© Lindy Woodhead, 2007, 2008, 2012

© Перевод. Е. Д. Сыромятникова, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

 

Введение. Страсти по потреблению

Расцвет универмагов, или, если использовать более изысканное французское выражение, les grands magasins, «больших магазинов», во второй половине XIX века – это феномен, возникший на стыке моды, рекламы, индустрии развлечений, зарождающихся технологических новинок, архитектуры и, важнее всего, соблазна. Эти феномены развивались своими путями и сошлись в одной точке, породив бизнес, который Эмиль Золя метко окрестил «великими храмами для покупательниц», а владыки этих храмов – мужчины, сыгравшие на женской страсти к покупкам, – сколотили на них состояния. И все же можно предположить, что лучше всех уловить концепцию потребления как чувственного развлечения удалось свободно мыслящему американскому коммерсанту Гарри Гордону Селфриджу, который в 1909 году открыл на Оксфорд-стрит в Лондоне универмаг и дал ему свое имя.

Построив первый настоящий торговый центр Уэст-Энда, он буквально перевернул всю покупательскую культуру Лондона. Необъятное, опережающее время здание в эдвардианском стиле полностью отражало личность создателя, в котором скромность проявлялась разве что в невысоком росте. Гарри Гордон Селфридж был первым, кто разместил отдел парфюмерии и косметики сразу за главным входом, раз и навсегда задав новый стандарт расположения торговых залов – и оборота. Селфридж возвел оформление витрин в статус искусства, первым организовал рекламные акции и модные дефиле в магазине и предоставлял клиентам неслыханные услуги. Но прежде всего он развлекал покупателей. Во времена, когда не было ни радио, ни телевидения, а кинотеатры появились лишь недавно, в универмаге Селфриджа на Оксфорд-стрит можно было посетить мероприятие не менее увлекательное, чем в научном музее, и ощутить ту же атмосферу, что и в мюзик-холлах. Гарри Селфридж дарил покупателям возможность на целый день «выбраться в свет» и с гордостью заявлял, что его универмаг – третья по популярности достопримечательность Лондона, уступающая лишь Вестминстерскому аббатству и Тауэру. У Селфриджа люди могли купить различные предметы первой необходимости и вещи, о пользе которых они и не подозревали, пока не пали жертвами чар восхитительных витрин.

Гарри Селфридж довел до совершенства искусство рекламы, потратив на нее больше, чем любой другой ретейлер тех времен. Шоумен до мозга костей, он и сам стал знаменитостью во времена, когда лишь немногих узнаваемых и интересных людей можно было встретить лицом к лицу. На работе его неизменно караулила группа покупателей, мечтавших познакомиться со «знаменитым мистером Селфриджем». Ежедневное представление в «Селфриджес» начиналось с его «утреннего моциона» по универмагу, где тысячи сотрудников вытягивались в струнку у прилавков, с трепетом ожидая кивка или похвалы директора, – вот только вход на этот спектакль был бесплатным.

В Лондоне и других богатых провинциальных городах Британии не было недостатка в больших и маленьких магазинах, когда Селфридж, проработав двадцать пять лет в знаменитом универмаге «Маршалл Филд и Ко» в Чикаго, замыслил грандиозный проект для столицы империи. После индустриальной революции в Британии появился целый класс богачей, которые с гордостью демонстрировали достаток, скупая потребительские товары. Продавцы с трудом справлялись с неутолимым спросом. Нуворишам нужно было оформлять свои огромные дома, одевать детей, слуг и завоевывать положение в обществе. К счастью для продавцов, неуемное потребление, всегда игравшее важную роль в укреплении статуса обеспеченного человека, вышло на новый уровень.

Мода стала большим бизнесом благодаря пышным платьям. В 1850-х юная королева Виктория и французская «икона стиля» императрица Евгения с радостью включили в свой гардероб новый кринолин на обручах. Теперь на то, чтобы одеть крупную женщину, уходило до тридцати метров ткани. Помимо муслиновой блузки, хлопчатобумажного или шелкового белья, не говоря о неизменном корсете, под платье надевали поддерживающие обручи и по меньшей мере три, а то и все четыре нижние юбки – фланелевую, муслиновую и, наконец, из белоснежного накрахмаленного хлопка. Добавьте к этому кружевное жабо, плащ, отороченный бисером, меховую или вышитую муфту, шляпку, перчатки, зонтик от солнца, чулки, башмачки и сумочку – и не забудьте, что дама переодевалась не менее раза в день, а чаще и еще раз к вечеру, – и теперь вы можете представить, во сколько обходились такие наряды и сколько на них можно было заработать. А если кому-то из торговцев, чьи лавки ломились от подобных товаров, а в мастерских не прекращался пошив готовых платьев, и этой золотой жилы оказывалось недостаточно, можно было вспомнить и о траурных ритуалах. Это означало тот же самый туалет, но теперь в черном. Многие викторианские торговцы платьями обогатились исключительно на успешной «траурной линии», а одним из первых нововведений стали аксессуары для похорон, вплоть до черных страусовых перьев для лошадей, тянувших похоронный экипаж.

В то время как реформаторы женских нарядов выступали против «тирании дамской моды», внушающая трепет феминистка Элизабет Кэди Стэнтон использовала те же платья как аргумент в дискуссиях: «Мужчины говорят, что мы слабы. Но хотела бы я видеть мужчину, который сможет выдержать все то, что выносим мы, затянутые в стальные корсеты, с обручами, тяжелыми юбками, шлейфами, кринолинами, шиньонами и десятками шпилек в волосах – и годами прозябающие в заточении своего дома. Как бы мужчинам это понравилось?»

Мужчинам, по крайней мере тем, кто владел магазинами и фабриками, это очень нравилось. На текстильной промышленности – на хлопке, шерсти, льне и шелке, которые нужно было вырастить, соткать, окрасить и продать, – строились состояния. Наступили лучшие времена и для смежных отраслей, производивших всевозможные товары: от красок, иголок, лент и ниток до отбеливателей и крахмалов. А с улучшением системы поставок товары могли продаваться все дальше от места производства, что означало для магазинов возможность беспрецедентного расширения ассортимента.

Характерная для XIX века страсть к моде была не единственным фактором, способствовавшим расцвету универмагов. Так же как внедрение кредитной системы повлекло за собой развитие магазинов в XVII веке, возможность оптовых закупок – тоже в кредит – породила новый вид ретейлеров. Процветающие представители среднего класса, быть может, и стремились к приобретению качественных товаров, но викторианская этика настоятельно рекомендовала тратить на это разумные деньги. Сэкономив на оптовых закупках, крупные розничные торговцы могли снизить цены до уровня, совершенно недоступного для маленьких специализированных магазинов. Эти независимые торговцы, которые десятилетиями обслуживали высшие эшелоны общества, попали в ловушку своих кредитных систем. Чем богаче был покупатель, тем дольше он платил. Рассрочка на год была обычным делом, и на этом прогорели многие специализированные магазины. В отличие от них новые универмаги работали в основном с наличными деньгами, предоставляя месячную рассрочку лишь избранным покупателям. Такие магазины развили необычайную покупательскую способность – особенно с учетом того, что многие из них работали и как оптовые поставщики для точек продаж в отдаленных уголках империи и в сельской части Америки, – и они без колебаний использовали это как оружие против своих поставщиков, которые были вынуждены не только предоставлять товары с условием оплаты в течение девяноста дней, но и зачастую складировали товары у себя для поэтапной доставки.

Крупные магазины стали катализатором в процессе изменения образа жизни женщин. Впервые даме дозволилось «переступить черту», показаться на публике, чтобы купить что-то самой себе, насладиться походом за покупками и при этом не навредить своей репутации, если кто-то заметит ее за этим занятием. Не все универмаги могли сравниться размером с храмами, но, без сомнения, модницы в Лондоне, Манчестере, Ньюкасле, а также в Париже, Нью-Йорке, Филадельфии и Чикаго проводили в них значительно больше времени, чем в церкви. Что неудивительно – ведь магазины были яркими, светлыми, теплыми и манящими.

Универмаги стирали границы не только между полами, но и между классами. Они стали одной из отправных точек стремительно растущего эгалитарного городского сообщества, объединяя в рядах своих клиентов богатых аристократов и нуворишей и предлагая не только фиксированные цены, но и скидки. Для многих эти магазины были роскошнее и уютнее, чем собственные дома. В 1880-х в универмаге «Маршалл Филд» Гарри Селфридж внедрил концепцию «прогулки по магазину», позволив людям просто приглядываться к товару, ничего не приобретая, и пригласил посетителей с ограниченным бюджетом в «Подвал выгодных покупок». Селфридж был первым, кто открыл в магазине ресторан, читальный зал, ясли и дамскую комнату, и мог по праву заявлять, что внес вклад в эмансипацию женщин: «Я подоспел как раз к тому моменту, когда женщины и сами хотели сделать шаг вперед. Они приходили в мой магазин и понемногу осуществляли свои мечты».

Он осуществил свои собственные мечты на рубеже веков в Лондоне, «универмаги» в котором на момент его приезда были всего лишь большими магазинами, не идущими ни в какое сравнение с американскими и парижскими «гран-магазин». В эпоху без лифтов и эскалаторов торговые залы не могли располагаться иначе чем на первых, вторых, иногда третьих этажах, со складами внизу и мастерскими наверху. В таких магазинах, как «Суон и Эдгар», «Диккенс и Джонс», «Дебенхэм и Фрибоди», были столовые для персонала – завтракать, обедать и ужинать было принято без отрыва от работы. Чаще всего сотрудники жили в общежитиях или в мрачных холодных комнатах на верхних этажах универмага. Юноши и девушки, ушедшие из горничных и дворецких в продавцы, вскоре поняли, что просто променяли комнату для слуг на жилье для сотрудников. Режим работы был изнуряющим. Когда уэст-эндские продавцы давали показания на слушаниях Специального комитета парламента по режиму работы магазинов в 1886 году, оказалось, что в среднем продавцы работали с 8.15 утра до 7.30 вечера, шесть дней в неделю, с получасовым обедом и пятнадцатиминутным перерывом на чай. Если в магазинах и завязывались отношения между сотрудниками, то только потому, что у них практически не было времени и возможностей, чтобы знакомиться в других местах.

Большинство крупных текстильных магазинов выросли из галантерейных лавок. Вместо того чтобы строить новое огромное здание, владельцы скупали соседние помещения и, пробивая между ними проходы, превращали магазин в лабиринт-муравейник. Через главный вход с улицы покупатели попадали в выставочный зал, набитый всевозможными товарами: от подвязок и булавок до шелковых нитей и шнурков для ботинок. Количество времени, потраченное начинающим продавцом – а галантерея была школой для всех новичков – на то, чтобы продать товара хотя бы на шиллинг, было несоизмеримо с прибылью. Однако в то время считалось, что дамы, купившие пуговицы, продвинутся вглубь – или вверх, на второй этаж, – чтобы приобрести шелка, атлас, кружево и белье.

Сам Селфридж уже повидал лондонские лавки, а также магазины в Манчестере, Берлине, Вене и Париже – во время своего первого путешествия по Европе в 1888 году. И хотя ткани Уильяма Морриса в «Либерти» и текстиль Уайтли в районе Бэйсуотер его впечатлили, остальные магазины и лавки города ожиданий не оправдали. Особенно не понравились ему дежурные администраторы. «Вы планируете что-нибудь приобрести, сэр?» – надменно спросил его один из них. «Нет, просто присматриваюсь», – ответил Селфридж, и с администратора тут же слетела напускная учтивость. «Тогда двигай отсюда, приятель!» – прорычал он. Этот случай глубоко врезался в память Селфриджу, и, открыв спустя двадцать лет магазин на Оксфорд-стрит, он не стал нанимать администраторов. На службе у него состояли знающие дело консультанты, которые любили свою работу и преклонялись перед своим нанимателем, которого называли Вождем.

Трудно переоценить вклад, который стажировка в универмаге «Бон Марше» в Париже внесла в становление Селфриджа как революционера в мире торговли. Когда он впервые увидел в 1888 году этот торговый центр, как раз завершился финальный этап перестройки и расширения здания под руководством архитектора Луи-Шарля Буало и блистательного инженера Гюстава Эйфеля. Маленький магазинчик, открытый в 1825 году на модной улице Бак братьями Видо, за полвека вырос в масштабное предприятие под управлением Аристида Бусико, некогда работавшего там продавцом. «Бон Марше» был настоящим шедевром и задавал стандарт покупательской культуры во всей Европе. Мсье Бусико был великим новатором: он ввел в обиход фиксированные цены, ежегодные распродажи, гарантию обмена товара и возврата денег и entré libre (то есть возможность приходить в магазин без обязательства что-то купить) и, кроме того, создал первый торговый центр во Франции, где продавались самые разные товары: от домашней утвари, игрушек и парфюмерии до спортивного снаряжения и детской одежды. Воистину немногословный и буржуазный Аристид Бусико с помощью умелой и бережливой жены Маргерит так устроил парижский универмаг, что вдохновил Эмиля Золя на написание знакового романа «Дамское счастье» – книги столь популярной среди исследователей истории бизнеса, что создалось впечатление, будто все инновации в торговле – прерогатива исключительно французов.

А между тем по ту сторону Атлантики другой первопроходец в торговле тоже оставил след в истории, учредив один из первых в мире торговых центров. В Нью-Йорке ирландский иммигрант по имени Александр Терни Стюарт открыл роскошный универмаг, который снискал такую славу, что над его дверью не было вывески, и жители города называли его просто «Мраморный дворец». Одним из многочисленных новшеств Стюарта было решение нанимать только самых красивых и обольстительных мужчин-консультантов. Среди других его нововведений были модные показы и живая музыка в магазине, первые в Америке витрины и привезенная из «Бон Марше» идея зеркал в полный рост. Ко времени окончания Гражданской войны в 1865 году Стюарт вознес шопинг премиум-класса на такие высоты, что просто поход в его магазин газеты называли «губительным для дамских нервов». Журнал «Харперс» считал набирающую обороты манию покупок «свойственным исключительно женщинам заболеванием» и даже называл это «особой формой помутнения рассудка». В случае с Мэри Линкольн, вдовой убитого президента, они были правы. Бедняжка Мэри так и не смогла оправиться от шока после гибели мужа. Ее и без того необузданная страсть к покупкам достигла пика в виде счета на сорок восемь тысяч долларов (почти миллион в пересчете на нынешний курс) в магазине Александра Стюарта – после чего родственники добились медицинского подтверждения ее безумия и заявили, что не несут ответственности за ее долги.

Какие бы опасности ни таил в себе шопинг, и Стюарт, и Бусико на инстинктивном уровне понимали, что таит в себе искусство продаж, продвижения, контроля уровня сервиса и качества товаров. Именно их опыт и влияние Маршалла Филда послужили вдохновением для Гарри Гордона Селфриджа.

В лондонских магазинах стремление привлечь покупательниц приводило к парадоксам. «Уайтлиз» был одним из немногих магазинов, предлагавших перекусить прямо на месте, – в 1872 году там открылась «комната с освежающими напитками». Однако когда мистер Уайтли подал заявление на алкогольную лицензию, полагая, что дамы могут захотеть выпить бокал вина за обедом, магистрат Паддингтона отказал ему «в интересах поддержания морали», объяснив это тем, что «леди или женщины легкого поведения могут превратить лицензированное заведение в место любовных свиданий».

Но даже чай или лимонад влекли за собой необходимость в дамской комнате – для лондонских покупательниц таких удобств не предусматривалось. Быть замеченной в таком месте считалось просто недопустимым для благопристойной викторианской дамы. Единственным выходом было пить послеполуденный чай в отеле.

Следуя традициям, торговцы страшились самой мысли о переменах. Однако необходимость в них назрела давно. Когда Эндрю Карнеги, американский миллионер-филантроп шотландского происхождения, приехал в Лондон в 1900 году, он был возмущен до глубины души. «Вы только взгляните на безобразие в витринах магазинов – там столько всякой всячины, что глаза разбегаются, – сказал он. – В магазине с вами обращаются совершенно неучтиво. Продавцы хмурятся, если вы спрашиваете о каком-то необычном товаре, а если вы ничего не покупаете, заставляют вас почувствовать себя не в своей тарелке. Эти продавцы отпугивают больше покупателей, чем привлекают. Что нужно Лондону, так это хорошая встряска».

Ничто не воодушевляло Гарри Гордона Селфриджа больше, чем перспектива «встряхнуть Лондон», и дух времени был на его стороне. Концепция продаж «для всех» была совершенно чуждой для британских ретейлеров тех времен. Магазины обслуживали высшее общество или средний класс – иногда верхние слои рабочих, – но никогда, ни при каких условиях магазин не мог быть ориентирован на все три одновременно. Селфриджу предстояло изменить это, так же как он изменил традиционный ассортимент. Когда в деловых газетах появилась информация, что он собирается продавать все – от фотографического оборудования до очков и перчаток, – его конкуренты-текстильщики лишь презрительно фыркали. «Мы знаем, кто мы такие, и планируем не сходить со своего пути», – гордо объявили владельцы «Маршалл и Снелгров».

Коммерческий успех позволил Селфриджу жить на широкую ногу, подобно импресарио скупая огромные поместья, окружая себя стремительными женщинами и теша обескураживающе медлительными скакунами. Главной его страстью, помимо работы, был азарт, пронизывающий все области его жизни – начиная от решения вложить деньги в предприятие на «неудачной» стороне Оксфорд-стрит и заканчивая казино, в которых он с одной из своих знаменитых любовниц, поклонницы баккара Дженни Долли, проводил часы, выигрывая и проигрывая сотни тысяч фунтов. Никто не сможет точно сказать, сколько денег пустил на ветер Селфридж за тридцать лет в Лондоне, но по самым скромным подсчетам он потратил более трех миллионов фунтов – что сейчас равнялось бы почти шестидесяти пяти миллионам. Деньги исчезали в водовороте расточительности, пре-вращались в драгоценности и меха его любовниц, уходили на содержание двадцатиместной яхты, родовитых, но безработных мужей трех его дочерей и на его неуемную страсть к азартным играм.

Все эти развлечения не имели значения, пока Селфридж зарабатывал деньги на своем магазине. Его осененная блеском роскоши репутация только привлекала людей в его магазин. И все же для дельца, оперирующего миллионами фунтов, Селфридж был до смешного наивен, а его запутанная личная и общественная жизнь и ряд необдуманных решений в области бизнеса в итоге привели к краху. В конце 1920-х годов совет одного из самых неудачливых финансистов Лондона привел к череде неразумных поглощений. Доходы компании иссякли, и Селфридж, увы, оказался совершенно не подготовлен к Великой депрессии. К концу 1930-х годов его кутежи привели к тому, что он увяз в долгах перед собственным магазином – и перед налоговой службой.

В 1939 году, в возрасте восьмидесяти трех лет, через три десятилетия после того как Гарри Селфридж построил универмаг, преобразил всю розничную торговлю Лондона и, быть может, создал величайшую в мире коммерческую улицу, его изгнали из магазина, который он всегда считал своим. Известнейший предприниматель своего времени, владелец Лэнсдаун-Хауса скатился в нищету и умер в крошечной квартирке в районе Патни.

После себя Селфридж оставил не только роскошное здание на Оксфорд-стрит – хотя устремленные ввысь колонны магазина послужили бы замечательным памятником любому человеку, – он оставил Британии преображенную торговлю, привнеся в нее свою жажду приключений и переживания. На годы обогнавший свое время, настоящий двигатель перемен, он заслуживает, чтобы его помнили как человека, который сделал посещение магазина соблазном.

 

Глава 1. Дары войны

В 1860 году, когда Америка замерла в ожидании гражданской войны, дельцы бросились пополнять складские запасы. Владельцы магазинов как никто другой знали, что произойдет, когда ткани окажутся в дефиците. Шелк и атлас беспокоили их не столь сильно, как хлопок, – и более их волновал не процесс сбора, а нехватка сырья. После официального объявления войны и Прокламации Линкольна о блокаде в апреле 1861 года спекуляции на хлопке стали делом обычным, и охваченные паникой владельцы северных хлопкопрядильных фабрик с готовностью заключали соглашения с теми, кто обещал им бесперебойные поставки товара с Юга на Север.

Когда войска северян захватили Новый Орлеан в 1862 году, торговые пути через долину Миссисипи особенно оживились. Хлопок вывозили также через Мемфис и Виксбург, благодаря чему фабрики продолжали работать, и в первые два года войны производители получали стабильный доход. Однако к 1863 году запасы начали истощаться, а станкам требовалось больше рабочих рук. Теперь, когда хлопчатобумажные изделия становились диковинкой, те, кто заранее наполнил склад, могли диктовать свои цены.

В Нью-Йорке друг президента Линкольна Александр Стюарт, признанный «король купцов» тех времен, зарабатывал баснословные деньги, предусмотрительно отхватив себе львиную долю не только хлопкового, но и льняного внутреннего рынка. Учитывая, что Мэри Линкольн, женщина, уверенная в завтрашнем дне благодаря собственности и одержимая покупками, оставляла в «Мраморном дворце» Стюарта тысячи долларов – в один из памятных визитов она заказала восемьдесят четыре пары лайковых перчаток всевозможных расцветок, – стоит ли удивляться, что мистеру Стюарту достались и выгодные контракты на обмундирование для армии северян. Война, как видно, отнюдь не охладила страсть нью-йоркских богачей к покупкам. Газетчики порицали их «разнузданность на фоне ежедневного кровопролития на полях сражений», однако погоня за модой не останавливалась.

В Чикаго война тоже приносила доход. Маленький городок, выросший на болотах из форта Дирборн всего три десятилетия назад – некоторые его жители еще помнили, как шел в наступление вождь Черный Ястреб и его воины, – теперь стал центральным узлом в хитросплетении крупнейшей железнодорожной сети Америки и пунктом сбора продовольствия не только для востока страны, но и для всей армии. Полный денег и возможностей, разрастающийся во все стороны, но все еще грязный «грубый и готовый ко всему», Чикаго переживал настоящий бум. Юноши-фермеры отправились на передовую, и тут же пошло на подъем производство жаток Сайруса Маккормика, в два счета обогатившее своего владельца. И это был не единичный случай. Будь то свинина, которую Филип Армор покупал по восемнадцать долларов за бочку, а продавал за сорок, или роскошные вагоны железнодорожного акционера Джорджа Пульмана – на самых разных вещах чикагские магнаты зарабатывали миллионы долларов, а их жены помогали их тратить.

Излюбленным местом для покупателей в Чикаго был магазин Поттера Палмера на Лейк-стрит. Палмер, необычайно талантливый предприниматель-застройщик, начал свою карьеру в Чикаго в 1839 году как мелкий галантерейщик. Его амбиции, впрочем, всегда были масштабными, а желания покупательниц он угадывал, как свои. Он продавал товары по честно установленной цене, позволял клиенткам забирать наряды домой на примерку и держал в магазине «Женскую книгу Годи» – модный журнал, – чтобы посетители могли полистать его между покупками. Его девизом было «Мысли по-крупному!», и к тому времени, когда разразилась война, он вовсю ему следовал – закупил партию хлопчатобумажных изделий и наполнил просторные склады самыми разными товарами: от нижних юбок и панталон до простыней и кухонных полотенец. Одним из первых он объявил о гарантированном возврате денег – революционная по тем временам идея.

В числе мужчин, вступавших в армию по всему Северу в 1861 году, был и Роберт Оливер Селфридж. В возрасте тридцати восьми лет он оставил свой дом в Рипоне, деревушке в штате Висконсин в ста семидесяти милях к северу от Чикаго, закрыл свою лавку и отправился на войну. У него была репутация трезвомыслящего, трудолюбивого человека, «поборника местных начинаний» и титул Мастера Рипонской масонской ложи. У Роберта Селфриджа и его жены Лоис было трое маленьких сыновей – Чарлз Джонстон, Роберт Оливер-младший и Генри Гордон (которого называли Гарри). Хотя в семейных архивах Селфриджей нельзя найти точных дат рождения, вероятнее всего, Гарри родился 11 января 1856 года. Ему было всего пять, когда отец ушел на войну, с которой так и не вернулся.

Майор Селфридж не погиб в бою. Он демобилизовался в 1865 году, после чего попросту испарился. Никто не знает почему. Вероятно, из-за виденных им кровавых картин у него случился нервный срыв. Быть может, он просто хотел избавиться от обязательств. Так или иначе, он оставил жену в одиночку воспитывать детей и жить на скудное учительское жалованье. Позже Гарри отзывался о Лоис как о «храброй, стойкой женщине с непоколебимой отвагой». Она и впрямь была храброй – у нее не было выбора. Вскоре после войны умер ее старший сын Чарлз, за ним последовал средний – Роберт. Она осталась одна с маленьким Гарри.

Лоис переехала с сыном в Джексон, штат Мичиган, и получила там должность учительницы начальной школы, которая приносила ей около тридцати долларов в месяц. Приходилось постоянно бороться, чтобы сводить концы с концами, поэтому она нашла подработку – рисовала открытки ко Дню святого Валентина и другим праздникам. Так и не получив весточки от мужа, она пришла к выводу, что он пропал без вести и, вероятно, умер. Лишь много лет спустя она узнала, что он погиб при крушении поезда в Миннесоте в 1873 году и что она наконец официально овдовела. Гарри оберегали от неприглядной правды, и он вырос, веря, что его отец «погиб в бою» – история, которую он часто рассказывал журналистам. Истина открылась ему лишь спустя многие годы.

Неудивительно, что вся нерастраченная любовь Лоис сосредоточилась на сыне. Оба искренне наслаждались обществом друг друга и стали такими близкими друзьями, что жили вместе до самой смерти Лоис. Когда действительность становилась совсем уж мрачной, они играли в «Давай представим» – и воображали, как удачно сложится их жизнь, когда они преодолеют все трудности. «Давай представим, что у нас есть домик с видом на залив? Или даже замок со множеством слуг?» Лоис была набожной, регулярно ходила в церковь и воздерживалась от алкоголя, но она всегда была рада посетить новую театральную постановку или концерт и любила читать – страсть, которую она привила сыну.

Миссис Селфридж продолжила строить карьеру в области образования и стала директором старшей школы Джексона, взяв на себя заботу об обучении городской молодежи. Важнейший урок, который мать преподала Гарри: никогда не бойся неудачи. Она любила повторять: «Зачем бояться провала? Всегда можно попробовать что-то другое – и преуспеть». Лоис научила Гарри быть галантным, воспитала в нем безупречные манеры. Наконец, объяснила сыну, как важно всегда хорошо выглядеть. Она проверяла чистоту его ногтей утром и еще раз перед ужином – хотя в таких частых проверках и не было необходимости. С раннего детства Гарри был очень чистоплотен, и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как прийти в школу в рубашке без единого пятнышка и начищенных до блеска ботинках.

Когда Гарри не предавался фантазиям о замках и не доводил до безупречного состояния свой скромный гардероб, он с головой углублялся в чтение, поглощая рассказы Джеймса Фенимора Купера и Натаниэля Готорна и зачитывая до дыр свою любимую книгу «Сражения и триумфы», автобиографию великого циркача Финеаса Т. Барнума. История Барнума, поднявшегося из грязи к самым вершинам, вдохновила Гарри на собственные планы на будущее, лежащие далеко за пределами Джексона. Во многих отношениях эти двое были очень похожи. У Барнума был редкий дар привлекать внимание общественности. Его феерический музей в Нью-Йорке посещали тысячи человек, на чьих развлечениях он и разбогател. Как и Барнум, Селфридж умел преодолевать барьер недоверия. Его трюки – развлечение для посетителей огромного магазина, который в чем-то был подобен цирковому шатру, – внушали такое доверие его друзьям, родственникам, финансистам и банкирам, что долгие годы они отказывались признавать, что у него есть иная, разрушительная и разорительная сторона, которая постепенно уничтожала его способность управлять бизнес-империей.

Все это было еще впереди. В возрасте десяти лет Гарри начал зарабатывать проверенным временем способом – доставкой газет. Затем он устроился в булочную и наконец на каникулах приступил к работе в галантерейной лавке Леонарда Филда: раскладывал товары по полкам и разносил заказы за полтора доллара в неделю – деньги, которые он сразу же отдавал матери. В тринадцать лет он со своим одноклассником Питером Лумисом начал выпускать ежемесячный журнал для мальчиков под названием «Блуждающий огонек». Гарри всей душой отдался редакторскому делу и привлекал в журнал рекламодателей из числа местных предпринимателей, гарантируя им, что журнал увидят все мальчики в школе. Годы спустя Лумис вспоминал: «Однажды Гарри продал рекламное место нашему стоматологу, и тот задолжал семьдесят пять центов. Когда он отказался выплачивать долг, Гарри заставил его удалить ему больной зуб бесплатно в счет долга». Опыт с журналом не только на всю жизнь привил Гарри страсть к бизнесу, рекламе и продвижению, но и дал возможность ощутить власть прессы – и, всегда помня об этом, Гарри умело использовал ее на протяжении всей карьеры.

У отца Лумиса был небольшой банк в Джексоне, и, закончив школу в четырнадцать лет, Гарри устроился туда младшим бухгалтером за двадцать долларов в месяц. Суровый начальник по имени мистер Поттер научил его безукоризненно вести учет, как Гарри позднее вспоминал в письме к Лумису: «Он не особенно вдохновлял или поощрял, но так вдалбливал свои уроки, что они запоминались на всю жизнь». Привычка записывать цифры так и осталась у Гарри, и его списки представляют собой увлекательное чтение. Так, в одном из личных журналов от 1921 года с серебряным зажимом, на плотной кремовой бумаге, он идеальным почерком зафиксировал, что 3 июня проиграл в покер тысячу сто девяносто восемь фунтов, отдал «пять с половиной тысяч фунтов достопочтенной Анджеле Мэннерс» (вероятно, благотворительной организации), а в июле – непостижимо для владельца собственного универмага – потратил четыреста семьдесят шесть фунтов семнадцать шиллингов и шесть пенсов в магазине Ирландской бельевой компании в Берлингтонском пассаже.

Говорят, приблизительно в это время Гарри готовился к вступительным экзаменам в Военно-морскую академию Аннаполиса, штат Мэриленд, но провалил тесты по физподготовке из-за невысокого роста. Гарри всегда беспокоился из-за своего роста – он едва дотягивал до ста семидесяти сантиметров и носил подъемные стельки в сшитых на заказ ботинках, чтобы казаться на пару сантиметров выше, – но само по себе это обстоятельство не помешало бы ему поступить во флот, так как от кандидатов требовалось быть ростом «не ниже ста пятидесяти сантиметров». Вероятней всего, причиной отказа стало плохое зрение. Известно, что он был невероятно близорук и вынужден был надевать очки, когда читал и писал – сперва пенсне в металлической оправе, поз-же – очки в золотой. У него были сияющие, ясные голубые глаза, и он имел привычку пристально всматриваться в собеседника, что смущало тех, кто не знал, что он просто едва может их разглядеть.

Вскоре Гарри уволился из банка и устроился бухгалтером на местную мебельную фабрику «Гилберт, Рансом и Напп». К сожалению, предприятие было на последнем издыхании и спустя несколько месяцев обанкротилось. Безработица была для него немыслима, так что он нашел себе службу страхового агента в Биг-Рапидс, городка в нескольких сотнях миль от Джексона.

Где бы ни зародилось дальнейшее стремление Гарри Селфриджа превратить процесс покупки в соблазнительное переживание, это произошло однозначно не в Биг-Рапидс. Сельские развлечения никогда его не прельщали, а в Биг-Рапидс тех лет заняться в свободное время можно было только охотой или рыбалкой. К спиртному он тоже был равнодушен. Что его занимало, так это карточная игра – особенно покер, – и скорее всего навыки он отточил именно в Биг-Рапидс. Говорят, в какой-то момент скука заставила его заняться юриспруденцией – он прошел дистанционный курс по переписке, но, как позднее признавал сам, потерпел в этом «совершенное фиаско». Одна его привычка, однако, оставалась неизменной. В конторе он всегда появлялся безупречно одетым. Годы спустя, когда Селфридж стал знаменитостью и американская пресса выпускала его биографию по частям, один его старый знакомый из Биг-Рапидс вспоминал: «Гарри всегда выглядел так, будто его только что достали из шляпной коробки».

Гарри Селфридж вернулся в Джексон в конце 1876 года с пятьюстами долларами, которые «откладывал с получек» (учитывая его страсть к покеру, куда вероятнее, что это были его выигрыши). Там он переходил с одной скучной должности на другую, и высшей точкой этого пути оказалась бакалейная лавка, куда он устроился через полтора года. К тому времени ему исполнилось двадцать два, он отчаянно хотел двигаться дальше. Но как – и куда? Спасение пришло в лице его бывшего нанимателя, Леонарда Филда, который согласился написать рекомендательное письмо Маршаллу Филду в Чикаго. Маршалл был старшим партнером в «Филд, Лейтер и Ко», одном из крупнейших и самых успешных магазинов города. Юный Гарри впоследствии помог сделать его одним из самых известных магазинов Америки.

Селфридж рассказывал, что его собеседование с мистером Филдом продлилось всего несколько минут и что наниматель был «так холоден, что в дрожь бросало». Они обсудили условия, и Гарри утверждал, что согласился на недельное жалованье в десять долларов за обязанности кладовщика в подвале, в отделе оптовых продаж, но зарплата на низшей ступени лестницы, по которой он твердо решил вскарабкаться, несомненно, была ниже.

Описанный в разнообразных источниках как человек «тихий и полный достоинства», такой скупой на слова, что его называли «молчаливый Марш», Филд все свое время уделял работе. Как этот непримечательный человек смог добиться такого успеха в продажах, где не обойтись без умения общаться и вдохновлять, остается загадкой. Филду неинтересны были «фривольные методы», его манера вести дела не отличалась от его образа жизни. Сухой, серьезный и строгий, хотя и всегда вежливый, он был полной противоположностью Гарри Селфриджу. Они дополняли друг друга, но, пусть Селфридж и проработал на Филда более четверти века, друзьями они так и не стали.

Назвать Маршалла Филда «успешным» значит сильно приуменьшить действительность. К 1900 году его официальный доход составлял сорок миллионов долларов (почти восемьсот миллионов по нынешнему курсу), а после его смерти в 1906 году наследникам осталось имущество на общую сумму сто восемнадцать миллионов (сегодня эта сумма составляла бы более двух миллиардов). Значительную часть этого состояния принесла недвижимость и раннее вложение в акции железнодорожных компаний. Также он был одним из первых и важнейших инвесторов в компанию Пульмана и поддержал революционную идею Джорджа Пульмана привнести в путешествие на поезде комфорт и роскошь. Учитывая, что тогда путь только из Чикаго в Нью-Йорк занимал двадцать часов, неудивительно, что элитный вагон-бистро Пульмана, названный «Дельмонико» в честь шикарного нью-йоркского ресторана, пользовался таким успехом. Лишь обеспеченные люди могли путешествовать в вагонах Пульмана, а настоящие богачи выкупали и обустраивали под себя личные вагоны – аналог частных самолетов, – устанавливая там мраморные ванны, огромные, обитые бархатом диваны, слушая в них органную музыку и – верх роскоши – путешествуя с английским дворецким, дабы гарантированно получить лучшее обслуживание.

Краеугольным камнем состояния Филда, однако, были доходы от торговли. Возвышавшийся над Стейт-стрит магазин был Меккой для жителей Чикаго, но, несмотря на успех «великого магазина» в начале XIX века, основой богатства Филда стала оптовая торговля, благодаря которой жители маленьких городков Среднего Запада получали необходимые товары – от тканей для платьев до ковров, от пелерин до солнечных зонтиков.

Маршалл Филд вырос в городке Конвей, штат Массачусетс, в семье фермера, все члены которой трудились в поле. Так как ни он, ни его старший брат Джозеф не испытывали тяги к сельскому хозяйству, оба выбрали единственный путь, ведущий из деревни, – работу продавца в галантерейной лавке. Первую должность Маршалл получил в Питтсфилде, штат Массачусетс, но в 1856 году отправился на запад, в Чикаго, к своему брату Джозефу – хотя едва ли аккуратный и чистоплотный прихожанин двадцати одного года представлял себе, что его ожидало в этом городе. Повсюду в отстроенных из темного дерева кварталах, тянущихся вдоль озера Мичиган, ему встречались напоминания о том, что Чикаго был последним рубежом перед Диким Западом. Основное воспоминание об этом месте – грязь, просачивающаяся на деревянный настил тротуаров, налипающая на колеса фургонов и на подолы нарядов дам. Впрочем, настоящих дам в Чикаго было немного. Когда местные мужчины задумывались о женитьбе, они «устремлялись на восток» и, подыскав себе подходящую невесту, возвращались в Чикаго и давали в местные газеты объявление с адресом своего нового семейного гнездышка. Предприимчивые портные были в числе первых визитеров. Изучив наряды невесты, портной отправлялся по домам клиентов, передавая от нее приветы и делясь новообретенными знаниями о «последних модных тенденциях востока».

Для тех, кто был готов пойти на риск, открывались потрясающие возможности. Уильям Батлер Огден, ставший первым мэром Чикаго, приобрел в 1844 году участок земли за восемь тысяч долларов, а шесть лет спустя продал его за три миллиона. Мистер Огден был предпринимателем до мозга костей. Когда иссякли источники финансирования для строительства канала Иллинойс – Мичиган, он организовал выпуск облигаций, чтобы получить необходимые наличные. Всегда мыслящий на шаг вперед, он построил первую чикагскую железную дорогу в тот же год, когда было открыто движение по Каналу.

В 1856 году у Маршалла Филда не было средств, чтобы купить землю или открыть магазин. Вместо этого он получил должность в оптовой компании «Фарвелл, Кули и Ведсворт», одной из множества организаций, доставлявших галантерейные товары по активно разрастающимся железным дорогам из Чикаго в новые городки – туда, где заканчивались рельсы, а женщины отчаянно нуждались во всевозможных товарах – от хлопчатобумажных и ситцевых тканей до ниток и пуговиц. Филд работал «в поле» – встречался с местными торговцами, изучал возможности для развития бизнеса и ответственно выполнял все обязанности, которые возлагал на него мистер Кули. Тем временем высокопрофессиональный бухгалтер Леви З. Лейтер столь же усердно трудился в конторе, внося доходы в книги учета. Когда Поттер Палмер – возможно, самый успешный торговец в Чикаго – оставил оптовые продажи и бросил все силы на розницу, вежливый мистер Филд получил большую часть его клиентов – и в то же время зорко наблюдал за тем, как развивался новый шикарный магазин мистера Палмера на Лейк-стрит.

Дамы в Чикаго подходили к покупкам со всей серьезностью. В предвоенный финансовый спад они покупали товары со скидкой в таких количествах, что журнал «Харперс» ядовито советовал мужьям «понаблюдать за женами в магазине, чтобы узнать их по-настоящему. Быть может, в гостиной она ангел, но у прилавка превращается в вурдалака». На самом деле поход за покупками был чуть ли не единственным развлечением для чикагских дам. Там не было ни салонов красоты, ни ресторанов – по крайней мере таких, в которых могла пообедать женщина, – и был всего один театр. Всю работу по дому и приготовление еды брали на себя слуги. Единственное, чем могли заняться дамы за пределами дома – кроме посещения мероприятий, организованных местной церковью, – это покупать одежду и товары для дома. Феминистки давно уже возмущались по поводу потребительской культуры, однако одна из первых поборниц женских прав Элизабет Кэди Стэнтон высказывалась по этому поводу весьма однозначно. Хотя она презирала излишества богатых дам, которые «жили только ради моды», она же призывала женщин добиваться независимости, взяв в свои руки семейный бюджет. «Идите и покупайте!» – кричала она на митингах и собраниях, побуждая их проявить инициативу в обустройстве дома и создании собственного гардероба – независимо от того, сами ли они оплачивали счета.

Когда дело касалось зарабатывания денег, амбиции Маршалла Филда взмывали до заоблачных высот. Всю свою жизнь он оценивал любую возможность исключительно по перспективе возврата инвестиций – и когда мистер Ведсворт вышел на пенсию, Филд не смог отказаться от такого шанса и выкупил долю партнера. Когда началась Гражданская война, мистер Фарвелл, единственный оставшийся партнер-основатель, сделал Маршалла Филда старшим партнером. Три года спустя после очередного перераспределения ролей Филд и Леви Лейтер стали единственными владельцами универмага. Каким-то чудом, несмотря на шестнадцатичасовые рабочие дни, Маршалл Филд познакомился с Нэнни Скотт и женился на ней. В 1868 году родился их сын, которого в честь отца назвали Маршаллом. К тому времени доход Филдов был высоким и стабильным.

Современные исследователи возносят хвалу Маршаллу Филду как одному из «отцов-основателей» розничной торговли, но, пожалуй, его взлет был связан скорее с покупкой компаний других людей, чем с основанием собственной. Дело, которое помогло ему совершить скачок к успеху, было основано Поттером Палмером. Через десять лет после открытия своего магазина Палмер зарабатывал десять миллионов долларов в год. Он был богат, но нездоров. В 1865 году, измотанный и встревоженный мрачными предсказаниями врачей, Палмер продал большую часть акций своей компании Филду и Лейтеру за семьсот пятьдесят тысяч долларов и переехал в Париж, оставив своим преемникам стартовую площадку, о которой конкуренты могли только мечтать.

Вскоре Палмер вернулся в Чикаго, привезя с собой восторженные впечатления о программе реконструкции барона Османа, благодаря которой узкие улицы Парижа превратились в изящные бульвары, а современная канализация и транспортная система наконец-то позволили его жителям с удовольствием ходить по магазинам.

Он знал, что если Чикаго хотел обзавестись собственным кварталом с магазинами мирового класса, то этим магазинам нужно было достойное окружение. Он вытащил чековую книжку и начал скупать здания на Стейт-стрит, идущей вдоль береговой линии, пока его недвижимость не растянулась на целую милю. Он пролоббировал с городским советом проект по превращению улицы в бульвар – и как по волшебству переместил центр Чикаго с идущей вдоль дурно пахнущей реки Лейк-стрит на Стейт-стрит, которой владел практически единолично. Он снес лачуги, в которых располагались третьесортные лавки и салуны, и выстроил на их месте коммерческие здания, а впоследствии сдал высококлассное шестиэтажное здание на углу Филду и Лейтеру за пятьдесят тысяч долларов в год.

В 1870 году Поттер Палмер женился. В качестве свадебного подарка юной невесте Берте Оноре он построил отель и назвал его «Палмер-Хаус». На восьми этажах располагались двести двадцать пять номеров, отделанных итальянским мрамором и освещенных французскими люстрами, – это было самое шикарное здание во всем Чикаго. Ни один постоялец в отель так и не заселился. В 1871 году по городу прокатилась волна пожаров. Один из них уничтожил три с половиной квадратных мили зданий, триста человек погибли, девяносто тысяч – почти треть населения – остались без крыши над головой. В числе пострадавших зданий были отель Палмера и новый магазин Филда и Лейтера. К счастью, Маршалл Филд и Леви Лейтер заранее позаботились о страховке. Получив компенсацию почти за все уничтоженное имущество, они временно переехали в другое помещение и оттуда с успехом вели торговлю, пока Чикаго возрождался из пепла.

На то, чтобы расчистить завалы после пожара, ушло больше года. Дельцам приходилось изворачиваться, и многие из них организовали конторы прямо у себя дома, пока Чикаго по кускам собирал себя заново под эгидой масштабной программы реконструкции. Филд и Лейтер купили здание на Маркет-стрит, и в этой штаб-квартире оптовой торговли строили планы на будущее. В это время Поттер Палмер разрабатывал проект нового «оте-ля мечты». Чтобы получить стартовый капитал, он продал кусок земли на Стейт-стрит за триста пятьдесят тысяч долларов расчетливым владельцам швейной компании «Зингер», которые как раз в то время вкладывали в недвижимость свои феноменальные доходы с продажи швейных машин.

Благодаря машинке Айзека Зингера и бумажным выкройкам, изобретенным Эллен Деморест, многие американские домохозяйки стали умелыми портнихами. С тяжелым сердцем наблюдая за этой переменой, многочисленные профессиональные портные бросились поднимать ставки, называясь вычурными французскими именами и даже выучивая пару фраз на этом языке, что гарантированно впечатляло клиенток. Но свежеразбогатевшим дамам было неинтересно сидеть дома. Теперь, когда журналы и пособия по моде, этикету и красоте сыпались из-под печатного станка как из рога изо-билия, тенденции менялись в мгновение ока. Женщины хотели выйти на люди и сами делать покупки, и это не ускользнуло от внимания департамента недвижимости Зингеров – компания вложила семьсот пятьдесят тысяч долларов в элегантное, облицованное мрамором здание на углу Стейт-стрит и Вашингтон-стрит. Оно было столь элегантным, что поговаривали, будто сам Александр Стюарт хотел приобрести его для филиала своего нью-йоркского магазина в Чикаго. Но Стюарт потерпел неудачу: здание было сдано в аренду компании «Филд и Лейтер», которая въехала туда осенью 1873 года. В тот же год рухнула Нью-Йоркская фондовая биржа и ввергла Америку в пучины кризиса. Ничего хорошего такое начало не сулило.

 

Глава 2. Исполняя дамские желания

Дизайнеры и маркетологи в сфере моды живут на-деждой, что новая тенденция завоюет доверие публики и станет бестселлером. Конечно, стоит этому произойти – и они вновь жаждут новинок, ведь в действительности на моде можно построить успешный бизнес именно потому, что каждая вещь неизбежно устаревает. Для самых ревностных ценителей продолжительность цикла составляет всего полгода, а появление нового эталона влечет за собой всевозможные перемены. Но даже сегодня редко случается так, чтобы за одну ночь у женщины устарел весь ее гардероб. Совсем иначе было, когда неудобные кринолины и чопорные дамские шляпы стали пережитком истории.

К началу 1870-х ни одна уважающая себя модница не позволила бы себе появиться на людях в юбке на обручах – революционные веяния моды вынудили дам сменить весь свой наряд от макушки до пяток. К восторгу торговцев тканями, эта перемена и возрождение модного в XVIII веке «полонеза» – дамского костюма, который можно описать как умелое сочетание подпруги и рукавов-буфф, – потребовали значительного количества материалов. Женщины затягивали себя в облегающий корсаж с высокой талией и узкими рукавами, а вниз надевали юбку с воланами, собранную сзади в пышные турнюры. Весь наряд, зачастую перегруженный рюшами, лентами и бахромой, словно бросал вызов всем молодым реформаторам в мире моды, отчаянно пытавшимся упростить дамские туалеты.

Во второй половине XIX века основоположником новых тенденций был Чарлз Фредерик Уорт. Родившийся в Линкольншире, Уорт проработал некоторое время в мастерских «Суон и Эдгар» на Пиккадилли, а потом несколько лет у различных торговцев шелком в Лондоне и Париже. В 1858 году он открыл собственный салон на рю де ла Пэ и стяжал славу как автор нарядов княгини Паулины фон Меттерних и императрицы Евгении. Мсье Уорт был достаточно эгоистичен, чтобы, подобно большинству титанов мира моды, считать себя всемогущим – но он не был первым в числе известных королевских кутюрье. Этой чести удостоилась Роз Бертен, портниха и модистка Марии Антуанетты. Более колоссальными, чем таланты Роз, были только счета, которые она предъявляла королеве. Но даже несмотря на то что она высылала принцессам в другие королевские дворы Европы маленьких кукол, одетых в миниатюрные копии ее нарядов, слава ее достигала ушей лишь нескольких сотен человек. Уорт же благодаря растущему влиянию прессы в Америке был первым всемирно известным дизайнером.

Он являлся любимым дизайнером богатейших жен. Его творения предвосхищали нынешние наряды для красной ковровой дорожки – они создавались для женщин, которые приковывали к себе все взгляды и мужья которых могли выдержать такой удар по карману. Его любимыми клиентками были американки, которые имели обыкновение заказывать несколько платьев сразу и никогда не спорили по поводу дизайна или цены. Уорт говаривал: «Я всегда рад моим подругам по ту сторону Атлантики. У них есть все – фигура, деньги и вера в меня». В отличие от них бережливые французские дворяне – например, графиня Греффюль, одна из прототипов герцогини де Германт в прустовском «Поиске утраченного времени» – заказывали поштучно и – о ужас! – могли попросить дизайнера внести «поправки», чтобы сделать платье более удобным.

В Париже Уорт произвел революцию в модном бизнесе, представив свою коллекцию на живых моделях раболепски преданной публике, включавшей большинство «жен с Уолл-стрит». Поездка в Европу – и особенно в Париж – была ежегодным событием для американских богачей. Там они могли пополнить свои запасы произведений искусства и антиквариата и посетить салон Уорта. К несчастью для Уорта, франко-прусская война положила конец этим путешествиям. Хуже того, его самая известная клиентка, императрица Евгения, отправилась в изгнание в Англию, в его роскошном салоне был открыт госпиталь, а суровая блокада Парижа заставила людей больше беспокоиться о еде, чем о моде. Поползли слухи, что парижане едят своих лошадей, собак и кошек, а в «Фигаро» появилось сообщение, что повара в парижском жокей-клубе начали новую кулинарную инициативу по приготовлению «достойного салями из крысятины».

В нелегкое послевоенное время Уорт вернулся к своему делу. С умелой помощью своего сына Жана-Филиппа он вскоре достиг головокружительных высот, собрав под своим началом более тысячи двухсот человек. Успешным маневром стало перемещение его коллекции поближе к богачам – в Нью-Йорк и на Род-Айленд. Там появление «короля моды» и впрямь казалось визитом государственного уровня, и члены высшего общества бились за право заполучить его в качестве почетного гостя на ужин или коктейльную вечеринку. Заказы отправлялись в Париж, где платья шили и высылали в Америку.

Ни одна знаменитость Позолоченного века не обходилась без услуг Уорта, а для богатых американок, твердо вознамерившихся выйти замуж за титулованного британца, гардероб от Уорта был обязательным условием. Уорт вел такую же роскошную жизнь, как и его клиенты. Его восхитительно одетая жена и двое элегантных сыновей стали частью рекламной машины, которая работала так эффективно, что сам Дж. П. Морган считал Уорта другом и, поговаривают, плакал на его похоронах.

Практически собственноручно внедря кринолин, Уорт с не меньшим удовольствием избавился от него, вновь изменив дамские законы моды. Производители тканей были перед мсье Уортом в неоплатном долгу. Едва увидев новинку от Уорта в очередном выпуске модного журнала, женщины бросались приобретать материал и заказывать платья такой же модели. В середине 1870-х на верхних этажах одного только «Филд и Лейтер» костюмы для жен чикагских богачей шили триста девушек-белошвеек, а из галантерейного цеха одна за другой вылетали копии выдуманных Уортом обильно украшенных шляпок.

Несмотря на турнюры, для поддержания которых нужно было приобретать складной каркас под названием «улучшитель платья», женщины наконец начали открывать для себя радости легкого белья, когда жесткие корсеты со шнуровкой на спине сменились менее обременительными моделями.

В корсеты все еще вставлялись косточки, но наибольшей популярностью пользовалась модель с необъяснимым названием «Дорогая вдовушка», которая придавала женской фигуре дополнительный изгиб и застегивалась спереди на обшитые лайкрой крючки и петли. На выручку дамам, которых смущала недостаточная пышность своих природных форм, приходила компания «Эластичный бюст», которая запатентовала свои подкладки и с гордостью заявляла, что «в случае кораблекрушения их владелица просто не сможет утонуть».

Во времена, когда все без исключения продавцы были мужчинами, Маршалл Филд сделал еще один остроумный ход: в бельевых отделах у него работали женщины, которые могли без всякого смущения снимать с дам мерку и помогать им одеваться. Особенно важно это было потому, что слишком туго затянутые корсеты могли привести к самым различным осложнениям – от частых обмороков до заболеваний матки и позвоночника.

Брат Филда Джозеф в ту пору отправился в Англию, где открыл филиал компании в Манчестере. По задумке он должен был находить и высылать в Америку новые товары, поскольку богатые клиенты ценили импортные новинки. Джозеф был человеком скупым и заурядным, никогда не снимал пальто в конторе, поскольку экономил на отоплении, и был полностью лишен того блеска, с каким обычно ассоциируется мода. Неудивительно, что поставляемый им товар вызывал неоднозначную реакцию. Зато он находил и отправлял в Америку самые разно-образные текстильные диковинки, включая ноттингемские кружева и шотландские шали с набивным рисунком. Филд и Лейтер продавали кружевные скатерти по цене тысяча долларов за штуку, когда средняя недельная зарплата составляла десять долларов – у них было достаточно клиентов, которые могли позволить себе столь дорогостоящие из-за взвинченных пошлин покупки.

Богатеющий Чикаго ощутил на себе влияние кризиса не больше, чем бароны-разбойники из Нью-Йорка. В Чикаго производили, упаковывали и рассылали по всей Америке и Европе самый важный товар – еду. К концу 1870-х город потонул в строительном шуме – всюду словно из-под земли вырастали новые офисы, склады, транспортные терминалы, а также целые поселки из лачуг, в которых ютились прибывающие из Европы имми-гранты. Строительный бум финансировала новая элита, одновременно возводя собственные дворцы, которые непременно должны были потрясать своими размерами, иметь бальный зал и располагаться подальше от облюбованных городским сбродом борделей и баров, которыми славился Чикаго. Колония богачей раскинулась в безопасности авеню Калюмет, авеню Прерий и чуть южнее, в «ряду миллионеров» на Мичиган-авеню.

Сам Филд с семьей (к тому времени у маленького Маршалла II появилась сестричка по имени Этель) переехал на авеню Прерий, доверив строительство своего купеческого особняка известному архитектору Ричарду Моррису Ханту. В отличие от других видных горожан Филд попросил Ханта обойтись без вычурностей. Ханту, больше привычному к таким клиентам, как семья Вандербильтов (для которых он спроектировал «Брейкерс», дворец в Ньюпорте в стиле итальянского Ренессанса, обошедшийся заказчику в одиннадцать миллионов долларов), оставалось обуздать свое воображение и подчиниться. В отличие от стоящих по соседству претенциозного дома Пульмана и огромного, восхитительно уродливого особняка, принадлежащего Сайрусу Маккормику, трехэтажный дом Филда являл собой образец сдержанности. Кроме того, это был первый электрифицированный дом в Чикаго, и стены, покрытые желтыми шелковыми обоями, освещали яркие лампы. Несмотря на это, дом всегда называли тусклым и холодным. Счастье в нем так и не поселилось.

Миссис Маршалл Филд могла бы стать одной из первых дам Чикаго и прославиться своими приемами, если бы только захотела. Но эта кроткая женщина, мужу которой веселье было неведомо, часто страдала мигренями и проводила все больше времени восстанавливая здоровье на юге Франции. Она с радостью оставила сливки чикагского общества ожесточенно бороться за лидерство. Победила в этой борьбе Берта Оноре Палмер, которая присвоила титул королевы Чикаго так же единолично, как «та самая» миссис Астор – титул королевы Нью-Йорка.

У юной Берты (ей был всего двадцать один год, когда она вышла замуж за сорокачетырехлетнего Поттера) были молодость, красота, деньги, которыми ее щедро снабжал муж, и сестра, которая была замужем за сыном президента Улисса Гранта Фредериком, источником бесценного авторитета.

Берта обожала драгоценности – особенно бриллианты и жемчуг – и вскоре стала обладательницей невероятного их количества, причем зачастую казалось, будто она надела их все сразу. Поттер любил эти видимые проявления роскоши не меньше, чем Берта, и часто с любовью замечал: «Вон стоит моя жена, а на ней – полмиллиона долларов». Вообще-то, полмиллиона можно было найти на одной только шее Берты, а еще полмиллиона – на голове: один из знаменитых «ошейников» миссис Палмер был инкрустирован двумя тысячами двумястами шестьюдесятью восемью жемчужинами, а в ее любимой тиаре было тридцать бриллиантов, каждый размером с перепелиное яйцо.

Хрупкость и изящность не мешали миссис Палмер мужественно справляться с перипетиями управления чикагским высшим обществом, которое она держала в ежовых рукавицах. На главных приемах, таких как открытие ее ежегодного Благотворительного бала, миссис Палмер окружали дамы, которые выступали как ее заместители и контролировали различные «подразделения» города. Сами Палмеры управляли райном к северу от своего украшенного чудесными башенками замка, где в качестве высшего проявления контроля на внешней стороне дверей не было ручек – гости должны были ждать, пока дверь откроют слуги – и где немногие избранные могли подняться на верхние этажи в первых в Чикаго частных лифтах.

Миссис Палмер была пылкой поклонницей платьев Уорта и Парижа, где у нее был свой дом – так же как и в Лондоне, где они устраивали поистине королевские приемы на террасе Карлтон-Хауса. Целых три огромных дома приходились очень кстати – ведь где-то нужно было разместить их гигантскую коллекцию произведений искусства. Ни на шаг не отставая от моды, миссис Палмер одной из первых начала покровительствовать импрессионистам. В один памятный год она приобрела двадцать пять картин Моне, а «Акробаты цирка Фернандо» Ренуара были ей так по душе, что сопровождали свою хозяйку во всех путешествиях.

К 1877 году, чтобы приобрести новое платье от Уорта, Берте нужно было просто зайти в «Филд и Лейтер» – парижский агент магазина как раз закупил у мастера двенадцать моделей для первых частных заказчиков в Чикаго. Но магазин сгорел до того, как платья успели доставить. Люди горевали по этой утрате, как по погибшим родственникам, а в «Чикаго трибюн» напечатали изумительный некролог: «Разрушение собора Святого Петра в Риме едва ли взволновало бы людей больше, чем уничтожение этого великолепного галантерейного учреждения… Это было место паломничества для тысяч жительниц нашего города, единственный алтарь, пред которым они преклоняли колена».

В спешке было найдено временное пристанище, и, пока Филд и Лейтер беспокойно строили планы на будущее, компания «Зингер» начала расчищать дебри и заново отстраивать здание. Филд был уверен, что это было лучшее место в городе, и потому предложил не только вернуться в заново отстроенное здание, но и выкупить его. Леви Лейтер сомневался. Для этого оптовика-традиционалиста зарождающаяся розничная торговля была чем-то новым и непонятным. Он утверждал, что опт более неприхотлив и при этом приносит больший доход – в 1872 году розничные продажи принесли три миллиона сто тысяч долларов, а опт – все четырнадцать миллионов. Филд не соглашался. Репутация успешного розничника только повысила бы лояльность оптовых покупателей – две эти области были нераздельны. В итоге партнеры предложили Зингеру пятьсот тысяч долларов, и тот сразу же отверг предложение. Он был согласен на семьсот тысяч долларов, и ни центом меньше, торг неуместен. Когда Зингер огласил Лейтеру свое окончательное условие, Филд был в деловой поездке в Нью-Йорке. Бесцеремонный и непоколебимо упрямый, Лейтер отказался уступить, и здание получили двое амбициозных шотландцев, Сэм Карсон и Джон Мири, которые взяли его в аренду за семьдесят тысяч долларов в год. Рассвирепевший Филд срочно вернулся из Нью-Йорка, чтобы спасти положение. Он выиграл – как и всегда, – но это стоило ему семисот тысяч долларов, изначально запрошенных Зингером, и дополнительных ста тысяч, чтобы выкупить у «Карсон Пайри Скотт» право на аренду. Он не простил Леви Лейтера и не забыл о произошедшем.

В ноябре 1879 года «Филд и Лейтер» въехали в новое просторное шестиэтажное здание, где лучших покупателей Чикаго обслуживали пятьсот продавцов. Филд любил повторять, что это «магазин для всех», и туда действительно приходили все – от актрисы Лилли Лэнгтри, известной своими сексуальными эскападами в Англии, до Кэрри Уотсон, которая тоже была не понаслышке знакома с плотскими радостями, поскольку содержала самый роскошный бордель в Чикаго. Девочки Кэрри были одеты под стать своему заведению – трехэтажному особняку с более чем двадцатью спальнями, а также дорожкой для боулинга и бильярдным столом в подвале, где посетители могли скоротать время в ожидании обслуживания. Они «принимали посетителей» в бальных платьях, очаровательно обмахивались веерами и медленно выскальзывали из изысканного нижнего белья – так что Кэрри Уотсон была одной из самых ценных клиенток «Филд и Лейтерс».

Эта атмосфера радостного возбуждения не достигала центра оптовых продаж Филда на Маркет-стрит, где юный Гарри Селфридж как раз приступал к своей новой работе. Волнующие впечатления он получал из газет, которые взахлеб читал каждый день, или из походов в театр, где он смотрел на звезд вроде Лилли Лэнгтри и лелеял мечты о будущем. Долго ждать ему не пришлось. В первый же год службы его начальник, безупречно одетый и скрупулезный Джон Шедд, выслал Селфриджа «в поле» торговать кружевом. Шедд, который оставался с Маршаллом Филдом на протяжении всей своей карьеры и в итоге стал президентом компании после смерти Филда в 1906 году, присоединился к оптовой ветви «Филд и Лейтерс» в 1871 году в качестве пышущего энтузиазмом младшего сотрудника. Он был организованным, методичным и талантливым продавцом и обожал все красивое. Когда Селфридж присоединился к команде, мистер Шедд руководил департаментом кружева, одним из самых прибыльных подразделений компании. За время совместной карьеры Шедд и Селфридж произвели во всем предприятии настоящую революцию.

О так называемых нападающих компании «Филд и Лейтер» ходили легенды. Помимо чемоданчика с образцами им выделялся бюджет, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению, а если они перевыполняли план в сто тысяч долларов за год, то получали дополнительный бонус. Неизвестно, выполнял ли Селфридж план, но работу свою он ненавидел и за три года насытился ею сполна. Гарри Селфридж, горожанин до мозга костей, хотел жить в Чикаго. В 1883 году он подал прошение о переводе в розничный отдел и переехал в магазин на Стейт-стрит.

Всегда считалось, что в то время Гарри Селфридж работал продавцом, но его сын утверждает, что это не так: «Мой отец начал розничную карьеру не как клерк. Неофициально он был главой отдела рекламы». Вероятно, именно поэтому Филд никогда не считал его настоящим торговцем, хотя и ценил, что Селфридж умеет четко выражать свои мысли и хорошо находит общий язык с журналистами. Лавров мастера торговли удостоился мистер Шедд, которого уже тогда прочили в преемники Филда. Селфридж был «творческой жилой» магазина, против чего никто не возражал – лишь бы его задумки приносили доход. К написанию рекламных текстов он подходил со всей ответственностью. Сейчас его тексты кажутся устаревшими, но тогда они были словно глоток свежего воздуха. Рекламные объявления Филда не лгали – они всегда были честными, и, несмотря на слегка высокомерный тон, они всегда обещали главное: качество, практичность, уважение к клиенту и преданность делу. В период, когда Чикаго лихорадило от стремительного роста, публика понимала, что в «Филд и Лейтер» их ждет комфорт и спокойствие.

Обделенный харизмой, Филд, однако, был вежлив, спокоен, исполнен чувства собственного достоинства и создавал вокруг себя атмосферу уверенности. Он гордился тем, что искренне заботится о клиентах, и учил сотрудников никогда не суетиться и не грубить. Однажды, проходя по магазину, он увидел, как консультант спорит с клиенткой по поводу возврата денег. «Дайте этой даме то, что она просит», – спокойно заметил Филд. Так же спокоен он был, когда отправил в отставку Лейтера, человека, работавшего с ним плечом к плечу на протяжении четырнадцати лет. Лейтер покинул компанию с чеком почти на три миллиона долларов, оставив Гарри Селфриджа писать объявления, что отныне магазин надлежит называть «Маршалл Филд и Ко».

Леви Лейтер достойно принял этот вынужденный уход на пенсию: он перевез семью в Вашингтон и поселился в особняке в Дюпон-серкл, где занялся скупкой недвижимости, пока его жена подыскивала достойных женихов для их трех молодых дочерей. Даже несмотря на внушительное приданое, сама миссис Лейтер не могла предугадать, сколь блистательное будущее ждет ее старшую дочь Мэри, которая в 1895 году вышла замуж за Джорджа Керзона. Когда ее муж впоследствии был назначен вице-королем Индии, леди Керзон стала вице-королевой, заняв самую высокую должность, какую когда-либо занимала американка в Британской империи.

А в Чикаго Гарри Селфриджу предстояло доказать, что Леви Лейтер был не прав. Будущее было не за оптом, а за розницей. Начиналась настоящая революция потреб-ления.

 

Глава 3. Клиент всегда прав

Гарри Селфридж всем сердцем верил в силу рекламы. Он считал ее мотором, движущим машину розничной торговли, – и его уверенность была непоколебима. И в хорошие, и в тяжелые времена политика Селфриджа заключалась в открытом заявлении о себе в средствах массовой информации.

Первостепенная задача – заставить людей переступить порог магазина. Фраза «заставьте их зайти» повторялась как мантра. После этого, считал он, необходимо обеспечить им комфорт, любезное обслуживание и, главное, приятные впечатления, вдохновляющие на покупку. Если кто-то из клиентов, которых он подсекал, словно рыбок, ускользал, всегда можно было подцепить их на крючок позднее.

Гарри был человеком порывистым, дерзким, импульсивным и творческим, все эти качества пришлись не по вкусу директору розничного департамента Дж. М. Флемингу, чьим личным помощником Селфридж был назначен в 1885 году. Гарри получил от Маршалла Филда указание предлагать и претворять в жизнь новые идеи. Мистер Флеминг был человеком старой закалки, формальным в обхождении, одевался консервативно и свято следовал всем ритуалам и правилам, из которых «слагался бизнес». Гарри считал его старомодным упрямцем.

Примерно годом ранее Гарри Селфридж побывал в Нью-Йорке. Эта поездка, которую он, судя по всему, оплатил из собственных средств, устроив себе что-то вроде «командировки в отпуске», произвела на него глубочайшее впечатление. Он обратил внимание на сотрудников в униформе, приветствующих посетителей в «Лорд и Тейлор», увидел толпы людей, выискивающих выгодные покупки в «Мейсиз», и полюбовался модными нарядами в гостином дворе братьев Блумингдейл в Ист-Сайде. Все эти магазины в той или иной форме испытали на себе влияние Александра Стюарта (хотя его собственный бизнес рухнул после его смерти в 1876 году). Не сомневаясь, что сможет оставить след в «Маршалл Филд», Гарри посмотрел на исходный материал и взялся за улучшения.

Строить новое сооружение предстояло на хорошем фундаменте. Филд с готовностью принял на вооружение технологии новой эпохи, в 1882 году отказавшись от газовых ламп и подключив к электросети все шесть этажей универмага. Он даже провел телефонные линии, пусть и всего пять на целое здание. Кроме того, магазин завое-вал прекрасную репутацию в обществе. Филд провозгласил политику «честных цен» и всегда гарантировал покупателям отличное соотношение цены и качества.

На самом деле лишь немногие потребители хотя бы отдаленно представляли истинную стоимость товаров. Для большинства покупателей приобретение чего-то, кроме предметов первой необходимости, превращалось в захватывающее приключение, и, если у них были деньги, они беспрекословно отдавали запрошенную сумму. Во многих случаях – особенно когда дело касалось предметов роскоши – закупщикам рекомендовалось устанавливать максимальные цены, которые покупатели могут себе позволить. Цена должна была покрывать все расходы, включая дополнительные шесть процентов, причитающиеся оптовому дивизиону, у которого розничный получал бо́льшую часть товаров, а также пошлину, установленную мистером Филдом из расчета стоимости аренды площади, выделенной под тот или иной отдел. Помимо компенсации расходов управляющие отделами также должны были достичь определенных показателей по продажам, за превышение которых они также получали бонус.

Магазин все больше ориентировался на услуги. Уже была введена практика бесплатной местной доставки, организована камера хранения, где можно оставить упакованные покупки и отправиться в другой отдел. Лифтов пока было всего два, но каждый, отделанный резными панелями, с обитыми плюшем диванчиками и богато украшенными зеркалами, не уступал по комфортабельности частным вагонам Пульмана. Помимо лифтов подниматься и спускаться можно было по величественной полукруглой лестнице, ширина которой – более семи метров – не стесняла дам, одетых по последней моде в платья с турнюрами и шлейфами. Сотрудники обращались к посетителям «сэр» и «мадам». Им было запрещено навязывать товар, есть, плеваться, сквернословить или жевать табак на торговых этажах. Служащие магазина искренне гордились своей ролью и наслаждались своим статусом не меньше, чем покупатели – своим. Но утонченная атмосфера универмага казалась слишком возвышенной для Селфриджа, который в свои двадцать девять лет был еще достаточно молод, чтобы жаждать перемен, и достаточно проницателен, чтобы осознавать их необходимость.

Первым делом он сосредоточился на освещении. Несмотря на обширный стеклянный люк в центре потолка и новые электрические лампы, универмаг, сверху донизу отделанный панелями из темного дерева, производил мрачное впечатление, поэтому Селфридж вчетверо увеличил число подвесных светильников. Затем, чтобы использовать чудо электричества полностью, он первый в Чикаго (а возможно, и во всем мире торговли) приказал включать подсветку витрин после закрытия, подарив городу вечерний «шопинг в окнах». Понимая всю важность коммуникаций, он увеличил число телефонных линий, установив центральный коммутатор, которым управляли женщины-телефонистки, и установил аппараты во всех основных отделах.

Затем он перенес внимание на торговое оборудование. Удовольствие должно быть не только в глазах, но и на кончиках пальцев, считал он, и этому сокровенному переживанию не должны препятствовать запертые дверцы шкафа, ключ от которого есть только у продавца. Поэтому Селфридж установил демонстрационные прилавки в проходах и разложил товар на столах, чтобы дамы могли на ощупь оценить присмотренную кашемировую шаль или пару лайковых перчаток. Он уменьшил высоту старомодных шкафов и убрал верхние полки, заменив их на подвесные стеллажи, с которыми продавцы могли работать без лестницы. Он опустил прилавки на высоту, удобную покупателям, и организовал под ними глубокие выдвижные ящики, чтобы продавцам не приходилось терять время на походы до склада и обратно.

Филд, возможно, не мог осознать всю важность этих перемен, а вот признанный архитектор Чикаго Дэниел Бернем оценил их по достоинству. Бернем, ныне больше всего известный благодаря своему знаменитому Флэтайрон-билдинг в Нью-Йорке, внес свою лепту в формирование характерного образа Чикаго конца XIX века. Он стал кумиром Селфриджа. Гарри, который страстно увлекался коллекционированием архитектурных эскизов, называл его дядюшкой Дэном и впоследствии доверил ему проектирование универмага на Оксфорд-стрит. В 1908 году, сразу после того как компания Бернема закончила масштабную перепланировку магазина «Маршалл Филд и Ко» (великолепный проект, который во многом определил облик современного здания), Бернем написал Селфриджу в Лондон о новом подходе к оборудованию торговых залов: «Этим революционным решением, которое, я уверен, не имеет равных в мире, мы во многом обязаны вашим ранним попыткам».

Этого человека, которого сотрудники называли Гарри-скороход, было не остановить. В 1884 году в Чикаго проходили предвыборные съезды партий. Селфридж выпустил тираж сувенирных буклетов к этому событию и пригласил всех делегатов в свой магазин, не забыв упомянуть, что все покупки доставят к ним в отель совершенно бесплатно. Когда зарплаты школьным учителям начали выдаваться чеками, он создал внутри магазина специальный банк для их обналичивания, не обращая внимания на критику журналистов, которые утверждали, что «набивая кошельки учителей наличными, он подталкивает их к ненужным растратам».

Ни на секунду не забывая о важности средств массовой информации, Селфридж в четыре с лишним раза увеличил бюджет магазина на рекламу в газетах и первым в Чикаго начал выкупать под рекламное объявление целые страницы. За каждым объявлением стояла история – агрессивные кампании никогда не привлекали Гарри Селфриджа. Он предпочитал действовать методом убеждения, и в его текстах можно было найти любопытные, остроумные и всегда глубоко прочувствованные мнения. Ни при каких условиях он не прибегал к скабрезным заголовкам и не лгал о ценах. Типичным трюком в те времена было объявить о прибытии «особой коллекции по исключительно низким ценам». Когда покупатели приходили в магазин, желаемый товар оказывался загадочным образом распродан, зато предлагалось что-то очень похожее по более высокой цене. Гарри Селфридж никогда не одобрял подобного жульничества. Он не обещал большего, чем мог предоставить универмаг, и все усилия сосредотачивал на «обслуживании с улыбкой».

