Дым в клубе «Трутни» становился все гуще, а это означало, что его члены, подобно антилопам или другой дичи, собирались к источникам вод, чтобы вкусить аперитива. Когда напитки разлили, Виски-с-Лимоном, сделав животворящий глоток, сказал:

— А вы знаете, кого я вчера встретил на Пикадилли?

— Кого? — поинтересовался Мартини-без-Оливки.

— Монти Бодкина.

— Монти Бодкина? Не может быть!

— Может.

— Да он в Голливуде.

— Значит, вернулся.

— Ах, вернулся! — сказал с облегченьем Мартини. — А то я подумал, что ты видел астральное тело, или как его там. Сплошь и рядом бывает. Сидит человек, обедает у себя в Америке, или еще где, и смотрит на своего приятеля в Лондоне. Так это был настоящий Монти Бодкин?

— Загорелый и поджарый.

— Сколько же он пробыл в Голливуде?

— Год. Контракт на пять лет, но ему нужен только один.

— Почему?

— Потому.

— Почему ему нужен только один год?

— Потому что ее отец поставил такое условие.

— Чей отец?

— Гертруды Баттервик.

— Ты не мог бы говорить яснее? — спросил Виски-с-Апельсиновым соком. — Вчера вечером я немного припозднился, и сейчас не в самой лучшей форме. Кто, если говорить по порядку, эта Гертруда Баттервик?

— Девушка, с которой помолвлен Монти.

— Кузина Реджи Тениссона, — пояснил образованный Виски-с-Вермутом. — Играет в хоккей.

Апельсиновый сок поморщился. Прошлой ночью он как раз старался утопить в вине свои печали, вызванные девушкой, которая играет в хоккей. Опрометчиво согласившись быть судьей на ее матче, он лишился невесты, утверждавшей, что он шесть раз незаслуженно удалял ее с поля.

— Какие условия, какие отцы? — совсем растерялся Виски-с-Лаймом.

— Я только что сказал.

— Он поставил условие?

— Да.

— Ее отец?

— Да.

— То есть Гертруды?

— Да.

— Прости, не понимаю.

— Все очень просто. Мне объяснил сам Монти за бутылкой превосходного

зелья. Чрезвычайно интересная история, вроде Иакова и Рахили, только Иакову надо было служить семь лет, а Монти — всего один.

Апельсиновый сок слабо застонал и приложил лед ко лбу. Лимонный продолжил:

— Как-то на обеде или ужине он повстречал Гертруду и решил, что она — именно то, что надо. Вероятно, она подумала то же самое, потому что через неделю они были помолвлены. И когда им осталось собрать подружек да шаферов и побежать за епископом, ее отец отказался дать согласие.

Виски-с-Лаймом был заметно тронут, впрочем, как и все присутствующие за исключением Апельсинового сока, который слишком увлекся кубиками льда.

— Что он сделал?

— Не дал согласия.

— Постой-ка, Разве в наши дни оно кому-нибудь нужно?

— Другим — не знаю, а Гертруде Баттервик нужно. Викторианская барышня. Слушается папу.

— Это ее хоккей попутал, — заметил Апельсиновый сок.

— Монти, конечно, был озадачен, сбит с толку, поражен, как и вы. Он умолял плюнуть на запрет и бежать, но она не согласилась. Знаете, вся эта чепуха — у отца слабое сердце, потрясение его убьет, и так далее.

— Какая дура!

— Несомненно. Тот же Реджи Тениссон мне поведал, что папаша Баттервик не только похож на лошадь, но и здоров как лошадь. Тем не менее, вот так!

— Моим дочерям я не позволю притронуться к клюшке — сообщил Апельсин. — Да уж! Не позволю!

— Почему ее отец не дал согласия? — спросил Ликер-со-Льдом. — У Монти куча денег.

— В этом — ответил Лимонный сок, — как раз и проблема. Монти получил наследство от тетушки, а старый Баттервик — из тех субъектов, которые начинают с самого низа в шестнадцать лет, а о наследстве и не слышали. Он сказал, что не отдаст дочь за бездельника.

— Ах, вон как!

— Вообще-то, не совсем так. Монти поговорил со старым перечником, и тот пошел на попятный. Если Монти удастся проработать где-нибудь хотя бы год, — пожалуйста, женитесь. Вот Монти и устроился в кинокомпанию Лльюэлина в Лльюэлин-Сити, Южная Калифорния.

Соку было трудно повернуть голову, но он это сделал, чтобы бросить суровый взгляд на оратора. Он не любил неряшливо рассказанных историй.

— Вот ты говоришь: «Монти устроился…», как будто это легче легкого. А всякий знает, что в Лльюэлин-Сити может пробраться, в самом худшем случае, незаконнорожденный сын одного из владельцев. Как же Монти это удалось?

Лимон добродушно хмыкнул.

— Ты будешь смеяться.

— Не буду, — заверил Апельсин. — По крайней мере, не сегодня.

— Все началось на борту «Атлантика» по пути в Нью-Йорк. Гертруда Баттервик отправлялась на соревнования в Америку с английской женской сборной по хоккею. Монти хотел быть рядом с ней. Реджи Тениссона семья хотела сплавить в какую-то канадскую контору. Пока все ясно?

Присутствующие согласились, что пока — все ясно.

— Среди пассажиров был и Айвор Лльюэлин, глава компании, и сестра его жены, Мейбл Спенс. На этом перечень действующих лиц заканчивается. И сейчас все понятно?

— Да.

— Подходим к решающему моменту. Все вошли на борт в Саутгемптоне за исключением этой Мейбл. Она присоединилась к ним в Шербуре, куда явилась из Парижа, где была вместе с женой Айвора, Грейс. Теперь представьте, что он чувствовал, когда она сказала ему, что прихватила с собой алмазное ожерелье, не сообщив о нем на таможне! Грейс рассчитывала, что Лльюэлин провезет его контрабандой в Нью-Йорк. По всей вероятности, она считает, что делиться с американским правительством — очень глупо. Обычно она говорит, что у них и так слишком много денег. Пускай с этими справятся, а лишнее только навредит. Все понятно?

Аудитория дружно кивнула.

— Как вы можете легко представить, Лльюэлин разволновался. Он всегда боялся таможенников. Даже когда его совесть была чиста, он прятал глаза от их неприятного взора. Он дрожал, когда они смотрели на него, пожевывая жвачку. Когда же они молча указывали на его чемодан, он открывал его так, будто в нем лежит труп.

Ликер-со-Льдом сказал, что ему знакомо это чувство, и попытался начать длинную историю о том, как он однажды попытался провести лишнюю сотню сигарет в Фолькстоун, но Апельсиновый сок продолжил свое повествование.

— Естественно, сперва он решил от всего откреститься, но тут призадумался, что скажет Грейс. Таможенных инспекторов он боялся, но все же не так как жены, и причины у него были. Когда она еще снималась, ее называли пантерой экрана, а если уж ты была пантерой, ты пантерой и останешься. Поэтому он пришел к заключению, что как ни тяжко, он все же подчинится. Это его не радовало.

— Какая уж тут радость! — вставил Виски-с-Лаймом.

— Проблема была в том, как вообще провезти контрабанду.

— Да уж, проблема!

— С того дня он потерял покой и сон.

— Тут потеряешь!

— Но однажды вечером Реджи нашел выход.

— Реджи Тениссон?

— Да. Я же сказал, что он тоже был на корабле и, пока они плыли, очень сдружился с Мейбл Спенс, а она поведала ему о страшной проблеме. Тогда Реджи пошел к Лльюэлину и сказал ему, что все будет хорошо, если только они возьмут у Монти мышь. Должен упомянуть, что Монти купил для своей Гертруды плюшевого Микки Мауса с отвинчивающейся головой. Такая, понимаете, банка для шоколадных конфет.

Апельсин нервно вздрогнул. Сейчас он не мог слышать о шоколаде.

— Монти и Гертруда немного поссорились — это часто бывает между влюбленными, и она вернула ему мышь, а Реджи сказал Лльюэлину, что положит туда ожерелье, так что Монти и не узнает.

— Умно, — признал Виски-с-Лаймом.

— Гениально! — отозвался Ликер. — И все прошло, как он задумал?

— Без задоринки. На берегу, конечно, Лльюэлин рассказал все Монти, и тот увидел, что ему прямо с неба упало волшебное кольцо — теперь он сможет получить работу на этот самый год. Короче говоря, все так и вышло. Перед тем как они расстались, Лльюэлин подписал с ним контракт на пять лет и взял его к себе в помощники.

— И Монти помирился с Гертрудой?

— О, да! Сегодня они обедают в Баррибо. Апельсин заметил, что это пустая трата денег. Рано или поздно, предсказал он, Гертруда Баттервик бросит жениха, а денег не вернешь.

— Почему ты так думаешь? — спросил Лимон.

— Она играет в хоккей, — ответил Апельсин.

2

Монти сидел в холле всемирно известного отеля, и взоры его постоянно обращались к вращающейся двери, из которой в любой момент могла появиться Гретруда. Его чувства, хотя и близкие к экстазу, окрашивало легкое беспокойство. Уверенный в выборе, который он сделал еще год назад, он поневоле думал о том, что у Гертруды было достаточно времени взвесить все за и против и изменить свое решение, особенно если мы учтем, что ее отец и не пытался скрыть аллергию на само слово «Бодкин», и не собирался ослабить влияние на преданную дочь.

Правда, она согласилась прийти без явных колебаний, но с прежним ли пылом, с прежним ли огнем? Именно об этом спрашивал себя Монти, и именно это мешало ему находиться в том состоянии, которое французы называют bien etre. Его дух то поднимался, то опускался, и когда он только что сумел его приободрить, почти убедив себя, что все его страхи безосновательны, в дверь, которой судьба предназначила впускать только индийских магарадж и техасских миллионеров, вошел пожилой человек с лошадиным лицом, в котором Монти не без труда распознал мистера Баттервика, главу компании «Баттервик, Прайс и Мандельбаум Импорт-Экспорт». Мистер Баттервик подошел к тому месту, где сидел Бодкин, вызывающе фыркнул и произнес такие страшные слова:

— День добрый, мистер Бодкин. Гертруда не будет с вами обедать.

Описать воссоединение разлученных сердец особенно трудно, когда одно из них отсутствует. Простой хроникер в таких обстоятельствах растеряется и сникнет, как будто он во всю прыть бежал, чтобы успеть на субботний поезд и вдруг узнал, что тот ходит только по воскресеньям. Но насколько хуже, насколько горше тому, кто рассчитывал быть одним из главных действующих лиц! Чувства влюбленного, который собирался пообедать с возлюбленной, а вместо нее получил ее отца, легче представить, чем описать. Скажем только, что Монти пережил их сразу все, и если бы не сидел в глубоком кресле, закачался бы и рухнул на пол.

Мистер Баттервик выглядел как лошадь, готовая взять высокий барьер, и, надо сказать, это его не красило. Но не поэтому Монти смотрел на него как на змею, и заговорил с ним не сразу.

— Что! — вскричал Монти.

— Не будет обедать? — добавил он же.

— Черт! — обобщил он свои впечатления. — Как так не будет? Мы договорились по телефону еще вчера вечером.

— Верно, — признал Баттервик, — но потом я поговорил с ней и объяснил, что лучше пойти мне.

Монти понял из этих слов, что старая образина решила угоститься за его счет, и это ему не понравилось. Мистер Баттервик, однако, рассеял его сомнения.

— Есть я не собираюсь, — сказал он с легкой, но слишком холодной улыбкой. — После того, что я вам скажу, вам захочется побыть одному, а я в любом случае буду ужинать в ресторане, где знают мою диету. Дело в том, что Гертруда очень чувствительная девушка и ей неприятно причинять людям боль. Будет лучше если я сообщу вам новости.

Монти не очень понимал, о чем идет речь. Мистер Баттервик оставил шляпу на вешалке, а то бы он напомнил ему Безумного Шляпника.

— Я не совсем вас понял, — сказал бедный Бодкин.

— Что ж, объясню, — ответил мистер Баттервик. Менее суровый человек сказал бы: «Что ж, напущу еще морозу». — Я решил, что вы не должны видеться с моей дочерью.

Отель Баррибо построен на славу, и не было случая, чтобы потолок обрушивался кому-нибудь на голову, однако в тот момент Монти был уверен, что случилось именно это, и очень удивился, почему магараджи и техасские миллионеры так спокойно это восприняли. Затем здравый смысл вернулся на положенное ему место, и Монти недоверчиво посмотрел на собеседника.

— Что! — вскричал он.

— Не видеться? — прибавил он же.

И обобщил:

— Черт знает что! Опять за прежнее?

— Выражение странное, но смысл я улавливаю, — сказал мистер Баттервик.

— Да, именно так.

— Мы же договорились!

— Я как раз к этому подхожу. У-ох!

— Что значит: «У-ох!»? Это не ответ.

— Это междометие, — сказал с достоинством мистер Баттервик. — Я застонал от боли. Желудочные колики.

Монти это знал, и очень радовался, хотя было бы лучше, если бы старый гад болел бубонной чумой.

— Хорошо, — уступил он, — если хотите говорить «У-ох», говорите, дело ваше. Но вернемся к теме. Вы обещали, что если я буду целый год зарабатывать сам, вы не станете мешать нам с Гертрудой. Я думал, что это глупо, и сейчас думаю, но я сказал себе, что нет толку спорить, принялся за дело и честно выполнил условие. Весь последний год я был помощником режиссера на киностудии Лльюэлина в Южной Калифорнии. Как вы думаете, Лльюэлин платит своим сорудникам? Каждую пятницу я получал маленький конвертик с тысячей долларов внутри. И у вас хватает духу сказать, что наше соглашение — пустой звук? Может, вы прямо так не сказали, но явно собираетесь. Что ж, мистер Баттервик, если такие приемы обычны в вашем кругу, я могу только посочувствовать экспорту и импорту. Люди с более высокими понятиями назвали бы это жульничеством.

— Вы кончили, мистер Бодкин?

— Нет.

— И все же, отложите дальнейшие рассуждения и дайте мне возможность ответить.

— А у вас есть что сказать?

— Да, и много.

— Сказать, а не пороть чепуху.

— Это не чепуха. Вы утверждаете, что честно выполнили условия. Я в этом сомневаюсь.

— Уж не хотите ли вы намекнуть, что я не служил у Лльюэлина? Вы с ума сошли, Баттервик! Позвоните на студию Александре Миллер и спросите ее. Она — моя секретарша. Сидели вместе каждый день.

— Нет, я не это имел в виду. Просто ваша работа не считается.

— Не считается?

— Нет, потому что вы получили ее нечестно. Вы получили ее,… Я хотел сказать «хитростью», но шантаж — более подходящее слово. Вы запугали Лльюэлина этим плюшевым Микки Маусом с бриллиантами. Разумеется, когда я заключал наше соглашение, я ожидал не этого. Я предполагал, что вы используете обычные способы, с помощью которых приличные люди находят работу. Тем самым, как я уже сказал, этот год не считается.

Он замолчал, и снова Монти показалось, что большая порция отеля Баррибо падает ему на голову. Он сник, притих и растерянным видом напоминал пойманного на вокзале воришку. Но вместе с тем он почувствовал невольный трепет. Он никогда не подозревал, что мистер Баттервик — ясновидец, но сейчас стало ясно, что он владеет шестым чувством, экстрасенсорными способностями и тому подобными вещами, а этим не хочешь — восхитишься, даже если вам кажется, что более умные родители утопили бы его в младенчестве.

— Как вы узнали? — слабо произнес Монти.

— От дочери.

— Она вам рассказала?

— Она мне все рассказывает.

Монти был потрясен. Он поверить не мог, что какая бы то ни было девушка могла себя так вести. Обычно он полагал, что королева всегда права, но сейчас чуть не произнес неосторожных слов. Какому отцу понравится, если его дочь назовут полоумной идиоткой? Но он их не произнес. Да, стало бы легче, но — не произнес, поскольку надеялся, что такт и мягкость сделают свое дело.

— Может, мы это обсудим? — спросил он.

Мистер Баттервик ответил, что они именно этим и заняты, а пора бы кончить, ему надо идти в свой целебный ресторан.

— Понимаете, — не унялся Монти, — в духе… ну, в таком женевевском духе. Я признаю, что с этим Микки Маусом вел себя… скажем так, не совсем нравственно, хотя и сумел уломать Лльюэлина.

— Какая мерзость!

— Да, да, конечно. Теперь, когда вы со всей ясностью показали мне, как я оступился, я и сам это вижу. Это был неверный шаг, и он никогда не повторится. В следующий раз я буду осмотрительней.

— Я что-то не понял. В следующий раз?

— Вы поймете, если послушаете внимательно. Предположим, вы дадите мне еще один год. Если я буду зарабатывать себе на жизнь, и вы будете уверены, что я не жульничаю, вы дадите согласие и позволите мне жениться на девушке, которую я люблю, то есть — Гертруде, — прибавил Монти для ясности. — Короче, вы позволите епископу, подружкам невесты и всем прочим собраться и исполнить то, чего от них ожидают, — добавил он, выражая мысль еще яснее.

Мистер Баттервик выслушал предположение в суровой задумчивости. На его взгляд, это не было идеальным решением. Он надеялся, что беседа, которая, кстати, все не кончалась, разлучит его дочь и этого неподходящего ухажера, и терпеть еще год ему не хотелось. С другой стороны, он был честным человеком и признавал, что речи Монти не лишены своей логики.

— Хорошо, — согласился он.

— Замечательно, — отозвался Монти.

— Гертруду, вы, конечно, не увидите.

— Если вы настаиваете.

— Но против писем возражать не буду.

— Великолепно! А сейчас осталось подумать о подходящей работе. У вас случайно не найдется свободного места?

Мистер Баттервик заверил Монти, что не найдется.

— Жалко. А чем вы, собственно, занимаетесь в этом Экспорте-Импорте?

— Мы экспортируем и импортируем.

— Так я и думал. Вероятно, это подошло бы мне как нельзя лучше, но если вы говорите, что ничего нет, поищу где-нибудь в другом месте. Мне надо подумать.

— Что ж, я вас оставлю, мистер Бодкин.

— А? Ах да, всего хорошего, — сказал Монти.

Он прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться и подумать, но тут же услышал мелодичный голос, который сказал в его левое ухо: «Привет», и, когда он взглянул наверх, то увидел, что к нему присоединилась Александра (Санди) Миллер, которую он никак не рассчитывал увидеть по эту сторону Атлантики.

3

Он ей об этом сказал.

— Санди! — вскричал он, — Что ты здесь делаешь?

— Обедаю с тобой, да?

— Я имел в виду…

— Или ты кого-то ждешь? Если нет, проведи меня к столику и как следует накорми. Я умираю с голоду.

— Коктейль?

— Нет, спасибо. Только поем. О, Монти! Какая же все-таки удача, что я на тебя натолкнулась. Я думала, мне придется искать тебя по всему Лондону с ищейками. Ты удивлен, что меня здесь увидел?

— Потрясен. Почему ты не в Лльюэлин-Сити?

— Все объясню, когда будем есть, разве что упаду от голода. Нет, какая удача!

— А?

— Я думала, что ты развлекаешь какую-нибудь прелестную девицу.

— Я и развлекаю.

— Премного благодарна, сэр.

— Не за что, — сказал Монти со всей ожидаемой от него бодростью. Пока они шли к столику, он почувствовал, что ему становится легче. Да, он страдал, что у него отняли Гертруду, но уже не так сильно. Санди, конечно, не Гертруда, но все-таки лучшей замены не найти. Он подумал, что она как-то особенно хороша, и не удивился, когда какой-то техасский миллионер восхищенно присвистнул.

К ним подошел официант и взял заказ. Потом Монти спросил:

— Так что ты делаешь в Лондоне?

— Здесь мой хозяин, и мое место рядом с ним. Если же ты спрашиваешь, почему я сюда приехала, ответ прост. Я гоняюсь за любимым человеком.

— Не знал, что ты кого-то любишь.

— Люблю, и еще как!

— Он в Лондоне?

— Да.

— Вон оно что…

На секунду Монти показалось, что он, скажем так, расстроился. Он беззаветно любил Гертруду, о чем говорить, но когда девушка обедает с молодым человеком и рассказывает, что она в кого-то влюблена, это все-таки бестактно. Однако первобытная ревность быстро уступила природной доброте. Монти напомнил себе, что за такой привлекательной девушкой как Санди, непременно кто-нибудь ухаживает, и она имеет полное право поделиться этим со своим старым приятелем.

— Хороший парень? — спросил он.

— Очень.

— И ты его нашла?

— Да, нашла.

— Что ж, желаю удачи.

— Спасибо. Конечно, есть загвоздка, как ты бы выразился. Он кем-то помолвлен.

— Это плохо.

— Да, так труднее.

— Но ты все преодолеешь.

— Ты думаешь?

— Уверен. Только оставайся такой, какая ты есть, и считай, что дело в шляпе. Если, конечно, его пассия — не прекрасная Елена.

— Ну, нет, она помясистей.

— Ты ее знаешь?

— Видела фотографию.

— Морда какая-нибудь?

— Да нет, ничего, но, знаешь, властного типа. Мужу пришлось бы нелегко.

— Ты должна его спасти.

— Попробую.

— Что ж, буду наблюдать за твоими успехами с превеликим интересом.

— Спасибо.

— Но ты мне так и не рассказала, как ты здесь очутилась. Какой-то хозяин…

— Скорей хозяйка. Я работаю у Грейс Лльюэлин.

— Уж не родственница ли нашего Лльюэлина?

— Жена. Как ты помнишь, она тоже собиралась в Европу.

— Ну конечно. А как ты получила работу?

— Именно об этом я тебя спрашивала, если помнишь. Но ты решил тогда строить из себя сильного, молчаливого мужчину. Я просто услыхала, что ей нужна секретарша, и предложила свои услуги.

— Какие именно?

— Так, что-то вроде горничной и компаньонки, не говоря о массажистке. Если надо что-то для нее сделать, зовут меня. К примеру, почти все утро я растирала ей спину, а потом искала секретаря для Айвора. Грейс хочет, чтобы он написал историю их кинокомпании. Что случилось?

— Случилось?

— Ты подпрыгнул, как удивленная креветка, словно я сказала что-то важное. Сказала я?

— Честно говоря, да. Насчет секретаря для Лльюэлина.

— Что в этом такого особенного?

Монти решил рассказать все. Ну, почти все.

— Дело в том, что примерно это я и сам ищу, — сказал он. — Видишь ли, один человек побился об заклад, что я не смогу заработать себе на жизнь, хотя бы один год, и я просто должен выиграть.

— Ты уже целый год зарабатывал!

— На студии? Это не считается. Оппозиция поймала меня на технической уловке, и я должен начинать заново. Ты не могла бы придержать для меня это место?

Санди посмотрела на него с нескрываемым удивлением.

— Ну, конечно. Ставка, должно быть, приличная.

— Очень.

— Хорошо. Сделаю, что могу. Машину водить умеешь?

— Конечно.

— Для Грейс это очень важно.

— А она не умеет?

— Нет. Ни она, ни муж.

— И у них нет шофера?

— Нет. На этой статье она экономит. Очень экономная женщина. И еще. У тебя случайно нет аристократических родственников?

— Нет. Зачем они?

— На Грейс это бы сильно повлияло. Ну да ладно, я все равно ей скажу, что есть. Так что если она спросит тебя о двоюродном братце, герцоге, не отвечай: «А кто это?». Упомяни, что надеешься увидеть его на следующей неделе.

— Хорошо. Санди, спасибо тебе.

— Да не за что. Я рада, что ты составишь мне компанию в Меллингеме.

— Где?

— В Меллингем-холле. Грейс там остановилась. Мы сейчас допьем кофе, и я сразу пойду к ней наверх, поговорю.

— Наверх?

— Они сняли здесь номер на четвертом этаже. Кстати, мне в голову пришла забавная мысль. Хочешь, поделюсь?

— Валяй.

— Я просто представила, какое лицо будет у Лльюэлина, когда он услышит, что ты станешь его секретарем.

Монти чуть не выронил чашку кофе. Об этом он не подумал.

— О, Господи! Все пропало! Он никогда не согласится.

— Согласится, если Грейс прикажет, — ответила Санди.

Санди не долго отсутствовала за столиком. Возвратившись примерно через десять минут, она сообщила Монти, что предварительные переговоры прошли в теплой и дружественной обстановке, и проводила его в номер на четвертом этаже, где, представив его, благоразумно оставила один на один с миссис Лльюэлин.

Монти пошел на эту встречу с тяжелым сердцем. Он чувствовал то, что чувствовал всякий, кто видел Грейс впервые. Что-что, а властность в ней была, и он не удивлялся, что его бывший хозяин схватывал сахар с носа по одному взмаху ее руки. Она была крупной, что и полагалось в свое время всем пантерам экрана, а в ограниченном пространстве гостиничного номера казалась совсем огромной. Глаза у нее были несколько навыкате, но знакомые с этим мирились, только бы взор ее не сверкал, поскольку тогда возникало чувство, что в пороховой погреб попала молния.

Сейчас он не сверкал. Санди явно провела хорошую подготовительную работу, так как Грейс скорей сияла радушием. Тем не менее, Монти был не в своей тарелке. Случилось так, что как ни странно, она напомнила ему его воспитательницу из детского сада, чья железная дисциплина отравила его лучшие годы. Те же вулканические силы за спокойным лицом. Те же глаза, грозные, словно Марс. То же невысказанное обещание звонко шлепнуть линейкой по рукам. Из-за всего этого Монти не уловил смысл ее вступительной речи. Когда он пришел в себя, она уже рассуждала о том, какой вклад внесет Лльюэлин в американскую словесность. К его облегчению, тон у нее был такой, словно его собственное участие — дело решенное.

— Мисс Миллер говорит, что она вам все объяснила. Несомненно, вы сможете ему помочь. Я вижу это как великий роман, роман о грандиозной индустрии, выросшей практически на ровном месте. Когда я впервые приехала в Голливуд, Лльюэлин-Сити был просто кучей лачуг. Если я скажу, сколько я тогда получала, вы мне не поверите. Буквально крохи. Кстати, о жаловании. Мы не сможем платить вам очень много.

Она назвала цифру, которая даже Монти, сущему ребенку в таких вопросах, показалась не слишком щедрой. Конечно, это было жалование, и тем самым подходило под условия Дж. Б. Баттервика. Главное — увернуться от этого Дж. Б., подумал Монти, и принял предложение без малейшей критики, а хозяйка снисходительно улыбнулась, выражая этим, что он прав.

— Тогда все улажено, — быстро сказала она. — Теперь я вас оставлю. Иду в парикмахерскую. Не уходите. Подождите немного здесь. Я хочу, чтобы вы увиделись с моим мужем.

— А когда?…

— Начнутся ваши обязанности? Нескоро. Мы съездим в Канны на недельку-другую, а потом уж осядем в деревне.

— Мисс Миллер сказала, что вы сняли там дом.

— Да, в Сассексе. Такой Меллингем-холл. Моя дочь уехала туда позавчера посмотреть, все ли в порядке. Очень приятный старый дом в очень тихом месте, как раз для работы моего мужа.

— Да, вроде бы — ничего.

— Замечательные соседи! Лорд Риверхэд, лорд Вокинг, сэр Перегрин Вуэлс. Совсем другое дело, а?

Она оставила его, и он углубился в размышления. Думать без нее было легче, что само по себе неплохо, но пришлось остаться один на один с мыслями о неминуемой встрече. Честно говоря, он ожидал ее с беспокойством. Хотя Санди и сказала, что принятый женской частью семьи, он может не опасаться мужской, к главе всемирно известной кинокомпании Монти всегда относился примерно так, как относится нервный новобранец к сердитому сержанту, и словесные заверения не могли убедить его, что брак, даже на такой женщине, одарил Лльюэлина сладостью и светом, которых ему так не хватает.

Казалось бы, самое время кровь разогреть и стиснуть кулаки, но как раз в тот момент, когда Монти этим занялся, звякнул ключ, и вошел Лльюэлин. Он остановился, вытер лоб и уставился на гостя с восторгом человека, увидевшего Тадж-Махал в лунную ночь.

— Привет, Бодкин! — сказал Айвор Лльюэлин.

Уточним. Такое слабое слово как «сказал», не должно бы употребляться, когда в запасе у летописца есть слова «возгласил», «пропел» и даже «нежно вывел». Мистер Лльюэлин издал те самые звуки, которые издает голубь, увидев особенно приятную голубку, и протянул гостю руку, явно очарованный встречей.

