, как чудно золотится яма с песком слева от флага. Нет, вовсе не с такими настроениями нужно подходить к лунке с озером. Неудивительно, что мяч несчастной Селии с леденящим душу всплеском ушел в воду.

— Ну а теперь, — не заставил себя ждать Джордж, — удар вышел слишком дерганым. Куда подевался уверенный, плавный переворот кистей? Дергаться вообще вредно, но уж с этой клюшкой…

— Лунка ваша, — сказала Селия, когда мой мяч перелетел воду и остановился на самом краю грина. — Зря только новый мяч утопила.

— Цена на мячи для гольфа, — подхватил Джордж, — не простой вопрос, на который должны обратить внимание экономисты. Надежные источники сообщают, что резина сейчас исключительно подешевела. Однако мы не наблюдаем падения цен на мячи для гольфа, которые, как известно, сделаны из резины. В чем же причина? Говорите, в последнее время выросли затраты на квалифицированную рабочую силу? Верно. И все же…

— Переведите дух, Джордж, пока я бью, — попросил я, когда мы подошли к стартовой площадке третьей лунки.

— Занятная штука, концентрация, — откликнулся Джордж. — Интересно, почему определенные явления не позволяют человеку сосредоточиться? И кстати, вспоминается старый вопрос о сне. Как получается, что люди способны спать во время крупных природных катаклизмов, и не могут заснуть, если вода капает из крана? Мне рассказывали, что некоторые умудрились сладко спать в самый разгар знаменитого землетрясения в Сан-Франциско, правда, время от времени приподнимая голову и в полудреме говоря кому-то оставить все на коврике. И эти же самые люди…

Драйв Селии не удался, и мяч упал в глубокий овраг, разверзшийся в пятидесяти метрах от ти. Глухой стон слетел с ее уст.

— А сейчас ты ошиблась вот как… — отреагировал Джордж.

— Сама знаю, — отрезала Селия. — Я подняла голову.

Ни разу на моей памяти Селия не была столь резка. Пожалуй, про менее красивую девушку в подобных обстоятельствах сказали бы, что она огрызнулась. Впрочем, Джордж, по-видимому, не придал этому никакого значения. Он набил трубку и отправился за Селией в овраг.

— Примечательно, — развивал он свою мысль, — насколько большое значение имеет в гольфе неизменное положение головы при ударе. Профессиональные тренеры все время повторяют ученикам, что те должны смотреть на мяч. Однако держать взгляд на мяче — не главная забота. На самом деле это обеспечивает ровное положение головы, так как в противном случае нельзя надеяться на…

Голос его затих вдали. Я срезал драйв в пролесок справа от фервея и отправился на поиски мяча, оставив Селию с Джорджем в овраге позади. Когда я уходил, мяч Селии попал в окруженную камнями впадину и она доставала ниблик из сумки с клюшками. Голос Джорджа, издали походивший на монотонный шум, преследовал меня, пока я не отошел на приличное расстояние.

Я уже совсем отчаялся найти мяч, когда услышал, что меня зовет Селия. В голосе ее звучали непривычные нотки, и я встревожился.

Я вылез из кустов в сопровождении неизвестного растения, прицепившегося к ноге.

— Иду, — откликнулся я, вытаскивая сучки из волос.

— Мне нужен совет, — сказала Селия.

— К вашим услугам. А в чем дело? И кстати, — спросил я, оглядевшись, — где ваш жених?

— У меня нет жениха, — безжизненным тоном ответила Селия.

— Вы расторгли помолвку?

— Не совсем. То есть — ну, можно сказать и так.

— Не вполне понимаю.

— Видите ли, — пояснила Селия с истинно девичьей откровенностью, — кажется, я убила Джорджа.

— Вот как? Убили?

Должен признать, подобное решение не приходило мне в голову, однако теперь, когда его представили на мой суд, достоинства такого подхода стали очевидны. В наши дни, когда вся страна поднимается в едином порыве, когда мы сообща стараемся сделать нашу возлюбленную отчизну землей героев, просто удивительно, что никто не додумался до совершенно очевидной вещи — убить Джорджа Макинтоша. Мертвый Джордж Макинтош был несомненно лучше живого, однако, чтобы понять это, потребовалась женская интуиция.

— Убила. Вот этим самым нибликом, — сообщила Селия. Я кивнул, одобряя выбор клюшки. Уж если убивать, то определенно нибликом.

— Я готовилась к одиннадцатой попытке выбить мяч из оврага, — продолжила свой рассказ Селия, — а Джордж все говорил о последних раскопках в Египте, как вдруг… Знаете, бывает такое, словно что-то оборвется и…

— Да-да, мне пришлось пережить нечто подобное сегодня, когда я завязывал шнурки.

— Ну, вот. Р-раз — и вдруг — все так неожиданно и быстро получилось. Я, наверное, что-то сказала; Джордж тут же забыл о Египте и ответил, что мои слова живо напомнили ему одного ирландца, который…

— Не стоит продолжать, если вам тяжело вспоминать об этом, — сочувственно сказал я и взял ее за руку.

— Да я почти закончила. Он наклонил голову, чтобы зажечь трубку и… искушение оказалось слишком велико. Вот.

— Вы все сделали совершенно верно.

— Правда?

— Ну конечно. В свое время благодаря подобному поступку, вызванному куда как менее очевидными причинами, Иаиль, жена Хевера, стала одной из популярнейших женщин Израиля.

— Хотела бы и я так думать, — прошептала Селия. — Знаете, сперва я очень обрадовалась. Но ведь… Он раньше был такой милый, до того как приключилась эта напасть. Я все вспоминаю Д-Джорджа, каким он был прежде. Девушка разрыдалась.

— Не желаете показать мне останки? — спросил я.

— Пожалуй.

Она молча повела меня к оврагу. Джордж Макинтош лежал на спине там, где упал несколько минут назад.

— Вот, — всхлипнула Селия.

В тот же миг Джордж Макинтош издал протяжный хриплый стон и сел. Селия взвизгнула и рухнула перед ним на колени. Джордж моргнул раз-другой и принялся ошарашенно оглядываться.

— Спасайте детей и женщин! — выкрикнул он. — Я доплыву сам.

— О, Джордж! — отозвалась Селия.

— Вам лучше? — осведомился я.

— Немного. Жертвы есть?

— Жертвы?

— Ведь в нас врезался поезд. — Джордж снова поглядел по сторонам. — А как я здесь очутился?

— Вы были здесь все время, — ответил я.

— То есть, после того, как обвалилась крыша, или раньше? Селия тихо плакала за шиворот Джорджу.

— О, Джордж, — повторила она.

Неуверенным движением он взял ее за руку и погладил.

— Вот отважная девушка! — сказал он. — Ничего не побоялась. Все время была рядом. Скажите же мне — я готов узнать страшную правду — из-за чего произошел взрыв?

Я подумал, что это как раз тот случай, когда стоит избежать неприятных объяснений, проявив немного такта.

— Разное говорят, — уклончиво ответил я. — Одни считают — непотушенная сигарета…

Меня прервала Селия. Женское естество взбунтовалось против спасительной лжи.

— Это я ударила тебя, Джордж.

— Ударила? — удивленно переспросил он. — Чем? Эйфелевой башней?

— Нибликом.

— Ты ударила меня нибликом? Но почему?

Селия помолчала. Затем посмотрела Джорджу прямо в глаза и сказала:

— Потому что ты говорил без умолку.

— Кто, я? — изумился Джордж. — Я говорил? Да из меня слова клещами не вытянешь. Все это знают.

Селия бросила на меня изумленный взгляд, полный отчаяния. Однако я сразу сообразил, что к чему. Удар и неожиданное потрясение произвели на клетки мозга такое действие, что Джордж мгновенно выздоровел. Мне недостает уверенных знаний, чтобы объяснить механизм явления, однако суть была ясна.

— Видите ли, друг мой, — обратился я к Джорджу, — в последнее время вы имеете обыкновение разговаривать, причем довольно много. Вот и сегодня с самого начала матча вы непрестанно развлекали нас беседой.

— Я? На поле для гольфа? Не может быть!

— Боюсь, еще как может. Вот почему эта отважная девушка ударила вас нибликом. Вы решили рассказать анекдот, когда она играла одиннадцатый удар из оврага, и ей пришлось принять меры.

— Джордж, сможешь ли ты простить меня? — воскликнула Селия.

Джордж Макинтош стоял, вперив в меня взор. Вдруг лицо его залилось густой краской.

— А ведь верно! Теперь и сам припоминаю — все так и было. Боже правый!

— Сможешь ли ты простить меня, Джордж? — снова воскликнула Селия.

Он взял девушку за руку.

— Простить тебя? — пробормотал Джордж. — Сможешь ли ты простить меня? Это ведь я осквернял болтовней ти, я трещал, как сорока на грине. Подумать только, я чесал языком на поле для гольфа! Да я после этого низшая форма жизни из всех известных науке. О, я нечист, нечист!

— Совсем небольшое пятнышко, милый, — запротестовала Селия, приглядевшись к его рукаву. — Я почищу, когда подсохнет.

— Как можешь ты связать судьбу с человеком, который разговаривает во время игры?

— Но ты ведь больше не будешь?

— Что толку, ведь я уже запятнал себя. А ты, ты все время была рядом со мной. О, Селия!

— Я ведь люблю тебя, Джордж!

Чувства распирали Джорджа. Вдруг глаза его засверкали, одну руку он засунул за отворот куртки, а другую вскинул в приветственном жесте. Секунду-другую казалось, что он стоит на пороге очередного приступа безудержного красноречия. Затем, словно бы осознав, что это такое он собирается сделать, Джордж осекся. Блеск пропал из его глаз. Рука опустилась.

— Слушай, — обратился он к Селии, — здорово, что ты вот так вот, ну…

Не бог весть какая речь, однако мы оба, услышав ее, искренне обрадовались. Стало понятно, что Джордж Макинтош исцелен, и болезнь уже никогда не вернется.

— Да и вообще, — добавил Джордж, — ты молодец.

— Джордж! — воскликнула Селия.

Я молча пожал ему руку, собрал свои клюшки и удалился. Когда я обернулся, молодые люди обнимались. Так я их и оставил, вдвоем, в великолепной тишине.

Вот видите, — подвел итог Старейшина, — исцеление возможно, хотя без нежной женской руки в таком деле не обойтись. Впрочем, немногие женщины способны повторить поступок Селии Тенант. Тут ведь мало просто решиться на такое — ко всему нужен еще верный глаз и крепкие запястья. Сдается мне, рядовым любителям поговорить за игрой в гольф надеяться не на что. А ведь их полку в последнее время все прибывает. И все же лучшие игроки в гольф, как правило, отнюдь не речисты. Говорят, как-то раз несравненный Сэнди Маккилт, выиграв открытый чемпионат, попал в кольцо журналистов ведущих газет, которые засыпали его вопросами о введении тарифов, биметаллизме, суде присяжных и повальном увлечении танцами, но лишь одно слово смогли они выудить из чемпиона: «Грхм».

Произнеся это, он вскинул на плечо свою сумку и отправился домой пить чай. Великий человек. Побольше бы таких.

 

ИСПЫТАНИЕ ГОЛЬФОМ

Легкий ветерок играл в кронах деревьев близ гольф-клуба Марвис Бэй. Он шелестел листвой и овевал приятной прохладой чело Старейшины, по обыкновению коротавшего субботний вечер в кресле-качалке на террасе. Отсюда открывался прекрасный вид на поле, где совершало всевозможные ошибки подрастающее поколение. Взгляд Старейшины был рассеян и задумчив. Доведись вам перехватить этот взгляд, вы нашли бы в нем совершенное умиротворение, какое можно испытать в полной мере, только перестав играть в гольф.

Старейшина не брал в руки клюшку с тех пор, как резиновые мячи сменили своих гуттаперчевых собратьев. Сейчас он находит удовольствие в игре как зритель и философ. Гольф вызывает в нем самый живой интерес. Скользнув по лимонаду, что Старейшина потягивает через соломинку, его взгляд останавливается на четверке, мучительно взбирающейся на холм к девятому грину. Как и всем субботним четверкам, этой приходится нелегко. Один больной перемещается по фервею зигзагом, будто лайнер, преследуемый вражескими подлодками. Двое других, похоже, ищут зарытый пиратами клад, хотя, вполне возможно — издалека не разглядеть, — они просто убивают змей. Голос четвертого калеки отчетливо доносится до Старейшины. Он безнадежно срезал удар и выговаривает кэдди за то, что несчастный ребенок посмел дышать во время замаха.

Старейшина ставит стакан на стол и вздыхает. Лимонад понимающе булькает в ответ.

— Редко встретишь человека, — говорит Старейшина, — с характером настоящего гольфиста. Я тут по субботам на всякое насмотрелся и, честное слово, многие склонны считать гольфистом каждого, кто расхаживает по полю в коротких брюках и скопит достаточно денег, чтобы расплатиться за напитки в баре после игры. Как бы не так. Настоящий гольфист никогда не теряет самообладания. Я, например, когда играл, прекрасно владел собой. Верно, порой после неудачного удара я ломал клюшку о колено, однако делал это совершенно спокойно, полностью отдавая себе отчет в своих действиях. Я ломал клюшку, потому что она, очевидно, никуда не годилась, и все равно пришлось бы покупать новую. Глупо выходить из себя на поле для гольфа. Что это даст? Ведь даже легче не станет. Нужно брать пример с Марка Аврелия. «Что бы ни случалось с тобой, — говорит сей великий муж в одной из своих книг, — оно от века тебе предуготовано. Ни с кем не случается ничего, что не дано ему вынести». Хочется верить, что эта мысль пришла ему в голову, когда он потерял несколько новых мячей в пролеске у фервея. Так и вижу, как он записывает эти строки на обороте карточки для ведения счета. Нет никаких сомнений в том, что Марк Аврелий был гольфистом, к тому же, весьма посредственным. Только тот, кто видел мяч, остановившийся на самом краю лунки после короткого патта, мог написать: «Что не делает человека хуже самого себя, то и жизнь его не делает хуже и не вредит ему ни внешне, ни внутренне». Да, Марк Аврелий, конечно же, играл в гольф, и все свидетельствует о том, что выйти из ста двадцати ударов за раунд ему удавалось крайне редко. Ниблик не залеживался в его сумке.

В продолжение мысли о Марке Аврелии и характере настоящего гольфиста вспоминается история юного Митчела Холмса. Когда мы познакомились, Митчел слыл многообещающим юношей с хорошими перспективами в компании «Красильни и химчистки Патерсона», где президентствовал мой старый приятель Александр Патерсон. Достоинств Митчелу было не занимать. К примеру, он бесподобно изображал перебранку бульдога с болонкой. Благодаря этому таланту Митчел пользовался большим успехом на вечеринках, выделяясь на фоне сверстников, которые немного умели играть на мандолине или декламировали отрывки из «Ганга Дина». Вероятно, именно этот дар заронил искорку любви в сердце Милисент Бойд. Женщины в большинстве своем любят героев. Другие мужчины сразу тускнеют в глазах впечатлительной девушки вроде Милисент, когда представительный молодой человек изображает бульдога и болонку под аплодисменты переполненной гостиной, особенно, если девушке удается разобрать, где именно заканчиваются реплики болонки и в дело вступает бульдог. Словом, вскоре состоялась помолвка Митчела и Милисент. Молодые люди собирались пожениться, как только Митчел добьется от «Красилен и химчисток Патерсона» прибавки к жалованью.

Лишь один недостаток был у Митчела Холмса. Он не умел держать себя в руках на поле для гольфа. Редкий раунд обходился без того, чтобы Митчел не был чем-нибудь уязвлен, расстроен или, чаще всего, раздражен. Поговаривали, что кэдди с нашего поля неизменно выходили победителями в словесных баталиях со сверстниками, поскольку их лексикон пополнялся всякий раз, когда мяч Митчела терял направление. Митчел великолепно владел словом и явно не собирался зарывать свой талант в землю. Впрочем, не стоит судить его слишком строго: юноша обладал задатками блестящего гольфиста, однако невезение вкупе с нестабильной игрой сводили на нет все его мастерство. Митчел был из тех, кто проходит первые две лунки ниже пара, а затем тратит одиннадцать ударов на третью. Любая мелочь могла сломать ему всю игру. Митчелу доводилось мазать короткие патты из-за шума, поднятого бабочками на соседнем лугу.

Представлялось маловероятным, что столь небольшой изъян в практически безупречном характере Митчела воспрепятствует его профессиональному росту или карьере, и все же это едва не случилось. Однажды вечером, когда я отдыхал в саду, меня навестил Александр Патерсон. С первого взгляда я понял, что пришел он за советом. Так уж вышло, он считал меня хорошим советчиком. Именно я в корне изменил всю его жизнь, порекомендовав не прикасаться к вуду и попробовать для драйва айрон; кроме того, я оказался полезен ему еще несколько раз, например, когда он подбирал себе паттер (а это куда ответственнее, чем, скажем, выбор жены).

Александр присел и принялся обмахивать себя шляпой — вечер выдался жаркий. Озабоченность читалась в его лице.

— Не знаю, что и делать, — начал он.

— Держите голову ровно, плавный замах, никаких резких движений, — авторитетно изрек я, — ибо нет лучшего рецепта счастливой, безоблачной жизни.

— Я не о гольфе, — ответил он. — Меня беспокоит казначейство в моей компании. Смизерс увольняется на следующей неделе, и мне нужно подобрать человека на его место.

— Нет ничего проще. Всего-навсего выберите самого подходящего из остальных сотрудников.

— Да, но кто самый подходящий? Вот в чем вопрос. Есть у меня на примете два человека, которым эта работа, казалось бы, вполне по плечу. Однако я совершенно не представляю, что у них на уме. Вы же понимаете, казначейство — дело не шуточное. Мало ли, что взбредет в голову человеку, если сделать его казначеем. Ведь придется иметь дело с большими деньгами. Иными словами, новоиспеченный казначей может внезапно ощутить горячее желание отправиться в малоисследованные уголки Южной Америки. Вот в чем трудность. Конечно, любая кандидатура — это риск, однако хотелось бы знать, кто из этих двоих даст мне больше шансов сохранить хотя бы часть денег.

Я ответил без всяких раздумий. Что-что, а как устроить проверку характера, я знал прекрасно.

— Единственный способ по-настоящему узнать человека, — сказал я Александру, — сыграть с ним в гольф. Ничто так скоро не представляет в истинном свете шельмовство и злокозненность. Был у меня юрист, которому я доверял долгие годы, пока в один прекрасный день не увидел, как он рукой достал свой мяч из углубления в грунте, оставленного чьим-то каблуком. На следующее утро я прервал с ним всякие деловые отношения. Он еще не успел сбежать с вверенными ему деньгами, однако недобрый огонек в его глазах показывает, что это лишь вопрос времени. Гольф, мой дорогой друг, — самое лучшее испытание. Тот, кто отправляется в раф один-одинешенек и играет мяч, как он лежит, сможет служить исправно и честно. Тот, кто бодро улыбается, когда патт теряет направление из-за не к месту вылезшего из земли червяка, чист душой. А вот торопливый, неуравновешенный и жестокосердный игрок так же проявит себя и в повседневной жизни. Вам ведь не нужен неуравновешенный казначей?

— Нет, если это отразится на бухгалтерии.

— Еще как отразится. По оценкам статистиков, уровень преступности среди хороших гольфистов существенно ниже, чем в любом другом слое общества, возможно, за исключением епископов. С тех пор как Вилли Парк выиграл первое место в Прествике в 1860 году, не было случая, чтобы победитель открытого чемпионата провел в заключении хотя бы день. В то же время плохие гольфисты — не те, что плохо играют, а те, что черны душой, не считают удар, когда клюшка не попадет по мячу, никогда не поправляют выбитый дерн, говорят под руку сопернику и не сдерживают свой гнев — буквально днюют и ночуют в тюрьме. Да они даже и не считают нужным подстричься в те редкие дни, когда вдруг оказываются на свободе.

Моя речь произвела на Александра заметное впечатление.

— Ей-богу, — сказал он, — разумно.

— Само собой.

— Так тому и быть. Честное слово, не вижу, как еще сделать выбор между Холмсом и Диксоном.

Я насторожился.

— Холмс? Уж не Митчел ли Холмс?

— Он самый. Да вы его, должно быть, знаете. Он, кажется, живет здесь неподалеку.

— А Диксон, это что же, Руперт Диксон?

— Снова верно. Еще один ваш сосед.

Признаюсь, мне стало не по себе. Такое чувство, будто мяч упал в яму, вырытую моим же нибликом. Я корил себя за то, что не догадался узнать, кому предназначена проверка, прежде чем выступать с предложениями. Мне очень нравился Митчел Холмс, да и его невеста тоже. Скажу больше, именно я, хоть и в самых общих чертах, объяснил ему, как нужно делать предложение Милисент. Дальнейшие события показали, что Митчел внял моим наставлениям. Не раз и не два приходилось мне сочувственно выслушивать мечты Митчела о том, как ему повысят жалованье и они, наконец, поженятся. Почему-то, когда Александр заговорил о казначействе, мне и в голову не пришло, что Митчел претендует на столь важную должность. Я лишил его всякой надежды. Испытание гольфом — единственная проверка, не сулившая Митчелу успеха. Только чудом Митчел мог не сорваться во время игры, а ведь именно от невоздержанных гольфистов я предостерег Александра.

Я подумал о сопернике Митчела, и на душе стало еще тяжелее. Руперт Диксон был довольно неприятным молодым человеком, однако его злейшие враги не сказали бы, что он не гольфист по натуре. Во время игры с самого первого драйва и до последнего патта Руперт неизменно являл собой образец спокойствия.

Александр уже ушел, а я все сидел в раздумьях. Строго говоря, я, конечно же, не имел права принимать чью-либо сторону, и хотя мой друг не взял с меня слово молчать, я прекрасно понимал, что наш разговор не подлежит огласке. Разумеется, ни один из претендентов не должен был подозревать, что игра с Александром — нечто большее, чем обыкновенный дружеский раунд.

Однако я не мог оставаться безучастным к судьбе двух влюбленных, чье будущее целиком зависело от предстоящего испытания. Я тотчас надел шляпу и отправился к дому мисс Бойд, поскольку наверняка знал, что найду Митчела именно там.

Митчел и Милисент сидели на крыльце и любовались луной. Они тепло, хотя и несколько сдержанно, приветствовали меня. В общем, было заметно, что мое появление никоим образом не вписывалось в их планы. Впрочем, едва я рассказал, зачем пришел, их отношение переменилось. Молодые люди увидели меня в другом свете — ангелом-хранителем, философом и другом.

— И кто только подсказал мистеру Патерсону такую глупость? — возмутилась мисс Бойд. Я — из лучших побуждений — умолчал о своей причастности к делу.

— Это просто смешно, — продолжала девушка.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Митчел. — Старик Патерсон без ума от гольфа. От него стоило ожидать чего-нибудь в этом духе. Что ж, это конец.

— Полноте, — возразил я.

— А что «полноте»? — вскинулся Митчел. — Вы прекрасно знаете, что я откровенный, прямодушный гольфист. Если мяч летит на северо-северо-восток, когда я отправляю его точно на запад, я всегда выражаю свое мнение на сей счет. Это загадочное явление, явно требующее комментариев, и я их даю. Естественно, случись мне срезать драйв, я считаю своим долгом во всеуслышанье заявить, что сделал это не нарочно. И вот, насколько я понимаю, именно такие мелочи и решат исход испытания.

— Митчел, милый, а не мог бы ты научиться владеть собой на поле? — спросила Милисент. — Ведь гольф — всего-навсего игра.

Наши с Митчелом глаза встретились, и я уверен, в моем взгляде читался такой же ужас, что я увидел в глазах Митчела. Иногда женщины говорят, не подумав. Не стоит сразу же делать выводы о недостатках их воспитания или образа мысли. Они просто не понимают, что говорят.

— Тише! — хрипло сказал Митчел, с трудом оправившись от потрясения. — Помолчи, любимая!

Пару дней спустя я повстречал Милисент неподалеку от почты. Глаза ее светились счастьем, лицо сияло.

— Вы не представляете, как все здорово обернулось, — сообщила она. — Когда Митчел ушел, я принялась листать журнал и наткнулась на удивительное объявление. Там говорилось, что все великие люди в истории человечества достигли успеха благодаря умению держать себя в руках. Даже Наполеон ничего не добился бы, не научись он управлять своим необузданным нравом. А еще там было сказано, что любой может стать, как Наполеон, если заполнит приложенную к объявлению заявку на замечательную книгу профессора Орландо Стибритта «Искусство владеть собой». Только нужно было торопиться, потому что в течение пяти дней книга предлагалась совершенно бесплатно, а после — за семь шиллингов, но заказывать лучше немедля из-за очень большого спроса. Я сразу же написала и, к счастью, успела до того, как все разобрали — у профессора Стибритта как раз остался один экземпляр книги, и она только что пришла. Я сейчас ее полистала, и она чудо, как хороша.

Милисент протянула мне небольшой томик. Я бросил взгляд на книгу. На первой же странице моим глазам предстала подписанная фотография профессора Орландо Стибритта, прекрасно владевшего собой, несмотря на длинные седые бакенбарды. Далее шли материалы для чтения, размещенные между широкими полями. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять методы профессора. Попросту говоря, он воспользовался тем, что авторские права на размышления Марка Аврелия истекли около двух тысяч лет назад, стащил у философа избранные цитаты и приторговывал ими под своим именем. Я не стал говорить об этом Милисент. В конце концов, не мое это дело. Вполне возможно, хотя и не очевидно, профессору Стибритту тоже нужно жить.

— Сегодня же отдам книгу Митчелу. Правда, здорово сказано: «Видишь, сколь немногим овладев, можно повести благо-текущую и богоподобную жизнь»? Будет просто чудесно, если Митчел поведет благотекущую и богоподобную жизнь всего за семь шиллингов, ведь правда?

Тем же вечером в гольф-клубе мне встретился Руперт Диксон. Он выходил из душа и, по обыкновению, выглядел довольным собой.

— Прошли сейчас раунд со стариком Патерсоном, — сказал Руперт. — Он, кстати, хотел с вами поговорить. Правда, уже уехал в город.

У меня захватило дух. Оказывается, испытание началось!

— Как сыграли? — спросил я.

Руперт Диксон скривился в самодовольной ухмылке. Ухмыляющийся человек, завернутый в полотенце, к тому же с прядью мокрых волос на одном глазу — весьма отталкивающее зрелище.

— Недурно. Я вел шесть вверх за пять лунок до конца, хотя мне отчаянно не везло.

При этих словах во мне затеплился огонек надежды.

— Так вам не везло?

— Кошмарно. На третьей лунке мне удался лучший в жизни удар медяшкой — а это что-нибудь да значит — и что же? Мяч перелетел грин и потерялся в рафе.

— Ну, тут вы, небось, пар-то выпустили, а?

— Я? Пар?

— Вы ведь, наверное, высказали все, что думаете по этому поводу.

— Что вы. Я же не враг себе, чтобы терять голову во время игры. Что это дает? Только испортишь следующий удар.

С тяжелым сердцем я отошел прочь. Диксон, вне всяких сомнений, выдержал испытание как нельзя лучше. Казалось, не пройдет и нескольких дней, и я узнаю, что место казначея уже отдано Диксону, в то время как Митчела даже и проверять не станут. Впрочем, наверное, Александр Патерсон рассудил, что это было бы не вполне честно по отношению ко второму соискателю. Вскоре Митчел Холмс позвонил мне и спросил, не могу ли я сопровождать его во время матча с Александром и оказывать моральную поддержку.

— А уж она мне понадобится, — сообщил он. — Если честно, я очень волнуюсь. Жаль, не хватило времени на основательное изучение книжки, что купила Милисент. Я понимаю, конечно, «Искусство владеть собой» — подлинный шедевр от корки до корки, и вообще не книга, а золото, но ведь у меня было-то всего несколько дней, и я не успел как следует проникнуться. Чувствую себя, словно автомобиль, залатанный на скорую руку: что-нибудь да отвалится в самый неподходящий момент. Кто знает, сумею ли я сдержаться, если утоплю мяч в озере? А внутренний голос подсказывает мне, что еще как утоплю.

Мы помолчали.

— Вы верите в вещие сны? — неожиданно спросил Митчел.

— Что?

— Вещие сны.

— А что вещие сны?

— Я спрашиваю про вещие сны, потому что сегодня мне снилось, будто я играю в финале открытого чемпионата. Я попал в раф, а там корова. И вот, эта корова как-то печально на меня взглянула и говорит: «Попробуй-ка хват Вардона вместо обычного с перехлестом». Я еще, помню, подумал: «Странная корова какая», — но теперь вот она у меня из головы не идет. А вдруг в этом и правда что-то есть? Не случайно же такие сны снятся.

— Неужели вы поменяете хват накануне важного матча?

— Наверное, нет. Просто я немного не в себе, иначе и не вспомнил бы про корову. Ладно, до встречи завтра в два.

День выдался ясным и солнечным, но когда я приблизился к полю, поднялся довольно коварный ветер. Александр Патерсон уже разминался на стартовой площадке. Почти сразу подошел Митчел Холмс в сопровождении Милисент.

— Начнем, пожалуй, — сказал Александр. — Я ударю первым?

— Разумеется, — кивнул Митчел. Александр положил мяч на ти.

В гольфе Александр Патерсон отличается осторожностью и никогда не рискует. Перед любым ударом — пусть даже и самым простым — он исполняет своеобразный ритуал: долго примеривается к мячу, делает два выверенных пробных замаха и только потом собирается бить. Подойдя к мячу, он какое-то время топчется на месте, меняя положение ног, потом замирает, подозрительно вглядывается в горизонт, будто ожидая, что тот, стоит лишь отвернуться, непременно выкинет какую-нибудь скверную шутку. Тщательно осмотрев горизонт и убедившись в его добропорядочности, Александр переводит глаза на мяч. Он еще немного переминается с ноги на ногу, затем поднимает клюшку. Три раза с величайшей аккуратностью клюшка подносится к мячу и снова поднимается. Тут Александр снова бросает резкий взгляд на горизонт, словно надеясь застигнуть его врасплох. Покончив с этим, он медленно поднимает клюшку, чтобы затем столь же медленно опустить ее так, что головка едва не касается мяча. Вот клюшка снова идет вверх и снова опускается, поднимается в третий раз и в третий же раз идет вниз. Какое-то время Александр стоит недвижим, погруженный в раздумья, словно индийский факир, созерцающий вечность. Затем он снова поднимает клюшку и снова подводит ее к мячу. Наконец, содрогнувшись всем телом, Александр медленно замахивается и бьет, отправляя мяч метров на сто пятьдесят по идеально прямой линии.

Подобная практика порой не вполне благотворно сказывается на особах с тонкой душевной организацией, а потому я с тревогой вглядывался в физиономию Митчела, которому не доводилось прежде наблюдать Александра Патерсона в игре. Несчастный юноша заметно побледнел и со страдальческим видом обернулся ко мне.

— Он, что, всегда так? — прошептал Митчел.

— Всегда, — отвечал я.

— Тогда мне конец! Разве можно спокойно играть в гольф с этим цирковым акробатом?

Я лишь промолчал в ответ. Увы, это была чистая правда. Уж на что я человек уравновешенный, и то давно зарекся играть с Александром Патерсоном при всем к нему уважении, иначе мне, вероятно, пришлось бы покинуть лоно баптистской церкви.

Тут раздался голос Милисент. Девушка держала открытую книгу, в которой я узнал бессмертное творение профессора Стибритта.

— Повтори себе суждение о том, — мягко произнесла она, — что часть справедливости — сносить и что против воли проступки.

Митчел кивнул и твердой походкой отправился выполнять удар.

— Перед тем как сыграть, милый, — продолжала Милисент, — вспомни: Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства.

В следующую секунду мяч Митчела взмыл в воздух и, преодолев метров двести, упал на фервей. Драйв удался на славу. Митчел последовал совету Марка Аврелия до последней буквы.

Великолепный второй удар отправил мяч Митчела почти к самому флажку, и розыгрыш лунки был завершен одним из прекраснейших паттов, что мне когда-либо доводилось видеть. Когда же на следующей непростой лунке с водной преградой Митчел легко доставил мяч через озеро на грин и сыграл в пар, мне стало легче дышать. Каждому гольфисту случается пережить звездный час — казалось, сегодня пришел черед Митчела.

Играл он безукоризненно. Продолжай он в том же духе, и его злосчастная раздражительность не дала бы о себе знать.

Третья лунка довольно коварна. Первым ударом игрок посылает мяч через овраг, а если не повезет, то в него. После неудачного начала остается только молиться и подбирать клюшку в надежде выбить мяч из оврага. Преодолев препятствие, можно вздохнуть спокойно. Хороший игрок тратит на эту лунку пять ударов — уверенный первый, прицельный второй и до грина уже рукой подать.

Мяч Митчела приземлился в ста двадцати метрах за оврагом. Митчел подошел ко мне и со снисходительной улыбкой принялся наблюдать за Александром, исполняющим свой ритуал. Его благодушие было легко объяснимо. Никогда мир не кажется таким прекрасным и светлым, а причуды окружающих столь безобидными, как после отличного удара на сложной лунке.

— Никак не возьму в толк, зачем он все это делает, — покачал головой Митчел, глядя на Александра едва ли не с отеческой нежностью. — Если бы я перед каждым драйвом устраивал этакий балет, наверное, позабыл бы, зачем пришел, и отправился домой восвояси.

Александр завершил показательные выступления и положил мяч метрах в трех от края оврага.

— А он, как говорится, верен себе. Стабильность прежде всего, — прокомментировал Митчел.

Митчел спокойно выиграл лунку. Однако на следующем поле в его стойке стала заметна некоторая расхлябанность, и я забеспокоился. Чрезмерная самоуверенность в гольфе почти столь же губительна, как и неверие в свои силы.

Худшие опасения подтвердились. Митчел срезал удар. Мяч прокатился метров двадцать, зашел в раф и остановился в лопухах. Митчел открыл было рот, но быстро захлопнул его. В недоумении подошел он к нам с Милисент.

— Я сдержался, — сказал он. — Но что, черт возьми, случилось?

— Вникни в руководящее начало людей, — прочитала Милисент, — хотя бы и мудрых, — чего избегают, к чему склоняются.

— Вот-вот, — отозвался я, — вы наклонили корпус.

— И что же мне теперь — идти на поиски этого дурацкого мяча?

— Не волнуйся, милый, — ответила Милисент. — Ничто так не возвышает душу, как способность надежно и точно выверить все, что выпадает в жизни.

— Кроме того, — напомнил я, — вы ведете три вверх.

— Да, но счет скоро изменится, — парировал Митчел и как в воду глядел. Александр прошел лунку в плюс один и выиграл.

Это происшествие немного выбило Митчела из колеи. В его игре уже не чувствовалось прежней беспечности и задора. Он уступил следующую лунку, сыграл вничью шестую, отдал седьмую, затем собрался и свел к ничьей восьмую.

Девятая лунка, подобно многим другим на нашем поле, элементарно игралась бы в четыре удара, однако мяч так легко катится по грину, что иногда пар кажется несбыточной мечтой. После неудачного драйва здесь может не хватить и десятка ударов. Стартовая площадка расположена на дальнем берегу озера, за мостом, где водная преграда узка, как ручей. Первый удар приходится делать через воду, да так, чтобы не угодить в деревья и небольшой кустарник на другом берегу. Расстояние до фервея — каких-нибудь шестьдесят метров, так что преграда, скорее, психологического свойства, однако сколько надежд потерпело здесь крушение — не сосчитать.

Александр справился с препятствием своим по обыкновению коротким прямым драйвом, и настал черед Митчела.

Наверное, предыдущие неудачи сказались на его настроении. Выглядел Митчел неуверенно. Он нервно взмахнул клюшкой и при этом заметно отклонил корпус. Митчел рубанул по мячу, срезал удар, и угодил прямо в дерево, от которого мяч отскочил в высокую траву. Мы перебрались на другой берег по мосту, и тут влияние профессора Стибритта определенно стало ослабевать.

— Вот отчего бы им не постричь эту чертову траву? — раздраженно вопрошал Митчел, раздвигая заросли нибликом в поисках мяча.

— Должен же на поле быть раф, — осторожно высказался я.

— Что происходит, — вступила Милисент, — по справедливости происходит: исследуй тщательно — увидишь.

— Все это прекрасно, — без особенного энтузиазма ответил Митчел, тщательно исследуя траву. — Вот только кажется мне, что Зеленый комитет открыл этот проклятый гольф-клуб исключительно в интересах кэдди. Эти комитетчики, небось, радуются каждому потерянному мячу, а прибыль от продажи найденных маленькими мерзавцами мячей делят с ними пополам.

Мы с Милисент обменялись взглядами. Слезы стояли в ее глазах.

— Но Митчел! Вспомни Наполеона!

— Наполеона?! А при чем тут Наполеон? Разве Наполеону приходилось играть драйв через первобытную чащу? Да и кто такой Наполеон, собственно говоря? Что все носятся с этим несчастным Наполеоном, будто он чего-нибудь добился? Тоже мне важная птица. Подумаешь, всего-то взял, да и получил пинка при Ватерлоо.

К нам присоединился Александр.

— Никак не найдете мяч? — спросил он Митчела. — Да уж, раф здесь не из приятных.

— Я-то не найду. А завтра какой-нибудь пучеглазый и кривоногий недоумок-кэдди с восемьюстами тридцатью девятью прыщами найдет и продаст за шесть пенсов. Хотя нет, мяч-то был новый. Этак, глядишь, и целый шиллинг отхватит. Шесть пенсов себе и шесть Зеленому комитету. Неудивительно, что эти комитетчики покупают новые автомобили быстрее, чем их успевают производить. То-то их жены щеголяют в норковых шубах и жемчужных ожерельях. Да и черт с ним! Продолжу другим мячом.

— В этом случае, — заметил Александр, — в соответствии с правилами матча проиграете лунку.

— Ладно, сдаюсь. Лунка ваша.

— Таким образом, — продолжил Александр, — счет первых девяти лунок один вверх в мою пользу. Прекрасно. Очень приятная, равная игра.

— Приятная! Знаете, что? Пожалуй, эти чертовы комитетчики не оставляют кэдди ни пенса. Они, небось, прячутся за деревьями, пока те сбывают награбленное, а потом подкрадываются и отбирают все деньги.

Я заметил, как Александр недоуменно поднял бровь. К следующей лунке мы шли вместе.

— А Холмс-то, оказывается, горяч, — задумчиво произнес Александр. — Кто бы мог подумать. Вот так и начинаешь понимать, как мало знаешь о людях, если знаком с ними только по работе.

Я вступился за бедного юношу.

— У него золотое сердце. Но, видите ли, — надеюсь, вы простите старого друга за откровенность, — мне кажется, ваш стиль игры немного действует ему на нервы.

— Стиль? И что же у меня не так со стилем игры?

— Не то, чтобы не так, но человеку молодому и энергичному не всегда доставляет удовольствие наблюдать за столь неторопливым игроком, как вы. Признайтесь мне, как другу, неужели вам необходимо делать два пробных замаха перед каждым паттом?

— Скажите пожалуйста, — покачал головой Александр. — Неужели это и впрямь так его расстраивает? Боюсь, я уже не в том возрасте, чтобы менять привычки.

Ответить мне было нечего.

Десятая лунка была занята, и нам пришлось подождать несколько минут. Вдруг кто-то тронул меня за руку. Я обернулся и увидел Милисент, стоявшую рядом со мной в расстроенных чувствах.

— Митчел больше не хочет, чтобы я шла с вами, — обреченно сказала она. — Говорит, он из-за меня нервничает.

— Плохо, — покачал я головой. — Я-то надеялся, что вы на него положительно повлияете.

— Я тоже надеялась. А вот Митчел — против. Говорит, мол, я мешаю ему сосредоточиться.

— Тогда вам, наверное, лучше подождать нас в клубе. А вот мне, пожалуй, придется как следует потрудиться.

Бедная девушка всхлипнула.

— Этого я и боюсь. На тринадцатой лунке растет яблоня, и я уверена, что кэдди Митчела примется есть яблоки. Страшно подумать, что скажет Митчел, если услышит хруст яблока во время удара.

— Да уж.

— Вся надежда на это, — сказала Милисент, протягивая мне книгу профессора Стибритта. — Не могли бы вы читать Митчелу отрывки из книги, если он вдруг начнет кипятиться? Мы вчера пролистали ее и подчеркнули подходящие места синим карандашом. Там на полях помечено, когда что читать.

Выполнить такую просьбу мне было несложно. Я взял книгу и молча пожал девушке руку. Затем присоединился к Александру и Митчелу, который все продолжал чихвостить Зеленый комитет.

— Следующая лунка, — говорил он, — раньше была простой и короткой. Негде было мяч потерять. И вот однажды жена кого-то из этих деятелей сказала, что ребенку нужны новые ботинки, и они, изверги, удлинили лунку на сто пятьдесят метров. Бить теперь надо через холм, и стоит мячу отклониться хоть на четверть дюйма, как ты оказываешься в настоящем затерянном мире — сплошь скалы, бурелом, расщелины, а посреди этого великолепия разбросаны старые горшки и кастрюли. Это ж практически летняя резиденция Зеленого комитета. Так и кишат, так и ползают повсюду группками, то и дело слышны радостные вопли, что они издают, набивая мешки потерянными мячами. Что ж, на меня пусть не рассчитывают. Возьму и сыграю сегодня старым мячом, который держится на честном слове. Пусть только дотронутся до него, сразу превратится в пыль.

И все же гольф — игра непредсказуемая. Казалось бы, Митчел в таком состоянии должен был проиграть в пух и прах. Однако на десятой лунке он снова поймал свою игру. Отменный драйв позволил ему выйти на грин вторым ударом, а затем двух паттов хватило, чтобы сыграть лунку в пар. Александр потратил на лунку пять ударов, и счет в матче сравнялся.

Одиннадцатая лунка, предмет недавней критики Митчела, и впрямь довольно коварна. Срезанный драйв действительно приносит игроку серьезные неприятности. Впрочем, Митчел и Александр сыграли чисто и без труда уложились в четыре удара.

— Если так пойдет дальше, — сияя, прокомментировал свой удар Митчел, — Зеленому комитету придется прекратить разбой и искать работу.

Двенадцатая лунка — пар пять. Здесь длинный фервей, к тому же не прямой. Александр осторожно, но точно обогнул поворот фервея и закончил лунку шестым ударом. Митчел же вторым ударом отправил мяч в высокую траву рафа и вынужден был взяться за ниблик. Впрочем, ему удалось свести лунку к ничьей благодаря блестящему выходу на грин.

Тринадцатую лунку выиграл Александр. Лунка лежит в трехстах шестидесяти метрах от ти, а ловушек здесь нет никаких. Александру понадобилось три удара, чтобы добраться до грина, однако последний из них положил мяч на расстоянии одного патта от лунки. Митчел вышел на грин вторым ударом, но сделал три патта.

— Кстати, — оживился Александр, — свежий анекдот. Друг спрашивает начинающего гольфиста: «Как успехи, старина?», а тот отвечает: «Отлично! На последнем грине мне удались целых три идеальных патта!».

Митчел шутку не оценил. Я с тревогой вглядывался в его лицо. Промахнулся-то он из очень удобного положения, и если бы не эта досадная ошибка, лунка была бы спасена, так что мне было чего опасаться. Взгляд Митчела по пути к четырнадцатой лунке выдавал беспокойство.

Вряд ли в нашей округе найдется более живописное местечко, чем окрестности четырнадцатой лунки. Такой вид придется по душе любому ценителю природы.

Однако если и есть недостаток у гольфа, это, пожалуй, неспособность игрока от всей души радоваться природным красотам. Там, где нормальный человек видит зеленую травку и романтические заросли кустарника, гольфист содрогается от ужасного рафа, в который чего доброго угодит его мяч. Гольфист не любит, когда в небе кружат птицы, потому что их крик мешает сосредоточиться. Если отвлечься от гольфа, мне очень нравится овраг на склоне холма. Он радует глаз. Тем не менее во время игры я не раз и не два проклинал этот самый овраг.

Итак, право первого удара снова перешло к Александру. Его драйв выглядел нарочито медлительным. Добрых полминуты водил он клюшкой над мячом. Так кошка присматривается к черепахе: то опасливо протянет к ней лапу, то резко отдернет. Наконец Александр ударил и положил мяч на одну из немногих ровных площадок на склоне холма. На этой лунке драйв должен быть особенно аккуратным. Малейшая неосторожность — и мяч заденет холм, а там и скатится в овраг.

Теперь играть приготовился Митчел. Он уже поднял клюшку, как вдруг в непосредственной близости от него раздался громкий хруст. Я быстро обернулся на звук. Кэдди Митчела с отсутствующим взглядом вгрызался в огромное яблоко. Не успел я прошептать молитву, как драйвер опустился, и мяч, безобразно отклонившись, ударился о холм и отскочил в овраг.

Стало тихо — так тихо, будто замер весь мир. Митчел выпустил клюшку из рук и обернулся. На него было страшно смотреть.

— Митчел! — воскликнул я. — Друг мой! Опомнитесь! Не горячитесь!

— Нет? Не горячиться? А какой в этом смысл, когда все вокруг только и делают, что уплетают яблоки у меня за спиной? Что тут, вообще, происходит — игра в гольф или увеселительная прогулка для мальчиков из бедных семей? Яблоки! Давай, дружок, скушай еще одно! А то и два. Приятного аппетита. Обо мне не беспокойся. Лопай на здоровье. А может, пообедаешь? Ты ведь наверняка не наелся за завтраком и теперь не прочь заморить червячка, да? Погоди минутку, я сбегаю в бар и принесу тебе бутерброд и бутылку лимонада. Располагайся поудобнее, малыш! Присаживайся. Желаю приятно провести время.

Я лихорадочно листал книгу профессора Стибритта, но подходящая пометка синим карандашом никак не попадалась. Пришлось положиться на удачу.

— Митчел, — позвал я, — послушайте. Сколько досуга выгадывает тот, кто смотрит не на то, что сказал, сделал или подумал ближний, а единственно на то, что сам же делает, чтобы оно было справедливо и праведно.

— Ну и что же я сделал сам? Я отправил мяч на самое дно треклятого оврага, и потрачу не меньше дюжины ударов, чтобы выбраться. Это, что ли, справедливо и праведно? Дайте-ка мне эту книгу.

Он выхватил томик у меня из рук, поглядел на него со смесью любопытства и ненависти, аккуратно положил на землю и несколько раз подпрыгнул на нем. Затем ударил книгу драйвером. Наконец, будто решив, что время полумер прошло, Митчел с разбегу зафутболил злосчастный фолиант в заросли травы.

Он обернулся к Александру, который молча наблюдал за происходящим.

— С меня хватит, — бросил он. — Сдаюсь. Прощайте. Пойду к заливу.

— Хотите искупаться?

— Нет, утопиться.

Легкая улыбка тронула обычно суровое лицо Александра Патерсона. Он дружески похлопал Митчела по плечу.

— Не стоит, друг мой. Надеюсь, вы еще послужите нашей компании в качестве казначея.

Митчел пошатнулся и ухватил меня за руку, чтобы не упасть. Все замерло. Лишь монотонное жужжание пчел, шелест листвы поодаль да чавканье кэдди нарушали тишину.

— Что?! — вскричал Митчел.

— Как вы, наверное, слышали, место казначея вскоре освободится. Оно ваше, если не возражаете.

— То есть… это значит… вы это мне предлагаете, что ли?

— Вы прекрасно меня поняли.

Митчел поперхнулся. Поперхнулся и кэдди. Порой душевные переживания и физические неудобства находят одинаковое выражение.

— Я отлучусь ненадолго, ладно? — прохрипел Митчел. — Надо повидать кое-кого.

Вскоре он скрылся из виду за деревьями. Я обернулся к Александру.

— Помилуйте, я очень рад, конечно, но как же испытание?

Старина Патерсон снова улыбнулся.

— Испытание, — отвечал он, — завершилось совершенно удовлетворительно. Пожалуй, обстоятельства вынудили меня несколько изменить первоначальные правила, однако все прошло как нельзя лучше. Сегодняшний матч дал мне много пищи для размышлений и, тщательно все обдумав, я пришел к выводу, что «Красильням и химчисткам Патерсона» нужен казначей, которого я могу обыграть в гольф. Лучшего кандидата, чем Митчел Холмс, не найти. Подумать только, — в глазах Александра загорелся восторженный огонек, — я могу сделать с этим мальчиком, что захочу, как бы хорошо он ни играл, — стоит лишь немного подержать его в напряжении. Два-три лишних тренировочных свинга, и он уже теряет голову. Такой вот человек мне и нужен на ответственную должность в моей компании.

— А как же Руперт Диксон? — спросил я. Александр поморщился и махнул рукой.

— Ему нельзя доверять. Когда мы играли, у него все валилось из рук, а он знай себе только улыбается. Разве можно доверить такому крупные суммы денег? По-моему, это небезопасно. Он же нечестен. Просто-напросто нечестен, — Александр немного помолчал. — Кроме того, — задумчиво добавил он, — Диксон выигрывал у меня шесть лунок за пять до конца. Кому нужен казначей, который вот так вот разделывает под орех своего начальника?

 

СЕРДЦЕ ОБАЛДУЯ

Стояло утро, когда вся природа кричит вам «Эй, впереди!» Ветерок нес из долины надежду и радость, шепча о коротких ударах прямо в лунку. Средний газон улыбался зеленой улыбкой голубому небу; а солнце, выглянув из-за деревьев, казалось огромным мячом, брошенным клюшкой невидимого бога, чтобы опуститься в последнюю лунку. В тот день после долгой зимы возобновлялась игра, и у первой подставки собралось довольно много народа. Штаны для гольфа переливались всеми цветами радуги, воздух трепетал от радостных предчувствий.

Однако в веселой толпе было печальное лицо. Принадлежало оно человеку, помахивавшему клюшкой над новым мячом, который тихо лежал на песчаном холмике. Человек этот был неспокоен и измучен. Он смотрел на средний газон, топтался, смотрел снова, колебался, словно Гамлет. Наконец он взял у кэдди клюшку, которую смышленый мальчик держал наготове.

Старейшина, наблюдавший за ним со своего кресла, глубоко вздохнул.

— Бедный Дженкинсон, — произнес он. — Никак не изменится.

— Да, — согласился его собеседник, молодой человек с открытым лицом и гандикапом шесть. — Я случайно знаю, что он всю зиму брал частные уроки.

— Все напрасно, — мудрец покачал головой. — Никто на свете не может ему помочь. Я постоянно советую ему, чтобы он бросил гольф.

— Вы! — вскричал молодой человек. — Мне казалось…

— Понимаю и одобряю ваш ужас, — сказал Старейшина. — Но учтите, это — особый случай. Мыс вами знаем сотни плохих игроков, которые вполне счастливы. Они способны забыть, отключиться. Не таков Дженкинсон. В нем нет беспечности. Счастливым он стал бы только при полном воздержании. Понимаете, он — обалдуй.

— Кто?

— О-бал-дуй, — повторил мудрец. — Одно из тех незадачливых созданий, которые обалдели от самого высокого из видов спорта. Гольф съел их души, лишил их разума. Обалдуй — не такой, как мы с вами. Он туп. Он мрачен. Он не способен к битвам жизни. Например, Дженкинсона ожидало блестящее будущее в области сена и зерна, но гольф так воздействовал на него, что он упускал одну за другой самые лучшие возможности, и более расторопные коммерсанты его обходили. Насколько я понимаю, ему грозит банкротство, и скорое.

— Господи! — воскликнул молодой человек. — Надеюсь, я не стану обалдуем. Неужели нет никаких средств, кроме полного отказа?

Старейшина помолчал.

— Занятно, что вы об этом спросили, — сказал он наконец. — Как раз сегодня утром я вспомнил случай, когда обалдуй победил свою немочь. Конечно, благодаря любви. Чем дальше я живу, тем яснее вижу, что любовь побеждает все. Однако вам бы хотелось, конечно, выслушать историю сначала.

Молодой человек поспешно вскочил, как дичь, внезапно заметившая капкан.

— С удовольствием, — сказал он, — но я потеряю место у подставки.

— Данный обалдуй, — сказал старец, спокойно и крепко держа его за пуговицу, — был примерно ваших лет и звали его Фердинандом Дибблом. Мы были хорошо знакомы. Именно ко мне…

— Может, в другой раз?

— … ко мне он пришел за сочувствием в час испытаний. Не постыжусь заметить, что, когда он выложил душу, в глазах его стояли слезы. Что до меня, сердце истекало кровью.

— Еще бы! Но я…

Старейшина мягко посадил его в кресло.

— Гольф, — сказал он, — великая тайна. Словно капризная богиня…

Молодой человек обмяк и сдался.

— Вы читали «Старого Морехода»? — спросил он.

— Да, очень давно. А при чем тут он?

— Ах, не знаю, — ответил молодой человек, — просто пришло в голову.

— Гольф (повторил Старейшина) — великая тайна. Словно капризная богиня, он исключительно глупо расточает свои дары. Мы постоянно видим, как крепкие, сильные мужчины пасуют перед заморышами, гиганты промышленности — перед младшими клерками. Люди, способные править империей, не могут справиться с маленьким мячом, что великолепно удается законченным кретинам. Странно, но это так. Трудно понять, почему Фердинанд Диббл не мог стать хорошим игроком. У него были сильные руки и верный глаз. Однако играл он ужасно. А как-то, в июне, я понял, что он к тому же обалдуй. Помогла мне в этом беседа на террасе.

Я сидел здесь, думая о том, о сем, и вдруг заметил, что неподалеку, у клуба, Диббл разговаривает с какой-то девушкой. Кто это, я определить не мог, она стояла ко мне спиной. Скажу лишь, что на ней было белое платье. Когда они попрощались, Фердинанд медленно направился в мою сторону. Вид у него был печальный. Днем он проиграл Джимми Фовергилу, и я решил, что дело в этом. Вскоре выяснилось, что прав я лишь отчасти. Он сел рядом со мной и несколько минут мрачно смотрел в долину.

— Только что говорил с Барбарой Мэдвей, — наконец сообщил он.

— Вот как? — сказал я. — Очаровательная девушка.

— Она уезжает на лето в Марвис Бэй.

— Наши места опустеют.

— Еще как! — возбудился он и замолчал снова. Наконец он глухо застонал.

— Черт, как я ее люблю! — проговорил он сквозь зубы. — Господи Боже, как люблю!

Я не удивился, что он со мной откровенен. Почти все здешние молодые люди рано или поздно приносят мне свои тяготы.

Фердинанд отрешенно грыз ручку ниблика.

— Не могу, — сказал он наконец, — не могу попросить такого ангела, чтобы он, то есть она, вышла за меня замуж. Понимаете, всякий раз, когда я уже готов, я кому-нибудь проигрываю. И я теряюсь. Я нервничаю, бормочу, говорю глупости. Хотел бы я знать, кто придумал эту бесовскую игру. Взял бы его и задушил. Наверное, он давно умер. Ну, хоть попрыгал бы на могиле.

Именно тут я понял все, и сердце у меня сжалось. Истина вышла наружу. Фердинанд стал обалдуем.

— Ну-ну, дорогой мой! — сказал я, зная, что слова мои бессильны. — Справьтесь с этой слабостью.

— Не могу.

— Попробуйте!

Он снова погрыз ручку, потом сказал:

— Она просила меня приехать в Марвис Бэй.

— Что ж, неплохо. Значит, ей нравится ваше общество.

— Да, но какой в этом прок? — Глаза его внезапно блеснули. — Вот если бы я победил хорошего игрока — хоть раз, хоть один раз! — я бы с ней объяснился. — Огонек угас. — Но куда мне!

Что тут скажешь? Я похлопал его по плечу, и вскоре он ушел. Я остался здесь, думая о нем, и вдруг из клуба вышла Барбара. Она тоже была печальна и озабочена, словно что-то ее гнетет.

— Хотелось вам, — спросила она, садясь в соседнее кресло, — дать кому-то по голове чем-нибудь тяжелым?

Я ответил, что это бывало, и спросил, кого она имеет в виду. Она поколебалась немного, но, видимо, решила исповедаться. Одна из радостей старости — то, что мне открывают душу прелестные созданья. Барбару я знал с детства, даже купал ее в те времена. Как-никак, это связывает.

— Почему мужчины такие дураки?! — воскликнула она.

— Ты не сказала, кто навел тебя на эту суровую мысль. Я с ним знаком?

— Еще бы! Вы с ним только что разговаривали.

— Фердинанд Диббл? Значит, его ты хочешь стукнуть?

— Именно.

— А почему?

— Потому что он оболтус.

— Ты хочешь сказать «обалдуй»? — спросил я, удивляясь, как проникла она в его тайну.

— Нет, оболтус. Вы подумайте! Влюбился, а признаться не может. Я совершенно уверена, что он меня любит.

— Чутье тебя не подвело. Он говорил мне об этом.

— Почему же он мне не говорит? — вскричала пылкая девушка, швырнув камешек в подвернувшегося кузнечика. — Не могу же я на него вешаться, должен он хоть намекнуть.

— Ты разрешишь вкратце передать ему наш разговор?

— Ни в коем случае! Да я лучше умру, чем позволю ему подумать, что обезумела от любви и засылаю ходатаев!

Я ее понял.

— Тогда, боюсь, — серьезно сказал я, — что сделать нельзя ничего. Придется ждать и надеяться. Быть может, в будущем году Фердинанд обретет спокойствие, твердость, точность удара…

— О чем вы говорите?

— О том, что он не будет обалдуем.

— То есть оболтусом?

— То есть обалдуем. Это человек… — и я объяснил ей, какие препятствия мешают ему сказать о своей любви.

— В жизни не встречала такой чуши! — вскричала она. — Значит, он ждет, пока станет хорошо играть?

— Все не так просто, — печально ответил я. — Плохие игроки женятся, чувствуя, что нежная забота может им помочь. Но они толстокожи, а у Фердинанда — кожа тонкая. Он раним. Он глубок. Он позволил себе впасть в отчаяние. Одно из лучших свойств гольфа — то, что плохая игра приводит к смирению, предотвращая гордыню и кичливость, которые легко обрести на иных стезях. У Фердинанда смирение это зашло слишком далеко. Он пал духом. Он считает, что ничего не стоит и никому не нужен. Подумай, он счастлив, когда кэдди берет у него деньги, а не бросает их ему в лицо.

— Что ж, ничего не изменится? Я немного помолчал.

— Жаль, — сказал я, — что ты не заманила его в Марвис Бэй.

— Почему?

— Мне кажется, он мог бы там вылечиться. Он найдет там игроков, которых сможет победить. Когда я в последний раз был на этом курорте, поле для гольфа напоминало Саргассово море, где плавает всякий мусор. Я видел вещи, от которых поневоле задрожишь и отвернешься. Но, насколько я понял, он туда не едет.