Покупатели живо откликались на такую искренность, чувствуя, что их пригласили сыграть активную роль в процессе выбора покупки. Женщины в любых обстоятельствах демонстрируют врожденный талант делать покупки с умом, однако, выбирая магазин Филда, они показывали, что находят тонкий подход более соблазнительным, нежели попытки действовать напролом. Селфридж учил сотрудников «обращаться с покупателями как с гостями, и когда они приходят, и когда уходят, независимо от того, совершили ли они покупку. Завоюйте доверие людей – и они станут вашими клиентами». Он был прав.

Он хотел донести и до клиентов, и до сотрудников, что совершать покупки и работать в «Маршалл Филд» приятно и даже весело. Критики насмехались над его «маленькими уведомлениями» на доске объявлений в столовой, ставившими «ежедневные цели»: «Делать что должно, делать как должно и делать это вовремя», «Сделать что-нибудь лучше, чем кто-либо до вас», «Услышать обе стороны», «Быть учтивым, подавать хороший пример, предугадывать потребности», «Не останавливаться, пока не достигнешь совершенства».

Он и впрямь невероятно вдохновлял сотрудников магазина, в то время более привычных – особенно в Англии – к объявлениям о денежных штрафах за опоздания или за упущенные сделки.

Селфридж никогда не верил в тактику запугивания, однако свято чтил дисциплину. Ему нравилось воображать себя великим главнокомандующим: известно, что он всецело поддерживал идею униформы и сам не отказался бы ее носить. Он муштровал сотрудников, приучая их к вежливости и чистоплотности (проводились внеплановые проверки чистоты ногтей, ботинок и воротничков), а заметив пыльный прилавок, выводил на нем пальцем свои инициалы – верный знак, что продавцам пора вытаскивать щетки. Он не рассказывал анекдотов и никогда не сплетничал. Но обладал совершенно особенной аурой. От одной его близости начинала кружиться голова. Гомер Бакли, который работал в отделе логистики в универмаге Филда, спустя шестьдесят лет все еще помнил, какое впечатление на него произвел Селфридж: «Он появлялся у вашего стола, порой совершенно внезапно, присаживался и минут десять расспрашивал о том о сем; держался совсем незаносчиво – и вдохновлял на неделю вперед. После разговора с ним я был буквально на седьмом небе. Никогда не встречал человека, способного так воодушевить сотрудников».

В 1885 году, уже организовав первую из распродаж со скидками до пятидесяти процентов – впоследствии такие распродажи проводились дважды в год, – Гарри совершил настоящий переворот, убедив Маршалла Филда превратить первый этаж магазина в «зал выгодных покупок».

В наши дни покупатели настолько привыкли к скидкам, что нам трудно представить, какой фурор произвел этот зал. Зажиточные жители Чикаго регулярно совершали покупки в универмаге, но к тому времени население города достигло семисот тысяч, и Селфридж жаждал открыть для простых обывателей радости, ранее доступные только богачам. Он не хотел ограничиваться тем, чтобы продавать малоимущим товары для торжественных событий – кружево для платья в день конфирмации или ленты на шляпку для свадебного приема, – он верил, что молодые покупатели из класса профессионалов, живущие на пятнадцать-двадцать долларов в неделю, вскоре смогут пробиться в верхи. Зал выгодных покупок был не просто конвейером для обновления ассортимента в магазине, хотя, конечно, он помогал освободить полки и создать налет исключительности вокруг товаров в основных частях магазина. Предлагая «еще лучшее соотношение цены и качества» – слово «дешевый» внушало Селфриджу отвращение, – зал выгодных покупок быстро привлек стесненных в средствах клиентов, позволяя им приобретать товары из особой линейки, которые поступали в продажу в качестве дополнения к основной серии на верхних этажах. Нововведение оказалось настолько успешным, что к 1900 году оборот зала составлял три миллиона долларов, а многочисленные конкуренты начали подражать Селфриджу, открывая подобные зоны в своих магазинах.

Изначально, отстаивая идею зала выгодных покупок, Селфридж приводил в качестве примера амбициозных иммигрантов, которым крайне важно было иметь костюм «на выход». Для Филда это было слишком смело – он питал к иммигрантам глубокое недоверие и содрогался при мысли о том, что они будут его покупателями. Для Филда и его приятелей массовая иммиграция, особенно из Германии, была предвестником распространения социализма, которое неизбежно повлечет за собой требования наделить работников дополнительными правами, сократить рабочие часы и повысить зарплаты. Хотя Филд хорошо обращался с сотрудниками, идею профсоюзов он презирал. Работники, проявившие признаки недовольства, немедленно увольнялись.

К середине 1880-х в универмаге Филда работали более тысячи человек. Минимальная продолжительность рабочего дня составляла девять часов, люди работали шесть дней в неделю, обедали в столовой для персонала и получали шестипроцентную скидку на покупки в универмаге – хотя немногие могли позволить себе ненадолго превратиться из работника в клиента. Зарплата была ниже средней: начинающий продавец получал восемь долларов в неделю, лифтеры – четыре доллара, мальчики-рассыльные – два доллара. Но работа у Маршалла Филда считалась престижной, и сотрудники универмага почитали себя куда выше тех, кто работал на фабриках, в мастерских и на железных дорогах. Когда в 1877 году железнодорожники устроили стачку, сотрудников Филда мобилизовали и выдали им ружья, чтобы в случае необходимости они могли противостоять угрозе «черни».

Спустя десять лет, когда работники компании «Маккормик» вышли на улицы и город потонул в насилии, активно развивающаяся и порой жестокая полиция Чикаго не нуждалась в помощи любителей. Филд с тяжелым серд-цем наблюдал за растущим влиянием профсоюзов. Он неохотно позволил работникам службы доставки вступить в новый транспортный союз – зародыш организации, которой предстояло превратиться в могущественный «Тимстерс», – но затаил глубокую неприязнь к тем, кого называл «бесчинствующими забастовщиками», – настолько глубокую, что лидеров профсоюзных движений, приходящих в его магазин, просили «заняться своими делами где подальше». Его протеже Гарри Селфридж также на протяжении всей карьеры не доверял профсоюзам и старался не вступать с ними в отношения.

Чикагские богачи в большинстве своем закрывали глаза на тяжелое положение своих работников и продолжали гнаться за роскошью. Они делали все возможное, чтобы их имена запечатлели на страницах «Директории хорошего вкуса», где перечислялись «самые заметные модницы, проживающие в Чикаго». В их число входила миссис Перри Смит, жена вице-президента железных дорог Чикаго и Северо-Запада, которая с огромным удовольствием демонстрировала гостям своей новой усадьбы буфетную, в которой было установлено три крана – один для горячей воды, один для холодной и один для ледяного шампанского. Подобные материальные излишества были весьма по душе и Саре Бернар. Приехав в город в составе труппы театра Маквиккера, знаменитая актриса привезла с собой сотню предметов багажа, ручного тигренка и очередного любовника – юного красавца итальянца, о котором было известно лишь, что его зовут Анжело. «Гран-дамы» Чикаго отказывались принимать ее, но, несмотря на этот снобизм, она говорила, что «находит город полным жизни и радости». Не все были согласны с такой оценкой. Джордж Керзон, путешествовавший по Америке в 1887 году, назвал Чикаго «огромным, утопающим в чаду и мрачном поклонении Маммоне», хотя это не помешало ему впоследствии жениться на дочери Леви Лейтера.

К 1887 году Гарри Селфридж вынудил мистера Флеминга уйти в раннюю отставку и получил должность генерального директора универмага. Прибавка к зарплате позволила ему перевезти мать из Джексона в Чикаго, и они вместе поселились на Нир-Норт-Сайд. У миссис Селфридж появилась горничная, которая выполняла всю работу по дому. Она обзавелась также каретой с кучером и парой гнедых лошадей для перемещения по городу. Эта карета не была и вполовину так шикарна, как привезенный из Франции, отделанный изнутри леопардовыми шкурами шарабан Поттера Палмера или знаменитый экипаж эксцентричной владелицы борделя Кэрри Уотсон – белоснежный, с ярко-желтыми колесами, запряженный четверкой блестящих вороных коней, но для Лоис Селфридж и это находилось за пределом мечтаний.

Ее сын тем временем внес существенные улучшения и в свой собственный уголок – магазин на Стейт-стрит, где он обустроил себе просторный офис. Кабинет Филда, напротив, был настолько маленьким и блеклым, что Джордж Пульман называл его каморкой. Распорядок дня Филда никогда не менялся. Он прибывал в экипаже каждое утро, высаживался за два квартала от магазина, чтобы люди видели, как он идет на работу пешком, и проводил большую часть утра за разбором бумаг, прежде чем отправлялся в обход по торговым этажам. Обедал он в «Клубе Чикаго» за «столом для миллионеров» с друзьями – такими, как Джордж Пульман и Джуд Ламберт Три, а потом шел в кредитный и трастовый банк «Мерчантс», где держал большую часть акций, после чего звонил в штаб-квартиру оптового дивизиона, которая располагалась в роскошном восьмиэтажном здании, занимавшем целый квартал.

Несмотря на молчаливую поддержку, которую Филд оказывал розничному направлению бизнеса, он всегда отдавал предпочтение опту – в первую очередь из-за большей прибыльности, но, кроме того, потому что его коммивояжеры приносили ему новости из отдаленных городов Среднего Запада обо всем – от положения транспортного бизнеса до местной политики, от цен на землю до состояния иммиграции. Делая сухую выжимку из этих фактов, Филд получал бесценное представление о развитии коммерции в сельской части Америки, которое, в свою очередь, было необходимо ему для определения собственной инвестиционной стратегии. Филд почти ежедневно проводил часовое совещание с Джоном Шеддом, который к тому времени стал управляющим отделом опта и, по мнению Филда, искусным торговцем.

В 1888 году Джона Шедда и Гарри Селфриджа направили в двухмесячную командировку в Европу. Они побывали в Германии, Франции и Англии, где компания «Маршалл Филд» открыла офисы в Ноттингеме и Манчестере. Для Селфриджа поездка стала своего рода катализатором. Его безмерно впечатлил универмаг «Бон Марше» в Париже, где он заполнил два блокнота всевозможными идеями, и потряс ассортимент «Либерти», особенно ультрасовременные «чайные платья» из летящего шифона и украшенные вышивкой роскошные наряды, которые так любили более богемные посетители «Либерти». Более того, его так заворожило движение искусств и ремесел, что когда он вернулся в Чикаго, то убедил Маршалла Филда разрешить ему открыть отдел «Уильяма Морриса».

В Лондоне Селфридж и Шедд обедали в «Критерии» и в «Кафе-рояль», посетили знаменитый театр Гейсти и несколько английских усадеб. Весьма вероятно, они заехали в Комптон-Верни в Уорикшире, где дочь Маршалла Филда Этель жила с мужем Артуром Три и семьей в арендованном у лорда Уиллоуби де Броука особняке. Там Гарри Селфридж мог прогуливаться по садам, разбитыми «умелым Брауном», и восхищаться талантом Роберта Адама, который перестроил усадьбу в 1762 году. Все это даже отдаленно не напоминало Чикаго, не говоря о Рипоне, штат Висконсин, и почти наверняка именно здесь зародилась его будущая великая страсть к «благородным английским усадьбам».

По возвращении в Чикаго Селфридж был решительно настроен на кардинальные перемены и мечтал открыть филиалы в Нью-Йорке, Париже и, главное, в Лондоне. Филд был готов идти ему навстречу – до определенного предела, – но был категорически против зарубежной экспансии. Однако он расширил магазин в Чикаго, приобретя три здания на Стейт-стрит, между самым первым магазином и Центральным мюзик-холлом, что позволило Селфриджу открыть новые крупные отделы. Первый был отделом детской одежды, отчасти вдохновленным коллекциями Кэти Гринуэй, которые Селфридж увидел в «Либерти», и бешеным успехом бест-селлера Фрэнсис Элизы Бернетт «Маленький лорд Фаунтлерой», образ которого побудил представителей среднего класса одевать детей в строгие костюмчики. Следующим открылся отдел «Первоклассная обувь» (массовое производство качественной обуви появилось недавно благодаря американскому изобретению резальной машины), где были выставлены туфли и ботинки не только черные, но и других цветов. В магазине начали продавать картины, подарки и рамы, и, кроме того, Селфридж открыл отделы услуг, где посетители могли почистить перчатки, починить очки или порванное жемчужное ожерелье.

Единственное, чего не хватало, – это места, где можно было сделать передышку, и Селфридж убедил Маршалла Филда открыть ресторан прямо в универмаге. Учитывая, сколь мало было в Чикаго мест, где женщины могли перекусить без сопровождения, нет ничего удивительного, что так называемая чайная комната пользовалась бешеным успехом. Изначально в ресторане было всего пятнадцать столиков и восемь официанток, но за год он существенно разросся, чтобы отвечать потребностям тысячи двухсот посетителей, обедавших там еже-дневно. Он не был прибыльным в цифровом выражении, но трудно переоценить добавочную стоимость, которую он приносил, повышая качество оказания услуг и привлекая покупателей в универмаг. Обеденное меню, составленное Селфриджем с помощью молодой чикагской поварихи Гарриет Тилден, было простым, но очень вкусным: куриный закрытый пирог, куриный салат, хэш из солонины, рыбные котлетки из трески и бостонская запеченная фасоль, а на десерт – фруктовый салат с апельсинами, который подавали в чашечке из апельсиновой кожуры. Когда кухня универмага перестала справляться со спросом, мисс Тилден организовала группу кухарок на дому, которые заранее готовили все блюда и каждое утро доставляли их в универмаг. С расширением ресторана увеличилась и кухня, но кухарки Гарриет Тилден не пропали – она открыла собственное дело под названием «Ассоциация домашних деликатесов», которая занималась кейтерингом для вечеринок, приемов и званых обедов по всему Чикаго.

Ресторан был переполнен с первой же минуты, как он открывался для утреннего кофе, а ритуал «послеобеденного чая» в универмаге Филда все больше входил в моду. Крошечные сэндвичи приносили в корзиночке, украшенной лентой с бантом, а на десерт предлагали кусочки имбирного пирога и фирменный деликатес – розовый пунш Филда (мороженое с ягодным соусом), который подавали на тарелке со свежей алой розой. Такой штрих был типичным жестом Селфриджа. Цветочный символизм был важной частью сентиментальной культуры XIX века. Журналы и бесконечно популярные пособия по этикету были полны заметок о «значении цветов», а самым обожаемым цветком в то время была полностью распустившаяся, восхитительно роскошная и сексуальная алая роза сорта «Американская красотка», названная в честь столь же роскошной, полной изумительных изгибов звезды сцены Лиллиан Расселл.

Повышение активности вскоре стало приносить дивиденды. За шесть лет, в течение которых Гарри Селфридж управлял магазином, оборот розничного отдела вырос с четырех до шести миллионов семисот тысяч. Такой прирост, считал Селфридж, был прекрасным результатом для мистера Филда, но для себя он хотел большего. Окрыленный успехом, он дерзко попросил Филда сделать его партнером. Можно представить, какие искры летели в кабинете Филда, когда пожилой, сдержанный предприниматель столкнулся лицом к лицу с амбициозным и бесцеремонным менеджером. Понимая, что в противном случае «сорвиголова Гарри» уйдет, Маршалл Филд смирился с неизбежным. Он сделал Селфриджа младшим партнером, лично одолжил двести тысяч долларов на покупку акций компании и выделил ему долю чуть менее трех процентов от годовой прибыли плюс повысил его годовой заработок до двадцати тысяч долларов. Все вместе это означало, что в возрасте тридцати трех лет Гарри Селфридж зарабатывал сумму, эквивалентную четыремстам тридцати пяти тысячам долларов в год.

Гарри откровенно наслаждался своим новым положением. Он и всегда одевался красиво, но теперь крой его смокингов с шелковыми лацканами стал особенно безупречным. Он ненавидел грязные рубашки и пере-одевал сорочку минимум дважды в день. Он всегда носил специальные высокие воротнички-стойки, скрывавшие его необычно толстую шею, и широкие галстуки из индийского шелка, завязанные огромным мягким узлом. Золотые карманные часы на цепочке, пенсне в золотой оправе и роза-бутоньерка, которую он тщательно выбирал из свежих цветов, положенных ему на стол каждое утро, дополняли образ. Кое-кто из коллег находил его невероятно чванливым – и действительно, скромным в нем был только рост, – но он все равно стоял на порядок выше большинства людей, работавших тогда в сфере розничной торговли.

Личная жизнь Селфриджа в тот период остается тайной и по сей день. Его главной компаньонкой была мать, и в газетах часто писали, что они вместе посетили театр. Мы не знаем, кто еще составлял ему компанию, но весьма вероятно, за сексуальные утехи он платил. Проституция в Чикаго была столь же отлаженно организована, сколь и более законные виды деятельности, и существовал ряд весьма элегантных «заведений», которые мужчины вроде Гарри Селфриджа могли посещать, нисколько не замарав своего имени. Любая из двадцати знаменитых девочек Кэрри Уотсон с радостью приняла бы его, как и работницы известного «Дома зеркал» Лиззи Аллен или «Арены», дерзко расположенной прямо на Мичиган-авеню, куда с удобством могли наведываться местные миллионеры и их сыновья.

А потом, внезапно и неожиданно, Гарри оказался помолвлен с Розали Амелией Бакингем. Его невесту описывали как «чикагскую дебютантку». Она действительно была дебютанткой в подростковом возрасте, но ко времени знакомства с Гарри ей было почти тридцать, и она уже несколько лет успешно работала в сфере недвижимости. Розали научилась предпринимательскому делу у отца, инвестора Фрэнка Бакингема, который состоял также членом «Клуба Чикаго» для избранных. Мистер Бакингем умер в начале 1880-х, оставив двадцатитрехлетней дочери достаточно денег на развитие бизнеса.

Совместно со своим зятем Фрэнком Чандлером Розали приобрела землю на Харпер-авеню в Гайд-парке, тогда располагавшемся на самой окраине города. Это было масштабное предприятие. Розали лично планировала и курировала строительство сорока двух вилл и «коттеджей для художников» с сорокапяти– или пятидесятифутовыми фасадами и с подъездной дорогой, ведущей к конюшням в задней части коттеджа. Проект был продуманным, включал в себя инфраструктурный блок с аптекой, семейной бакалеей, кафе, читальным залом и даже залом для собраний, где проводились лекции и концерты. Фасады домов выходили на парки, лагуны и озеро, а в двадцати метрах от поселения проходила железная дорога, которая, по замыслу, должна была гармонично вписываться в пейзаж. Архитектором поселения был выбран Солон Беман, создатель знаменитого «Образцового городка Пульмана», где жили работники Джорджа Пульмана. Но виллы Розали строились не для фабричных рабочих. То были просторные и элегантные дома среднего класса, расположенные в уникальном для этого региона полностью спланированном поселении. Мисс Бакингем не была легкомысленной дебютанткой.

Гарри и Розали поженились 11 ноября 1890 года. Ему было тридцать четыре, ей – тридцать. Гарри Селфридж не был религиозным человеком в обычном смысле этого слова. Воспитанный в пресвитерианской вере, во взрос-лые годы он тяготел к унитарианству. Он глубоко верил в «спасение добрыми делами и упорным трудом» и ратовал за «улучшение через просвещение»: он руководствовался принципом «жизнь такова, какой ее сделаешь ты». В Розали он нашел родственную душу. Свадебная церемония позволила ей почувствовать, какой будет жизнь с подобным шоуменом. Венчание состоялось в центральной церкви, не привязанной ни к одной конфессии, а прием проходил всего в квартале от универмага Маршалла Филда в Центральном мюзик-холле – одном из немногих мест в Чикаго, способных вместить тысячу гостей, приглашенных счастливыми новобрачными. Хор из пятидесяти человек под руководством директора музыкального колледжа Чикаго доктора Фло Зигфелда пел под аккомпанемент великолепного органа, струнного оркестра и арф. Команда декораторов оформила центральный проход и крышу, в точности копирующие собор Или – романтическая причуда, не понятая журналистами, но отдающая дань уважения предкам невесты, которые прибыли в Америку из Кембриджшира. Зал был наполнен ароматом пяти тысяч роз. Еще больше роз и множество лилий и листвы пошло на украшение колонн и лож. Вся церемония была столь же зрелищной, как «Безумства», поставленные впоследствии на сцене Нью-Йорка сыном Зигфелда – которого тоже звали Флоренс. Многие приглашенные и впрямь считали всю затею безумием, но Гарри Селфридж наслаждался каждой блистательной минутой. На невесте было светло-бежевое атласное платье с изысканными кружевными манжетами, струящимися с рукавов, доходящих до локтя. Его шил не Уорт, но это было великолепное платье, дополненное впечатляющим ожерельем из голубых алмазов – подарком жениха.

На медовый месяц пара отправилась в сопровождении Лоис Селфридж – что, похоже, никак не беспокоило новоиспеченную миссис Селфридж. Слава богу, что женщины поладили – ведь им предстояло жить рука об руку до конца своей жизни. Внушительные свадебные подарки показывали статус пары – не говоря уж о количестве приглашенных – и включали в себя ценный участок на берегу Женевского озера, роскошный анклав в ста пятидесяти километрах к северу от Чикаго, подаренный им сестрой и зятем Розали, у которых неподалеку был летний домик. Там Гарри и Роуз – так он всегда называл жену – возведут дом в псевдотюдоровском стиле с огромными теплицами, где Гарри будет выращивать свои любимые розы и призовые орхидеи. Теперь Гарри Селфридж боготворил двух женщин, и обе они беззаветно любили его в ответ.

 

Глава 4. На всех парах

Случались дни, когда казалось, будто Гарри Селфридж несется на гребне волны, в другие его будто выбрасывало на берег. Дом Роуз и Гарри настигло несчастье, когда их первенец – дочка по имени Вайолет – умерла через несколько месяцев после рождения. Селфридж скрывал горе, еще глубже зарываясь в дела, а Роуз тихо приходила в себя. Учитывая, каких успехов она добилась с «Виллами Розали», можно было ожидать, что она вернется к работе. Но этого не произошло. В эпоху, когда женщины всеми силами стремились к независимости, Роуз, похоже, не тяготило положение домохозяйки. Она вышла замуж за настоящий вихрь энергии, и, по всей видимости, порой ее это изматывало.

Городские чиновники суетливо разрабатывали стратегию в связи с заявкой Чикаго на принятие «Всемирной выставки Колумба» – американского празднования четырехсотлетия со дня прибытия Колумба на берега континента. Чикаго не скупился на расходы, чтобы победить в жесткой конкуренции с Нью-Йорком, Вашинг-тоном и Сент-Луисом. В апреле 1890-го президент Гаррисон подписал акт конгресса о проведении «Всемирной выставки искусств, предприятий, производств и продуктов почв, гор и морей в городе Чикаго» и пригласил «нации мира принять участие в мероприятии». В 1851 году лондонская Большая выставка зародила тенденцию потребительства, теперь же Всемирная выставка в Чикаго превратила его в неотделимую часть повсе-дневной жизни.

Чикаго давно ждал подобного события – не в последнюю очередь из-за спекулянтов в области недвижимости, бросившихся скупать там землю. Харлоу Хиггинботем (старший партнер, отвечающий за финансы в «Маршалл Филд») был назначен президентом выставки, а Дэниел Бернем стал директором всего предприятия. Они знали, когда должна состояться выставка – в 1892 году, – и вскоре решили, где она состоится, выбрав обширный участок площадью в двести пятьдесят пять гектаров в Саут-Сайде, на котором располагались парки Джексон и Мидвэй-плезанс. Труднее было решить, как именно все будет происходить. Для планировки выставочных павильонов собрали группу, в которую вошли ведущие архитекторы страны. Под началом Бернема в этой команде работали Ричард Моррис Хант (известный своими проектами отеля «Астория» в Нью-Йорке, особняка Вандербильта и здания «Маршалл Филд»), Чарлз Макким из знаменитой нью-йоркской компании «Макким, Мид и Уайт», Фредерик Лоу Олмстед (спроектировавший Центральный парк в Нью-Йорке) и почетный выходец из Чикаго Луис Салливан. Судя по всему, споры между ними начались уже на первом собрании – восточная группа ратовала за классицизм, Луис Салливан – за модернизм. Более того, вскоре стало очевидно, что разработанные планы нет возможности воплотить в задуманное время, и открытие выставки перенесли на 1893 год.

Впереди было много работы, и величайшие умы Чикаго взялись за дело. В первую очередь был переизбран мэр Чикаго Х. Харрисон. Он уже отслужил четыре срока подряд, так что жители знали, чего от него ожидать, – Харрисон был пылким человеком, алкоголиком и заядлым игроком. Неудивительно, что, победив на выборах, хотя и с минимальным отрывом, он объявил, что «постановил подготовить двести баррелей отличного чикагского виски, который охмеляет за милю» для приема официальных лиц. Когда это сообщение докатилось до Нью-Йорка, Уорд Макаллистер, свято верящий в нормы этикета «известнейшей миссис Астор», пришел в ужас и написал в газете «Уорлд», что «гостей из рядов нью-йоркского общества будет волновать не количество, а качество». Беспокоясь о меню, не говоря уже о содержимом винных карт, Макаллистер рекомендовал городу «выписать нескольких отличных французских поваров, поскольку джентльмен, привыкший к черепаховому супу и фуа-гра, не станет обедать бараниной с репой». Его заявления, что в Чикаго якобы не смогут организовать достойный банкет, произвели эффект взорвавшейся бомбы. В местной прессе его называли «главным дворецким» и «нью-йоркским лакеем». Макаллистер, не желая сдаваться, обрушил на Чикаго новую волну критики: «На то, чтобы научиться жить по правилам, уходит почти целая жизнь. Этим чикагцам не стоит притворяться, будто они могут потягаться с восточным побережьем в вопросах вкуса, их развитие было слишком быстрым, чтобы вместе с богатством нажить культуру».

Макаллистер, который положил начало знаменитой концепции «Четырех сотен» миссис Астор (именно столько людей могли с удобством разместиться в ее бальном зале), был одержим этикетом, танцами и антуражем. Не сомневаясь, что богачи из Чикаго не способны танцевать кадриль, он особенно ядовито проходился по дизайну особняков миллионеров, где бальный зал часто располагался на четвертом этаже, до которого – о ужас! – нужно было подниматься на лифте. «В Нью-Йорке бытует мнение, что путь, ведущий к бальному залу, должен быть столь же художественно оформлен, как и сам зал. Мы не приезжаем на танцы в лифтах».

Жители Чикаго, гордившиеся своими мясными меню и лифтами, пропускали мимо ушей большинство этих шпилек, но замечания о танцах их все же задели. Помощь подоспела в виде танцевальной академии Юджина Бурника, который, хотя больше привык обучать детей первым балетным па, теперь день и ночь преподавал родителям правила бального этикета.

По всему городу разносился гул строительства. Возводились отели, перестраивались старые, открывались рестораны, расширялись игорные дома – спрос на рулетки взлетел до небес, и, чтобы справиться с заказами, пришлось открыть новую фабрику.

Миссис Поттер Палмер, главная женщина города, была назначена председательницей «Совета управляющих леди», который отвечал за постройку женского павильона. Даже с учетом набирающего обороты движения за права женщин такой проект был для Америки радикальным шагом, и миссис Палмер была твердо намерена сделать все, чтобы он не остался без внимания. Совет нанял архитектора Софию Хейден, чтобы она спроектировала их павильон, в залах которого будет представлено все – от кулинарных мастер-классов до выставки высокотехнологичной домашней утвари, предметов дизайна интерьера, искусства, ремесел и даже модель детского сада. Было решено, что на концертах в зале будут исполняться только произведения композиторов-женщин, а на экспозициях будут представлены достижения женщин в культуре, науке и различных профессиональных областях. И, наконец, в павильоне будут выставлены последние новинки в сфере моды, а также редкие украшения и предметы антиквариата, которые миссис Палмер одолжила у своих богатых, титулованных подруг в Европе. В планах было продемонстрировать все, чего хочет и в чем нуждается женщина, кроме косметики.

Дело было не в том, что предприниматели в области зарождающегося косметического бизнеса не хотели по-участвовать. Мадам Йель, известная лекциями «Религия красоты, грех уродства», была бы рада представить свою продукцию на выставке. Но миссис Палмер и ее комитет твердо верили, что этого делать не стоит. Румяна и помады, говорила миссис Палмер, «это не то, на чем следует заострять внимание». Запретив участие миссис Йель, Берта Палмер следовала нравственным нормам эпохи, в соответствии с которыми использование косметики было чем-то недостойным. Такие дамы, как миссис Палмер, ухаживали за своей кожей с помощью воды и мыла и делали маски для лица из овсянки. Быть может, они и попробовали эксклюзивный крем «Рекамье» от Гарриет Хаббард Айер – сама миссис Айер происходила из хорошей чикагской семьи, – но в повседневной жизни им вполне хватало жирного ланолинового крема из местной аптеки. Учитывая, как суровы в Чикаго зимы, скорее всего, они использовали бальзам для губ (один отличный местный рецепт включал в себя боровий жир, полезный побочный продукт скотных дворов Чикаго). Бровям придавали форму с помощью пинцетов и воска. Наконец, тонкий слой пудры помогал избежать жирного блеска. Больше никакой косметикой дамы пользоваться не желали.

В результате в универмагах, таких как «Маршалл Филд», косметическому отделу внимания уделялось мало. Там продавались ручные зеркала, щетки и гребни, одеколон и богатый ассортимент красиво упакованного ароматического мыла. Филд не пытался добавить к этому парикмахерскую или предлагать такие процедуры, как маникюр и массаж, – они оставались в ведении маленьких, отдельных салонов красоты. Филд долгое время сопротивлялся натиску косметического бизнеса, хотя другие вскоре сдались. Еще в 1897 году в каталоге «Сирс» появилась их собственная косметическая линия, включавшая румяна, карандаши для глаз и пудру для лица, а сам Гарри Селфридж в 1910 году открыл первый в Англии крупный косметический отдел.

Зная, что на выставке ожидается двадцать пять миллионов посетителей, Маршалл Филд предприимчиво разработал план по развитию розничного департамента. В начале 1892 года он начал скупать здания к востоку от универмага и нанял Дэниела Бернема, чтобы тот за полтора года спроектировал новую девятиэтажную пристройку. Несмотря на невероятную нагрузку – Бернем руководил строительством более двухсот зданий для выставки, – архитектору удалось сдать проект Филда с опозданием всего на два месяца, и в августе 1893 года состоялось открытие нового крыла.

Гарри Селфридж скрупулезно следил за планировкой и оснащением нового пространства в девять тысяч квадратных метров, с которыми общая площадь магазина составила три с половиной гектара. С помощью Бернема он прошел настоящий мастер-класс по строительству, освещению и оборудованию помещения. Технологические инновации включали в себя тринадцать гидравлических лифтов и двенадцать отдельных входов с вращающимися стеклянными дверями. Внутреннее убранство пополнилось роскошными прилавками ручной работы из черного дерева с бронзовой окантовкой и долгожданной новинкой – великолепным набором дамских уборных. Теперь в «Маршалл Филд» было сто различных отделов, все они были устроены по последней моде и готовы встретить иностранных визитеров, которые посетят выставку и не преминут заглянуть в универмаг.

Год 1893-й для Селфриджа стал поворотным. В дополнение ко Всемирной выставке произошло еще одно важное событие – 10 сентября у них с Роуз родилась дочка, Розали. Это объясняет, почему Роуз не присутствовала на большинстве связанных с выставкой торжеств: беременные дамы в те времена не появлялись в свете.

Гарри входил в комитет по приему герцога Верагуа – прямого потомка Христофора Колумба, – который вместе с герцогиней прибыл в Чикаго в мае на торжественное открытие. Несмотря на громкие титулы, в том числе Адмирал океанов, герцог был человеком скромного достатка и выращивал арабских скакунов на племенном заводе в предместьях Мадрида. Польщенный выделенным ему эскортом из кавалерии Соединенных Штатов и очарованный щедрым приемом и вниманием прессы к нему и герцогине, герцог начал злоупотреблять гостеприимством. Две недели превратились в три, затем – в месяц. Организационный комитет, который покрывался холодным потом, глядя на стоимость содержания высокопоставленной пары, намекнул, что пришла пора прощаться. Чета Верагуа наконец согласилась уехать, но только при условии, что до вокзала их проводит тот же военный эскорт, что встретил их по прибытии. Организационный комитет не обладал прерогативой вновь нанять военный эскорт. Дело спас изобретательный член комитета, собравший команду актеров-любителей, которые, оседлав вороных коней и взяв в руки сабли, изображали гусаров. Фокус сработал.

Управление выставкой требовало недюжинных дипломатических способностей, чтобы справиться с разбушевавшимися самомнениями и неспокойными нравами участников. Могущественная компания «Пианино Стейн-вея» отказалась от участия, поэтому комитет запретил использовать пианино их производства во всех многочисленных оркестрах, игравших на выставке. Это не обеспокоило молодого музыканта Скотта Джоплина, который репетировал свои новые регтаймы на хлипком вертикальном пианино в местном салуне, но всерьез встревожило великого Игнация Падеревского, который был согласен играть исключительно на инструментах Стейнвея. Выход из тупика нашел музыкальный директор выставки, который ловко организовал тайную доставку одного пианино Стейнвея. Однако в результате разгорелся такой скандал, что бедняга был вынужден подать в отставку.

Следующей из испанских грандов, пожелавших испытать чикагское гостеприимство, стала ее королевское высочество инфанта Эулалия – дочь королевы Изабеллы II, заносчивая молодая женщина, которая любила повторять: «В Испании вы либо человек благородных кровей, либо никто. Мы не признаем средний класс». Всемирная выставка была рассчитана именно на таких гостей, и поэтому визит инфанты обещал стать непростым испытанием. Эулалия и ее муж принц Антуан прибыли на вокзал в вагоне самого Джорджа Пульмана с легким опозданием из-за незапланированной остановки в Пенсильвании, где Эулалия пополнила запас испанских сигарет. К восторгу процветающей табачной индустрии Чикаго – и к отчаянию Берты Палмер, которая презирала курение, – инфанта дымила неустанно и даже угощалась сигарой после ужина. Ее привычка получила широкую огласку и вдохновила одну сметливую местную фирму на разработку коробок для сигар с изображением Эулалии. К сожалению, они случайно одарили ее новым титулом, подписав «Эулалия, королева Испании».

Венценосная чета со свитой обосновались в роскошном номере в отеле «Палмер-Хаус», где многочисленные предметы антиквариата и гобелены напоминали им о доме. Говорят, поначалу инфанта отказалась встречаться с миссис Палмер, заявив, что она лишь «жена трактирщика», – но это только легенда. Что известно доподлинно, так это то, что инфанта никогда и нигде не появлялась вовремя. Продолжая жить по испанскому времени, на торжественный прием в ее честь в доме Палмеров она явилась лишь в 10.15 вечера. Однако, когда она все же приехала, ее усадили на бархатный трон, установленный на коврах, надушенных редкими духами, и она до самого утра приветствовала почитателей под аккомпанемент оркестра Джона Соусы.

Саут-Сайд расцвел жемчужно-белым великолепием, мерцая на берегу озера подобно древнему Камелоту, отбрасывая солнечные блики позолоченными куполами Почетного Двора (как называли выстроенное в классическом стиле главное здание выставки). Команда художников и архитекторов, создавших «белый город», это изу-мительное сочетание корпоративной мощи и консьюмеризма, называла себя «величайшим собранием умов со времен Ренессанса». Но на самом деле, за исключением центральных, ключевых зданий, построенных из камня, весь комплекс был лишь иллюзией. Большинство зданий были временными сооружениями, выполненными из гипса, цемента и джутового волокна и выкрашенными в белый цвет. Критики называли их «разукрашенными ангарами», но даже самые ярые оппоненты в глубине души восхищались этим великолепием. Тысячи посетителей ежедневно проезжали по L-образной надземной железной дороге и сходили на станции Джексон-парк, откуда можно было пешком пройти через монохромный, футуристический «Павильон транспорта» Луиса Салливана, а затем объехать выставку по ее собственной электрической узкоколейке.

В парке Мидвэй-Плезанс посетители день и ночь могли веселиться в «Секторе развлечений», отделенном от выставочных павильонов, но составляющем важную часть общей концепции. Главным приключением была поездка на «чертовом колесе», построенном гениальным молодым инженером Джорджем Феррисом. Организационный комитет выставки долго искал что-нибудь, что затмило бы Эйфелеву башню, ставшую центральным элементом Парижской международной выставки в 1889 году. После нескольких месяцев бесплодных споров комитет согласился принять проект Ферриса с условием, что Джордж Феррис сам покроет затраты не только на планы и спецификации (которые обошлись в двадцать пять тысяч долларов), но и на постройку. Феррис и его команда трудились сутками напролет, невзирая на суровую чикагскую зиму. По окончании работ колесо обозрения триумфально вознеслось на высоту восемьдесят один метр, открывая пассажирам, заплатившим пятьдесят центов за поездку в одной из тридцати шести кабинок – каждая из которых вмещала до сорока человек, – вид на три различных штата. За девятнадцать недель, которые проработало это колесо обозрения, на нем прокатились почти полтора миллиона человек, и аттракцион стал гвоздем программы всей выставки. Судьба самого Ферриса сложилась трагически. Изнуренный сбором средств и строительством, он умер, одинокий и отчаявшийся, в больнице Питсбурга всего через три года после того, как его творение завоевало весь мир.

Помимо колеса обозрения Мидвэй-Плезанс предлагал и другие развлечения. Посетители могли посмотреть на шоу «Дикий Запад» от Билла Коди по прозвищу Буйвол или на выступление экзотической танцовщицы Фахреды Махзар, которая называла себя Маленькой Египтянкой и исполняла свой коронный «грязный» танец живота в наряде из многослойного полупрозрачного шифона, сквозь который, как отметил один восторженный репортер, «можно было разглядеть движение каждого мускула». Маленькая Египтянка не единственная щеголяла мышцами перед зрителями. Из своей европейской командировки, куда его направили для подбора военных оркестров для ярмарки, Флоренс Зигфелд-младший, уже тогда предугадывавший желания публики, привез знаменитого немецкого силача Юджина Сэндоу, который впоследствии стал основоположником современного культуризма. Фло заключил с ним продюсерский контракт и был организатором его выступлений на выставке. В начале представления Сэндоу, одетый лишь в леопардовую набедренную повязку и присыпанный белой пудрой, медленно поднимался из черной, обитой бархатом коробки, словно мускулистый античный бог. Некоторых дам зрелище потрясало настолько, что они падали в обморок, и даже Берта Палмер согласилась прикоснуться к каменным мускулам Сэндоу, которые она объявила «весьма впечатляющими».

За шесть месяцев, что длилась выставка, ни один высокопоставленный гость не обошел вниманием универмаг «Маршалл Филд», где Гарри Селфридж лично проводил экскурсии по магазину. Сам Филд на время визитов знаменитостей исчезал – он находил их столь же безвкусными, как и разговоры с прессой. Филд относился к журналистам с неприязнью и недоверием, в то время как Гарри понимал силу огласки и помогал репортерам как только мог. В газетах его описывали как «добродушного управляющего розничным отделом Маршалла Филда», и это описание подходило ему безупречно.

Ближе к завершению выставки у гостей появилась возможность осмыслить увиденное и подвести итоги. Во-первых – и это было важнее всего, – им были открыты чудеса электричества, которое само по себе было иконой технологического прогресса. Они пили первые в мире газированные напитки, ели первые в мире гамбургеры и видели самый большой в мире кусок сыра, который весил тринадцать тонн. Они отправили открытки друзьям с первыми в мире сувенирными марками, с удовольствием ознакомились с новинками кулинарии, такими как «квакерские» овсяные хлопья и смесь для блинов тетушки Джемаймы, и просто влюбились в велосипед. Некоторым довелось послушать симфонию Дворжака «Из Нового Света», которую он сочинил специально для выставки, другие видели, как «электротахископ» Аншутца проецирует на экран первые в мире движущиеся изображения. Мэр Харрисон, слушая похвалы коллег в День мэра, 28 октября, должно быть, по праву гордился собой, но почивать на лаврах ему осталось недолго. Той же ночью он был убит Юджином Прендергастом, который в свою защиту впоследствии объявил себя сумасшедшим. Прендергаст проиграл дело и был казнен.

Всемирная выставка оказала сильное влияние на Гарри Селфриджа. Своими глазами увидев, как следует развлекать людей, впоследствии он постоянно потрясал лондонскую публику всевозможными техническими инновациями. Сама выставка стала не только предтечей всевозможных тематических парков – от Кони-Айленд до Диснейленда, – но и источником вдохновения молодого писателя Фрэнка Баума, который превратил «Белый город» в «Изумрудный город» страны Оз.

Всемирная выставка отразила перемены, которые повсеместно происходили в западном мире, и в первую очередь затрагивали женщин. Во время выставки в Чикаго состоялся съезд «Всемирного женского конгресса», на котором более ста пятидесяти тысяч женщин собрались послушать выступления Элизабет Кэди Стэнтон и Люси Стоун. Свежие идеи как из рога изобилия сыпались со страниц многочисленных женских журналов, которые теперь пользовались огромным спросом. Женщины в Чикаго начали сами ездить в трамваях и по надземной железной дороге. В моде тоже произошли сдвиги. До полного отказа от корсетов женщинам предстояло подождать еще десять лет, но произошла важная перемена в форме и весе одежды – все больше женщин начали носить костюмы-двойки и блузки.

Гарнитур из юбки и жакета впервые появился в Америке во времена Гражданской войны. Женщины из интеллигенции и профессионального класса продолжили носить такие наряды, называя их «эмансипационным костюмом». Модницы-реформаторы открыли для себя также мягкое белье с застежками спереди и сшитое из тонкой шерсти по технологии доктора Ягера или из хлопка по технологии доктора Келлога. Жены помещиков и нуворишей, однако, до последнего цеплялись за формальные турнюры, которые носили и утром, и вечером, пока «двойка» с ее почти военным кроем и юбкой клиньями не получила могущественную покровительницу в лице очаровательной жены принца Уэльского, принцессы Александры, за модными предпочтениями которой, затаив дыхание, наблюдали все американки. Как ни странно, основоположником этой модной тенденции был не Уорт. Им стал гениальный британский портной Чарлз Пойнтер Редферн, который шил для принцессы костюмы – из твида для охоты и из сине-белой шелковой ткани в рубчик для прогулок на яхте. Костюм все еще туго стягивался в талии, но турнюры исчезли, а рукава были пышными на плечах, но сужались ниже локтя.

Мода на строгие юбки и узорчатые блузы с широким воротником спровоцировала производство значительно более качественной одежды прет-а-порте. В «Маршалл Филд» все еще оставались швейные мастерские, но теперь на складах как в этом, так и в других универмагах появились огромные партии нарядов, изготовленных на фабриках Нью-Йорка и Чикаго.

«Новая американка» в представлении средств массовой информации активно занималась спортом, особенно теннисом, что само по себе задало еще одну модную тенденцию. Игроки в теннис носили более мягкие юбки и простые блузки, поверх которых набрасывали расстегнутый хлопчатобумажный жакет. Нигде этот образ не предстает так явно, как на рисунках художника Чарлза Гибсона. «Девушка Гибсона» увидела свет в 1890 году и на протяжении следующих двадцати пяти лет представляла собой идеал американки. Высокая, стройная и грациозная молодая женщина с небрежно убранными волосами и в спортивной одежде оказала огромное влияние на моду. Женщины хотели выглядеть как она, одеваться как она и жить как она.

Одной из форм спортивных упражнений для женщин стал танец, а именно – «программа для растяжки и постановки тела», разработанная французом Франсуа Дельсартом и завоевавшая огромный успех в Америке. Упражнения Дельсарта не предполагали сильной нагрузки на организм, они скорее учили грации и самоконтролю. Его система предшествовала современному танцу, первыми исполнительницами которого стали Лои Фуллер и ее ученица Айседора Дункан, в 1895 году начавшая свою карьеру именно в Чикаго – считавшемся тогда самым прогрессивным городом Америки. На пробах в ведущее варьете Чикаго, сад на крыше «Масонского храма», Айседора произвела неизгладимое впечатление на управляющего Чарлза Фейра, и тот тут же предложил ей место. Однако этот любитель сигар хорошо знал свою аудиторию и сомневался, что танцевальная программа Айседоры придется им по вкусу. «Начни с греческого образа, – предложил он, – затем переоденешься во что-нибудь со множеством юбок и кружев, чтобы размахивать ножками». У Айседоры в багаже была только одна «греческая» туника, и не было денег на покупки, так что Фейр отправил ее к своему другу Селфриджу.

Помогая Айседоре подобрать красную льняную материю, белую кисею и кружевные воланы для наряда, Селфридж был совершенно очарован. Айседора и ее «Калифорнийская фавна» стали сенсацией, а Селфридж, предоставивший костюм, лично наблюдал за представлением из зала. Впоследствии некоторые говорили, что Селфриджу доводилось не только одевать, но и раздевать мисс Дункан – она верила в свободную любовь, а Гарри был привлекательным мужчиной со слабостью к танцовщицам и женой, которая зачастую уезжала за сто с лишним километров, чтобы следить за постройкой их внушительного псевдотюдоровского особняка на берегу Женевского озера. Как бы то ни было, Айседора Дункан и Гарри Селфридж оставались друзьями до самой смерти танцовщицы.

Филд тем временем продолжал расширять свое портфолио недвижимости, и одно из его приобретений имело особую значимость. В 1898 году единственный сын Леви Лейтера Джо, который прежде достигал выдающихся успехов, только когда делал высокие ставки в покере, решил сколотить собственное состояние, сделав ставку на мировой рынок пшеницы, и скупил все зерно, на какое у него хватило денег. Когда чикагскому мясному барону Ф. Д. Армору срочно понадобилось девять миллионов бушелей, он обратился к юному Лейтеру, а тот отказался продавать. Армор не собирался терпеть, чтобы им помыкал «нахальный мальчишка». Он отправил флотилию ледоколов по замерзшему озеру в Дулут, закупил пшеницу для себя, а заодно влил на рынок девять миллионов бушелей зерна. На юного Джо Лейтера посыпались требования о внесении дополнительного обеспечения на общую сумму десять миллионов долларов. Чтобы спасти сына от неизбежного банкротства и, возможно, тюремного заключения, Леви Лейтер был вынужден срочно обналичить свои активы, в том числе ценный участок земли на углу Стейт-стрит, на котором располагался универмаг «Шлезингер и Мейер» и за который Филд заплатил своему бывшему партнеру два миллиона сто тридцать пять тысяч долларов.

Финансовый крах Лейтеров привел к неприятным последствиям и в Лондоне, где дочь Лейтера Мэри, ныне леди Керзон, готовилась к вступлению в должность вице-королевы Индии, составляя пышный гардероб. Нарядами и украшениями дело не ограничивалось. Джорджу Керзону требовалось множество военных форм, кроме того, пара должна была заплатить покидающему пост вице-королю за винный погреб, лошадей, экипажи и столовое серебро. Керзон, у которого собственных средств было мало, никогда не сомневался, что богатый тесть обеспечит их всем необходимым. В результате все, что он получил от Леви Лейтера, – это три тысячи фунтов и новую тиару для Мэри, и был вынужден унизиться до того, что попросил выплатить ему жалованье авансом.

Между тем к 1900 году через порт Чикаго проходило четырнадцать миллионов тонн груза. Более восьмисот километров трамвайных путей – их называли «городской железной дорогой» – плотной сетью опутывали улицы, а поезда на надземной железной дороге были переполнены пассажирами. Появлялись и автомобили, хотя гостям города, наверное, казалось, что все до единого жители ездят на велосипедах – в то время страну охватило двухколесное безумие. К счастью для велосипедисток, им не приходилось беспокоиться, что юбка будет волочиться по земле. Лиллиан Расселл ездила на велосипеде, изготовленном по специальному заказу, с золотыми номерными знаками от Тиффани, перламутровыми ручками и выложенными бриллиантами на колесах инициалами хозяйки, в кремовом велосипедном костюме с сужающимися книзу рукавами и укороченной на семь с половиной сантиметров юбкой, которая прочно вошла в моду.

Мода оказала огромное влияние и на «Маршалл Филд». С момента закрытия Всемирной выставки Филд импортировал из разных уголков мира товары на общую сумму три миллиона долларов. К 1900 году один только розничный дивизион достиг необычайного оборота в двенадцать с половиной миллиона долларов. В магазине отчаянно не хватало пространства, и Филд скупил остаток зданий в квартале – в том числе Центральный мюзик-холл, где поженились Гарри и Роуз, на месте которого Гарри было поручено возвести гигантский двенадцатиэтажный магазин, оставив в неприкосновенности только одну относительно новую пристройку. И снова Дэниел Бернем и его команда взялись за дело, и снова Гарри Селфриджа переполняло радостное возбуждение. На каждом этапе строительства он размещал в газетах объявления, чтобы информировать покупателей о прогрессе и одно-временно напоминать им, что магазин Филда непременно сохранит честные цены и отличное качество. Селфридж глубже, чем когда-либо, погрузился в работу, а Роуз дома занималась их двумя дочерьми – сестра Розали Вайолет родилась в 1897 году – и сыном Гордоном, который родился тремя годами позже. Последним прибавлением в семье станет дочь по имени Беатрис, рожденная в 1901 году.

Реклама стала основным инструментом продвижения в розничной торговле. Эта отрасль, с которой Селфридж экспериментировал еще у истоков, изменилась до неузнаваемости. В масштабах страны больше всего денег в рекламу вкладывали пищевые и табачные компании, но производители косметики и безалкогольных напитков не сильно от них отставали. К 1899 году восемьдесят компаний уже производили или собирались начать производить автомобили, и рекламные агентства предвкушали тот день, когда машины появятся на страницах влиятельных журналов. А пока что им приходилось довольствоваться велосипедами, и впервые в рекламе появились изображения женщин не в домашней обстановке, а на улице – едущими на велосипеде.

«Маршалл Филд», как большинство розничных магазинов, размещал рекламу на местном, а не национальном уровне, и основной доход от нее получали газеты. И действительно, направление розничной торговли в рекламе росло пропорционально росту крупных городских газет, которые публиковали заметки об искусстве, светской жизни и моде. В соответствии с политикой компании страницы, посвященные «Маршалл Филд», никогда не появлялись в газетах по воскресеньям – этот день по-прежнему был посвящен семье, друзьям и церкви.

Первый этап шестилетней строительной программы завершился в 1902 году. «Маршалл Филд» стал прижизненным памятником новым технологиям – в универмаге было более пятидесяти лифтов, пятнадцать тысяч противопожарных разбрызгивателей и охлаждаемое хранилище для двадцати тысяч шуб. В магазине была библиотека, пункт первой помощи с дипломированной медсестрой, информационное бюро, консьерж-служба, где можно было заказать театральные билеты и номера в отеле, детская комната, где матери могли оставить детей на попечение профессиональных нянь, и семь ресторанов. Гарри Селфридж лично наблюдал за обустройством каждого квадратного сантиметра – от многокилометровых ковровых дорожек до сотен зеркал. Не забыл он и о сотрудниках. Теперь, когда их численность возросла до семи тысяч человек, у них была отдельная столовая, комнаты отдыха, раздевалки, спортзал и собственная библиотека. Он ввел систему трехдневного обучения, в рамках которой новым продавцам проводили курс хороших манер и гостеприимства.

Визит в обновленный «Маршалл Филд» произвел впечатление даже на Джона Уонамейкера, просвещенного розничного предпринимателя из Филадельфии – считается, что он отец этичной рекламы – и владельца самого крупного универмага в Америке тех времен. За три первых дня работы через двери магазина прошло более ста пятидесяти тысяч человек, и каждый получил специальные праздничные сувениры, общая стоимость которых составила более десяти тысяч фунтов. Старый наставник Маршалла Филда Поттер Палмер не смог разделить с ним его триумф. Палмер умер в том же году, оставив состояние, оцениваемое более чем в восемь миллионов долларов, своей жене Берте и даже выделив отдельную сумму для ее следующего мужа – «ему понадобятся деньги». Так Берта стала богатой вдовой. Филд был поражен, узнав, что все состояние перешло напрямую жене Палмера, минуя их сына. «Зачем, во имя всего святого, ей все эти деньги? – вопрошал он. – Миллиона долларов вполне хватит любой женщине».

Филд становился все более одиноким. Его жена, с которой они разошлись, умерла. Умер его брат Генри. Умерли многие из его друзей. Он никогда не устраивал развлечений в своем пустом просторном доме. Его дети и внуки жили в Англии. В своем клубе он не водился с игроками в покер – азартные игры считал слабостью. Единственной его отдушиной оставалась работа – и изредка партия в гольф. Питер Фанк, коллега, который не боялся высказывать свое мнение, как-то сказал ему: «Маршалл, у тебя нет ни дома, ни семьи, ни счастья – одни только деньги».

Гарри Селфридж сыграл огромную роль в развитии отдела розницы и приумножил состояние Маршалла Филда, но, несмотря на роскошный стиль жизни, он оставался лишь наемным работником. Когда универмаг был инкорпорирован в частную компанию с ограниченной ответственностью, Филд выделил Гарри шесть тысяч акций, но Джон Шедд получил больше, и это злило Селфриджа.

Зимой 1903 года, когда ежегодный оборот розничного дивизиона составил семнадцать миллионов долларов, а прибыль чуть недотягивала до полутора миллионов и уже планировался новый этап развития, Селфридж потребовал у Маршалла Филда увеличить его долю. Дело было не только в деньгах. Он жаждал признания. Селфридж поставил на то, что Филд уступит (и в числе прочего переименует компанию в «Маршалл Филд и Селфридж»), – и проиграл.

Филд отказал, и Гарри Селфридж начал планировать уход из компании.

 

Глава 5. Одиночное плавание

В начале 1930-х годов Гарри Гордон Селфридж заказал сэру Уильяму Орпену свой портрет. Художник запечатлел задумчивого, исполненного собственного достоинства мужчину с ручкой в руке, изучающего, вероятно, финансовый отчет. В обширной коллекции драгоценных семейных реликвий, разложенных по сундукам и ящикам в доме Саймона Уитона Смита, правнука Гарри Селфриджа, можно найти тот же самый портрет, превращенный в головоломку-пазл. Трудно подобрать более удачный образ. Этот человек и впрямь был головоломкой.

В 1903 году он с женой и детьми жил в весьма комфортных условиях в огромном доме номер 117 по Озерному проезду, а отдыхал в еще более огромном загородном имении на Женевском озере. Он был уважаемым членом делового сообщества, управлял собственным департаментом в «Маршалл Филд», обожал свое дело и получал все возрастающую прибыль от акций. Селфридж истово верил в путь, который, как он считал, приведет к коммерческому успеху. Но он забыл об одном важном факте. Это был не его бизнес.

Нэнси Коэн, преподаватель Гарвардской бизнес-школы и один из ведущих мировых специалистов по истории предпринимательства, провела всестороннее исследование компании «Маршалл Филд и Ко». «Заслуга Селфриджа, – пишет она, – в том, что он был проводником Филда в новое время и помогал ему понять новые тенденции в розничной торговле». О непростой личности Гарри профессор Коэн пишет: «Он был настойчив и проницателен, дерзок и полон энтузиазма». Однако, добавляет она, партнерство с Филдом погубили неумеренные амбиции Гарри. «Филд не одобрил бы его последующей расточительности – во всем, начиная от размера его кабинета и заканчивая повседневным образом жизни, – ведь Селфридж не делал никаких вложений, а полагался только на доходы от своего бизнеса».

Основной амбицией Гарри всегда было расширение «Маршалл Филд» за пределы Чикаго. Разочарованный отказом Филда открыть магазин в Нью-Йорке, Селфридж наметил себе еще более дерзкую цель. После нескольких деловых поездок в Англию, где его все более зачаровывали открывающиеся по ту сторону океана возможности, он начал убеждать Филда открыть филиал в Лондоне. Маршалл Филд и сам был знаком с Англией не понаслышке. Там жила его дочь Этель (недавно разведенная и вышедшая замуж за морского офицера Дэвида Битти) и его сын Маршалл Второй. Но одно дело – навещать родственников по ту сторону океана и совсем другое – открывать свой бизнес за рубежом.

Гарри также хотел изменить заведенный порядок, согласно которому закупщики универмага должны были основную часть товара приобретать у оптового дивизиона, которому они платили шестипроцентную надбавку за весь товар. Поначалу у закупок в оптовом дивизионе были свои преимущества – особенно если речь шла о льняных скатертях, трикотаже и других предметах повседневного обихода. Это было быстро, просто и, даже с учетом надбавки, выгодно. С модной одеждой и аксессуарами дело обстояло иначе. Селфридж давно заметил, что оптовики выбирают слишком консервативные, «безопасные» модели, которые не отвечают запросам все более взыскательных покупателей Чикаго. Он хотел, чтобы закупщики розничного дивизиона могли сами выбирать, где и у кого заказывать товар. Маршаллу Филду такой сценарий казался немыслимым, не получил он поддержки и у Джона Шедда – более спокойного и консервативного ставленника Филда, который заведовал отделом опта.

Наконец, остро встал вопрос смены названия магазина. Филд старел, а его сын не принимал никакого участия в делах, в то время как Селфридж вкладывал в универмаг все силы. Он добился выдающихся результатов, воспринимал самого себя как частицу магазина – и хотел видеть свое имя над входом.

У Гарри Селфриджа было мало коллег, с кем он мог бы поговорить. Склад характера не позволял ему легко делиться сокровенными чувствами и страхами. В иерархической системе «Маршалл Филд» высшие позиции занимали преимущественно пожилые партнеры, которые начали дело вместе с Филдом и были всецело ему преданы, а со своим единственным союзником, Джоном Шеддом, Гарри находился в натянутых отношениях. Однако был один человек, всегда готовый выслушать его и предложить дельный совет. Лучшим и самым преданным другом Гарри была его мать. Сторонним наблюдателям мадам Селфридж казалась просто мягкой, добродушной, достойной женщиной. Тем же, кто узнавал ее лучше, она представала в совершенно ином свете. Модный дизайнер и художница Грейс Ловат Фрейзер, которая в дальнейшем очень сблизилась с семьей Селфридж в Лондоне, писала: «Мадам Селфридж была миниатюрной женщиной с белоснежно-седыми волосами. Всегда одетая в черное, со множеством элементов из изысканного кружева, она казалась классическим воплощением милой пожилой леди. Но ее внешность была обманчива: за хрупким фасадом скрывалась сильная и выносливая личность с острым умом и отличной деловой хваткой. Несмотря на кажущуюся мягкость, она оказывала огромное влияние на карьеру сына и могла ненавязчиво сдвинуть горы».

Поддержка матери сыграла судьбоносную роль. Лоис ни секунды не сомневалась, что ее сын может начать собственный бизнес, и когда Гарри услышал, что строящийся универмаг компании «Шлезингер и Мейер» выставлен на закрытые торги, он принял спонтанное решение привлечь средства и выкупить его. В архивах не сохранилось официальных записей об этой сделке. Одни говорят, что он получил достаточно инвестиций от банкиров, чтобы выкупить универмаг в полное владение за пять миллионов долларов. Это представляется маловероятным, если учесть, что на тот момент полный пакет акций принадлежал Маршаллу Филду. Филд крайне редко выставлял на торги инвестиционную собственность и уж точно не стал бы продавать ее Гарри Селфриджу. Другие утверждают, что Селфридж просто приобрел право на долгосрочную аренду, принадлежавшее Дэвиду Мейеру и розничному магнату Генри Сигелу, который выкупил все акции Леопольда Шлезингера годом ранее. Одно можно сказать наверняка – новый магазин Гарри был и остается по сей день очень красивым зданием. Архитектору-новатору Луису Салливану – на которого работал Фрэнк Ллойд Райт – и инженеру Данкмару Адлеру понадобилось пять лет, чтобы завершить постройку терракотового углового здания с замысловатыми коваными элементами по нижней части фасада. К тому времени, когда работа была закончена, Адлер был мертв, дело Салливана шло на спад, а Мейер разорился.

Весной 1904 года, когда строительные работы приближались к завершению, Генри Сигел был только рад избавиться от арендного контракта. Для Селфриджа это был невероятно серьезный шаг. Он ставил на карту все, но для человека с душой игрока, который жил и работал в столице азартных игр, игра стоила свеч. Теперь перед Селфриджем возникла задача наполнить товаром свой собственный магазин, а также найти арендаторов для верхних этажей. И нужно было объяснить свое решение Маршаллу Филду. В тот день в кабинете Филда, должно быть, воздух скрипел от холода. Признавшись, что он купил «Шлезингер и Мейер» и покидает пост, Селфридж предложил подготовить преемника. Филд холодно ответил человеку, который проработал на него двадцать пять лет: «Нет, мистер Селфридж, если вам это удобно, можете завтра же сложить с себя обязанности». На этом Гарри освободил свое место.

Когда были улажены все формальности и Гарри Селфридж получил от «Маршалл Филд» все причитающиеся выплаты, у него на руках оказалось более миллиона долларов и два внушительных здания. Его планы стали достоянием общественности, но ни он, ни Филд не слишком распространялись о произошедшем. Журналистам в интервью Селфридж просто говорил об «огромном желании стать главой собственного дела», уверяя, что он «ничуть не сомневается в успехе» и что «настало время предпринять этот шаг, ведь ему как раз исполнилось сорок» – незаметно скашивая себе восемь лет. Когда Маршалла Филда спрашивали о потере выдающегося сотрудника, он отмалчивался. Даже с коллегами он нечасто говорил на эту тему и только сказал Джону Шедду: «Нам нужен новый мальчишка в офис». Селфридж реагировал более благородно. Филд был огромной частью его жизни, воплощая в себе, пусть и отстраненный, отцовский образ, которому Гарри стремился угодить. Он никогда не забывал Филда. Когда в Лондоне открылся универмаг «Селфриджес», портрет Маршалла Филда занял почетное место в кабинете Гарри.

С развевающимися знаменами, под гром фанфар и звуки духового оркестра магазин Гарри Гордона Селфриджа и партнеров открыл свои двери в Чикаго 13 июня 1904 года. Эпоха благоволила открытию нового дела. Обеспеченные клиенты на новых автомобилях разъезжали по новым загородным клубам, где их ждала новая модная игра – гольф. Оба эти хобби требовали обширного и, разумеется, дорогостоящего гардероба. Автомобили ворвались в город, словно торнадо. В 1900 году было выдано всего сто водительских удостоверений, но к тому времени, когда Гарри Селфридж открыл свой магазин, в Чикаго было зарегистрировано почти полторы тысячи водителей. Городской совет, обеспокоенный тенденцией водителей «палить», то есть гонять, установил ограничение скорости в десять миль в час и потребовал, чтобы водители обладали «полным контролем над всеми конечностями и не имели пристрастия к наркотикам». В городе, где и богачи, и бедняки активно предавались возлияниям, об алкоголе упомянуто не было.

Селфридж давно понял, что витрины должны рассказывать историю на определенную тему. Теперь в его великолепно оформленных витринах красовались последние новинки из области дамской и мужской одежды для вождения. Женские манекены были одеты в стиле натурщицы с восхитительной картины сэра Уильяма Николсона «La Belle Chauffeuse» – в куртки-ветровки, огромные перчатки с крагами и большие шляпы с шифоновыми лентами, завязанными под подбородком, а на манекенах-мужчинах были очки «для лихачей» и подпоясанные ремнем твидовые жакеты. Образ довершали корзины для пикников и перетянутые ремнями чемоданы.

Время, предшествующее открытию, вероятно, было для Селфриджа мучительным. Можно предположить, что ему было нелегко каждое утро ехать на работу, заходить в собственное элегантное здание, но мечтать о том, чтобы ему принадлежал не этот магазин, а тот, что побольше и стоит дальше по улице. Непросто было забыть двадцать пять лет у Филда. За это время установились связи, которые нельзя так просто разорвать. Позже он рассказывал журналисту из «Сэтердэй ивнинг пост», как чувствовал себя в то нелегкое время: «Мне было очень горько, что я должен стать конкурентом своим людям – тем, с которыми я провел много счастливых и восхитительно увлекательных лет. Я пытался побороть это чувство, но ощущал себя все более несчастным».

Селфридж делал все возможное, чтобы вдохнуть силы в своих новых сотрудников, но они никак не соответствовали его невозможно высоким стандартам. «Нет никого, кто просто знал бы свое дело», – сетовал он жене, вероятно, только теперь осознавая, профессионалы какого уровня работали в офисах «Маршалл Филд».

После того как его вынудили уйти так быстро – без объявления, без подарков, без вечеринки, без какого-либо признания всех его заслуг за более чем двадцать пять лет, – Селфридж словно потерялся. Вечный оптимист вдруг захандрил. Неожиданно жизнь в Харроуз-Холл, его загородном доме на Женевском озере, где он мог ухаживать за полной редких орхидей оранжереей, предстала для него в новом свете. Всего через три месяца после открытия нового бизнеса он принял неожиданное решение продать его и отойти от дел. Он позвонил своему бывшему коллеге Джону Шедду, попросив у него помощи и совета. Шедд порекомендовал ему пользовавшихся хорошей репутацией ретейлеров «Карсон, Пайри и Скотт», которые как раз искали новое здание, и организовал встречу Сэма Пайри и Гарри Селфриджа. Хитрый мистер Пайри предложил весьма невыгодные условия: вместо запрошенных двухсот пятидесяти тысяч долларов сверх первоначальной цены – сто пятьдесят тысяч плюс оплата долгов перед поставщиками. Отчаянно рвущийся на волю Гарри согласился.

Как и следовало ожидать, на пенсии Гарри заскучал. Он бесцельно бродил по окрестностям Харроуз-Холла, ухаживал за розами и орхидеями, проводил время с семьей. Но этого было недостаточно. Он купил яхту на паровой тяге, которая, судя по всему, редко покидала причал, и попытался заняться гольфом, в котором оказался чудовищно плох. Друзья пытались убедить его выдвинуться на какую-нибудь общественную должность, что в Чикаго стало бы интересным вызовом самому себе. Идея его не прельстила. «Никакой политики, – заявил он. – Не хочу добровольно привязывать себя к позорному столбу». Он, вероятно, согласился бы с репортером из лондонского «Дейли мейл», который, побывав в Чикаго, написал: «Чикаго открывает больше прекрасных и отвратительных черт, чем любой другой известный мне город. Другие места хоронят темные стороны от посторонних взглядов – Чикаго же заботливо размещает их в центре делового квартала и наводит блеск». Гарри и сам не сказал бы точнее. Магнаты в Чикаго были безжалостны. Гарри Селфридж никогда по-настоящему не был частью их мира.

Несмотря на то что Селфридж был управляющим от Бога, для большинства он остался «мальчишкой Филда».

Селфридж беспечно относился к деньгам. Он жил на широкую ногу, без оглядки тратил огромные суммы на близких и верил, что все образуется – независимо от того, кому и сколько он должен. Годы спустя, когда его личный перерасход в банках достиг чудовищных сумм, один из лондонских банкиров заметил: «Мистеру Селфриджу, похоже, приятно ощущать себя должником». В Чикаго, помня о семье и, вероятно, о своем возрасте, он застраховал свою жизнь на огромную сумму. Попробовал он себя и в инвестициях. Когда ему предложили вложиться в компанию «Уайт-рок сода» – газированные напитки были тогда на пике популярности, – он отказал, поскольку проект слишком тесно соприкасался с разбавлением виски. Однако он решился инвестировать в золотой прииск. Зимой 1904 года он стал президентом компании «Добыча и разработка Салливан-Крик», предоставив финансирование для разработки прииска Калико в округе Туалэми, штат Калифорния.

Поначалу все шло неплохо. В чикагской компании «Аллис-Чалмерс» – в то время крупнейший производитель горно-шахтного оборудования – Селфриджу с готовностью порекомендовали высококлассное оборудование, а эксперт по горнодобывающему делу Уильям Чалмерс был впечатлен результатами геологических исследований в этом богатом на золото регионе. Разведочное бурение и исследования продолжались всю весну 1905 года – полностью за счет Селфриджа.

Тем летом семья Селфриджей уехала на весь сезон на французскую Ривьеру. Туда прибывали все новые письма из Америки с требованием выслать деньги на оборудование и зарплаты. Затем пришли новости, которых Селфридж так ждал: на глубине шестидесяти метров нашли золото – достаточно, чтобы запросить качественный анализ и убедить Селфриджа, что вскоре он разбогатеет. В конце августа он устроил семью на постой в оте-ле «Ритц» в Париже, а сам уехал в Лондон по делам. Ему была назначена важная встреча.

В возрасте семидесяти одного года у Маршалла Филда внезапно появилась пружинистость в походке и улыбка на лице. Заулыбались и крупнейшие ювелиры Европы, у которых он без оглядки скупал бриллианты и жемчуга – подарки для своей невесты Делии Кейтон. Мистер и миссис Артур Кейтон были друзьями Маршалла Филда, который, поговаривали, давно питал слабость к привлекательной и элегантной жене соседа. Когда в 1904 году Артур умер, Филд ухватился за шанс и сделал Делии предложение. Они отплыли в Англию в июле 1905 года и поженились 5 сентября в церкви Святой Маргариты в Вестминстере. Поездка Селфриджа в Лондон была назначена точно так, чтобы он мог нанести визит Филду – и не только чтобы поздравить молодожена.

В двух более ранних биографиях Селфриджа утверждалось, что он отправился на встречу с бывшим начальником, имея в кармане дерзкое предложение взять на себя руководство магазином в Чикаго. Нэнси Коэн категорически отрицает это предположение: «Селфриджу не удалось бы собрать столько денег, а если бы он и смог, Филд не пошел бы на сделку». Однако в то время поговаривали, будто в этом предприятии Селфридж пользовался поддержкой могучего Дж. П. Моргана и что Филд был в должной мере заинтригован, чтобы «взглянуть» на предложение. Изучал ли Селфридж Лондон в качестве плацдарма для собственного бизнеса, как он утверждал в дальнейшем, или предлагал открыть там филиал «Маршалл Филд», мы никогда не узнаем. Так или иначе, надеждам на совместный с мистером Филдом бизнес предстояло вот-вот рухнуть.

Молодожены вернулись в Чикаго в начале октября в сопровождении сына Маршалла, его жены Альбертины и их детей. Направлялись обратно в Америку и Селфриджи. 10 октября они вернулись домой, где их ждала новость, что прииск прогорел. Золота оказалось мало, и добывать его было слишком дорого. К тому времени как компания закрылась, Селфридж потерял шестьдесят тысяч долларов, в пересчете на современный курс чуть меньше миллиона двухсот тысяч.

Куда более страшная трагедия случилась в семействе Филдов: непутевый сын Филда скончался в больнице от пулевого ранения в живот. Естественно, семья утверждала, что какой-то из его пистолетов случайно выстрелил. Другие говорили, будто он совершил самоубийство, а по городу ходили слухи, будто его застрелила «девочка» из борделя, пользующегося самой дурной славой в городе, – «Клуб Эверли». Этим роскошным борделем владели две благовоспитанные сестры из Кентукки – Минна и Ада Эверли. Сестрам было всего двадцать один и двадцать три года соответственно, когда они открыли свое заведение для утоления желаний богатых мужчин Чикаго. Ада занималась наймом. «Я лично беседую с каждой претендент-кой, – гордо сообщала она в рекламной брошюре. – Чтобы устроиться к нам, девушка должна иметь опыт работы – мы не нанимаем любительниц». Так оно и было. Девушки из «Клуба Эверли» являлись не просто красотками в бальных платьях. Они были обучены искусству лести, умению вести беседы и еще лучше – заниматься сексом. Некоторые из них впоследствии чрезвычайно удачно вышли замуж. В заведении были Серебряная и Медная комнаты для королей горнодобывающего дела, а в Золотой комнате ежегодно обновлялась отделка из листового золота. Ансамбль из скрипки, виолончели, пианино и от случая к случаю арфы играл успокаивающую музыку. На кухне заправляли высококлассные шеф-повара, а погреб был полон великолепного шампанского – Минна не подавала красного вина, считая, что от него посетителей тянет в сон. В канун Рождества сестры давали специальный эксклюзивный вечер для «джентльменов из прессы».