Монти испугался. Он ожидал увидеть космическое чудище, а перед ним оказался истинный ребенок, радостный и добродушный, как будто только что из Диккенса. Таких изменений он понять не мог.

— Здрасьте, мистер Лльюэлин, — слабо выговорил Монти.

Рука, двигавшаяся ему навстречу, крепко сжала его руку, а другая, тоже принадлежавшая мистеру Лльюэлину, нежно погладила его плечо.

— Очень рад тебя видеть! Встретил жену в холле, и она говорит, ты хочешь помочь мне с этой книгой. Замечательно! Поразительно! Гениально! Слушай, Бодкин, тут такое дело. Ты мне случайно не одолжишь пятьсот фунтов?

Один из двух состоятельных членов клуба «Трутни», (другим был Пуффи Проссер), Монти часто спасал неимущих друзей и знакомых, и не удивлялся их покушениям на его карман. Но впервые мультимиллионер обращался к нему с

такой просьбой, а потому, как сказал бы Китс, он поглядел на него с ужасным подозреньем, а глаза его уровнялись размером с обычными мячами для гольфа.

— А? — выговорил Монти, и то с трудом.

Человеку решившемуся попросить взаймы, легко спутать удивление с нерешительностью. Мистер Лльюэлин так и сделал; и его непомерное дружелюбие окрасилось нетерпением.

— Ну, не валяй дурака, Бодкин. Уж пятьсот фунтов ты накопил, когда выуживал из меня по тысяче долларов в неделю. Столько не растратишь!

Монти поспешил очистить себя от обвинения в распутстве и пьянстве.

— Нет, нет. Что вы! Деньги у меня есть.

— И ты ими поделишься?

— Конечно, конечно.

— Молодец. Чековая книжка тут?

— Да, да.

— Тогда — к делу!

Пока Монти выписывал чек, мистер Лльюэлин сохранял благоговейное молчание, будто малейшая помеха могла сорвать их сделку, но как только он положил чек в карман, он расцвел с прежней силой.

— Ну спасибо, Бодкин. Кстати, как у тебя дела? Совсем забыл спросить.

— Хорошо. А у вас как, мистер Лльюэлин?

— Да не очень. Домашние дрязги.

— Мне очень жаль.

— А мне то! Слушай, Бодкин. Ты, наверное, удивился, что человек с моим состоянием занимает деньги. Оригинально, подумал ты. Объясню в двух словах: «Общий счет».

— Прошу прощения?

— У нас с женой общий банковский счет. Она его открыла, когда ты поступил на студию.

— Да? — сказал Монти, а Лльюэлин нахмурился.

— Вот ты говоришь «Да?» так это легкомысленно, и не подозреваешь, что нет на свете более печальных слов. Они значат, что я не могу оплатить ни малейшей покупки без того, чтобы жена не спросила: «А это тебе зачем?». Нет для мужчины слов горше этих. Не знаю, говорила она тебе, что мы ездили во Францию?

— Да, вроде бы — в Канны.

— Верно. Ты в этих Каннах бывал?

— Конечно. Кстати, если помните, мы там и познакомились.

— Именно. Значит, тебе известно, что в Каннах —просто сказочные возможности по части азартных игр. Два казино, а за углом — само Монте-Карло. Бодкин, я очень люблю рулетку. Как раз сейчас я изобрел новую систему и должен ее опробовать. Но если я выпишу чек, а она меня спросит, на какие нужды, и я ей отвечу: «На рулетку», она… она очень образно выразится. Бодкин, моя жена не любит азартных игр. Против выигрыша она, конечно, не возражает, но проигрывать — не хочет, а самая лучшая система все же предполагает некоторые издержки. В общем, она не хочет, чтобы я развлекся за зеленым сукном, и тут ничего не поделаешь.

— Могу себе представить.

— Надеюсь, что нет. Кстати, у нас то же самое, если ей еще что-нибудь не нравится.

— Видимо, миссис Лльюэлин очень сильная личность.

— Железная женщина. Возьми к примеру, эту штуку, которую она заставляет меня писать. Мне это не нравится, Бодкин, совсем не нравится. Разве напишешь историю киностудии, скрывая самое интересное? Если бы я приоткрыл некоторые дела, которые творились у нас поначалу, книга вызвала бы такой восторг, что меня бы просто посадили. Думаешь, ей что-нибудь можно втолковать? Не думай. Если она приказала — спорить бессмысленно. Мне, конечно, будет немножко легче работать с таким старым другом. Кстати, почему тебе опять нужна работа? Насколько я знаю свою жену, она платит мало.

— Это точно.

— Такая… скажем, практичная.

— Я заметил.

— Как же ты согласился?

Если Монти и колебался, то не больше мгновенья. Что-то в этом новом, улучшенном Лльюэлине превращало желание поделиться с ближним почти в обязанность. В Лльюэлин-Сити он бы и представить себе не мог, что говорит о своих невзгодах шефу, но сейчас — дело другое.

Он рассказал ему все. Он рассказал о великой любви к Гертруде, о ее послушании отцу и о кознях этого самого отца, а мистер Лльюэлин мрачно и внимательно слушал.

Наконец он произнес:

— На твоем месте я бы дважды подумал перед тем как жениться.

Монти ответил, что он уже подумал больше двух раз; по правде говоря, он последнее время только об этом и думает. Мистер Лльюэлин заметил, что он не совсем то имел в виду. Он хотел сказать, что супружество — это тебе не шутка. Не стоит бросаться туда, очертя голову, да еще верещать, будто ты сорвал банк в Монте-Карло. Да, супружество — вещь хитрая. Есть в нем такие ловушечки. Сразу не разглядишь, а потом — слишком поздно.

— А тут, — заверил он Бодкина, — до превращения в полный ноль — один шаг. И еще. Главное — смотри, чтобы у твоей избранницы не было никаких дочерей.

Монти сказал, что он будет очень осторожен.

— Жены сами по себе не сахар, особенно если они были пантерами, но до падчериц им далеко. Моя падчерица, дочка Грейс от предыдущего брака, умудряется командовать даже своей матерью, а со мной она обращается как с мексиканским… ну, этим, вроде пиона…

— Пеоном?

— Именно. Ох уж эти современные девушки! А все школа, школа! Там они этого и набираются. Я просил-молил Грейс, не посылать Мэвис в Нью-Йорк, в такой, знаешь, особенный колледж. Вернется оттуда, говорю, чистой

воображалой, как будто она царица Савская или кто там еще. Все без толку. Не слушает. Ладно, что тебе мои беды? Спасибо за пять сотен.

— Да не за что.

— Тогда, может, дашь тысячу?

— Пожалуйста.

— Я так и думал. Молодец ты, Бодкин!

— Спасибо, мистер Лльюэлин.

— Какой там мистер!

— Спасибо, Лльюэлин.

— Зови меня просто Айвор.

— Спасибо, Айвор.

— Или даже Джумбо. Это такое прозвище.

— Спасибо, Джумбо.

— Нет, Бодкин, это тебе спасибо.

Так началась прекрасная дружба, надежная, как новый двенадцатицилиндровый двигатель.

2

Грейс была не из тех женщин, которые легкомысленно относятся к своим волосам. Если она садилась к парикмахеру, она следила за тем, чтобы он не ел даром свой хлеб. Поэтому прошло немало времени, пока она рассталась с Антуаном, специалистом по скальпам, чтобы выпить чаю со своей дочерью. Последние два дня Мэвис была в Сассексе, изучала Меллингем-холл, и они условились встретиться в одной из тех чайных, которыми так знаменит Лондон.

Мистер Лльюэлин, рассказывая Монти о своей падчерице, которая досталась ему как неотъемлемая часть приданого, не оставил и тени сомнений в ее устрашающих свойствах и, надо сказать, не преувеличил их. Она являла собой ярчайший пример того, что может получиться, когда роковой красавец (а отец был именно им) женится на роковой красавице. Если союз их будет благословлен потомством, вы получите суперпантеру. Ею Мэвис и была. Даже Грейс дрожала перед ней, что же до Лльюэлина, то, как он и рассказал Монти, в ее присутствии он чувствовал себя последним пеоном. Она была высокой, красивой, стройной. Как правило, Айвору нравились высокие стройные девушки, но у нее была привычка: когда он высказывал свое мнение или вообще хоть что-то говорил, она молча поднимала брови, иногда прищелкнув языком, а это все-таки обидно.

— Ты опоздала, — сказала она матери, когда та вошла в чайную. — Я тебя жду уже битый час.

— Прости, дорогая, я нанимала секретаря, чтобы помочь с этой книгой о студии. А потом я пошла к Антуану, и он меня очень долго держал. Мыл голову, укладывал, сушил… Как тебе его работа?

— Могло быть и хуже.

— И на том спасибо.

— А вообще, вряд ли. Почему ты ходишь к этому безрукому типу?

— Мне говорили, он самый лучший в Лондоне.

— Может, и лучший. Меня не интересует его нравственность. А вот причесывать он не умеет.

Для Грейс было ясно, что ее дочь не в лучшем расположении духа. Она приналегла, и с помощью чая и пирожных в конце концов воцарилось что-то более похожее на мир и согласие.

— Что ж, — сказала Мэвис, — Меллингем вполне подойдет. Он мне понравился.

— Так я и думала.

— Правда, там скучновато.

— Как раз то, что мне нужно. После нашей Америки…

— Да, непохоже. И все-таки никого нет… Сколько оттуда до Брайтона?

— Примерно час езды.

— Кто ж этот час нас будет возить?

— Бодкин, новый секретарь. А разве ты собираешься уехать?

— Да нужно бы заглянуть в Шропшир, к друзьям одной моей одноклассницы. Я им, в сущности, обещала. А как соседи?

— Ближе всех — лорд Риверхэд. Примерно в пяти милях.

— Да уж, расстояние! А ты не думала, что в таком месте могут водиться грабители?

— Грабители?

— Оно для них — как по заказу. Надо бы купить тебе ружье. И еще, нужен телохранитель. Найми-ка сыщика.

— Ну, что ты говоришь!

— То. Не забывай, что этот твой жемчуг — не твой. По завещанию отца он отойдет ко мне, как только я выйду замуж. Да, забочусь о своем имуществе. Не собираюсь его дарить любому охламону, который вздумает заглянуть туда в черной маске. Только не говори, что теперь таких вещей не бывает! Бывает, и еще как. Наверное, английский громила скажет: «Прошу прощения», прежде, чем дать тебе по голове, но суть не в этом.

Так и случилось, что через полчаса Грейс сидела в приемной частного сыщика, Шерингема Адэра, державшего заведение на грязной узкой улочке, как раз за углом от чайной. Мэвис выбрала его из всех собратьев, поскольку в телефонном справочнике его фамилия стояла первой, (кстати, это доказывало, что он поступил очень мудро, заменив псевдонимом свою фамилию Твист). Знакомые звали его Шимпанзе или просто Шимпом, из-за некоторого сходства с нашими далекими предками. Да, именно знакомые. Друзей у него не было.

На его счастье, Грейс думала только о себе, почти ничего не замечала, ибо человек придирчивый был бы разочарован видом и самой конторы, и ее хозяина. Пыли там хватало, а Шимп, даже на взгляд самого непритязательного критика, не радовал взора. Одни только щелочки глаз и напомаженные усики не позволили бы ему участвовать в конкурсе красоты.

Грейс заметила, однако, что виду у него вдумчивый, а за этим она и пришла.

Начала она решительно:

— Мистер Адэр?

— Да, мадам.

— Моя дочь только что вам звонила.

— Миссис Лльюэлин?

— Да.

— Чем могу служить? — спросил Шимп со всей учтивостью, на какую был способен. С первого взгляда он понял, что в здесь пахнет деньгами. Одно платье чего стоило!

— Перейду прямо к делу.

— Конечно, конечно.

— У меня есть жемчуг.

Только собака может навострить уши, но Шимп был к этому близок. Жемчуг, трам-та-ра-рам! Это вам не фунт изюма. До сих пор сыщика Адэра использовали, как правило, чтобы получить вещественные доказательства, необходимые для бракоразводного процесса.

— Его украли? — спросил он, едва дыша.

— Нет, но украсть могут, — ответила Грейс. — Поэтому я и пришла к вам. Полагаю, у вас есть специальные агенты?

— Агенты?

— Ну, которые следят, чтобы не украли подарки на свадьбе и тому подобное.

— А, вы имеете в виду опытных работников, специально натренированных для защиты частной собственности?

— Если вам так больше нравится, извольте. В общем, моя дочь говорит, что такой работник мне бы не помешал.

— Совершенно верно, мадам. У меня очень большая и очень эффективная контора, — сказал Шимп, не моргнув и глазом. Он не любил отвлекаться на частности. — Конечно, я предоставлю в ваше распоряжение самых лучших людей. Когда свадьба?

— Какая свадьба?

— Вы вроде бы сказали…

— Ничего подобного. Это просто пример. Давайте-ка, я расскажу все по порядку.

— Конечно, конечно!

— Значит, так. Я только что привезла из Штатов очень дорогое ожерелье.

— Понятно, понятно.

— Не знаю, почему вы повторяете слова, наверное — есть причины. Итак, сейчас оно в банке, и может там спокойно лежать, но я, трам-та-ра-рам, хочу его носить. На фиг мне побрякушка за пятьдесят тысяч долларов, если ее никто не видит? Поневоле вспомнишь стихи про драгоценности, от которых тебе никакого прока, потому что они на дне. Не читали?

Шимп этих стихов не читал. Он вообще плохо знал стихи. За исключением не очень пристойных куплетов, великая английская поэзия была для него закрытой книгой.

— У меня обедал один тамошний профессор, я как раз надела этот жемчуг, вот он и вспомнил… как же это? Нет, забыла. Я ела спаржу, тут нужно большое внимание. Главная мысль в том, что на свете есть миллионы долларов, но толку от них никакого, потому что они лежат на морском дне. А, вот! — воскликнула Грейс, внезапно оживившись. — Вспомнила. Удивительно, как это вдруг всплывает! «О! Как много чистых ту-ру-рум жемчужин сокрыто в темных ту-ру, ту-ру-ру, глубинах океана». Если я оставлю жемчуг в банке, он с таким же успехом может лежать на дне. Права я?

— Еще бы, еще бы! — заверил ее Шимп. — Жемчуг, хранящийся в банке теряет всякую ценность.

— С другой стороны, я не хочу, чтобы совершенно посторонние люди его украли. Значит, мне нужен, скажем так, сторож.

Шимп чуть не сказал «Конечно, конечно», но заменил это простым «Да».

— Постоянная охрана, — пояснила Грейс. — В Беверли Хиллз мы держали двух охранников, дневного и ночного, каждый с дробовиком. Но в Беверли Хиллз если у вас нет сторожей, пеняйте на себя. Я надеялась, что в Англии все по-другому, даже с дочерью поспорила. Она сказала, Англия кишит жуликами, и, боюсь, она права. Так что будет разумней, если кто-то присмотрит за преступниками, прямо тут же, в доме. Я собираюсь провести лето в деревне, вокруг там буквально никого нет. У вас есть на примете кто-нибудь толковый?

На это Шимп сказал, что сам возьмется за дело.

— А как же эти ваши сыщики?

— Я бы не стал доверять работу такой важности даже очень опытному работнику. Пятьдесят тысяч долларов, вы сказали?

— Да, примерно.

— Должно быть, очень красивое ожерелье.

— Еще бы, еще бы. Господи, теперь я повторяю!

— Тогда это работа для меня. Как вы меня представите?

— Вы не обидитесь, если я скажу, что вы — камердинер моего мужа?

— Ну, что вы, мадам. Я часто изображаю слуг.

— Придется сбрить усы.

— Естественно, мадам, — выговорил Шимп, словно актер, готовый на все ради искусства. Он любил свои усики, но еще больше ему нравилось попасть в дом, где есть жемчуга в пятьдесят тысяч долларов. К тому же, усы можно отрастить. Нужны только время и помада.

— Понимаете, — сказала Грейс, — смотреть надо и за моим мужем. Камердинеру это как раз несложно.

Шимп встрепенулся как боевой конь при звуках трубы.

— Нужны доказательства?

— Какие еще доказательства?

— Ваш муж вам изменяет? Хотите развестись?

Он явно сморозил глупость.

— Нет, какой кретин! — сказала Грейс. — Мой муж не посмеет мне изменить, даже если вы принесете ему под елку всех девочек из «Плейбоя».

Шимп огорчился. Он знал, что эти доказательства — его конек. Но Грейс сверкала богатством, и он подавил досаду, спросив, почему надо следить за таким праведным человеком. Сам он знал только одну причину для слежки.

— Он на диете, — ответила Грейс. — Дочь предложила, и я ему спуску не дам. Не пить, не обжираться. Обыскивайте его комнату. Если найдете пирожные или сладости — сразу сообщайте мне, а я уж разберусь.

В голосе ее было столько пантерьего, что Шимп, человек не слишком чувствительный, поневоле вздрогнул. Он легко представил себе, как она разбирается.

— Он давно толстеет, да и тогда, в начале, худобой не отличался. Я, конечно, не знаю, что он ел там у себя на студии, но теперь все изменится. Мы с вами сделаем из него Фреда Астера.

— Конечно, ко…

— Я вам дала наш летний адрес?

— Нет, мадам.

— Меллингем-холл, Меллингем, Сассекс. Пока я вас не вызову, не приезжайте. Мы сперва прошвырнемся в Канны. Вы там бывали?

Шимп ответил, что нет, всем своим видом показывая, что ему больно слышать об этом курорте. Именно там отдыхали одни… неприятные люди, мистер Моллой и его жена Долли. В прошлом их дорожки не раз пересекались и всегда с плачевным результатом.

Проводив Грейс до двери, и заверив ее, что он прилетит по малейшему ее зову, Шимп уселся за стол и возобновил изучение открытки, прерванное визитом. На картинке был изображен бульвар Круазетт в этих самых Каннах, а на обратной стороне беглым женским почерком было написано: «Веселимся вовсю. Рада, что нет тебя».

Утешало только то, что не было никакой опасности повстречать эту парочку в Меллингем-холле. Память о том, как миссис Моллой, напоминавшая леди Макбет, ударила его рукояткой пистолета по темечку, была слишком свежа.

Монти сидел и писал письмо Гертруде.

Наблюдательный читатель помнит, (а вялый и рассеянный — забыл), что мистер Баттервик, выставляя условия, разрешил переписку, и Монти, естественно, воспользовался такой оплошностью врага. Поздно вечером, в половине двенадцатого, прибыв в Меллингем-холл, Монти поднялся к себе и взял перо.

Если мы опустим привычные в таких случаях заверения в вечной любви, письмо примерно такое:

«Итак, я на месте. (Адрес смотри на конверте). Начинаю вторую попытку честно проработать целый год, раз уж так настаивает твой слабоумный папаша, чей желудок, надеюсь, не поддается лечению. Вероятно, он сказал тебе, что он и слушать не стал обо всех моих муках на киностудии. Если в своем экспорте-импорте он так относится к деловым соглашениям, то очень скоро попадет в какую-нибудь историю. Замечу, что у нас, в „Трутнях“, все считают его жуликом и шулером.

К счастью, я сумел сорвать его мрачные замыслы, и в дураках остался он. Он думал, я не найду работу, а я нашел. Помнишь этого Лльюэлина? Сейчас он в Англии, жена заставляет его писать мемуары, и наняла меня к нему секретарем. Меньше чем за год он их точно не напишет, и тогда даже такой шулер, как твой отец, не сможет сказать, что я не зарабатываю.

Кстати, о Лльюэлине. Ты будешь смеяться. Он обрадовался мне, как сыну после долгой разлуки, и занял у меня денег. Ты удивляешься. Ты поднимаешь брови. «Постой!» — говоришь ты: «Он же просто обложен долларами. Зачем ему деньги?» Вопрос логичный, но дело объясняется просто. У него с женой общий счет и она следит за каждым его чеком. Это не совсем удобно, поскольку они едут в Канны, где он даже не сможет поиграть в казино. Поэтому он обратился ко мне, и сейчас мы с ним — не разлей вода. Другими словами, он уже не Лльюэлин — гроза студии, а мой закадычный приятель.

Старушка его — женщина с характером. Подстать ей и дочка, которую я еще не встречал, но по слухам, она будет почище своей мамаши. Хотя со мной миссис Лльюэлин вполне ладит. Она уважает аристократию, а мне удалось создать впечатление, что я прихожусь родней чуть ли не половине всех именитых семейств Англии. Ей и в голову не придет меня уволить, а что до Лльюэлина, он не отпустит меня, даже если его попросит умирающая бабушка. Короче, судя по всему, Баттервику старшему не на что особенно рассчитывать. Здесь он проиграл.

Пока в Меллингеме все спокойно. В скором времени, может быть, начнутся вечеринки, но сейчас тут пока одни американцы, мистер и миссис Моллой, с которыми Лльюэлин познакомился в Каннах. Видимо, этот Моллой какой-то нефтяной король. Поначалу он только и говорил что о нефти. Правда, сегодня вечером посередине ужина он внезапно замолчал. Наверное, миссис Моллой, (он зовет ее Долли), украдкой нахмурила бровь, вежливо намекая, что он всем надоел.

Ну, вот и все. Уже поздновато. Целую тебя. Да, напомни обо мне своему отцу, чтобы он лопнул!»

2

А тем временем в комнате, гораздо более удаленной от крыши, чем чердак, отведенный для жилья секретарю, мистер Моллой и его жена Долли собирались ложиться спать. Миссис Моллой, в халате, только что стерла с лица крем от Элизабет Арден, банку которого тщетно искал парфюмер из Канн с того дня, как прекрасная американка нанесла ему визит. Мистер Моллой, в пижаме, докуривал последнюю сигарету, сквозь клубы сизого дыма глядя на жену, ибо даже в креме она была светом его жизни. Он часто думал о том, что без нее просто не выжил бы. Особенно полезной оказалась она в том случае, когда ударила Шимпа Твиста пистолетом по темечку.

Они были дружной парой. Удивительное сходство мистера Моллоя с американским сенатором самого высшего сорта очень помогало ему продавать акции несуществующей нефтяной компании. Он и сам скромно гордился, что если ему не помешают махать руками и говорить по-деловому, он продаст акции Силвер Ривер тем, кто воззовет к нему из Абердина или Новой Англии.

Таланты Долли, его жены, лежали в другом направлении. Если только случайные возможности иногда не отвлекали ее от призвания, она была поистине гениальной карманницей. По меткому выражению мистера Моллоя, ее пальчики так легки, словно она просто берет леденец у спящего младенца.

Каждый уважал искусство другого, что, как всем известно, верный залог крепкого брака. Если Мыльный Моллой проворачивал дельце, жена его искренне радовалась, а сам он первым хвалил ее, когда она возвращалась из магазинов с нужными в доме вещичками.

Наконец Долли стерла весь крем, и оказалась исключительно красивой женщиной со сверкающими глазами и вишневыми губками. Все в ней было рассчитано на то, чтобы привлечь самого разборчивого мужчину, хотя вряд ли она понравилась бы покойному Джону Ноксу. Она улыбалась какой-то тайной мысли, а когда заговорила, в ее голосе слышались восторженные нотки.

— Ну, вот мы и здесь, дорогой.

— Поскорей бы ими заняться!

— Тебе не придется долго ждать. Миссис Лльюэлин говорила мне, что богачи кишат тут как блохи. Лордов — просто куча, и все — сосунки. Пока она их не знает, но если я в ней не ошиблась, скоро узнает.

— Прошу, прошу! Я готов. Каждый день упражняюсь в деловом стиле речи.

— У тебя и раньше неплохо получалось. И не только соседи…

Моллою было неприятно охлаждать ее энтузиазм, но ничего не поделаешь.

— Если ты думаешь о Лльюэлине, забудь. Его я не трону.

— Я думала, он как раз в твоем вкусе. Его просто распирает от денег. Он голливудский босс, а ты можешь себе представить, какие деньги у этих боссов.

— Не спорю. Но у них с женой общий банковский счет. Нет, он не говорил, я такие вещи просто чую. Посмотришь на человека — та-ак, общий банковский счет… По глазам видно. Всучить ему Силвер Ривер — очень неплохо, но надо обдурить и жену, а она — не из таких. Она рисковать не станет. Скажем прямо, тут есть известный риск.

— Да, не без того.

— Конечно, никакой Силвер Ривер нету…

— Может, есть. Мало ли что бывает.

— Да. Может, и есть.

— Вот было бы совпадение!

— Да уж…

— Но вообще-то я думала не о Лльюэлине.

— А о чем?

— Помнишь этот жемчуг у миссис Лльюэлин? Ты его часто видел в Каннах. Пятьдесят тысяч долларов, не меньше. Пятьдесят тысяч зелененьких, да еще без налогов!

Такой достойный человек как Моллой не разевает рот и не выпучивает глаза, как бы его на это ни вызывали, но когда Долли закончила свою речь, он уподобился сенатору озадаченному — нет, оглушенному заявлением политического противника.

— Ты собираешься его свиснуть? — выдохнул он.

— Точно. Такой уж я уродилась. Есть вопросы?

— Лапочка, мне это не очень нравится.

— Почему?

— Это не твой стиль. Лучше не надо.

— Кто это сказал?

— Да кто угодно. Вспомни хотя бы тот случай с миссис Проссер. Долли вздрогнула. Эпизод, на который намекал ее муж, она вспоминать не любила. Так хорошо начиналось, и так плохо кончилось! Она-то понимала, кто в этом виноват.

— А знаешь, почему ничего не получилось? Потому что ты связался с этим хорьком Шимпом. Ты сам пошел к нему и сказал, где они лежат. И дом, и комнату, и даже место…

У Моллоя хватило совести покраснеть.

— Я думал, он поможет, — слабо выговорил он.

— Да уж, он помог. Самому себе.

Они недолго помолчали.

— Шерингем Адэр! — горько сказала Долли.

— Я часто удивлялся, — сказал ее муж, радуясь, что разговор уходит от его собственных промахов. — Неужели Шимп действительно сыщик?

— Наверное, купил лицензию, а то бы ему не разрешили держать контору. Но, конечно, это витрина. Он проникает в чужие дома и там что-нибудь хапает. А может, шантажирует, с него станется.

— Одно хорошо, — заметил Мыльный. — Здесь он нам не мешает.

— Да уж. Ну, как насчет жемчуга?

— Не знаю, дорогая. Я еще не совсем уверен, но — тебе решать.

— Золотые слова! Поверь, я знаю, что делаю.

Воцарилась полная гармония. Царила она и тогда, когда Шимп, открыв дверь, осторожно юркнул в комнату в той манере, в какой особенно мерзкие создания заползают под мокрый камень.

3

«Встречаясь», — гласит викторианская книга этикета, — «воспитанные люди обмениваются любезностями». Нарушение этого правила объяснялось тем, что Мыльный и Долли временно потеряли дар речи, а Шимп закрывал дверь, чтобы обеспечить приватную обстановку. Он пришел с деловым предложением, и переговоры обещали быть достаточно сложными и без посторонних.

Когда он обнаружил, что в Меллингем-холле кроме жемчуга в пятьдесят тысяч долларов есть и некие супруги, по сравнению с которыми винтовая лестница — это линейка, он поначалу огорчился. Он боялся соперников, особенно Долли. Да, Мыльный только и умел всучивать эти свои акции, но вот Долли — дело другое. Она девица умная, сообразительная, а если дойдет до физических действий, предела ей нет. Шишка на голове давно зажила, но он хорошо помнил то незабываемое ощущение, которое вызвала в нем рукоятка пистолета.

Но Шимп никогда не поддавался отчаянию. Когда он начал беседу, в его манере не было и намека на скованность. Он был спокоен, холоден и собран.

— Привет, Мыльный, — сказал он. — Привет, Долли. Ну, вот мы и встретились. Как в старое доброе время.

Не обращая внимания на то неприятное слово, которое Долли применила к нему, когда обрела дар речи, он продолжил:

— Признаюсь, не думал вас тут встретить. Я заметил вас за ужином и подумал, что у меня начались видения. Потом я вспомнил, что вы были в Каннах, Лльюэлины тоже там были, а вы уж непременно познакомитесь с такими богатыми людьми. Я так думаю, это твоя идея, Долли. Просто вижу, как ты делаешь глазки папаше Лльюэлину. Кстати, ты замечательно выглядишь. Впрочем, как всегда. У нас были небольшие разногласия, но я всегда считал, что ты — самая красивая из тех, кто стаскивал шелковое белье прямо из-под носа у продавщицы. Я смотрю, Мыльный, ты все лысеешь. Не шути этим! В лысом виде ты будешь истинным пугалом. Вообще-то, ты и сейчас — не кинозвезда…

Дар речи вернулся и к Мыльному.

