Как обычно, когда погода не преподносила никаких сюрпризов, калифорнийское солнце вовсю заливало съемочную площадку компании «Суперба-Лльюэлин» в Лльюэлин-Сити. В огромной студии царил покой, изредка нарушаемый звуком шагов директора-распорядителя, спешащего со своими неотложными распоряжениями, или случайным воплем, доносящимся из авторского гетто, где какой-нибудь писатель с болью в затылке тщетно пытался придать хоть какой-то смысл только что переданному ему для очередной правки сценарию. На часах было полтретьего пополудни, и в этот час весь снующий рой от киноиндустрии обычно имел тенденцию к некоторому снижению своей активности.

В офисе, на дверях которого выгравированная надпись предполагала, что в нем должен работать

Помощник режиссера

и ниже, в левом углу, маленькими буковками

М. Бодкин

сидела и ждала своего шефа, когда тот вернется с обеда, Санди Миллер, секретарша М. Бодкина.

Секретарши в Голливуде либо величавы и надменны как изваяния, либо миловидны и живы. Санди относилась ко второй разновидности. Хотя бодрая душа таких секретарш всегда готова к смеху не хуже зрителей за кадром в телевизионном шоу, на этот раз она позволила случайной морщинке нарушить безупречность ее алебастрового лба, (именно такие лбы должны иметь голливудские секретарши). Она думала, (что с ней случалось часто, когда она была в задумчивом расположении духа), как сильно она любит М. (то есть Монти) Бодкина.

Возникло это внезапно, после обеда, когда они вместе ели рагу «Бет Дэвис" в столовой при студии, и неуклонно росло несколько месяцев, пока желание потрогать его светлую шевелюру не стало почти непреодолимым. А непосредственной причиной ее морщинки была мысль о том, что очень глупо связывать себя с человеком, чье сердце, по всем признакам, принадлежит другой. На его столе стояла фотография могучей девицы с надписью „Твоя Гертруда“. От фотографий с такими надписями не отмахнешься. Они что-то значат, так сказать — несут весть, и весть эта не ускользнула от Санди, особенно — в то утро, когда она увидела, что Монти целует портрет. (Он попытался отвертеться, сказав, что сдувает пылинку, но такое объяснение, при всем своем остроумии, нисколько ее не убедило).

Она не знала кто такая эта Гертруда, так как М. Бодкин, был очень сдержан, когда дело касалось его личных дел. Вот она, Санди, ничего от него не скрывала. Долгими послеобеденными часами, когда бизнес затухал, и было время поговорить по душам, она рассказала ему всю свою историю — от детства в маленьком иллинойском городке и приятного досуга в школе до того момента, когда дядя Александр, ее крестный, сделал очень похвальную вещь — заплатил за ее обучение на секретарских курсах, после которых она сменила несколько мест, получше и похуже, пока не обосновалась в Голливуде, потому что именно его ей давно хотелось посмотреть. А о Монти она знала только то, что у него неплохой аппетит и на носу веснушка. Это ее огорчало.

Тут он вошел, как всегда дружелюбный, поздоровался, бросил нежный взгляд на могучую девицу и занял свое место.

Без подготовки очень сложно сказать, каким главным качеством должен обладать помощник голливудского магната. О Монти вы, скорее всего, сказали бы, что он вообще не похож на такого помощника. Его приятное, немного заурядное лицо, предполагало скорее дружелюбие, чем голливудскую хватку. В Лондоне, скажем, — в клубе «Трутни» на Довер стрит (Вест Энд), в котором он был достаточно популярен, — вы бы встретили его без малейшего удивления. В директорском крыле студии «Суперба-Лльюэлин» он явно выпадал из общей картины. Это очень остро переживал и сам президент, Айвор Лльюэлин. Есть на студии небольшое декоративное озерцо, на дне которого, по его мнению, юный помощник должен был покоиться с большим кирпичом на шее. Хотя Айвор Лльюэлин не был особенно расточительным, он бы с удовольствием снабдил его кирпичом и веревкой за счет фирмы.

Подкрепившись за обедом, Монти пребывал в хорошем расположении духа. Собственно, он почти всегда в нем пребывал, и эта самая эйфория была для хозяина как нож острый. Мистер Лльюэлин полагал, что если человек пролез в его компанию, то, по крайней мере, он бы мог, ради приличия, вести себя так, будто его беспрестанно гложет совесть.

— Простите, опоздал, — сказал помощник режиссера. — Завяз, понимаете, в очень клейких спагетти и только-только спасся. Что-нибудь особенное случилось?

— Нет.

— Никаких землетрясений и других кар Божьих?

— Нет.

— Никаких беспорядков в сценарном загоне? Туземцы на местах?

— Да.

В этих односложных ответах слышалась странная краткость, и Монти был немного озадачен. У него сложилось впечатление, что Санди чего-то не договаривает. Он питал к ней нежные чувства, конечно — исключительно братские, к коим даже Гертруда, всегда склонная бросать косые взгляды на друзей женского пола, не смогла бы придраться, и ему было больно думать, что что-то не в порядке.

— Вы какая-то рассеянная, — сказал он. — О чем-то думаете?

Санди показалось, что, наконец-то, появился шанс что-нибудь выудить из человека-загадки. Никогда до этого их беседы не начинались в таком ключе.

— Если хотите знать, — сказала она, — я думаю о вас.

— Обо мне? Польщен!

— Я пыталась понять, что вы здесь делаете.

— Я — помощник режиссера. Вон табличка.

— Да. Это меня и удивляет. В большинстве студий вы приходились бы режиссеру племянником или хотя бы зятем. А тут… никакой не родственник, даже не свойственник — и, как говорится, помреж. Вы мне сами признавались, что у вас совершенно нет опыта по этой части.

