Не  знаю,  как  вы,  а  я уже давно установил, что в нашей жизни  порой происходят события, которые  резко меняют все  ее течение, я  такие  эпизоды распознаю мгновенно и  невооруженным глазом. Чутье подсказывает мне, что они навеки запечатлеются  в нашей памяти (кажется,  я нашел правильное  слово – запечатлеются) и будут долгие  годы  преследовать нас: ляжет человек вечером спать, начнет погружаться в приятную дремоту и вдруг подскочит как ужаленный – вспомнил.

     Один из таких  достопамятных  случаев приключился  со  мной еще в  моей первой закрытой школе: я пробрался глубокой ночью в  кабинет директора, где, как мне донесли мои  шпионы, он держит в шкафу под книжными  полками коробку печенья,  достал  пригоршню  и  неожиданно  обнаружил,  что улизнуть тихо  и незаметно  мне  не  удастся:  за  столом сидел  старый  хрыч  директор  и по необъяснимой игре случая  составлял  отчет о  моих  успехах за полугодие  – можете себе представить, как блистательно он меня аттестовал.

     Я покривил  бы душой, если  бы стал  убеждать вас, что  в той  ситуации сохранил свойственный мне sang-froid. Но даже в тот миг леденящего ужаса, когда я увидел преподобного Обри Апджона, я не побледнел  до такой пепельной  синевы, какая разлилась на моей физиономии после слов Гасси.

     – Обронил где-нибудь? – с дрожью в голосе переспросил я.

     – Да, но это пустяки.

     – Пустяки?

     – Конечно, пустяки: я все наизусть помню.

     – Понятно. Что ж, молодец.

     – Стараемся.

     – И много у тебя там написано?

     – Да уж, хватает.

     – И всё первоклассные гадости?

     – Я бы сказал, высшего класса.

     – Поздравляю.

     Мое изумление  перешло все границы. Казалось  бы, даже этот  не имеющий себе равных по тупости  кретин  должен почувствовать, какая гроза собирается над его головой, так нет, ничего подобного. Очки в черепаховой оправе весело блестят, он  весь полон elan и espieglerie  – словом, сама  беззаботность. Все это  сияет  на лице, а в башке – непрошибаемый железобетон: таков наш Огастус Финк-Ноттл.

     – Не  сомневайся,  – заверил он меня, – я заучил все слово в слово и страшно собой доволен. Всю эту неделю я подвергал репутацию Родерика Спода и сэра Уоткина Бассета самому безжалостному анализу. Я исследовал  эти язвы на теле человечества  буквально  под  микроскопом.  Просто  удивительно,  какой огромный материал можно  собрать, стоит только начать глубоко изучать людей. Ты когда–нибудь слышал, какие звуки издает сэр Уоткин Бассет, когда ест суп? Очень похоже на вой шотландского экспресса,  несущегося  сквозь  тоннель.  А видел, как Спод ест спаржу?

     – Нет.

     – Омерзительное зрелище. Перестаешь считать человека венцом творения.

     – Это ты тоже записал в блокноте?

     – Заняло  всего  полстраницы.  Но  это   так,  мелкие,  чисто  внешние недостатки. Основная  часть  моих  наблюдений  касается настоящих, серьезных пороков.

     – Ясно. Ты, конечно, здорово старался?

     – Всю душу вложил.

     – Хлестко получилось, остроумно?

     – Да уж.

     – Поздравляю.  Стало  быть, старый хрыч Бассет  не  соскучится,  когда станет читать твои заметки?

     – С какой стати он будет читать мои заметки?

     – Согласись, у  него столько  же шансов  найти  их, сколько  и у  всех остальных.

     Помню,   Дживс   как-то  заметил  в  разговоре  со   мной   по   поводу переменчивости английской  погоды,  что он  наблюдал,  как солнечный восход ласкает горы  взором благосклонным, а после  обеда по небу  начали слоняться тучи. Нечто  похожее произошло сейчас  и с  Гасси. Только что  он сиял,  как мощный прожектор, но едва я заикнулся о возможном развитии событий, как свет погас, точно рубильник выключили.

     У Гасси отвалилась  челюсть, совсем как  у меня при  виде  преподобного О. Апджона в вышеизложенном эпизоде из моего детства. Лицо стало точь-в-точь как у рыбы, которую я видел  в королевском аквариуме в Монако, не помню, как она называется.

     – Об этом я как-то не подумал!

     – Самое время начать думать.

     – О, черт меня возьми!

     – Удачная мысль.

     – Чтоб мне сквозь землю провалиться!

     – Тоже неплохо.

     – Какой же я идиот!

     – В самую точку.

     Он  двинулся  к  столу,  как  сомнамбула,  и  принялся  жевать холодную ватрушку, пытаясь поймать мой взгляд своими выпученными глазищами.

     – Предположим, блокнот нашел старикашка Бассет; как ты думаешь, что он сделает?

     Тут и думать нечего, все как божий день ясно.

     – Завопит: "Не бывать свадьбе!"

     – Неужели? Ты уверен?

     – Совершенно.

     Гасси подавился куском ватрушки.

     – Еще бы ему не завопить.  Ты сам говоришь, что никогда не импонировал ему в  роли  зятя.  А  прочтя записи в блокноте, он вряд ли воспылает к тебе любовью. Сунет в него нос и  сразу же отменит все приготовления к свадьбе, а дочери заявит, что не  выдаст ее за тебя... только через его  труп. Барышня, как тебе известно, родителю перечить не станет, в строгости воспитана.

     – О ужас, о несчастье!

     – Знаешь, дружище,  я бы  на твоем  месте  не стал  так убиваться,  – заметил  я,  желая  его утешить, – до этого дело не дойдет, Спод еще раньше успеет свернуть тебе шею.

     Он слабой рукой взял еще одну ватрушку.

     – Берти, это катастрофа.

     – Да уж, хорошего мало.

     – Я пропал.

     – Вконец.

     – Что делать?

     – Понятия не имею

     – Придумай что–нибудь.

     – Не могу. Остается лишь вверить свою судьбу высшим силам.

     – Ты хочешь сказать, посоветоваться с Дживсом?

     Я покачал головой:

     – Тут  даже Дживс  не поможет.  Все  проще простого: нужно отыскать  и спрятать блокнот, пока он не попал в лапы Бассета. Черт, почему ты не держал его под замком?

     – Как это  – под  замком?  Я  в  него все  время вписывал  что-нибудь свеженькое. Откуда мне знать, когда именно меня посетит вдохновение. Вот я и держал его все время под рукой.

     – А ты уверен, что он был в нагрудном кармане?

     – На все сто.

     – А не мог ты его случайно оставить в спальне?

     – Исключено. Я всегда держал его при себе – так надежнее.

     – Надежнее, значит. Ясно.

     – А также потому, что я то и дело что-то вписывал, я тебе уже говорил. Надо вспомнить, где  я  его видел в последний  раз.  Погоди, погоди... вроде бы... да, так оно и есть. Возле колонки.