— Что, — напряженно спросил он, — ты здесь делаешь?

— Крыса, — добавила Долли, посчитав, что в словах супруга не хватает прямого обращения.

— Как раз собираюсь рассказать, — ответил Шимп. — Я — слуга мистера Лльюэлина. Профессиональное прикрытие. Наняла меня миссис Лльюэлин, чтобы охранять ожерелье. А вы здесь, полагаю, чтобы его украсть.

— Конечно, надеешься прихватить его первым, — сказала Долли, с неприязнью глядя на него.

— Да, я об этом подумывал.

Долли сердито вскрикнула:

— Что за судьба такая? Только мы с Мыльным находим что-нибудь стоящее, ты сразу все портишь!

Видимо, Шимпа огорчили ее слова. Он выглядел так, словно его ударил лучший друг.

— Ничего я не порчу. Я помочь хочу. Что до этого случая, почему бы нам не объединить усилия? Три головы лучше одной, даже если одна — твоя, Мыльный.

— А что у меня такое с головой? — не без пылкости спросил Моллой.

— Да нет, она похожа на слоновую кость, — ответил Шимп. — Правда не очень хорошую.

Обычно такие замечания побудили бы Долли защитить череп своего супруга. У нее был большой словарный запас, и она умела им пользоваться, но было у нее и деловое чутье. Ей показалось, что у Шимпа есть план, и глупо отвлекаться на второстепенные вопросы. Шимп был не из тех, кто ей нравился, но она уважала его ум.

— Как это «объединить усилия»?

— Стать партнерами. Организовать синдикат.

— То есть работать заодно?

— Да. Так будет лучше.

— И разделить добычу?

— Вот именно.

— В какой, интересно, пропорции?

— Тридцать процентов вам, семьдесят мне.

Только мысль о том, что громкий звук в этот час неуместен в тихом доме, удержала супругов от волчьего воя. Им пришлось подвывать вполголоса.

— Тебе семьдесят? — прошипела Долли, а Мыльный попросил его не смешить, у него и так болит губа. Словом, предложение не снискало успеха. Долли дошла до того, что сравнила сыщика с южноамериканскими летучими мышами, известными своим пристрастием к свежей крови.

Шимп ожидал такой реакции, и остался спокоен.

— Рассудите сами. Вернее, рассуди сама, Долли, а потом в легкой, доходчивой форме объясни это Мыльному. Вы здесь гости, да?

— Ну и что?

— Сейчас скажу. Лльюэлины вас сюда пригласили: «Ах, погостите в нашем уютном доме!» Так?

— Ну?

— Значит, они не думают, что вы тут останетесь. Скоро они будут подбрасывать вам расписания поездов, а как-нибудь за завтраком намекнут, что пора бы и честь знать. Что ж, придется уехать. А я — на постоянной работе. Вы уже давно помашете ожерелью ручкой, а я все еще буду здесь, ждать своего шанса. Рано или поздно дождусь. Это я по мягкости сердечной предлагаю вам тридцать процентов, по старой дружбе. Ну, как, не передумали?

Он сказал все что мог. Долли бросила на него взгляд василиска, в самой своей лучшей форме.

— Не пойдет, — ответила она.

— Вы отказываетесь?

— За тридцать процентов? Да если бы это были драгоценности короны, и то…

— Будешь жалеть. Равно как и Мыльный.

— Не беспокойся за нас. Проваливай. Дверь — прямо за тобой.

— Ладно, ладно. Я уйду. Но вы совершаете большую ошибку. Мы бы хорошо сработались.

Произнеся это, Шимп растворился в ночи, а Долли вспомнила еще три слова, которые она могла бы к нему применить.

Монти кончил письмо, облизал края конверта, запечатал его и устало откинулся в кресле. Писал он легко, нежные слова просто лились как сироп, но далось это не без труда. Что поделаешь, Гертруда относилась к его письмам, как будто она — литературный критик, а они — книги, присланные на рецензию, так что приходилось попотеть.

Было уже поздно, но он не ложился, а все сидел и думал о Гертруде. Здесь нет ничего удивительного, если мысли нежные, любящие, но это было не так. Год назад преданность не позволила бы ему усомниться в том, что Гертруда — в первой десятке ангелов, но двенадцать месяцев в Голливуде сделали его более придирчивым, более строгим.

Ему никогда не нравилась ее дурацкая покорность отцу и его глупым условиям, а сейчас его это просто раздражало. Стала бы Джульета вести себя так с Ромео, думал он? А Клеопатра с Марком Антонием? Да что вы! Она бы просто попудрилась и побежала в ближайшую регистратуру. Папочке не понравится? Ну, и Бог с ним.

Он закурил трубку, и под успокаивающим влиянием табака его мысли стали благодушнее. Ни у Джульеты, ни у Клеопатры, напомнил он себе, не было такого отца как Дж. Б. Баттервик. Под его железной пятой дочь вполне могла лишиться собственной воли. Он честно вспомнил, как сам пресмыкался в тех редких случаях, когда его приглашали на воскресный ужин. «Да, мистер Баттервик», «Вот именно, мистер Баттервик» и «Золотые слова, мистер Баттервик», с начала и до конца. Ползал и пресмыкался вроде этих, как их, пеонов.

Размышляя над предстоящим годом каторжных работ, он пришел к выводу, что Гертруда скорее нуждается в сочувствии, нежели в осуждении, и тут его вывели из задумчивости шаги, хлопанье двери и появление Айвора Лльюэлина в лиловом халате.

— Привет, Бодкин! Конфетки есть?

Немного удивленный вопросом, Монти ответил, что нет.

— И пирога нету?

— Нету, к сожалению.

— Я бы съел даже сырный крекер, — тоскливо сказал Лльюэлин. У Монти не нашлось и его, и мистер Лльюэлин грузно опустился на кровать, словно только что узнал, что кинозвезда решила пересмотреть условия контракта.

— Я знал, что особо надеяться не на что, — сказал он. — Только что заходил к этой Миллер. Ни у кого ничего нет, а мне надо хорошо питаться! Помнишь, я тебе говорил: «Не женись на женщине, у которой есть дочь?» Могу повторить. Знаешь, что придумала моя падчерица? Посадить меня на диету!

— Не может быть!

— Может. Еще как может! Она говорит, я слишком толстый. Ты бы назвал меня толстым, Бодкин?

— Ни в коем случае. В меру упитанным — да.

— А она говорит, я жирный.

— Врезать бы ей как следует!

— Конечно, но кто на это решится?

— Да, вы правы. Это нелегко.

— Очень трудно. Ты когда-нибудь пытался врезать девице из колледжа?

— Нет.

— И не пробуй. Что ж, придется молча страдать. Ты помнишь, на обед был баварский крем?

— Да. Очень вкусный.

— Мне и попробовать не дали. А эти пирожки? Я на них только смотрел. Мне дают диетический хлеб. Ты его ел?

— Не припомню.

— Если бы ел, припомнил бы. Чистая промокашка.

— А вы не могли бы настоять на своем?

— Женатые мужчины не настаивают. Ладно, Бодкин, пойду-ка я спать. Хотя черта с два уснешь на пустой желудок. Спокойной ночи.

Не прошло и трех минут после того, как ушел недокормленный посетитель, и дверь снова открылась. Монти не ожидал, что его спальня станет местом паломничества.

На сей раз то была Санди. Она несла блюдо с баварским кремом, о котором так выразительно говорил Лльюэлин.

2

Как мы уже говорили, когда люди встречаются, они обмениваются любезностями, и Монти легко бы нашел, что сказать, поскольку его посетительница была на удивление мила. Однако внимание его приковал баварский крем. Он собирался обсудить этот десерт, но Санди сказала:

— Ты еще не лег? Хорошо. Пошли.

— Куда это «пошли»? — спросил Монти.

— К Лльюэлину. Отнести ему вот это.

— Это?

— Да. Ему не дали за обедом.

— Он мне говорил.

— Ты его видел?

— Он только что ушел.

— Заходил в гости?

— Просил поесть.

— Бедняжка. У тебя, конечно, ничего не было?

— Да.

— Ну, тогда он еще больше обрадуется. Пошли.

— Зачем я нужен?

— Будешь меня морально поддерживать и прикрывать, если мы кого-нибудь встретим.

— А мы можем кого-нибудь встретить?

— Все бывает.

— Что ж мы тогда скажем?

— Я скажу, что у меня мышь и я попросила тебя найти мне кошку. Или лучше, я услышала соловья и позвала тебя послушать?

— Нет, хуже.

— Ты так думаешь?

— Мышь и только мышь. Но как ты объяснишь этот крем?

— Будем надеяться, они его не заметят.

Пока они спускались по лестнице, Монти был задумчив. Недавно он размышлял о Гертруде. Сейчас он думал о Санди, и удивлялся новой, неведомой стороне ее характера. Он не ожидал от нее такой многосторонности. Одно дело

— стенографировать, он знал, что тут она мастер и совсем другое — спасать людей от голода баварским кремом, да еще ночью. Он честно признавал, что сам бы на это не решился. А она решилась, не ради себя, не ради карьеры, просто по доброте сердца, чтобы спасти ближнего этим самым кремом.

Он не знал, что она такая добрая. Конечно, он хорошо, по-братски относился к ней, но ему в голову не приходило, что в ней есть такие глубины. Значит, братских чувств тут мало, их надо подкрепить почтением и восхищением. Он вспомнил о человеке, которого она любит, и понадеялся, что тот достоин ее.

Они пришли на третий этаж, тихо постучались и увидели голову Айвора Лльюэлина. Его лицо, мрачное поначалу, при виде подноса расцветилось как в цветном кино.

— Что?! — выговорил он. — Что-что-что?

— Это вам, — ответила Санди. — Как видите, ложка прилагается. Ну, мне пора.

Как истинная герл-скаут она не требовала благодарностей за сегодняшний подвиг. Ей хватило того, что она добавит в мир радости.

— Спокойной ночи, — сказала она и исчезла, как всегда — мгновенно.

Монти собрался было последовать за ней, но его остановила тяжелая рука, опустившаяся ему на плечо.

— Не уходи, — сказал Айвор не совсем внятно, так как рот его был зпбит кремом. — Надо поговорить.

Он усадил Монти в кресло, а сам встал рядом, словно отец, решивший потолковать с любимым сыном. Монти показалось, что сейчас он заговорит о некоторых сторонах жизни, и уже собрался сказать, что он и так все знает о птичках и пчелках, но Лльюэлин начал так:

— Вот, ты терзался у Баррибо из-за одной девицы. Расскажи мне о ней. Ты говорил, что ее отец не позволит тебе жениться, пока ты не проработаешь целый год. Что за глупая идея!

— Глупее некуда.

— Он, должно быть, полный дурак.

— Вот именно.

— Человеку такого сорта я бы не доверил даже вестерн класса Б. Так расскажи об этой девушке, Бодкин. Какая она?

— Вы ее видели на пароходе.

— Не помню. И вообще, я не про вид спрашиваю. Какой она человек?

— Такая, знаете, свежая. Много гуляет.

— Среди цветов, да? Этот тип?

— Не совсем. Она такая… ну, энергичная. Играет в хоккей.

— А, любит коньки!

— Нет, английский хоккей — на траве. Она хорошо играет. Входит в сборную Англии. Потому она и была на пароходе.

— А, вспоминаю. Мясистая, с большими ногами.

Монти вздрогнул. Он знал, что Лльюэлин человек прямой, это все знали на студии. Да, тот называл вещи своими именами, но вещи, и своими, а не Гертруду — мясистой девушкой с большими ногами.

— Я бы так не сказал, — холодно заметил он.

— А я бы сказал, — не сдался Лльюэлин. — Похожа на мою первую жену. Выступала с атлетическими номерами. Я был тогда совсем молодой, и жутко влюбился. После женитьбы она ушла со сцены и так растолстела, что еле могла встать. Вполне обычное явление с девицами такого типа. Вот эта, твоя, бросит хоккей — и пожалуйста! Но я не поэтому советую тебе дать ей под зад.

— Под зад? — удивился Монти. — Это вы мне советуете?

— Именно. «Привет» — и все, хватит. Никогда не женись на тех, кто ставит условия. Так было со мной в Уэллсе, там я влюбился в школьную училку. Знаешь, какое она поставила условие?

— Нет.

— Никогда не догадаешься.

— Куда мне!

— Она сказала, что не будет иметь со мной дела, пока я не освою великую английскую литературу. Сам понимаешь, училка. Английская литература, легко сказать! Шекспир, Милтон, сам знаешь, как их там… ну, ты знаешь. А главное, она ставила условия.

— Что же вы сделали?

— Учился, чуть не умер, даже стал их, гадов, различать, и вдруг смотрю

— не хочу я на ней жениться! Видеть ее не мог. Ну, сбежал в Америку, стал работать у Джо Фишбейна, он тогда был большой шишкой, и наконец, открыл секрет успеха. С тех пор я назад не оглядывался. Старик мне был как отец. В общем, считай, мне повезло, Бодкин, но ведь не может всем и всегда везти. Потому я тебе и советую, держись подальше от тех, кто ставит условия.

— Это не она, это отец.

— Какая разница! Она согласилась с ним, да? Нет, Бодкин, нельзя связываться с попугаем, который повторяет за папочкой. Жениться тебе надо на Санди Миллер. Вот это —ангел. Можно сказать, с риском для жизни приносит мне баварский крем. Подумать страшно! Поймай ее Грейс…

Он остановился, и Монти заметил, что ему действительно страшно. Собственно, он и сам испугался. Предположение Лльюэлина просто потрясло его.

— Она уже в кого-то влюблена, — запинаясь, произнес он. — Ради него приехала в Англию.

— Не знал, не знал. Это она тебе сказала?

— Да.

— Может, ты ее не понял?

— Понял.

— Жаль. А что он хоть за тип?

— Не знаю.

— Надо узнать. Мы не можем допустить, чтобы такая хорошая девушка досталась кому попало. Господи, а вдруг он киноактер? Надо будет точно проверить. Который час?

— Не знаю.

— Во всяком случае, поздно. Тебе пора. Выметайся, Бодкин. Спокойной ночи.

Монти ушел, но не лег спать. Он спустился вниз, открыл дверь на улицу и, стоя на крыльце, стал слушать соловья, о котором упоминала Санди. У того была очень длинная программа, зато прекрасный голос. Наконец соловей умолк, то ли для того, чтобы отдохнули связки, то ли для того, чтобы вспомнить, какая песня идет следующей. Повсюду воцарилась тишина.

Есть что-то успокаивающее в атмосфере сельского дома ранним утром, когда все тихо; но только когда все тихо. Если же вы стоите, пытаясь впитать покой всеми порами, а какой-то грубый голос говорит вам «Замри», и в ваше солнечное сплетение упирается дуло тридцать восьмого калибра, эффект обычно испорчен.

Именно это произошло с Монти Бодкиным и немало его удивило. Он замер. Более того, он лишился дара речи. Вообще он был словоохотлив, но вдруг обнаружил, что сказать ему нечего.

3

Говорила рослая молодая женщина с такой фигурой, что захоти потягаться с ней борец-тяжеловес, ему бы пришлось нелегко. Глаза у нее были как у Медузы Горгоны, чей взгляд с одного раза превращал встречного в камень, а пистолет в ее руке был весомым довеском к этому дару природы. Так и чувствовалось, что он вот-вот выстрелит.

Многие девушки на ее месте растерялись бы, но она знала, что делать:

— Сюда.

«Сюда» означало чулан, обычный атрибут старинных английских усадеб, такой комод под лестницей. Обычно они напоминает Саргассово море, куда заносит различные предметы, отжившие свой век. Чулан, в который пригласили Монти, содержал, среди прочего, треснувшую вазу, разбитый графин, прожженный абажур, несколько пустых бутылок, несколько галош и часть ржавой газонокосилки. Мы называем ее последней, ибо о нее он и ударился подбородком, и крик его мог бы вызвать замечание незнакомки, если бы та в этот самый миг не заперла его на ключ, «оставив мир ему во тьме», как выразился бы поэт Грэй.

Монти любил приключенческие книги и часто задавался вопросом, что чувствуют персонажи, которых заперли в подземелье мрачные субъекты в плащах и шляпах. Сейчас он это знал. Правда с потолка не капало, но больше ничего хорошего сказать он не мог бы. Как он и подозревал, было очень неприятно. Возьмем, к примеру, запах, в котором немалую роль играли галоши.

Время шло, и как бывает, когда ты долго находишься в неподвижности, Монти захотелось потянуться. Он и потянулся, свалив с верхней полки две бутылки и прожженный абажур. Когда они падали ему на голову, он отпрыгнул, и снова запутался в косилке; а ясные, звонкие звуки, вызванные этим, услышал проходящий мимо Лльюэлин, который подумал (и ошибся), что сердце выбило у него два передних зуба.

Перед этим потрясением он был, как выразился бы словарь синонимов, доволен, рад, счастлив, в упоении, в восторге, на седьмом небе. Ходил он на кухню, чтобы отнести туда блюдо из-под крема и замести тем самым следы преступления, а теперь возвращался, словно верный гонец, который пронес важный документ через линию противника.

Ему было чем гордиться, поскольку его падчерица, Мэвис, позвонила как раз перед обедом и сказала, что собирается приехать вечером. Мысль о том, что она повстречает его на лестнице с блюдом в руках была достаточно страшной.

К счастью, все обошлось, но нервное напряжение осталось. Звук, вызванный столкновением Бодкина, бутылок, абажура и косилки раздался внезапно, и Лльюэлин подпрыгнул дюймов на шесть. Сперва ему захотелось поскакать к себе с той скоростью, какую позволит его вес, но любопытство сильнее страха. В чулане кто-то сидел, и надо было узнать, кто. Приложив губы к двери, он сказал:

— Эй!

Услышав это несложное слово, Монти испытал примерно то, что испытала девушка в Канпуре при звуках шотландских дудок. Если помните, она им обрадовалась; обрадовался и Монти. Даже по одному междометию он смог распознать голос, и от мысли о том, что рядом — друг и защитник, красные шарики понеслись по сосудам с такой прытью, словно Монти хлебнул железистой микстуры. Не тратя времени на вопросы, что же понадобилось его спасителю здесь в этот час, он высвободил ногу из-под косилки, снял с головы абажур, прижал губы к двери (конечно, изнутри) и сказал:

— Привет.

— Говорите громче, — отозвался Лльюэлин, — не слышу. Что вы сказали?

— Выпустите меня отсюда.

— Нет, что-то другое. А кто вы?

— Это я, Бодкин.

— Кто, Бодкин?

— Да.

— Тот самый Бодкин, с которым я недавно разговаривал?

— Именно. Монти.

— Что ты там делаешь? Давай рассказывай.

— Меня заперли.

— Кто?

— Грабитель.

— Какой?

— Тут одна девушка грабит дом.

— Да что ты!

— Правда.

— Какая такая девушка?

— Плохая.

— Я спрашиваю, — пояснил мистер Лльюэлин, — потому что сегодня должна приехать моя падчерица. Она сказала, поздно вечером.

— Вы бы меня сначала выпустили!

— Ну конечно, старик! О чем разговор? Только вот, где ключ?

— Он в двери.

— Ах, да. Тогда все просто. А вот скажи-ка, — спросил мистер Лльюэлин, выполнив, как сказали бы на студии, «Эпизод с ключом», после которого Монти вылетел из чулана, словно пробка из бутылки, — эта твоя грабительница, она высокая?

— Не маленькая.

— Блондинка?

— Не разглядел. Темно было.

— Ну, глаза сами светятся. Какие они? Не как у гадюки?

— В этом роде.

— Как она себя вела? Властно? Грозно? Грубо?

— И то, и другое, и третье.

— Так сказать, недружелюбно?

— Вот именно.

— Все ясно, это Мэвис. Вероятно, пошла поздороваться с матерью.

— Ночью?

— Наверное, она приняла тебя за вора, пошла сообщить мамаше, а потом — звонить в полицию.

— В полицию?!

— Я так думаю, уже звонит. На твоем месте я бы скорее лег.

— Сейчас лягу.

— Там они тебя искать не будут. Кстати, а как это все случилось? — спросил Лльюэлин, пока они поднимались по лестнице.

— Я стоял, слушал соловья и вдруг — она.

— Да?

— Говорит: «Замри».

— Почему?

— Да так. Я замер. Потом затолкала меня в чулан.

— А ты не мог что-нибудь сделать?

— Например?

— Ну, свернуть ей шею…

— Нет. Она вытащила огромный револьвер и уперла мне в живот.

— Серьезно?

— Куда уж серьезней.

Мистер Лльюэлин неодобрительно цокнул языком:

— И чему только их учат в нынешних школах!

4

Миссис Грейс Лльюэлин принадлежала к тем счастливым людям, которые засыпают, стоит им закрыть глаза. Но кое-какие вещи могли спугнуть и ее сон, в частности — внезапный визит дочери, которая, как и предсказывал Лльюэлин, пришла поговорить о грабителях.

Верная себе, Мэвис не постучалась в дверь, а хлопнула ею так, что Грейс спросонья подумалось, что это просто взрыв. Мгновенье-другое сильные выражения дрожали на ее устах, но тут она разглядела посетительницу и успокоилась. Она знала по опыту, что на каждое выражение Мэвис, ответит своим, еще более сильным; и благоразумно начала беседу в мирных тонах.

— Это ты, дорогая? Как поздно!

— Машина сломалась. Я думала, так и не доберусь.

— Ты надолго?

— Нет, завтра утром уезжаю. К этим, в Шропшир. Заехала за вещами. А тебе оставлю вот это — и Мэвис доставала кольт тридцать восьмого калибра, который произвел такое впечатление на Монти. — Возьми, хорошая штука.

Грейс с отвращением на него посмотрела. Роковые женщины в трудную минуту полагаются не на оружие, а на свои чары, и то, что Мэвис назвала «штукой» (положив при этом на кровать), ее нервировало. Она недолюбливала револьверы с тех пор, как первый муж, показывая свои трюки в будущем вестерне, прострелил себе ногу. Косметическая маска задрожала на ее лице, когда она крикнула:

— Убери! Он мне не нужен!

— Ну, ну, — спокойно сказала Мэвис. — Это ты так думаешь. Револьвер должен быть в каждом доме, особенно — в таком, на отшибе. Я предупреждала тебя, что скоро явятся грабители. Что ж, они явились.

— Как?!

— Нашла одного в холле.

— Ой, Господи!

— Все в порядке. Я заперла его в чулане.

— Он задохнется!

— Очень может быть. Так ему и надо! Подозрительный тип с похоронным выражением лица и соломенными волосами.

— Соломенными?

— По крайней мере, мне так показалось. Они торчали дыбом во все стороны, когда я ткнула кольтом ему в живот.

— Он что-нибудь сказал? Объяснил?

— Нет. Такой, знаешь, неразговорчивый. И в каком смысле, объяснил?

— В смысле, что он — Бодкин. Да, конечно. У Бодкина волосы соломенные.

— Какой еще Бодкин?

— Новый секретарь твоего отчима. Я же тебе говорила, что наняла человека, чтобы помогать с этой историей киностудии.

— Это я помню. Что ж, будет ему урок не оставлять по ночам двери открытыми. Всякий решил бы, что он — вор. Но если ты его наняла, я думаю, он не опасен. Все-таки, оставлю-ка я револьвер. Никогда не знаешь, когда он может пригодиться. К примеру, захочешь пристрелить Джумбо.

— Ради Бога, не называй его Джумбо.

— Да его все так зовут. Как он ладит с твоим детективом?

— Кажется, неплохо.

— Ничего не подозревает?

— Нет, мистер Адэр очень хороший лакей.

— Такая у них профессия, всё должны уметь. А какой он?

— Уродливый.

— Но хоть умный?

— О, да!

— Смелый?

— Наверное. Разве бывают трусливые сыщики?

— Ну, тогда отдай револьвер ему.

— Да у него свой есть.

— Конечно, и скорей всего не один. Что ж, тогда я за тебя не беспокоюсь.

— А может, останешься?

— Никак нельзя.

— Почему? Ты же с ними незнакома.

— Не со всеми.

При этих словах голос у Мэвис стал мягче, а глаза, которые в обычном состоянии, по словам мистера Лльюэлина, подошли бы гадюке, нежно засветились. Монти сказал бы, что это невозможно в принципе, но она чуть ли не смутилась. Мы не посмеем утверждать, что девица с ее силой характера могла хихикнуть, но какой-то звук она издала и вывела ножкой вензель на ковре.

— Я встретила Джимми Пондера. Помнишь, он был в Каннах?

— В Каннах много кто был.

—Джимми ты должна помнить

— Такой, в очках? Ел суп с присвистом?

— Ничего подобного! — отрезала Мэвис. — Он похож на греческого бога и просто набит деньгами. Совладелец одной ювелирной фирмы.

— Ну как же, припоминаю. «Тиффани».

— Нет, другой. Он прислал мне письмо, что будет в Шропшире.

Когда дело касается ее ребенка, мать всегда прочтет между строк. Грейс показалось, что ей все ясно.

— Дорогая, уж не влюбилась ли ты в него?

— Еще как! Только увижу, начинаю косеть, а сердце бьется как тамтам. Но не думай, что я за него так прямо и выйду. Я должна быть уверена, что не промазала. Мои подруги выходят за греческих богов, а потом кусают локти. Мне нужно мнение со стороны. Поэтому я уговорю их пригласить тебя. Ты его освидетельствуешь, дашь зеленый свет, и тогда — к алтарю!

— Если он сделает тебе предложение.

— Ну, это я гарантирую, — заверила Мэвис.

А теперь заглянем домой к Гертруде Баттервик. Хороший летописец должен прежде всего знать, когда пришло время перевести дыхание. Аристотель считал, что нужно пичкать читателя без передышки страхом и жалостью; но ошибался. Нельзя все время мучить людей. Душедробительная драма, когда кто-то тычет в кого-то револьвером, должна перемежаться простыми домашними сценами, в которых отцы мирно беседуют с дочерьми, а дочери, соответственно — с отцами. Иначе получится слишком густо. И данный летописец ощущает, что он — на верном пути, переходя от бурного Меллингема к дому 11 по Крокстед Роуд в Западном Далидже, где мистер Баттервик, («Баттервик, Прайс и Мандельбаум») беседует со своей дочерью, Гертрудой.

То, с чего мы начнем, поистине — в духе Чехова, покажет нам Гертруду, которая прощается со страстным молодым человеком в сиреневато-сером костюме. Человек этот немного мрачен; по-видимому его не радуют фотографии школьной хоккейной команды, развешанные по стенам.

— Значит, так… — сказал он.

— Боюсь, что так, Уилфред.

— Ясно, — мрачно откликнулся молодой человек.

Не успел он уйти, как появился мистер Баттервик.

— Добрый вечер, душенька.

— Привет, пап. Ты сегодня рано.

— Да. Совсем желудок замучил. Решил сегодня уйти пораньше и принять Алка-Зельтцер. Тебе пришло письмо.

— Спасибо, папа. Это от Монти.

— Да? — мистер Баттервик постарался скрыть свои эмоции, но, это ему не удалось. Он разрешил им переписываться, но это не значит, что он был от этого в восторге. — Кстати, а кого это я встретил на лестнице?

— Это Уилфред Чизхолм. Мой друг. Мы сегодня играли с ним в хоккей, и он меня проводил. Он в сборной.

— Что?

— Играет в хоккей за Англию.

— Да? Что ж, пойду поищу лекарство.

Дверь закрылась. Гертруда, мягко улыбаясь, открыла письмо, но улыбка медленно сползла с ее лица, сменившись нахмуренным лбом. Она поджала губы. Как выражался один из Трутней, женщину, играющую в хоккей, легко вывести из себя, и замечания Монти о мистере Баттервике, с его точки зрения — вполне умеренные, произвели на Гертруду неприятное впечатление.

Она и так не отвечала сразу, а это письмо просто требовало ответа. Встала она и подошла к столу с тем самым видом, который у нее бывал, когда рефери удалял ее с поля. Никто бы не поверил, что она вообще способна улыбаться. Выглядела она как человек, собравшийся, намылить кому-нибудь голову. Через минуту-другую она ее мылила.

Гертруда относилась к Монти примерно так же, как учительница из Уэльса к юному Айвору Лльюэлину. Так и просится слово «назидательно». Как та учительница, она хотела такого мужа, у которого выправлены все ошибки. Принимая предложение, она сказала себе, что Монти, который пойдет под венец, будет сильно отличаться от Монти, предлагающего ей руку и сердце.