— Едет.

— Вот как? От меня он это скрыл.

— Он сам не знал. И не знает, пока я не скажу ему пару слов.

И она твердым шагом пошла в клуб.

Верно сказано, что игроки бывают разные, от профессионалов и самых сильных любителей до шотландских профессоров. Казалось бы, ниже некуда, но это не так. Хуже всего играют именно в Марвис Бэй.

Для Фердинанда, знавшего лишь клуб, где уровень достаточно высок, курорт был истинным сюрпризом. Отель кишел толстыми пожилыми людьми, которые, потратив молодость на обогащение, увлеклись игрой, где достигают мастерства только те, кто начал играть с колыбели и, к тому же, не разжирел. Здесь собрались чучела всех возможных видов. Один человек пытался обмануть свой мяч, глядя в сторону, а потом делая удар, когда тот утратит настороженность. Другой двигал клюшкой так, как будто бьет змей. Третий гладил мяч, словно кошку, четвертый щелкал по нему, как бичом, пятый томился перед каждым ударом, словно получил плохие вести, шестой как бы помешивал клюшкой суп. К концу первой недели Фердинанд был признанным чемпионом. Он прошел через этот зверинец, как пуля сквозь пирожное.

Сперва, еще не веря в успех, он сразился с тем, кто обманывал мяч, и победил. Потом, смелея все больше, он разбил наголову кошкоглада, змеебоя, щелкателя, печальника и супомешателя. Эти субъекты были лучшими из местных любителей. Прыти их остро завидовали восьмидесятилетние старцы и те, кто передвигался в кресле на колесиках. Словом, соперников у него не осталось. Через неделю он ощутил себя самодержцем, мало того — получил свою первую награду, оловянную кружку размером с дубовую кадку, и каждый день спешил к себе, чтобы посидеть над ней, словно мать над колыбелью.

Конечно, вы спросите, почему он не воспользовался переменой и не объяснился с Барбарой. Я скажу вам. Он не объяснялся с ней, потому что ее не было. В последний момент ее задержала болезнь одного из родителей, и она надеялась приехать недели через две. Несомненно, он мог использовать одно из ежедневных писем, но они целиком уходили на описание успехов. Как-никак, не объясняться же в постскриптуме.

Тем самым он решил подождать ее приезда. Чем дольше ждать, тем лучше, поскольку каждое утро и каждый вечер прибавляли самоуважения. День ото дня, счастье маня, он становился важнее.

Однако над ним собирались темные тучи. Враги и завистники перешептывались за его спиной. Нет большей важности, чем та, которую обретает тихий, скромный человек. Фердинанд, собственно говоря, стал агрессивно важным. Он останавливал игру, чтобы дать сопернику совет. Щелкатель его не простил и прощать не собирался. Супомешатель, мешавший суп с той поры, как в шестьдесят четыре года записался на заочные курсы «Играем через две недели», обиделся, когда какой-то мальчишка сообщил ему, что бить надо мягко и неторопливо. Змеебой… но не буду утомлять вас подробностями. Достаточно сказать, что все невзлюбили Фердинанда и однажды после обеда собрались в холле, чтобы обсудить положение. Бурные жалобы завершил вопрос одного старичка:

— Да, но что мы можем сделать?

— То-то и оно, — вздохнул супомешатель. — Что делать? Все печально закивали и покачали головой.

— Знаю! — воскликнул кошкоглад. Он был юристом с мрачным, но изощренным умом. — Знаю! У меня служит некий Парслоу, великолепный игрок. Я пошлю ему телеграмму. Пусть приедет и собьет с него спесь.

Все радостно одобрили этот план.

— А вы уверены, что он победит? — спросил осторожный змеебой. — У нас нет права на ошибку.

— Конечно, уверен, — отвечал юрист. — Джордж Парслоу как-то кончил раунд на девяносто четвертом ударе.

— Многое изменилось с тех пор, — опечалился старичок, — ах, многое, многое! В девяносто четвертом не было автомобилей, которые так и норовят тебя переехать…

Какая-то добрая душа увела его к яйцам всмятку, и остальные заговорщики вернулись к теме.

— На девяносто четвертом? — спросил недоверчивый супомешатель. — Считая каждый удар?

— Да, каждый.

— Не списывая короткие?

— Вот именно.

— Шлите телеграмму! — в один голос сказали собравшиеся.

Вечером кошкоглад обратился к Фердинанду вкрадчивым голосом юриста:

— А, Диббл! Вы-то мне и нужны. У меня есть молодой друг, Джордж Парслоу. Он скоро приедет. Обожает гольф! Не могли бы вы поиграть с ним? Он, знаете ли, новичок…

— С удовольствием, — отвечал Фердинанд.

— Он бы у вас поучился.

— Верно-верно.

— Тогда я вас познакомлю, как только он приедет.

— Очень рад.

Фердинанд был в прекрасном настроении, потому что Барбара написала, что приедет через два дня.

Фердинанд вставал рано и окунался до завтрака в море, что полезно для здоровья. В день Барбариного приезда он поднялся, надел серые брюки, нежно посмотрел на кружку и вышел на воздух. Утро было ясное, свежее, а сам он сиял изнутри и снаружи. Пересекая поле, чтобы пройти прямо к берегу, он весело насвистывал, повторяя в уме первые слова объяснения, ибо он твердо решил все проделать вечером, после обеда. Беззаботно шагая по мягкому дерну, он вдруг услышал крик: «Эй, впереди!», и через несколько секунд мимо, едва его не задев, пролетел мяч, который опустился в пятидесяти ярдах от него. Оглядевшись, он увидел, что к нему кто-то идет.

Расстояние до флажка было сто тридцать ярдов. Прибавьте пятьдесят, и вот вам сто восемьдесят. Таких ударов не бывало с основания курорта. Истинный игрок столь благороден, что, после недолгого страха, Фердинанд испытал восхищение. Он решил, что каким-то чудом один из его соперников сделал раз в жизни прекрасный удар. Мнение он переменил, когда неизвестный подошел поближе. Поскольку тот был ему неизвестен, он с неприязнью догадался, что с этим человеком ему предстоит играть.

— Простите, — сказал N. Он был высок, молод и поразительно красив. Глаза и усы у него были темные.

— Не за что, не за что, — ответил Фердинанд. — Э… вы всегда так играете?

— Обычно — получше, но сейчас я устал с дороги. Завтра матч с каким-то Дибблом, местным чемпионом.

— Это я, — скромно сказал Фердинанд.

— Вы? — Парслоу оглядел его. — Что ж, лучшему — победа.

Именно этого Фердинанд и боялся. Невесело кивнув, он поспешил к морю. Утро померкло. Солнце светило, но как-то бессмысленно, откуда-то взялся противный холодный ветер. Комплекс неполноценности ожил и приступил к делу.

Как печально, что миг, которого ты ждал с надеждой, оказался очень неприятным! Десять дней Барбара жила мечтой о том, как, выйдя из вагона, она увидит Фердинанда с огнем любви в глазах и словами той же любви на устах. Она не сомневалась, что он объяснится в первые пять минут, и смущало ее лишь то, что он может встать на колени тут же, на платформе.

— Вот и я! — весело крикнула она.

— Здрассь, — отвечал Фердинанд, криво улыбаясь.

Она окаменела. Откуда ей было знать, что все это вызвала злосчастная встреча с Парслоу? Естественно, она решила, что он ее разлюбил. Если бы он вел себя так раньше, она бы отнесла это на счет обалдуйства, но письма заверили ее, что здесь он идет от успеха к успеху.

— Я получила ваши письма, — сказала она, стараясь не сдаваться.

— Так я и думал, — отрешенно ответил он.

— Насколько я понимаю, вы творите чудеса.

— Да.

Они помолчали.

— Как доехали? — спросил он.

— Хорошо, — сказала Барабара.

Тон ее был холоден, сама она кипела от ярости. Теперь она все поняла. За десять дней его любовь исчезла. Он встретил другую девушку. Известно, как расторопен амур на курортах, да еще летом. Зачем она его отпустила? Сожаления быстро сменились гневом, она заледенела, и Фердинанд, уже собравшийся поведать ей о своей беде, спрятался в раковину. По пути в отель он сказал, что день солнечный, с чем Барбара согласилась. Потом он сообщил, что на море красиво, а она согласилась и с этим. Он выразил надежду, что дождя не будет; она не возразила. И они надолго замолчали.

— Как тут мой дядя? — наконец спросила она.

Я забыл упомянуть, что кошкоглад приходился братом Барбариной матери.

— Дядя?

— Его фамилия Татл. Вы с ним встречались?

— Ну, как же! Мы часто виделись. К нему приехал молодой человек, — прибавил Фердинанд, вспомнив свои беды, — некий Парслоу.

— Джордж Парслоу здесь? Как приятно!

— Вы с ним знакомы? — глухо спросил Фердинанд.

«Вот она, жизнь, — подумал он. — Только зазеваешься, только размечтаешься — бац! Джордж Парслоу».

— Конечно, — отвечала Барбара. — А вот и он.

Они как раз подъехали к отелю, на ступенях которого красовался ненавистный пришелец. Помраченному взору Фердинанда он напомнил греческого бога, и комплекс вырос до небес. Как можно состязаться в игре или в любви с этим киноактером и чемпионом?

— Джо-о-ордж! — воскликнула Барбара. — Привет.

— Привет, Барби!

Они оживленно заговорили. Ощутив, что он — лишний, Фердинанд тихо ушел.

Парслоу обедал за одним столиком с дядей, а потом пошел с Барбарой в сад. Фердинанд провел час в бильярдной и удалился к себе. Даже лунный свет, игравший на кружке, не утешил его душу. Какое-то время он тренировался, загоняя мяч коротким ударом в гуттаперчевый стаканчик, потом лег, и сон его был тревожен.

Барбара проснулась поздно и позавтракала в номере. Спустившись вниз к полудню, она увидела, что никого нет. Обычно в такую погоду хотя бы часть приезжих закрывает окна и обсуждает в холле перспективы джутовой промышленности. Однако сейчас здесь сидел только старичок лет за восемьдесят со слуховой трубкой.

— Доброе утро, — сказала она, поскольку их вчера познакомили.

— Что? — переспросил он, ставя трубку в боевую позицию.

— Я сказала: «Доброе утро».

— А! Да, утро хорошее, очень хорошее. Если бы ровно в полдень мне не приносили молоко с булочкой, я был бы среди зрителей. Вот где я был бы, на поле. Сижу, жду булочку.

Тут ее принесли, и он, отставив орудие слуха, принялся за свой полдник.

— Смотрел бы матч, — заметил он.

— Какой матч?

Старичок углубился в молоко.

— Какой матч? — снова спросила Барбара.

— Что?

— Како-ой матч?!!

Старичок чуть не подавился булочкой.

— Собьет с него спесь, — сказал он.

— С кого?

— Да-да.

— С кого надо сбить спесь?

— А! С этого Диббла. Важный такой, надменный. Я-то заметил сразу, но никто слушать не хотел. Попомните мои слова, говорил я, он еще себя покажет. Надо его проучить. Ваш дядюшка вызвал Парслоу и подстроил матч. Диббл, — старичок закашлялся и отхлебнул молока, — Диббл не знает, что Парслоу — прекрасный игрок.

— Что? — вскричала Барбара.

Мир потемнел перед ней. Сквозь темный туман видела она старого негра, который пьет черное молоко. Теперь она все поняла, и сердце ее рванулось к несчастному.

— Спесь собьет, — бормотал старичок, и Барбара испытала к нему острое отвращение. Но Бог с ним, надо что-то делать. А что? Неизвестно.

— Ой! — закричала она в отчаянии.

— А? — отозвался старичок, берясь за трубку. Но Барбара уже ушла.

До поля она добежала быстро. У клуба она встретила супомешателя с клюшкой. Что-то подсказало ей, что на такое зрелище надо посмотреть, но она смотреть не стала. По-видимому, матч начался после завтрака и теперь достиг второй половины. Сбежав вниз по холму, она заметила вдалеке стайку зрителей и направилась к ним, но они исчезли, а она увидела Фердинанда, продвигавшегося к следующей подставке. Увидела она и дядю.

— Ну, как они? — задыхаясь, спросила она.

Мистер Татл был невесел. По-видимому, все шло не совсем так, как он хотел.

— У пятнадцатой — неплохо.

— Неплохо?

— Да. По-видимому, юный Парслоу не слишком хорош у лунки. Он делает короткий удар, как овца с глистами.

Из этих замечаний вы кое-что поняли, но я объясню еще. «Этого мало», — скажете вы, узнав об ошибках Парслоу, и будете правы. Была и другая причина: с самого начала Фердинанд играл блистательно. Никогда еще не делал он таких ударов и таких подсечек.

Что до ударов, обычно ему мешали скованность и преувеличенная осторожность. Что до подсечек, он редко достигал искомой точности, поскольку мотал головой, словно лев в джунглях, прямо перед тем, как клюшка касалась мяча. Сегодня им овладела беспечная свобода. Он сам удивлялся; но не радовался. Холодность Барбары и ее обращение с Парслоу довели его до состояния, в котором не радует ничто. И вдруг он понял, почему так хорошо играет. Именно потому, что нет волнения и восторга. Можно сказать, с горя.

Как многие посредственные игроки, он слишком много думал. Он штудировал ученые труды и держал в уме все возможные ошибки. Он помнил, от чего предостерегают Тэйлор, Вардон, Рэй или Брейд. В результате он мешкал и топтался, пока стыд не побуждал его к действию, а потом совершал известные ему ошибки. Скажем, он резко поднимал голову, как на таблице, прилагаемой к списку «Обычные ошибки начинающих». Сегодня, с разбитым сердцем, он вообще не думал, а потому играл рассеянно, беспечно — и очень хорошо.

Джордж немного устал. Ему сказали, что этот Диббл никуда не годится, а он побеждал буквально на каждом шагу. Да, один раз ему пришлось сделать шесть ударов, другой семь, но это ничего не меняло. Гордому Парслоу удавалось только держаться на уровне.

Однако играл он хорошо и выиграл бы следующую лунку, если бы не то, что ему не давался короткий удар. Из-за того же свойства он сыграл в ничью на семнадцатой, достигнув газона только с четвертого удара. Но потом Фердинанд загнал мяч с дистанции в семь ярдов, совершив пять ударов за раунд.

Барбара смотрела на них, и сердце ее быстро билось. Она подходила все ближе, словно ее притягивал магнит. Фердинанд готовился к удару. Она затаила дыхание, затаил и он. Затаили и зрители, не говоря о Парслоу. Настал важнейший миг — и кончился тем, что мяч пролетел всего тридцать ярдов. Фердинанд ударил по нему сверху.

Джордж Парслоу улыбнулся. Теперь, думал он, он сделает удар из ударов. С бесконечной осторожностью занес он клюшку…

— Интересно… — произнес звонкий девичий голос. Парслоу застыл на месте. Клюшка опустилась. Мяч откатился в густую траву.

— Простите? — сказал Парслоу.

— Это вы простите! — сказала Барбара. — Я вам помешала.

— Да, немного. Самую чуточку. Но вам что-то интересно. Что именно?

— Мне интересно, — отвечала она, — почему клюшка называется клюшкой.

Парслоу судорожно сглотнул раза два. Кроме того, он заморгал.

— Боюсь, прямо так и не скажешь, — ответил он, — но я посмотрю в энциклопедии при малейшей возможности.

— Спасибо вам большое!

— Не за что. Рад служить. Если вы соберетесь спросить, почему газон называется газоном, я отвечу: «Потому что на нем растет трава».

Говоря это, Парслоу искал глазами мяч и нашел его в кусте, который я, не будучи ботаником, назвать не смогу. Скажу лишь, что он был плотен, как шар, и исключительно цепко охватил клюшку. Тем самым, первого удара не было, от второго мяч сдвинулся, от третьего — еще немного. Вложив все силы в четвертый, Джордж не добился ничего. Пятый пришелся в нескольких дюймах от Фердинандова мяча. Он поднял его и отбросил в заросли, словно что-то ядовитое.

— Победа ваша, — проговорил Джордж.

Фердинанд сидел у сверкающего моря. Он убежал сразу после этих горьких слов. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Они были разные. Сперва он обрадовался победе, потом припомнил, что она ему не нужна, поскольку Барбара любит другого.

— Мистер Диббл! — услышал он.

Он поднял голову. Она стояла рядом. Он встал.

— Да?

Они помолчали.

— Солнце красиво играет на воде, — сказала Барбара. Он застонал. Это уж слишком.

— Оставьте меня в покое, — сказал он. — Идите к своему Парслоу. Как-никак, вы с ним гуляли у этой самой воды.

— А почему мне с ним не гулять? — осведомилась она.

— Я никогда не говорил, — ответил честный Фердинанд, — что вы не должны гулять с ним. Я просто сказал, что вы с ним гуляли.

— А что такого? Мы старые друзья. Фердинанд опять застонал.

— Вот именно! Так я и думал. Старые друзья. Наверное, играли вместе в детстве.

— Нет, мы знакомы лет пять. Но он женится на моей подруге.

Фердинанд странно вскрикнул.

— Женится?

— Да. Через месяц.

— Минуточку. — Фердинанд наморщил лоб, поскольку напряженно думал. — Если он женится, он не влюблен в вас.

— Конечно.

— И вы в него не влюблены?

— Ни капельки.

— Тогда, черт побери, как насчет этого?

— Что-что?

— Вы меня любите?

— Да.

— И мы поженимся?

— Конечно.

— Моя дорогая! — закричал Фердинанд.

— Одно меня немного смущает, — задумчиво сказал он, когда они гуляли по благоуханному лугу, под пение птиц, исполнявших свадебный марш.

— Что именно?

— Понимаешь, я открыл тайну гольфа. Ты не добьешься успеха, пока не станешь так несчастен, что тебе на все наплевать. Возьмем подсечку. Если тебе очень плохо, тебе все равно, что с мячом, и ты не поднимешь голову. Горе автоматически исключает слишком сильные удары. Посмотри на чемпионов. Они все мрачные.

— Да, вроде бы.

— Вот видишь!

— Но они почти все шотландцы, — возразила Барбара.

— Неважно. Все равно я прав. А главное, всю дальнейшую жизнь я буду так счастлив, что гандикап у меня останется около тридцати.

Барбара нежно сжала его руку.

— Не горюй, мой дорогой, — сказала она. — Все будет хорошо. Когда мы поженимся, я найду столько способов сердить тебя, что ты выиграешь любительский чемпионат.

— Найдешь? — переспросил он. — Правда?

— Еще бы!

— Ты ангел, — сказал он и обнял ее двумя руками, как обнимают клюшку.

 

ВОЛШЕБНЫЕ ШТАНЫ

— В конце концов, — сказал молодой человек, — гольф — только игра.

Говорил он громко, а вид у него был такой, словно он следует ходу мысли. В курительную клуба он пришел ноябрьским вечером и молча сидел, глядя в камин.

— Забава, — уточнил он.

Старейшина, дремавший в кресле, окаменел от ужаса и быстро взглянул через плечо, опасаясь, как бы слуги не услышали этого кощунства.

— Неужели это говорит Джордж Уильям Пеннифазер? — укоризненно спросил он. — Мой дорогой, вы не в себе.

Молодой человек покраснел, ибо был хорошо воспитан и, в сущности, добр.

— Может быть, — согласился он, — я перегнул. Просто мне кажется, что нельзя вести себя с ближним, словно у него проказа.

Старейшина облегченно вздохнул.

— А, вон что! — сказал он. — Вас кто-то обидел на площадке. Что ж, расскажите мне все. Если не ошибаюсь, играли вы с Нэтом Фризби, и он победил.

— Да. Но не в этом дело. Этот мерзавец вел себя так, словно он — чемпион, снизошедший к простому смертному. Казалось, что ему скучно играть со мной! Он поглядывал на меня, как на тяжкую обузу. Когда я подзастрял в кустах, он зевнул два раза. Победив меня, он завел речь о том, как хорош крокет и удивлялся, почему в него не играют. Да месяц назад я мог разбить его в пух и прах!

Старейшина печально покачал снежно-седой головою.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Будем надеяться, что яд со временем выйдет из него. Неожиданный успех в гольфе подобен внезапному богатству. Он способен испортить человека, сбить его с толку. Приходит он чудом, и только чудо здесь поможет. Советую вам не играть с Фризби, пока не обретете высшего мастерства.

— Не думайте, я был не так уж плох, — сказал Джордж Уильям. — Вот, например…

— А я тем временем, — продолжал старец, — расскажу небольшую историю, которая подтвердит мои слова.

— Только я занес клюшку…

— История эта — о двух любящих людях, временно разделенных успехом одного из них…

— Я махал клюшкой быстро и сильно, как Дункан. Потом аккуратно замахнулся, скорее — в манере Вардона…

— Вижу, — сказал Старейшина, — что вам не терпится услышать мою повесть. Что ж, начинаю.

Вдумчивый исследователь гольфа (сказал мудрый старец) приходит к выводу, что эта благородная игра исцеляет душу. Ее великая заслуга, ее служение человечеству — в том, что она учит: каких бы успехов ты ни достиг на иных поприщах, они не возвысят тебя над обычным, человеческим уровнем. Другими словами, гольф сокрушает гордыню. По-видимому, безумная гордость последних императоров Рима объясняется тем, что они не играли в гольф и не знали, тем самым, очищающего смирения, которое порождает неудавшаяся подсечка. Если бы Клеопатру удалили с поля после первого раунда женских соревнований, мы меньше слышали бы о ее непомерном властолюбии. Переходя к нашей эпохе, я полагаю, что Уоллес Чесни смог остаться хорошим человеком, ибо плохо играл в гольф. У него было все, чтобы стать гордецом, — редкая красота, железное здоровье, богатство. Он блестяще танцевал, плавал, играл в бридж и в поло. Наконец, он собирался жениться на Шарлотте Дикс. А женитьбы на Шарлотте Дикс, самой по себе, вполне достаточно для полного счастья.

Однако Уоллес, как я уже говорил, был скромен и приветлив. Объяснялось это тем, что он очень любил гольф, но играл из рук вон плохо. Шарлотта сказала мне при нем: «Зачем ходить в цирк, если можно посмотреть на Уоллеса, когда он пытается извлечь мяч из бункера на пути к одиннадцатой лунке?» Он не обиделся, у них был поистине райский союз, исключающий дурные чувства. Нередко я слышал, как за ланчем, в клубе, они обсуждают умозрительный матч между Уоллесом и неким калекой, которого выдумала Шарлотта. Словом, совершенно счастливая чета. Если разрешат так выразиться, «два сердца, бьющиеся, как одно».

Быть может, вам показалось, что Уоллес Чесни легко, едва ли не фривольно относился к гольфу. Это не так. Любовь побуждала его принимать беззлобные насмешки, но к Игре он относился с благоговейной серьезностью. Он тренировался утром и вечером, он покупал специальные книги, а самый вид клуба действовал на него, как мята на кошку. Помню, он покупал при мне клюшку, которая стоила два фунта и отличалась таким низким качеством, словно ее сделал клюшечник, упавший в очень раннем возрасте головой вниз.

— Знаю-знаю, — отвечал он, когда я указывал на самые явные недостатки злосчастного орудия. — Но я в нее верю. Точнее, с нею я поверю в себя. Мне кажется, ей при всем старании не сделаешь резаного удара.

Вера в себя! Вот чего ему не хватало, а он полагал, что в ней — суть и тайна гольфа. Словно алхимик, он искал то, что придаст ему эту веру. Помню, одно время он каждое утро повторял заклинание: «Я играю лучше, я играю лучше, я играю все лучше». Однако это настолько не соответствовало действительности, что он перестал. В сущности, он был мистиком, чему я и приписываю дальнейшие события.

Вероятно, гуляя по городу, вы видели магазин с вывеской:

Братья Коэн. Подержанная одежда

Возможно, вы разглядели сквозь витрину все виды одежды, какие только есть. Но братья ею не ограничивались. Их магазин — истинный музей не слишком новых предметов. Там можно купить подержанный револьвер, подержанный мяч, подержанный зонтик, не говоря о полевом бинокле, ошейнике, трости, рамке, чемодане-«дипломат» и пустом аквариуме. Однажды сияющим утром Уоллес проходил мимо и увидел в витрине клюшку исключительно странной формы. Он резко остановился, словно столкнувшись с невидимой стеной, а потом, пыхтя, как взволнованная рыба, вошел в магазин.

Тот буквально кишел мрачноватыми братьями, двое из которых немедленно кинулись на него, как леопарды, чтобы втиснуть его в желтый твидовый костюм. Прибегнув к помощи рожка для ботинок, они сделали свое дело и отошли полюбоваться.

— Как сидит! — сказал Исидор Коэн.

— Немного морщит под мышками, — сказал его брат Ирвинг. — Ничего, сейчас поправим.

— Само разгладится, — сказал Исидор. — От телесного тепла.

— А может, он летом похудеет, — сказал Ирвинг. Кое-как выбравшись из костюма и немного отдышавшись, Уоллес объяснил, что хочет купить клюшку. Исидор тут же продал в придачу к ней ошейник и набор запонок, а Ирвинг — пожарную каску. Можно было уходить, но старший брат, Лу, освободился от другого клиента, всучив ему, кроме шляпы, две пары брюк и аквариум для тритонов. Увидев, что дела — в разгаре, он подошел к Уоллесу, робко манипулирующему клюшкой.

— Играете в гольф? — спросил он. — Тогда взгляните.

Нырнув в заросли одежд, он покопался там и вылез с предметом, увидев который, Уоллес, при всей своей любви к гольфу, поднял руку, как бы защищаясь, и вскрикнул: «Не надо!»

Лу Коэн держал те самые штаны, которые называют гольфами. Уоллес часто видел их — в конце концов, их носит цвет клуба — но таких он еще не встречал. Доминировал в них ярко-розовый фон, на котором воображение мастера разместило белые, желтые, лиловые и зеленые клетки.

— Сшиты по мерке, для Сэнди Макхита, — сказал Лу, нежно гладя левую штанину. — Но он почему-то их не взял.

— Может быть, дети испугались, — предположил Уоллес, припомнив, что прославленный игрок — человек семейный.

— Прямо как для вас! — восхищался Лу.

— Очень идут, — с чувством поддержал его Исидор.

— Подойдите к зеркалу, — посоветовал Ирвинг, — сами увидите, очень идут.

Словно выходя из транса, Уоллес обнаружил, что ноги его расцвели многими цветами радуги. Когда братья надели на него штаны, он сказать не мог бы. Но надели.

Он посмотрелся в зеркало. На мгновение его ослепил ужас, и вдруг исчез куда-то. Он даже беспечно помахал правой ногой.

У Александра Поупа есть стихи, быть может, знакомые вам. Вот они:

Именно это произошло с Уоллесом и гольфами. Сперва он вздрагивал, как всякий нормальный человек. Потом им овладели иные чувства. Подумав немного, он понял, что испытывает удовольствие. Да-да, как ни странно. Что-то такое в них было. Замените голую ногу с резинкой для носков шерстяными чулками, и вот вам истинный игрок (нижняя часть). Впервые в жизни он выглядел как человек, который имеет право на гольф.

Уоллес ахнул. Наконец ему открылась глубинная тайна гольфа, которую он так давно искал. Все дело во внешнем виде. Надо носить такие штаны. До сих пор он играл в серых фланелевых брюках. Естественно, он в себя не верил. Необходима свободная легкость, а как ее достигнешь, если на тебе брюки баранками, да еще со штопкой на колене? Хорошие игроки носят гольфы не потому, что хорошо играют; они хорошо играют, потому что носят гольфы. Странная радость, словно газ, наполнила его, а с нею — и восторг, и вера. Первый раз за эти годы он ощутил уверенность в себе.

Конечно, гольфы могли быть поскромнее, скажем — без ядовито-лилового, но что с того? Да, кое-кто из клуба его осудит; но и это неважно. Придется им потерпеть, как настоящим мужчинам. Если не смогут, пусть играют в другом месте.

— Сколько с меня? — выговорил он, и братья окружили его с блокнотами и карандашами.

Предчувствуя бурный прием, Уоллес не ошибся. Когда он вошел в клуб, злоба подняла свою неприглядную голову. Былые враги объединились, взывая к комитету, а крайне левое крыло, во главе с художником Чендлером, требовало расправы над непотребными штанами. Этого Уоллес ждал, а вот Шарлотта, думал он, примет все.

Однако она закричала и схватилась за скамью.

— Быстро! — сказала она. — Даю две минуты.

— На что?

— На то, чтобы ты переоделся. Я закрою глаза.

— А что тебе не нравится?

— Дорогой, — сказала она, — пожалей бедных кэдди. Им станет худо.

— Да, ярковато, — согласился Уоллес, — но играть помогает. Я только что попробовал. Вдохновляет как-то…

— Ты серьезно думаешь в них играть? — недоверчиво спросила Шарлотта. — Это невозможно. Наверное, есть какое-нибудь правило. К4ожет, лучше их сжечь ради меня?

— Ты пойми, они дают мне уверенность.

— Тогда остается одно — сыграем на эти штаны. Будь мужчиной, Уолли. Ты ставишь штаны, шапочку и пояс со змеиной головой на пряжке. По рукам?

Гуляя по клубной террасе часа через два, Раймонд Гэндл увидел Уоллеса и Шарлотту.

— Вы-то мне и нужны, — сказал он ей. — От имени комитета прошу вас употребить свое влияние. Пусть Уолли уничтожит штаны. Это, в конце концов, большевистская пропаганда! Могу я на вас положиться?

— Не можете, — ответила Шарлотта. — Это его талисман. Он разбил меня в пух и прах. Придется к ним привыкнуть. Если могу я, сможете и вы. Нет, вы не представляете, как он сейчас играл!

— Они дают мне веру, — пояснил Уоллес.

— А мне — страшную мигрень, — сказал Раймонд Гэндл.

Думающих людей особенно поражает, как приспосабливается человечество к тому, что вынести нельзя. Землетрясение или буря сотрясают нас, и после первой, простительной растерянности, мы снова живем, как ни в чем не бывало. Один из примеров — отношение клуба к штанам Уоллеса Чесни. Да, первые дни те, кто потоньше, просили предупреждать их, чтобы немного подготовиться. Тренер, и тот растерялся. Казалось бы, вырос в Шотландии, среди тартанов и килтов, однако и он заморгал, увидев нашего героя.

И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так, вообще, уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.

Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.

Но…

Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.

— Как сегодня дела? — спросил я, когда мы уселись в кресла.

— А! — горько бросил он. — Опять он меня обыграл.

— Кого бы вы ни имели в виду, — любезно заметил я, — игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.

— Нет, мы играли на равных.

— Вот как! Кто же он?

— Чесни.

— Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.

— Он просто растет на глазах.

— Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?

— Нет. У него не будет случая.

— Неужели вы боитесь поражения?

— Не в том суть, я…

И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».

Я был искренне поражен.

— Уоллес! — вскричал я. — Уоллес так себя ведет!

— Если у него нет двойника.

— Просто не верится. Он такой скромный.

— Не верите — проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.

— Какой ужас!

Гэндл мрачно помолчал.

— Про помолвку слышали?

— Нет, не слышал. А что?

— Шарлотта ее расторгла.

— Быть не может!

— Может-может. Всякому терпению есть предел.

Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.

— Что я слышу? — сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. — Какие неприятные новости!

— Новости? — откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.

— Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?

— Нет, если он не станет собой.

— Вы же созданы друг для друга!

— Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?

— Так, вкратце.

— Я не выйду, — сказала Шарлотта, — за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, — голос ее дрогнул, — в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.

И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.

Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она — совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.

— Как дела, мой мальчик? — сказал я.

— Привет! — сказал он. — Вы вернулись.

Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.

— Я слышал неприятную новость, — сказал я.

— Какие такие новости?

— Мы беседовали с Шарлоттой…

— А, вы об этом!..

— Она мне сказала…

— Так будет лучше.

— Почему?

— Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап — четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.

Передернуло меня? Сперва — да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот — странно искривлен.

— Мой дорогой, — серьезно сказал я, — вы несчастны. Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.

— Странная штука, — сказал он. — Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап — ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.

Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.

— Собака вас любит, — сказал я, донельзя растроганный.

— Но я не люблю собаку, — ответил Уоллес.

— Вот что, — сказал я, — подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?

Он печально покачал головой.

— Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.

— Тогда, — грустно вымолвил я, — выхода нет.

Соревнования в нашем клубе — серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех — июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить — неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.

Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном — истинная мука. Скорее всего, Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.

После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя, он еще и заговорил.

— А вот откройте мне, — сказал он, — зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.

— Спасибо, — кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.

Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.

Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали, практически, решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.

Вскоре они удалились, Уоллес ступил на траву, но ощутил, что его шмякнули по спине.

— Прошу прощения, — сказал Питер. — Оса.

И он показал на труп, тихо лежащий рядом с ними.

— Я боялся, что она вас укусит, — объяснил Питер.

— Мерси, — отвечал Уоллес.

Тон его был сухим, ибо у Питера большая и сильная рука. Кроме того, в толпе раздались смешки. Наклоняясь, он кипел от злости, что усилилось, когда Питер заговорил снова.

— Минуточку, — сказал он. Уоллес удивленно обернулся.

— В чем дело? — вскричал он. — Вы что, не можете подождать?

— Простите, — смиренно сказал Питер.

— Нет, что же это! — кипятился Уоллес. — Говорить с человеком, когда он готовится к удару!

— Виноват, виноват, — признал вконец раздавленный Питер.

Уоллес наклонился снова и почувствовал что-то странное. Сперва он подумал, что это приступ люмбаго, но раньше их не бывало. Потом он понял, что ошибся в диагнозе.

— Ой! — закричал он, подскакивая фута на два. — Я горю!

— Да, — согласился Питер. — Я как раз хотел вам сказать. Уоллес бешено захлопал ладонями по задней части штанов.

— Наверное, когда я убивал осу, — догадался Питер, — вспыхнули ваши спички.

Уоллес не был расположен к обсуждению первопричин. Он прыгал, как на костре, сбивая огонь руками.

— На вашем месте, — сказал Питер, — я бы нырнул в озеро.

Одно из главных правил гольфа — не принимать советов ни от кого, кроме собственного кэдди. Но Уоллес его нарушил Достигнув воды в три прыжка, он плюхнулся в нее.

Озеро у нас грязное, но неглубокое. Вскоре мы увидели, что Уоллес стоит по грудь в воде недалеко от берега.

— Хорошо, что это случилось именно здесь, — рассудил Питер. — Сейчас я протяну вам клюшку.

— Нет! — закричал Уоллес.

— Почему?

— Неважно, — строго ответил наш герой и прибавил как можно тише: — Пошлите кэдди в клуб за моими серыми брюками. Они в шкафу.

— О! — сказал Питер. — Сейчас.

Через некоторое время, прикрытый мужчинами, Уоллес переоделся, по-прежнему стоя в воде, что огорчило многих зрителей. В конце концов он вылез на берег и встал с клюшкой в руке.

— Ну, поехали, — сказал Питер. — Путь свободен. Уоллес нацелился на мяч, и вдруг ощутил какую-то странную слабость. Обгорелые остатки гольфов лежали под кустом, а в старых брюках, как в былые дни, его охватила неуверенность. Вдруг он понял, что на него глядят тысячи глаз. Зрители пугали его, смущали. Словом, в следующую секунду мяч, перевалившись через кочку, исчез в воде.

— Ай-яй-яй! — сказал добрый Питер, и эти слова тронули какую-то почти отсохшую струну. Любовь к людям охватила его. Хороший человек этот Уиллард. И зрители. В общем, все, включая кэдди.

Питер, из вящего благородства, направил свой мяч в воду.

— Ай-яй-я-яй! — сказал Уоллес, и сам удивился, поскольку давно никому не сочувствовал. Он ощутил, что стал иным — проще, скромнее, добрее, словно с него сняли проклятие.

Так, один задругам, они загнали в озеро все свои мячи, приговаривая «ай-я-яй». Зрители открыто веселились, и, радуясь их счастливому смеху, Уоллес понял, что тоже счастлив. Он повернулся к ним и помахал клюшкой. Вот это, подумал он, гольф. Не нудная, бездушная игра, которой он недавно занимался, чтобы достигнуть совершенства, а веселое приключение. Да, именно в нем — душа гольфа, из-за него он так хорош. Уоллес понял наконец, что ехать — лучше, чем приехать. Он понял, почему профессионалы мрачны и молчаливы, словно их гложет тайная скорбь. Для них нет сюрпризов, нет риска, нет духа вечной надежды.

— Хоть до утра пробуду, а вытащу! — весело крикнул он, и толпа отозвалась радостным гомоном. Шарлотта походила на мать блудного сына. Поймав взгляд Уоллеса, она помахала ему рукой.

— Как насчет калеки, Уолли? — громко спросила она.

— Я готов! — ответил он.

— Ай-яй-я-яй! — сказал Питер.

Штаны незаметно лежали под кустом, обгорелые и мокрые. Но Уоллес заметил их, и ему показалось, что им грустно, плохо, одиноко. Он снова стал самим собой.

 

ПРОБУЖДЕНИЕ РОЛЛО ПОДМАРША

На новой лужайке за клубом шло некое соревнование. Все места были заняты, и Старейшина слышал из курилки, где сидел в любимом кресле, идиотские крики. Он нервно вздрагивал, его благородный лоб прорезала морщина. В гольф-клубе, полагал он, играют в гольф, а тут играли в шары. Некогда он протестовал против теннисных кортов, а уж боулинг в этом клубе буквально сразил его.

Вошел молодой человек в роговых очках и стал пить имбирное пиво с таким видом, словно заслужил его тяжким трудом.

— Великолепная игра! — сказал он, одаряя улыбкой Старейшину.

Тот отложил книгу Вардона и с подозрением посмотрел на пришельца.

— Сколько сделали ударов?

— Я играл не в гольф, а в шары.

— Идиотское занятие, — холодно сказал мудрец и вернулся к книге.

Молодой человек не унялся.

— Почему? — сказал он. — Очень хорошая игра.

— Позвольте, — отвечал старец, — сравнить ее с детской игрой в шарики.

Молодой человек немного подумал.

— Во всяком случае, — сказал он, — она вполне годилась для Дрейка.

— Не имею чести знать мистера Дрейка и не могу судить.

— Для того Дрейка, с испанской Армадой. Он как раз играл в шары, когда ему сообщили, что показались первые корабли. «Ничего, — отвечал он, — доиграть успею». Вот как он ее ценил.

— Если бы он играл в гольф, он бы плюнул на Армаду.

— Легко сказать, но есть ли в истории гольфа такой случай?

— Я думаю, миллионы.

— Вы их забыли, да? — перешел к сарказму молодой человек.

— Почему же? Выберем один из многих, достаточно типичный — историю Ролло Подмарша.

Он поудобней уселся и сложил кончики пальцев.

— Этот Ролло… — начал он.

— Да, но…

— Этот Ролло (сказал Старейшина) был единственным сыном вдовы. Стоит ли удивляться, что материнская забота в некоторой мере нанесла ущерб его мужественности? Скажем, на двадцать восьмом году он неотступно носил фуфайки, немедленно снимал промокшую обувь и от сентября до мая включительно пил на ночь горячий отвар маранты. Да, подумаете вы, не так создаются герои — и ошибетесь. Ролло играл в гольф, а значит — был истинным рыцарем. В час беды все лучшее в нем вышло на поверхность.

Я постарался, как мог, смягчить свой рассказ, поскольку вы ерзаете и смотрите на часы. Если общий очерк так действует на вас, благодарите Бога, что вам не довелось повстречаться с миссис Подмарш. Она могла говорить целый день о привычках и свойствах сына. В тот сентябрьский вечер, с которого начинается наша повесть, говорила она всего минут десять, но они показались вечностью ее собеседнице Мэри Кент.

Эта девушка, дочь школьной подруги, собиралась гостить здесь до весны, ибо родители ее уехали за границу. Ей не очень этого хотелось, а к концу вышеупомянутых минут она подумывала о побеге.

— Спиртного он в рот не берет, — сказала хозяйка.

— Да?

— И не курит.

— Вы подумайте!

— А вот и он! — обрадовалась мать.

К ним приближался высокий крепкий человек в однобортной куртке и серых фланелевых брюках. На его широком плече висела сумка гольф-клуба.

— Это мистер Подмарш? — вскричала Мэри.

В конце концов, она слышала про отвар и фуфайки, и у нее сложился образ весьма тепличного создания. Она предполагала увидеть небольшого субъекта с усиками, в пенсне; на самом же деле к ним шел какой-то боксер.

— А в гольф он играет? — спросила Мэри, поскольку сама играла.

— О, да! — отвечала миссис Подмарш. — Каждый день. Свежий воздух очень хорош для аппетита.

Мэри, остро невзлюбившая Ролло во время материнских откровений, смягчилась, увидев его, но теперь вернулась к прежнему мнению. Если человек играет по такой дурацкой причине, о чем тут говорить?

— Играет он прекрасно, — продолжала мать. — Лучше, чем мистер Бернс, здешний чемпион. Но сын мой очень скромен, и никогда не кичится успехами. Ну что, дорогой, как дела? Надеюсь, ты не промочил ноги? Вот Мэри Кент, миленький.

Ролло пожал гостье руку, и странное чувство, посетившее его, когда он ее увидел, возросло в тысячи раз. Вы опять смотрите на часы, а потому я не стану описывать его ощущений. Просто скажу, что он не испытывал ничего подобного с тех пор, как мяч после шестого удара ушел с траектории (это бывало всегда), попал на юго-юго-востоке в кучку земли и нырнул в нее. Вероятно, вы догадались, что он влюбился. Тем печальней, что Мэри в этот миг смотрела на него с отвращением.

Нежно обняв сына, миссис Подмарш отпрянула от него, вскрикнув:

— Ты курил! Сын смутился.

— Понимаешь, я…

— Разве тебе неизвестно, что табак — это яд?

— Известно. Но, понимаешь…

— От него бывает несварение, бессонница, язва желудка, мигрень, близорукость, крапивница, астма, бронхит, сердечная недостаточность, воспаление легких, депрессия, неврастения, потеря памяти, ревматизм, ишиас, люмбаго, загрудинные боли, выпадение волос…

— Я знаю. Но, понимаешь, Тед Рэй курит за игрой, и я подумал, что табак хорош для гольфа.

При этих замечательных словах Мэри ощутила, что Ролло не безнадежен. Не скажу, что она испытывала те же чувства, что и он, женщины не влюбляются с налета. Но отвращение исчезло. Наоборот, теперь он ей нравился. Что-то в нем такое было. Судя по рассказам матери, это нелегко вывести наружу, но Мэри любила спасать людей, и времени у нее хватало.

Арнольд Беннет в одном из недавних очерков советует молодым людям быть поосторожней. Сперва, пишет он, надо решить, готов ли ты для любви; потом — подумать, что лучше, ранний брак или поздний; и, наконец, прикинуть, не помешает ли жена карьере. Решив эти романтические проблемы в положительном духе, вы можете приступить к делу. Ролло Подмарш не внял бы таким советам. С дней Антония и Клеопатры никто не действовал стремительней. Собственно говоря, он влюбился еще в двух ярдах от Мэри, и с каждым днем любовь его росла.

Он думал о ней, снимая промокшие ботинки, натягивая фуфайку, выпивая отвар. Что там, он дошел до того, что брал на время принадлежащие ей предметы. Через два дня после ее приезда он вышел на поле, положив в нагрудный карман носовой платок, пудреницу и дюжину шпилек. Переодеваясь к обеду, он вынимал их и рассматривал, на ночь клал под подушку. Господи, как он любил!

Однажды вечером они вышли в сад посмотреть на новый месяц. Ролло, по совету матери, был в шерстяном кашне, но сумел повернуть разговор в нужную сторону. Мэри что-то сказала об уховертках. Это не совсем то, а все-таки, все-таки…

— Кстати, — сказал Ролло низким певучим голосом, — вы когда-нибудь любили?

Мэри немного помолчала.

— Да, — ответила она. — Мне было одиннадцать лет. На мой день рождения пришел фокусник. Он вынул из моих волос кролика и два яйца, и жизнь показалась мне сладостной мелодией.

— А позже?

— Нет, не любила.

— Представьте — так, для ясности, — что вы полюбили кого-то. Кем он должен быть?

— Героем.

— Героем! — Ролло несколько опешил. — Какого типа?

— Любого. Я могла бы любить только того, кто совершил подвиг.

— Не пойти ли нам в дом? — хрипло спросил Ролло. — Тут холодновато.

Так началась пора в его жизни, которую идеально выражают строки Хенли о черной беспросветной ночи. Практически он уподобился Иову. Несчастную любовь сопровождали неудачи в гольфе.

Пока что я не говорил о том, какой он игрок, и вы могли отнести его к теплохладным дилетантам, которых так много в наши дни. Это неверно. Мягкий, спокойный Ролло сгорал от тайного честолюбия. Цели его не были безумны. Он не стремился стать чемпионом и даже получить медаль, но всей душой желал сделать за игру меньше, чем сто ударов. Потом он собирался укрепить успехи, приняв участие в настоящем матче, и уже нашел противника, некоего Боджера, который последние десять лет болел радикулитом.

Однако даже эта скромная цель ему не давалась. День за днем он выходил на поле с рвением и надеждой, а позже возвращался домой, повторяя: «Сто двадцать…» Стоит ли удивляться, что он терял аппетит и тихо стонал при виде яйца в мешочек?

Миссис Подмарш пеклась о его здоровье, и вы, должно быть, предположили, что это отрицательно влияло на домашнюю атмосферу. Однако случилось так, что достойная мать недавно прочитала трактат знаменитого медика, который утверждал, что все мы переедаем, тогда как секрет счастья — в отказе от углеводов. Тем самым, она радовалась, что сын умерен в еде и часто приводила его в пример своей внучке Леттис, особенно склонной к пончикам. Ролло был единственным сыном, но не единственным ребенком. Сестра его Энид, в замужестве Уиллоуби, жила по соседству. Уехав ненадолго в гости, она оставила дочку бабушке.

Некоторых можно дурачить все время, но Леттис не принадлежала к их числу. Хорошая девочка старинного типа поверила бы, что ролли-полли пудинг очень вреден для давления, а съесть две порции — практически то же самое, что прямо отправиться в фамильный склеп. Мог бы подействовать и вид голодающего дяди; но Леттис была современным ребенком и что знала, то знала. Бедный старый Понто (собака) перестал есть перед тем, как отошел в вечность. Была в дядиных глазах и сходная тоска. Однажды после завтрака Ролло ушел в дебри сада, где сидел, закрыв лицо руками. Племянница его нашла.

— Пип-пип, — сказала она. Ролло взглянул на нее, не видя.

— А, это ты! — выговорил он. Вообще-то он был к ней привязан.

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо.

— Старость, наверное.

— Не без того. Я стар и слаб. Ах, Леттис, смейся, пока можешь!

— Хорошо.

— Наслаждайся беспечным радостным детством.

— Это можно.

— Когда доживешь до моих лет, ты поймешь, что мир пусти печален. Ну, что это за мир, где, если ты опускаешь голову, ты забываешь о положении клюшки, а если ты чудом держишь ее правильно, ты зашиваешься у лунки, срывая короткий удар.

Леттис не совсем поняла, что он говорит, но убедилась в своей правоте. И, жалея его от всего сердца, медленно пошла в дом, а Ролло вернулся к своим страданиям.

В каждой жизни, как сказал поэт, должен пролиться дождь. На Ролло пролилось столько, что запоздалый лучик, посланный фортуной, оказал на него несоразмерное воздействие. Говоря это, я не зайду далеко и не предположу, что ее слова его воскресили, но они его подбодрили. Ему показалось, что дело сдвинулось. Он забыл свои печальные прогулки в дальнем конце сада; забыл, что мать купила новый набор шерстяных вещей, напоминающих власяницу; забыл, наконец, что у вчерашнего отвара был какой-то странный привкус. Помнил он только о том, что Мэри добровольно предложила сыграть с ней в гольф, и едва не пел от счастья.

— Как будем играть? — спросила она. — Мой гандикап — двенадцать. А ваш?

— Точно не знаю, — отвечал он. — Хотел бы делать меньше ста ударов, но пока не получается.

— Никак?

— Да, никак. Что-нибудь мешает.

— Может быть, сегодня получится, — сказала Мэри таким тоном, что он чуть не бросился к ее ногам, лая, как собака. — Что ж, уступлю вам две лунки, а дальше посмотрим. Начнем?

Она толкнула мяч на то расстояние, которое приличествует человеку с гандикапом двенадцать. Не очень далеко, но точно и ловко.

— Замечательно! — крикнул преданный Ролло.

— Да нет, — отмахнулась она, — ничего особенного. Примеряясь к мячу, Ролло пылал невообразимыми чувствами. Он никогда не испытывал ничего подобного, особенно — у первой подставки, где его обычно одолевала беспокойная приниженность.

— О, Мэри, Мэри! — прошептал он, нанося удар.

Вы, тратящие юность на какие-то шары, не поймете, что случилось. Если бы вы играли в гольф, вы бы догадались, что ритм этих слов, по чистой случайности, дал именно то, что нужно. Позвольте объяснить. «О» и «Мэри», если их правильно выдохнуть, подарят нужный, чуть замедленный темп; первый слог второй «Мэри» точно совпадет с ударом по мячу, а «ри» обеспечит достойное завершение. Словом, получилось так, что мяч не заковылял по склону, будто растерянная утка, а полетел вперед, тронув по пути мяч прекрасной дамы, лежавший ярдах в ста пятидесяти, столкнул его с места и остановился на очень удобном участке газона. Впервые за всю свою жизнь Ролло сыграл прекрасно.

Мэри удивленно следила за полетом мяча.

— Так нельзя! — воскликнула она. — Я не смогу уступить вам две лунки, если вы продолжите в том же духе.

Ролло смутился.

— Не думаю, что это повторится, — сказал он. — У меня не бывало таких ударов.

— Повторится, — твердо возразила Мэри. — Ясно, что сегодня — ваш день. Если не сделаете меньше ста ударов, я вам не прощу.

Ролло закрыл глаза, губы его зашевелились. Он дал обет не обмануть ее ожиданий. Через минуту он прошел лунку с трех ударов, то есть за расчетное количество.

Вторая лунка находилась у озера. Загнать в нее мяч можно с трех ударов, но Ролло требовалось четыре, ибо он не считал, сколько мячей он может утопить, а постоянно начинал с того, который преодолел водную преграду. Сегодня что-то подсказало, что ему придется прибегнуть к этой странной системе. Вынимая клюшку из сумки, он знал, что первый же удар загонит мяч на лужайку.

— Ах, Мэри! — прошептал он, приступая к делу.

Такие тонкости ник черту не нужны, простите за выражение, если вы, вероятно — из-за недостатков воспитания, тратите жизнь на боулинг. Но для людей понимающих объясню, что, сокращая свой монолог, Ролло опять сделал именно то, что рекомендовал бы самый лучший тренер. Благодаря второму «Мэри» удар был бы слишком сильным. Трех слогов совершенно достаточно для того, чтобы мяч, описав красивую дугу, опустился в шести дюймах от лунки.

Мэри была в восторге. Что-то в этом крупном застенчивом человеке будило ее материнские инстинкты.

— Красота! — сказала она. — Пять ударов на первые две лунки! Нет, вы просто обязаны сделать меньше сотни.

Она ударила по мячу, но слишком слабо, и тот упал в воду. Ничуть не огорчившись (она была очень хорошей), Мэри воскликнула:

— Движемся к третьей! Ну, вы молодец!

Чтобы не утомлять вас подробностями, замечу только, что благодаря ее нежным восторгам Ролло дошел до девятой лунки, сделав сорок шесть ударов, а это достойно чемпиона. Нет, вы представьте, 46 на полраунда! Немного подпортили десять на седьмой, не помогли и девять на восьмой, но все же он сделал меньше пятидесяти ударов за первую, более трудную часть игры. Спину его как-то покалывало, отчасти из-за фуфайки, которую я упоминал, но главным образом — от вдохновения, счастья и любви. Иногда он смотрел на Мэри, как Данте на Беатриче в особенно прекрасное утро.

Вдруг Мэри вскрикнула:

— Боже мой! Я забыла написать Джейн Симеон об особом способе вязания свитеров. Надо позвонить ей из клуба. Двигайтесь к десятой. Там встретимся.

Ролло последовал ее совету, но услышал, что кто-то произнес его имя.

— Господи, да это Ролло! Я сперва глазам своим не поверила.

Обернувшись он увидел сестру, то есть мать юной Леттис.

— Привет! — сказал он. — Когда ты вернулась?

— Поздно вечером. Нет, просто поразительно!

— Что именно? Да, Энид, я сделал сорок шесть ударов на полраунда. Сорок шесть!

— А, тогда ясно.

— Что тебе ясно?

— Почему ты такой веселый. Летти писала, что ты вот-вот умрешь. Она очень огорчается.

Ролло был тронут.

— Какая душенька!

— Ну, я пошла, — сказала Энид, — опаздываю. Да, кстати. Дети такие смешные! Она пишет, что ты старый и слабый, но она тебе поможет.

Ролло засмеялся.

— Понимаешь, мы усыпили бедного Понто. Летти страшно плакала, но я ей объяснила, что так лучше, милосердней. И вот, он решила прекратить твои страдания.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Ролло, — ха-ххх…

Жуткая мысль пришла ему в голову: у отвара был странный привкус!

— Что с тобой? — спросила сестра. — Ты просто посерел. Ролло что-то лепетал. Да, уже несколько раз у отвара — странный привкус. Именно странный. Он еще тогда подумал: «Как-то странно!..» А принесла отвар Летти. Помнится, он был тронут.

— В чем дело? — приставала сестра. — Просто умирающая утка!

— Я и есть умирающая утка, — хрипло отвечал он. — То есть умирающий человек. Энид, она меня отравила. Ах, мерзавка!

— Что за чушь! И, пожалуйста, не брани мою дочь.

— Прости, сорвалось. Я ее не виню. Она хотела сделать, как лучше. Но факт остается фактом.

— Ролло, не дури.

— У отвара был странный привкус.

— Не знала, что ты такой дурак. Я думала, ты смеешься.

— Я и смеялся, пока не вспомнил, что у отвара… Энид нетерпеливо вскрикнула и ушла.

Ролло стоял у десятой подставки, и чувства боролись в нем. Машинально вынув трубку, он закурил, но выяснилось, что курить он не может. Табак начисто утратил свою волшебную силу. Он положил трубку в карман и стал думать. Ужас сменился горькой печалью. Тяжело покидать мир в час неожиданных успехов.

Тут появилась практическая мысль — надо побежать к доктору. Наверное, есть какие-нибудь противоядия.

Он повернулся и увидел Мэри. Она улыбалась той самой, подбадривающей улыбкой.

— Простите, что так долго, — сказала она. — Ну, действуйте. На эту половину даю вам пятьдесят три удара, не больше.

Внутренним взором Ролло видел доктора Брауна среди самых лучших противоядий.

— Простите, — начал он, — я должен…

— Конечно, должны, — сказала Мэри. — Если вы уложились в сорок шесть, уж пятьдесят три сделать не трудно.

Долгую минуту Ролло боролся с инстинктом самосохранения. Всю жизнь ему внушали, что надо трястись над здоровьем. Но есть и другой, более высокий инстинкт, ведущий игрока к успеху. Мало-помалу он овладел страдальцем. Если, думал тот, бежать к доктору, жизнь спасти удастся, — но зачем?

Колебания кончились. Бледный и решительный, Ролло положил мяч на подставку и ударил по нему.

Если бы я рассказывал мою историю игроку в гольф, а не отребью (слово это я употребляю в самом благожелательном духе), я бы с превеликим удовольствием описал продвижение Ролло к последней лунке. Эпос нередко создавали о менее важных событиях. Но не стоит тратить попусту великолепный материал. Скажу только, что наш герой сделал ровно пятьдесят ударов на восемь лунок.

— Остаются три, — сказала Мэри. — Держитесь! Главное — не волнуйтесь.

Совет разумный, но Ролло был выше волнений. На шестнадцатом газоне он промочил ноги, но этого не заметил. Фуфайкой, видимо, завладели муравьи, но он на них чихал. Три удара? Нет уж! Мяч лежал в пяти ярдах, но он хотел, чтобы тот попал в лунку с обратной стороны. Резким движением нанес он удар — и добился своего.

— О-о! — вскрикнула Мэри.

Ролло отер лоб и тяжело оперся на клюшку. Думал он только о том, что уложился в девяносто семь. Однако, выходя из транса, он вспомнил и другое, и восторг сменился отчаянием. Вероятно, так чувствовал себя итальянец, разделив трапезу с Борджа. Да, он сделал девяносто семь ударов, но дальше ему пойти не доведется.

Мэри хлопотала вокруг него, восторгалась, но он только

вздохнул.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо большое. Дело в том, что я сейчас умру. Меня отравили.

— Что?!

— Да-да. Винить некого. Она хотела мне добра. Однако…

— Ничего не понимаю!

Ролло объяснил. Мэри слушала в ужасе.

— Вы не ошибаетесь? — выговорила она.

— О, нет! — ответил он. — У отвара был странный привкус.

— У маранты вообще… Он покачал головой.

— Нет. У нее вкус, как у промокашки. Мэри засопела.

— Не плачьте, — сказал Ролло, — не плачьте.

— Как же мне не плакать? И платка не взяла…

— Разрешите, — сказал он, вынимая носовой платок из нагрудного кармана. — Вы немного растрепаны. Если бы я посмел…

И он вынул несколько шпилек.

— Наверное, нос блестит.

Он вынул пудреницу. Мэри смотрела на него с удивлением.

— Это же мои вещи! — выговорила она.

— Да. Я… брал их.

— Почему?

— Потому что я вас люблю, — сказал Ролло.

И в нескольких удачных фразах, которыми я не буду утомлять вас, он развил эту тему. Мэри слушала, и чувства сменялись в ее сердце. Описывать их тоже не буду, так как вы смотрите на часы. Кратко говоря, она прозрела. Ей-то казалось, что перед ней — ипохондрик, тогда как на самом деле перед ней был герой.

— Ролло! — вскричала она, кидаясь в его объятия.

— Мэри! — произнес он, охотно ее принимая.

— Говорила я, что это чушь, — сказала Энид, появляясь в пространстве. — Летти не смогла купить яду, аптекари ей отказали, и она это бросила.

Ролло выпустил Мэри.

— Что? — крикнул он. Сестра повторила свой рассказ.

— Ты уверена? — спросил он.

— Конечно, уверена.

— Тогда почему у отвара был странный привкус?

— Мама боялась, что ты стал курить, и увидела в журнале объявление, как вылечить от этой привычки за три дня. Какая-то штука очищает кровь от никотина, укрепляет ослабевшие мембраны и внушает отвращение к табаку. Она стала класть ее в отвар.