     – Какой колонки?

     – Той,  что во дворе  конюшни, из  нее берут воду  поить лошадей.  Да, именно там я видел блокнот в последний раз, а было это вчера перед обедом. Я вынул его,  чтобы описать, как мерзко чавкал за  завтраком сэр Уоткин, когда трескал овсянку, и только я завершил свое эссе, как появилась Стефани Бинг и я стал вынимать у нее из глаза мошку. Берти! –  вдруг  закричал он, прервав свое повествование. Стекла его очков блеснули странным светом. Он как хватит кулаком по столу! Осел, мог бы сообразить, что молоко прольется. – Берти, я вспомнил  очень важную  вещь.  Будто подняли занавес,  и  мне открылась  вся сцена,  я восстановил в  памяти  все  действия  шаг за  шагом,  в  точнейшей последовательности. Итак, я вынул из кармана блокнот и  записал про овсянку. Потом  снова положил  в карман,  а  в кармане  у меня  всегда лежит  носовой платок...

     – Ну, ну?

     – У меня там всегда лежит носовой платок, – повторил он.

     – Ты что,  еще не понял?  Пошевели извилинами. Какое  движение  делает человек, когда видит, что барышне попала в глаз мошка?

     – Выхватывает из кармана платок! – воскликнул я.

     – Совершенно  верно.  Выхватывает  платок, складывает  его  и  достает кончиком мошку. А  если  рядом с платком лежит  небольшой  блокнот в кожаном коричневом переплете...

     – Он вылетает из кармана...

     – И падает на землю...

     – ...неведомо куда.

     – Нет, я знаю – куда. В том-то и дело, что знаю. И отведу тебя к тому самому месту.

     Я было воспрянул духом, но тут же снова скис.

     – Говоришь, вчера перед обедом? Его уже давно кто-нибудь подобрал.

     – Ты  меня не дослушал. Я вспомнил  кое-что еще.  Когда я справился  с мошкой, Стефани сказала: "Ой, а  это  что?", наклонилась и что-то подняла  с земли. Я  тогда  на это не обратил внимания, потому что как раз в эту минуту увидел Мадлен. Она  стояла у  входа в  конюшенный  двор и  смотрела на  меня ледяным взглядом.  Должен заметить, что, когда  я извлекал из  глаза Стефани мошку, я  был вынужден взять ее рукой  за подбородок,  чтобы она головой  не вертела.

     – Понимаю.

     – В таких случаях это очень важно.

     – Несомненно.

     – Голова  должна   быть   совершенно  неподвижной,  иначе   ничего  не получится.  Я  пытался  объяснить это Мадлен,  но  она  и  слушать не стала. Повернулась  и  пошла  прочь, я за  ней.  Только  сегодня  утром мне удалось уговорить ее выслушать меня, и она  наконец поверила, что именно так все оно и было.  Конечно, у меня  из головы  вон, что Стефани  наклонялась и  что-то поднимала. Ясно как день, что блокнот сейчас находится у этой  самой барышни Бинг.

     – Вполне возможно.

     – Тогда волноваться не о чем.  Мы сейчас найдем ее и попросим блокнот, она его тут же отдаст. Надеюсь, она от души повеселилась.

     – А где она?

     – Помнится, она говорила, что собирается в деревню. По-моему, у них со священником роман.  У тебя сейчас  нет никаких неотложных дел? Тогда, может, ты прогуляешься и встретишь ее?

     – Могу прогуляться.

     – Только ее пса берегись. Она наверняка взяла его с собой.

     – А, хорошо, спасибо.

     Я вспомнил,  как он рассказывал мне об  этой зверюге  во время ужина  в клубе. Именно в ту минуту,  когда  гостей обносили sole meuniere,  он  стал  показывать  мне  рану у  себя на ноге, и я так и не попробовал рыбу.

     – Кусается, сволочь.

     – Ладно, буду остерегаться. Пожалуй, прямо сейчас и пойду.

     Вот и  ворота, возле них  я остановился. Наверно, лучше всего дождаться Стиффи здесь. Я закурил сигарету и погрузился в размышления.

     На душе  было немного легче, но все  же тревога  не улеглась. Не  знать Бертраму Вустеру покоя,  пока  блокнот не вернется к  своему  владельцу и не окажется под  замком. Надо как можно скорее его  отыскать, слишком многое от этого зависит. Как  я  говорил  Гасси, если старик Бассет  выступит  в  роли разгневанного  отца  и рявкнет "Нет!", Мадлен не  поступит  как  современная девушка, не плюнет на родительское благословение, на это и надеяться нечего. Довольно взглянуть на нее, и всем ясно: она принадлежит к редкой ныне породе дочерей, которые считаются  с мнением отца, а в сложившихся обстоятельствах, готов поклясться, она будет лишь молча лить слезы, и когда  скандал утихнет, Гасси окажется свободен как птица.

     Я все глубже  погружался  в тягостные  раздумья,  но вдруг их  прервали весьма драматические события, которые разыгрывались на дороге.

     Начало смеркаться, но  было  еще  довольно светло, и я  увидел,  что  к воротам приближается на велосипеде высокий  грузный  полицейский  с  круглой физиономией. Даже издали было  понятно, что он сейчас в ладу со  всем миром. Может быть, он  уже  выполнил весь круг своих  дневных  обязанностей или еще нет, но,  несомненно,  он в эту минуту был не на дежурстве, и, судя по виду, ничто не  обременяло его головы, кроме каски.  Ну а  если добавить еще  одну деталь –  он крутил педали, не держась  руками за  руль, – вы  представите себе,  какой  безмятежный покой  царил  в душе  у  этого незлобивого  стража порядка.

     Элемент драмы состоял в том, что он и не догадывался о преследовании, а его молча, упорно, не  отклоняясь  от цели, догонял породистый скотч-терьер. Полицейский крутит себе неторопливо педали,  с  наслаждением  вдыхая  свежий вечерний воздух, а к нему  мощными  прыжками  приближается взъерошенный пес. Когда я  потом описал этот  эпизод Дживсу,  он сказал, что  ему по  аналогии вспомнилась знаменитая  сцена  в  какой-то  древнегреческой  трагедии: герой шествует торжественно,  победно, величаво и  не подозревает, что по пятам за ним крадется Немезида; возможно, Дживс правильно подметил сходство.

     Как я уже сказал, полицейский  не  держался  за  руль, и если бы не это обстоятельство, разразившаяся катастрофа не была бы столь ужасной. В детстве я сам  увлекался велосипедом и, помнится,  даже рассказывал вам,  как пришел первым на деревенских соревнованиях мальчиков-певчих, – так вот, можете мне поверить: если  вы едете без рук,  дорога должна быть  совершенно свободной, никто не должен вам  мешать. Стоит в это время подумать, что  невесть откуда взявшийся скотч-терьер вцепится вам сейчас в икру, и вы начинаете неудержимо вилять. А всем известно, что в таких случаях надо крепко держать руль, иначе не миновать вам грянуться на землю.