Представьте, что вы написали пьесу и, прежде, чем показывать ее в столице, решили испробовать в провинции. Когда пьеса еще только на пути в Бродвей или Лондон, вы часто слышите слова: «Вот тут надо подправить». Иногда их говорит режиссер, иногда — местный критик, а то и швейцар, случайно заглянувший на репетицию. В случае с Гертрудой это был внутренний голос. «Вот тут надо подправить» — слышала она, и соглашалась. Привычки надо изменить, недостатки — вытравить. Среди недостатков она выделяла привычку называть ее отца жуликом и шулером; не нравилось ей и пожелание «чтоб он лопнул». Она была любящей дочерью, такие чувства ее огорчали.

Она дописывала четвертую страницу, и дело спорилось, когда вошел мистер Баттервик, похожий на лошадь, у которой есть тайная печаль. Желудок совсем разгулялся, а лекарство кончилось.

— Ты занята, душенька? Прости, не хотел мешать…

— Заходи, папа. Я просто пишу Монти.

— Так я и думал, что письмо от него. Как он, здоров?

— Вроде бы, да. Веселый такой… До поры до времени, — добавила Гертруда, скрипнув зубами.

— Где он сейчас?

— В каком-то Меллингем-холле. Это Сассекс.

— Без сомнения, лодырничает?

— Кажется, нет. По его словам, работает у Айвора Лльюэлина, этого, из кино.

— Опять? После той истории с Микки Маусом? Невероятно!

— Да, странно.

— Мистер Лльюэлин собирается снимать в Англии?

— Нет, они отдыхают. Он пишет книгу о киностудии и нанял Монти секретарем.

— М-да? — сказал мистер Баттервик, прикидывая в уме, не выходит ли новая должность за рамки соглашения; но с неохотой признал, что если этот Бодкин не использовал подлога или угрозы, секретарское место можно считать вполне удовлетворительной работой Это ему не нравилось. Даже Монти Бодкин мог занимать такую должность целый год, и страшно было подумать, что же тогда будет.

Сменив неприятную тему, Баттервик сказал:

— Гертруда, у тебя случайно нет Алка-Зельтцера? У меня кончился.

— Есть в ванной. Сейчас принесу.

— Спасибо, душенька, — сказал Баттервик, массируя окрестности третьей пуговицы на жилетке.

Оставшись один, некоторое время он думал, как несправедливо, что он, Баттервик, должен непрестанно страдать, когда этот бездельник зеленеет как древо при потоках вод, и тут взгляд упал на письмо, которое Гертруда положила на стол, чтобы ненароком не исказить цитаты.

Известно, что мастера экспорта-импорта никогда не читают чужих писем. Они вообще очень добродетельны. Тем не менее, придется признать, что когда мистер Баттервик увидел злополучное письмо, он схватил его, как морской котик хватает рыбу, чувствуя, что в письме есть что-нибудь о нем. Ему захотелось узнать, насколько выразительны эти фрагменты; и в этот злосчастный миг он забыл, что он — мастер экспорта-импорта. Когда Гертруда принесла лекарство, она увидела его с письмом в руке. Он как раз дошел до того места, где Монти желал ему лопнуть.

Отцу, имеющему такую дочь как Гертруда, очень повезло: как бы ни отклонился он от прямого пути, она не упрекнет его и не рассердится, поскольку придерживается мнения «папа всегда прав». Если бы падчерица Айвора Лльюэлина застала его за чтением его личной корреспонденции, последствия были бы примерно теми же, что при взрыве на лондонской улице. Но Гертруда сказала:

— Ты читаешь письмо от Монти?

У мистера Баттервика хватило совести выглядеть как мелкий воришка, пойманный на карманной краже.

— Да так, посмотрел, — признался он.

— Тебе оно не понравилось?

— Вообще-то, нет.

— И мне тоже. Я как раз ему об этом пишу.

— Ты не мягчи, пиши потверже.

Гертруда уверила его, что о мягкости нет и речи. Говорила она с такой спокойной силой, что у Баттервика подскочило сердце от нечаянной надежды.

— Ты разрываешь помолвку?

— О, нет!

— А почему? — запротестовал мистер Баттервик. — Черт возьми! Почему ты хочешь выйти замуж за такого типа?

— Я обещала.

— Обещания иногда нарушают.

— Я так не делаю.

— Не можешь ты его любить!

— Я к нему очень привязана.

— Подумай, а вдруг ты встретишь человека, который отдаст все, лишь бы жениться на тебе.

Слова эти явно порадовали Гертруду. Довольная улыбка на мгновенье смягчила ее лицо.

— Что ж, не буду отрицать, — сказала она. — За эту неделю мне уже сделали два предложения.

— Два?

— Одно — Клод Уизерспун, о нем и говорить не стоит. Никто не выйдет за Клода, разве что на пари.

Втайне мистер Баттервик считал этого Клода более подходящей партией, чем Бодкин, но благоразумно промолчал.

— А другое — от полисмена.

— От кого?!

— Он не обычный полицейский. Уилфред был в Итоне и Оксфорде и везде играл в хоккей. Он сын сэра Уилбефорса Чизхолма, ну, ты знаешь, заместитель главы Скотланд-Ярда. Понимаешь, он захотел пойти по стопам отца, а сэр Уилбефорс настоял, чтобы он начал с самых низов.

— Очень разумно, — признал мистер Баттервик. — Если бы у меня был сын, он бы начал упаковщиком. Иначе дела не освоишь.

— Уилфред когда-нибудь займет тако-ое место в Скотланд-Ярде…

— Не сомневаюсь, — ответил отец, твердо веривший в семейные связи. — Уилфред? А это не его я встретил на лестнице?

— Его.

— Замечательный молодой человек. Прекрасные манеры. Как он извинился, наступив мне на ногу!

— Да, папа, Уилфред очень милый.

— Он сделал тебе предложение?

— Перед самым твоим приходом.

— И ты отказала?!

— А что я могла сделать? Я же обещала Монти.

Мистеру Баттервику было больше нечего сказать. Он знал, что такое чувство долга ничем не проймешь. Не иначе, как в мать — та приглашала в гости людей, которых лично он не подпустил бы и на расстояние выстрела. Ирония заключалась в том, что когда дело не касалось долга, Гертруда слушалась его беспрекословно. Никто не мог пожелать лучшей дочери. Одна беда, воспаление совести. Если уж в приступе безумия она дала слово Монти, совесть не даст ей с ним разойтись.

Если только…

Мистер Баттервик вернулся к себе в кабинет и подошел к столу. У него появилась идея.

Разорвать помолвку можно лишь в том случае, если Бодкин не выдержит срока. О мистере Лльюэлине он знал только то, что тот — глава огромной студии, а для этого надо, по крайней мере, обладать умом. Человек умный внемлет здравым доводам. А что, если пообедать с ним где-нибудь и поговорить о том, что он слишком поспешно нанял этого Бодкина? Интересно, как долго после такой беседы тот усидит на своем месте?

Да, попробовать стоит, решил Баттервик. В конце концов, что он теряет?

У тех, кто занимается экспортом-импортом мысль — это дело. Через полминуты он был за столом. Еще через минуту он нашел ручку, бумагу и конверт.

«Уважаемый мистер Лльюэлин», — начал он.

2

Айвор Лльюэлин, напевавший то, что мог вспомнить из «Вернулись добрые деньки», остановился на полуслове к вящему облегчению автомобилистов и пешеходов.

— Бодкин, ты когда-нибудь был в тюрьме? — спросил он Монти.

Монти ответил, что нет. Он вел «кадиллак», который Грейс купила здесь, в Англии, поскольку отвозил Лльюэлина в Лондон, где у того, судя по всему, была назначена деловая встреча.

— А я вот был, в молодости, — сказал мистер Лльюэлин. — Напился, хулиганил, сопротивлялся полиции. Не так уж приятно.

Монти с этим согласился.

— Зато какое счастье, когда тебя выпустят! Прямо как жаворонок, который увидел, что забыли запереть клетку. Ты, наверное, заметил, что сегодня утром я какой-то особенно бодрый?

— Я заметил, что вы все время поете.

— И я скажу тебе, почему. Сегодня я обедаю с одним человеком. Ты теряешься в догадках, как я сумел уговорить жену? Пошевелил мозгами, вот как. Я сказал ей, что еду к адвокату. Глава киностудии должен постоянно видеться с адвокатом. Жены могут сердиться, их дело, но помешать — не могут. Скажешь им, что адвоката нет, разразится жуткий скандал, и все, крыть нечем.

— Значит, вы не собираетесь встречаться с адвокатом?

— Нет, Бодкин, не собираюсь. Я получил письмо от одного человека, который предлагает мне встретиться по одному важному делу, вот я и еду к нему в клуб. Не стоит и говорить, что там мне удастся по-человечески пообедать. Я знаю эти лондонские клубы! Хорошо кормят. Для затравки — суп, потом — дичь или ростбиф, йоркширский пудинг, а напоследок — шикарный десерт. И, конечно, сыр! Ты говоришь, пою? А что тут удивительного? Зима тревоги нашей отступит под обильными лучами благой весны, и этим я обязан Дж. Б. Баттервику! Странно как иногда все сходится. Помнишь я рассказывал, что был влюблен в училку и зубрил эту английскую словесность. Осторожно! Мы чуть не угодили в канаву!

И в самом деле, рука у Монти дрогнула, машина вильнула, а зазевавшаяся курица обрела крылья голубки и скрылась за горизонтом. Монти пережил серьезное потрясение. Он не отличался прыткостью мысли, но даже и большему тугодуму не составило бы особого труда догадаться, что отец Гертруды решил наладить связь с его хозяином.

Внезапному желанию угостить Лльюэлина обедом могло быть только одно разумное объяснение. Очевидно, он решил сделать все, что только в человеческих силах, чтобы Лльюэлин немедленно сменил секретаря. «Насколько было бы лучше», — слышал Монти, — «нанять для такой серьезной работы одаренного молодого человека в роговых очках, который умеет печатать и стенографировать. Конечно, дорогой мистер Лльюэлин, если вспомнить тот случай с плюшевым Микки Маусом, Монти Бодкин — не самый надежный человек. Послушайтесь моего совета, увольте его немедленно. Выбросьте его во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный». Такие мысли проносились в голове у Монти, когда он смотрел на своего пассажира, который теперь пел «Люби меня, и радость расцветет». Может быть, мелькнула надежда, он неправильно расслышал имя?

— Вы сказали, Баттервик? — выдавил он.

— Когда?

— Когда говорили о письме.

— О каком письме?

— О том, в котором кто-то приглашает вас пообедать. Это был мистер Баттервик?

— Это он и есть. По крайней мере, именно так он подписался. Отправил из какого-то Западного Далиджа.

— Это под Лондоном.

— Сколько тут пригородов!

— Да, есть кой-какие.

— Ну и Бог с ними, — сказал терпимый Лльюэлин. — Ты не знаешь песню «Барни Гугл»?

— Нет.

— Ее мало кто знает в наши дни. Она из старых.

— А письмо…

— Пришло, когда жены не было дома. Это хорошо. Я смог ей сказать, что адвокат мне просто позвонил. Нет, как меня изменили обстоятельства! Я прочитал его два раза, я прижал его к груди, как манну небесную. Получи я такое предложение от совершенно незнакомого человека у себя в Лльюэлин-Сити, я бы сказал секретарю, чтоб тот послал его к черту, но в наше суровое время каждый, кто пригласит меня на обед, становится Особо Важной Персоной, тем более, если речь идет о лондонском клубе. Помню, много лет назад приехал я в Лондон и мне случилось пообедать в одном из здешних клубов. В жизни не забуду! Курица под восточным соусом и три гарнира. Да, Бодкин, это были деньки!

— Конечно…

— Красота, а не деньки!

— Так вот, этот Баттервик…

— Что-то у тебя голос дрожит. Ты что, его знаешь?

— Он отец Гертруды.

— Очень может быть, но это не меняет дела. Кто такая Гертруда?

— Девушка, с которой я помолвлен. Я же вам рассказывал.

— Ах, да, скачет по цветочкам.

— Не скачет она по цветочкам! Это вы говорили. Не думаю, чтоб она вообще заметила цветок.

Хорошее настроение Лльюэлина уменьшилось настолько, что он нахмурил брови.

— Запомни одно, Бодкин, раз уж мы с тобой работаем: я редко ошибаюсь. Если я сказал, что она скачет, то… Постой! Помню, помню! Это та Гертруда, чей отец не позволяет тебе женится на ней, пока ты не проработаешь хотя бы год.

— Именно. А вас он пригласил, чтобы вы дали мне пинка под зад. Он только об этом и мечтает.

— Я не совсем понял, Бодкин. Расшифруй.

— Он хочет, чтобы вы меня выгнали.

— Когда ты говоришь «выгнать», ты имеешь ввиду «уволить»?

— Именно. Он все продумал, этот Маккиавелли! Он считает, что я не найду другой работы. Ему-то известно, что я — не подарок.

Мистер Лльюэлин громко фыркнул, и Монти показалось, что произошло что-то в моторе. Он затрясся от гнева, лицо его исказилось, словно он только что просмотрел плохие пробы.

— Уволить? — сказал он, борясь с чувствами. — Да только ты один меня понимаешь! Ты один мне помогаешь! Кому еще я расскажу о своих бедах? Не думай, я не забыл, что сделал этот недомерок. Нет, не забыл! Баварский крем. А прошлой ночью она принесла мне куриную ножку и кусок яблочного пирога. Но я не могу с ней разговаривать. Она бесшумно втекает ко мне, как струйка нефти, оставляет еду и исчезает, будто спешит на поезд. С тобой все по-другому. Ты меня слушаешь. Уволить тебя?! Я тебя не уволю, даже если меня попросит президент Соединенных Штатов, и весь сенат упадет на колени. Если этот ублюдок думает, что мне можно запудрить мозги, он ошибается. «Баттервик, — скажу я ему после обеда, — ты гнусный пес. У тебя столько шансов, что я выгоню Бодкина, как у меня, что жена даст мне шоколадный эклер. Фига с два, Баттервик», — вот что я ему скажу.

— Спасибо, мистер Лльюэлин, —растрогался Монти.

— Сколько раз я тебе говорил, зови меня Джумбо! — вскричал Айвор Лльюэлин.

Монти в приподнятом расположении духа оставил своего друга и благодетеля в Клубе Пожилых Консерваторов, а сам отправился перекусить в «Трутни». Там он узнал, что его приятель Проссер уже завел список, принимает ставки на его женитьбу, и сейчас они — сто к восьми. Внеся свой вклад, Монти вернулся, чтобы встретить Лльюэлина, который вскоре появился из дверей клуба.

Но это был уже не тот Лльюэлин, что еще утром насвистывал веселые песни. Ушла жизнерадостность, с какой он выводил «Добрые деньки», и «Люби меня», и даже «Барни Гугл», если бы вспомнил слова этой песни. Лицо его было мрачным, взгляд потухшим. В ответ на вежливый вопрос Монти, понравился ли ему обед, он разразился смехом, который иногда называют глухим, а иногда — горьким.

— Я не кролик, — сказал он.

Монти не понял этого загадочного замечания. Да, глава кинокомпании «Суперба-Лльюэлин» не похож на кролика, и настолько, что об этом не стоит и говорить. Он еще меньше похож на кролика, чем на жаворонка в клетке.

— Вас кто-нибудь так назвал? — предположил Монти.

— Назвал, ха! Это Баттервик так думает, — горестно произнес Лльюэлин. — Морковка! Латук! Огурцы! Я заказал утку, а она — из орехов! Нет, какая бурда! Так бы ему и сказать, но я слишком вежлив. Представляешь, выбор? Или морковный пудинг или из отрубей!

Монти все понял. Он вспомнил воззрения своего возможного тестя на здоровое тело и здоровый дух. Он и сам имел удовольствие испытать хлебосольство Баттервика, воспоминание о котором не могло пройти в течение нескольких дней.

— Он пригласил вас в диетический ресторан?

— Да, язви его душу!

— Он вегетарианец.

— Он — гадюка!

Монти совсем расцвел. Даже после ободряющей беседы в машине у него еще были сомнения, сможет ли хозяин противостоять коварным интригам. Если бы Баттервик угостил Лльюэлина хорошим ростбифом и йоркширским пудингом, то разморенный от яств он мог вполне оказать своему благодетелю маленькую услугу, особенно, если после ужина тот предложил бы ему портвейн и хорошую сигару. Голодного Айвора Лльюэлина, с фальшивой уткой внутри, переубедить невозможно.

На всякий случай Монти спросил:

— Обо мне за обедом не говорили?

— Какой обед?! Это издевательство! Ложь! Обман!

— Как говориться, утка?

— А?

— Ладно, я так. Случайная мысль. Так он говорил обо мне?

— Ха!

— То есть говорил?

— Он только о тебе и говорил. Он пытался меня заставить…

— Чтобы вы меня выгнали?

— Точно. Начал еще до того, как мы сели обедать, (если это, конечно, обед). Пока мы ели, он был слишком занят, пережевывал пятьдесят раз каждый кусочек, так что беседу мы вели на нейтральные темы. Но когда мы вернулись в его клуб, он начал. Чего он только не говорил! И ты транжира, и ты бездельник,… в общем, разное. Я просто рассвирепел. «Баттервик, — сказал я ему, — вы клевещете на замечательного молодого человека, который мне дорог, как сын. Хватит, Баттервик. Мне не о чем с вами разговаривать. Вы — гад чистой воды. Надеюсь, по пути в Западный Далидж вас переедет автобус».

— Великолепно!

— Я мог выразиться и крепче, но он меня пригласил. Пришлось соблюдать приличия.

— Конечно, Джумбо! Вы всегда правы! Вы истинный друг! — воскликнул Монти. — самый что ни на есть…

Пока они ехали обратно, в машине сохранялось молчание. Монти понимал, что его друг и брат все еще не может пережить свои беды, и по деликатности его не трогал. Но когда дорога свернула к Меллингем-холлу, Лльюэлин опять горько рассмеялся.

— Какая ирония судьбы! — сказал он.

— Прошу прощения? — переспросил Монти.

— В этом клубе я столкнулся с человеком, которого знаю по Голливуду. Такой Фланнери. Он был тогда агентом, директором труппы. Сейчас накопил деньжат, вернулся в Лондон и открыл ночной клуб.

— Да?

— Мы, в некотором смысле, родственники. Он женился на моей третьей жене.

— Правда?

— Не повезло бедняге. Так вот, он сказал, чтобы я приходил к нему в ночной клуб с друзьями, когда только ни пожелаю!

— Даром накормят!

— Напоят!

— Замечательно!

— Но сложно, — вздохнул Лльюэлин, — потому что моя жена следит за мной получше полицейского. Как я от нее вырвусь?

3

Прибыв к месту назначения, мистер Лльюэлин предоставил Монти отвести машину в гараж, а сам с тяжелым сердцем медленно побрел к себе в спальню. Там был Шимп, как ему и полагалось.

— Добрый вечер, сэр, — сказал он.

— Фыр! — подобно дикому тигру ответил Лльюэлин.

— Надеюсь, вы великолепно провели день, сэр.

— Фрр! — сказал Лльюэлин, как другой тигр.

— Мадам оставила для вас сообщение, сэр. Она просит захватить часы, которые она забыла.

— О чем вы говорите? Куда их захватить?

— В Шропшир, сэр.

— В Шропшир?

— Да, сэр. Мадам разговаривала с мисс Мэвис по телефону, вскоре после вашего отъезда, и та попросила ее срочно приехать.

— Вы хотите сказать, что она уехала?

— Да, сэр. На несколько дней.

Они долго молчали. Наконец Лльюэлин заговорил.

— Я верю в чудеса, — сказал он. — Вот это да! Верю, и все тут.

4

Поставив машину в гараж и возвратившись домой, Монти с удивлением обнаружил там Айвора Лльюэлина, совершенно не похожего на того, с которым он рассуждал об иронии судьбы. Судя по всему, в этот короткий промежуток ему, как ей и свойственно, успела улыбнуться удача.

— Эй, Бодкин! — сказал Лльюэлин. — Помнишь, я говорил, что этот Фланнери пригласил меня в ночной клуб? Все даром, даже выпивка.

Память у Монти была не настолько слабой, чтобы забывать такие вещи.

— Еще я говорил, что мне трудно принять его предложение.

— Из-за миссис Лльюэлин?

— Точно. Она бы меня ни за что не отпустила. Знаешь, что я сейчас услышал из очень надежных источников?

— Я весь внимание.

— Ты что?

— Внимание.

— Ах, да. Так вот, надежный источник только что сообщил мне, что миссис Лльюэлин уехала в Шропшир на несколько дней. Где этот Шропшир?

— К северу.

— Не очень близко?

— Что вы! Часа три-четыре, если поездом.

— И нет никакой возможности, что она вдруг приедет?

— Ни малейшей.

— Тогда, Бодкин, подай машину завтра после обеда, и мы помчимся как ветер. Ты повезешь нас в Лондон. Я сказал «нас», потому что мы возьмем с собой недомерка. Она это заслужила, к тому же мне будет с кем потанцевать. Люблю танцевать! Несколько лет назад я даже брал уроки у Артура Меррея.

— Говорят, он самый лучший учитель.

— А то!

— Ну, вы повеселитесь.

— Еще как, Бодкин, еще как!

Однако, судя по его лицу, в бочке меда все же была ложка дегтя.

— Жаль, что там не будет карнавала, — задумчиво сказал Лльюэлин. — У меня есть костюм капитана Кидда. Вот бы надеть!

Джаз-банд («Герман Цильх и двенадцать разгильдяев»), который до того ограничивался современной музыкой, перешел к одному из старомодных вальсов, чьи сахаринные звуки пронзали кинжалами сердце Монти. По неудачной случайности Герман выбрал как раз ту мелодию, под которую он, (Монти, не Герман), так часто танцевал, охватив объемистую талию Гертруды, и если уж это —не соль на рану, то он (то есть снова Монти) и не знал, где эту соль искать.

Немного раньше, этим днем, он в четвертый раз перечитал ее письмо. Каждое слово жалило его как змея и кусало как скорпион. Когда девушка, склонная воспитывать ближних, распекает своего жениха, она его именно распекает. Она заверила отца, что не смягчит выражений, и выполнила обещание, как бы выразился мистер Лльюэлин, с гаком. Кроме обращения «Сэр», и подписи «с уважением» или, скажем, манеры писать от третьего лица, здесь было все. Стоит ли удивляться, что после первого прочтения Монти почувствовал, будто его огрели кочергой или кастетом.

Он был один за столиком, мистер Лльюэлин танцевал с Санди, и если бы у Монти было менее мрачное настроение, то он бы ими любовался. Особенно трогала разница их стилей. Санди двигалась как пушинка на ветру, а вот Артур Меррей, судя по всему, учил Лльюэлина наспех. Вероятно, у него не было времени предупредить его, чтоб он не наступал на ноги партнерше.

Однако жалость к Санди меркла перед жалостью к себе. Герман пел песенку, и это стало последней каплей.

«Ах, я тебя не удержал!»

— Как верно, — думал Монти.

«Любовь и радость потерял!»

— Один к одному.

«Я это знал, я это знал, я это зна-а-ал!»

Монти решил, что есть кое-какой выход, и потянулся к бутылке шампанского, которым в изобилии снабдил их мистер Фланнери. Он и так уже выпил достаточно, но теперь продолжил, и после второго бокала заметил, что его духовное зрение заметно изменилось. До сих пор он был жабой под бороной, с помощью же благородной влаги стал бодрой жабой, энергичной, мало того — мятежной, которая не потерпит, чтобы всякие особы распекали их в письмах.

Гертруду, думал он, надо поставить на место. Зазнаётся, вот в чем суть. Слишком сильно задирает нос. Вместо того чтобы хвалить небеса за то, что они послали ей такого хорошего человека, она позволяет себе оскорбительные выпады и все из-за того, что он позволил себе критиковать себе ее отца.

Короче говоря, когда к столу подплыл мистер Лльюэлин, и подковыляла Санди, они обнаружили Монти в опасном расположении духа. Если бы Гертруда Баттервик оказалась рядом, только кодекс человека, окончившего Итон, помешал бы Монти заехать ей в глаз.

Мистер Лльюэлин был в прекрасном настроении. Правда, и сейчас он не походил на жаворонка, но живостью к нему приближался. С Шелли бы они поладили.

— Прекрасное местечко! — весело сказал он. — Класс, элегантность, вкус. То, что французы называют шиком.

Монти не разделял его мнения. До того, как Гертруда наложила вето на посещение ночных клубов, он в них бывал. Нет, он не пропадал в них, как некоторые члены «Трутней» (тут сразу вспоминается Пуффи Проссер), но бывал достаточно, чтобы отличить приличное место от того, куда в любой момент может нагрянуть полиция, поскольку спиртное продают в неурочное, ночное время. Опытный глаз сразу опознает безвкусицу низкопробных клубов. Многое может сказать и вывеска. Добропорядочный клуб называется как-нибудь вроде «Амбассадор», а вот такой — «Ча-ча-ча» или «Крапчатой устрицей».

Клуб, возглавляемый мужем третьей жены Лльюэлина, звался «Веселой креветкой» и вкусом не блистал. Оформлял его, судя по всему, нетрезвый сюрреалист. Там было темновато, а это — дурной знак. Герман со своим джазом были явными отбросами общества, которым самое место в тюрьме. Монти чувствовал, что полицейский дух просто витает в воздухе.

Он сказал об этом хозяину.

— Вы не думаете, что нам пора уходить? — осведомился он, и Лльюэлин посмотрел на него с изумлением.

— Уходить? — воскликнул он, как будто не мог поверить своим ушам, которые после танцев стали ярко-красными. На нем был бумажный колпак, подарок клуба, и все говорило о решимости быть душой компании.

— Очень поздно.

— Только темнеть начало.

— А выпивку еще подают.

— Что ж тут плохого?

— Я думаю о полиции.

Мистер Лльюэлин не разделял этих пораженческих настроений.

— Чепуха! Такой осмотрительный человек, как Отто Фланнери, просто обязан ладить с полицией. Договорился с ней — и открыл клуб.

— С английской полицией договориться нельзя.

Мистер Лльюэлин не поверил своим ушам.

— Смешно! Что ты порешь, Бодкин? Англия — цивилизованная страна. Конечно, у Фланнери все схвачено. Жаль, его сегодня нет. Хочу спросить, как он справляется с моей третьей женой. Там, в этом клубе, не успел.

— Надеюсь, они ладят, — сказал Монти. Он был благодарен мистеру Фланнери за теплый прием и мог только пожелать ему личного счастья.

Мистер Лльюэлин в этом сомневался.

— Вряд ли, — сказал он, — с Глорией особенно не поладишь. Очень пылкая. Заводится с пол-оборота. По крайней мере, заводилась в мое время. Скажешь, что тебе не нравится ее шляпа, — и все, готов. Помню, собралась у нас компания, сели мы играть в бридж. Ну, они ушли, а я и заметь, — так, для разговора, — что если бы она дала мне трефы вместо бубнов, я бы точно выиграл роббер. Смотрю, она встала, ушла на кухню, принесла ведро воды и вылила его на меня и на кота, он как-то подвернулся. Кстати, ты знаешь, что мокрый кошачий хвост увеличивается в два раза?

Монти сказал, что не знает. Его жизнь текла слишком тихо и размерено, чтобы встречаться с мокрыми котами.

— В два раза. Куки… кота звали Куки, что, впрочем, совершенно не важно. А вот еще помню… Что с тобой, Санди? Ты как-то притихла.

И впрямь, прошло много времени с тех пор, как Санди что-нибудь говорила. Она просто сидела, глядя вдаль. Наверное, пытается залечить душевные раны, подумал Монти. Тут она вышла из задумчивости.

— Я думала о ваших женах, — сказала Санди.

— И что?

— Миссис Лльюэлин — четвертая?

— Пятая. Ты забыла Бернардину Фриганцца.

— Мне кажется, это не мало.

— Что поделаешь, Голливуд! Тебя к ним прибивает течением. После работы совершенно нечего делать, вот ты и женишься.

Монти предположил, что есть тут и спортивный интерес, такое соревнование. Когда имеешь дело с большими цифрами, непременно тянет на рекорд. Могла начаться интересная дискуссия о супружеской жизни Голливуда, но у столика остановился стройный молодой человек в итонском галстуке и сказал:

— Привет, Бодкин!

— Чизер! — вскричал Монти.

Вскричал он не сразу, череда лет почти стерла из памяти и прозвище, и фамилию старого приятеля. Но он их вспомнил и произнес. Подстрекаемый и облегчением, и шампанским, он весело представил школьного товарища и мистеру Лльюэлину, и Санди:

— Мистер Лльюэлин, мистер Чизхолм. Мисс Миллер, мистер Чизхолм. Вместе учились в школе, — пояснил он.

