«Как вы сохраните свою еврейскую сущность?»

Когда я беседовал с Бен-Гурионом в его рабочем кабинете, этот отец-основатель Израиля, мудрый, крутой старик с пышной седой шевелюрой мечтателя и тяжелым подбородком генерала, сказал мне:

— Вам, американским евреям, выпало на долю жить так, как евреи еще никогда не жили. Вы у себя в стране — не пришельцы; или по крайней мере вы — такие же пришельцы, как и все остальные американцы: ведь Америка — страна иммигрантов. Вы — равноправные члены общества, и вас ждет завидное будущее. Но как вы сумеете сохранить свою еврейскую сущность?

Почти машинально я ответил:

— С помощью религии.

Старый социалист взглянул на меня искоса с загадочной улыбкой и положил руку на книгу в коричневом переплете.

— Я держу Танах у себя на письменном столе и еще в тумбочке у кровати. Израиль станет страной, построенной по заветам Танаха. Это я могу вам обещать. А что до религии… Тут всё — великая тайна.

Бен-Гурион пожал плечами, и в глазах у него появилось отрешенное и, как мне показалось, озабоченное выражение. Мы заговорили о чем-то другом.

В этом разговоре блеснул для меня луч света, который помог мне разобраться в своей собственной странной жизни.

Хотя я — ортодоксальный еврей, соблюдающий все обряды нашей веры, я никогда не притязал на непогрешимость в религиозных вопросах. Я всегда считал для себя невозможным присоединить свой голос к хору обличении, которые обрушиваются на головы реформистов, консерваторов и сионистов-атеистов; и во всех своих — может быть, даже чересчур многочисленных — публичных выступлениях я никогда не клеймил ассимиляторов. Мне близки слова Теннисона:

Возможно, мои друзья-евреи, когда я у них в гостях отказываюсь от приготовленной ими пищи, считают меня фанатиком; но я у них в гостях чувствую себя как дома. Я понял их сомнения, а вот они не сумели понять моей убежденности.

Еще в юности мне было суждено достичь того, о чем мечтают многие американцы: своими собственными усилиями я добился теплого места под солнцем, на меня лился поток долларов, у меня была роскошная квартира на верхнем этаже одного из нью-йоркских небоскребов, то и дело я совершал наезды в Голливуд, я вращался в обществе прекрасных женщин — и все это тогда, когда мне не стукнуло еще и двадцати четырех лет. Ничего выдающегося я не совершил: просто я писал текстовые заготовки для знаменитого радиофельетониста Фреда Аллена; но это было золотое дно. А я мечтал о чем-то большем — мечтал стать прославленным романистом или драматургом (как Ноэл Эрмен, герой моего романа «Марджори Морнингстар»), мечтал идти от успеха к успеху. Но, ведя довольно обычную благоустроенную жизнь автора-невидимки, работающего в бизнесе развлечении, и одновременно предаваясь довольно обычным юношеским грезам о славе, я в то же время чувствовал, как все это зыбко и эфемерно. Я не был ни пресыщенным, ни мятежным. Но в глубине души я сам не верил — не мог поверить, — что шумная популярность плюс случайные удовольствия добавят к моей жизни что-то весомое. Все это оставляло в стороне мою сущность. Люди, которые гонятся за удовольствиями, деньгами и успехом и не ставят перед собою никаких других целей, — это взаимозаменяемые шифры, только и всего. Удовольствия, деньги и успех оставляли в стороне моего деда — самого колоритного человека, какого я знал, — оставляли в стороне большинство серьезных книг, которые я прочел. И вот я снова взялся за книги — после того, как, окончив колледж, совсем было их забросил, чтобы бездумно погрузиться в мышиную возню погони за богатством. Не делая для себя никаких далеко идущих выводов, я по доброй воле избрал жизнь стороннего наблюдателя.

Я поставил все свое земное существование на одну карту: на ней значилось, что быть евреем — это не тривиальная случайность, чреватая кучей неудобств и неприятностей, но великое счастье моей жизни, и что лучший способ по-настоящему быть евреем — это быть им в традиционном, классическом смысле слова. Я совершил интеллектуальный прыжок, трамплином для которого послужили мои тогдашние чтения и размышления. В то время я был весь пропитан Вебленом, Ницше, Марксом, Шоу, Дьюи, Достоевским и так далее. И тем не менее я пошел на риск, сказав себе: «А вдруг я ошибаюсь?» И вот, идя на риск и ставя на одну карту свое сознательное существование, я неожиданно узнал об иудаизме такие вещи, которые нельзя узнать никаким другим способом. Не сделай я этого опыта, вера навек так бы и осталась для меня книгой за семью печатями — или, может быть, всего лишь сладостным воспоминанием о беспечном детстве. Есть немало вещей, которые можно узнать, только попытавшись их сделать.