— Неплохо, а? Зато я привношу свежий взгляд.

— Как вам удалось получить эту работу?!

— Я познакомился с Лльюэлином на пароходе, когда плыл из Англии.

— И он сказал: «То, что надо! Поезжайте со мной и помогайте мне ставить фильмы»?

— Да, примерно так.

— Сперва вы должны были ему понравиться.

— Можно ли за это осуждать? Конечно, свою роль сыграла и небольшая услуга…

— Какая?

— Да неважно.

— Нет, важно. Так в чем было дело?

— Он очень нуждался в одной штуке. Чтобы я ее отдал, ему пришлось согласиться на мои условия. Так и ведут дела.

— Чего он от вас хотел?

— Если я скажу, вы пообещаете больше не спрашивать?

— Обещаю.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Хорошо. Ему была нужна мышь.

— Что!

— То, что я сказал.

— А я не поняла. Какая мышь? Зачем ему мыши?

— Вы обещали не спрашивать.

— Но я не думала, что вы скажете «мышь»!

— В этом мире всякий может сказать все что угодно.

— Мышь! Почему?…

— Тема закрыта.

— Вы так и не объясните?

— Конечно, нет. Мои уста склеены. Как у моллюска.

Санди не могла вынести такого разочарования. Если бы у нее в руках оказалось более опасное оружие, чем маленькая записная книжка, она без сомнения метнула бы его в Бодкина.

— Могу я вам сказать кое-что интересное? Меня от вас просто мутит. Я изо всех сил пытаюсь собрать материал для будущих мемуаров великого Монти Бодкина и не могу ничего выжать, потому что этот Монти — один из сильных молчаливых англичан, которых вполне резонно называют чурбанами. Придется

поведать почтенной публике, что когда упомянутый Монти прерывал траппистский обет молчания, говорил он так, словно у него во рту картошка.

Это слово произвело на Монти должный эффект. Копье пробило его доспехи.

— Картошка?

— Да. Вареная.

— Вы с ума сошли!

— Мне что! Мое дело сообщить.

Дискуссия разгоралась, и миролюбивый Монти поднял руку.

— Не надо ссориться. Заметив, что мое произношение скорее похоже на звон серебряного колокольчика, (спросите любого!), я бы перевел беседу на другие темы. Ну, например, на Лльюэлина. Он был в столовой.

— Да?

— Да. И ел пудинг, или десерт. Если хотите, — сплошной крем и сахар.

— Да?

— Лопал, как оголодавший эскимос. К сожалению, я не так близок с ним, чтобы предупредить, что к его внушительной фигуре прибавится несколько фунтов. Что поделаешь, нельзя! Он бы укусил меня за ногу.

— Да?

— Что вы заладили «да?», «да?»! Странная вещь с этим Лльюэлином — задумчиво сказал Монти. — Я вижусь с ним каждый день почти год. Казалось бы, у меня должен выработаться иммунитет, но как только я с ним встречаюсь, у

меня начинают трястись поджилки и индекс Доу Джонса моментально регистрирует резкое падение духа. Я начинаю шаркать ногой, теребить пуговицы, и покрываюсь холодной испариной, если вы простите мне такие подробности. На вас он тоже так действует?

— Я его никогда не вижу.

— Везет людям!

— Как-то делала одну работу для его жены…

— Какая она? Само смирение и кротость?

— Смирение и кротость? Ну, что вы! Она — хозяин в доме. По ее команде Лльюэлин прыгает сквозь обруч и слизывает куски сахара, которые она кладет

ему на нос. Прямо как в этих стихах о Бен Болте: «Она улыбнется — он плачет от счастья, она недовольна — он плачет от мук».

— Я декламировал это в детстве.

— Наверное, с огромным успехом.

— Я думаю, да. Но вы меня порядком удивили. Не могу себе представить, что Лльюэлин дрожит от страха. Мне он всегда казался одним из апокалиптических чудищ. Она, должно быть, необычная женщина.

— Не без того.

— Наверное, из-за нее он и собрался в Европу.

— Куда?

— В Европу. Очень скоро.

— Кто вам сказал?

— Один субъект, которого я встретил в столовой. Такой, вроде автора мелких диалогов или типа при этой тележке, на которой ездит оператор. Да, они на время уедут.

— Без него вам будет тоскливо.

— Не будет. Я еду с ними.

— Что!

Если вы скажете, что эти слова совершенно потрясли Санди, вы будете совершенно правы. Ее глаза расширились, а привлекательная челюсть упала вниз на целый дюйм. В хорошие минуты ей иногда казалось, что если бы они с Монти работали вместе подольше, общение сделало бы свое дело. Считается, что оно отвлекает от прежней любви. Но теперь, при этих словах, надежда съежилась и умерла.

Дар речи вернулся к ней не сразу.

— Вы уезжаете?

— Еще как!

— Обратно в Англию?

— Именно. Надеюсь, вы поможете мне написать прошение об отставке. Так что, берите карандаш, записную книжку, и приступим.

Санди была девушка с характером. Мечты лежали кучей обломков, но голос ее был тверд.

— Вы уже что-нибудь написали?

— «Уважаемый мистер Лльюэлин.»

— Начало хорошее.

— Я тоже так думаю. Но тут как раз начинается та часть, где я нуждаюсь в сочувствии, поддержке и совете. Слова надо подобрать одно к одному.

— А зачем? Судя по вашим рассказам, он и так будет рад от вас освободиться.

— Да, будет. Я не удивлюсь, если он пустится в пляс по улицам и зажарит быка на рыночной площади. Но не забывайте, внезапная радость так же опасна, как и нежданное горе. Лльюэлин сейчас нагружен по уши этим пудингом. На полный желудок такая весть может оказаться фатальной.