Наступило долгое молчание. Ролло ощущал, что засияло солнце, запели птицы, застрекотали кузнечики. Природа широко улыбалась. Где-то у второй лунки пестрели штаны для гольфа, принадлежавшие Уоллесу Чесни, и Ролло искренне восхитился ими.

— Мэри, — сказал он низким, дрожащим голосом, — ты меня подождешь? Я сбегаю в клуб.

— Обуть сухие туфли?

— Нет! — прогромыхал он. — В жизни не буду менять обувь! Сниму фуфайку. Когда я сожгу в плите эту колючую проволоку, я позвоню Боджеру. Говорят, у него разыгрался радикулит. Предложу ему матч на деньги, по шиллингу за лунку. Если я не буду пресмыкаться и каяться, можешь расторгнуть помолвку.

— О, мой герой! — прошептала Мэри.

Ролло поцеловал ее и твердыми длинными шагами направился к клубу.

 

НЕПОДХОДЯЩИЙ ЖЕНИХ

Пришла первая суббота июня, и в нашем гольф-клубе состоялся танцевальный вечер. Над девятым газоном с дубовых веток свисали разноцветные фонарики, а из столовой, откуда вынесли мебель, слышалось шарканье ног и голос саксофона, жалобный, словно ему не удался короткий удар. В саду, в глубоком кресле, курил сигару Старейшина, осененный тем покоем, который наступает, когда ты уже не должен танцевать.

Открылась дверь, из клуба вышел молодой человек. Он постоял на ступеньках, вытянув руки и глядя то вправо, то влево. Старейшина заметил в темноте даже то, что он мрачноват. Выглядел он так, словно его ударили в солнечное сплетение души.

Да, кругом царило веселье, звучала музыка, а он страдал.

К прочим звукам присоединился высокий мужской голос, быстро и шустро рассуждавший о современной русской мысли. В свете фонарика появилась девушка под руку еще с одним субъектом. Она была миниатюрна и красива, он — долговяз и интеллектуален. Свет очерчивал его высокий лоб и дробился в роговых очках. Девушка смотрела снизу вверх с немым обожанием, которое едва не довело до корчей человека на ступеньках. Однако он махнул рукой, споткнулся о коврик и пошел в клуб. Парочка тоже исчезла, Старейшина мог наслаждаться уединением, пока из клуба не вышел наш любезный и расторопный секретарь. Запах сигары привлек его к креслу, и он сел рядом.

— Видели Рэмеджа? — спросил он.

— Да, сейчас стоял на ступеньках, — ответил Старейшина. — А что?

— Может, вы его спросите? Не пойму, что с ним творится. Милый, приветливый человек, а когда я попытался рассказать, как быстрее дойти до пятой лунки, он меня просто оборвал. Как-то ухнул посреди фразы…

Старейшина вздохнул.

— Не обращайте внимания, — посоветовал он. — Ему сейчас тяжело. Только что мне довелось увидеть сценку, которая все объясняет. Мейбл Патмор отчаянно флиртует с Первисом.

— С Первисом? Это который на прошлой неделе выиграл чемпионат по боулингу?

— Возможно, он опозорился таким способом, — холодно сказал Старейшина. — Да, я слышал, он привержен этой недостойной игре. И Мейбл Патмор, которой не хватает только более решительного удара у подставки, тратит время на него! Насколько я понял, привлекает он потоком слов, а бедный Рэмедж даром речи не владеет. Девушки любят краснобаев. Жаль, очень жаль. Тут поневоле припомнишь…

Секретарь вскочил, словно вспугнутый фазан.

— …историю, — продолжал Старейшина, — Джейн Паккард, Уильяма Бейтса и Родни Спелвина, которую я сейчас…

— Дела, дела, — вставил секретарь. — Я бы рад, но…

— …расскажу, — завершил фразу старец, беря его за фалды и сажая на стул. — Я полагаю, что брак между игроком и чужаком не может принести счастья. Какое счастье, если душа не очищена благороднейшей из игр? Это подтверждает история Джейн Паккард, Уильяма Бейтса и Родни Спелвина.

— Буквально ни одной минутки…

— Именно из-за нее я не думаю, что у Мейбл и этого типа что-нибудь серьезное. Девушка, познавшая гольф, должна сойти с ума, чтобы выйти за субъекта, катающего деревянные шары. Рано или поздно она прозреет. Надеюсь, случится это до свадьбы, как у Джейн Паккард, о которой я вам сейчас расскажу.

Секретарь застонал.

— Я пропущу танец!

— Что ж, какой-то барышне повезет, — невозмутимо заметил Старейшина, крепче держа соседа за руку.

— Джейн Паккард и Уильям Бейтс (сказал Старейшина) не были обручены. Они знали друг друга с детства, и как-то подразумевалось, что если Уильям сделает предложение, Джейн его примет. Уильям вообще не любил спешить. Он действовал весомо и медленно, как грузовик, на который был похож и внешне, и внутренне. Кроме того, он был похож и на быка и отличался тугодумием. Помню, он минут пятнадцать решал, что заказать, бифштекс или отбивную. Такой, знаете, мирный, основательный человек. Флегматик. Вот-вот, флегматик.

Мысль о женитьбе на Джейн пришла ему в голову года за три до излагаемых событий. Поразмышляв шесть месяцев, он послал ей розы. Еще через год, в октябре, он подарил ей коробку шоколадных конфет. При таком ходе дел можно было предположить, что лет через пять они поженятся.

Джейн тоже любила его. У них было много общего — спокойные такие, медлительные. Каждый день они играли в гольф, и гандикап у них уменьшался параллельно. Как вам известно, многие браки рушатся от того, что муж намного превосходит жену и, в ответ на какие-нибудь упреки, может напомнить ей особенно плохой удар. Джейн и Уильям были равны. Их ждала жизнь, построенная на понимании и сочувствии. Год за годом, думали мы, они будут поддерживать и ободрять друг друга. Конечно, если Уильям все-таки решится.

На четвертом году я заметил кое-какие изменения. Как-то я заглянул к Паккардам, и застал только Джейн. Она дала мне чаю, разговаривала, но что-то отвлекало ее. Зная ее с детства, я спросил, что случилось.

— Не то чтобы случилось… — вздохнула она.

— Рассказывай, — твердо сказал я.

Она опять вздохнула.

— Вы не читали «Пламенную любовь» Луэллы Перитон Фиппс?

Я не читал, в чем и признался.

— Вчера я взяла в библиотеке, — продолжала Джейн, — и дочитала к трем часам утра. Там и пустыня, и верблюды, и арабский шейх с суровым, но нежным взором, и такая Анджела, и оазисы, и финики, и миражи. Этот шейх хватает Анджелу, и сжимает в объятиях, и вскакивает на коня, а вокруг песок, тьма и мерцающие звезды. Ах, не знаю…

Она мечтательно посмотрела на люстру.

— Может быть, мама возьмет меня зимой в Алжир, — отрешенно проговорила она. — Это полезно при ревматизме.

Я ушел, страдая. Ну, что за люди, эти писатели! Набьют девушке голову… Надо бы зайти к Уильяму и дать ему хороший совет. Вы скажете, мне-то что, но они так подходили друг другу. А тут Джейн чудит, еще взглянет на Уильяма и подумает: «Что я в нем нашла?» Словом, я поспешил к нему.

— Уильям, — сказал я, — по праву человека, качавшего тебя на коленях, задам тебе нескромный вопрос. Ты любишь Джейн Паккард?

— Кто, я? — спросил он, помолчав.

— Ты.

— Кого, Джейн?

— Да.

— Люблю ли я, значит, Джейн? — подвел он итог и добавил минут через пять: — Конечно.

— Очень рад!

— Жутко люблю.

— Лучше быть не может!

— Как говорится, безумно.

Я похлопал его по могучей груди.

— Тогда скажи ей об этом.

— Это мысль, — отвечал он, глядя на меня с восторгом. — Понятно-понятно. Выдумаете, все тогда устроится?

— Вот именно.

— Ну, что же, завтра я уезжаю на матч, но в пятницу приеду. Может, выйти с ней на площадку и там, между делом…

— Очень хорошо.

— Скажем, у шестой лунки.

— Замечательно.

— Или у седьмой.

— У шестой. Там после подставки земля идет полого, и ты будешь немного прикрыт.

— Что-то в этом есть…

— Вообще-то лучше всего завлеки ее к бункеру слева от шестой.

— Зачем?

— Песок, знаешь… ей понравится. А главное, — строго сказал я, — не тяни, не размазывай. Подпусти романтики. Я бы тебе посоветовал схватить ее, сжать в объятиях…

— Кого, ее?

— Они это очень любят.

— Ну, знаете, все-таки!..

— Честное слово!

— Схватить?

— Именно.

— Сжать?

— Вот-вот.

Он снова задумался.

— Вам виднее, — сказал он. — Наверное, у вас получалось. А все-таки… Ну, ладно, будь что будет.

— Вот это разговор! — признал я. — Иди, Бог тебе в помощь.

Любые человеческие замыслы может нарушить непредвиденный фактор, некое X, сбивающее весь план. Я его не предвидел; но, достигнув в пятницу первой подставки и собираясь еще раз подбодрить Уильяма Бейтса, я понял, что слишком благодушен. Уильям еще не вернулся, Джейн была здесь, а с нею был высокий тонкий темноволосый персонаж в непереносимо романтическом стиле. Он говорил с ней напевно и тихо, она его восторженно слушала, вылупив прекрасные глаза, приоткрыв губы. Мне пришлось окликнуть ее несколько раз.

— Уильяма еще нет? Она резко обернулась.

— Уильяма? Еще нет? Да-да, его нет. Наверное, скоро будет. Разрешите познакомить вас с мистером Спелвином. Он гостит у Уиндемов. Мы с ним гуляем.

Естественно, эти сведения меня поразили, но я скрыл свои чувства и сердечно поздоровался с тонким субъектом.

— Мистер Джордж Спелвин, актер? — догадался я.

— Его двоюродный брат, — отвечал спутник Джейн. — Мое имя Родни. Я не разделяю тяги к подмосткам, меня привлекает гармония…

— Вы пишете музыку?

— Словесную, — объяснил мистер Спелвин. — В своем, смиренном духе, я — поэт.

— Стихи просто замечательные, — сказала Джейн. — Сейчас мистер Спелвин читал мне…

— Ах, этот пустячок! — отмахнулся он. — Как говорится, juvenilia.

— Но как красиво, как мелодично! — сказала Джейн. — Нет слов.

— У вас, — сказал мистер Спелвин, — есть душа, чтобы это чувствовать. Хотел бы я, чтобы на свете было больше таких людей. Нам, певцам, нелегко в грубом, бездушном мире. На той неделе один издатель спросил, что значит мой сонет «Вино желанья». — Спелвин снисходительно засмеялся. — Я ответил, что это сонет, а не каталог.

— Так ему и надо! — пылко подхватила Джейн. — Спасибо, что не дали по носу.

Тут кто-то тихо засвистел, и я увидел сзади на фоне неба Уильяма Бейтса.

— Привет, — сказал он.

Я подошел к нему, оставив Джейн и Спелвина за насыщенной беседой.

— Кто этот тип? — спросил Уильям.

— Некий Спелвин. Гостит у Уиндемов.

— Истинное чучело, — заметил Уильям.

— Он собирается с вами гулять, — сообщил я.

— Со мной?

— Так Джейн сказала.

— Минуточку, — сказал Уильям, — не могу же я при нем сжимать ее в объятиях!

— Вроде бы нет.

— Тогда отложим? — сказал он с явным облегчением. — Вообще-то это хорошо. Там был замечательный пудинг, и я не потяну романтическую сцену. Отложим, а?

Я посмотрел на Джейн и на Спелвина и опечалился. Что-то в них было такое, настораживающее. Я собрался было поспорить с Уильямом, но Джейн окликнула его, и все они ушли.

Я тоже ушел, занявшись думами. Появление Спелвина после этих пустынь меня пугало. Я страдал за Уильяма и ждал его у клуба после матча. Он пришел через два часа, ликуя и радуясь.

— В жизни так не играл! — сказал он. — Помните восьмую лунку? Мяч до нее не долетел, лежал в траве, я взял клюшку и тихо-мирно…

— Где Джейн? — прервал его я.

— Джейн? Спелвин увел ее домой.

— Осторожно, Уильям! — сказал я. — Если вы не возьметесь за ум, он ее умыкнет. Не смейтесь. Я их видел до вашего приезда. Она смотрела ему в глаза, словно он какой-нибудь шейх. Вы не понимаете, глупый человек, что она любит романтику. Загадочный незнакомец уведет ее от вас, моргнуть не успеете.

— Да, — добродушно отвечал он, — я об этом думал. Но оказалось, что он пишет стихи. Нельзя же влюбиться в поэта.

Дело в том, что он испытывал брезгливость только к трем вещам в мире: к слизнякам, к икающим кэдди и к поэтам.

— Очень даже можно, — возразил я.

— Ну, что вы! — воскликнул Уильям. — И потом, он не играет в гольф. В жизни клюшки не держал. И не собирается. Вот как.

Это меня успокоило. Да, Джейн не может влюбиться в того, кому чужд гольф. И я пошел домой в хорошем, благодушном настроении. Через неделю, не больше, я узнал, что Женщина — это неисповедимая тайна.

Неделя была веселая. Танцы, пикники, купания и все радости лета. Уильям Бейтс не принимал в них участия. Танцевал он плохо. Приглашать его приглашали, но жалели об этом, когда он всем своим весом наваливался на нежную ножку. Многим приходилось после фокстрота лежать дня два.

Не любил он и пикников, равно как и купаний, так что Джейн Паккард все время проводила с Родни Спелвином. С ним скользила она по натертому полу, с ним плавала и ныряла, и никто иной, как он, извлекал муравьев из ее салата, раздавленных ос — из десерта. Кроме того, светила луна, поскольку пикники устраивали вечером. В общем, сами понимаете. Через десять дней Уильям Бейтс пришел в мой садик с таким выражением лица, словно его уже убили.

— Можно к вам? — спросил он.

Я вылил остатки воды на лобелии и повернулся к нему.

— Вот что, — сказал он, — случилась странная штука. Вы знаете Джейн?

Я ее знал.

— А Спелвина? Знал я и его.

— Она с ним обручилась, — горестно сказал Уильям.

— Что?

— Обручилась.

— Так быстро?

— Сказала мне сегодня утром. Интересно, — прибавил он, садясь на корзинку клубники, — а как же я?

— Нельзя было оставлять их вдвоем, — сказал я. — Надо было знать, что луна в июне очень опасна. Вот возьмите, в любой песне… Нет, не припомню ни одной, где бы об этом не говорилось.

— Кто мог подумать? — вскричал Уильям, обирая с себя клубнику. — Кому пришло бы в голову, что Джейн влюбится в типа, который не играет!

— Да, это поразительно, — согласился я. — Ты не ослышался? Правильно ее понял?

— Еще бы! Понимаете, я сам ей сделал предложение. Застал ее одну у клуба и говорю: «Вот что, старушка, ты как?» А она говорит: «Ты о чем?» — «Выйдешь за меня? Не хочешь — не надо, но очень тебе советую». И тут она ка-ак скажет: «Я люблю другого». Это, значит, Спелвина. Удар, однако! Я потом сколько раз промазал.

— Она сказала прямо, что выходит за Спелвина?

— Сказала, что его любит.

— Надежда есть. Если они не обручились, это может пройти. В общем, я ее навещу, разузнаю.

— Хорошо бы, — сказал он. — А у вас случайно нет средства от клубничного сока?

Разговор с Джейн ни к чему не привел. Да, она обручилась со Спелвином. В порыве девической откровенности она привела и детали.

— Светила луна, ветерок шелестел в листьях. Вдруг он обнял меня, заглянул мне в глаза и воскликнул: «Я люблю вас! Я обожаю вас! Боготворю! О, моя жизнь, мой рок, моя подруга, предназначенная мне с той поры, как зажглась первая звезда!»

— Очень мило, — сказал я, думая о том, что Уильям Бейтс выразился бы иначе.

— В сентябре мы поженимся.

— Ты уверена, что это нужно?

Она удивилась.

— Почему вы спрашиваете?

— Видишь ли, при всех его достоинствах, он не играет в гольф.

— Да, — отвечала она, — но у него широкие взгляды.

— Широкие?

— Он не мешает играть мне. Ему даже нравится мой чарующий энтузиазм. Так он и сказал.

Мне на это нечего было сказать.

— Желаю счастья, — выговорил я. — Правда, я надеялся… но что там!

— А что?

— Ладно, скажу. Я надеялся, что ты выйдешь за Уильяма. Глаза ее затуманились.

— Мне его очень жаль, он такой хороший.

— Лучше не бывает, — поддержал я.

— И такой добрый. Многие затеяли бы Бог знает что, а он сказал «Ну-ну», и обещал помочь мне через неделю на Мшистой Пустоши.

Я решил, что будет тактичней сменить тему.

— Значит, ты снова едешь в эту Пустошь?

— Да. Мне надо пройти квалификационный отбор.

Ежегодный матч на Мшистой Пустоши был одним из главных событий для женщин, игравших в гольф. Сперва, как обычно, соревновались за медаль, потом играли тридцать две спортсменки с плохими показателями. Я был рад, что Джейн настроена оптимистично, поскольку она играла уже три года, начинала хорошо, но в список не попадала. Как многие игроки в гольф, она была гораздо лучше в матчах, чем в таких, отборочных играх. Мшистая Пустошь бугриста и неровна, и каждый год плохая лунка сводила на нет семнадцать остальных достижений. Словом, я был рад, что она не пала духом.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Играй осторожно, как здесь, и дело в шляпе.

— Это неважно, — отвечала она. — Говорят, в этом году только тридцать два места, так что все, кто достигнет финиша, войдут в список. Надо не сорваться, и все.

— А зачем тогда вообще устраивать матч?

— Нет, это нужно. Понимаете, будут давать призы за три первых места. И вообще, приятно думать, что если у меня опять затрет с седьмой лункой, я все равно пройду.

— Да, конечно. А вообще, тебе очень идет игра в гольф.

— Надеюсь. Я играю, а Родни любуется.

— Он будет смотреть?

Упомянув жениха, она обрела красноречие, но я не стал ее слушать. Как-никак, я — всецело за Уильяма. Мне не нравилось ее увлечение. Нет, я не узкий человек, обычные люди тоже могут жениться, но не на тех же, кто вот-вот выиграет медаль!

Зеленый комитет, как им и свойственно, привел в кой-какой порядок Мшистую Пустошь, но три самые мерзкие лунки остались в неприкосновенности. Я, конечно, имею в виду четвертую, седьмую и пятнадцатую. Даже бездушный комитет, видимо, понял, что многострадальные игроки вытерпят только это, и лишняя ямка с песком приведет, чего доброго, к бунту.

Джейн легко прошла три первые лунки, а у четвертой заволновалась. Вообще-то все шло хорошо, как ни странно, благодаря не великой любви к Родни, а улыбке и советам Уильяма.

Честно говоря, она уже немного жалела, что разрешила Родни приехать. Очень мило с его стороны, что и говорить, но как-то он не вязался со священной атмосферой. К примеру, он не мог постоять спокойно, а к тому же что-то напевал. Она чуть не отвлеклась, но собрала всю волю и сделала великолепный удар.

— Здорово, — сказал Уильям Бейтс.

Джейн благодарно улыбнулась и посмотрела на Родни, ожидая похвал. Конечно, он не играет, но видно же, что удар — лучше некуда!

Родни стоял к ней спиной и смотрел вдаль из-под руки.

— Какой пейзаж! — произнес он. — Тихая зеленая впадина, залитая солнечным светом. Невольно вспоминаешь Авилон…

— Вы видели мой удар?

— …где нет ни дождя, ни снега, ни резкого ветра. А? Что? Удар? Нет, не видел.

Снова Джейн что-то кольнуло, но это сразу прошло, поскольку мяч идеально опустился на ровную траву. Прошлый раз это не удалось, тут всюду зловещие ямы с песком, которые так и влекут в свои мрачные глубины, — но сейчас она их миновала. Легкий удар удавался ей, и путь к опасной лунке был нетруден. Наклонившись над мячом, она услышала сладостную музыку.

Однако почти сразу она поняла, что ее издает Родни Спел-вин, напевающий французскую песенку. Он стоял прямо за ней. Такие песенки хороши в благоухающем саду, но не на Мшистой Пустоши, на пути к четвертой лунке.

— Родни, пожалуйста! — взмолилась она.

— А?

Ну, что он всегда переспрашивает?

— Ты бы не мог помолчать? — пояснила Джейн. — Я должна ударить по мячу.

— Ударяйте-ударяйте, — благодушно разрешил он. — Если вас это развлекает, ударяйте, не стесняйтесь.

Джейн снова склонилась над мячом, осторожно занося клюшку.

— О, Боже! — вскричал поэт.

Мяч перемахнул через лунку ярда на три. Джейн нервно обернулась. Родни указывал вдаль.

— Како-ой оттенок! — говорил он. — Вы видела такой тон неба?

— О-о-о! — сказала она.

Джейн пошла к мячу. Легкая клюшка упала в ямку.

— Вы выиграли? — спросил Родни.

Она молча направилась к пятой подставке.

Пятая и шестая лунки на Мшистой Пустоши — неплохие, если вести мяч прямо. Так и кажется, что создатели поля разрешили себе отдохнуть перед тем, как направить свою вредность на седьмую. Как вы помните, именно она подвела Сенди Макхутса, победившего до этого в открытом чемпионате. Она небольшая, и тяжелой клюшкой нетрудно загнать мяч на ровный газон перед ней, но сразу за подставкой, как бы дразнясь, резвится река. Если ты попал на газон, главное — там удержаться. Размером он с ковер, и летом, когда земля упруга, мяч так и норовит, коснувшись его, перескочить реку. Я напоминаю об этом, чтобы вы поняли положение Джейн.

Партнерша ее высоко подкинула мяч, и он упал в одну из песчаных ямок. Женщина была тихая, терпеливая, и не огорчилась. Она отошла от подставки, уступая место Джейн.

— Молодец! — сказал вскоре Уильям, поскольку мяч нашей героини выписывал идеальную дугу.

— Родни, смотрите! — крикнула Джейн.

— А?

Вопрос этот заглушили отчаянные крики. Коснувшись газона, мяч плавно, словно агнец по весне, взмыл вверх и, минуя лунку, упал в воду.

Повисла пауза. Партнерша, сидевшая на скамейке у ящика с песком и читавшая книгу Вардона «Что должен знать молодой игрок», ничего не заметила. Уильям, с тактом истинного игрока, ничего не сказал. Слово осталось за Родни.

— Неплохо, — вымолвил он.

Джейн извернулась, как раздавленный червяк.

— В каком смысле?

— Вы закинули мяч дальше, чем она.

— Я его закинула в реку, — глухо сказала Джейн.

— Превосходно! — воскликнул Родни, прикрывая зевок двумя изящными пальчиками. — Великолепно!

Джейн передернулась от боли, но положила другой мяч.

— Бью третий, — сказала она.

Любительница Вардона отчеркнула что-то в книге, кивнула и продолжила чтение.

— Моло… — начал Уильям, но резко замолчал. Несчастная девушка вложила в удар мало силы. Мяч полз к воде, он падал, он упал, взметнув хрустальный фонтанчик. Теперь он медленно плыл в нескольких футах от берега. Как близко, сказал бы поэт, и как далеко!

— Бью пятый, — сказала Джейн сквозь зубы.

— Ну, как? — резво осведомился Родни, закуривая сигарету. — Рекорд побит?

— Минуточку… — сказал Уильям Бейтс. — Знаешь, бей его прямо оттуда. Так это, нибликом, хватит четырех ударов, от силы — пяти. Стоит попробовать. Что тут еще сделаешь?

Глаза Джейн сверкнули. Она кинула на Уильяма взгляд, полный благодарности.

— А что, я могу!

— Давай-давай.

— Вон лодка!

— Я сяду на весла, — сказал Уильям.

— Я встану посредине! — крикнула Джейн.

— А этот, — продолжил Уильям, указывая на Родни, который прогуливался у подставки, напевая баркаролу, — этот может рулить.

— Уильям, — пылко сказала Джейн, — ты просто душечка!

— Ну, — засмущался он.

— Таких больше нет. Родни!

— А?

— Мы садимся в лодку. Вы будете рулить.

Родни это понравилось. Все гольф да гольф… То ли дело мягко скользить по серебристой воде!

— Великолепно! — признал он. — Изумительно! Превосходно!

Он мечтательно откинулся, лениво держа штуртросы. Вот это — занятие для летнего дня! Прикрыв глаза, он замурчал:

— Вздохи, легкие, как смех белокурой нежной феи в сонном озере лесном могут показаться сном, если ветер, тихо вея… Эй! Эй!

В этот самый миг серебристую гладь разбил удар ниблика. Лодка качнулась. На панаму и серые брюки обрушился каскад воды.

— Осторожней! — крикнул Родни, открыл глаза и укоризненно посмотрел на спутников. Те, в свою очередь, смотрели вниз.

— Ах ты, промазала! — сказала Джейн.

— Вон он! — показал Уильям. — Готова? Джейн подняла ниблик.

— Эй! Э-э-эй! — блеял Родни из-под второго каскада. Стряхнув воду с лица, он заметил, что Джейн смотрит на него неприветливо.

— А нельзя, — сказала она, — помолчать, пока я замахиваюсь? Опять промазала! Если не можете сидеть тихо, зачем вы тут нужны? Правда, Уильям?

— Вон он! — сказал Уильям.

— Что, опять?! — вскричал Родни. Джейн стиснула зубы.

— Я его выкачу на траву, даже если просижу всю ночь, — сказала она.

Родни взглянул на нее и задрожал. Где тихая, мечтательная девушка, которую он любит? Это менада какая-то. Мокрые пряди по всему лицу, глаза горят, как бешеные…

— Нет, все-таки… — начал он. Джейн топнула ногой.

— Чего вы взбеленились? — чуть не прошипела она. — Уильям, где он?

— Вон там.

— Бью шестой!

— Шестой.

— А-ах!

— А-ах.

Между ними, видимо, царило полное единогласие.

Раздался громкий всплеск.

Женщина на берегу оторвалась от Вардона, услышав дикий крик Родни, и увидела лодку; человека с веслами; еще одного человека, размахивающего руками, и девушку, бьющую по воде нибликом. Увидев это, она удовлетворенно кивнула. Она бы и сама воспользовалась именно нибликом. Все правильно. Можно читать.

Плюх!

— Бью пятнадцатый! — сказала Джейн.

— Пятнадцатый, — согласился Уильям. Плюх! Плюх! Плюх!

— Бью сорок четвертый!

— Сорок четвертый. Плюх! Плюх! Плюх! Плюх!

— Восемьдесят третий! — вскричала Джейн, отводя волосы от лица.

— Восемьдесят второй, — сказал Уильям.

— А где мяч?

— Вот, плывет.

В лодке поднялся человек-фонтан. Родни ощутил, что с него хватит. Он поднялся, и в этот самый миг Джейн замахнулась изо всех сил. Всплеск превзошел все, что уже было. Лодка перевернулась. Из воды высунулись три головы.

Женщина на берегу подняла взор и снова погрузилась в книгу.

— Все в порядке, — сказал Уильям.

— Сумка! — закричала Джейн. — Сумка с клюшками!

— Утонула, я думаю.

— Родни, — сказала Джейн, — моя сумка где-то на дне. Нырните, поищите ее.

— Она тут близко, — подбодрил Уильям.

Родни выпрямился, что нелегко. Под ногами было скользко, но он выпрямился.

— Какие сумки! — взвыл он, потеряв последний стыд. — Черт с ней! Я ухожу.

Он с трудом побрел к берегу, остановился на фоне летнего неба, постоял и ушел.

Джейн и Уильям удивленно смотрели ему вслед.

— В жизни бы не подумала! — сказала она.

— Нехорошо, — сказал он.

— Такие пустяки!

— Видимо, плохой характер.

— Нет, если всякая мелочь его бесит, за него нельзя выходить!

— Конечно, — согласился Уильям. — Он будет разбавлять кошке молоко, а уж с детьми… — Он глубоко вздохнул и ненадолго исчез. — Вот твоя сумка, старушка. Прямо тут и лежала.

— Уильям, — сказала Джейн, — ты самый лучший человек на свете.

— Ты думаешь?

— А я — дура, дура, дура! Выйти за такого…

— Вот что, — начал Уильям, вынимая угря из нагрудного кармана, — ты права, я всегда так думал, но не решался сказать. Вообще-то такой девушке лучше выйти за меня. Гольф, знаешь, то-се…

— Уильям! — вскричала она, извлекая из уха головастика. — Я согласна!

— Глупо жить с человеком, который не играет в гольф.

— Только приду домой, расторгну помолвку!

— И правильно, старушка.

— Уильям!

— Джейн!

Женщина с книгой взглянула вперед, переворачивая страницу, и увидела, что партнерша с кем-то обнимается, стоя в воде. Ну, что ж. Ее дело.

Джейн нежно посмотрела Уильяму в глаза.

— Кажется, — сказала она, — я люблю тебя всю жизнь.

— Я уж точно люблю, — сказал он. — Сколько раз хотел признаться, но что-то мешало.

— Ты ангел, — сказала она. — И душечка. Где мяч?

— Вон он.

— Значит, восемьдесят третий?

— Именно. Гляди на него, и мягче, мягче… Женщина перешла к двадцать пятой главе.

 

БЕЛЫЕ ФИАЛКИ

Дверь в курилку открылась, и наш энергичный секретарь сбежал на дерн у девятой лунки. В эту минуту резко хлопнула дверь, и Старейшина, дремавший в кресле над сборником «Вудхауз о гольфе», открыл глаза, моргая от яркого света, и заметил секретаря, который что-то искал, словно охотничья собака.

— Вы что-то ищете? — заботливо спросил он.

— Да, книгу, — резко ответил секретарь. — Хотел бы я, чтобы народ был поаккуратней. Вы не видели роман «Человек без глаза»? Я его оставил на каком-то кресле, когда пошел завтракать.

— Вам повезло, — сурово сказал мудрец. — Не доверяю этим выдумкам. Насколько полезней вот такой сборник. Настоящая литература.

Секретарь подошел поближе, и Старейшина с интересом принюхался.

— Что бы это могло?.. А, ясно, они у вас в петлице. Белые фиалки. Да-а… Белые фиалки…

— Девушка подарила, — застенчиво сказал секретарь. — Красиво, а?

Он смотрел вниз, на цветы, не замечая тем самым, что в глазах Старейшины появился мрачный блеск. Если бы он заметил, он бы принял меры, ибо этот блеск предвещал воспоминания.

— Белые фиалки, — мечтательно повторил Старейшина. — Занятное совпадение! Букетик фиалок и модный роман. Это напоминает мне…

Поздно спохватившись, секретарь дернулся, но собеседник неназойливо посадил его в соседнее кресло.

— …историю об Уильяме Бейтсе, Джейн Паккард и Родни Спелвине.

Секретарю полегчало.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Вы мне ее вчера рассказывали. Я помню каждое слово. Эта Джейн хотела выйти за поэта, но вовремя одумалась и вышла за Бейтса, который играл в гольф. Ну, просто каждое слово! Бейтс не понимал стихов, но страшно любил Джейн. Удивительно, как все запомнилось! Так что не труди…

— Сейчас, — сказал Старейшина, крепче держа секретаря за рукав, — я собираюсь рассказать вам другую историю об Уильяме Бейтсе, Джейн Паккард и Родни Спелвине.

— Поскольку (сказал Старейшина) вы не забыли моего рассказа, не буду его повторять. Замечу, однако, что временный приступ романтики, едва не связавший Джейн с человеком, который не только пишет стихи, но и не играет в гольф, прошел без следа. Когда, порвав со Спелвином, она соединила судьбу с Бейтсом, все пошло превосходно. Через два часа после свадьбы молодожены играли в гольф и с легкостью победили, что, несомненно, было добрым знаком. Цвет и сливки селения проводили их потом на станцию, и они отправились по стране, посещая избранные матчи.

Перед отходом поезда я отвел Уильяма в сторонку. И его, и Джейн я знал с детства, а потому всей душой стремился к успеху их союза.

— Уильям, — сказал я, — можно тебя на два слова?

— На одно, — ответил он.

— Ты заметил, — развернул я мысль, — что Джейн склонна к романтике? Вроде и не скажешь, но нет, склонна. Поэтому, как многие жены, она будет придавать значение разным мелочам. От мужа ей нужны не только любовь, не только верность…

— А поскорей нельзя?

— …но и внимание к пустякам. Скажем, она просто взбесится, если забыть дату вашей свадьбы.

— Ну, это ничего. Я запомнил.

— Предосторожности не помешают. Из года в год Джейн будет спрашивать: «Ты не забыл, какой сегодня день?» А ты, ответив: «Вторник», займешься ветчиной, нанося нежному сердцу тяжелую рану.

— А вот и нет, — сказал Уильям. — Я кое-что придумал. Вы знаете, как она любит фиалки?

— Фиалки?

— Особенно белые. Этот гад дарил ей по букету в день. Надо учиться у противников. Я договорился, что их будут присылать на каждую годовщину. Заплатил за пять лет вперед. Забуду — а фиалки-то здесь! Сбоев быть не может. Ну, как?

— Замечательно, — одобрил я. Поезд тут же тронулся, и я с легким сердцем покинул станцию.

Джейн и Уильям вернулись и начали нормальную и счастливую жизнь. Утром они делали один раунд, днем — два, а вечером, в тихих сумерках, вспоминали лучшие удары. Джейн описывала, как ей удалось обойти бункер у пятой, Уильям — как он уклонился у седьмой от пологого склона, потом на них сходило блаженное молчание, знакомое только любящим, и, наконец, Уильям показывал тростью, как он использовал у шестнадцатой тяжелую клюшку. Ничего не скажешь, идиллия.

И все-таки над ними постепенно собиралась туча. Подходила годовщина свадьбы, и Джейн нет-нет, а побаивалась, что Уильям о ней забудет. Совершенный супруг начинает действовать загодя. Примерно за неделю он отрешенно произносит: «Помню, в это время я отдал в чистку старый добрый цилиндр», или «Как раз в этот день прислали брюки в полосочку, и я примерял их перед зеркалом». Однако Уильям этого не говорил. Он не коснулся таких предметов даже накануне вечером, и Джейн спустилась к завтраку не без опаски.

Когда явился Уильям, она разливала кофе. Он взял газету и погрузился в нее, никак не показывая, что «день, ах этот день, он лучше рая».

— Уильям, — сказала жена.

— Да? — отозвался муж.

— У-у-уильям, — повторила она, — какой сегодня день?

— Среда, — ответил он. — Ты что, старушка, забыла? Вчера был вторник. Ну и память у тебя!

И, не отрываясь от газеты, он потянулся к ветчине.

— Да, — вдруг оживился он, — я хочу тебе кое-что сказать. Сердце у нее быстро забилось.

— Сказать?

— Очень важное.

— Важное?

— Насчет сосисок. Красота, а не сосиски. Где ты их купила?

— У Браунлоу.

— Вот у него и покупай.

Джейн вышла в сад. Солнце сияло, но не для нее. Конечно, думала она, Уильям ее любит. Но где поэзия, где романтика? А забыть годовщину свадьбы — это уж Бог знает что!

Лелея подобные мысли, она увидела почтальона и пошла ему навстречу. Он вручил ей два конверта (счета) и загадочный пакетик. Она развернула его и увидела коробку белых фиалок.

Сперва она удивилась. Кто бы их мог прислать? Записки не было. Не обнаружился и адрес цветочного магазина.

— Нет, кто же это? — гадала она и вдруг чуть не подскочила. Родни Спелвин! Он всегда дарил ей белые фиалки. А теперь, в своей поэтической манере, сообщает: «Я не забыл». Все кончено, она с ним порвала, но он — безутешен.

Джейн была прекрасной, любящей женой. Но, кроме того, она была женщиной. Осторожно оглядевшись и никого не заметив, она побежала к себе и поставила фиалки в воду. Вечером, прежде чем заснуть, она довольно долго на них смотрела. Бедный Родни! Он для нее — ничто, в лучшем случае друг, но было в нем что-то такое, да, было…

Не буду утомлять повторениями, просто скажу, что то же самое случилось еще через год, через два и через три. Седьмого сентября Уильям ни о чем не помнил, чем отличался от поэта с фиалками. Примерно через месяц, когда после пятой годовщины гандикап его снизился до девяти, а Брейду Вардону Бейтсу исполнилось четыре года, вышел роман под названием «Лиловый веер». Родни Спелвин перешел к прозе.

Я видел статьи и анонсы, но они меня не трогали. Судьба с удивительной беспечностью наносит свои удары. Мог ли я знать, какую роль сыграет этот «Веер» в семейной жизни Бейтса?

Решив его не читать, я переоценил свои возможности. Роман оказался заразным, как испанка. В каждой газете была рецензия, не говоря о восхищенных и возмущенных письмах. Духовенство бушевало, а Шестнадцать Честных Матерей требовали запретить подобные опусы. Что ж, пришлось раскошелиться.

Я не ждал от романа радостей, и не дождался. Написан он был в том неодекадентском стиле, который сейчас моден, но даже на этом фоне выделялся особой противностью. Хуже всего была героиня. Если такую женщину встретишь в жизни, только несокрушимое рыцарство помешает ее укокошить. Прочитав книгу, я отдал ее слесарю, благодаря судьбу за то, что Родни Спелвин не имеет отношения к Джейн. О, как я заблуждался!

Как и все женщины в селении, Джейн купила «Лиловый веер» и, когда не читала, прятала под диванный валик. Побуждал ее к этому не общий тон, а смутное чувство, что хорошая жена не будет так наслаждаться творением человека, который был когда-то с ней связан.

Да, в отличие от меня, она книгой наслаждалась. Юлелия Френч, чьи чары меня не затронули, казалась ей вершиной творения.

Прочитав «Веер» шесть раз, она отправилась в город походить по магазинам и встретила автора. Они стояли рядом, ожидая, пока пройдут машины.

— Родни! — выговорила она.

Он растерялся. Они не виделись пять лет, и за это время он общался с несметным множеством прелестных созданий. Это притупляет память. Джейн назвала его по имени, значит — они близко знакомы, но он не помнил ничего.

Другой бы смутился, но Родни Спелвин был неглуп. Он сразу заметил, что Джейн очень красива, а потому взял ее за руку, расплылся от радости и глубоко заглянул ей в глаза.

— Вы! — проговорил он, играя наверняка. — Моя малютка!

Джейн давно перемахнула через 5 футов 7 дюймов, бицепсы у нее были, как у кузнеца, но определение «малютка» ей понравилось.

— Как странно, что мы встретились… — краснея, сказала она.

— После всех этих лет! — сказал он, несколько рискуя. А вдруг их познакомили позавчера? Вообще-то можно объяснить, что дни тянулись как годы. Современного поэта голыми руками не возьмешь.

— Больше пяти, — тихо вымолвила Джейн. «Где же я был пять лет назад?» — гадал Родни.

Джейн смотрела на мостовую, нервно двигая носком туфли.

— Спасибо за фиалки, — сказала она.

С этим Родни справился быстро.

— Значит, вы их получили? — сказал он. — Замечательно! А я все думал…

— Это так благородно, — продолжала она.

Он растерялся, но тут же пришел в себя и беспечно махнул рукой.

— Ах, о чем говорить!

— Я ведь плохо с вами обошлась. Но это лучше для нас обоих. Вы поняли, правда?

Ага! Так он и знал, что чего-нибудь дождется. Теперь ясно. Ее зовут Джейн, они собирались пожениться. Ну, конечно. Можно и расслабиться.

— Не будем об этом говорить, — сказал он, выражая скорбь. Это нетрудно — сжимаем губы, сдвигаем левую бровь. Он практиковался перед зеркалом, на всякий случай.

— Значит, вы меня не забыли? — спросила она.

— Вас! Забыть! Наступила небольшая пауза.

— Я читала вашу книгу, — сказала Джейн. — Она просто замечательная.

Покраснев, она стала такой красивой, что былые чувства зашевелились.

— Как я этого ждал! — сказал он низким голосом и посмотрел на нее так нежно, что она закачалась. — Я писал для вас.

— Для меня?

— Я думал, вы догадаетесь. Вы же читали посвящение! «Веер» был посвящен «Той, кто поймет». Родни часто поздравлял себя с такой удачной находкой.

— Посвящение?

— «Той, кто поймет», — мягко напомнил он. — Кто же еще, кроме вас?

— О, Родни!

— Разве вы не узнали Юлелию?

— Юлелию?

— Это же вы, — отвечал писатель.

Джейн ехала домой в полном смятении. Встретить Родни Спелвина — уже немало. Узнать, что ты жила в его памяти — нет слов. А если твой образ так ярок, что вдохновил это верное сердце… Она чуть не пропустила станцию и, словно во сне, дошла до дома. Уильям еще не вернулся, это ее обрадовало. Конечно, она любила его, но сейчас ей нужно было провести хотя бы час с «Веером». Про Юлелию она практически знала все, но в этом, новом свете увидит еще что-нибудь. Когда муж пришел, радуясь очередным успехам, она едва успела сунуть книгу под валик.

Ангел-хранитель должен бы предупредить, чтобы Уильям хотя бы привел себя в порядок. Ночью шел дождь, а он, играя в гольф, не думал о внешнем виде. Теперь его приятные черты были покрыты грязью, волосы — полны мокрого песка, о ботинках говорить не стоит. Вообще он был хорош собой, если вам нравятся атлеты, но героиням «Веера» нужно что-то иное. Юлелия жила и действовала на залитых луной террасах или в студиях, едва освещенных восточными светильниками, а окружали ее (если не считать грубияна-мужа) существа с тонкими, одухотворенными лицами.

— Привет! — сказал Уильям. — А вот и ты! Что делала?

— Да так, — проговорила Джейн, — ходила по магазинам.

— Встретила кого-нибудь?

Она заколебалась на секунду и ответила:

— Да. Родни Спелвина.

Уильям не ведал ни ревности, ни подозрений. Он не нахмурился, он не сжал ручку кресла, он просто захохотал, как гиена. Это оскорбило Джейн больше всего.

— Ой, Господи! — заливался Уильям. — Значит, он еще на свободе? Я думал, его давно линчевали. Ай-я-яй, какой недосмотр!

В семейной жизни наступает миг, когда у жены падают с глаз шоры, и она видит, что муж — первостатейный кретин. К счастью, это быстро проходит, иначе бы не осталось браков. Настал этот миг и для Джейн, но никуда не делся. Напротив, ощущение укреплялось и, ложась спать, она думала, что только по глупости ответила священнику: «Да» на сакраментальный вопрос.

Так начался тот период в жизни этой четы, одно воспоминание о котором даже через много лет могло привести и мужа, и жену к поражению в гольфе. Уильям просто ничего не понимал. Если бы не ее стать, он бы подумал, что она болеет. Она делала самые дикие ошибки, вообще играла плохо, но если бы только это!

— Старушка, — сказал он как-то вечером, — наверное, ты замечаешь, что ты смеешься каким-то… э-э… серебристым смехом. Очень неприятный звук. Последи за собой, ладно?

Джейн не удостоила его ответом. Весь «Веер», с начала до конца, Юлелию хвалили за этот самый смех. Именно он так привлекал тонких, нервных субъектов. Куда это понять ее несуразному мужу! Однако его слова кое на что ее подвинули.

— Уильям, — сказала она, — я буквально задыхаюсь.

— Сейчас открою окно.

— В духовном смысле, — поправила она. — Здесь только играют в гольф и в карты. Нет ни одной художественной натуры. Как же мне выразить себя? Как осуществить высшее начало?

— Тебе это нужно? — растерянно спросил муж.

— А ты как думал?! Мы должны уехать из этой дыры. Снимем студию…

Уильям задумчиво сосал трубку, он терпеть не мог городской жизни. Но если Джейн лучше в городе, о чем говорить!

— Вот продам домик, — сказал он, — и поедем.

— Я не могу ждать. Едем сейчас же.

— Хорошо, — согласился Уильям, — на той неделе.

Беспокоился он не зря, через десять дней городская жизнь уже довела его до ручки. Разместились он в помещении, которое жилищный агент называл «уютной маленькой студией». Состояло оно из комнатки для Джейн, стенного шкафа для Брейда и уголка за японской ширмой для Уильяма. Остальное пространство занимала мастерская с верхним светом, удачно декорированная подушками и самоварами. Там хозяйка принимала тонких, нервных гостей.

Гости Уильяма не радовали. Он не догадывался, что у его жены — салон, и его просто утомляла ватага странных созданий в шарфах вместо галстука. Когда Джейн, сидя на подушке, живо болтала с новыми поэтами и смеялась серебристым смехом, он обычно стоял в углу, куда его загоняла любопытная интеллектуалка.

Кроме прочих неудобств, он заметил, что все это сказывается на гольфе. Вырвавшись на волю из артистической зоны, он был слишком издерган для игры. Сперва он увидел, что хуже владеет короткой клюшкой; потом что-то заело и с тяжелой; а когда наконец оказалось, что мяч легко отходит от подставки только на пятом ударе, он понял, что дело плохо, надо принимать меры.

Хороший историк четко различает глухое недовольство и сам взрыв. Между ними находится так называемая «последняя соломинка». В нашем случае ею оказалась беседа о Родни Спелвине.

Автор «Лилового веера» играл в салоне главную роль. Ходили туда в основном его знакомые, и голос его был решающим. Уильям день за днем прикидывал из угла, как бы схватить его и вышвырнуть вон. Врожденная доброта не позволила бы это сделать, если бы не гольф. Однажды, вернувшись после поражения, он увидел, что студия кишит Родни Спелвином и его приятелями. Почти все они играли на укулеле, а это уже слишком.

Когда последний из них ушел, Уильям предъявил ультиматум.

— Вот что, — сказал он, — этот Спелвин…

— Да-а? — холодно протянула Джейн, предощущая схватку.

— …доведет меня до удара.

— Неуже-ели? — сказала она и засмеялась серебристым смехом.

— Не надо, старушка, — сказал Уильям.

— Какая я тебе «старушка»?

— Тебе же это нравится.

— Как видишь, нет.

— Ах, вон что! — воскликнул он и немного подумал. — Ладно, выбирай. Или ты вышвырнешь его за левое ухо и вызовешь полицию, если он попробует вернуться, или я ухожу.

— Да-а?

— Ухожу, — повторил Уильям. — Я многое могу вынести, но этот торт с кремом — выше человеческих сил.

— Он не торт, — возразила Джейн.

— Торт, — сказал Уильям. — Пойдем в венскую кондитерскую, сама увидишь. Одно лицо.

— Я не стану обижать старого друга из-за каких-то…

— Не станешь?

— Нет.

— Подумай, что ты говоришь.

— Я думаю.

— Тогда, — сказал Умльям, — дело ясное. Я уезжаю. Джейн молча удалилась к себе. Дрожа и кипя, Уильям стал складывать вещи. Вскоре он постучался к жене.

— Джейн!

— Да-а?

— Я складываю вещи.

— Вот ка-ак?

— Где моя запасная клюшка?

— При чем тут я?

Уильям вернулся к вещам. Когда он окончательно сложил их, он снова подошел к ее двери. Сквозь ярость пробился слабый росток угрызений.

— Джейн…

— Да?

— Я сложил вещи.

— Во-от как?

— И уезжаю. Ответа не было.

— У-ез-жа-ю.

Против его намерений, голос звучал не жестко, а жалобно. Из-за двери послышался серебристый смех.

В наше неспокойное время семьи держатся отчасти тем, что ярость недолговечна. Вырвавшись из салонной атмосферы, Уильям всем своим существом предался гольфу, исцеляя тем самым душу. Каждый день он одолевал пятьдесят четыре лунки, а каждую ночь курил в постели, с удовольствием вспоминая прошедшие двенадцать часов. Он был доволен собой и своей жизнью.

Но постепенно, понемногу настроение менялось. Чудесное чувство свободы не заполняло всей души.

На десятый день утром он понял, что что-то не так. Выйдя на площадку в прекрасной форме, он начал игру великолепно. Мяч просто и прямо направился в дальнюю лунку, и Уильям, забывшись, на радостях крикнул:

— Ну как, старушка?

И тут же заметил, что с ним никого нет. В миг озарения он понял, что гольф — еще не все. Что пользы человеку, если он сделает мастерский удар, когда рядом нет любящей жены, торжествующей вместе с ним? Ему стало не по себе. Он знал, что это пройдет — но и вернется.

Вернулось это под вечер. Вернулось наутро. Словом, возвращалось, как нанятое. Он делал, что мог, дошел до шестидесяти трех лунок, но толку не было. Ему бы очень подошла надпись в кадре: «Пришел день, когда Угрызения впились, словно аспиды, в Роланда Спенлоу». По-видимому, он был самым крупным дураком из тех, кто имел и утратил, включая Адама.

На пятнадцатый день пошел дождь.

Нет, не думайте, он был не из тех, кто играет только в хорошую погоду, но дождь превзошел себя. Уильям бродил по дому в тоске, даже пытался развлечься, загоняя мяч клюшкой в пластмассовый стакан, но тут пришла почта.

Письмо было одно, от Джукса, Эндерби и Миллера, «Цветы и растения». Фирма хотела узнать, собирается ли он продлить договор. Если да, они охотно и так далее.

Уильям тупо смотрел на листок. Сперва ему показалось, что Джукс, Эндерби и Миллер вместе сошли с ума. Какие растения? В жизни ему никто не посылал…

И тут он ахнул. Посылали, и не ему, а ей! Письмо поплыло перед глазами. Нежность накатила волной. Он мигом забыл все — город, салон, даже серебристый смех. Он утер скупую (мужскую) слезу, схватил шляпу и плащ и побежал на станцию.

Когда он садился в поезд, Джейн рассеянно смотрела на то, как маленький Брайд Вардон возится на полу. Ей было не по себе. Сперва она сваливала это на дождь, но сейчас начала догадываться, что дело глубже. Как ни трудно это признать, она тосковала по мужу. С тех пор как он уехал, чары новой жизни рассеивались, блеск нервных друзей заметно угас. Вообще-то, если им не поклоняться, они могут довести. Курят, болтают… И Родни — отнюдь не из лучших. Она чуть не в отчаянии вспомнила, что сегодня пригласила его к чаю и купила печенье с тмином. Меньше всего на свете ей хотелось видеть, как он ест.

Она зашла далеко в своих размышлениях, как вдруг заметила, что Брейд Вардон играет в углу чем-то непонятным.

— Что это у тебя? — спросила она.

— Одна штука, — ответил немногословный ребенок, продолжая свои действия.

Джейн встала и пошла посмотреть, покаянно думая о том, что совсем его забросила.

— Давай поиграем вместе, — предложила она. — Это что, поезд?

— Это гольф, — отвечал он.

Джейн вскрикнула. Дитя держало ту самую запасную клюшку. Значит, он ее так и не нашел! Со дня отъезда она лежала за креслом или за диваном.

Сперва Джейн стало еще горше. Сколько раз видела она, как Уильям действует этой клюшкой! Глаза ее наполнились слезами, словно она нашла его руку. Но чувства эти перебил искренний ужас. Она помрачнела, надеясь, что ее обманывает зрение. Но нет! Сын держал клюшку неправильно.

— Брейд! — закричала она.

Стыд ее достиг апогея. Хорошая, заботливая мать учила бы ребенка без устали всем приемам и премудростям гольфа. А она, помня лишь о себе, принесла его в жертву тщеславию. Он держит клюшку как лопату! Он размахивает ею, как эти неучи, которых только жара выгонит к прибрежным площадкам!

Она задрожала до самых недр души. Перед ее внутренним взором предстал взрослый сын, говорящий: «Если бы ты учила меня жизни, я бы не плелся в хвосте с гандикапом 120, и то в тихую погоду».

Выхватив клюшку, она пронзительно закричала. И в этот миг пришел Родни Спелвин.

— Малышка! — весело воскликнул он, но не продолжал. Взгляд его стал озабоченным.

— Вы не больны? — спросил он.

Она собрала последние силы и отвечала:

— Ну, что вы! Ха-ха!

Однако смотрела она так, как смотрят на гусеницу в салате. Если бы не он, думала она, они бы сидели с Уильямом в их уютном домике. Если бы не он, ее единственный сын не позорил бы себя на глазах у профессионала. Если бы не он…

— До свиданья, — сказала она. — Спасибо, что заглянули. Родни очень удивился. Если его пригласили к чаю, где же чай? И как-то это все коротко…

— Вы хотите, чтобы я ушел? — проверил он.

— Да, да, да!

Родни печально взглянул на столик. Ланч был сегодня легкий, печенье притягивало. Но ничего не поделаешь.

— До свиданья, — сказал он. — Спасибо за прекрасный прием.

— Не за что, не за что, — машинально ответила она.

Дверь закрылась, Джейн вернулась к своим мыслям. Но ненадолго. Через несколько минут заскочила мужеподобная кубистка со второго этажа.

— Как дела, Бейтс? — спросила она.

— Привет, Осбалдистон.

— Сигаретки нету? Все скурила.

— Вроде бы я тоже.

— Жаль-жаль. Ничего, выйду под дождь. Надо было Спелвина послать, я его встретила.

— Да, он заходил. Осбалдистон сердечно засмеялась.

— Вообще-то он ничего, — сказала она, — только очень склизкий.

— Да? — рассеянно откликнулась Джейн.

— Он тебе говорил, что Юлелия — это ты?

— Говорил, — призналась Джейн.

Гостья захохотала так, что отозвались самовары.

— Ну, хоть бы кого пропустил!

— Что?

— Как встретит, так и чешет. Мне, и то сказал, представляешь? Ладно, многим нравится. Так нет закурить? А кокаинчику? Тоже нет? Все, я пошла. Пип-пип.

— Тудл-ду, — отвечала Джейн, плохо соображая. Потом подошла к столу и взяла печенье. Сын подскочил к ней, требуя своей порции. Она ему не отказала. Погубила ребенку жизнь — плати хоть так! Она сделала ему бутерброд с джемом. Как это все бессмысленно, как пусто…

— Брейд! — вдруг вскричала она.

— А?

— Иди сюда.

— Зачем?

— Я тебя научу держать клюшку.

— А чего это?

Она чуть не задохнулась. В четыре года не знает, что такое клюшка!

— Вот это.

— А почему?

— Такое название.

— Чие?

— Ее. Клюшки.

— А зачем?

Беседа становилась слишком глубокой. Джейн взяла клюшку и правильно вложила ему в руку.

— Вот, смотри, дорогой, — сказала она. — Смотри, что я делаю. Пальчики кладем сюда…

— Прости, старушка, — сказал голос, которого так долго не было в ее жизни, — правую руку надо бы поближе. А то придется делать боковой удар.

В дверях стоял большой и мокрый Уильям.

— Уильям! — задохнулась она.

— Привет, — сказал он. — Привет, Бредди. Вот подумал, зайду…

Повисла пауза.

— Погода плохая, — прибавил он.

— Да, — согласилась она.

— Льет, как не знаю что.

— Да.

Они опять помолчали.

— Кстати, старушка, — сказал Уильям, — то-то я думаю, что хотел спросить. Помнишь эти фиалки?

— Фиалки?

— Белые. Ну, я их тебе посылал на годовщину свадьбы. Я понимаю, мы разошлись, но можно я буду их посылать? Тебе — удовольствие, и мне приятно. В общем, такое дело.

Джейн чуть не свалила столик.

— Это ты посылал фиалки?!

— А кто ж еще?

— Уильям! — крикнула она и кинулась в его объятия.

Он ее охотно принял. Собственно, он давно об этом мечтал. Нельзя — так нельзя, но если у нее такие чувства, он ничего против не имеет.

— Уильям, — сказала она, — ты можешь меня простить?

— А то! — отвечал он. — Да и прощать нечего.

— Мы вернемся домой.

— Замечательно!

— И больше не уедем.

— Прекрасно!

— Я тебя люблю больше жизни.

— Молодец, старушка!

Джейн посмотрела на сына сияющим взглядом.

— Брейд, мы едем домой.

— Куда?

— Домой. В наш домик.

— А что это — домик?

— Место, где мы раньше жили.

— А потом?

— Потом мы жили здесь.

— А чего это «здесь»?

— Вот это.

— А почему?

— Вот что, старушка, — сказал Уильям, — набрось на него чехол для клетки и свари мне пять пинт чаю. Покрепче и погорячей. А то я совсем мокрый.

 

ОЧИЩЕНИЕ РОДНИ СПЕЛВИНА

Так и тянет сказать, что природа улыбалась. Воздух был прохладен и свеж; площадки, омытые весенним дождем, сверкали в солнечном свете; а у второй подставки Клиффорд Уимпл в новых штанах для гольфа собирался утопить третий мяч. Словом, все дышало тихим счастьем.

Однако Старейшина, сидевший под дубом над девятой лункой, был не так благодушен, как всегда. Кресло, отданное ему неписаным законом, занял другой. Да, свобода, чуть зазеваешься, переходит во вседозволенность.

Старейшина кашлянул.

— По-видимому, — сказал он, — вам удобно в этом кресле?

Секретарь клуба, до сей поры — безупречный, тупо на него взглянул.

— Простите?

— Я говорю, это кресло подходит к вашей фигуре?

— Кресло? К фигуре? Ах, кресло! Да-да.

— Счастлив слышать. Они помолчали.

— Скажите, пожалуйста, — спросил секретарь, — что бы вы стали делать на моем месте? Как вам известно, я женюсь…

— Что же вы мучаете барышню? Она вас где-нибудь ждет. Пойдите, поищите.

— Она — лучшая девушка в мире.

— Ну, тем более.

— Но ревнивая. Сейчас я был в кабинете, а эта мисс Петтигрю зашла поискать кошелек. Его как раз ко мне принесли, я ей его дал, и она в такой это девической манере поцеловала меня в залысину. Тут вошла Адель. Смерть, — воскликнул он, — где твое жало?

Старейшина смягчился, он был добрый.

— Ай-я-я-яй! Что же вы сказали?

— Ничего, она выскочила. Старейшина пощелкал языком.

— Такие недоразумения, — сказал он, — чрезвычайно распространены. Я бы мог привести не менее пятидесяти примеров. Выберу-ка историю о Джейн Паккард, Уильяме Бейтсе и Родни Спелвине.

— Вы вчера ее рассказывали. Джейн собиралась выйти за Родни, но одумалась и вышла за Бейтса, который играл в гольф.

— Я имею в виду другой случай.

— И его я знаю. Джейн снова поддалась чарам Родни, но опять же одумалась.

— Нет-нет. Не этот. Всего их три. Секретарь закрыл лицо руками.

— Что ж, — проговорил он, — я слушаю. Не все ли теперь равно?

— Прежде всего, — сказал Старейшина, — устроимся поудобнее. Садитесь сюда. Это кресло легче.