     Так оно и случилось. Такого живописного падения, какое произошло сейчас на моих глазах, мне еще  не  доводилось наблюдать. Только что страж  порядка катил по  дороге, довольный  жизнью и веселый, и вдруг  кубарем в канаву, не разобрать,  где руки,  где ноги,  где  колеса, а  на краю  канавы эта  кроха скотч-терьер  глядит   на   несчастного   с  тем  возмутительным  выражением добродетельного  самодовольства,  какое  я  часто  подмечал  на  физиономиях скотч-терьеров, когда они нападают на представителей рода человеческого.

     Пока полицейский барахтался в канаве, выпутываясь  из велосипеда, из-за угла  появилась  девушка  –  хорошенькое юное создание  в  серовато-розовом твидовом костюме, и, вглядевшись, я узнал Стефани Бинг.

     После всего,  рассказанного  Гасси, мне, естественно, следовало ожидать встречи со Стиффи, а увидев скотч-терьера, я должен был сообразить,  что это и есть ее пес. Должен был напомнить себе: "Пришел терьер,  зато  мисс Бинг в пути!"

     Стиффи  была  жутко  зла  на   полицейского,   это   всякий  бы  увидел невооруженным глазом. Зацепив пса за  ошейник  изогнутым  концом трости, она оттащила  его  в сторону  и  потребовала ответа  у  стража порядка,  который поднимался из канавы, как Афродита из пены морской:

     – Что вы себе позволяете, черт вас подери?

     Конечно, меня  это ни  в коей мере не касается,  но я невольно подумал, что вряд ли стоит начинать на  столь высоких нотах разговор, когда он грозит принять  достаточно  неприятный и  даже  опасный характер.  Я  видел, что  и полицейский того же мнения. Его физиономия была вся в глине,  но  и глина не могла скрыть, как сильно он обижен.

     – Носитесь   как  оглашенный,  до  смерти   моего   песика   испугали. Бедненький,  любименький,  хороший мой Бартоломью, этот мерзкий старый  урод чуть не раздавил тебя.

     И  снова  я  отметил  отсутствие  уважительной  интонации в ее  голосе. Конечно, объективно она  была  права, назвав вышеупомянутое должностное лицо мерзким уродом.  Титул "самый красивый  мужчина" он имел шанс получить разве что в конкурсе,  где с  ним стали  бы  состязаться сэр  Уоткин Бассет,  Жаба Проссер  из  "Трутней"  и  другие столь же привлекательные  претенденты.  Но внешность не принято  обсуждать, это дело деликатное. И вообще, деликатность – великая сила.

     Полицейский уже вылез из бездны сам и вытащил свой велосипед, теперь он осматривал   его,   пытаясь   определить  масштаб  нанесенных   повреждений. Убедившись, что транспортное средство почти  не  пострадало,  страж  порядка устремил на Стиффи такой же испепеляющий взгляд, каким уничтожал меня старый хрыч  Бассет,  когда  я сидел на  скамье  подсудимых  в  полицейском суде на Бошер-стрит.

     – Еду  я себе  по муниципальной дороге, – эпически  начал он, будто в суде показания давал, – и вдруг  кидается на меня бешеная собака. Я падаю с велосипеда...

     Стиффи уцепилась за эту деталь, как заядлый, матерый судейский крючок.

     – Нечего   вам   разъезжать    на   велосипеде.  Бартоломью  ненавидит велосипеды.

     – Я езжу на велосипеде, мисс,  потому что иначе мне пришлось бы целыми днями ходить пешком.

     – Очень полезно. Жир бы свой порастрясли.

     – Это  к  делу  не  относится,  –  парировал   полицейский, достойный соперник Стиффи в искусстве пререкаться,  достал из складок своего мундира блокнот и сдул с него жука. – К делу  относится  то,  что,  во-первых,  эта собака совершила физическое  насилие,  направленное против моей персоны, при отягчающих обстоятельствах, и, во-вторых, вы, мисс,  держите  у  себя  дикое животное и позволяете  ему разгуливать на свободе, подвергая опасности жизнь людей, за что и будете привлечены к суду.

     Удар был жестокий, но Стиффи мгновенно нанесла ответный:

     – Оутс, вы  осел. Ну   разве  есть хоть  одна собака  в мире,  которая пропустит полицейского на  велосипеде? Так уж  собаки устроены. И  потом,  я уверена:  вы   сами   виноваты.   Наверняка   дразнили  Бартоломью,  словом, спровоцировали нападение, и я этого так не оставлю, до палаты  лордов дойду, зарубите  себе  на  носу.  А  этого джентльмена  я  прошу  выступить  в роли свидетеля. – Она повернулась ко мне  и только тут заметила, что я не просто джентльмен, а старый друг.

     – А, Берти, привет.

     – Привет, Стиффи.

     – Вы когда здесь появились?

     – Недавно.

     – Видели, что произошло?

     – Еще бы. Я, можно сказать, наблюдал весь бой на ринге из первого ряда партера.

     – В таком случае ждите повестки с вызовом в суд.

     – Рад услужить вам.

     Полицейский тем временем произвел осмотр, занес его данные  в блокнот и принялся вслух подводить итоги:

     – На правой коленке ссадина. Разбит левый локоть. Оцарапан нос. Одежда испачкана в глине,  придется  отдавать в чистку. К  тому  же сильнейший шок. Очень скоро, мисс, вы предстанете перед судом.

     Он сел  на велосипед и поехал прочь, а  Бартоломью так яростно рванулся за  ним вслед, что  Стиффи  едва  удержала  в руках  трость.  Она  проводила полицейского откровенно кровожадным  взглядом, явно жалея, что под рукой нет булыжника. Потом вернулась ко мне, и я сразу же приступил к делу:

     – Стиффи, я, конечно, страшно рад вас видеть,  вы, конечно, потрясающе выглядите, но не будем задерживаться на светских реверансах.  Скажите, у вас находится  маленький  блокнот в кожаном коричневом переплете, который  Гасси Финк-Ноттл выронил вчера из кармана возле конюшен?

     Она молчала, поглощенная  своими собственными мыслями, – явно о только что отбывшем Оутсе. Я повторил вопрос, и она вышла из транса.

     – Блокнот?

     – Да, маленький такой, в коричневом кожаном переплете.

     – В нем множество оскорбительного зубоскальства, да?

     – Именно!

     – Да, он у меня.

     Я  издал  ликующий   вопль  и  вскинул  руки  к  небесам.  Скотч-терьер Бартоломью неприязненно покосился на меня и  проворчал что-то по-шотландски, однако я  не удостоил его вниманием.  Пусть хоть целая  свора скотч-терьеров скалит на меня зубы и рычит – им не омрачить этот счастливый миг.