Лльюэлин тоже оживился.

— Приятель Бодкина, — мой приятель! Присаживайтесь, Чизхолм. Хотите шампанского?

— Нет, я не пью.

— Не пьете?! — недоверчиво спросил Лльюэлин. — Что же вы тогда здесь делаете?

— Танцую. Вы не против, мисс Миллер?

Он отправился танцевать с Санди, а мистер Лльюэлин проводил его сочувствующим взглядом.

— Печально видеть, что молодой человек тратит зря свою молодость. Подумай, что он упускает. Опять же, вредит своему здоровью. Шампанское очень полезно. Если бы в его годы мне предложили выпить, я бы прыгал и скакал, а он, видите ли, не пьет.

— Может быть, он пообещал своей маме?

— Возможно. Мамы, они такие. То же самое с женами. Возьмем, к примеру, мою. И чего она ни с того ни с сего сорвалась в Шропшир? Не спорю, очень удачно, но ты мне скажи, что ей там нужно?

— Она вам ничего не сказала?

— Ни слова.

— И вы не знаете, когда она вернется?

— Не имею ни малейшего понятия. Уехала и оставила меня развлекать этих Моллоев.

Монти не заметил, чтобы за исключением утреннего «Здрасьте» Лльюэлин развлекал своих гостей, но критиковать хозяина было не в его правилах.

— Кто они такие? — спросил Монти. — Где вы с ними познакомились?

— В Каннах, в казино… ах, да, Бодкин, я должен тебе тысячу фунтов! Прости, но в данный момент я не могу с тобой рассчитаться.

— Ничего страшного.

— Я даже не успел испробовать свою новую систему.

— Жаль.

— Не то слово! Кстати, ты не одолжишь мне еще сотни две?

— С удовольствием.

— Спасибо, Бодкин! Ты настоящий друг!

— То же самое я сказал вам, когда узнал, как вы обошлись с Баттервиком.

— Верно сказал. Значит, мы с тобой друзья, — произнес Лльюэлин, на которого уже оказывало эффект шампанское. — А знаешь, зачем мне две сотни? Они мне очень нужны. Ты помнишь этого типа в Меллингем-холле, который похож на обезьяну, с вросшим ногтем?

— Да, помню.

— Такой Адэр, мой слуга. Я намекнул ему, что не плохо бы подкрепиться, и он согласился мне помочь, но на коммерческой основе. Да, скажу вам, он крепкий калач! Позавчера мы ударили по рукам, и он принес мне батончик «Марс» за пять фунтов!

— Ужасно!

— Да, я очень удивился.

— Вымогательство, вот это что!

— Настоящий моралист так бы и сказал. С другой стороны, нельзя не уважать человека, который берет то, что само плывет в руки. Он бы далеко пошел в Голливуде.

Трезвенник Чизхолм вернулся вместе с Санди, опять отказался выпить и сослался на то, что его ждут друзья.

— Так вы здесь с друзьями?

— Не совсем, — загадочно ответил Чизхолм, и удалился.

— Наверное, общество трезвенников, — предположил Лльюэлин. — Их тянет друг к другу, Бодкин. Так ты с ним учился? Он не в моем вкусе. Не мой тип.

— Зато как танцует! — сказала Санди. — В жизни такого не встречала.

Монти снова ощутил то самое, что тогда, в Баррибо, когда она сказала ему, что влюблена в какого-то типа. Ну что это? Никакого такта. Он танцевал с ней несколько раз, и ему не нравились ее нынешние восторги.

Однако он подавил досаду, напомнив себе с обычной честностью, что помолвлен и вряд ли может чего-то требовать от Санди. Сегодня она казалась особенно прелестной. Посетительницы «Креветки» были грубоваты и сильно накрашены. А Санди — простая и свежая, словно подснежник среди орхидей, подумал Монти. Шампанское будит в мужчине поэта.

Но рана от ее слов осталась. Страдая не хуже Гамлета, Монти хотел одного — уйти домой и лечь.

— Нам давно пора, — сказал он.

Лльюэлин беззаботно усмехнулся.

— Бодкин ожидает налета полиции, — сказал он Санди. — Чепуха! Уж Отто Фланнери об этом побеспокоился. Подмазал здесь, подмазал там, и все в порядке. Когда я был молод, — начал Лльюэлин, переходя к автобиографии, — люди были злее, суше. У легавых была неприятная привычка, такая честность, что ли. Я часто попадал в облавы и часто платил на утро штраф. В конце концов я усвоил один простой урок, который надо бы ввести в школьную программу: как только врывается толпа с криками «Просим оставаться на своих местах!», надо первым делом встать и ненавязчиво пробраться в кухню. Там всегда есть черный ход, через который носят продукты. Потом — перемахнуть через забор, и ты в безопасности. Я всегда прибегал к такой тактике. Конечно, Отто умаслил местное гестапо, но на всякий случай я приглядел ту дверцу, откуда выносят еду — кстати, очень хорошую. Надо написать Отто, что у него прекрасный шеф-повар. Дверь как раз у тебя за спиной, Бодкин, так что даже в самом худшем…

Конец его фразы остался потерянным для будущих поколений, так как именно в этот момент хлопанье пробок шампанского и музицирование Германа Цильха перекрыл зычный голос, напоминающий рык сержанта шотландских гвардейцев, обращающегося к новобранцам:

— Просим оставаться на своих местах!

Если верить предписаниям, изложенным в книге Фаулера, словечко «Пожалуйста» было бы весьма уместно, но говоривший сумел донести до аудитории свою мысль, а это — немало. Кроме Айвора Лльюэлина, Монти Бодкина и Александры Миллер посетители замерли как вкопанные.

2

Когда Лльюэлин говорил о своем умении испаряться через черный ход, он не хвастался. Голос еще заканчивал слово «местах», а он уже был с другой стороны служебной двери. При всем жизненном опыте он не испытывал необходимости дослушивать такие фразы. Как молодой человек на летающей трапеции, он пронесся по воздуху. Монти и Санди устремились вслед за ним.

Проникли они именно на кухню, судя по запахам, шуму и белым колпакам. Повара не обращали на них никакого внимания, разве что взглянули искоса. Почти все они служили у Отто Фланнери еще тогда, когда заведение его называлось «Резвой козой» и даже «О-ля-ля», и рейды полиции были для них не в новость. Один человек в колпаке спросил у Монти, когда тот пролетал мимо: «Легавые, приятель?», и в ответ на взволнованное «Да» заметил: «Что ж, бывает». Этим интерес работников кухни ограничился.

Как мистер Лльюэлин и предполагал, черный ход кухни вел на задний двор, забитый мусорными баками. Монти сел на ближайший из них и глубоко вздохнул. После духоты, царившей в «Креветке», местный воздух, на его взгляд, соперничал с лучшими морскими курортами. Монти сидел бы и дышал без конца, но Лльюэлин, человек действия, этого допустить не мог.

— Не пыхти ты, как дельфин на суше, — сурово сказал он. — Мы должны убраться отсюда до того, как они начнут все прочесывать. Ну-ка, помоги мне перебраться через забор.

Монти подсадил Лльюэлина, и тот уселся на заборе как Шалтай-Болтай. Несмотря на спешку, он не смог удержаться от замечаний в адрес Отто Фланнери.

— Не понимаю, — сказал он. — Просто не понимаю. Отто был умным, дельным человеком. И что же? Он не предпринял элементарных мер безопасности. Наверное, это все Глория. Она очень экономна. Я так и слышу: «Отто, зачем тебе тратить деньги? Ты и так совершенно выложился с этим клубом, а тут еще отстегивай целой ораве легавых, которые и так не мрут с голоду! Может, они никогда и не заглянут, вот и сиди тихо». И этот дурак позволил себя уговорить. Со мной она всегда была такая. Ворчала над каждым долларом, который я отдавал, чтобы поладить с нужными людьми. Помню, как-то раз…

В этот момент Лльюэлин внезапно потерял равновесие (не надо размахивать руками, когда говоришь о третьей жене) и упал с забора на улицу. Беспокойство компаньонов быстро рассеял бодрый голос, который объявил, что за исключением небольшого синяка все в порядке, и он ждет их в машине в соседнем переулке.

Когда Монти уже собирался помочь Санди взобраться на забор, он услышал шаги со стороны черного хода, и сердце его сделало такой прыжок, которым прославился Нижинский. Случилось так, что это была его первая встреча с полицией, и он немного нервничал.

Каково же было его облегчение, когда в незнакомце он распознал старого доброго Чизера!

— Чизер! — радостно крикнул он.

— А, это ты, Бодкин. Так я и думал.

— Мы как раз собирались перебраться на ту сторону.

— И это я думал.

— Понаставили всяких заборов!

— Не без того.

— Господи, Чизер, как я тебе рад! Когда я услышал шаги, чуть в обморок не упал.

— Ты думал, это легавый?

— Да.

— А это он и есть.

Монти подумал, что шутка — не ахти какая, но из вежливости улыбнулся. Теперь, когда спешить некуда, ему захотелось поболтать.

— А ты в хорошей форме, Чизер.

— Спасибо.

— Немного поправился?

— На фунт, на два.

— Тебе идет.

— Спасибо.

— Что поделываешь?

— Да вот, служу в полиции.

— Что?!

— Рейды мы проводим в гражданской одежде. Ты арестован. Сюда, пожалуйста.

Монти, совершенно ошарашенный, пошел туда, куда он указывал. Если старый добрый Чизер действительно из полиции, и если старый добрый дух школьного братства так мало значит для него, что он готов арестовать того, кто был с ним в одной команде по крикету, то делать нечего.

Санди, как свойственно всем женщинам, думала иначе. Она решила, что приглашение Чизера относится и к ней, но, в отличие от Монти, не собиралась безропотно подчиниться. Именно такие обстоятельства будят в девушках Жанну д'Арк или Боадицею. Она оглядела мусорные бачки и, воспользовавшись тем, что Чизер стоял к ней спиной, ловким движением схватила один из них, а там — опрокинула его, как третья жена Лльюэлина опрокинула в свое время ведро воды, на голову ничего не подозревающего офицера.

Вряд ли можно было придумать что-то более действенное. Такое положение вещей не может длиться вечно, но на какое-то время констебль Чизхолм был выведен из строя. Санди мигом вспрыгнула на забор, к ней присоединился и Монти. Они спрыгнули на улицу и вихрем понеслись к машине.

Лльюэлин стоял у дверцы, покуривая сигару.

— Ну, наконец, — сказал он, — Что так долго?

Монти не ответил. Он не мог говорить. К нему пришла любовь. Конечно, она приходила к нему и раньше; например, в двенадцать лет он влюбился в актрису из пантомимы. Но по сравнению с этим все они были мимолетными увлечениями. Быть может, кто-нибудь мог бы не влюбиться в девушку, проявившую только что такие замечательные свойства, кто-нибудь — но не Монти Бодкин.

3

По дороге домой Санди заснула на заднем сидении. Мистер Лльюэлин, наконец, вспомнил слова песни «Барни Гугл» и теперь напевал ее. У него был приятный баритон, может быть — немного нетвердый в верхнем регистре, и в любой другой момент Монти был бы рад его послушать, а то и, вспомнив слова и мелодию, подхватил бы припев. Но сейчас все его мысли были устремлены к девушке, которая спала, свернувшись, на заднем сиденье. Как, спрашивал он себя, мог он так долго оставаться слепым? Такой характер, такие таланты! Как мог он принять за братскую привязанность ту испепеляющую страсть, которую так хорошо изображала на экране миссис Лльюэлин в свою бытность пантерой?

Лльюэлин, закончив петь, проявил склонность к беседе. Монти обрисовал в общих чертах, что с ними случилось у черного входа, и Лльюэлин сурово осудил Чизера.

— Я поражен, — сказал он. — Куда катится мир, если люди не способны протянуть руку помощи бывшему школьному товарищу? Вот она, полиция! Священные узы исчезают, когда звучит голос сержанта. Но не будем тратить силы на такую низость. Лучше подумаем о нашем героическом недомерке. Какое проворство, Бодкин!

— Да.

— Какое присутствие духа!

— Да.

— Что было в баке?

— Бутылки.

— Наверное, этот трезвенник пожалел, о том, что собирался сделать.

— Наверное.

— И она надела бак ему на голову?

— Да.

— Великолепно! Поразительно! Конечно, хорошо бы швырнуть в него пирожное, но нельзя же все сразу! Бодкин, ты должен на ней жениться!

— Она кого-то любит.

— Это она так думает. Ну, возьмем фильмы. Любит героиня кого-то, и бац — поняла, что на самом деле любит Кэри Гранта. Бодкин, отбей ее у этого типа, как Кэри Грант. У тебя получится, ты только попробуй. Он, наверное… Господи! — воскликнул Лльюэлин. — Ну, дела!

— Что?

— Да я вспомнил. Совсем из головы вылетело. А то я весь вечер тебе хотел сказать. Помнишь, я танцевал с Санди?

Монти сказал, что помнит. Такое зрелище не забывается.

— Ты сказал, что она любит другого, а я сказал, что попробую узнать, кто он такой, по определенным каналам. Может, это актер или еще кто.

— Да?

— Я проверил. Все в порядке.

— В каком смысле?

— В прямом.

— Я не совсем понимаю.

— Это ты.

— Кто?

— Тот, кого она любит.

— Я?

— А то кто же? Я ее прямо спросил, она ведь относится ко мне как к отцу, которому можно доверить тайну. «Недомерок, — сказал я, — говорят, ты в кого-то влюбилась. Кто он? Давай говори». Что ж, она стала нести всякую чепуху, это, мол, не мое дело, но, в конце концов, раскололась. «Если вы не будете наступать мне на ноги и не скажете ничего Монти, то я признаюсь». Я не очень понял, почему она выбрала такие странные условия, но согласился. Тут она и говорит, что любит тебя. Вероятно, она морочила тебе голову. Это понять легко. Она хотела, чтобы ты ревновал. Решила показать, что на тебе свет клином не сошелся. Тогда бы ты ее заметил, а это уже полдела. Остается только ждать, когда все сработает. Женщины, они любят такие штуки. Взять, к примеру, мою училку. Она все время расписывала мне ихнего органиста. Только на двадцатый пятый раз, когда она опять начала рассказывать, какой у него магнетический взгляд, и какой он вежливый, я почувствовал — надо что-то делать. Вот и с тобой так, да? После этой истории с баком я просто уверен. Бодкин, девушка, которая способна надеть бак, полный пустых бутылок, на голову полицейскому, будет хорошей женой и матерью. Так что, спеши, дорогой, и Бог тебе в помощь. Почему ты смотришь на меня как крупная лягушка?

— Я думаю о Гертруде.

— О ком?

— О Гертруде Баттервик. Я с ней помолвлен.

— Совсем забыл!

— А я — нет.

— Да, проблема.

— Вот именно.

Примерно полмили в машине было тихо. Потом Лльюэлин сказал:

— Я придумал!

— Да?

— Только ответь на один вопрос. У нее есть контракт?

— Что?

— Контракт, черт возьми! Сам знаешь, какие бывают контракты.

— Если вы имеете в виду предложение в письменной форме, то я его не делал.

— Тогда все замечательно. В суд она не пойдет. Просто позвони ей по телефону и скажи, что все кончено.

Монти был поражен.

— Я не могу.

— Почему?

— Не могу, и все.

— Хочешь, я позвоню? Какой у нее номер?

— Нет, нет.

— Что-то я тебя не понимаю. Ты меня совсем сбил с толку. Не говори глупостей. Ты ведь ее не любишь, так?

— Не люблю.

— Ты любишь недомерка?

— Да.

— А любовь побеждает все?

— Не совсем. Она не побеждает запрета на такой вот звонок.

— Не понимаю.

Монти не ответил. Он вел машину сквозь ночь, тихую ночь, ибо его хозяин впал в сердитое молчание. Ему было ясно, что дальнейшие споры ни к чему не приведут. Если мистер Лльюэлин так легко относится к слову английского джентльмена, совершенно не осознавая, что есть вещи, которые делать можно, и вещи, которые делать нельзя, то джентльмену этому остается молча вести машину.

Грейс прогуливалась по лужайке близ дома в Шропшире, куда ее срочно вызвала дочь. Как раз в этот момент она обсуждала с ней Джеймса Пондера. Встреча в верхах практически не прерывалась, и Мэвис, чей нрав не допускал терпения, раздраженно требовала, чтобы на этот раз Грейс окончательно определилась. К счастью, Грейс как раз определилась утром. Речь ее была несколько пространна, но если передать ее смысл одним словом, то мы напишем: «Действуй». Джеймс Пондер сумел произвести на нее самое благоприятное впечатление.

— Лучше не придумаешь!

— Рада, что ты это поняла.

— Он очарователен.

— Да, мне нравится.

— Из хорошей семьи.

— Первый сорт. Один из его предков приплыл вместе с Вильгельмом Завоевателем, или приплыл бы, если бы не опоздал на корабль. Кажется, заминка с паспортом.

— Жаль, что он не унаследует титул.

— Да, перед ним очередь в пятьдесят семь голов.

— Конечно, риск немалый, он такой красавец.

— Ничего, я рискну.

— За ним придется присматривать.

— Как-нибудь присмотрим.

— За этими фотогеничными мужчинами — глаз да глаз, — заметила Грейс. Она думала об отце Мэвис, первом из ее трех мужей, который был очень фотогеничен, и порой ей казалось, что присмотреть за ним могли только Эдгар Гувер с целой командой его лучших помощников. — Ты должна быть готова ко всему.

— Я справлюсь.

— Да, справишься, — сказала Грейс. Они прогуливались рука об руку, она видела профиль дочери, и ее твердый подбородок не оставлял сомнений. Вряд ли с таким подбородком возможны неудачи в браке. Грейс гордилась своей наследницей. Для Айвора Лльюэлина Мэвис была жалом в плоть, но те же самые качества очень нравились Грейс. Пантеры любят, когда их дочери перенимают их пантерьи повадки, так много легче управляться с мужем. Она сознавала, что замужество — это лотерея, и на греческих богов не всегда можно полагаться, но если Джеймс Пондер, беря в жены Мэвис, и захочет отклониться от пути истинного, он об этом горько пожалеет.

— Дорогая, я думаю, тебе не стоит волноваться.

— А я и не волнуюсь.

— Так что, если он сделает пред…

— Когда, — поправила Мэвис. — Я наметила на ранний вечер. Несколько дней я его избегаю. Отведу в сад, в какой-нибудь укромный уголок, и спрошу, почему он избегает меня. Он скажет, что не избегает, а я скажу: «Нет, избегаете и мне это больно, Джимми, очень больно! Я думала, мы друзья…» И он мне ответит, а я отвечу ему, так что, засекая по секундомеру, через пять минут мы обнимемся. Есть вопросы?

— Нет, дорогая.

— Как тебе сценарий?

— Замечательный!

— Ты думаешь, пора?

— Начинай прямо сейчас.

Они присели на старую скамейку в конце лужайки, и Грейс увидела глаза своей дочери. В них она прочитала неумолимую решительность, и на сердце стало еще спокойней. Ей казалось просто невероятным, что можно противостоять им, особенно, если они полны слез. Для нее Джеймс Пондер уже начал свой медовый месяц.

Ко всему прочему она была рада вернуться домой. Она уже достаточно погостила здесь и ей не терпелось сменить роль гостьи на привычную роль хозяйки.

— Что ж, раз тебе больше не нужна моя помощь, — сказала он, — я поеду. Как раз успею на послеобеденный поезд.

— Если хочешь, оставайся. Они будут рады.

— Нет, пожалуй, я вернусь.

— А ты куда-нибудь торопишься?

— Хочу проследить, не нарушает ли твой отчим диету.

— Потолстел вдвое, это уж точно. Без тебя он, наверное, ест все, что попадается под руку.

— Он не осмелится.

— Я бы не зарекалась. Наверное, у него есть сообщники, которые его подкармливают.

— Ни у кого бы духу не хватило.

— А этот новый секретарчик, как там его зовут?

— Бодкин. Он никогда на это не пойдет.

— По-твоему, ему можно доверять?

— Да.

— По-моему — нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, я тут думала о твоем Бодкине. Доверять ему не легче, чем подбросить слона средней упитанности. Ему придется немало попотеть, чтобы убедить меня, что он не жулик. Как он выбрался из чулана? Он что, Гудини? Я пришла его выпустить, но там его не было, хотя я точно помню, что заперла дверь. Не говори, что ее открыло ветром. Ветер не может повернуть ключ. Да и не было никакого ветра. И все-таки он как-то открыл ее, а это не всякий сумеет. Наверное, он сбежал из половины английских тюрем. Конечно, ты не спрашивала у него рекомендации?

Вспомнив, что именно так все и было, Грейс переменила тему.

— Бодкин не может быть жуликом. Он из очень хорошей семьи. У него родственники во всех знатных домах Англии.

— Кто тебе это сказал?

— Санди Миллер. Она у меня работает.

— А кто сказал ей?

— Ну, наверное, он.

— Вот именно. Должно быть, он из тех обездоленных младших сыновей, которые решают попытать счастья среди воров.

— Мэвис!

— Ну что, «Мэвис», что «Мэвис»?! Все сходится. Зачем он открыл ночью дверь?

— Может быть, ему захотелось прогуляться.

— В два часа ночи?

— Да, это немного странно.

— Я бы назвала это «пойман с поличным». Не спорь, мама. Такие как этот твой Бодкин — отбросы общества, как выражаются в газетах. Он — пшют и плут. Они очень юркие — хорошо выглядят, хорошо одеты, хорошо воспитаны, и проникают в приличные дома, чтобы потом впустить свою банду. Знаешь, почему Бодкин такой обходительный? Ему надо втереться в доверие. Так приказал главарь шайки.

— Я не понимаю.

— Все очень просто. Он устраивается на работу в дом, усыпляет нашу бдительность, и когда чувствует, что настал час, идет к парадной двери, открывает ее и подает сигнал сообщникам. Будет ли честный человек открывать ночью парадные двери? Конечно, нет. Не окажись я на пороге, Бодкин стал бы ухать как филин, или подавать еще какие сигналы, чтобы собрать приятелей. Нет, не говори, что ухать он не стал бы! Человек, который прокрадывается по ночам, чтобы открыть парадную дверь, обязательно будет ухать, это уж как пить дать.

Грейс была потрясена. Красноречие Мэвис сделало свое дело, — долгие дебаты в школе научили ее при помощи неоспоримых аргументов приводить всех к единому мнению. Вероятно, так же поступал Демосфен, выступая перед древними греками. Миг-другой Грейс колебалась, затем мысль о хорошей родословной Монти и его именитых родственниках опять взяла верх.

— Не верю.

— А ты поверь.

— Мистер Бодкин — обычный молодой человек. В нем нет ничего зловещего.

— Именно таких и выбирают. Чтобы хорошо выглядел и вызывал доверие. Послушай моего совета, уволь его сразу, как приедешь.

Мысль о голубокровных родственниках опять подбодрила Грейс. Она собиралась встретиться с ними и войти в их круг. А ждать, что они прижмут к своей груди женщину, выгнавшего их родственника, по крайней мере глупо. Как бы она выглядела в их глазах, если бы уволила того, кто так дорог лорду Риверхэду, лорду Уокингу и сэру Перегрину Вуэлсу, то есть всем, кто вместе с женами составляет общество, которое она собиралась принимать в своем доме. «Неслыханно!» и «Как она посмела?» — ответили бы они на ее приглашения.

— Хорошо, я подумаю, — сказала Грейс.

2

Моллои одевались к обеду. Долли весело щебетала, Мыльный, который всегда был не против перекинуться дружеским словечком, странно молчал. Он выглядел расстроенным, и на его шекспировском лбу, как заметил Шимп, несмотря на все самые дорогие лосьоны и шампуни, которые покупала ему жена, светлела лысина. Долли заметила в зеркале, как он хмурится.

— Ты о чем-то задумался?

Мыльный неуютно заерзал. Втайне он надеялся, что вопрос не всплывет.

— Да нет, ничего.

— Ну, скажи мне, что у тебя на уме?

Мыльный заколебался. Он знал, что Долли очень нравится здесь, в Меллингеме, и он не хотел ее расстраивать. Но знал он и то, что его уклончивость будет воспринята еще хуже; и выбрал меньшее из двух зол.

— Мне кажется, мы попросту теряем время.

— Хорошо устроились.

— Мне надо работать.

— В тебе говорит артист, дорогой. Все артисты немного нервничают, когда позволяют себе отдохнуть.

— Я не хочу отдыхать.

— Но должен! Ты обязан следить за здоровьем. После такой тяжелой работы в Каннах…

— Канны! — Мыльный вздохнул. — Это место взывает к лучшим сторонам моей души. Нет, ты подумай! Прибывает поезд, набитый богатыми простофилями, даже о деньгах говорить не надо. Так и ловятся, так и ловятся.

— Ты хорошо поработал в этом году.

— Да, выгреб все, — согласился Мыльный, немного просветлев. — Помнишь того типа, которому я продал акции Силвер Ривер?

— Помню, только фамилию забыла.

— Я тоже.

— Такие напомаженные усики…

— Точно. Я встретил его у стойки в казино.

— И околдовал своими чарами.

— Да, да. Мне даже не пришлось размахивать руками. Вот об этом я и говорю. Этот тип большая шишка в ювелирной фирме. Казалось бы, такой человек не должен покупать нефтяные акции у субъекта, с которым познакомился в баре, но, видно, атмосфера Ривьеры оказала на него большое влияние.

— И твое искусство, дорогой.

— Но в основном, воздух. Он просто усыпляет здравомыслие. Кажется, мне снова пора туда.

— Нельзя оставить здесь это ожерелье!

— Она забрала его с собой и не вернется несколько недель.

— Сегодня вечером она вернулась.

— Ты уверена?

— Конечно! Я ее видела.

— Тогда это уже кое-что…

— Я видела ее в машине вместе с Бодкином. Вероятно, он ездил встречать ее на станцию. Мне кажется, он влюбился.

— Кто?

— Бодкин.

— Почему ты так думаешь?

— У него такой вид, будто его отвергла девушка. Он тебе ничего не говорил?

— А?

— Дорогой, ты меня слушаешь? Готова поспорить, он получил от ворот поворот.

Монти бы сильно удивился, если бы узнал, с каким безразличием воспринял эту новость Мыльный. Долли была просто шокирована.

— С тобой разговаривать…

— А?

Долли это надоело. Женский инстинкт подсказывал ей, что муж ее плохо слушает, и она собралась узнать, в чем дело.

— Не темни, Мыльный. Что тебя тревожит, кроме ностальгии по Ривьере? Что тебя гложет?

— Ничего.

— Неправда. И нечего притворяться, я вижу.

Ее тон убедил Мыльного, что дальнейшее упорство будет иметь тяжелые последствия. Их супружеская жизнь напоминала воркование двух влюбленных голубков, но иногда приходят минуты, когда голубка готова взорваться не хуже динамита. Он колебался, он знал, как она это воспримет, но все же решил сказать.

— Что ж, если хочешь знать, я думаю, не сваляли ли мы дурака с Шимпом.

Он оказался прав. В Долли заклокотало все ее женское негодование. В глазах появился недобрый огонек, словно она опять готова ударить частного детектива рукояткой пистолета.

— Ты сошел с ума!

— Просто предположил.

— Связываться с этой бациллой? С его тридцатью процентами?!

— Знаю, знаю. Тридцать процентов — это мало.

— Это мерзко!

— Все равно, ты сама знаешь, какой он хитрый. У него может быть какой-то свой план насчет этого жемчуга. Хорошо мы будем выглядеть, если он нас обскачет! Надо бы пойти на мировую.

Долли испытывала в этот момент те чувства, которые испытал бы при Ватерлоо герцог Веллингтонский, если бы скомандовал «Гвардейцы, за мной!», и обнаружил, что гвардейцы что-то не в настроении. Дело ясное, Мыльный струсил. Она постаралась говорить спокойно, как с непослушным ребенком.

— Дорогой, не надо так думать.

— Возможно, он что-то знает.

— Я тоже что-то знаю.

Мыльный просветлел. По натуре скромный, он понимал, что его потолок — продажа несуществующих акций, но глубоко верил в гениальность своей жены.

— У тебя есть план?

— Да, и самый лучший!

— Почему же ты молчала?

— Я ждала, пока она приедет.

— В чем он заключается?

Звук гонга прервал их совещание. Долли встала и направилась к двери.

— Позже расскажу, — бросила она. — Еще не время.