— Спасибо, не стоит.

— Садитесь.

— Ну, хорошо.

— У-уф! — произнес Старейшина, принимая любимую позу. Он благодушно посмотрел, как Клиффорд бьет четвертый удар. Когда серебристые капли сверкнули в солнечном свете, он одобрительно кивнул и приступил к рассказу.

— История, которую я собираюсь поведать (сказал Старейшина) начинается, когда Джейн и Уильям были женаты семь лет. У Джейн гандикап достиг одиннадцати, у мужа ее — двенадцати, а маленький Брейд Вардон только что отметил шестой день рождения.

После тех страшных времен, когда охмуренная чарами Родни Джейн сняла студию в артистическом квартале, бросила гольф и, в сущности, училась играть на укулеле, после этих времен она всячески стремилась быть идеальной матерью. Чтобы предоставить сыну самое лучшее, она пригласила Энестейзию, младшую сестру Уильяма, поскольку та достигла полуфинала в открытом чемпионате и, в отличие от многих игроков, обладала педагогическим талантом.

В тот вечер, с которого начинается рассказ, Джейн и Энестейзия сидели в гостиной. Они пили чай, и теперь гостья при помощи ложечки, сахара и крошек от печенья показывала, как выбралась из зарослей по пути к пятой лунке.

— Ты просто чудо! — воскликнула Джейн. — Как это важно для Брейда! Завтра ты будешь с ним заниматься?

— Буду, но утром, — сказала гостья. — Днем я должна поехать в город, встретиться с одним человеком.

Взор ее стал таким мечтательным и туманным, что Джейн заволновалась. Как мы знаем, ее влекло к романтике.

— Кто он? — спросила она.

— Один знакомый.

И она вздохнула так, что Джейн не смогла сдержаться.

— Ты его любишь?

— Ужасно, — прошептала Энестейзия.

— А он?

— Не знаю… Может быть…

— Как его зовут?

— Родни Спелвин.

— Что!

— Да, конечно, он пишет всякую чушь, — сказала гостья, — но он такой замечательный!

Джейн лишилась дара речи. Она знала, что невестка может забросить мяч в соседнее графство, но что-то в ней было хрупкое, что-то беспомощное. Девушек типа «розовый лепесток» хорошим мужчинам хочется защитить, а плохим — погубить. Вспомнив, что Родни едва не погубил ее (5 футов 7 дюймов), которая, если бы не любовь к животным, убила бы одним ударом быка, ей стало страшно.

— Ты его действительно любишь?

— Он мне дороже медали, — ответила невестка.

Джейн поняла, что говорить не о чем. Но надо что-то сделать! Что же? Рассказать про свой позор? Это могло бы помочь, но она не смела. И вдруг сама судьба указала ей путь.

Два раза в неделю она ходила в местное кино. Название «Переплавлены в горниле» могло прикрывать повесть о чем-нибудь таком, техническом, но с первых же кадров Джейн подалась вперед, не сунув в рот леденец.

Выйдя из кино, она весьма туманно помнила содержание, кроме одной сцены: Глория Гуч приходит во тьме домой к распутнику и умоляет пощадить ее сестру, попавшую в его тенета.

Теперь все было ясно. Она идет к Родни и заклинает памятью их любви пощадить Энестейзию. Это не так легко. У Глории муж — ученый, вечно сидит в библиотеке, а Уильям играет с ней в гольф и утром, и вечером. Однако судьба не подвела. Вскоре за завтраком он сказал, что должен съездить в город.

— Поедем вместе, а?

— Я не могу.

— А что? Закусим где-нибудь.

— Нет, мне надо потренироваться.

— Ладно. Постараюсь успеть к вечернему раунду. Снедаемая угрызениями, она поцеловала его еще нежней, чем обычно, и махала, пока он не исчез из вида. Потом кинулась в дом, прыгнула к телефону и, попав на обойную фабрику Маркса и Морриса, в приют для бездомных кошек, а также к Оксу, Оксу и Пэдбери, «Галантерея», соединилась, наконец, с Родни Спелвином.

— Родни? — сказала она, боясь услышать: «Какой вам номер?», — Родни, это вы?

— Да. Кто говорит?

— Миссис Бейтс. Вы не можете прийти в «Алькасар» примерно к часу?

— Могу ли я! — воскликнул он. — Еще бы!

— Значит, в час, — повторила она. Ей стало легче. Если простой разговор вызывает такие чувства, будет нетрудно с ним управиться.

— В час, — со значением сказал он.

Джейн повесила трубку и пошла примерять шляпы.

Войдя в ресторан и увидев Родни, Джейн подумала, что он — какой-то другой. Глубже, что ли, умнее, как будто что-то пережил.

— Вот и я, — сказала она с поддельной живостью.

Он посмотрел на нее тем самым взглядом, который означает: «Кто же это, Господи?»

— Как живете? — спросил он. — Выглядите блестяще.

— И вы хорошо выглядите, — сказала Джейн.

— А вы! Нет слов.

— Вы тоже… — она запнулась, и они помолчали.

— Простите, что смотрю на часы, — сказал Родни, — я должен встретиться с… э-э…

— Со мной, — сказала Джейн.

— С вами?

— Да. Я вам сегодня звонила.

— Вы же сказали «Мисс Бейтс»!

— Нет, миссис Бейтс.

— Миссис!

— Миссис.

— Ну, конечно. Вы — миссис Бейтс.

— Вы меня забыли?

— Вас! Ну, что вы! Что ж, пойдемте в зал?

— С удовольствием.

Ей было не по себе. Да, он ее забыл. Разговор предстоит трудный. Какая там память любви! Заклинать ею можно только в том случае, если она есть у собеседника.

В общем, с начала и до конца, они говорили о погоде. Беседа отличалась редкой невинностью, но Уильям Бейтс, завидев эту пару в проходе, подскочил, словно в него ударила молния. Ко времени ланча он оказался рядом, зашел съесть бифштекс, и вот, пожалуйста!

Как я уже говорил, Уильям был тихим, мирным человеком. Внешне он напоминал грузовик и разделял с этим средством передвижения благодушный, даже незлобивый взгляд на жизнь. Мало что могло вывести его из себя, быть может — только Родни Спелвин. Кто чуть не увел Джейн, когда она была мисс Паккард? Кто заманил ее в эту треклятую «среду»? И вот, опять… Нет, это уж слишком! Уильям заскрежетал зубами с такой силой, что человек за соседним столиком попросил официанта выключить вентилятор, очень уж трещит.

Когда Уильям вернулся домой, Джейн читала в гостиной.

— Не скучала? — спросил он.

— Да нет.

— Играла в гольф?

— Так, немножко.

— В клуб заходила?

— Ненадолго.

— Знаешь, я, кажется, видел этого Спелвина. Джейн задумалась.

— Спелвина? А, Родни! Я слышала, он выпустил новую книгу.

— Ты с ним давно не встречалась?

— Года два.

— Да? Ну, я пошел наверх.

Джейн послышался странный звук, и она подумала, что Брейд, вместо того, чтобы спать, играет костями от маджонга. На самом деле Уильям скрежетал зубами.

Что может быть печальней, чем отдаление мужа и жены с одинаковым гандикапом? Бессердечно рассказывать о таких вещах, и я только замечу, что атмосфера в доме изменилась. Во вторник Уильям уклонился от утренней игры под тем предлогом, что обещал матч Питеру Уиларду, и Джейн сказала: «Как жаль!» Вечером в тот же день у него болела голова, и Джейн сказала: «Ах, Господи!» В среду был приступ люмбаго, и Джейн сказала «Да-а?» После этого само собой решилось, что играть они не будут.

Мало того, они избегали друг друга. Джейн сидела в гостиной, Уильям уходил к себе. Еще бы икону, портрет Троцкого, и можете считать, что вы в русском романе.

Как-то вечером, примерно через неделю после начала этих печальных событий, Джейн пыталась читать книгу о гольфе, но буквы сливались, а содержание было слишком глубоким. Она положила книгу и уставилась в пространство.

Конечно, думала она, лучше пойти и все ему рассказать. Но что тогда будет? Он сочтет своим долгом предупредить сестру, а она ощущала, что тон и слова будут не мягче, чем у рядового, который высказывает свое мнение о сержанте. Нежная и влюбленная девушка немедленно уедет. Кто же научит Брейди правильно держать клюшку? За две недели эта истинная звезда помогла ему больше, чем все игроки за два года. Нет, уезжать ей нельзя ни в коем случае!

Отсюда вытекает, что надо пожертвовать счастьем мужа ради будущности сына, а это нелегко.

Она думала и гадала, когда пришла вечерняя почта и горничная принесла письма в гостиную. Три были для Уильяма, она отослала их к нему; два для нее (счета); а одно — для Энестейзии. Адрес был написан неразборчивым почерком.

Джейн положила его и стала на него смотреть, как кошка на канарейку. Энестейзия уехала в гости на весь день. Женский инстинкт побуждал подержать конверт над паром, а потом написать «Поврежд. по ошибке», но тут зазвонил телефон, словно голос совести.

— Алло! — сказала Джейн

— Алло, — ответил голос. Джейн закудахтала, как курица со слабыми нервами. Говорил Родни.

— Это вы? — спросил он.

— Я, — сказала она, прибавив в уме, что это правда.

— Ваш голос — как музыка, — продолжил он; к счастью, все женские голоса по телефону одинаковы. — Вы получили мое письмо?

— Нет… То есть… А что вы пишете?

— Я прошу вас прийти ко мне завтра, в четыре.

— К вам?

— Да. Я все приготовил. Слуги уйдут, мы будем одни. Вы придете?

— Приду, — отвечала Джейн, взяв себя в руки.

Она говорила мягко, но в голосе таилась угроза. Придет, как не прийти! Часто думала она о том, что именно сделала бы Глория Гуч. Что ж, ответ ясен. Если бы ее сестра пошла к распутнику, она отправилась бы туда же, чтобы спасти заблудшее дитя.

— Приду, — повторила она.

— Спасибо, спасибо! Я вас встречу на углу. Что это трещит?

— Не знаю. Да, трещит. Ну, до завтра.

— До завтра.

Джейн положила трубку. Положил ее и Уильям.

Энестейзия вернулась поздно, прочитала письмо и ничего не сказала. Наутро, за столом, она заметила вскользь, что ей нужно в город.

— К портнихе, — пояснила она.

— И мне, — сказала Джейн. — К зубному врачу.

— И мне, — добавил Уильям. — К юристу.

— Очень приятно, — сказала Энестейзия, выдержав небольшую паузу.

— Да, ужасно мило, — сказала Джейн, тоже ее выдержав.

— Зайдем в кафе, — продолжала Э. — Мне только к четырем.

— С удовольствием! — поддержала Д. — Мне тоже!

— И мне, — прибавил Уильям.

— Какое совпадение! — обрадовалась Джейн.

— Да, — сказал Уильям. Он хотел бы говорить радостно, но как-то не вышло. Джейн была слишком молода, чтобы видеть Сальвини в «Отелло», в то бы ее поразило исключительное сходство с небезызвестной сценой.

— Значит, пойдем в кафе? — не унималась Энестейзия.

— Я поем в клубе, — буркнул Уильям.

— Что-то ты не в духе, — заметила сестра.

— Я? — удивился он. — Смешно!

И он с трагической силой воткнул вилку в бекон.

Джейн и Энестейзия скромно поели в кафе. Джейн заказала сандвич с салатом, два миндальных пирожных, два зефира и какао; Энестейзия — фаршированные помидоры, пикули, ломтик ананаса, малиновый пломбир с орехами и шоколад. Болтали они обо всем, кроме главного. Когда Энестейзия встала, упомянув портниху, Джейн содрогнулась от ужаса — до чего же современная девушка может дойти?

Еще не было трех, надо было занять целый час. Она побродила по улицам, с удивлением замечая, что время не движется, а у прохожих — злые, подозрительные лица. Каждый второй смотрел на нее так, словно все знает.

Стихии от них не отставали. Небо стало грязно-серым, где-то ворчал гром, словно нетерпеливый участник смешанной игры, которому мешают отойти от подставки. Наконец она оказалась у нужного дома и едва не взломала окно перочинным ножиком, выигранным в давнюю, счастливую пору на матче для тех, у кого гандикап больше восемнадцати.

Но порыв быстро кончился. Вернулись муки совести. О, если бы Уильям знал! Она стояла и стояла, пока не поймала взгляд кошки, сидевшей неподалеку, и не прочитала в нем беспредельное презрение. Несомненно, эта кошка знала жизнь, но все же ошиблась в своих расчетах. Джейн вздрогнула, дернула окно и в него влезла.

Она не была здесь два года, но, выйдя в холл, быстро вспомнила, что где, и поднялась в гостиную. Как-никак, там прошла немалая часть богемного периода. Несомненно, этот негодяй приведет жертву именно сюда.

Гостиная была точно такая, какой должна быть у Родни. Окна закрывали тяжелые гардины. С одной стороны стоял большой диван. В дальнем углу был альков, прикрытый теми же гардинами. Когда-то ей все это нравилось, но сейчас она содрогнулась. Как сообщали в титрах «Переплавленных», именно в таких местах вызревают яйца зла. Джейн беспокойно ступила на пушистый ковер и вдруг услышала шаги.

Она окаменела. Миг настал. Немного утешало то, что родни — не из корпулентных распутников, о которых пишет Этель М. Делл. Да, он яйцо зла, но не крупное. При ее габаритах физически бояться нечего.

Ручка повернулась. Дверь открылась. Вошел Уильям Бейтс с двумя субъектами.

— Та-ак, — сказал он.

Губы у Джейн приоткрылись, но она промолчала. Уильям, сложив руки на груди, смотрел на нее.

— Та-ак, — повторил он, и слово это напоминало каплю серной кислоты. — Я вижу, ты здесь.

— К-к-как… — начала она.

— Прошу прощения?

— К-к-к-как…

— Яснее, пожалуйста.

— К-как ты сюда попал? К-к-кто это такие? Уильям указал на них рукой.

— Прошу. Мистер Реджинальд Браун и мистер Сирил Деленси, сыщики. Моя жена.

Гости приподняли котелки, слегка склонив голову.

— Рад познакомиться, — сказал один.

— Очень приятно, — сказал другой.

— Когда я узнал об этих… делах, я обратился в агентство. Мне дали лучших.

Мистер Браун слегка покраснел. Мистер Деленси сказал: «Ну, что вы…»

— Я знал, что ты придешь в четыре, — сказал Уильям. — Слышал по телефону.

— О, Уильям!

— Где этот гад?

— Ну-ну! — сказал мистер Деленси.

— Спокойней, спокойней, — сказал мистер Браун.

— Где твой сообщник? Я разорву его на куски и затолкаю их ему в глотку.

— Неплохо, — сказал мистер Браун.

— Весьма, — уточнил Деленси.

Джейн вскрикнула.

— Уильям, — проговорила она, — я все объясню.

— Все? — удивился Деленси.

— Все? — поддержал Браун.

— Все, — ответила Джейн.

— То есть все? — спросил Уильям.

— Да, — сказала Джейн. Уильям громко засмеялся.

— Не верю, — сказал он.

— Объясню, объясню.

— Ну, попробуй.

— Я пришла, чтобы спасти Энестейзию.

— Энестейзию?

— Энестейзию.

— Мою сестру?

— Твою сестру.

— Его сестру Энестейзию, — тихо сообщил мистер Браун мистеру Деленси.

— От чего?

— От Родни Спелвина. Неужели ты не понимаешь?

— Конечно, нет.

— И мне не совсем ясно… — вставил мистер Деленси. — А вам, Реджи?

— Чепуха какая-то, Сирил, — сказал его соратник, снимая котелок и читая фамилию шляпника.

— Она в него влюблена!

— В Спелвина?

— Да. И придет в четыре.

— У-гум, — сказал Браун, записывая что-то в блокнот.

— М-да… — согласился Деленси.

— Он же уславливался с тобой, — сказал Уильям.

— Он меня принял за нее. А я пришла ее спасти. Уильям молчал и думал несколько минут.

— Ну, хорошо, — сказал он наконец, — все это очень убедительно, но есть одна странность. Где моя сестра?

— Сейчас придет, — сказала Джейн. — Т-с-с-с!

— Т-с-с! — прошипели сыщики.

Все прислушались. Хлопнула входная дверь, на лестнице раздались шаги.

— Прячьтесь! — сказала Джейн.

— Зачем? — спросил Уильям.

— Чтобы подслушать, а потом выскочить.

— Резонно, — одобрил Деленси.

— Весьма, — поддержал Браун.

Детективы спрятались в алькове, Уильям — у окна, за гардиной, Джейн нырнула под диван. Через мгновение открылась дверь.

Скрючившись, Джейн ничего не видела, зато слышала, и с каждым слогом ужас ее возрастал.

— Пойдем наверх, — сказал Родни.

Джейн задрожала. Гардины заколыхались. Из алькова донесся звук, означавший, что детективы что-то записывают. После некоторой паузы Энестейзия вскрикнула:

— Нет, нет! Умоляю вас!

— А что? — спросил Родни.

— Так нельзя.

— Почему?

— Потому. Нельзя. Ой, Господи, не так крепко!

Из-за гардины выскочил Уильям. Джейн высунула голову. Сыщики покинули альков, держа карандаши. А посреди комнаты стоял Родни, сжимая женский зонтик.

— Никак не пойму, — говорил он, — а как же его держать? Тут он заметил посетителей.

— А, Бейтс! — рассеяно сказал он и повернулся к Энестейзии. — Я думал, чем крепче, тем лучше.

— Неужели неясно? — сокрушалась гостья. — Если вы вцепитесь в нее, как в соломинку, удар будет очень сильный. Мяч попадет в заросли или улетит с поля. Зачем вам сила, глупый вы человек, если он летит не туда?

— Понял, — смиренно произнес Родни. — Вы всегда правы.

— Вот что, — сказал Уильям. — Что все это значит?

— Держать надо крепко, но легко, — сказала Энестейзия.

— …легко, — покорно повторил Родни.

— Что — это — значит?!

— И пальцами, не ладонью.

— Что-это-значит?! Что ты здесь делаешь?

— Даю урок. Не мешай, пожалуйста.

— Да-да, — не без раздражения сказал Родни. — Не мешайте, Бейтс. Есть же у вас дела.

— Мы идем наверх, — сказала Энестейзия. — Там нам никто не помешает.

— Нет, — сказал Уильям, — не идете.

— Родни все приготовил, — объяснила сестра. — Вроде спортивного зала.

— Бедняжка! — вскрикнула Джейн. — Этот негодяй тебя обманывает! Он не играет в гольф.

Мистер Браун кашлянул и переступил с ноги на ногу.

— Кстати, о гольфе, — сказал он. — Тут со мной случилась интересная штука. Мяч пошел хорошо… ничего особенного, конечно, но неплохо, неплохо. Как же я удивился, когда…

— А я во вторник, — перебил его мистер Деленси, — чуть-чуть сильней замахнулся, тут кэдди говорит: «Мяч выбит с поля». Я говорю: «Нет, не выбит», он опять свое: «Выбит». Словом, верьте — не верьте, когда я подошел к мячу…

— Тихо! — сказал Уильям.

— Как вам угодно, сэр, — отвечал вежливый Деленси.

Джейн поневоле ощутила, как благородно и романтично выглядит Родни. Он был бледен, но тверд.

— Вы правы, — сказал он, — в гольф я не играю. Однако смиренно надеюсь, что эта замечательная девушка сумеет меня научить. Ах, я знаю, что вы спросите! — Он поднял руку. — Вы спросите, как смеет человек, загубивший свою жизнь, лелеять такую мечту. Но не забывайте, — голос его дрогнул, — что Уолтеру Тревису было под сорок, когда он коснулся клюшки, а через несколько лет он выиграл любительский матч всей Англии.

— Это верно, — сказал Уильям.

— Да-да, — сказали сыщики, почтительно приподнимая котелки.

— Мне тридцать три года, — продолжал Родни. — Четырнадцать лет я писал стихи и сомнительные романы. Над божественной игрой я смеялся, если вообще о ней думал. Но летом я увидел свет.

— Аллилуйя! — хором вскричали сыщики.

— Однажды меня уговорили попробовать. Презрительно усмехаясь, я взял клюшку, — глаза его сверкнули, — и великолепно сыграл! Двести ярдов по прямой. Стою, смотрю, и что-то меня укусило. Это была страсть к гольфу.

— Так всегда бывает, — вставил мистер Браун. — Помню мой первый удар. Я…

— А у меня, не поверите… — подхватил мистер Деленси.

— С этой минуты, — продолжал Родни, — я захотел только одного. Но ничего не получалось. После того удара…

Он замолчал. Уильям смущенно закашлялся.

— Хорошо, — сказал он, — но почему моя сестра пришла в это, простите, логово?

— Очень просто, — отвечал Родни. — Только она одна может все ясно и умно объяснить. Таких девушек больше нет, ни единой. Я обошел всех профессионалов, и никто не помог мне. Им не понять артистической души. Ты для них — какой-то полудурок. Они щелкают языком. Они говорят: «Ай-я-яй!» Словом, я не мог выдержать. И тут эта божественная девушка предложила давать мне уроки. Мы пробовали заниматься в клубах, но все так неприязненно смотрят… И мы решили перейти сюда, чтобы спокойно работать.

Уильям заговорил не сразу. Он медленно мыслил.

— Вот что, — сказал он, — слушайте внимательно. Я задам очень важный вопрос. Вы готовы жениться на моей сестре?

— Жениться? — чуть не в ужасе воскликнул Родни. — Да я недостоин коснуться ее клюшки! У меня гандикап больше тридцати, а она вышла в полуфинал открытого чемпионата. Нет, Бейтс, я пишу белые стихи, но все-таки не утратил совесть. Конечно, я люблю вашу сестру. Я ее так люблю, что у меня бывает бессонница. Но я не посмею просить ее руки.

Энестейзия весело засмеялась.

— Нет, какой кретин! — сказала она. — Значит, вот в чем дело? А я-то гадала… Да я люблю вас! Мы сейчас же поженимся.

Родни покачнулся.

— Не может быть!

— Может-может.

— Энестейзия!

— Родни!

Он сжал ее в объятиях.

— Бог знает что! — сказал Уильям. — Столько шума… Прости меня, Джейн.

— Я сама виновата.

— Нет-нет!

— Да-да!

— Джейн!

— Уильям!

Он сжал ее в объятиях. Сыщики, записав, что надо, посмотрели друг на друга мокрыми глазами.

— Сирил!

— Реджи!

И они пожали друг другу руки.

— Словом, — закончил Старейшина, — все завершилось хорошо. Гости на свадьбе восхищались полным набором для гольфа, включая двенадцать новых мячей, кепку и ботинки с шипами. То был подарок Джейн и Уильяма.

Родни и Энестейзия сняли домик рядом с Бейтсами. У этой четы гандикап — по десять, у Родни — восемнадцать, Энестейзия обходится без него. Для матча лучше не придумаешь.

— Чего не придумаешь?

— Вот этого.

— А именно?

— Я вижу, — сказал Старейшина, — что заботы отвлекли вас от моего повествования. Ничего, я расскажу еще раз.

История, которую вы сейчас узнаете, — сказал Старейшина, — началась, когда…

 

О ПЛАВАЮЩИХ, ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ, ГОЛЬФИРУЮЩИХ, ПЛЕНЕННЫХ…

Молодой человек со свежим честным лицом отвернулся от окна, в которое смотрел на лужайку для гольфа.

— Погода хорошая… — сказал он.

Старейшина встряхнулся и посмотрел на него, довольный тем, что младшее поколение само, по собственной воле, хочет с ним побеседовать. Последнее время оно норовило проскочить мимо, что-то бормоча.

— Да, — согласился он. — Насколько я понял, вы недавно в клубе?

— Только что вступил. Прекрасный клуб.

— Лучше некуда.

— А как кормят!

— Превосходно.

— Секретарь говорит, одно плохо — какой-то старый зануда только и ждет, чтобы рассказать историю.

Старейшина задумался.

— Не знаю, кого он имел в виду, — наконец сказал он. — Никого такого не припомню. Кстати, об историях, могу вам одну рассказать. О Джоне Гуче, Фредерике Пилчере, Сидни Макмердо и Эгнес Флек.

Новичок беззвучно охнул. Честное лицо померкло, он украдкой посмотрел на дверь.

— О Джоне Гуче, Фредерике Пилчере, Сидни Макмердо и Эгнес Флек, — твердо повторил Старейшина.

Как ни странно (сказал он), служители искусства обычно смирны, мелки, робки и способны выразить себя только пером или кистью. Таким был Джон Гуч; таким был и Фредерик Пилчер. Гуч писал книги, Пилчер — картины. Встречались они у Эгнес Флек. Видя, как Пилчер жалко улыбается, балансируя чашкой чая, Гуч думал: «Прекрасный человек, но неуклюж, неуклюж», а Пилчер, видя, как Гуч нервно теребит галстук, сидя на краешке стула, думал: «Очень мил, но при дамах теряется».

Заметим, у них были причины балансировать и теряться. Гандикап их равнялся восемнадцати, тогда как у Эгнес Флек его вообще не было. Плечам ее и бицепсам позавидовали бы те дамы, которые милостиво разрешают сидеть у себя на шее под звуки оркестра шести братьям, трем сестрам и жене кузена. Взгляд ее напоминал о самых властных королевах, когда же она смеялась, сильные мужчины придерживали голову за виски.

Сидни Макмердо, и тот робел в ее присутствии, хотя весил 211 фунтов и вышел однажды в финал любительских соревнований. Эгнес он любил преданно и пылко, но — да, жестока жизнь! — она смеялась над ним. Я знаю от сведущих людей, что когда он в первый раз сделал ей предложение (у шестой лунки), отзвуки ее смеха слышали в клубе, а два игрока, боящиеся грозы, выронили клюшки.

Вот вам Эгнес. Вот вам Сидни. Вот вам Джон с Фредериком.

Джон иногда перекидывался с Сидни словом, но друзьями они не были. Поэтому он удивился, когда однажды вечером могучий игрок в гольф вошел к нему и сел в кресло. Заметим, что в это время Джон трудился над детективом, поскольку выражал свой дар в рассказах о миллионерах, убитых в запертой комнате, куда можно проникнуть только через окошко в высокой стене.

Кресло заскрипело. Джон посмотрел на Сидни. Тот застонал.

— Вам плохо? — спросил хозяин.

— Ха! — ответил гость, отвел руки от лица и взглянул на хозяина красными глазами, напоминая Человека Гориллу из повести «Отрубленное ухо».

Однако Горилла был бескорыстен, а Сидни сказал:

— За два цента я разорву вас на части.

— Меня? — удивился Джон.

— Да, вас. И Пилчера. — Он встал и отломил угол каминной доски. — Вы украли ее у меня.

— Кого?

— Эгнес.

Джон воззрился на него. С таким же успехом он мог бы украсть Альберт-холл.

— Она, — простонал Сидни, — собирается за вас замуж.

— Что?!

— Или за Пилчера. Разорву и втопчу в ковер.

— Не надо, — возразил Джон.

— Кто вас звал? — простонал Сидни, завязывая узлом кочергу. — Мы с ней прекрасно ладили. Медленно, но верно я приучал ее к себе. И что же? Все псу под хвост. Сегодня я сделал ей одиннадцатое предложение, а она, отсмеявшись, сказала, что никогда не выйдет за тушу. И попросила передать вам с Пилчером: она догадалась, что вы оба ее любите, но не смеете признаться. Словом, за одного из вас она с удовольствием выйдет.

Они долго молчали.

— Пилчер — прекрасный человек, — сказал Гуч. — Лучше выйти за него.

— Она и выйдет, если он победит.

— Где?

— В матче. Она прочитала рассказ о том, как двое мужчин играли в гольф, чтобы решить, кому достанется девица. Мало того, через неделю ей попался другой такой же рассказ, а позавчера — целых три. Она предположила, что это знак свыше. В общем, вы с ним играете, а женится на ней победитель.

— Победитель?

— Естественно.

— А мне казалось… Сидни на него посмотрел.

— Гуч, — сказал он, — вы, часом, не мотылек, разбивающий девичьи сердца?

— Что вы! — вскричал Джон, удивляясь тому, что мотыльки этим занимаются.

— Тем лучше для вас, — весомо промолвил Сидни. — А то бы я… — Он помолчал, глядя на кочергу. — Нет, — он вздохнул, — не ст’оит. Да, не стоит. Что ж, спокойной ночи, жаба. Матч — в пятницу.

Он хлопнул дверью, оставив Джона одного. Но ненадолго. Вскоре явился Фредерик. Он был бледен и далеко не сразу сумел слабо улыбнуться.

— Джон, — сказал он, — я скрытен. Я не выражаю свои чувства. Но вам признаюсь, вы мне очень нравитесь.

— Да? — откликнулся Гуч.

— Настолько, — продолжал Пилчер, — что я угадал вашу тайну. Вы любите Эгнес Флек.

— Ничего подобного!

— Любите. Ах, Джон, Джон, — Фредерик нежно улыбнулся, — зачем таиться? Идите к ней, мой друг, идите, не откладывая.

Джон покачал головой и улыбнулся еще нежней.

— Узнаю вас, — сказал он. — Само благородство. Да. Благородство. Но так нельзя. Вы тоже любите ее, и я уступаю. Благослови вас Господь, мой дорогой. Точнее, благослови и вас, и Эгнес.

— Минуточку, — сказал Фредерик, — к вам приходил Сидни?

— Да, заглянул по дороге. Они помолчали.

— Я одного не понимаю, — сказал гость. — Если вы не любите эту ведьму, почему вы к ней ходили? Почему глазели, как нанятый?

— Не из-за любви.

— Да-а?

— В конце концов, вы тоже ходили и глазели.

— Я изучал ее лицо. Хочу создать комикс, вроде Страшилы.

— А я изучал ее повадки для серии рассказов «Убийца Уна».

Фредерик протянул ему руку.

— Простите, — сказал он. — Я был не прав. Как бы то ни было, надо спасаться. Этот тип очень силен.

— Истинная туша.

— И сердит.

— О, да!

Фредерик отер платком лоб.

— А вы не могли бы ее полюбить? — жалобно спросил он.

— Нет. Не мог бы.

— Любовь часто приходит после свадьбы.

— Как и самоубийство.

— Значит, — вздохнул гость, — придется играть. Я не вижу, как нам выкрутиться.

— И я не вижу.

— Зачем они читают? — воскликнул Пилчер. — Зачем вы выбираете такие сюжеты?

— Надо как-то жить, — ответил Джон. — Вы сейчас прилично играете?

— Ничего, неплохо.

— Я тоже, — Джон горько хмыкнул. — Только подумать, как я старался! И для чего? Ирония судьбы. Если бы я не купил книгу Сэнди Макхита, вы бы меня победили на четвертой лунке.

— Что ж, можете выиграть на двенадцатой. Джон вздрогнул.

— Поимейте совесть! — вскричал он.

— Мне будет не до совести.

— Вы даже не попытаетесь выиграть?

— Вот именно. Не попытаюсь.

— То есть вы пали так низко, что будете играть хуже, чем могли бы?

— Да.

— Пилчер, — сурово сказал Джон, — вы — подлец. Я вас сразу невзлюбил.

Наверное, вы подумали (продолжал Старейшина), что после такой беседы Джон ничему не удивится. Однако, увидев противника, он был совершенно потрясен.

Сам он пришел пораньше, чтобы потренироваться. Хуже всего ему давался удар, при котором мяч летит прямо, а потом сворачивает направо. Сейчас ему хотелось закрепить этот недостаток. Когда появился Фредерик, он нанес третий удар и застыл на месте.

— Что… что… что такое? — прошептал он.

Дело в том, что соперник отверг свой песочный костюм для гольфа и предпочел ему элегантный пиджак, палевый жилет, полосатые брюки, лакированные ботинки. Прибавим крахмальный воротничок и безукоризненный цилиндр. Да, он страдал, но на его лице играла улыбка.

— Что с вами? — спросил он.

— Почему вы так оделись? Да что там, сам знаю. Чтобы похуже играть.

— Такая мысль приходила мне в голову, — резво ответил соперник.

— Негодяй!

— Ну-ну-ну… Зачем бранить друга?

— Вы мне не друг.

— Очень жаль. Я надеялся, что вы пригласите меня шафером. — Он вынул клюшку. — Не поверите, жмет в плечах. Повернуться не могу, как сардинка в банке.

Мир закачался перед Джоном. Когда он встал на место, страдалец устремил на соперника гипнотический взгляд.

— Вы будете играть хорошо, — отчетливо произнес он. — Хорошо. Хо-ро-шо. Хо…

— Прекратите! — крикнул Фредерик.

— Хо-Ро-Шо…

На его плечо опустилась тяжелая рука Сидни Макмердо.

— Что за рыцарство? — сказал он. — Играйте по правилам. Почему вы так разоделись? — обратился он к Фредерику.

— Мне… надо ехать в Сити.

— Во-от как? — Сидни скрипнул зубами. — Меня поставили судьей, а я не хочу торчать здесь до вечера. Начинайте, слизняки.

Джон бросил монету. Фредерик сказал «решка», но выиграл орел.

— Вперед, гадюка, — приказал Джону судья.

Занеся клюшку, тот ощутил что-то странное. Промахнувшись два-три раза, он понял, что это — вера, доверие. Впервые в жизни он знал, что мяч не ошибется, то есть упадет где-нибудь в стороне. Но тут ему открылась неприглядная правда — он осознал, как действуют произнесенные им слова.

О подсознании пишут много, и из написанного следует, что глупее всего на свете понимать что-то буквально. Мало-мальски умное существо догадалось бы, что фразу «Вы будете играть хорошо» упомянутое подсознание применит не к Фредерику, а к тому, кто ее произнес.

Несчастный сделал, что мог. Он отчаянно взмахнул клюшкой — и зря. Быть может, вы помните, что сам Мэсси выиграл открытый чемпионат благодаря этому приему. Удар удался на славу. Мяч перелетел через бункер и приземлился так близко от лунки, что только чудо помогло бы ее избежать.

Фредерик улыбнулся сардонической улыбкой, думая, что грех не воспользоваться удачей. Пиджак был скроен модным портным, который, как все модные портные, места себе не находил, если заказчик мог пошевельнуться. Тем самым этот заказчик, едва приподняв клюшку, бессильно ее уронил.

— Неплохо! — сам того не желая, воскликнул Сидни Макмердо. Он презирал обоих игроков, но ценил хороший удар.

Дело в том, что мяч не покатился куда-то вниз, а просвистел по воздуху и лег около Джонова мяча.

Объяснялось это просто. В обычной одежде Фредерик наносил слишком сильные удары. Кроме того, он поднимал голову. Сейчас он собирался закинуть ее так, чтобы хрустнула шея; но поколения предков, отдававших все свои силы равновесию цилиндра, победили это намерение.

Через несколько минут соперники подошли с равным счетом к первой лунке. Ко второй, у воды, они подошли еще через три минуты; к третьей, на пригорке, — через пять. На пути к четвертой их поразило безумие.

Как вы помните, у обоих гандикап равнялся восемнадцати. Другими словами, каждый полагал, что потратит на первую лунку шесть ударов, на вторую — семь, на третью, четвертую, пятую и т. д., и до одиннадцатой — в зависимости от того, сколько мячей свалится в воду. Однако каждый ощущал, что пришел его час. После такого начала можно уложиться в восемьдесят ударов с небольшим.

В конце концов, думал Джон, предположим, я на ней женюсь. Ну и что? Теперь так легко разводят. Бояться нечего, даже с Эгнес.

Мысли Фредерика были примерно такими же. Конечно, думал он, Эгнес — не подарок. Тем лучше. Именно такие жены и держат художников в рамках. Последнее время он немного разленился. Бродит по дому, избегает мастерской. Женившись, он сможет там отсиживаться. Поставит раскладушку, вообще туда переедет. Разумный человек извлекает пользу из беды.

Глаза у Джона сверкали. Фредерик выпятил челюсть. Тратя на лунки по пять-шесть ударов, они подошли к девятой опять с равным счетом.

Тогда они и заметили, что Эгнес стоит на террасе.

— Э-ге-гей! — крикнула она голосом грома.

Оба резко остановились, моргая, словно разбуженные лунатики.

Невеста их являла впечатляющее зрелище. Так и казалось, что она собралась играть Боадицею. Джон ощутил, что дрожь пробежала от спины к подошвам.

— Как дела? — бравурно возопила она.

— В порядке, — мрачно отвечал Макмердо. — Постойте, змеюки. Я поговорю с мисс Флек.

Он отвел ее в сторону и тихо заговорил. Несомненно, он делал очередное предложение. Вскоре она закинула голову и зычно расхохоталась:

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Джон посмотрел на Фредерика. Тот, страшно бледный, снял пиджак и отдал его кэдди. Мало того, он отстегнул подтяжки и завязал их на талии. Было ясно, что соперник предохраняет себя от ошибок.

Джон понимал его. Страшно подумать, что такой смех раздастся в дождливое утро над твоей яичницей. Представив себе это, он ощутил, что спинной мозг замерзает, а красные кровяные шарики пугливо сворачиваются. Азарт исчез, как не было. Какая глупость! Если бы он играл хуже, он мог бы уже отстать очков на восемь, а то и на девять.

Рядом упала тень. Сидни пристально глядел на него.

— Та-ак, — сказал он и пошел к клубу.

— Куда ты? — крикнула Эгнес.

— Домой, — ответил он. — Пока не убил этих мокриц. В конце концов, я тоже человек.

Эгнес загрохотала, словно клепальная машина.

— Какой смешной! — обратилась она к Джону, придерживавшему голову. — Что ж, придется мне быть судьей. Кто бил первым? Вы? Ну, поехали!

Пагубный эффект первых девяти лунок никуда не делся. Джон нанес мастерский удар и попятился в ужасе. Исправить дело мог только мастерский удар Фредерика.

Но тот не утратил разума. Он ударил хуже, чем когда бы то ни было, и радостно вскрикнул, когда мяч упал в траву.

— Ай-яй-я-яй! — заметил он. — Нехорошо.

— Да, — согласился Джон. — Разрешите вам помочь.

— Не утруждайте себя.

— Какой же это труд!

— Все равно, лунка ваша. Мне его не выбить меньше чем ударов с четырех.

— У меня уйдет столько же.

— Гуч, — тихо вымолвил Пилчер, — вы — низкий человек.

— Пилчер, — прошептал Гуч, — вы — мерзавец. Если я увижу, что вы загоняете его под куст, польется кровь.

— Ха-ха-ха.

— Зря смеетесь.

Мяч угнездился в дерне, и выгнать его удалось только с третьего удара. Всего Фредерик потратил на лунку семь.

Иногда перед лицом опасности артистический склад души проявляет себя в самом лучшем виде. Промахнувшись трижды, Джон два раза ударил по мячу сверху, а шестым ударом направил мяч в бункер. Фредерик стремился к тому же, но это ему не удалось. Шесть ударов, которыми Джон вызволил мяч из песка, решили дело.

Но ненадолго. Когда мы подходим к одиннадцатой, сбоку от нас — бездна, через которую перекинут деревянный мостик. Фредерику не удалось направить в нее мяч, и тот залег неподалеку от лунки. Джон торжествовал. Легкий взмах, и его мяч будет там, откуда игрок с таким гандикапом его не вызволит. Он радостно взмахнул клюшкой, и мяч полетел в пропасть.

Да, полетел, но своевольно приземлился на левой доске мостика, подпрыгнул и поскакал по газону. Джон тупо смотрел на то, как он исчезает в лунке.

Воцарилась тишина. Потом заговорила Эгнес.

— Так. Хорошо, — сказала она. — Снова поровну. Да, голубчики, игра интересная.

И птицы взлетели в небо, услышав ее сердечный смех. Медленно приходя в себя, Джон заметил, что вцепился в рукав соперника, и отшвырнул его, словно змею.

Началась борьба, какой еще не бывало. То один, то другой подходил вплотную к проигрышу, но меткий удар или иная случайность все выправляли. К восемнадцатой лунке они по-прежнему шли с равным счетом. Пользуясь тем, что Эгнес наклонилась, чтобы завязать шнурки на ботинках, Джон воззвал к бывшему другу.

— Фредерик, — сказал он, — это недостойно вас.

— Что именно?

— Такая игра. Где старый добрый Пилчер?

— А вы как играете?

— Хуже, чем всегда, — признал Джон. — Но я волнуюсь, а вы нарочно мажете. Это и бессмысленно, и нечестно. Не понимаю, зачем вы это делаете.

— Вот как, не понимаете? Джон положил руку ему на плечо.

— Эгнес — прелестное создание, — сказал он.

— Кто-кто?

— Эгнес.

— Создание?

— Вот именно.

— Эгнес — прелестное создание?

— Да.

— О-о-о!..

— Вы будете счастливы с ней.

— Кто, я?

— Вы.

— Счастлив?

— Еще как!

— Да?

Джон растерялся. Ничего не получалось.

— Знаете что, — сказал он, — заключим джентльменское соглашение.

— А кто тут джентльмены?

— Мы с вами.

— Да-а?

Джону не понравились и тон его, и манера. Многое не нравилось ему в Пилчере. Тем временем Эгнес завязала шнурки и шла к игрокам, словно мастодонт, ступающий по древнему лугу. Пришлось поторопиться.

— Давайте сыграем вничью, — сказал Джон.

— Что толку? Она заставит нас играть снова.

— А мы опять вничью. Вообще-то лучше перед матчем сбежать.

— Сидни найдет нас на краю света.

— Зачем туда ехать? Мы затаимся в городе, обрастем бородой…

— Что-то в этом есть, — признал Пилчер.

— Значит, согласны?

— Да.

— Очень хорошо.

— Что вам так нравится? — спросила Эгнес.

— Э… э… игра. То есть матч.

Эгнес хмыкнула. Она была тише, чем прежде, словно ее мучила какая-то мысль.

— Я рада, что вы так считаете, — сказала она. — А вы не можете играть лучше?

— Нет. О, нет! Мы всегда так играем.

— Хм… Ну, поехали.

Джон с легким сердцем нанес удар, полагая, что стараться незачем. Он его нанес, и мяч устремился вправо, сшиб коробку с подставками, быстро откатился и ударил бы Эгнес по ноге, если бы она не отскочила, как холмы из Писания.

— Простите, — быстро сказал Джон, заметив пронзительный взгляд соперника.

— Почему вы извиняетесь перед ним? — нервно спросила Эгнес.

Подозрения рассеять не удалось. Пилчер осторожно ударил по мячу, и тот пролетел тридцать ярдов. Вторым ударом Фредерик достиг границы газона. Джону не удалось загнать мяч под сосну.

Тут Пилчер наклонился и взял мяч в руки.

— Эй! — закричала Эгнес.

— Ой! — закричал Гуч.

— Что вы делаете? — спросила все та же Эгнес. Фредерик удивленно посмотрел на них.

— В чем дело? — спросил он. — К мячу пристала грязь. Я хотел его почистить.

— Господи! — вскричала Эгнес. — Вы что, правил не читали? Все, вы выходите из игры.

— Выхожу?

— Вы-Хо-Ди-Те. Этот мозгляк выиграл. Фредерик облегченно вздохнул.

— Ладно, — сказал он, — ладно.

— То есть как?

— Так. Да, так. Я проиграл. Что ж, ладно.

И он, ссутулившись, пошел к клубу. Джон глядел ему вслед, онемев от гнева. Этого следовало ожидать, думал он. Человек без чести и совести обвел его вокруг пальца. Примысли о том, как темна душа Пилчера, он задрожал и пожалел, что сам не поднял свой мяч. Но поздно, поздно!

Мир заволокло багровым туманом, когда же тот рассеялся, Джон увидел, что Эгнес странно смотрит на него. Сзади нее стоял Сидни Макмердо. Мускулы его перекатывались под курткой, пальцы рвали на кусочки часть свинцовой трубы.

Джон не колебался. Сидни стоял не так уж близко, но он помнил недавнюю беседу. Сглотнув раза два, страдалец проговорил:

— Эгнес, я хочу вам кое-что сказать. Наверное, вы заметили…

— Минуточку, — сказала она. — Если вы делаете мне предложение, не надо. Это ерунда.

— Ерунда?

— Полная. Мне казалось, что неплохо, когда у мужа есть мозги, но всему есть предел. В жизни своей не выйду за такого игрока. Си-идни! — заорала она, и чувствительный гольфист у довольно далекой лунки подскочил на три фута, выронив при этом ниблик.

— Да-а-а!

— Я выйду за тебя.

— За меня?

— Вот именно.

— Ура-ура-ура! — закричал Макмердо.

Эгнес обернулась к Джону. В глазах ее светилось что-то вроде сострадания. Как-никак, она была женщиной. Крупной, не спорю, но женщиной.

— Простите, — сказала она.

— Не за что, — сказал Джон.

— Я не разбила вашу жизнь?

— Нет, что вы!

— У вас остается искусство.

— Да. Остается.

— Что вы сейчас пишете?

— Сегодня начну повесть «Спасенный на эшафоте».

 

БУКВА ЗАКОНА

— Эй, впереди!

Крик этот, чем-то похожий на стоны погибших душ, прокатился над долиной, и молодой человек у седьмой лунки, с чьих губ он сорвался, поскольку на поле появилась стайка стариков на девятом десятке, взмахнул клюшкой, словно хотел перейти от слов к делу. Потом он ее опустил и присоединился к тем, кто сидел на местах для зрителей.

— Не стоит, — мрачно сказал он.

Старейшина, часто посещавший поле в хорошую погоду, серьезно кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Нехорошо бросать мяч в человека. Если я делал это в добрые старые дни, я потом всегда жалел. Что-то есть в укоризненном взгляде жертвы, когда вы встречаете ее в клубном баре. Вроде раненой устрицы. Подожди, пока он отойдет подальше, говорит нам Писание. Удар такого рода пошел на пользу только Уилмоту Бингу.

Два молодых человека вздрогнули.

— Вы собираетесь рассказать историю?

— Да.

— Но…

— Я знал, что вы будете рады.

Уилмот (продолжал старец) был в то время очень приятен. Особенно его украшали четкие черты лица и великолепный удар. Глядя на него в лучшие минуты, сторонние люди удивлялись, что он не выкроил двух дней, чтобы победить на Открытом чемпионате. Удивлялись они и тогда, когда узнавали, что гандикап его — двадцать шесть. У юного Уилмота был роковой недостаток — нетерпение. Вообще же его честность и ясный взгляд завоевывали всех поголовно.

Как-то я заметил в этом взгляде некоторую туманность и понял, что Уилмота что-то гнетет. Когда за ланчем в клубе он отказался от пудинга с почками, я посмотрел на него со значением, и он, сильно краснея, открыл мне душу.

По его словам, он полюбил очаровательную Гвендолин Поскит. Я знал ее. Мы очень дружили с ее отцом, вместе учились в университете. Тогда он был чемпионом по метанию молота. Позже он перешел на гольф. Поскольку он был немного близорук и очень неуклюж, его вскорости прозвали Первым Могильщиком.

— Да? — сказал я. — Вы любите Гвендолин? Очень умно. Будь я помоложе, я бы сделал то же самое. А она вас отвергает?

— Что вы! — вскричал он. — Она меня очень любит.

— Другими словами, вы любите друг друга?

— Вот именно.

— Тогда зачем отказываться от пудинга?

— Ее отец не позволит ей выйти за меня. Вы скажете: «Можно бежать» — и ошибетесь. Я ей это предлагал, но ничего не добился. По ее словам, она меня любит, точнее, полагает, что я — «дерево, на котором, словно плод, висит ее жизнь», но не может отказаться от пышной церковной свадьбы с епископом, хором и фотографиями в еженедельниках. Как она резонно заметила, в регистратуре нет ни епископов, ни фотографов. Никак ее не сдвину.

— Зачем ее двигать?

— То есть не могу убедить. Словом, без отца не обойтись, а он ко мне очень плохо относится.

Уилмот застонал и принялся крошить мой хлеб. Я взял другой кусок и положил по ту сторону тарелки.

— Плохо?

— Да. Вы знаете Аварийную Команду?

Он имел в виду квартет из особенно плохих игроков, в который входил Джозеф Поскит. С ним были Ветхий днями, Мотыга и Недочеловек.

— Вам известно, что они всюду лезут, копошатся под ногами. Мне приходилось хуже, чем другим, я люблю играть быстро. Как-то я не выдержат, и…

— Запустили в них мячом?

— Именно. Наугад, в кого попадет. Избранником стал Поскит. Мяч угодил ему в правую ногу. Кажется, вы говорили, что в Оксфорде он метал молот?

— Да.

— А не прыгал? Знаете, прыжки в высоту.

— Нет, не прыгал.

— Странно…

Ну, что же это! Ударить отца любимой девушки — греховно и безумно. Я не скрыл своего мнения. Он задрожал так, что бокал разбился.

— Вот, — сказал он, — вы тронули еще одно больное место. Тогда я понятия не имел, что он отец любимой девушки. Собственно говоря, я с ней еще не был знаком. Она вернулась позже из кругосветного плавания. По-моему, старые хрычи, которые всем мешают, должны носить ярлычок, оповещающий, что у них есть красивые дочери. Хоть будешь знать, что делать. А так — да, я врезал Поскиту. Из того, что он сказал позже в клубе, можно вывести, что он не хотел бы такого зятя. Я вдумчиво ел сыр. Положение было сложное.

— Могу посоветовать одно, — сказал я, — подлизывайтесь к нему. Подстерегайте его, предлагайте сигару, спрашивайте об успехах, хвалите погоду. У него есть собака по кличке Эдвард. Разыщите ее и гладьте. Многие завоевали сердце будущего тестя именно таким образом.

Он согласился, и в следующие дни Поскит не мог показаться в клубе, не наткнувшись на Уилмота. Эдвард стал лысеть от нежных прикосновений. Как я и надеялся, рана постепенно затянулась. В одно прекрасное утро Уилмот спросил моего друга, удается ли ему удар вправо, и тот не проворчал что-то невнятное, а связно ответил, что получается скорей удар влево.

— Да, — сказал Уилмот. — Сигару?

— Спасибо, — сказал Поскит.

— Хорошая собачка… — продолжил Уилмот, пользуясь случаем ткнуть Эдварда в измученный бок раньше, чем бедный пес успел отойти в сторонку.

Днем, впервые за долгие недели, Уилмот съел две порции пудинга, пирог с патокой и кусок сыра.

Так обстояли дела, когда пришел день ежегодных соревнований на Президентский кубок.

Звучит это пышно, а на самом деле располагается где-то между соревнованиями «Бабушкин зонтик» и «Леденец на весь день» (для детей моложе семи). Поистине, мало на свете таких жалких матчей. Установил его добрый комитет ради отребьев гольфа, как то — отставных военных, моряков или дельцов, которые после пятидесяти удалились на лоно природы. Тех, у кого гандикап ниже двадцати четырех, туда не допускали.

Однако у самих участников соревнования эти вызывали огромный энтузиазм. Столетние старики спрыгивали с кресел на колесиках, чтобы испытать свою проворность. Я видел, как люди не моложе шестидесяти сгибались и разгибались неделями, готовясь к славному дню. Перспективы пылко обсуждались в курительной, и общественное мнение колебалось в этом году между Первым Могильщиком (Джозеф Поскит) и Паралитиком Перси (Персиваль Хемингуэй).

Ставили, повторяю, на одного из них, но сочувствовали только Поскиту. Его очень любили. Быть может, вас это удивит, если вы видели его в игре, но он всем нравился, в отличие от Хэмингуэя. Адвокат в отставке принадлежал к тем мрачным, угрюмым, придирчивым людям, которые носят с собой список правил. Кроме того, у него была привычка неожиданно откашливаться у лунки, что само по себе может довести до белого каления.

По мере возможности я всегда посещал эти соревнования, полагая, что они очищают душу состраданием и страхом. Однако на сей раз дела задержали меня в городе. Прежде чем сесть в поезд, я перекинулся словечком с Уилмотом и остался доволен.

— Молодец, мой мальчик, — сказал я. — Друг наш заметно смягчился.

— Да-да, — радостно согласился он. — Когда я предлагаю сигару, он меня благодарит.

— Что ж, не жалейте сил. Пожелали вы ему успеха?

— Да. Ему это понравилось.

— Предложите заменить кэдди. Он это оценит.

— Я об этом думал, но я и сам играю.

— Сегодня?

Я удивился. Обычно Президентский кубок, как Вальпургиева ночь, вынуждает разумных людей сидеть дома.

— Обещал одном типу, никак не мог отказаться.

— Это вас очень задержит.

— Да, к сожалению.

— Что ж, не забывайтесь, а то снова запустите мяч в Поскита.

— Ну уж нет, ха-ха-ха! Еще чего, хо-хо-хо! Такие вещи дважды не делают. А сейчас — простите. У меня свидание. Будем гулять с ней по лесу.

Вернулся я поздно и думал позвонить другу, спросить об успехах, но телефон зазвонил сам, и я с удивлением услышал голос Перси.

— Алло, — сказал он. — Вы сегодня заняты?

— Нет, — отвечал я. — Чем все кончилось?

— Поэтому я и звоню. Мы оба сделали по сто пятьдесят ударов. Словом, ничья. Комитет решил провести еще один матч.

— То есть раунд?

— Нет, именно матч. Счет ударов — по каждой лунке. Это я предложил. И объяснил Поскиту, что тогда ему придется одолеть только первые девять, все же легче.

— Понятно. Но почему вы обратились в комитет?

— Из-за одного дурацкого спора о неровностях лужайки. Если вы не заняты, согласитесь быть судьей?

— Сочту за честь.

— Спасибо. Мне нужен человек, знающий правила. Поскит вроде бы вообще о них не ведает.

— Почему вы так думаете?

— Ему кажется, что можно самому определять, какой удар засчитывается, какой — нет. Когда он загонял мяч в одиннадцатую, кто-то запустил мячом в него. Он утверждает, что именно поэтому попал не в лунку, а в кусты. Я ему сказал, и комитет со мной согласился…

Трубка задрожала в моей руке.

— Кто запустил в него мячом?

— Забыл фамилию. Такой высокий, приятный с виду молодой человек. Волосы рыжие…

Я слышал достаточно. Через пять минут я громко стучался к Уилмоту. Когда он открыл дверь, я заметил, что лицо у него пылает, взор — дикий.

— Уилмот! — вскричал я.

— Знаю-знаю, — нетерпеливо ответил он на пути в гостиную. — Видимо, вы говорили с Поскитом.

— С Хемингуэем. Он сказал…

— Знаю, знаю. Вы удивились?

— Я был потрясен. Я лучше думал о вас. Ну, хорошо, вам хочется кому-то заехать, но почему вы не боретесь с искушением? Быть может, у вас слабая воля?

— Не в том суть.

— То есть как?

— Я это сделал в здравом уме и твердой памяти. Мной руководил чистый разум. Терять мне было нечего…

— Нечего?

— Абсолютно. Гвендолин расторгла помолвку.

— Что?

— Да-да, расторгла. Как вам известно, мы пошли в лес. Сами понимаете, что чувствуешь, когда гуляешь в лесу с любимой девушкой. Солнце сочилось сквозь листву, рисуя золотой узор под нашими ногами; воздух был исполнен благоуханий, птичьего пения и тех звуков, которые издают насекомые. Слово за слово, и я сказал, что такой любви, как моя, не знал никто. Гвендолин возразила, что ее любовь больше. Я сказал: «Нет, моя». Она сказала: «Что ты, моя!», я сказал: «Моя, о чем тут спорить?!!» Мы оба разволновались, и через несколько секунд она сказала, что я — упрямое отродье армейского мула. Потом отдала мне письма, обвязанные сиреневой ленточкой, которые всегда носила с собой, и ушла. Естественно, когда Поскит с сообщником задержали меня на пять минут, я не видел, зачем мне сдерживаться. Счастье рухнуло, и я нашел печальное утешение, угодив ему прямо в заднюю часть штанов.

Что тут скажешь? Есть беды и поглубже. Мрачно думал я о крахе двух юных жизней, когда услышал стук в дверь. Уилмот пошел открыть и вернулся с письмом. Такого лица я у него не видел с тех пор, как он промазал у последней лунки и, соответственно, не получил медали на весенних соревнованиях.

— Вот что, — сказал он, — у вас часом нет цианида?

— Цианида?

— Или мышьяка. Прочитайте. Нет, я сам расскажу. Там есть выражения, предназначенные мне одному. Гвендолин просит прощения и восстанавливает помолвку.

— Она вас любит, как прежде?

— Насколько я понимаю, еще сильней.

— А Вы…

— Я…

— Запустили…

— Запустил…

— Мячом…

— В старого Поскита, когда он наклонился…

— …и он промазал, а потому сыграл вничью.

Я не думал, что чья-то челюсть может настолько отвалиться.

— Вы что, серьезно?

— Да. Хемингуэй мне только что звонил. Завтра у них матч.

— О, Господи!

— Вот именно.

— Что же мне делать?

Я положил ему руку на плечо.

— Молитесь, мой мальчик, чтобы Поскит выиграл.

— Но и тогда…

— Нет. Вы не знаете психологии плохого игрока. Если он впервые в жизни выиграет кубок, он простит жесточайшую обиду. В час триумфа Поскит смягчится. Так что, молитесь, мой друг.

В голубых глазах Уилмота что-то сверкнуло.

— Уж я помолюсь! — обещал он. — Когда вы уйдете, сразу начну. А как — мое дело.

Назавтра, в одиннадцать часов, я пришел к первой подставке, где ждали Поскит с Перси, и через несколько минут игра началась. Сразу стало ясно, что предстоит битва стилей. На поле сошлись люди с прямо противоположными методами.

Поскит, д'Артаньян от гольфа, перенес сюда тактику, которая помогала ему, когда он метал молот. Он закрывал глаза, стискивал зубы, вращал клюшку вокруг головы и с дикой силой опускал ее вниз. Обычно удар приходился по мячу, но сверху или, если он действовал нибликом, раскалывал мяч надвое. Иногда, по таинственной милости Промысла, получалось как надо, и зрители с удивлением видели, что мяч пролетает триста ярдов. Он сам признавал, что все это — чистый случай. Им руководила мысль «Надейся и положись на лучшее».

Метод Хемингуэя был прямо противоположен. Прежде чем сделать удар, он стоял над мячом, слегка трясясь и пристально глядя на него, словно это — сложный пункт закона. Когда наконец он начинал, темп его наводил на мысль о швейцарских ледниках. Сделав небольшую паузу, он опускал клюшку, и мяч пролетал по прямой пятьдесят ярдов.

Словом, соревновались человек, который перед длинной лункой делает от трех до сорока двух ударов, и человек, который неуклонно делает двенадцать. Казалось бы, просто дух захватывает; но я не ощущал приятного волнения. Для него необходимо, чтобы поединок вели по законам благородного турнира, а не корсиканской вендетты. Сейчас было ясно, что царит дух обиды и вражды.