     – Слава Богу, гора с плеч!

     – А что, блокнот принадлежит Гасси Финк-Ноттлу?

     – Ему.

     – Как,  неужели  эти великолепные портреты Родерика  Спода  и  дядюшки Уоткина написал Гасси? Никогда не думала, что у него такой талант.

     – Никто не думал. Это очень интересная история. Вот послушайте...

     – Только я не понимаю, зачем тратить время на Спода и дядюшку Уоткина, когда на свете  существует  Оутс, его сам Бог  велит  осмеивать. Жуткий тип, доводит меня до умопомрачения. Красуется вечно на своем дурацком велосипеде, сам же на неприятности нарывается, а  как только нарвался – все, видите ли, кругом  виноваты.  Спрашивается,  почему  он  не  дает  проходу  несчастному Бартоломью? Все до единой собаки  в  деревне норовят вцепиться ему в  брюки, пусть не отпирается.

     – Стиффи, где блокнот? – спросил я, возвращая ее к нашим баранам.

     – Бог с  ним,  с  блокнотом. Меня больше интересует  Юстас  Оутс.  Как выдумаете, он в самом деле подаст на меня в суд?

     Я сказал,  что да, подаст, именно  такое впечатление у  меня сложилось, если  читать  между  строк,   фигурально   говоря,  и  Стиффи  сделала  moue, кажется,  так  это называется... или не так?... словом, надула губки и нахмурилась.

     – Я тоже думаю, что он всерьез. Юстас Оутс – форменный людоед, точнее про него не скажешь. Рыщет по округе и выискивает, кого  бы  сожрать. Что ж, значит, дядюшке Уоткину прибавится работы.

     – О чем вы?

     – Он будет рассматривать иск против меня.

     – Он что же,  продолжает работать, хоть и ушел в отставку?  – спросил я,  вспомнив  с  легким  беспокойством  разговор,  который  состоялся  между экс-судьей  и  Родериком Сподом в гостиной, где  была  выставлена  коллекция старинного серебра.

     – Он ушел  в  отставку только с Бошер-стрит.  Если  человек родился на свет с судейской жилкой, ее ничем не вытравишь. Сейчас он у нас добровольный мировой судья. Проводит в библиотеке что-то вроде заседаний Звездной палаты. Туда-то  меня  и  вызывают. Чем бы  я  ни  занималась – гуляю  ли, ухаживаю за цветами, сижу у себя в комнате и с увлечением читаю книгу, – дворецкий меня всюду отыщет и сообщит,  что я приглашаюсь в библиотеку. А там  восседает за столом с важным видом дядюшка Уоткин, и Оутс тут как тут – готовится давать показания.

     Я  представил  себе  картину.  Н-да,  приятного  мало.  Не  позавидуешь девушке, у которой в доме такое творится.

     – И каждый раз одно и то же. Он надевает свою черную судейскую шапочку и объявляет, что на меня налагается штраф. Говори я, не говори – он никогда не слушает. По-моему, он не знает самых азов судопроизводства.

     – К такому же выводу пришел и я, когда он меня судил.

     – И ведь что самое гнусное: ему в точности известно, сколько я получаю на карманные расходы,  и  он всегда может высчитать,  на  какую именно сумму ограбить меня. В этом  году  два  раза  оставлял  меня  без  гроша, и все по наущению этого  подонка Оутса: за  превышение скорости в населенном пункте и за то, что Бартоломью слегка, ну просто почти совсем незаметно куснул его за ногу.

     Я повздыхал сочувственно, однако мне  не  терпелось  вернуть разговор к блокноту.  Увы,  барышни   не  в  состоянии  долго  удерживать  внимание  на действительно важных предметах.

     – Оутс  так бесновался, можно  было подумать, Бартоломью выгрыз у него фунт мяса.  Сейчас  он  тоже  рвет  и мечет. Я больше не в силах терпеть это полицейское  преследование.  Можно  подумать,  мы  живем  в  России.  Берти, надеюсь, вы тоже ненавидите полицейских?

     Я не  готов идти  столь далеко в своем отношении  к этой превосходной в целом категории людей.

     – Пожалуй, но,  так  сказать,  не en masse, надеюсь, вы  меня  понимаете. Они  все  разные, как и  представители других слоев общества. Есть спокойные и добродушные индивиды, у кого-то этих качеств не  хватает. Я знаю очень достойных полицейских.  С тем, что дежурит возле "Трутней",  мы просто приятели. Что  касается этого Оутса,  мне трудно судить, я ведь его почти не знаю.

     – Можете поверить  мне на слово:  редкостный негодяй. И  этот  негодяй будет  жестоко наказан.  Помните,  я  не  так давно  обедала у  вас?  Вы еще рассказывали  о  том,  как  пытались   сорвать   каску   с  полицейского  на Лестер-сквер.

     – Да, тогда-то я и познакомился с вашим дядюшкой. Именно этот инцидент свел нас.

     – В тот день  ваш рассказ не произвел на меня особого  впечатления, но на днях он мне вдруг вспомнился,  и я подумала: "Поистине из уст младенцев и грудных детей!" Я так давно искала способ отомстить Оутсу, и  вот пожалуйста – вы мне его подсказали.

     Я вздрогнул. В значении ее слов нельзя было ошибиться.

     – Неужели вы решились украсть его каску?

     – Ну что вы, конечно нет.

     – Очень мудро с вашей стороны.

     – Я  отлично понимаю: это должен  сделать мужчина. И  потому попросила Гарольда. Он, святая душа, постоянно твердит, что готов ради меня на все.

     Обычно  на  лице у Стиффи задумчивое, мечтательное выражение,  кажется, что мысли  ее витают  в высоких и прекрасных далях.  Упаси вас Боже поверить этому лицедейству. Она не узнает прекрасную, возвышенную мысль, даже если ей подать ее на вертеле под соусом  "тартар". Как и Дживс, она редко улыбается, но сейчас на ее лице сияла экстатическая – проверю потом это слово у Дживса – улыбка, а глаза ярко горели.

     – Ах,  он  такой   необыкновенный,  удивительный,  – пропела она.  – Знаете, мы с ним помолвлены.

     – В самом деле?

     – Да, только никому ни слова. Это великая тайна. Дядя Уоткин ничего не должен знать, пока мы его не умаслим.

     – А кто такой этот ваш Гарольд?

     – Наш деревенский  священник.  – И  она  обратилась к Бартоломью:  – Правда  ведь,  наш прекрасный, добрый священник украдет  для  твоей  мамочки каску  у  этого противного, злого полицейского и  твоя  ненаглядная  мамочка станет самой счастливой женщиной на свете?