3

Грейс сидела во главе стола в глубоком удовлетворении. Она уже пропустила два коктейля, и они возымели свой обычный эффект, утвердив мысль, что она живет в лучшем из возможных миров.

Ей казалось, что все складывается как нельзя лучше. Сомнения относительно Монти ее больше не тревожили. Короткий разговор с Шерингемом Адэром убедил ее, что Лльюэлин был без нее тих и послушен. Ко всему прочему, ее согревала мысль о том, что сейчас происходит в Шропшире.

Когда она оттуда уехала, еще ничего не произошло, так как Мэвис решила перенести нежную сцену на вечер, когда она сможет надеть платье с низким вырезом. Но осталось недолго ждать того телефонного звонка, который принесет ей известие, что Джеймс Пондер собирается стать ей зятем; и от этого ей становилось лучше.

До того, как она его увидела, сердце ее было неспокойно — она еще боялась, что это тот человек в очках, который с присвистом ест суп. Но и одного взгляда было достаточно, чтобы рассеять последние страхи. Глаза Джеймса Пондера светились, как и глаза Мэвис, и на них не было никаких стекол. К обеду опасения окончательно рассеялись. Она специально села рядом с ним, и внимательно слушала, когда он ел суп, но не смогла услыхать ни одного неподобающего звука. Юноша в Каннах напоминал водопад, с шумом разбивающийся о гальку, тогда как Джеймс Пондер не подавал и намека на какие-либо звуковые эффекты.

Чем больше она смотрела на него, тем больше проникалась благодарностью. Ее крошка, как часто бывает теперь, могла бы привести в дом существо с бородой и длинными волосами, в сандалиях, без денег и без знатной родни. Вместо этого явился хорошо одетый племянник графа, бреющийся дважды в день, обутый по последней моде, да к тому же учредитель одной из ювелирных фирм. «Просто крышу сносит», могла бы она сказать, если бы была знакома с таким выражением.

Оставалось только подождать телефонного звонка, который и раздался до конца трапезы. Телефон, как водится во всех приличных английских домах, был распложен в самом неудобном месте, рядом с парадной дверью, и Грейс выпрыгнула, чтобы взять трубку. Немного ранее мы говорили о проворности Айвора Лльюэлина, когда тот направил свои стопы поближе к черному ходу и подальше от полиции, но по сравнению с Грейс он просто еле передвигал ноги. В воздухе послышался свист, и ее уже не было.

Ничто не может порадовать летописца больше, чем возможность рассказать во время образовавшейся паузы об оживленной беседе, которая так оживляет застолье. Все составляющие были в наличии. Мистер Лльюэлин знал сотни историй о жизни Лльюэлин-Сити. Монти мог развлечь воспоминаниями о клубе «Трутни». Долли и Мыльный могли внести свою лепту, порассуждав о деловом мире Америки.

Но, как ни обидно, приходится сообщить, что в отсутствии хозяйки, по одному очень меткому выражению, царила тишина. Мистер Лльюэлин пребывал в задумчивости после недавней беседы с Шимпом, которая стоила ему десять фунтов, так как именно столько запросил сыщик за пирог со свининой. Монти размышлял, как бы ему, никого не обидев, освободиться от обязательств по отношению к Гертруде. Долли и Мыльный были в глубоком раздумье: она размышляла над своим планом, он — строил догадки, что же это за план. Когда Грейс вошла, ее взорам предстало то, что могло вполне сойти за собрание восковых фигур.

— Это Мэвис, — сказала она.

— А? — неприветливо откликнулся Лльюэлин, все еще думая о пироге со свининой.

— Я хочу, чтобы вы присоединились к моему тосту!

Мистер Лльюэлин, чей стакан был наполнен водой, издал недобрый смешок.

— За Мэвис и Джеймса!

— Какой еще Джеймс?

— Джеймс Пондер. Неужели ты забыл? Мы виделись в Каннах.

— Такой, с усиками?

— Да. Мэвис только что с ним обручилась. Послезавтра она привезет его сюда. Раньше просто не получится.

Обычно, после обеда Грейс с удовольствием пропускала роббер-другой бриджа, так как была очень азартным игроком, особенно если у нее на руках четыре пики, одна из которых дама, но сегодня вечером она собиралась написать поздравительное письмо Мэвис, (такие важные вещи не делают по телефону) и пошла к себе его писать. Монти, отпущенный на свободу, тоже удалился. Он хотел побыть наедине со своими мыслями. Нет, он не ожидал, что они его порадуют, но уж какие есть, такие есть.

Как он и предполагал, они оказались неприятными. Однажды он прочитал роман знаменитой Рози М. Бэнкс, которая вышла замуж за его приятеля из «Трутней», Бинго Литтла, и кое-что запомнил. Название, «Узы чести», поначалу немного его разочаровало, вкусы влекли его к крови и к гангстерам, но Бинго практически навязал ему книжку, и к удивлению Монти, она произвела на него большое впечатление. Рассказывалось в ней о таком Обри Карузерсе, который встретил на океанском лайнере такую Соню Деринфорд, которая возвращалась с Востока, влюбился в нее, а она — в него, и они обнялись на палубе при лунном свете во время какого-то маскарада.

Ну что ж, скажете вы, поскольку у Сони веселые голубые глаза, волосы цвета спелой пшеницы и прелестный мелодичный смех; но не так все просто. Обри помолвлен с одной девушкой из Англии, и не может расторгнуть помолвку, потому что он человек чести. Ни один Карузерс не нарушил своего слова.

Однако, влип, думал Монти, читая; думал и сейчас, когда сам влип. В книжке все заканчивалось замечательно, английская девушка разбилась в машине, но в его случае ни один букмекер не взялся бы поставить больше чем восемь к ста, что это повторится. Оставалось выбирать между тем, чтобы плюнуть на фамильную честь Бодкинов или провести всю оставшуюся жизнь с разбитым сердцем. Тут не захочешь, а призадумаешься.

Обри Карузерс, перед которым стоял тот же выбор, почти все время в ходил из угла в угол, сжав губы и глядя в пол, — равно как и Монти, вернувшийся к себе в комнату.

Однако Обри ходил по открытой палубе, где не на что наткнуться, а Монти, напротив, действовал в маленькой спальне. Поэтому довольно скоро он столкнулся с умывальником, и как раз тер ушиб, когда кто-то постучался. Прихромав к двери, он увидел Санди.

Многие в подобной ситуации застыли бы и выпучили глаза. Монти был одним из них; и Санди пришлось начать беседу, что она сделала при помощи своего обычного приветствия.

Монти вновь обрел дар речи. Собственно говоря, мы не назвали бы это речью, но ничего другого у него в запасе не было. Трудно быть красноречивым, если ты размышляешь о любимой девушке, а та, откуда ни возьмись оказывается в твоей спальне.

— Привет, — ответил он.

Острота ситуации ошеломила его. Рядом с ним, была та, для которой он — сказочный принц на белом коне. Ему хотелось обнять ее и обнимать, пока у нее ребра не затрещат, и он готов, пожалуйста — но что толку, когда честь Бодкинов говорит: «Нельзя»? «Какая ирония!» — думал он, потирая ушибленную ногу. Томас Харди выжал бы из этого не меньше трех томов.

Санди была как всегда собрана. Если в ней и горела страсть того рода, на которой специализировалась некогда пятая жена Лльюэлина, она ее не выказывала.

— Извини, что я так, попросту, — сказала она. — Я знаю, уже поздно.

— Нет, нет. Когда угодно!

— Я почувствовала, что должна тебя увидеть. Почему ты массируешь ногу? Ревматизм?

— Ударился.

— Почему?

— Ходил из угла в угол.

— Почему?

— Не знаю.

— Должна быть какая-то причина.

— Честно говоря, я думал.

— Да, это дело опасное. Что ж, я принесла тебе еще пищи для размышлений. Меня беспокоит Лльюэлин.

— Разве он не в порядке?

— Какое там!

— А что с ним?

— Не знаю. Должно быть что-то серьезное. Я заглянула к нему, чтобы отнести остатки десерта, ну, такой вроде крема, а он не обрадовался.

— И не стал есть? — изумился Монти, припомнив, что крем за ужином был действительно хорош, и он представить себе не мог, что Лльюэлин не кинулся на него, как погребенный под лавиной лыжник — на бочонок бренди, доставленный сенбернаром.

Нет, все-таки — чуда не было. Санди покачала головой:

— Крем-то он взял, но очень рассеянно, и взгляд у него был какой-то стеклянный, как будто он думает: «Что мне эти кремы?» Ну, словно это диетический хлебец.

Монти многозначительно, хотя и беззвучно, присвистнул.

— Не нравится мне это.

— Мне тоже.

— Скверно. Очень скверно.

— Вот и я думаю. Может, это из-за падчерицы?

— То есть как?

— Знаешь, отчимы иногда ужасно их любят. Прямо как родных. Может, он думает, каким унылым и печальным будет дом без нее. Когда миссис Лльюэлин сообщила ему новости, он был просто потрясен.

— Расстроился?

— Как будто сел на гвоздь. Наверное, оплакивает потерю.

— Кого это он потерял? Мэвис?

— Да.

Она затронула тему, правду о которой Монти знал из надежного источника. Если мистер Лльюэлин и впал в меланхолию, то уж точно не из-за того, что его падчерица покинет семью.

— Этого не может быть, — сказал он. — У него просто озноб от этой девицы. Он относится к ней примерно как к случайно повстречавшейся кобре.

— Откуда ты знаешь?

— Он мне сам рассказал. Она его извела.

Санди засмеялась. У нее, по мнению Монти, был очаровательный смех, как у Сони Деринфорд, и он бы с удовольствием его слушал так часто, как ей взбредет посмеяться.

— Да, это не совсем укладывается в мою теорию. Ты ее видел?

— Видел.

— Когда?

Монти заколебался, сомневаясь, стоит ли рассказывать ей больше. На студии «Суперба-Лльюэлин» ему удалось зайти на съемки «Отелло», и он запомнил, как жалобы этого мавра растревожили Дездемону. Если он поведает, что произошло с ним в ту злополучную ночь, Санди, которая и так пала жертвой его чар, еще глубже погрузится в безнадежную любовь. Зачем причинять ей горе?

И, тем не менее, историю он поведал.

— А потом она вытащила огромный револьвер и закрыла меня в чулане, — завершил он.

— Ну, знаешь!

— Вот именно.

— Теперь я вижу, что ты имеешь в виду. Девица на любителя.

— Золотые слова.

— Наследственное. От матери.

— И от отца, Орландо Маллигена. Он играл главные роли в этих эпических вестернах и всегда убивал кучу народу. Выйдет так это на улицу, а навстречу ему идет злодей. Они друг в друга стреляют. Конечно, злодею надеяться не на что. Так и вижу Мэвис в этой ситуации. Она ему покажет, этому Джеймсу Пондеру.

— Очень возможно. После медового месяца.

— Ну, конечно, после.

— Ладно, его дело. Нам надо выяснить, что с Лльюэлином. Может, он тоскует.

— Пойду и спрошу.

— Да, пожалуйста.

— Ты тоже пойдешь?

— Я думаю, лучше не надо. Он скорее все расскажет тебе.

Как только дверь мистера Лльюэлина открылась в ответ на стук, Монти увидел, что мрачные описания Санди никак не преувеличены. Мистер Лльюэлин не просто тосковал — он тосковал по чему-то очень серьезному. Походил он на человека, прошедшего все три вида экзотического лечения, описанного в специальных номерах журнала «Ланцет». Монти случалось видеть рыбу на прилавке, в которой было больше, скажем так, joie de vivre.

Внешне он тоже изменился к худшему. Глядя из-под нахмуренных бровей, он походил скорее на страшного владельца студии «Суперба-Лльюэлин», чем на того весельчака, который еще недавно напевал «Добрые деньки» и «Барни Гугл». Именно такого Лльюэлина, вероятно, видел мистер Баттервик через стол, уставленный морковкой и вегетарианскими утками.

— Ну? — скорбно спросил он. — Чего надо?

Монти почувствовал, что тут уместна мягкость. Опасаясь, что открытая, фамильярная улыбка добавит масла в огонь, он на нее не решился.

— Простите, что помешал, — выговорил он. — Санди Миллер мне только что сказала, что вы ее до смерти напугали. Она думает, вам очень плохо, как будто рефери уже досчитал до десяти, и послала меня узнать, в чем дело. Скажите мне, что у вас болит. Санди ужасно волнуется.

Его слова волшебным образом изменили настроение Лльюэлина. Он заметно смягчился и заметил, что недомерок — большой молодец.

— Сердце есть, вот что главное. Я ценю ее заботу. В чем в чем, а в сочувствии, я та-ак нуждаюсь! Перед тобой — погибший человек, Бодкин.

— Неужели? А что случилось?

— Садись, и я тебе расскажу.

Монти присел. Мистер Лльюэлин, еще немного побыв в Пучине Отчаяния, наконец, выбрался на поверхность и заговорил.

— Бодкин, тебя никогда не привязывали к бочке с порохом, к которой прикреплена зажженная свеча?

— Вроде бы нет. А что?

— То, что я именно в этом положении. Свеча все короче, сижу, жду взрыва. Меня уже ничто не может спасти. Ты знаешь этот жемчуг миссис Лльюэлин?

Монти сказал, что знает. Он мог бы добавить, что каждый, кто преломил хлеб с Грейс за одним столом, не мог пропустить его мимо внимания.

— Это подарок ее первого мужа, Орландо Маллигена.

— Красота!

— Да, красота в ней была. Все-таки, молодость.

— Собственно, я про жемчуг.

— Да, выглядит он ничего, хотя сделан в Японии.

— Сделан?

— Он фальшивый.

— Фальшивый?

— Подделка.

— Подделка?

— Бодкин, реши, наконец, ты человек или эхо в Альпах. — сказал Лльюэлин, возвращаясь к прежней, легкой манере. — Я понимаю, ты удивлен. Грейс тоже удивится, когда обнаружит. Больше всего меня пугает, то, что она тогда скажет.

Монти был ошеломлен. Он помнил, что Орландо Маллиген был вполне крутым парнем, всегда готовым пристрелить сколько угодно бандитов, но не мог поверить, что кому бы то ни было хватит смелости подсунуть Грейс фальшивое ожерелье. Наполеону — пожалуй, больше некому, да и ему — лишь в те годы, когда он упивался властью и совсем уж разошелся.

— Вы хотите сказать, — уточнил Монти, — что Орландо Маллиген посмел ей всучить фальшивый жемчуг? Должно быть, железный человек.

Мистер Лльюэлин заметил, что его не поняли, и поспешил объясниться.

— Нет, он-то подарил настоящий. Заменили его гораздо позже.

— Кто?

— Я.

— Господи!

— А что поделаешь? Пришлось, когда мы открыли совместный счет. На студии я зарабатываю восемьсот тысяч долларов в год, но что в них толку, если миссис Лльюэлин следит за каждым чеком? Мне была нужна небольшая заначка, вот я и подумал о жемчуге. Я взял его, чтобы заново нанизали, а на самом деле подменил. Но я еще не знал…

— Чего вы не знали?

— Насчет Мэвис.

— А что с ней такое?

— Когда Орландо Маллиген откинул копыта — цирроз печени — оказалось, что ожерелье завещано Мэвис, и она получит его, как только выйдет замуж.

— А-а!

— Бодкин, не издавай животных криков. Я в очень нервном состоянии.

— Простите.

— Слишком поздно. Из-за тебя я прикусил язык.

— Я только хотел сказать, что я понял, почему вы беспокоитесь.

— Беспокоюсь — слишком слабое слово. Я оцепенел. Наверное, ты никогда не видел миссис Лльюэлин, когда она разойдется?

— Еще нет.

— Побудешь со мной, увидишь, — заверил Лльюэлин, содрогнувшись. — Превзойдет саму себя. Конечно, я понимал, подменяя ожерелье, что иду на некоторый риск.

— Но тогда вам казалось, что это хорошая мысль?

— Точно. Не думал, что какой-нибудь псих женится на Мэвис. Шансы бесконечно малы. Их практически нет!

— Хотя она, в сущности, красавица? Сам не видел, было темно, но, судя по слухам…

Мистер Лльюэлин поворчал, но согласился.

— Да, девица ничего, но что такое красота? Видимость. Мнимость. Душа, вот что важно.

— Золотые слова.

— А ее душу давно пора отдать в чистку. Когда она узнает, что ее жемчуг

— японская поделка, из нее полезет гремучая змея.

— А вдруг она примет его за настоящий, как миссис Лльюэлин?

— Не дури. Она выходит замуж за ювелира, который способен различить подделку с пятидесяти шагов.

— Может быть, Пондер не проболтается?

— Конечно, проболтается! Бодкин, ты все-таки идиот. Уходи-ка ты лучше и посиди где-нибудь. У тебя есть своя комната, так? Сделай одолжение, иди туда. Если случайно споткнешься о ковер, упадешь с лестницы и сломаешь себе спину в трех местах, я не очень расстроюсь. Нет, что же это! Приходит, порет всякую чушь погибшему человеку. Убирайся, Бодкин. Не могу видеть твою глупую рожу.

Монти не задерживался. Ему было жаль уходить, он надеялся дать еще совет-другой, но что-то в ему подсказало, что в нем больше не нуждаются.

2

Внимательный наблюдатель, взглянув на супругов Моллой в то время, когда Грейс произносила тост о помолвке, без особого труда заметил бы, что ее речь произвела на них более сильное впечатление, чем можно было бы предположить, учитывая, что с Мэвис они совершенно незнакомы. Зато этот наблюдатель, вероятно, уловил бы, что во взглядах, которыми они обменялись, светится явная досада. Вместо того, чтобы радоваться соединению любящих сердец, они позволяли предположить, что желают этим сердцам заболеть совершенно неизлечимой холерой. Супруги Моллой одновременно вспомнили, что этот Джеймс Пондер — тот простодушный субъект, которому Мыльный продал все акции Силвер Ривер. Упоминания о Каннах и об усиках было достаточно, чтобы освежить их память. Мысль о встрече с Пондером, который, без сомнения, уже разузнал все что надо, их не пленяла.

Особенно расстроился Мыльный, ибо именно ему предстояло ответить перед разгневанным Пондером. Как только они вошли в свою комнату и стали держать совет, он выразил свое огорчение.

— Что же делать? — сказал он, и Долли согласилась, что это действительно проблема.

— Конечно, тот самый тип.

— Да уж! Имя, фамилия.

— Не иначе, успел выведать все об этих акциях.

— Да, время у него было.

— А послезавтра приедет сюда.

— Точно.

Установлено, что сердце в скорби и тоске любой надежде радо. Сердце Мыльного не было исключением.

— Может быть, он меня не узнает? — предположил он.

— Не говори чепухи, дорогой. Если уж тебя кто увидит, то не скоро забудет. Ты ведь такой вальяжный, — сказала Долли не без супружеской гордости. — В полицейском участке он выберет тебя мигом, даже если ослепнет на оба глаза.

— Завтра я отсюда смоюсь.

— Конечно. А сегодня вечером мы посмотрим, удастся ли мой план. Я не хотела начинать так скоро. Надо бы его отшлифовать. Но что сейчас говорить! В любом случае, он не так уж плох.

Мыльный, который подобно Обри Карузерсу ходил из угла в угол, резко остановился. За всеми волнениями вечера то, что у Долли есть план, напрочь выпало у него из головы.

— План?

— Я же говорила.

— Но тот был про жемчуг. Теперь мы не можем на него рассчитывать. Нам пора подумать, как бы потихоньку удрать, пока не грянул этот Пондер.

— Мне нужно это ожерелье.

— Мне тоже.

— Мне очень-очень нужно.

— И мне, но…

— Хочешь узнать, что я задумала?

— Что ж, потолковать невредно.

— Она хранит его у себя в комнате.

— Ну и что? Ворваться и огреть ее мешком по голове?

Вопрос был явно иронический, но Долли приняла его всерьез.

— Можно попробовать, но у меня есть план получше. Мы разобьем окно на первом этаже, скажем, в столовой. Как будто это воры с улицы.

— Но…

— Не перебивай, дорогой. Лучше послушай. Потом я иду к Грейс и говорю, что в доме грабители.

— Она, наверное, заберется под кровать или запрется в ванной.

— Такая женщина? Что ей воры! Она выбежит вместе со мной, чтобы их схватить, а ты проберешься к ней — и все, дело сделано. Тебе даже не придется искать. Она наверняка оставит его в шкатулке. Берешь и уходишь.

Мыльный покачал головой. Он думал о том, что даже лучшая женщина может отклониться от пути истинного, стоит ей только приняться за что-нибудь практическое.

— Ничего не выйдет, дорогая.

— Почему это? План верный. Красота, а не план! Все равно что найти деньги на улице.

— А завтра?

— Что завтра?

— Когда здесь будет куча легавых, которые будут задавать глупые вопросы?

— При чем тут мы?

— При том, что меня первого заподозрят.

— Почему это?

— Потому что Пондер ткнет в меня пальцем.

— Он приедет послезавтра.

— А мы еще не уедем. Легавые нас не отпустят.

— Да, не отпустят, и вот почему: мы уедем раньше. Как только ожерелье будет у нас, мы сядем в машину и покатим в Лондон. И не бормочи «посты на дорогах», мы проскочим до всяких постов. Сколько понадобится времени, чтобы собрать полицейских в такой дыре? Несколько часов. Мы оставим машину где-нибудь в пригороде, а в Лондоне нас не легче найти, чем пару иголок в стоге сена. Что там, труднее.

Мыльный не ответил. Он не мог. Любовь к жене и восхищение ее умом сковали ему язык. Когда она сказала ему, что у нее есть план, как он мог сомневаться, что план этот прост, эффективен, непогрешим, словом — само совершенство?

3

Ночь уже клонилась к утру, когда Грейс кончила письмо к Мэвис. Она приняла душ, положила на лицо косметическую маску, надела пижаму и легла спать. Когда ее веки уже сковывал сон, который всегда приходил к ней быстро, дверь неслышно открылась и, прижав палец к губам, как какой-нибудь член тайного общества, который пришел поговорить с другим членом тайного общества, на пороге появилась миссис Моллой. Она произнесла «Тсс!» с такой многозначительностью, что Грейс невольно воскликнула шепотом:

— Миссис Моллой!

— Тиш-ше!

Грейс могла сказать, что если говорить еще тиш-ше, будет просто ничего не слышно, но тяга к знанию преодолела обычную суровость.

— Господи, что там такое? Пожар?

— Воры!

— Что?!

— В дом пробрался вор.

— Что ж, смелый человек, — сурово отозвалась Грейс. К ней неожиданно пришла идея. — А парадная дверь открыта?

— Я не пошла посмотреть. Почему вы спрашиваете?

— Так, подумала. Моя дочь говорит, обычно им кто-нибудь помогает изнутри. Открывает парадную дверь и кричит совой, это у них сигнал. Хорошо бы этот работал один. В отличие от своего первого мужа, я не умею расправляться с бандами.

— А ваш муж умел?

— На экране. Он снимался в вестернах. Орландо Маллиген.

— А, вот это кто! Я видела его в «Шерифе Пестрой Скалы».

— Значит, вы застали его в лучшем виде. Поговаривали даже об Оскаре. Как раз в том году я получила своего Оскара за «Страсть в Париже».

— Вы замечательно там сыграли!

— Да, все говорят.

— Сколько же фильм собрал?

— Забыла, но очень много.

— Еще бы!

В этот момент им обеим пришла в голову мысль, что они отклонились от повестки дня. Долли сказала: «Так насчет грабителя», и Грейс поняла, что ценные минуты, отведенные на борьбу с преступным элементом, тратятся на пустую болтовню. Она встала с кровати и поискала глазами оружие. Вспомнив, что Мэвис оставила револьвер в верхнем ящике стола, она его вытащила.

— Господи, — сказала Долли, — да у вас револьвер!

— Только я не умею стрелять.

— Я умею.

— Тогда вы его и берите. С той поры, как Орландо себя прострелил, у меня аллергия на всякие пистолеты.

— Не может быть!

— Прострелил себе ногу. Показывал мне, как быстро он может выхватить кольт. Вы думаете, вор еще там?

— А куда он денется? Куда ему спешить? Пойдемте, посмотрим.

— Я сотру маску.

— Да Господи, вы же не к президенту собираетесь! Это просто вор.

— Даже вору я в таком виде не покажусь. Идите вперед с этой штукой, а я вас скоро догоню.

— Когда именно?

— Минут через пять.

— Тогда я лучше подожду.

— Я бы вам не советовала. Мы же не хотим, чтобы этот ворюга слонялся по дому и хватал, что попало. У вас есть револьвер. Пойдите и скажите ему, чтобы не валял дурака.

На Долли повлияла не столько сила, надо сказать — немалая, сколько мысль о том, как скажется дальнейшая задержка на нервах Мыльного. Он страдал от недуга, известного в медицине как «мандраж», и любая зацепка в программе могла привести к полному срыву. Дрожь в коленках грозила перейти выше, поэтому небольшая профилактическая беседа с женой была ему просто необходима.

Маску снять нелегко. На то, чтобы довести свою внешность до кондиции, которая удовлетворит даже самого придирчивого вора, у Грейс ушло больше пяти минут. Уверившись наконец, что теперь она не оскорбит своим видом преступный элемент, она вышла из ванной и нажала на кнопку у изголовья кровати. У Шимпа зазвонил звонок, нарушая тем самым его сон, в котором он уже покидал Меллингем-холл с ожерельем в кармане.

Звонок провели по его же собственному предложению, и любивший поспать сыщик уже сожалел об этом. Женщинам, по его убеждению, нельзя давать возможность вытаскивать человека из постели только потому, что им что-то послышалось. Сейчас он решил, что дело именно в этом и порядком рассердился. От всего сердца выругавшись, он надел халат, зевнул и пошел вниз. Если бы он был знаком с работами покойного Шопенгауэра, он бы подписался под каждым его словом, весьма нелестным для женщин.

С одного взгляда на Грейс он понял, что страха среди ее чувств не было. Редко видел он менее робкое создание. Весть о том, что к ней проник кто-то, не значащийся в списке приглашенных, пробудила в ней весь таящийся до времени огонь, и она была опять той тигрицей, которая выиграла Оскара за роль Мими, королевы апачей в фильме «Страсть в Париже». Губы ее были сжаты, глаза недобро поблескивали, и она в угрожающей манере. Размахивала зонтиком. Грейс бы первая признала, что это — не идеальное оружие, но в сочетании с кольтом тридцать восьмого калибра оно вполне убедит грабителя, что в эту ночь ему не повезло.

— А, это вы. Наконец-то, — сказала она.

— Мадам, я явился со всей возможной быстротой, — достойно промолвил Шимп, — поскольку до этого спал.

— Я тоже, пока ко мне не ворвалась миссис Моллой.

— Миссис Моллой? — со значением спросил Шимп.

— Она сказала, что в доме воры.

— Миссис Моллой… — задумчиво произнес Шимп. — Она их видела?

— Нет, слышала.

— Ха!

— Что значит «Ха»?

— Мадам, я просто хотел выразить соответствующие чувства.

— Не надо, — заметила Грейс с той раздражительностью, о которой ее муж рассказывал Монти. — Она пошла вниз с револьвером, и я сейчас туда пойду. Только еще здесь кое-то что сделаю.

— А миссис Моллой была с мистером Моллоем?

— Нет.

— Любопытно.

— Наверное, она не хотела его будить.

— Возможно, возможно, мадам.

Теперь в голосе Шимпа явно сквозила раздумчивость. Во всем, что касалось супругов Моллой, он был просто ясновидцем. Он думал о том, о чем вряд ли подумал бы человек менее с ними знакомый, и ему не нужен был план или чертеж, чтобы почуять темное дело. Словно чей-то голос прошептал ему в ухо, что выманить Грейс из комнаты и запустить туда Мыльного —именно тот замысел, который скорее всего возникнет в пытливом уме Долли.

— Разрешите заметить, мадам…

— Да, что?

— Вы собираетесь уйти, а в вашей спальне никого не будет?

— Нет, не собираюсь. Неужели я буду так рисковать, когда по дому разгуливают воры? Тут останетесь вы. Для этого я вас и вызвала. Подыщите себе местечко, где спрятаться, а когда надо — прыгайте на них как леопард.

— Отлично, мадам! — сказал Шимп, довольный, что их мысли так созвучны.

— Я спрячусь в шкафу.