Начнем с того, что право первого удара выиграл Хемингуэй, а Поскит тут же придирчиво осмотрел монету с обеих сторон. Неохотно убедившись, что дело чисто, он немного отступил. Перси сделал свой классический удар, пришла очередь Могильщика.

Замечали вы странную вещь — иногда острая боль души придает игре невиданный блеск? Так случилось и теперь. Ударив по мячу с патологической силой, Поскит отправил его почти на самый газон, а через несколько мгновений его соперник, откашливаясь каждый раз, сделал три неудачных удара.

Но странность, о которой мы говорили, действует и в хорошую, и в плохую сторону. Она помогла при первом ударе и подвела при втором. Пролетев сто семьдесят ярдов, мяч долетел до леса, и раньше, чем Поскит его высвободил, Хемингуэй достиг газона. Перед третьей лункой они снова были равны.

Потом Поскиту пришлось извлекать мяч из зарослей, что потребовало семи ударов. Хемингуэй сделал шесть ударов и вырвался вперед.

Путь к четвертой лунке сворачивает под прямым углом. Хемингуэй выбил мяч из бункера. Поскит сделал удар, какого я в жизни не видел, — мяч, словно взорванный динамитом, полетел влево, но через сто пятьдесят ярдов, словно заметив, где лунка, остановился в воздухе, резко свернул направо и опустился на газон.

Снова ничья. Седьмую лунку Поскит выиграл, но соперник его отыгрался на восьмой.

Девятая — почти у воды. Поскит сделал мощный удар, и казалось, что победа — за ним. Если ему придется сделать еще четыре длинных и три коротких, всего получится восемь, что его противнику недоступно. Посмотрев на то, как Хемингуэй загнал мяч прямо в воду, он удовлетворенно хмыкнул и покинул было газон, но услышал:

— Минуточку!

— Что?

— Вы не собираетесь делать длинный удар?

— Так я же сделал.

— Не думаю. Удар — да, но незаконный. Вы били первым, не имея на это права. Если помните, последнюю лунку выиграл я. Боюсь, мне придется просить вас о повторном ударе.

— Что?

— Правила совершенно ясны.

Хемингуэй достал замусоленную книгу. Повисло неприятное молчание.

— А что говорят ваши правила о тех, кто кашляет тебе под Руку?

— Ничего.

— Вот как?

— Общепризнанно, что бронхиальный катар — болезнь. Он должен вызывать не гнев, а жалость.

— Во-от как?

— Да. — Хемингуэй посмотрел на часы. — Замечаю, что с моего удара прошло три минуты. Если вы потеряете еще пять, вы автоматически проигрываете лунку.

Поскит вернулся к подставке и положил на нее мяч. Вскоре раздался всплеск.

— Третий удар. Поскит ударил снова.

— Пятый удар.

— Вам непременно нужно считать?

— Здесь нет правила.

— Уступаю лунку, — сказал Поскит.

Перси Хемингуэй был впереди на один удар.

Ничто (продолжал Старейшина) не развлекает так, как скрупулезный подсчет ударов в течение всего матча. Мне говорили даже, что я слишком придирчив. Но один матч я так описать не смогу, именно этот. Слишком больно все вспоминать. Я уже говорил, что плохая игра очищает душу; глядя на нее, ты становишься лучше, терпимей. Но тут, после десятой лунки (ничья), все отравляла установка соперников. Сражались человек большой души, превзошедший себя, и мелкий крючкотвор, который непрестанно прибегал к своду правил.

Скажу лишь, что Поскит запустил мяч на двести шестьдесят ярдов (одиннадцатая лунка), но проиграл, поскольку уронил клюшку в бункер. Сделав такой же прекрасный удар (двенадцатая), он неосторожно спросил, может ли взять клюшку с железной головкой, и оказалось, что просить совета дозволено только у кэдди. Тринадцатую он выиграл, а вот у четырнадцатой снова сплоховал, так как соперник откашлялся, когда он делал короткий удар.

Однако Джозефа Поскита голыми руками не возьмешь. Пятнадцатую лунку, длинную, он выиграл по праву. Я не ожидал, что на шестнадцатую он потратит всего семь ударов, а когда перед семнадцатой он выбил мяч из бункера так, что тот пролетел сто пятьдесят ярдов, я ощутил, что все может кончиться хорошо. Видно было, что Хемингуэй сильно ошарашен, подойдя к восемнадцатой с равным счетом.

Лунка эта принадлежала к тем, которые, на мой взгляд, позорят игру игр. В десяти ярдах от подставки поднимался пригорок, увенчанный площадкой с короткой травой. До флажка было, я думаю, не больше пятидесяти ярдов. Если ты наверху — три удара, не больше; если нет — сколько угодно.

Такая лунка не годилась для стиля, присущего Поскиту. Ему было нужно что-то вроде прерий, уходящих в лиловую даль. Сейчас он оказался в положении маляра, который должен создать миниатюру. Я заметил, что он был растерян, когда клал мяч на подставку, и огорчился, хотя не удивился, когда тот упал в густую траву у самого пригорка.

Но и Хемингуэй изменился. Неприятно смотреть, как противник выбивает мяч из бункера. Сохраняя свою осторожность, он все же поднял голову. Ударил он неплохо, но пользы это не принесло, поскольку мяча он не затронул. Тот как был, так и остался на песчаной горке.

— Промахнулись, — сказал Поскит.

— Знаю, — сказал Хемингуэй.

— Странно… Если бить в пустоту, толка не будет.

— Вы не могли бы помолчать? Я снова ударю.

— Что ж, не промахнитесь.

— Я вас прошу!

— Вам никогда не выиграть. Первое дело — бить по мячу. Иначе далеко не уйдешь. Казалось бы, это ясно.

Хемингуэй воззвал ко мне:

— Судья, вы не могли бы урезонить моего противника? Иначе я объявлю, что выиграл и лунку, и матч.

— Правила, — сказал я, — не запрещают выражать сочувствие и давать советы.

— Вот именно, — сказал Поскит. — Вы же не хотите промахнуться? Очень хорошо. Я и говорю вам: «Не промахнитесь».

Я поджал губы. Я знал Хемингуэя. Другого в его положении отвлекала бы эта болтовня; его она подзадорила. Гнев и досада изменили игру Поскита. То же самое, думал я, произойдет с его соперником.

И не ошибся. Он сосредоточился, собрался — и мяч, пролетев по воздуху, упал в трех футах от лунки. Поскиту предстояло выбить мяч из зарослей в два удара. Высокие травы оплели мяч, цветы прикрыли, какая-то букашка села на него. Кэдди вручил хозяину ниблик, но я ощущал, что тут нужен экскаватор. Игроку такой удар не под силу. Больше подошла бы хорошая компания, занимающаяся раскопками.

Однако я не знал, до каких высот может дойти бывший метатель молота. Кинозвезды, как известно, счастливы только среди книг; Джозеф Поскит был счастлив среди цветущих кустов, с нибликом наготове. Он очень любил этот вид клюшки. Именно он давал ему возможность выразить себя. Из игры исчезла вся эта наука, уступая место силе рук и воле к победе.

Горящие глаза и вены на лбу подготовили меня ко многому, но все-таки я подскочил, когда ниблик опустился. Так и казалось, что рядом разорвался снаряд. Сходными были и последствия. Пригорок треснул, воздух обратился в какой-то компот из травы, земли, цветов и букашек. Сквозь него смутно виднелся мяч. Вместе с добрым фунтом смешанных субстанций он вскоре исчез из вида.

Но когда, взойдя по крутому склону, мы достигли лужайки, сердце мое буквально защемило. Поскит сделал все, что возможно, обратил низ пригорка в пустыню, но мяч находился в десяти футах от лунки. Если не уложиться в один удар, думал я, мой старый друг непременно проиграет.

Он не уложился. Попытка была превосходной, но мяч остановился, вращаясь, в трех дюймах от той же лунки.

По тому, как Хемингуэй поднимал клюшку, можно было понять, что сомнений у него нет.

— Вот так, — сказал он с отвратительным самодовольством, занес клюшку, подождал чуть-чуть и ее опустил.

Тут Поскит закашлялся.

Я много раз слышал кашель. Я часто ходил в театр, а как-то на званом завтраке прославленный бас подавился при мне хлебом. Но такого я еще не слышал. Джозеф Поскит вложил в кашель всю душу.

Противник просто рухнул. Даже контроль над собой ничего ему не дал. Он содрогнулся, клюшка дернулась, а мяч, перескочив через лунку, запрыгал по газону, чтобы скрыться в бункере.

— Простите, — сказал Поскит. — Видимо, муху проглотил. Природа замерла, не дыша, словно ее заворожили.

— Судья! — сказал Хемингуэй.

— Что толку обращаться к судье? — сказал Поскит, глядя на часы. — Правила я знаю. Они не возбраняют ваш катар, не возбраняют и моей мухи. Лучше признайте, что проиграли и лунку, и матч.

— Ни за что!

— Тогда поторопитесь, — Поскит снова взглянул на часы. — у моей жены сегодня гости. Если я опоздаю, она очень рассердится.

— Да? — проговорил Хемингуэй.

— Ну, за дело!

— Что?!

— Я сказал: «Ну, задело».

— Почему?

— Потому что спешу домой.

Хемингуэй подтянул колени штанов и сел на землю.

— Ваша домашняя жизнь, — сказал он, — меня не касается. Правила разрешают пятиминутный перерыв между ударами.

Поскит дрогнул и снова взглянул на часы.

— Ладно, — сказал он, — пять минут подожду.

— Вы подождете больше, — сообщил Хемингуэй. — Сейчас я промажу, потом отдохну еще раз, потом опять промажу…

— Мы не можем торчать здесь целый день!

— Почему?

— У жены гости.

— Тогда сдавайтесь.

— Кэдди, — сказал Поскит.

— Да, сэр.

— Пойдите в клуб, позвоните ко мне домой и скажите, что я задержусь.

Он обернулся ко мне.

— Насчет пяти минут, это правда?

— Посмотрите в моей книге, — предложил Хемингуэй. — Она в сумке.

— Пять минут… — пробормотал Поскит.

— Четыре с половиной прошли, — сказал его противник. — Пойду-ка, сыграю.

И он исчез.

— Промазал, — сообщил он, вернувшись, и снова сел на землю.

Тут вернулся и кэдди.

— Ну, как?

— Ваша жена сказала; «Мда-у?..»

— Что-что?

— «Мда-у?..»

— «Мдау?» Вы ей передали мои слова, а она сказала «мдау»?

Поскит побледнел. Я не удивился. Любой муж побледнеет, если в ответ на сообщение, что он задержится, жена говорит «Мда-у?..» Любой, а особенно — этот. Как многие силачи, он был подкаблучником. Жена неумолимо и твердо правила им с того часа, когда они переступили порог храма на Итон-сквер.

Он задумчиво покусал губу.

— Вы уверены, что она не сказала просто «Да?» Так, знаете ли, отозвалась, без всяких обертонов…

— Нет, она сказала «Мда-у?..»

— Да-а… — сказал Поскит.

Я ушел. Я не мог этого видеть. Как холостяк, я не знаю, что делают жены с мужьями, опоздавшими на прием, но по выражению его лица понимал, что это — не подарок. А у него был шанс выиграть. Что ж удивляться, если он чуть не рвал на себе волосы?

Словом, я ушел и оказался в том месте, где игроки тренируются. Там был Уилмот с нибликом и дюжиной мячей. Услышав шаги, он поднял взор с душераздирающей поспешностью.

— Кончили?

— Еще нет.

— Как же так?

— Поскит сделал три удара и еле жив.

— А Хемингуэй?

Я заглянул за кусты, отделяющие это место от восемнадцатой лунки.

— Собирается сделать пятый удар из дальнего бункера.

— А Поскит сделал три?

— Именно.

— Ну, тогда…

Я все объяснил. Он был потрясен.

— Что же будет?

Я печально покачал головой.

— Боюсь, ему придется признать поражение. Когда жене сказали по телефону, что он задержится, она произнесла: «Мда-у?..»

Уилмот немного подумал.

— Лучше идите к ним, — сказал он. — На таком матче без судьи не обойдешься.

Я так и сделал. Поскит мерил шагами газон. Через мгновение Хемингуэй вылез из ямы и сказал, что ударить по мячу опять не удалось. Он стал на удивление разговорчивым.

— Столько ос нынешним летом! — сказал он. — Одна пролетела у самого уха.

— Жаль, что не укусила, — сказал Поскит.

— Осы, — заметил Хемингуэй, разбиравшийся в естественной истории, — не кусают, а жалят. Вы имели в виду змей.

— В вашем обществе невольно их вспоминаешь.

— Господа! — сказал я. — Господа!

И снова ушел. Гольф для меня — святыня, я не могу видеть таких сцен. Кроме того, я проголодался. Отчасти из желания побеседовать с нормальным человеком, отчасти — подумав о том, что Уилмот может принести мне из клуба сандвичей, я снова пошел к тренировочной подставке и, завидев его, окаменел.

Уилмот Бинг, стоя лицом к бункеру, нацелился на мяч. В бункере стоял Хемингуэй, неспешно готовясь то ли к шестому, то ли к седьмому удару.

Уилмот ударил по мячу, и почти тут же раздался пронзительный, душераздирающий крик. Мяч, великолепно летевший понизу, угодил Хемингуэю в правую ногу.

Уилмот обернулся ко мне. Глаза его светились тем светом, каким они светятся, если ты поставил себе задачу и выполнил ее.

— Придется вам его дисквалифицировать, — сказал он. — Уронил клюшку в бункер.

Остается добавить немного (сказал Старейшина). Когда мы с Уилмотом дошли до газона, я объявил победу Поскита и выразил сочувствие его противнику, оказавшемуся на линии мяча, брошенного неумелым игроком. Что ж, прибавил я, это бывает; приходится с этим мириться, как с неровностями газона. Затем я заверил, что Уилмот готов принести извинения, и он их принес. Однако Хемингуэй не слишком обрадовался и вскоре оставил нас, сказав напоследок, что подаст на обидчика в суд.

Уилмот, видимо, этого не слышал. Он смотрел на Поскита.

— Мистер Поскит, — сказал он наконец, — можно сказать вам два слова?

— Хоть тысячу, — отвечал Поскит, широко улыбаясь своему спасителю. — Но позже, если позволите. Я должен бежать, как…

— Мистер Поскит, я люблю Гвендолин.

— Я тоже. Хорошая девушка.

— Я хочу на ней жениться.

— Ну и женитесь!

— Вы дадите согласие?

Поскит посмотрел на часы, потом любовно похлопал Уилмота по плечу.

— Нет, мой дорогой, — сказал он, — я поступлю умнее. Я запрещу ей и думать об этом браке. Тогда все получится, лучше некуда. Когда вы будете женаты, сколько я, вы поймете, что в таких делах нужны такт и мудрость.

Он был прав. Через две минуты после того, как Поскит сообщил, что Уилмот Бинг хочет жениться на их дочери, но сделать это сможет только через его, Поскита, труп, миссис П. давала первые распоряжения насчет свадьбы. Та состоялась скоро, в модном храме с музыкой и гимнами, и все согласились, что епископ никогда не пел так хорошо. Судя по снимкам в еженедельных журналах, невеста была прелестна.

 

ПРОЩАЙТЕ, НОГИ

[41]

Женский смех разбудил задремавшего было Старейшину. Дверь комнаты, где обычно играли в карты, а он — укрывался во время субботних сборищ, открылась и впустила мрачного молодого человека.

— Не помешал? — спросил он. — Больше не могу! Мудрец предложил ему сесть. Он опустился в кресло и какое-то время горестно молчал.

— Фокусы с веревкой! — пробормотал он наконец.

— Простите?

— Джон Хук показывает фокусы, а девицы млеют, словно перед ними Кларк Гейбл. Тьфу!

Старейшина начал понимать.

— Среди них — ваша невеста?

— Да. Все время повторяет: «О, мистер Хук!» — и трогает его рукав. По-моему, нежно.

Старец с сочувствием улыбнулся. В дни пылкой юности он через это прошел.

— Держитесь, — сказал он. — Я прекрасно знаю, каково вам, но поверьте, все уладится. Фокусы могут пленить на мгновение, но чары рассеются. Завтра, проснувшись, она станет собой и скажет «спасибо», что ее любит человек, который обычно укладывается в восемьдесят три удара.

Собеседник повеселел.

— Вы так думаете?

— Я уверен. Сколько перевидал этих королей вечеринки! Они блистают и гаснут. Хука я тоже видел. Смех у него — как треск горящего хвороста, гандикап — двадцать четыре. Новый Ногги Мортимер, не больше.

— А кто это?

— Именно такой вопрос хотел задать Энгус Мактевиш, когда увидел с нашей веранды, что он посылает воздушные поцелуи Эванджелине Брекет.

Энгус (сказал Старейшина), как можно догадаться по его имени, всю жизнь относился к гольфу серьезно. В Эванджелине он нашел свое подобие. Она была не из тех, кто жеманничает и красуется, делая удар. Собственно говоря, Энгуса привлекло в ней то, что в эти мгновения она сжимает губы и вращает глазами. Что до нее, уважение к человеку, который, при всей своей щуплости, запускает мяч на двести ярдов, переросло в любовь. Ко времени, о котором я рассказываю, они обручились. Единственной тучкой до начала событий было то, что от любви он иногда немного хуже играл. Подумает о ней, поднимет голову к небу, словно моля стать ее достойным, и делает плохой удар. Он говорил мне, что прошляпил так несколько лунок.

Однако железное самообладание помогало с этим справиться, и, как я уже сказал, все шло хорошо до начала событий. Но вот весенним утром, возвращаясь в клуб после раунда, Энгус заметил на веранде молодого человека, посылающего Эванджелине воздушные поцелуи.

Никакому жениху это не понравится, особенно если у незнакомца большие темные глаза и волнистые волосы.

— Кто это? — спросил Энгус с некоторой сухостью.

— Что? — откликнулась Эванджелина, которая смотрела вниз, поскольку чистила свой мяч.

— На веранде какой-то тип. Кажется, он тебя знает. Эванджелина подняла взор, присмотрелась и закричала:

— Да это Ногги! Э-ге-гей!

— Э-ге-ге-гей!

— Пип-пип!

— Туддл-ду!

Поскольку к началу беседы они были в четырех возгласах от веранды, теперь они стояли рядом с прекрасным незнакомцем.

— Ногги Мортимер! — воскликнула Эванджелина. — Что вы тут делаете?

Молодой человек сообщил (видимо, с братской простотой, которая совсем не понравилась Энгусу), что он собирается здесь пожить, а пока коттедж не готов, поселился на время в клубе. При этом он один раз назвал Эванджелину «кисонькой», два раза — «лапочкой», три — «милочкой».

— Замечательно! — сказала она. — Расшевелите всех наших.

— Это уж точно, моя прелесть. Положитесь на старого доброго Ногги. В вашем клубе будет много веселых вечеринок.

— Не забудьте меня пригласить. Кстати, вот мой жених, Энгус Мактевиш.

— Привет шотландцам! — закричал Ногги. — Верней, пр-р-ривет! Ур-р-ра!

Энгус с горечью ощутил, что перед ним — душа общества, остряк, шутник, победитель. Провожая Эванджелину, он был задумчив.

— Этот Мортимер… — начал он.

— А что с ним такое?

— Именно, что с ним? Кто он? Где ты с ним познакомилась? Какой у него гандикап?

— Познакомилась прошлой зимой, в Швейцарии. Он жил в том же отеле. Кажется, у него очень много денег. В гольф он не играет.

— То есть как? — недоверчиво спросил Энгус.

— Так. Но прекрасно ходит на лыжах.

— Тьфу!

— Что?

— Тьфу. Лыжи, вы подумайте! Что за чушь? Мало в жизни горя, чтобы еще привязывать к ногам какие-то доски? И помни, от лыж до тирольских воплей — один шаг. Хочешь, чтобы здесь кричали: «Ти-ра-ра-ра-ля» или что-нибудь в этом духе? Поверь, этот Мортимер поет и орет.

— Да, он много пел, — признала Эванджелина. — И кричал «Йодл-йодл» с лакеями.

— При чем тут лакеи?

— Они швейцарцы. Вот он и кричал им. Мы чуть не лопались от хохота. Он вечно над всеми подшучивает.

— Подшучивает?

— Ну, дает хлопушки в виде сигар. У нас там был один епископ, Ногги дал ему сигару, и он чуть не взлетел. Как мы смеялись!

Энгус резко глотнул воздух.

— Ясно, — сказал он. — Он не только поджигатель, но и богохульник. Тьфу!

— Я бы не хотела, чтобы ты бранился.

— А что еще делать? — мрачно спросил Энгус.

Радость угасла. Зеленые холмы счастья окутал темный туман, синие птицы исчезли, как не было. Энгус мрачно смотрел в будущее, и не без причины. Шли дни, и он все больше убеждался, что Эванджелина увлеклась этим пошляком. В первое же утро тот показался ему слишком общительным. Через неделю стало ясно, что «общительный» — не то слово. Ногги мелькал, сверкал, блистал; казалось, что ты смотришь из-за кулис сцену у балкона. Энгус Мактевиш пал духом и дважды тратил шесть ударов на лунки, для которых в счастливые дни хватало трех.

Ясно коту (сказал Старейшина), что эти души общества особенно опасны в сельской местности. В городе их тлетворное влияние меньше. Бурная городская жизнь укрепляет девушек, и те реже поддаются их губительным чарам. А в тихом селении, где жили Энгус и Эванджелина, мало противоядий, ничто тебя не отвлекает.

Конечно, кроме гольфа. Единственным утешением для Энгуса было то, что его невеста по-прежнему боготворила эту игру и прилежно готовилась к весеннему женскому чемпионату.

Да, это было утешением, но не очень сильным. Подготовка к матчу свидетельствовала о том, что Эванджелина еще не утратила высших, лучших свойств. Но зачем готовиться, если каждый вечер ходишь на вечеринки? Прежде она ложилась в одиннадцать, проведя вечер за хорошей книгой, скажем — за трактатом Брейда. Теперь она соревновалась с молочником, кто придет позже, и три раза из четырех побеждала.

Энгус пытался урезонить ее, когда, зевнув, она выронила клюшку.

— А чего ты хочешь, — сказал он, — если всю ночь пляшешь?

Она удивилась.

— Неужели ты думаешь, что это отражается на игре?

— Отражается! Это ее губит.

— Все ходят в гости.

— Не перед важным матчем.

— У Ногги так весело!

— Да?

— Он — истинный волшебник. Видел бы ты его вчера! Он сказал Джеку Прескоту, что они покажут вместе фокус, тот положил руки на стол, Ногги поставил на них стакан воды и…

— И?.. — повторил Энгус, страшно страдая, что человек с гандикапом четыре подвергается издевательствам.

— И ушел. А Джек не мог убрать руки, он бы весь облился. Мы просто выли от хохота.

— Так, — сказал Энгус. — Если тебя интересует мой совет, прекрати эти бесчинства.

— На той неделе я должна пойти…

— Почему?

— Я обещала. У него день рождения.

— Хорошо. Я пойду с тобой.

— Да ты заснешь. Видел бы ты, как он тебя изображает! Ведь ты и правда спишь в гостях.

— Возможно, я и вздремну. Но проснусь, чтобы увести тебя в приличное время.

— Я не хочу уходить в приличное время.

— Предпочитаешь шестнадцатое место? Она побледнела.

— Не говори так.

— Я уже сказал.

— Шестнадцатое?

— Или семнадцатое.

Она резко выдохнула воздух.

— Хорошо. Уведи меня до двенадцати.

— Согласен.

Как все шотландцы, Энгус не улыбался, но сейчас был близок к улыбке. Впервые за несколько недель он увидел хоть какой-то просвет.

Только любовь заставила его извлечь накрахмаленную рубашку и надеть вечерний костюм. Погода стояла необычно теплая, он сыграл три раунда и ощущал ту тягу к покою и уединению, которую ощущают люди, одолевшие пятьдесят четыре лунки под жарким солнцем. Но чемпионат был назначен на завтра, и Эванджелину, во что бы то ни стало, надо увести как можно раньше, чтобы она выспалась. Преодолев тягу к пижаме, Энгус отправился к Ногги и вскоре стал страшно зевать.

Тяжко было и видеть, что творится. Ногги Мортимер гордился своей расторопностью. Клуб буквально заполонили розы, папоротники, фонарики, златозубые саксофонисты, хихикающие девицы и легкие закуски. Житель древнего Вавилона одобрил бы все это, а вот Энгуса мутило. Клуб был для него чем-то вроде храма, где серьезные люди тихо рассказывают друг другу, как загнали мяч с трех ударов в далекую лунку.

Меньше мутить не стало, когда он увидел Эванджелину, танцующую с хозяином. Сам он танцевать не умел, даже не учился, опасаясь, что это испортит игру, и ничего не знал об особенностях фокстрота. Тем самым, он не мог сказать, должен ли Ногги так прижиматься к его невесте. Может быть, должен, а может — нет. Знал он одно: на сцене, в мелодрамах, героини отстаивают свою честь, когда их пытаются обнять намного пристойней.

Наконец он ощутил, что больше выдержать не может. В соседней комнате было что-то вроде ниши. Он забрался в ее полумрак и почти сразу заснул.

Сколько времени он спал, неизвестно. Ему показалось, что минуту, но он явно ошибался. Разбудил его кто-то, трясущий за плечо. Поморгав, он узнал очень испуганного Ногги, который что-то кричал. Вскоре он разобрал, что тот кричит: «Пожар!»

Сон мгновенно слетел с Энгуса. Он был бодр и свеж, а главное — знал, что делать.

Прежде всего он подумал об Эванджелине. Сперва спасаем ее. Потом — трофеи и экспонаты из курилки, в том числе мяч Генри Коттона. После этого займемся дамами, затем — барменом и, наконец, попробуем спастись сами.

Такая программа требовала быстрых действий, и он приступил к ним немедленно. Восклицая «Эванджелина!», он кинулся в зал и покатился по скользкому полу, а потом и упал.

Только тут он заметил, что кто-то привязал к его ногам ролики. Одновременно с этим открытием он услышал мелодичный смех и, подняв глаза, увидел кольцо веселых гостей. Самой веселой была Эванджелина.

Минут через пять мрачный, угрюмый Энгус дополз на четвереньках до кухни, где добросердечный лакей перерезал ремешки. Заметим, что на четвереньки он встал с третьего захода и ясно слышал, как Эванджелина уподобляла его действия перетаскиванию мешка с углем. Скорбно и серьезно шел он домой в темноте. Правая нога болела, но душа болела больше.

Любовь умерла, говорил Энгус. Он разочаровался в Эванджелине. Девушка, которая может хохотать, как гиена, в подобной ситуации, недостойна любви. Если она такая, пусть связывает судьбу с Мортимером. В конце концов, ей духовно близок человек, поправший закон гостеприимства. Ну, что это — привязать ролики и крикнуть «пожар»!

Растершись целебной мазью, он лег и заснул.

Утром, когда он проснулся, душа его, как часто бывает, стала мягче и спокойней. Он по-прежнему полагал, что Эванджелина пала до уровня гиены, причем — умственно неполноценной, но приписывал это перевозбуждению, вызванному папоротником и фонариками. Короче говоря, ему казалось, что она обезумела на время, а он должен вернуть ее на путь добродетели, прямой и узкий, как средний газон. Тем самым, услышав телефонный звонок, а потом — ее голос, он приветливо поздоровался.

— Как ты там? — спросила она. — В порядке?

— В полном, — сказал Энгус.

— Эта ночь тебе не повредила?

— Нет-нет.

— Ты помогаешь мне на матче, да?

— Конечно.

— Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтинг-ринг. Ха-ха-ха, — засмеялась она серебристым смехом. — Хи-хи-хи.

Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.

В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.

— Привет, ребята, — сказал он. — Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?

— Ох, Ногги, какой ты смешной! — воскликнула она. — Ты что-то сказал, Энгус?

— Нет, — отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.

— А как Мактевиш из Мактевиша? — продолжал Ногги. — Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.

— Да? — отозвался Энгус.

Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.

— Ну, ребята, — сказал Мортимер, — я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.

Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:

— Я тебя умоляю!

Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.

— Вести себя так с бедным Ногги!

— Что значит «так»?

— Как надувшийся мальчишка.

— Тьфу!

— Мне стыдно за тебя.

— Тьфу!

— Не говори «тьфу»!

— Ч-черт!

— Не говори «черт»!

— Что мне, вообще не говорить?

— Конечно, если ты других слов не знаешь.

Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.

— Я просто тебя не понимаю.

— Вот как, не понимаешь?

— Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.

— Вот как, смеялся бы?

— Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.

— Вот как, забавлялся?

— Да.

— Я не принц.

— Это видно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты… ну, не знаю кто.

— Да?

— Да.

— Вот как?

— Вот так.

Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.

— Я скажу, кто ты, — предложил Энгус.

— Кто же я?

— Хочешь узнать?

— Да.

— Ну, ладно. Ты — та особа, которая займет двадцать седьмое место.

— Не говори глупостей.

— Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не в праве и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его весть. Глаза у тебя — тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…

Лицо ее было жестоким и холодным.

— Говори-говори, — произнесла она.

— Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно, на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.

Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз — не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.

— Мистер Мактевиш, — сказала она, — будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.

Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.

— Эванджелина! — воскликнул он.

— Моя фамилия Брекет, — отвечала она. — Не забудьте прибавить «мисс».

— Слушай, — сказал он, — это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи — нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги — поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…

— Сумку, если нетрудно, — высокомерно сказала она, — и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?

— Что именно, душечка?

— Мои клюшки.

— О, старые добрые дубинки! Конечно, конечно, конечно.

— Дубинки, — тихо прошипел Энгус. — Ты слышала? Самый лучший набор клюшек, какой только бывает! Осторожно, моя дорогая! Не доверяй ему. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь, он тебя подставит, и сильно. Берегись!

— Иди сюда, лапочка, — сказала она, смеясь серебристым смехом. — Мой партнер заждался.

Скрестив руки на груди, Энгус смотрел на них с веранды. Эванджелина, с каменным лицом, не удостоила его и взгляда. Отрешенно и гордо шла она к подставке. Ногги Мортимер, сдвинув шляпу набекрень, вынул из кармана фальшивые усики, прилепил их, отбил чечетку, вымолвил: «Тра-ля-ля-ля», закинул сумку на плечо и последовал за ней.

Быть может (сказал Старейшина), мой рассказ, особенно — реплики Энгуса, навел вас на мысль, что Эванджелине не стоило играть вторую половину матча. Отыграв так первую, она могла бы порвать свою карточку и пойти домой.

Но вы должны принять во внимание, что ревнивый и любящий человек, только что обсмеянный соперником, а там — и любимой женщиной (сперва — в манере гиены, потом — серебристым смехом), итак, вы должны учесть, что он преувеличивает, если не выдумывает. Такие переживания искажают восприятие истины и заостряют речь. Говоря о клюшке, Энгус просто имел в виду, что Эванджелине не удались два удара вверх. Слова о коктейлях были основаны на склонности помахивать легкой клюшкой. Да, Эванджелина сделала ударов на пять больше, чем подобает особе с ее гандикапом, но играла совсем неплохо. Обида на бывшего жениха, как часто бывает, придала ей невиданную силу.

Каждый удар она наносила с отточенной яростью, словно представляя, что на траектории мяча стоит Энгус Мактевиш. Невысокий короткий удар метил в него, равно как и все прочее. Таким образом, она взяла с четырех ударов десятую лунку, а также одиннадцатую и двенадцатую, а четырнадцатую — с двух (если помните, Брейд сказал Тейлору, что это прекрасно, как витраж, отражающий сияние вечности). Словом, сводя все к холодным цифрам, до семнадцатой лунки она сделала семьдесят три удара. Узнав от кого-то, что две возможные соперницы сделали по семьдесят девять, она, естественно, решила, что все идет неплохо. Восемнадцатую лунку она любила особенно и верила, что одолеет ее в четыре удара.

Поэтому мы не удивимся, что она смотрела на Ногги сияющим взглядом. Прилепив усики, он резво покручивал их, и ей казалось, что это очень забавно. Насколько лучше, думала она, этот веселый, легкий человек, чем мрачный Мактевиш — и в качестве кэдди, и в качестве спутника жизни. Этот Энгус, напоминающий замороженный вклад, просто не дает играть во всю силу. Как хорошо, что ей удалось спастись!

— Знаешь, Ногги, — сказала она, — больше всего мне нравится твое чувство юмора. Люди без этого чувства — очень противные. Шотландцы, и вообще… Надуваются из-за невинного, добродушного розыгрыша. Как… ну, скажем, шотландцы.

— Это верно, — согласился Мортимер, приспосабливая фальшивый нос.

— Я бы первая посмеялась. У меня, слава Богу, есть чувство юмора.

— Это хорошо, — одобрил Мортимер.

— Такой уж я уродилась, — скромно сказала она. — Или оно есть, или его нет. Тут мне понадобится новый мяч. Я не имею права на ошибку.

Уверенность в себе не уменьшилась в эту важнейшую минуту. Она видела белый блестящий мяч на деревянной подставке, и эта уверенность держала ее, как держит невидимый газ воздушные шары. Мы, игроки в гольф, знаем чувство, которое посещает нас, если мы прекрасно прошли семнадцать лунок и чувствуем, что все в порядке — и поза, и положение рук, вообще все. Вот — ты, вот — мяч, сейчас ударим его в брюхо, и он улетит на милю с четвертью. Боялась она только того, не перемахнет ли через газон, который был всего в трехстах восьмидесяти ярдах.

Она чуть-чуть раскачалась, потом занесла клюшку и с легкостью ее опустила.

А что же делал Энгус? Какое-то время стоял. Потом ходил по террасе, сдвинув брови, и напоминал членам клуба, видевшим его из комнат, Наполеона на острове Святой Елены. Наконец, ощутив, что ему не хватает места, чтобы выразить себя, он пошел в обход поля и по странному совпадению приблизился к последней лунке именно в тот миг, когда Эванджелина наносила удар. Он был почти рядом, когда его мрачные думы вспугнул мерзкий, крякающий смех за кустами, скрывающими от него подставку.

Он остановился. Смех на поле всегда оскорблял его чувства, а этот он к тому же узнал. Никто, кроме Ногги Мортимера, не смеялся так противно.

«Тьфу», — сказал Энгус, и собирался сказать еще раз, но слово это замерло на его устах. Раздался тот странный звук, какой издает дерн, когда по нему бегут, потом из-за кустов выскочил Ногги, а за ним — Эванджелина, размахивающая клюшкой с железом. Глаза ее горели, как и лицо. Так и казалось, что она хочет вышибить мозги из своего кэдди.

Энгус почти не страдал праздным любопытством, но за этой парой побежал со всей возможной скоростью. Настиг он ее в ту минуту, когда Ногги, уже не надеясь спастись, полез на дерево с редкой прытью, приобретенной, видимо, в швейцарских горах.

Тут Эванджелина увидела Энгуса.

— О, Энгус! — вскричала она, кидаясь в его объятия.

Я всегда замечал, что шотландцы скорей надежны, чем быстры умом; скорей постоянны, чем тонки, но даже такой истинный шотландец сразу заметил, что по какой-то причине прошлое вернулось, Эванджелина снова с ним. Он прижал ее к своей груди, и она постояла так, икая и плача.

— О, Энгус! — проговорила она наконец. — Как ты был прав!

— Когда? — спросил он.

— Когда говорил: «Берегись! Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь он тебя подставит».

— И подставил?

— Еще как! У восемнадцатой лунки мне нужно было сделать пять ударов, чтобы выиграть, и я попросила его дать мне новый мяч. Знаешь, что он сделал?

— Нет.

— Сейчас узнаешь. Он дал мне м-м-м…

— Что?

— М-м-м…

— Мяч?

— Нет! Мы-мы-мы…

— Мы-мы-мы?

— Да.

— Мы-мы-мы?..

— Мыло! — вскричала она, внезапно обретя дар речи.

Если бы он ее не обнимал, он бы пошатнулся. Его возвышенной душе претили папоротники в клубе и смех на поле, но особое омерзение вызывало то мыло в виде мяча, которое изготовляли мыловары, способные смеяться над святыней. Сколько раз, зайдя в аптеку, чтобы купить зубную пасту, он едва удерживался от крика, увидев эти гнусные шары. До сих пор ему казалось, что предел низости — изготовлять их. Но нет, можно пасть еще ниже. Человек — точнее, существо, внешне похожее на человека, — подсунул эту пакость нежной, чувствительной девушке — и когда? В самом конце важнейшего матча.

— Я как следует ударила по мячу, — продолжала Эванджелина, дрожа при одном воспоминании, — и мне показалось, что мяч раскололся пополам. Кстати, — голос ее стал веселее, — не мог бы ты, мой дорогой, влезть на это дерево и передать мне этого гада? Посмотрим, что можно сделать клюшкой.

Мактевиш покачал головой, словно осуждая насилие, и нежно увел ее. Ответил он только тогда, когда они отошли достаточно далеко.

— Все в порядке, любовь моя. Все хорошо.

— В порядке? Что ты хочешь сказать? Он погладил ее руку.

— Ты была слишком взволнована и не заметила. Прямо над его головой — осиное гнездо. Надеюсь, нас не сочтут кровожадными, если мы решим… А! Слушай!

Покой весеннего вечера нарушили немелодичные крики.

— И смотри, — прибавил Энгус.

Из-за дерева что-то выскочило и кинулось к воде за последней лункой. Оно нырнуло и, видимо, решило подольше побыть в этой стихии, поскольку, высунув голову из неприятно пахнущих глубин, быстро втянуло ее обратно.

— Целительная сила природы, — заметил Энгус. Эванджелина добрую минуту стояла, открыв рот. Потом она закинула голову и засмеялась так звонко, что пожилой джентльмен, отрабатывающий у семнадцатой лунки короткий удар, резко дернул клюшку и послал мяч на восемьдесят ярдов.

Энгус нежно гладил руку Эванджелины. Он был терпим и понимал, что смеяться на поле для гольфа все-таки можно.

 

В КОНЦЕ КОНЦОВ, ЕСТЬ ГОЛЬФ

Был день ежегодных состязаний для смешанных пар, и Старейшина с другом, приехавшим на уик-энд, направились к краю террасы, чтобы посмотреть, как начнет игру первый из участников. Когда они увидели поле, друг удивленно, даже благоговейно вскрикнул.

— Какая красавица!.. — прошептал он.

Говорил он о молодой особе, только что положившей на подставку свой мяч и с царственным достоинством исследовавшей сумку, которую держал кэдди. Если бы у того было чувство уместности (его у кэдди не бывает), он бы встал на одно колено, как средневековый паж.

Старейшина кивнул.

— Да, — сказал он, — миссис Плинлемон очень ценят в нашем небольшом сообществе.

— Где-то я ее видел, — сказал друг.

— Конечно, в журналах. Кларисса Фитч была очень популярна.

— Кларисса Фитч? Которая перелетела океаны и пересекла Африку?

— Она самая. Теперь ее именуют миссис Эрнест Плинлемон.

Друг задумчиво смотрел, как она вынимает клюшку.

— Значит, вот она кто. Чтобы на ней жениться, нужна большая храбрость. Прямо Клеопатра. А где ее муж?

— Сейчас он к ней подходит. Щуплый такой, в очках.

— Что! Этот сморчок? До он похож на второго вице-президента какой-то компании.

— Душенька, — сказал щуплый человек.

— Не эту клюшку, мой ангел.

— Ну, что ты, кроличек!

— Нет и нет. Возьми с железом.

— Непременно, мой дорогой?

— Да, радость моя, непременно.

— Хорошо. Тебе виднее.

Когда наш мудрец вел гостя обратно в комнаты, тот все еще удивлялся.

— Да, — проговорил он, — если бы сам не услышал, не поверил бы. Скажи мне кто-нибудь, что такая женщина нежно воркует со сморчком, а тот ее поучает, я бы засмеялся. Казалось бы, в этом случае властвует жена…

— Согласен, — сказал мудрец. — Именно так и кажется. Но, смею заверить, правит Плинлемон, вроде бы мягко, и очень жестко.

— Кто он, укротитель львов?

— Нет. Он занимается оценкой убытков. Страхование, морское право…

— Несомненно, прекрасный работник.

— Да, просто ас. Кроме того, он предан гольфу и гандикап у него — четыре. История его любви занятна. Она иллюстрирует истину, в которую я твердо верю — благоговейных игроков охраняет Провидение. В событиях, приведших к свадьбе Эрнеста и Клариссы, видна его заботливая рука.

Года два назад (сказал Старейшина) мисс Фитч приехала на лето к тете, которая живет в наших местах. Сами понимаете, на холостяков это произвело большое впечатление. Они остолбенели. Те, кто годами играл в мешковатых штанах с грязными пятнами, кинулись к портным и заказали гольфы. Они почистили ботинки, повязали галстук, подкрутили усы.

Сильнее всех влюбился Эрнест Фарадей Плинлемон. Когда они встретились впервые, он за полчаса три раза побрился, переменил три воротничка, отдал старьевщику все шляпы и купил португальские сонеты. Позже в тот же день я встретил его в аптеке. Приобретал он бриллиантин и спрашивал продавца, не знает ли он средства против веснушек.

Однако ни он, ни кто другой успеха не имели. Наконец, Э. Ф. П. Пришел ко мне за советом.

— Я умру от любви, — сказал он. — Не сплю, не ем, хуже работаю. Начну считать, а ее лицо появляется передо мной. Как растопить это гордое холодное сердце? Какой-нибудь способ есть, но какой?

Одно из утешений старости в том, что она помогает стоять в стороне от кипящего котла страсти и мирно, спокойно смотреть на его содержимое. Как старейшина здешних мест, я часто видел больше, чем пылкие и молодые участники событий. Мне было ясно, почему Клариссе не угодны ухаживания местных джентльменов, и я попытался объяснить это Эрнесту Плинлемону.

— Вы, молодые люди, не понимаете, — сказал я, — что Кларисса Фитч, по сути своей, склонна к романтике. Она пересекла Африку пешком, хотя быстрее и дешевле ехать поездом. Романтичной особе нужен романтичный друг. Вы, как и все прочие, пресмыкаетесь перед ней. Естественно, она сравнивает вас с 'Мгупи Мгвумпи, и не в вашу пользу.

Он вылупился на меня и приоткрыл рот, отчего стал удивительно похож на рыбу, которую я как-то выудил в Брайтоне.

— С кем, с кем?

— С 'Мгупи Мгвумпи. Если не ошибаюсь, он был вождем племени 'Мгопи и произвел на вашу Клариссу большое впечатление. Не будь он черен, как туз пик, и не имей двадцати семи жен, а также сотни наложниц, что-то могло и выйти. Во всяком случае, недавно она мне сказала, что ищет человека, наделенного духовной мощью вождя, но посветлее и без жен.

— Да-а… — выговорил несчастный.

— Могу дать и другие сведения, — продолжал я. — Вчера она восхищалась героем какого-то романа, который носил сапоги и пинал ими возлюбленную.

Эрнест побледнел.

— Вы действительно думаете, что ей нужен такой… субъект?

— Да.

— А вам не кажется, что молодой человек с хорошим голосом, мягкий и преданный всем серд…

— Нет.

— Пинает сапогами! Во-первых, я не ношу сапог.

— Сэр Джаспер Медальон-Картерет при случае таскал свою подругу за волосы.

— Таскал?

— Да. Таскал.

— И мисс Фитч это нравится?

— Очень.

— Та-ак. Ясно. Понятно. Что же, спокойной ночи. Эрнест ушел, опустив голову. Я с жалостью смотрел ему вслед. Надежды для него не было, и я понимал, как пусты разговоры о целительном времени. Он не принадлежал к сообществу, именуемому мотыльками, не перелетал с цветка на цветок. Специалист по морскому праву подобен зафрахтованному кораблю или идеальному бухгалтеру. Когда он любит, он отдает сердце навсегда.

Не надеялся я и тронуть Клариссу, однако думал, что должен сделать все возможное. Преклонные годы дали мне право на дружбу с девушками, а уж повернуть беседу к их личным делам — легче легкого. То, что у молодого покажется наглостью, оборачивается в старости участием.

Зацепившись за ее сетования на скуку (она уподобила здешнюю жизнь пустыне), я предположил, что надо бы выйти замуж. Она подняла прекрасные брови.

— За одного из этих кретинов?

Я вздохнул. Такие слова не сулили успеха.

— Вам не нравятся наши денди?

С губ ее сорвался смех, напоминающий звуки, которые издает попугай в перуанских джунглях.

— Кто-кто? В жизни не видела таких кроликов. Просто какие-то трупы, полежавшие в воде… — Она на мгновение замолчала. — Вот что, — продолжила она, — как, по-вашему, писательницы берут своих героев из жизни?

Я опять вздохнул.

— Вчера я читала двадцать шестую главу. Леди Памела, на охоте спугнула собак, а сэр Джаспер тут же хлестнул ее нагайкой, чтобы знала свое место. Вот это я понимаю!

Я вздохнул в третий раз. Если женщина ждет не дождется демонического друга, только гениальный торговец подсунет Эрнеста. И все-таки я попытался.

— Один человек, — сказал я, — безумно любит вас.

— Не один, а штук пятьдесят, — возразила она. — Правда, это не люди, а медузы. Какую из заливных креветок вы имеете в виду?

— Эрнеста Плинлемона.

Она снова засмеялась, на сей раз — весело.

— О, Господи! Этот, с «Деревьями»!

— Простите?

— Вчера он к нам пришел, тетя подтащила его к пианино, и он спел «Но только Бог, о, только Бог способен дерево создать».

Сердце у меня упало. Я не думал, что мой подопечный сделает такую глупость. Надо было предупредить, что именно эта песенка лишает исполнителя последних остатков мужественности. Если бы Чингиз-хан или гунн Аттила пели «как много гнезд в его кудрях», они показались бы робкими и бесхребетными.

— Словом, — сказала Кларисса, презрительно улыбаясь, — вы назвали того, за кого я не выйду даже ради умирающего дедушки.

— У него гандикап — семь, — напомнил я.

— В каком спорте?

— Я имею в виду гольф.

— Что ж, я в гольф не играю, и меня это не трогает. Этот тип — самый угодливый из всех, а ваши места просто кишат подхалимами. Похож он на креветку с гастритом. Дохлый, чахлый, в очках. Спасовал бы перед… ну, казуаром. А что бы он сделал, если бы на него прыгнул лев?

— Несомненно, повел бы себя, как истинный джентльмен, — отвечал я с некоторой сухостью, ибо мне претило ее высокомерие.

— Передайте ему, — сказала Кларисса, — что я бы на него не посмотрела, будь он единственным мужчиной на свете.

Я передал. Мне казалось, что лучше, как-то милосердней, ознакомить его с положением дел, чтобы он не изводил себя пустой надеждой. Отыскав его на седьмом газоне, где он отрабатывал короткий удар, я сообщил ему все, что слышал.

Конечно, он расстроился и, ударив сверху по мячу, загнал его в бункер.

— Заливная креветка? — переспросил он.

— Да. Заливная.

— Не выйдет за меня ради бабушки?

— Дедушки.

— Знаете что, — сказал Эрнест Плинлемон, — видимо, у меня мало шансов.

— Немного. Конечно, если бы вы стукнули ее по голове тяжелой клюшкой…

Он сердито нахмурился.

— Ни за что! Запомните, я ее не стукну. Лучше попробую забыть.

— Да, ничего другого не остается.

— Сотру ее образ из памяти. Уйду в работу. Буду дольше сидеть в офисе. И, — он заставил себя бодро улыбнуться, — в конце концов, есть гольф.

— Молодец, Эрнест! — воскликнул я. — Да, есть гольф. Судя по вашей игре, вы можете получить медаль.

Очки его засияли тем сиянием, которого я жду от моих молодых подопечных.

— Вы думаете?

— Конечно. Только тренируйтесь, как следует.

— Уж я потренируюсь! Всю жизнь мечтал о медали. Одно плохо, надеялся рассказывать об этом внукам. Теперь их вроде не будет.

— Расскажете внукам друзей.

— И то верно. Что ж, хорошо. С этой минуты — никакой любви, только гольф.

Признаюсь, подбадривая его, я немного кривил душой. У нас было по меньшей мере три игрока, которые могли его превзойти, — Альфред Джакс, Уилберфорс Брим и Джордж Пибоди.

Однако, глядя на то, как он тренируется, я чувствовал, что не зря приукрасил правду. Упорная тренировка укрепляет душу, и мне показалось, что Эрнест Плинлемон становится все сильнее. Это подтвердил один случай.

Я спокойно курил на террасе, когда из клуба вышла Кларисса, чем-то расстроенная. Прекрасные брови хмурились, из носа вырывался свист, словно из кипящего чайника.

— Червяк, — сказала она.

— Простите?

— Жалкий микроб!

— Вы имеете в виду…

— Эту очкастую бациллу. Стрептококка с фарами. Певца деревьев. Словом, Плинлемона. Ну и наглость!

— Чем он вас так раздосадовал?

— Понимаете, я попросила его отвезти завтра тетю на дневной концерт. А он говорит: «Не могу».

— Дорогая моя, завтра — летний матч на медаль.

— Во имя всех бородатых богов, это еще что такое? Я объяснил.

— Что! — вскричала она. — Значит, он отказался из-за этого дурацкого гольфа? Ну, знаете! Это… это… В жизни такого не слышала.

Она удалилась, кипя, словно восточная царица, не поладившая с прислугой, а я снова закурил. Мне стало легче. Я гордился Эрнестом. Несомненно, он вспомнил, что он — мужчина и игрок. Если ему достанется медаль, чары Клариссы рассеются. Я много раз это видел. Делая ту или иную ошибку, игроки падают духом и, утратив форму, влюбляются. Потом приходит успех, и они забывают о предмете своей любви. Знакомство с человеческой природой подсказывало мне: если Эрнест каким-то чудом получит эту медаль, у него не останется времени на мечты о Клариссе. Все силы, все время уйдут на то, чтобы гандикап опустился до нуля.

Тем самым, наутро я был рад, что погода хороша и ветерок ласков. Это означало, что игра будет проходить в обстоятельствах, благоприятствующих Эрнесту. Дождь или сильный ветер ему мешали. Сегодня, поистине, был его день.

Так и оказалось. Очки его светились верой в себя, когда он сразу послал мяч на значительное расстояние. В лунку он загнал его с четырех ударов, что неплохо.

Будь я моложе и прытче, я бы следил за всей игрой, но теперь мне как-то удобней в кресле и я полагаюсь на донесения, поступающие с места сражений. Так я узнал, что самые опасные соперники — далеко не в форме. Удары их слабы. Уилберфорс Брим утопил два мяча в озере. Вскоре после этого мне доложили, что Уильберфорс Брим сдался; Джордж Пибоди, продвигаясь к одиннадцатой лунке, напоролся на жестянку из-под сардин; Альфред Джакс будет счастлив, если уложится в девяносто ударов.

— Все трое — псу под хвост, — сказал Александр Бассетт, мой информатор.

— Странно.

— Не очень. Я случайно слышал, что эта Кларисса за вчерашний вечер отказала одному за другим. Они, конечно, расстроились. Сами знаете, если сердце разбито, нет-нет да и промажешь.

Конечно, я огорчился — все же неприятно, когда игроков с гандикапом 0 касается беда, но быстро оправился, подумав, как это важно для Эрнеста. Мало ли что бывает, но теперь победа обеспечена. Следующая фраза подкрепила мои надежды.

— Плинлемон хорошо играет, — сказал Александр. — Размеренно и красиво. Теперь, когда тигров нет, я ставлю на него. Правда, есть одна опасность, какой-то Перкинс с гандикапом двадцать четыре. Говорят, он таит сюрпризы.

Бассетт ушел, чтобы вести дальнейшие наблюдения, а я, вероятно, задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что солнце — намного ниже. Стало прохладнее. Я подумал, что матч завершается, и поднялся было, чтобы пойти к последней лунке, но тут на пригорке показалась Кларисса.

Кажется, я описывал, какой она была, рассказывая о том, что Эрнест отказался отвезти ее тетю на концерт. Такой же была она и теперь — нахмуренный лоб, опасный блеск в глазах, пар из тонко очерченных ноздрей. Кроме того, она прихрамывала.

— Что случилось? — озабоченно спросил я. — Вижу, вы хромаете.

Она издала резкий звук, напоминающий боевой клич западноафриканской дикой кошки.

— Захромаешь, если тебя ударят мячом!

— Что!

— То. Я остановилась, чтобы завязать шнурок, и вдруг в меня буквально врезался мяч.

— Господи! Где же?

— Неважно.

— Я имею в виду, где это случилось?

— Там, на поле.

— Перед восемнадцатой лункой?

— Не знаю, как это у вас называется.

— Игрок только что нанес удар?

— Он стоял на каком-то клочке травы.

— Что он сказал, подбежав к вам?

— Он не подбегал. Ну, подбежит — не обрадуется! Дайте мне две минуты, чтобы прилепить арнику и попудрить нос, и я готова, клянусь священным крокодилом. Я жду. Я покажу этому несчастному микробу!

Услышав знакомое слово, я вздрогнул.

— В вас попал Эрнест Плинлемон?

— Да. Подождите, пока я его увижу!

Она захромала в направлении клуба, а я поспешил к лунке предупредить Эрнеста, что его крови жаждет женщина, чей укус может оказаться смертельным.

Сейчас тут все иначе, а тогда восемнадцатая лунка была прямо под террасой. Человеку умелому ничего не стоило загнать в нее мяч с двух ударов. Подходя, я увидел Плинлемона и его партнера, в котором узнал известного недотепу. Эрнест помогал ему извлечь мяч из зарослей. Собственный его мяч синел на склоне, ярдах в восьмидесяти от газона. Я посмотрел на него с уважением. По словам Клариссы, он летел быстро, когда ударился об нее. Если бы не этот злосчастный случай, он находился бы по меньшей мере на пятьдесят ярдов дальше. Замечательный удар.

Управившись с недотепой, Эрнест пошел к своему мячу. Подошел туда и я. Он растерянно заморгал и я с удивлением увидел, что очки исчезли.

— А, это вы, — сказал он. — Сперва я вас не узнал. Разбил очки у пятнадцатой и неважно вижу.

Я пощелкал языком, выражая сочувствие.

— Значит, вышли из игры?

— Вышел? — вскричал он. — Да вы что! Мне даже лучше, могу сосредоточиться. Знаю, что мяча не увижу, и доверяюсь судьбе. Медаль — моя.

— Да?

— Несомненно. Сейчас я беседовал с Бассеттом, и он сказал, что Перкинс уложился в семьдесят пять ударов. За мной никого нет, а я сделал семьдесят один, так что выйдет семьдесят два, в крайнем случае — семьдесят четыре. Если бы не овца, мне бы вообще оставался один удар. Из-за нее я потерял по меньшей мере пятьдесят ярдов.

— Эрнест… — начал я.

— Та-акой удар, и вдруг — овца! Стоит на среднем газоне. Надо было подождать, но я ждать не люблю. В общем, я решился и, кажется, угодил в нее. Если бы не она, мяч бы пролетел милю! Но это неважно. Ну, сделаю три удара.

Я подумал, стоит ли предупреждать его. Кларисса сказала «две минуты», но вряд ли ей понадобится меньше десяти. Он может успеть. И я промолчал, следя за тем, как он делает прекрасный удар вверх клюшкой с железной головкой.

— Куда он полетел? — спросил Эрнест.

— Вперед, — ответил я. — Но не к самому флажку.

— На каком расстоянии от флажка?

— Футах в пятнадцати.

— Ну, это легко, — сказал Эрнест. — Это мне раз плюнуть.

Я тактично промолчал, но несколько растерялся. Мне не нравилась его нагловатая уверенность. Конечно, вера в себя необходима игроку, но о ней не говорят, не облекают ее в слово. Боги нашей игры карают хвастунов.

Газон был непростой, какой-то волнистый. Иногда к концу матча мне казалось, что он вздымается и опадает, словно море на сцене. Эрнест ударил хорошо, но не очень. Он не учел бугорка, из-за которого мяч остановился в полутора метрах от лунки.

Однако уверенность не поколебалась.

— Сейчас мы его загоним, — сказал Эрнест.

Партнер, подошедший к нам, увидел выражение моего лица и поджал губы. Он, как и я, не верил, что из этой бравады выйдет что-то путное.

Эрнест Плинлемон нацелился на мяч. Линия была четкой, дело оставалось за силой. Увы, ее не так уж много к концу нелегкого матча. Сперва мне показалось, что близок счастливый конец. Мяч направился прямо к лунке, и я уже ждал веселого звяканья, но что-то застопорилось. Два фута… один… шесть дюймов… три дюйма… два… Я затаил дыхание.

Докатится? Сможет ли?

Нет! Меньше чем за дюйм до лунки он поколебался и встал. Эрнест толкнул его, но было поздно. Он сыграл вничью, и ему предстояли все муки еще одного, решающего раунда.

В такие минуты глупый человек говорит «Не повезло» или что-нибудь столь же банальное. Но мы с партнером, старые игроки, знали, что лучше всего молчать. Обменявшись взглядами, выражавшими жалость и боль, мы заметили, что Эрнест ведет себя довольно странно.

Зная его кротость и сдержанность, я удивился искаженному гневом лицу. Что там, я был поражен. Глаза горели, жилы на лбу вздулись. Я ждал, что он скажет, и вот он спросил:

— Где овца?

— Какая овца? — не понял партнер.

— Такая. В которую он врезался. — Глаза его стали вращаться. — В жизни не делал такого удара! Был бы рядом с флажком, если бы не овца.

— По-моему, это была не овца, — сказал партнер. — Больше похожа на мисс Фитч.

— На мисс Фитч?!

Я вздрогнул. Недавние треволнения выбили у меня из головы, что я хотел предупредить его. Что ж, предупредим сейчас. Кларисса может выйти с минуты на минуту, изрыгая пламя.

— Эрнест, — поспешил сказать я, — наш друг совершенно прав. Мисс Фитч завязывала шнурок…

— Что?

— Шнурок.

— Что!

— Ну, на башма…

Голос мой угас. Кларисса стояла на краю газона, скрестив руки. Глаза ее сверкали.

— Минуточку, — слишком спокойно сказал Плинлемон. — Вы говорите, что эта чертова баба стояла посреди поля, чтобы завязать какие-то поганые шнурки? Во время матча? Когда мне нужно только четыре удара! Нет, я не могу! Шнурки!

Лицо его потемнело. Зубы звякнули. Рот открылся, нос задвигался, но он не нашел слов и с силой швырнул клюшку. Угодила она в Клариссу, которая подбиралась к нам медленным зловещим шагом снежного барса.

Этой минуты я никогда не забуду. Каждая мелочь живет в моей памяти. Словно все случилось вчера, я вижу багряное небо заката; длинные тени; Клариссу, скачущую на одной ноге; Эрнеста, чей гнев исчез, сменившись удивлением и ужасом. Я слышу, как после пронзительного крика воцарилась странная тишина.