     И так далее  в  том  же  духе,  но  меня  от  сюсюканья  тошнит.  А вот представления этой юной преступницы о  нравственности  –  если только слово "нравственность" здесь вообще уместно – привели  меня  в  полное  смятение. Знаете, чем больше  я  провожу времени  с  женщинами, тем крепче  убеждаюсь: необходим  закон. Нужно  что-то  делать с ними, иначе  здание  общества рухнет  до основания, а мы будем только хлопать ушами, как ослы.

     – Священник? – повторил  я. – Господь с вами, Стиффи, не  станете же вы просить священника похитить у полицейского каску.

     – Не стану? А почему?

     – Очень странная просьба. Из-за вас беднягу могут лишить сана.

     – Что, лишить сана?

     – Так   наказывают   духовных  лиц,  которые  совершают   неподобающие поступки.  И,  несомненно,  именно  так закончится для  праведного  Гарольда позорная авантюра, на которую вы его подбиваете.

     – Не вижу в ней ничего позорного.

     – Вы считаете, подобные эскапады для священника в порядке вещей?

     – Да,  считаю. Во всяком  случае, у Гарольда они получаются виртуозно. Когда он учился в колледже Магдалины,  он невесть что вытворял, пока на него не снизошло духовное прозрение. А так он просто удержу не знал.

     В колледже Магдалины? Интересно. Я и сам в нем учился.

     – Стало быть, выпускник Магдалины? А  в каком году он ее кончил? Может быть, я его знаю.

     – Еще бы не знать! Он часто вас вспоминает. А когда я ему сказала, что вы едете к нам, страшно обрадовался.  Это Гарольд Пинкер.

     Я чуть дар речи не потерял.

     – Гарольд Пинкер! Растяпа Пинкер, старый дружище! С ума сойти! Один из моих лучших друзей.  Я  часто думал, куда он  подевался?  А он, оказывается, втихаря заделался священником. Лишний раз подтверждает  истину, что половина людей не  знает, как живут остальные три  четверти. Это  надо же –  Растяпа Пинкер! И он сейчас спасает души, вы меня не разыгрываете?

     – Спасает, да  еще  как. Начальство о нем  самого  высокого мнения. Не сегодня-завтра он  получит приход,  и тогда уж за ним  никто не угонится. Он непременно станет епископом, вот увидите.

     Радость от того, что нашелся потерянный  друг,  начала  гаснуть.  Мысли обратились к делам практическим. Под ложечкой тоскливо засосало.

     Сейчас объясню почему.  Стиффи  может сколько угодно восхищаться, какой виртуоз наш  Гарольд по части  разных каверз  и проделок, но  она-то его  не знает, а я  знаю.  Я  был  рядом  с  Гарольдом  Пинкером  в  те  годы, когда формируется  характер  человека,  и  мне  отлично  известно,  что  он  собой представляет –  эдакий здоровенный увалень, напоминает щенка ньюфаундленда: энтузиазм  бьет  через край,  за  все  берется  с  величайшим  рвением, душу вкладывает без остатка, и никогда ничего путного из его стараний не выходит, потому  что,  если  есть хоть малейший шанс погубить дело и сесть в лужу, он его ни за что не упустит. А если ему  поручить  такое  тонкое  и  деликатное задание,  как  кража каски у полицейского  Оутса...  Кровь застыла у меня  в жилах. Крах, всему конец, неминуемая катастрофа!

     Мне вспомнился Пинкер  в студенческие времена. Сложен почти как Родерик Спод, играл в  команде  регби не только Кембриджского  университета,  но и в сборной Англии, и что касается искусства швырнуть противника  в грязную лужу и сплясать  у  него  на  плечах в подбитых железом бутсах, – тут он не знал себе равных.  Напади на меня разъяренный бык, я разу же вспомнил бы о нем – лучшего  спасителя  просто не найти. Окажись  я  по воле злой случайности  в одной из  подземных камер службы безопасности, я стал  бы молиться, чтобы ко мне на помощь спустился по трубе его преподобие Гарольд Пинкер, только он, и никто другой.

     Однако  чтобы  умыкнуть  у  полицейского каску, одних  только  стальных мускулов мало. Здесь требуется ловкость рук.

     – Епископом станет, говорите? –  хмыкнул  я. – Если он попадется  на краже касок у собственной паствы, не видать ему епископского сана  как своих ушей.

     – Он не попадется.

     – Попадется, еще  как  попадется. В  alma  mater он всегда  попадался. Действовать продуманно и осторожно он не способен. Так что, Стиффи, выкиньте вашу затею из головы и забудьте о ней навсегда.

     – Ни за что!

     – Стиффи!

     – И  не спорьте: я не отступлюсь.

     Отступился  я. Зачем попусту тратить время, отговаривая ее от ребяческой  глупости.  Судя по всему, она такая  же упрямая, как Роберта Уикем – та однажды вынудила меня войти  с  ней ночью в спальню к одному джентльмену, который гостил вместе с нами в загородном доме у друзей, и проткнуть его грелку шилом, насаженным на конец трости.

     – Делайте  что  хотите,  –  махнул рукой  я.  – Только,  пожалуйста, втолкуйте ему,  что, когда хочешь сорвать  с полицейского каску,  ее сначала нужно столкнуть со лба на физиономию, а потом дернуть вниз, это очень важно, иначе ремень  зацепится за подбородок. Я в  свое время  упустил из виду  эту тонкость  и  потому  так  опозорился  на  Лестер-сквер.  Ремешок  зацепился, полицейский извернулся и хвать меня в  охапку, не успел я и глазом моргнуть, как сижу на  скамье  подсудимых и говорю вашему  дядюшке:  "Да, ваша честь", "Нет, ваша честь".

     И я погрузился в задумчивость, представляя картины печального будущего, которое ждет моего  друга  и  однокашника. Я не малодушен,  нет,  но  сейчас подумал, что  зря, пожалуй, так резко отвергал попытки  Дживса увезти меня в кругосветное плавание. Как  ни ругают подобные путешествия – и теснотища-то на  теплоходе,  и  рискуешь  оказаться  в  обществе  непрошибаемых  зануд, и тоска-то смертная:  изволь тащиться глядеть на Тадж-Махал, –  но там вы, по крайней мере, избавлены от душевных  терзаний,  вам  не приходится смотреть, как доверчивые священники попадают в руки правосудия, воруя головные уборы у своих прихожан, и  тем  самым губят свою карьеру  и  лишаются надежды занять место  среди  высших  иерархов  церкви,  которое  должно принадлежать им  по достоинству.

     Я вздохнул и обратился к Стиффи:

     –  Стало  быть, вы с Пинкером  помолвлены.  Почему вы мне не  сказали, когда обедали у меня?

     – Тогда  мы еще не были помолвлены.  Ах, Берти,  я так счастлива,  так счастлива!  Вернее,  буду счастлива,  если  нам  удастся  уговорить  дядюшку Уоткина благословить нас.

     – Ах да, вы вроде говорили, что его надо  умаслить.  Что  вы  имели  в виду?