Вот кое-что из того, что я тогда понял. Я понял, что можно соблюдать законы Моисея — и в то же время вести нормальную светскую жизнь. Да, иудаизм чинит нам в этом помехи — как интеллектуальные, так и практические, однако несмотря на все это он предлагает нам взамен радость, осмысленное существование и множество удовольствий. Для детей, родившихся евреями и получивших правильное религиозное образование, иудаизм, без сомнения, является источником интеллектуального здоровья и душевной силы. И, кроме того, я глубоко убежден, что только благодаря законам Моисея евреи сумели выжить и пережить долгие века страданий и гнета — независимо от того, имеет ли это для вас какое-либо значение или нет.

Говоря о детях, я хотел бы остановиться на этом вопросе чуть подробнее. Некоторые люди, я слышал, не хотят давать своим детям познания в иудаизме, объясняя свою позицию таким образом:

— Мы не хотим нашего ребенка ни к чему принуждать. Когда он вырастет, он сам решит, что ему нужно.

Однако то, что делают такие родители, — это ведь самое что ни на есть серьезное принуждение, которому они могут подвергнуть своего ребенка. Они принуждают его всю жизнь оправдывать собственное невежество. Какой взрослый человек пойдет и сядет в классе среди школьников изучать ивритский алфавит. Тору и еврейские обычаи? Нет ничего проще, чем отказаться от религиозного обучения, как отлично известно многим из моих читателей. Восполнять то, что упущено в детстве, — это все равно что карабкаться на Эверест. Подобным родителям должно было бы хоть изредка закрадываться в голову сомнение, и им следовало бы иной раз спросить себя:

— А вдруг я ошибаюсь? И если я действительно ошибаюсь, то не нелепо ли заранее цементировать в ребенке мой отказ от религии?

К тому моменту, когда я понял, что иудаизм мне нужен, он был уже мне преподан — как арифметика, как география, как многие познания, преподанные мне задолго до того времени, когда у меня возник интерес к этим познаниям или необходимость в них.

Позвольте мне высказать предположение, что слова «а вдруг я ошибаюсь» — это слова, которые, как воздух, нужны людям нашего века, — идет ли речь об иудаизме или о чем угодно другом. Вокруг нас кишат легковесные истины. Но где тяжелые сомнения? Повторять, как попка, агностические афоризмы последних двух столетий — это вовсе не значит сомневаться, это значит всего лишь повторять вызубренный школьный урок. Я ощущаю в себе способность сомневаться. Это — мое единственное интеллектуальное преимущество, помимо умения писать, обеспечивающего мне хлеб насущный. Когда мне было двадцать четыре года, я усомнился в том, что бизнес развлечений, которому на моих глазах многие одаренные люди слепо посвящали свою жизнь, преследует какие-то серьезные цели; по мне, это означало только еще больше денег, более грандиозные проекты, новые удовольствия, новые планы — и так до самой смерти. Зеленым юнцом, студентом колледжа я усомнился в правильности столь популярной тогда натуралистической теории — за пятнадцать лет до того, как экзистенциалисты, сделав то же самое, произвели в обществе такой фурор (и через сто лет после того, как серьезные философы в тиши своих кабинетов опровергли натуралистическое кредо). И я отказался от всего этого, дабы избрать то, что мне казалось истинным.

 

Высочайшее дозволение веровать

— Иудаизм как мудрость, как источник еврейской сущности, как средство, помогающее евреям выжить, — это я приемлю! — сказал мне один из моих добрых друзей-скептиков. — Откажись от сверхъестественного Б-га, и мы — единомышленники.

Его логика взята из книг. Он — неисправимый натуралист.

Натурализм зиждется на двух догмах: во-первых, природа есть единственная книга откровений, книга идеальной гармонии и идеального порядка, и надо лишь научиться эту книгу читать; во-вторых, эта книга возникла благодаря случайному стечению обстоятельств, ее никто не писал.