Не могу сказать, сколько она длилась, в такие минуты не меряешь времени. Но рано или поздно Кларисса перестала прыгать и, держась за лодыжку, начала говорить.

Девушке в ее положении очень помогает знание языков. Я не уверен, что она смогла бы сказать по-английски и десятую часть того, что хотела. Новее распоряжении была добрая дюжина африканских диалектов, и пламенная речь внушала трепет даже тем, кто ничего не понимал. К чему слова? Общий смысл был ясен. Я машинально отодвинулся от Эрнеста, опасаясь, чтобы меня не поразила молния. Так бежали дети Израиля от того, кто, на свою беду, рассердил Иеремию.

Эрнест стоял ошеломленный. Можно представить, что он чувствовал. Он чуть не раздробил прекраснейшую из лодыжек. Сэр Джаспер Медальон-Картерет скривил бы губы или даже взял клюшку с железной головкой, но Эрнест — не этот сэр. Казалось, что он вот-вот свалится.

Слова лились потоком над мирной лужайкой. В сущности, они могли литься без конца. Но вдруг, в середине особенно сильного пассажа, Кларисса сорвалась. Закрыв лицо руками, она зарыдала и снова принялась прыгать.

Эрнест ожил, словно развеялись чары. До сих пор он стоял недвижимо, теперь — дернулся, словно вспугнутый лунатик и двинулся вперед, по-видимому, чтобы упасть к ее ногам и биться головой об землю. При этом он протягивал руки, как бы взывая о милости. Когда он подошел вплотную, Кларисса подняла голову, и он угодил ей в правый глаз.

Удар был мастерский. Кларисса упала рядом с газоном, словно ее подстрелили. Вот она здесь; вот ее нету, зато есть песчаный фонтанчик, указывающий на то, что она свалилась в бункер.

Эрнест снова застыл на месте. Как и прежде, было нетрудно угадать, о чем он думает. Перед его духовным взором сменялись события. Он любил эту девушку безумно, но, кроме пения «Деревьев», за пятнадцать минут попал в нее мячом, ударил ее клюшкой по ноге, заехал ей в правый глаз. Я видел, что он хочет поправить очки и опускает руку, обнаружив, что их нет. Так и казалось, что он — в трансе.

Кто-то заскребся рядом с нами, и над краем газона возникла голова Клариссы. Я радостно вскрикнул. Правый глаз наливался багрянцем, но левый светился любовью.

Только что я говорил, что читал мысли Эрнеста. Теперь, еще легче, я читал мысли Клариссы. Мне было понятно без слов, что в бункере она все обдумала и пришла к неожиданным выводам.

Первый удар она приписала простой неосторожности, второй — случайности. Но третий, без сомнения, был нанесен сознательно. Щуплый очкарик обладал душой разгневанного носорога. Он не мог допустить, чтобы всякие особы ругали его на суахили. А если так, значит, и те два удара он нанес намеренно. Обезумев от любви, он применил именно те методы, о которых она мечтала. Сам вождь племени 'Мгопи не доходил до этого, а сэр Джаспер Медальон-Картерет перед Эрнестом — провинциальный фат.

Она потирала то глаз, то лодыжку, и вдруг, раскинув руки, кинулась к Плинлемону, восклицая:

— Мой герой!

Он не совсем понял.

— А? — спросил он. — Кто?

— Мой чудесный, смелый, великий герой.

Он заморгал.

— Это я?

Она обняла его в полном упоении, и даже он, хотя и не очень четко, понял главную мысль. Конечно, он удивился, но у него хватило ума сделать свою часть дела. Приподнявшись на цыпочки, он поцеловал ее, а потом, коротко вздохнув от счастья, приспособился к ее объятиям, словно так и надо. Я обернулся к партнеру, во время этих событий отрабатывавшему короткий удар, и сказал:

— Пошли. Пусть они побудут вдвоем.

 

ИЗ ГЛУБИНЫ

[44]

Когда Старейшина беседовал с гостем на террасе прямо над девятым газоном, из клуба вышла девушка, буквально сиявшая красотой. Сердечно поздоровавшись, она показала ему браслет и спросила:

— Прелесть, да? Эмброз подарил к дню рождения. Она отошла, а гость вздохнул:

— Всегда одно и то же! — сказал он. — Исключений нет. Ну почему Природа создает таких девушек, если при них непременно есть какой-нибудь Эмброз, или Джим, или Тим, или Фред, или Нед, или Майк, или Спайк, или Персиваль? Хоть в монастырь уходи!

— Вам понравилась моя юная приятельница?

— То, что доктор прописал!

— Странно, что вы так выразились. Доктор не столько прописал ее, сколько получил. Она замужем за нашим здешним врачом Эмброзом Гассетом.

— Какой неравный брак!

— Именно. У него. Ее гандикап — 18, а у него — ноль. Но следует учесть, что она впервые взяла клюшку незадолго до свадьбы. Она играла в теннис.

Как все, боготворящие гольф, он относился к прочим спортсменам не лучше, чем ранние христиане к эбионитам.

— Что ж, — иронически заметил гость, — хорошо, что он помнит ее день рождения.

— Ничего не поделаешь. Это число отпечаталось в его памяти. Быть может, придет время, когда Эмброз забудет выровнять края поля, но день рождения жены ему не забыть, и вот почему…

Обеспечив внимание слушателя (для чего он ткнул его под ребра ручкой клюшки), Старейшина начал свой рассказ.

Эмброз Гассет (сказал он) жил здесь несколько месяцев, когда в его жизнь ворвалась Эванджелина Тьюксбери. Мы все любили его и желали ему счастья. Многие из наших дам спали и видели, как выдадут дочь за приятного молодого человека с честными синими глазами и непревзойденным ударом. Однако он не поддавался. Как многие приятные люди с честными глазами, он был истинным мотыльком.

Но когда Эванджелина приехала к своей тетке, мисс Марте Тьюксбери, он был сражен на месте, да так, что грохот слышали в соседних графствах.

Обычно влюбленные молодые люди приходят на эту террасу или вообще туда, где я сижу в своем любимом кресле, ожидая от меня сочувствия и совета. Сделал это и Эмброз. Очнувшись от легкой дремы, я увидел, что он стоит надо мной, смущенно почесывая подбородок железным наконечником клюшки.

— Я ее люблю — я ее люблю — я ее люблю — я ее люблю, — сказал он без предисловий. — Когда я вижу ее, пульс учащается, давление повышается, а может быть — температура. Перед глазами плавают белые пятна. Словом, я хочу обнять ее и крикнуть: «Мы созданы друг для друга».

— Вы имеете в виду?..

— Разве я не сказал? Эванджелину.

— Какая жалость!

— Почему?

— Дорогой Эмброз, мне тяжко огорчать вас, но она играет в теннис. Я видел собственными глазами, как она скачет по корту, издавая сомнительные крики.

К моему удивлению, он беспечно махнул рукой.

— Она мне говорила.

— И вы ее по-прежнему любите?

— Конечно.

— Эмброз, подумайте немного. Да, игроку в гольф нужна жена. Кто-то должен с терпением и восторгом слушать о его успехах. Но как вы этого добьетесь от теннисистки?

Он пылко вздохнул.

— Дайте мне на ней жениться, а там разберемся. Я ее люблю — я ее люблю — я ее люблю.

Через несколько дней он снова пришел к моему креслу.

— Вы знаете, — спросил он, — что я ее люблю?

— Да-да, конечно. Как дела?

— Неважно. К ней не пробьешься сквозь этих теннисистов.

— Родство душ. Вот кто создан друг для друга. Бросьте вы это, Эмброз, и подыщите безвредную барышню с приличным гандикапом.

— Ни за что! «Созданы»? Ха-ха! Эти жалкие микробы? Я их презираю. Но трудно, трудно. По-моему, самый заядлый — такой глист по имени Дуайт Мессмор. Вы его знаете?

— С виду. Конечно, ее к нему тянет. Он — просто мастер этого пинг-понга для взрослых.

— Претендует на кубок Дэвиса.

— А что это?

— Ну, кубок. Награда.

— У этих недоумков есть кубки? Да-а… Как же вы хотите победить соперника?

— Я прошу ее заняться гольфом. В его чистой атмосфере ей станут смешны всякие Мессморы. Но она и слушать не хочет. Она говорит, что только… неумные люди могут играть в такую игру.

— И эти чудовищные речи не мешают вам ее любить?

— Конечно, нет. Такой любви не помешаешь. Однако положение — сложное, надо что-то делать.

Несколько недель я его не видел, а потом с ужасом узнал, что же он сделал.

Он стал играть в теннис.

Конечно, совесть с трудом допускала, чтобы человек с гандикапом два, стремящимся к нулю, пустил под откос дело своей жизни. Позже, придя в себя, он рассказывал, что борьба была ужасна. Но любовь победила. Если ради Эванджелины надо играть в теннис, что же, он готов и на это.

Расспросы помогли ему узнать, что лучше всего — брать уроки у тренера. Подняв воротник, опустив поля шляпы, он пробрался туда, где творится это темное дело; и не успел моргнуть глазом, как оказался на корте с ракеткой в руке. Точнее, в руках, ибо он привык держать клюшку.

Тогда тренер сделал первое замечание:

— Ракетку держат одной рукой.

Эмброз удивился, но урок — это урок.

— Ну, начинайте, — сказал тренер.

— Еще не махнули флажком.

Тренер посмотрел на него, как на новое приобретение зоопарка.

— У нас нет никаких флажков. Вы что, никогда не играли в теннис? Странно! Во что вы играете?

— В гольф.

— Гольф? Ах, да! Такая беготня по выгону.

— По выгону?

— Ну, по пастбищу. Так-так-так. Теперь слушайте. Начнем с самого начала. Это — ракетка. Это — сетка. Это — мяч…

Под конец урока на корте появился долговязый субъект.

— Вы подумайте, мистер Мессмор, — обратился к нему наставник, — этот джентльмен никогда не играл в теннис.

— Он и сейчас не играет, — ответил тот. — Ха-ха-ха-ха-ха! Эмброз вспыхнул, но только спросил: «Вот как?» — и продолжал свое дело.

Он брал уроки каждый день. Наконец тренер сказал, что он готов к «человеческой игре», но охладил его радость, предложив в партнеры одного знакомого калеку.

Однако Эмброз сыграл не с калекой, а с Эванджелиной Тьюксбери. Невероятно осмелев, он попросил ее — и получил согласие.

К сожалению, Дуайта Мессмора устранить не удалось. Он как раз узнал, что его берут в команду, соревнующуюся за этот кубок, и совсем разошелся. К середине первого сета он сравнил Эмброза с кошкой на раскаленной крыше (в пользу кошки) и не умолкал до конца.

Когда игра кончилась со счетом 6–0, Эмброз спросил Эванджелину, будет ли он когда-нибудь хорошим теннисистом. Она посмотрела на него как-то странно и заговорила о книгах, потом попыталась перейти к пьесам. Эмброз смутно ощутил, что она избегает ответа, и спросил снова.

Она замялась, но задачу взял на себя Дуайт Мессмор.

— Ответить нелегко, — сказал он. — Если под «хорошим» вы подразумеваете «честным», «добрым», или, скажем, «благородным», ничего невозможного здесь нет. Если же вы имеете в виду «искусным», прямо отвечу: «Не будете». Утешьтесь тем, что смотреть на вас — истинное удовольствие. Это я знаю точно, поскольку несколько раз снял ваши занятия и с большим успехом показывал в клубе. Вы просто всех заворожили. Так и просят: «А нельзя посмотреть, как Гассет играет в теннис?»

Сказав это, он увел Эванджелину. Эмброз почувствовал себя так, что, опиши ему что-то подобное больной, он бы прописал холодные компрессы и строгую диету.

Представьте себе его положение. Он был врачом, а врач должен вызывать священный трепет. Вспомнив некоторых пациентов, он заподозрил, что вышеупомянутые сеансы подрывают его авторитет. С особенной опаской припоминал он, как зацепился левой ногой за правый локоть и попятился по площадке, словно подстреленный кролик, причем в конце концов голова его оказалась между ног. Если это было на экране, здесь работать нельзя.

Наутро он проснулся в полной решимости. Надо пойти к Мессмору и забрать фильмы. Позавтракав, он сел в машину и поехал к нужному дому. Сжав губы, он заколотил молотком по двери, и в ту же самую секунду изнутри раздался громкий крик, если не вопль. Дверь открылась. В ней стоял Мессмор.

Профессиональным взором Эмброз заметил, что лицо у него — зеленоватое. К тому же на лбу было мокрое полотенце.

— Заходите, — сказал он тихо, словно дух на спиритическом сеансе. — Как раз собирался за вами послать. Не топайте, не орите. Я при смерти.

Когда он шел в гостиную нетвердой походкой волжского бурлака, несколько гнусавый голос крикнул:

— Пр-ривет!

На столе стояла клетка, в ней находился привлекательный попугай.

— Не знал, что у вас есть птица, — сказал Эмброз.

— Я и сам не знал, — ответил Мессмор. — Привез какой-то тип в пикапе. Говорит, я заказывал. Какой дурак, однако! Могу я заказывать попугаев?

— Ка-ка-о, — заметил попугай, несколько мгновений молчавший.

— Какао? Бр-р-р! — сказал хозяин, опускаясь в кресло.

— Чем вы объясняете это недомогание? — спросил Эмброз.

— Отравился, — быстро ответил хозяин. — Вчера мы отмечали, что я попал в эту команду…

— Вы что-нибудь пили?

— О, нет! Шампанского — так, бутылки две, ликеру — шартрез, знаете, бенедиктин, Кюрасао, creme de menthe, кюммель… ну, и виски, естественно. Практически — безалкогольный стол. Тут все дело в икре. Вы, конечно, знаете, что вместо икры нам продают молоки, в которые подсыпают уголь. Нельзя полночи есть уголь без ущерба для здоровья.

— Да, — сказал Эмброз. — Лучше всего, вы полежите, а я пришлю вам лекарство.

— Ор-решек? — осведомился попугай.

— Не рекомендую, — сказал врач.

Уже подъезжая к коттеджу Тьюксбери, он вспомнил, что забыл фильм. Решив, что сейчас это не срочно, он постучался и узнал, что Эванджелины нет дома.

— Она сама не своя, — сообщила любящая тетя. — Понимаете, никто не вспомнил, что у нее день рождения.

Эмброз покачнулся. Он и сам забыл. Видимо, треволнения с теннисом…

— Особенно она обиделась на мистера Мессмора, — продолжала мисс Марта. — Он обещал ей попугая, она так любит птичек. И что же? Где попугай?

Она собиралась еще что-то сказать, но слушать было некому. Бросив «Прошупрощенья», Эмброз исчез. Его шустрый ум видел выход.

Стук в дверь снова вызвал жалобные вопли, и снова страдалец предстал перед ним, исключительно точно воспроизводя иллюстрацию к учебнику «Чума бубонная»,

— О-ой! — взвыл он. — Вы доктор или дятел? Ну, что это! Тук-тук-тук, кук-кук-кук… Не надо, а?

— Слушайте, — сказал Эмброз, — это очень важно. Вам требуется полный покой, а разве он возможен при попугаях? Я его заберу.

Как это ни странно, зеленоватое лицо стало почти красивым.

— Заберете? Нет, правда? Дай вам Боже! Вы не медик, а бойскаут какой-то! Берите, берите на здоровье. Когда ваши отношения перейдут в прочную дружбу, он откроет вам, чего он хочет от света зари. А то скажет: «Являл ли вам прелестный свет зари», и баста. Тьфу! — Мессмор немного помолчал, борясь с эмоциями. — Вы — ангел. Вы — морская пехота. Что бы для вас сделать? А, знаю! Уничтожу пленки, ну, эти, про теннис. «Являл ли, — говорит, — вам прелестный свет зари?» Ну, что это такое?! Будьте готовы, он и вам скажет. Пойду, посплю. Всего хорошего!

Эмброз побежал к машине, раскачивая клетку на пальце. Огибая последний угол, он увидел Эванджелину. Брови у нее были сдвинуты, губы сжаты, но он надеялся снять эти симптомы.

Поймите и ее. Она привыкла к поклонению своего небольшого двора, и вдруг — ни букетов, ни пакетов. Телефон молчит. С тем же успехом можно праздновать день рождения на необитаемом атолле.

Знай она, что все ее поклонники отравились молоками с углем, она, быть может, поняла бы и простила. Но как поймешь, как простишь, не зная? Она лелеяла мечту о том, что обдерет тупым ножом неверных рыцарей и еще попляшет на останках.

— Доброе утро, мисс Тьюксбери, — сказал Эмброз. — Поздравляю, поздравляю, поздравляю! Тут у меня скромный подарок, простой попугай. Может, пригодится?

Ободренный ее взглядом, он остановил машину, встал на одну ногу и сделал предложение.

Она молчала. Сторонний наблюдатель заметил бы, что она взвешивает pro и contra. С одной стороны, он ей очень нравился. Мало того, он помнил ее день рождения. Казалось бы, что тут скажешь, кроме «Да»?

С другой стороны, можно ли связать судьбу с тем, кто цепляет левой ногой за правый локоть?

И она проговорила:

— Простите… Боюсь, что… В сущности… Ну, вы понимаете.

Эмброз понимал. Лицо у него стало таким, как в пресловутых фильмах.

— Ясно, — сказал он. — Значит, отставка.

— Вы простите…

— Ничего-ничего.

— Вы же понимаете…

— Конечно-конечно.

Молчание прерывал только попугай, интересующийся зарею. Эванджелина терзалась. Как бы смягчить удар? И вдруг ее осенило.

— Кажется, вы хотели поучить меня гольфу?

— Да…

— Может быть, позанимаемся?

— Вы действительно…

— Да-да. Только сбегаю за ракеткой.

— У нас нет ракеток.

— Как же вы перебросите мяч через сетку?

— И сеток нет.

— Какая странная игра!

— Так, — сказал Эмброз, кладя мяч и давая ей клюшку. — Посмотрим, долетит ли он до соседнего графства.

Теннис, вредный для души, все же укрепляет тело. Эмброз говорил мне, что она вложила в удар буквально все, что могла. Единственной ошибкой было то, что пришелся он не по мячу, а дюйма на три сбоку.

Это ее спасло. Она была горда и немедленно бросила бы слишком легкую игру. Именно так, говорил мне с ужасом Эмброз, определила она однажды гольф.

Но она сплоховала, и Эмброз увидел на ее лице ту смесь дерзости и смирения, с которой все и начинается.

— Разрешите, я покажу, — сказал он, пользуясь ситуацией, взял клюшку и пустил мяч по фервею. — Вот, примерно так.

Она глядела на него восхищенно, почтительно, благоговейно.

— Вы прекрасно играете, — вымолвила она.

— Ничего, прилично.

— А меня научите?

— За несколько уроков. Ах, нет, мне же надо отлучиться!

— Надо?

— Конечно. Человеку в моем положении полагается стрелять в горах серых медведей.

Они помолчали. Эванджелина выводила вензеля на дерне носком туфельки.

— Вам их не жалко? — спросила она.

— Что ж, и медведь знает горе.

— Вот что, — сказала она, — вам незачем ехать.

— Тут помогло бы только одно.

— Я это и имею в виду.

Эмброз задрожал от волос до тех особых ботинок, которые носят истинные игроки.

— Неужели?.. — начал он.

— Да-да.

— Вы действительно?..

— Да-да! Понять не могу, почему я так ответила. Оговорилась, должно быть.

Эмброз уронил клюшку и обнял Эванджелину.

— Мы созданы друг для друга, — сообщил он. — А теперь, — он вложил клюшку ей в руки, — откиньтесь немного назад, и помягче, но с силой…

 

НА ГЛИНЯНЫХ НОГАХ

[46]

С приходом сумерек метель усилилась, и деревья у клуба клонились под ее напором. Снег мешал видеть, но Старейшина различил из окна курительной синевато-серые гольфы Сирила Джукса и одобрительно кивнул. Когда он еще играл, никакая погода не могла ему помешать. Он был рад, что молодому поколению не страшна ноябрьская свистопляска.

Сирил вошел в комнату. Лицо его, обычно — веселое, наводило на мысли о том, что он пережил гибель Помпеи. Никто не знал, что с ним такое, но самый мутный взгляд различил бы, что испытал он многое, и Старейшина заботливо справился:

— У вас что-то не так?

— Да уж, хуже некуда. Жена сердится.

— Простите, а в чем дело?

— Вы знаете ее братца, и согласитесь со мной, что над ним надо поработать.

— Несомненно.

— А для этого нужно выйти на площадку.

— Конечно.

— Вот я и сделал с ним два раунда. Вернулись, а она ждет. Говорит, он совсем синий, а вон и сосульки. Если он погибнет, кровь его на мне. В общем, повела оттаивать при помощи грелок. Жизнь бывает нелегкой.

— И весьма.

— Кажется, и впрямь холодновато, но что же это такое? Называть мужа слабоумным извергом! Способствуют такие слова семейному счастью?

Старейшина похлопал его по плечу.

— Держитесь, — сказал он. — Да, она немного раздражена, но поймет и простит. Ваша жена играет в гольф и в более ясном, здравом разуме понимает, как ей повезло с мужем. Дух гольфа, вот что важно в жизни. Именно он удержал Бьюстриджа от того, чтобы стукнуть будущую тещу, когда она стала делать замечания прямо у восемнадцатой лунки. Он подвигнул Подмарша завершить игру, хотя тот думал, что отравлен. Он спас и соединил Эгнес Флек и Сидни Макмердо. Кажется, я о них упоминал. Они собирались пожениться.

— Такая высокая, да?

— Чрезвычайно. И Сидни не маленький. Потому мы, друзья, и радовались. Как часто видишь, что мужчина шести футов трех дюймов находит девушку в четыре фута десять, которая годится разве что для труппы лилипутов. Ничего подобного здесь не было. Сидни весил 200 фунтов, Эгнес — 160. Что еще важнее, оба играли в гольф с детства. Эгнес пленяла привычка Сидни посылать мяч на 250 ярдов, его восхищала редкая точность ее удара.

История эта (сказал мудрец, приняв из рук собеседника порцию горячего пунша) началась в более теплую погоду. Стоял август, над курортом Ист Бамтон сияло солнце, освещая лучами пляж, пирс, лотки с мороженым и безбрежный океан. В этом самом океане, ярдах в пятидесяти от берега, Эгнес охлаждала себя после гольфа и думала о том, как она любит Сидни.

Самого его не было. Он задержался в городе, на службе (страховая компания), где считал дни и думал о том, как он любит Эгнес.

Когда девушка думает в воде о любимом человеке, чувства ее требуют выражения. Случилось это и с Эгнес. Бог на небе, ощущала она, все хорошо на свете, значит — что-то надо сделать. И она заплескалась, поднимая пенистые фонтаны, а также запела некую песнь без слов.

Это не всегда понимают. Голос у Эгнес был зычный, и мы не удивимся, что купальщик, случайно оказавшийся поблизости, крепко схватил ее за руки и ускоренно поплыл к берегу.

Эгнес очень рассердилась, тем более, что голова ее почти все время была под водой. Достигнув берега, она наглоталась этой жидкости. Но только она собралась сообщить спасателю, что она о нем думает, как он, схватив ее сзади, выкатил на бочке. И тут же исчез.

Вечером, выходя из лифта, она еще ощущала вкус соли. Пересекая вестибюль, она услышала заботливый голос: «Привет! Ну, как вы?» — и, обернувшись, увидела высокого стройного мужчину со светлыми глазами и темным лицом.

— Пришли в себя?

Собираясь его осадить, она вдруг поняла, кто это.

— Спасибо вам большое, — начала она. — Но я… Он поднял руку.

— Не за что, моя дорогая, не за что! Я всегда спасаю людям жизнь. Какие пустяки! Вот если бы там была акула…

Эгнес смотрела на него, как смотрит ребенок на мороженое. Светлые глаза, четкие черты, исключительная стройность вызвали примерно то чувство, какое вызывает безошибочный удар.

— С акулами труднее, — говорил тем временем он. — Когда я спас в Индийском океане княгиню делла Равиолли, их было с полдюжины, и очень наглых. Однако я дал им хороший урок моим карманным ножом. Акула трудна тем, что она понимает только язык силы.

Эгнес чувствовала, что надо как-то откликнуться, но что тут скажешь?

— Вы англичанин, правда? — спросила она. Он снова поднял руку.

— Скорее, космополит. Да, я родился в старой доброй Англии, и даже помогал ее суверену, но вообще я — бродяга, перекати-поле. Обо мне говорят: «На прошлой неделе он был в Пернамбуку, точнее сказать не могу. Китай, или Африка, или Северный полюс…» Недавно я заезжал в Голливуд. Там ставят фильм о джунглях, пришлось консультировать. Кстати, разрешите представиться. Фосдайк, капитан Джек Фосдайк.

От полноты чувств Эгнес не сразу вспомнила свое имя.

— Эгнес Флек, — сказала она наконец, вызвав интерес у собеседника.

— Флек? Я как раз недавно гостил у джентльмена с этой фамилией.

— Его зовут Джозайя?

— Да. Како-ой дом! Дворец, иначе не скажешь. Говорят, он — один из самых богатых людей в Америке. Не захочешь, расстроишься. Одинокий старик, без единой родной души…

— Почему? Вот я — его племянница. Как он?

— Слаб, очень слаб. Долго не протянет, — капитан Фосдайк вздохнул. — Как вы сказали? Племянница?

— Да.

— Единственная?

— Да.

— Однако! — сказал капитан Фосдайк с явственным восторгом. — А не выпить ли нам коктейль? Может, и пообедаем? Так-так-так-так…

За столиком чары его достигли апогея. Он разбирался в еде, в напитках, в принцах, в африканских вождях. Он танцевал, как аргентинец. Надо ли удивляться, что Эгнес вскоре стала обмахиваться салфеткой?

Девушка, которая, в случае необходимости, могла убить быка одним ударом, оробела вконец. Капитан обливал ее чарами, как из брандспойта. Ей казалось, что она парит на розовом облаке. Впервые за долгое время образ Сидни совершенно исчез из памяти. Конечно, в телефонной книжке значился «Макмердо, Сидни Дж.», а вот в памяти — нет.

Разговор зашел о спорте.

— Вы поразительно плаваете, — сказала она, еще ощущая солоноватый привкус.

— Да, неплохо. Много плавал в Уопшоте.

— В Уопшоте?

— Да, знаете, в замке Уопшот-кастл. Фамильное гнездо. Я редко там бываю, дела, дела — но время провожу превосходно. Охота, знаете, лошади, рыбная ловля…

— Вы любите ездить верхом?

— Я люблю скачки. Вы бывали на них?

— Нет, все как-то…

— Выиграл раза два. Помню, во второй раз леди Астор сказала, что надо дать шанс и другим. Лорда Бивербрука посмешило это замечание.

— А в гольф вы играете?

— Конечно. Гандикап — ноль.

— Можем завтра сыграть.

— Только не завтра. Ланч в Вашингтоне. Скука дикая, но нельзя же обижать Гарри.

— Гарри?

— Трумэна. Вернусь — сыграем. Кое-что вам покажу. Бобби Джонс говорит, что он бы не выиграл ни американского, ни английского чемпионата, если бы не изучил моих приемов.

— Вы знакомы с Бобби Джонсом?

— Еще бы!

— Он мне как-то дал автограф.

— Скажите слово, моя дорогая, и у вас будет фотография с подписью.

Эгнес схватилась за столик, чтобы не упасть. Так и шел вечер.

Заметьте, я ее не виню. Она жила тихо и не видела таких людей. И вдруг перед ней — какой-то разворот из цветного журнала! После прогулки при луне, когда он между прочим упоминал леди Астор, охотников за головами, Мервина Лероя и братьев Шуберт, она твердо знала, что, принимая ухаживания Сидни, купила товар, не пройдя вдоль прилавка.

Чтобы не растягивать печальную повесть, скажу одно: Сидни приехал и собрался прижать Эгнес к сорокачетырехдюймовой груди, но с удивлением увидел, что она предостерегающе поднимает руку. После этого она сообщила, что на ее ночном столике — фотография капитана Фосдайка, с которым они вскоре поженятся.

Ничего не скажешь, приятная новость для жениха, проведшего четыре часа в жарком поезде без ресторана. Сидни смутно расслышал, что Эгнес будет ему сестрой, и так испугался — сестер у него хватало, — что вышел из нокаута.

Глаза его сверкнули, мышцы заходили под свитером, и, бросив: «Вот как?» — он повернулся и ушел, не забыв спросить и получить координаты соперника. Для начала он думал зайти к нему, взять за шкирку и потрясти, как собака — добычу. Дальше подскажут обстоятельства.

Сосредоточившись на Эгнес и Фосдайке, я мало рассказал вам о Сидни Макмердо. Отелло приближался к нему, но не достигал его уровня. Уведите у С. М. невесту — и перед вами окажется лев.

Достигнув удобного обиталища, которое снял на лето капитан Фосдайк, Сидни играл мышцами и грозно пыхтел. Соперник, напевавший прошлогодний шлягер племени 'Мгубо 'Мгобис, с любопытством посмотрел на него.

— Капитан Фосдайк? — спросил посетитель.

— Он самый.

— Рад познакомиться.

— Еще бы!

— Разрешите сказать одно слово?

— Хоть тысячу.

— Вы увели у меня невесту.

— А, вы этот Мердо!

— Да.

— Насколько я понимаю, вы собирались пожениться?

— Да.

— Ай-я-я-яй! Что ж, бывает. Вы ее, часом, не увидите?

— Я собираюсь к ней пойти.

— Вот и хорошо. Передайте, что я отыскал ружье для охоты на слонов. Она очень хотела увидеть зарубки.

— У вас на нем зарубки?

— У меня зарубки на каждом ружье. Я их употребляю по очереди. Из этого я застрелил вождя племени 'Мгобо 'Мгумбис.

Мышцы у Сидни приостановили свой мерный танец. Кулаки разжались.

— Застрелили?

— Естественно.

— Э… Вы это часто делаете?

— Всегда, когда затрагивают честь Фосдайков. Застрелил, как собаку.

— Собаку?

— Да.

— Какую?

— Любую.

— Ясно.

Они помолчали.

— Если я дам вам в глаз, — спросил наконец Сидни, — это затронет честь?

— Безусловно. Однажды меня ударил в глаз вождь этих Мгибо-Мгупи. Ка-ак его хоронили!

— Понятно, — сказал Сидни, — понятно. Что ж, пока. Рад познакомиться.

— Еще бы! Загляните как-нибудь. Покажу ружья.

Лоб у Сидни был невелик, но морщина там уместилась. Он ясно видел, как жалко вел себя при встрече. Но что он мог сделать? Обычный прием, за шкирку, здесь никак не подходит.

Каждый подсказал бы, что он во что-нибудь врежется. Так и вышло. Врезался он в змеевидную даму, очень похожую на тех, кто разбивал жизнь хорошим людям в немых фильмах. Видимо, к появлению звукового кино они вымерли. Дама была смугла и причудлива. К тому же она плакала.

Наблюдательный Сидни заметил, что в глаз ей попала мошка. В одно мгновение он вынул платок, откинул даме голову и оказал первую помощь. Она поблагодарила его, часто моргая. Потом окончательно прозрев, вскричала:

— Это вы!

Глаза, большие и блестящие, как у таинственной жрицы, пронзили его, словно пули — сливочное масло. Ему показалось, что кто-то взбивает ему внутренности.

— Как долго я ждала вас!

— Простите, — сказал Сидни. — Я что, опоздал?

— Мы ждал и друг друга.

— Не понял.

— Я вас люблю, — пояснила прекрасная незнакомка. — Поцелуйте меня.

Если бы она изучала рынок неделями, она бы не добилась лучших результатов. Спрос был именно тот, какой нужен. Сидни очнулся. Он поцеловал ее, жалея при этом, что поблизости нет Эгнес. Вот бы явиться к ней с таким номером и заметить: «Кое для кого я все-таки хорош».

— Погода — блеск, — сказал он, чтобы продолжить беседу.

— Божественно! Прислушайся к плеску волн. Они преисполняют ощущением невыразимо-несказанного.

— Точно.

— Быть может, они поют нам греческую песнь о тритоне, трубящем в свой рог, и залитой солнцем любви юных богинь.

— Не знаю, — сказал Сидни. — Я не из этих мест. Она вздохнула.

— И я… Моя судьба — быть чужой повсюду. Я живу наедине с моими мечтами и видениями. Художник всегда…

— Вы пишете картины?

— О нет, книги! Я — Кора Макгаффи Спотсворт.

Сидни не знал, кто это, он бывал только на службе и на площадке, но понял, что она писательница, и решил поскорей выписать по почте ее сочинения.

Больше они не говорили. У первого же киоска он купил ей пломбир, и она стала рассеянно есть, держа в одной руке ложечку, а другой, словно белой орхидеей, прикрыв его руку.

Сидни Макмердо таял и кипел, как сыр на гренках. Теперь он понял, что незнакомка — не только способ наказать Эгнес. Именно такая женщина ему нужна. Когда, доев последнюю ложечку, она спросила, не слишком ли быстро призналась в своих чувствах, он отвечал «Ну, нет!», удивляясь, что чуть не взял в жены какого-то робота с клюшкой.

— Того, кто предназначен судьбой, узнаешь сразу, — сказала она.

— А то! — согласился он.

— Особенно, если вы давно любите друг друга. Помнишь, в Египте?..

Сидни удивился. Он знал, что в Иллинойсе есть такой город, нотам не бывал.

— Ну, как же, мой Антоний…

— Сидни. Второе имя — Джордж. Фамилия — Макмердо.

— В нынешнем воплощении. Тогда ты был Марком Антонием, а я — Клеопатрой.

— Да-да, — сказал он. — Как сейчас помню.

— Какие дни! А какие ночи на Ниле! Я изобразила их в «Горниле Нила». Рэвел Карстрейз — это ты. Великан с душой ребенка. Сколько лет я тебя искала! Неужели теперь ты отвергнешь меня из-за каких-то условностей?

— Ясное дело. То есть, не отвергну.

— Что нам условности? Люди скажут, что мы знакомы полчаса…

— Двадцать четыре минуты, — заметил аккуратный Сидни, взглянув на часы.

— В Египте я была в твоих объятиях через сорок секунд.

— Р-раз — и готово!

— Я честна и порывиста. Помню, как-то я сказала мужу… Сидни вздрогнул. Его нравственный кодекс улучшился с дней Марка Антония. Чужих жен трогать нельзя. Кроме того, надо подумать и о службе. Тогда уж ему точно не стать вице-президентом компании.

— Мужу? — повторил он. — У вас есть муж?

— Уже нет. Он меня оставил.

— Ну, гад!

— Ничего не поделаешь, двойное воспаление легких. Сейчас, конечно, он жив, но в виде медузы. Медуза не может встать между нами.

— Куда ей! — согласился Сидни, вспомнив, что все-таки одна его укусила, или что они там делают.

Тем временем Эгнес, нежась в лучах Фосдайка, помнила о Сидни. Готовясь к женскому чемпионату, она немало думала о нем. Она беспокоилась, как он, и надеялась, что разбитое сердце не повлияло на игру.

Встретив его, она сперва ощутила облегчение. Он шел с Корой Макгаффи, являя всем своим видом, что если сердце и разбилось, оно побывало в ремонте. Кларк Гейбл мог бы поучиться, наблюдая за тем, как, склоняясь к своей даме, он гладит ее тонкую руку. Склоняясь и гладя, он еще и что-то шептал в перламутровое ушко. Словом, он был явно счастлив.

Чем и отличался от Эгнес. Ее мы, скорее, назвали бы озадаченной. Быть может, она слишком строго судила, но Кора Макгаффи напоминала ей одну из тех коварных женщин, которым ничего не стоит украсть план форта или, в самом лучшем случае, беспечно приказать: «Князь, мой веер!» Словом, на холостяцкой пирушке это еще туда-сюда, но с матерью таких особ не знакомят.

Поэтому, столкнувшись с Сидни в клубе, она прямо спросила:

— С кем это я тебя видела?

Тон ее обидел Сидни, и он прямо ответил:

— С моей невестой.

Эгнес пошатнулась. Она заметила новый галстук и аккуратную голову, но не думала, что дошло до этого.

— Собираешься жениться?

— Еще как!

— Сидни!

— Что «Сидни!»? — сердито спросил он. — Ну что «Сидни!»? Сама меня бросила, а теперь какие-то претензии! Могла догадаться, что я не залежусь.

— Это не ревность, — сказала Эгнес.

— А что?

— Я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Я и счастлив.

— Какое тут счастье, если она похожа на змею с бедрами.

— Имеет полное право, — возразил Сидни. — В предыдущем воплощении была Клеопатрой. А я, — он поправил галстук, — Антонием.

— Кто тебе сказал?

— Кора.

— Она что, сумасшедшая?

— Ничего подобного. Да, поначалу я тоже подумал, но все разъяснилось. Она писательница. Ты, конечно, слышала о Коре Макгаффи?

Эгнес вскрикнула.

— Что? Не может быть!

— Хочешь посмотреть документы?

— Ой, Сидни, это ужас какой-то! У нас в школе выгнали двух девочек, у которых нашли ее книги под подушкой. Издатели прозвали ее Шкура Макгаффи. И «Кора из хора». В общем, на таких не женятся.

— А выходят за международных бандитов, которые бьют людей из ружья для охоты на слонов?

— Только африканских вождей.

— Они тоже люди.

— Когда напьются джина — нет. Тогда приходится. Это вроде воспитания хороших манер. И потом, он знаком с Бобби Джонсом.

— Как и бакалейщик Джонса. Сам он играет?

— Блистательно.

— Кора — тоже. Она надеется выиграть женский чемпионат. Эгнес поджалась. Она и сама надеялась.

— Вот как?

— Именно так.

— Через мой труп.

— Особенно она хороша с нибликом… — мечтательно проговорил Сидни.

Эгнес усилием воли подавила ярость.

— Ну, Бог даст, обойдется.

— Конечно! Я жутко счастлив.

— Хорошо, что мы вовремя одумались.

— Это верно. Представляешь, если бы мы сперва поженились!

— Я все равно ушла бы к Джеку.

— А я — к Коре.

— Он как-то убил льва открывалкой для сардинок.

— А Кора танцевала с герцогом Виндзорским, — не сплоховал Сидни.

Давно наблюдая за гольфом, могу сказать, что женские чемпионаты на курортах идут примерно одинаково. Мало-мальски годных участниц — штуки три-четыре, остальные просто хотят пощеголять в соответствующих костюмах. Поэтому отборочные игры описывать не стоит. Крольчихи легко и беззлобно сходят с круга, тигрицы доедают замешкавшихся, и к концу остаются только серьезные игроки.

Так было и в Ист Бамтоне. Эгнес шутя вышла в полуфинал, ожидая, что игра наконец начнется.

Глядя на то, как играет будущая миссис Макмердо, Эгнес немного успокоилась. Она по-прежнему не любила Кору, полагая, что именно такие женщины влекут мужчин на тропу греха, но в смысле гольфа Сидни повезло. Быть может, супруга отравит его или покинет, или будет нежиться на тигровой шкуре, но она никогда не выйдет на поле в бальных туфельках. Добивая очередную противницу, Эгнес видела, как Кора попала в дальнюю лунку с четырех ударов, тогда как ей самой это удалось с шести.

Полуфинал состоялся в один из тех дней, когда говорят: «Что жара! Если бы не влажность…» Долго сиявшее солнце куда-то исчезло. Нависла туча, кэдди еле таскали ноги. Эгнес не брала никакая погода. Она надеялась, что та подействует на противницу.

Кора со своей противницей играли первыми, и Эгнес снова восхитилась точностью ее удара. Сидни с явным одобрением смотрел на нее.

— Молодец, старушка! — сказал он, и Эгнес ощутила примерно то, что ощущаешь, если попадется несвежая устрица. Как часто слышала она эту самую фразу! Но она взглянула на Фосдайка, беспечно курившего сигарету, и минутная боль прошла. Если уж он не лучший из мужчин, то, знаете ли…

Когда пришел ее черед, Эгнес сразу поняла, что борьба предстоит нелегкая. Соперница была похожа на учительницу, но по мячу била мастерски.

Эгнес тоже была в форме, и до десятой лунки включительно они шли примерно вровень. Эгнес блеснула у шестой, но уступила у седьмой. Словом, успехи чередовались до одиннадцатой. Когда Эгнес направила к ней мяч, пророкотал гром, а там и разразился долго надвигавшийся ливень.

Эгнес подумала, что Провидение учло, наконец, ее заслуги. Дождь помогал ей. Тропический ливень придал бы ей невиданную силу. Она обрадовалась; но тут же заметила, что противница тоже не горюет. С явным облегчением вдохнув прохладу, она легко одолела обе следующие лунки.

Капитан Фосдайк шнырял по площадке, роняя замечания о каннибалах, с которыми доводилось встретиться, и о львах, которым, на беду, довелось встретиться с ним. Однако пока шла борьба за эти две лунки, он не произнес ни слова. Примеряясь к тринадцатой, Эгнес увидела его рядом, мокрого, несчастного, с поднятым воротником.

— Как же быть? — выговорил он.

— С чем?

— С этим дождем.

— Ерунда, моросит немного.

— А может, не стоит? Эгнес уставилась на него.

— Ты хочешь, чтобы я бросила матч?

— А что?

— Не вышла в финал из-за какого-то дождя?

— Мы насмерть промокнем. В конце концов, гольф — только игра.

Глаза у нее сверкнули, как молния, ударившая неподалеку в дерево.

— Я не уйду! — крикнула она. — А если уйдешь ты, можешь считать, что все кончено.

— Да я что, — сказал Фосдайк, — просто предложил… Эгнес была потрясена. «Только игра», видите ли! Да, играл он мастерски, но играл. Где дух, где благоговение?

Тут пришла целительная мысль: он пошутил. Среди африканских вождей и английских лордов принято над всем подшучивать. Чтобы там удержаться, нужно сочетать легкость речи с силой характера. Наверное, он хотел ее развеселить и пустил в ход свое разящее остроумие.

Сомнения исчезли. Вера в него укрепилась. Следующий удар поражал своим совершенством.

Что до капитана Фосдайка, он повторял про себя, что Эгнес — единственная наследница старого Джозайи.

Я не знаю, была ли учительницей та, с кем сражалась Эгнес, но если была, наши дети не пропадут. Шляпа ее утратила всякую форму, но сама она, лунка за лункой, не уступала противнице. На шестнадцатой счет сравнялся. Семнадцатой она овладела с легкостью.

— Осталась одна, — сказала она впервые за все время.

Не стоит говорить на поле. Все-таки отвлекает. Видимо, поэтому дела с восемнадцатой пошли значительно хуже. Лунка была простая, на самом краю, и даже кролики удачно ею пользовались. Но учительница промахнулась. Она играла так хорошо, что, казалось, справится с этим, однако мяч остановился за несколько дюймов от лунки, а у Эгнес сердце подпрыгнуло, как у Вордсворта при виде радуги. Она с детских лет промахивалась самое большее на три фута в год.

Именно тогда из клуба вышел пекинес, попивший там с блюдечка чаю. Он подбежал к мячу и стал его обследовать. Пекинесы — странные создания. Казалось бы, что ему этот мяч? Синеватый шарик, изрядно побитый. Но что-то он затронул. Собачка понюхала его и погладила. Потом взяла в рот, легла и стала методично жевать.

Эгнес было больно видеть собаку на газоне. Воспитанная с детства в уважении к правилам, она вся дрожала. Собрав воедино волю, она сделала шаг и сказала: «Фу». Пекинес покосился на нее, счел неинтересной и продолжал свое дело. Она шагнула еще раз, а учительница снова нарушила обет молчания.

— Ее не сдвинешь, — сказала она. — Естественная помеха.

— Какая чушь!

— Простите, это не чушь. Если вы попадете в лужу, вы не будете ее вычерпывать или вытирать. Вы учтете это препятствие. Так и собака.

Учительниц учат думать логично. Эгнес не знала, что делать; но тут ее взгляд упал на капитана Фосдайка.

— Правила не возбраняют, — сказала она, — чтобы зритель, оказавшись на поле, убрал оттуда животных.

Теперь сдалась учительница. Она горестно закусила губу.

— Джек, — сказала Эгнес, — убери эту собаку. А потом, — прибавила она, ибо отличалась хитроумием, — подержи ее голову над лункой.

Казалось бы, любой рыцарь кинется выполнять повеление дамы. Но Фосдайк не кинулся. Вместо этого он задумчиво почесал подбородок.

— Минуточку, — сказал он. — Посмотрим с разных сторон. Эти пекинесы очень опасны. Как вопьется в щиколотку…

— Ты же любишь опасность.

— В разумных пределах, моя дорогая, в разумных пределах.

— Ты убил льва открывалкой.

— Сперва я пригвоздил его к месту силой взгляда. Пекинесы близоруки, он никаких взглядов не увидит.

— Если ты придвинешься вплотную…

— Если, — задумчиво сказал Фосдайк.

Эгнес охнула. За этот матч она не раз смотрела на суженого, посмотрела и сейчас.

— Ты боишься собак?

Он снисходительно засмеялся.

— Собак? Вот бы позабавились в Бекингемском дворце, когда я играл немалую роль на псарне. Помню, прихожу туда со свистком и с сумкой бисквитов, и вижу, один из моих подопечных явно не в духе. Говорю ему: «Фидо, Фидо, хороший песик!..» — но он ка-ак зарычит. К счастью, один из герольдов оставил свою мантию. Бросаю ее собаке на голову, там уже — дело простое, ремень, намордник. Лорд Слайт энд Сейл, помнится, сказал лорду Набблу Нопскому, что он не видел подобной решительности с того дня, когда канцлер герцогства Ланкастерского…

Повесть зачаровала бы Эгнес в более удачный день, но сейчас ей стало только хуже. Она в последний раз попыталась воззвать к его лучшим чувствам.

— Джек! Если ты ее не уберешь, я проиграю матч.

— Ну и что, моя дорогая? Какие-то курортные соревнования…

Этого было достаточно. Эгнес окаменела.

— Значит, нет? — сказала она. — Ну что же, мы не поженимся.

— Подумай! Что ты говоришь!

— Вот это.

В том, что можно назвать душой, шла борьба. С одной стороны, Джозайя стар и слаб. С другой — собачка, что-то заподозрив, оскалила зубы.

Пока он стоял на распутье, из клуба, куря сигарету в очень длинном мундштуке, вышла платиновая блондинка с ярко-алыми ногтями. Она наклонилась и взяла собачку на руки.

— Вижу, мой ангел мешает вашему хоккею, — сказала она. — О, капитан Фосдайк! Вы здесь? Угостите меня коктейлем.

Она нежно поцеловала пекинеса в макушку и унесла в клуб вместе с мячом.

— Они в баре, — сказала учительница. — Придется выбивать оттуда. Трудный удар. Я бы взяла ниблик.

Капитан смотрел на блондинку, мучительно морща лоб.

— Где-то я ее видел, но где? Кто она?

— Богатая бездельница, — отвечала краса педагогики, склонная к социализму.

— Богатая?

— Это Лулабель Спрокет, наследница Лучших Сардин. Миллионов сто, я думаю.

— У нее лично? Прямо у нее? — заволновался Фосдайк. — Ну, знаете ли! Так-так-так-так… — он обернулся к Эгнес. — Ты говоришь, не поженимся? Как хочешь, моя дорогая, как хочешь. Желаю успеха. Пардон…

И он исчез в дверях клуба.

— Выигрыш ваш, — отрешенно сказала Эгнес.

— Что ж, это можно, — сказала учительница.

Эгнес стояла у восемнадцатой лунки, озирая свою разбитую жизнь. Дело было не в Фосдайке, шоры упали с ее глаз. Она потеряла Сидни. Что она, с ума сошла, порывая с ним?

Ответ был: «Конечно».

Сама разбила надежду на счастье, как разбивает глупый ребенок дорогую игрушку?

«Вот именно».

Увидит ли она его?

Видимо, ответ был: «Да, хоть сейчас» — ибо он вышел из клуба.

— Сидни! — вскричала она.

Он был какой-то поникший. Плечи обвисли при всей их широте, глаза глядели тускло и горестно.

— А, привет… — сказал он. Они помолчали.

— Как миссис Спотсворт?

— Э? Выиграла.

Они опять помолчали.

— И расторгла помолвку, — добавил он.

Дождь по-прежнему лил, но Эгнес показалось, что Ист Бамтон залит солнцем.

— Хотела уйти из-за дождя. Я ее взял за ухо и стоял над ней всю игру. Раза два, признаюсь, ей врезал. В общем, она победила, но не обрадовалась. У восемнадцатой лунки она сказала, что я очень изменился с египетских времен, так что лучше нам не встречаться ни в каком воплощении.

Эгнес глотнула воздух, как та занятная рыбка, которую ловят во Флориде.

— Так ты свободен?

— Слава Богу. И что я в ней нашел, ты мне скажи? Но все это неважно, раз я потерял тебя.

— Ничего ты меня не потерял!

— Прости, а Фосдайк?

— Я тоже сейчас расторгла помолвку. О, Сидни, давай скорей поженимся под аркой из клюшек, а то мы еще что-нибудь натворим! Ты представляешь…

Она начала, не жалея выражений, но ушла недалеко, поскольку Сидни Макмердо прижал ее к своей груди. А когда такие люди прижимают тебя к груди, тут не поговоришь, а то задохнешься.

 

EXCELSIOR

[49]

Алфред Джукс и Уилберфорс Брим заканчивали чемпионат клуба. Брим легким ударом обеспечивал себе победу. Молодой человек, сидевший рядом со Старейшиной, смотрел на последнюю лунку и говорил, что потеря десяти долларов не поколеблет его веры в Джукса. Он считал, что тот играет лучше Брима.

Мудрый Старейшина кивал без особого пыла.

— Может быть, и так, — согласился он, — но оба они далеко не совершенны.

— У них нет гандикапа!

— Это верно. Однако игрока создает не техника, а некий дух. Джукс и Брим недостаточно серьезны. Как-то Джукс бросил игру, потому что его кэдди убила молния, а Брим загнал мяч в осиное гнездо и не хотел выбивать его оттуда. То ли дело Бьюстридж!

— Кто?

— Хорес Бьюстридж. Вот это игрок.

— Какой у него гандикап?

— Да немалый, двадцать четыре. Мяч его не всегда бывал, где надо, зато сердце… Когда я думаю о том, что он пережил, играя за Президентский кубок, мне вспоминается «Excelsior» покойного Генри Уодсворта Лонгфелло. Конечно, вы знаете эти стихи.

— Читал наизусть перед гостями. В детстве, естественно.

— Жаль, что не слышал, — откликнулся вежливый старец. — Значит, вы помните, как, взбираясь все выше, герой отказывается от мечты прильнуть главой к груди девичьей, хотя имеет полную возможность. Как вам известно, в его глазах слеза сверкала, но он упорно повторял: «Excelsior!». To же самое случилось и с Хоресом.

— Вы простите, — сказал молодой человек, — но мне всегда казалось, что этот тип глуповат. Зачем он туда лез? В конце концов, простая прогулка…

— Представьте, что он хотел выиграть кубок.

— Ничего там этого нет. А разве за лазанье по горам дают кубки?

— Мы говорим о разных вещах, — сказал Старейшина. — Вы имеете в виду субъекта со стягом и звонким гласом, я — Хореса Бьюстриджа. Чтобы рассеять недоразумение, расскажу вам эту повесть. Начнем с великой любви к Вере Уизерби.

Далеко не сразу (сказал Старейшина) догадался я об этом чувстве. Местные Ромео обычно делятся со мной, иногда их хоть отбавляй. Но Бьюстридж был сдержан. Я совершенно случайно узнал о его любви.

Однажды утром я сидел примерно здесь, размышляя о том о сем, когда ветерок пригнал ко мне какую-то бумажку. Она опустилась у моих ног, и я ее поднял. Вот что я прочитал:

Памятка

Сам Б. Ребра. Глаза

М. Б. Эльфы. Цветы. Насекомые

И. Понимание.

А. Если М., гл., но б. л.

Изучив это, я несколько забеспокоился. Шпионы, знаете, секретный код…

Тут я заметил, что ко мне бежит Хорес.

— Бумажки не видели?

— Не эта?

Он взял ее и спросил, помолчав:

— Наверное, думаете, что это значит?

Я признал, что думаю, и он опять помолчал. Потом в глазах его появился знакомый блеск. И впрямь, откровенность забила из него, как пиво из бутылки. Влюблен он был в Веру Уизерби, племянницу некоего Понсфорда Ботса. Естественно, он излагал дело дольше, сравнивая ее глаза со звездами и тому подобное.

— Вы признались ей? — спросил я.

— Еще нет. Я налаживаю контакт с семьей. Они должны ко мне привязаться. Иначе я не посмею перейти к действиям. Вот это — памятка о каждом из них.

Я взял у него бумажку.

— Что значит, «Сам Б., ребра, глаза»?

— Ну, это просто. Когда Боте рассказывает анекдоты, он тычет тебя в ребра. Значит, надо смеяться. Иногда он просто выкатывает глаза.

— А вот это: «М. Б., эльфы, цветы»?..

— Очень важно! Миссис Боте немного не в себе. Может, вы читали ее книги? Их три: «Эльфы, мои друзья», «Как разговаривать с цветами», «Милые москиты». Это надо знать наизусть.

— Кто такой «И»?

— Ирвин, их сынок. Влюблен в Дороти Ламур. Надо слушать и сочувствовать.

— Теперь — «А».

— Пудель Альфонс. Имеет огромное влияние. Его надо гладить, но осторожно, а то тяпнет за ногу. Отсюда «береги лодыжки».

— Сложновато, — заметил я, возвращая список. — Лучше бы заняться девицей. Ну что ж, желаю удачи.

История заинтересовала меня, и я не спускал глаз с Хореса. Я видел, как он гуляет с Ботсом, слышал «Один ирландец…», и удивлялся звонкости смеха, когда рассказчик выкатывал глаза.

Как-то услышал я и что-то вроде пулемета, а свернув за угол, увидел, как Хорес с неподдельным сочувствием ударяет Ирвина по плечу. Карманы его топорщились, набитые печеньем для Альфреда, и время от времени он рассказывал, как читает «Москитов» или «Цветы». Это, признавался он, требует большого упорства, но есть и польза — он знает об эльфах намного больше прочих людей.

Трудно и то, что нельзя сосредоточиться только на этом. Надо зарабатывать. Он служил в известной фирме «Серебристые сардины», а хозяин там был требовательный. Кроме того, он готовился к соревнованиям на Президентский кубок.

Чем ближе они подходили, тем больше он о них говорил. Играл он уже лет семь, но не получил ни одной награды. Обычно его подводил короткий удар, загонявший мяч в лунку, но теперь он прочитал много полезных книг о гольфе и надеялся на успех.

Приятно было послушать его романтические речи. Об этом кубке он говорил, как рыцарь Круглого стола — о Граале. Делал он и практические успехи. Словом, он вышел в полуфинал, отчасти благодаря тому, что перед матчем его соперник споткнулся о кошку и вывихнул ногу. Конечно, многие члены клуба победили бы Хореса и вывихнув обе ноги, а Мортимер Гуч, пострадавший противник, был до этого в прекрасной форме, и гандикап его равнялся нулю.

Теперь у Хореса были очень неплохие шансы. В зависимости от того, как пройдет другой полуфинал, ему предстояло играть или с Питером Уилардом, игроком слабым, или с сэром Джорджем Копстоном, заезжим англичанином, который, по совпадению, гостил у Ботсов. Его я видел в деле и решил, что Хорес сильнее.

Встретились мы в день матча на пятидесятом газоне. Я сообщил о своих надеждах Бьюстриджу. В другой паре выиграл сэр Джордж, и я сказал, что дело в шляпе.

— Если Уиллард, наш самый плохой игрок, шел впереди до пятнадцатой лунки, вам этот субъект — раз плюнуть.

— У Питера гандикап тридцать восемь.

— По справедливости — пятьдесят. А у сэра? Двадцать четыре, как у вас?

— Да.

— Ну, бояться нечего, мой друг, — подбодрил я еще, для верности. — Если не очень заняты эльфами, ищите в гостиной место для кубка.

Хореc радостно засопел, но тут его окликнул резкий, металлический голос. Неподалеку стоял человек, очень похожий на Капитал с карикатуры в левой газете. Он властно взмахнул большой сигарой, и мой молодой друг побежал к нему, как собачка. При этом он блеял: «Здрасс, мистер Крамблз. Да, мистер Крамблз. Сию минуту, мистер Крамблз», из чего я заключил, что перед нами — сардиновладелец, который платит ему жалованье.

Разговор их был краток. Р. П. Крамблз сердито произнес несколько слов, властно тыкая Хореса в грудную кость, и удалился царственной поступью. Я заметил, что мой протеже раза два покачнулся, а когда он вернулся ко мне, на нем лица не было.

— Это мой босс, — проговорил он.

— Так я и думал. А в чем дело?

— Понимаете, сэр Джордж…

— Что с ним еще?!

— …собирается рекламировать эти сардины. Босс говорит, это очень важно для фирмы. Значит…

— Да, значит?

— Я должен проиграть, — хрипло прошептал несчастный.

— Хорес! — воскликнул я.

Но он уже исчез. Я увидел только облако пыли, летящее к бару. Что ж, понятно. Бывают минуты, когда дружеское сочувствие не заменит горячительного напитка.

Вы тут недавно (сказал Старейшина) и, быть может, составили неверное представление об этом матче. Название его обманчиво. «Президентский кубок»… Так и видишь какой-то турнир истинных мастеров. На самом деле, в нем участвуют те, у кого гандикап не меньше двадцати четырех. Среди спортивных событий он где-то посередине между «Бабушкиным зонтиком» и соревнованием семилетних детей. Соответственно, зрителей бывает мало. На сей раз, кажется, пришел я один, а потому прекрасно видел всю игру. Созерцая сэра Джорджа, я удивлялся. Принадлежал он к тем высоким костистым англичанам, которые вроде бы сохранились с шестидесятых годов XIX века. У него не было бакенбард, не было шапки а 1а Шерлок Холмс, но они как бы и были. По-видимому, в финал он вышел отчасти потому, что этот самый вид пугал противников. Но больше всего поражал его метод.

Прежде чем сделать удар, он вынимал, одну за другой, все клюшки из огромной сумы, словно намеревался играть в бирюльки. Выбрав какую-нибудь, он долго смотрел на мяч. Словом, у нас его прозвали Заледенелым Столбом.

Даже при обычных обстоятельствах порывистому, тонкому человеку трудно играть с таким субъектом. Если же вы вспомните инструкции, вы не удивитесь, что у Хореса все валилось из рук. До пятой лунки он еле дотащился.