Разумеется, «Клуб Эверли» предлагал также азартные игры, и ставки были высоки. Минна, веря, что мужчины предпочитают игру девушкам, установила тридцатиминутный лимит на игру в рулетку и кости. В клубе никогда не устраивали облав – сестры хорошо платили полицейским за протекцию, – и его роскошный покой почти не нарушался, за исключением одного случая, когда отчаянная активистка антитабачной кампании Люси Пейдж Гастон вломилась в клуб с криками: «Минна, ты не можешь дать своим девочкам отправиться прямиком в ад – запрети им курить!»

Хотя отец и сын никогда не были близки, Филд был убит горем. Он продолжал работать – наблюдал за следующим этапом программы по капитальной перестройке магазина – и продолжал еженедельно играть в гольф. В Новый, 1906 год, хотя стоял жгучий холод, он и трое его друзей сыграли восемнадцать лунок, бродя по колено в снегу в поисках специальных красных мячей. На следующий день у Филда заболело горло, но он настоял на том, чтобы не отменять поездку в Нью-Йорк в сопровождении жены и лакея. К концу недели у него развилась тяжелая пневмония, от которой он так и не оправился и скончался в номере люкс отеля «Холланд-Хаус».

Филд спланировал все очень тщательно. Чтобы никто не промотал его нажитое тяжелым трудом состояние, он организовал сложные трастовые фонды. В случае смерти прямых наследников капитал замораживался, и внуки Филда могли получить основную часть своего наследства только по достижении пятидесяти лет. А вот его дочь Этель всерьез разбогатела, что позволило ей встать на защиту мужа-мореплавателя, когда ему угрожало дисциплинарное взыскание за повреждение одного из двигателей на корабле. «Как, предать военному суду моего Дэвида? Я куплю им новый корабль!» – воскликнула она. В результате Военно-морской флот снял обвинения, а шесть миллионов долларов Этель позволили ей купить мужу куропатковое болото в Шотландии, охотничьи угодья в Лестершире, паровую яхту и особняк в Лондоне. Четыре года спустя, в возрасте тридцати девяти лет, Дэвид Битти стал самым молодым адмиралом Королевского флота со времен Горацио Нельсона.

Гарри Селфридж тяжело переживал утрату. Какими бы ни были взлеты и падения в их отношениях, Филд был наставником Селфриджа. Эта смерть положила конец великой эпохе «Маршалл Филд». Поттер Палмер умер. Леви Лейтер умер. Согласно завещанию Филда Джон Шедд стал директором магазина и продолжил воплощать планы по расширению, созданные основателем универмага. Для Гарри Селфриджа, которому было уже пятьдесят, настала пора задуматься о будущем.

 

Глава 6. Путь к мечте

В 1906 году людям, впервые встретившимся с Гарри Селфриджем, и в голову бы не пришло, что ему уже пятьдесят. Он выглядел на десять лет моложе, его голос всегда был полон энтузиазма, и он выматывал людей вдвое младше себя своей неуемной энергией. Хорошей формой он был обязан не физическим упражнениям. «Думать – вот для меня главная зарядка», – говорил он. Когда он размышлял над каким-то важным – или даже второстепенным – вопросом, он садился во вращающееся кресло, поворачивался к окну, сцеплял пальцы в замок на затылке и всматривался в даль. Никто не смел прерывать его в такие моменты. Когда решение было принято, он быстро разворачивался и говорил: «Так, вот как мы поступим. Начинаем!» Вот и все. Единожды приняв решение, он не менял его.

Мечтая вновь бросить самому себе вызов, Селфридж заручился поддержкой своего близкого друга Уолтера Коттингема из компании «Краски Шервин-Уильямс» (крупное предприятие, девизом которого было «Покроем всю планету») и принял решение переехать в Лондон, чтобы открыть там магазин своей мечты. Неуемный вихрь энергии ринулся в бой. Селфридж писал письма, отправлял телеграммы, звонил друзьям и знакомым, организовывал встречи. Он снова встал в строй и наслаждался этим. Что касается семьи, они были счастливы, пока был счастлив он. Вероятно, все только вздохнули с облегчением, увидев, что он снова полон энергии, и вовсе не возражали, когда он отправился в Лондон, где поначалу останавливался в отеле «Савой», а потом снял элегантно обставленную квартиру в Уайтхолл-корт – огромном особняке с живописным видом на Сент-Джейм-ский парк.

Во времена короля Эдуарда VII достойная жизнь в Лондоне была немыслима без постоянно проживающих в доме слуг, поэтому в марте к Селфриджу переехала шотландская пара – мистер и миссис Фрейзер; вначале она – в качестве экономки, затем он – как лакей и впоследствии дворецкий. Фрейзеры прочно вплелись в полотно семейной жизни Селфриджа на последующие двадцать лет. Фрейзер идеально соответствовал образу типичного британского дворецкого. В зависимости от настроения его манера обхождения колебалась между заискивающей и презрительной: друг семьи однажды описал его как «нечто среднее между Дизраэли и Микобером». Однажды в 1921 году, когда семейство Селфриджей уже переехало в величественный, словно дворец, особняк Лэнсдаун-Хаус, Фрейзер открыл двери и увидел на пороге достопочтенного пожилого джентльмена с плоской коробкой в руках. Посетителем оказался мсье Пьер Камбон, бывший французский посол при Сент-Джеймском дворе, который по приезде в Лондон всегда первым делом навещал своего старого друга лорда Лэнсдауна и приносил ему в подарок головку свежайшего сыра бри. Оказавшись лицом к лицу с незнакомым слугой, мсье Камбон осведомился, дома ли лорд Лэнсдаун. «Никогда о таком не слыхал, – заявил Фрейзер, подозрительно принюхиваясь. – Здесь он уж точно не живет». Мсье Камбон – вероятно, вместе с сыром – был вынужден спешно и озадаченно ретироваться.

С самого своего приезда в Лондон Селфридж твердо вознамерился не производить впечатления «показушного янки», на которых лондонское деловое сообщество смотрело с подозрением – еще не улеглась волна негодования, вызванная современником Селфриджа транспортным магнатом Чарлзом Тайсоном Йерксом из Чикаго.

Йеркс приехал в Лондон в 1900 году с американским капиталом за плечами, намереваясь вложиться в развитие городской подземки, дабы набить карман потуже. Путем махинаций он получил контрольный пакет акций над городскими железными дорогами, после чего дерзко предложил «спасти» линию «Бакерло», выкупив ее у владельцев. Судьба «Бакерло» висела на волоске после того, как ее основатель был признан виновным в мошенничестве и покончил с собой, отравившись цианидом. Йеркс (вдохновивший Теодора Драйзера на трилогию о порочных финансистах) впоследствии добавил в свое портфолио линии «Черинг-Кросс», «Юстон» и «Хэмпстед», «Великую Северную», «Пиккадилли» и «Бромптон», а также финансировал постройку Лотсроудской электростанции, чтобы обеспечивать энергией разрастающуюся электросеть. Когда раскрылось, что он мошенник – главной его уловкой было переводить огромные гонорары за управление на свой частный банковский счет, – Йеркс сбежал в Нью-Йорк, где и умер в 1905 году. После себя он оставил сеть незаконченных подземных тоннелей и глубоко укоренившееся во многих кругах недоверие к американским методам ведения дел. История еще была свежа в памяти британцев, и Селфридж ревностно следил за тем, чтобы создать образ исключительно педантичного бизнесмена.

Стремясь, чтобы его розничный бизнес приняли всерьез, и отчасти неосознанно пытаясь отделить себя от недружелюбного окружения, Селфридж выбрал более формальный стиль в одежде и теперь походил скорее на представителя торгового банка, нежели на ретейлера. Он не начал носить фрак, жемчужно-серые, украшенные тесьмой сюртуки, которые он предпочитал в Чикаго, уступили место более темным коричневым и черным, брюки же были либо в тонкую полоску, либо вовсе без рисунка. Он оставался верен своим знаменитым высоким жестким воротничкам и добавил к жилетке классический белый кушак, по вечерам же облачался в безу-пречный смокинг с белым галстуком. В его одежде всегда присутствовал некий официоз – никто не мог вспомнить хотя бы один легкомысленный элемент в его гардеробе.

Гарри осознавал, что именно он хочет создать. Теперь нужно было найти для этого подходящее место. Его критериями являлись простор и доступность. Он мимоходом рассмотрел Бонд-стрит, но отверг эту мысль – улица была слишком узкой для его масштабных замыслов. Риджент-стрит не прошла отбор из-за ограничений на размер строений, наложенных Королевским холдингом недвижимости. Он всерьез рассматривал Стрэнд, но, судя по всему, переговоры об аренде сорвались. Питая страсть к красивым зданиям, он призвал на помощь в поисках союзников, которые были так или иначе связаны со строительством или архитектурой. Среди них – молодой архитектор Делисса Джозеф, который не только спроектировал станции для подземных электрических железных дорог, но и познакомил Гарри Селфриджа со своим другом Сэмюэлом Уорингом.

В 1906 году Сэмюэл Уоринг был не только председателем совета директоров ведущей мебельной компании «Уоринг и Гиллоу», но и директором строительной компании «Уоринг и Уайт», которой он управлял совместно с признанным американским инженером-строителем Джеймсом Уайтом. Гарри Селфридж, которому нужен был партнер по инвестициям, увидел в Уоринге беспроигрышное сочетание технических познаний и столь необходимого капитала. «Уоринг и Уайт» под умелым руководством архитекторов Чарлза Мьюза и Артура Дэвиса только что завершили строительство отеля «Ритц», первого в Лондоне здания, построенного по технологии ЛСТК. Селфридж, как и Уоринг, был приглашен на пышный званый ужин в честь открытия отеля, и, несомненно, там будущим партнерам выпал шанс обсудить планы по оживлению розничной торговли в Лондоне. Два бизнесмена – два спонтанных, полных энергии, вечно недосыпающих трудоголика – быстро (оглядываясь назад, пожалуй, даже слишком быстро) договорились об условиях. Уже в июне того же года они учредили общество с ограниченной ответственностью «Селфридж и Уоринг» с капиталом в миллион фунтов, разделенным на сто тысяч привилегированных акций по пять фунтов каждая и пятьсот тысяч обычных акций по фунту каждая. У Селфриджа было сто пятьдесят тысяч шесть акций, у Уоринга – сто пятьдесят тысяч одна.

Партнеры выбрали место в части Оксфорд-стрит, которая по тем временам считалась «тупиковой», – у Уоринга там была недвижимость под снос. Селфридж сразу же разглядел скрытый потенциал участка. Он был удобно расположен в шаговой доступности и к особнякам на площади Портман, и к Сент-Джонс-Вуд, где жили модники среднего класса, и должен был привлекать внимание людей, едущих по Центральной линии метро, которая была введена в эксплуатацию шестью годами ранее и сейчас перевозила от станции «Шефердс Буш» до станции «Банк» по сто тысяч человек в день. С остановками «Холланд-парк», «Ноттинг-Хилл», «Квинсроуд» (переименованная в 1946 году в «Квинсвей»), «Ланкастер-гейт», «Марбл-арк», «Бонд-стрит», «Цирк Оксфорд» и «Собор Святого Павла» Центральная линия была просто мечтой для уэст-эндских ретейлеров.

C самого начала Селфридж представлял, что его магазин будет тянуться от Дюк-стрит до Орчард-стрит – каким мы и видим его сейчас, – но воплощения этого замысла ему пришлось ждать до 1928 года. Еще он на-деялся, что магазин растянется на целый квартал вглубь и витрины будут выходить и на Уигмор-стрит. Однако для начала ему пришлось довольствоваться малым – выкупать права на аренду у множества соседних лавок, доходных домов и любимого местного паба «Оружие на-дежды», примыкающего к обветшалым складам и конюшням на углу Дюк-стрит. К тому же ему нужно было получить согласие у землевладельцев, имущественного комплекса «Портман», а также разрешение на перепланировку от совета округа Сент-Мэрилебон. Как только стало известно о его планах, поднялась настоящая буря. Местные – особенно завсегдатаи «Оружия надежды» – протестовали так громко, будто Гарри Селфридж вознамерился снести Букингемский дворец, в то время как он только хотел построить еще один.

Селфридж переехал в офисное здание на противоположной стороне улицы – в дом 415 по Оксфорд-стрит – и там принялся разрабатывать план развития. Ничто не доставляло ему такой радости, как изучение архитектурных чертежей. Однако, когда пришло время воплощать их в реальность, на его пути каждый день вырастали все новые препятствия. Он привык к ритму Чикаго, где разрешения на строительство получались после одного рукопожатия – пусть зачастую при этом толстая пачка купюр переходила к новому обладателю. Теперь же ему предстояло столкнуться с медлительными лондонскими бюрократами.

Селфридж взял все управление проектом на себя и как по часам регулярно являлся на приемы к Эдварду Хьюзу, председателю комитета по строительству совета округа Сент-Мэрилебон, и его коллеге, земельному инспектору мистеру Эшбриджу. Он включил обходительность и очарование на полную мощность и невероятно впечатлил обоих, в особенности тем, что на каждую встречу являлся лично. Хьюз говорил позже: «Трудно было сопротивляться его дару убеждения, и зачастую ему удавалось доказать нам, что именно он видит ситуацию в правильном свете».

Изначальной концепцией Селфриджа было шести-этажное здание в стиле неоклассицизма с выдающейся центральной башней. Первые чертежи выполнил молодой американский архитектор-стажер Фрэнсис Суолс, который прошел обучение в Школе изящных искусств в Париже и практику в конторе легендарного Жан-Луи Паскаля. Селфридж был зачарован получившимися чертежами и всюду носил их с собой. «Я так часто перебирал их, что углы поистрепались. У меня были чертежи переднего фасада, боковых фасадов, планы этажей – расставаться с ними казалось невыносимым. В итоге я чуть не протер карманы в каждом своем костюме». Копии этих прекрасных чертежей были высланы Дэниелу Бернему, который сохранял за собой должность первого архитектора.

Полностью погруженный в завершение нового грандиозного двенадцатиэтажного универмага для Джона Уонамейкера в Филадельфии, Бернем пропустил тот факт, что в Лондоне тех времен действовали жесткие ограничения на строительство и здания не должны были подниматься над мостовой на высоту более скромных двадцати пяти метров. Планы Бернема были гордо представлены совету – и тут же отвергнуты. Легко догадаться, как отреагировал заказчик. На место юного мистера Суолса был быстро назначен лондонский архитектор Роберт Аткинсон, который работал в Америке и потому хорошо понимал «чикагскую школу», но при этом был достаточно знаком с тонкостями лондонских градостроительных норм, чтобы больше не допускать дорогостоящих ошибок. Шесть этажей с башней были забыты, и на их место пришло двадцатипятиметровое здание с пятью просторными этажами и глубоким подвальным помещением, предоставлявшим дополнительное торговое пространство. Теперь у Селфриджа была лучшая команда архитекторов, какую только можно купить за деньги. Проблема состояла в том, что деньги заканчивались.

На то, чтобы выкупить исходный участок земли, понадобился гигантский капитал в пятьсот тысяч долларов. Труднее было выкупить право аренды на прилегающие территории, и это заняло куда больше времени, чем Селфридж мог себе представить. К тому же это было очень дорого, но Сэмюэл Уоринг ни разу за все время не потянулся за своим кошельком. Деньги вкладывал исключительно Гарри, и он начал ощущать на себе бремя расходов. Внешне это было незаметно. Он улыбался, шутил, устраивал званые обеды, ходил в театр и ездил в Америку повидаться с семьей. Издатель Чарлз Доран несколько раз в то время встречал Селфриджа во время трансатлантических путешествий. Тот был счастлив оказаться в компании собрата-американца, который терпеливо выслушивал жалобы на допотопные градостроительные нормы и замысловатые правила пожарной безопасности.

После, как описывал Селфридж, «бесконечных часов в адвокатских конторах», спустя почти год с основания «Селфридж и Уоринг», территория была наконец расчищена и начались строительные работы. Сваи вбивались достаточно глубоко, чтобы выдержать вес дополнительных этажей или даже башни, если нормы вдруг изменятся, а Гарри Селфридж все глубже залезал в свой кошелек, чтобы проспонсировать процесс. Сэм Уоринг же так и не расстался ни с одним пенни. Он сумел даже подзаработать на Селфридже, который обналичивал последние активы, продав домик на берегу озера. Гарри передал свою драгоценную коллекцию орхидей в дар парку Линкольна в Чикаго и перевез семью в Англию, где они арендовали прекрасную загородную усадьбу Уоринга – Футскрей в деревне Сидкап, графство Кент.

Массивный письменный стол Гарри был заказан в «Уоринг и Гиллоу», однако строительная программа продвигалась так медлено, что Селфридж начал сомневаться, будет ли у него когда-нибудь кабинет для этого стола. Одним промозглым ноябрьским днем, дабы вдохновить работников и сделать дополнительную рекламу, Селфридж организовал выступление оркестра возле строительной площадки. Вот уже несколько месяцев он говорил журналистам о своих головокружительных планах – о том, каким большим будет магазин, каким смелым был проект. Но его акция «Работай под музыку» попала в заголовки газет в ином свете. Прибыл полицейский отряд и потребовал прекратить шум, мотивируя это тем, что оркестр нарушает общественный порядок.

Для Сэма Уоринга это оказалось последней каплей. С самого начала его смущал масштаб планов партнера. Впервые увидев чертежи, он в оскорбительном тоне поинтересовался, планирует Селфридж открыть магазин или греческий храм. Его раздражение отчасти было понятно. По мере развития грандиозных планов Гарри у них накопилось двенадцать тысяч набросков от различных архитекторов. Уорингу стало казаться, что проект не стоит этих сложностей. Отношения между двумя эгоистичными личностями, которые уже несколько месяцев кипели тихой злобой, разрушились окончательно и привели к неизбежному результату: Уоринг разорвал партнерство. Для Гарри Селфриджа это было катастрофой. У него оставался котлован, в который он вложил более миллиона долларов, и проект, на самостоятельное завершение которого у него просто не хватало денег. Строительные работы прекратились, и Селфриджу оставалось потерянно обозревать то, что журналисты назвали «самой большой стройкой за всю историю Лондона». Споры между бывшими партнерами привели к тяжбе, которая завершилась в суде. Селфридж мало выступал на публике по этому поводу, лишь заметил в одном интервью: «Мы перешли Рубикон, и за переправу заплатил в основном я».

Состоявшиеся розничные торговцы Лондона, должно быть, пребывали в восторге от унижения Селфриджа, но сам он сохранял присутствие духа, ни на миг не сомневаясь, что отыщет свой путь. Он продолжал собирать данные о жителях Лондона – на чем они ездили, где жили, что читали, где покупали. Огромные бухгалтерские книги в архивах Селфриджей показывают, как методично он подходил к каждому исследованию. Все газеты и журналы были включены в каталог с ценой, характеристикой аудитории и именем владельца. Составлялись отчеты по ассортименту и техникам продаж торговцев-конкурентов. Он собирал информацию как одержимый, и к тому времени, как магазин «Селфриджес» открылся для широкой публики, Гарри знал практически все демографические характеристики своей клиентской базы. Он называл это научным планированием. Сегодня мы назвали бы это маркетинговым исследованием с использованием новейших технологий.

Оглядываясь назад, на краткую эдвардианскую эпоху, легко представить, будто жизнь в то время была лишь чередой загородных приемов, бесконечных слуг и мотовства. В какой-то мере все это действительно было. Но в то время как богачи жили будто в сказке, огромная часть населения прозябала в бедности, а средний класс еще не поддался соблазну ходить в магазин за чем-либо, кроме предметов первой необходимости. Теперь же этот уклад претерпевал значительные перемены – и Селфридж об этом знал. Во внутренние круги власть имущих пробивалась новая группа – такие люди, как продуктовый магнат сэр Томас Липтон, трейдер Артур Сассон и финансист сэр Эрнест Кассель. Уже ходили толки, что новоизбранное либеральное правительство собирается обложить налогом богачей, и велись активные политические дебаты о помощи бедным. Что самое важное, представители среднего класса начали раздвигать установленные границы. Теперь покупки для них не ограничивались официальным нарядом, траурным платьем, формой для горничных и другими предметами домашнего обихода. Они хотели путешествовать с багажом, собирать целые чемоданы модных туалетов, запечатлевать мгновения на фотокамеру, пользоваться спортивным снаряжением – словом, обладать всеми атрибутами нового, мобильного образа жизни. Такой была целевая аудитория, которую Селфридж наметил для своего нового, более эгалитарного магазина. А вот многочисленные розничные торговцы Лондона пока обходили эту группу вниманием.

Встретив Селфриджа в то время, никто бы не заподозрил, что он находится на волосок от разорения. Он всегда пускал пыль в глаза, в особенности тогда, когда с деньгами было туго. Конец 1907 года был нелегким временем для привлечения инвестиций. Уолл-стрит была в замешательстве из-за краха трастовой компании «Никербокер». В Британии из-за высокого уровня безработицы и сложностей на Лондонской бирже цены на акции обвалились, повысив банковские ставки до семи процентов. Кроме того, царило мнение, что в Лондоне и без того достаточно магазинов. «Харродс», «Ди-Эйч Эванс», «Уайтлиз», «Джон Бейкер», «Дебенхэм и Фрибоди», «Суон и Эдгар» и другие уже удовлетворяли потребности лондонских покупателей. Разве могло найтись место для еще одного магазина?

Поддерживаемый почти святой верой в финансовое спасение, Селфридж верил, что могло. И спасение пришло три месяца спустя – в лице добродушного чайного магната Джона Маскера, который совместно с партнером Джулиусом Дрю сколотил состояние на сети продуктовых магазинов «Местные и колониальные товары», зародившейся в Ливерпуле. Маскер с удовольствием демонстрировал миру свою обеспеченность, разводя скаковых лошадей и обустраивая роскошный дом под названием «Шедвелл-парк» в Тетфорде, графство Норфолк, где он держал прекрасного скакуна. Маскер был рад вложить деньги в то, что Селфридж с энтузиазмом описывал как «первый в Лондоне универмаг, построенный по особому заказу». В марте 1908 года было основано общество с ограниченной ответственностью «Селфридж и Компания» с капиталом в девятьсот тысяч фунтов, который складывался из четырехсот тысяч привилегированных и пятисот тысяч обычных акций стоимостью по фунту каждая. Любопытный факт: договор был заключен во Франции и скреплен шестипенсовой печатью, что, как цинично отметили в газете «Файненшл ньюз», «позволило мистеру Селфриджу сэкономить в общей сложности две тысячи фунтов на госпошлинах». Селфридж, твердо верящий, что любое общественное внимание идет делу только во благо, проигнорировал эту шпильку.

Всего через месяц строители вернулись на площадку. Интересно, что Селфридж продолжил вести дела с «Уоринг и Уайт», ибо таланты мистера Уайта перевесили глубокую неприязнь Селфриджа к Уорингу. Также он нанял шведскую инженерную компанию «Крюгер и Толл» вместе с их изобретательным инженером-конструктором Свеном Биландером, хотя общаться с гениальным «стальным человеком» было непросто – он едва понимал по-английски. Ивар Крюгер был рад выступить в качестве переводчика, а Селфридж, в свою очередь, восторженно делился с прессой новостями о ходе строительства «первого торгового здания в Англии, полностью выполненного по технологии ЛСТК». Поскольку работа со сталью велась куда быстрее, чем с железом, он предсказывал также «беспрецедентно быстрый, десятимесячный цикл строительства». Сегодняшние архитекторы находятся в неоплатном долгу перед Гарри Селфриджем и его командой специалистов по строительству. Во многом благодаря их стараниям в Лондонский акт о строительстве от 1894 года внесли поправки, позволяющие использование стальных каркасов, после чего сталь стала одним из основных строительных материалов.

Пока зеваки толпами собирались на Оксфорд-стрит, чтобы посмотреть, как гигантский кран поднимает по сто двадцать пять тонн стали в неделю, Гарри Селфридж занялся подбором команды. С присущей ему педантичностью он наметил «организационную схему» – фактически всю структуру его бизнеса на одном листе, – обозначив все зоны ответственности – от торговых этажей до туалетов для сотрудников. Ни один аспект не оставили на волю случая. Гарри планировал нанять постоянного врача для персонала, приходящего дантиста и «руководителя физического развития персонала». Для отдела транспорта были выделены «автоводители» и кучера для фургончиков на лошадиной тяге. Чистка перчаток (одна из множества услуг в универмаге) планировалась с привлечением сторонней компании. Все это и многое другое было отражено в масштабном документе, вывешенном на стену во временном офисе Гарри.

На три ключевые позиции были назначены американцы: С. В. Стейнс стал управляющим отделом комплектования ассортимента, Уильям Оппенгеймер руководил оснащением и внутренним устройством магазина, а Эдвард Голдсман взял на себя оформление витрин. До Селфриджа витрины в Лондоне украшали бессистемно. В магазинах покрупнее формально существовал работник, ответственный за это, но композиции в витринах редко были объединены общей темой, и никто не пытался сочетать их по цвету. В большинстве случаев они просто отображали широту ассортимента, и часто для этого в витрину просто выставляли по одному предмету каждого вида. В результате, по словам Эндрю Карнеги, получался «просто бардак».

В точности так же, как и у Маршалла Филда, Селфридж положил конец традиции убирать товар за стеклянные дверцы шкафов. Во всех торговых залах все предметы были выставлены в свободном доступе. Витрины магазина рассказывали свою собственную историю. Всего их было двадцать одна, в двенадцать были вставлены самые крупные стекла в мире, и Селфридж видел в каждой из них пустой холст, только и ждущий руки мастера, чтобы превратиться в шедевр. Эдвард Голдсман получил достаточно просторную студию, чтобы разместить там весь реквизит, и достаточно сотрудников, чтобы справиться с тем, что в организационной схеме значилось как «работа над флагами и сценой; оформление интерьеров и боковых стеллажей; оформление основных витрин; цветы и пальмы». Получившиеся картины – иные и сегодня смотрелись бы современно – были визуальными шедеврами, навсегда определившими концепцию креативного оформления витрин.

Все остальные руководящие должности в эти головокружительные месяцы перед открытием заняли британцы. Селфридж с каждым провел обстоятельное собеседование, обращая внимание не столько на рекомендательные письма, сколько на собственные суждения. Не обошлось без причуд. Он отказывался от людей слишком высокого роста или со слишком тонкой шеей, был категорически против нечищеных ботинок или неухоженных ногтей. Среди тех, кто прошел отбор, оказались Фрэнк Читэм, который перешел из «Шотландского дома» и занялся подготовкой к открытию отдела «высококачественных готовых мужских пальто и костюмов» – импортированных из США и революционных уже поэтому, – и Артур Янгман, ранее работавший главным бухгалтером в «Дебенхэмс». Директор по персоналу Перси Бест перешел из «Хейс и Кэнди», а системный менеджер (такое название должности не столь ново, как мы привыкли думать, его можно было услышать уже в 1909 году) Альфред Каупер – из отдела «доставки и приема» в «Уайтлиз». Все они отчаянно рисковали, покидая свои посты в состоявшихся фирмах ради работы с американцем-авантюристом – хотя для бывших сотрудников «Уайтлиз» ставки были не так высоки. Некогда великая фирма ныне была на грани краха. Причина – громкая смерть ее основателя: Уильяма Уайтли убил помешавшийся молодой человек Гораций Райнер, утверждавший, будто он его незаконнорожденный сын. Если иметь в виду, сколь активно мистер Уайтли пользовался своим «правом первой ночи», странно, что никто больше не делал подобных заявлений.

Несмотря на то что управление магазином, в котором в итоге работало более двух тысяч молодых женщин – некоторые весьма симпатичные, – заключало в себе множество искушений, никогда не возникало и намека на то, чтобы Гарри Селфридж хотя бы флиртовал с кем-нибудь из своих сотрудниц – не говоря уже о том, чтобы завести интрижку. Сама мысль об этом его бы ужаснула. Для него персонал был армией, которую нужно привести к победе. Он наслаждался их преклонением, но интимность любого свойства была исключена.

Тем не менее осенью 1908 года Гарри порой находил время, чтобы провести приятный продолжительный обед или ужин с некоторыми дамами, включая прекрасную Рози Бут – бывшую участницу известного хора «Гейсти-гелз», а ныне маркизу Хэдфортскую, – которая стала ему другом на всю жизнь, и леди Сэквилл, хозяйкой Ноул-Хауса, одной из грандиозных елизаветинских усадеб. Виктория Сэквилл, очаровавшая Гарри, когда Селфриджи жили в усадьбе Сэмюэла Уоринга Футскрей в Кенте, питала слабость к богатым мужчинам, особенно американцам. Она хорошо разбиралась в политике, ясно излагала мысли и была убийственно привлекательна, унаследовав от матери – испанской танцовщицы – темные с поволокой глаза и чувственный рот. Ее дочь, писательница и садовница Вита Сэквилл-Уэст, сказала впоследствии: «Если фраза «расплавить сердце» что-то и значит, то это то, что происходило, когда моя мать смотрела на вас и улыбалась». Леди Сэквилл держала чудесную сувенирную лавку под названием «Спиллз» на улице Саут-Одли, где она по взвинченным ценам продавала вдохновленным американским гостям дорогие абажуры и симпатичные безделушки.

Регулярные выходы в театр Гарри, впрочем, обычно совершал в сопровождении своей жены Роуз, которая вместе с детьми и мадам Селфридж (так всегда называли Лоис) теперь жила в шикарном особняке XVIII века по адресу: Арлингтон-стрит, 17, взятом в аренду у княгини Ярборо. Селфридж, возможно, не хотел, чтобы его сочли выскочкой, однако прослыть богачом он был только рад. В окружении впечатляющей коллекции скульп-тур – у Ярборо были даже шедевры Бернини – и еще более впечатляющей библиотеки самая широко обсуждаемая американская семья в Лондоне беззаботно переняла богатую жизнь на британский манер. Арлингтон-стрит была аристократическим анклавом, который колонизировали отпрыски лучших семей Британии и в котором дома, спроектированные Робертом Адамом и Уильямом Кентом, знали не по номеру, а по имени владельца – Рутланд, Уимборн, Зетланд, Ярборо. К переменам они обычно относились с подозрением. Так, Айвор Гест, лорд Уимборнский, кипел от негодования из-за постройки отеля «Ритц», выходящего окнами на его сад, – но налоги брали свое, и леди Ярборо в числе прочих нуждалась в деньгах, которые приносила сдача особняка в аренду. Не все соседи Селфриджей отличались такой же терпимостью, как очаровательно неординарная герцогиня Рутландская и ее дочери Марджори, Летти и Диана Мэннерс, которые жили в соседнем, не менее прекрасном доме, – сегодня там ресторан «Ле Каприз». Герцогиня быстро смекнула, что мистер Селфридж намерен нанять в свой личный офис молодых людей с хорошими связями и безупречным прошлым, и порекомендовала племянника своей подруги виконтессы де Вески, заявив, что юный Иво «просто создан для этой должности». Иво приняли на работу в ту же неделю.

Разумеется, никто не знал, сколько на самом деле у Селфриджа денег. Поговаривали, что его жена из богатой семьи, и было известно, что раньше он работал на отца Этель Битти, Маршалла Филда, и вел дела с тестем лорда Керзона, покойным Леви Лейтером. (Другие дочери Лейтера, Дейзи и Нэнни, стали графиней Саффолк и достопочтенной миссис Колин Кэмпбелл соответственно.) Селфридж, мастер иллюзий, лишь улыбался и говорил, что они были «чудесными людьми».

Той осенью журналисты, получавшие ежедневные сводки с фронта работ, оживленно писали о продвижении проекта. «Дэйли график» цитировала Селфриджа: «Мы побили все строительные рекорды и без ощутимых сверхурочных возвели на двух опорах 80 квадратных футов площади, включая стальной каркас верхнего этажа, всего за две недели и пять дней».

Тех, кого Селфридж приглашал на стройплощадку, ожидал потрясающий вид и пугающий подъем на вершину. Среди гостей был издатель Ивлин Ренч, который записал в своем дневнике: «Я карабкался с ним по балкам, и у меня кружилась голова». На Ренча, известного путешественника, который позднее основал «Иностранную лигу» и «Союз англоговорящих», Селфридж произвел неизгладимое впечатление. «Он, несомненно, один из самых могущественных американцев, каких я только знаю. Я не сомневаюсь, что он, если будет в добром здравии, перевернет все представления о магазинах в этой стране».

Не все отчеты были так позитивны. Текстильные профессиональные издания скептически воспринимали масштаб проекта, для поддержания которого понадобился бы огромный оборот, а остальные журналисты презрительно относились ко всей концепции в целом. Большинство критических замечаний носили ярко выраженную антиамериканскую окраску. В «Бритиш уикли» писали: «Начался крестовый поход, цель которого – заставить Лондон потонуть в бессмысленной роскоши, уже с избытком заполонившей тот берег Атлантики». Но в конечном счете журналисты сменили гнев на милость, потому что Гарри Селфридж в отличие от всех до единого британских бизнесменов ревностно обхаживал их, пытаясь наладить связи.

Селфридж приехал в Лондон в тот момент, когда пресса как раз обрела беспрецедентную власть. Особенно хорошо запросы растущей аудитории ежедневных газет понимал лорд Нортклифф. С его «Дейли мейл» всего за полпенса читатель получал полные страницы скандалов, сплетен о высшем обществе, конкурсов и критических очерков, написанных выдающимися журналистами. Нортклифф был не первым издателем, обнаружившим этот мощный рецепт. Еще в 1881 году Джордж Ньюнс начал выпускать феноменально популярный иллюстрированный еженедельник «Отрывки», заполненный короткими новостными заметками с множеством картинок, и вскоре достиг полумиллионного тиража.

Нортклифф считал, что газета, предназначенная для массового читателя, должна будоражить и развлекать, а Гарри Селфридж придерживался той же позиции в отношении магазинов. С самого основания своего дела Селфридж, как немногие другие, понимал, как важно ни на минуту не выпадать из сферы внимания публики, и виртуозно умел использовать огласку. Он устанавливал отношения и с репортерами, и с ведущими колонок сплетен, и с редакторами, и с владельцами медиабизнеса. Одним из самых близких друзей был его соотечественник, родившийся в штате Висконсин и осевший в Лондоне, – Ральф Блуменфельд, ставший после ухода из «Дейли мейл» главным редактором газеты «Дейли экспресс». Почти каждую неделю двое друзей вместе обедали или ужинали и почти каждый день созванивались или переписывались. Селфридж уважал прессу и, вероятно, никогда не боялся журналистов. Однажды он сказал своему менеджеру по рекламе: «Никогда не борись с ними и, если сможешь, никогда не порти отношений – за ними всегда останется последнее слово». Он был осторожен не без причины, и эта осторожность окупилась. Годы спустя, когда он погряз в долгах и его жизнь покатилась под откос, большинство журналистов оставили его в покое.

Селфридж дальновидно нанял бывшего журналиста Джеймса Конели на должность пресс-атташе и организовал специальный зал под «Журналистский клуб», которым репортеры могли пользоваться, когда оказывались в Уэст-Энде. У приглашенных журналистов имелись собственные ключи от клуба. Зал оснастили пишущими машинками, телефонами, канцелярскими принадлежностями и под завязку наполнили бар, и журналисты могли быть уверены, что каждый день их будет ждать интересная жизненная история, о которой можно телефонировать в отдел новостей. Редакторам присылали корзины для пикника на Рождество и цветы на Пасху. Существовал даже календарь, в котором были отмечены все дни рождения для отправки имениннику особого подарка, а жены журналистов всегда могли рассчитывать на лучший столик в ресторане «Палм-корт». Но Гарри очаровал прессу не только эффективной стратегией общения с тружениками пера – он свято верил в рекламу и потому служил неиссякаемым источником дохода для Флит-стрит.

В неделю открытия магазина Селфридж обрушил на Лондон рекламную кампанию неслыханного масштаба. Самые известные художники-оформители и карикатуристы, включая сэра Бернарда Партриджа из журнала «Панч», создали тридцать восемь шикарно иллюстрированных рекламных макетов, которые появились на ста четырех страницах восемнадцати общенациональных газет. Кампания произвела фурор: даже редакторы «Таймс» объявили, что она знаменует собой начало новой эпохи в британской розничной рекламе, – и, вероятно, пожалели, что не дали Гарри разместить заметку об открытии на передовице газеты. Стоимость подобной кампании была огромной. За первые семь дней магазин потратил тридцать шесть тысяч фунтов – в пересчете на нынешний курс почти два миллиона тридцать пять тысяч! И это не считая затрат на производство – труд одного только Бернарда Партриджа стоил недешево. К вящей досаде рекламных агентств Лондона, все рекламные материалы производились без привлечения третьей стороны. Внутренний творческий отдел универмага разработал изображения, и Гарри Селфридж лично выбрал рекламные площади, выплатив самому себе десятипроцентную маржу, которую обычно получали рекламные агентства.

В те дни большинство магазинов просто покупали скромные серии рекламных блоков в четверть страницы. Гарри Селфридж создал для газет совершенно новый источник дохода – и они обожали его за это. Резонанс произвел не только масштаб вложений. Его рекламные объявления были уникальны, потому что они не просто рассказывали о товаре: это было заявление о его миссии, его философии шопинга. Не всем это пришлось по душе. Один профессиональный рекламный журнал назвал эти заявления «напыщенной чушью», другой – «пустословием».

Вот каким был сентиментальный, идеалистический текст, который вызывал у кого-то восхищение, у кого-то презрение:

Мы счастливы сообщить, что официальное открытие нашего новейшего торгового центра в Лондоне состоится сегодня и продлится на протяжении всей недели. Пусть наше сообщение будет понято ясно: наше приглашение распространяется на всю британскую публику и зарубежных гостей, никаких билетов и карточек не требуется. Мы рады всем – и вы можете наслаждаться покупками или просто прогулкой по магазину с самого открытия.

Объявив о «наслаждении покупками», назвав свой магазин «торговым центром» и, что самое важное, допустив «просто прогулку по магазину», Гарри Селфридж положил начало тенденциям, которые сейчас мы воспринимаем как само собой разумеющееся. Художественная выставка в торговом центре? Селфридж организовывал такие еще в 1909 году. Кулинарные мастер-классы, чтобы продемонстрировать кухонную утварь в отделе товаров для дома? – 1912 год. Сто лет назад это были революционные решения. Казалось, будто с Г. Г. Селфриджем поделился идеями его новый друг Г. Дж. Уэллс. Конечно, случались и промахи. Учитывая растущее напряжение между Британией и Германией, рекламный заголовок «Приветствуем Фатерлянд!», вероятно, был не вполне уместен. В целом, однако, его рекламные объявления, которые не требовали немедленно совершить покупку, но обещали покупателю высокое качество, удобство, комфорт, превосходный сервис, честные цены и, главное, веселье, положили начало целой эпохе.

Вопреки ропоту целой армии техников, которые едва успевали закончить внутреннее оборудование магазина, Селфридж назначил открытие на понедельник, 15 марта 1909 года. Никто не верил, что универмаг будет готов в срок. Один журналист, которому провели экскурсию по помещениям, утверждал, что «повсюду царит беспорядок». Тысяча восемьсот сотрудников работали все выходные, судорожно распаковывая и раскладывая товары в сотне различных отделов, и закончили только к полуночи воскресенья. В живописных витринах, завешенных до открытия шелковыми шторами с рюшами, Эдвард Голдсман создал изысканные композиции, вдохновленные Ватто и Фрагонаром. Увидев витрины, сотрудники потеряли дар речи сначала от восторга, затем – от ужаса, когда сработали недавно установленные противопожарные разбрызгиватели и насквозь промочили большую часть шедевров.

Вода доставила больше всего неудобств. Снаружи ее было слишком много – день открытия ознаменовал проливной дождь, – а внутри она вскоре закончилась вовсе. Через магазин прошли тысячи людей, они пользовались роскошными туалетами, пили воду за обедом, и стометровые водонапорные насосы не выдержали нагрузки. Управляющий парикмахерским отделом в отчаянии ворвался в ресторан и потребовал отдать ему все сифоны с газированной водой, чтобы смывать шампунь с уже намыленных голов посетительниц.

В день открытия у входов со стороны Оксфорд-стрит и Дюк-стрит насчитывалось в общей сложности девяносто тысяч сотрудников. Селфридж всегда хорошо ладил с местными полицейскими, и в качестве изящного жеста вокруг магазина дежурили тридцать констеблей, следивших, чтобы толпа не впала в неистовство. Большинство посетителей в тот день пришли просто посмотреть. Продажи в первый день составили жалкие три тысячи фунтов – куда меньше, чем планировалось. Селфридж сохранял спокойствие. Если его и задела низкая выручка, он этого не показывал. Для него день открытия был чем-то вроде премьеры пьесы. Он ждал рецензий. Понравился ли публике магазин? Придут ли они снова? Будет ли предприятие успешным в долгосрочной перспективе?

И что же могло не понравиться? Место выглядело сказочно. Шесть акров торговых помещений, без дверей внутри. Только широкие открытые перспективы – возможно, не такие открытые, как хотелось бы Селфриджу, но, учитывая строжайшие противопожарные нормы в Лондоне, для местной розничной торговли это все равно было дерзостью. Девять лифтов фирмы «Отис», каждый площадью около двух квадратных метров, переносили пассажиров из отделов игрушек, спорттоваров и товаров для водителей на нижние этажи, а оттуда – наверх, к ресторану. Магазин был ярко освещен и наполнен запахом свежих цветов. Полы покрыты коврами «фирменного зеленого» цвета, который встречался во всем – от формы швейцаров до фургонов доставки. В универмаге была библиотека, куда поступали самые свежие газеты и журналы, «зал тишины», чтобы отдохнуть после череды покупок, почтовое отделение, чтобы отправить письмо или открытку, используя бесплатные канцелярские принадлежности, информационное бюро и прообраз современного кон-сьерж-сервиса, сотрудники, которые могли заказать посетителям все, что угодно, – от билетов на поезд или на представление в Уэст-Энде до номера в отеле или каюты на пароходе до Нью-Йорка. К услугам посетителей был пункт первой помощи с дежурной медсестрой (одетой в халат, предоставленный отделом профодежды в том же универмаге), пункт обмена валюты, камеры хранения, роскошные гардеробные для мужчин и женщин, парикмахерская для мужчин, дамский салон красоты, где также предлагался маникюр и даже педикюр. В огромном ресторане обедали под звуки оркестра, а мужчины – но не женщины – могли отдохнуть в курительной комнате. Гарри Селфридж продумал все до мелочей.

Его конкурентов поразило, сколько места было выделено для различных услуг. Ведь люди, несомненно, приходили в магазин за покупками? Стратегия Селфриджа, однако, заключалась в том, чтобы первым делом заманить посетителей, а потом удержать их. После этого покупка не заставит себя ждать. Как он писал в одном из рекламных плакатов, в универмаге продавалось «все, что могут надеть мужчины, женщины или дети» и «почти все, что помогает в повседневных делах». На тот момент он имел в виду практически все, кроме еды и алкоголя. Эти товары появятся позднее. Не продавал он и мебель – по крайней мере не кровати, шкафы или обеденные столы со стульями. Некоторые считали, что это было частью уговора с Уорингом – в конце концов, у него был мебельный бизнес. На самом же деле, как впоследствии заявил Селфридж, дело заключалось в том, что гораздо лучшую маржу можно было получить с продажи декоративных аксессуаров, таких как абажуры, стекло, фарфор, серебро, столовые приборы, ширмы и ковры. Уоринг между тем организовал доставку огромного письменного стола, предназначенного для грандиозного углового кабинета на пятом этаже, где работал председатель совета директоров. Вместе со столом он выслал счет, который Селфридж отказывался оплатить в течение трех последу-ю-щих лет.

В ту неделю сам лорд Нортклифф инкогнито посетил магазин и остался так доволен уровнем сервиса, что написал Селфриджу письмо, в котором рассыпался в похвалах обслужившему его продавцу и заявил, что этот молодой человек по фамилии Паттик «далеко пойдет». Селфридж быстро надиктовал ответ и впервые подписался именем, которое впоследствии будет использовать во всех деловых документах, – Г. Гордон Селфридж.

Глядя на его ранние письма, можно заметить, что и подпись его изменилась. Кажется, будто он специально отрабатывал новый витиеватый росчерк. Теперь у него было новое имя, новый почерк, новый магазин и новая жизнь. А вот привычки остались прежними.

Каким-то образом среди всей суеты, связанной с подготовкой, Селфридж нашел время вступить в ряды избранных братьев – франкмасонов. Он присоединился к Колумбийской ложе номер 2397, в которую входили исключительно проживающие в Лондоне американцы. Одним из выдающихся основателей ложи был Генри С. Велком, американский миллионер, сколотивший состояние на лекарствах, и он с радостью принял «брата Гордона Селфриджа» в ложу. Братская любовь, однако, вскоре была разрушена, когда между женой Велкома Сири и Гарри Гордоном Селфриджем завязался бурный роман.

 

Глава 7. Взлет

За первую неделю «Селфриджес» принял более миллиона посетителей. С этого момента прославились и магазин, и его владелец. «Селфридж, – писал один журналист, – это не менее важная достопримечательность Лондона, чем Биг-Бен. В утреннем фраке, с белым кушаком, жемчужной булавкой для галстука и бутоньеркой-орхидеей, он – живой символ столицы». Каждое утро, в 8.30, когда Гарри приезжал на работу, его ждала небольшая толпа зевак. Один наблюдатель вспоминал, что «люди на улице всегда встречали его почтительным молчанием и только махали ему». Селфридж приподнимал шляпу и входил в универмаг. На личном лифте он поднимался на пятый этаж и быстро проходил по коридору, стены которого были увешаны вырезками из газетных статей и рекламными объявлениями, в свой кабинет в северо-восточном углу здания. Там его сотрудники – личный секретарь Томас Обри и две машинистки – уже разбирали утреннюю почту.

Утро Гарри начиналось с череды ритуалов, каждый из которых выполнялся в строго отведенное время. Хотя брился он дома, в магазине парикмахерская, оснащенная американским оборудованием, отправляла к нему ассистента, который делал ему массаж головы, обертывание горячим полотенцем и легкую восковую депиляцию усов и бровей, и мастера маникюра, который чистил и подпиливал ему ногти.

Молодой продавец из отдела мужского костюма, выступавший в качестве камердинера, приносил несколько свежевыстиранных шелковых сорочек кремового цвета и развешивал их в кедровых гардеробах, где всегда можно было найти сменный костюм на случай, если перед вечерним выходом Селфридж захочет переодеться. Его высокие черные ботинки с фирменными кубинскими каблуками и специальными стельками, которые добавляли ему несколько сантиметров роста – сделанные на заказ Аланом Макэфи с Дюк-стрит, – протирались замшевой тканью, и, наконец, тщательно чистился его черный шелковый цилиндр.

Управляющий рестораном приносил ему чайник слабозаваренного китайского чая и пиалу с фруктами и ненадолго задерживался, чтобы обсудить меню для гостей, с которыми Селфридж будет обедать в своей персональной столовой. Из цветочного магазина в универмаге приходил флорист с коллекцией роз и орхидей, из которых Селфридж тщательно выбирал розу для хрустальной вазы на столе и орхидею для бутоньерки. Букеты в огромных вазах в его личном кабинете, в приемных и в столовой меняли трижды в неделю. Селфридж обожал цветы с сильным запахом и придирчиво следил, чтобы за ними ухаживали подобающим образом, – всегда убеждался, что вода в вазах свежая, и останавливался, чтобы отщипнуть увядший цветок.

Освежившись, он разбирал утреннюю почту – первую из пяти огромных кип, которые ежедневно прибывали из бюро пересылок, занимавшегося всей корреспонденцией универмага. Затем он с мистером Обри отвечал на важные письма, и в 9.15 секретарь по социальным вопросам проглядывал расписание встреч. Ровно в 9.30 он надевал шляпу и обходил все шесть акров магазина, осматривая свои владения.

Управляющие отделами судорожно звонили сотрудникам, чтобы заранее предупредить их о приближении монарха, и те инстинктивно распрямляли спины и разглаживали костюмы, стараясь не выглядеть при этом виноватыми. Порой Гарри останавливался, где-то задавал вопрос, где-то наблюдал. Он никогда не справлялся о самочувствии, ненавидя любые упоминания о малейшем недомогании. «Скажи-ка, – всегда начинал он, – как продается этот товар?» или «Хорошо ли берут вот это?». Он в точности знал, как на самом деле идут продажи, ведь каждое утро у него на столе оказывались отчеты за предыдущий день, но он хотел услышать это непосредственно от продавца. По его указанию сотрудники всегда обращались к нему «мистер Селфридж», а не «сэр». Формальности были ему не по душе.

Любые письма, подписанные на манер тех времен «засим остаюсь, сэр, Вашим преданным слугой», заставляли его поморщиться. За глаза сотрудники обычно называли его Вождем.

Все замечания и заметки о том, что требовало дальнейшего обсуждения, Селфридж делал карандашом прямо на своем манжете – не зря он держал в кабинете запасные рубашки. Он никогда не критиковал никого публично – да и хвалил тоже редко, – но, услышав что-то хорошее, кивал и едва заметно улыбался. Затем, взглянув на свои часы – они всегда шли у него на пять минут вперед («чтобы я мог прожить на пять минут дольше»), – он переходил в следующий отдел. Ничто не могло укрыться от его ястребиного взгляда – ни пятно на ковре, ни затупившийся карандаш. Если он замечал где-то пыль, то просто выводил пальцем на поверхности свои инициалы, так же как делал это у Маршалла Филда. После этого пыль там не задерживалась.

А вот его присутствие ощущалось еще долго после того, как он уходил, и сотрудники до конца дня обсуждали «обход». Иногда они получали служебную записку – желтый конверт для телеграммы, который доставляли прямо на рабочее место. Изначальная задумка заключалась в том, что все будут сразу бросаться открыть этот конверт, думая, что пришла срочная телеграмма. Когда сотрудники поняли идею, они стали открывать конверты еще быстрее, чтобы поскорее узнать, хорошие или плохие известия принесет им личное письмо Вождя.

Обход Гарри занимал больше часа. До возвращения в кабинет он успевал повидаться более чем с тысячей человек. За десять лет число сотрудников достигло свыше трех тысяч, а в конечном счете перевалило за пятитысячную отметку. Он общался с каждым. Для многих эта встреча была главным событием дня. Сам руководитель, наделенный шармом, которого не было ни у одного другого розничного магната, был причиной, по которой они работали в «Селфриджес». Этот магазин был театром, и занавес поднимался каждое утро в девять часов. Как и любой импресарио, Гарри Селфридж проверял готовность труппы и сцены к представлению.

Остаток утра он проводил, изучая отчеты о покупателях и описи товаров, проводя встречи с отделом рекламы, продумывая концепцию оформления витрин и разговаривая по телефону. В магазин было проведено сто двадцать линий, соединявших магазин с коммутатором в Мейфэйр, и шестьсот внутренних линий. Селфридж считал зарождающуюся систему телекоммуникаций жизненно необходимым бизнес-инструментом. Он предложил Национальной телефонной компании открыть филиал у него в универмаге, но они отказались, в качестве компенсации выделив ему особый телефонный номер «Джерард один». Когда телефония начала распространяться в Лондоне, Селфридж был первым, кто начал продавать все необходимое оборудование, и первым, кто разместил свое рекламное объявление на обложке телефонного справочника – никто больше до этого не додумался.

Теоретически дверь в кабинет Гарри всегда была открыта для всех, кто хотел его видеть. В действительности Томас Обри ревностно оберегал его уединение. В целом Селфридж был дружелюбен, но порой становился раздражительным. Директора, которых вызывали на ковер, получали от мистера Обри специальный кодовый сигнал: «Северный ветер», «Северо-восточный ветер» или «Штормовое предупреждение», – чтобы те знали, чего ожидать. Они вскоре узнали также, что Селфридж ненавидел, прямо-таки терпеть не мог длинные совещания. Для того чтобы структурировать свое время и заставить посетителей понервничать, он придумал целый ритуал. Как только кто-то входил в его кабинет, он переворачивал большие песочные часы. Пригвоздив посетителя к месту прон-зительным взглядом, он спрашивал: «Чем могу быть полезен?» Пятнадцати минут, по его мнению, должно хватить для большинства вопросов. Он не считал, что время – деньги, он верил, что оно бесценно. Он был одержим временем. Ему было пятьдесят три. Он хотел снова стать тридцатилетним.

Учитывая, с какой прохладцей старые лондонские ретейлеры отнеслись к грандиозному открытию «Селфриджес», любопытно, как многие из них тут же вспомнили о своих юбилеях, которые нобходимо отпраздовать в этом году. Питер Робинсон, Д. Х. Эванс, Джон Бейкер, «Суон, Эдгар и Мейплс» – все они организовали события, которые позволили им выслать роскошные пригласительные открытки и развлекать посетителей. Даже могущественные «Харродс» не устояли и решили, что они не могут больше ждать ни минуты – пора отпраздновать семидесятипятилетнюю годовщину, устроив серию концертов Лондонского симфонического оркестра. Селфриджа очень позабавила их арифметика: хотя основатель универмага Генри Харродс открыл свою первую лавку в Степни в 1835 году, помещение на Найтсбридж он приобрел только в 1853-м. Сэр Альфред Ньютон, председатель совета директоров «Харродс», нанес визит Селфриджу, чтобы выразить почтение. Их встреча казалась дружелюбной, но завершилась словами сэра Альфреда: «Вы потеряете свои деньги».

Селфридж, вероятно, припоминал это замечание несколько недель спустя, когда магазин целыми днями простаивал пустым, а доход был мизерным. Репортер из «Ивнинг ньюс», который в какой-то момент оказался единственным посетителем на верхнем этаже, наткнулся на Селфриджа, который, бравируя, просто сказал: «Похоже, лифтов нужно вдвое больше. Нехорошо заставлять людей внизу ждать». В «Ивнинг ньюс» отметили его «непобедимый оптимизм», но другие заметки в прессе были не столь лестными. «Англо-континентальный журнал» по-пуритански отметил, что «Селфридж пускает в ход все свое искусство, чтобы склонить женский пол к мотовству, которое приводит семьи к несчастью и разорению».

В чем-то они были правы. В эпоху, когда у среднестатистической семьи не было возможности взять кредит, многие семьи по-прежнему покупали только то, что могли себе позволить. «Селфриджес» больше, чем любой другой магазин в Англии, перевернул представления людей о шопинге. Но вместо «несчастья и разорения» он приносил людям подлинное удовольствие от покупок, пусть самых скромных, и позволял покупателю почувствовать себя особенным. Когда магазин открылся, все посетители (так Селфридж предпочитал называть покупателей) получили в подарок миниатюрный серебряный ключ с предложением «чувствовать себя как дома». «Я хочу служить обществу галантно, эффективно, оперативно и совершенно честно», – сказал Селфридж уважаемому американскому журналисту Эдварду Прайсу Беллу. Впоследствии его покупателям было не на что пожаловаться. Лорд Бивербрук, впечатлить которого считалось непросто, заметил позднее, что «Гордон Селфридж – основоположник искусства баловать клиента». Он оказался прав. Люди приходили в «Селфриджес» не за тем, что им было нужно, а за тем, чего им захотелось.

Что было нужно самому Гарри Селфриджу, так это деньги. Ежегодно необходимо было выплачивать зарплаты на общую сумму сто двадцать тысяч фунтов, проценты на взятый у Джона Маскера кредит в триста пятьдесят тысяч фунтов, десять тысяч фунтов земельной ренты и все возрастающие отчисления в фонд социального страхования, не говоря уж об огромном бюджете на продвижение бренда. В таких условиях неудивительно, что с финансами у него было туго. Велись переговоры с заинтересованными лицами о выпуске акций, но прийти к окончательному решению оказалось нелегко. В это время в Лондоне Фрэнк Вулворт, американский мультимиллионер, сколотивший состояние на «магазинах-десятицентовиках», исследовал возможности для открытия английских филиалов. Своим коллегам в Америку он написал:

Магазины здесь слишком малы, не хватает простора. Люди делают покупки, рассматривая товары в витринах. Когда заходишь в магазин, от тебя ожидают, что ты уже сделал свой выбор и готов заплатить. Продавцы смеривают тебя ледяным взглядом, если ты по американской традиции зашел просто осмотреться. «Селфриджес» – это единственный универмаг, сделанный по американскому образцу. Селфридж вложил в него огромные деньги и со временем, быть может, добьется успеха. Он пытался привлечь инвестиции в свою корпорацию, но пока безуспешно. Большинство англичан считают, что его ждет провал. Похоже, здесь к нему относятся с предубеждением – как к любому иностранцу, пробравшемуся на их территорию. Здесь не стоит ждать легкой победы.

Самого Селфриджа огорчала, как он говорил, «определенная враждебность, исходящая от конкурентов». Ходили слухи, будто некоторые из работников, занимавших руководящие позиции, специально пришли на эти должности по указанию конкурентов и докладывали начальству о новых системах и об обороте универмага. Конечно, некоторые из них были уволены всего через несколько месяцев. Селфридж горячо отрицал, что дело было в коммерческом шпионаже, и объяснял, что уволенным просто «не подошли наши методы обучения и правила компании». Правила эти были непреложны: никаких «благодарностей» или откатов от поставщиков, пунктуальность и опрятность в любой ситуации и строжайший дресс-код.

В «Селфриджес» у работников не было права на ошибку. Один промах означал немедленное увольнение. Сотрудники, похоже, не возражали. На каждую вакансию претендовали по пять человек: зарплаты были чуть выше, чем в других местах, удобства для сотрудников были уникальными по тем временам, и – что важно – в «Селфриджес» не существовало системы штрафов. Один из старейших работников, который проработал там более тридцати лет, вспоминал: «В магазине с самого начала царило благодушие – люди там всегда были счастливы».

Селфридж, возможно, огорчил и возмутил немало людей в Лондоне, но он искренне хотел сделать Оксфорд-стрит самой выдающейся торговой улицей в мире. Это оказалось труднее, чем он думал, и он признал, что идеальным раскладом было бы «иметь “Харродс” по одну сторону от нас, “Уайтлиз” по другую и “Суон и Эдгар” напротив. Тогда мы все были бы успешней».

Ежедневно обсуждалось, как увеличить приток посетителей. Твердо вознамерившись сделать так, чтобы в магазин приходили мужчины – или в сопровождении жен и подруг, или за собственными покупками, – Селфридж открыл тир на террасе на крыше. В магазине выставляли картины, не прошедшие отбор на Летнюю выставку Королевской академии. «Художникам непросто зарабатывать на жизнь, – говорил Селфридж, – и так или иначе среди них можно обнаружить скрытые таланты». Как оказалось, недооцененных гениев среди них не было, но Селфридж не оставил стремления исследовать и воплощать новые идеи. Даже его детям нельзя было вставать из-за стола после завтрака, не предложив как минимум три новые идеи. Розали, Вайолет, Гарри Гордон (которого все звали Гордон-младший) и Беатрис теперь было соответственно по пятнадцать, двенадцать, девять и восемь лет. Воспитывали их, мягко говоря, необычно. Их ровесники в то время не завтракали вместе с родителями и уж тем более не обсуждали деловую стратегию, а их отцы не владели магазинами, в которых продавалось неслыханное тогда лакомство – крем-сода.

Грейс Ловат Фрейзер, подруга Розали, проводила много времени на Арлингтон-стрит. Обстановка в доме была «живой и непринужденной, там всегда гостила молодежь, которую почтенная миссис Селфридж очень любила». Грейс очень сблизилась с детьми Селфриджей и регулярно участвовала в поездках и приемах, организованных их бабушкой – женщиной, по ее словам, «ненавязчиво устрашающей» и «несомненно, главой семьи». Роуз Селфридж не разделяла любви мужа к Лондону и его ночной жизни. Не волновали ее и строгие формальности эпохи. Даже Дженни Джером, мать Уинстона Черчилля, ранняя «долларовая принцесса» и член свиты Эдуарда VII, писала в своем дневнике в 1908 году: «В Англии на американку смотрят как на чужое, ненормальное существо, представляющее собой нечто среднее между краснокожей индианкой и девушкой Гейети». Впрочем, у самой Дженни была татуировка в форме змеи на запястье и склонность заводить любовников моложе собтвенного сына, в то время как Роуз Селфридж вовсе не вела разгульный образ жизни и больше всего любила проводить время дома с семьей. Роуз скучала по Чикаго и ездила туда навестить сестру по три-четыре раза в год.

У их детей были очень разные характеры. Грейс писала, что «Розали была тихой и мягкой, совсем как мать, а Вайолет – общительной, обаятельной и умела выдумывать неожиданные развлечения, на которые остальные члены семьи смотрели благосклонно». Было известно, что Вайолет, главная сорвиголова в семье, часто пробиралась в офис отца, надев для маскировки светлый парик, и выманивала у него чек на приличную сумму – якобы на благотворительность.

Девочки ходили в школу мисс Дуглас на улице Квинс-гейт, посещали уроки танцев у миссис Уордсуорт, обучались хорошим манерам и «очень красивому французскому». Юного Гордона тем временем отправили в частную школу. С раннего детства его готовили к участию в отцовском бизнесе, на каникулах с ним занимались частные педагоги, и даже ребенком он часто появлялся на фотографиях рядом с отцом. Универмаг был для детей Селфриджа игровой площадкой. Девочек, как принцесс, принимали в отделе игрушек, в зоомагазине, в отделе детской одежды и особенно в кондитерском отделе. Гордон-младший с друзьями, должно быть, предпочитал просторные нижние этажи, где мужчины загружали угольные печи, обеспечивающие отопление по всему магазину, или пристань «Айронгейт» в Паддингтоне, где держали фургоны, лошадей и повозки службы доставки.

По сравнению со многими одноклассниками Селфриджи очень много путешествовали по миру. Лето они проводили в Чикаго, а на зиму уезжали в Санкт-Мориц, чтобы кататься на лыжах и коньках. В Лондоне они катались по городу на велосипедах, занимались теннисом и дзюдо – а одежда и снаряжение для этого им предоставлялись из обширных запасов спортивного отдела универмага.

Если спортивная одежда для мужчин теперь стала легче, женщины по-прежнему были укутаны от подбородка до лодыжек – или, когда речь шла о купальнике, от подбородка до колен. В 1909 году миссис Шарлотта Купер Стерри, пятикратная победительница женского Уимблдона, сказала: «На мой взгляд, ничто не украшает спортсменку и не соответствует игре так, как качественная белая юбка – на пару дюймов выше земли, белая блузка с белым воротничком, белая повязка на голове и светлый шелковый галстук». Чего она не сказала, так это того, что она – как и все женщины – по-прежнему носила корсет, хотя новомодный «спортивный корсет» был поменьше, сшит из хлопка, охватывал только талию, и в нем было гораздо меньше косточек. Идея произошла от детского корсета – ребристого хлопчатобумажного корсажа, – который дальновидные предприниматели начали выпускать во взрослых размерах, представляя его как более легкую форму белья.

Ненамного лучше дела обстояли у гольфисток. Несоответствие женской одежды этому новому увлечению стало столь очевидным, что были созданы специальные поля с коротким расстоянием между лунками – ведь для хорошего замаха у дам были слишком длинные юбки и слишком тугие жакеты. Тогда «Берберри», прославившиеся погодоустойчивой одеждой для вождения, пришли на выручку, выпустив дамские жакеты «для свободного удара» с запатентованным вращающимся рукавом и юбкой с регулируемой длиной.

Судя по всему, девочки Селфридж не слишком любили загородные прогулки – неудивительно, учитывая, что у их отца даже не было твидовых костюмов, и однажды он шокировал хозяйку одной усадьбы, явившись на загородный уик-энд в строгом пиджаке и брюках в полоску.

Самым важным в этой семье было говорить друг с другом. Мадам Селфридж ежедневно отмечала интересные заметки в утренних и вечерних газетах для обсуждения за обедом. Селфридж был любящим отцом, баловал детей и с радостью принимал заботу от своих преданных жены и матери. Эдвард Прайс Белл, который общался с Селфриджами и в Чикаго, и в Лондоне, заметил, что дом и семья «дарили Селфриджу невероятное эмоциональное богатство». И все же этого ему было мало. У Гарри была навязчивая потребность покорять новые вершины – и в работе, и в общении с женщинами.

Финансовая стабильность пришла через три месяца после открытия магазина, когда, несмотря на скептицизм дельцов из Сити, Селфридж смог привлечь инвестиции, разместив на рынке акции компании. Капитал в девятьсот тысяч фунтов принесли шестипроцентные кумулятивные привилегированные акции по одному фунту на общую сумму четыреста тысяч фунтов и простые акции стоимостью в один фунт на общую сумму пятьсот тысяч фунтов. Самому Селфриджу принадлежало более двухсот тысяч привилегированных и трехсот тысяч простых акций. Далее последовало предложение пятипроцентных облигаций, обеспеченных недвижимостью, стоимостью по сто фунтов на общую сумму четыреста тысяч фунтов. Селфридж, предупредив инвесторов, что не стоит ожидать дивидендов в первую пару лет, сразу же приобрел шестнадцать соседних зданий, увеличил рекламный бюджет и нанял двести новых сотрудников.

Хотя магазин был еще слишком новым, чтобы занять место в лондонской модной иерархии, посетителей заманивал богатый выбор аксессуаров, выставленных в каждом отделе, – солнечные зонты, боа из перьев, узкополые шляпки, платки, перчатки и кружево. В «Селфриджес» предлагали туфли, соблазнительнейшие чайные платья, а также самый широкий в городе ассортимент детской одежды и дамского белья. Ливреи для слуг, форма для медсестер, даже сутаны и воротнички для священников – в «Селфриджес» продавалось все.

Начало было положено, но этого оказалось недостаточно. У существующих универмагов уже была устоявшаяся клиентская база. В «Харродс» наведывались члены высшего общества и высший эшелон мира искусства – Оскар Уайльд, Лилли Лэнгтри и Эллен Терри были в числе первых, кто открыл помесячный кредитный счет, когда «Харродс» начал предлагать такую услугу в начале 1884 года. Актрисы, танцовщицы и дамы полусвета предпочитали «Суон и Эдгар», где они заказывали восхитительные наряды, сшитые в мастерских магазина под руководством талантливой Энн Черитон. Настоящая слава пришла к этому универмагу, когда Уильям Сомерсет Моэм использовал его как прототип вымышленного магазина «Линн и Седли» в романе «Бремя страстей человеческих» – и даже заплатил дежурному администратору Гилберту Кларку тридцать гиней, чтобы тот дал ему детальное описание суровых условий мира розничной торговли, вплоть до мрачных и грязных общежитий для сотрудников.

Эти старые и респектабельные универмаги неизменно были отделаны черным деревом и обслуживались надменными продавцами. Очень мало театральщины было в «Дебенхэм и Фрибоди», чьи отделанные каррарским мрамором промозглые залы на Уигмор-стрит были оазисом благонравия и респектабельности для дам верхушки среднего класса, которые записывались в очередь в отдел мадам Пакард, чтобы сшить себе уникальные платья.

Абсолютно вся одежда шилась вручную, машины применялись только для подкладок и нижних юбок. В «Селфриджес», как и во всех «достойных универмагах», были свои мастерские, где работали швеи, которые специализировались на определенных частях выкроек – рукавах, корсажах или юбках. Ярлык «сделано в нашей мастерской» был знаком качества, хотя все возрастающий спрос увеличивал нагрузку на производственные помещения и расходы на персонал и привел к резкому скачку низкооплачиваемого тяжелого труда.

Готового платья элитного уровня было очень мало – исключение составляли плащи и накидки, которые не требовалось подгонять по фигуре. Еще одним исключением был основной элемент эдвардианского гардероба – прекрасная блузка, которая продавалась в среднем за две-три гинеи за штуку. Маленькие специализированные мастерские были основным производителем кружевных блузок на булавках и нижнего белья – сорочек, отделанных кружевом нижних юбок и лифов. В таких мастерских работали от десяти до пятидесяти девушек – обычно молодых, почти всегда иммигранток, зарабатывающих от пяти до пятнадцати шиллингов в неделю. Девушки зачастую работали в чудовищных условиях, их зрение портилось от плохого освещения и работы с мелкими деталями. В манифесте «Кто шьет нам одежду», опубликованном после Конференции против рабского труда, которую организовала газета «Дейли ньюс» семейства Кэдбери, описан изнурительный многочасовой труд и низкая оплата работниц мастерских или надомных швей, которым лишь мастерство позволяло сохранить крышу над головой. И только немногие покупатели задумывались о том, чего стоил пошив их обновок.

Многие женщины покупали в магазинах заготовки одежды неподрубленные юбки и платья с открытым швом на спине, еще не подогнанные под определенный размер. Дамы, которые неплохо шили или знали хорошего местного портного, покупали отрезы на платья и блузки и, конечно, всю отделку в отделе галантереи, а более обеспеченные модницы заказывали по своей мерке «парижские модели», точную копию которых шили в мастерской магазина. Была выкройка куплена в Париже или просто украдена со страниц журнала, зависело от конкретного магазина. В любом случае, чтобы следовать моде, женщины должны были пройти через многочисленные примерки, тратя на них по несколько часов в неделю.

Магазин «Селфриджес» никогда не выделял в качестве целевой аудитории знатных дам эпохи короля Эдуарда, которые по-прежнему заказывали наряды в более изысканных, роскошных придворных швейных мастерских – таких как «Редферн», «Ревиль и Росситер» и «Маскотт» на Парк-стрит. Последня мастерская принадлежала светской львице миссис Сирил Драммонд. Не меньшим социальным капиталом обладала женщина, которую некоторые считают первым известным лондонским дизайнером, – хозяйка модного дома леди Люси Дафф Гордон, больше известная как Люсиль. Она создала собственный характерный образ и обладала врожденным талантом привлекать общественное внимание – не в последнюю очередь потому, что ее сестрой была скандально известная писательница Элинор Глин.

Люсиль с радостью взялась одевать знаменитостей – в частности, придумала костюмы для Лили Элси, исполнительницы главной роли в постановке «Веселая вдова». Она первая из лондонских кутюрье стала работать с живыми моделями, первая начала сочетать по цветам аксессуары и одежду, первая доставляла заказы в ярких полосатых коробках с замысловатыми ярлыками – почти таких же вычурных, как наряды внутри. Приблизиться к этому идеалу стиля и цвета удалось только универмагу «Селфриджес», который, как было сказано, использовал «фирменный зеленый» во всем – от фургонов доставки до ковров в магазине.

Универмаги быстро переняли идеи Люсиль. «Харродс» организовал «показы платьев на живых моделях» в отделе платья как часть юбилейных представлений 1909 года. Но хотя «Харродс» провозгласил себя «Святилищем моды», настоящие модницы поклонялись своим идолам у Люсиль. В архивах не сохранилось полного списка гостей, приглашенных на сенсационное представление «Семь женских эпох», которое Люсиль устроила ранее в том же году. В число работавших на нее моделей входили статные красавицы Геба, Филлис и Флоренс, а также невероятная Долорес, впоследствии ставшая звез-дой шоу Зигфелда в Нью-Йорке. Среди зрителей были королева Румынии Мария, Лилли Лэнгтри, королева Испании Ина, Берта Поттер Палмер, Этель Филд Битти, Марго Асквит и, по словам журналистов, «все светские львицы Лондона».

Мир моды давно созрел для перемен. Вот уже более десяти лет эдвардианские леди затягивали себя в свои излюбленные корсеты, которые создавали эффект роскошной полноты и пышного «тыла». Прекрасная миссис Кеппел, главная любовница короля, и сама раздалась до величественных пропорций, а вот королева в свои шестьдесят четыре все еще могла похвастаться талией, которую можно было охватить одной ладонью, и фарфоровой кожей, пусть и скрытой слоем макияжа. Королева накладывала на себя куда больше косметики, чем было принято в те времена. Губная помада, тени для век и тушь для ресниц по-прежнему оставались под запретом – ими пользовались лишь танцовщицы кабаре и девушки для развлечений. В магазинах продавались туалетные принадлежности – духи, сеточки для волос, пудра для лица, крошечные пачки papier poudre – напудренных бумажных салфеток, а порой и баночка румян, – но эти товары обычно убирали в какую-нибудь неприметную часть здания. В «Селфриджес» их можно было найти в задней части первого этажа, рядом с санитарно-гигиеническими товарами, в «Харродс» – на втором этаже. Этому предстояло измениться.