Если бы нашелся чудак, который взял бы экземпляр, скажем, «Истории Тома Джонса, найденыша» и стал бы утверждать, что эту книгу никто не писал, что она возникла, словно случайно выросший и принявший случайные формы лес, — такой чудак, наверно, столкнулся бы с некоторым недоверием к своей персоне. Но коль скоро вселенная — это куда более сложное, прекрасное и впечатляющее создание, чем «История Тома Джонса», то подобное же недоверие снова и снова приводило в разные эпохи к отказу от натуралистических доктрин, приписывающих сотворение природы случайным обстоятельствам. Этот довод — что в основе творения неизбежно был замысел — древен как мир. Его приводили еще с тех самых пор, как люди научились мыслить. Но не менее древен взгляд на природу как на нечто, возникшее в результате стечения случайных обстоятельств. И сколько стоит мир, столько длится спор между сторонниками этих теорий, хотя время от времени одна сторона погружается в задумчивое молчание.

Несомненно, именно натурализм, торжествовавший в течение последних двух столетий, породил современную науку со всеми ее победами и опасностями. Рациональное рассуждение, точный анализ, уверенность в том, что в основе разрозненных случайностей лежат четкие законы, замена религиозных объяснений углубленными раздумьями и тщательными экспериментами, решимость все на свете подвергать исследованию и ничего не принимать на веру — эти интеллектуальные принципы создали тот мир, в котором мы живем. Человечество не может от них отказаться и пойти назад — это было бы чистейшим безумием. Наука — главное орудие, с помощью которого мы способны покончить с нуждой и болезнями и предотвратить уничтожение природы. Конечно, открытие новых сил создает новые опасности — иной раз совершенно устрашающие. Но едва ли мы улучшим нашу жизнь и обеспечим себе безопасность, если откажемся пользоваться нашим обогатившимся разумом.

Но ведут ли научные открытия в конечном итоге к ниспровержению или к утверждению Б-га — это еще большой вопрос, который предстоит решать как ученым, так и философам. В отличие от религии, наука не ищет Г-сподних истин. Она, однако, с неколебимой верой ищет какую-то истину и какую-то гармонию во всем многообразии красок и звуков окружающего нас мира. И в этих поисках, невзирая на все свои парадоксы и нераскрытые тайны, она добилась поразительных успехов. Для некоторых глубоких и трезвых умов Б-г остается «гипотезой, в которой нет необходимости»; для других умов, не менее глубоких и трезвых, существование такой всепроникающей истины и гармонии — и прежде всего сама возможность истины — подразумевает существование кого-то, кто изрекает эту истину — то есть Б-га, который придал извечной ночи и хаосу завершенный вид и продолжает этот вид сохранять.

Однако довод, согласно которому в основе творения неизбежно лежал замысел, есть лишь формальное доказательство существования Б-га, и этот довод довольно редко приходится слышать с тех пор, как Юм и Кант опутали его логическими хитросплетениями. Все произошло строго по правилам философской игры. Мыслители доказали, что с точки зрения формальной логики довод о наличии замысла вовсе не подтверждает того, что это был замысел одного благого Творца или даже нескольких. Наличие замысла в создании вселенной, особенно учитывая, что она далеко не совершенна, может равным образом служить и вполне логичным доказательством того, во что верили язычники, то есть того, что мир был создан и доныне управляется множеством могущественных, но чудаковатых и нерадивых демонов. Кант блестяще проанализировал, каким образом разум накладывает отпечаток видимости замысла на вселенную, которую мы никогда не сможем увидеть и узнать такой, как она есть. Мыслительная деятельность подчиняется определенным категориям — так же, как и чувственный опыт. То, что мы считаем замыслом, — в определенной (но неведомо какой) степени творение нашего собственного разума. Мы никогда не постигнем «вещь в себе».

Кант все объяснил толково и убедительно, по крайней мере так воспринял его сочинения мир. Я не могу описать в одном коротком опровергающем абзаце, как воспринимает рассуждения Канта верующий человек. Внешняя схема примерно такова: религиозный мыслитель каким-то внутренним наитием ощущает во вселенной наличие великого замысла Б-жьего, и такого мыслителя нельзя разуверить самыми убедительными доводами. Это ощущение пронизывает книги Псалмов, Иова, Исайи, оно нередко возникает при чтении стихов великих поэтов, и в ту или иную минуту жизни оно появляется у большинства людей. И когда оно появляется, человек часто склонен задавать себе вопрос: «Верую я или нет?» Но такого ощущения еще недостаточно, чтобы, воодушевившись, схватить агностика за пуговицу и переубедить его разумными аргументами.