Но тут случилось одно из тех чудес, благодаря которым гольф — неоспоримый король спортивных игр. Сэр Джордж, только что стоявший, как жена Лота, заметался и задергался. Движения его были все своеобразней, так что к девятой лунке шансы сравнялись.

Но именно тогда Хорес тоже изменился. До сих пор он напоминал волжского бурлака. Вдруг глаза его сверкнули, губы сжались, уши задвигались. Теперь он был похож на бурлака, который узнал, что Сталин занялся его хозяином.

Я понял, что случилось. Опьяненный неожиданной удачей, Хорес плюнул на инструкции. Кто такой Крамблз, в конце концов? — подумал он. Да, он может его уволить, лишить жалованья, но разве деньги — все? Выиграв кубок, можно поголодать в канаве.

На девятом газоне я заметил, что губы его шевелятся и почти услышал слово «Excelsior».

Когда он смотрел на лунку, в которой исчез его мяч, впервые раздался голос сэра Джорджа:

— Вот это удар! — сказал истинный спортсмен. — Р-раз — и готово! Вы не против, если я ненадолго отлучусь? Что-то ползет по спине.

— Прошу, прошу, — ответил Хорес.

— Я мигом. Сниму нижнее белье, вытряхну…

Он снова дернулся и пошел было к дереву, но тут появился Р. П. Крамблз.

— Как дела? — спросил он.

— Что? Дела? Отстаем, отстаем.

— То есть, он отстает?

— Нет, я. Смотрите, как он загнал мяч. Пардон, мне надо отлучиться… букашка какая-то…

Извиваясь всем телом, он поспешил прочь, а Р. П. Крамблз обратился к Хоресу.

— Что я слышу? — спросил он. — Что вы себе позволяете? Какое вы имеете право…

Я мог бы ему сказать, что причина не в Хоресе, а в чуде, но не хотел обижать молодого друга.

— Мяч он загнал! — возмутился Крамблз. — Вы что, забыли наш разговор?

Хорес не дрогнул. Глаза его сверкали странным блеском.

— Нет, — отвечал он. — Я не забыл. Я на него плевал.

— Ах, так? А вы не боитесь, что будет?

— Чихал я…

— Бьюстридж, — сказал Крамблз, — остается девять лунок. Подумайте как следует. Я жду у восемнадцатой. Надеюсь, — прибавил он, — что матч кончится раньше.

Он удалился. Я в жизни не видел такого грозного затылка. Хорес взмахнул клюшкой, словно стягом со странным словом «Excelsior».

— Ах-ах-ах, разорался! — крикнул он вслед начальнику. — Пожалуйста, увольняйте. Кубок я все равно выиграю.

Потрясенный таким рыцарством, я поспешил к Хоресу и еще тряс ему руку, когда услышал сзади глубокое контральто.

— Добрый день, мистер Бьюстридж, — произнесла миссис Боте. С нею были муж, сын и собака. — Мы ждем у восемнадцатой лунки. Пощадите сэра Джорджа, будьте паинькой! Кстати, где он?

Тут появился сэр Джордж в прекрасном настроении.

— Ну, я ему задал! — сообщил он. — Это что же такое? Кусать людей! Ну, он у меня…

Миссис Боте изящно вскрикнула.

— На вас напали?

— Можно сказать и так. Огро-омная букашка. Ну, я ей показал!

— Вы убили насекомое?

— Оглушил, по меньшей мере. Вывел из строя.

— Разве вы не помните у Колриджа? «Прекрасен тот, кто любит всех, и малых, и больших».

— Но не букашек.

— Ах, что вы! Они такие милые! Сэр Джордж удивился.

— Этот ваш Колридж тоже так считает?

— Конечно!

— Даже когда они залазят под белье и кусаются?

— О, да!

— Какой идиот! Вы знакомы с этой… особой? — осведомился он, когда семейство удалилось. — Не все дома, да? У нас в Англии мы бы ее мигом определили в психушку, пискнуть бы не успела. Нет, это подумать, Колриджи какие-то!.. А знаете, что она сказала утром? Чтобы я осторожно ступал на траву, там полно эльфов. Муж — тоже хорош, анекдоты рассказывает. А уж сынок! А эта блохастая тварь! Если бы я знал, что у них творится, я бы поселился в гостинице. Ну, Бьюстридж, играем.

Видимо, именно эти отзывы так восхитили Хореса, что десятая лунка далась ему легче легкого. Но тут фортуна переменилась. Победа над букашкой вернула сэра Джорджа к привычному методу. Он осторожно выбирал клюшки и снова застывал над мячом. Игра заметно усложнилась.

Понемногу сэр Джордж вернул утраченное. Хорес явно отставал. Конечно, я видел, в чем дело, — он начитался руководств и пытался вспомнить, как клюшка движется от пункта А по линии Б к какому-нибудь С, а этого делать нельзя. Я говорил со многими игроками, и все заверяют, что способ один: закрыть глаза, быстро помолиться и отправить мяч в неизвестность.

Как бы то ни было, к последней лунке они подошли вровень. Теперь все зависело от судьбы. Я печально ощутил, что у сэра шансов больше. Тогда восемнадцатая лунка была не та, что сейчас, вон там, а та, которая теперь девятая. Прямо за тобой — холм, бьешь по мячу сверху, уповая на то, что он не перелетит газон и не угодит в глубокую расщелину. Здесь у осторожного, неторопливого игрока шансов больше, чем у молодого и пылкого, который вложил в удар излишнюю силу.

Однако страхи мои не оправдались. Мяч у Хореса полетел по идеальной дуге и должен был упасть очень близко к флажку. Сэр Джордж сыграл хуже, решил я, и не ошибся. У последней лунки я нашел, во-первых, Ботса с сыном и собакой, во-вторых, мяч Хореса, лежащий в двух футах от флажка, и, в-третьих, мяч сэра Джорджа, футов на шесть дальше.

Внезапно раздался перестук быстрых лапок. Комок черной шерсти мелькнул мимо, схватил мяч в зубы и унес. Пудель Альфонс обрел в критический момент так называемую «верность своим».

Я крикнул: «Ой!» Собака, видимо, приняла это за голос совести и выронила мяч. Как-никак, она не бросила его в расщелину.

Но все же и теперь он лежал довольно далеко. Хорес был смертельно бледен. Один раз ему удался дальний удар, это бывает нечасто. Сдвинув брови, он почти сел, чтобы представить возможную линию полета. Альфонс тут же залаял.

Хорес поднялся. Я буквально читал его мысли: «Эту собаку очень любит Ирвин. Любит ее и Боте. Отсюда следует, что стукнуть ее нельзя, они будут недовольны. Значит, недовольна будет и Вера, которая, в свою очередь, любит отца и брата. С другой стороны, при таком шуме особенно не разыграешься».

И вот, он сделал выбор. Терять Веру не хотелось, но еще хуже остаться без кубка. Как я уже говорил, Хорес был истинный игрок.

Лай оборвался, поскольку Альфонс полетел в расщелину, словно падающая звезда. Ботсы, отец и сын, страшно закричали.

Хорес вдумчиво смотрел на лунку. Удар предстоял нелегкий. Почва бугристая. Надо учесть и то, что подальше, слева, она полого идет вниз. Словом, есть о чем подумать, а он почему-то никак не мог сосредоточиться.

Наконец, он понял причину. Ирвин кричал «О-о-о!» в его левое ухо, Боте кричал «А-а-а!» — в правое. «Как поступил бы Бобби Джонс?» — спросил себя Хорес. Ответ не замедлил. Тот схватил бы Ирвина за шкирку и отправил в расщелину. А потом вернулся бы за папашей.

Хорес все это проделал и не успел перейти к раздумьям, как появился Р. П. Крамблз с очень хорошенькой девушкой — по-видимому, этой Верой. Увидев Хореса, он помрачнел, а сэра Джорджа спросил, как дела.

— Признаюсь, — сказал он, грозно жуя сигару, — я думал, все давно завершилось. Я не сомневался, что вы победили примерно на шестнадцатой лунке.

— Вряд ли мне удастся победить на восемнадцатой, — отвечал англичанин. — Теперь его ничто не отвлекает. Ему мешали Ботсы, включая собаку, но он кинул их в расщелину и может отдать все внимание игре. Способный юноша, надо заметить.

Вера ахнула. Крамблз, перебросив сигару в другой угол рта, кинулся к Хоресу, склонившемуся над мячом, и быстро, пылко заговорил с ним.

Этого делать не стоило. Вместо того чтобы лепетать: «Да, мистер Крамблз», Хорес выпрямился, взял босса за шкирку и отправил в расщелину. Вернувшись, он снова посмотрел на лунку и, видимо, остался доволен. Он уже замахнулся, как вдруг раздался дикий вопль. Раздраженно взглянув через плечо, он увидел, что к собравшимся присоединилась миссис Боте. Склонившись над расщелиной, она пыталась установить связь с семьей. Снизу доносились неясные голоса.

— Понсфорд!

— Ба-ба-ба…

— Мистер Крамблз!

— Ва-ва-ва…

— Ирвин!

— Фа-фа-фа…

— Альфонс!

— Фуф-фуф-фуф…

Она подалась вперед, держась одной рукой за дерн, другую приложив к уху.

— Что? Что-о-о? Не слы-ышу! Что вы там делаете? Не слыыышу! Что там делает мистер Крамблз? Почему он держит ногу у Ирвина в глазу? Ирвин, убери глаз! Что? Не слышу!

Почему Альфонс кусает мистера Крамблза? Говорите яснее! Рот полон виска? Что за чушь! А, песка! Почему Альфонс кусает Ирвина? Что вы сказали, мистер Крамблз? Проглотили сигару? Почему? Не слы-ы-ышу!

Хоресу показалось, что это длится бесконечно. Разве тут сосредоточишься? Щелкнув языком, он шагнул к миссис Боте и почти сразу вернулся, потирая руки. Он снова прикинул линию полета, замахнулся и услышал шепот:

— Мистер Бьюстридж!

Слова эти, да еще в такую минуту, подействовали на него, как взрыв. Он до сих пор не замечал, что рядом — она, а заметив, обрел невиданную силу.

Словно чувствуя, что научные глупости кончились, мяч полетел со скоростью 40 миль/час по идеальной прямой. Слева были бугры, справа — откосы, но он ими пренебрег. Ударившись о металл, он подскочил, потом снизился, подскочил еще раз, повертелся с четверть минуты и опустился в лунку. Борьба окончилась.

— Превосходно, — сказал сэр Джордж. — Победа ваша. Хорес смотрел на Веру Уизерби.

— Вы что-то сказали? — спросил он. Она смущенно покраснела.

— Ах, пустяки… Я хотела поблагодарить вас.

— За что?

— За тетю Лаванду.

— Согласен, — вступил в беседу сэр Джордж. — Именно это и требовалось. Может быть, изменится вся ее жизнь. Как-то ей будет не до эльфов. И букашек.

Хорес смотрел на Веру, и она смотрела на него не с омерзением, а, кажется, с любовью.

— Вера…. — выговорил он. — Неужели…

Взгляд стал такой, что он прижал ее к груди обеими руками, словно клюшку.

— Я ошиблась в вас, — прошептала она. — Что можно подумать о человеке, который восхищается тетей Лавандой, дядей Понсфордом, Ирвином и Альфонсом? Я мечтала о Ромео, который рискует ради меня…

— Романтика, — пояснил сэр Джордж. — Бывает у девушек. Восторг победителя нарушила неприятная мысль. Да, он обрел свою любовь. Да, он выиграл кубок. Но работу, видимо, потерял и чем содержать семью, будет жить в канаве.

Так он и сказал сэру Джорджу. Тот удивился.

— В канаве? Какой бред! Зачем вам в ней жить? Поедем в Англию. Место дам хорошее. Жалованье назовите сами.

— Но вы меня совсем не знаете…

— То есть как? Я видел вас в деле, черт побери! Если уж этого мало, я и не знаю, что нужно. Да я все время мечтал, чтобы кто-нибудь дал, как следует, этому пуделю, этому Ирвину, папаше и мамаше. Я не только благодарен вам, я восхищен. В жизни не видел подобной прыти. Именно такой человек мне и нужен. Немножко подбодрит моих служащих. Соглашайтесь, очень вас прошу, и назовите цифру побольше. А теперь, когда все устроилось, не пойти ли нам в бар? Хо-хо!

— Хо-хо! — поддержал его Хорес.

— Хо-хо! — сказала и Вера.

— Ура! — вскричал сэр Джордж!

— Ура!

— Ура!

— Хорес и Вера.

— Гип-гип-ура! — уточнил для полной ясности сэр. — Ну, пошли.

 

КРЕСТ-НАКРЕСТ

Свадьба происходила б церкви, которая находится от клуба на том расстоянии, какое пролетает мяч после удара вверх. Собственно, она уже кончилась. Когда священник обратился к молодому человеку в визитке и полосатых брюках, в святилище воцарилось молчание, как на бегах перед взрывом криков: «Пошли!»

— Берешь ли ты… ик… Смолвуд, — спросил он, — в жены… ик… Селию?

За очками жениха зажегся огонек.

— Вот что, — сказал Смолвуд Бессемер, — я вам очень советую…

Вдруг он покраснел и произнес:

— Беру.

Через несколько минут счастливая чета шла к выходу под звуки свадебного гимна, а Старейшина вернулся в клуб с гостившим у него другом. Друг был удивлен.

— Быть может, мне показалось, — сказал он, — но этот жених говорил что-то странное.

— Несомненно, — ответил Старец. — Он чуть не посоветовал викарию, как прекратить икоту. Я очень рад, что он одумался. Значит, лечение помогло.

— Лечение?

— До недавних пор Смолвуд непрестанно давал советы.

— Это нехорошо.

— Да. Я всегда советую ничего никому не советовать. Вообще-то понять его можно. Он долго вел колонку в одной из утренних газет и привык ежедневно поучать читателей. Издержки производства. Если бы я лучше знал его, я бы предупредил, что он может потерять Селию, девушку гордую и независимую.

К сожалению, он не входил в наше небольшое сообщество. Жил он в городе, сюда приезжал на уик-энд. К тому времени, с которого начинается мой рассказ, я видел его раза два. Как и следовало ожидать, вскоре я узнал, что с Селией не все ладно.

Впервые я об этом услышал, когда она пришла ко мне с пекинесом по имени Пербрайт и излила мне душу. Опустившись в кресло, она сперва помолчала; потом, словно осунувшись, взволнованно произнесла:

— Как вы думаете, могут мужчина и женщина любить друг друга, если ей хочется ударить его кирпичом?

Я растерялся. Мне нравится, чтобы молодые люди были счастливы. Слабая надежда на то, что вопрос — умозрительный, быстро исчезла.

— Возьмите нас со Смолвудом, — начала она. — Я часто сжимаю кулаки, чтобы его не стукнуть. Нет никаких сил, вечно дает советы, прямо сеятель какой-то! К примеру, сегодня утром мы гуляли и встретили Эгнес Флек с ее огромной собакой. Та сказала что-то Пербрайту, он заволновался, чуть не кинулся на нее, но я его оттащила. Смолвуд заметил, что этого делать не стоило, лучше бы они подрались, дали волю чувствам, после чего могли бы завязаться прекрасные дружеские отношения. Я ответила, что он — бес в человеческом образе, и мы простились довольно сухо.

— Тучи рассеются, — сказал я.

— Навряд ли, — возразила Селия. — Я чувствую, что он перегнет палку, и я больше не выдержу.

В свете этой беседы нетрудно понять то, что случилось на танцах. Каждую субботу у нас в клубе собираются все, кто помоложе. Селия пришла туда с Бессемером, и поначалу все было хорошо. Танцевал он неуклюже, но любовь давала девушке силы, когда он наступал ей на ногу. Наконец музыка смолкла, и Селия стала разминать пальцы, по-прежнему его любя, как вдруг он сказал:

— Дам тебе совет. Ты подпрыгиваешь на поворотах, словно форель, ловящая муху. Исправить это очень легко. Представь, что потолок — низкий, и к тому же стеклянный, и старайся не задеть его головой. Ты уронила кольцо.

— Нет, — ответила она, — я его швырнула.

И гордо удалилась на террасу, а он поспешил в бар.

В баре был всего один человек, но этого вполне хватало. Дело в том, что Сидни Макмердо чрезвычайно объемист. Он сидел в кресле, хмурый и мрачный. С Бессемером они были едва знакомы, виделись всего один раз, за день до этого. Бессемер посоветовал охлаждаться после гольфа как можно медленней, иначе он схватит воспаление легких и уйдет от нас, а Сидни, вице-президент страховой компании, ухватился за мрачную сторону темы, чтобы продать Бессемеру страховой полис.

Ничего не вышло, но они познакомились и теперь выпили вместе. Сидни расчувствовался и излил душу.

— Я с невестой поссорился, — сказал он.

— И я, — отозвался Смолвуд, пораженный таким совпадением.

— Она мне сказала, чтобы я ударил короткой клюшкой с правосторонней стойки. Я сказал — нет, с левосторонней, меня так с детства учили. Ну, а она расторгла помолвку.

Смолвуд в гольф не играл, но посочувствовал, как мужчина мужчине.

— Женщины все такие, — сообщил он. — Кто бы им подсказал, что нельзя обращаться с любовью, как с тюбиком из-под пасты? Разрешите дать вам совет. Не сидите и не грустите. Сделайте, как я, — начните за кем-нибудь ухаживать.

— Чтобы она заревновала?

— Вот именно.

— И приползла, моля о прощении?

— Точно так. Сидни повеселел.

— А что, недурно. Может быть, эта, другая, даст себя поцеловать. Тогда у нас очков больше.

— То-то и оно.

Смолвуд вернулся в зал, радуясь, что помог ближнему. Селии нигде не было, и он предположил, что она на террасе. Сидни, допив на ходу бутылку, решительно прошел мимо него, а сам он стал искать помощницу для своего психологического опыта. Взгляд его упал на Эгнес Флек, которая сидела в углу и била об пол большой ногой.

Вы знакомы с нашей Эгнес? Не помните? Значит, не знакомы, ее забыть невозможно. Она у нас чемпион, и обязана этим не только мастерству, но и телосложению. Красивая такая, веселая, а главное — очень крупная. Смолвуд, отличавшийся стройностью, этим восхищался.

Увидев, что он смотрит на нее, она широко улыбнулась. Он подошел к ней, и вскоре они стали танцевать. Во французском окне показалась Селия, и ее молчаливый взгляд придал танцу особый пыл, что-то такое мексиканское. Селия тяжело задышала, от чего замигали лампы, а примерно через час Смолвуд отправился домой, довольный началом дела.

Когда он ложился, ощущая, что скоро все наладится, зазвонил телефон, и по проводам потек низкий голос Сидни.

— Эй! — сказал он.

— Да?

— Помните, вы мне дали совет?

— Надеюсь, вы его приняли.

— В том-то и дело. Случилась беда. Сам не знаю, как, но я обручился.

— Ай-я-я-яй! — посочувствовал Смолвуд. — Конечно, риск неизбежен. Перегнешь палку, станешь неотразимым… Надо было вас предупредить. А кто она?

— Такая фитюлька, Селия Тодд, — завершил беседу Сидни.

Слова эти поразили нашего героя. Опустив трубку, он кипел, как сыр, плавящийся на сильном огне. Гнев и обида терзали его. Очень хотелось показать Селии, как обстоят дела.

Ему пришла хорошая мысль. Он позвонил Эгнес.

— Мисс Флек?

— Да.

— Простите, что беспокою в такой час. Не выйдите ли вы за меня замуж?

— Конечно, выйду. А кто это?

— Смолвуд Бессемер.

— Не разобрала фамилию.

— Бессемер. Банан, енот, сурок, еще сурок…

— О, Бессемер! Очень приятно. Спокойной ночи.

— И вам того же, мисс Флек.

Бывает так, что, выспавшись, мы видим, как нелепа идея, казавшаяся превосходной. Случилось это и с Бессемером. Проснулся он с неприятным, хотя и смутным ощущением, что наделал глупостей. Потом, за чисткой зубов, он вспомнил, в чем дело. Вчерашние события хлынули в его душу, и он беззвучно застонал.

Почему в этот скорбный час он подумал обо мне, не знаю, мы были едва знакомы. Видимо, он почувствовал, что я пойму его, и позвонил, умоляя повидаться с Эгнес, чтобы разузнать, как смотрит она на произошедшее. Через час я смог сообщить ему все, что нужно.

— Она вас безумно любит.

— Почему? Мы почти незнакомы.

— Так она сказала. По-видимому, вы сражаете с первого взгляда.

Он помолчал, потом — заговорил слегка дрожащим голосом:

— А нельзя объяснить, что это шутка?

— Ни в малейшей мере. В сущности, мы коснулись этого, и она сообщила: если это просто розыгрыш, она знает, что делать.

— Знает, что делать…

— Именно так она сказала.

— Знает — что — делать, — задумчиво повторил он. — О, Господи! Я понимаю. Но почему она меня любит? Наверное, не совсем нормальная.

— Ее пленил ваш ум. Приятная перемена после Сидни Макмердо.

— При чем тут он?

— Они собирались пожениться.

— Да-а… — сказал Бессемер.

Позже он говорил мне, что, повесив трубку, кинулся к бару и выпил портвейна, который хранил для экстренных случаев. Он пил его, когда падал духом, а вышеупомянутый ум подсказал, что падать ниже ему еще не приходилось. За первым бокалом немедленно последовал второй.

Обычно благородный напиток зажигал кровь в его жилах, но сейчас не сработал. Дух где был, там и остался.

Вероятно, это его не удивило. Все-таки не каждый день теряешь ту, кого любишь, и обретаешь ту, которую не сможешь полюбить. Смолвуд восхищался Эгнес Флек, как, скажем, Эмпайр Стейт Билдингом или Большим Каньоном в Аризоне, но на них не женятся.

А тут еще Сидни Макмердо.

Смолвуд, как мы говорили, был с ним едва знаком, но уже заметил, что чувства его сильны. Представив себе могучие плечи и мускулы, грозно, словно питон, перекатывающиеся под свитером, он был вынужден выпить третий бокал вина.

Именно в это время Макмердо появился в дверях. Ясно ощутив, что в нем — не меньше восьми футов роста, Смолвуд едва не упал, но справился с собой и выразил сердечную радость.

— Заходите, заходите! — бодро воскликнул он. — Вы-то мне и нужны. Помните, вчера вы хотели продать мне полис? Я поразмыслил и решил купить его.

— Правильно, — одобрил Макмердо, — надо думать о будущем.

— Вот именно!

— Никогда не знаешь, что тебя ждет.

— То-то и оно. Поедем в ваш офис?

— Не стоит. Я один прихватил.

— Сейчас мы его подпишем.

Когда Смолвуд это сделал и дал чек за год, зазвонил телефон.

— Здравствуй, лапочка, — произнес голос, который сразу узнали и Смолвуд, и Сидни. Второй из них окаменел, лицо его вспыхнуло. Когда Эгнес говорила по телефону, ее слышали все, кто находился в комнате.

Смолвуд судорожно глотнул, кажется — два раза.

— Доброе утро, мисс Флек, — выговорил он.

— Какая «мисс Флек»? Называй меня Эгги. Вот что, я в клубе. Иди сюда. Хочу поучить тебя гольфу.

— Хорошо.

— Ты хотел сказать: «Хорошо, душенька»?

— Э-э-дэ… Хорошо, д-д-душенька.

— Так-то лучше, — одобрила его Эгнес.

Он положил трубку и обернулся. Гость пристально смотрел на него. Он был малиновый, глаза у него горели, и вообще он напоминал чудище из Апокалипсиса.

— Это Эгнес, — хрипло произнес он.

— Д-да, — подтвердил Смолвуд. — Я думаю, вы правы.

— Она назвала вас лапочкой.

— Д-да…

— Почему?

— Я как раз хотел вам сказать. Мы обручились. Вчера, после танцев.

Сидни повел плечами, и мускулы под свитером затанцевали адажио. Взгляд, и без того неприятный, стал еще хуже.

— Та-ак, — сказал он. — Подлые козни.

— Ну, что вы!

— Именно — подлые, — повторил Макмердо, отламывая угол каминной доски. — Вы посоветовали мне заняться другой девушкой, чтобы Эгнес досталась вам. Если уж это не подло, я не знаю… Ну, посмотрим, что можно сделать.

К счастью, Смолвуд успел укрыться за столом. Устраняя препятствие, Сидни заметил полис и остановился, словно зачарованный.

Бессемер с легкостью читал его мысли. Сидни Макмердо был не только влюбленным, но и вице-президентом страховой компании, которая почти болезненно ненавидела финансовый урон. Если в результате его действий ей придется выплатить большую сумму, она будет недовольна. Быть может, разжалует его из вице-президентов, выстроившись каре. А надо сказать, что после Эгнес и большой клюшки, он больше всего любил свое место в компании.

Смолвуд очень долго смотрел на духовную борьбу сильной личности. Наконец кризис миновал. Сидни опустился в кресло и засел там, скрежеща зубами.

— Ну, что ж, — сказал Смолвуд, чувствуя себя примерно так, как Седрах, Мисах и Авденаго, — мне пора. У меня первый урок гольфа.

Сидни вздрогнул.

— То есть как — первый? Вы никогда не играли в гольф?

— Вот именно. Сидни глухо застонал.

— Нет, это подумать! Моя Эгнес выходит за такого человека!

— Если на то пошло, — сказал Смолвуд, — моя Селия выходит за неуча, который не отличит Эдну Сент Винсент Милле от комикса про Страшилу.

Сидни удивился.

— Ваша? Вы что, собирались жениться на этой козявке?

— Она не козявка.

— Козявка. И вообще, она читает стихи.

— А то как же? Я счел своим долгом познакомить ее со всем лучшим и…

— Она говорит, я тоже должен их читать.

— Это принесет большую пользу. Простите — спешу, спешу.

— Минуточку, — сказал Сидни, вчитываясь в полис. Увы, там все было правильно. — Ладно, идите.

Мне кажется (продолжал Старейшина), нет ничего печальней, чем любящие сердца, размешенные крест-накрест. Можно сказать, что они перепутались, как спагетти, и я испытывал жалость. Дамы не исповедовались мне, а вот кавалеры прибегали что ни час. Они страшно страдали. Не знаю, кому я сочувствовал больше — Смолвуду, которого ни свет, ни заря будила звонком Эгнес, или Сидни, который описывал мне, как читает У. Х. Одена. Собственно говоря, оба разрывали мне сердце.

Так обстояли дела к началу женского матча.

Участвовали в нем почти все наши женщины, от огнедышащих тигриц до нежных крольчих, которые занялись гольфом, чтобы пощеголять в спортивных нарядах. Предполагалось, что выиграет Эгнес, у нее гандикап равнялся нулю, тогда как у некоторых участниц доходил до сорока восьми. Кубок доставался ей в прошлом и в позапрошлом годах и, выиграв его в третий раз, он могла оставить его себе. Говорю об этом, чтобы показать, как важно было для нее это событие.

Поначалу все шло правильно. Она сшибала соперниц, словно кегли, уверенно продвигаясь к финалу. Однако через некоторое время стало ясно, что мы недооценили одну искусственную блондинку с гандикапом двадцать семь. То ли она схитрила, скрыв свой талант, то ли ей способствовал жених, член комитета, определяющего гандикап, но по совести ей больше подходила бы цифра 10. Словом, она тоже продвигалась к финалу, и многие полагали, что Эгнес придется поискать другое украшение для камина, чем серебряный кубок.

Прохладным летним вечером игра возобновилась. Мне предложили быть судьей. Я как раз пересекал террасу, направляясь на место, когда повстречал Бессемера. Мы остановились перекинуться словечком, а тут подошел Макмердо. К моему удивлению, мой друг приветливо помахал рукой.

— Пип-пип, Сидни! — воскликнул он.

— Здорово, Смолвуд, — отвечал вице-президент страховой компании.

— Портвейну выпил?

— Да. Хорошая штука.

— Высший сорт, — подтвердил Бессемер, и Макмердо направился к полю.

Я удивился.

— Вижу, вы в прекрасных отношениях, — сказал я.

— О, да! — ответил Бессемер. — Он ко мне часто заходит. Мы курим и ругаем своих невест. Очень сближает, поверьте. Сегодня я оказал ему услугу. Он хотел пойти на матч, а Селия хотела, чтобы он поехал за ветеринаром, потому что ее собачка неважно выглядит. Я посоветовал ему выпить портвейна, которым поддерживаю силы. Все уладилось в две минуты. Ну, пока!

— Вы не идете?

— Появлюсь к финишу. Как, по-вашему, какие шансы у Эгнес?

— Сражалась она прекрасно, и все же…

— С ней плохо то, что она верит этим книжкам. Слушала бы меня… Ну, ладно. — И он ушел.

Вскоре я увидел, что Эгнес осознает ситуацию. Губы ее были сжаты, лоб прорезала морщина. Я попытался подбодрить ее добрым словом.

— Прекрасный вечер, — сказал я.

— Будет еще лучше, — отвечала она, — когда я справлюсь с этой белобрысой змеюкой и разоблачу этот мерзкий комитет. Постыдились бы! Двадцать семь! Ха-ха.

Пыл ее был оправдан. Я тоже полагал, что своим гандикапом Джулия Преббл обязана любви, а не справедливости.

— Бессемер не смотрит матч, — сказал я, меняя тему.

— Да, я не разрешила. Он меня нервирует.

— Вот как?

— Так. Представляете, он меня учит! Что ни возьми, все ему ясно.

— Он ведет колонку в газете, — напомнил я.

— Сегодня он сказал, что Алекс Моррисон что-то напутал в своей книге.

Я вздрогнул. В эту минуту Джулия Преббл кончила ворковать с женихом, и соревнование началось.

Признаюсь, следя за игрой, я поначалу ощутил, что мое отношение к Эгнес меняется. Я всегда уважал ее — как не уважать человека, бросившего мяч на 240 ярдов? — но теперь к этому прибавились более теплые чувства.

Сперва ей помогало то, что успех придал Джулии Преббл излишнюю самоуверенность. Она стала рассеянной. Вместо того чтобы глядеть на мяч, она бросала взгляд на жениха. Благодаря этому на третьей лунке счет сравнялся.

Это ей не понравилось. Сжав губы, она явно боролась с желанием укусить возлюбленного, считая, видимо, что виноват он. На подступах к пятой лунке она сказала, чтобы он не маячил перед нею, на подступах к шестой — чтобы не дышал в затылок, на подступах к седьмой — чтобы не двигался. На подступах к восьмой она заметила, что если у него пляска святого Витта, надо сходить к врачу. На подступах к девятой расторгла помолвку.

Естественно, это помогало играть, и к десятой лунке она возместила свои потери. Эгнес сравняла счет на одиннадцатой, и началась та мрачная борьба, которая бывает перед финалом. Случайный наблюдатель заметил бы, что шансы равны.

Однако напряжение сказалось на Эгнес. Раза два ее железная воля дрогнула. К семнадцатой лунке природа взяла свое, и когда она подошли к восемнадцатой подставке, Джулии Преббл оставался один удар.

Последняя лунка — у воды. Рядом с подставкой находится озерцо, через которое перекинут шаткий мостик. К этому мостику приближался Смолвуд.

— Как дела? — спросил он, поравнявшись со мной. Я все ему рассказал, и он покачал головой.

— Нехорошо, — проговорил он. — Мне не нравится Эгнес и никогда не понравится, но я же не зверь какой-нибудь! Она очень хочет получить этот кубок. Жаль, что она не разрешила мне прийти. Я бы давал ей советы. Но она их не ценит. Предпочитает своего Моррисона. Да, жаль, очень жаль. Смотрите-ка! — воскликнул он, имея в виду Джулию Преббл.

Мяч ее пролетел над водой, но понимающий человек видел, что с ним не все ладно. Упал он в заросли. Она сердито обернулась, словно хотела сказать жениху, чтобы он не вертелся под ногами, когда она делает удар. Но его не было. Он ушел в клуб, где, как я позже узнал, выпил одну за другой шесть рюмок виски, а потом плакал на плече у бармена, объясняя ему, чем плохи женщины.

Эгнес напоминала Боадицею перед римским легионом. Она была торжествующей и властной. Я знал, о чем она думает. Если соперница оправится от шока, ей придется сделать не меньше шести ударов, тогда как Эгнес в этом месте довольствовалась четырьмя. Означало это, что она нанесет за матч всего тридцать семь ударов, а в таком случае мастерство и воля к победе не дадут ей проиграть.

Она прикинула на глаз дистанцию. Она раскачалась. Она медленно откинулась назад. Клюшка описала идеальную дугу, когда раздался голос Бессемера.

— Минуточку! — сказал он.

Слово это прозвучало в тишине, как выстрел. На Эгнес оно оказало такое влияние, что она подняла голову посреди удара; а мяч, стукнутый сверху, покатился по дерну, поколебался у воды, словно робкий купальщик, и упал в озеро.

— Ай-яй-я-яй, — сказала Джулия Преббл.

Эгнес не ответила. Она тяжело дышала носом. Потом повернулась к Смолвуду.

— Ты что-то сказал? — спросила она.

— Я просто хотел напомнить, чтобы ты расслабилась, — ответил он. — Алекс Моррисон придает огромное значение позе, но я считаю, что главное — расслабиться. Когда бьешь по мячу, мускулы должны…

— Ниблик, пожалуйста, — обратилась Эгнес к кэдди. Взяв клюшку, она взвесила ее на руке и быстро двинулась вперед, словно тигрица в чаще. До этих пор я относил Бессемера к вдумчивому, рефлективному типу. Сейчас он показал, что ему не чуждо и действие. Быстро, как молния, он нырнул головой вперед в густые кусты у восемнадцатой лунки. Вот он здесь, вот его нету. Угорь мог бы у него поучиться.

Шаг этот был прекрасно рассчитан. При всей своей силе, Эгнес боялась пауков. С тоской поглядев на кусты, она ткнула в них клюшкой, разрыдалась и оказалась в объятиях Макмердо, который все время следил за матчем с должной дистанции.

— О, Сидни! — причитала она.

— Ну-ну, — утешал он.

Не разжимая объятий, они ушли. По ее жестам я понял, что она ему все объясняет, требуя при этом, чтобы он сломал шею Бессемеру, а его жесты подсказали мне, что он рассказывает ей о своих обязательствах перед страховой компанией.

Вскоре они исчезли в начинающихся сумерках. Я крикнул Бессемеру: «Отбой!»

— Она ушла? — спросил он.

— Да.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Он помолчал, потом прибавил:

— Нет. Это ловушка. Подожду немного. Я пожал плечами и покинул его.

Сумерки сгущались, пока Бессемер прикидывал, можно ли выйти из укрытия. На мостик он вступил почти в темноте и остановился, опершись о перила, чтобы как следует подумать.

Радость и скорбь смешались в его душе. Будущее сулило много такого, что претит тихим, мирным людям. Пока он здесь, придется сохранять свою бдительность, а в случае чего мгновенно сняться с места.

Это не так уж приятно. С другой стороны, из поведения Эгнес можно вывести, что помолвка расторгнута. Тут не захочешь, а обрадуешься.

Однако Селию он потерял. Сама эта мысль исторгла из него стон, и тот еще не умолк, когда на мостике послышались легкие шаги. К нему приближалась особа женского пола. Внезапно тишину нарушил крик.

Смолвуд истолковал его неправильно. Он решил, что на него кричит Эгнес, и, перемахнув через перила, кинулся в воду. Вынырнув и пытаясь за что-то ухватиться, он наткнулся рукой на мокрую, мохнатую субстанцию. Напоминала она то ли губку, то ли влажный ковер. Только ощутив острую боль в большом пальце, он понял, что это — пекинес Селии, кусавший его в счастливую пору до трех раз в неделю.

Бремя скатилось с души. Если здесь Пербрайт, здесь Селия. Она, не Эгнес, стоит на мостике. И он поспешил выбраться на берег, одновременно надеясь стряхнуть собачку.

Та укусила его еще раза два, но боль исчезла, когда он увидел глаза Селии. Они были круглые, большие, сияющие любовью.

— О, Смолвуд! — воскликнула она. — Слава Богу, ты здесь. Если бы ты не действовал так быстро, он утонул бы!

— Ну, что ты, — скромно сказал он. — Какая чепуха.

— Чепуха? Прыгнуть вот так в воду? Да за такие подвиги дают медаль.

— Присутствие духа, — объяснил Смолвуд. — У одних оно есть, у других его нет. Как это случилось?

— Из-за Сидни Макмердо.

— Из-за Сидни?

— Да. Пербрайт плохо себя чувствовал, и я попросила поехать за ветеринаром. Но Сидни сказал, что лучше дать ему портвейна. Мы налили целое блюдце, ему вроде бы понравилось. Потом он визгливо залаял и выбежал из дома. Вернулся он как во сне. Я решила с ним погулять. Когда мы дошли до мостика, он закачался и упал. Наверное, голова закружилась.

Смолвуд присмотрелся к пекинесу и различил сквозь мглу симптомы сильного похмелья.

— Конечно, — продолжала Селия, — я немедленно расторгла помолвку. Я вынесу человека, который любит подшутить. Я допускаю, что джентльмен не любит животных. Но или одно, или другое. Вместе — нет уж, это слишком.

— Так ты не выйдешь за Макмердо?

— Конечно.

— Какое совпадение! А я как раз не женюсь на Эгнес.

— Не женишься?

— Нет. Так что…

— Да, правда?

— Мы оба свободны, и…

— Вот именно.

— Селия!

— Смолвуд!

Взявшись за руки, они перешли мостик. Вдруг Селия вскрикнула, от чего пекинес часто заморгал.

— Ты не знаешь самого плохого, — проговорила она. — Он посмел сказать, что ты рекомендовал это средство.

— Каков подлец!

— Я знаю, что он лжет. Ты даешь только хорошие советы. Помнишь, насчет этой огромной собаки? Выпив вина, Пербрайт ее встретил и разрядил свои эмоции в две минуты. Теперь они лучшие друзья. Я всегда буду тебя слушаться.

Смолвуд Бессемер снова взвесил все «за» и «против». Склонность давать советы освободила его от Эгнес. С другой стороны, если бы не эта склонность, Эгнес вообще не вошла бы в его жизнь.

— Знаешь, — сказал он, — Бог с ними, с советами. Надо будет попросить, чтобы мне дали другую работу — например, светские новости или детский уголок.

 

ГАНДИКАП — 0

Молодой человек в штанах для гольфа благоговейно посмотрел на Старейшину, с которым сидел над газоном. Словно фокусник, вынимающий кролика из цилиндра, он извлек из нагрудного кармана фотографию и протянул ее собеседнику. Тот внимательно в нее вгляделся.

— Об этой девушке вы и говорили?

— Да.

— Вы ее любите?

— Безумно.

— Как это влияет на игру?

— Я иногда ударяю немного в сторону. Старейшина кивнул.

— Простите, — сказал он, — но я не удивлен. Или это, или легкий удар, что-нибудь да портится. Видимо, игроки в гольф не должны влюбляться. Они дорого за это платят. И как иначе? Думают о девушке и не смотрят на мяч. С другой стороны, есть Харольд Пиккеринг.

— Кажется, я его не знаю.

— Он был до вас. Снимал тут домик. Гандикап — четырнадцать, но через месяц любовь свела его к нулю.

— Быстро, однако!

— Да. Позже он вернулся к десяти, но факт остается фактом. Если бы не любовь, ему бы в жизни не стать классным игроком.

Я встречал его в клубе (сказал Старейшина), прежде чем мы познакомились, и что-то мне подсказывало, что рано или поздно он откроет мне душу. По какой-то причине, быть может — из-за седых усов, я привлекаю людей, стремящихся поведать историю своей жизни. Сижу как-то здесь, тихо пью джин с джинджером, а он подходит, кашляет, словно овца с бронхитом, и начинает свою повесть.

Она была занятна и романтична. Наш герой служил в издательстве, точнее — был его совладельцем, и незадолго до приезда повел переговоры с Джоном Рокетом о покупке его мемуаров.

Конечно, это имя вам знакомо. Если вы изучали историю, вы вспомните, что Рокет дважды победил на Британском Любительском чемпионате и трижды — на Открытом. Он давно оставил соревнования, предпочитая свободную, привольную жизнь, и Харольд Пикеринг явился к нему, когда он праздновал серебряную свадьбу. Там была вся родня — бабушка, когда-то прекрасно игравшая в гольф; жена, бывшая чемпионка Британии; три сына — Бункер, Кубок и Ниблик, две дочери — Лу и Клу, от «Лунка» и «Клюшка». Гандикап у всех равнялся нулю.

Можете себе представить, как чувствовал себя человек с гандикапом четырнадцать. Но любовь не знает различий. Через десять минут Харольд влюбился в юную Лу, а через неделю открыл ей свои чувства.

— Несомненно, я сошел с ума… да, с ума, — сказал он, задумчиво жуя сэндвич. — Как мог я помыслить, что девушка без гандикапа, сестра истинных звезд, дочь чемпионов, снизойдет к такому ничтожеству? Произнося первые слова, я увидел на ее лице удивление и ужас. «Произнося» сказано сильно, я, скорее, квакал. Но и этого хватило. Она поднялась и вышла из комнаты. А я приехал сюда…

— Чтобы забыть ее?

— Одумайтесь! Чтобы стать ее достойным. Я решил свести гандикап к нулю, чего бы этого мне ни стоило. Мне говорили, что у вас — прекрасный тренер, так что я снял домик, взял свои клюшки и кинулся к нему. А он…

— Сломал ногу?

— Вот именно. Понять не могу, зачем ее ломать хорошему, разумному тренеру. Но ничего не попишешь. Сломал.

— Как неудачно!

— Да уж. Я было совсем отчаялся. Но сейчас забрезжил свет. Вы не знаете такую Эгнес?

Конечно, я ее знал. Эгнес Флек была местной достопримечательностью. Ее показывали туристам наравне с водопадом и причудливым камнем неподалеку от двенадцатой лунки. Сложением она напоминала сельского кузнеца и много сезонов подряд держала первенство клуба. У нее были плечи борца, апломб старшего сержанта и голос человека, провозглашающего тост. Я нередко видел, как наши старцы трепетали, словно листья в августе, когда она издавала предупреждающий оклик. Словом, своеобразная и примечательная личность.

— Она согласилась со мной заниматься, — продолжал Харольд. — В первый же день меня поразила ее виртуозность. Шевельнет рукой, а мяч ложится в футе от флажка и подрагивает, как яйцо-пашот. Я сразу подумал: «Вот то, что мне нужно!» Кистевой удар — мое слабое место. Десять дней я ходил на нее смотреть, а вчера мы разговорились, и я признался ей в моей мечте. От души смеясь, она ответила, что я пришел туда, куда надо. Ей ничего не стоит свести к нулю гандикап у крошки сыра, если та хоть как-то двигается, и привела пример: некий Сидни Макмердо под ее руководством превратился из полного мазилы во что-то вроде игрока. Я его не видел.

— Его нет. Он уехал к больному дяде. Вернется и будет играть в клубном чемпионате.

— Даже так?

— Он у нас — один из лучших.

— Гандикапа нет?

— Есть. Кажется — один.

— А до занятий с мисс Флек?

— Вроде бы пятнадцать.

— Ну-у? — сказал Харольд, явно приободрившись. — Пятнадцать? Тогда дело в шляпе. Значит, есть шанс и у меня. Мы начинаем заниматься завтра.

После этого мы какое-то время не встречались, у меня был приступ люмбаго, но слухи проникали ко мне, и я знал, что Эгнес не посрамила его веру. Небольшой матч он выиграл с такой легкостью, что гандикап немедленно снизился до восьми. Вскоре он упал до четырех. А когда я встал и пришел в клуб, я сразу увидел список участников чемпионата. Возле его фамилии стояло «О».

Меня это очень обрадовало. Все мы сентиментальны, и рассказ его тронул мое сердце. Я поспешил найти его и поздравить. Он отрабатывал легкий удар неподалеку от девятой лунки. Когда я взял его за руку, она напомнила мне влажную рыбу. Вид у него был такой, словно в него ударила молния. Я удивился, но вспомнил, что исполнение мечты может поначалу пристукнуть. Так было с Гиббоном, когда он закончил свой труд, и с одним моим другом, сорвавшим банк.

— Наверное, — весело сказал я, — скоро вы нас покинете, чтобы сообщить мисс Рокет потрясающие новости.

Он заморгал и сердито ударил по мячу.

— Нет, — отвечал он, — я никуда отсюда не уеду. Невеста хочет, чтобы я жил здесь.

— Невеста?

— Да, Эгнес.

Я был потрясен. Мне всегда казалось, что Эгнес выходит за Макмердо. Был я и смущен — не так давно он распинался в любви к Лу Рокет. Такая быстрая перемена свидетельствует о непостоянстве. Если уж ты влюблен, ты влюблен, сиди и не рыпайся.

— Желаю счастья, — все-таки сказал я.

— Не шутите, пожалуйста! — горестно морщась, он снова стукнул по мячу. — Произошло недоразумение. Когда мой гандикап сравнялся с нулем, я пошел поблагодарить наставницу.

— Естественно.

— Расчувствовавшись, я поведал ей, почему так счастлив. Дело в том, сказал я, что девушка, которую я люблю, безупречно играет в гольф, и я хочу стать ее достойным. Тут Эгнес ударила меня по спине, чуть хребет не сломала, и сообщила, что догадалась еще в те дни, когда я ходил за ней по пятам и смотрел преданным взглядом. Да-а… Вы бы меня сбили с ног короткой клюшкой.

— Потом она обещала выйти за вас замуж?

— Вот именно. Что я могу поделать?

Я чуть не сказал: «Разорвать помолвку», но вовремя удержался. Женщины делятся на два класса — те, кто в этом случае прольет слезу, и те, кто прогонит вас нибликом через все графство. Эгнес относилась ко второму типу. Порвать с ней мог только Аттила, и то, когда он в форме.

Итак, я не сказал ничего и оставил несчастного.

В чемпионатах клуба обычно мало участников. На сей раз их было четверо. Харольд легко победил Руперта Уотчета; Сидни, вернувшийся вечером, — Джорджа Бантинга. После полудня предстоял финал, Пикеринг против Макмердо.

Утро Эгнес провела с женихом, потом они закусили, потом ей нужно было съездить в город. Напоследок она дала ему совет.

— Главное, — сказала она, когда он провожал ее к машине, — не терять спокойствия. Забудь, что это финал, играй, как обычно, и ты из него сделаешь котлету. Это я гарантирую.

— Ты хорошо знаешь, как он играет?

— Неплохо. Мы играли три раза в день, когда думали пожениться.

— Пожениться?

— Да. Разве я не рассказывала? Мы, можно сказать, уже подошли к алтарю, препятствий в поле зрения не было, но тут он взял клюшку № 3, хотя я велела взять № 4. Ну, я не смолчала. «В жизни, — сказала я, — не выйду за человека, который берет не ту клюшку. Всего хорошего, Сидни». Он заскрежетал зубами, выкатил глаза… Ка-акя посмеюсь, когда сообщу этому верзиле…

— Верзиле?

— Да.

— Он высокий?

— И широкий. Мог бы убить быка одним ударом, но он их очень любит.

— Понятно, — сказал Харольд. — Поня-ятно…

Он впал в задумчивость, но очнулся от зычного крика:

— Эй, Сидни!

Тот, к кому она обращалась, находился сзади. Харольд обернулся и увидел чрезвычайно крупного субъекта, который хмуро глядел на Эгнес Флек.

— Познакомься с мистером Пикерингом, — продолжала она. — Сегодня ты с ним играешь. Мистер Макмердо. Мистер Пикеринг, мой жених. Ну, пока. Спешу.

Она горячо обняла Харольда, машина уехала, а мужчины остались один на один, как в фильме, где единственный закон — сила.

Сидни Макмердо пристально смотрел на Харольда. В глазах его мерцал неприятный огонь. Руки величиной с крупный окорок сжимались и разжимались, словно готовясь к какому-то делу.

— Она сказала «жених»? — хрипло спросил он.

— Да, знаете ли, — отвечал Харольд с беспечностью, которая стоила ему дорого. — Сказала…

— Вы обручились с Эгнес?

— Да как-то, вроде бы…

— Та-ак, — сказал Сидни, глядя еще пристальней.

Харольд задрожал, и мы его не осудим. Издатели — тонкий, чувствительный народ. Взгляните на Голланца. Взгляните на Хэмиша Хамилтона. Взгляните на Чепмена с Холлом, на Хейнемана, на Дженкинса. Даже в веселые минуты Сидни выглядел грозно. Статус его и вид доказывали, что он достоин своих предков-горилл. Слабых и нервных людей обычно предупреждали перед встречей. Харольд подумал, что дядя, который хочет видеть вот это у одра болезни — большой чудак. Однако беседу он продолжал как можно приветливей.

— Какая погода! — заметил он.

— Ы-ыр-р, — отвечал Сидни.

— Вашему дяде лучше?

— При чем тут дядя! Вы сейчас заняты?

— Нет.

— Это хорошо, — сказал Сидни. — Я хочу свернуть вам шею.

Они помолчали. Харольд сделал шаг назад. Сидни сделал шаг вперед. Харольд сделал еще один шаг, равно как и Сидни. Харольд отскочил в сторону. Отскочил и Сидни. Если бы он не издавал звуков, наводящих на мысль о том, что неопытный испанец учится щелкать кастаньетами, можно было бы подумать, что они собираются исполнить красивый старинный танец.

— Или, скорее, — уточнил Сидни, — разорвать вас на части.

— Почему? — спросил Харольд, склонный к дотошности.

— Сами знаете, — отвечал Сидни, двигаясь к востоку, тогда как его визави двигался к западу. — Потому что вы крадете чужих невест, как последняя змея.

Харольд кое-что знал о змеях и мог бы поспорить, но не получил такой возможности. Его собеседник протянул вперед руку, и спасти шею удалось, очень быстро втянув ее в плечи.

— Минуточку, — сказал он.

Я говорил, что издатели нервны. Кроме того, они умны. Ходдер и Стаффтон не нашли бы лучшего хода.

— Вы хотите разорвать меня на части?

— И поплясать на них.

Харольду было нелегко усмехнуться, нижняя челюсть дрожала, но он это сделал.

— Ясно, — сказал он. — Тогда победа вам обеспечена. Играть не надо… Очень хитро, Макмердо, очень хитро. Хотя и не совсем прилично.

Сидни покраснел. Руки его упали. Он растерянно жевал губу.

— Об этом я не подумал, — признался он.

— А люди подумают, — заметил Харольд.

— Понимаю… Значит, отложим?

— Да, как-нибудь выберем время…

— Нет, сразу после матча. Ждать недолго.

Именно в эту минуту я подошел к ним. Тогда я часто бывал судьей в финальном матче.

— Готовы? — спросил я.

— Мягко сказано, — отвечал Сидни. — Рвемся в бой. Харольд промолчал, только облизал губы.

Мои друзья (продолжал Старейшина) по своей доброте говорят иногда, что я бесподобно описываю матч со всеми деталями, от первой лунки до последней, показывая, как фортуна клонится то туда, то сюда, пока не увенчает лаврами потный лоб победителя. Хотелось бы сделать это и сейчас; но, как ни жаль, материал не дает такой возможности. С самого начала схватка была до безнадежности односторонней.

Я сразу подметил, что Харольд — не в лучшей форме, но приписал это естественному волнению. Даже когда он прошляпил две первые лунки, я верил, что он соберется и покажет класс.

Тогда я не знал, какие чувства его терзали. Он рассказал мне об этом спустя несколько лет. Меня удивляло, что он играет с безупречной деликатностью. В подобных ситуациях самые милые люди нет-нет да сорвутся, но он ни на секунду не терял учтивости. Могло показаться, что он заискивает перед Макмердо.

Однако все было напрасно. Три раза мрачный соперник отверг сигарету и без должного пыла принял слова о том, что проиграть самому Сидни — уже большая честь, а смотреть на его игру — истинное наслаждение.

Именно при этом комплименте ушел последний зритель. Когда Макмердо выиграл на десятой лунке, мы были одни, если не считать кэдди. Оплатив их услуги, соперники пошли домой.

Проигрыш, да еще такой, способствует молчанию, и я не ждал от Харольда пространных речей. Однако, взойдя на мостик у одиннадцатой лужайки, он стал воспевать победителя, что показалось мне очень благородным.

— Разрешите сказать, — начал он, — что я потрясен вашей игрой. Это было истинным откровением. Редко встретишь человека, который играет безупречно, делает короткие удары, где бы ни оказался мяч. Не хотел бы показаться льстивым, но, на мой взгляд, у вас есть решительно все.

Казалось бы, слушай это, как музыку, но Сидни мрачно заворчал, словно бульдог, подавившийся бифштексом.

Я заметил, что Харольд несколько разочарован, но, глотнув раза два, он радостно продолжал:

— А вот скажите, вам не приходило в голову описать свой опыт? Методы, советы новичкам, в таком, знаете, легком разговорном стиле. Я бы это охотно издал. Об условиях договоримся. Прямо сейчас и начните.

Сидни Макмердо впервые открыл рот.

— Сперва, — сказал он, — я другое дело сделаю.

— Да?

— Надо распотрошить одну змею.

— Тогда вы должны побыть в одиночестве. Ухожу, ухожу.

— Нет, — возразил Сидни. — Идемте-ка за эти кустики.

Я сразу все понял и остро пожалел Харольда, как оказалось — зря. Пока я жалел, он действовал.

Как вам известно, мы шли через мостик, именно мостик, поскольку тогда нынешнего, стального моста еще не было. Так, перекладина с ненадежными перилами, которым не выдержать тяжести.

Тяжестью Сидни обладал; и когда хитроумный Харольд боднул его головой в живот, перила мгновенно подломились. Раздался треск, потом всплеск, потом — какое-то цоканье, и я увидел, что X. П. скрывается за горизонтом, тогда как С. М., по грудь в воде, выпутывает из волос угря.

Как гласит старинная поговорка, издатель опасен, когда он в опасности. Если вы загоните его в угол, пеняйте на себя.

Сидни мрачно побрел к клубу. Судя по тому, что он сердито бил себя по спине, в него вцепилась какая-то водная тварь.

Кажется, я говорил, что после этого мы с Харольдом долго не виделись. Когда же увиделись, он мне поведал, чем кончилась эта душераздирающая драма.

Поначалу, что вполне понятно, ему хотелось оказаться как можно дальше от Сидни. Он прыгнул в машину, оставленную неподалеку, нажал на акселератор и быстро проехал 70 миль в сторону Шотландии. Там он зашел в кабачок перекусить и обнаружил, что у него есть пять шиллингов с мелочью.

Конечно, можно было найти гостиницу, снять номер, объяснив свои обстоятельства, и послать телеграмму в банк. Однако ему это не пришло в голову. В смятении чувств он решил вернуться домой, взять деньги, вещи, чековую книжку, а потом уже ехать в закат.

Насчет заката он не ошибся, домой он приехал затемно, но в окнах горел свет. Прокравшись к одному из них, он увидел Сидни, который глядел в потолок, явно кого-то ожидая.

Не успел Харольд юркнуть в кусты, чтобы обдумать ситуацию, как гравий затрещал под тяжелыми ногами. Только у Эгнес была такая походка. Вскоре раздался еще один звук, громкий стук в дверь, и на фоне света появился Сидни.

И он, и она молчали. Кроме кратких минут у клуба, разлученные сердца не общались с самого разрыва. Мужчина в пятнадцать стоунов и женщина — в одиннадцать тоже могут смущаться.

Первой заговорила Эгнес.

— Ты тут? — сказала она.

— Да, — отвечал он. — Жду эту змею.

— И я к нему.

— Да? Все равно от меня не спасешь.

— А кто его хочет спасать?

— Ты.

— Ну, нет. Я пришла расторгнуть помолвку.

— Расторгнуть?

— Вот именно.

— Я думал, ты его любишь.

— Разве можно любить человека, если он блистает и сверкает в простой игре, от которой ничего не зависит, и просто гаснет на матче? А почему ты на него сердишься?

Сидни заскрежетал зубами.

— Потому что он увел тебя.

Если бы Эгнес была на фут короче и фунтов на тридцать легче, мы бы сказали, что она хихикнула. Кончиком объемистой туфли она ворошила гравий.

— Тебе это неприятно? — спросила она со всей доступной ей мягкостью.

— А то! — вскричал Сидни. — Я тебя люблю, старушка, и не разлюблю. Когда я играл с этой змеей, твое лицо, можно сказать, плавало передо мной. И знаешь, ты права. Надо было брать № 4. Что говорить, уже поздно…

Эгнес вывела вензель на гравии носком другой туфли.

— Почему? — довольно тихо спросила она.

— А разве нет?

— Нет.

— Ты что, меня любишь?

— Люблю.

— Чтоб мне лопнуть! А я-то думал…

— Совершенно зря.

— Мы созданы друг для друга! — вскричал Сидни.

Они упали друг другу в объятия, как мастодонты в болото. Когда шум немного улегся, послышался голос:

— Простите…

Харольд подскочил в своих кустах, словно наступил на мину. Он узнал этот голос.

— Простите, — повторила Лу, — здесь живет мистер Пике-ринг?

— Да, — отвечал Сидни.

— Его вроде нет, — сказала Эгнес. — А может, есть. Поищите где-нибудь.

— Спасибо, — отвечала гостья, — поищу.

Она пошла в комнаты. Сидни снова обнял Эгнес.

— Старушка, — сказал он, — давай поженимся, пока ничего не случилось. Во вторник, ладно?

— Не могу. У меня игра. Двое мужчин, две женщины.

— А в среду?

— Небольшой матч.

— В четверг я сам играю в Сквэши Хит. Когда же мы оба свободны? Давай посмотрим…

Они ушли по дорожке. Когда шаги их затихли, Харольд вылез и двинулся к коттеджу. В гостиной сидела Лу, целуя его фотографию. Он удивленно вскрикнул, она обернулась.

— Харольд! — вскричала она, кидаясь к нему на шею.

Он очень удивился, но, как мы знаем, был издателем, а всякий издатель разберется, что делать, если к тебе кинулась прелестная девушка. Я спрашивал двух-трех представителей этой профессии, и они подтвердили мою мысль. Харольд поцеловал Лу шестнадцать раз подряд. Макмиллан или Фейбер и Фейбер поступили бы точно так же.

Потом он сказал:

— Я не совсем понимаю…

— Чего именно?

— Нет, я не против, но почему вы… э… кинулись ко мне?

— Потому что я вас люблю.

— Почему же тогда вы надменно вышли?

— Я не вышла.

— Вышли-вышли. Сам видел.

— Я выбежала. Вы как-то странно дышали, и я решила вызвать врача. Дня через два один знакомый стал объясняться мне в любви, тоже задышал, и я все поняла. У вас на службе мне сказали, где вы живете, и я приехала объясниться в любви вам.

— Значит, вы меня любите?