     – Именно  это  и  я хочу  обсудить  с  вами.  Помните,  я  написала  в телеграмме, что рассчитываю на вашу помощь?

     Я отшатнулся. В душе зашевелилось  очень  неприятное  подозрение.  Я-то ведь об ее телеграмме и думать забыл.

     – Знаете,  это  совершенный пустяк.

    Так  я  и поверил. Если эта  особа считает, что священнику  пристало красть у  полицейских каски, то  какое  же непотребство она  измыслила для меня? Нет,  надо пресечь ее  поползновения в самом зародыше.

     – Пустяк,  говорите?  Однако  на  мое  участие  в  этом  "пустяке"  не рассчитывайте, мой отказ окончателен и обжалованию не подлежит.

     – Струсили!

     – Считайте, что струсил, мне плевать.

     – Но вы даже не знаете, в чем суть.

     – И знать не желаю.

     – А я вам все равно расскажу.

     – А я слушать не буду.

     – Будете, или, может быть, мне стоит спустить с поводка Бартоломью? Он уже давно как-то странно на вас  косится. Наверно, вы ему не понравились. Он у меня такой: уж если кого невзлюбил...

     Вустеры храбры,  но не до безрассудства же.  Я поплелся  за ней к  тому месту каменной ограды, где она примыкает  к веранде, и мы сели. Помню, вечер был на редкость ясен и тих, вокруг мир и покой. А мне до того муторно, что и не описать.

     – Я вас долго не задержу, – сообщила мне Стиффи. – Все легче легкого и проще простого. Но сначала объясню, почему мы держим свою помолвку в такой тайне. Во всем виноват Гасси.

     – Гасси? Что он такого натворил?

     – Ему и  вытворять  ничего не надо, просто  Гасси  есть Гасси. Молчит, будто воды в рот набрал, пялится  без всякого смысла через свои очки, держит в спальне тритонов. Можно понять дядю Уоткина. Дочь говорит ему, что выходит замуж. "Ах вот как, замуж? Ну что ж, посмотрим, с  чем  твоего жениха едят", – отвечает дядюшка. И жених является. Папенька чуть Богу душу не отдал, еле откачали.

     – Да уж, воображаю.

     – Ну посудите  сами:  дядюшка  никак не  оправится  от удара,  который нанесла ему Мадлен, а тут являюсь я и наношу второй: объявляю, что собралась замуж за священника, – разве такое выдержишь?

     Теперь понятно. Помнится, Фредди Трипвуд как-то  рассказывал мне, какой переполох  поднялся в  Бландинге,  когда его кузина  решила  выйти замуж  за священника. Все уладилось, лишь когда стало известно, что жених – наследник богатого  ливерпульского  судовладельца,  кажется,   миллионера.   Но вообще родители не любят выдавать  дочерей за священников, и, судя по всему,  ту же неприязнь  к  священникам   испытывают   дядюшки,  когда  дело  касается  их племянниц.

     – Надо смотреть правде в глаза: священники в роли претендентов на руку и сердце почти всегда не ко  двору. Поэтому раскрывать тайну сейчас и думать нечего, надо  сначала  хорошенько разрекламировать Гарольда дядюшке Уоткину. Если мы правильно рассчитаем все ходы  в игре, старик даст ему приход, это в его власти. Отсюда мы уже сможем начать плясать.

     Мне не понравилось  это  местоимение "мы" в ее  устах,  однако я понял, куда она  клонит, и,  хоть жаль было разрушать ее  надежды, пришлось дать ей отпор.

     – Вы хотите, чтобы я  замолвил  словечко за Гарольда? Отвел дядюшку  в сторону  и  расписал яркими красками, какой он необыкновенный,  талантливый, замечательный? Я бы с  радостью, дорогая Стиффи, но увы – старик  и слушать меня не станет.

     – Нет, нет, я совсем не о том.

     – Не знаю, что еще я могу для вас сделать.

     – Сейчас  расскажу, – возразила она,  и меня снова  кольнуло недоброе предчувствие. Я внушал себе, что должен проявить твердость, но из  головы не шла Роберта Уикем и злосчастная  грелка. Мужчина может сколько угодно тешить себя иллюзией, что у него стальная воля, что он непреклонен, если вам больше нравится это  словечко, но вдруг  туман рассеивается: он видит, что позволил девице с опилками  вместо  мозгов вовлечь  себя  в безумную авантюру.  Нечто подобное сотворила в свое время Далила с Самсоном.

     – Так что же? – настороженно спросил я.

     Она почесала своего пса Бартоломью за ухом.

     – Расхваливать  Гарольда  дяде  Уоткину  бесполезно. Нужно действовать куда  более  тонко. Придумать какой-нибудь хитрый план,  чтобы  сразить  его наповал. Вы читаете "Будуар элегантной дамы"?

     – Написал как-то для него статью "Что носит хорошо одетый мужчина", но вообще редко беру в руки. А что?

     – В прошлом номере там  был  рассказ: один герцог не позволяет  дочери выйти замуж за своего секретаря, очень красивого молодого  человека, и тогда секретарь просит своего  друга пригласить герцога покататься на лодке, лодка вроде  бы  случайно  переворачивается,  секретарь прыгает в  озеро,  спасает герцога, и тот благословляет влюбленных.

     Ну уж дудки, надо немедленно выбить эту дурь из ее головы.

     – Если вы задумали отправить меня кататься на лодке с  сэром Бассетом, да чтобы я потом эту лодку  опрокинул, забудьте про этот бред, и чем скорей, тем лучше. Кстати, он бы никогда не поплыл со мной.

     – Верно,  не  поплыл  бы.  Да у нас и озера нет. А о деревенском пруде Гарольд мне и  думать  запретил, там вода слишком  холодная,  нырять в такое время года он не станет. Все-таки он со странностями.

     – Восхищаюсь его здравым смыслом.

     – Потом  я  прочла  другой  рассказ,  он  мне  тоже  понравился.  Один влюбленный молодой человек  уговаривает  своего друга переодеться бродягой и напасть на отца девушки, а сам бросается на него и "спасает" отца.

     Я легонько потрепал ее по руке.

     – Во всех ваших планах я отмечаю один и тот же изъян, – пояснил я. – У героя имеется полоумный друг, готовый ради него вляпаться в самую дурацкую историю. У Пинкера  такого  друга нет. Я очень  хорошо  отношусь к Гарольду, можно сказать,  люблю его  как родного брата, но есть  границы, которых я не преступлю даже ради его счастья и блага.

     – Никто  вас и не  заставляет ничего  преступать, потому что  он и  на второй план наложил вето. Его тревожит, как к этому отнесется  викарий, если вдруг все обнаружится. Зато третий ему понравился.

     – Так у вас в запасе есть еще и третий?