Модные тенденции распространялись все быстрее, выплескиваясь со страниц журналов и газет, число которых неуклонно возрастало. В Париже Поль Пуаре запустил новую «стройную линию», вытеснив пышные нижние юбки с оборками узкими юбками с перехватом у колен. Начало нового стиля было положено. Исчезли корсеты с изгибами – на их место пришли лифы, скроенные таким образом, чтобы подчеркнуть стройное удлиненное тело. Пуаре любил говорить, что он «освободил женщин», заменив корсеты на косточках бюстгальтерами. Однако последовательницы Пуаре носили длинные облегающие нижние юбки, настолько тугие, что едва позволяли ходить.

Британская модная элита охотно приняла постулаты Пуаре. Жена премьер-министра Марго Асквит обратилась к нему с просьбой провести специальный показ его коллекции для ее подруг в доме номер 10 по Даунинг-стрит. За гримированием моделей перед показом наблюдала сама Элена Рубинштейн – и даже нарумянила миссис Асквит, питавшую слабость к косметике. К сожалению, репортеры яростно ополчились против этого французского вторжения и подняли такую шумиху, что у палаты общин появились вопросы. Журналисты были единодушны в своем осуждении: «Мистер Асквит не только лишает защиты отечественного производителя, но и упрощает проникновение на рынок иностранных товаров, позволяя проводить демонстрации в резиденции, оплаченной на деньги налогоплательщиков». Жена премьер-министра, в кои-то веки притихшая, впоследствии совершала покупки в модном доме Люсиль, в то время как мсье Пуаре наслаждался бесплатной рекламой, а универмаги отчаянно копировали его модели.

Единственная тенденция, остававшаяся неизменной, – широкополые шляпы. Они стали еще больше, их украшали гигантские перья и цветы. А вот высокие прически, напротив, пошли на убыль. В «Селфриджес» предлагали богатый ассортимент шиньонов, но новой тенденцией благодаря «машинке для перманентной завивки» стали кудри. «Девчонки предпочитают кудряшки», – гласили рекламные объявления, а потому в парикмахерской универмага, оснащенной самым современным в Лондоне оборудованием, десять стилистов не покладая рук завивали клиенток. Занимались они и окрашиванием – спасибо новым красителям француза Эжена Шуэллера.

Перемены в цветовой гамме коснулись и одежды – теперь палитра не ограничивалась пастельными тонами и «королевским» лиловым. Под влиянием движения фовистов в Париже в моду быстро вошли насыщенные, смелые оттенки.

В июле 1910 года Берта Поттер Палмер устроила для лондонских грандов русский дивертисмент в своем царственном доме Карлтон-Хаус-террас. Гарри и Роуз Селфридж были в числе гостей, любовавшихся выступлением Анны Павловой и ее партнера Михаила Мордкина. На Анне Павловой было платье из алого атласа с аппликациями из золотых листьев – работа Ивана Билибина. Танец в самых разных формах давал толчок мощным модным тенденциям, а танцовщицы, такие как Анна Павлова, Айседора Дункан и скандально известная Мод Аллан, выпустившая иллюстрированное пособие по сексу для женщин, стали иконами стиля. Когда Мод Аллан дебютировала в Дворцовом театре в «Видении Саломеи», поставленном по мотивам не менее скандальной «Саломеи» Оскара Уайльда, она была одета, по словам леди Дианы Мэннерс, в «лоскут шифона». На Мод было множество ниток фальшивого жемчуга, что повлекло за собой безумную моду на бижутерию. Селфридж поспешно открыл огромный отдел бижутерии – к большому возмущению мистера Дикса и мистера Таннера, которые торговали в универмаге подлинными драгоценностями. Но делать было нечего – моду на подделки не остановить.

Однако самое сильное влияние танца на моду, несомненно, произошло благодаря «Русским сезонам» Сергея Дягилева (открыты в Париже в 1909 году). Потрясающие декорации Александра Бенуа и Льва Бакста спровоцировали волну перемен в дизайне интерьеров – яркость господствовала во всем, от краски для стен до занавесок и диванных подушек. Когда в 1911 году Дягилев привез «Русские сезоны» в Лондон, Селфридж посвятил им целую линию витрин.

«Селфриджес» оказался в нужное время в нужном месте. Кажется, в прессе каждый день появлялись сообщения о новом изобретении или смелом решении, но ничто не завораживало публику так, как авиация. За шесть лет, последовавших после того, как Уилбур и Орвилл Райт впервые поднялись в воздух в Китти-Хок в штате Северная Каролина, магия полета прочно завладела публикой. Газеты – в особенности «Дейли мейл» Нортклиффа и «Дейли график» Джорджа Холта Томаса – видели в авиации путь к увеличению тиража: для тех, кто установит или побьет рекорды по полетам, были организованы призовые фонды в несколько тысяч фунтов. Надо сказать, большинство участников конкурса были оппортунистами, занимающимися саморекламой, и их шансы хотя бы оторвать свои аппараты от земли были минимальными. Но это было не важно. Главное – что конкурс увеличивал тираж.

Французы, которые изобрели в XVIII веке воздушный шар, разумеется, тоже мечтали побить авиационные рекорды. К 1907 году в воздух поднялся биплан Вуазена и Делагранжа, а в 1910 году яркая и самобытная баронесса Раймон Деларош стала первой женщиной, получившей лицензию пилота. Но главную сенсацию сотворил француз Луи Блерио, который попал на страницы учебников по истории как первый человек, совершивший полет над водой. Пасмурным днем в конце июля 1909 года он пронесся над Кале на моноплане с трехцилиндровым двигателем и двухлопастным пропеллером и устремился в Англию.

Эпический полет Блерио, который продлился всего сорок три волнующие минуты, был проспонсирован газетой «Дейли мейл», предложившей соблазнительный приз в тысячу фунтов. На побережье Кента смельчака ждали восторженный французский репортер, размахивающий триколором, фотограф и журналист из «Дейли мейл» и Гарри Гордон Селфридж. Ударили по рукам. Луи – он, очевидно, был рад получить немного наличных – позволил Селфриджу выставлять его аэроплан в универмаге в течение четырех дней. Согласно официальной версии, Селфридж по счастливому случаю оказался поблизости во время автопрогулки по графству Кент. Его сын, однако, рассказывал, что Гарри планировал эту поездку как военное наступление, и в Кент он ехал, подготовив транспорт для перевозки самолета в Лондон. Впрочем, юный Гордон пропустил все самое интересное, свалившись с простудой. Маловероятно, что лорд Нортклифф позволил бы так легко умыкнуть своего пилота-победителя, не говоря уж о самолете, если бы не согласился на это заранее. Учитывая его знакомство с Селфриджем и рекламу для «Дейли мейл», которую ему принесла четырехдневная выставка, он ничего на этом не терял.

Аэроплан Блерио, казавшийся таким хрупким, что один наблюдатель назвал его «пробковой конструкцией, сцепленной ремешками», уехал из Дувра на открытой железнодорожной платформе и прибыл на станцию «Кэннон-стрит» в четыре часа утра. Тогда не существовало достаточно больших фургонов, в котором можно было перевезти самолет, так что в магазин он проследовал на унизительно прозаичной, запряженной лошадьми повозке. В универмаге его установили в срочно расчищенном отделе саквояжей на нижнем этаже, отгородили деревянным барьером и выставили круглосуточную охрану из шести констеблей из резервного полицейского отряда. Проведя несколько часов за телефонными переговорами с Флит-стрит, Селфридж обеспечил к открытию следующим утром сенсационные газетные заголовки. Он заказал рекламные пространства и оформил объявления как новостные заметки.

«Кале – Дувр – «Селфриджес», – гласила статья. – На аэроплан Блерио, вчера пересекший Ла-Манш, можно посмотреть – разумеется, совершенно бесплатно – у нас на первом этаже. Сердечно приглашаем всех полюбоваться этим чудесным аппаратом – символом новой эпохи». Предвидя толпу импульсивных мужчин, он тактично добавил: «Зарезервировано место для дам».

Это было лучшее представление в городе. На самолет Блерио пришли посмотреть сто пятьдесят тысяч человек, включая членов парламента, для которых организовали специальные экскурсии, и даже члены палаты лордов. В тот четверг универмаг не закрывался до полуночи, чтобы все желающие успели посмотреть на аэроплан. Конкуренты называли это «дешевым трюком». Это действительно было трюком – но уж точно не дешевым. Это был высококлассный, остроумный, дорогостоящий, великолепный маркетинговый ход, который разом сделал Гарри Гордона Селфриджа главным импресарио в мире шопинга. С этого момента его бизнес пошел в гору.

 

Глава 8. Огни в ночи

Чтобы тенденция укрепилась и начала приносить доход, она должна хотя бы на короткое время стать повсеместной. В 1910 году маркетологам и консультантам было где разгуляться. Наука считалась сексуальной. Почти все изобретения или технологические ухищрения, увидевшие свет в конце правления короля Эдуарда, становились толчком к изменению потребительских привычек: аэроплан, автомобиль, телефон, цветная печать, рекламные плакаты, графический дизайн, электричество, фотокамера, зачатки кинематографа и даже шестичасовой паром до Франции. И, конечно, всесильная пресса, которая, продвигая каждую из этих новинок, помогала формировать спрос.

В 1910 году публика танцевала под музыку биг-бэнд, целовалась и пела такие песни, как «Кто ее сейчас целует», а потом покупала восковые цилиндры для фонографа, чтобы слушать музыку дома (к ним часто прилагались пустые цилиндры для записи, и в качестве дополнительного развлечения на них можно было записать голосовое сообщение). Профессиональные музыканты ворчали, что качество звука очень страдает, потому что появляется «жестяное» эхо. Джон Суза, к тому времени руководивший всемирно известным джаз-оркестром, называл такие записи «консервной музыкой» – но это не помешало клиентам «Селфриджес» раскупать их с бешеной скоростью. Однако в то время двигателем розничной торговли было постоянное обновление технологий, и вскоре на смену сложным в обращении цилиндрам пришли спрессованные диски в бумажных конвертах, выпускаемые компанией «Коламбия рекордс»: в 1910 году главным хитом в «Селфриджес» была «Земля славы и надежды» в исполнении Клары Батт.

Молодым парам музыка и танцы давали возможность избежать удушающих ограничений их домашней жизни. Постепенно они обретали независимость – просто потому, что им было куда вырваться, например в чайные «Лион», куда уважаемый молодой человек мог сводить свою девушку. Однако изображать мужчину и женщину вместе по-прежнему было не принято. Когда «Селфриджес» разместили на рекламе своего ресторана фотографию мужчины и женщины, соблазнительно смотрящих друг на друга, это пошатнуло существующие устои.

Развитие транспортной отрасли также способствовало независимости. В Лондоне разрасталась система подземки, появились моторизованные автобусы, стремительно вытесняющие своих предшественников на лошадиной тяге. На маршруте через Оксфорд-стрит кондуктор выкрикивал «Селфриджес», когда автобус подъезжал к остановке у магазина. Селфридж заказал рекламу на бортах автобуса, но на фасаде самого магазина названия не было. Селфридж, считавший, что вывеска нарушит архитектурное единство здания, верил, что его универмаг и так известен всем. Единственным опознавательным знаком были две скромные таблички с двух сторон витринных рядов. Долгое время он надеялся, что станцию метро «Бонд-стрит» переименуют в «Селфриджес», и постоянно предлагал это своему близкому другу Альберту Стэнли, влиятельному генеральному директору компании Подземных электрожелезных дорог. Мистер Стэнли снисходительно улыбался, когда Селфридж поднимал эту тему, и мягко отклонял предложение.

Теперь ежедневно до полуночи универмаг светил огнями, путеводной звездой сияя в темноте и смоге, а композиции в витринах предъявлялись как «одна из городских достопримечательностей, знакомящая жителей Лондона с искусством витринного шопинга». К сожалению, столь соблазнительные груды товара – десятки спонжей, горы ароматизированного мыла, стопки вышитых носовых платков – способствовали воровству. Производилось все больше и больше арестов, и местные суды магистратов начали обвинять Селфриджа в том, что он «баловал клептоманов».

Сам хозяин говорил о воровстве в магазине на удивление мало. Казалось, он отказывался поверить, что у него могут что-то украсть, и просто хотел, чтобы вся эта неприглядная история исчезла сама собой. Он никоим образом не хотел быть замешан в этом деле. Когда судили очередного вора, Селфридж поручал специалистам по связям с общественностью связаться с газетами и попросить редакцию не упоминать названия магазина, ограничившись фразой «универмаг в Уэст-Энде».

Танцы – и танцовщицы – по-прежнему завораживали и очаровывали. В апреле, когда Анна Павлова впервые появилась в Лондоне на публике – в Дворцовом театре на Шафтсбери-авеню, – поползли слухи, что Селфридж был à deux с королевой pas de deux. Они познакомились год назад, и он несколько раз приходил на ее представления, посылая корзины цветов с нее ростом, а то и выше. Их замечали вдвоем за ужином – Селфридж в идеально отглаженном фраке с белоснежным галстуком, Павлова – в «восхитительных соболях», которые, по слухам, ей подарил Селфридж, хотя Павлова, зарабатывая тысячу двести фунтов в неделю, вполне могла позволить себе роскошные обновки и без мужского участия. В отделе мехов «Селфриджес» соболей, конечно, хватало, а долгая экскурсия по магазину, которую Гарри лично провел для Анны, надолго врезалась в память одному из продавцов. С другой стороны, Вождя часто видели в сопровождении известных женщин – визит в «Селфриджес» был неотъемлемой частью программы для знаменитостей, которые затем вписывали свои имена палочкой с алмазным наконечником на стеклянной панели в офисе Гарри. Его менеджер по рекламе А. Уильямс, впоследствии написавший книгу о своей двадцатилетней карьере в универмаге, решительно утверждал, что далеко не каждый такой визит говорил об интимной связи. По его словам, Селфридж был просто радушным хозяином и галантным кавалером, хотя и безнадежно влюбленным в славу. Но слухи продолжали выставлять Селфриджа пожилым донжуаном.

Тем временем коронованный пожилой донжуан Эдуард VII умер в мае 1910 года, и народ глубоко скорбел по нему. Тысячи людей поднялись засветло и заполонили все тротуары на маршруте похоронной процессии, на-деясь хоть мельком увидеть гроб короля. Кортеж двигался по запутанным улицам Лондона, любимый пес короля по кличке Цезарь преданно шествовал за гробом, многие в толпе рыдали. Настроение у публики было не подходящее для покупок, и бизнес замер почти во всех лавках и магазинах, кроме крупных модных домов, в которых, по иронии судьбы, кипела работа: они шили наряды для королевских скачек в Аскоте. Перефразируя известное высказывание Генри Форда, в тот день платье могло быть любого цвета, если этот цвет – черный. Некоторые тогда считали, что скачки в Аскоте следовало отменить, но они состоялись и вошли в историю как «Черный Аскот».

За несколько недель до этого «Селфриджес» отчитались о деятельности магазина на протяжении весьма нестабильного года. Эффект Блерио к тому времени исчерпался. Селфридж выделил двадцать восемь с половиной тысяч фунтов из личных запасов, чтобы выплатить шестипроцентные дивиденды владельцам привилегированных акций. Цифры в отчете не порадовали инвесторов, хотя с самого начала было очевидно, что огромные вливания в универмаг не смогут быстро окупиться. Многие магазины на Оксфорд-стрит, даже замшелый «Маршалл и Снелгров», признали, что их дело пошло в гору с тех пор, как открылся магазин Селфриджа. Однако сам Селфридж получил только критику деловых изданий.

К счастью для Селфриджа, его новый лучший друг сэр Эдвард Холден, президент банка «Мидленд», не обращал внимания на прессу. Сэр Эдвард стал генеральным директором «Мидленда» в 1891 году и развернул такую буйную кампанию по расширению, что к 1918 году, когда его дружба с Селфриджем была в самом расцвете, он управлял самым крупным банком в мире. Веря в важность международного присутствия, сэр Эдвард часто путешествовал в Америку. Он восхищался этой страной настолько, что в 1900-е даже подумывал открыть офисы в Нью-Йорке и Чикаго. Хотя эта идея так и не воплотилась в жизнь, в 1905 году он единственный из всех британских банкиров дальновидно открыл отдел по обмену валюты. Сэр Эдвард разделял веру Селфриджа в растущий туристический рынок и охотно поддерживал амбициозные задумки Гарри.

Сэра Эдварда впечатляли не только депозиты, которые универмаг вносил в его банк наличными – хотя приятно было смотреть, как в удачные дни бухгалтеры снуют между магазином и расположенным напротив отделением «Мидленда». По-настоящему сэра Эдварда трогали непоколебимая вера и фанатичный энтузиазм, с которыми Селфридж подходил к новой эпохе со всем ее потенциалом.

Как всегда, аргументы Гарри звучали убедительно. Он мастерски управлялся со статистикой, используя ее беспрецедентными для тех времен способами. Он получал огромное количество сведений от своих подчиненных, многие из которых, вооружившись блокнотами и карандашами, ежедневно отправлялись «в поле» и записывали все – от количества людей, выходящих на остановке из автобуса, до количества людей, заходящих в магазины конкурентов. Почти каждый день Селфридж обсуждал с сэром Эдвардом свои планы, надежды и мечты. Для их воплощения нужны были деньги, а у сэра Эдварда Холдена и его банка «Мидленд» их хватало с избытком. Сотрудники магазина постепенно привыкали к переменчивому характеру Вождя, который без колебаний принимал неожиданные решения и полностью менял концепции отделов.

В 1910 году, сразу по возвращении из Парижа, где он увидел косметику и парфюмерию, разложенную прямо на прилавках, Селфридж решил расширить косметический отдел, до этого служивший лишь придатком аптеки. Косметическая индустрия уже начала развиваться и выходить за пределы сцены и темных улиц. Независимые молодые женщины пробовали краситься, но взгляды на косметику оставались старомодными, и проблема была не столько в том, что макияж был слишком вызывающим, сколько, наоборот, в его абсолютной незаметности. Качество косметики улучшалось – Ричард Хаднат, Элена Рубинштейн и «Буржуа» начали производить более легкие пудры и румяна естественных оттенков. В «Лондонском модном журнале» писали, что «умеренно нанесенные румяна – это часть образа любой современной женщины, но, бывает, дамы злоупотребляют пудрой. Ярко-красные губы в сочетании со слишком бледным лицом создают шокирующий эффект контраста, который старит женщину. И все же… почти все используют алую помаду».

Несмотря на то что новую тенденцию было уже не остановить, Селфридж продавал очень мало красной помады и никогда не делал это в открытую. Изначально он организовал самостоятельный косметический отдел, чтобы увеличить продажи парфюмерии. Селфридж, который обожал различные ароматы, знал большинство марок на рынке парфюмерии, и женщин, несомненно, привлекало, что он с удовольствием говорил о подобных вещах. Он сразу чуял, если женщина надушилась «Убиганом». Он обожал «Герлен». Твердо веря, что парфюмерия обостряет ощущения, он хотел поделиться этим переживанием с посетителями магазина. Он велел разбрызгивать духи в вестибюле универмага, и этот изящ-ный ход не только создал прекрасную атмосферу, но и позволил скрыть менее приятные запахи: в то время многие пренебрегали личной гигиеной, а доносящаяся с улицы вонь лошадиного навоза и выхлопных газов едва не сбивала с ног.

Селфридж не был первым, кто придумал использовать ароматизаторы в общественных местах. В 1870 году в знаменитом театре Гейети, где импресарио Джон Холлингсворт руководил хором шикарных «девушек Гейети», парфюмер Юджин Риммель, известный как Парфюмер с улицы Стрэнд, надушил страницы программок. Еще более соблазнительным штрихом стала ароматная вода в фонтане в фойе, где он установил специальные разбрызгиватели. Вечер в «Гейети» кружил голову во многих смыслах.

В «Селфриджес» рядом с румянами появились коробочки с пудрой, рядом с наборами для маникюра – лебяжьи пуховки, но основной акцент Селфридж делал именно на духах. Концентрированная парфюмированная вода по-прежнему стоила очень дорого. Хрустальный пузырек, наполненный изысканным ароматом, мог стоить три фунта или даже больше – невероятная сумма для тех, кто зарабатывал по десять шиллингов в неделю. Но благодаря химику Георгу Дарзану, открывшему глицидный метод синтеза альдегидов, теперь можно было воспроизводить восхитительные ароматы по приемлемой цене. А это означало, что теперь «Селфриджес» могли продавать «Лилию долин» за одну шестую от старой цены. Покупатели, конечно, ничего не знали о синтетических составах – им просто нравились ароматы.

Интерес к дамским делам приводил к тому, что сам Селфридж очаровывал совершенно разных женщин. Он не пропускал ни одной премьеры и всегда присылал цветы своим любимым актрисам. Ему не составляло труда выбрать подарок для фавориток – у него для этого был целый магазин. Он прослыл щедрым человеком, всегда готовым помочь своим женщинам в финансовых затруднениях. И в конце 1910 года, судя по всему, в час нужды к Селфриджу обратилась огненноволосая писательница Элинор Глин.

Гарри познакомился с Элинор не через ее сестру Люсиль, но через их общего друга и ее соседа в Эссексе, Ральфа Блуменфельда, редактора «Дейли экспресс», который не только был поклонником ее произведений, но и хорошо платил за право их публиковать. Элинор была несчастлива в браке и завела интрижку с лордом Керзоном, который овдовел в 1906 году, когда скоропостижно скончалась его жена Мэри Лейтер. Этот роман не сулил ничего хорошего. У Керзона были смелые политические амбиции, трое маленьких детей и манера жить на широкую ногу. Глин была замужем во времена, когда развод считался чем-то немыслимым, и, хуже того, она зарабатывала себе на жизнь, сочиняя фривольные романы. Когда Керзон положил конец этим отношениям в конце осени 1910 года, Элинор горевала. Кроме того, она была разорена и задолжала Керзону крупную сумму, которую тот ожидал получить без проволочек.

Всю жизнь Селфриджа привлекали успешные, независимые и знаменитые женщины. Ему импонировало недоброе чувство юмора, он питал слабость к доступным девушкам в шикарных нарядах, и, есть подозрения, его сексуально возбуждало, когда с ним обращались жестоко. Элинор Глин полностью подходила под это описание.

Элинор познакомилась с Селфриджем той осенью в Париже. В своем дневнике она назвала его «американским Наполеоном» и признала, что обходилась с ним равнодушно, хотя ей и льстило его внимание. Он водил ее на свидания, поднимал ради нее шумиху, несомненно, оплачивал ее счета и сделал все возможное, чтобы она ни в чем не нуждалась. Селфриджу, наверное, было забавно отдавать ей деньги, которые пойдут на выплату долга лорду Керзону. Ему всегда нравилось, что с прошлым его соединяет целая паутина взаимоотношений.

Селфриджу, типичному «милому грешнику» эдвардианской эры, искренняя преданность семье никогда не мешала собрать целую коллекцию красоток-спутниц. Еще во время своего романа с Элинор Глин он завел интрижку с Сири Велком – и слухи добрались до его дома.

Сири была дочерью Томаса Барнардо, набожного филантропа, который основал Дома доктора Барнардо для детей-сирот. В 1901 году в возрасте двадцати двух лет Сири перешла от властного отца к не менее властному мужу: она вышла за сорокавосьмилетнего американского фармацевтического магната, миллионера Генри Велкома. Их брак был полон горечи и физического насилия и оставил ей шрамы и на душе, и на теле.

Велком и Селфридж, оба масоны, впоследствии стали частью сплоченной группы. По традициям того времени мужчины, обладающие определенным положением в обществе, часто обедали без жен. У них были свои клубы – Селфридж состоял в клубе «Реформа», – они посещали бесконечные обеды и обсуждали события, связанные с их деловыми интересами. Но время от времени мужья брали жен с собой на официальные банкеты. Сири, которая больше любила модное богемное общество, такие вечера утомляли, и она, вероятно, была благодарна Селфриджу, который часто оказывался рядом и разгонял скуку. Нельзя сказать, чтобы он славился чувством юмора, но зато он умел слушать и уделять женщине все свое внимание. Он любил баловать людей. Перед таким сочетанием невозможно было устоять.

Когда ее многострадальный брак наконец рухнул в 1909 году, Сири, вооружившись щедрыми алиментами в две тысячи четыреста фунтов в год, принялась создавать себе положение в обществе. Прекрасно одетая, жесткая и пусть не красивая, но довольно привлекательная тридцатилетняя женщина с безупречной кожей была готова повеселиться. Официально честь Сири должна была оберегать ее мать-вдова, но та позволила дочери наслаждаться жизнью, нисколько не заботясь о репутации. Сама Сири начала развивать в себе умеренность и хороший вкус, которые в итоге позволили ей сделать карьеру декоратора. Поначалу, однако, она скорее была склонна тратить деньги, нежели зарабатывать, а запросы у нее были весьма немаленькие. Даже ежегодное пособие не смогло бы полностью удовлетворить их, так что когда на горизонте появился Гарри, она с радостью приняла и его, и его дар – оплату дорогостоящей аренды дома в квартале Йорк-Террас-Вест, где она жила вместе с матерью. Этот роман, который за три года то угасал, то возобновлялся, был основан не только на деньгах, которыми щедро делился Селфридж. У Гарри были еще и замечательные связи, которые, несомненно, поспособствовали карьере Сири.

Люди, хорошо знавшие Селфриджа, всегда считали, что в отношениях со своими красотками-спутницами он любил скорее чувство погони и обладания, акт завоевания был для него куда важнее, чем плотская близость. Как бы то ни было, Сири и Селфридж вступили в эти отношения с широко раскрытыми глазами, прекрасно осознавая, что хочет получить каждый. Ходили толки о фригидности Сири, но Ребекка Уэст, искушенная в вопросах секса, отвергает подобные слухи. «Их отношения, – говорила она, – являлись безусловно любовными. Но любовниками эти двое были только тогда, когда им это было удобно». Некоторое время Гарри это устраивало. Однако никогда не было и намека на то, что Сири его единственная любовница – его часто видели в обществе других женщин.

Похоже, тогда никто из управляющего состава универмага не был осведомлен о любопытной двойной жизни Вождя. Огласка придет позднее. Они знали, что он засиживается на работе допоздна, приходит рано, ставит дело превыше практически всего и постоянно фонтанирует идеями. Хотя от сотрудниц магазина он держался на почтительном расстоянии, ничто женское не ускользало от его внимания. Однажды во время ежедневного обхода он заметил, что у одной продавщицы проблемы с зубами. Он велел ей записаться к местному стоматологу, а сам обратил внимание на зубные щетки. Разочарованный скудным ассортиментом в магазине, он нашел лучшего поставщика зубных щеток в Европе и скупил всю партию. Селфридж всегда покупал в больших количествах. Поставщики предлагали ему хорошую цену, а газеты обеспечивали громкие заголовки.

Мечтая увеличить продажи книг, он открыл огромный отдел популярных книг под управлением В. Г. Смита. Селфридж заказал шестьдесят тысяч молитвенников в бархатной обложке, стоимостью по одному шиллингу. Затем добавились Библия от «Селфриджес», атлас мира от «Селфриджес», словарь от «Селфриджес», энциклопедия от «Селфриджес» и кулинарная книга от «Селфриджес», каждая из которых была заказана партией по пятьдесят тысяч экземпляров и продавалась по привлекательной цене. Отдел был оформлен под библиотеку – для покупателей организовали столы и подходящее освещение. Первым из своих конкурентов он дал рекламу книжного отдела, назвав его «самым удобным книжным магазином во всей Европе».

Пытаясь повторить успех идеи бюджетного шопинга в «Маршалл Филд», в 1911 году Селфридж открыл на первом этаже своего универмага «Отдел выгодных покупок». Он рекламировался как «место, где бережливая домохозяйка может закупаться с умом», и хотя эффект был не таким впечатляющим, как у его американского предшественника, «выгодные покупки» приносили стабильный доход. Здесь продавались товары с незначительными дефектами, скупленные у поставщиков товары дешевых линий, нераспроданные товары с верхних этажей, а иногда и совершенно чудесные уцененные шляпки – все это лежало на столах грудами, в которых посетители копались в поисках выгодной покупки. Товары не были запакованы и подготовлены к доставке. Например, соли для ванн просто насыпали в коричневый бумажный пакет большим черпаком и вручали покупателю. Основным различием между этим отделом и верхними этажами была не цена – выгодное приобретение можно было сделать и в других частях магазина, в отделе выгодных покупок встречались качественные товары. Но наверху посетителям предоставлялось обслуживание высшего класса и доставка покупок. Внизу преимущественно работала система самообслуживания, и покупатели сами относили свои покупки домой. Это было необычно само по себе. Ведь отличительной чертой золотого века ретейлинга являлось то, что крупные магазины доставляли абсолютно все без исключения. Покупатели ничего не носили сами. Товары относились в отдел доставки с ярлыком, на котором был написан адрес, и оттуда перенаправлялись новому владельцу.

В удушающе жаркий 1911 год – самый жаркий на памяти лондонцев – состоялась коронация короля Георга V и королевы Мэри. Селфридж считал, что по важности это событие не уступает Всемирной выставке в Чикаго. У него появился шанс проложить путь к сердцу лондонцев, подкормиться естественной любовью, которую народ питал к королевской семье, и доказать всем, что по крайней мере один американец искренне уважает британские традиции.

Селфридж решил украсить магазин, как будто это было правительственное здание, не просто флагами и знаменами, но целой композицией, которая одновременно отразит величие монархов и величие универмага «Селфриджес». Он часами консультировался с Королевским геральдическим колледжем по каждой мелочи, подготавливая великолепное зрелище, которое будет символизировать и чествовать королей прошлого и настоящего. Результат ошеломлял. По верхушкам ионических колонн были натянуты алые бархатные фризы, отороченные толстыми золотыми шнурами. По центру каждого отреза сияла вышитая золотыми нитями монограмма нового короля в окружении покрытых эмалью медальонов с королевскими символами. На щитах высотой три с половиной метра были изображены гербы предыдущих королей, каждый щит окружали шлемы и перчатки, алебарды и флаги, а у подножия каждой колонны восседали львы из папье-маше. Алые и белые восковые розы символизировали дома Ланкастера и Йорка, а на углу Дюк-стрит и Оксфорд-стрит была установлена гигантская золотая корона. Все украшения подсвечивались, и в ночном небе разливалось сияние четырех с половиной тысяч ламп. Оформление обошлось в целое состояние и, хочется верить, произвело впечатление на сэра Эдварда Холдена.

Журналистов оно, конечно же, впечатлило, особенно учитывая, что Селфридж пригласил младших членов побочных ветвей королевской семьи наблюдать за церемонией с балкона на втором этаже. Когда королевская процессия, возвращаясь из собора Святого Павла, прошла по Оксфорд-стрит и поравнялась с универмагом, король и королева повернулись и помахали членам семейства Теков и других немецких герцогских семей – и казалось, будто печать одобрения легла на весь магазин. Репортерам очень понравился этот театральный жест, а сотрудники магазина были переполнены гордостью настолько, что еще несколько недель не могли говорить ни о чем другом. Едва ли придворные разделяли их энтузиазм. Британцы и сами умели устроить отличное представление. Им не нужно было, чтобы за них это делал американский лавочник.

Селфридж начал привлекать внимание тем, что производил слишком много шума. Он чересчур усердствовал, а новая королевская чета отличалась традиционализмом. Хотя королева Мэри обожала ходить за покупками, она предпочитала «Харродс», «Джон Бейкер» и сдержанный «Горриндж» на Бакингем-пэлас-роуд. Селфридж мечтал принять у себя в магазине венценосную особу, но при его жизни она так и не переступила порог его универмага.

Несомненно, Селфридж и сам был снобом. Так, он пришел в полный восторг, когда августейшая организация «Дочери американской революции» приняла заявку его жены, тем самым подтвердив ее длинную американскую родословную. И все же его снобизм не был чем-то поверхностным. Он искренне хотел, чтобы общество признало его сотрудников как людей «торговой профессии», и глубоко огорчился, когда одному из директоров магазина Перси Бесту отказали в членстве в местном гольф-клубе. Но его страсть к самовосхвалению была слишком сильна для нравов того времени. Одно дело – просто торговать. Но публично этим гордиться – это уже слишком.

Впрочем, нельзя сказать, что Селфриджа особенно волновала критика влиятельных лиц. К тому времени он обзавелся собственным кругом друзей, которые приобретали все больше влияния: это были Альберт Стэнли (ставший лордом Эшфилдом), Ральф Блуменфельд, Томас Липтон и Томас Дюар, которых он шутя назвал Том-Чай и Том-Виски. Он обсуждал духовные материи с сэром Оливером Лоджем и играл в покер с сэром Эрнестом Касселем, имея для этого свою колоду тисненых карт и свои перламутровые фишки. Его восхищение сэром Оливером Лоджем было столь велико, что последний получил закрепленный за собой столик в ресторане «Палм-корт», где почти каждый день пил чай и проводил неформальные встречи со своими горячими поклонниками. У Лоджа было выдающееся окружение. В число друзей и «последователей» этого знаменитого физика – блестящего ученого и изобретателя, который всерьез занимался и психическими явлениями, – входили сэр Артур Конан Дойл, Герберт Уэллс и Джейкоб Эпстайн. Сотрудники ресторана в нерешительности маячили около его стола, разрываясь между любопытством и беспокойством, ибо великий ученый с готовностью признавал, что верит в мир духов, и принимал участие в спиритических сеансах.

Селфридж, по природе своей приближенный скорее к земным, нежели духовным материям, твердо верящий в настоящее – и в будущее, вряд ли разделял горячий интерес сэра Оливера к загробной жизни, хотя и пережил в 1911 году клиническую смерть. После серьезной автомобильной аварии в Лейк-дистрикт он провел без сознания больше сорока часов, глубоко встревожив семью, – но после этого неожиданно очнулся, объявил, что «здоров как бык», и два дня спустя, к изумлению коллег, которые впоследствии говорили, что он поправился усилием воли, вернулся на работу.

После аварии он, вероятно, яснее осознал, что человек не вечен, и его активность только возросла. С тех пор он начал страдать бессонницей и редко спал больше четырех-пяти часов за ночь, хотя и перехватывал по нескольку минут сна в течение дня. Все сводилось ко времени. Словно Белый кролик, он все время куда-то нес-ся, то и дело глядя на часы. Он почти всюду появлялся в последнюю минуту, доводя до исступления своих попутчиков: кажется, ему доставляло удовольствие подниматься на борт корабля или поезда под звук свистка, объявляющего об отправлении. В сутках было слишком мало часов, чтобы все успеть. В его жизни все было спланировано до последней секунды, и он во всех отношениях блестяще управлял временем. Когда «Дейли миррор» пригласили восемнадцать знаменитостей и предложили им попробовать точно определить, когда пройдет ровно минута, справились только двое. Одним из них был Гарри Гордон Селфридж.

Селфридж всегда жаждал попробовать что-нибудь новое. Поскольку он регулярно ездил в Америку и был постоянным клиентом мореходной компании «Уайт стар», можно было ожидать, что он окажется на борту «Титаника» в апреле 1912 года. Его дочь Розали в то время была в Нью-Йорке в колледже «Фитч», где дочери богатых родителей получали основные сведения о музыке и изобразительных искусствах, слушали лекции о международной обстановке и учились управлять штатом прислуги. Роуз и Гарри уже пересекали Атлантику в январе того года и планировали снова сделать это в июне. Селфридж ездил в Америку примерно раз в два месяца, но в апреле того года он с помощью своих преданных помощников мистера и миссис Фрейзер сосредоточил все силы на переезде с Арлингтон-стрит в дом 30 на Порт-ман-сквер. Как и все остальные жилища Селфриджа в Англии, это был дом с историей – раньше он принадлежал Джорджу и Элис Кеппелам, и Эдуард VII, имевший интригу с «миссис Джордж», в былые времена часто гостил в этом доме.

Крушение «Титаника» потрясло мир не в последнюю очередь потому, что разрушило веру человечества в современные технологии. Среди одной тысячи пятисот двадцати трех погибших был Исидор Штраус, владелец универмага «Мейсис» в Нью-Йорке, навестивший Селфриджа в Лондоне несколькими днями ранее. Пожилой мистер Штраус встретил смерть вместе со своей преданной женой, которая отказалась покидать мужа, когда ей предложили место в спасательной шлюпке. Гарри Селфридж оплакивал и своего друга В. Т. Стеда, издателя «Пэлл-Мэлл газетт», который часто обедал на Арлингтон-стрит. Стед был также в числе избранных, входивших в окружение сэра Оливера Лоджа, и верил в исследования психических материй. Ему часто снилось, что он тонет, и перед тем, как сесть на корабль, он написал своему секретарю: «Я чувствую, будто что-то должно произойти, что-то непоправимое».

Среди выживших были Люси и Космо Дафф Гордон, которые направлялись на показ Люсиль в Нью-Йорке. Элинор Глин была у себя дома на Грин-стрит, когда появились первые слухи о катастрофе. В истерике, отчаянно пытаясь выяснить хоть что-то о сестре, она позвонила в офис Ральфа Блуменфельда. Как выяснилось, беспокойство было напрасным. Люси и ее муж получили места в шлюпке, несмотря на то что по договоренности первыми должны были спасаться женщины и дети. Вскоре подоспели еще более возмутительные новости: говорили, будто шлюпка была полупустой, но они не вернулись, чтобы спасти других пассажиров. Семейство Дафф Гордон подверглось опале в прессе, а злые языки получили настоящий подарок. Одни говорили, будто Дафф в спешке накинул что-то из экзотических нарядов своей жены и прикинулся женщиной, чтобы получить место в шлюпке (что представляется маловероятным, учитывая, что он носил окладистую бороду). Другие утверждали, что Люси потребовала, чтобы он оставался рядом с ней, – и это кажется более правдоподобным. После того как Дафф Гордоны дали показания в ходе расследования, их действия оправдали, но Люсиль так и не удалось восстановить свою репутацию в Лондоне, и она переместила штаб-квартиру своего модного бизнеса в Нью-Йорк. Вскоре после этого Дафф и Люси расстались, однако прошлое не оставляло их. Еще многие годы, куда бы они ни направились, их преследовали обвинения в бегстве с тонущего корабля. Только спустя девяносто пять лет было опубликовано письмо горничной Люси, которое доказывает, что им просто повезло: кто-то из членов экипажа сопроводил их к практически пустой шлюпке.

Гарри очень серьезно относился к вопросам социальной ответственности и регулярно проводил в магазине благотворительные мероприятия. Аукцион или модный показ, посвященный благому делу, имел дополнительную ценность в том, что собирал в одном месте всех богатых, титулованных и известных людей. В апреле того года в ресторане «Палм-корт» прошел благотворительный аукцион в поддержку фонда помощи потерпевшим бедствие на «Титанике». В качестве ведущей выбрали знаменитую актрису Мэри Темпест. Звезды театра считались естественным выбором – ведь Селфридж обожал сцену. Кроме того, актрисы привлекали внимание прессы и всегда были рады раздать автографы посетителям.

Одной из любимых пьес Гарри – не в последнюю очередь потому, что в ней говорилось о моде, – была «Мадрас-Хаус», написанная и поставленная Харли Гренвилл-Баркером. Селфриджа бесконечно восхищал этот молодой ультрамодный драматург и продюсер, и Гарри покупал на все его постановки целые пачки билетов и распространял их среди своих сотрудников, которые вынуждены были идти, хотели они того или нет. Для Гренвилла-Баркера, чьи интригующие произведения часто вызывали у публики смешанную реакцию, щедрость Гарри являлась просто даром. Для сотрудников магазина – чем-то средним между благословением и проклятием.

К тому времени оборот магазина вырос; медленно, но верно, возрастала и прибыль: пятьдесят тысяч фунтов в 1912 году, сто четыре тысячи фунтов в 1913-м, сто тридцать одна тысяча в 1914-м. Селфридж, поспоривший с сэром Джоном Маскером, что сможет достичь своих финансовых целей, вскоре стал гордым обладателем нового «Роллс-Ройса». Шквальный огонь со стороны финансовых изданий стих. Вот как «Экономист» прокомментировал последние финансовые показатели: «Это не оглушительный успех, но бизнес идет в гору».

На утренних летучках новые идеи лились рекой. Появились подарочные сертификаты. Вялая утренняя торговля оживилась после введения специальных дополуденных скидок. Открылся отдел товаров для домашних животных, особое внимание в котором уделялось мопсам – любимым собакам Селфриджей. Во время солнечного затмения в 1912 году посетители могли наблюдать завораживающее зрелище из сада на крыше универмага. Хотя им выдали для защиты глаз очки с цветными стеклами, большинство предпочло наблюдать за отражением в прудах с рыбками. Роджер, кот, живущий в бойлерной, вероятно, интуитивно почуял рыбок и поднялся из подвала на крышу, преодолев шесть этажей, – и свалился оттуда на мостовую. Его кончину оплакивали тысячи лондонцев.

О трагической гибели кота сообщил «Каллисфен» – это была новая идея Гарри Селфриджа. Статья появилась в ежедневной колонке в «Морнинг пост». Колонка выходила в различные дни и в нескольких других газетах – в «Таймс», «Дейли телеграф», «Ивнинг стандард», «Дейли мейл» и «Дейли экспресс», а также в «Пэлл-Мэлл газетт» покойного мистера Стеда. «Каллисфен, – как объяснял Селфридж, – был первым в истории человечества специалистом по связям с общественностью». На самом деле это был родственник Аристотеля, который привлек внимание Александра Македонского и был приглашен сопровождать его в походах в качестве официального летописца.

Колонка «Каллисфен», обычно размером в 500 слов, с мелкой подписью «Селфридж и Ко, Лтд», отражала «политику, принципы и мнения Палаты бизнеса по отношению к различным вопросам, представляющим интерес для общественности». В ней рассматривались самые различные вопросы – от тоннеля под Ла-Маншем, к которому Гарри Селфридж питал настоящую страсть, до загруженности Оксфорд-стрит, вызывающей серьезное беспокойство у администрации магазина. Время от времени право авторства колонки передавалось какой-нибудь знаменитости, желающей выразить мнение по определенному вопросу: так, еще на заре проекта одну статью написала Элинор Глин.

У большинства других торговцев «Каллисфен» вызывал только смех: они не понимали, зачем Селфриджу вкладываться в такую неявную рекламу. В действительности же эти заметки иногда были завораживающе интересны, иногда милы и сентиментальны, но всегда честны, и это притягивало людей к «семье Селфриджес». Редакция «Нью эйдж» хохотала до упаду, называя колонку «жаргонной писаниной», но «Каллисфен» стал частью повседневной жизни лондонцев и оставался ею до 1939 года.

«Каллисфен» был достаточно смел, чтобы даже поднять тему прав женщин. Селфридж поддерживал суфражисток и всегда размещал рекламу магазина в журнале «Женский голос», особенно подчеркивая, что в универмаге можно найти ленты, ремни и сумочки «в цветах феминистского движения». В «Селфриджес» можно было найти канцелярию с отпечатанным слоганом «Голос женщинам!» и даже суфражистское рождественское печенье! В 1912 году суфражистки впали в неистовство, вышли на улицы и принялись сеять хаос, швыряя кирпичи в окна магазинов Уэст-Энда. Стоимость ущерба составила несколько тысяч фунтов. Глубоко огорченный директор магазина «Либерти» сказал в интервью газете «Ивнинг ньюс»: «Женщины, увы, обратились против святынь, которым раньше поклонялись». Учиненный погром никак не коснулся магазина «Селфриджес». Вероятно, Гарри, сочувствующий делу суфражисток, получил своего рода иммунитет – или же протестующие просто понимали, что витрины в универмаге сделаны из непробиваемого листового стекла.

Часто упоминается, что розничная торговля была одной из первых сфер, где женщина получала карьерные возможности. В действительности большинство женщин работали только в торговых залах – хотя в «Селфриджес» были еще девушки-лифтеры в очаровательных белых панталонах и сапогах с кисточками в псевдорусском стиле. Конечно, в штате Селфриджа дамы работали и в отделе закупок, и некоторым из них был вверен весьма внушительный бюджет. Сама мадам Селфридж установила на террасе универмага бронзовую мемориальную доску, которая гласила: «Эта доска установлена здесь как дань уважения труду женщин, помогавших построить этот бизнес, в память об их невероятной преданности делу и высочайшему профессионализму». Несмотря на эти трогательные чувства, при жизни Гарри Гордона и в течение долгого времени после его смерти ни одна женщина даже близко не подошла к должности директора, не участвовала в заседаниях совета директоров или хотя бы в планировании инвестиций.

Накануне Рождества в 1912 году на сцену Лондонского ипподрома ворвался мюзикл «Привет, регтайм!». Успех был ошеломительным, постановка пришлась по вкусу самым разным зрителям. Руперт Брук признался, что посещал представление десять раз. Грохочущая музыка и энергичные, сексуальные хористки, разгуливающие по выдвижному подиуму среди многочисленных зрителей, положили начало танцевальной мании. Представление, билеты на которое разлетались в мгновение ока, воплощало в себе беспардонное, неограниченное веселье. «Регтайм» был совершенно американской историей, и тем же американским духом были пропитаны два киоска, с мороженым и содовой, открывшихся в «Селфриджес» в тот же сезон. За день в них продавалось около четырех галлонов лимонада, четырех галлонов шоколадного молочного коктейля, столько же кофейного и где-то двести сорок кварт мороженого. Оба киоска были оснащены морозильниками последней модели и новомодным карбонатором Липпинкотта, который позволял приготовить сто галлонов лимонада меньше чем за час. Люди выстаивали в огромных очередях, чтобы получить столик у киоска. Не менее длинные очереди растянулись перед ипподромом, где на следующий год «Привет, регтайм!» сменился постановкой «Здравствуй, танго!». Это было иное шоу. Латиноамериканский танец породил такой же ажиотаж, но его неприкрытый эротизм заставил многих критиков объявить его «похабным».

В «Селфриджес» состоялся благотворительный костюмированный бал на крыше, где перед восхищенными сливками общества лучший танцевальный дуэт Лондона Морис и Флоренс Уолтон продемонстрировали новый танец. На полках «Селфриджес» быстро появились туфли для танго и длинные платья с высоким разрезом. Епископ Лондона заявил, что новое увлечение публики возмутительно, но достопочтенные леди вскоре начали устраивать «чайные вечера с танго». Те, кому хотелось еще больше декаданса, отправлялись в «Пещеру золотого тельца» – завораживающе авангардный ночной клуб по соседству с Риджент-стрит, стены в котором были расписаны экзотическими фресками Уиндема Льюиса, в сигаретном и наркотическом тумане играл негритянский джаз-бэнд, и гости танцевали так, будто музыка не закончится никогда.

 

Глава 9. Военные дела и развлечения

Как-то ранним утром в начале 1914 года лорд Нортклифф круто развернулся в своем кресле за столом, где он терроризировал секретарей «Таймс», и рявкнул: «Как мы будем расплачиваться за войну?» Подбираясь к своей излюбленной теме экономии, он заявил, что женщины «слишком много тратят на наряды». Новость о том, что становящийся все большим чудаком Нортклифф собирается объявить крестовый поход против потребления, быстро облетела все здание. Менеджер по рекламе «Таймс» Джеймс Мюррей Эллисон, только что начавший кампанию, направленную на увеличение доходов от розничной рекламы, встревожился настолько, что решился наведаться в святая святых и высказать свое мнение. Последнее, чего ему хотелось, – это чтобы его импульсивный босс настроился против шопинга. Резкое заявление Нортклиффа было вызвано докладом министерства торговли, который отразил повышение уровня потребления и соответствующее увеличение масштабов производства дамской одежды – сферы, в которой на тот момент работало уже почти восемьсот тысяч женщин.

Мода занимала передовицы, а магазины снимали сливки – по крайней мере, магазины Уэст-Энда; лавки на окраинах терпели убытки. В «Файненшл уорлд», заметив их незавидное положение, отмечали, что «до пришествия мистера Г. Гордона Селфриджа и усовершенствования моторных автобусов значительная часть денег, получаемых на Оксфорд-стрит, тратилась на окраинах».

При финансовой поддержке банка «Мидленд» Селфридж выплатил долги Маскеру и выкупил его долю в компании. Теперь, располагая инвестиционным капиталом, он не только потратил четверть миллиона фунтов на галантерейный магазин Уильяма Раско, занимавший дома номер 424 и 426 по Оксфорд-стрит, но и скупил восемь соседних магазинов, которые принадлежали именитому текстильщику Томасу Ллойду, положив начало своим масштабным планам по расширению.

Конечно, были и недовольные. Людей огорчил уход Ллойда; один из пожилых покупателей с нежностью вспоминал: «Это было милое место, где дамы могли купить салфеточки для кресел из конского волоса». Появились критические заметки о захвате маленьких лавочек крупными магазинами – претензия, которая в той или иной форме высказывается и по сей день. Селфридж возражал, что подобное вложение было важно для создания рабочих мест и, как он выразился, «чтобы сделать как можно более солнечными дни всех людей, на чьем преданном труде держится бизнес».

Оптовикам, которые тоже делали немало для поддержания бизнеса, его методы нравились меньше. Закупщики универмага «Селфриджес» начали пренебрегать посредниками, обращаясь напрямую к производителям и получая огромные скидки за счет объема заказов. Селфридж любил делать громкие заявления о розничном бизнесе и об универмаге, с гордостью похваляясь тем, что его магазин стал «третьим по популярности местом в Лондоне после Букингемского дворца и Тауэра». Не забывая, что магазин должен не только приносить доход, но и открывать покупательницам что-то совершенно новое, он объявил: «Я хочу, чтобы они наслаждались светом и теплом, цветом и стилем, прикосновением изысканных тканей».

Находились и любители позубоскалить – особенно старался Г. К. Честертон, который не упускал возможности высмеять «сентиментальность Селфриджа». Однако близкие люди никогда не сомневались – Гарри верил во все, что говорил. Артур Уильямс впоследствии вспоминал: «Я не припомню, чтобы он в жизни сказал хоть что-нибудь фальшивое». Его сотрудники – а их было теперь почти три тысячи – никогда в нем не сомневались. Они с радостью вложились в подарок Вождю на пятилетие магазина – бронзовый бюст руки выдающегося скульп-тора сэра Томаса Брока, преподнесенный под оглушительные аплодисменты на грандиозном рауте в королевском зале «Лэнгэм-плейса».

Тем временем роман с Сири Велком подходил к концу. Сири недавно познакомилась с писателем Уильямом Сомерсетом Моэмом и теперь лавировала между Моэмом, Селфриджем и блестящим армейским офицером Десмондом Фицджеральдом (который впоследствии бросил ее и женился на Миллисенте, герцогине Сазерленд). Хитросплетения ее интриг рухнули на премьере пьесы Моэма «Земля обетованная», которую Сири пообещала посетить в качестве почетного гостя, не подумав, что дата премьеры совпадает с пышным приемом в честь окончания полной перестройки ее дома в Риджент-парк, организованной Селфриджем. По общепринятной версии, обычно рассказываемой биографами Моэма, Селфридж, все еще влюбленный в нее и обеспокоенный появлением соперника, предложил ей немыслимое содержание – пять тысяч фунтов в год при условии, что она будет ему верна. Но вероятнее, что Сири просто пыталась сохранить лицо. Не было и намека на то, что она выступала в качестве безвольной содержанки Селфриджа. Это было бы не в его стиле. На самом деле ее благодетель просто пал жертвой чар миниатюрной французской певицы Габи Деслис.

В универмаге Селфридж обычно казался веселым и любил приговаривать, что «нет развлечения лучше работы», но он был подвержен резким перепадам настроения. Бывало, он быстро и без всякой причины менял отношение к человеку. Обычно это касалось его подружек или ухажеров его дочерей, однако порой он мог ополчиться и на членов своего растущего коллектива. Одним из таких примеров стала мисс Борвик, элегантная и необычайно компетентная директор по закупкам отдела трикотажа, всегда приносившая магазину только прибыль. Селфридж вызвал ее к себе в офис и, по слухам, сообщил о немедленном увольнении. После многих лет преданной службы плачущая мисс Борвик получила месячное жалованье и покинула магазин. Нечто подобное произошло и с Сири Велком. Встревожившись от ее разговоров о разводе и устав от постоянных перемен настроения, Селфридж покинул даму в ее роскошном особняке, обставленном на его деньги, и устремился к более зеленым лугам. Моэму выпала участь собирать по кускам ее разбитое сердце.

Сэр Джордж Льюис, адвокат Оскара Уайльда и старый друг Моэма, пытался предупредить писателя, что грядет скандал. «Ты болван, если хочешь ее спасти», – написал он, объясняя, что Селфридж бросил ее и, что еще хуже, она погрязла в долгах. Когда в следующем году Генри Велком начал процедуру развода, Селфридж, которого легко можно было призвать к ответу наравне с Сири, избежал ответственности. Велком никогда бы не подверг брата-масона такому позору, а Сири на тот момент была беременна от Моэма.

Над Англией нависла угроза войны с Германией. В газетах распространялись пугающие истории. Сэр Макс-велл Эйткен, напористый парламентер канадского происхождения, активно скупавший акции принадлежащего Пирсону «Дейли экспресс», регулярно обедал вместе с Ральфом Блуменфельдом и Селфриджем. Они обсуждали назревающую в Европе угрозу, страшное, непрекращающееся насилие на Балканах, жестокие столкновения в Ирландии и, по мнению Эйткена, некомпетентность премьер-министра Г. Г. Асквита. Своей растущей известностью Гарри отчасти был обязан масштабной дорогостоящей рекламной кампании, но в значительной мере и участию в многочисленных светских, благотворительных и образовательных мероприятиях и приемах. Особое уважение у него вызывали Ротари-клубы, и в качестве их члена он путешествовал в Глазго, Ливерпуль и Дублин, где выступал с речами, говоря с едва заметным американским акцентом, и развлекал публику забавными случаями из жизни, причем темы рассказов часто совпадали с обсуждаемыми в колонке «Каллисфена».

Ему постоянно задавали вопросы об Америке и настроениях в могучем Чикаго. Селфридж поддерживал связь с тамошними знакомыми и гордо высылал свои ежегодные отчеты Гарри Пратту Джудсону, президенту университета, который писал ему в ответ: «Твои друзья в Чикаго следят за твоей карьерой в Англии с величайшим интересом». В конце 1913 года стала появляться в свете Розали, и городские газеты наперебой рассказывали об устроенных в ее честь балах, приемах и чаепитиях, восхваляя ее «американский патриотизм», заставивший ее дебютировать в Чикаго, а не в Лондоне. Возможно, публика ожидала, что Розали к тому времени найдет себе работу если не в магазине отца – этот путь был уготован Гордону-младшему, – то, вероятно, в одной из газет. Подростком она, следуя семейной традиции, издавала собственный листок «Блуждающий огонек» – по образцу газеты, которую некогда выпускал ее отец. Один экземпляр она даже выслала Теодору Рузвельту и в ответ получила фотографию Белого дома с парой приятных фраз на обороте. Однако ни одна из трех дочерей Селфриджа при жизни отца не работала.

В начале 1914 года Селфридж организовал ставшую невероятно популярной выставку «Доминионы», посвященную Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке. В ресторане «Палм-корт» собралось столько посетителей, что, по расчетам пресс-службы Селфриджа, всех гостей можно было бы выстроить в линию длиной в двадцать миль. Британцы своими глазами могли посмотреть на жизнь в дальних краях, и многие признавались, что начали подумывать об эмиграции. Редьярд Киплинг прочитал приуроченную к выставке лекцию в Королевском географическом обществе, где заявил, что в недалеком будущем до Австралии можно будет долететь всего за четыре дня. К теме авиации возвращались снова и снова: в самом разгаре было авиашоу на Донкастерском аэродроме, промышленники вовсю планировали построение воздушного флота, а первый английский авиатор Клод Грэхем-Уайт, председатель авиаклуба «Хендон», едва справлялся с потоком желающих записаться на уроки.

В марте 1914 года Селфридж получил от инвесторов триста тысяч фунтов, выпустив шестипроцентные кумулятивные привилегированные акции. Спрос настолько превышал предложение, что торги закрылись еще до обеда. Окрыленный успехом, Селфридж заявил газете «Ивнинг ньюс», что принадлежащие ему сто процентов обычных акций «не продаются ни за какую цену». Он активно планировал открытие своего первого Обеденного зала в помещении, недавно приобретенном на другой стороне Оксфорд-стрит, и подготавливал все новые графики и таблицы, демонстрирующие рост, оборот и падение акций. У него даже была картотека, где числился каждый его сотрудник с описанием личных способностей и достижений.

Коллектив Селфриджа уже привык к его жестким стандартам. Так же как и к обязательным ежеутренним занятиям для сотрудников. Все, кому еще не исполнилось восемнадцати – а таких оказалось много, – были обязаны посещать вечерние занятия четыре раза в неделю. Там им читали лекции с показом слайдов и наглядных пособий, а по окончании курса они получали сертификаты и призы – обычно книгу с автографом – на десертной вечеринке на террасе универмага. Гордые родители были приглашены, чтобы посмотреть на то, как сам мистер Селфридж торжественно вручает их чаду перевязанный лентой сертификат.

Когда его спрашивали о методах обучения персонала, Селфридж рассказывал: «Я считаю, что лучшая политика – это развивать со своими помощниками партнерские отношения, и стараюсь максимально придерживаться этого принципа. Дайте им почувствовать настоящий интерес к делу. Выплачивайте им премии за хорошие идеи и хорошие предложения. Ваши помощники должны понимать, что они часть общего дела и что они тоже будут пожинать плоды успеха». Распалившись, он продолжал: «Пусть они будут настолько счастливы, насколько это возможно. Пусть не голодают и получают хорошее жалованье. Пусть будут довольны. Выжимать из несчастных белых рабов все соки – это просто дурная бизнес-стратегия».

Зарплаты могли бы показаться просто смехотворными. Шестнадцатилетние кассиры получали всего пять шиллингов в неделю. Но если тот же подросток за месяц не ошибался в подсчетах больше чем на полпенса за раз, то получал премию размером в десять шиллингов. Если расчеты оставались точными на протяжении трех месяцев, сумма возрастала до тридцати шиллингов – по тем временам огромные деньги, которые, безусловно, помогали сосредоточиться. До Первой мировой войны младшие продавцы получали около фунта в неделю, треть которого составляла комиссия. Сверхурочные оплачивались редко, пенсионных планов не существовало, а больничные оплачивались на усмотрение руководства. Но у всех сотрудников была возможность подняться на более высокую ступень иерархии. Селфридж оставлял записки на досках в комнатах персонала: «Добродетель вознаградится», «Нам нужны умные, преданные, счастливые и прогрессивные сотрудники», «Поступай с ближним, как хочешь, чтобы он поступил с тобой» и его любимое «Действуй сейчас!». Обычно сотрудники следовали его побудительным лозунгам.

Страсти между королем ретейла Селфриджем и артисткой Габи Деслис тем временем все накалялись. В его отношении к звездам сцены всегда было что-то удивительно подростковое. Шоумен по природе, он чутко реагировал на атмосферу театра, и в голосе каждой артистки ему слышался зов сирены.

Габи Деслис был тридцать один год, когда она познакомилась с Селфриджем, и она успела снискать скандальную известность благодаря череде романов с богатыми воздыхателями, включая юного (но на тот момент свергнутого) короля Португалии Мануэля, Вильгельма, принца Германии, и сына первого барона-разбойника Уолл-стрит Джея Гулда, Фрэнка Дж. Гулда. Она творила сенсации и на сцене, и в жизни. Габи родилась в Марселе в 1881 году и позднее переехала в Париж, где строила карьеру как солистка мюзиклов. Ко времени встречи с Селфриджем она была, пожалуй, самой известной личностью в шоу-бизнесе – по нынешним меркам ее можно было бы сравнить с Мэрилин Монро или Мадонной. Габи обожали артистки, горничные, секретари, лорды, леди – и Гарри Гордон Селфридж. Она неплохо танцевала. У нее были средние вокальные данные. Ее комедийные таланты были сносными, но не более. Однако все это порождало настоящую магию.

Деслис впервые появилась в поле зрения Гарри, открыв в 1912 году зимний сезон в дворцовом театре Альфреда Батта на Шафтсбери-авеню. В спектакле «Мадемуазель Шик» она играла даму полусвета, мечущуюся между любовью и деньгами, и в одной сцене раздевалась до нижнего белья. Такого шоу лондонские театралы не видели с тех времен, как сцену покинула Мод Аллан. Габи была девушкой практичной. Деньги имели для нее значение. Однажды она заявила, что не пойдет в ресторан с мужчиной, «если он не готов заплатить пятьдесят фунтов за то, чтобы насладиться ее обществом за ужином» – секс включен не был. Богачи осыпали ее драгоценностями. Но, несмотря на множество подарков, она и сама зарабатывала немало и в переговорах не знала пощады. За одно турне по Америке ей платили три тысячи долларов в неделю, а когда она подписала контракт на съемки в Париже в фильме Актерской компании Адольфа Цукора, ее гонорар составил пятнадцать тысяч долларов плюс пять процентов от кассовых сборов. Неплохой заработок за двухнедельную работу.

Габи Деслис была на модной передовой, ее наряды попадали на обложки модных журналов. Она носила узкие юбки с перехватом ниже колен от Пуаре и легкие кружевные платья от Дусе. Ее экстравагантные сценические костюмы были созданы Этьеном Дрианом и заботливо сшиты в мастерских Пакин. Ее рисовал Эрте, фотографировал Жак-Анри Лартиг, бесконечно описывал журнал «Татлер» – Габи была селебрити еще до изобретения этого определения. Юный Сесил Битон вспоминал, как она заворожила его: «С одной стороны, она была последовательницей парижских кокоток девяностых годов, с другой, будучи столь известной театральной личностью, – предшественницей целого глянцевого течения, которое спустя двадцать лет воплотила в себе Марлен Дитрих».

Отличительной чертой Габи были ее шляпы. Она так любила большие шляпы – огромные, размером с мельничное колесо, нагромождения из лент и перьев, – что на трансатлантических рейсах для них выкупалась отдельная каюта. Чем безумнее были шляпы, тем больше они нравились публике. Шляпы Габи – как и она сама – произвели такое впечатление на Битона в последующие годы, что вдохновили его на создание знаменитых туалетов Одри Хепберн и всю сцену с черно-белым балом в Аскоте в фильме «Моя прекрасная леди».

Сценическим партнером Габи был набриолиненный красавец Гарри Пилсер. Выдающийся танцор, Пилсер неустанно помогал Габи развивать свои навыки. Их специальные упражнения, известные как «скольжение Габи», были столь спортивны, что в какой-то момент она вовсе не касалась земли, обхватывая ногами талию Гарри.

В дурмане предвоенных месяцев молодежь танцевала так, будто это было делом жизни и смерти. В фешенебельных ночных клубах Нью-Йорка, в дымных парижских кабаках, на чайных вечерах в «Корнер-Хаусе» Лиона пары отрабатывали фокстрот. Фокстрот изобрел американский актер водевиля Гарри Фокс, но состояния на этом не нажил. Бедный Гарри Фокс сыграл эпизодические роли в нескольких мюзиклах, продемонстрировал потрясающий танец, неудачно женился на танцовщице Дженни Долли, а потом стоял в стороне, глядя, как танцоры международного масштаба, Вернон и Ирен Касл, присваивают себе его танец.

Каслы были предвестниками всех современных бальных танцев. Они оказали необычайное влияние на моду. Ирен первая из знаменитостей сделала короткую прическу-боб и скользила по паркету в платье без корсета от мадам Люсиль. Известный агент Бесси Марбери приметил эту пару в Париже в 1914 году и перевез в Нью-Йорк в том же году, учредив стильную танцевальную школу «Касл-Хаус», где дамы высшего света учились раскрепощаться. Каслы танцевали словно боги под новую синкопированную музыку, захлестнувшую Нью-Йорк, где, казалось, абсолютно все мычат себе под нос песни «Александрийского рэгтайм-оркестра» молодого композитора Ирвина Берлина.

А в Лондоне оркестру ресторана «Палм-корт» приходилось выкладываться до пота, чтобы идти в ногу со временем, а отдел фонографов едва справлялся со спросом. Самый большой прибор в магазине, внешняя «электрическая новостная лента» в подробностях сообщала восторженной публике, собравшейся на тротуарах, о новейших хитах, которые можно приобрести в «Селфриджес». На этом табло можно было найти и другую важную информацию – от прогноза погоды до результатов последних спортивных состязаний и информации обо всех изменениях на бирже. Мальчишки всех возрастов толпились вокруг недавно установленного сейсмографа в надежде, что в какой-нибудь отдаленной части мира случится землетрясение.

«Татлер» с энтузиазмом сообщал, что ряды сотрудников Селфриджа пополнились аристократами – хоть и всего на день. Леди Шеффилд, леди Албемарль, виконтесса Мейдстоун и герцогиня Рутлендская в сопровождении дочери Дианы встали за прилавки, а вся прибыль от их трудов была направлена в благотворительный обучаю-щий фонд для молодых матерей в Степни. «Божественная Диана» Мэннерс, все утро продававшая шелковые ленты, во второй половине дня перешла к чулкам и демонстрировала тонкость материала, натягивая их на руку, – зрелище столь убийственно очаровательное, что один покупатель приобрел сразу дюжину пар.

Совсем другой вид образования представили в магазине на «Выставке науки и электричества» (вход свободный). Среди диковинных экспонатов были автоматический телефонный коммутатор, вакуумный морозильник, рентгеновский аппарат и недавно изобретенная электроплитка. Целая беспроводная телеграфная сеть позволяла отправлять в Париж сообщения и принимать ответы. И, самое завораживающее, был представлен полный спектр технических новинок от юного эксцентричного изобретателя Арчибальда Лоу. В мае того же года Лоу уже продемонстрировал свою «Телевисту» в Институте автомобильных инженеров, где и произвел неизгладимое впечатление на Гарри Селфриджа. Устройство Лоу не отличалось тонкостью, и многое в нем можно было усовершенствовать, но тогда публика впервые увидела то, что впоследствии станет телевидением. Газета «Таймс» сообщала, что, «если с этим изобретением все пойдет по плану, думается, вскоре мы сможем видеть людей на расстоянии». Лоу так и не продолжил своих экспериментов с телевидением. Завершит его дело Джон Бэрд, и в 1925 году революционные результаты его работы также будут продемонстрированы в «Селфриджес».

Первого августа 1914 года Германия объявила войну России, а два дня спустя – Франции. Четвертого августа Великобритания объявила войну Германии, и собравшиеся над миром тучи разразились грозой. В британскую армию, по официальным данным насчитывающую семьсот тысяч обученных бойцов, повалили добровольцы. К концу сентября в ее ряды вступили семьсот пятьдесят тысяч человек. В «Селфриджес», где из трех с половиной сотрудников тысяча были мужчинами, более половины немедленно вступили в армию. Селфридж лично гарантировал, что за любым сотрудником-мужчиной, «служащим стране», будет сохранено рабочее место.

Оставшиеся сформировали «Внутренний корпус» и с винтовками проводили тренировки на крыше. Сотрудницы универмага тоже могли пройти стрелковую подготовку, и им настойчиво рекомендовали записаться на курсы самообороны. Весь магазин кипел патриотической деятельностью. Оркестр «Палм-корт» дважды в день играл «Правь, Британия», а военным благотворительным организациям предоставлялось рабочее пространство, скидки на шерсть для вязания пледов и бесплатный вечерний чай для швей.

Как и повсюду в стране, нехватка персонала в «Селфриджес» компенсировалась за счет дополнительного найма женщин. Более полумиллиона англичанок покинули комнаты для прислуги и потогонные мастерские, чтобы работать на фабриках боеприпасов, водить автобусы и кареты «Скорой помощи». Новообретенная свобода позволила им начать зарабатывать. Юная фабричная работница, получавшая три фунта в неделю (сто двадцать фунтов по нынешним меркам) и зачастую живущая с родителями, обладала серьезной покупательской способностью.

К осени люди, собиравшиеся в кино каждую неделю, получали сводки с фронта из кинохроник. Этим хроникам не уступали в точности «Окна войны» в универмаге «Селфриджес», где выставлялись карты различных кампаний. На репортажи о войне быстро стала оказывать влияние пропаганда, и гордые матери лишь смутно представляли себе, что происходит с их юными сыновьями. Они просто продолжали отправлять посылки с продовольствием.

Футуристический «Продуктовый зал» Селфриджа, отделанный белым мрамором, открылся в отдельном здании напротив магазина несколько месяцев спустя. Зал был скорее похож на научную лабораторию, чем на продуктовый магазин, и большое значение в нем уделялось гигиене. Лишь немногие – хотя и очень художественные – пищевые композиции были выставлены на всеобщее обозрение, остальные продукты хранились в холодильных камерах. Посетители делали заказ из индивидуальных отсеков, делая пометки на листах с отпечатанным списком всех продуктов, имеющихся в наличии. Витрины с консервами и новыми термически обработанными продуктами, такими как пищевая паста «Мармайт», томатный кетчуп «Хайнц» и какао «Фрай», служили только для демонстрации товара. Покупатели ничего не уносили с собой – все заказы в тот же день доставлялись на дом с отдельного склада.

В продуктовом зале работали консультанты, которые могли помочь хозяйке составить меню. Ежедневно проводились демонстрации искусства сервировки стола и создания букетов. Пока жены вникали в премудрости этикета, мужья могли изучить винотеку или отдохнуть в отап-ливаемой сигарной комнате. «Обзервер» У. В. Астора назвал зал «очередным достижением неисчерпаемой энергии и гения, из которых складывается весь “Селфриджес”». Но новая концепция настолько опередила свое время, что пугала публику, – посетителей практически не было. Селфридж нехотя признал поражение и реорганизовал продуктовый отдел в более привычном ключе – решение, принесшее ему коммерческий успех.

Как и колонка «Каллисфен», большинство речей Вождя были написаны для него по заказу. После этого он вносил правки, часто приводя авторов в отчаяние – они ворчали, что у него слишком тяжеловесный стиль. Но когда один из его подчиненных Герберт Морган придумал девиз «Дело идет своим чередом», Селфридж не стал ничего менять. Эта фраза в точности передавала мнение Селфриджа о бизнесе во время войны. Девиз использовался так часто, что фраза пошла в люди, и в ноябре 1914 года Уинстон Черчилль заявил: «Британия живет по принципу “Дело идет своим чередом”». Селфридж, большой поклонник своего собрата-франкмасона, был в восторге.

Можно было ожидать, что во время войны Селфридж займет какой-нибудь пост. Будучи американцем, до 1917 года он оставался представителем нейтральной стороны, но Селфридж жаждал принести пользу. Однако британское правительство ни о чем его не просило. Французы оказались проницательней. Они пригласили его в качестве агента по закупкам, чтобы снабдить армию нижним бельем – говорят, стоимость контракта составила более миллиона фунтов, – и он с радостью согласился, не взяв при этом ни цента комиссии. В интервью «Вестминстер газетт» он сказал: «Война требует двух сил: одна – это бойцы, а вторая – те, кто продолжает производить и снабжать. Не должна прекращаться и реклама». Журналисты аплодировали ему, особенно же восторгался Гораций Имбер, заведовавший отделом рекламы в «Ивнинг ньюс» лорда Нортклиффа, когда Селфридж заключил с этой британской газетой крупнейший за всю историю контракт на ежедневное размещение ста пятидесяти полустраничных рекламных объявлений. Имбер был гротескным персонажем, носившим белые гамаши и монокль. Нортклифф называл его лордом Имбером, говоря, что «он лучше разбирается в делах, чем любой из нас, настоящих членов палаты лордов». Не будь у мистера Имбера «Роллс-Ройса», Нортклифф, вероятно, подарил бы его ему в знак благодарности за сделку с Селфриджем. Поговаривали, будто этот контракт он выиграл у Селфриджа в кости: сделка, что говорить, была рискованной, и управляющие магазином не слишком в нее верили.