— Конечно. С самого первого взгляда. Мгновение-другое он ликовал так, словно выпустил «Унесенные ветром». Но вдруг помрачнел и сказал:

— Это невозможно.

— Почему?

— Сегодня я проиграл.

— Со всеми бывает. Он покачал головой.

— Нет, не «бывает». Я вообще такой. Нервы не выдерживают. Я думаю, у меня гандикап так это десять. Вы не можете выйти за посредственного игрока.

— Почему?

— Вы! Дочь двух чемпионов! Правнучка самой матушки Рокет! Сестра Бункера, Ниблика, Кубка…

— Вот именно. Я всегда мечтала об обычном человеке. У меня тоже было бы десять, если бы они не заставляли меня тренироваться по пять часов в день. Я ненавижу тяжкий труд. Какое счастье соскользнуть к десяти! О, Харольд! Только представь, сделали три коротких удара — и все, хватит. Нет, какое блаженство!

— Ты в этом уверена?

— Еще бы!

— И выйдешь за меня?

— Хоть сейчас.

Харольд лишился дара речи, но тут же вспомнил Макмердо. Не очень приятный человек, но словом — владеет.

— Мы созданы друг для друга! — вскричал он.

 

КОЛОКОЛА ДЛЯ УОЛТЕРА

Когда Уолтер Джадсон обручился с Анджелой Пербрайт, гостившей у своей тети, Лаванды Боте, мы обрадовались. Они были созданы друг для друга. Так думали все, думал и я. Как самый старый член клуба, я видел множество пар, но мало кто выглядел лучше, чем мужественный Уолтер и женственная Анджела, напоминающая Мэрилин Монро. Да, он играл в гольф, она — в теннис, но такие мелочи можно уладить после свадьбы. На их горизонте не было ни облачка.

Соответственно, я удивился, когда Уолтер подошел к моему креслу чрезвычайно растерянный. Таким бывает человек, когда он ждал, что мяч полетит к северу, в тот полетел к северо-северо-востоку. От его прославленной улыбки не осталось и следа.

— Что случилось, мой друг? — спросил я.

— Я раздавлен, разбит, убит, уничтожен, — ответил он, мрачно вглядываясь в муху, которая делала гимнастику на оправе моих очков. — Наверное, вы знаете, что завтра я играю с Поттером в финале чемпионата.

— Я буду судьей.

— Да? Значит, вы хорошо разглядите, как кубок счастья отнимут от моих губ.

Мне не нравились такие настроения у молодых, цветущих людей. Да и у старых.

— Ну-ну, — сказал я. — Что это вы, Уолтер? Пораженец какой-то. Как я понимаю, Джорджа Поттера вы сотрете в порошок.

— Не сотру, и вот почему. Вы знаете Ботсов?

Конечно, я знал их и всячески избегал. Мать семейства, как на беду, писала книги и охотно о них говорила. Я человек терпимый, романистку я вынес бы, но Лаванда Боте позорила английскую словесность теми странными творениями, которые так любят женщины ее типа. Одна книга была об эльфах, другая — о цветах, третья — о полевых мышках. Ходили слухи, что она подбирается к феям.

Понсфорд, ее муж, рассказывал анекдоты, но хуже всех был старший сын, Космо, который писал рецензии и, как присуще рецензентам, всех поучал. Сильные духом люди прятались за дерево, завидев его.

— Знаю, — отвечал я. — Почему вы спрашиваете? Голос его дрогнул, когда он произнес:

— Завтра они собираются на матч. Я понял, в чем дело.

— Вы думаете, они смутят вас?

— Я знаю, но не это хуже всего. Придет и Анджела. Ясно?

— Нет, — ответил я, а он пробормотал что-то о каких-то старых кретинах.

— Вы видели, как я играю?

— Как ни странно, не видел. Конечно, я много потерял, но очень уж присиделся в кресле. А что?

— Если бы вы видели, вы бы знали, что я совершенно меняюсь. Человек я тихий, безвредный, а тут просыпается бес. Я кричу на кэдди. Я огрызаюсь на зрителей. Словом, я груб и невыносим. Ботсы меня очень раздражают, каждый по-своему.

Я серьезно кивнул.

— Вы думаете, что сорветесь?

— Непременно. Представьте, что будет, если папаша начнет рассказывать мне под руку анекдот, или мамаша вспомнит эльфов, или Космо станет давать советы. Да, сорвусь.

— И ваш праведный гнев подействует на Анджелу?

— Представьте сами. Она считает, что выходит за идеального рыцаря — и вдруг перед ней капитан «Баунти». Естественно, она будет в ужасе. Я сам бы не хотел выходить за этого капитана.

— Я думал, сейчас очень любят сердитых молодых людей.

— Куда им до меня! Заметьте, я очень стараюсь скрывать свои чувства к этим стрептококкам. Это нелегко, но ради Анджелы я носил личину.

— Вы думаете, она за них обидится?

— Конечно. Она очень привязана и к тете, и к дяде, и, как ни странно, к кузену. Боюсь, не выдал ли я себя, она как-то странно со мной обращается в последнее время.

— Вам показалось.

— Может быть, но завтра она все поймет.

К счастью, я знал, как решить его проблему.

— Нужно последить за собой, и я подскажу вам способ. В свое время я тоже срывался во время игры, и помогли мне мысли о Сократе.

— Это такой грек?

— Да. Иов тоже подошел бы, но я предпочел Сократа.

— При чем тут он?

— Очень просто. Не так уж приятно пить цикуту, но он держался молодцом. Напоминайте себе: даже если мои удары загонят мяч в яму с песком, ему все равно было хуже. Шепните «Сократ»… Нет, мы вот как сделаем: когда я что-нибудь замечу, я сам шепну.

— Замечательно! Тогда все в порядке. Значит, народ считает, что я сотру Поттера в порошок?

— В прах и пыль.

— Прекрасно! — сказал Уолтер, вполне справившийся с тревогами и, шепча «Сократ», пошел в бар, выпить джина с тоником.

Когда я прибыл на место, он стоял и болтал с Анджелой. Клубный чемпионат не привлекает больших толп. Название несколько сбивает с толку, он — не из важных, престижных матчей. Участвуют в нем только те, чей гандикап не ниже восемнадцати. Цель его — приободрить третьестепенную часть нашего сообщества, вытянуть на поверхность кроликов, как фокусник с цилиндром.

У Джорджа Поттера и у моего друга было как раз по восемнадцать, но те, кто их видел, подмечали немаловажную разницу. Джордж не пил и не ел мяса, а такие люди всегда играют ровно, по-видимому, благодаря витаминам, содержащимся в тертой морковке. Уолтер был непредсказуем, мечась между нулем и тридцатью шестью. Кого мы увидим — мастера, который однажды попал в далекую седьмую лунку за три удара, или его двойника, который за одиннадцать проходит ближнюю вторую?

Во всяком случае, сейчас он был бодр и весел. Он даже не испугался приходу супругов Боте. Космо, по их словам, задержал срочный заказ — он писал для «Книжного Еженедельника» статью «Альбер Камю и эстетическая традиция». Они надеялись, что он еще успеет явиться, и Уолтер сказал на это: «Прекрасно, прекрасно, превосходно». Потом он отвел меня в сторону и объяснил свое состояние — Поттер поссорился с невестой и начисто утратил форму. Из надежных источников было известно, что утро он провел в баре, где, стакан за стаканом, пил ячменную воду.

— Если я не смогу победить человека, который получил обратно кольцо и напился ячменной воды, — все, бросаю гольф, — сказал он. — А вот и он сам. Ну и вид!

Действительно, Поттер выглядел так, словно таксидермист выпотрошил его, а набить забыл. По-видимому, это часто бывает с отвергнутыми женихами. Что-то вежливо простонав в ответ на мое приветствие, он глухо произнес «Решка» (монету бросал Уолтер), угадал и, понурив голову, встал у первой подставки. Матч начался.

Почти сразу выяснилось, что Уолтер не ошибся. При всей симпатии к нему я не смог спокойно смотреть на истинную бойню. Неприятно потерять девицу, на которую ты извел горы цветов и конфет, но если ты еще и проигрываешь, это уж Бог знает что. Я сказал, что Джордж понурил голову, но на свою беду, он не хранил этой позы. Иногда он как бы взывал к небу, что мешало смотреть на поле. Уолтер, в отличие от него, играл блестяще.

Гольф, в сущности, простая игра. Только и дела, что с должной силой направлять мяч в нужном направлении. Уолтер, если бил вообще, бил с должной силой, и по закону вероятности рано или поздно мяч обязан полететь в нужном направлении. Сегодня это случилось. Он быстро, одну задругой, отхватил три лунки, а мог бы и больше, если бы два раза не забросил мяч ярдов на 50 дальше, и на девятом перегоне не промахнулся трижды из-за избытка сил.

Наступила недолгая передышка. Уолтер великодушно дал противнику возможность прийти в себя. Тот отошел в сторонку, чтобы побыть наедине со своим горем, а мой молодой друг устроил у десятой подставки что-то вроде королевского приема.

Учтивость его превосходила всякое представление. Он с интересом слушал рассказ о том, что букашки в траве — на самом деле эльфы, и радостно одобрил мысль о книге «Эльф и гольф».

Папаша Боте еще раз поделился историей о двух лотошниках, попавших в рай (почему-то со шведским акцентом), и Уолтер смеялся. Кроме того, он погладил кэдди по головке, а когда явился Космо, приветствовал его, как брата. Я уже думал, что мое намерение быть ангелом-хранителем оказалось ошибкой.

Оставшись с ним на секунду вдвоем, я ему об этом сказал, и он согласился.

— Мысль хорошая, — сказал он, — но, как мы видим, излишняя. На что мне Сократ, когда игра идет лучше некуда, а рядом — близкие люди?

— Вы считаете их близкими?

— Технически — да, из-за Анджелы. Но вообще они очень милы.

— Даже Лаванда?

— Прелестная женщина. Столько знает об эльфах!

— И мистер Боте?

— Очень занятный человек.

— И Космо?

Тут он замялся, но быстро пришел в себя.

— Блистательная эрудиция! Сейчас обещал дать несколько ценных советов. Очень благородно.

Я обрадовался, что он — в таком прекрасном настроении и собирается об этом сказать, как вдруг увидел, что к Джорджу Поттеру бежит девушка с каштановыми волосами и слегка приподнятым носом, и узнал в ней Мейбл Кейс, его бывшую невесту. Почему, собственно, бывшую? Она пылко обняла Джорджа и нежно поцеловала. Он ожил. Глаза его сияли, плечи расправились, и клюшкой он взмахнул как этим… сейчас, сейчас… Эскалибуром.

Уолтер был потрясен, словно Поттер встал из могилы. Челюсть у него отвисла. Он нанес слабый удар, и мяч тут же застрял в зарослях.

— Мой дорогой, — сказал Космо, — сейчас я все объясню. Ваша ошибка типична для игроков с большим гандикапом. Вы напряглись, и тело стало неловким. В этих случаях голова при замахе дергается, что недопустимо.

Уолтер глубоко вздохнул.

— А может быть, «Гольф и эльфы»? — спросила писательница.

Тут я подал помощь, прошептав: «Сократ».

Он несколько расслабился и выговорил то же имя.

— Вижу, я отстал на две лунки, — сказал Поттер и вскоре прибавил: — На одну.

Через некоторое время послышались слова:

— Теперь — вровень. Ах ты, у вас подсечка не вышла!

Подсечка, о которой он говорил, была совсем плохая, и Уолтеру помешал странный звук, который издал кэдди. Он повернулся к нему, раздуваясь, как воздушный шарик, и я снова прошептал:

— Сократ!

Уолтер был молодец. Он взял себя в руки.

— Юноша, — мягко выговорил он, — не в обиду будь сказано, нельзя ли удержаться от таких звуков? Мешает сосредоточиться.

Кэдди объяснил, что икает. Уолтер понимающе кивнул.

— Сочувствую, — сказал он. — Я бы сходил к врачу. Ничего, я сам понесу сумку.

Кэдди ушел, а Понсфорд Боте заколыхался, что обычно предвещало историю.

— Кстати, — спросил он, — слышали про двух шотландцев?

Космо поджал губы.

— Ты собираешься имитировать шотландский акцент?

— Конечно.

— Я бы не стал.

— Почему?

— Может пойти кровь из носа.

— Какая чепуха! — отмахнулся Боте и начал, но Космо оказался прав. Нельзя сочетать икоту с шотландским акцентом. Через несколько секунд рассказчик бежал к клубу в сопровождении тех, кого Уолтер назвал близкими. Когда «Я же говорил» затихло вдали, глаза Уолтера странно засветились. Я понял, в чем дело. Теперь, подумал он, меня не будут отвлекать эльфы, шотландцы, икота и критика. Осталось шесть лунок, противник не ест мяса… Словом, он приободрился, и настолько, что легко загнал мяч в тринадцатую и четырнадцатую. С пятнадцатой и шестнадцатой вышло хуже, это может случиться с любым. Джордж Поттер, в своей основательной манере, сделал семь ударов, и к семнадцатой они опять сравнялись. Здесь, встряхнувшись, Уолтер сумел загнать мяч, сделав то же количество ударов, и все зависело теперь от последнего рывка.

Восемнадцатая лунка была близко, даже участники такого матча с легкостью достигали ее двумя ударами. Сейчас мяч Джорджа лежал в двенадцати футах, а мяч Уолтера, волей Провидения, — в нескольких дюймах.

— Теперь, — сказал Уолтер, — остается пустая формальность.

Среди игроков низшего класса популярны разные методы. Назовем три: курица-на-яйцах, паралитик и люмбаго. Уолтер предпочитал курицу. Он принял соответствующую позу, но тут услышал голос Космо, вернувшегося с семейством:

— Минуточку, мой дорогой.

Уолтер встал и сурово на него посмотрел.

— Да?

— Ничего-ничего, — сказал Космо. — Я забыл, что зрители не должны давать советов. После удара — пожалуйста, но не до. Хотел заметить, что вы все неправильно делаете. Но так и быть. Играйте, мой друг, играйте.

Уолтер снова на него посмотрел и снова принял позу курицы. Когда он опускал клюшку, миссис Боте пронзительно вскрикнула.

— О, простите! — сказала она, когда мяч, после мощного удара, скрылся в дальней яме. — Я не хотела вас сбивать, но прямо перед вашим мячом сидела милая маленькая букашка. Вы могли ее ударить.

Из куриной позы выбираются долго и сложно, но Уолтер потратил на это один миг. Лицо у него было лиловое, глаза чуть не вылезли, пыхтел он, как два шотландца из недавнего анекдота, и я понял с одного взгляда, что нужна срочная помощь.

— Сократ! — крикнул я.

— Какие к черту Сократы? — откликнулся он и начал свою речь.

Голос его был звонок. Анджела громко ахнула. И впрямь, любая бы ахнула от таких речей. Начал он с манер, воззрений, ума и внешности миссис Боте и ее сына. Я восхищался точностью определений. Задолго до конца мать и сын бежали к клубу.

Лишившись их общества, он завершил монолог, и вдруг очнулся. Клюшка выпала из его руки. Он увидел Анджелу.

— Ты вернулась? — выговорил он.

— Да, я давно здесь. Он кивнул.

— Случайно не слышала мою речь?

— Слышала.

— Тогда ты знаешь, кто я. Как это говорится?

— Бес в человеческом облике?

— Вот именно. Бес.

— Меня это восхищает.

Он недоверчиво взглянул на нее.

— А не «возмущает»?

— Ничуть. Внушает восторг. Давно пора, чтобы кто-нибудь высказал все тете Лаванде и Космо. Одно плохо, дяди не было. Да знаешь ли ты, что я чуть не расторгла помолвку? Смотреть не могла, как ты пресмыкаешься. Тетю спрашиваешь, ждет ли она озарений или работает регулярно. Про шотландцев в раю слушаешь и смеешься. Космо благодаришь за советы. Как тут не сердиться?

Я счел нужным вставить слово:

— Это все ради вас. Близкие, знаете, люди…

— Да, я поняла.

Уолтер дергался, как щенок, пытающийся проглотить большую кость. Наконец он вступил в беседу.

— Разберемся точно, — сказал он. — Значит, я бес?

— И не из последних.

— Но — тут слушай внимательно — ты ничего против не имеешь?

— Ни в малейшей степени.

— Странно, — сказал Джордж Поттер, подходя к нам. — Обычно девушки их не любят. Мейбл именно так меня назвала, когда я усомнился в том, что она правильно употребляет сельдерей. К счастью, она поняла свою ошибку. Это показывает…

— Сейчас не до того, Поттер, — сказал Уильям и снова повернулся к Анджеле. — Что, если колокола зазвонят… ну, через неделю после следующей пятницы?

— Пускай звонят.

Уолтер обнял ее, как клюшку, одной рукой.

Они постояли, потом она взяла его за руку и увела. А мы с Джорджем Поттером пошли в клуб, выпить апельсинового сока.

 

СПАТЬ, СПА-АТЬ…

Сирил Грули, младший партнер издательства «Попгуд и Грули» (Нью-Йорк, Медисон-авеню), отрабатывал легкий удар, используя вместо лунки гуттаперчевый стаканчик, но когда вошла Патриция Бинстед, его секретарша, оставил это занятие и крепко обнял ее — не потому, что издатели не могут спокойно видеть красивых девушек, а потому, что она была его невестой. Вернувшись из Райской долины, они собирались зайти в приличную церковь, а там — стать мужем и женой.

— Кто-то пришел? — спросил он, не разжимая объятий. — По делу?

— Да. Попгуда нет, а явился сам Дракула. Очень похож, один к одному. Вообще-то он профессор Пепперидж Фармер. Хочет подписать договор.

— Книги пишет?

— Вот, написал. Называется «Гипноз как способ раскрытия механизмов подсознания» и т. д., и т. п. Попгуд заменил на «Спать, спа-ать…». Говорит, так занятней.

— Несомненно.

— Примешь его?

— Конечно, моя королева.

— Да, Попгуд сказал, аванс — не больше двухсот долларов, — прибавила Патриция.

Через минуту-другую посетитель вошел в кабинет. Вид у него и впрямь был ужасный. Лицо — желтое, мрачное, в морщинах, глаза такие, что не дай Бог увидеть в темноте, да еще в пустынном месте. Но Грули часто общался с авторами и ко многому привык.

— Заходите, — с обычной любезностью сказал он. — Хорошо, что застали. Уезжаю в Райскую долину.

— Поиграть в гольф? — догадался профессор, взглянув на короткую клюшку.

— Да.

— Хорошо играете?

— О, нет! Я печальный и особый случай. В теории знаю все, на практике — мажу.

— Надо низко держать голову.

— Томми Аткинс говорит то же самое, но она как-то не держится.

— Такова жизнь.

— Да, не подарок…

— Если вам угодно так выразиться.

— Угодно. Но перейдем к делу. Мисс Бинстед сообщила, что вы пришли подписать договор. Вот он. Кажется, все в порядке, только мы не оговорили сумму аванса.

— Что предлагаете вы?

— Сто долларов. Издавая такие книги, мы идем на риск. Поскольку в них нет любовной линии, нельзя изобразить на супере полуголую даму, что вызвало бы гневные статьи, которые резко повышают спрос. Кроме того, бумага дорожает, типография повышает цену, переплетчики… Что с вами? Почему вы жестикулируете?

— Есть французская кровь. С материнской стороны.

— Попробуйте сдерживаться. Как-то укачивает.

— Да? Очень интересно. Вижу, у вас закрываются глаза. Вы просто засыпаете! Засыпаете… засыпаете… засыпаете…

Проснулся Сирил часа в два. К счастью, Дракулы уже не было. Странно, подумал он, они ведь не договорились об авансе. Наверное, решили снова встретиться. И, выбросив это из головы, издатель взялся за клюшку, а позже, после ланча, уехал в Райскую долину.

В иллюстрированном буклете об отеле «Рай» прямо говорится, что эта долина — мир мечты, воплощение прекрасного, где широкие просторы, нежные ветерки и так далее даруют измученному горожанину новые силы. Красные шарики его крови плодятся с такой скоростью, что он ощущает je ne sais quoi или, если хотите, bien etre, словно вышел из чистки. Мало того, буквально рядом с отелем можно поиграть в гольф за соответствующую плату.

Буклет не упоминает о том, что место это, сама площадка, поражает своими неудобствами. Соорудил ее один шотландец, видимо — из ненависти к человечеству придавший ей сходство с худшими, что есть на его родине. Привлечь она может игрока с высокими идеалами и неискоренимой тягой к преодолению препятствий. Первый же взгляд на нее вверг Сирила в то состояние, которое в науке именуют «мандраж». Он записался на завтрашний матч, он всегда на них записывался, вспоминая, что однажды сыграл очень хорошо, но мысль о том, что придется действовать при заматерелых мастерах, сама по себе вызывала ощущение, что примерно пятьдесят семь гусениц ползают вниз и вверх по спине. Можно сравнить его с дворнягой, попавшей на собачью выставку.

Утром, в день состязаний, он сидел на террасе без малейшего bien etre, не говоря je ne sais quoi, и вдруг увидел Эгнес Флек.

Познакомился он с ней почти сразу. Узнав, что он издатель, она заговорила о своей книге и спросила, не полистает ли он ее в свободное время. Грули знал по опыту, что корпулентные девицы пишут или слащавую муру, или что-то не совсем печатное. Тем самым, увидев ее, он быстро побежал в бар, а в дверях врезался ни в кого иного, как в профессора, который обрел еще более зловещий вил, поскольку был в шортах, багровой рубахе и панаме с пурпурной лентой.

Почему-то он удивился, хотя профессор мог приехать сюда, как всякий другой. Но нет; он был неуместен, словно вампир на садовом приеме или нетопырь на пикнике.

— И вы тут! — закричал Сирил. — Что с вами тогда случилось?

— В издательстве? — сказал профессор. — Заметив, что вы дремлете, я вышел на цыпочках, решив, что лучше встретиться в более удобной обстановке. Если вы подумали, что я здесь случайно, вы ошиблись. Я приехал, чтобы помочь вам с гольфом. Как-никак, я вам очень обязан.

— Вы? Мне?

— Обсудим позже. Скажите лучше, как игра. Есть успехи? Обычно Сирил не открывал душу едва знакомым людям, но сейчас не устоял. Профессор словно выдернул пробку, и все его страхи хлынули наружу, как имбирное пиво. Можно считать, что он лег на кушетку у психоаналитика, который берет двадцать пять долларов за полчаса. Пламенной пылко он рассказал о состязаниях, описал мандраж и гусениц, а профессор внимательно слушал, иногда пощелкивая языком. Словом, хотя он напоминал творенье футуриста наутро после попойки (если у футуристов бывает тяжелое похмелье), сердце у него было чувствительное.

— Я играю с неким Сидни Макмердо, — говорил Сирил, — и очень боюсь. У меня уйдет по меньшей мере 115 ударов на раунд, и при каждом ударе этот Сидни будет смотреть на меня, как на мокрицу. В общем, — завершил он рассказ, — я решил отказаться. Пусть это слабость, но я просто не выдержу.

Профессор похлопал его по плечу, но, прежде чем он что-то сказал, Сирила позвали к телефону. Вернулся он совершенно ошеломленный. Собеседник его пил лимонный сок и хотел его угостить, но он крикнул страшным голосом:

— Какие соки? Вы знаете, кто звонил? Мой старший партнер, Попгуд. Он удивился, почему я выписал вам пять тысяч аванса. Спрашивает: «Он что, вас загипнотизировал?»

Профессор улыбнулся, по идее — нежно, а по результату — так, словно у него болит живот.

— Ну, конечно, мой дорогой. Обычная предосторожность. Чтобы получить большой аванс, издателя надо загипнотизировать. Это я и имел в виду, говоря, что вам обязан. Иначе я бы не приехал в место, где за какой-то сок дерут кучу денег. Попгуд недоволен?

— Еще бы.

— Жаль-жаль. Мог бы радоваться, что его деньги скрасили кому-то жизнь. Но Бог с ним, вернемся к нашим спортивным делам.

Человек с гандикапом двадцать четыре не может отвергнуть такое предложение.

— Помнится, вы говорили, — продолжал профессор, — что в теории вам все ясно. Верно ли это? Вы много читали?

— О гольфе — все, что только есть.

— Вы упомянули Томми Армора. Знакомы вам его советы?

— Я их знаю наизусть.

— Однако неуверенность мешает их выполнить?

— Видимо, да.

— Тогда все решается просто. Я снова загипнотизирую вас и внушу, что вам нипочем какой-то Макмердо. Взяв в руки клюшку, вы будете знать наверняка, что мяч попадет из пункта А в пункт Б самым коротким и лучшим путем. Кому вы хотели бы подражать? Арнольду Палмеру? Гэри Плэйеру? Джеку Никлаусу? Я бы посоветовал Палмера. Согласны? Значит, Палмер. Глаза у вас закрываются… Вы зевнули… Спать… спа-ать…

Райская долина была в самом лучшем виде (см. буклет), равно как и Сирил, стоявший у первой подставки, ожидая соперника. Выбирая клюшку, он признался старшему кэдди, что чувствует себя превосходно. И то сказать: подбородок выпячен, ноги твердо стоят на траве, кровяные тельца скачут и пляшут, словно мятежные студенты из Сайгона, Каира, Москвы, Панамы и других мест. Профессор не ошибся, предрекая уверенность Арнольда Палмера. Он был уверен в себе, как Палмер, Плэйер, Вентури, Никлаус и Тони Лем, слитые вместе.

Вскоре появился крупный человек, в котором он признал своего соперника, и солнечно ему улыбнулся.

— Мистер Макмердо? Здравствуйте, здравствуйте! Какая погода! Эти горные ветерки…

Новоприбывший издал звук, который издал бы слон, извлекающий ноги из топи. Сидни Макмердо был мрачен. Накануне Эгнес, его невеста, расторгла помолвку из-за ничтожного несовпадения вкусов. Он сказал, что ее книга — чистый бред, который надо сжечь поскорее, она же сказала, что это отнюдь не бред, и больше им общаться не стоит. Сидни всегда огорчался, когда Эгнес расторгала помолвку, так как это отражалось на его игре.

Хотя бы сейчас: он полагал, что мяч полетит прямо к северу, а тот выбрал курс С-С-В. Пока он это обдумывал, Сирил начал свою речь.

— Не знаю, заметили вы, какую совершили ошибку, — приветливо сказал он. — Вот, смотрите.

Сказав все это, Сирил с неподдельным изяществом направил мяч прямо по фервею на двести восемьдесят ярдов.

— Видите? — спросил он.

В следующий раз он заговорил на четвертой лужайке, когда Сидни никак не мог вызволить мяч из ямы с песком. Совет он дал по доброте; все же тяжело видеть, как многообещающий игрок совершает глупые ошибки.

— Вы не приняли во внимание консистенцию песка, — сказал он. — От нее многое зависит. Если песок влажный или слежавшийся — это одно, если же он мягкий и сухой — это другое. Если он мягок, попытайтесь проникнуть в него дюйма на два дальше мяча, если слежался — дюйма на полтора.

Игра продолжалась. Перед двенадцатой лункой Сирил напомнил Сидни, что надо присогнуть колени, а перед шестнадцатой заметил, что нельзя сгибать их слишком сильно, ибо это нередко мешает ударять по мячу сверху. Когда оба дошли до восемнадцатой, у него нашелся совет, связанный с легким ударом.

— Легкий удар, Сидни, — сказал он, ощущая ту близость, которая велит называть друг друга по имени, — в немалой степени зависит от состояния души. Главное — уверенность. Не волнуйтесь, не напрягайтесь. Ни на мгновение не допускайте мысли, что вы можете промазать. Когда я бил пятьдесят пятый раз, я знал, что все в порядке. Я видел, как мяч летит к лунке. Пусть же и вас вдохновляет такое видение. Что ж, хорошо сыграли. Надо бы повторить. Я был в ударе, да, именно — в ударе.

Сидни Макмердо еще мрачнее нахмурил густые брови, глядя вслед Сирилу, удалявшемуся легкой походкой. Он повернулся к приятелю, который подошел к нему, и хрипло спросил:

— Кто этот тип?

— Такой Грули, — отвечал приятель. — Приехал в отпуск.

— Какой у него гандикап?

— Это я знаю, видел на доске. Двадцать четыре.

— Ой! — крикнул Сидни, хватаясь за горло. — Ой, умираю!

Тем временем Сирил обогнул клуб и вышел на лужайку для тренировки. Там отрабатывала подсечку чрезвычайно объемистая женщина, и он залюбовался ее мастерством. Слава Богу, он читал Джонни Фарелла и знал, что такое эти подсечки. «Перенесите вес на левую ногу, — говорит достопочтенный учитель, — и бейте сверху по мячу». Именно это делала крупная дама. Каждый мяч, тронутый ею, падал на траву, как яйцо-пашот. Когда, собирая их, она приблизилась, Сирил узнал Эгнес Флек.

Он ахнул. Мир безупречной красоты закружился перед его взором, словно Артур Меррей, несколько спеша, учил этот мир танцевать. Когда все улеглось, и туман рассеялся, Сирил знал, что перед ним — его богоданная подруга. Да, пишет романы, несомненно — плохие, но что с того? Может быть, она это перерастет. Во всяком случае, ради великой игры он обязан связать судьбу с игроком такого класса. Вот он, идеальный союз.

Издатель в таких случаях не колеблется. Через мгновение он уже стоял на лужайке, обнимая Эгнес.

— Старушка! — сказал он. — Ты несравненна!

Перед Эгнес лежало два пути. Она могла грозно выпрямиться, сказать «Сэр!» и стукнуть его тяжелой клюшкой; могла и вспомнить, что он — издатель, а у нее в сумке — три копии романа. Она избрала второй. Когда Сирил предложил провести медовый месяц в Шотландии, она охотно согласилась. Если мысль о Сидни посетила ее, то в таком виде: какой, однако, остолоп, не разбирается в словесности!

Такие сцены забирают много сил, и мы не удивимся, что молодой Грули направился в бар. Там он обнаружил профессора, который, как обычно, пил лимонный сок. Жара способствует жажде, и все эти дни он не отрывал от губ соломинку.

— А, Сирил! — воскликнул он. — Ничего, что называю по имени? Кстати, жуткое имя. Как дела?

— Прекрасно, Пепперидж, — отвечал издатель. — Медаль, я думаю, за мной. Я сделал шестьдесят два удара, что, если вычесть гандикап, дает тридцать восемь. Вряд ли у кого-нибудь лучшие результаты.

— Да, вряд ли. Поздравляю.

— Это не все. Я женюсь на самой лучшей в мире девушке.

— Вот как? Еще раз поздравляю. А кто она?

— Эгнес Флек.

Профессор вздрогнул, с его нижней губы упала лимонная капля.

— Эгнес Флек?

— Да.

— Вы, часом, не ошиблись?

— Нет.

— Мда-а…

— Что значит «мда»?

— Я подумал о Макмердо.

— А он тут при чем?

— Он тоже собирается на ней жениться. Я слышал, как он обращается с женихами своей бывшей невесты. Вы знаете Пиккеринга?

— Да, знаю.

— Тоже обручился с этой Эгнес и спасся только потому, что ударил его головой в жилет. Если бы не редкая прыть, из него бы сделали, скажем так, рагу «Издатель». А может, Макмердо просто попрыгал бы на нем в спортивной обуви.

Пришла очередь Сирилу сказать «мда», и он сказал, причем весьма выразительно. Образ Сидни отпечатался на его сетчатке. Весть о том, что внешность гориллы удачно сочетается с ее агрессивностью, не прибавила ему спокойствия. Если бы предстояло выбирать между тем, чтобы рассердить Макмердо, и тем, чтобы потревожить вечным пером муравьиную кучу, он бы предпочел кучу, о чем говорить!

Когда он сидел и думал, что же делать, дверь распахнулась, и бар наполнился Макмердо. Профессор был прав, он сердился. Глаза сверкали, уши ходили ходуном, зубы уподобились кастаньетам. Словом, вылитая горилла, разве что он не бил себя кулаками в грудь.

— Хо! — сказал он, увидев противника.

— А, Сидни, — откликнулся тот. — Привет.

— Какой я тебе Сидни? — спросил Макмердо. — Эгнес говорит, вы с ней обручились.

Сирил сбивчиво ответил, что речь об этом, в сущности, шла.

— Ты ее обнимал.

— Да так, отчасти.

— И целовал.

— С великим почтением.

— В общем, за моей спиной ты, как последний гад, увел у меня невесту. Если не затруднит, выйдем отсюда на минуточку.

Сирил выходить не хотел, но выбора не было. Выходя, он с удивлением заметил, что с ним идет профессор, глядя на Макмердо тем взглядом, который придавал ему сходство с Фракенштейном в плохом настроении.

— Не сочтите за труд, мистер Макмердо, — сказал он, — посмотрите мне в глаза. Спасибо. Так я и думал. Вас одолевает дремота. Веки опускаются. Вы спите.

— Нет, не сплю.

— Спите-спите.

— А верно! — удивился Сидни, мягко опускаясь в шезлонг. — Возьму-кая, посплю.

Профессор еще помахал руками, и Сидни Макмердо дернулся. Он посмотрел на Сирила, но совсем другим взором, нежным, умиленным.

— Мистер Грули, — сказал он.

— Да?

— Я поразмыслил и решил, как это ни трудно, что нельзя думать только о себе. Бывают случаи, когда надо собой пожертвовать. Вы любите Эгнес, Эгнес любит вас, и я не буду вставать между вами. Сердце мое разбито, но главное — чтобы она была счастлива. Берите ее, я благословляю вас, если благословение конченного человека что-то значит для вас. Пойду в бар, выпью джину с тоником.

— Прекрасное завершение ваших сегодняшних успехов! — сказал профессор, когда за Сидни закрылась дверь. — Лучший способ уладить мелкие трудности — гипноз и еще раз гипноз. Жертвенная речь получилась неплохо, а? В самом тонком вкусе. Что ж, теперь вас можно разгипнотизировать. Потерпите минуточку, — и профессор выплеснул сок ему в лицо.

Очнувшись, Сирил вскрикнул:

— Ой, Господи!

— Простите? — не понял профессор.

— А вот скажите, — дрожащим голосом спросил Сирил, — действительно ли предложение под гипнозом?

— Вы имеете в виду мисс Флек?

— Да. Я предложил ей руку. Но через три недели я женюсь на другой! Помните Патрицию Бинстед?

— Прекрасно помню.

— Вот на ней. Что мне делать? Вы не могли бы загипнотизировать Эгнес? Внушите ей, что я — первостатейный мерзавец.

— Пара пустяков.

— Тогда — не откладывайте. Скажите, что у меня гандикап гораздо больше. Скажите, что я пью без просыпа. Скажите, что я советский шпион Грулинский. Скажите, что у меня уже есть две жены. В общем, сами знаете, что говорить!

Еле дыша, дождался он профессора.

— Ну, как? — закричал он.

— Прекрасно, дорогой мой, прекрасно. Она помирилась с Макмердо. Говорит, что не вышла бы за вас, будь вы единственным издателем в мире, и не отдаст вас свою книгу, даже если вы станете молить на коленях. Собирается к Саймону и Шустеру.

— Пеппердж, вы — гений!

— Что можем, что можем, — засмущался профессор. — А не вернуться ли нам в бар? Выпьем соку.

— Вам нравится эта пакость?

— Я ее обожаю.

Сирил чуть не сказал, что Дракуле больше подходит другая жидкость, но он сдержался. Как-то бестактно, да и важно ли, кого напоминает этот замечательный человек? Главное — сердце, а не внешность.

— Что ж, выпью и я, — сказал он. — Лимонный сок хорош в такую жару.

— Поверьте, он здесь превосходен.

— Наверное, из счастливых лимонов.

— Очень может быть.

И он улыбнулся, подумав, что, загипнотизировав бармена, угостится даром. Очень удобно, если ты не слишком богат.

 

ПОТАЕННОЕ СОКРОВИЩЕ

Мы обсуждали положение в Германии и все согласились, что Гитлер стоит на распутье, скоро ему придется сделать решительный шаг. Теперь, сказал Виски-с-содовой, он просто сидит на двух стульях.

— Или он их сбреет, или отпустит, — продолжал Виски. — Так сидеть нельзя. Или у тебя есть усы, или нету. Третьего не дано.

Вдумчивое молчание, воцарившееся после этих слов, нарушил Джин-с-Тоником.

— Что до усов, — сказал он, — я их совсем не вижу. Куда они подевались?

— Я часто задавал себе этот вопрос, — сказал Итальянский Вермут. — Где, спрашивал я, густые усы моего счастливого детства? У нас в альбоме есть давняя фотография прадедушки. Поверьте, он как бы выглядывает из-за живой изгороди.

— Они пили из особых чашек, — сказал Светлое Пиво, — чтобы усы не попали в кофе. Да, ушло это время!..

Мистер Маллинер покачал головой.

— Не совсем, — сказал он, помешивая виски с лимоном. — Конечно, усов теперь меньше, но в дальних сельских районах вы найдете недурные образчики. Существованием своим они обязаны отчасти скуке, отчасти — доброму спортивному духу, который сделал нас, англичан, именно такими.

Светлое Пиво заметил, что не улавливает сути.

— Понимаете, — отвечал мудрец, — у людей, томящихся круглый год в деревне, не так уж много развлечений. Вот они и растят усы.

— И соревнуются друг с другом?

— Именно. Один землевладелец вырастит что-нибудь особенное, другой старается его превзойти. Во всяком случае, так говорил мне мой племянник Бренсепт. Ему ли не знать, если всем своим счастьем он обязан этому явлению!

— Он растил усы?

— Нет. Его втянуло в борьбу между лордом Бромборо из Рамплинг-холла и сэром Престоном Поттером из Уопли-Тауэрс, Норфолк. Самые лучшие усы растят в Саффолке. По-видимому, этому способствует свежий морской воздух. Вероятно, во всей Англии не было лучших усов, чем La Joyeuse барона и Мon amour баронета.

Назвала их так дочь, Мьюриел (сказал мудрец). Поэтичная девушка, приверженная к сагам и романам, перенесла в наши дни средневековую привычку давать имена мечам. Если помните, у короля Артура был меч Эскалибур, у Карла Великого — Фламберж, еще у кого-то — Merveilleuse. Зачем же отмирать таким прекрасным обычаям? Вот она и назвала, и племяннику это понравилось, равно как и мне, когда он об этом рассказал.

Познакомились они незадолго до начала моей повести. В отличие от отца, Мьюриел ездила в Лондон, и однажды ей представили там моего племянника.

Он полюбил ее сразу, она — чуть позже. Ей понравилось, как он танцует, а когда он предложил написать ее портрет (бесплатно), глаза ее засветились особым светом. Посередине первого сеанса он ее обнял и она, нежно курлыкая, прильнула к его груди. Оба знали, что созданы друг для друга.

Вскоре, летним утром, племянник подошел к телефону и услышал голос возлюбленной.

— Пип-пип, — сказала она.

— Тудл-ду, змея моей души, — отвечал он. — Где ты?

— В Рамплинге. Слушай, тут есть для тебя работа.

— Какая?

— Такая. Отец хочет заказать портрет.

— Вот как?

— Да. Собирается преподнести его местному клубу. Не знаю, за что это им.

— Он страшноват?

— Вот именно. Усы и брови, больше ничего. Заметь, усы — невероятные.

— Микробы в них гнездятся?

— А то как же! Так что, ты согласен? Я сказала, что ты подходишь.

— Вернее, подъезжаю. Сегодня вечером.

Он сел в поезд, отходящий в 3.15 от Ливерпул-стрит, а в 7.20 сошел на станции Нижний Рамплинг и прибыл к лорду перед самым обедом.

Сменив одежду еще быстрее, чем обычно — он очень хотел увидеть Мьюриел, — Бренсепт спустился в гостиную, поправляя на ходу галстук, и обнаружил, что еще рано. В комнате был только один человек, по-видимому — хозяин, ибо кроме ушей и кончика носа все закрывали усы.

— Как поживаете, лорд Бромборо? — учтиво осведомился племянник. — Моя фамилия Маллинер.

Человек посмотрел на него из-за чащи, кажется — с неудовольствием.

— Какой еще Бромборо? — сварливо спросил он. — Что вы хотите сказать?

Бренсепт ответил, что хочет сказать именно то, что сказал.

— Я не Бромборо, — сообщил человек.

— Да? — сказал племянник. — Простите.

— С чего вы взяли, что я Бромборо?

— Мне говорили, что у него красивые усы.

— Кто?

— Его дочь. Человек фыркнул.

— Мало ли что она скажет! Предрассудки. Дочерние чувства. Я бы не стал спрашивать у дочери. Я бы пошел к знатоку. Нет, это неслыханно! Да, у него есть усы, он их не бреет. Но «красивые»? Чушь. Нелепость. Просто смешно. В жизни не слышал такого бреда.

Племянник пробормотал, что забыл носовой платок, и поскорее ушел. Вскоре сверху спустилась Мьюриел, прелестная, как фея.

— Привет, старый хрен, — нежно сказала она. — Что ты тут делаешь? Почему ты не в гостиной?

Бренсепт кинул взгляд на дверь и понизил голос.

— Там сидит усатый тип. Я думал, это твой отец, а он рассердился. Ему не понравилось, что я назвал усы лорда Б. красивыми.

Она засмеялась.

— Ну, ты даешь! Он жутко завидует отцу. Это сэр Престон Поттер, они с сыном у нас гостят.

Она прервала рассказ, чтобы обратиться к приятному седому субъекту:

— Что, Фиппс, сейчас позовете к столу? Папы еще нет. А, вот он!

С лестницы спустился джентльмен с ослепительными усами.

— Пап, это мистер Маллинер, — сказала дочь.

Сердце у племянника упало. Он понял, что этого человека почти невозможно написать. Сэр Престон Поттер ошибся. Усы превосходили всё, что только можно. Здесь нужен был пейзажист, а не портретист.

Однако баронет, вышедший из гостиной, презрительно взглянул на соперника.

— Подстригли их, а? — спросил он.

— Конечно, нет, — отвечал хозяин. — С какой стати? Почему вы так подумали?

— Да что-то они коротковаты, — сказал гость. — И жидковаты… Моль, наверное.

Хозяин сдержался и перевел разговор. В это время по лестнице спустился человек с очень светлыми волосами.

— А, Эдвин! — сердито вскричала Мьюриел. — Мы тебя заждались.

— Прошу прощения, — сказал молодой человек.

— Правильно. Ну, раз ты здесь, я тебя познакомлю с мистером Маллинером. Он будет писать портрет отца. Мистер Маллинер… Мистер Поттер, мой жених.

— Кушать подано, — сказал дворецкий.

Племянник мой Бренсепт провел обед как бы в трансе. Он отрешенно ворошил еду и настолько не принимал участия в беседе, что случайный наблюдатель счел бы его глухонемым. Мы не будем его осуждать, он был потрясен. Легко ли услышать, что твоя возлюбленная с кем-то обручена? Слова Мьюриел подействовали на него так, словно мул лягнул его в живот. Кроме того, он был совершенно растерян.

Начнем с того, что этот Эдвин не отличался красотой. Глядя на него, Бренсепт никак не мог понять его очарования. Лицо обычное, бессмысленное, да еше изуродованное моноклем.

Несомненно, полный дурак. Ничего не понимая, племянник решил спросить Мьюриел, как только представится случай.

Представился он только назавтра, перед ланчем. Все утро ушло на зарисовки к портрету. Первые впечатления не обманули, работа требовала редкого мужества. В сущности, приходилось изображать человека, который, по своим соображениям, залег за стогом сена.

Такие чувства придали голосу горечь, и Бренсепт достаточно горько сказал «Пип-пип».

— Привет! — ответила Мьюриел.

— Какой привет? — возмутился он. — Нет, какой привет? Ты бы лучше все объяснила!

— Что именно?

— Всяких женихов.

— А, это!

— Да, это. Хорошенький сюрпризец! Я-то думал, ты меня любишь…

— Я и люблю.

— Как!

— Так. Безумно.

— Тогда зачем ты обручилась с Поттером? Мьюриел вздохнула.

— Это старая история.

— Что именно?

— Это. Ты пойми, я жутко тебя люблю, но отец совсем обнищал. Знаешь, как трудно иметь теперь землю? Между нами говоря, я бы на твоем месте попросила аванс.

Он ее понял.

— А Поттер богат?

— Еще бы! Сэр Поттер — «Деликатесы Престона». Они помолчали.

— М-да… — сказал Бренсепт.

— Вот именно. Теперь ты понял. Если бы у тебя были деньги! Хоть немного, чтобы купить квартиру в Мэйфере и ма-алень-кий домик в деревне, и машину, и виллу во Франции, и какую-нибудь развалюшку у приличной реки, где можно ловить форель… Я бы все отдала ради любви. Но, сам видишь…

Они опять помолчали.

— Знаешь что, — сказала она, — придумай смешную зверюшку для мультиков. Это очень прибыльно. Посмотри на Диснея!

Бренсепт вздрогнул, она читала его мысли. Как все современные художники, он мечтал придумать зверюшку. Веласкес, и тот в наши дни завидовал бы Микки Маусу — сиди и стриги купоны.

— Не так это легко, — сказал он.

— Ты пытался?

— Конечно. Курица Кора и бандикут Бен как-то не пошли. Чего-то в них не хватало, видимо — живости. Мне нужен прямой источник вдохновения.

— Отец не годится? Племянник покачал головой.

— Нет. Я смотрел, смотрел…

— Морж Мортимер, а?

— Нет и нет. Да, он похож на моржа, но не смешного. Эти его усы скорее величественны. Перед ними охватывает страх, как перед пирамидой. Долго он их растил?

— Не очень, всего несколько лет. Его спровоцировал сэр Престон. Но почему мы говорим об усах? Поцелуй меня, Бренсепт.

Что он и сделал.

Я не собираюсь (сказал мистер Маллинер, прервавший рассказ, чтобы спросить у мисс Постлуэйт еще виски с лимоном) подробно описывать, как страдал мой племянник в следующие дни. Тяжело видеть терзания тонкой души. Замечу только, что каждый день усугублял отчаяние.

Создать портрет лорда Бромборо мешали и его соперничество с Поттером, и ухаживание Поттера-сына за Мьюриел, и невозможность думать о зверюшке. Тем самым племянник мой, обычно — здоровый и крепкий, заметно осунулся, и взгляд его стал затравленным. У добрых людей все это вызвало бы жалость.

Дворецкий Фиппс с детства был добрым и Бренсепта жалел, пытаясь скрасить его существование. Он приносил ему шампанское, которое, в сущности, можно называть паллиативом, а не лекарством. Когда он принес бутылку на пятый день, племянник мой лежал на постели, глядя в потолок.

День, кончавшийся к этому часу, был исключительно трудным. Стояла жара, что усугубляло страдания во время сеанса. Закончив работу к полудню, племянник живо ощутил, как он ее ненавидит. Хорошо бы, думал он, набраться смелости и прорубить в чаще просеку. Когда явился Фиппс, он сжимал кулаки и кусал нижнюю губу.

— Я принес вам вина, сэр, — сказал дворецкий в своей седой и доброй манере. — Мне казалось, что вы нуждаетесь в подкреплении.

Бренсепт был тронут. Он сел, и взгляд его смягчился.

— Спасибо большое, — сказал он. — Да, нуждаюсь. Что-то мне плохо. Наверное, от жары.

Дворецкий ласково улыбнулся.

— Нет, сэр, не от жары, — сказал он. — Можете говорить со мной откровенно. Я понимаю, трудно писать его милость. Многим художникам пришлось от этого отказаться. Прошлой весной одного увезли в больницу. Несколько дней он вел себя странно, а однажды вечером мы застали его на стремянке в голом виде. Он пытался сорвать плющ со стены. Видимо, принял за волосяной покров.

Бренсепт застонал и снова налил себе вина.

— Как ни странно, — продолжал дворецкий, — без усов было бы так же трудно. Я давно служу тут и могу заверить, что его милость не отличался красотой. Поверите ли, я даже обрадовался, когда он стал их отращивать.

— А чем он плох?

— Очень похож на рыбу, сэр.

— На рыбу?

— Да, сэр.

Бренсепт задрожал, словно в него ударило электричество.

— Смешную?

— О, да, сэр! Исключительно забавную.

Бренсепт трясся, как кастрюлька с кипящим молоком. Странная мысль посетила его. «Забавную…» На экране не было забавных рыб. Мышек, кошек, собачек — сколько хочешь; но не рыб. Глаза его загорелись странным светом.

— Да, сэр, — говорил дворецкий, — мне стало легче. Я думал, усы помогут. Так и случилось поначалу, но теперь… сами видите, сэр. Нередко я тоскую по добрым старым дням. Мы не знаем своего счастья, сэр.

— Хотелось бы вам, чтобы их сбрили?

— Да, сэр! О, да, сэр.

— Хорошо. Я их сбрею.

Обычно дворецкие сохраняют бесстрастную важность, но оглушите их, ошеломите, и они подскочат, как мы с вами. Так поступил и Фиппс.

— Сбреете, сэр? — едва дыша, переспросил он.

— Сбрею, — ответил Бренсепт, допивая шампанское.

— Усы его милости?

— Именно. Сегодня же ночью.

— Но, сэр…

— Что такое?

— Осмелюсь спросить, как? Бренсепт нетерпеливо цокнул языком.

— Очень просто. Он пьет что-нибудь на ночь?

— Я отношу его милости стакан молока.

— Сегодня уже отнесли?

— Нет, сэр. Собирался это сделать после беседы с вами.

— А у вас есть снотворное?

— Да, сэр. В жаркое время его милость страдает бессонницей и принимает на ночь таблетку в этом самом молоке.

— Тогда пусть примет четыре.

— Но, сэр…

— Знаю, знаю. Вы хотите спросить, какая вам от этого польза. Очень большая, Фиппс. Если его лицо — такое, как вы говорите, вскоре я буду богат и не забуду вас. Итак, если я побрею его, я увижу что-то вроде рыбы?

— Да, сэр.

— Исключительно забавной?

— О, да, сэр! Много раз я смеялся…

— Очень хорошо. Что же, Фиппс, рассчитываю на вашу помощь. От вас зависит мое счастье. Поможете — и я женюсь на любимой девушке. Откажетесь — и я останусь угрюмым холостяком.

Дворецкий был искренне тронут. Он стал еще добрее и седее.

— Вот как, сэр?

— Именно так.

— Прекрасно, сэр. Я не хотел бы препятствовать вашему счастью. Мне ли не знать, что такое любовь!

— А вы знаете?

— Еще бы, сэр. Грех хвастаться, но было время, когда меня называли Красавчик Джордж. Словом, я готов помочь вам.

— Так я и знал, — с чувством сказал племянник. — Мне надо немного. Покажите, где его спальня. Запирает он дверь?

— Всё в порядке, сэр. Летом его милость проводит ночь в гамаке, натянутом между двух больших деревьев. Это на лужайке, сэр.

— Видел, видел. Что ж, дело в шляпе. Не знаю, как вас благодарить. Если все выйдет, я не поскуплюсь. К вам потянутся слоны, груженные золотом, верблюды с драгоценными камнями, обезьяны, павлины… Вы сказали, вас зовут Джордж?

— Да, сэр.

— Тогда я назову Джорджем первенца. Если будет девочка — Джорджианой.

— Спасибо большое, сэр.

— Не за что, — сказал Бренсепт. — Рад служить.

Проснувшись, Бренсепт подумал, что видел дивный сон. Снилось ему, что он вышел из дому в полосатой пижаме и легком халате, с ножницами в руке, склонился над гамаком и начисто сбрил La Joyeuse. Еще не окончив вздоха, озаглавленного «Ах, если бы то была явь!», он понял, что явью это и было. Да, он воровато спустился вниз, осторожно пересек лужайку, защелкал ножницами… Это правда. Верхняя губа лорда Бромборо чиста и пуста.

Обычно Бренсепт не вскакивал с кровати, но сейчас вскочил. Ему не терпелось взглянуть на дело своих рук. Раньше, чем за десять минут он оделся и направился в столовую. Хозяин вставал рано. Даже ночная утрата не удержала бы его от завтрака и кофе.

Однако в столовой был только Фиппс. Бренсепт радостно с ним поздоровался.

— Доброе утро, сэр. Э-э… нельзя ли спросить…

— Можно, — ответил племянник. — Полный блеск. План выполнен.

— Я очень рад, сэр.

— Ни одной помехи! А вот скажите, — спросил племянник, накладывая на тарелку и бекон, и яичницу, — какую рыбу он напоминал?

Дворецкий ответил не сразу, и то в виде вопроса.

— Быть может, сэр, вы видели Осетра Освальда?

— Кого-кого?

— Освальда, сэр. В мультипликационных фильмах. Недавно, в свободный вечер, я был в кино, где шел занимательный фильм об его приключениях. Вылитый милорд, до усов.

Он удалился, а Бренсепт тупо глядел ему вслед. Воздушный замок рухнул. Он трудился всуе. Если смешная рыба уже существует, другой места нет. Охватив голову руками, он застонал над тарелкой. Тут открылась дверь.

— Ха! — сказал знакомый голос. — С добрым утром, с добрым утром.

Бренсепт обернулся. Бекон взлетел в воздух, словно им выстрелили из катапульты. Лорд Бромборо не потерял ни волоска. Усы красовались на его лице во всей своей славе.

— Что-что? — спросил он, принюхавшись. — Кеджери? Прекрасно, прекрасно, превосходно.

Дверь открылась снова, вошел Эдвин, еще более глупый, чем всегда. Кроме того, он был озабочен.

— Знаете что, — сказал он, — отец куда-то делся.

— Делся — не делся, а совсем разделся, — пропел хозяин, любивший с утра пошутить.

— Зашел к нему, — продолжал сын, — даже постель не расстелена.

— Это ничего, — заверил лорд. — Я уступил ему гамак. Сам я почему-то уснул в гостиной и спал очень крепко. А вот и ты! — воскликнул он, поскольку вошла Мьюриел. — Попробуй кеджери, запах — высший сорт. Я как раз говорил нашему молодому другу, что его родитель спал в гамаке.

— В саду? — нервно спросила дочь.

— Конечно, в саду. Ты же знаешь, где мой гамак. Сама иногда лежишь.

— Тогда там бродит коза.

— Коза? — удивился лорд, уже поедавший кеджери. — Что ты имеешь в виду?

— Кто-то отъел усы у сэра Престона.

— Что!

— Отъел. Я сейчас его видела. А, вот! Погляди сам.

В дверях стоял незнакомец. Узнать его удалось только по голосу.

— Та-ак… — произнес он, испепеляя взглядом лорда Бромборо.

— А, Поттер! — сказал тот. — Побрились, я вижу. Очень умно. Зачем зря страдать?

Сэр Престон изрыгнул пламя.

— Бромборо, — сказал он, — во-первых, вы подлец, пятнающий страницы Дебрета. Во-вторых, вы трус. В-третьих, я немедленно свяжусь с адвокатом. В-четвертых, мы уезжаем. В-пятых…

— Съешьте яичко, — гостеприимно предложил хозяин.

— Не съем, — отвечал гость. — Итак, в-пятых…

— Дорогой мой, — сказал пэр, — причем тут я? Да, я рад. Очень рад. В Норфолке будет как-то лучше, чище. Но я тихо-мирно спал в гостиной.

— В-пятых…

— Прямо в кресле. Хотите, покажу?

— В-пятых, помолвка между моим сыном и вашей дочерью расторгнута. Ее больше нет.

— Как и ваших усов, — заметил хозяин, при всех своих достоинствах лишенный такта. — Ха-ха-ха!

— Папа! — вскричал Эдвин.

— Рас-тор-гну-та, — повторил сэр Престон. — Вам ясно, Бромборо?

— Значит, так, — сказал лорд, считая по пальцам, — я подлец, я трус, вы свяжетесь с адвокатом, вы уезжаете, помолвки нет. Да, всего пять.

— Прибавьте шестое. Я позабочусь о том, чтобы вас изгнали из клубов.

— А я нигде не состою.

— Да? — огорчился гость. — Что ж, я буду мешать вам, если вы захотите выступить в Палате лордов. Сяду на галерее и не дам вымолвить ни слова.

Он гордо вышел. За ним, что-то говоря, последовал сын. Лорд Бромборо взял сигарету из портсигара.

— Вот идиот! — сказал он. — Надеюсь, усы состригли возмущенные сограждане. Видимо, они его подстерегли. Ждали своего часа. Ну, дорогая, свадьбы не будет. Вроде бы жаль, я купил новые брюки, но ничего не поделаешь.

— И не надо, — сказала дочь. — Я и так выйду замуж. Она нежно улыбнулась Бренсепту, но он ей не ответил. Что толку, горько думал он, если он жениться не может? Ему никогда не придумать забавной зверюшки. Сэр Престон без усов выглядел просто как человек без усов.

Тут он заметил, что хозяин к нему обращается.

— Простите?

— Я говорю, огонька нету?

— Есть, есть, — отвечал Бренсепт, вынимая зажигалку.

Щелкнув ею, он рассеянно поднес ее к сигарете хозяина, точнее — к усам. Видимо, с горя он потерял ощущение пространства. В следующий миг перед ним бушевало пламя. Когда оно угасло, и дым рассеялся, от красы Норфолка осталось ничтожное пятнышко.

Нечеловеческих криков Бренсепт просто не слышал. Словно в трансе, глядел он на широкий нос, выкаченные глаза, рот до ушей. Только когда хозяин оскалил зубы, сжал кулаки и резко подался к гостю, разум возвратился, и племянник мой юркнул под стол.

— Лови его! — кричал пэр. — Хватай! Держи!

— Не буду, — ответила дочь. — Я его люблю.

— Вот как! — возопил отец. — А я его растерзаю собственными руками.

— Прыгай в окно, дорогой, — посоветовала Мьюриел.

Бренсепт счел совет разумным. Внизу, вставая с гравия, он ощутил боль в затылке. Лорд бросил ему вслед кофейник.

Но что кофейники! Что рваные брюки! Сердце его пело.

Дело в том, что Фиппс ошибся. Он не знал, как выглядит рыба. Лорд был похож не на рыбу, а на гораздо более занятное созданье. Ныряя под стол, племянник увидел, что он — вылитая лягушка. Да, Лягушка Леопольд.

— Мьюриел! — крикнул он.

— Что, дорогой? — откликнулась дева из окна.

— Я тебя люблю.

— Я тоже.

— Но сейчас уеду.

— Это правильно, — она обернулась через плечо. — Папа пошел за блюдом. Идет обратно.

— Ты меня будешь ждать?

— Вечно.

— Нет, меньше. Так, с полгода. За это время я обрету славу и деньги.

Тут высунулся хозяин с блюдом в руках.

Нежно улыбнувшись, Бренсепт отскочил в сторону, а там — пошел по дорожке к роллс-ройсам, икре и шелковому белью.