     – Есть, и совершенно гениальный. Самое лучшее в нем то, что Гарольд не подвергается никакому риску. Ни один викарий в мире не сможет  его  ни в чем упрекнуть. Единственная  загвоздка в том, что кто-то должен  ему помочь, и я не представляла, кого можно попросить об этой услуге, но тут стало известно, что приезжаете вы. И вот вы, слава Богу, здесь, все наконец устроилось.

     – Вы так думаете? Я уже  говорил вам и могу повторить: никакими силами вы не втянете меня в свои гнусные интриги.

     – Ах, Берти,  ну  зачем  вы  так. Мы  на вас  рассчитываем. Это  такой пустяк,  и  говорить  не о чем.  Вы  должны  украсть  серебряную корову дяди Уоткина, только и всего.

     Интересно,  что бы  вы стали  делать,  если бы  на вас  дважды, не  дав передыху, обрушилась такая фантасмагория – утром,  за  завтраком,  и  перед самым ужином?  У вас бы, наверное, ум за разум зашел. Думаю, почти у всех бы ум  за разум зашел.  Лично  меня  это  бредовое требование  не  ужаснуло,  а наоборот – позабавило. Если мне не изменяет память, я даже  расхохотался. И правильно сделал, потому что потом мне было долго не до смеха.

     – Только  и   всего?  Расскажите   подробнее,  –  попросил  я,  желая развлечься  выдумкой  этой  гнусной  интриганки.  –  Значит,  я  краду  его серебряную корову, да?

     – Именно! Он привез  ее вчера из Лондона для своей коллекции.  Морда у коровы такая,  будто она в  стельку пьяная.  Дядя от нее  в диком  восторге. Поставил перед своим прибором за ужином  и без умолку расхваливал. Тут мне и пришла в голову  эта  мысль. Гарольд ее украдет,  а  потом принесет обратно, дядя Уоткин обрадуется и в благодарность начнет раздавать  приходы направо и налево. Но потом я сообразила, что мой план не вполне совершенен.

     – Не вполне совершенен? Быть того не может.

     – Увы. Неужели  вы  сами не видите? Ну  скажите,  каким образом вещица оказалась у Гарольда?  Если в чьей-то коллекции имеется серебряный сливочник в форме коровы и вдруг  он  исчезает, а назавтра местный священник  приносит вещь владельцу, он должен толково и вразумительно объяснить, как она  к нему попала. Ведь очевидно же, что все должны поверить, будто корову украл кто–то посторонний.

     – Ясно.  И вы хотите, чтобы я  надел черную  маску, проник в  гостиную через  окно,  похитил  этот  objet  d'art  и передал в руки Пинкеру? Ну, ну. Потрясающе.

     Произнес я  свою реплику ехидно и с издевкой,  казалось бы, даже глухой это услышит, но  девица была непрошибаема:  на ее лице  расцвела  счастливая улыбка.

     – Ах, Берти,  какой  у  вас проницательный ум. Вы  словно  прочли  мои мысли. Только маску надевать не обязательно.

     – Ну  почему  же,  она  поможет  мне войти в роль, вам не кажется?  – спросил я все так же ядовито.

     – Может быть. Если  хотите в маске – пожалуйста. Главное –  влезть в окно. Обязательно наденьте перчатки, а то останутся отпечатки пальцев.

     – Как же-с, всенепременно надену.

     – А Гарольд будет ждать рядом, вы ему и передадите корову.

     – И  сразу же сяду в Дартмурскую тюрьму,  отбывать срок за совершенное преступление.

     – Нет, нет! Вы вступите с ним в схватку и, конечно, убежите.

     – В схватку?

     – А Гарольд вбежит в дом, весь покрытый кровью...

     – Позвольте полюбопытствовать, чьей кровью?

     – Ну, я считаю, что кровь  должна быть ваша, а Гарольд настаивает, что его. Для пущего эффекта все должны  увидеть следы борьбы, и я придумала, что он разобьет вам  нос.  Но он считает, что  впечатление  усилится, если кровь будет литься буквально  ручьями.  Поэтому мы решили,  что  вы оба разобьете друг другу носы.  Гарольд  с криком вбегает в  дом,  протягивает корову дяде Уоткину,  рассказывает, как  он  ее отнял у  грабителя,  и все  устраивается наилучшим образом.  Не может же дядя Уоткин просто  сказать "спасибо" и этим ограничиться.  Если  у  него  есть  хоть  капля  совести,  он  должен  будет расщедриться на приход. Правда, гениально?

     Я встал. Лицо у меня было каменное.

     – Гениально – это даже слабо сказано. Но, к сожалению...

     – Как, неужели вы отказываетесь? Ведь ясно как день, что вам участие в этом плане не причинит решительно никаких неудобств. Ну, пожертвуете десятью минутами...

     – Поймите наконец: я в ваших интригах не участвую.

     – В таком случае вы просто свинья.

     – Свинья так свинья,  но, по крайней мере, не безмозглая. Мне  о ваших кознях думать тошно. Слишком хорошо  я  знаю Растяпу Пинкера. Как именно  он все испортит и упечет  нас обоих в каталажку – не берусь  предсказывать, но уж он этот шанс не упустит. А теперь будьте любезны отдать мне блокнот.

     – Какой блокнот? Ах, вы о блокноте Гасси.

     – О нем.

     – А зачем он вам?

     – Нужен, – сурово ответил я, – потому что Гасси его нельзя доверять. Вдруг он его  опять  потеряет, а найдет ваш  дядюшка,  и тогда прости-прощай свадьба,  никогда  не  быть  Мадлен  и  Гасси  супругами,  а  для  меня  это равнозначно самоубийству.

     – Для вас?

     – Вот именно.

     – Да вы-то тут при чем?

     – Могу рассказать.

     И я кратко обрисовал  ей  события в "Бринкли-Корт", осложнения, которые возникли после  них, и грозную опасность,  которая нависнет надо  мной, если Гасси сгонят со двора.

     – Вы, конечно, понимаете, я не могу сказать ни единого дурного слова о вашей кузине Мадлен, хотя боюсь как  чумы священных уз брака с нею. Поймите, она ни  сном  ни  духом  невиновата.  Я испытывал бы тот же ужас при мысли о женитьбе на самой достойной женщине мира. Просто есть такой тип женщин – их уважаешь, ими восхищаешься, перед ними благоговеешь,  но  издали.  Если  они делают попытку приблизиться, от них  надо  отбиваться  дубинкой. Ваша кузина Мадлен  принадлежит  именно  к  таким  женщинам.  Красавица,  само  обаяние, идеальная подруга для Огастуса Финк-Ноттла, но Бертрам Вустер не выдержит ее общества и дня.

     Стиффи даже дыхание затаила.

     – Понимаю.  Да, наверное, из Мадлен  получится такая жена,  от которой мужчине хочется сбежать на край света.

     – Лично  я никогда бы не  решился употребить столь  сильное выражение, есть грань, за которую благородный человек  не должен заходить. Но раз уж вы сами произнесли эти слова, не могу  не согласиться, что вы на редкость точно определили суть.