Но беспокойство было напрасным. С учетом ситуации в стране дела в магазине шли весьма неплохо. Особенно много внимания уделяли витринам, которые в дневное время ослепляли сиянием. Ночью в соответствии с Актом о защите королевства свет гасили. Акт был принят в 1914 году и наделял правительство властью предпринимать любые меры, которые оно сочтет необходимыми в военное время. Акт позволял изымать собственность, применять цензуру, контролировать рабочую силу, забирать экономические ресурсы «для военных нужд», отключать уличное освещение, затемнять витрины в ночное время – и открывать пабы только на пять с половиной часов в день. Рабочий, рассуждал премьер-министр, если не сражается за короля и страну, должен работать на фабрике, и желательно в трезвом состоянии.

Селфридж тоже считал, что его сотрудники должны работать, но проблема возникла не из-за пива, а из-за чая. Однажды вечером, проходя по магазину с директором Перси Бестом, он заметил, что в одном из отделов не хватает сотрудников. «Где они?» – спросил он. «Пьют чай», – последовал ответ. «Больше никаких перерывов на чай», – твердо сказал Селфридж, на что мистер Бест возразил: «Больше никаких сотрудников». Селфридж скрепя сердце сдался.

Самого Селфриджа часто замечали за чашечкой чая с леди Сэквилл в ее особняке на Грин-стрит. Их дружба продержалась долго, к вящему восторгу ее друзей, которые выигрывали от щедрости Гарри, посылавшего провизию для приемов в ее лондонском доме. «Мистер Селфридж прислал мне замечательную крем-соду на десерт», – пишет она в дневнике. Другая запись гласит: «Ну наконец-то я убедила Селфриджа закупать ветчину из Виргинии. Эти свиньи вскормлены на персиках, и ветчина из них бесподобна». Ветчина эта проделала непростой путь через Атлантику – часть огромных продовольственных запасов, высылаемых в пылающую Европу нейтральной Америкой.

Продолжительный нейтралитет Америки вызвал ожесточенные споры в Британии. В письмах к Гарри Прэтту Джадсону в Чикаго Селфридж яро возмущается, что «американское правительство пытается угодить пронемецкой партии – поддержать хитрых евреев, которые заправляют почти всем медным бизнесом в Америке, и помочь им наладить сбыт в Германии». Он продолжал: «Здесь придерживаются мнения – возможно, неоправданно, – что Америка думает в первую очередь своим кошельком». В газетах сообщали, что американские торговцы продают хлопок, продовольствие и медь в Германию – Селфридж презирал эту политику, вероятно, забывая, что Америка, будучи нейтральной державой, могла доставлять любой товар в любую точку мира – в том числе виргинскую ветчину в его магазин.

Прэтт Джадсон быстро парировал, что подавляющее большинство американцев были на стороне союзников, «поскольку верили, что настоящая цель Германии и Австрии – господство над Европой, а впоследствии и над всем миром». Однако, добавлял он, «американские граждане имеют полное право вести торговлю с любой из воюющих сторон, и американское правительство не будет препятствовать им в этом. Конечно, поступая так, они рискуют навлечь на себя гнев общественности». Нравилось это Селфриджу или нет, всегда были те, кто обогащается на войне. Но ему претила мысль, что его могут отнести к их числу.

Было, конечно, много добросовестных торговцев, которым требовалось сбыть товар, и среди них – американец Фрэнк Вулворт. На момент начала войны у Вулворта было более сорока филиалов в Британии. Когда немцы вторглись во Францию, Вулворт оказался заперт в Париже, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы найти корабль, который доставит его домой в целости и сохранности. Для Вулворта война означала серьезные проблемы с закупками. Многие его товары поставлялись из Европы, особенно рождественские украшения, игрушки, кондитерские изделия, музыкальные инструменты, часы и парфюмерия – все это производилось в Германии, Швейцарии, Австрии, России, Бельгии и Франции. У Вулворта были склады и офисы и в Германии, и во Франции – товар доставлялся на перевалочный пункт в Ливерпуле, откуда перенаправлялся в Америку. Теперь тонны товара застряли в английском порту, и Вулворт обратился лично к Первому лорду Адмиралтейства Уинстону Черчиллю за позволением использовать пустое пространство на атлантических грузовых судах. Черчилль отказал: если Америка не была готова поддержать Британскую империю в Великой войне, значит, американцы смогут обойтись без европейских изысков. Долго обходиться не пришлось. Предприимчивый мистер Вулворт просто перенес производство в Америку, где фабричных работников научили копировать импортные товары.

Американские паспорта позволили семейству Селфриджей путешествовать в любое время и куда угодно. Жена, мать и дети Гарри ездили в Чикаго. Сам Гарри регулярно наведывался в Париж, а один раз даже побывал в Германии, чем вызвал бурную реакцию прессы. Поездка была организована с целью оценить ситуацию в немецких филиалах, а заодно ознакомиться с последними индустриальными новинками. В марте 1915 года в «Голдсмит-Холле» открылась выставка немецких товаров. Вывеска гласила: «Предложение по созданию ассоциации промышленности и дизайна». Основное внимание в выставке уделялось эстетической стороне товаров, импортированных из Германии, где производители давно продвигали концепцию индустриального дизайна. Предыдущие попытки правительства сподвигнуть британских производителей копировать запрещенные к ввозу товары не увенчались успехом. Образцы, представленные на выставках Торговой палаты, оказались откровенно второсортными. Этот проект был совсем иным. Его цель заключалась в продвижении превосходного дизайна и побуждении британских производителей подойти к делу творчески. В числе первых спонсоров и инициаторов выставки были Сент-Джон Хорнби, директор сети «У. Г. Смит», Фред Берридж – директор Центральной школы искусств, шелковый магнат Фрэнк Уорнер, Герберт Уэллс, управляющий лондонским метрополитеном Фрэнк Пик и Гарри Гордон Селфридж – и все они были решительно настроены «спровоцировать осознанный спрос общественности на качественный дизайн». Движение снискало одобрение даже газеты «Таймс», которая охарактеризовала экспонаты выставки как «практичные предметы, а не произведения абстрактного искусства».

В 1915 году Габи Деслис переехала в Лондон, чтобы начать подготовку к своему новому шоу «Розовый восторг». Потерявший голову Селфридж оплатил за нее аренду дома на Кенсингтон-Гор и наполнил его дорогими предметами из своего универмага. Ежедневно фургон «Селфриджес» доставлял туда корзины, набитые деликатесами, и роскошные букеты. На Пасху флорист магазина получил указание изготовить яйцо из свежих фиалок – и посадить в него живого цыпленка. Флорист, привычный к эксцентричным запросам, на этот раз категорически отказался – боялся, что цыпленок этого не переживет. Селфридж, хотя и ненавидел неповиновение, вынужден был отступить. Помимо цветов и мебели Габи получала в подарок драгоценности – в том числе потрясающее ожерелье из черного жемчуга. Журнал «Татлер» посвятил несколько страниц домашней жизни звезды, с восторгом описав «шиншилловые покрывала и аромат от Риго во всех комнатах».

Лондон идеально подошел Габи, а его жители бого-творили ее. Когда начались репетиции «Розового восторга», о них говорил весь город. Внимание привлекала не только Габи. Этот мюзикл написал для нее Дж. М. Барри. Этого выдающегося писателя – автора «Питера Пена» и пьесы «Удивительный Крайтон» — всюду встречали овациями, но он был человеком застенчивым и одиноким. Годом ранее изящная, легкая, женственная Дес-лис совершенно вскружила ему голову. Она казалась ему ожившей куклой – светловолосая красотка, в чертах ее лица было что-то детское. Очарованный магией мюзик-холла, он предложил написать что-нибудь специально для Деслис. Лондонские сплетники в экстазе захлебнулись слюной.

Нет ничего удивительного, что Барри захотел поэкспериментировать с мюзиклами. В аристократических заведениях Западного Лондона, таких как «Альгамбра», «Империя», Дворцовый театр и Ипподром, в огромных буржуазных мюзик-холлах менее фешенебельных кварталов вроде «Империи Хэкни», даже в обшарпанных музыкальных театрах в Восточном Лондоне – всюду собиралась многотысячная публика, чтобы петь, рукоплескать и смеяться, изумленно пожирая глазами комедийные зарисовки, танцовщиц, хористок и легендарных солисток, таких как Лотти Коллинз, во все горло распевающую свое «Та-ра-ра-бум-де-эй», или Мэри Ллойд и ее восхитительно двусмысленное «как будто кто-то впервые прокомпостировал мой билет». Мюзик-холлы не должны были получать лицензию офиса лорда Чемберлена, а потому им могли сойти с рук более откровенные постановки, которые были немыслимы в обычном театре. В то время, когда Барри писал «Розовый восторг», мюзик-холлы превратились и в призывные пункты. Молодые парни, услышав, как Мэри Ллойд признается, что «ты был мне безразличен, Джон, дружок, но в форме ты меня привлек», на следующее же утро записывались в добровольцы.

Надежды, которые Барри возлагал на спектакль, рухнули. Сценарий был недостаточно веселым для публики, которая жаждала смеха. Несмотря на пару песен Джерома Керна и инновационное использование кинематографии, шоу провалилось. Барри не присутствовал на премьере – в тот день он узнал, что в бою погибли его близкий друг Гай дю Морье и его приемный сын Джордж Льюэлин Дэвис. Но Арнольд Беннет посетил премьеру. Вот что он написал Хью Уолполу: «Был на премьере причуды Барри. Провальная постановка по большей части весьма неважного качества. Селфридж, официальный amant Габи Деслис, был в ложе вместе с семьей».

Неизвестно, знала ли семья Селфриджа о его интрижке, а вот для сотрудников это не было тайной. Габи разгуливала по универмагу как настоящая дива, брала все, что пожелает, а стоимость покупок списывалась с «личного счета Вождя». В один знаменательный день она потеряла свою крошечную собачку и билась в истерике у Гарри в офисе, пока он не отослал ее домой и не начал разрабатывать стратегию, которую его секретарь назвал «Операция “Собачка”». По улицам расклеили объявления, известили полицию, было предложено внушительное вознаграждение. В итоге драгоценный питомец вернулся домой.

Барри же, подавленный критическими отзывами, телеграфировал в Нью-Йорк своему другу и наставнику Чарлзу Фроману и попросил того помочь внести правки в «Розовый восторг». Фроман послушно заказал билет на «Лузитанию». Первого мая корабль, нагруженный бое-припасами, отплыл из Нью-Йорка. Недалеко от ирландского побережья в него попала торпеда, и корабль затонул, унеся жизни тысячи двухсот людей, включая Чарлза Фромана. В конце месяца «Розовый восторг» сошел со сцены.

Между тем Сомерсет Моэм возлагал большие на-дежды на свою новую пьесу, законченную во время жизни в Риме в 1915 году. С величайшей тщательностью он создал историю об аморальной, похотливой и извращенной компании богатых американцев и британских аристократов. Перо его так и сочилось ядом. В «Лучших мира сего» Перл Грейстон, богатая американка, жена британского пэра, хитростями завоевывает положение ведущей светской леди Лондона. Ее любовник Артур Фенвик – так кстати предоставляющий ей деньги на дорогостоящие развлечения – пожилой американский сноб, нажившийся на войне. Подруги Перл – это пестрая компания богатых американок, купивших себе британские титулы и молодых любовников. Характер главной героини Перл списан со светской дамы Эмеральд Кунард и Виктории Сэквилл, а Артур Фенвик – без тени сомнения, с Гарри Гордона Селфриджа, вплоть до его тихого голоса и некоторых отличительных привычек.

Откровенно антиамериканская направленность пьесы настолько обеспокоила лорда Чемберлена, что он переслал ее в министерство иностранных дел сэру Эдварду Грею. Пьесу запретили – материал сочли столь оскорбительным, что он угрожал свести на нет все попытки склонить Америку к участию в войне. Если Селфридж тогда еще не знал содержания пьесы, то он определенно услышал о ней в 1917 году, когда после премьеры в Нью-Йорке критики наперебой принялись расхваливать «Лучших мира сего». На долгожданную лондонскую премьеру, состоявшуюся в 1923 году, билеты разлетелись в мгновение ока. Пьеса не сходила со сцены несколько месяцев. Селфридж был унижен, Моэм – отомщен.

Дела в магазине шли своим чередом, не останавливалась и пиар-кампания. Журналисту «Академии», уважаемого журнала об искусстве и литературе, Вождь лично провел экскурсию по магазину и гордо вклеил вышедшую в результате статью в один из огромных альбомов, в которые он собственноручно собирал все материалы о магазине, делал подписи и проставлял даты. Тон отзыва «Академии» был восторженным: «Вокруг не стихают крики о войне, невозможно избавиться от стресса и ощущения нависшей угрозы. Здесь же царит красота и порядок… благополучие и эффективность. Еще долго в памяти остаются образы: … ворох нежных тканей, яркие цвета… молодые девушки, заменившие наших воинов у дверей и в лифтах».

Впрочем, лифтерами в магазине всегда служили девушки в униформе – хорошенькие, как хористки из первого ряда. Члены «Корпуса Красного Креста Селфриджа» тоже были одеты с иголочки – формы для них шились на заказ. Женщины теперь управляли автофургонами для доставки – многие из них были переоборудованы в кареты «Скорой помощи», – а в целях экономии топлива некоторые взялись не за руль, а за вожжи. У дверей стояли женщины-швейцары в зеленых шерстяных шинелях, вышитых кепи и огромных рукавицах. Как только кто-то из мужчин-сотрудников отправлялся на фронт, его место занимала женщина – встречались среди них даже кочегары. С нехваткой мужчин столкнулись практически все дома. Отчаянно не хватало слуг, особенно лакеев, к раздражению матери Уинстона Черчилля, которая настолько не любила горничных, что превратила своих служанок в лакеев. На девушках были черные юбки и аккуратные фраки, жилеты, белые манишки, высокие воротнички и черные галстуки.

В «Селфриджес» не прекращалась череда представлений. Фил Мид, звезда крикета графства Хэмпшир, провел там «Недели крикета». Было и менее веселое событие: через несколько дней после того, как немцы использовали хлор у бельгийского городка Ипра, на террасе универмага аптекарь продемонстрировал этот летучий яд завороженной толпе, смешав соляную кислоту с хлоридом калия. Взволнованные матери повалили в аптеку, чтобы закупить бинты, резинки и сверхвпитывающую вату и выслать их своим сыновьям на фронт вместе с пакетами морфина, которые продавались уже готовыми к использованию. Герцогиня Рутленд, которую, казалось, можно было застать в «Селфриджес» в любое время, открыла благотворительную выставку искусств в помощь фонду Боевой печати – одной из бесконечных благотворительных организаций, которые не давали заскучать дамам высшего света. Герцогиня надеялась открыть госпиталь во Франции. Ее дочь Диана попросила взнос в две тысячи фунтов у «милого мистера Селфриджа», но затея провалилась. Вместо этого Диана стала медсестрой, а герцогиня превратила в госпиталь свой дом на Арлингтон-стрит, оставив себе в личное пользование всего две комнаты.

К 1916 году правительство Асквита было в полном раздоре. После разгрома в Галлиполи Черчилль подал в отставку и отправился на Западный фронт. Шла эскалация войны. Из-за немецких дирижаблей и подводных лодок Британия оказалась на грани голода. Стране требовалось динамичное руководство. И оно появилось, когда в декабре премьер-министром стал Дэвид Ллойд Джордж, отчасти обязанный своим избранием махинациям сэра Макса Эйткена, получившего взамен титул. Новоиспеченный лорд Бивербрук, к тому времени владелец «Дейли экспресс», в скором времени станет министром информации, но даже в собственной газете ему нельзя будет печатать правду о последних событиях. Для Селфриджа поста по-прежнему не находилось, хотя его друга сэра Альберта Стэнли назначили главой Торговой палаты. В конце года Селфридж взял в аренду замок Хайклифф в деревне Крайстчерч на Гэмпширском побережье и вывез семью из Лондона. По официальной версии, причиной тому были немецкие бомбардировки. По неофициальной – бурно развивающийся роман Гарри с Габи Деслис.

 

Глава 10. Воздушные замки

В 1917 году универмаг «Селфриджес» опубликовал рекордные годовые показатели: прибыль составила двести пятьдесят восемь тысяч фунтов (по нынешним меркам более десяти миллионов). Селфридж заявил, что выдающихся результатов удалось достичь благодаря «увеличению доли товаров для дома и доступной одежды в ответ на сокращение спроса на предметы роскоши и дорогого дамского платья». Годом ранее Конде Наст, владелец американского «Вог», осознал, что, даже если женщины больше не могут покупать товары класса люкс, они все равно будут рады посмотреть на них. Он начал печатать британское издание журнала стоимостью в один шиллинг за экземпляр, вероятно, не понимая, что женщины с наи-большей покупательской способностью работали на заводах боеприпасов и читали «Отрывки». Выпускать глянцевый журнал во время, когда высший класс проявлял привычную скупость, а средний класс располагал весьма скудным бюджетом, было делом непростым. Модные редакторы «Вог» учли это и писали статьи о том, «как создать стильный гардероб при ограниченных доходах». Дефицит привел к повсеместному росту цен – стоимость продуктов поднялась на шестьдесят пять процентов, одежды – на пятьдесят пять процентов. Государственная продуктовая комиссия установила фиксированные цены на продукты первой необходимости, такие как хлеб и джем, а Селфридж с удовольствием продавал их еще дешевле, не преминув сообщить об этом в колонке «Каллисфен». В его семейном бюджете, впрочем, сокращений не наблюдалось – в доме номер 30 на площади Портман образ жизни ничуть не изменился, а в замке Хайклифф продолжалась дорогостоящая перестройка.

Поместье Хайклифф изначально принадлежало графу Бьюту, молодому премьер-министру при короле Георге III. Юный политик, женатый на очень богатой женщине и питавший слабость к красивым зданиям, поручил архитектору Роберту Адаму несколько проектов, в том числе поместья Лутон-Ху, Лэнсдаун-Хаус и Кенвуд в Лондоне и усадьбу Хайклифф на берегу моря, где в 1773 году он разбил экзотические ботанические сады. Граф завещал усадьбу своему любимому младшему сыну, генералу сэру Чарлзу Стюарту, но, к сожалению, не оставил денег на содержание. Наследник снес здание, продал обстановку и большую часть земель.

Его сын, тоже Чарлз, выдающийся дипломат, твердо вознамерился восстановить унаследованную вотчину и постепенно выкупил проданные отцом земли. Находясь на службе в Санкт-Петербурге, он заказывал древесину, в Испании выписывал кирпич, выполняя обязанности британского министра в Лиссабоне во время войны на Пиренейском полуострове – отправлял указания по покупке того, что осталось от здания, которое к тому времени превратилось в известный притон контрабандистов. Когда его командировали в Париж с поручением выбрать здание для резиденции лорда Веллингтона – британского посла во Франции, он, проявив безупречный вкус, выбрал hôtel принцессы Полины Боргезе на улице Фобур-Сент-Оноре. Британское посольство располагается в этом здании и по сей день. Сам впоследствии став послом, он с огромным удовольствием посещал аукционы, которые проводились в столице после падения наполеоновского режима. Помимо прочих сокровищ он приобрел мебель и ковры из усадьбы храброго маршала Нея, барельефы из нормандского бенедиктинского аббатства Святого Петра в Жюмьеже и целое окно с витражами XVI века из церкви Святого Вигора в Руане. Самым смелым шагом стало приобретение великолепного эркера из Гран-мезон дез Анделис, где Генрих IV прощался со своим умирающим отцом. Чтобы переправить все покупки в Англию, понадобилось двенадцать огромных барж. На постройку невероятно романтичного зам-ка Хайклифф ушли последующие пять лет – строительство было завершено в 1830 году. Получив титул герцога Стюарта де Ротсей, он жил поочередно в Хайклиффе и лондонском особняке в Карлтон-Хаус-террас, где он установил кровать, на которой, по преданию, умерла императрица Жозефина.

К тому времени как Гарри Селфридж взял Хайклифф в долгосрочную аренду, замок по наследству достался двоюродному брату герцога Ротсея, генерал-майору Эдварду Стюарт-Уортли, который воевал и прекрасно проявил себя в боях в Судане, Египте и Афганистане. Генерал-майора Уортли отправили обратно в Англию после первого же дня битвы на Сомме по той простой причине, что его полк потерял недостаточно солдат – руководство сделало вывод, что он проявил «недостаточно рвения» и каким-то образом не давал своим людям сражаться в полную силу. Остаток войны Эдди Уортли провел в ирландском тылу, тренируя новобранцев.

Гарри Селфридж не мог устоять перед историей Хайклиффа, в то время как для небогатого семейства Стюарт-Уортли замок был лишь дорогостоящей головной болью. Они с радостью приняли арендную плату в пять тысяч фунтов в год и были просто счастливы, когда Селфридж вознамерился установить в замке современные санузлы, центральное паровое отопление и полностью оборудованную кухню. Роза Льюис, эксцентричная хозяйка отеля «Кавендиш» и одна из самых востребованных в Лондоне кухарок по найму, после ремонта не узнала бы эту кухню. В 1907 году, когда Стюарт-Уортли наняли ее на время трехнедельного визита кайзера, ей пришлось привезти с собой переносные плитки.

По примерным подсчетам, за шесть лет Гарри потратил на обновление Хайклиффа в общей сложности двадцать пять тысяч фунтов (миллион в пересчете на современный курс). Семейство Стюарт-Уортли на эти годы переехало в расположенный неподалеку Клифф-Хаус – современную виллу в стиле короля Эдуарда, которая также принадлежала их семье. Селфриджи обожали Хайклифф, в котором – что имело особое значение для Гарри – Мэри Лейтер Керзон восстанавливалась после воспаления легких перед последней поездкой в Индию. Роуз и ее старшие дочери Розали и Вайолет вступили в Красный Крест и начали работать в госпитале Крайстчерча. Весной 1917 года, когда Америка вступила в войну, Роуз разбила на территории поместья палаточный лагерь – «Восстановительный лагерь миссис Гордон Селфридж для американских солдат». Тем временем Беатрис отправили в школу Святой Марии в городке Вантидж, а Гордон-младший, заканчивающий университет Винчестера, подал заявку на пост профессора экономики в Кембридже. Семья приезжала в Хайклифф на поезде – отправлялись с вокзала Ватерлоо, а сходили на Хинтон-Адмирал – крошечной станции неподалеку от замка. Станция была построена на территории богатого земле-владельца сэра Джорджа Мейрика, и у хозяина было право останавливать любой проходящий по территории поезд, чтобы его гости могли воспользоваться остановкой. Селфридж обычно приезжал на автомобиле в пятницу вечером – его шофер Артур Гарденер заправлялся все более дефицитным бензином из запасов универмага и нагружал машину продуктами.

Бодрящий морской воздух был полезен Роуз, которая часто страдала от воспаления легких. Но пока она в Хайклиффе выращивала свои любимые розы сорта «Либерти», ее муж в городе встречался с Габи Деслис и, поговаривали, собирался спонсировать аренду ее собственного театра. Габи участвовала в сборе пожертвований для Фонда помощи Франции и приглашала раненых солдат на чай в свой дом на Кенсингтон-Гор. Журналистам тоже были рады на этих чаепитиях. Верный своим привычкам, Гарри не ограничивал себя обществом одной только Габи. В театре водевиля Тедди Джерард восхищала публику шоу «Щебет», в котором одна из песен звучала так: «Меня зовут Тедди, Т – Е – две Д и И. Янки, стильная кокотка с манящим взглядом. Весь день звонит мой телефон: “Ты дома? Крошка мишка Тедди? Ах негодница Джерард!”»

От некоторых зрителей не ускользнул зашифрованный в песне телефонный номер – известный «Джерард один» универмага, – ведь ее уже видели рука об руку с Селфриджем. Но мисс Джерард не обходилась дешево – она питала слабость к мехам и, к сожалению, еще большую слабость к опиуму, который в конечном счете погубил ее карьеру. Одна из сцен в шоу называлась «Прощай, мадам Мода» – в ней хористки выступали в рабочих костюмах военного времени. По иронии судьбы дефицит текстиля положил начало карьере одной женщины, которая стала властительницей мира моды на несколько последующих десятилетий – в 1915 году Коко Шанель представила простые платья из трикотажа фирмы «Родьер» в своем магазине в Биаррице.

Когда в России свергли царя, семья Селфриджей следила за событиями с особым вниманием. Розали сблизилась с русским по имени Серж де Болотов, который вместе с семьей переехал в Париж до начала войны. Болотов называл себя «авиационным инженером», и в какой-то мере он действительно был изобретателем: в 1908 году он разработал чертеж огромного триплана, который затем построили на фабрике братьев Вуазен. Серж был знаком со всеми ключевыми фигурами в тесном мирке авиаторов – его наставником был Блерио, а финансовую поддержку обеспечивала группа богачей, включая адмирала лорда Чарлза Бересфорда. Перед войной де Болотовы переехали в Англию, где мать Сержа (ни о каком мистере де Болотов никогда не упоминали) теперь называла себя княгиней Марией Вяземской и один за другим меняла роскошные особняки, вначале поселившись в Кингсвуд-Хаус в Дулвиче, а позднее – в Киппингтон-корт в Севеноукс. Серж не оставлял попыток поднять свой самолет в воздух. Испытания проходили в Бруклендсе. При взлете у гигантского триплана отвалилось шасси, и он рухнул. Машину Болотова перевезли в амбар неподалеку, где она и простояла до начала войны, а впоследствии, когда Бруклендс перешел в распоряжение армии, исчезла.

Позже Серж стал консультантом в немецкой компании «Альбатрос-биплан», а в 1912 году стал их торговым представителем в Британии, где вел тяжелую конкурентную борьбу против отечественного производителя «де Хевилленд». Когда разразилась война, он поспешно уволился и предложил свои услуги русской стороне. «Альбатрос» между тем стал любимым аэропланом барона фон Рихтгофена и его знаменитого странствующего цирка. Самолеты «Красного барона» под управлением самых известных пилотов пролетали вдоль передовых, чтобы поднять боевой дух немецких отрядов, с восторгом наблюдавших из окопов, как их герои выписывают мерт-вые петли на хрупких, собранных из досок и полотна «птицах», которые едва развивали скорость выше ста миль в час. Работать в области авиации было в то время захватывающе интересно. Что ни день открывались новые горизонты. Изначально самолеты использовались только для разведки, но когда французский пилот Ролан Гаррос привинтил к пропеллерам стальные отражатели, чтобы можно было палить из пулеметов, а голландец Тони Фоккер, состоявший на службе у немцев, усовершенствовал прерыватель, повысив точность стрельбы, аэроплан превратился в наступательное оружие, которое в руках дерзких пилотов наносило немалый урон противнику.

К тому моменту как Серж познакомился с Розали, правительство Императорской России, которому он присягнул, прекратило свое существование. Невозможно точно определить, продолжал ли он получать зарплату за конторскую службу в представительстве военно-морской авиации российского правительства в Лондоне, но это маловероятно. Розали, дочь богача, не беспокоилась о перспективах возлюбленного, но ее отец был более прагматичен. Очевидно, стремясь максимально отдалить юных возлюбленных друг от друга и веря, что путешествие пойдет его семье на пользу, в 1917 году Селфридж запланировал необычайную поездку прямо в разгар мировой войны. Их спутником должен был стать не менее необычный человек – Джозеф Эмиль Диллон.

Диллон, тогда наведывавшийся в Хайклифф каждые выходные, был иностранным корреспондентом «Дейли телеграф» и пользовался большим почетом. Он свободно говорил на двенадцати языках, был свидетелем самых масштабных событий – от «Боксерского восстания» 1900 года в Китае до русско-японской войны 1905 года, и к нему обращались за советом правительства союзников по всему миру. Особое внимание он уделял России, где в определенный момент состоял на службе личным советником премьер-министра царя графа Витте.

К 1917 году Селфридж изо всех сил пытался убедить Диллона за достойное вознаграждение отвезти его семью в путешествие: «Я крайне обеспокоен тем, получится ли совершить задуманное – поездку в Америку – где-то после пятнадцатого августа. Две недели или чуть больше в этой стране, после этого отъезд из Сан-Франциско на Гавайские острова, день или два в Гонолулу, и оттуда – отплытие в Японию, оттуда – в Китай, затем, вероятно, в Сингапур – и где-то около первого января я хотел бы прибыть в Калькутту». Диллон вежливо отклонил предложение, объяснив, что ситуация в России не позволяет ему подолгу не выходить на связь. Селфридж предпринял еще одну попытку: «Я очень надеюсь, что через неделю-другую вы найдете способ изменить это решение. Мы бы очень хотели, чтобы вы и миссис Диллон были нашими предводителями в этом путешествии». Поездка так и не состоялась. Роуз с головой ушла в дела госпиталя, Розали продолжала флиртовать с Сержем, а сам Селфридж отправился за покупками.

Он обожал скульптуру и вступил в ожесточенную борьбу с американским газетным магнатом Уильямом Рэндольфом Херстом в аукционном доме «Кристис» на «аукционе столетия», где распродавали предметы искусства, драгоценности и книги разоренного лорда Фрэнсиса Пелэма Клинтона Хоупа. Лорд Хоуп, брат герцога Ньюкасл-ского, обанкротился в 1894 году и с того момента постепенно распродавал свое имущество. Первыми пошли с молотка произведения старых голландских мастеров, затем, в 1902 году, – знаменитый про́клятый алмаз Хоупа, ушедший за сто двадцать тысяч фунтов. Наконец, в июле 1917 года на торги была выставлена обстановка его поместья Дипден в графстве Суррей – обширная коллекция фарфора, книги, множество древнегреческих и египетских скульптур и керамики.

На аукционе присутствовали все заметные коллекционеры. Лорд Каудрей приобрел ценную статую Афины за семь тысяч сто сорок гиней. Международный торговый агент Джозеф Дювин скупил все, до чего смог дотянуться. Сэр Альфред Монд, президент «Империи химической промышленности», приобрел четыре лота, а лорд Леверхульм сделал крупную закупку, выбрав не менее четырнадцати предметов. Селфридж энергично пытался перебить ставки Генри Велкома, чтобы заполучить римскую статую Асклепия, которую, вероятно, по ошибке считали привезенной из виллы Адриана в Тиволи. Агент Велкома сдался на тысяче четырехстах гинеях, и Селфридж получил свой трофей за тысячу семьсот гиней. В результате приятной стычки с одержимым коллекционером мистером Херстом (которого представлял его лондонский агент) он также приобрел статую Зевса за шестьсот пятьдесят гиней, а завершила его список покупок статуя Аполлона и Гиацинта, которую долго считали любимым творением скульптора Кановы, обошедшаяся ему в тысячу фунтов.

В магазине состоялось амбициозное мероприятие – распродажа военных облигаций с лотереей, победители которой получили денежные призы. Были отпечатаны «облигации» Селфриджа, получено разрешение от главного почтмейстера, нарисованы плакаты, выкуплены рекламные площади, а вытягивать номера пригласили миссис Ллойд Джордж. Поднялся такой ажиотаж, что в день мероприятия 20 декабря 1917 года пришлось нанять сорок дополнительных кассиров. Акция, стоившая Селфриджу одиннадцать тысяч, помогла собрать три с половиной миллиона фунтов, которые направили на помощь военной кампании.

Затем был организован книжный ланч. Селфридж, отчаянно жаждавший получить признание в мире трейдеров, давно планировал написать книгу на эту тему. Написанная писателем-призраком – его старым другом Эдвардом Принсом Беллом и опубликованная Джоном Лейном, книга «Романтика коммерции» рассказывала об истории гигантов трейдинга – от аугсбургских Фуггеров до японских Мицуи. Книга вышла в свет в декабре, когда ее представили на званом обеде Джона Лейна, и сразу поставила журналистов перед дилеммой. Редакции газет не хотели обидеть самого ценного розничного рекламодателя страны, но книга одновременно была интересной и утомительно многословной, и получить рецензии было непросто.

Блуменфельд, старый друг и союзник Селфриджа в «Дейли экспресс», предпочел не появляться на ужине, сославшись на недомогание, и предприимчиво предложил сэру Вудману Бербиджу, президенту «Харродс», написать рецензию на книгу.

Бербидж незадолго до этого унаследовал и титул, и должность отца, не менее почтенного сэра Ричарда, которому Селфридж написал очень лестный некролог. Он отозвался о книге с осторожностью и тактом, отметив, что нашел «некоторые идеи весьма интересными». Тем временем пресс-служба Селфриджа работала днем и ночью, организуя интервью с Вождем, которое тот дал у себя в офисе в окружении не менее семидесяти семи гроссбухов и блокнотов в кожаном переплете из архивов семейства Медичи во Флоренции, приобретенных на аукционе «Кристис», – некоторые из них принадлежали еще самому Козимо де Медичи. Те, кто получал от универмага подарки на Рождество – обычно это были корзины с продуктами, духи и сигары, – в 1917 году, хотели они того или нет, получили экземпляр «Романтики коммерции», старательно подписанный Селфриджем.

В начале 1918 года по приглашению лорда Нортклиффа, главы Британской военной миссии в Соединенных Штатах, Селфридж пересекает Атлантику. Нортклифф объявил, что «мистер Селфридж уехал по срочному приглашению лидеров американского бизнеса, чтобы объяснить наши проблемы с поставками». За свою роль в этом деле Нортклифф получил титул виконта. Селфридж, который должен был сам покрывать свои расходы, не получил никакой награды, кроме осознания, что, как он печально отметил по возвращении, «в Америке капитаны бизнеса куда более активно участвуют в жизни нации, чем здесь, в Британии». И все же он продолжал отдавать все силы своему приемному отечеству – предложил оплатить «возведение всех военных мемориалов в радиусе мили от нас» и учредил приз в пятьсот фунтов для конкурса «сельских жителей, демонстрирующих лучшие результаты в использовании новых фермерских технологий». Победителем стала компания «Международные комбайны» его старого друга Диринга, который любезно одолжил свои тракторы «Титан» для демонстрации в магазине.

На войне поражение следовало за поражением, в воздухе витало отчаяние. Едва ли осталась семья в Британии, не потерявшая на войне друга или родственника, а в мае трагедия настигла Хайклифф. Роуз Селфридж заболела пневмонией и скончалась неделю спустя. Убитый горем, Гарри искал утешения, с военной точностью организуя ее похороны в простой приходской церкви Святого Марка. Портниха «Селфриджес» приехала в Хай-клифф, чтобы сшить покрывало из свежих алых роз, которым покрыли простой дубовый гроб, а американские солдаты из лагеря для выздоравливающих образовали почетный караул – их лидер нес звездно-полосатый стяг, сплетенный из красных гвоздик, белых нарциссов и синих колокольчиков из хайклиффских лесов.

Менее чем три месяца спустя Розали и Серж де Болотов сыграли тихую свадьбу в часовне при русском посольстве на Уэлбек-стрит. Семья все еще была в трауре, и мероприятие прошло без помпы. Однако жених, большой любитель шумихи, обеспечил себе внимание прессы, разослав сообщения, что они с матерью – «прямые потомки князя Рюрика, основавшего Россию в IX веке». Вряд ли кто-то хоть что-нибудь слышал о Рюрике, но сразу после российской революции князь – любой князь – был окружен ореолом шика.

Мать Сержа привлекала к себе больше внимания, чем невеста. Мадам Мари де Болотофф – так в точности звучало ее имя в замужестве – была хрупкой сексуальной блондинкой с нешуточным аппетитом. Уже испытав на себе легендарную щедрость Селфриджа, она была в восторге от брака сына. Сама она разошлась с мужем несколько лет назад, должна была содержать четверых детей и решила, что титул может стать отличным подспорьем. Она не стала его выдумывать. В 1908 году она убедила царя позволить ей взять себе титул княгини Вяземской, заявив, что они дальние родственники по материнской линии.

Внук Сержа и Розали, хранитель множества семейных документов, тактично признает, что «ее основания претендовать на титул были весьма спорными», но отмечает, что у Мари были влиятельные друзья, готовые подтвердить справедливость ее притязаний, в том числе леди Тайрелл, жена заместителя министра иностранных дел, которая поклялась, что своими глазами видела царский указ. Еще одним сторонником Мари была ее подруга София, бывшая жена адмирала Колчака, чьи показания тоже сыграли роль. Гарри, удовлетворившись тем, что его любимая старшая дочь в конечном счете унаследует титул, дал молодым свое благословение, добавив к нему роскошный сервиз на тридцать шесть персон производства фабрики «Краун-дарби», которым они смогут пользоваться, когда будут жить с ним на Портман-сквер. Отдельная квартира, возможно, пригодилась бы им больше. Но он любил жить в окружении семьи, и, поскольку чеки подписывал он, у молодых не было выбора.

В октябре 1918 года Джозеф Диллон наконец-то отправился в Америку, без семейства Селфриджей, но вооруженный несколькими рекомендательными письмами к влиятельным чикагским друзьям Гарри. «Здесь, – писал Селфридж, – мы считаем его самым информированным человеком во всем, что касается европейской политики». Селфридж отправился во Францию, посетив несколько бранных полей по приглашению генерала Першинга по прозвищу Блэкджек. К концу года начались масштабные работы по расчистке фронтовых линий; солдаты начали возвращаться домой. Руководство универмага «Селфриджес», верное данному слову, приняло обратно на работу всех своих солдат. К моменту, когда был подписан договор о перемирии, вернулась почти тысяча человек.

После смерти жены Селфридж старался ни минуты не сидеть без дела. Уже в 1915 году он объявил, что к магазину будет пристроено еще одно крыло по эскизам сэра Джона Бернета, который решил добавить к зданию роскошную башню. Идея башни всегда фигурировала в наполеоновских планах Селфриджа по переустройству Оксфорд-стрит. После почти пяти лет закулисных маневров совет по недвижимости Портмана и администрация округа наконец дали согласие на постройку башни и заодно на план инженера сэра Харли Далримпл-Хея по постройке тоннеля под Оксфорд-стрит.

Сэр Джон Бернет, спроектировавший галереи короля Эдуарда VII в Британском музее (достроенные до начала войны), обнаружил, что он и его команда будут работать как часть более многочисленной группы. Селфридж всегда принципиально нанимал несколько человек для одного и того же проекта – в надежде, что хоть один из них справится с заданием. В числе архитекторов был Альберт Миллер, который к тому времени переехал из Чикаго в Лондон, чтобы работать в магазине на полную ставку.

Селфридж наслаждался новым проектом, а в речи перед Лондонским обществом шутливо заявил, что «на Оксфорд-стрит нас окружают многочисленные лавочки, которые стоило бы сжечь, настолько они уродливы». Распалившись, он сообщил в интервью газете «Ивнинг стандарт»: «Я попытаюсь построить что-нибудь хорошее. Магазин, в котором ежедневно совершают покупки, должен выглядеть не менее благородно, чем храм или музей. Я с радостью смотрю на это прекрасное здание».

Он подключил к процессу еще одного архитектора, модного тогда Филиппа Тилдена, который как раз заканчивал «Порт Лимпне», дом Филиппа Сассуна на окраине болот Ромни. Тилден сделал несколько набросков башни на Оксфорд-стрит, но ни одно из его предложений не было реализовано. Не пришлись по вкусу заказчику и изящные идеи сэра Джона Бернета. «Забудьте! Просто забудьте!» – отрезал Селфридж, когда один журналист спросил его о будущей судьбе широко разрекламированной стосорокаметровой башни. Его явно всерьез беспокоило, что замысел никак не может воплотиться в жизнь.

Однако в то же время Тилден взялся за работу над другим проектом, столь же близким сердцу Селфриджа. Гарри недавно приобрел у соседа по Хайклиффу, сэра Джорджа Мейрика, Хенгистбери-Хед – необычайно красивый участок земли с великолепным видом на остров Уайт и теперь планировал построить там замок. Этот проект вызвал напряжение в местном обществе. Хенгистбери-Хед считался одним из важнейших археологических участков бронзового века Европы, и любые попытки его застройки вызывали недовольство, а Селфридж к тому же гордо объявил, что строит «самый большой замок в Европе».

Последующие пять лет Тилден с любовью – и немалым бюджетом – разрабатывал эскизы мечты Селфриджа. Между мужчинами завязалась близкая дружба, и Тилден позднее рассказывал, сколь его впечатлял «грандиозный масштаб его [Селфриджа] творческих замыслов».

В план входил огромный замок и небольшой частный дом ниже по склону. Были предложены эскизы закрытых, на манер монастырских, садов, зимнего сада, зеркальной галереи, как в Версале, обеденных залов на сотни гостей, двухсот пятидесяти спален и центрального зала под куполом, который будет видно даже из открытого моря. Задумывалось, что творческие личности из самых разных областей искусства будут снимать комнаты в Хенгистбери-Хед и работать в окружении этой красоты. Это был на удивление благородный замысел, но местные жители были в ярости. Одни говорили, что Селфридж построит там фабрику, другие – что он планирует создать тематический парк развлечений в стиле Дикого Запада. Селфридж заверил городской совет Крайстчерча, что он «будет сотрудничать с археологами в процессе строительства, предпримет все необходимые шаги, чтобы не повредить место раскопок, и сохранит открытый доступ общественности». Тилден тем временем выполнил сотни эскизов, признав, что справиться с этим проектом он сможет лишь поэтапно. Каждый раз, когда Селфриджа спрашивали, как и когда план будет воплощен в жизнь и во сколько ему это обойдется, тот отмалчивался. Тилден позднее вспоминал, что Селфридж просто смотрел на собеседника «своими холодными, ясными, расчетливыми синими глазами и выпячивал подбородок, не допуская и тени улыбки».

В марте 1919 года универмагу «Селфриджес» исполнилось десять лет, и Гарри вложил в празднование целое состояние. О юбилее возвестили яркие рекламные объявления. Лорд Нортклифф уделил ему особое внимание, отправив своим менеджерам записку: «Я чувствую, что мы многим обязаны Селфриджу за то, как он встряхнул торговцев тканями. Мы должны помочь ему всеми возможными способами». С выпуском пятисот тысяч привилегированных акций деньги потекли рекой. Послевоенные строительные ограничения приостановили программу развития Оксфорд-стрит, и Селфридж обратил взор на провинцию. Он не сомневался, что суконные лавки открывали уникальные возможности для развития, и начал активно участвовать в деловой жизни Ливерпуля, Лидса, Шеффилда, Глостера, Питерборо, Ридинга и Нортгемптона.

Селфридж был человеком торопливым. Отправляясь 25 июня в Дублин, чтобы провести переговоры по приобретению магазина «Браун Томас», уже много лет успешно торговавшего тканями, он решил, что поезд и паром отнимут слишком много времени. Так что он полетел. Капитан Гезергуд, победитель воздушного дерби, поднял частный самолет, некий «де Хевилленд Эйрко 9», в воздух в Хендоне, совершил посадку в Честере для дозаправки и чаепития и приземлился в Дублине как раз вовремя, чтобы пассажиры успели к ужину. Это был первый в мире коммерческий полет. Вернувшись в Хендон на следующий вечер, Селфридж сказал журналистам: «Этот перелет просто доказывает, какие возможности предоставляет современный воздушный транспорт бизнесмену, который ценит свое время». Прочитав об этом в конкурирующем издании, лорд Нортклифф пришел в ярость и направил своим сотрудникам записку: «Почему нет ни слова о полете Селфриджа в Дублин? Это же был первый деловой перелет!» Возможно, он спросил также, почему Селфридж собирался выкупить бизнес в Дублине в то время, когда в городе был введен комендантский час, а Майкл Коллинз и члены Ирландской рес-публиканской армии вели уличную войну с безжалостными карательными отрядами. Но Селфридж верил, что город открывает «чудесные возможности».

С этого момента Селфридж стал одержим авиацией, и самолетами одной из первых авиакомпаний «Воздушные перевозки и путешествия» он летал не только в Хайклифф, но и во все уголки своей растущей империи.

Как всегда, он не стеснялся обратить все возможности прессы себе на пользу. На новом модном показе в «Селфриджес» модели выступали в кожаных «авиационных костюмах», а в качестве декорации был взят фюзеляж семнадцатиместного пассажирского самолета «Хэндли Пейдж». Во времена, когда авиация оставалась делом опасным и ненадежным, его банкиры и члены совета директоров, возможно, сомневались, что Вождь поступает мудро, в свои шестьдесят три рассекая небесные дали. Но подобные подвиги были частью магии Селфриджа. Он был в ударе, и никто не мог его остановить.

Дома утрата Роуз стала для него страшной трагедией. На работе его поджидала еще одна, когда летом 1919 года скончался его наставник сэр Эдвард Холден. Портрет сэра Эдварда занял место рядом с портретом Маршалла Филда во внушительном кабинете Гарри. Появилась в этом кабинете и новая леди. У Селфриджа ушло два года на то, чтобы найти достойную замену неповторимой Сисси Чепмен. Мисс Чепмен с 1914 года работала его секретарем, пока Гарри не поручил ей организацию информационного бюро магазина, – и теперь, пройдя сквозь плеяду временных заместителей, он начал подозревать, что его бывшая помощница незаменима. А потом появилась мисс Мепхэм. Спокойная, собранная, расторопная, тактичная, преданная и неболтливая, Хильда Мепхэм была просто создана для того, чтобы присматривать за Гарри Селфриджем, – и занималась этим до его последнего дня в магазине. Она занимала внешний офис вместе с молодым человеком по имени Эрик Данстен, который поступил на службу в качестве его секретаря по социальным вопросам. Данстен мог похвастаться прекрасными связями. Два года он проработал на губернатора колонии на острове Фиджи, некоторое время служил в штаб-квартире партии консерваторов. Как и мисс Мепхэм, он умел держать язык за зубами, что было важно, учитывая некоторые из его должностных обязанностей.

Из-за ограничений на коммерческую застройку Селфридж обратился к жилищному строительству. При поддержке своего друга Гарри Бриттена новоиспеченный парламентер-консерватор от округа Актон, Гарри Селфридж послужил обществу, организовав некоммерческую строительную компанию «Победа». Он планировал построить триста недорогих жилых домов из кирпича и бетона. Селфридж признавал, что дома эти «не слишком хороши собой, но они не требуют особых затрат и смогут послужить временным пристанищем для тех, чей уклад жизни пошатнулся». Каждый из пятикомнатных смежных домов на улицах Лоуфилд и Вестфилд стоил триста десять фунтов и изначально предназначался для жителей Актона. В конечном счете было построено всего семьдесят домов, после чего план пошел насмарку из-за роста цен, но надо признать, что эта инициатива была красивым жестом.

Тем временем в Версале на Парижской мирной конференции обсуждали победу союзников. Затянувшиеся переговоры подходили к завершению, и Селфридж планировал масштабное празднование. Его креативный директор Эдвард Голдсман отправился в Париж, где получил особое разрешение делать зарисовки и фотографировать в знаменитом Зеркальном зале. Чудо, сотворенное Людовиком XIV, стало основной темой для оформления магазина в честь подписания мирного договора. С затратами не считались, и витринами дело не ограничилось. Композиция выплеснулась за пределы магазина, на улицу, где раскинулся курдонер с величественными гипсовыми колоннами и барельефными фигурами, держащими щиты и флаги. Украшены были даже фонарные столбы. Магазин «Селфриджес» более не являлся частью Оксфорд-стрит. Для тысяч людей, собравшихся полюбоваться на это зрелище, универмаг стал самой Оксфорд-стрит.

 

Глава 11. Пороки и добродетели

Сменилось десятилетие, оркестр играл новые хиты в ежедневно переполненном «Палм-корт», где между танцами можно было выпить чаю. Некоторых из наблюдавших все это поражало, сколь многие находят время на танцы. Но в эпоху, когда найти работу было все тяжелее, зачастую сами танцы превращались в работу. Немало безработных офицеров танцами зарабатывали на жизнь. Военная вдова без труда могла найти себе «джентльмена-партнера» для каждого раунда, а импресарио Альберт де Курвий похвалялся, что многие из небесталанных хористов, выступавших в его постановках на Лондонском ипподроме, имели награды – «Военный крест» или орден «За выдающиеся заслуги». Однако медали не помогали платить за аренду.

В «Палм-корт» не брали платы за вход – Гарри резонно считал, что между танцевальными раундами посетители будут не прочь пройтись по магазинам. В отеле «Пиккадилли» или в «Кафе-де-Пари» плата за посещение «вечернего чая с танцами» составляла четыре шиллинга, в более шикарном «Савое» – пять. Одиночки всего за два шиллинга могли купить себе чай и дружеское участие в «Риджент-пэлас» или в танцевальном зале «Астория», где, по слухам, девушки могли предложить желающим не только танец. Потерянные и одиозные личности отправлялись на Лестер-сквер в Далтонский клуб Мамаши Кейт Мейрик, назначение которого ни для кого не было секретом – за два фунта девочки Мамаши предлагали куда больше, чем дружеское участие. Когда впоследствии миссис Мейрик предстала перед судом по обвинению в аморальном поведении, в свою защиту она заявила, что «Уэст-Энд всегда был рассадником порока» и что «ее девочки просто приносили радость мальчикам, страшно изувеченным войной».

Популярностью в то время пользовался мюзикл «Вот так веселье!», но, как тонко подметила миссис Мейрик, поводов веселиться было мало. Большинство молодых людей независимо от происхождения мучительно пытались склеить свои жизни, вдребезги разбитые кошмарами войны. Демобилизация была безжалостно быстрой, поддержка правительства – практически никакой, а будущее для большинства бывших солдат – безрадостным. Кто-то был потрясен настолько, что не мог преодолеть боль без прописанного врачом морфина, или кокаина, или запрещенного, но широко распространенного опиума. Кто-то искал спасения от воспоминаний о кровавом месиве окопов в бутылке. Огромное число молодых людей, не получивших образования, но наученных убивать, примкнули к лондонским бандам, промышлявшим рэкетом. На Оксфорд-стрит участились мелкие преступления – магазинные и карманные кражи, похищения сумочек. В «Селфриджес», где открытая планировка этажей делала товар особенно уязвимым, было дополнительно нанято двенадцать бдительных инспекторов-охранников.

Вину за все невзгоды общества пресса возложила на «выпивку, танцы и наркотики» – особенно на последние, ведь истории о запрещенных препаратах так нравились публике. Когда в 1918 году юная и весьма недурная собой танцовщица Билли Карлтон покинула этот свет от передозировки кокаина, ее спутник, модный дизайнер Реджи де Вёлль, был обвинен в непредумышленном убийстве и стал объектом яростных нападок журналистов. Дело кончилось тем, что мистер де Вёлль, потерявший к тому времени весь свой шарм, был признан невиновным – из всех пороков ему вменили «женственное лицо и жеманную ухмылочку», с каковыми он и канул в неизвестность. Подлинным же злодеем признали китайского иммигранта Лау Пин Ю, торговца наркотиками, который работал на самого крупного поставщика в Британии – Великолепного Чанга. Таблоиды как в истерике заголосили о «желтой угрозе из квартала Лайм-хаус», заклиная матерей «не подпускать дочерей к китайским прачечным или любым другим заведениям, где собираются желтолицые». В 1920 году Акт об опасных лекарствах полностью запретил кокаин, который каких-то шесть лет назад армия начала раздавать солдатам в таблетках.

Священники с кафедры обличали разнузданность танцующей молодежи (хотя Виктор Сильвестр, признанный король блэкботтома, был сыном викария); такие организации, как Лондонский совет по общественной морали, предрекали рост пагубного влияния фильмов без купюр, а могущественное Общество трезвости взывало к дальнейшему ужесточению законов о торговле спиртным. Большинство молодых людей пропускали проповеди мимо ушей. Им просто хотелось потанцевать. Но в глазах чиновников танцы были неотделимы от возлияний. Хотя Ллойд Джордж и Нэнси Астор, первая женщина в английском парламенте, ненавидели «дьявольское пойло» и были бы рады полностью запретить его в Великобритании – как в Америке, где это привело к катастрофическим последствиям, – вместо этого им пришлось довольствоваться Актом об обороне королевства. Закон военного времени отряхнули от пыли и ужесточили. После десяти вечера выпивка допускалась лишь как дополнение к ужину, после двенадцати – запрещалась вовсе. Эти абсурдные ограничения привели только к тому, что десятки процветающих ночных клубов в прямом смысле ушли под землю – перебрались в подвальные помещения.

Подобные попытки силой навязать новую мораль были не очень успешными. В клубы ходили все. Богачи, сколотившие состояния на войне, оксфордская и кэмбриджская jeunesse doree, молодые особы королевских кровей, их лишенные собственности европейские кузены – все они сидели бок о бок с деревенскими нуворишами, танцевали и пили до рассвета, а угроза полицейского рейда добавляла остроты ощущениям.

До войны было не принято пить до ужина – исключение составляли бокал хереса или глоток шампанского в честь праздника. Вино пили только с едой, женщины редко употребляли спиртное, а мужчины распивали одну бутылку портвейна на всю компанию. И вот появились коктейли. «Час коктейлей» мог начаться в любое время с двенадцати до пяти. Люди стали устраивать коктейльные вечеринки, обмениваться рецептами мартини и превозносить барменов, которые лучше всех умели смешивать «Белую леди».

Новая мода пришлась по душе не всем. Выдающийся ресторатор мсье Булестан говорил: «Коктейли – это самое романтичное проявление современной жизни, но в Англии они превратились в порочную привычку». Поддался этому искушению даже Гарри Селфридж, который в остальном придерживался весьма здорового образа жизни. В довоенное время он мог целый вечер цедить шампанское из одного-единственного бокала. Во время войны он последовал примеру короля, объявившего Букингемский дворец «сухой зоной», и вовсе отказался от спиртного. Но после войны у Гарри вошло в привычку выпивать «коктейль-другой» перед ужином. Кроме того, за ужином он начал поглощать огромное количество еды – и в результате, как приметил один из сотрудников его внутреннего офиса, начал носить корсет. Универмаг «Селфриджес» между тем включился в коктейльное безумие: в продаже появились шейкеры, причудливые подносы для льда, коктейльные салфетки, книги с рецептами, бокалы для мартини, золотые палочки для помешивания, оливки и прочие атрибуты любителя выпивки – вплоть до белых кителей, которые носили бармены.

Изменилась не только мода на напитки. Перемены произошли и в одежде. Влияние некогда великого Поля Пуаре сходило на нет. Он по-прежнему создавал роскошные наряды, его по-прежнему окружала группа эксцентриков – поэт Макс Жакоб, талантливый астролог-самоучка, любил давать другу советы, как сочетать цвет наряда с положением планет – но его стиль был на грани исчезновения. Когда мода возродилась в Париже после войны, образы стали гораздо менее театральными. Коко Шанель, которой предстояло стать лидером, задающим стиль, заявила: «Я создаю наряды, в которых женщины могут дышать, жить и выглядеть моложе». Благодаря последнему ее одежда пользовалась невиданной популярностью. Все хотели выглядеть моложе – включая Гарри Селфриджа. Ему было уже шестьдесят четыре, и он вознамерился повернуть время вспять. Он специально ездил в Вену на процедуры к Сержу Воронову, чьи антивозрастные эксперименты с обезьяньими железами восторгали и других обеспокоенных старением звезд – Джорджа Бернарда Шоу, Элену Рубинштейн, Огастеса Джона и Уинстона Черчилля.

Для тысяч женщин работа в военное время и прак-тичная одежда для этой работы стали решающим шагом к эмансипации. Ключевыми словами в моде были «простота», «современность» и «свобода». Многие женщины овдовели или потеряли надежду выйти замуж, так что самостоятельность стала для них не только осознанным выбором, но и необходимостью. Они нуждались в одежде для работы, а не для досуга, но главное, они хотели, чтобы одежда эта была практичной – менее вычурной, менее затейливой и, безусловно, менее дорогой. Механические методы, изначально разработанные, чтобы штамповать выкройки для военной формы, быстро адаптировались для производства готовых нарядов – особенно пальто и костюмов, – и это изменило не только индустрию моды, но и работу многих женщин, поскольку место белошвеек заняли швеи-мотористки с неполным образованием.

Узкое короткое платье-рубашка – наряд типичной девушки-эмансипе 1920-х – на самом деле появилось лишь в середине десятилетия. Ему предшествовало широкое платье без пояса с заниженной талией и ниспадающими складками из мягких тканей, таких как ламе, панбархат и крепдешин, часто подвязанное широким кушаком на бедрах. Все роскошные эдвардианские изгибы вышли из моды, продажи корсетов упали на две трети, а индустрии нижнего белья пришлось в буквальном смысле придумывать себя заново. Хотя Дороти Паркер остроумно подметила, что «краткость – душа белья», под платья-ми по-прежнему таилось множество сложных ухищрений. Чтобы сделать грудь более плоской, женщины покупали лиф Саймингтона со шнуровкой сбоку, носили прямые сорочки или просто обвязывали себя креповым бандажем. Зрелые дамы, привыкшие к более серьез-ной поддержке и все еще гордящиеся своей безупречной осанкой, носили удлиненные корсеты, сочетающиеся с довоенными прямыми юбками, а молодые и более спортивные девушки предпочитали более легкие корзелеты или даже пояса с резинками. В хлопчатобумажной промышленности воцарился хаос – многослойные, накрахмаленные прислугой нижние юбки уступили место простым сорочкам, обычно шелковым или атласным. Затем в 1924 году появился главный спаситель работающих девушек – вискоза.

В начале 1920-х годов юбки стали приблизительно на двадцать сантиметров короче, открыв блестящие шелковые чулки, лаковые туфли разных цветов, скрытую доселе дамскую лодыжку – дело невиданное! – и, в случае светской львицы леди Лондондерри, татуировку в виде змеи от щиколотки до колена.

Чулки перестали быть просто белыми или черными. С изобретением синтетики появились чулки из искусственного шелка телесного и бежевого цвета. Они были не такими приятными на ощупь, как натуральный шелк, но стоили вдвое дешевле и были очень практичными. «Селфриджес» даже обвинили в продаже синтетических чулок под видом шелковых. Магазин категорически заявил, что вина лежит на поставщике, однако обещал вернуть деньги всем недовольным покупателям. Это был один из немногих случаев, когда Вождь утратил самообладание при сотрудниках. Он презирал споры и ненавидел открытые противостояния, считая их пустой тратой энергии, но представление товаров в ложном свете шло вразрез со всей его бизнес-философией. Он гордился своей точностью, и его копирайтерам было запрещено использовать неоднозначные заголовки и ценовые трюки в рекламных кампаниях.

Сам Селфридж, возможно, был одним из первых последователей концепции «этичной рекламы», не допускавший ложной информации о цене и качестве, но его творческий отдел был частью растущей армии копирайтеров и имидж-инженеров, которые приложили руку к созданию идеологии консьюмеризма. Воздух заполнил соблазнительный гул шопинга. Женщины стали наносить макияж (больше никакой помады из-под прилавка!), на виду у всех пудрили носики, использовали увлажняющий крем и беспокоились о морщинах, курили сигареты и полоскали рот листерином, слушали дома пластинки вместо того, чтобы музицировать на пианино, и выходили в люди без сопровождения. Они все еще носили шляпки – тогда головные уборы вообще носили все, независимо от пола, – но шляпки более миниатюрные и держащиеся на совершенно других прическах.

Длинные волосы вышли из моды. Им на смену пришли короткие волны, впервые продемонстрированные кинозвездой Глорией Суонсон. В «Селфриджес» в парикмахерской (где теперь одновременно могло обслуживаться до пятидесяти клиентов) мастера с утра до вечера работали с новейшими моделями щипцов, завивая короткие волосы за три гинеи, длинные – за четыре.

Парикмахерское искусство превратилось к тому времени в большой бизнес. Большинство стилистов, изначально работавших в новом, инновационном отделе в «Селфриджес», ушли и пооткрыли собственные салоны – окрашивание, стрижка и завивка теперь приносили большие деньги. Но даже в небольших салонах завивка горячими щипцами стоила по меньшей мере две гинеи, поэтому те, кто не мог позволить себе истратить недельный заработок на кудряшки, завивались дома, нагревая щипцы над крошечной спиртовкой.

Журналы для женщин расправляли крылья. «Харперс базар», «Хорошая хозяйка», «Вог», «Королева», «Леди», «Татлер» и «Дамский журнал» – редактором последнего какое-то время был Арнольд Беннет – стали обязательны к прочтению и всегда доступны в лучших парикмахерских. Все производители или продавцы модных товаров начали серьезно подходить к рекламе, хотя рекламные объявления на целую страницу пока еще были редкостью. Большинство магазинов давали объявления на четверть страницы, где друг на друга налезали несколько разных шрифтов, обычно в сопровождении чудовищно скучного скетча, порожденного рисовальщиками из арт-агентства, безуспешно пытающимися представить в соблазнительном свете лучшие товары универмагов «Ардинг и Хоббс» или «Понтингс».

В то же время высококлассные иллюстрации в модных журналах стали отдельным видом искусства – расцветом его стали шедевры, которые русский эмигрант Эрте создал для журнала «Харперс базар». Эрте, Тамара де Лемпицка и Жорж Барбье, чьи гениальные работы для довоенного Journal des Dames et des Modes положили начало новой тенденции, были на пике могущества. Это продлилось недолго. Скоро иллюстраторов затмят фотографы с Бароном де Мейером, Эдвардом Стейхеном и Георгием Гойнинген-Гюне во главе.

Основным фокусом рекламной кампании «Селфриджес» были ежедневные газеты с крупным тиражом, но когда магазин все же размещал рекламу в журналах, Гарри Селфридж следил, чтобы страницы не были перегружены и послание было ясным. Одно из ранних объявлений в «Вог» является типичным образчиком этого стиля: «“Вог” – это великолепно напечатанный Журнал, и его типографическая красота заключается в превосходном качестве шрифтов, композиции… бумаги, каждой детали. “Селфриджес” старается быть достойным восхищения универмагом, стремясь к превосходному качеству во всех своих отделах, обеспечивая разнообразие, новизну и полноту ассортимента… очаровательную галантность и великолепный сервис… подвергая вниманию каждую из тысячи деталей, из которых складывается великий универмаг двадцатого века».

А вот правящая верхушка ко всей этой новизне отнеслась настороженно. Старые привычки и широкие жесты не желали уходить в прошлое, и представителям старой гвардии было тяжело видеть, как их ветреные дочери одалживают их автомобили, как дворецкие насвистывают в коридорах, а одетые с иголочки горничные несутся в «Селфриджес» или «Суон и Эдгарс» в свободный вечер. Поведение последних едва ли было неожиданным. Горничные теперь могли позволить себе поход по магазинам – после войны их зарплаты выросли более чем вдвое, и хорошая горничная за неделю могла зарабатывать до двух фунтов десяти шиллингов плюс содержание.

Шоферы, пользующиеся большим спросом после того, как богачи сменили экипажи на автомобили, зарабатывали четыре фунта десять шиллингов в неделю и проживали на верхних этажах конюшен, превращенных в гаражи.

Семьи крупных землевладельцев начали ощущать на себе гнет наследственных пошлин и налогов на нетрудовые доходы. Расточительный герцог Манчестерский был объявлен банкротом, герцог Портлендский начал грозиться, что закроет свое огромное поместье в Ноттин-Хэмпшире – аббатство Уэльбек, и даже обладатель несметных богатств герцог Вестминстерский начал реализовывать активы – он продал восхитительного «Голубого мальчика» кисти Гейнсборо и несколько значительных произведений Джозефу Дювину. Эта сделка, вызвавшая возмущение и среди экспертов по искусству, и среди широкой публики, принесла дельцу двести тысяч фунтов, которые весьма пригодились ему для содержания своих яхт, лошадей, домов, жен, а также Коко Шанель, одной из его самых известных любовниц. Дювин решительно заявил, что картина не отправится в Америку: «Я купил ее для себя. И я хочу, чтобы картина осталась в этой стране». На самом же деле он уже пообещал ее американскому железнодорожному магнату Генри Хантингтону и его жене Арабелле за шестьсот двадцать тысяч долларов, уверив последнюю, что картину можно освежить, когда та выразила сомнения, что мальчик на картине оказался «недостаточно голубым». Герцог Девонширский переехал из своего просторного лондонского дворца – Девоншир-Хауса – на Пиккадилли, где девелоперы планировали открыть «суперкомплекс» с кино и ресторанами, в простое поместье в Карлтон-гарденс, в то время как его тесть, пятый маркиз Лэнсдаун, сдал в аренду свой великолепный лондонский особняк вместе с двадцатью слугами, в числе которых был ночной сторож, охранявший тайный ход, проложенный под Беркли-сквер. Новость, что новым арендатором лорда Лэнсдауна стал не кто иной, как Гарри Селфридж, шокировала лондонскую элиту. «Подумать только, – сказал сэр Гилберт Паркер, – Селфридж в Лэнсдаун-Хаус. Это возмутительно!»

Возмутительно или нет, но это интриговало. Стоимость аренды и содержания одного из крупнейших домов в Лондоне была феноменальной. Во времена, когда среднестатистическая семья могла достойно жить на пятьсот фунтов в год, Селфридж платил пять тысяч фунтов ренты в год за свой новый дом в Лондоне и еще пять тысяч за Хайклифф. Кроме того, были зарплаты слуг и его немаленькие расходы на повседневную жизнь, покрывавшие все – от еды до цветов, путешествий и, наконец, дорогостоящих развлечений. Предположительно, на все это Селфридж тратил те сорок тысяч долларов, которые зарабатывал в год, но на самом деле универмаг позволял потратить гораздо больше. То, что не записывалось на персональный счет Вождя, списывалось как «связи с общественностью и развлечения» – под эту статью подходили еда, спиртное и десятки коробок сигар «Корона», специально импортированные из Гаваны для Селфриджа и распространяемые среди благодарных друзей, таких как Ральф Блуменфельд. Селфриджу нравилось жить как лорду. А теперь он еще и жил в особняке лорда.

Как и поместье в Хайклиффе, Лэнсдаун-Хаус изначально принадлежал маркизу де Бюту, хотя сам хозяин там никогда не жил. В 1765 году он продал недостроенное творение Роберта Адама министру иностранных дел лорду Шелбурну. Шелбурн – впоследствии первый маркиз Лэнсдаун – отчаянно пытался умиротворить американских колонистов во время Войны за независимость. Не справившись с этой миссией, он подал в отставку и утешился проверенным временем способом: отправился в путешествие в Италию, где по рекомендациям антиквара Гэвина Гамильтона приобретал красивые вещи. К 1782 году он снова вернулся в политику – теперь в роли премьер-министра, и второй Версальский договор, подтвердивший право Америки на независимость, был подготовлен на подпись Бенджамину Франклину в изумительной Круглой комнате Роберта Адама в Лэнсдаун-Хаусе.

И так семейство Селфридж, ранее проживавшее в Рипоне, штат Висконсин, и в Чикаго, штат Иллинойс, переехало в один из самых известных и исторически значимых домов Великобритании, где потолки и панели были расписаны Джоном Фрэнсисом Риго и Джованни Чиприани, где обедал доктор Джонсон и где их родная страна официально отделилась от Великобритании. Макс Бирбом нарисовал карикатуру, на которой маркиз подобострастно проводит Селфриджа по Лэнсдаун-Хаусу: «Скульптура, сэр? Майолика, свежайшие образчики семнадцатого века – сюда, пожалуйста».

Особо ценный клиент банка «Мидленд», Селфридж теперь наслаждался безраздельным вниманием целых трех старших директоров. Иногда все вместе, иногда по отдельности, мистер Фредерик Хайд, мистер С. Б. Мюррей и сэр Кларенс Сэдд обедали с Селфриджем в магазине или приезжали к нему на встречу в Хайклифф – в 1920 году тихий городок Кристчерч обзавелся внушительным зданием с колоннами и портиками. В том же году банк «Мидленд» организовал для «Селфриджес» еще один выпуск миллиона десятипроцентных обыкновенных акций с фиксированным дивидендом по одному фунту, на которые подписались семь раз и которые принесли компании три с половиной миллиона долларов. Когда Эрик Данстен готовил статью о Вожде для сборника «Кто есть кто», он назвал его генеральным директором. Селфридж в бешенстве вычеркнул эту фразу, заорав: «Проклятье, да я хозяин этого места!» Проблема была в том, что хозяином он не был.

Что впечатляло банкиров, так это размах его идей и скорость, с какой он претворял их в жизнь. Им нравилось, что он расширяется в провинцию. Они восхищались его диверсификацией – например, проникновением на пищевой рынок: он запустил сеть продуктовых магазинов «Джон Кволити», открыв филиалы в том числе в Вестминстере, Кенсингтоне, Илинге и Актоне. А больше всего они любили его девиз: «Наивысшая ценность в Лондоне: всегда» и то, что он не боялся выплачивать комиссионные дилеру. Словно предвидев финансовый крах в мае 1920 года, Селфридж избежал катастрофы, сократив товарные запасы магазина на десять процентов, масштабно рекламируя снижение цен и введя «скидки по запросу» и «дополнительные десятипроцентные скидки на избранные предметы». Подобные распродажи в середине сезона были чем-то неслыханным и выбили из равновесия конкурентов. Селфридж впервые использовал «фактор страха» в копирайтинге – он заговорил о мировых сложностях в торговле и росте цен на сырье. Подобные комментарии, говорили критики, были решительно «антипатриотичными» и «целенаправленно подталкивали людей к скопидомству». Селфридж пропустил критику мимо ушей, твердо вознамерившись распродать нереализованные запасы, и распродажа продолжалась пять месяцев.

Также он велел закупщикам отменять все заказы, которые доставляли с опозданием, и сократить бюджет на закупки к осеннему сезону. «Никогда не говорите с поставщиками о скидках, – инструктировал Селфридж своих закупщиков, – пока вы не нашли самую низкую цену. Затем начинайте поиск лучшей скидки и обсуждение дат. Сохраняйте нейтральное выражение лица и всегда оставляйте за собой право торговаться». Производители, для которых закупочная политика универмага была раньше просто даром свыше, теперь, когда заказы срезали до абсолютного минимума, оказались в затруднительном положении. В свое оправдание Селфридж сказал в интервью для профессиональных изданий: «Нельзя ожидать от ретейлеров, что они примут на себя все производственные риски: любой бизнес в той или иной мере умозрителен». Разгорелись споры о «ценовой войне» Селфриджа, когда местная Торговая палата – и даже министерство торговли – выразили свое недовольство. Селфриджа, который всегда был неуязвим для критиков, это не тревожило. Он правильно оценил экономическую ситуацию. Общество взаимных коммуникаций – специальный съезд ретейлеров для отслеживания кредитов и долгов – теперь встречалось еженедельно, а не ежемесячно. Послевоенный экономический бум оказался недолговечным. К 1921 году количество безработных превысило два миллиона. Многие семьи ходили только в один магазин: в ломбард.

Тем временем сотрудники «Селфриджес» продолжали получать бонусы, если выполняли норму, и «неденежные вознаграждения» – предмет зависти всех друзей. Директор магазина Перси Бест сопроводил пятьдесят сотрудников в увеселительную поездку в Париж, пять тысяч сотрудников всю ночь напролет танцевали в Альберт-Холле на балу, который пресса окрестила «Пирушка Селфриджа», а сорок пять тысяч акций были выделены для приобретения персоналом. Если кто-то и начал находить у себя на столах больше желтых конвертов от Вождя, они не возражали, хотя некоторые из посланий становились странными – так, один закупщик блузок получил вопрос: «Какая великая мысль пришла тебе в голову сегодня?» Селфридж всей душой верил в ценность эффекта неожиданности и с готовностью бросался на защиту своей тактики: «Важно давать людям новую точку зрения – это выдергивает их из рутины». Такая встряска не всегда работала. Когда перед весенней распродажей он отправил всем старшим закупщикам по банке консервированного шпината с запиской: «Посмотрим, поможет ли это вам так же, как Попаю», лишь немногие оценили шутку.