Ободряющая беседа, которую Долли провела с Мыльным, оказала самый благотворный эффект, впрочем, как и все ее беседы с мужем, когда она давала ему поручение, чуждое его обычному стилю жизни. Под воздействием ее чар страхи и сомнения испарились, и на их место пришел неукротимый дух победителя. К комнате Грейс он направился твердой смелой поступью. «Дверь приоткрой, а глаза открой пошире и жди, пока не увидишь, что она идет вниз»,

—напутствовала его Долли, и он выполнил ее инструкции слово в слово.

На пороге он снова дрогнул, но вскоре преодолел себя. Дверь была открыта. Он прокрался внутрь, словно танцевал среди цветов, дошел до туалетного столика, и тут из шкафа появился Шимп.

— Могу я чем-нибудь помочь, мистер Моллой? — спросил сыщик, и Мыльный издал приглушенный крик, какой издал бы кот, которому наступили на хвост, хотя он болеет ларингитом.

Из-за беспокойно проведенной ночи Грейс проснулась поздно. Вы не можете преследовать с зонтиком грабителей в два часа ночи так, чтобы на вас это вообще никак не сказалось. По возвращении в свою комнату, она ленивым жестом отпустила Шимпа, забралась в постель и укрылась поудобней. Только после гонга, возвестившего о начале ланча, она опять была среди присутствующих.

Там она обнаружила отсутствие мистера и миссис Моллой, и узнала от Санди, что мистер Моллой был вынужден уехать после важного телефонного звонка, связанного с его обширными нефтяными интересами. Это сплошь и рядом бывает с теми, кто занимается нефтью. Санди добавила, что миссис Моллой осталась, только подвезет мужа до станции.

Грейс услышала новости без особого сожаления. Прошлой ночью, когда они плечом к плечу стояли, или могли бы стоять против врага, объявись он перед ними, между ней и Долли возникли узы боевого братства; но к Мыльному она не питала особой привязанности, стойко перенесла его потерю и, встав из-за стола, решила сразу излить всю историю про грабителей, позвонив дочери по телефону.

Ей было что рассказать и она была хорошим рассказчиком. Мэвис не составило особого труда понять основные моменты драмы. Ее первый отклик на татей в нощи, посетивших Меллингем-холл, вылился в слова: «А, говорила я? Предупреждала?» Потом она стала тревожно расспрашивать.

— Он не унес мой жемчуг?

Слово «мой» неприятно резануло слух ее матери. Она не забыла, что жемчуг скоро должен перейти к дочери, ей просто не нравилось, чтобы об этом напоминали. Материнская любовь мешала ей хоть в чем-нибудь отказать Мэвис, но она жалела, что жемчуг попал в эту категорию. Она так долго его носила, что как-то считала своим, и поневоле думала, что покойный Орландо Маллиген несколько напортачил с завещанием.

Отгоняя эту недостойную мысль, она ответила:

— Нет, дорогая, жемчуг в порядке.

С другого конца провода послышался вздох облегчения.

— Вот хорошо! Вообще, пока в доме твой Бодкин, ни за что нельзя ручаться.

— Не говори глупости, дорогая!

— При чем тут глупости? Разве не ясно, что все эти ночные свистопляски

— его рук дело? Там у вас сова не ухала?

— Нет.

— Вероятно, ты просто не расслышала.

— Я спала.

— Ах да, я совсем забыла. Все равно, это его штуки. А парадная дверь была открыта?

— Нет. Вор разбил окно.

— Значит, Бодкин его подговорил. Конечно, ему выгодней, чтобы сообщник проник через окно. Он все рассчитал. Значит, он — не при чем, грабитель — сам по себе. Эти золоченые жулики — хитрые птицы. Они свое дело знают.

Материнская любовь едва выстояла. Беседуя с Мэвис, Грейс часто чувствовала нежданное раздражение. Именно этот отклик вызывали в ней некогда режиссеры, которым казалось, что они знают все на свете. С некоторым усилием она изобразила шутливый, легкий тон.

— Дался тебе этот Бодкин!

— Не связывай меня со всякими королями преступного мира.

— Нет, у тебя на него зуб. Бедный, бедный!..

— Он станет очень богатым, если ты его не выгонишь. Конечно, это зависит от того, как его банда делит добычу. Платят они процент от выручки или у этого мордоворота постоянное жалование?

Тут Мэвис допустила несправедливость — кем-кем, а мордоворотом он не был. Санди Миллер, к примеру, с самого начала считала его идеалом красоты. Но Грейс решила обратить внимание на другую часть фразы.

— Мистер Бодкин не жулик!

— Хочешь поспорить? — сказала Мэвис. — Ладно, если даже он чист, как свежевыпавший снег, сделай милость, возьми жемчуг, отнеси в банк, положи в сейф, и пусть его охраняют люди с винтовками. До свидания, мама, мне пора. Джимми ждет. Мы собрались поиграть в гольф.

Грейс (совершенно зря) швырнула трубку. Ее раздражало, когда она, сильная женщина, проигрывала в спорах с дочерью, что Мистер Лльюэлин отнес бы к тлетворному влиянию школы. «Отправьте девушку в школу, — говорил он, — и вам конец». Она будет слушать доводы разума с тем же вниманием, с каким режиссер, получающий десять тысяч в неделю, прислушивается к мнению массовки.

Что касается Монти, ее чувства постоянно менялись. После разговоров с Мэвис она была готова поверить, что его давно разыскивает полиция, чтобы задать ему «пару вопросов». Но, освободившись от этого влияния, она тут же вспоминала о титулованных родственниках и к ней возвращалась прежняя уверенность. Она отказывалась верить в то, что человек так близко связанный с цветом английской аристократии, которую она благоговейно почитала, станет открывать по ночам двери и подражать бурой сове. Этого можно ждать от плебеев или изгоев, но не от тех, чьи имена красуются у Дебрета, хотя бы мелким шрифтом, по боковой линии. Не прошло и двух минут, после того как она повесила трубку, как ей стало совершенно ясно, что опасения ее дочери — полнейший вздор.

Но в одном Мэвис права. Жемчуг надо поместить в банк, и у нее есть человек, который подошел бы для этой роли как нельзя лучше — Шерингем Адэр, частный детектив, чья работа, по-видимому, большей частью и заключалась в выполнении таких конфиденциальных заданий.

Она за ним послала.

— Мистер Адэр.

— Да, мадам.

— Надеюсь, вы умеете водить машину?

— О да, мадам!

— Понимаете, я хочу, чтобы вы взяли мое ожерелье, отвезли его в брайтонский банк и отдали управляющему, чтобы тот положил его в сейф.

Только раз в жизни похожий озноб прошиб тщедушное тельце Шимпа — когда глава присяжных сказал: «Не виновен», хотя он ждал, что его посадят лет на пять. В тот раз он чуть было не запел как херувимы и серафимы, и сейчас испытал такое же желание. Мы не слишком преувеличим, сказав, что примерно это, вероятно, испытывает астроном, когда случайно открывает новую планету или могучий Кортес, когда он смотрит на Тихий океан.

Если бы он действительно запел, то скорей всего: «Закончен тяжкий труд». Много дней напрягал он мозг, пытаясь придумать, как же ему незаметно удалиться из Меллингем-холла, прихватив с собой жемчуг, и вот ему предлагают это, как на блюдечке. Он так умилился, что не сразу смог ответить.

Однако, наконец, он выговорил.

— Хорошо, мадам.

— Мне не хочется с ними расставаться, но когда грабители так и шмыгают под носом, ничего другого не придумаешь. Надо было это сделать еще в Беверли Хиллз.

— Полностью согласен с вами, мадам.

— Я думала, здесь все по-другому, но, видимо у вас в Сассексе столько же злодеев, как там, у нас.

— В последнее время Англии все больше похожа на Америку, мадам.

— Кому вы говорите! Хорошо, я сейчас его принесу. Скажите там, в банке, чтобы жизни за него не жалели.

— Хорошо, мадам.

2

День выдался чудесный, с голубым небом и легкими ветерками. Пчелы жужжали, птицы щебетали, белки сновали туда и сюда, все больше рыжея на солнце. Одним словом, природа улыбалась, но не так широко как Шимп, когда тот шел в гараж покурить. Его художественное чутье подсказывало, что слуге не пристало курить на людях, и, к тому же, он не мог дождаться, когда приедет Долли, чтобы рассказать ей о задании, которое ему только что поручено. По всей вероятности, думал он, она просто лопнет от злости.

Вражда между Шимпом и любимой женой мистера Моллоя была давней. Да, они бывали деловыми партнерами — иногда обстоятельства складываются так, что сотрудничество просто неизбежно, — но по большей части враждовали и соперничали, а каждый, кто вступал в борьбу с Долли Моллой, должен быть очень осторожным. Когда речь шла о деньгах, вражда пробуждала в ней сходство с леди Макбет. Мы упоминали о том случае, когда она стукнула его рукояткой пистолета по голове; был и другой, когда она подмешала ему снотворного, да еще сунула ему в руку лилию, добавив тем самым к физическому вреду моральное оскорбление. Сейчас же, сидя на вершине мира, обвитый радугой, он был не прочь немножко помучить ее примерно так, как главный негодяй мучает героя в каком-нибудь триллере. Шимп Твист не привык миловать побежденных. Если он мог поиздеваться, он издевался.

Ему не пришлось долго ждать. Долли приехала скоро. Она была привлекательной, как и всегда, но физиономист мог бы заметить, что лицо под удалой шляпкой не так уж сияет. Мы уже говорили о пчелах, птицах, небе и ветерках. Все это придавало особое очарование садам Меллингем-холла, и казалось бы, каждый его обитатель должен был испытывать особый восторг. Но душа миссис Моллой не восторгалась ввысь. Если говорить о ней, птички и пчелки старались напрасно.

Она еще не оправилась от вчерашнего провала. Казалось бы, дело в шляпе, остается только подумать, как потратить деньги, которые им даст мистер Уиппл, скупавший у них краденное.

Вид Шимпа добавил тот последний штрих, который так приятен судьбе, которая любит посмеяться над женским горем. Ее план провалился. Мыльный уехал, ей некому поплакать в жилетку, а тут еще придется беседовать с Шимпом, что ее не развлекало и в счастливые минуты.

Она попыталась его не заметить, но он был не из тех, кого легко обойти,

особенно когда он хотел над кем-нибудь поиздеваться. Подобно Аполлиону в «Пути паломника» он без зазрения совести шел к заветной цели. Конечно, хорошо бы его переехать, это заманчиво, но все-таки неразумно. Нет, дело не в совести, Долли всегда считала, что хороший Шимп — это мертвый Шимп, но она знала, как заводится полиция из-за таких поступков.

Она нажала на тормоз, и Шимп, подойдя к окну, просунул туда голову, плечи, и омерзительную улыбку, начиная обмен любезностями с небрежной легкостью, ранившей ее как нож.

— Привет, Долли! Что-то ты неважно выглядишь. А все потому, что не спишь по ночам. Рано ложись, рано вставай, а то конец девичьему румянцу. Провожала Мыльного?

— Да.

— Наверное, ему пришлось смыться? Он тебе рассказал, что с ним было ночью?

— Да.

— Подкачал твой план, подкачал. Мне бы тебя предупредить, что он не сработает. На бумаге — все честь честью, а на практике — чепуха. Что ж, вернемся к чертежной доске. А то — никакого проку, только у Мыльного худо с нервами. Не хочешь, засмеешься! Видела бы ты его, когда он меня заметил! Он, бедняга, думал — дело в шляпе, но забыл, что бессонный Шерингем Адэр следит за каждым его движением. У него волосы встали дыбом, сколько уж их там есть. Как его ни встречу, лысина выросла, а то ли еще будет! Ты никогда не думала, каково тебе придется с совершенно лысым Моллоем? Нет, такой мысли не выдержать.

С непогрешимой точностью он затронул самую больную тему. Счастливую жизнь Долли омрачало одно — страх, что Мыльный совсем облысеет. Она испробовала все лосьоны и притирки, но без толку. Упустив шанс переехать Шимпа, когда она была в машине, Долли испытала острую необходимость выразить себя. Она взмахнула своей красивой ручкой, а Шимп схватился за нос, отшатнулся и стал потирать ушиб, но вскоре пришел в себя.

— Нехорошо, нехорошо, — сказал он с упреком.

Долли ответила, что с ее точки зрения это очень хорошо. Жаль только, что под рукой не оказалось гаечного ключа, пришлось использовать руку.

— Какая же ты зараза! — сказал Шимп.

— Не спорю, — ответила Долли.

— Ты чуть не сломала мне нос.

— Не спорю.

— Когда-нибудь ты по своей стервозности угодишь за решетку.

— Со мной все в порядке, пока всякие обезьяны, которым место в зоологическом саду, не треплются насчет Мыльного.

— Я только сказал…

— Сама слышала.

— Да я просто шутил.

Долли, перейдя к анатомии, сообщила, что бы она сделала с ним и с его шутками. Когда ее задевали за живое, она бывала и грубой.

— А теперь сменим тему, — продолжала она. — Не мог бы ты убраться? Мне надо поставить машину в гараж.

Тут настал звездный час для Шимпа. Он даже перестал потирать нос.

— Не утруждай себя, — сказал он. — Она мне скоро понадобится. Миссис Лльюэлин послала меня в Брайтон положить ее жемчуг в банк.

— Что!

Шимп подавил зевок.

— Я вот только думаю, доберусь ли я с ним до города. Кто его знает! Теперь ты, наверное, жалеешь, что отказалась от дележки. Если бы мы работали вместе, ты бы свое получила, пальцем не пошевельнув, потому что слово — слово, и для Шерингема Адэра уговор дороже денег. А теперь ты ни получишь ни гроша, а я уж посмеюсь.

К несчастью, Шимп опять ухмыльнулся, вероятно — для того, чтобы иллюстрировать свои слова. Такая веселость возмутила Долли, и она проявила ярость, на которую, будь он более тактичным, она вряд ли была бы способна. Ею овладели те чувства, которые побудили Самсона разрушить храм в Газе.

— Ни гроша? — вскричала Долли, как ни странно — сквозь зубы. — И ты не получишь! Хочешь знать, что я сейчас сделаю? Пойду к миссис Лльюэлин и скажу, что если она собирается отпустить тебя одного с ожерельем, она не в себе. «Миссис Лльюэлин, — скажу я ей, — можно вас на минутку? Хочу с вами поговорить о Шерингеме Адэре, которому вы так доверяете. Он обманщик из обманщиков. Если вы хотите знать, я тоже. Мы с этим Шерингемом провернули не одно дельце». Затем я расскажу ей вполне достаточно, чтобы, подойдя к ее дверям, ты сто раз подумал, прежде чем войти. Не удивлюсь, если она возьмет со стены нож с восточным узором и всадит тебе под ребра. На экране она всегда так делала. А может быть, она напустит на тебя кошку.

Как мы уже говорили, Долли жалела, что не подготовилась получше к этой беседе. Особенно огорчали ее мысли о кольте, который так пригодился ей в прошлый раз. Но ей не стоило расстраиваться. Ее слова произвели на Шимпа неизгладимое впечатление. Под ударом рукоятки он покачнулся и упал, но и сейчас с ним случилось то же самое. Вся разница только в том, что на этот раз у него на голове не выросла шишка.

Некоторое время он просто не мог говорить. Когда дар речи вернулся к нему, в голосе его звучал неописуемый ужас.

— Ты что, меня выдашь?

— Совершенно верно.

— Ты не сможешь!

— Кто тебе сказал?

— Это же… — Шимп поискал верного слова. — Это не этично.

— Чего-чего? Не понимаю.

— Ну, подло. Так не делают. Нельзя стучать на делового соперника, если он тебе не угодил.

— Очень даже можно.

— Потом, она же тебя выгонит!

— А зачем мне здесь торчать? Главное — чтобы тебя выгнали. Вышвырнут за шкирку, глазом моргнуть не успеешь.

Шимп помолчал, обдумывая ее слова; и, всегда готовый к компромиссу, если иначе не получалось, сказал Долли:

— Так насчет соглашения. А что, если шестьдесят на сорок?

— Нет!

— Это совсем неплохо.

— Нет, плохо. Я сама упру этот жемчуг.

— Так ты его и упрешь!

— Упру, и очень скоро. А ты позвонишь миссис Лльюэлин и скажешь ей, что заболел корью или отравился рыбой или еще что-нибудь в этом духе, и, к большому сожалению, не можешь поехать в Брайтон.

Шимп тяжело вздохнул. Так вздыхает проигравший.

— Ясно?

— Да.

— Прямо, как будто ты женишься, и священник спрашивает «Согласен ли?..»

— весело щебетала Долли, и Шимп, как раз думавший о том, что было бы здорово ее придушить, быстро передумал. Здесь больше подошло бы кипящее масло.

Обычно в таких случаях последнее слово принадлежит женщине, но на этот раз оно осталось за Шимпом.

— Еще два года, — сказал он, — и твой супруг будет лысый как новенький бильярдный шар.

3

Не один Шимп в Меллингем-холле вспоминал недобрым словом Долли Моллой. В кабинете, который был специально выделен для создания монументальной истории «Супербы-Лльюэлин», сидел Айвор и думал о ней с не меньшей теплотой. Как и Шимп, он был бы не прочь освежевать ее тупым ножиком и погрузить в кипящее масло.

Ему было противно даже не то, что Грейс, перед тем как пойти спать, зашла к нему, разбудила, всучила кольт тридцать восьмого калибра и отправила коротать остаток ночи в столовой на тот случай, как она объяснила, если грабитель вернется. Да, это могло отравить и более приятное настроение, но душу его, как раскаленный радиатор, жгла мысль о том, что миссис Моллой спугнула того самого человека, который избавил бы его от этой японской подделки. Подобного потрясения он не испытывал с тех пор, как Вайнштейн увел из-под носа великолепный фильм, выкупив все права на модный роман, за которым он гонялся неделями. Вот зануда, думал он! Лезет не в свое дело.

В этом месте своих размышлений он заснул, и спал, прикорнув в кресле, когда в столовую вошла Грейс. Обнаружив, что он храпит, она ткнула его в бок левой рукой, поскольку в правой держала шкатулку с драгоценностями.

— А?! Что?! — воскликнул Лльюэлин.

— Проснись! — сказала Грейс, и добавила. — Спит! В такое время!

Лльюэлин достаточно проснулся, чтобы сердиться.

— Спасибо, что мне вообще удалось заснуть в этом доме. Вытаскиваешь меня посреди ночи, тащишь в какое-то кресло…

— Зачем это обсуждать?

— У меня вся спина задеревенела.

— Сказано, зачем это обсуждать? Я не знаю что делать, — призналась Грейс. — Просто не знаю.

Человек посильнее предложил бы ей убраться, чтобы он мог доспать, но Лльюэлин, хотя и злился, этого сделать не мог. Сейчас, уже проснувшийся, он распознал в поведении супруги некоторые признаки, указывающие на то, что она чем-то расстроена. А когда Грейс чем-то расстроена, то люди, хорошо ее знавшие (конечно, кроме Мэвис), предпочитали осторожно выбирать выражения.

Поэтому Лльюэлин довольно кротко спросил:

— А в чем дело?

— У Адэра болит живот.

Мистер Лльюэлин, почти совсем проснувшийся, обнаружил, что не в состоянии поддерживать диалог на таком высоком интеллектуальном уровне.

— Что? У кого?

— Живот. У Адэра. Просто корчится.

Лльюэлин явно припомнил, о ком идет речь, и не слишком огорчился. Человек, который спрашивает с вас пять фунтов за шоколадку и десять фунтов за пирог, автоматически теряет право на сострадание. Нам безразлично, все ли у него в порядке.

— Да?

— Поэтому он не может ехать в Брайтон.

И опять Лльюэлин как-то смутно почувствовал, что суть разговора от него ускользает.

— Ему нужно в Брайтон?

— Это я хотела его туда послать, чтоб он положил в банк мой жемчуг. Что же еще делать, когда вокруг столько воров?

Пока она говорила, в холле зазвонил телефон, и она ушла, оставив Лльюэлина созерцать шкатулку. Он чувствовал облегчение, сравнимое только с тем, которое пришло к Шимпу, когда тот услышал из уст присяжных: «Не виновен». По правде сказать, он еще не до конца выкарабкался из того супа, который еще недавно грозил его поглотить, но короткий отдых был ему обеспечен. Жемчуг из банка не достанешь, но сейчас, благодаря спасительной боли у его слуги, всегда есть шанс, что в Меллингем-холл нанесет визит более удачливый воришка. Небольшая, а все-таки надежда. Надежда же, мы уже замечали, легко рождается во время скорби.

Лльюэлин с нежностью думал о желудочном соке, который уж точно сделал то, что надо; но тут обладатель этого сока внезапно появился в окне. Несчастный киномагнат удивился. Тут удивишься! Человека корчит, а он прогуливается и заглядывает в окна.

Вероятно, Лльюэлин выразил бы свои чувства, если бы Шимп не заговорил первым.

— Эй, приятель! — сказал он. Сейчас, когда они с Лльюэлином перешли на короткую ногу, он отбросил те велеречивые формы, которые употреблял при общении с Грейс. При новых отношениях формальность была неуместна. — На выпивку есть?

Если бы какой-нибудь сопляк обратился к нему в таком тоне на студии, разговор с ним был бы короткий, но в тех стесненных обстоятельствах, в которые он сейчас попал, он не мог отвергать всякого, кто задает такие вопросы. Лишенный спиртного с той ночи в «Креветке», он стремился к нему, как олень к источнику вод. Ему не нравились манеры Шимпа, но кому они нравились? И он вполне приветливо ответил, что на выпивку у него есть.

— Достал шампанского, — сказал Шимп. — Могу уступить за сорок фунтиков.

Должно быть, совершенно естественно, что мистер Лльюэлин на какое-то мгновение заколебался. Сорок фунтов за бутылку он все-таки платить не привык, да и небольшой запас наличности стремительно таял. Но он вспомнил, как приятно шампанское, а что до денег, всегда можно положиться на бездонный кошелек своего друга Бодкина.

Он решил проверить почву:

— А бутылка маленькая?

— Большая.

— Это дело!

— Я уже ее отнес и поставил в комод, в верхний ящик.

— А лед?

— В ванной.

— Вас никто не заметил?

— Меня никто никогда не замечает. Я — как тень.

Сделка состоялась, и Лльюэлин из чистой вежливости спросил Шимпа о здоровье.

— Вам лучше?

— Что?

— Я слышал, вам было плохо.

По уродливому лбу Шимпа пробежало облако. Ему не нравилось всякое напоминание о разговоре с Долли.

— То хуже, то лучше, — сказал он.

— Всегда так.

— Сейчас я чувствую себя хорошо!

Лльюэлин подумал, еще бы ему не чувствовать, когда он продал бутылку шампанского за сорок фунтов; однако сохранил миролюбие.

— У меня тоже бывают боли.

— Да?

— Схватывает вот здесь.

— Говорят, висмут помогает.

— Да, я тоже слышал.

Можно было бы сказать, что беседа достигла той степени дружественности, после которой идут одни комплименты, но Шимп испортил идиллию неуместным замечанием:

— Ну, где они?

— А?

— Мои сорок фунтиков.

— Я позже заплачу.

— Нет. Или наличные, или все насмарку.

— Я должен достать деньги из тайника.

— Хорошо, подожду.

— И увидите, где я их прячу? Нет уж!

Шимп согласился со справедливостью его слов. У него тоже были свои тайнички.

— Хорошо, — сказал он. — Я зайду за деньгами.

Оставшись один, Лльюэлин подошел к окну. Из него открывался красивый вид на парк, тем самым — и на аллею. По ней расхаживал Монти. Голова у него была опущена, брови — нахмурены, что типично для человека, размышляющего о своих сердечных проблемах. Взглянув на него, Лльюэлин ощутил одно из тех внезапных озарений, которые так поражали его сподвижников в Лльюэлин Сити.

— Эй, Бодкин! Иди сюда!

Монти подошел к окну. Вчера вечером они с мистером Лльюэлином расстались не совсем мирно, но призывающий его голос был вполне дружелюбным, и он решил не поминать старое. Вероятно, Лльюэлин дал солнцу сесть в его гневе, но при свете все выправилось.

Более того, даже если что-то недоброе все еще теплилось в груди у Лльюэлина, Монти был уверен, что любой огонь угаснет, как только он кое-что узнает. Утром Санди обрисовала надежнейший план спасительных действий, который мог прийти только в такую голову, как у нее; и Монти, без колебаний, назвал его блестящим. Мистер Лльюэлин не знал, что делать, и сам Монти не знал, что делать, Макиавелли — и тот не знал бы, окажись он рядом, а вот Санди нашла выход! Итак, стремясь поделиться вестью, он заглянул в окно.

Но первым заговорил мистер Лльюэлин:

— Бодкин, у меня есть идея!

— И у меня! — ответил Бодкин. — Или, скорей, у Санди, и вы не ошибетесь, если назовете это озарением. Ее доброе сердце было так тронуто вашей бедой, что она стала искать выход, и сегодня нашла. Вы гадаете, что сказать миссис Лльюэлин, когда она обнаружит, что жемчуг фальшивый и это вы его подменили.

День выдался жарким, но по широкой спине Лльюэлина пробежал холодок.

— Вряд ли я много скажу. Говорить будет она.

— Ну, когда она будет переводить дух.

— Скорее всего, не будет.

— Хорошо, предположим, что она все-таки его переведет. Что вы тогда сделаете? Скажете, что это она подменила жемчуг! Не хотела расставаться с ним, отдавать Мэвис — и продала. Сами знаете, как она любит деньги. Вся красота этого плана в том, что тут не возразишь. Попробовать, конечно, можно, но кто ей поверит?

Они долго молчали. Монти испугался, поскольку ожидал услышать от хозяина что-нибудь вроде «Гип-гип-ура!», а тот выглядел примерно так, как бывало там, на студии, когда кто-то, зазевавшись, не успевал ему поддакнуть.

Наконец он заговорил:

— Недомерок это придумал?

— Да, целиком и полностью.

— Ей бы надо сходить к психиатру.

— Вам не нравится? — спросил потрясенный Монти.

— Ни в малейшей степени. Да за кого она меня принимает? За укротителя, который заходит в клетку и одним свои взглядом вгоняет в дрожь царя зверей? Я бы не решился разговаривать так с Грейс по международной. Даже если я в Париже, а она — на Гонолулу.

Монти благоразумно промолчал. Был миг, когда он чуть не сказал: «Лльюэлин, вы человек или мышь?», но удержался. Хотя теперь они подружились, он никогда не терял к Лльюэлину того почтения, которое обрел в Голливуде. Когда-то он сказал Санди, что хозяин напоминает ему одно из наименее приятных чудищ Апокалипсиса, и с тех пор никогда не был уверен, что это сходство не вернется. Поэтому он промолчал, а Лльюэлин продолжил помягче:

— Пойми меня правильно, Бодкин. Я не говорю, что недомерок плохо придумал. Просто мне это не по плечу. Тут подошел бы кто-нибудь вроде Орландо Маллигена, хотя и он вряд ли справился бы, если бы вдрызг не напился, что с ним часто бывало. Санди не видела Грейс, когда та по-настоящему разбушуется. Я слышал от ее бывших мужей, что ничего подобного не было с землетрясения в Сан-Франциско в тысяча девятьсот шестом году. Когда мы снимали «Страсть в Париже», от нее сбежали три режиссера, два помрежа и ассистентка. Так и не оправились. Конечно, мы выдадим недомерку поощрительную премию, но плана не примем, его осуществить нельзя. Да и вообще, у меня есть идея, плод долгих напряженных раздумий. Вот это — дело верное. Ты берешь футляр с ожерельем, чтобы отвезти в банк, и по дороге бросаешь его в первый попавшийся пруд или омут, где он и останется, пока рак не свистнет. А хочешь, можешь его зарыть.

Лльюэлин остановился, явно довольный тем, что нашел выход там, где другие провалились. Он был так доволен собой, что Монти было очень неудобно спрашивать, словно он критикует дитя долгих раздумий. Однако он собрался с духом и сказал:

— А дальше что?

— Бодкин, я тебя не понимаю.

— Вы говорите, пока рак не свистнет. Он-то не свистнет, а я вернусь домой.

— Все равно не понимаю.

— Что я скажу? Я ухожу с ожерельем, прихожу без него и без справки из банка. Разве миссис Лльюэлин ни о чем не спросит?

Лльюэлин отмахнулся от проблемы беззаботным жестом. Он всегда гордился тем, что быстро придумывает выход.

— Ну и что? Что-нибудь наплетешь.

— Э-э-э… Что именно?

— Скажем, на тебя напали разбойники. Поймали, связали и отобрали жемчуг.

— А откуда они про него узнали?

— У них повсюду шпионы.