     – Ну кто бы  мог подумать! Теперь я понимаю, почему вы  так стараетесь заполучить этот блокнот.

     – Ну разумеется.

     – А  знаете, в  связи с этим открытием мне  пришла в голову интересная мысль.

     На ее  лице  опять  появилось  отрешенное,  мечтательное выражение. Она рассеянно гладила Бартоломью ногой по спине.

     – Что же вы, давайте блокнот. – Я начал терять терпение.

     – Погодите,  сейчас я додумаю все до конца...  Знаете, Берти, я должна отдать этот блокнот дяде Уоткину.

     – Что?!

     – Так повелевает мне совесть.  Он  столько для меня сделал. Много  лет заменял отца. Согласитесь,  он  должен знать,  как  относится к нему  Гасси. Конечно,  старику  будет тяжело,  он-то  считает, что  его  будущий зять  – безобидный любитель тритонов, а  на самом деле пригрел на груди змею,  и эта змея  издевается над  тем,  как  он  ест суп.  Но поскольку  вы  так любезно согласились  помочь  нам  с  Гарольдом  и украсть  корову,  я,  так  и быть, постараюсь заглушить угрызения совести.

     У нас,  Вустеров, необыкновенно острый ум. Не прошло  и трех минут, как меня осенило, куда  она  клонит.  Это же надо измыслить  такое!  Меня  дрожь пробрала.

     Она  назначила  цену   блокнота.  Как  вам  это  нравится:  утром  меня шантажировала   собственная   любимая   тетка,  сейчас  шантажирует   добрая приятельница. Нет, это уж слишком даже  для  нашего  послевоенного  времени, когда чуть ли не все считается дозволенным.

     – Стиффи! – вырвалось у меня.

     – Можете  сколько  угодно  повторять  мое   имя.  Или  вы соглашаетесь выполнить мою просьбу,  или  завтра  за кофе и яичницей  дядя  будет  читать весьма пикантный опус. Так что думайте, Берти, думайте.

     Она притянула  эту шавку Бартоломью к ноге и  заструилась к дому. Перед тем как скрыться  за дверью, метнула  в меня через  плечо  многозначительный взгляд, который пронзил меня будто ножом.

     Я  бессильно  опустился на ограду. Не  знаю,  сколько я так просидел  в тупом оцепенении, уткнувшись головой в колени,  но,  надо  полагать,  долго. Крылатые ночные  твари то и дело ударялись об меня, но я их даже не замечал. Вдруг рядом раздался голос, и только тут я вынырнул из небытия.

     – Добрый  вечер, Вустер, –  произнес голос. Я поднял голову. Нависшая надо мной громада была Родерик Спод.

     Наверное,  даже  диктаторы в  редкие  минуты  проявляют  дружелюбие  – например, в обществе своих прихлебателей, когда выпивают с ними, задрав ноги на стол,  но с Родериком Сподом было изначально ясно, что, если в его душе и есть  что-то  доброе, проявлять  эти  качества он  не  намерен. Тон  резкий, грубый, ни намека на добродушие.

     – На пару слов, Вустер.

     – Да?

     – Я беседовал с сэром Уоткином  Бассетом, и он рассказал мне историю с коровой от начала и до конца.

     – Да?

     – Так что нам известно, зачем вы здесь.

     – Да?

     – Перестаньте  "дакать",  жалкая   вы  козявка,  и слушайте, что  буду говорить я.

     Знаю, многих возмутил бы его тон. Я и сам возмутился. Но всем известно: кто-то мгновенно  дает отпор, когда его  назовут жалкой козявкой,  у другого реакция не такая быстрая.

     – Да, да, да, – пролаял  этот гад, провалиться бы ему в тартарары, – мы совершенно точно знаем,  зачем вы явились сюда. Вас послал ваш  дядюшка с заданием  украсть  для  него  корову. Не пытайтесь отрицать  –  бесполезно. Сегодня я  застал вас на месте преступления:  вы держали  корову в руках.  А теперь  нам  стало  известно,  что  к тому  же  приезжает  ваша  тетка. Стая стервятников слетается. Ха!

     Он помолчал, потом снова изрек: "Стая стервятников слетается", – будто это было невесть как  остроумно. Я лично ничего остроумного в его  словах не нашел.

     – Хотите знать, Вустер,  зачем я пришел к вам? Скажу: за  вами следят, за каждым вашим шагом. И если вы попытаетесь украсть корову и вас поймают – сядете в  тюрьму как миленький, уж вы  мне поверьте.  Не надейтесь, что  сэр Уоткин побоится скандала.  Он  выполнит  свой долг и как  гражданин,  и  как мировой судья.

     Спод  положил  мне  на  плечо  руку  –  в  жизни не  испытывал  ничего противнее. Не говоря уж о  символичности  жеста, как выразился бы Дживс,  он так больно стиснул плечо, как будто лошадь укусила.

     – Вы опять изволили сказать "да"? – спросил он.

     – Нет, нет, – заверил его я.

     – Очень  хорошо. Уверен, вы сейчас  думаете: "Никто меня  не поймает". Воображаете, будто вдвоем с вашей драгоценнейшей тетушкой перехитрите всех и украдете-таки корову. И  не  мечтайте, Вустер.  Если  вещь пропадет, как  бы искусно вы  с вашей сообщницей ни заметали  следы, я  ее непременно найду  и превращу вас  в отбивную. Именно в отбивную, –  повторил он с наслаждением, будто дегустировал марочное вино. – Уяснили?

     – Вполне.

     – Уверены, что все правильно поняли?

     – Вне всякого сомнения.

     – Великолепно.

     На  веранде  появилась тень,  и  куда  девался  хамский  тон  Спода, он заворковал с тошнотворной сердечностью:

     – Дивный вечер, правда? Необыкновенно тепло для середины сентября. Ну, не буду  больше отнимать у вас время. Вы,  вероятно, пойдете переодеваться к ужину. Всего лишь черный галстук. Мы здесь не слишком чопорны. Да?

     Вопрос  был   обращен   к   приблизившейся   тени.   Услышав   знакомое покашливание, я сразу понял, кто это.

     – Я хотел поговорить  с мистером Вустером, сэр. Я к нему  по поручению миссис  Траверс.  Миссис  Траверс  шлет  свои  наилучшие пожелания и  просит передать вам,  что она сейчас в голубой  гостиной и  будет рада видеть  вас, если вы  сочтете возможным поспешить к ней  туда. Она  желала бы обсудить  с вами нечто важное. Спод фыркнул в темноте.

     – Стало быть, миссис Траверс уже прибыла?

     – Да, сэр.

     – И желает обсудить с мистером Вустером нечто важное.

     – Да, сэр.

     – Ха! – издал Спод и удалился с резким, отрывистым смехом. Я встал.

     – Дживс, –  сказал  я,  –  вы должны  выслушать меня  и дать  совет. Интрига запутывается.