Хорошие знакомые подмечали, что поведение Селфриджа становится все более фанатичным. Подобно Гарри-скороходу ранних лет, он кипел идеями, но теперь он бросал людей на новый проект, только чтобы отменить его в последнюю минуту. Его бессонница усугублялась, и он начал заниматься «йогическим дыханием», превознося преимущества глубоких вдохов и выдохов – «эти упражнения переполняют энергией, особенно в случае усталости». Впрочем, казалось, что Гарри была неведома усталость. Короткий дневной сон давал ему силы на весь остаток дня, и он развлекался на вечеринках до глубокой ночи, как будто боясь даже мысли о сне или одиночестве. Он страшно скучал по Роуз. Планы по строительству Хейнгистбери-Хед помогали отвлечься, и он показывал всем посетителям своего кабинета эскизы замка, которые грозили вытеснить с его стола планы по расширению магазина.

Друзей его великие строительные планы ставили в тупик. Лорд Бивербрук после такой «умозрительной экскурсии» сказал: «Никто еще не нашел этого замка – он существует только на бумаге. Когда Селфриджу нужно умиротворение, он взирает на планы, лежащие в основе его сказочного строения, – ров с парапетом, башня, подземелье, подъемный мост – все они только и ждут, когда этот Вольнокаменщик будущего перенесет их в реальность». Ральф Блуменфельд был обеспокоен. «Он планирует построить чудесный замок-дворец, который должен стать самым красивым архитектурным произведением в современной истории, – писал он в дневнике, – и все же меня не покидает ощущение, что все так и останется мечтой».

Проводя выходные в Хайклиффе, Гарри писал письма в кабинете за столом, принадлежавшим Наполеону, вклеивал вырезки в альбомы и относил цветы на могилу Роуз. Его мать все еще давала званые обеды – в свои восемьдесят шесть она оставалась любительницей вечеринок. Филипп Тильден писал впоследствии: «Старая мадам Селфридж была для нас всех идеалом. Хозяйка редкой старой закалки американского воспитания, вся в лавандовых тонах и в кружеве – она была восхитительным звеном, связующим нас с ушедшими стандартами. Знакомство с ней считалось честью. Она была душой всего того, что ее сын любил больше всего в этом мире». Хотя мать и сын были очень близки, вместе читали, говорили о деле и инвестициях, он не посвящал ее в свои самые сокровенные мысли. Он был очень скрытным и сдержанным человеком и так никогда и не решился рассказать ей о своей игорной привычке и растущих расходах. О странностях в его сексуальной жизни она, наверное, знала – матери и жены практически всегда знают, если их любимый мужчина плохо себя ведет. Но он был взрослым – уже почти старым – человеком. Она не могла его изменить. Так что она продолжала делать то, что удавалось ей лучше всего. Она обедала с ним в Лэнс-даун-Хаусе, где она кутала шалью плечи Венеры Кановы – не потому, что ее оскорблял вид голой груди, но потому что «зябко было смотреть». Она была рядом с ним на фестивале в Хайклиффе, на котором присутствовала восторженная толпа из пяти тысяч человек, слушали духовые оркестры, смотрели на танцевальное соревнование в стиле джаз, получили предсказание судьбы от индийского мистика и даже побывали на конкурсе красоты – победительница, миссис Филлис Палмер из Бурнемауса, с гордостью забрала призовые десять фунтов из рук мистера Селфриджа. Сам он впечатлил гостей своим великолепным глазомером, с точностью до унции определив вес гигантского сыра. Мать с сыном каждый сезон отправлялись на Уимблдонский теннисный турнир, не пропустив ни одного матча французской звезды Сюзанны Ленглен, которая побеждала в каждом женском одиночном турнире с 1919 года. Она поражала публику атлетизмом, а ее короткая стрижка, короткое теннисное платье с юбкой-плиссе, короткая белая горностаевая накидка и – самое интригующее – великолепный загар произвели столь же ошеломительный эффект в мире моды.

В июне 1921 года семья отпраздновала свадьбу Вайо-лет и французского виконта Жака де Сибура. Церемонию в Бромптонской оратории посетили тысяча двести гостей. На самом деле Гарри был не в восторге от выбора дочери. Де Сибур привлек Вайолет годом ранее в магазине ее отца, где он работал, а не делал покупки. Отец и мачеха де Сибура жили на острове Уайт, где они познакомились с сэром Томасом Липтоном, тем самым оказавшись в поле внимания Селфриджей. Жак был щеголеват, красив и смел – во время войны он летал в составе французских ВВС. А еще он был безработным. Его отец, вероятно, надеясь, что менеджмент в розничной продаже откроет хорошие перспективы, попросил Селфриджа пристроить сына. Менее чем через три месяца, обручившись с дочерью босса, Жак уволился, заявив, что предпочитает «искать перспективы в авиации». Вайолет и Жак сняли квартиру в Лондоне и еще одну в Париже. Они также сделали крупные вложения в кофейную плантацию на Белых взгорьях Кении, впоследствии названных Счастливой долиной. Платил за все, разумеется, Селфридж.

В интервью Гарри всегда с удовольствием говорил о работе, о магазине, о сыне, о старшей дочери и даже о матери, но редко упоминал двух младших детей. В обширных музейных архивах можно найти десятки его фотографий с Розали, ее мужем Сержем и их дочерью Татьяной. Есть несколько карточек его с Вайолет, большая часть которых сделана перед тем, как она с мужем отправилась в кругосветное путешествие на его самолете «Джипси Мот». Фотографий Гордона-младшего мало, еще меньше – младшей дочери Селфриджа Беатрис, которая впоследствии вышла замуж за старшего брата Жака – Луиса де Сибура, мужчину еще более привлекательного, чем его брат, столь же красиво одетого и со столь же скромными средствами к существованию.

В действительности Гарри не был близок со своими детьми. Конечно, он давал им деньги – он всегда был более чем щедр – и снабжал деньгами их супругов. Розали и Сержу он подарил также дом, хотя и не их собственный. Серж, который постоянно ставил опыты в на-дежде запатентовать какой-нибудь потенциально прибыльный механизм, но так и не преуспел, с радостью принимал это гостеприимство. И он, и его мать с удовольствием жили за счет Селфриджа. Внук Сержа и Розали Саймон Уитон-Смит также считал, что «вся семья – точно дядя Гордон и почти все остальные – его боялись. Он всегда получал желаемое – и он оплачивал все их счета».

Вся семья вела необычную жизнь – они вместе развлекались, часто вместе путешествовали, но, похоже, не слишком много разговаривали. Совершенно точно никогда не обсуждался роман Гордона-младшего с симпатичной продавщицей из отдела игрушек. Не изменилось это даже тогда, когда в 1925 году она родила их первого ребенка, а затем второго, третьего и даже четвертого. Гордон-младший продолжал вести роскошную холостяцкую жизнь в квартире на Мейфэйр с кожаными диванчиками и приглушенным освещением, а Шарлотта Деннис, мать его детей, растила их в доме в Хемпстеде. Селфридж отказывался признавать эту связь. Для него так этих отношений просто не существовало. Какие бы надежды он ни возлагал на единственного сына, они, безусловно, не включали в себя женитьбу на продавщице из отдела игрушек.

Получив в Тринити-колледже в Кембридже ученую степень третьего класса по экономике, Гордон-младший начал работать в магазине в 1921 году. Арнольд Беннет ярко описывает ранний визит во внутренний кабинет во время войны: «В его комнате есть маленький письменный стол с выдвижной крышкой. Это для его шестнадцатилетнего сына. Мальчик приехал на каникулы из Винчестера. Он был наверху, где его обучали бухгалтерии. Каждый день он занимается боксом в 12.30. Его отец показал фотографии мальчика за столом в различных качествах – в том числе как он надиктовывает письмо девушке-клерку. Селфридж по-прежнему мне нравится».

Гордон продвигался по карьерной лестнице с головокружительной скоростью. Он провел несколько месяцев, изучая основы упаковки и доставки, потом год работал под началом уважаемого старшего продавца Томаса Энтони. К 1923 году он был менеджером отдела мужского костюма, а к 1924 году, в возрасте двадцати трех лет, у него уже было место в совете директоров. К двадцати пяти годам он стал генеральным директором. Мистер Энтони к тому времени перешел в «Харродс».

Какими бы ни были должностные обязанности его сына, Гарри лично контролировал промоакции, рекламу и связи с общественностью. Никто не вставал между Селфриджем и средствами массовой информации. Его страсть к размещению рекламы была неудержима – хотя некоторые наблюдатели отмечали, что его будто больше заботит количество занятых страниц, чем содержание объявлений. В 1922 году он сделал еще один шаг – всерьез задумался о том, чтобы самому стать владельцем газеты, и попытался выкупить «Таймс». Лорд Нортклифф умер в августе того года в необычайных обстоятельствах – и даже его враги проявили тактичность в последние несколько недель бедолаги. Нортклифф сошел с ума. Убежденный, что его пытается отравить немецкая банда, он укрылся в шалаше на крыше дома герцога Девонширского в Карлтон-гарденс, где и жил, держа под подушкой пистолет.

Друг Селфриджа Эдвард Принс Белл, в то время бывший корреспондентом в чикагской редакции «Дейли ньюс», так описывал попытки Гарри приобрести газету в письмах своему редактору в Америке: «Все его необычайное тщеславие и амбиции сосредоточены на этом приобретении», объясняя, что деньги на покупку «предоставляются сторонниками международного единства, которые хотят создать более прочный союз между Великобританией и Соединенными Штатами. Он [Селфридж], похоже, может собрать сколько угодно денег на любую цель».

Мечта Гарри была не так далека от реальности, как можно было бы подумать. У него были влиятельные друзья, в том числе сэр Гарри Бриттен, член парламента от Актона, основатель Союза журналистов и президент Британской международной ассоциации журналистов. Также он был знаком с коллегой Бриттена, Ивлином Ренчем, основателем Иностранного клуба и Союза англофонов, который впоследствии станет редактором газеты «Спектейтор». У Бриттена и Ренча было еще кое-что общее. Первый в 1902 году основал Общество пилигримов, обеденный клуб, в который принимали строго по приглашению и члены которого являлись элитной группой богатых британских и американских бизнесменов, банкиров и политиков. Их целью было тогда – и по сей день остается – «способствовать поддержанию доброй воли, дружбы и продолжительного мира между США и Великобританией». Баснословно богатые, влиятельные Пилигримы располагали достаточными ресурсами, чтобы оказать поддержку нужным людям. Проблема заключалась в том, что у Гарри были не только сильные стороны, но и слабости. Этих людей беспокоили не женщины Гарри, а его сильнейшая лудомания. Этот порок делал его уязвимым. «Таймс» перешла в умелые руки одного из ведущих американцев в Британии – полковника Дж. Дж. Астора (впоследствии лорда Астора Хевера), а журналистские мечты Гарри о газетной империи так и остались мечтами.

В отличие от настоящего газетного магната Уильяма Рэндольфа Херста, который был предан только одной любовнице, Марион Дэвис, щедрость Гарри распространялась во множество сторон, доказательства чего проявились на аукционе в Париже, когда после смерти Габи Дес-лис пошли с молотка ее драгоценности – в том числе потрясающий черный жемчуг. Ей было всего тридцать девять, когда она умерла от побочных эффектов травматичной операции на опухоли в горле, и информация о ее имуществе стала достоянием общественности. Общая стоимость содержимого дома, который Гарри купил для нее, составила поразительные пятьдесят тысяч фунтов, когда агенты и коллекционеры пытались перебить ставки друг друга. Щедрость Гарри оказалась хорошей инвестицией для его подружек. В 1922 году Сири Моэм выставила на продажу его подарки – дорогую мебель, которую он купил для ее дома в Риджентс-парк, – и вложила вырученные деньги в свой бизнес по дизайну интерьеров и магазин декоративного антиквариата на Бейкер-стрит.

Богатый и достойный вдовец, Гарри Селфридж мог пригласить на ужин любую столь же достойную и элегантную женщину. Но мужчине, который по своей натуре был шоуменом, подходили только девушки из шоу. В 1922 году его внимание сосредоточилось на очередной французской танцовщице Элис Делизия, высоко-оплачиваемой звезде лондонского ревю Чарлза Кошрана «Мейфэйр и Монмартр». К сожалению для мистера Кошрана, у Элис заболело горло, и она была вынуждена отменить участие в шоу, что стоило Шарлю более двадцати тысяч фунтов. Чего она стоила Гарри Селфриджу – неизвестно.

Ч. Б. Кошран и его сценический директор Фрэнк Коллинз были членами внутреннего круга Селфриджа. Универмаг рекламировал театральные постановки в своих витринах, приглашал звезд сцены в качестве ведущих на мероприятиях в «Палм-корт» и был только рад сдавать в аренду меха и драгоценности для фотосессий. Когда Селфридж захотел одеть в новую униформу свою очаровательную ватагу лифтерш, офис Кошрана попросили найти ему «нового талантливого дизайнера» в городе. Вспомнив вежливого, хотя и нервного, юного дизайнера, недавно посетившего его, мистер Коллинз решил, что его работы могут подойти Селфриджу. Была назначена встреча, и молодой человек испуганно представил Гарри двадцать аккуратно подготовленных набросков, с надеждой глядя на него. «Уходите, мальчик мой, и поучитесь рисовать», – сказал Селфридж Норману Хартнеллу. Сэр Норман, которому предстояло стать самым известным модным дизайнером Британии, вспоминал об этом случае в своих мемуарах, добавив: «Позднее я начал восхищаться им и симпатизировать ему. Он присылал ко мне очаровательных дам, которых я одевал, а его деньги впоследствии отлично компенсировали мне это унижение».

У лифтерш появились новые наряды от неизвестного дизайнера, а у самих лифтов – новые двери, созданные скультором Эдгаром Брандтом, чьи работы Селфридж увидел в Париже на Salon des Artistes décorateurs в 1922 году. За основу было взято бронзовое произведение Брандта «Эльзасские аисты». Сами великолепные двери были сделаны не из бронзы, а из листовой стали и кованого железа, прикрепленных к фанере и окрашенных лаком с бронзовым порошком. Эта красота обошлась магазину очень недорого, но понять это мог лишь специалист.

Селфридж обожал Париж. Он регулярно путешествовал туда на поезде и пароходе, чтобы навестить своих хороших друзей Теофила Бадера и Альфонса Кана, владельцев «Галери Лафайетт». Он обедал со своим французским банкиром из Франко-швейцарского банка Бенджамином Розье, виделся со своим младшим внуком Блезом де Сибуром и проводил ночи, делая высокие ставки за игрой в баккара в эксклюзивном клубе Франсуа Андре «Ле серкл Хоссманн». Часто говорили, что Гарри пристрастился к азартным играм, когда завел знакомство с сестричками Долли в середине 1920-х годов. Но он всегда любил играть – и знал, куда пойти.

Вначале он ездил в Монте-Карло, где царствовали казино под управлением Общества морских ванн, но Монако было слишком далеко, чтобы ездить туда на выходные. В 1837 году французское правительство запретило игорный бизнес, но в 1907 году, поддавшись давлению общественности, уступило, и Гранд-казино были построены в Ницце, Довиле, Каннах и Биаррице. Под эгидой человека, известного как Король Казино Франции, Эжена Корнуше, они предлагали баккара и девятку – рулетка тогда оставалась прерогативой Монте-Карло. Корнуше, стараясь поспособствовать росту популярности казино в Каннах, нанял шестнадцать восхитительных девушек из Парижа, одел их, украсил драгоценностями и усадил за столы с достаточным количеством фишек, чтобы убедить других игроков, что они играют всерьез. Его девочки, известные как Корнушетты, стали богатыми и знаменитыми – одна вышла замуж за французского герцога. В Париже, однако, подобное было непозволительно. Многие годы в этом городе женщинам было запрещено играть. В Париже азартные игры не были связаны с весельем и флиртом, они были связаны с серьезными деньгами.

В Англии, где игорный бизнес был запрещен, существовали подпольные игорные клубы, так же как подпольные бары в Америке. Но, не считая частных домашних вечеринок по выходным, британский игорный бизнес контролировался не менее серьезными людьми, чем те, что заправляли оборотом спиртного в Америке, и играть в зловещей атмосфере насилия было не слишком приятно. И все же Гарри потакал своей слабости и в Лондоне. У настоящего лудомана – особенно того, кто любил быть банкиром в баккара, – выбора особенного не было. В его личном гроссбухе можно отследить, сколько он проигрывал. В 1921 году менее чем за пять месяцев он перечислил пятнадцать платежей на общую сумму пять тысяч фунтов – каждый из них его личному секретарю Эрику Данстену. Вероятно, долги. Делом Данстена было доставить их по месту назначения.

Годы спустя, когда один журналист писал статью о Селфридже, он спросил одного из сотрудников, хорошо знавшего своего начальника, что тот на самом деле собой представляет. «О, он гений, он просто великолепен на протяжении всей рабочей недели, но в выходные как будто превращается в другого человека», – ответил тот. На работе в 1920-е годы Гарри не оступался ни в чем. В октябре 1922 года магазин провел первую из своих знаменитых вечеринок в честь выборов. Сейчас мероприятия в универмагах проводятся повсеместно, но тогда развлечения после рабочих часов были чем-то неслыханным. Танцевальная вечеринка в смокингах и ужин перед объявлением результатов – победа консерваторов, которая сделала Эндрю Бонара Лоу премьер-министром, – с последующим завтраком из яичницы с беконом пользовались бешеным успехом. Шампанское лилось рекой всю ночь, мужская парикмахерская не закрывалась, чтобы мужчины могли освежиться горячими полотенцами, а леди Керзон, герцогиня Рутленд, русский великий князь Михаил Михайлович и актриса Глэдис Купер, Элис Делизия и Анна Мэй Вонг танцевали, как это отметили в прессе, «весьма энергично».

Селфридж обожал статистику и внимательно изучал все данные, собранные его информационным бюро. Так, он знал, что в 1922 году в магазине совершили покупки пятнадцать миллионов триста тысяч человек. Он также знал, что его одетые в новую униформу официантки – теперь они носили брюки – «могли сделать на девять шагов в минуту больше, чем в юбке». Критики дамских брюк не считали скорость достаточным оправданием. Одно духовное лицо выступило против Селфриджа, процитировав с кафедры Второзаконие: «На женщине не должно быть мужской одежды». Но викарий напрасно тратил время: вскоре на женщинах вообще останется очень мало одежды.

Смирившись с трехлетней задержкой в своих планах по расширению магазина, в марте 1923 года, когда смена политического курса ознаменовала в том числе снятие ограничений на коммерческое строительство, Селфридж собрал на крыше старого здания Томаса Ллойда, прилегавшего к «Селфриджес», любопытную компанию. Здесь были Селфридж в его привычном утреннем сюртуке и шелковом цилиндре, сэр Вудман Бербидж из «Харродс», мистер Джон Лоури из «Уайтлиз», полковник Кливер из «Робинсон и Кливер» и мистер Барнард из «Томас Уоллис» – и все они позировали фотографам с кирками в руках. То, что такая группа собралась, чтобы поздравить с расширением своего предполагаемого конкурента, показывает, каким популярным стал Селфридж. Розничный бизнес сильно изменился с тех пор, как Селфридж приехал в Лондон. Несомненно, он послужил толчком к этим переменам.

26 апреля герцог Йоркский и Елизавета Боуз-Лайон сыграли свадьбу в Вестминстерском аббатстве. Собралось три тысячи гостей, сияющих дамскими драгоценностями и мужскими аксессуарами. Тем вечером маркиза Керзон дала благотворительный бал в Лэнсдаун-Хаусе (по великодушному позволению мистера Гордона Селфриджа) для Института медсестер королевы Виктории. Список гостей словно скопировали из ежегодного справочника дворянства Дебретт, добавив туда пару страниц из Готского альманаха – это была замечательная возможность развлечь многочисленных венценосных гостей, которые в противном случае не нашли бы, чем заняться в городе после свадебной церемонии. За три гинеи с человека они могли танцевать под звуки оркестра Пола Уитмена, всю ночь пить шампанское, предоставленное винокурнями Перрье-Жуэ, и восхищаться украшениями друг друга. В число хозяек вечера входили герцогини Сазерленд, Сомерсет, Норфолк, Графтон, Бофор, Нортумберленд, Аберкорн, Вестминстер и Портленд, а также маркизы Сейлсбери, Англси, Лондондерри, Линлитгоу, Карисбрук и Бландфорд. Также присутствовали графини (от Батерст и Битти до Лонсдейл и Шафтсбери), леди (в том числе Рибблсдейл, Ислингтон, Десборо и Гиннесс) и, наконец, жены простых рыцарей: леди Лейвери, леди Три, леди Кунард. Был приглашен принц Уэльский, но он, к сожалению, не смог приехать – зато присутствовали принцы Генри и Джордж, а также король Испании Альфонсо.

Пока королевская процессия расправлялась с ужином, очень пьяная и почти полностью обнаженная Айсе-дора Дункан пролетела сквозь толпу и бросилась Селфриджу на шею с неразборчивым: «Гарри, дорогуша, как поживаешь?» Селфридж оставался спокоен и только прошипел вездесущему Эрику Данстену: «Избавься от нее», – прежде чем продолжить ужин. Айседора, однако, ускользнула и исчезла в темном бальном зале наверху, где оркестр играл романтические вальсы во время перерыва на ужин. Когда Данстен наконец нашел ее, она плавно перемещалась по всему залу в развевающемся платье, размахивая руками, и в итоге смахнула с постамента ценную терракотовую вазу. Данстен поднял Айседору на руки, отнес в машину и отвез в отель «Кавендиш», где, как он говорил позднее: «Изобретательная миссис Роза Льюис, кажется, заперла ее в номере».

В Лэнсдаун-Хаусе продолжал играть оркестр.

 

Глава 12. Круги на воде

Вся Британия – от подростков, тративших по шесть-семь пенсов из своих сбережений на детекторный радио-приемник, до энтузиастов, которые, вооружившись журналом «Беспроводные технологии для любителей», крутили ручки в надежде услышать живое исполнение оркестра «Гавана» прямо из отеля «Савой», – влюбилась в радио. Первые осторожные шаги радиоиндустрия начала в 1920 году, когда «Дейли мейл» проспонсировали живую трансляцию выступления дамы Большого креста ордена Британской империи Нелли Мельбы на аппарате производства фабрики Маркони. В то время как по Америке коммерческое радио распространилось стремительно, будто лесной пожар, большинство британских радиолюбителей были вынуждены провести следующие два года с практически не существующей связью из-за того, что министр связи ошибочно посчитал, будто сигналы радиостанции Маркони «2МТ», расположенной в хижине в городке Риттл, «помешают связи авиадиспетчеров с воздушными судами». Таким образом, британская публика имела возможность слушать веселый голос бывшего капитана Королевского воздушного корпуса П. П. Экерсли, первого в стране радиоведущего, всего пятнадцать минут в неделю.

Вскоре компания «Маркони» получила вторую лицензию и установила новую радиостанцию «2Lo» в штаб-квартире компании в Стренде: передатчик установили в чердачном помещении, а антенны – между башенками на крыше. Затем, летом 1922 года, была сформирована государственно-коммерческая Британская радиовещательная компания. Позывной 2Lo был передан Би-би-си в ноябре, и продажи «лицензий на прослушивание» взлетели от десяти до пятисот тысяч. В 1924 году новый обновленный передатчик 2Lo был установлен на крыше «Селфриджес», где мистер Рэгг, закупщик свежесформированного отдела радио, пытался поспеть за спросом покупателей на беспроводные радионаборы. К 1927 году радио было установлено более чем в двух с половиной миллионах домов. Селфриджес был взлетной полосой не только для стремительных потребительских тенденций, но и для своих сотрудников. Всего три года спустя мистер Рэгг покинул компанию, чтобы участвовать в организации компании под названием «Рент-радио», которая в конечном счете превратилась в «Радио Ренталс», сеть радиомагазинов с филиалом практически на каждой главной улице Великобритании.

Издательские дома, многие из которых чувствовали угрозу, исходящую от нового средства массовой информации, поначалу отказывались печатать радиопрограммы. Ухватившись за возможность подчеркнуть преданность магазина «программе общественного служения», Селфридж бросился на помощь радиослушателям: использовал колонку «Каллисфен», чтобы информировать читателей о том, когда они могут послушать свою любимую музыку или новости. Действие возымело желаемый эффект. Всего за неделю национальные газеты последовали примеру Селфриджа – и так появились на свет «радиостраницы». Хотя Гарри был очарован потенциалом радио, он отказался от предложенных одним из производителей трех тысяч фунтов за то, чтобы выставить их последнюю модель. Ему была противна сама мысль о подобных уступках, и он сказал мистеру Рэггу: «Если бы мы занимались подобным, то рано или поздно мы бы обнаружили, что нашим бизнесом кто-то управляет вместо нас. Потом они потребуют права по своему усмотрению оформлять наши витрины, и где мы тогда окажемся?»

Универмаг между тем просто гудел музыкой. Отдел фонографов установил проигрыватель, чтобы тот пел серенады строителям, работавшим над новым крылом на Оксфорд-стрит, – а те охотно подпевали главному хиту той минуты, «Чарующему ритму» Джелли Ролла Мортона. Когда сам Селфридж наведывался в «Палм-корт» выпить чашку чая, оркестр заводил «Я без ума от Гарри», что неизменно вызывало у него улыбку.

Ободрение сейчас было очень кстати. В театре «Глобус» состоялась премьера пьесы Сомерсета Моэма «Лучшие мира сего», и отзывы были блестящими. Следующие полгода пародию на Селфриджа можно было посмотреть шесть вечеров в неделю – а также во время утренних спектаклей. Он утверждал, что так и не посмотрел пьесу – так же как Уильям Рэндольф Херст говорил, что никогда не видел «Гражданина Кейна», – но трудно проверить, что он не пробрался в театр на представление как-нибудь вечером. Артур Фенвик, прообразом которого послужил Селфридж, был пугающе точной копией. Эрик Данстен узнал от своего близкого знакомого – закадычного друга Моэма Джеральда Хакстона, – что Моэм и Сири пригласили Селфриджа на обед несколько лет назад, «чтобы Вилли смог точно описать все подробности». Селфридж никогда не говорил о Сири, которая сама теперь мучилась в несчастливом браке. Он вообще никогда не говорил о своих любовницах. Самые близкие к нему сотрудники – Данстен, мисс Мепхэм и мистер Уильямс, ставший теперь директором по продажам, – никогда не знали о его самых сокровенных мыслях. Уильямс позднее сказал: «Он не был человеком, готовым делиться секретами. Он был удивительно далек от всех личных вопросов».

В правительстве между тем царила неразбериха. Бонар Лоу ушел в отставку в мае 1923 года по причине слабого здоровья, и в декабре состоялись новые всеобщие выборы, а в «Селфриджес» устроили еще одну вечеринку. Тысяча двести приглашенных, в том числе Асквиты, Черчилли, Джек Бьюкенен, Глэдис Купер, леди Хедлофт, очаровательная леди Лейвери, раджа Саравака и герой Голливуда Чарли Чаплин, танцевали под музыку в исполнении оркестра «Эмбасси-клаб» и его знаменитого дирижера Берта Эмброуза. Пятьдесят телефонисток работали на специальных линиях, по которым поступали данные со всех уголков страны. Когда появились слухи, что подсчет почти закончен, к микрофону вышел известный комедиант мюзик-холла и начинающий киноактер Лесли Хенсон. «Никаких новых цифр», – заявил он, вывернув под аплодисменты публики карманы. Настоящие результаты прикрепляли к доске для подсчета очков в крикете шесть симпатичных девушек. Зеваки на улице столпились вокруг «электронной газеты» – табло, на котором высвечивались результаты. Собравшаяся толпа даже вызвала затор на улице, и полиция потребовала, чтобы универмаг выключил «газету».

К ужасу многих посетителей вечеринки в «Селфриджес», консерваторы утратили былую популярность, ни одна партия не смогла получить явного преимущества, и первый премьер-министр от партии лейбористов, Рамсей Макдональд, переехал на Даунинг-стрит. Семья Селфриджей тоже готовилась к переезду. Их аренда замка Хайклифф истекла, и Стюарт Уортлиз без лишней шумихи выставил замок на продажу. Загородные выходные теперь проходили на просторах Уимблдон-парка: Розали, Серж и их дочь Татьяна переехали в некогда величественный, но теперь довольно обшарпанный Уимблдон-парк-хаус. Этот множество раз перезаложенный особняк – построенный четвертым графом Спенсером, владевшим поместьем Уимблдон, – принадлежал матери Сержа, Мари Вяземской. Мари отчаянно не хватало денег: не так давно на нее подал в суд раздраженный слуга, которому задолжали жалованье за три месяца на общую сумму всего двенадцать фунтов. Розали и Серж, очевидно, надеясь, что Селфридж их проспонсирует, попытались взять дело в свои руки и приняли на себя финансовую ответственность за эту обширную недвижимость. Серж, уже завоевавший популярность в Уимблдоне, где семья проводила ежегодный фестиваль и бал в исторических нарядах, превратился практически в местного героя, когда окрестные жители прочитали о том, как он бросился в море возле Булони, чтобы спасти из воды тонущую мать с ребенком.

Все дела семьи совершались от имени князя Вяземского, как теперь называл себя Серж. Главная ветвь семьи Вяземских под началом князя Владимира не оценила шутку. Владимир, его замужняя сестра княгиня Лидия Васильчикова и его мать сбежали от бури русской револю-ции и обосновались на юге Франции, но двум его братьям повезло меньше: князю Борису работники его поместья вначале выкололи глаза, а потом убили, а князь Дмитрий был застрелен. Воспоминания об этих зверствах еще были свежи в памяти, так что едва ли удивительно, что князь Владимир не был в восторге от того, что «самопровозглашенный князь Серж Вяземский», как он ядовито называл племянника, организовал движение под названием «Русская национальная прогрессивная партия». Когда Алексей Аладьин, лидер Российского крестьянского союза, прибыл в том году в Лондон для переговоров с Рамсеем Макдональдом, он выступал на общей платформе с Сержем, который сказал в интервью «Санди таймс»: «Земля России принадлежит народу. Моя партия не имеет связей с монархической группой и не одобряет их действия». Под «монархической группой» он подразумевал скорее Романовых, чем собственных предполагаемых предков – Рюриковичей. Михаил Романов, великий князь в изгнании, бывший желанным гостем в «Селфриджес», отклонил приглашение на их следующую вечеринку.

Каковы бы ни были мысли Сержа о злосчастной русской монархии, он упрямо держался за свой титул и общался запанибрата с другими русскими, заключившими удачные браки, в том числе с князем Сержем Оболенским и его невестой, двадцатилетней Элис Астор, которая унаследовала трастовый фонд в пять миллионов долларов, когда ее отец пошел на дно вместе с «Титаником». Юная Татьяна Вяземская в наряде подружки невесты была похожа на ангела, когда князь Жорж Имеретинский женился на красотке из высшего общества Стелле Райт.

Тем временем Гарри Селфридж расстался также с коттеджем Хэрроуз-Холл на Женевском озере, продав его, по слухам, за очень приличные деньги. Эта сделка вдохновила его пожилую мать на то, чтобы отправиться в Чикаго в последний раз посмотреть на домик, а заодно навестить старых друзей и там, и в Вашингтоне. Чикаго, который популярная песня 1922 года радостно описывала как «Гулящий городок», был в осаде. К тому времени, когда Лоис Селфридж прибыла туда в ноябре 1923 года, сообщалось, что более шестидесяти процентов полиции города в той или иной форме участвовали в алкогольном бизнесе. Аль Капоне прочно укрепился в роли вождя организованной преступности, его подчиненные управляли более чем ста шестьюдесятью барами и игорными домами. Капоне, сопроводивший в мир иной три соперничающие с ним семьи при помощи разнообразных предметов оружия – от бомб до автоматов «Томпсон», разъезжал по городу на пуленепробиваемом «Кадиллаке» с водителем (стоимость автомобиля – тридцать тысяч долларов) в сопровождении вооруженных громил. Мадам Селфридж, всю жизнь бывшая сторонницей «сухого закона», теперь своими глазами видела его порождение: полную жестокостей и преступлений жизнь подпольных баров, в бешеном ритме продвигавшуюся вперед.

Ее путешествие продлилось три месяца. Хотя на Рождество Лоис была в отъезде, Гарри разослал сотрудникам магазина открытки с изображением себя с матерью, сидящих в библиотеке в Лэнсдаун-Хаусе. На открытке также было начертано послание: «Какая великая нам выпала честь – жить, видеть, слышать, мыслить, учиться!» Его матери, однако, жить оставалось недолго. В феврале в Вашингтоне она заболела воспалением легких. Гарри бросился в Америку и привез мать домой на трансатлантическом лайнере «Беренгария». Они сошли на берег в субботу 23 февраля, а в понедельник миссис Селфридж скончалась. Похороны состоялись в церкви Святого Марка в Хайклиффе, где ее похоронили рядом с ее невесткой Роуз. Универмаг, изысканно оформленный в траурный черный, закрылся на день, а крошечная приходская церковь в Хэмпшире утопала в цветах, присланных в том числе мистером и миссис Адольф Окс (владельцы «Нью-Йорк таймс»), Джоном Лоури (президент «Уайтлиз»), Блуменфельдами и мистером и миссис Джон Шедд из Чикаго. Был также и необычайно красивый букет с открыткой, подписанной «Принцесса Монако». Двадцатишестилетняя принцесса Шарлотта прислала столь же поразительный букет на похороны Роуз пятью годами ранее – она явно была близким другом семьи Селфриджей. Хотя сейчас невозможно отследить, где зародилась эта удивительная дружба, принцессе Шарлотте друзья одно-значно были нужны. Монакское сообщество всегда встречало Шарлотту с презрительной усмешкой. Ее мать, Мари Лувет, была певицей кабаре в алжирском ночном клубе, когда она познакомилась с князем Монако Луи II – тогда офицером французского Иностранного легиона. Внебрачная дочь Шарлотта-Луиза родилась в Алжире и выросла в одиночестве, хотя и с денежной поддержкой отца. Поскольку князь Луи так и не женился, юная Шарлотта стала, с точки зрения династической преемственности, последним шансом правящей семьи Монако. В отсутствие наследника трон перешел бы немецкому кузену, и тогда семейство Гримальди потеряло бы возможность получать внушительную прибыль от казино Монте-Карло. И так специальным декретом Шарлотту официально сделали приемной дочерью ее же отца, произвели в принцессы и спешно выдали замуж за блестящего графа Пье-ра де Полиньяка, который в их непростой брачной жизни стал отцом князя Ренье и принцессы Антуанетты. Династия снова была в безопасности и продолжила получать прибыль с того, что Сомерсет Моэм остроумно назвал «светлым местом для темных личностей». Сам Селфридж, хотя и играл в Монте-Карло, предпочитал просторное муниципальное казино в Ницце, где у него была собственная квартира и где некоторое время проживала принцесса Шарлотта, пока не обустроила себе гнездышко с Рене Гигером, самым знаменитым вором драгоценностей во Франции. Шарлотта и Гарри оставались друзьями до самой его смерти.

Заядлый путешественник, Селфридж больше всего на свете любил сесть на поезд на вокзале Виктория и отправиться к побережью, где он садился на пароход до Парижа. Он был одним из первых пассажиров экспресса Кале – Ницца – Рим, который, грохоча деревянными спальными вагонами, нес путешественника на юг, к новым модным летним курортам солнцелюбивых богачей. Он был в восторге, когда в 1922 году запустили новый экспресс первого класса Кале – Медитерран, известный просто как le train bleu.

Годы спустя старший охранник экспресса с вокзала Виктория с теплом вспоминал мистера Селфриджа: «Он ездил почти каждую неделю – иногда только до Ле-Туке-Пари-Плаж, иногда до Парижа. Однажды он доехал до самых Канн, чтобы провести всего шесть часов на солнышке. Он был человеком выдающимся – бойким, методичным и оригинальным. У него был дар – он мог мгновенно заснуть, но утром вскочить с постели, расчесаться и стряхнуть с себя всякую сонливость. Он был единственным пассажиром, который додумался приносить с собой уже заполненную иммиграционную карточку, а на паспорт надевать чехол из цветного шелка, чтобы его всегда можно было различить».

В апреле 1924 года официально открылось новое огромное крыло универмага. К раздражению Гарри, между первоначальной восточной частью здания и новой пристройкой оставалось пустое пространство, о котором спорили строители, банкиры и члены совета от района, но под землей «Подвал выгодных покупок» тянулся от Дюк-стрит до Орчард-стрит, занимая пространство в три с половиной акра. Большинство отделов верхних этажей были продублированы «под землей», где покупателей ждали низкие цены, прохладные светлые стены, белые мраморные полы и впервые в Англии прохладный воздух – благодаря новейшему чуду американской механики, системе «комфортного охлаждения». Кондиционеры были квантовым скачком, создавшим удобную среду в искусственных пространствах без окон. Для покупателей в Лондоне 1924 года это было просто откровением.

Когда в конце месяца король Георг V открыл выставку Британской империи в Уэмбли, девятнадцать звуковых колонок в «Селфриджес» передавали покупателям речь короля. Один посетитель «Палм-корт» пришел в такой трепет, что даже поднялся на ноги. «Это говорит сам король!» – воскликнул он. Во времена немого кино людей завораживали чудеса радио. Стадион Уэмбли был построен в качестве центрального элемента «Пчелки», как ласково называли обширный выставочный комплекс. По иронии на части огромного участка земли, которую принудительно выкупили для выставки, изначально располагался спорт-центр для сотрудников «Селфриджес». На деньги от этой вынужденной сделки Селфридж приобрел пятнадцать акров земли в районе Престон-роуд между Уэмбли и Хэрроу, и там сотрудники универмага могли выпить чаю, потанцевать или поучаствовать в викторине в красивом павильоне после суматошных выходных, занятых футболом, волейболом, крикетом и теннисом. Более двадцати семи миллионов человек стекались в Уэмбли, чтобы посмотреть на экспонаты, проехаться на экспериментальной железной дороге, изучить угольную шахту, посетить парк развлечений и купить такие диковинки, как первые в мире памятные марки, выпущенные британской почтой, которые также продавались в почтовой конторе на четвертом этаже «Селфриджес».

Селфридж, который использовал концепцию послевоенной Всемирной выставки как центральную тему многих своих послеобеденных выступлений в деловых кругах, вероятно, был справедливо обижен, что его не пригласили в организационный комитет выставки. Он не отчаялся и устроил в универмаге собственную экспозицию, выставив «флаги, эмблемы и украшения» в огромном отделе, продававшем сувениры, такие как хлопчатобумажные британские флаги по шиллингу за дюжину и портреты короля по центу за штуку. Селфридж уже давно завел традицию отмечать День империи вечеринкой на крыше для персонала, а в честь выставки развлекать сотрудников он пригласил лорда Бивербрука, который произнес речь, оказавшуюся весьма вдохновляющей.

Гарри Селфридж верил в важность эмоциональной связи с персоналом и ритуалов, которые соблюдали и покупатели, и сотрудники. Он неизменно праздновал День перемирия: каждый год 11 ноября в 11 утра под гимн британской армии на центральный балкон выходил горнист. Затем после двухминутной паузы он начинал играть побудку. Слушатели признавали, что это было очень трогательное переживание, и традиция продолжалась ежегодно уже после изгнания Селфриджа из компании. Селфридж в первую очередь верил в создание «переживания». Критики говорили, что к шопингу это имело куда меньше отношения, чем к театру. «Все искусство торговли, – говорил он, – заключается в том, чтобы взывать к воображению. Стоит только привести в движение воображение человека, как его рука сама собой тянется к кошельку». Годы спустя один из его директоров Фрэнк Читэм, ушедший работать на Д. Х. Эванса, сказал: «Никто не чувствовал так чутко, как он, психологию клиентов. Когда он выражал свои идеи, они оживали у собеседника в уме».

После утреннего моциона по магазину в кабинете Вождя обычно устраивали мозговой штурм. Селфридж восседал за столом между британским флагом и звездно-полосатым знаменем. Обсуждались доклады о новых тенденциях в Англии и Франции или новых механизмах из Америки, которые можно было с успехом применить на Оксфорд-стрит. Иногда он просто сидел, сцепив руки на затылке, глядя в окно на облака, проплывавшие над Оксфорд-стрит. Никто не решался прерывать его размышления. А потом идеи начинали течь рекой. Некоторые из них были весьма прозаичны. Если он видел, что собирается дождь, он приказывал кому-нибудь позвонить и проверить запас плащей и зонтов и вынести в торговые залы дополнительный запас.

В новом отделе мужской одежды, открытом в 1924 году, бывший чемпион мира по бильярду Мельбурн Инман сыграл партию с Томом Карпентером. На террасе на крыше был открыт ледовый каток, где американский чемпион по фигурному катанию Говард Николсон и его партнерша Фрида Уиттакер – Торвилл и Дин тех времен – дали представление перед восхищенной публикой и положили начало моде на фигурное катание. Поппи Уингейт, первая в Англии профессиональная гольфистка, проводила демонстрации в отделе женской спортивной одежды. Все эти мероприятия были связаны с выставленными на продажу товарами, на которые часто давали «специальную цену», неизменную до конца недели. Мероприятия попадали на страницы газет, ведь пресс-комната «Селфриджес» была открыта для всех – и для репортеров, и для авторов спортивных колонок или советов для женщин. После того как спортсмен или актер недели встречались с журналистами, оставалась только одна задача: знаменитость должна была подписать «витрину автографов» в кабинете Вождя палочкой с алмазным наконечником, после чего машина с водителем доставляла их обратно к отелю. Наконец, визиты знаменитостей описывались в «Ключе», собственном журнале магазина.

В начале лета 1924 года Селфридж распахнул двери Лэнсдаун-Хауса для еще одного Королевского благотворительного приема, который пресса окрестила «главным балом сезона». Собранные средства пошли на улучшение коек в больницах. В списке гостей были принцы Британии Генрих и Георг, их кузины маркиз и маркиза Милфорд Хейвен, принцесса Мария-Луиза и принцесса Елена-Виктория. Почетное место, однако, было подготовлено для княгини Вяземской (урожденной Розали Селфридж). Ее очаровательный портрет в диадеме, выполненный Рексом Уистлером, украшал обложку программок. Селфридж бросил все силы на то, чтобы устроить настоящее представление: золотые тарелки, арендованные у ювелирных компаний «Гаррардс» и «Кэррингтонс», реки шампанского, за неиссякаемость которых отвечало не менее пяти компаний-производителей, джазовый и классический оркестр и выступление мужского хора под руководством Клары Новелло Дэвис – матери Айвора Новелло, которая и сама была известным музыкантом.

Богема снова устремилась в универмаг в конце октября на третью вечеринку в честь Всеобщих выборов. Более двух тысяч гостей развлекались и на ледовом катке на крыше, и на роликовом катке в бальном зале. Чтобы избежать появления незваных гостей, самые смышленые сотрудники, выбранные из растущего числа выпускников частных школ, были поставлены у дверей, чтобы проверять и в некоторых случаях не пускать прибывающих. В число допущенных на вечеринку гостей входили Джозеф Пулитцер-младший, Фрида Дадли Уорд, сэр Джеральд дю Морье, Айвор Новелло, Барбара Картленд, чета Асквитов, хан Ага, чета Макальпинов, богатая леди Луи Маунтбеттен и не менее богатая внучка Маршалла Филда Гвендолин с мужем, шотландским баронетом Чарли Эдмонстоном. Здесь была самая соблазнительная актриса Лондона Таллула Бэнкхед, писатель Майкл Арлен, чья «Зеленая шляпа» была самой популярной книгой во всех библиотеках. «Весь свет собрался в “Селфриджес”», – восторженно писал «Татлер».

Той ночью партия консерваторов выиграла парламентские выборы, а золотая молодежь, воплощавшая собой «ревущие двадцатые», отпраздновала свое совершеннолетие. Им было наплевать, кто победил на выборах. Они просто хотели веселиться. Следующие пять лет они проведут в борьбе с новым министром внутренних дел сэром Уильямом Джойсоном-Хиксом, который всеми силами будет пытаться их остановить. Джикс, как его окрестили безжалостно высмеивающие карикатуристы, был приверженцем строгой викторианской дисциплины и представлял собой все то в старом укладе, что ненавидела молодежь.

Джикс и сам много что ненавидел – в особенности «незарегистрированных чужаков». Когда он обнаружил, что в Британии таковых насчитывается двести семьдесят две тысячи, он установил визовую систему столь строгую, что простая туристическая поездка без драгоценного документа могла наказываться тюремным заключением, после которого нарушителя отправляли прямиком домой. Секс ему тоже был не по душе – особенно в форме публичных проявлений симпатии, которые он называл «чудовищным непотребством». Он с величайшим подозрением относился к современным писателям, художникам и скульпторам и лично занимался цензурой их произведений. Вечный трезвенник, мечтавший запретить алкоголь, он также был одержим идеей закрыть ночные клубы, которые называл «сточными канавами общества, переполненными наркотиками», а современные танцы считал «заболеванием, угрожающим современной цивилизации».

Когда зарубежный гость увидел размах кабинета министра внутренних дел и его многочисленный персонал, он спросил сэра Уильяма, чем тот занимается. «Я управляю Англией», – ответил сэр Уильям. В какой-то мере так оно и было – по крайней мере в том, что касалось закона, порядка и выдачи лицензий. Во всем этом ему активно помогал его драгоценный союзник – Королевское общество трезвости. Многие из тех, кто мечтал, что Закон о защите королевства подредактируют в соответствии с новой эпохой, оказались разочарованы. Джикс стряхнул с него пыль и с удвоенным пылом начал приводить в исполнение. Полиции было приказано жестко следить за общественной моралью и еще жестче – за ночными клубами. Естественно, не обошлось без ошибок. В Ливерпуле по обвинению в проституции была арестована девушка, которая оказалась virgo intacta. Член парламента от партии либералов сэр Лео Мани был арестован и предстал перед судом просто за то, что сидел рядом с молодой девушкой на скамейке в Гайд-парке. Дело было закрыто. Сэру Базилю Хоум Томсону, бывшему главе Скотленд-Ярда и британской разведки, повезло меньше. Когда его застали в компрометирующем положении с актрисой по имени Тельма де Лава, в свою защиту он заявил, что собирает материал для своей книги об упадке нравов в Уэст-Энде. На суд магистратов это не произвело впечатления, и его приговорили к штрафу в пять фунтов плюс судебные издержки.

Гарри не нужно было рисковать, развлекаясь с любовницами в парке – его дети уже выросли, и похождения отца их не беспокоили, – а вот вопрос визы стал насущным. Чтобы получить ее, он обратился за помощью к влиятельным друзьям – сэру Реджинальду Маккенне, председателю банка «Мидленд», разнообразным членам масонской ложи, куда часто захаживал министр внутренних дел, и к Ральфу Блуменфельду, редактору «Дейли экспресс». Последний был на хорошем счету у сэра Уильяма не только потому, что его газета разделяла строгие взгляды министра на мораль, но и потому, что он основал Союз антисоциалистов, которых горячо поддерживал Джикс. Так Селфридж получил письмо из канцелярии министерства внутренних дел, обеспечивающее ему статус резидента. Не так просто все сложилось для его зятя Сержа, чья прогрессивная партия считалась довольно сомнительным обществом. К счастью, спасение пришло в лице Александра Ону, главы кабинета по делам русских беженцев в Лондоне, который выдал «Сержу де Болотофф, князю Вяземскому» соответствующее удостоверение беженца с фотографией.

Во многих отношениях десятилетие джаза подходило Селфриджу. Он умел влиться в атмосферу мгновения, и его завораживала молодость, что всегда держало его в легком напряжении. «Итак, мистер Селфридж, – сказал ему журналист из манчестерской «Ежедневной депеши», – вам сейчас, полагаю, шестьдесят?» Ответом ему была дружелюбная улыбка. Селфриджу было шестьдесят восемь. Если бы он сочетал с юношеским задором свойственные старости опыт и почтенность, быть может, его жизнь сложилась бы иначе. Но, окруженный подхалимами и подобострастными журналистами, он верил в свою неуязвимость. Некому было сдержать его гедонистические порывы. К 1925 году он уже переступил черту.

Подпитываемый неувядающей модой на всевозможные новинки бизнес процветал. После первого же представления шоу «Одичавшие» всех в буквальном смысле снесло волной чарльстона. В Лондоне проводились соревнования по чарльстону и продавалась одежда для чарльстона. Тонкое белье – особенно панталоны и шелковые сорочки, – расшитые бисером повязки на голову, веера из перьев и неизменные «туфли-эмансипе» с украшенной драгоценностями коробочкой в пряжке, в которой можно было хранить пудру или кокаин, сметали с прилавков «Селфриджес». Юбки были короткими, ночи – длинными. Танцевальные залы и ночные клубы были переполнены, а родители любой социальной прослойки в отчаянии наблюдали, как их отпрысков захлестывает страсть к танцам. Даже король встревожился и написал в одном из писем жене: «Я вижу, что Дэвид [принц Уэльский] продолжает ежедневно танцевать почти до утра. Люди несведущие решат, что он либо безу-мец, либо главный повеса Европы. Какая досада». Молодежь ничего подобного не думала. Они обожали неформальность, энергичность и веселый нрав принца, они обожали его именно за то, что он танцевал. Подобный успех, однако, зиждется на непрочном основании. Принц Уэльский стал знаменит благодаря своим нарядам, своему образу жизни, своим подружкам и своей ауре известности – но и его ожидал крах.

В Лондоне была масса ночных клубов, к величайшей печали министра внутренних дел, который пытался закрыть их все, но они, в особенности те, которые посещал принц Уэльский, правили бал. Список был нескончаемым. В ночь с четверга на пятницу самого принца можно было легко найти в «Посольстве» – клубном ресторане с крошечной танцевальной площадкой, где пары танцевали щека к щеке и где принц целовался с Фридой Дадли Уорд под музыку в исполнении оркестра Берта Эмброуза. Более богемное, театральное общество развлекалось в «Пятьдесят-на-пятьдесят» на Уордор-стрит, в «Хэмбоуне» или распутном «У дядюшки» на Альбемарль-стрит. Арнольд Беннет, страстный любитель ночных клубов, любил «Гаргулью» и «Серебряную тапочку» Кейт Мейрик со стеклянным танцполом и мерцающими зеркальными шарами, а искатели более острых ощущений отправлялись в другой клуб миссис Мейрик – знаменитый «43» на Джеррард-стрит. У «43» тоже были видные клиенты – даже принц Уэльский заглядывал туда время от времени, но основной его контингент составляли европейские особы королевских кровей – потерянные души, потерявшие еще и свои короны, – а также автогонщики, летчики и спортсмены, такие как жокей Стив Донохью и до боли красивый боксер «Великолепный Джордж» Карпентер. «43» был любимым местом людей, идущих по лезвию бритвы, – картежника майора Джека Коутса, международного финансиста Ивара Крюгера (который много лет назад участвовал в постройке «Селфриджес»), предпринимателя, работающего с театрами и предприятиями, Джимми Уайта и богатейшего в Лондоне специалиста по выводу активов Кларенса Хэтри. Регулярно посещали его и Майкл Арлен, Эйвери Хопвуд, Джесси Мэттьюс и Таллула Бэнкхед, а юный Ивлин Во тихо сидел за столиком в углу и наблюдал за происходящим, которое он позднее воспоет в своих романах.

Все жители города ходили в «43». Когда Рудольф Валентино зашел туда одетый по последней моде, в короткий приталенный фрак, его ошибочно приняли за официанта. Он, судя по всему, отреагировал с юмором – красивым жестом схватил бутылку шампанского и принялся наполнять бокалы нескольким восторженным гостям. Шампанское продавалось по два фунта за бутылку, танцовщицы стоили куда дороже. Мамаша Мейрик лично стояла в дверях, собирая по десять шиллингов с посетителей, которые хотели послушать, как поет Софи Такер или как играют знаменитые музыканты Пола Уайтмена.

За все это веселье пришлось расплачиваться, особенно миссис Мейрик. С тех пор как после окончания войны она открыла свой первый ночной клуб, она несколько раз была арестована, заплатила штрафов на несколько тысяч фунтов и дважды провела по шесть месяцев в тюрьме Холлоуэй. Она была сущим наказанием для министра внутренних дел и главной целью светоча отдела нравов лондонской полиции сержанта Джорджа Годдарда. К счастью для Мамаши, сержант Годдард обладал взыскательным вкусом, который трудно было удовлетворить на полицейское жалованье шесть фунтов в неделю. В качестве дополнения к зарплате он еженедельно получал от Мамаши коричневый конверт с пятьюдесятью фунтами хрустящими однофунтовыми купюрами и столько же – от друга Мамаши мистера Рибуффи, хозяина «Дядюшки». Каждую пятницу вечером сержант Годдард шел в «Селфриджес» и аккуратно складывал конверты в свой сейф. Конечно, долго так продолжаться не могло. В 1929 году завистливый коллега сдал Годдарда, и того схватили. Он попытался объяснить, что огромный дом в Стретхэме, невероятно удобный автомобиль и двенадцать тысяч фунтов наличными в сейфе в «Селфриджес» он заполучил, «в свободное время продавая кондитерские изделия на выставке Британской империи», но в суде его осмеяли. В тюрьме оказались Годдард, мистер Рибуффи и Мамаша Мейрик – последнюю приговорили к пятнадцати месяцам каторги.

Сам Селфридж предпочитал клуб «Кит-Кэт». Это дорогое заведение открылось на улице Хеймаркет в начале 1925 года и предлагало посетителям не только послушать оркестр, но и полюбоваться на изумительных танцовщиц кабаре. В «Кит-Кэт» тоже пришли с рейдом, и вскоре клуб закрыли. Пытаясь обойти закон, его впоследствии открыли как «ресторан-кабаре». Чтобы отпраздновать это событие, председатель клуба сэр Чарлз Ротен пригласил выступить на открытии восхитительный танцевальный дуэт «Сестрички Долли». Среди гостей был и Гарри Гордон Селфридж. Этих девочек он видел в деле не впервые. В 1921 году они выступали на лондонской сцене в шоу Ч. Б. Кошрана «Лига мелочей», и Гарри скрупулезно внес в свой гроссбух потраченные на билет 28 пенсов. Увидев их шесть лет спустя в «Кит-Кэт», он закрутил роман с Дженни – а поговаривали, что и с обеими сестрами сразу, – который сошел на нет к 1933 году и стоил ему в прямом смысле миллионы долларов.

Дженни и ее сестра Рози были идентичными близнецами. Венгерки по происхождению – урожденные Джансей и Розика Дойч, – они родились в 1892 году. Семья переехала в Америку, где девочки выучились на танцовщиц и отправились в турне, когда им было всего по четырнадцать лет. Первый взлет сестричек Долли случился, когда Фло Зигфелд взял их в свое шоу в 1911 году. К тому времени как они добрались до Лондона, им было по двадцать девять – они уже вышли из возраста, когда принято играть инженю, но с ролью справлялись отлично.

Близняшки специализировались на синхронном танце в «тандеме», зеркально отражая друг друга, так что их движения, да и сами девушки, будто сливались воедино. Отличить их можно было только на слух – Дженни больше хихикала. Она успела недолго побывать замужем за создателем фокстрота Гарри Фоксом, а в послевоенном Париже исполняла весьма откровенные танцевальные номера с профессиональным партнером Клифтоном Уэббом, в то время как Рози специализировалась на особенно эротичной форме фламенко. В основном, однако, девушки танцевали – как они делали почти все – à deux. За любовь к драгоценностям, страсть к азартным играм и слабость к богатым мужчинам их вскоре стали называть «куколками на миллион».

Особенно их выступления любили весельчаки и гомосексуалисты, а также секс-туристы, частые гости в ночных клубах Парижа, которые были и пороскошнее, и пораскованнее, чем в Лондоне. Во французской столице Эльза Максвелл, главный организатор вечеринок того периода, совместно с модельером капитаном Эдвардом Молино управляла ночным клубом «Акация». Там Дженни могла танцевать, каждую ночь появляясь на сцене в накидке из свежих гардений. Сестры, очевидно, считали Лондон слишком душным и предпочитали выступать в Париже и других уголках Франции. На самом деле их распутный образ жизни приводил к тому, что их не принимало общество города, где на артистов по-прежнему смотрели с легким содроганием. Назвать их не-сдержанными было бы преуменьшением. Юный репортер «Санди таймс» Чарлз Грейвз вспоминал, как брал у них интервью после их выступления в «Лиге мелочей»: «Я постучал в дверь, и они хором ответили: “Подождите минутку”. Я подождал. “Входите”, – крикнули они. Я зашел. Обе были совершенно голые».

Во время их первой попытки покорить Лондон за сестрами Долли вовсю ухаживал сэр Томас Липтон. На самом деле добрый сэр Томас, хотя и тратил много сил на то, чтобы поддерживать репутацию дамского угодника, женщинами не интересовался и каждый вечер возвращался к своему сожителю и преданному секретарю Джону Вествуду. Во время сезона «Кит-Кэт» сестры Долли нашли себе компаньонов, более заинтересованных в их чарах, и по-братски делили своих мужчин. Дочь лорда Бивербрука Джанет Айткен Кидд вспоминает в своих мемуарах: «Мой отец и его друг Гарри Селфридж перебрасывались Дженни и Рози, словно шариками для пинг-понга». Девушки имели бешеный успех. Их портрет писал художник Кес ван Донген, Эдуард Бодуан нанял их выступать на открытии своего божественно шикарного Морского клуба «Казино», созданного из старой деревянной хижины в Жуан-ле-Пене, а Сесил Битон нарисовал для «Вог» близняшек, играющих в «Ле-Туке» в девятку. Сестры Долли были первыми звездами, которые стали знамениты именно своей знаменитостью.

Слава много значила для Селфриджа, мода же его не особенно интересовала. Он не был частью «дизайнерского мира», его не приглашали на обеды к Конде Насту. Он тратил целое состояние на развлечения, но становился бережливым, когда дело касалось его одежды. Арнольд Беннет, заглянувший однажды между встречами в подвал магазина, встретил там Селфриджа «в весьма старом утреннем костюме и шелковой шляпе. Однажды он схватил меня и повел показывать новую часть – холодильное хранилище для мехов, лучшее в мире. Затем мы поднялись на частном лифте в офисную часть и в его кабинет, где мне пришлось алмазом нацарапать свой автограф на окне».

Окно для автографов, гордость и отрада Вождя, к тому времени стало настоящим справочником знаменитостей – на нем были росписи Чарли Чаплина, Фреда Астера, Дугласа Фэрбенкса-младшего, Сюзанны Ленглен и Майкла Арлена. В рабочее время Селфридж по-прежнему был воплощением контроля и собранности и работал дольше, чем мужчины вдвое младше его. Но он не жалел сил и на развлечения, с восторгом демонстрируя свои новые трофеи. Он гулял по магазину с Сюзанной, или с Дженни, или с Фанни Уорд – как когда-то с Габи – и помогал им выбрать различные обновки, приказывая подчиненным «выслать счет наверх». Любопытно, что думали продавщицы, зарабатывавшие несколько фунтов в неделю, о том, что их пожилой, хотя и глубоко уважаемый, босс беспечно тратит сотни, а то и тысячи фунтов на своих знаменитых подруг. Восхищали ли их его связи со знаменитостями? Несомненно. Обсуждали ли они это по дороге домой? Однозначно. Огорчало ли их, что безрассудный старик трясется над довольно жадными женщинами? Почти наверняка.

Жизнь универмага шла быстрым темпом. В 1925 году, в неделю празднования шестнадцатилетия «Селфриджес», более миллиона человек переступили порог магазина. В честь радостного события Селфридж проспонсировал инновационную пятнадцатиминутную радиопередачу о модных коллекциях Парижа – ее вела актриса Ивонн Жорж с верхушки Эйфелевой башни. Инициатором этой ранней попытки коммерческого радио стал бывший военный летчик, радиоволшебник капитан Лео-нард Плагг. К несчастью для Селфриджа, когда была собрана статистика, оказалось, что передачу слушали всего три человека. Неунывающий капитан Плагг основал станцию «Радио Нормандия» и к тому же сколотил состояние на создании первого радио для автомобилей.

Тем временем некоторые посетители универмага своими глазами видели, как делается история: молодой Джон Бэрд продемонстрировал покупателям свой «телевизор». Бэрд долго и упорно работал над тем, чтобы получить признание. Он зашел в редакцию «Дейли экспресс», наде-ясь объяснить принципы телевидения научному редактору, и в ответ получил: «Ради бога, кто-нибудь, спуститесь в приемную и избавьтесь от этого психа. Он говорит, что у него есть машина, которая передает изображения по радио. Осторожно – у него может быть нож!» В более просвещенном «Селфриджес» Брэду заплатили двадцать пять фунтов за демонстрацию его аппарата в течение недели по три раза в день. У него не было ни гроша в кармане, и эти деньги стали для него словно даром свыше.

Время перемен наступило не только вокруг, но и в самом бизнесе. Сотрудники покидали компанию. Получив отличное обучение и опыт, они теперь могли рассчитывать на высокую зарплату в других местах. Перси Бест перешел в традиционный дом тканей «Скулбедс», а трое американцев отправились на родину, дизайнер по витринам Эдвард Голдсмен вернулся в «Маршалл Филд», хотя раз в год он за солидное вознаграждение приезжал в Лондон, чтобы отвечать за рождественское оформление витрин «Селфриджес». В противоположном направлении через Атлантику отправился молодой Ральф Исидор Штраус из тогда семейной фирмы «Мейсис» в Нью-Йорке: он получал степень магистра делового администрирования в Гарварде и на лето стал трудолюбивым стажером в лондонском универмаге. Эрик Данстен ушел с работы ради Сири Моэм, которая теперь жила на Гавернер-стрит. Счастья эта перемена не принесла. Данстен вскоре съехал со словами: «Меня мало волновало ее декораторское искусство и еще меньше – она сама». Его место во внутреннем кабинете Селфриджа занял капитан Лесли Уинтерботтом, один из последних гусар, который оставался с Вождем до 1939 года.

В 1925 году канцлер казначейства Уинстон Черчилль инициировал возвращение золотого стандарта. По аристократии тяжело ударили налоги на наследство – после смерти герцога Рутлендского герцогине пришлось выставить на продажу свой особняк на Арлингтон-стрит, – а нувориши купались в деньгах. Тех, у кого был наметан глаз на слияния, поглощения и реструктуризацию государственного долга, ждали золотые горы. Селфридж вскоре вольется в этот поток и разбогатеет так, как даже и не мечтал. Но как он распорядится этими деньгами?

А мистер Асквит наконец-то получил титул, став графом Оксфордом. В популярном мюзикле «Чаша с пуншем» Нора Блейни пела восторженной публике: «Мистер Асквит – граф Оксфорд, он богат и знаменит, только мистер Селфридж все еще – граф Оксфорд-стрит».

 

Глава 13. TOuT VA

[46]

В середине 1920-х один из ведущих деловых журналов «Экспрешнз» писал: «Насколько нам известно, никто никогда не решался назвать мистера Г. Гордона Селфриджа лавочником. Должно быть, тем самым ему отдавали должное за то, что он научил Лондон и всю остальную страну, что служить обществу – это дело высочайшего порядка». Торговая палата открыла летнюю школу в Кембридже, где слушателей учили «новым методам торговли, оформления залов и витрин». Одним из ведущих спикеров в этой школе был Селфридж, и его выступление было сосредоточено на его любимых темах – развлечений в универмаге, сервиса и соотношения цены и качества. «Первое, – сказал он, – заставит их зайти, а второе и третье – удержит внутри». В заключение он произнес для слушателей ту же мантру, что всегда произносил для своих сотрудников: «Есть несколько полезных качеств, которые приведут вас к успеху в бизнесе, – здравый смысл, энергия, амбициозность, вооб-ражение, упорство и спокойствие. Но величайшая из них – здравый смысл».

В контексте бизнес-решений и планирования его здравый смысл оставался при нем, но вот в нерабочие часы его критическое мышление словно давало сбой. В шестьдесят девять лет он по-прежнему рано приезжал на работу. Он по-прежнему обходил магазин. Он по-прежнему железной рукой контролировал собрания совета директоров, кратко спрашивая: «Есть что-то интересное? Нет? Тогда переходим к следующему пункту». В большинстве случаев директора только молча согласно кивали. На гораздо более оживленные ежемесячные собрания с закупщиками и руководящими лицами в продажах Селфридж, как и раньше, выделял сотрудников, которые превысили свои показатели, и заставлял их краснеть под градом похвал.

Потенциальные возможности телевидения его будоражили. «Это не просто игрушка, – говорил он. – Телевидение установит связь между всеми народами мира». Также он был уверен, что большое будущее ждет автомобили, и заказал гражданскому инженеру сэру Харли Дэлримпл-Хею исследование по логистике потенциального строительства подземной парковки на Портман-сквер и увеличения парка фургонов для доставки. Машины начали заполонять улицы. К середине 1920-х годов мимо Гайд-парка ежедневно проезжало пятьдесят одна тысяча автомобилей и три тысячи триста конных экипажей, для разгрузки движения появились односторонние улицы. Селфридж не боялся сделать лишнее телодвижение. Когда друг из Америки пожаловался ему на качество кофе в ресторане «Палм-корт», Селфридж начал закупать другую марку. Проходя по Сент-Мэрилебон, он заметил, что местная пожарная команда тренируется на пустыре. Он направил им предложение проводить тренировки в универмаге, и в благодарность ему бесплатно очистили фасад от копоти. Конечно, были и те, кто знал, что ситуация выходит из-под контроля – например, А. Дж. Хенси, глава отдела регистрации покупок, который должен был выписывать чеки на все покупки Селфриджа. Неболтливый мистер Хенси, который, по его же словам, был свидетелем того, как Селфридж терял голову от женщин, отвечал не только за оплату товаров: он также выписывал чеки на щедрые отступные, когда роман заканчивался.

Селфридж в совершенстве владел искусством размывать границы между профессиональными и личными развлечениями: он всегда приглашал к себе домой на приемы влиятельных бизнесменов, причем неожиданно для тех времен этот список включал в себя и женщин – например, его подругу Элизабет Арден, чья продукция пользовалась огромным спросом в «Селфриджес». После переезда в Лэнсдаун-Хаус он уже устроил несколько изысканных званых вечеров, но в 1925 году удвоил пыл, проявляя неслыханную щедрость. На эти мероприятия всегда приглашали журналистов, хотя им выделяли отдельные столики в стороне от мест почетных гостей. Селфридж проницательно приглашал и корреспондентов американских изданий, базировавшихся в Лондоне, обеспечив таким образом себе огласку не только в Нью-Йорке и Чикаго, но и по всей стране, от побережья до побережья, благодаря журналу «Тайм», который считал его образ жизни чарующим. Цветами и оформлением дома перед приемами занимались декораторы «Селфриджес», из гастрономических залов универмага доставляли продукты, а сотрудники ресторана всегда были наготове, чтобы помочь прислуге с приготовлением этих продуктов. На «Ночи родео» в американском стиле по дому были развешаны звездно-полосатые флаги, на ужин во Дворе скульптур подавали гамбургеры на гриле, картошку фри с кетчупом и дюжину разных сортов пива, а после радостные гости учились новомодным танцам и смотрели, как специально приглашенные индейцы управляются с лассо.

На другом приеме, данном в честь прибытия японского посла, команда декораторов соорудила в центре огромного обеденного стола настоящий японский пруд. Вечером, проверяя приготовления к празднеству, Селфридж заметил, что в пруду нет карпов. Несколько торопливых поездок на такси в универмаг – и из отдела для домашних животных в пруд под лилии переселились пятьдесят золотых рыбок. Удовлетворенный результатом, Селфридж отправился наверх переодеваться в свой привычный фрак. И тут случилась беда. Краска с краев искусственного пруда отравила воду, и рыбки начали умирать. Селфридж немедленно послал в универмаг за дюжиной велосипедных насосов и велел слугам закачивать в воду кислород, чтобы спасти выживших. Идея была хороша, но не сработала. К счастью, посол провел вечер в блаженном неведении о развернувшейся драме, наслаждаясь общением с министром внутренних дел сэром Уильямом Джойсоном-Хиксом, слушая арии в исполнении итальянской сопрано и глядя, как гавайские девушки танцуют хула-хула под звуки национального оркестра.

Домашние приемы обычно были вариацией на тему подобного мероприятия, состоявшегося в универмаге. Ужин в честь теннисистки Сюзанны Ленглен последовал после старта продаж ее книги «Большой теннис: игра наций». Сюзанна по-прежнему играла в бешеном ритме, освежаясь между сетами не ячменной водой, а стаканчиком бренди, а Селфридж и его дочь Розали наблюдали со своих мест на Центральном корте, как она в пятый раз выигрывает Уимблдонский турнир. Фанаты Сюзанны с нетерпением ждали ее учебника и быстро заполонили и книжный магазин, и отдел спорттоваров, где, словно горячие пирожки, разлетались самые последние модели коротких теннисных юбок и ее фирменные лососево-розовые трикотажные спортивные тюрбаны.

Визиты спортивных звезд рекламировались в лондонских газетах. Кроме того, Селфридж продолжал агрессивную рекламную кампанию в общенациональной прессе, но не в журнале «Вог» – «Селфриджес» перестали давать в нем объявления после размолвки с руководством издания. Гарри Йокселл, бизнес-менеджер «Вог», позднее вспоминал этот инцидент в своих мемуарах. В конце 1924 года, когда стоимость постраничных объявлений выросла с тридцати шести до сорока фунтов, его вызвали на Оксфорд-стрит. Йокселл, обнаружив, что «в тот день на Селфридже был цилиндр – всегда плохой знак», подготовился к битве. «Я уже немолод, – сказал Селфридж, – и одно из немногих удовольствий, которые остались в моей жизни, – это покупать рекламные места по более низкой цене, чем кто-либо еще. Итак, если вы позволите мне давать свои объявления по цене тридцать семь фунтов десять шиллингов, я закажу двадцать шесть страниц сразу». Весьма отважно, учитывая, что журнал терял около двадцати пяти тысяч фунтов в год, Йокселл отказался идти на компромисс, и «Вог» потерял этого клиента. Вскоре они потеряли и главного редактора – Дороти Тодд, «героиня мыслящих женщин» была уволена за слишком артистичный и интеллектуальный подход. Ей на смену пришла гораздо более ориентированная на моду миссис Элисон Стелл из журнала «Ева», и вместе со старшим редактором отдела моды, самой близкой подругой Дороти Тодд Мэдж Гарланд, сделала британский «Вог» верховным судьей в мире моды.

Селфриджа не интересовали жизненные перипетии растущей компании влиятельных женщин, пишущих о моде, – он оставлял эти разбирательства своему отделу по связям с общественностью. Что миссис Уиш из «Дейли экспресс» думала о самых модных платьях сезона, продающихся в «Селфриджес», его мало волновало – гораздо непринужденней он чувствовал себя, беседуя с редактором газеты Ральфом Блуменфельдом или ее владельцем лордом Бивербруком. Так или иначе, в то время редакторы модных колонок выполняли то, что им говорили, а универмаг тем или иным образом постоянно попадал в новости. Пресса никогда не испытывала недостатка в историях. Софи Такер пела на Неделе танца, в которой участвовала и прекрасная юная модель Джейкоба Эпстайна, Ориел Росс, чья игра на пианино растоп-ляла сердца. Айвор Новелло, актриса Эвелин Лейе и дива Мари Темпест открыли весеннюю распродажу. Электрическое табло с результатами матча по крикету остановило движение на Оксфорд-стрит, американский гольфист Уолтер Хейген делился советами с восторженными фанатами, а на всеобщее обозрение был выставлен самолет Алана Кобхэма, на котором тот долетел до Африки и обратно.

Вернувшись из полной приключений поездки в Россию с Розали и Сержем, Селфридж потребовал, чтобы мистер Йокселл снова пришел к нему. Селфридж обошел все книжные лотки в Константинополе, прежде чем сесть на Восточный экспресс, и обнаружил всего одно английское издание. «И что бы вы думали это было?» – спросил он Йокселла. В 1925 году распространение журнала было нестабильным, и мистер Йокселл не знал наверняка, но наудачу ответил: «Вог?» «Вы правы, – сказал Селфридж, – и я не думаю, что мой магазин может остаться без такого журнала». Он быстро разместил заказ на двадцать шесть страниц, не заметив, что «Вог» к тому времени успел поднять расценки до сорока восьми фунтов за страницу. Миссис Сеттл и мисс Гарланд в скором времени заключили с молодым начинающим фотографом Сесилом Битоном договоры на съемку знаменитостей. Битон относил пленку к терпеливому мистеру Барнсу в фотоотделе универмага, и в его дневнике есть запись: «Почти все свои пленки я отдаю на проявку в “Селфриджес”. Этим утром я отправился туда в пятидесятимиллионный раз, чтобы получить фотографии Эдит Ситвелл».