Монти все равно не успокоился.

— Вы думаете, миссис Лльюэлин этому поверит?

— Она не сможет возразить.

— Но сможет рассердиться.

— Да она всегда сердится!

— Так и вижу, что меня посадят в тюрьму.

Лльюэлин отмахнулся от этого возражения еще одним беззаботным жестом.

— А что такого? Больше года, ну, двух не дадут, а тюрьмы сейчас — это просто санатории. Концерты, лекции, фильмы. Тебе понравится. И вот еще, ты все ломал голову, как удрать от твоей хоккеистки к нашему недомерку. Как ты думаешь, хоккеистка будет терпеть, что ты в каталажке? Поймет и простит, да?

Монти задрожал от соломенных волос до подошв. Он полагал, что изучил все стороны вопроса, но это от него ускользнуло; и взглянул на Лльюэлина с благоговейным трепетом. Сатирики, думал он, рады посмеяться над хозяевами киностудий, но когда вы в безвыходном положении, за разумным советом вы идете именно к ним. Дрожащим от волнения голосом Монти произнес:

— А ведь верно! Вы правы.

— Я всегда прав.

— Она не выйдет замуж за арестанта.

— Ни в коем случае.

— Хорошо. Я еду.

— Вот это разговор! Вот это дух нашей студии!

— Давайте мне жемчуг. Пойду заводить машину, — сказал Монти, а Шимп, который приблизился в своей обычной, бесшумной манере, чтобы получить сорок фунтов, причитающиеся ему за шампанское, остановился, словно зачарованный. Тем самым, он отчетливо услышал слова Лльюэлина: «Не спеши. Давай повторим весь сценарий, чтобы ничего не перепутать».

Шимп услышал достаточно. Все ясно. Монти доверили ту работу, которая предназначалась для него. Если бы не Долли, он сейчас бы ее и выполнял.

В баре «Веселая креветка» мистер Лльюэлин, говорил, что Шимп своего не упустит, и был прав. Когда у Шимпа появлялась возможность разжиться, он действовал как молния. В настоящем случае и стратегию, и тактику он создал за рекордное временя.

Ему понравилось, что Лльюэлин просил Монти не спешить, потому что первым делом он должен был вывести из строя «кадиллак». Тогда Монти придется ехать в микроавтобусе. Шимп, каким бы маленьким он ни был, не спрятался бы в «кадиллаке», а в микроавтобусе это легче легкого.

Возвратившись в дом и перепрыгивая по три ступеньки за раз, он побежал к себе за револьвером. Потом с такой же скоростью помчался в гараж поколдовать над «кадиллаком».

Имени того, кто звонит, Грейс не разобрала и попросила его повторить. Наконец она поняла — «Баттервик». Ей было бы гораздо приятней, если бы перед этим шло слово «лорд», но она любила поболтать по телефону, тем более — вместо беседы с мужем, особенно когда он практически спит.

— Я вас слушаю, мистер Баттервик.

— Это миссис Лльюэлин?

— Да.

— Ап-чхи!

— Что?

— Я чихнул.

— А, простите.

— Прямо напасть какая-то.

День для мистера Баттервика начался плохо. Вчера вечером у него просто щекотало в горле, а сегодня дошло до того, что он не решился ехать на работу. Без работы он тосковал. Как все, кто занимается импортом и экспортом, он считал потерянным тот день, когда ничего не импортировал и не экспортировал. Человек его специальности, чье сердце — в конторе, чувствует себя дома, да еще простуженный, как Шильонский узник. Ему было бы легче, если бы дома была и Гертруда, но она ушла на собрание своего хоккейного клуба, и без нее Баттервику было совершенно нечем заняться. Музыкант поиграл бы на пианино, или электрогитаре, или гобое, или на кимвалах или еще на чем-нибудь, но его не учили музыке. Он бы мог почитать хорошую книжку, но их теперь не пишут. Только и оставалось, что бить баклуши, что настоятельно советовал покойный граф Толстой вместо курения. И тут он вспомнил о письме этого Монтроза Бодкина его дочери Гертруде.

Она принесла Алка-Зельцер, когда он только пробежал его, но в памяти задержалось то, что миссис Лльюэлин правит у себя в доме, а следовательно, он сделал ошибку, когда стал порочить Бодкина перед ее мужем. Долгая деловая жизнь научила его выбирать того партнера, (в данном случае — партнершу), который главнее.

Он подошел к столу Гертруды. Да, в одном из ящичков лежало письмо. Он взял его и удостоверился, что его предположения совершенно верны. Когда он дошел до замечаний о нем самом, он невольно вздрогнул, но продолжал читать и нашел то, чего искал.

Монти лишь намекал, какое положение занимает в доме миссис Лльюэлин, но строки на то и строки, чтобы читать между ними. «Мамаша Лльюэлин еще та штучка», «Общий счет в банке, и он не может выписать и чека без ее согласия», «…она бы никогда не позволила». Так не пишут о хозяине собственного дома, который пасет всех жезлом железным. Читателю ясно: когда воля его столкнется с волей супруги, он подожмет лапки и скажет: «Хорошо, дорогая».

Особенно заворожил Баттервика пассаж поближе к концу: «Она ужасно любит аристократию и думает, что я в родстве с половиной знатных семейств Англии».

Ну, все! Это безоговорочно доказывало, что Монти взялся за старое. Как и в первый раз, эта змея в человеческом облике пробралась к Лльюэлинам, как выразилась бы та же змея, дуриком. Именно из-за таких вещей приличные люди думают о том, до чего же докатились нынешние змеи.

«Половина знатных семейств»? Если бы мистер Баттервик был склонен к разговорным выражениям, он бы насмешливо бросил: «Еще чего!». Он знал все о семье Монти. Его отец был адвокат с небольшой провинциальной практикой, а тетя, которая оставила ему деньги, получила их, выйдя замуж за одного питсбургского миллионера, который, заехав как-то в Лондон, увидел ее среди танцовщиц в театре Адельфи. Добавьте к этому ее братца Ланселота, который загремел в кутузку за махинации как раз в том году, когда Джинджер обскакал Цесаревича, и список его родственников будет полным.

Еще недавно мы видели, как мистер Баттервик жалеет, что ему нечего делать. Сейчас ему просто шло в руки очень хорошее дельце. Все мы любим изгонять змей, а уж изгнать такую змею как Монти — истинное наслаждение. Через десять минут (пришлось подышать целебным бальзамом) он набирал номер Грейс. Мистер Баттервик любил говорить по телефону четко и ясно.

— Насколько мне известно, у вас работает некий Бодкин.

— Да, есть такой.

— Боюсь, я должен вас предупредить… Апчхи!

Грейс чуть не выпустила из рук трубку. Зловещее слово «предупредить» пришло слишком скоро после разговора с Мэвис и тронуло больной нерв. На мгновенье она подумала, уж не полиция ли это. Такие весомые слова могли проистекать только из Скотланд-Ярда.

— Что вы сказали? — дрожащим голосом спросила она.

— Я собирался сказать, что этому Бодкину доверять нельзя.

Грейс стало еще хуже.

— Кто вы?

— Друг.

— Чей? Его?

— Нет, ваш.

— Вы из полиции?

— Что вы!

— О, — облегченно сказала Грейс.

— Я хочу вам помочь.

— Спасибо.

— Меня зовут Баттервик.

Среди добродетелей Грейс терпения не было.

— Знаю, — сказала она, еле удержавшись от того, чтоб добавить «вашу поганую фамилию». — Никак не пойму, причем тут вы. Вы знаете Бодкина?

— Он помолвлен с моей дочерью Гертрудой. Я против.

— Да? О чем же вы хотите меня предупредить?

— Я случайно узнал… Мне сказали… Короче говоря, я обнаружил, что он выдает себя за родственника аристократов. Это не совсем так.

Из телефона раздалось то, что называют криком души:

— Не совсем так?!

— Вот именно.

— Моя секретарша мисс Миллер сказала мне, что у него титулованные дядюшки и братья по всей Англии.

— Она ошибается, без сомнения — по его вине. Его отец адвокат, тетя — танцовщица, а дядя Ланселот сидел в тюрьме за махинации. Других родственников нет.

Звук, который издала Грейс, могли услышать в Западном Далидже.

— Ах он… — последние два слова пропали даром, так как она бросила трубку.

Мистер Баттервик вернулся к своему бальзаму в хорошем расположении духа. Он был уверен, что теперь Монти Бодкин не сможет удержаться на работе необходимые двенадцать месяцев. Миссис Лльюэлин этого не сказала, но сам дух их беседы убедил его, что молодой мошенник скоро окажется не у дел. Наверное, в этот самый момент его уже выбрасывают на улицу. Ему показалось, что Грейс не любит, когда ее обманывают, и быстро воплотит это чувство в действие. Если бы Гертруда, которая возвратилась домой через несколько минут, не была так занята своими мыслями, она бы очень обрадовалась, что отцу настолько лучше.

Было видно, что мысли эти невеселые. Ее глаза пылали, грудь тяжело вздымалась, а душа, по всей вероятности, металась, как коктейль в электрическом миксере. Словом, выглядела она так, как будто ее несправедливо наказали за нарушение правил в самом решающем матче.

— Отец, — сказала она, слишком расстроенная, чтобы употребить обычное «пап». — Я не выйду замуж за Монти. Я выйду за Уилфреда Чизхолма.

Нелегко поднять благодарный взор, когда вдыхаешь бальзам, но Баттервик это сделал.

— Дорогая моя! Какие новости! Я счастлив, да, счастлив! Почему ты так решила?

— Я узнала, что Монти мне не верен.

— Я давно это подозревал.

— Он ходит с девушками по мерзким ночным клубам.

— Меня это не удивляет.

— По дороге домой я встретила Уилфреда, у него был синяк под глазом. Я спросила, в чем дело, и он рассказал, что получил увечье во время рейда по ночным клубам. Он пытался арестовать одного субъекта, с которым учился в школе, некоего Монти Бодкина…

— Вот это да!

— …которого он застал с девицей во дворе за кухней.

— Ну и ну!

—Он уже его арестовал…

— А Бодкин его стукнул?

— Нет, девица высыпала ему на голову мусорный бак, в котором было много пустых бутылок, и одна из них угодила ему прямо в глаз. Потом Бодкин с девицей перебрались через стену и убежали, а сержант очень сильно отругал Уилфреда за то, что тот их упустил. Бедный Уилфред был расстроен, но почти утешился, когда я сказала, что выйду за него замуж. У тебя случайно нет телеграфного бланка?

— Сейчас посмотрю в столе. Хочешь послать телеграмму Бодкину?

— Вот именно, — сказала Гертруда и зубы ее щелкнули так, словно где-то поблизости испанские танцоры разом ударили в свои кастаньеты.

2

Знатоки кинематографа могут припомнить фильм, который шел на экранах много лет назад. Правда, снял его не Лльюэлин. Герой (Морис Шевалье) выдает себя за именитого аристократа, а потом оказывается, что он — приказчик, который торгует мужской одеждой. Слуги в замке поют по этому поводу такую песенку:

Вот это да! Месье Морис Не граф, не герцог, не маркиз, Он человек совсем простой, Не то делец, не то портной.

Какая горькая ирония, думала Грейс. Когда-то она смеялась, а теперь, когда оказалась в роли обманутой хозяйки, не видит здесь ничего смешного. На самом деле, она в худшем положении, чем герцогиня, или кто там был в в этом фильме; ведь той попался портной или приказчик, а не бандит с большой дороги.

Повесив трубку и вернувшись в кабинет, где мистер Лльюэлин, наконец, обретя покой досыпал свое, она была накалена до крайнего предела. Одного сообщения о вероломстве Монти хватило бы, чтобы разбудить в ней беса, но ее особенно разозлило, что теперь Мэвис, как всегда, скажет: «Я же тебе говорила!». На свете есть девушки, — их мало, но все-таки, если хорошенько поискать, найти их можно, — которые дадут совет, не получат нужного отклика, потом окажутся правыми, и все же не скажут: «Я же тебе говорила!». Мэвис была не из их числа.

Успокаивающий голос нашептывал Грейс, что беды еще не случилось. Жемчуг в безопасности, под надзором Лльюэлина, но факт остался фактом: хотя Мэвис ее предупреждала, она позволила этой змее Бодкину торчать в Меллингем-холле, и теперь дочь не упустит возможности ей это припомнить.

Тем самым, когда она вошла в кабинет, настроение у нее было не совсем безоблачным. Собственно, вошла она как фурия и так хлопнула дверью, что Лльюэлин мигом вернулся из страны грез. Ему снилось, что он — разведчик, которого должны расстрелять на рассвете, и звук, произведенный дверью, в точности совпал с роковым залпом.

Моргнув раз пятнадцать, он, конечно, поначалу рассердился. «Хорошенькое дело! — думал он. — Человеку не дают ни минуты покоя». Конечно, он этого не сказал, поскольку с первого взгляда на Грейс понял, что по всему побережью объявлено: «Близится шторм», и всякий, кто осмелится заговорить с ней, может винить только себя.

— Где мистер Бодкин? — спросила Грейс.

Обрадованный, что она выбрала такую безобидную тему, Лльюэлин ответил:

— Только что был здесь.

Простой ответ, казалось бы — совсем не обидный, но Грейс лязгнула зубами.

— Я не спрашиваю, где он был. Я спрашиваю, где он сейчас.

— Чего не знаю, того не знаю. Наверное, уже выехал.

— Выехал?

— На машине.

— На машине?

— В Брайтон.

— В Брайтон?

Тут Лльюэлин мог бы спросить у Грейс, как он в свое время спросил у Монти, человек она или эхо, но он благоразумно решил этого не делать, и Грейс продолжала.

— Значит, он поехал в Брайтон?

Сказала она это тем многозначительным тоном, который многим не нравился в Беверли Хиллз.

— Я наняла мистера Бодкина к тебе секретарем. Мы не договаривались, что он в рабочее время сможет развлекаться на курорте, когда ему заблагорассудится.

— Он туда поехал не развлекаться…

— Конечно, морской воздух его освежит, но я ему плачу не за это. Брайтон! Нет, вы подумайте! Он хоть удосужился спросить у тебя разрешения?

Мистер Лльюэлин заметил, что Грейс ошибается, а это естественно и даже забавно. Он позволил себе усмехнуться; и она попросила его не хихикать, как полоумная гиена. Это тоже показалось ему довольно смешным.

— Да, я ему разрешил. Точнее, я его сам туда послал.

— Зачем?

— Ради тебя. Чтобы оказать тебе услугу. Ты хотела положить свой жемчуг в банк. У Адэра заболел живот, и я послал Бодкина.

За время их совместной жизни Грейс несколько раз, беседуя с мужем, испытывала смешанные чувства, но редко они достигали такого уровня как в этот раз. Если бы мистер Лльюэлин не закрыл глаза, чтоб хоть секунду передохнуть, он бы просто испугался.

Что-то странное произошло с ее голосовыми связками. Она глотнула раза два, и когда ей удалось заговорить, это был почти шепот.

— Ты — отдал — Бодкину — мой — жемчуг?!

— Конечно, — тут Лльюэлину пришло в голову, что неплохо бы подготовить Грейс к приезду обокраденного Монти. — Надеюсь, с ним ничего не случится.

— Случится?!

— Понимаешь, я немного беспокоюсь, — сказал Лльюэлин так, что ему самому понравилось. Именно, именно — легкое беспокойство. — Теперь на сельской дороге очень легко встретить разбойников. Не хочу тебя пугать, но все может быть. Вдруг Бодкин по пути в банк их встретит? Надо было подумать об этом, когда ты хотела отправить Адэра. Такие ценные вещи нельзя доверять одному человеку. Тут нужны крепкие парни с карабинами, как в федеральных почтовых экспрессах. Одиночку очень легко ограбить. Предположим, хорошенькая девушка стоит на обочине рядом с машиной. Она машет рукой, может быть — плачет: «Ах, не поможете ли вы завести машину? У меня ничего не получается…» Он, конечно, согласен. «Вероятно, неполадки с дифференциалом», — говорит он и выходит из машины. Тут из кустов вылетает целая банда. Р-раз — и они скрылись вместе с жемчугом. Я не хочу сказать, что именно это произойдет с Бодкином, может, и обойдется, но все-таки, на всякий случай…

Прошло немало времени перед тем, как Грейс смогла ответить на самую длинную из речей, обращенных к ней мужем. Ее отчаяние достигло той точки, когда клокочущая ярость ненадолго уступает место ледяному спокойствию. Возьмем ураган — он всегда утихает у мыса Гаттерас, чтобы лучше приняться за дело. Когда она заговорила, стало ясно, что и речи нет о том угасающем недоверии, о котором так часто пишут театральные критики.

— Не говори ерунды, — резко сказала она, давая понять в этих трех словах, что ее недоверие где было, там и осталось. — Если Бодкин что-нибудь такое расскажет, я вызову полицию и предупрежу, чтобы они не забыли взять с собой наручники. Если они будут немножко грубы с этим гадом, я не очень расстроюсь. Знаешь, кретин, кому ты отдал жемчуг? Жулику, прощелыге, бандиту, наводчику! А если ты спросишь, что я собираюсь делать, я отвечу — пойти к себе и принять три таблетки аспирина.

3

Долли сидела на простенькой скамейке у лужайки недалеко от гаража и пребывала в мрачной задумчивости. Ее приободрила моральная победа, которую она одержала над Шимпом, но ненадолго. Она с детства привыкла смотреть фактам в глаза, а сейчас факты были такие, что смотреть им в глаза не очень приятно. Получалось, что ее перепалка с Шимпом — не конец, а только начало. Сейчас ее мучил вопрос, который мучил многих: «Что теперь делать?».

Она бы быстро нашла ответ, если бы ее разум был полон планов и схем, ожидающих воплощения, но позорный провал прошлой ночи исчерпал, пусть на время, творческие способности. Как она говорила самой себе, у нее было не больше идей, чем у кролика, а каждый, кто изучал этих животных, знает, что им неведомо вдохновение. И кто поручится, что оппозиция не плетет свои темные планы? Она не любила Шимпа, он ей никогда не нравился, но ум его уважала.

Так она сидела и грустила, а когда дошла до самого дна, к ней приблизился Монти, беспечно размахивая футляром. Недьзя сказать, что он пел «тра-ля-ля», но вид у него был такой, что он мог запеть в любой момент. Монти еще пребывал под впечатлением беседы с Лльюэлином.

Вид футляра подействовал на Долли не хуже двойной дозы стимулятора, снабженного и железом, и витаминами В и Е. Она видела эту самую штуку в спальне у Грейс, и даже менее сообразительная особа без труда догадалась бы, что это. Шерингема Адэра послали в банк, а когда, на его беду, ему стало плохо, то же самое дело поручили Монти. Все это она ясно видела, мало того — она мигом сообразила, как это использовать.

Она приветствовала Монти с необычайным пылом, который его немного озадачил, так как их отношения до последнего времени носили скорее формальный характер. Ему конечно льстило, что Долли так ему рада, но он не понял, чем вызвано ее необычное радушие. Мысль о том, что она ведет себя так с каждым, когда рядом нет мужа, он отверг, как недостойную. Нет, видимо, дело в том, что он, Монти, особенно хорош сегодня.

— Здрасьте, мистер Бодкин! — прощебетала Долли. — Что за погода!

— Здравствуйте, миссис Моллой. Погода хорошая.

— А солнце?!

— Да, солнце я заметил.

— Вы куда-нибудь собираетесь?

— Собственно говоря, да.

— Я так и думала. Мне показалось, вы идете в гараж.

— Я еду в Брайтон.

— Нет, правда?

— Мне надо кое-что отвезти.

— Меня не подвезете? Мне надо в парикмахерскую.

На мгновение Монти заколебался. Он не рассчитывал брать пассажиров и не знал, как их общество может повлиять на самое дело. Но, подумав, он решил, что это даже хорошо. Пока она будет в парикмахерской, он пойдет на пирс и случайно обронит жемчуг в глубокое синее море. Это даже лучше чем ручей или омут, о которых говорил Лльюэлин.

— Ну конечно! — сказал он. — Только мне надо выезжать. Вы готовы?

— Сейчас сумочку захвачу. Это секунда. Подождете?

— Да, да.

Когда Долли вернулась, в руках у нее была сумочка, а в сумочке — кольт тридцать восьмого калибра, вещь совершенно необходимая для того, что она задумала.

Монти озадаченно созерцал внутренности «кадиллака». Что бы он там ни видел, это ему не нравилось.

— Вот что, — сказал он, — не хочу вас огорчать, но в этой машине что-то сломалось. Она не заводится.

— Утром все было в порядке.

— Вы сегодня на ней ездили?

— Отвезла мужа на станцию.

— Что ж, теперь вы никого не сможете никуда отвезти. Она даже не тарахтит! Я неплохо вожу, но тут — я пас. Не разбираюсь в моторах.

— Я тоже.

— Когда что-то ломается, я просто сажусь и вызываю дядьку из гаража.

— Точно как я!

— Он мне говорит, что случилось, чинит, и я спокойно еду дальше, не имея ни малейшего представления, какого черта этой штуковине понадобилось. Надеюсь, вас не шокирует слово «черт».

— Нет-нет, я его слышала.

— Вот эта машина впала в какой-то транс.

— Может, каталепсия?

— Если это так называется. Видно, придется ехать в микроавтобусе. Вы поедете?

— Ну конечно! Чем он плох?

Монти очень понравилось, что она так легко все приняла, другая бы раскапризничалась. Он совсем умилился, и понял, что поездка будет приятная; и впрямь, что может быть лучше, чет компания умной и жизнерадостной женщины? Словом, он предвосхищал беседу, которая так и льется, так и сверкает, словно имбирное пиво.

Какое-то время она и лилась.

— Вы давно знаете Лльюэлинов? — спросил он.

— Примерно месяц. Мы познакомились в Каннах.

— Вы были в Каннах? Вот это место!

— Да уж, первый класс!

— Море, горы!

— И не говорите.

— А вы играли в казино?

— Немного. Мы там были по делу. Мой муж занимается нефтью, он налаживал контакты. Виделся с людьми, заключал сделки.

— Я всегда думал, как это заключают сделку?

— Да очень просто. Машут руками, и говорят без умолку.

— Здорово! Особенно, если знаешь, что сказать.

— Да, это знать надо.

— В бизнесе, — задумчиво произнес Монти, — я совершенно не разбираюсь. Один мой знакомый неплохо зарабатывает на экспорте и импорте, но что он делает, в толк не возьму. Наверное, отправляет полдюжины роялей в Западную Африку, а из Западной Африки ему присылают обезьян, павлинов и слоновую кость. Может так быть?

— Вполне. Я сама в делах не разбираюсь.

— Потом отправляет обезьян на Гавайи, а ему оттуда присылают целый вагон камертонов.

— Наверное, этот тип на Гавайях сидел и не знал, что ему делать с камертонами, и мечтал о павлине или обезьянке.

— Очень может быть.

— Это называется торговлей.

— Да, я слышал.

Все это время они ехали по пустынным дорогам, но Долли понимала, что скоро начнутся населенные районы, менее подходящие для ее замысла. Разговор был так интересен, спутники так хорошо поладили, что ей было просто больно вынимать кольт и требовать этот жемчуг. В утешение она говорила себе, что чем позже она заберет ожерелье, тем дольше он будет добираться до Меллингем-холла, поэтому неделикатно его задерживать. Если уж надо что-то делать, то не откладывай, и не тяни, как сказал бы, Шекспир, а начинай с поспешностью.

Она потянулась за сумочкой и извлекла оттуда кольт.

— Вы не остановитесь на минутку, мистер Бодкин? — спросила она.

Монти не совсем ее понял.

— А зачем? Вам хочется нарвать полевых цветов?

— Не столько нарвать цветов, — ответила Долли, — сколько взять у вас этот жемчуг.

Пока она говорила, Монти заметил, что своей прекрасной ручкой она приближает к его ребрам какое-то мерзкое оружие, и подпрыгнул, насколько можно подпрыгнуть, если сидишь. Он вспомнил Мэвис, и печально подумал, неужели каждая представительница слабого пола будет действовать в такой беспокойной манере. «Что это? — спрашивал он себя. — Все женщины, как поется в песенке, кровожадны и страшны, или ему просто не везет?» Миссис Моллой, наверное, получше этой Мэвис, она, по крайней мере, не собирается запереть его в тесный и душный чулан, но вообще-то разницы мало. Ему уже не казалось, что с такой спутницей приятно ехать по сельской местности. Если мы скажем, что он глядел на нее критически, мы не преувеличим.

А вот она явно смущалась и хотела то ли объясниться, то ли извиниться.

— Вы, наверное, удивляетесь, — сказала она. — Честное слово, я бы не стала все это делать без крайней необходимости. Вы — хороший парень, очень хороший, но дело есть дело. Все как с этой торговлей. Вы мне жемчуг, а я вам

— прекрасную пешую прогулку, которая принесет пользу и даже удовольствие.

Монти был озадачен, но теперь все понял.

— Господи! — выдохнул он. — Да вы же воровка!

— Надо чем-нибудь заниматься.

— Как стыдно! Такая милая женщина — и тыкает револьвером приличным людям в ребра.

— Я вас понимаю, даже согласна, что в лучшем обществе это не принято, но поймите, миленький, мы просто теряем время! Оставь меня, хочу побыть одна, как сказал один дядя. Короче, выходите из машины.

— Вместе с тобой! — сказал Шимп, появляясь сзади, как черт из табакерки. — И поживее, я спешу. Да, Долли, брось свой бульдог и оставь футляр на месте. Я не хочу неприятных случайностей.

Никто не убеждает лучше, чем человек с револьвером. Величайший оратор мог бы говорить несколько часов, и все зря, а Шимп убедил Монти и Долли в кратчайший срок. Молча смотрели они, как удалялась машина. Только когда она совсем скрылась, Долли заговорила.

Слово, которое она произнесла было таким ярким и емким, что соломенные волосы зашевелились. Монти слыхивал всякие ругательства, например — был в клубе «Трутни», когда кто-то прищемил палец Дарси Чизрайту, но вот этого выражения не знал, и оно подействовало на него, вероятно — своей новизной.

Долли вроде бы чувствовала, что позволила себе лишнее.

— Прошу прощения, — сказала она. — Вырвалось.

— Ничего, ничего…

— Если бы вы знали, как я себя чувствую!

— Да уж, могу себе представить.

— Прямо хоть кричи!

— Кричите, если хочется.

— Вы действительно хороший парень, — отозвалась Долли. — Наверное, злитесь на меня?

— Ни капельки! — ответил Монти. — И знаете, почему? Умеете хранить секреты?

— Не очень.

— Ну, этот постарайтесь сохранить. Жемчуг — фальшивый.

— Что?!

— Подделка. Могу произнести по буквам. Питер, Оскар, Дэвид, Дэвид, и так далее. Их выращивают в Японии.

— Вы шутите.

— О, нет!

— То есть, он ничего не стоит?

— Не больше бумаги, на которой написана цена.

— Поверить не могу!

— Конечно, не можете. Но поверите, когда услышите все.

Чтобы услышать все, у Долли ушло достаточно времени, так что к концу рассказа они уже подходили к Меллингему. Вероятно, о ней много говорит то, что прежде всего она восхитилась мистером Лльюэлином, которому достало ума придумать такой способ, чтобы разрешить свои финансовые трудности.

— А ведь и не подумаешь, что у него есть мозги.

— Что вы, он очень умный. Я самого высокого мнения об его мыслительных способностях. Во время полицейской облавы он просто незаменим. Да, мозги у него — будь здоров.

— Если миссис Лльюэлин узнает про эти фокусы, она его размажет по ковру в гостиной.

— А как она догадается? Джентльмен, только что покинувший нас, забрал все доказательства. Кстати, а кто он такой? Мне показалось, вы его знаете, да я и сам его где-то видел.

— Это Твист. Считает себя сыщиком. Миссис Лльюэлин, наверное, поручила ему сторожить жемчуг, а для виду — наняла лакеем к мужу.

— Ой, Господи! Значит, он вернет ей ожерелье?

— Не смешите меня. Все, на что Шимп накладывает лапу, выходит из обращения. Кстати о смехе, сейчас я посмеюсь. Когда я представлю, как Шимп пытается получить за нитку со стекляшками пятьдесят тысяч, а она не стоит и десяти долларов, я просто лопну от хохота. Ну что ж, здесь мы расстанемся, братец Бодкин, — сказала Долли, когда они подошли к главной улочке Меллингема. — Мне еще надо зайти на почту, отправить телеграмму Мыльному, а вы, наверное, захотите поболтать с хозяйкой.