«Вог» заказывал Битону также иллюстрации и тексты, а фотограф быстро обратил внимание на самое гламурное на тот момент развлечение – азартные игры. Вскоре в «Вог» начали регулярно появляться остроумные рисунки Битона, изображавшие шикарную публику, завсегдатаев Довиля, Ле-Туке, Биаррица и Канн, с подписями вроде «Сезон в Ле-Туке – экзотический мир утонченной элегантности». Любой хоть сколь-нибудь значимый человек был игроком. Появиться в правильном казино было не менее важным, чем появиться в правильном клубе. Во французских казино в 1920-х никто не трудился над тем, чтобы проявить себя так, как это делали Дженни и Рози Долли, и их страсть к азартным играм заразила и Селфриджа. Десятилетиями он скрывал весь размах своей привычки, но когда умерла его мать, слетели последние ограничения. В Дженни и Рози он нашел родственные души. С ними он переступил черту, разделявшую привычку и зависимость. Дело было не только в сексе. Дело было в том, чтобы получить вожделенные шестерку и тройку – или любые другие цифры, складывающиеся в магическую победную девятку в баккара.

В послевоенную эру пьянящая смесь солнца, моря и азарта во Франции бешено влекла многих. Даже если вы не играли сами, то могли посмотреть на играющих. Все, что для этого требовалось, – это раздобыть вечерний наряд и три фунта, за которые, предъявив паспорт, можно было войти в казино. Еще нескольких фунтов хватало на ужин и бутылку вина и возможность до утра танцевать под звуки оркестра. Еще за четыре фунта десять шиллингов те, кто хотел посмотреть, как выигрываются и проигрываются состояния, могли переступить запреты и пробраться за занавес salles privées, где проводили вечера те, для кого в игре был смысл жизни. Там маститые игроки демонстрировали, что они могут позволить себе не только выигрывать, но и проигрывать.

В число тех, кто мог позволить себе проигрыши, входили хан Ага, майор Джек Коутс, герцог Вестминстерский, семейство Ротшильдов, бельгийский финансист Жак Уитток, Маршалл Филд III, миллионер, разбогатевший на алмазных шахтах в Кимберли, Солли Джоэл, король Испании Альфонсо, короли Швеции и Дании, индийские махараджи и их многочисленные жены, автомобильный магнат Андре Ситроен, производитель коньяка Джеймс Хеннесси, канадский табачный магнат сэр Мортимер Дэвис и другие богачи, сколотившие состояние на войне. Слетались к столам и миллионеры из Чили, Аргентины и Америки, а вот российская знать, обедневшая после революции, могла позволить себе играть, только если счета за них оплачивал богатый любовник. Когда Коко Шанель положила конец роману с великим князем Дмитрием Павловичем, перебивавшимся продажей шампанского, она передала его другой богатой подружке со словами: «Забирай. Содержание этих великих князей обходится слишком дорого». Дмитрий между тем познакомил Коко с Эрнестом Бо, который создал для нее «Шанель № 5», так что свое содержание он окупил сполна.

Каждый сезон начиналась массовая миграция игроков в их излюбленную среду. Летом это был Довиль, Ле-Туке или Биарриц, зимой – Монте-Карло, Канны и иногда Ницца. Казино во Франции работали под управлением Эжена Корнуше, который сколотил состояние на ресторане «Максим» в Париже, и его протеже и в конечном счете преемника Франсуа Андре. Сама эта концепция зародилась в их головах – курортные отели-люкс с роскошным казино на берегу моря, вычурной шоу-программой и ужином из шести блюд с фуа-гра и икрой. Они хитроумно пригласили в бары и казино женщин и на протяжении более трех десятилетий смотрели, как люди проигрывают. Ибо такова истина: игроки всегда проигрывают. А вот мсье Корнуше и мсье Андре не могли проиграть. Хотя в их времена монополия на рулетку принадлежала Монте-Карло, французские казино предлагали баккара и девятку – а банком баккара управляли не сами казино, а греческий синдикат с бесстрашным Николасом Зографосом во главе, который платил казино за право контролировать карты. Когда Зографос умер в 1953 году, он оставил после себя пять миллионов фунтов – каждый цент был выигран в баккара. Когда в 1947 году умер Гарри Гордон Селфридж, он оставил всего десять тысяч фунтов, пустив по ветру состояние, которое некоторые оценивали в три миллиона фунтов.

Николас Зографос изменил облик азартных игр XX века, когда в 1922 году он сел за стол баккара в Довиле и тихо сказал: «Tout va». Для тех, кто играл против него, выше были в прямом смысле только звезды. Вместе с коллегами он собрал пул в пятьдесят миллионов тогдашних франков (на сегодня – шестнадцать миллионов фунтов) – для начала более чем достаточно. Хотя на протяжении следующих нескольких лет и случались беспокойные мгновения, когда богатейшие из богачей весьма яростно играли против синдиката, они сохраняли и спокойствие, и в конечном счете деньги. Однажды Зографоса спросили, как ему это удается. Он ответил: «Это подобно морфию».

Для сестер Долли азартные игры действительно были наркотиком, на который они, как подростки, подсели в Америке. Там за ними ухаживал легендарный «папочка» Алмазный Джим Брейди, который водил их в закрытое казино «Кэнфилд» в Саратоге на севере штата Нью-Йорк и на Кони-Айленд. К середине 1920-х, успев бросить по одному мужу, они без всяких сложностей курсировали между Парижем, Нью-Йорком и французскими игорными курортами, где регулярно выступали в кабаре. Закончив на сцене, близняшки, известные также как «сестрички Кураж» и как «золотоискательницы», продолжали выступление за игорными столами.

Вкусы у девушек были дорогие. Когда им везло, они покупали драгоценности, но больше всего они любили подарки – и довели до совершенства искусство их получать. Судя по всему, одним из их излюбленных трюков было снять с себя все драгоценности, передать их какой-нибудь подруге и сидеть за столом с отчаянным видом. Когда богатый князь, махараджа или банкир спрашивал, что их так расстроило, они говорили, что «проиграли все до последнего браслета». Неспроста у каждого значимого ювелира был свой магазин на игорных курортах. Утерев крокодиловы слезы, Долли могли спокойно дожидаться к утру доставки от различных воздыхателей. Они не вкладывали деньги разумно, как их подруга актриса Перл Уайт, которая на пенсии приобрела недвижимость и открыла бар в Париже и отель с казино в Биаррице, где она мудро обходила стороной игорные столы. Не любили Долли и сорить деньгами, как их современница французская актриса Мод Лоти, поджигавшая сигареты тысячефранковыми купюрами и каждый день, чтобы расслабиться, стрелявшая холостыми у себя в ванной. Однако девушки постоянно зарабатывали, выигрывали, тратили и проигрывали целые состояния. Как следствие, им всегда был нужен богатый компаньон.

Когда Дженни и Рози познакомились с Селфриджем, он был не так уж богат. Он жил как лорд и сорил деньгами направо и налево, но все это напоказ. Так что когда у него появилась возможность заработать большие деньги – и, судя по всему, без малейшего риска для его любимого магазина, – он ухватился за нее обеими руками. В начале 1926 года идею создать траст Гордона Селфриджа ему подкинул Джеймс «Джимми» Уайт, человек, который сколотил состояние на недвижимости (в числе прочих сделок он приобрел и вскоре продал стадион Уэмбли после выставки Британской империи), продвижении боксеров и спекуляциях на рынке акций. Уайт был грубоватым и прямолинейным выходцем из графства Ланкашир – бывшим каменщиком с сильным акцентом, вульгарной речью и дурным нравом. И все же спокойного и воспитанного Гарри Селфриджа, для которого самыми экспрессивными выражениями были «О небеса!» и «Не сойти мне с этого места», этот человек каким-то образом увлек. Они с Уайтом были шапочно знакомы уже несколько лет – познакомились они в кафе «Рояль», где смотрели боксерский поединок в Национальном спортивном клубе. Их пути снова и снова пересекались в ночных клубах, таких как «Кит-Кэт» и «Серебряная тапочка», и в театре «Дэйли», популярном театре музыкальных комедий, который недавно приобрел Уайт для своего внушительного «развлекательного» портфеля. Одним из величайших увлечений Джимми Уайта, помимо зарабатывания денег, были скаковые лошади, которых он держал в роскошных конюшнях Фоксхилл в графстве Суррей.

У Уайта был друг, чья семья владела двумя универмагами в Лондоне – «Джон Барнс» в квартале Финчли и «Джон Бразерс» в Холлоуэй. Семье отчаянно не хватало наличных, они ссорились между собой и хотели выйти из бизнеса. «Чартерхаузский инвестиционный трастовый фонд» Уайта выступил посредником в сделке, в результате которой оба магазина стали частью принадлежавшей «Селфриджес» группе «Провинциальные магазины». Из этого и разросся масштабный план Уайта, как обогатить друга и самому сорвать солидный куш. Сектор розничной торговли был в чести у банкиров Сити. Многие ведущие универмаги Лондона опубликовали данные о хорошей прибыли – «Харродс», «Бейкерс», «Д. Х. Эванс», «Диккенс и Джонс» и «Либерти» заявили о рекордной годовой выручке. Нелегкие времена выдались только у «Уайтлиз». В 1925 году прибыль «Селфриджес» до вычета налогов составила пятьсот тысяч фунтов. Селфридж, неизменно опирающийся на статистику, мог сказать журналистам, что в магазине совершалось до двухсот тысяч сделок в день, что было получено максимальное количество наличных за всю историю существования магазина и что складские запасы полностью обновились рекордное количество раз.

Больше всего денег приносил отдел парфюмерии и косметики. Верхом утонченного шика было эффектно открыть пудреницу, а на Олимпе моды царили завитые волосы, шляпки-клош, все более короткие юбки и сверкающие чулки. Голливуд ежегодно производил на свет восемьсот фильмов – неслыханная цифра! – и в стране едва ли можно было найти женщину, которая не следовала бы моде, заданной такими кинозвездами, как Клара Боу, Луиза Брукс и Грета Гарбо. Элинор Глин, которая теперь сама работала в Голливуде, впервые употребила выражение «The It Girls», идеально передающее хрупкость момента. Производители быстро начали использовать новые синтетические ткани, теперь во всей цветовой гамме благодаря высококачественным индустриальным красителям, и начали производить готовую одежду по доступным ценам. Мода со всеми сопутствующими аксессуарами перестала быть прерогативой богатых. Она наконец-то двинулась в массы.

Инвесторы повернули головы в сторону индустрии моды и красоты, открывавшей новые возможности для значительных трат. В декабре 1925 года был опубликован проспект эмиссии «Текстильного и общего инвестиционного фонда», позволивший его основателю, красноречивому и живущему на широкую ногу бизнесмену Кларенсу Хэтри, привлечь более двух миллионов фунтов. Вундеркинд Сити, Хэтри начал карьеру с позиции страхового брокера. Он сколотил состояние на войне и к 1920 году жил в квартале Мейфэйр в особняке с бассейном в подвале, а выходные проводил на борту «Вестварда», на тот момент одной из самых больших яхт в стране. Кларенс Хэтри управлял сложным комплексом компаний под эгидой траста Остина Фриара, в правление которого для поддержания имиджа входил королевский пэр маркиз Винчестер.

Основным интересом текстильного траста Хэтри были универмаги, принадлежавшие семьям – теперь уже второму или третьему поколению – и оперирующие в провинциальных городах. Обычно они располагали хорошим уставным капиталом, но зачастую им не хватало средств для модернизации, и они были лакомым кусочком для Хэтри. Он вовлек в деятельность траста десятки таких универмагов, обещая им не только инвестиции, но и централизованные услуги по закупкам, информацию по продукции и отчеты о тенденциях, экспертные мнения в области управления и готовые рекламные кампании. Всего за несколько недель Хэтри собрал миллион восемьсот тысяч долларов в качестве комиссионных за серию внутренних сделок и дорогостоящих услуг и оставил десятки универмагов задаваться вопросом, стоила ли игра свеч. Пройдет еще четыре года, прежде чем мир Кларенса Хэтри рухнет, но по подобной схеме Джимми Уайт заключил сделку с Селфриджем осенью 1926 года.

Селфридж встретил Новый год в сопровождении матери Фреда и Адели Астер на балу в Королевском Альберт-Холле. Погрузившись в планирование свадьбы своей дочери Беатрис, он отказался от катания на фигурных коньках в Санкт-Морице ради быстрой поездки в Канны, где бок о бок с Дженни и Рози Долли смотрел исторический теннисный матч между Сюзанн Ленглен и чемпионкой Америки Хелен Уиллс. Позднее тем же вечером, несмотря на плохое самочувствие, Дженни и Рози заняли свои привычные места за столом для баккара в Зимнем казино – в окружении пары медсестер в штатском, которые подавали им лекарства и бренди. Вернувшись в Лондон на следующий день, Селфридж отвел дочь к алтарю в католической церкви Святого Джеймса, где она вышла замуж за графа Луи Блеза де Сибура.

В мае конгресс профсоюзов проголосовал за то, чтобы поддержать подавленных и возмущенных шахтеров, и началась первая в истории Британии всеобщая забастовка. Для шахтеров, которые и так с трудом выживали на несколько фунтов в неделю, требование работать сверхурочно по сниженной ставке стало последней каплей. Публика, которую желтая пресса убедила, что грядет анархия, ожидала всплеска насилия, которого так и не случилось. Короля Георга V возмутило, когда бастующих назвали революционерами: «Прежде чем их судить, попробуйте сами прожить на их зарплату». Как оказалось, он был прав. Забастовка прошла весьма цивилизованно. Поездами управляли полные энтузиазма волонтеры. Светские львицы, такие как леди Диана Купер, складывали экземпляры «Таймс», а леди Луи Маунтбеттен отвечала на звонки в «Дейли экспресс». В какой-то момент группу шахтеров застали за игрой в футбол с полицейскими. Все это время люди, которых «Дейли мейл» назвала «золотой молодежью», танцевали до утра, наполняя дни и ночи беспрерывным весельем. Когда в моду вошла «охота на сокровища», они заполонили «Селфриджес», перепрыгивая через прилавки и катаясь вверх и вниз в лифтах. Селфридж не возражал. Об этом широко говорили, а все «охотники» были родом из «хороших» семей.

Селфридж любил нанимать людей из «хороших» или знаменитых семей и в какой-то момент пытался уговорить младшего племянника Арнольда Беннета присоединиться к компании. «Работа в “Селфриджес” вызывает у меня сомнения, – писал Беннет племяннику. – Мне это не кажется хорошей идеей». Граф Энтони ди Босдари, старый друг Гордона-младшего по Винчестерскому колледжу, поступил на службу в рекламный отдел универмага. Босдари был известен не только своими родственными связями (он был отдаленным кузеном короля Италии), но и тем, что считался лучшим танцором Лондона. Во времена, когда танцы были в чести, это считалось полезным качеством. Модные костюмы и ловкие ноги Босдари привлекли внимание Таллулы Бэнкхед. Всего через несколько недель они обручились, и Босдари подарил своей знаменитой невесте дорогое бриллиантовое колье. Таллула была не той женщиной, которая бы стала связывать свою жизнь с мужчиной без денег, и когда счет пришел на ее имя, она отменила свадьбу. Несмотря на то что случай получил огласку – а возможно, как раз из-за этого, – ее бывший жених сохранил работу. Незадолго до этого «Харродс» опубликовали серию рекламных постеров на автобусах «Загляните в “Харродс”». Босдари предложил выкупить места прямо рядом с этими плакатами и написать: «Я бы лучше заглянул в “Селфриджес”», но Вождь с сожалением отверг эту идею как слишком дерзкую. Граф вскоре разрешил свои финансовые затруднения, покинув компанию и женившись на молодой чикагской наследнице по имени Джозефина Фиш.

Энтони ди Босдари был частым гостем в «Кафе-де-Пари», в «Посольстве», в «43» и в «Серебряной тапочке». К тому времени существовали десятки подобных клубов, и все они процветали. Чем быстрее закрывал их министр внутренних дел, тем быстрее они открывались снова. «Селфриджес» наняли диджея с Би-би-си Кристофера Стоуна отобрать лучшие танцевальные хиты тех времен, которые выпустили под фирменным товарным знаком «Селфриджес» «Ключ» при помощи звукозаписывающей фирмы «Декка», а в универмаге музыка играла, как будто и не собиралась прекращаться. Юная элита обожала песенку, сочиненную в их честь:

Перед всеобщей забастовкой в «Селфриджес» была отобрана специальная команда, чтобы охранять радиоантенны на крышах, и разработаны планы по работе водителей на фургонах доставки. При всем том Селфридж не видел необходимости отменять запланированную поездку пятидесяти закупщиков по лучшим американским универмагам с целью изучить торговые техники, щедро включив в список счастливчиков У. Р. Адамса, закупщика вин и напитков. Трудно представить, что именно на-деялся увидеть мистер Адамс в Америке времен «сухого закона», но его любезно принял, помимо других владельцев крупных универмагов, Бернард Гимбел из «Гимбел Бразерс», который организовал для гостей шуточный «сухой» обед.

Летом Селфриджи перебрались в Довиль – отец семейства à trois с сестричками Долли. Девушки разгуливали в фиолетовых париках и шифоновых полупрозрачных платьях в тон и фотографировались во время широко разрекламированного купания в купальниках с непромокаемыми страусовыми перьями. Влюбленный Селфридж купил для каждой из близняшек по паре прекрасных голубых бриллиантов и велел Картье инкрустировать ими панцири двух черепашек. Танцовщик балета Антон Долин, обедавший с Долли в Довиле, вспоминал: после одной особенно жаркой игры в баккара, в которой обе сестры сильно проигрались, Селфридж прислал Рози перевязанную лентой коробочку жемчуга, а Дженни – бриллиантовый браслет с запиской: «Надеюсь, дорогие девочки, что это компенсирует ваши потери». Долин утратил дар речи. «Ваши потери! – бушевал он перед Эльзой Максвелл. – Они проигрывали его деньги!»

К тому моменту Долли были на вершине своей сценической карьеры. Прошлой осенью они поссорились с парижской «Королевой ночи» Мистангет из-за их сцены в ее мюзикле в «Мулен Руж». Поняв в ходе репетиций, что в определенный момент сцена пародирует их же, они ушли из шоу и тут же подали иск на пятьсот тысяч франков, потребовав компенсацию за упущенную прибыль и заявив, что сценарий «не соответствовал их статусу» и вредил их репутации. Судебные прения продлились год, и в итоге сестры получили компенсацию, но у театрального мира остался от этого дела неприятный осадок. Селфридж говорил: «Никогда не ссорьтесь с газетчиками», а сестрам Долли стоило понять, что не резон портить отношения с Мистангет. Она расквиталась с ними два года спустя, отыскав двух норвежских близнецов-трансвеститов и научив их в совершенстве исполнять роли сестричек Долли. Говорят, разницы не мог заметить никто.

На протяжении весны и лета Джимми Уайт регулярно заходил во внутренний кабинет на шестом этаже «Селфриджес», где они с Гарри и его сыном планировали сделку. «Здорово, папаша!» – ревел Уайт, прибывая на очередную встречу, где они пили виски и курили сигары. Никогда сотрудники Гарри не слышали, чтобы кто-нибудь так фамильярничал с Вождем, и они беспокоились о том, какое влияние грубиян Уайт оказывает на их руководителя.

В сентябре 1926 года был основан трастовый фонд Гордона Селфриджа, названный по имени Селфриджа и его сына. Изначально созданный для приобретения капитала в семьсот пятьдесят тысяч долларов в обычных акциях «Селфридж и компания», траст был капитализован на два миллиона – миллион шестипроцентных привилегированных акций по одному фунту каждая и миллион обыкновенных акций по фунту каждая. Отец с сыном сохранили за собой девятьсот тысяч обыкновенных акций. Выход акций сопровождался широкой рекламной кампанией. В универмаге состоялся показ мод для городских инвесторов – те одобрительно смотрели, как прекрасные девушки выпрыгивают из огромных шляпных коробок на украшенную цветами сцену. Селфридж провел пресс-конференцию, где заявил: «Современный бизнес должен стремиться к тому, чтобы строить на века». Когда один репортер дерзнул спросить, сколько Селфриджу лет, тот ушел от ответа: «В сорок я ушел на пенсию. Больше я этого делать не намерен. Мой очень консервативный бизнес-консультант сказал мне, что будет правильно основать такой фонд». Было наивно верить, что Джимми Уайт – консервативный консультант, но Селфриджа в ударе было не остановить.

Позднее в тот же год сфера деятельности семейства Селфриджей еще расширилась: было основано общество с ограниченной ответственностью «Провинциальные универмаги Селфриджа» с уставным капиталом в три миллиона триста тысяч. И снова автором схемы был Джимми Уайт, и снова намеченная сумма подписки была превышена. Новая компания немедленно приступила к скупке активов: были приобретены очаровательный и обладающий хорошей репутацией, хотя и ветхий магазин «Бонмарше» в Брикстоне, второй универмаг в Брикстоне – «Квин и Акстен», «Холдронс» в Пекхеме, «Барратс» в Клэпхеме и «Праттс» в Стретхеме. Финансовые издания озадачили высокие суммы, заплаченные за пригородные универмаги, и обеспокоило обещание выплачивать семипроцентные дивиденды на протяжении десяти лет. Отец и сын игнорировали выпады прессы, наслаждаясь новообретенным богатством. В двадцать шесть лет Гордон-младший стал управляющим директором «Группы провинциальных универмагов», а его отец отпраздновал это событие, установив в универмаге на Оксфорд-стрит лифты «Отис». Также он подарил Дженни Долли тысячу акций своего нового бизнеса и купил ей коня по кличке Проступок – первого из нескольких скакунов из уайтовских конюшен Фоксхилл, которые участвовали в скачках в фирменных темно-зеленых цветах универмага. Не желая уступать отцу в широте жестов, Гордон-младший заказал себе скоростную лодку с тиковой палубой, которую назвал «Мисс Проступок», а в свои провинциальные доминионы летал за штурвалом собственного «Джипси Мот».

В начале 1927 года широко разрекламированное парижское шоу сестер Долли A vol d’oiseau сошло со сцены всего через четыре недели после премьеры. В будущем своей известностью они будут обязаны в основном появлениям за игорными столами, где Селфридж проводил с ними все больше времени и тратил на них все больше денег. Драгоценности Дженни стали легендой. Тельма, леди Фернесс, будущая любовница принца Уэльского, не понаслышке знакомая с хорошими драгоценностями, видела, как Дженни играет в казино в Каннах: «Никогда в жизни не видела на одном человеке столько драгоценностей сразу. Ее руки были увешаны браслетами почти до локтя. Колье на ее шее стоило, должно быть, как вся королевская казна, а на пальце у нее было кольцо с камнем размером с кубик льда». Сесил Битон тоже однажды наблюдал Дженни в деле в Ле-Туке: «На этой роскошной игровой площадке больше всего будоражит вид Дженни Долли, играющей в баккара за центральным столом. Это зрелище войдет в историю, и через много лет дряхлые зануды будут мучить внуков рассказами, как в молодости они видели Дженни Долли, похожую одно-временно на беспризорницу и королеву, – да, дорогуши, на ней была буквально сбруя из бьющих наповал драгоценностей немыслимой стоимости, и, выигрывая и проигрывая огромные состояния, она была спокойна, будто сфинкс. Ее хладнокровность. Ее гримаски, движения рук, унизанных бриллиантами. То, как она курила одну за другой сигареты, пила чай, покашливала, пожимала плечами – все это было частью ее “правил поведения за столом”, манер, которые она отточила до совершенства. Любая женщина бледнела на ее фоне и умолкала в завистливом восхищении».

После того как сестры Долли фактически ушли из шоу-бизнеса, Рози недолгое время провела в браке с сыном сэра Мортимера Дэвиса Морти-младшим (который, к сожалению, оказался куда беднее, чем она думала), в то время как Дженни распределяла свое время между богатым бельгийским финансистом Жаком Уиттоком и Гарри Селфриджем. Эти двое потакали каждой ее прихоти. Она купила разваливающийся на куски дом в Париже, в котором провела дорогостоящий ремонт, шато в Фонтенбло, где вдоль длинного коридора были выставлены в приглушенном освещении стеклянные витрины с ее драгоценными трофеями. Почти каждые выходные Селфридж отправлялся во Францию, прихватив двухквартовый термос с любимым шоколадным мороженым Дженни. Он купил ей роскошно отделанную паровую яхту «Завоеватель», пришвартованную в заливе Саутгемптон-вотер, постоянная команда которой всегда была готова к очередному выходу в море. Все эти широкие жесты его нисколько не тяготили. Он купался в подобострастном обожании своих сотрудников, а пресса нахваливала его как главу крупнейшего розничного бизнеса в Англии.

Когда в 1927 году Джимми Уайт снова появился на пороге, Селфридж встретил его с распростертыми объятиями. Это было фатальной ошибкой. Грандиозной затеей Уайта было выкупить универмаг «Уайтлиз» в Бейсуо-тере, у которого уже некоторое время дела шли неважно. Селфридж хорошо знал этот магазин. Он привел Гарри в восхищение еще во время первого путешествия в Лондон несколько десятилетий назад. И он был близок с Джоном Лори, который являлся председателем правления с 1907 года, когда старого мистера Уайтли убил якобы его незаконнорожденный сын. Два законных сына Уайтли, однако, сочли возможность уйти в отставку с хорошими отступными весьма заманчивой. Вложив деньги в новое здание, последние пятнадцать лет они провели управляя хиреющим магазином в хиреющем районе. Бейсуотер пришел в жалкое состояние, его некогда элегантные строе-ния были поделены между переполненными общежитиями или остались во владении пожилых и утративших былой блеск аристократов. Самыми известными адресами стали адреса наркотических притонов. Это было неподходящее место для элегантного магазина.

Джон Лори был близким другом Джимми Уайта. Оба знали, что Селфридж, несмотря на видимую уверенность и искреннюю страсть к розничной торговле, не был расчетливым бизнесменом. Посулив Селфриджу, что, купив «Уайтлиз», он станет владельцем «целой мили витрин» и что, будучи «самым молодым владельцем универмага в Лондоне», он приобретет старейший магазин города, Уайт начал действовать. «Уайтлиз» не был самым старым универмагом в Лондоне («Суон и Эдгар» открылся в 1812 году), а Селфридж, только что разменявший восьмой десяток, был немолод. Но устоять было невозможно, и сделка, стоившая ему, по некоторым источникам, десять миллионов фунтов, была заключена. Официальное заявление о поглощении было сделано первого апреля. На собрании акционеров одна крошечная старушка встала и раздраженно спросила, сохранит ли Селфридж ежегодные дивиденды «Уайтлиз» в двадцать пять процентов. Селфридж уверил ее, что сохранит и что он может дать им пятнадцатилетнюю гарантию. «Она напомнила мне, – печально сказал он несколько лет спустя, ощутив тяжелые последствия своих торопливых обещаний, – мою дорогую матушку».

Джимми Уайт к июню был уже мертв. Доля, которую он получил в сделке с «Уайтлиз», какой бы большой она ни была, не смогла спасти его рушащуюся империю. Сделав отчаянную ставку на купленные с маржой акции нефтяных компаний, он потерял последние деньги. Он покончил с собой, выпив синильную кислоту и оставив любопытную предсмертную записку: «Мир – это котел, в котором кипит человеческая алчность. Моя душа устала выплачивать дань богатству». Селфридж, тяжело переживавший эту потерю, один из немногих пришел на похороны Уайта. Могло привлечь его внимание и еще одно сообщение о самоубийстве, появившееся в газетах всего через несколько недель. Уильям Джонс, чей семейный бизнес, «Джонс Бразерс» в Холлоуэе, Селфридж выкупил в самом начале сотрудничества с Джимми Уайтом, застрелился. Мотивом самоубийства признали депрессию.

Оставив команду проводить реформы в «Уайтлиз», Селфридж уехал в Америку налаживать связи с общественностью, где совершил триумфальный тур продолжительностью в несколько недель. Компания тем временем пустила между «Селфриджес» и «Уайтлиз» бесплатные автобусы, в которых пассажиров развлекали поющие кондукторы. Но пассажиров этих было подозрительно мало. Мистер Миллер, штатный архитектор «Селфриджес», разрабатывал планы по перестройке центрального фасада, чтобы расширить торговое пространство еще на одиннадцать акров. Количество посетителей росло – народ валом повалил, чтобы посмотреть на автомобиль «Санбим» сэра Алана Сигрейва, побивший мировой рекорд скорости, – но прибыль снижалась.

Осенью того года Селфридж снова отправился в Америку – теперь для того, чтобы произнести речь в Гарвард-ской школе бизнеса, библиотеке которой он принес в дар бесценные рукописи Медичи. Селфриджу, похоже, было совершенно не жаль расстаться с этими великолепными произведениями. Как бы он их ни любил, гораздо ценнее для него было стать элитным спонсором библиотеки Гарвардского университета.

Осенью в возрасте пятидесяти лет умерла Айседора Дункан. Последние годы она провела в жалком спившемся состоянии в Париже и Ницце, не оставляя на-дежды прорваться в киноиндустрию хотя бы как сценаристка. Разумеется, ее смерть была драматичной, как в кино, – она случайно удавилась собственным шифоновым шарфом, когда ехала на полной скорости в автомобиле, который вел молодой и симпатичный итальянский механик Бенуа Фальчетто. Она красиво танцевала, а Селфридж обожал красоту. В речи, произнесенной им перед студентами Ливерпульского архитектурного университета, он сказал: «Я назову вам пять самых красивых предметов в мире. Во-первых, это красивая женщина. Во-вторых – красивый ребенок. Красивый цветок, красивый закат и, наконец… красивое здание».

Его собственное красивое здание на Оксфорд-стрит было закончено в 1928 году, когда перед восхищенной публикой предстал огромный консольный навес из стекла и бронзы, поддерживаемый двумя отдельно стоящими ионическими колоннами с широким перекрытием из белого известняка. Высоко над парапетом повесили огромный трехтонный колокол, изготовленный компанией «Жиллетт и Джонстон», а задняя часть лоджии была украшена изумительным фризом из бронзовых панелей с барельефами, которые принесли сэру Уильяму Риду серебряную медаль Королевского общества британских скульпторов. Журнал «Архитектурный дизайн и строительство» назвал «Селфриджес» «самым величественным зданием Лондона». Для Селфриджа оно было воплощением его жизненных достижений.

Гарри пополнил свою коллекцию скакунов вожделенным Румянцем (Проступка после неудачного падения на Национальных скачках пришлось пристрелить) и поместил его в конюшни капитана Пауэлла в Олдбурне, штат Уилтшир. Пауэлл также тренировал лошадей Рекса Коэна. Коэн, владелец универмага «Льюис» в Ливерпуле, виделся с Селфриджем на скачках, где они дружелюбно кивали друг другу и обменивались советами. Между торговцами всегда существовало чувство товарищества, хотя Селфридж был в буквальном смысле единственным человеком, который пришел на похороны Джона Льюиса в июне. Этот скупой старый затворник умер в возрасте девяноста трех лет и оставил строгие указания похоронить его в могиле жены без надгробия, не оплакивать его и не закрывать на этот день магазин.

Смерть Джона Льюиса знаменовала уход последнего из исконных владельцев лондонских универмагов. Теперь делом заправляли молодые амбициозные мужчины, идущие в ногу с развивающимся потребительским обществом. Большинство из них подходило к делу со всей ответственностью, и многие из них постигали азы мастерства под руководством Гарри Гордона Селфриджа. Проблема была в том, что сам Гарри теперь проводил все время за игрой.

 

Глава 14. Причуды

Из всего дня больше всего Гарри Селфридж любил тот спокойный час, когда они со штатным архитектором Миллером работали над чертежами и макетами. С начала 1920-х Селфридж начал шаг за шагом выкупать участки земли, прилегающие к Орчард-стрит и Дюк-стрит. Последние использовались для складов и мастерских и были соединены с универмагом тоннелем, пролегающим под Сомерсет-стрит. В 1928 году, когда было скуплено достаточно территории, чтобы пристроить огромное заднее крыло, мистер Миллер подготавливал документы для получения разрешения на строительство. При любой возможности Селфридж покупал участки земли, идущие до Уигмор-стрит, уверенный, что однажды он осуществит свою мечту: его универмаг будет выходить окнами на обе улицы. К 1930 году в его земельную мозаику добавилось еще несколько лакомых кусочков – он приобрел наконец церковь Святого Томаса и старый отель «Сомерсет» за сто тысяч фунтов, – и строительный комитет Мэрилебона рекомендовал совету принять заявку Селфриджа на план по окончательному расширению универмага до Дюк-стрит, которое обойдется в три миллиона фунтов. В мечтах и надеждах Гарри хватало места странным и необъяснимым моментам. Иногда он упускал ценные возможности. Довольно часто вкладывал тысячи фунтов в покупку участка, осознавая, что он будет бесполезен, если не выкупить прилегающее пространство слева или справа, и что это приобретение будет проблематичным – так, один вредный парикмахер не сдавался на протяжении более двадцати лет. В другие моменты казалось, что он и не будет предпринимать никаких активных действий, удовольствовавшись просто разглядыванием эскизов.

Можно было ожидать, что, разбогатев, Гарри наконец построит замок на утесе Хенгистбери-Хед. Филипп Тилден, завершивший к тому времени сотни набросков, ждал отмашки, которой так и не последовало. Сосредоточив все внимание на сестрах Долли, своей яхте, лошадях – и мечтах о возведении своего триумфального дворца на Оксфорд-стрит, – он позволил планам собирать пыль, пока чайки спокойно кружили над нетронутой скалой. Каждую неделю появлялись свежие цветы на могилах Роуз и Лоис в умиротворенном церковном дворе в Сент-Марке, а дьячок, ухаживавший за могилами, каждый квартал получал выплаты с семейного счета Селфриджей.

На кипящей Оксфорд-стрит, где теперь красовался великолепный главный вход универмага, Селфридж со-средоточился на обустройстве крыши, которая уже служила выставочной площадкой и катком. Теперь было объявлено, что «Селфриджес» создают «самый большой в мире сад на крыше» под чутким руководством эксперта по городскому озеленению Ричарда Садделла. Когда сад открылся на Троицу в 1929 году, великолепные клумбы тянулись по всей длине крыши вдоль Оксфорд-стрит, и воздух наполнил пьянящий запах роз, лаванды, тимьяна и гиацинтов. На протяжении следующих десяти лет каждую осень в саду высаживалось тридцать тысяч луковиц, чтобы весной посетители могли насладиться видом цветущих подснежников, крокусов, тюльпанов и нар-циссов. На крыше раскинулись декоративные бассейны и пруды, зимний сад, мощеная дорожка под перголой, вишневая аллея и украшенные клематисом беседки. Техническое мастерство, потребовавшееся для создания такой красоты, было необычайным: почва, камни, грунт, торф, фонтаны и растения в общей сложности весили тысячу восемьсот тонн. Растения и луковицы поставлял корпоративный питомник, организованный возле корпоративной спортивной площадки на Престон-роуд, где за теплицами и клумбами с любовью ухаживали восемь садовников. Оазис на крыше был переполнен посетителями с утра до вечера – из ресторана туда доставляли утренний кофе, обед и послеполуденный чай.

Цветы занимали важное место в жизни Селфриджа. Он обожал дарить их и получать в подарок. Каждый год на его день рождения в январе все сотрудники скидывались на огромные цветочные корзины и букеты, которые со всей торжественностью вручались сияющему боссу. Не все были рады этому сбору денег – один раздраженный сотрудник нацарапал на доске для объявлений: «Ни шиша для Гордона Селфриджа». Лорд Вултон, председатель правления универмага «Льюис» в Ливерпуле, тоже был не слишком доволен подобными излишествами: «Его комната полна цветов, как будто их возложили на алтарь. Как-то он спросил меня, оказывают ли мне мои сотрудники подобные знаки уважения, и я ответил: “Ни единой маргаритки не получил”. Тогда он сказал: “Тебе стоит им намекнуть”». Лорд Вултон, чья компания впоследствии выкупит «Селфриджес» в пятидесятых годах, прозорливо говорил о Селфридже: «Он обладал коммерческим видением и невероятной храбростью, но, увы, был тщеславен и слишком гордился своим статусом публичного человека, а это погубило многих людей, окруживших себя подхалимами и утративших чувство реальности».

Конечно, он был прав. В одной из архивных папок можно найти запись разговора между Селфриджем и его близким другом по бизнесу Джоном Робертсоном, главой отдела рекламы «Дейли экспресс». Эти двое долгое время были партнерами по покеру, и Робертсон не раз видел, как Селфридж решает судьбу того или иного контракта броском монетки. Вскоре после приобретения «Уайтлиз» обычно жизнерадостный Селфридж стал не-обычайно подавленным и признался Робертсону, что они столкнулись с рядом серьезных проблем: некоторых предметов инвентаря не хватало, а часть товара была слишком старой или поврежденной, чтобы его можно было продать. На вопрос, проводилась ли перед заключением сделки экспертная оценка, Селфридж честно ответил, что совершил покупку без должной предварительной работы – торопливо и «под честное слово». Робертсон предложил Селфриджу подать на банкиров «Уайтлиз» в суд за предоставление недостоверной информации, но тот ответил: «Нет. Я не могу так поступить. Если публика узнает, что я приобрел бизнес, никак не подстраховавшись, это выставит меня глупцом». Он решил проблему, попросив своего давнего коллегу Альфреда Каупера – первого системного менеджера его универмага – взять на себя управление «Уайтлиз» и организовав новую общую компанию по обеспечению. Но в империи начали появляться первые трещины.

В начале 1929 года Селфридж организовал в Лэнсдаун-Хаусе выставку английского декоративного искусства, дав в честь открытия благотворительный прием, на котором присутствовала сама королева Мэри. Месяц спустя этот дом продали. Один за другим родовые поместья Лондона превращались в многоквартирные дома и оте-ли – Гросвенор-Хаус герцога Вестминстерского, Арлингтон-Хаус герцогини Рутлендской и, наконец, великолепный Дорчестер-Хаус на Парк-лейн, который семейство Макальпинов выкупило у графа Морли за полмиллиона фунтов. Журналисты заговорили о конце эпохи. Лорд Лэнсдаун уже продал обширный участок сада девелоперам отеля «Мейфэйр». Теперь, поддавшись соблазну растущих цен на недвижимость, он продал дом американским девелоперам за семьсот пятьдесят тысяч фунтов. Селфриджу пришлось съехать. Питающий болезненную слабость к величественной роскоши, он взял в аренду резиденцию графа Каледона – дом номер девять по Карлтон-Хаус-террас – со всей обстановкой и штатом слуг из четырнадцати человек. Светская львица Эмеральд Кунард, известная пышными приемами, недавно переехала с Карлтон-Хаус-террас на Гросвенор-сквер, но и здесь еще оставались выдающиеся соседи – юный принц Али Хан, граф Лонсдейл, герцог Мальборо, леди Керзон и член парламента Лоэль Гиннесс. Кроме того, Селфридж мог соприкоснуться со священной памятью покойной миссис Поттер Палмер, некогда жившей на этой улице.

В Карлтон-Хаусе Селфридж устраивал послетеатральные приемы в новом модном формате фуршета. Каждую неделю из универмага приезжал запряженный лошадьми фургон с огромным количеством продуктов. Носильщику Фреду Бриссу было четырнадцать, когда он помогал доставлять еду в Карлтон-Хаус, и вот каким, по его словам, был типичный заказ: «Шесть ящиков шампанского, дюжина ящиков виски, шесть индеек, четыре окорока, двадцать четыре фунта сливочного масла, дюжина хлебных буханок, две коробки сигар и несколько сифонов с содовой». Таким был заказ на понедельник. В четверг запасы пополнялись, а небольшие доставки совершались ежедневно. Тем временем на автофургонах провизия доставлялась на «Завоевателя», пришвартованного у Хэмпширского побережья. Стоимость содержания яхты была колоссальной. В 1928 году Селфридж потратил на нее почти семнадцать тысяч фунтов (одна только зарплата и содержание команды обошлись в восемь тысяч двести шестьдесят четыре фунта три шиллинга и шесть пенсов). Семья Селфридж использовала яхту, чтобы весной и летом добираться до Довиля и Ле-Туке, по дороге заехав на остров Уайт, где Селфридж приводил в бешенство Королевскую яхтенную эскадру, швартуясь у королевских буйков. Но в Канны и Ниццу он по-прежнему ездил на le train bleu, лишь изредка предпочитая ему средиземноморский круиз.

Не угасало увлечение Гарри сестричками Долли. Поговаривали, будто Гарри хотел жениться на Дженни, хотя его дочь Розали всегда это отрицала. Но каковы бы ни были его намерения, он определенно потерял голову, возможно, сердце и совершенно точно деньги. Они играли в Ле-Туке – любимом курорте британских сливок общества, казино которого в 1929 году было признано самым прибыльным в мире. Они играли и в Довиле, самом интернациональном и богемном месте, где Селфридж снял «коттедж» (как в то время называли огромные частные дома), обставил его великолепной мебелью и потакал всем капризам близняшек, устраивая безумные вечеринки, которые порой оказывались слишком безумными даже для него самого. Один из гостей этих празднеств описал их как «настоящий разгул» и позднее вспоминал: «Единственным, что оставалось неподвижным, были предметы обстановки и седовласый старик, сидящий на диване».

Но больше всего эти трое играли в Каннах, и истории об их визитах в местное казино стали легендарными. В «Тайм» писали, что однажды Рози за вечер выиграла тридцать две тысячи фунтов. Правда, в тот же день проигралась Дженни. Уже проиграв четыре тысячи фунтов, она оставалась за столом, пока ей не начало фартить, и в итоге выиграла сорок пять тысяч, но два часа спустя проиграла и их. Куда бы ни направились Долли, они всюду привлекали к себе внимание. Репортер «Вог» писал из Канн: «Если вы устали танцевать, всегда можно пойти в казино: в залах для баккара особый фурор производят сестры Долли, посмотреть, как они играют, собираются толпы в шесть рядов. Сестры носят чудесные бриллианты и с дневными джемперами, и с вечерними, расшитыми пайетками накидками и шляпками с перьями. За игорным столом сестры громко вскрикивают, выкуривают сотни сигарет и выигрывают и проигрывают сотни тысяч фунтов… Публика наблюдает за этим зрелищем, онемев от восторга».

Дженни наслаждалась своей игорной славой почти так же, как раньше – славой танцовщицы. «Пусть я ничего больше не знаю, – весело говорила она журналисту, убирая в карман пять тысяч фунтов в Биаррице, – но я знаю huit и neuf». Ее финансовые отношения с Селфриджем строились по простой схеме. Если она выигрывала, то оставляла деньги себе. Если проигрывала – он оплачивал ее долги. Кинопродюсер Виктор Сэвилл вспоминал, как однажды он садился на le train bleu в Каннах, когда на платформе сестры Долли встречали Гарри, севшего на поезд в Сан-Ремо. Селфридж просиял, обнял девочек, вручил каждой по бриллиантовому ожерелью и снова сел в поезд. Тем же вечером в вагоне-ресторане он случайно услышал, как кто-то из его попутчиков восклицает: «Вы бы видели сестриц Долли прошлой ночью! Они проиграли двадцать пять тысяч фунтов за два раунда. Интересно, кто тот старый дурак, который оказывает им протекцию. Должен же быть кто-то?» Сэвилл и Селфридж опустили головы и молча занялись ужином.

Очень немногие похождения Селфриджа освещались в британской прессе. Учитывая, что он был председателем правления крупного акционерного общества, можно было ожидать, что известный и популярный светский обозреватель газеты «Санди экспресс» лорд Кастлросс уделит ему место в своей колонке сплетен «Лондонская хроника». Но Кастлросс был слишком умен, чтобы выставлять в нелицеприятном свете друзей лорда Бивер-брука, в число которых входил и принц Уэльский. Это не значит, впрочем, что принц не появлялся в газетах. В то время он, вероятно, был самым фотографируемым человеком мира, и каждое его действие попадало в новости. Однако британские СМИ проявляли почтительную сдержанность в том, что касалось его страсти к замужним женщинам. К тому времени интрижка принца с Фридой Дадли Уорд подошла к концу, и теперь он полностью погрузился в роман с Тельмой Фернесс.

Пугающе искушенная в житейских делах для своих двадцати четырех лет, американка Тельма со своими сестрами Глорией (замужем за Реджи Вандербильтом) и Консуэло (замужем за Бенджамином Тоу, первым секретарем при американском посольстве в Лондоне) принадлежала как раз к тому типу женщин, который нравился принцу Уэльскому – бесстрашных, смешливых, чуть торопливых и очаровательно лишенных всякого почтения к вышестоящим. Принц любил танцевать, подпевать свежим хитам, говорить о моде (эта тема занимала его так же глубоко, как его отца – коллекционирование марок), – но уже успел разочароваться в путешествиях и лучах славы. Пока грубоватый корабельный магнат виконт «герцог» Фернесс проводил дни на охоте в Мелтон-Моубрей, его жена Тельма и принц Уэльский проводили ночи в центре Лондона. Они ужинали в «Ритце» и танцевали в новом модном «Кафе-де-Пари», где, чтобы избежать даже намека на скандал, почти всегда появлялись не вдвоем, а в целой компании – круг их ближайших друзей включал в себя Даффа Купера с женой, Маунтбеттенов, принца Георга, майора «Фрутти» Меткалфа с женой и дочь Мэри Лейтон Керзон Александру.

Выходные они проводили в новом прибежище принца – форте Бельведер в Грейт-Виндзор-парк, где впервые в жизни принц почувствовал себя дома. Форт был не королевской резиденцией, а его домом, и позднее он признавался, что «ни одна другая материальная ценность не была ему так дорога». Тельма Фернесс тоже любила этот дом, помогала любовнику обустроить комнаты и работала вместе с ним в саду, где они подстригали разросшиеся лавровые деревья. Она утверждала, что «научила принца по-настоящему праздновать Рождество»: нашла почти четырехметровую ель и отправилась в «Селфриджес» за шариками. «Они американцы, так что у них самые лучшие рождественские украшения», – заявила она. Магазин был украшен сверху донизу, в воздухе витал аромат корицы и специй, хор пел рождественские гимны, а сотрудники, как обычно, получили годовой бонус и красивую открытку от Вождя.

Тельма взяла на себя и предрождественский шопинг принца Уэльского – приобрела десятки подарков для его слуг и старших помощников. Многие из этих подарков были куплены в «Селфриджес», где от отдела к отделу ее сопровождал управляющий магазином, терпеливый мистер Питерс. Эта традиция продолжалась несколько лет, с тем только изменением, что в определенный момент на смену леди Фернесс пришла миссис Симпсон. Мистеру Питерсу нравилась Уоллис Симпсон – «Я находил эту леди весьма очаровательной», – и он признавал, что они подружились. Поскольку расторопная и бережливая Уоллис потратила на свою задачу три дня, методично вычеркивая из списка пункт за пунктом, у него определенно было время, чтобы хорошо ее узнать. Поскольку она жила на Брайнстон-сквер, а позднее на Камберленд-террас, «Селфриджес» был для нее ближайшим универмагом, и Селфридж лично отдал распоряжение, чтобы о ней позаботились надлежащим образом.

В мире существовало очень мало товаров, которые нельзя было бы найти в «Селфриджес». Если чего-то не было на складе, в тот же день один из сотрудников отправлялся на поиски желаемого. В «Селфриджес» смешивали табак на заказ, присваивая специальные номера регулярным заказам. В гардеробных полировали ботинки, меняли шнурки и пришивали пуговицы – совершенно бесплатно. Отдел филателии впечатлил бы и самого короля. Туристическое агентство бронировало билеты на поезда, корабли и самолеты, номера в отелях и даже занималось отправкой багажа к месту назначения его владельца. В информационном центре давали ответы на самые запутанные вопросы. Магазин принимал на хранение, чистку и ремонт одежду, обувь и мягкую мебель – и затем доставлял по адресу. Любую одежду по-прежнему можно было сшить на заказ. Телефонистки работали с сорока тысячами звонков в день, а фургоны доставки проезжали миллионы миль в год.

В 1929 году были высланы приглашения на вечеринку в честь Всеобщих выборов 30 мая. Впервые женщины моложе тридцати получили право голоса. По иронии это право им дал столь ненавистный министр внутренних дел Уильям Джойсон-Хикс, который около года назад на не слишком многолюдном вечернем заседании кабинета согласился на билль парламентеров, который обязывал консервативную партию обеспечить мужчинам и женщинам равные политические права. Его доброе дело не осталось безнаказанным: в результате так называемого эмансипе-голосования консерваторы проиграли выборы. Надо отдать министру должное: на исход голосования повлияли и более серьезные его решения, чем война с ночными клубами. Высокий уровень безработицы, взаимные обвинения по поводу забастовки, рост цен и первое в истории страны подлинное противостояние между тремя партиями – либералами Ллойда Джорджа, социалистами Рамсея Макдональда и консерваторами Стэнли Болдуина – привели к очень напряженной гонке.

Прием в честь выборов в «Селфриджес» был великолепен. Арнольд Беннет приехал рано, оставался допоздна и так описал вечеринку в письме своему племяннику: «Собралось, я думаю, две тысячи человек. Места хватило всем, повсюду были установлены громкоговорители, играло два оркестра, и было достаточно «Кордон Руж», чтобы напоить все две тысячи гостей, а также полноценный ужин для всех желающих, одним из которых был я. Все мероприятие было организовано превосходно».

Социалисту Беннету было что праздновать той ночью. Карикатурист Дэвид Лоу, однако, запечатлел на своих набросках мрачные лица, а один наблюдатель, глядя на огромные танцующие и пьющие толпы, заметил: «Вот он, конец нашей эпохи. Наш мир уходит в прошлое», – и говорил он не только об утрате парламентского большинства, но и об утрате воспитания. При поддержке либералов Рамсей Макдональд вернулся на Даунинг-стрит, и лишь немногие понимали, с чем ему вскоре предстоит столкнуться.

Времена менялись стремительно. Современное внезапно оказывалось устаревшим. Как всегда, во главе движения стояли кино и мода. Голливудские студии оборудовали комнаты для звукозаписи, и десятки паникующих кинозвезд отправились на прослушивание. Многие провалились. Можно было забрать красотку с улиц Бруклина, но вот избавить ее от приобретенного там говора не могли даже волшебники со студии «Метро-Голдвин-Майер». В одну ночь исчезли имена, известные каждому, и экраны заполнило новое поколение актеров с приятными голосами. В Париже на модном показе Пату женщины в коротких юбках заерзали на своих местах, когда модельер, одевавший таких знаменитостей, как сестры Долли и Сюзанна Ленглен, вывел на подиум моделей в длинных платьях. Мадлен Вионне уже представила публике свои потрясающие вечерние платья из тонкого атласа с косым разрезом и обманчиво простым кроем – и когда Голливуд радостно подхватил эту моду, платья Вионне стали визитной карточкой последующего десятилетия. Впервые в истории в модных коллекциях появились дневные наряды в спортивном стиле. Эрме уже выпустил свою фирменную головную повязку, а на любом прибрежном променаде, приводя в замешательство метрдотелей, пытающихся следить за соблюдением дресс-кода, прогуливались дамы в пляжных пижамах. Андрогинная, коротко остриженная девушка из двадцатых преобразилась в ухоженную и изысканную женщину тридцатых, и многие горевали по этой утрате. В конце концов, с девушками-эмансипе всегда было весело.

Словно предвестник грядущей финансовой катастрофы, в сентябре 1929 года был арестован Кларенс Хэтри, чья бизнес-империя, по некоторым оценкам стоившая больше десяти миллионов фунтов, оказалась построена на зыбучих песках. Новости о падении великого финансиста добрались до другого берега Атлантики, где индекс Доу-Джонса, едва достигший исторического максимума, содрогнулся и пополз вниз. Хэтри уже некоторое время колдовал над бухгалтерией компании, но попался он на выпуске фальшивых акционерных сертификатов. Заключенный в Брикстон без права на внесение залога, он был приговорен к четырнадцати годам лишения свободы. Некоторые финансовые аналитики предсказывали скорый крах великого рынка быков. Другие на свой страх и риск игнорировали предупреждения. В октябре 1929 года Уолл-стрит погрязла в долгах. Двадцать девятого числа за несколько часов с рынка были выведены девять миллиардов долларов, и случился коллапс. Потребители в Америке и Европе еще несколько месяцев не ощущали на себе последствий краха, но крупные ретейлеры и производители, и без того взволнованные снижением спроса, обеспокоились всерьез – и не без оснований. Рецессия вскоре превратится в Великую депрессию.

В Лондоне гедонизму молодых и беспечных богачей пришел конец. Будто предвосхищая грядущие невзгоды, зима 1929 года выдалась одной из самых холодных в истории. Сотни человек умерли, а у Мамаши Кейт Мейрик, которую содержали в промозглой камере в тюрьме Холлоуэй, развилась хроническая пневмония. Селфридж отказывался поддаваться панике. Он пережил достаточно кризисов в Америке, чтобы знать, чего хотят люди в тяжелые времена – выгодной сделки и немного роскоши. Лесли Левуа, ответственной за оформление витрин, поручили сделать композиции еще более экзотическими и захватывающими, включив в них все – от недавно установленных в городе светофоров до первого в мире телевизора Бэрда. В феврале 1930 года универмаг опубликовал рекордные цифры – годовая прибыль до вычета налогов составила четыреста восемьдесят тысяч фунтов. Вечный оптимист, Селфридж сказал в интервью журналу «Бизнес»: «Как и всегда, бизнес таков, каким вы его сделаете. Утверждая, что дела идут плохо, люди сами себя вгоняют в состояние апатии. В октябре мы побили все наши прошлые рекорды в пятидесяти девяти отделах, в ноябре – немногим меньше. Новые способы продавать, новые каналы сбыта, новые рекламные приемы – все это улучшает наши показатели».

Теперь товары со скидкой можно было найти не только в «Подвале выгодных предложений», но и по всему магазину на отдельных ярких «Выгодных прилавках». Порядок на этих прилавках наводился ежечасно. Приобретенные с них товары заворачивали и перевязывали, затягивая сверху эксклюзивный «узел Селфриджа», как будто это была полноценная покупка: те, кто отоваривался за меньшие деньги, не должны были почувствовать себя людьми второго сорта. За эти специальные предложения отвечал отдельный менеджер, работавший, по словам Селфриджа, с «особыми задачами, связанными с выставлением товаров по сниженной цене в каждом отделе вне сезона распродаж». В марте магазин отпраздновал свое совершеннолетие – «Селфриджес» исполнился двадцать один год. Компания «Декка» выпустила сувенирную пластинку с «Маршем гладиаторов» в исполнении объединенных оркестров, а преданные сотрудники подарили Вождю внушительную бронзовую памятную табличку, вделанную в тротуар у главного входа. Истершаяся под ногами покупателей, редко привлекающая к себе внимание, она остается там и поныне, с квазирелигиозной подписью, в чем-то перекликающейся с «великими храмами» Золя: «Заложено сотрудниками этого универмага в восхищении перед тем, кто дал ему жизнь и поддерживал ее в период с 1909 по 1930 г.».

Итак, магазину исполнился двадцать один год, а вот о возрасте Гарри Селфриджа не могли с уверенностью сказать даже его собственные дети. «Я не хочу отдыхать, – сказал он, когда его спросили о возможном уходе на пенсию. – Я хочу продолжать – и продолжать – и продолжать».

Влюбленный в современные технологии с пылкостью, присущей молодежи, он аплодировал Эми Джонсон на ужине, данном достопочтенным Эсмондом Хармсуортом из «Дейли мейл» в честь ее перелета в Австралию. «Селфриджес» к тому времени были неразрывно связаны с авиацией, и быстро было достигнуто соглашение о выставлении зеленого «Мота де Хевилленд» Эми вначале на Оксфорд-стрит, а потом в одной из стратегических точек в провинции – в магазине «Коул Бразерс» в Шеффилде. В «Селфриджес» появился даже свой отдел авиации, где посетители могли не только приобрести собственный аэроплан по индивидуальному заказу – не говоря уж о соответствующей одежде, – но и взять урок по управлению самолетом на авиасимуляторе под руководством опытных летчиков. Изучая возможность организовать посадочную площадку для аэропланов на крыше, Селфридж прокомментировал: «В будущем богатые люди захотят прибывать в магазин именно так». Трудно было найти более шикарный способ передвижения, нежели по воздуху. Леди Хит долетела с мыса Доброй Надежды до Кройдона, как и леди Бейли, а отважная шестидесятичетырехлетняя герцогиня Бедфорд отправилась на своем крошечном «Спайдере» в обратном направлении, заявив, что полеты «помогают избавиться от шума в ушах».

Полеты за штурвалом или в качестве пассажира были сопряжены с реальной опасностью. В июле 1930 года разбилось аэротакси, на борту которого маркиз Дафферин-Ава, светская львица леди Эндам и еще три человека возвращались из Ле-Туке. Обломки фюзеляжа и человеческие тела разбросало по вишневому саду в графстве Кент. Освещая эту катастрофу, пресса особое внимание уделила утраченным в крушении драгоценностям на сумму шестьдесят пять тысяч фунтов. В октябре рухнул гигантский самолет «R101», унеся жизни сорока пяти человек, в том числе лорда Томсона, министра воздухоплавания. Четыре года спустя опытная летчица, «летающая герцогиня» Бедфорд, вылетела из Норфолка и пропала без вести где-то над морем.

Дочь Гарри Вайолет и ее муж, пилот-ас, подняли в воздух свой «Мот» «Сафари-2» на аэродроме Стэглейн с амбициозной целью совершить на нем кругосветное путешествие, охотясь по пути на крупную дичь. Не обращая внимания на опасности, поджидающие пару, «Дейли мейл» возбужденно сообщили, что «Вайолет Селфридж будет лететь в брюках». С собой она также упаковала кружевное вечернее платье и двенадцать пар шелковых чулок, а охотничье и рыбацкое снаряжение было заранее направлено к месту ближайшей остановки магазином ее отца.

Вайолет с мужем благополучно вернулись домой, а вот ее брату Гордону-младшему повезло меньше – на своем «Моте» он врезался в дерево. Несмотря на то что, не считая нескольких синяков, пострадала только его гордость, отец Гордона-младшего настоял, чтобы тот избавился от самолета. «Мот» был выставлен на продажу в отделе авиации, где его быстро выкупил за четыреста пятьдесят фунтов молодой человек по имени Оскар Гарден. После всего двадцати четырех часов обучения мистер Гарден отправился домой в Новую Зеландию. Селфридж посвятил выпуск колонки «Каллисфен» этому потрясающему достижению скромного мистера Гардена, поведав восхищенным читателям, как после леденящего кровь путешествия через Сирию и Индию он благополучно приземлился в Западной Австралии, откуда переехал в Сидней, а затем отправил довольно потрепанный «Мот» на родину в Крайстчерч. К середине десятилетия, однако, приключения одиноких авиаторов подходили к концу. Безрассудное очарование хрупкого и легкого аэроплана, словно сколоченного из подручных материалов, ушло в небытие. В 1936 году «Селфриджес» гордо сообщили, что в их отделе авиации продается «первый полноценный аэроплан Британии» – монолонжеронный самолет «Джубили» за тысячу семьсот пятьдесят фунтов. Эта игрушка для богачей, укомплектованная двумя моторами и пятью сиденьями, вскоре, после доработки, сыграет свою роль в войне.

Мысли Гарри Селфриджа в тот момент занимал еще один аспект торговли: Дженни Долли открыла магазин нижнего белья на Елисейских Полях в Париже. Это был не обычный бутик, а потрясающий будуар – дерзкий и роскошный. Дизайнер и художник Жан-Габриэль Домерг создал для магазина розовую с позолотой мебель, в том числе отделанную зеркальными панелями кровать, достаточно шикарную даже для Дженни, которая, если верить журналу «Вэрайети», «была весьма искушена в этом вопросе». Говорят, что над восхитительно расшитым постельным бельем «пара женских монастырей работала несколько месяцев», а выставленный товар – призрачные лоскуты черного шифона, шелковые чулки и великолепный ассортимент украшенных драгоценными камнями поясов – «мог любого навести на греховные мысли». На вечеринке в честь открытия Гарри просто сиял, гости пили коктейли «Джин-слинг» и ели соленые крекеры с икрой, а модель по имени Глория, звезда «Селфриджес», дефилировала в шелках, атласе и кружеве, небрежно набросив на плечи шиншилловую шубу. На шее у нее было ожерелье Дженни из черного жемчуга, некогда принадлежавшее Габи Деслис.

У «Великолепной Глории», как называли ее журналисты, был подписан четырехлетний контракт с «Селфриджес». Самая успешная коммерческая модель своей эпохи и первая звезда подиума, она была первой пинап-героиней рекламы молока «Овалтин», и ее изображение можно было найти на открытках и плакатах по всей стране. Когда Глория участвовала в модных показах в ресторане «Палм-корт», она производила фурор – в том числе потому, что, когда она позировала в мехах и драгоценностях, пресс-офис нанимал телохранителей на время фотосессии, чтобы защитить и модель, и ее наряд. Среди персонала ходили слухи, что у нее роман с Вождем. Они определенно были близки, и как «лицо универмага» она сопровождала его на десятки мероприятий, от авиашоу до премьер фильмов и спектаклей. Однако, какими бы ни были их отношения на начальных этапах, к 1930-м она оставалась ему просто другом. Потерявший голову от Дженни Долли – какой бы жестокой, поверхностной и расчетливой она ни была – Гарри раз за ра-зом снова оказывался у ее ног.

В первую неделю после открытия магазина Дженни Глория жила в ее парижском доме и во время своеобразных девичников даже делила с ней спальню. Каждое утро раздавался стук в дверь, и в спальню заходил Селфридж в шелковом халате с подносом в руках. Он садился на край кровати Дженни, намазывал тост маслом, наливал ей кофе и болтал о магазине и о планах на обед, как будто ни его, ни ее не могла затронуть ни одна в мире проблема. Иногда Дженни улыбалась. Иногда она яростно отталкивала поднос и кричала, чтобы Селфридж убирался. Марио Галлати, известный ресторатор, которому принадлежали рестораны «Каприз» и «Плющ», очень любил Селфриджа, который годами обедал у него, «сидя за столиком с видом полного превосходства, прямой и суровый, воплощавший собой образ могущественного магната». Совсем другое впечатление складывалось, когда он приходил обедать с Дженни, чьи истерики были известны всему персоналу «Плюща». «Мистер Селфридж заранее мне звонил и заказывал самые изысканные блюда и великолепные вина. Для Дженни подготавливали все ее любимые деликатесы – после чего она решала, что хочет гамбургер». По словам Марио, «Селфридж вел себя с ней словно неуклюжий мальчишка. Когда она устраивала сцену и гордо удалялась, он оставался сидеть за столом, опустив глаза…»

Кризис укоренялся, и магазин Дженни требовал все больших денежных влияний. В «Селфриджес» дела тоже обстояли не лучшим образом. Селфридж, которому приходилось еженедельно выплачивать зарплаты на общую сумму сто пятьдесят пять тысяч фунтов, отказался сокращать расходы. Благодарные сотрудники предложили работать до семи вечера без оплаты сверхурочных – благородный жест, который привел Селфриджа в восторг, а проф-союз продавцов – в бешенство. Вопреки кризису со своим обычным хладнокровием он призывал бизнесменов продолжать местные и региональные инвестиции. «Давайте превратим улицу Марбл-арч в центральный проспект, не уступающий в популярности Булонскому лесу», – говорил он в интервью «Дейли кроникл», предлагая администрации Брайтона «построить сказочное будущее», открыв кафе и рестораны и привлекая в город туристов. Денег между тем становилось все меньше. Гарри продал более трехсот акров территории Хенгистбери-Хед администрации города Борнмут с условием, что на этих землях не будет вестись строительства, – но оставил себе тридцать три акра с разрешением на строительство. Прибыль магазина падала. Поставщики, уже привыкшие к тому, что выплаты от «Селфриджес» приходят поздно, теперь были вынуждены ждать все дольше и дольше.

В 1931 году в магазине состоялось торжественное открытие скульптуры «Королева времени» – величественной трехметровой бронзовой статуи в окружении крылатых фигур, символизирующих прогресс, увенчанной огромными часами. Плод совместных усилий скульптора Гилберта Бейза и архитектора Альберта Миллера, «Королева» заслужила звание «шедевра часового искусства». Журнал «Лилипут» был не согласен с такой оценкой и напечатал шутливую песенку:

Часы у Вождя всегда были выставлены на пять минут вперед, а вот часы в универмаге, по слухам, всегда на пять минут отставали, хотя руководство впоследствии опровергало это предположение. На стене напротив информационного бюро был целый ряд часов, показывающих время в различных столицах мира – как часть «освященной временем традиции информировать посетителей обо всем, что может представлять интерес». Для многих друзей Гарри отмеренное им время подошло к концу. Сэр Томас Липтон, принимавший участие в регате «Кубок Америки», получил членство в Королевской эскадре только в старости и умер, так и не успев хоть раз побывать в этом яхт-клубе. Бывшая возлюбленная Гарри Анна Павлова умерла в январе 1931 года от плеврита – ей было всего сорок пять лет. Арнольд Беннет тоже был мертв. Гарри его очень не хватало. С тех самых пор как на заре своей карьеры Беннет написал роман «Хьюго: фантазия на современные темы», в котором вывел собирательный образ универмагов «Харродс» и «Уайтлиз», Селфридж надеялся, что его магазин тоже удостоится такой чести. В этом он был не одинок. Тревор Фенвик, хозяин магазина «Фенвик в Ньюкасле», обратился к Беннету с подобной просьбой в 1930-м. Писатель ответил: «Мысль, чтобы написать книгу об универмаге, неоднократно посещала меня на протяжении последних десяти лет. Мистер Селфридж предлагал предоставить в мое распоряжение весь свой магазин и просил меня написать такой роман. Но я не думаю, что сделаю это. … Я уже устал от этой обширной темы». В художественной книге «Селфриджес» так и не упомянули, зато универмаг появился на экранах. В 1932 году кинопродюсер Виктор Сэвилл использовал «Селфриджес» в качестве декорации к фильму «Любовь на колесах». Время истекло и для Рамсея Макдональда. Столкнувшись с волной безработицы – к концу 1930 года показатель составил два с половиной миллиона – и не видя выхода из финансового кризиса, охватившего Британию, Макдональд согласился сформировать коалицию из всех партий. Консерваторы были близки к большинству, самого Макдональда исключили из партии лейбористов, единственным выходом оставались выборы. В октябре 1931 года жители страны вновь устремились на избирательные участки, и Селфридж, верный себе, организовал вечеринку. Дженни Долли прилетела в Британию, чтобы быть рядом с Гарри и вместе с ним принимать в универмаге три тысячи гостей. Директор по продажам мистер Уильямс вспоминал: «Обе руки Дженни были увешаны браслетами от запястья до локтя. При каждом движении свет ламп отражался в изум-рудах, рубинах, сапфирах и бриллиантах». Уинстон Черчилль, Ч. Б. Кошран, Эмеральд Кунард, князь и княгиня Голицыны, раджа Саравака, Ноэл Кауард, князь и княгиня фон Бисмарк и весьма нетрезвая Роза Льюис в сопровождении Чарли Кавендиша и многие другие танцевали в тот вечер под музыку оркестра Джека Хилтона и смотрели на казацкие пляски, выступления Джимми Нерво и Тедди Нокса из «Безумной банды» и австралийских жонглеров и гимнастов братьев Риголетто.

В результате голосования консерваторы получили четыреста семьдесят мест, лейбористы – пятьдесят два, либералы – тридцать три. В качестве премьер-министра коалиционного правительства Макдональд провел следующие четыре года, практически не соприкасаясь с коллегами, в роли мальчика на побегушках у консерваторов. Одна из плеяды новых независимых политических партий, Новая партия сэра Освальда Мозли, не получила ни одного места в парламенте. Чета Мозли не пала духом и вовсю веселилась на приеме в «Селфриджес», где леди Синтия, как и все внучки Леви Лейтера, всегда была желанным гостем. Сэр Освальд, похоже, питал особую приязнь к женщинам семейства Керзон – на одной из них он женился, спал с обеими ее сестрами и, по слухам, имел интрижку с их мачехой. В неспокойные времена сэр Освальд находил поддержку у тех, на кого действовали его демагогические речи. Селфридж, который на официальном обеде Американской торговой палаты жаловался на высокие налоги, конт-роль государства и бюрократию, объявил: «Что нужно этой стране, так это сильный лидер, который ее вдохновит».

Селфриджу вообще было свойственно порой противоречить самому себе. В поддержку запущенной принцем Уэльским массовой кампании «Покупайте британские товары» он пригласил в Лондон мэра и главу ассоциации ножовщиков Шеффилда, предоставив им шесть тысяч квадратных футов площади для выставки стальных товаров. В то же время, однако, он выставил в витринах драгоценности на миллионы фунтов в футлярах из непробиваемого стекла. Трудно объяснить, что именно заставило Селфриджа позиционировать себя как «короля камушков», когда безработица была на самом пике. Зрителей было много – двадцать семь тысяч человек собрались в магазине, чтобы посмотреть, как команда американского чемпиона по игре в бридж Эли Калберстона играет против британского чемпиона Папаши Бизли в звуконепроницаемой комнате, и почти столько же пришло на конкурс «Мисс Англия», проходивший в «Селфриджес», – но покупок совершалось мало. Показатели падали. По Сити пошли шепотки. Распространялись и слухи о крупных проигрышах Селфриджа за игорными столами во Франции.

К тому времени попытка Дженни Долли проникнуть в мир моды окончательно провалилась. Закрытие ее магазина совпало по времени с окончанием ее романа с Гарри Селфриджем. Одним туманным утром в марте 1933 года она попала в автокатастрофу под Бордо, в результате которой получила черепно-мозговую травму и страшные раны на лице. Ее карьера femme fatale была окончена, а ее знаменитые драгоценности той же осенью пошли с молотка. Вырученные деньги она потратила в числе прочего на пластическую операцию. Общая сумма составила всего триста тысяч долларов, и сама Дженни со слезами признала, что «люди получили красивые вещи почти за бесценок». Среди проданного были черные жемчуга, некогда принадлежавшие Габи Деслис, и «кубик льда» – алмаз в пятьдесят одну целую семьдесят пять сотых карата, который Гарри Селфридж купил для Дженни в 1928 году.

В Лондоне уже открыто обсуждались финансовые затруднения самого Гарри: на ежегодном собрании возмущенный акционер спросил о «счете председателя», перерасход которого составил сто пятьдесят четыре тысячи семьсот девятнадцать фунтов. Селфридж встал и ответил: «Я разберусь с этим в самом скором времени. Я признаю свою неправоту». Проблема была в том, что разобраться было невозможно. Он задолжал денег и Греческому синдикату, главу которого тоже затронула Великая депрессия. Многие крупные игроки – партнеры Николаса Зографоса – вышли из игры. Майор Джек Коутс совершил самоубийство в своей квартире на Парк-лейн, другие просто перестали ездить на французские курорты. Выручка казино по всей Франции упала на семьдесят пять процентов, и Синдикат начал собирать долги. Над Селфриджем нависла опасность. За его состоянием – по слухам, оно составляло более ста тысяч фунтов – теперь охотились невероятно серьезные люди. Он начал обналичивать активы: продал оставшийся участок земли на Хенгистбери-Хед и, встревожив совет директоров, потребовал несколько тысяч фунтов в качестве зарплаты за свою номинальную роль председателя «Уайтлиз» – магазина, появлялся в котором он редко. Его дочь Розали, которая надеялась, что он поможет ей с тяжелой ипотекой на Уимбл-дон-парк-хаус, была жестоко разочарована. Банк лишил Вяземских права собственности на дом, и им пришлось вернуться на Карлтон-Хаус-террас. Гордон-младший тем временем продолжал жить на широкую ногу, появляясь на страницах журнала «Татлер» то рядом со своим самолетом, то с красоткой-актрисой Энн Кордрингтон. Сотрудники универмага качали головами, приговаривая: «Яблочко от яблони недалеко падает».

Число жертв финансовой катастрофы росло. Ивар Крюгер, первый инженер-проектировщик универмага, впоследствии ставший промышленным магнатом и «самым богатым человеком мира», совершил самоубийство, чтобы избежать обвинения в рыночных махинациях.

Лишь немногие сторонние наблюдатели, глядя на безупречную работу «Селфриджес», почуяли бы неладное. А вот архитекторы и строители, работавшие над очередным расширением магазина на Дюк-стрит, не могли оставаться в неведении. Изначально новое крыло должно было состоять из четырех наземных и двух подземных этажей. Теперь из-за финансовых трудностей пришлось остановиться на втором этаже, хотя его укрепили, с тем чтобы потом достроить недостающие два. По мнению Селфриджа, работы велись слишком медленно, и ему пришла в голову оригинальная идея использовать взрывчатку. Двести граммов гелигнита прекрасно справились с задачей, убрав с пути строителей десять тонн глины.

Новое крыло с тремя с половиной акрами торговых залов, на создание которого пошло пять тысяч тонн стали из Мидлсборо, наконец открылось в марте 1933 года. Сотрудники называли его СУОД, потому что оно выходило на улицы Сомерсет, Уигмор, Орчард и Дюк. Низкой плоской крыше нашли отличное применение: на ней был выставлен самолет «Вестланд PV-3», на котором лорд Клайдесдейл совершил триумфальный полет над Эверестом, а Сюзанна Ленглен прибыла в Лондон, чтобы продемонстрировать свои таланты на свежеоборудованном многофункциональном корте. Отношения Сюзанны и Селфриджа были такими же непредсказуемыми, как и ее манера играть. Личный посыльный Вождя, юный Эрнест Уинн, вспоминал, что однажды ему было поручено доставить письмо от Селфриджа в расположенную неподалеку квартиру мисс Ленглен. «Она закончила читать и начала визжать… Я не знал, что делать… Просто стоял и ждал, и ждал. Я еще подумал: хорошо, что я такой невысокий. Она так размахивала руками, что, будь я ростом побольше, она бы снесла мне голову».

Селфридж продолжал свое представление. Он тратил неразумные суммы на рекламу. Он стал финансовым покровителем новой бизнес-школы при Гарвардском университете. Он взял в аренду четырехмоторный самолет Имперских авиалиний, чтобы устроить для избранных воздушную новогоднюю вечеринку с модным показом. Он содержал лошадей, которые не выигрывали скачек, и – очаровательный жест, учитывая, что ему это было не по карману, – заказал «Жиллетт и Джонстон» новый колокол для церкви Сент-Мэри-ле-Боу, который безнадежно проржавел и молчал с 1928 года.

В 1934 году универмаг отпраздновал свой серебряный юбилей. В профессиональном журнале «Дрейперс рекорд» по этому поводу написали: «Он не просто превратил Оксфорд-стрит в один из лучших торговых кварталов мира, он проложил путь всем крупным универмагам». На банкете, устроенном в честь Селфриджа в отеле «Гросвенор-Хаус» его коллегами по торговле в Сент-Мэрилебон, Гарри подарили великолепно оформленную «Книгу подписей» с трогательным посланием: «С самого начала ты был первопроходцем, и даже в тяжелейшие из времен, когда у всех опускались руки, тебе хватало мужества двигаться вперед. Твоя энергия и предприимчивость принесли славу твоей компании и способствовали процветанию общества». За стеклами очков глаза Гарри Селфриджа переполняли эмоции.

Год 1935-й запомнился еще одним серебряным юбилеем – двадцатипятилетием со дня свадьбы короля Георга V и королевы Мэри. И снова, как и в честь коронации, Селфридж заказал для универмага грандиозное оформление. Украшения были великолепны и стоили баснословных денег. Выдающийся архитектор и графический дизайнер Уильям Уолкот и штатный эксперт по дизайну Артур Миллер черпали вдохновение в теме империи. На крышу водрузили двадцатипятиметровую статую Британии в сопровождении двух золотых львов. Гремели трубы, развевались флаги.

В одном из своих многочисленных интервью газете «Дейли экспресс» Селфридж однажды сказал: «Зарабатывание денег – не главный мой мотив. Мной движет идея большой игры. Ничто не будоражит так, как управление большим бизнесом. Это самая захватывающая игра в мире – и она никому не приносит горя».

К сожалению, зарабатывание денег все же было основным мотивом для одного из ключевых акционеров «Селфриджес» – страховой компании «Пруденшл». Для них розничная торговля не была игрой. Обеспокоенные не только сокращением прибыли, но и бездумными растратами мистера Селфриджа, «люди из Пру» решили посадить в совет директоров своего человека. Им стал мистер Х. А. Холмс, который много лет трудился на благо банка «Мидленд», прежде чем стал финансовым директором Индийской резиновой корпорации. Селфридж еще не подозревал, сколько горя ему принесет этот человек.

 

Глава 15. Конец связи

В начале октября 1935 года Гарри отправился в Америку. Его помощь Гарварду не осталась незамеченной: док-тор Сайлас Эванс, предприимчивый президент Рипонского колледжа, штат Висконсин, вручил Гарри почетную докторскую степень. Гарри в сопровождении дочери Вайолет встречали в родном городке как короля, а на торжественном обеде в городской администрации мэр Гарольд Бамби объявил, что главный городской парк будет переименован в Селфридж-парк. Газеты Рипона активно освещали этот визит и подробно описывали карьерные достижения Гарри. Меньше уверенности у них было в том, что касалось статуса молодой фигуристой блондинки, сопровождавшей его, – ее назвали просто «другом семьи».

Несколькими днями позже, когда Селфридж прибыл в Лос-Анджелес, журнал «Тайм» приоткрыл завесу тайны: спутницей Гарри оказалась «французско-шведская актриса Марсель Рогез, к которой Гарри Гордон Селфридж хотел привлечь внимание продюсеров в Голливуде». Мисс Рогез, последнее во всех смыслах серьезное увлечение Гарри, строила большие планы на голливудскую карьеру. Автор колонки киносплетен Луэлла Парсонс видела, как они вместе обедали на студии «Двадцатый век Фокс»: «Пожилой, но почтенный мистер Селфридж проявлял восхитительные манеры. Он вставал, когда вставала Марсель, пододвигал ей стул, слегка поклонился ей в конце обеда, уступал ей дорогу. Нынче в этом городе редко можно встретить подобную галантность».

Говорят, Гарри надеялся использовать эту поездку для привлечения финансирования. Если это было так, то его ждало разочарование. Для американских банкиров в разгар Великой депрессии Селфридж был олицетворением ушедшей эпохи, когда процветания добивались неумеренными инвестициями. Сейчас, когда бюджеты на продвижения урезались до абсолютного минимума, тратить деньги на то, чтобы заработать деньги, было не модно.

В Лондоне в сопровождении очаровательной мисс Рогез он организовал очередную вечеринку в честь выборов. Мастерски составленный список гостей, как обычно, включал в себя эклектичную комбинацию политиков, журналистов, светских особ и представителей шоу-бизнеса. Помимо друзей – таких как лорд Бивербрук, Уинстон Черчилль и лорд Эшфилд – были приглашены Дуглас Фэрбэнкс-младший, Ноэл Кауард, Айвор Новелло, актриса Мадлен Кэролл (только что закончившая съемки в фильме по роману Джона Бакена «Тридцать девять ступеней») и герцог и герцогиня Роксбургские. Президент королевского общества авиаторов сэр Филипп Сассун сопровождал радикально правопартийную и очень богатую леди Хьюстон, которая больше авиации любила только Бенито Муссолини. Ненадолго заглянула модельер Эльза Скиапарелли, как и декоратор Эльзи де Вулф и, что удивительно, Сири Моэм. Вечеринка продолжалась до самого рассвета. К огорчению леди Лондондерри, ее почти неразлучный друг Рамсей Макдональд проиграл выборы, и в роли премьер-министра власть снова получил Стэнли Болдуин. Это была последняя вечеринка в честь выборов в истории магазина.

Годом ранее ушел из жизни старый друг Гарри лорд Ридделл, председатель правления газеты «Ньюс-оф-зе-уорлд». Селфридж был большим поклонником этого разбитного издания. В 1933 году он помог заключить сделку между лицом универмага Глорией и «Ньюс», которые опубликовали в качестве романа с продолжением ее озорные «мемуары топ-модели». Сумма гонорара не разглашалась. Это был не первый проект, над которым они работали вместе с универмагом. «Селфриджес» проспонсировали конкурс модных дизайнеров, организованный газетой, предоставив денежный приз и пообещав выставить в магазине наряд победителя. Жюри конкурса, состоящее из дизайнеров и звезд сцены, собралось в «Палм-корт». Приз вручала актриса Сибил Торндайк.

К сожалению, она не выучила речь. Встав, она радостно провозгласила: «Это просто замечательное мероприятие! Впрочем, я всегда считала, что “Санди-пипл” – это лучшая газета, когда-либо выходившая в свет». Неудержимая мисс Торндайк продолжала нахваливать главного конкурента «Ньюс-оф-зе-уорлд», а лорду Ридделлу оставалось сидеть на месте и с каменным лицом разрывать на кусочки хлебный рогалик.

Редакторы газет все больше внимания уделяли моде, которая, в свою очередь, подпитывалась за счет кинематографа – с ее помощью женщины пытались перенести блеск с экрана в реальную жизнь. Готовое платье теперь было легкодоступно, а в магазинах появились копии произведений таких модельеров, как Баленсиага. Мэдж Гарланд писала в «Вог»: «Пальто, которым все восхищались на подиумах Парижа еще в феврале, осенью уже можно найти в магазине “Йегер”». В распоряжении тех, кто не мог позволить себе купить желанный наряд, были популярные выкройки всех новых парижских моделей. К счастью для ретейлеров, все еще существовало четкое разделение между дневными и вечерними туалетами: женщины наряжались к ужину, надевали на коктейльные вечеринки незаменимые «маленькие черные платья», прикрепляли к своим ожерельям подвески со стразами и даже подумать не могли о том, чтобы выйти из дома без шляпки и перчаток. В моде были косые разрезы, «пижамные» костюмы и «курортный стиль», а самые смелые особы приняли стиль Эльзы Скиапарелли. Конечно, не каждая покупательница в «Селфриджес» решилась бы надеть ее дерзкую шляпку, украшенную лобстером, но ее влияние во всем – от вязаных купальных костюмов до вычурной вышивки и даже причудливых пуговиц – было несомненно. Твердо вознамерившись обойти свою злейшую соперницу Коко Шанель, Скиапарелли решила выпустить свою туалетную воду. Духи под названием «Шок», разлитые во флаконы, в которых угадывались соблазнительные изгибы актрисы Мэй Уэст, появились в «Селфриджес» в 1936 году.

1930-е годы стали также началом новой эры одного из основных товаров универмага – нижнего белья. Химики компании «Данлоп» сумели сделать из латекса прочные эластичные нити, из которых, в свою очередь, получился эластичный пояс-корсет. С появлением на рынке совершенно нового ассортимента нижнего белья – включая лифы с размерными чашечками от Уорнера – производители поспешили заявить, что примерка корсетов превратилась в «научное искусство», и обучили продавщиц снимать точные мерки. Женщины восприняли все это настолько серьезно, что теперь процесс приобретения нижнего белья мог растянуться более чем на час.

Компания «Госсар» выпустила грацию без косточек, которую можно было надеть под вечернее платье с открытой спиной – она застегивалось сбоку на крючки, позволяя использовать для продвижения рекламный слоган «Горничная не требуется». Только богачи или те, кому посчастливилось иметь семейный контракт с преданной прислугой, по-прежнему могли позволить себе услуги горничной. Тем временем благодаря таким изобретениям, как электрические плиты, легкие пылесосы и улучшенные посудомоечные машины, с работой по дому теперь можно было справляться без целой армии слуг. Это, вероятно, было и к лучшему, потому что проблема заключалась не только в нехватке денег, но и в том, что молодые девушки больше не хотели работать горничными: они становились билетершами в кинотеатрах, официант-ками или продавщицами во все разрастающихся косметических отделах.

Селфридж и его магазин не сходили со страниц газет. Осенью 1935 года в «Ридерс дайджест» вышла подробная статья о нем, а его «официальная» биография, написанная Уильямом Блэквудом, выходила по частям в «Сэтерди морнинг пост» в Чикаго, а позднее – в Англии в «Мимолетном представлении», некогда успешном, но теперь клонящемся к закату журнале о светской жизни. Ни название журнала, ни его снижающийся статус не ускользнули от внимания нового члена правления, мистера Холмса, который с нелегким сердцем наблюдал за самовозвышением Селфриджа и впоследствии сказал: «Селфридж хотел продолжать быть королем своего зам-ка, хотя тот уже начинал рушиться».

Поначалу Эндрю Холмс мог сделать очень немногое – только наблюдать и ждать. Он совершал обходы магазина, просматривал зарплатные ведомости пятнадцати тысяч сотрудников, изучал статьи расходов и присутствовал на заседаниях правления, где Селфридж безмятежно вещал: «Если нет возражений, то принимаем протокол совещания. Всем спасибо за внимание», – и выгонял всех из кабинета. Если Селфриджу и было не по себе от присутствия мистера Холмса, он этого не показывал. Уверенный в поддержке большинства, он просто не обращал на пришельца внимания. В значительной степени жизнь Гарри – и в универмаге, и за его пределами – продолжалась как раньше. Он вызывал к себе подчиненных при помощи трех мигающих синих лампочек, которые были частью хитроумной электрической системы внутренней безопасности, установленной по всему магазину. Он делал обход каждое утро и еще один после обеда. Мисс Рогез продолжала без устали совершать покупки. Одно из самых важных нововведений – он планировал переместить продуктовый зал из дальнего конца Оксфорд-стрит в специально подготовленное помещение на Орчард-стрит. Незадолго до Рождества 1935 года Селфридж отправился на стройплощадку проверить, как продвигается дело. Засмотревшись на то, как рабочие красят потолок, он оступился и упал с четырехметровой высоты на строительные леса. Вначале очевидцы по-думали, что он умер, но он отделался лишь сотрясением мозга и поврежденным бедром – хотя последнее неделю продержало его прикованным к постели. В то Рождество не мог подняться с постели и король, а Уоллис Симпсон второй год подряд отправилась в «Селфриджес» делать рождественские покупки для принца Уэльского.

Король Георг так и не поправился и умер в Сандрингемском дворце 20 января 1936 года. Его сын Дэвид, ставший теперь королем Эдуардом VIII, продолжал танцевать с Уоллис, которая стала сияющим олицетворением талантов ювелирного дома Картье и носила бесценные драгоценные камни в ультрасовременных оправах. Их излюбленным местом оставался клуб «Посольство», где тоже практически все оставалось по-прежнему – изменилась лишь музыка. На смену синкопированному джазу пришел свинг, который превосходно исполнял оркестр Бенни Гудмана и который звучал в мюзиклах Роджерса и Харта, Ноэла Кауарда и Коула Портера. Новый король-император по-прежнему появлялся в «Ритце» и «Савое» и не терял связей с тесным кругом друзей, но теперь он проводил все больше времени в своем любимом форте «Бельведер», пытаясь поверить, что сможет жениться на Уоллис Симпсон и при этом сохранить трон. Британская пресса по-прежнему проявляла сдержанность, хотя в Придворном циркуляре сообщалось, что в июне некая миссис Симпсон присутствовала на званом обеде в Сент-Джеймском дворце – о местоположении мистера Симп-сона тактично умолчали.

Тем летом Уоллис и король отправились в круиз по Средиземному морю на роскошной паровой яхте «Нахлин», а вот семейству Селфридж было не до круизов. Гарри был вынужден продать «Завоевателя». Кроме того, он переехал с Карлтон-Хаус-террас в квартиру в Брук-Хаус на Парк-лейн, где по иронии судьбы Сири Моэм как раз занималась оформлением другой роскошной квартиры, принадлежавшей мистеру Израилу Сиффу, владельцу магазина «Маркс и Спенсер», с супругой. Брук-Хаус был построен на месте особняка, изначально принадлежавшего старому другу Гарри Эрнесту Касселу. Внучка Эрнеста Эдвина Маунтбеттен продала этот участок девелоперам. Маунтбеттены же в июне переехали в тридцатикомнатный пентхаус со скоростным лифтом – предметом многочисленных фотосессий.

Гарри планировал поселить Марсель Рогез в квартире неподалеку и лично наблюдал за ремонтом, не давая продыху строителям и выматывая личного секретаря Лесли Уинтерботтома, который едва справлялся с запросами Вождя. Одним из основных требований была черная ванна, отыскать которую оказалось непросто. Селфридж, ежедневно заглядывавший в квартиру, чтобы проверить, как продвигается ремонт, донимал прораба, пока тот не ответил: «Послушайте, сэр, это не так-то просто. Вот если вы захотите поселить здесь чернокожую барышню, мы быстро найдем ей белую ванну». Гарри шутку не оценил – вернувшись в универмаг, он потребовал, чтобы Уинтерботтом нашел новую бригаду строителей.

В начале 1937 года универмаг «Селфриджес» отметил двадцать седьмой день рождения, организовав роскошную инсталляцию – интерьеры осветил огромный двухтонный вращающийся шар. По таким поводам покупатели всегда получали маленькие сувениры – например, серебряные желуди или ключики (Селфридж называл их символами благодарности), – но на этот раз гостям просто вручили куски огромного именинного торта. В июне покупатели устремились на открытие нового гастрономического зала. К тому времени как двери закрылись, центральную композицию из консервов с лососем растащили подчистую – осталось около дюжины банок. Подчиненные боялись сообщить об инциденте Вождю, которому была противна сама мысль о воровстве. Мисс Мепхэм вспоминает, что, когда Селфридж все же узнал об этом, «он был совершенно раздавлен. Он просто не мог поверить в худшее в ближних». Неизвестно, что сыграло решающую роль – бесконечные распродажи, новый гастрономический зал или дополнительный приток покупателей, пришедших за обновками перед отпуском на солнечном побережье, – но дела пошли в гору, и в итоге годовая прибыль составила четыреста восемьдесят пять тысяч фунтов.

Ни Селфридж, ни его сын не привыкли себя ограничивать. Гордон-младший купил себе новый самолет, который, по оценкам журнала «Тайм», стоил сорок пять тысяч долларов. На своей дорогостоящей игрушке он отправился в Испанию – в самый разгар жестокой гражданской войны, – прихватив с собой де Сибуров. Не столь искушенный в общении с журналистами, как его отец, по возвращении он дал журналисту из «Тайм» весьма неудачное интервью, так что его приключение описали как «показушное развлечение спортсмена Селфриджа». Не укрылось от внимания прессы и то, что он остался в безопасности по другую сторону границы, когда отважный Жак де Сибур вновь отправился в «горячую точку», чтобы спасти три десятка попавших в ловушку американских туристов. Разумное или нет, это путешествие не понравилось мистеру Холмсу – как не нравилось ему и то, что Гордон-младший в командировки по стране летал на самолете. Мистер Холмс был сторонником поездов.

Дата коронации Эдуарда VIII была назначена на май 1937 года, и, пренебрегая сплетнями, ходившими о короле и Уоллис, Гарри начал планировать новое оформление фасада. Эти украшения должны были затмить все ранее существовавшие. Как и перед коронацией Георга V, и перед юбилеем королевской свадьбы, Селфридж снова проводил часы в Геральдической коллегии, уделяя внимание каждой мелочи.

Гарри было восемьдесят. Он всегда верил, что, сохранив ясный разум, продлит себе молодость, и в каком-то смысле так оно и было. Однако его физическое состояние ухудшалось. На премьере фильма в Королевском кинотеатре возле Мраморной арки он упал в обморок. Фотографам удалось запечатлеть этот момент на пленке, и, к его величайшему смущению, снимки появились в газете «Дейли скетч». Всего через несколько недель он рухнул на пол, пытаясь перепрыгнуть через веревку, огораживающую ресторан в универмаге. Его доверенные помощники тоже старели. Некоторые из них, например необычайно тактичный мистер Хенси из бухгалтерии и галантный закупщик ювелирных изделий мистер Дикс, еще недавно руководивший открытием первого в Англии отдела универмага, продающего искусственный жемчуг от Микимото, ушли на пенсию. Другие – например Фредди Дей, посвятивший свою карьеру закупке сундуков и чемоданов, – умерли. Доверенное лицо Вождя, А. Уильямс, покинул компанию, чтобы открыть собственное рекламное агентство, которое, впрочем, не принесло желаемых дивидендов. Уильямс впоследствии с сожалением признал: «Теми, кто мы есть, нас сделал Селфридж». Архитектор сэр Джон Бернет умер. Ральф Блу-менфельд перенес тяжелый инсульт и проводил все меньше и меньше времени на Флит-стрит. Лорд Эшфилд тоже болел – у него начались серьезные проблемы со зрением.

Селфридж писал Блуменфельду:

Как жаль, дружище, что здоровье не позволяет тебе поехать вместе со мной в Америку этой осенью. Альберту [лорд Эшфилд], как ты знаешь, очень помогло лечение во Франции. Так что когда Альберт придет в форму, то мы с ним вытащим тебя, нашего третьего мушкетера, и снова будем готовы к битве.

Твой друг Гарри.

Селфридж не пропустил ни одних похорон, писал добрые письма вдовам и посылал фруктовые корзины больным. Он даже еженедельно навещал одного неизлечимо больного пенсионера и играл с ним в карты. Магазин и его сотрудники были для Гарри всем. Несколькими месяцами ранее, обходя огромные торговые залы с Уильямсом, Вождь остро подметил: «Вот она, наша жизнь. Без этого дела мы ничто».

В то Рождество дети, сгрудившиеся на крыше универмага в ожидании Санта-Клауса, увидели настоящее чудо: он прилетел на самолете, описав над ними широкую петлю. Всего через несколько минут как по волшебству он появился на огромных моторных санях – размахивая звездно-полосатым флагом и парализовав движение на Оксфорд-стрит. К тому времени как он с мешком за плечами вылез из установленной на крыше декоративной печной трубы, дети были вне себя от восторга. Это представление, отточенное годами повторения, проходило без сучка без задоринки. Очаровательный спектакль приносил хорошие деньги, ставился в менее пышной форме, повторялся во всех магазинах группы «Селфридж» – и во многих случаях в числе зрителей был и сам Вождь. В этом году, однако, он был прикован к постели после автомобильной аварии: в его «Роллс-Ройс» врезалась пожарная машина. Ему пришлось пропустить представление в «Джонс Бразерс» в Холлоуэй, что, наверное, было и к лучшему – Санта-Клаус разбушевался, вместо мешка принялся размахивать кулаками и колотить детей по головам.

Суматоха в отделе игрушек в «Джонс Бразерс» не шла ни в какое сравнение с паникой, охватившей декораторов в «Селфриджес», получивших из мастерских роскошные знамена, на которых золотой нитью были вручную вышиты инициалы нового короля. Никто не знал, что делать с этим великолепием.

Проснувшись утром 3 декабря, Уоллис Симпсон обнаружила свои фотографии на передовицах всех без исключения английских газет. Народ был в ужасе. И это на ней хочет жениться их король? Пресса хорошо потрудилась над тем, чтобы создать образ голубоглазого Прекрасного Принца. Теперь под предводительством неизменного редактора «Таймс» Джеффри Доусона с не меньшим усердием они принялись его уничтожать. Не пощадили и Уоллис Симпсон. Проведя несколько недель под градом лихорадочных домыслов и сообщений журналистов, 10 декабря король отрекся от престола. Разъяренные активисты забрасывали камнями дом на Камберленд-террас, где Уоллис судорожно паковала чемоданы. Тем же вечером, под покровом тьмы, чемоданы доставили в «Селфриджес», где Эрнест Уинн проследил за тем, чтобы их аккуратно составили в экспедиторском отделе. Позже он рассказывал об этом удивительном моменте, когда история страны разворачивалась буквально у него на глазах: «Нам велели не поднимать шума и никому не рассказывать о том, что лежит у нас в экспедиторской. Сказали, через несколько часов все заберут специальные люди. Пока мы обвязывали сундуки и чемоданы бечевой, я заметил, что некоторые мальчишки-посыльные очень расстроились. Их было нетрудно понять. Мы не хотели терять своего короля. Покончив с багажом миссис Симпсон, мы просто стояли и грустно смотрели друг на друга».

Гарри Селфридж провел невеселое Рождество – единственными утешителями были его преданные мопсы, а ухаживала за ним добросовестная Розали, которая вместе с Сержем и Татьяной тоже перебралась в Брук-Хаус. Каждое утро в девять часов приходил его постоянный парикмахер из «Селфриджес», мистер Пристли, брил его и уходил, незаметно получив от Розали пять шиллингов. Даже Марсель Рогез не составила Гарри компанию. Она получила роль в британском мюзикле «Большая шишка» и все время проводила на съемках с партнером Полом Робсоном.

В магазине декораторы спешно меняли оформление в честь коронации. На смену регалиям короля Эдуар-да VIII пришли монограммы короля Георга VI и королевы Елизаветы. На резных панелях были изображены сцены из истории Англии со времен вторжения римлян и приключения национальных героев, таких как Дрейк, Клайв и Вулф. Селфридж всей душой верил, что коронация станет «главным событием всех времен» и поможет Лондону воспрянуть от тоски, поэтому оформление магазина приобрело для него почти мистический смысл. Ни на секунду не сомневаясь, что сотни тысяч людей съедутся в Лондон и что все они захотят купить новые наряды и сувениры, он пополнил запасы на складах и нанял дополнительных декораторов. Штатный архитектор Альберт Миллер, скульптор сэр Уильям Рейд Дик и профессор Эрнест Штерн – румынский дизайнер, работавший в сфере кино и питавший слабость к позолоченному великолепию, – создали самую роскошную концепцию за всю историю Оксфорд-стрит. Здание «Селфриджес» стало самым нарядным во всей Британии.

Гарри потратил на шик и блеск немыслимые пятьдесят тысяч фунтов, но не все смогли оценить конечный результат. Э. М. Фостер едко заметил в своей статье в «Нью стейтсмен»: «В этом оформлении магазин напоминает вульгарную старуху, которая нацепила на себя все украшения сразу». «Панч» обыграл идею украшений «более королевских, чем у самих королевских особ», в карикатурном комиксе, где полицейский говорит пожилой леди: «Нет, мадам, думаю, сегодня мистер Селфридж не выйдет на балкон».

В Лондон действительно съехались сотни тысяч людей, и многие из них заполонили Оксфорд-стрит, чтобы благоговейно взглянуть на роскошный универмаг. Но тратить деньги они не хотели. Объем выручки существенно уступал ожиданиям. Американцев, похоже, задели оскорбления в адрес Уоллис, и они просто не приехали, а британцы были не в настроении делать покупки – они словно погрузились в траур, отвергнутые человеком, который был для них идолом. Еще какое-то время его брат оставался в глазах народа лишь вынужденной заменой настоящему королю. На то, чтобы убрать украшения и сложить их в подвалы, ушло шесть недель. Селфридж не давал комментариев, а мистер Холмс в ярости подсчитывал расходы. Теперь эти двое друг с другом практически не разговаривали.

В тот же месяц Гарри Гордон Селфридж стал гражданином Британии. Одни говорили, что он надеялся получить рыцарство в честь коронации короля, другие шептали о новых неподъемных налогах, которые приходилось выплачивать американцам, живущим за границей. А люди из самого близкого окружения знали, что он просто хотел стать британцем. Своему другу Блуменфельду он гордо писал: «В следующее воскресенье будет тридцать один год с тех пор, как я приехал в Лондон. Теперь я стану истинным британцем и постараюсь начать вести себя как джентльмен. Всегда твой, Гордон».

Конечно, он и так всегда вел себя как джентльмен – особенно тогда, когда в 1927 году пообещал маленькой старушке в «Уайтлиз», что будет выплачивать гарантированные двадцатипятипроцентные дивиденды на протяжении последующих пятнадцати лет. Это обещание дорого ему обошлось. Десять лет спустя годовые показатели составляли пятьсот тысяч фунтов. Прибыль снижалась. Людей тревожила перспектива войны. Стоимость акций инвестиционного фонда Гордона Селфриджа и общества с ограниченной ответственностью «Провинциальные магазины Селфриджа» падала, и журнал «Экономист» сообщил, что «перспективы группы компаний «Селфридж» вызывают особое беспокойство». Гарри отправился в Америку – по официальной версии, чтобы начать публикацию своей прославленной колонки «Каллисфен» в газете «Нью-Йорк геральд трибюн», но на самом деле еще и для того, чтобы встретиться с банкирами. Его старый друг Джулс Бах был необычно мрачен в своих предсказаниях по поводу рынка акций, а Элизабет Арден, с которой Селфридж обедал, была заметно тронута его затруднениями и тут же написала своему менеджеру в Лондон: «Ужасно видеть его таким взволнованным. Мы должны помочь ему чем только сможем».

Вернувшись в Лондон, он разместил рекламные объявления, гласившие: «Мы не увязнем в кризисе. Уничтожим эту депрессивную мысль, посмеявшись над ней». И все же он лучше, чем кто-либо, знал, что цена – это убедительный аргумент. По всей стране покупатели устремлялись в магазины «Маркс и Спенсер». В 1928 году Майкл Маркс и Томас Спенсер зарегистрировали торговую марку «Сент-Майкл» и быстро завоевали умы и серд-ца покупателей среднего класса своей политикой «качества по разумной цене». Теперь в магазинах их сети продавались и продукты, а в некоторых из универмагов даже открылись кафе. К раздражению менеджеров «Селфриджес», Саймон Маркс привлек к себе много внимания, организовав социальные пакеты для сотрудников – питание в столовых для персонала, медицинские, стоматологические и парикмахерские услуги, комнаты отдыха и даже летние лагеря. В «Селфриджес» все это существовало с самого дня открытия, за исключением разве что летних лагерей: сотрудники Селфриджа предпочитали проспонсированный компанией лыжный отдых. Впрочем, одно нововведение могучих Маркса и Спенсера действительно было беспрецедентным – пенсионные планы для служащих. Селфридж никогда не верил в принудительные пенсионные отчисления: он считал, что люди должны сами откладывать себе на старость. К сожалению, сам он поступал с точностью до наоборот.

Тем временем он повысил ставки: в пустовавшем до этого здании напротив универмага он открыл еще более крупный дискаунтер под названием «Бережливый Джон». В «Бережливом Джоне» покупателей обслуживали с улыб-ками, хотя свои покупки они должны были забирать сами. Продавцы подчинялись общим правилам универмага «Селфриджес» – к клиентам нельзя было обращаться «мисс» или «дорогуша», а сотрудников называли «ассистентами». Их заставляли держать осанку, настойчиво рекомендовали посещать проверенные годами курсы «культуры речи и личного магнетизма» и, как всегда, «уделять максимальное внимание своей прическе и ногтям». Сотрудники по-прежнему любили Вождя. Хотя новички уже не разделяли благоговейного трепета, с которым к боссу относились их старшие коллеги, их симпатия была вполне заметна.

Гарри продолжал играть, но время, когда он был королем казино, осталось в прошлом. Весной 1938 года он отправился в Довиль с Марсель, только чтобы обнаружить, что ему больше не рады. Отказав ему в кредите, Николас Зографос, по сути, оказал некогда крупному игроку большую услугу. Гарри больше не мог позволить себе проигрывать. Он так и не вернулся в казино, ограничиваясь теперь покером, в который он играл своими картами с монограммой и перламутровыми фишками. Он был искренне огорчен, когда в июле от злокачественной анемии в возрасте тридцати девяти лет скончалась Сюзанна Ленглен. Тем летом он снял в прибрежном городке Истбурне виллу герцога Девонширского, Комптон-плейс, и собрал туда детей и внуков. Это будут последние роскошные каникулы, которые семья проведет вместе. На семейном сборище четверо детей Гордона-младшего и его жена не присутствовали. Селфридж по-прежнему отказывался их признавать, а Гордон-младший по-прежнему без всяких возражений прятал их от людских глаз. Татьяне Вяземской уже исполнилось восемнадцать, сыну Вайолет Блейзу было пятнадцать, а ее дочери Жаклин – пять лет. Это были последние каникулы, которые Вайолет и Жак де Сибур провели вместе. Их брак уже трещал по швам, и развод последовал в скором времени. Брак Беатрис с братом Жака, Луи, сложился не намного удачней. Через два года развелись и они.

В конце года Гарри разослал рождественские открытки с изображением своего драгоценного «окна знаменитостей» – последняя нацарапанная алмазом роспись принадлежала оскароносному режиссеру Фрэнку Капре, который побывал в магазине в ходе визита в Лондон, где он продвигал свой новый фильм «С собой не унесешь».

В 1939 году Селфридж, всегда умевший подметить гениальную идею, открыл революционный по тем временам отдел телевидения с большим ассортиментом, выставленным в магазине. Убежденный в силе телевидения, он уже несколько лет открыто восторгался этой технологией. «Телевидение уже здесь – не прячьте от него глаза!» – гласили его рекламные объявления в лондонской и национальной прессе. В магазине был представлен самый широкий на тот момент ассортимент товаров, связанных с новой индустрией. Многие модели телевизоров были выставлены здесь за два месяца до того, как их представят на Нью-Йоркской всемирной выставке, – свой вклад внесли такие производители, как «Пай электроникс», «Коссор», «Ферранти», «Марконифон», «Бэрд», «Эйч-эм-ви» и «Экко». Вожделенные устройства можно было приобрести за двадцать три гинеи, а для покупателей с ограниченным бюджетом предлагалась специальная программа рассрочки.

Как и всегда в «Селфриджес», целью было не только продать телевизоры, но и обеспечить публике познавательное и увлекательное зрелище. Универмаг вложил двадцать тысяч фунтов в то, чтобы совместно с Би-би-си организовать в «Палм-корт» настоящую студию записи, где посетители могли посмотреть, как снимаются знаменитости, и, что самое интересное, сами посоревноваться за право появиться на экране. Танцоры, певцы, юмористы могли подать заявление на прослушивание. Матери оголтело записывали дочерей на участие в танцевальном конкурсе. Модные показы, организованные Гордоном-младшим, транслировались на пятидесяти телевизионных экранах, стратегически расположенных в различных частях магазина, – трансляция проходила ежедневно в одиннадцать утра. Были даже организованы косметические мастер-классы, где визажисты показывали, как убрать с лица жирный блеск, чтобы предстать перед камерой в лучшем виде. Вождь продумал все.

Универмаг «Селфриджес» сыграл особую роль в продвижении телевизора в розничной торговле еще в 1925 году, когда состоялась демонстрация изобретения Бэрда. Однако ничто не могло подготовить публику к будоражащей возможности увидеть на экране себя. Тысячи посетителей потянулись в «Палм-корт», чтобы по-участвовать в развлечении. А вот пресса почему-то не стала активно освещать это событие. В «Таймс» затею оценили, но даже они просто написали, что «выставка была событием любопытным и поистине увлекательным». К несчастью для Гарри Селфриджа, восторг оказался недолговечным. В сентябре началась война, и Би-би-си прекратила вещание. Таланты инженеров перенаправили на военные нужды, и телевещание возобновилось только в июне 1946 года.

Селфридж был одним из тех многих, кто знал, что войны не избежать. Во время регулярных деловых поездок в Германию, где располагался один из закупочных офисов, он своими глазами наблюдал, как в Германии безжалостно преследуют евреев. Их трудности не могли оставить его равнодушным – у него было много друзей-евреев, а в универмаге можно было найти кошерные продукты в гастрономическом отделе и книги на иврите в книжном магазине. Весной 1939 года он посвятил десятки колонок «Каллисфена» теме «Как беженцы могут быть полезны Англии», пытаясь поддержать немецких евреев, ищущих пристанища на Британских островах.

В Технологическом колледже Брайтона послушать его выступление пришло столько людей, что пришлось установить громкоговорители для тех, кто не поместился в актовом зале. В своей речи он объяснил студентам, что «под диктатурой Гитлера и Муссолини работают великие умы, и если мы, демократические страны, не приложим те же усилия и не применим свой интеллект, то проиграем войну». Молодежь была под огромным впечатлением: по сообщению студенческого журнала «Аргус», «Селфриджу аплодировали стоя, и гром оваций эхом разносился по всему залу».

Еще одну овацию Селфридж получил на собрании акционеров, несмотря на то что к тому времени он задолжал универмагу более ста тысяч фунтов, а правление объявило, что дивиденды по простым акциям в этом году выплачиваться не будут. По словам одного из его коллег, «в нем сияла вера в будущее», а один журналист отметил, что «он выглядел на шестьдесят – и ни днем старше», что не могло не радовать, учитывая, что Селфриджу было восемьдесят три. В тот год Марсель Рогез наконец-то получила приглашение сниматься в Голливуде и покинула Лондон. Гарри остался – теперь уже до самого конца – в одиночестве.

Эндрю Холмс отправился в командировку в Америку, где его встретило новое руководство «Маршалл Филд» – компании, которая к тому времени тоже работала в убыток. Когда Холмс спросил про Гарри-скорохода, ему ответили: «Он был лучшим специалистом по продвижению и рекламе, какой когда-либо работал в нашем магазине. Настоящий образец шоумена». Мистер Холмс, не веривший во власть спектаклей, только укрепился в своей вере, что «величайшей иллюзией Селфриджа было то, что он считал себя торговцем. Это объясняет многие из его ошибок». В начале этого судьбоносного лета на отдыхе мистер Холмс встретил владельца серьезной ковровой компании, и главной темой их разговора стал давно просроченный счет, который «Селфриджес» никак не могли оплатить. Столкнувшись с этим, по его словам, сокрушительным ударом, Холмс вернулся в Лондон и изучил состояние бухгалтерии. Выяснилось, что многие поставщики, привыкшие терпеливо ждать платежа на протяжении шести месяцев, не получали оплаты уже больше года. Многие из них не могли позволить себе идти на такие уступки. Что еще хуже – некоторые грозились обратиться в суд.

В какой-то момент тем летом у Гарри случилось серьезное разногласие с сыном, и их и без того непростые отношения перешли в открытую вражду. По политическим соображениям Гордон-младший заявил: «С моим отцом нужно что-то делать». В августе финансовый директор и управляющий делами компании Артур Янгмен, верный сторонник Вождя, ушел на пенсию, проработав в «Селфриджес» тридцать один год. Его отставка спровоцировала перестановки в правлении и выход на сцену протеже мистера Холмса, Артура Дикина.

Все лето универмаг готовился к войне. Комитет по гражданской обороне заказал пять тысяч мешков с песком, несколько тонн песка и древесины, сотни резиновых сапог, респираторов и стальных касок, водонепроницаемые комбинезоны, противогазы и две с половиной тонны хлорной извести для тушения пожаров. Сотрудники прошли подготовку под руководством неутомимого директора Г. Дж. Кларка, который решительно тренировал свою «оперативную команду» на крыше и на спортплощадке на Престон-роуд. Второго сентября войска вермахта вторглись в Польшу. Третьего сентября в 11.15 премьер-министр Невилл Чемберлен объявил, что Британия вступила в войну. Личный вход в кабинет Вождя в задней части здания обложили мешками с песком, а Селфриджа фотографы заставали бодро идущим на работу с противогазом за плечом. Он широко улыбался и говорил: «Дела идут своим чередом». В ассортимент на складе магазина спешно внесли изменения. Были закуплены пледы в огромных количествах, а прозорливая Нелли Элт заказала большой запас губной помады и мыла. В продаже быстро появились сумки для противогазов, а немногочисленные счастливчики успели приобрести в галантерейном отделе новинку – импортные нейлоновые чулки.

Словно предвещая грядущие несчастья, второго сентября была остановлена публикация колонки «Каллисфен». На протяжении пятнадцати лет колонку вел журналист Эйсдейл Макгрегор, но завершающую статью под заголовком «Последнее слово» написал Селфриж:

Их радостный энтузиазм и веселый тон едва ли соответствуют атмосфере войны. Эти статьи служили тому, чтобы облагородить прекрасное явление под названием «бизнес» и поддержать его сильными и незыблемыми принципами. На этом последнем слове – последнем на данный момент – мы завершаем эту долгую и интересную серию, которая, смеем надеяться, послужила воспитанию характера.

В действительности закрытие колонки было частью огромной программы по сокращению издержек, проводимой мистером Холмсом, который теперь был решительно настроен избавиться от самой сумасбродной статьи расходов – от мистера Селфриджа. Гордон-младший отправился в длительное путешествие в Америку и более месяца не давал о себе знать. Среди управляющих кадров, озадаченных его отсутствием, поползли слухи. Когда разразилась буря, большинство приближенных Селфриджа ожидали ее уже несколько недель. В неведении оставался лишь сам Вождь. 18 октября, когда мистер Холмс появился у входа во внутренний офис, мисс Мепхэм поприветствовала его с профессиональной учтивостью. Ее не пригласили стенографировать. На последовавших совещаниях Холмс указал на некоторые очевидные факты. Селфридж задолжал универмагу сто восемнадцать тысяч фунтов. Он не уплатил налоги на сумму двести пятьдесят тысяч фунтов. Кроме того, у него была личная задолженность банку «Мидленд». Гарантом всех этих задолженностей служили акции компании. У него не было свободной недвижимости, аренду Брук-Хауса оплачивала компания, и у него не было корпоративного пенсионного плана. Селфриджу поставили ультиматум. Или он уходит в отставку, отказавшись от всякого контроля над деятельностью компании, или компания потребует немедленного погашения задолженности. Ему предложили пенсию размером шесть тысяч фунтов в год при условии, что он передаст свои акции компании. Ему оставалось лишь согласиться.

Селфридж молча сидел, пока Эндрю Холмс, выступая от лица страховой компании «Пруденшл», отбирал у него дело всей его жизни и, лишив его всего самого дорогого, протянул ему черновик прошения об отставке, который требовалось одобрить немедленно. Преисполненный достоинства и сдержанности, сквозь броню которой десятилетиями пытались пробиться его коллеги, Гарри поставил свои инициалы под документом, который отнимал смысл его жизни. Мисс Мепхэм сидела за стенами кабинета, ясно понимая – как это всегда бывает у хороших секретарш, – что происходит в кабинете.

Правление составило короткое и нескладное объявление для персонала и прессы:

Наступил момент, когда мистер Селфридж почувствовал необходимость освободить себя от обязанностей, связанных с мелким [sic!] менеджментом, и потому попросил коллег принять его отставку. Преклонный возраст и его трудности уже долгое время вынуждали мистера Селфриджа предпринять этот разумный шаг… Его отставка была принята с чувством глубокого сожаления, и в то же время ввиду его уникальной связи с компанией с самого момента ее основания правление попросило его сохранить за собой титул Президента компании.

Гарри потратил поколо дня на написание прощального письма, которое было разослано сотрудникам 21 октября 1939 года:

Пришло время, когда я должен оставить управление этой великой и прекрасной компанией… которую я основал более тридцати лет назад. Я разменял восьмой десяток и после долгих раздумий пришел к выводу, что, к моему глубочайшему сожалению, настала пара оставить свои посты председателя правления и генерального директора и покинуть совет директоров этой компании, ее филиалов и дочерних предприятий… Я принял номинальный титул Президента компании. Он не дает мне права голоса, но ставит меня в положение советника, если моя консультация понадобится компании… А теперь, друзья мои, я отправляюсь на небольшие каникулы. Это не совсем каникулы, но назовем их так. Я сожалею также о том, что, если один из воздушных налетов случится в мое отсутствие, я не смогу разделить эти тяготы с вами. Во время прошлой войны я постоянно был в Лондоне и не позволил немецким бомбежкам нарушить заведенный мной распорядок… так пожелайте же мне хорошей поездки и благополучного возвращения к вам, и, как говорят персонажи кинофильмов, еще увидимся. Тогда мы сможем пожать друг другу руки и поговорить о всех «вчера» и всех «завтра».

Моя огромная любовь к этой компании и глубокие дружеские чувства к ее сотрудникам останутся неизменными, пока я жив.

К тому времени, когда письмо распространилось по компании, Селфриджа в универмаге не было. Выдержать прощание он бы не смог. Две недели спустя он поднялся на борт «Вашингтона» и отправился в свою последнюю поездку в Америку.

Огромное здание на Оксфорд-стрит больше не принадлежало Г. Г. Селфриджу. На фасадах быстро появились вывески, были убраны именные таблички. Отправив на пенсию отца, мистер Холмс взялся за сына. Если Гордон-младший считал, что с уходом Гарри он получит более заметную должность, то он ошибся. В этом бизнесе не было места для человека, которого «Таймс» безжалостно назвала «прожигателем жизни». Мистер Холмс быстро изменил его положение в компании, заставив его отказаться от управления «Уайтлиз» и инвестиционным фондом Гордона Селфриджа и оставив его номинальным главой провинциальных универмагов. Три месяца спустя провинциальные универмаги были проданы соседу Селфриджа по Оксфорд-стрит Джону Льюису. Гордон-младший вышел из дела. Говорят, разрушение империи привело его в бешенство. Всего через несколько месяцев он с женой и детьми перебрался в Америку, где нашел работу в торговой компании «Сирс Робак» в Чикаго.

Вернувшись в Лондон, Селфридж обнаружил, что не все еще списали его со счетов. Особенно это касалось журналистов. Владельцы газет устроили в его честь новогодний обед. За столом он сидел рядом с Ральфом Блуменфельдом, которого теперь называли «отцом Флит-стрит», и лордом Эшфилдом, который, сияя, рассказал, как его друг «преобразил Оксфорд-стрит», и добавил, что, вероятно, стоило разрешить переименовать станцию метро в «Селфриджес». После обеда Селфридж произнес речь перед влиятельной группой ретейлеров. Ему апплодировали сэр Монтегю Бертон, Тревор Фенвик, Фредерик Фенвик, сэр Вудман Бербидж из «Харродс» и Л. Бенталл. Все говорили, что Селфридж держится очень бодро. Бодрости он не чувствовал, но всегда умел пускать пыль в глаза.

Как ни удивительно, он по-прежнему приходил в универмаг почти каждый день и поднимался в свой кабинет на лифте, который раньше был зарезервирован исключительно для него, а теперь поступил в распоряжение всех директоров. В кабинете они с мисс Мепхэм играли в «давай представим». Они представляли, что работают с письмами, докладными записками, приглашениями и совещаниями. В реальности ничего этого не было. Он по-прежнему, надев цилиндр, шел в обход по магазину. Сотрудники при виде его испытывали одно-временно радость и неловкость. Они не знали, что сказать. Да и что тут можно было сказать? Говорят, он строил планы. Неизвестно, откуда появились эти слухи, но стали поговаривать, будто он замыслил организовать что-то новое, и мистер Холмс нанес новый удар. Он отправил Селфриджу письмо:

В соответствии с пожеланием директоров и их советников мы бы рекомендовали Вам из практических и психологических соображений покинуть кабинет генерального директора, чтобы предоставить новому управляющему составу полную свободу действий… Правлением мне было поручено попросить Вас любезно перевезти свои личные вещи из кабинета не позднее 26 апреля… Директоров беспокоит также, что вы планируете создание нового независимого бизнеса… Они категорически возражают против того, чтобы подобные переговоры велись на территории универмага.

На случай если Селфридж не уловит сути обращения, ему выделили в пользование небольшой кабинет в Кисайн-Хаусе – в здании напротив, принадлежащем компании. Его лишили трети пенсии и услуг мисс Мепхэм.

В мае 1940 года Селфриджу посвятили бронзовую доску и украшенный орнаментом свиток с подписями владельцев сорока одного универмага. Доску торжественно открыли на званом обеде в ресторане «Палм-корт». В благодарственной речи Гарри сказал: «Я осознал, что наше поколение уже практически прожило свою жизнь». Бросалось в глаза отсутствие мистера Холмса.

С началом блицкрига Лондон приготовился к обороне. Во время одного из налетов на крышу универмага попало несколько бомб и разгорелся пожар. Выбило большинство стекол на верхних этажах, в том числе столь любимое Вождем окно с автографами. Позднее, оценивая нанесенный ущерб, старик разрыдался. Это был первый раз, когда люди видели его слезы. Он продолжал по нескольку часов сидеть в одиночестве на противоположной стороне улицы, писать письма своим многочисленным знакомым власть имущим, предлагать свою помощь в военных действиях в тщетной надежде, что кто-то предложит ему принести какую-то пользу. В конце концов он перестал приходить.

В январе 1941 года, за несколько дней до его восемьдесят пятого дня рождения, правление лишило Гарри Селфриджа титула Президента и в связи с рекордно низкими годовыми показателями – прибыль составила всего двадцать одну тысячу девяносто три фунта – снова урезало его пенсию. Теперь Гарри, Серж и Розали жили на жалкие две тысячи фунтов в год и были вынуждены перебраться из Брук-Хауса в двухкомнатную квартиру на Росс-стрит в Путни. В июле того же года, брошенная и одинокая, в Голливуде совершила самоубийство Дженни Долли. Она повесилась на пояске своего платья.

В августе на аукционе «Сотбис» была распродана драгоценная коллекция английских и французских книг Гарри. Семья едва сводила концы с концами. Пока Серж попивал в пабе, куда он заявлялся с самого утра, Розали наведывалась в весьма сомнительный антикварный магазин на Лоуэр-Ричмонд-роуд, где продавала ценности за наличные. Ее отец целыми днями читал письма, про-сматривал архивы, изредка перемежая эти занятия с партией в покер с неунывающим мистером Робертсоном из «Ивнинг ньюс».

Оксфорд-стрит снова и снова попадала под бомбежки. В универмаге окна нижних этажей заложили кирпичами, сад на крыше лежал в руинах, а ресторан «Палм-корт», за годы существования ставший свидетелем многих увлекательных событий, был полностью уничтожен пожаром и впоследствии уже не открылся. В 1942 году бывшая звезда универмага Глория снова попала на передовицы газет – ее нашли мертвой в своей квартире в Мейда-вейл. Причиной смерти послужил сердечный приступ, вызванный, очевидно, передозировкой таблеток для похудения.

Нацепив маску веселья, семья воссоединилась в королевской часовне в Савое в июне 1943 года – Татьяна Вяземская выходила замуж за лейтенанта Крейга Уитон-Смита. После церемонии состоялся небольшой прием в «Клериджес» – отеле, где для Гарри Селфриджа когда-то был зарезервирован лучший столик. Позднее тем же летом его двадцатиоднолетний внук Блез де Сибур, пилот французской нормандской эскадрильи, был убит в бою с немцами над Россией. Вайолет де Сибур впоследствии поселилась в Америке, где работала на Элизабет Арден. Остро осознав свою смертность, Гарри помирился с сыном и внуками в Америке. Он все больше слабел и теперь сидел перед камином в Росс-корте, перебирая бумаги и сжигая письма под отчаянным взглядом Розали.

Были дни, когда он стоял на ближайшей автобусной остановке – Путни-хайстрит, – выискивая подслеповатыми голубыми глазами автобус номер 22. Он практически оглох, мысли его разбегались, поэтому говорил он нечасто. Гарри Гордон Селфридж удалился в свой мир, полный воспоминаний, которые некому было с ним разделить. Одевался он все еще старомодно, одновременно потрепанно и изысканно, его фирменные кожаные ботинки потрескались и износились почти до дыр в подошве, спутанные седые волосы спадали на затасканный воротничок, побитая жизнью шляпа была натянута низко на лоб, а при ходьбе ему приходилось опираться на трость из ротанга. Сев в автобус, он аккуратно отсчитывал пенсы на билет, доезжал до остановки Гайд-парк-корнер и там принимался ждать автобуса номер 137, в котором он тихо просил кондуктора: «До “Селфриджес”, пожалуйста». По-видимому, полностью потерявшийся в воспоминаниях о былой славе и никем не узнанный, старик брел вдоль великолепного здания и переходил дорогу на углу Дюк-стрит. Тяжело опираясь на трость, он поднимал глаза и смотрел на крышу и на правый верхний угол здания, будто искал там что-то. Однажды с ним столкнулась мисс Мепхэм. Он страдал от острого приступа опоясывающего лишая и мучился страшной болью. Мисс Мепхэм убежала назад в свой кабинет и расплакалась от потрясения. Иногда, когда он стоял на улице, на него налетал спешащий пешеход. Однажды он упал и сильно ударился. В другой раз его арестовала полиция, приняв за бродягу.

Глядя на свой огромный магазин в эти отчаянные военные дни, Селфридж и не подозревал, что глубоко под землей, в подвале, который он в свое время пробил в лондонской глине, офицеры связных войск армии США несут круглосуточную службу, защищая сверхсекретные коммуникационные установки. Секретная телефонная система Белла под кодовым названием «SIGSALY» и новейшие шифровальные аппараты были установлены в одном из самых надежных, по мнению верховного командования, мест Лондона. Отрывочные обсуждения высадки десанта союзников в Нормандии и практически все переговоры между Британским правительством и союзными войсками происходили глубоко под зданием «Селфриджес». Как бы он гордился, если бы только знал!

Не меньше бы он гордился, если бы узнал, как однажды измотанный младший офицер вернулся в штаб-квартиру после изнурительных учений где-то в Англии и обнаружил, что его командир роты и командир части сидят, очень довольные, над листом бумаги. Бумага оказалась кроссвордом из «Таймс». «Только что решили, – сказал командир части. – Уж думали, никогда его не одолеем, да, майор?» «Одно проклятое слово, – подхватил майор. – Но мы позвонили в информационное бюро “Селфриджес”, и, конечно, там все знали». Конечно, знали. Вскоре после этого мистер Холмс закрыл информационное бюро.

Гарри Гордон Селфридж мирно умер во сне в Росс-корте 8 мая 1947 года. Ему был девяносто один год. После похорон, прошедших в церкви Святого Марка, местная газета написала, что на могилу возложили много цветов. Среди них был огромный венок из красных и белых роз от мисс Рози Долли с простой запиской «От Рози и Дженни» и огромный букет с карточкой: «В память о великом гражданине мира, который любил человечество» от президента, директоров, вице-президентов и управляющих компании «Маршалл Филд и Ко, Чикаго, США».

В завещании Гарри оставил драгоценности и остатки коллекции скульптуры трем своим дочерям. Однажды он сказал: «Когда я умру, я хочу, чтобы обо мне говорили: “Он облагородил торговлю”». У его семьи не было денег на то, чтобы поставить надгробие на могилу человека, который сделал именно это, – а сотрудникам универмага не пришло в голову оплатить установку памятника. И вот он скромно покоится в тихом дворе церкви Святого Марка в Хайклиффе, рядом с любимыми женой и матерью, а плакучие деревья роняют листья на их могилы.

 

От автора

Мне посчастливилось получить доступ к замечательному архиву универмага «Селфриджес», хранящемуся в Фонде истории рекламы. Подробные документы, письма (написанные Г. Г. Селфриджем или адресованные ему), гроссбухи, записи отдела кадров и сборники газетных вырезок (1907–1975 гг.) послужили бесценным источником информации для этой книги.

Я исследовала также корреспонденцию и документы, предоставленные библиотекой палаты лордов, Кильским университетом, Ноттингемским университетом, библиотекой Бейкер в Гарвардском университете, центром гуманитарных исследований при Техасском университете в Остине, Принстонским университетом, Стэнфордским университетом и Университетом Чикаго.

Я благодарна правнуку Гарри Гордона Селфриджа Саймону Уитон-Смиту, который не только рассказал множество историй из жизни семьи, но и предоставил мне изумительную коллекцию семейных сувениров. Переписка между мисс Элизабет Арден и ее управляющим директором в Лондоне Тедди Хасламом (1922–1947 гг., находится во владении автора) послужила отличным подспорьем при восстановлении личных характеристик и бизнес-практик Г. Г. Селфриджа и его магазина.

Я бы хотела также поблагодарить Гордона Ханикомба за разрешение использовать цитаты из его книги «“Селфриджес”: семьдесят пять лет. История универмага».

Модные тенденции начала XX века я изучала в библиотеке Конде Наста. Кроме того, неоценимую помощь в понимании моды того периода мне оказали книги Элизабет Юинг «Одеться и раздеться» и «История моды двадцатого века», а также сайт Fashion-era.com (тексты Полин Уэстон Томас), полный разнообразной и захватывающе интересной информации. Тем, кого интересует история британской розничной торговли, я бы порекомендовала непременно прочитать книгу «Магазины и покупатели» Элисон Эдбергем.

Чикаго конца XIX и начала XX века оживили для меня превосходная книга Эммета Дедмона «Сказочный Чикаго» и не менее выразительные эссе Перри Р. Дюиса «Вызовы Чикаго: повседневная жизнь 1837–1920 годов». Авторитетное мнение экспертов изложено в замечательно подробном исследовании Триш Морзе «Пешая экскурсия по Мидвей-Плезанс», благодаря которому я смогла отследить, как развивался строительный проект Роуз Бакингем. Дополнительную информацию предоставили историческое общество Гайд-парка, публичная библиотека Чикаго и Исторический музей Чикаго.

В Лондоне в контексте деловых отношений Гарри Гордон Селфридж был известен как Гордон Селфридж. Однако родственники и близкие друзья всегда звали его Гарри. Свои письма к друзьям и в Англии, и в Америке он тоже подписывал «Гарри». Поэтому в книге я решила называть его этим именем.

На сегодняшний день трудно точно высчитать курс фунта и доллара начала XX века по отношению к современным. Я использовала официальную версию, согласно которой в период перед Первой мировой войной один фунт равнялся шестидесяти пяти сегодняшним фунтам. Впоследствии эта цифра упала до сорока, а после войны закрепилась на уровне двадцати пяти, где и оставалась до начала Великой депрессии. На протяжении этого периода обменный курс составлял примерно пять долларов к одному фунту. Более подробную информацию можно найти на сайтах www.measuringworth.com и www.westegg.com/inflation.

 

Выражение признательности

Гарри Гордон Селфридж покинул магазин в 1939 году, а умер в 1947-м в возрасте девяносто одного года, поэтому у меня не было шансов встретиться с теми, кто был знаком с ним в период расцвета или знал его в юности. Биографы, однако, полагаются на удачу не меньше, чем на собственные суждения, и мне посчастливилось отыскать настоящую сокровищницу в превосходных архивах универмага «Селфриджес», которые были не только подробны, но и отлично организованы и упорядочены благодаря усилиям Фонда истории рекламы в Норфолке.

Собрание архивов включает в себя не только старые альбомы с вырезками из газет – где буквально каждую сопровождают комментарии, сделанные рукой самого ГГС, – но и списки, блокноты, его личный гроссбух, фотографии, сувениры, каталоги магазина, прейскуранты, рекламные материалы и объявления. На протяжении многих лет друзья, родственники и бывшие сотрудники предоставляли самые разнообразные дополнения к этой коллекции, а Сью Филмер (хранитель коллекции в Фонде, ныне на пенсии) пополняла коллекцию своими силами, насколько это позволял ее скромный бюджет – создав в конечном счете один из лучших образцов британской истории ретейла.

В начале 1900-х ГГС вложился в золотой прииск, после того как инженеры сообщили ему, что наткнулись на золотоносную жилу. К сожалению, дохода прииск не принес. Я же нашла настоящую золотоносную жилу, когда Сью Филмер передала мне папку с заметками, собранными менеджерами магазина в 1951 году, когда они решили опубликовать официальную биографию Гарри Гордона Селфриджа. На тот момент «Селфриджес» принадлежал ливерпульской компании «Льюис», которая согласилась финансировать этот проект. Над книгой последовательно работали три автора и как минимум два издательства и агента, прежде чем готовое произведение – «Селфридж» Реджинальда Паунда – было опубликовано в 1960 году. Координатором проекта была почтенная мисс Мепхэм, бывшая привратница святая святых ГГС. Она была единственной женщиной, не понаслышке знакомой с тем, что Гордон-младший назвал «несколькими сторонами моего отца». Она оставалась в магазине до 1957 года и в период с 1951 по 1957 год с неутомимым усердием подробно расспросила о ГГС буквально всех ушедших в отставку директоров. Лишь немногие из них дожили до того, чтобы увидеть законченную книгу, но истории, которыми они поделились, сохранились и поныне.

Компания «Сирс Холдингс Лтд», принадлежавшая Чарлзу Клору, приобрела универмаг «Селфриджес» в 1965 году. Слияния и поглощения часто служат причиной того, что архивы оказываются утрачены, намеренно уничтожены или просто выброшены. Но Чарлз Клор и его заместитель Леонард Сейнер этого не допустили: для сохранения архивов они выделили бюджет, архивную комнату и преданного делу архивариуса Виктора Йетса, который с удовольствием и большой расторопностью следил за наследием Селфриджа. Результаты этой инициативы ныне хранятся в Фонде истории рекламы, и без них эта книга не была бы написана. Потому я выражаю глубочайшую благодарность управляющему составу и сотрудникам Фонда, а в особенности Барри Коксу, Маргарет Роуз, Хлое Вил, Сью Филмер и Дэвиду Томасу.

В 1956 году А. Уильямс, проработавший на Гарри Гордона Селфриджа двадцать восемь лет, написал полную теплых чувств книгу под названием «Дверь без именной таблички». Сирс также заказали тележурналисту и писателю Гордону Ханикомбу книгу «Селфриджес» в честь семидесятипятилетия магазина в 1984 году. Обе книги послужили для меня бесценными источниками информации.

Никакие документы, какими бы подробными они ни были, не могут заменить личного впечатления. Поэтому я хотела бы поблагодарить Синди Гастингса, служителя замка Хайклифф в Хэмпшире. Замок пришел в пугающее запустение, однако сейчас, перейдя во владение городского совета Крайстчерча, проходит масштабную реставрацию. Мы с Синди, надев каски, прошли по подвалам и старым кухням замка в 2005 году, и это позволило мне представить, какова была жизнь в замке, когда здесь жили Селфриджи. Тем, кого заинтересовала захватывающая история Хайклиффа, я рекомендую посетить сайт www.highcliffecastle.co.uk, на котором можно найти замечательные заметки, а также список опубликованных книг, посвященных замку. Я благодарна Синди и за то, что он познакомил меня с местным историком Иэном Стивенсоном. Иэн без устали работал над тем, чтобы предоставить мне все факты о замке и городе Крайстчерч начала 1920-х годов. Также он присылал мне копии газетных заметок и проверял для меня различные подробности.

Хочу сказать спасибо и преподобному Гарри Тейлору, пастору очаровательной церкви Святого Марка в Хайклиффе, Беверли Моррису из Хэмпширского архива и С. С. Манзи из Хэмпширского краеведческого собрания.

О том, что Лэнсдаун-Хаус некогда принадлежал Селфриджу, сообщает синяя табличка на стене, но само здание до неузнаваемости изменилось с тех пор, как в нем жил Гарри. Усилиями различных девелоперов оно пре-вратилось в бледную тень самого себя и служит ныне джентльменским клубом. Особняк Ярборо тоже давно исчез с Арлингтон-стрит. Однако представление об образе жизни Селфриджа и его соседей герцога и герцогини Рутлендских можно получить, прогулявшись мимо отеля «Ритц», прилегающего к нему Уимборн-Хауса (недавно выкупленного отелем и великолепно отреставрированного) и дальше по улице в сторону ресторана «Каприз», где я с удовольствием и интересом обедала с людьми, внесшими вклад в эту книгу. Селфридж был постоянным посетителем и в «Капризе», и в «Плюще», и воспоминания Марио Галлати оказались бесценным источником информации.

В Чикаго мне оказали неоценимую помощь Триш Морзе, Лорна Донли и Тереза Йодер из библиотечного центра Гарольда Вашингтона и Роб Медина из Музея истории Чикаго.

В других уголках Америки мне помогали: Лора Линард из библиотеки Бейкер в Гарварде; Мэнди Шир из исследовательского центра Гарвардской школы бизнеса; Джеральдина Стрей из исторического общества штата Висконсин; Джон Дорнер из Иллинойской ложи исследовательской библиотеки; Марк Табберт из Национального музея имени Джорджа Вашингтона; Рейчел Хертц из гуманитарного исследовательского центра Гарри Рэнзома при Техасском университете города Остин; Стивен Шауэрс и Мэрибет Рой из компании «Отис»; Дарси М. Потц из Общества дочерей Американской революции; Мэтти Таормина и Полли Армстронг из библиотеки Стэнфордского университета и Лорен Робинсон-Браун из Принстонского университета. Писательница Полин Меткалф, которая писала биографию Сири Моэм в то же время, что я писала о любовнике Сири Г. Г. Селфридже, присылала мне подбадривающие электронные письма с ценной информацией. То же делал и ее редактор Митч Оуэнс. Патрисия Эригеро, специалист по истории скачек, консультировала меня по вопросам конюшен Селфриджа, а Арни Рейсман и Энн Кэрол Гроссман поддерживали меня и советовали, какие книги прочитать и с какими людьми побеседовать.

Я особенно благодарна профессору Нэнси Ф. Коэн из Гарвардской школы бизнеса, которая не только нашла время, чтобы ответить на мои вопросы, но и выслала мне копии своей научной работы о Маршалле Филде, чтобы помочь мне закончить книгу к сроку.

Гэри Чепмен, автор книги «Восхитительные Долли», с радостью поделился со мной информацией, как и Энн Себба, писавшая о Дженни Джером, и Джеймс Гардинер, преданный биограф Габи Деслис.

За помощь в поиске связующих звеньев между Гарри Гордоном Селфриджем и его другом Арнольдом Беннетом я хотела бы поблагодарить Хелен Бертон из Кильского университета и особенно Джона Шэпкотта из Общества Арнольда Беннета – он был воплощением доброты и снабдил меня подробнейшей информацией. Дженис Франсуаз из библиотеки Саутворка поделилась со мной информацией о Кингсвуд-Хаусе, а Сара Гулд из сообщества библиотек и наследия Мертона потратила много времени и сил, чтобы отследить условия, на которых Вяземские арендовали Уимблдон-парк-хаус. Признанный специалист в области генеалогии Тимоти Ботт-гер провел экспертизу русских титулов, а Иэн Дженкинс, куратор греческих и римских древностей в Бри-танском музее, проконсультировал меня относительно скульптурных коллекций Хоупа и великолепного собрания статуй, некогда хранившегося в Лэнсдаун-Хаусе. Дениз Саммертон из Ноттингемского университета дала информацию о распродаже имущества Хоупа. Доктор Герда Рит из Университета Глазго не пожалела времени, чтобы объяснить мне особенности психологии игроков. Из Австралии я получала информацию от Мэри Гарден, которая поведала мне о грандиозном полете мистера Гардена в Австралию на самолете, приобретенном им в «Селфриджес».

Я бы хотела поблагодарить членов сообщества Конде Наста в Лондоне: Николаса Кольриджа, Гарриет Уилсон и ее команду и Бретта Крофта, заведующего библио-текой Конде Наста, за то, что они предоставили мне огромное количество копий, и за то, что нашли возможность подстроиться под мой безумный график.

Я должна поблагодарить Энни Пайндер из архива палаты лордов, Джейн Розен из Имперского военного музея, центр Билла Дугласа по изучению истории кино и популярной культуры при Эксетерском университете и сотрудников Лондонской библиотеки. С тех пор как книга была опубликована, несколько читателей не только нашли время для того, чтобы записать свои отзывы и выслать мне дополнительную информацию, но и указали на некоторые упущения и ошибки с моей стороны – и я хотела бы особо поблагодарить Клайва Вейсли, Дафни Холл, Уильяма Кавендиша, Малкольма Нила и Люси Барух.

Отдельное спасибо Сюзи Менкес, Родни Фитчу, Питеру Уоллису, Витторио Радиче, Скотту Малкину и Марку Себбе за то, что все они ответили на мои вопросы о современной розничной торговле в контексте универмагов и о ее взаимосвязи с Г. Г. Селфриджем.

Я бесконечно благодарна его королевскому высочеству принцу Уэльскому за разрешение процитировать его речь «Акцент на архитектуру», которую он произнес в 1990 году на торжественном приеме в Американском архитектурном институте, и Аманде Фостер, пресс-секретарю принца Уэльского, и герцогине Корнуэллской.

Правнук Гарри Гордона Селфриджа Саймон Уитон Смит щедро уделил мне не один час времени, рассказав о воспоминаниях своих матери, бабушки и дедушки и показав мне бесценные семейные архивы. Я бы хотела поблагодарить и дочь Гордона Селфриджа-младшего Дженнифер Маклеод.

Друзья и знакомые, высылавшие мне информацию, помогавшие советом и добрым словом и даже ходившие вместо меня за покупками на протяжении многих месяцев, когда я сидела, не отрываясь от монитора: Элисон Кэти, Оливье Маскер, Саймон Рендалл, Жиль Чепмен, Дэвид Бергесс Уайз, Карен Уилер, Элисдер Сазерленд, Саманта Конти, Роберт Хардинг из «Мэггс Бразерс», Сара Стендинг, Мелисса Уиндем, Стивен Лоулер, Джуджу Уотенфул, Тим Леон Дуфур, Маргарет Малдун, Джон Рендалл и Сюзен Фармер. Во Франции Шарлотта и Крис Миллны, Алан Хендерсон, Софи Аллингтон, Джордж Гийермо, Майкл Добсон, Феликс Ано, Кэри Гуд и Жан-Клод и Катталина Павловски проявили себя как настоящие друзья и добрые соседи.

Моего мужа Олли, которому пришлось немало вытерпеть за прошедшие три года, я хотела бы поблагодарить отдельно. Он читал все главы от начала до конца, как и мой сын Макс. Оба смеялись там, где я хотела пошутить, и давали мне мудрые советы. Олли (который сам когда-то работал в «Селфриджес») предпочел подождать, пока книга будет закончена, и поддерживал меня на протяжении всего пути. Моя сестра Никки, ее дочь Джули и внук Джейк, который родился, пока я писала эту книгу, сыграли важную роль в поддержании жизни моей семьи.

Эта книга не была бы написана без поддержки и энтузиазма моих агентов из «Уильям Моррис Ассошиэйтс» и особенно Люсинды Прейн, которая, хотя и не работает больше в «УМА», внимательно следит за судьбой этой книги. Юджин Фернисс и «УМА» – это потрясающая команда.

В моем издательстве «Профайл Букс» особого упоминания заслуживает Эндрю Франклин, который помог мне с названием книги и предложил структуру последней главы. «Профайл Букс» повезло, что в их команде есть Гейл Пиркис, а мне повезло, что она – мой редактор. Ее мудрость, такт и деликатные советы, не говоря уж о ее терпении, помогали мне в ходе работы.

Еще я благодарю Пенни Дэниел и Николя Тамплена, которые занимались книгой на финальных этапах публикации, и самого осведомленного и зоркого специалиста по индексации, о котором только может мечтать биограф: Дугласа Мэттьюза. Спасибо Ребекке Грей и Анне-Мари Фицджеральд, которые с таким воодушевлением возглавили кампанию по продвижению книги.

Наконец, я не могу обойти вниманием универмаг «Селфриджес». Креативный директор Аллана Уэстон, должно быть, здорово удивилась, получив без всякого предупреждения письмо, в котором говорилось, что я пишу книгу об их основателе и надеюсь, что они смогут «выручить меня». Ее реакция была верхом великодушия. Сотрудники магазина не гнушались ни одной моей просьбой, проявив бесконечную отзывчивость и позволив мне заглянуть в каждый закоулок универмага. Они отвечали на мои нескончаемые вопросы, их юристы согласовывали авторские права, а пресс-офис круглосуточно проверял для меня всевозможные мелочи.

От всей души благодарю Аллану Уэстон, мистера и миссис Гален Уэстон, Пола Келли, Кристину Уаттс, Салли Скотт, Сью Миннс, Каролину Паркер, Уильяма Рэя, Элайзу Янг и Люси Уиллис. Надеюсь, чтение этой книги принесло вам не меньше удовольствия, чем мне – ее написание.