Безусловно, взгляд на вселенную как на исправно действующую машину столь же устарел, как и представление о том, что земля — плоская. Наличие в строении вселенной Б-жьего замысла. нельзя доказать логически. В новой экзистенциалистской философии подвизаются как мыслители глубоко верующие, так и завзятые атеисты. Возникла новая — интересная и крайне неустойчивая ситуация. Смущенный разум кричит: «Ничто полностью не истинно, и все дозволено!» И, по-моему, если чей-то крик возвышается над разноголосицей яростных споров, то этот крик исходит из университетских рощ.

И под словом «все» действительно подразумевается «все». Вы получите высочайшее интеллектуальное дозволение даже веровать в Б-га Моисеева — при условии, что ваша вера обусловлена «экзистенциальным выбором», а не является всего лишь эхом наивных суеверий вашего дедушки. Точно так же платье, которое выглядит, как платье моей бабушки, сшитое в 1925 году, может быть либо старой ветошью, найденной на чердаке, либо последним криком моды. Все зависит от подробностей стиля.

 

Б-г Моисеев

Сейчас Б-г Моисеев, каким его представляли себе наши предки, стал очень напоминать современного Б-га природы — единую созидающую и объединяющую силу, — с одной только разницей:

Моисей говорил, что мир был сотворен не слепым, все перемалывающим компьютером, но мыслящим Творцом, который питает интерес к людям, любит их и в моменты откровения высказывает свою волю по поводу дел людских. Это — не формальный спор; это — учение. Те, кто следуют за Моисеем, — иудеи, мусульмане, христиане — верят, что Создатель открыл Моисею истину на благо людей.

Каждому, кто прожил на свете лет двадцать, отлично известно, какие обвинения выдвигаются против Б-га Моисеева. Эти обвинения навеки обобщены в Книге Иова, которая, впрочем, не дала на них ответа. Земля вращается во всей своей красе и сообразно непреложному закону; Орион — величественное зрелище; лошадь — чудо созидательного мастерства. Однако умирают невинные дети, в мире полно стихийных и случайных (на первый взгляд) бедствий, и страдает праведный Иов. Чтобы быть твердым в своей вере, еврею нужно впитать в себя не только Моисея, но и Иова. Вольтер и все великие рационалисты взяли Иова на вооружение, чтобы сокрушить теологию, которая стала тюрьмой для любознательного разума. Но вот средневековая теология повержена — а учение Моисея живет. Вы можете не соглашаться с онтологическими доводами; вам кажется неубедительной мысль Рамбама о том, что зла в мире попросту нет. Но Тора существовала до Рамбама и пережила его.

 

Пределы познанию

Давайте обдумаем точку зрения Вольтера, согласно которой человечество столь немногочисленно и столь незаметно в бескрайней тьме пространства и времени, и столь недолго суждено ему копошиться на поверхности нашего крошечного земного шарика, что просто смешно было бы думать, будто Б-гу есть какое-то дело до людей. В основе этого образного довода лежит сравнение объемов. Но если вы подумаете о том, что объемы имеют значение лишь для нас, но не для Б-га — ибо имей они для него значение, он был бы всего лишь весьма объемистым существом, но отнюдь не вселенской силой, — то от вольтеровского аргумента ничего не останется. Конечно, мы недолговечны, и мир наш — крошечный. Но для Б-га, если он существует, звезда Альфа Орион ничуть не больше.

«Все создал Он хорошо и своевременно, — говорит Екклесиаст, — и дал им /постичь/ мир в их сердцах, однако не может человек постичь творимое Б-гом с начала и до конца». То, что люди сейчас смотрят в телескопы и в микроскопы, подтверждает эту мысль.

После того как в течение трех веков людям кружила голову свобода, дарованная Коперником, наука вдруг снова замкнула нас в «птоломееву темницу» — правда, более просторную, чем, раньше, — и на этот раз выбросила прочь ключи. Нам отсюда уже не выбраться. Мы знаем теперь, как наша сферическая темница выглядит: это — не догадки и гипотезы, а установленный факт, и любой человек с высшим образованием, если только он правильно возьмется за дело, сможет объяснить все это на двух страницах. Мы живем внутри небольшой кристаллической сферы. Радиус сферы ограничен скоростью света; а ведь она — всего лишь черепаший шаг применительно к тем расстояниям, которые нужно прошагать. Но тем не менее скорость света есть наивысшая возможная скорость: а помножьте-ка ее на срок человеческой жизни. Колумбовы путешествия на ракетах могут в конце концов помочь нам достичь ближайших звезд. Эти звезды — конец пути, прозрачная граница небес. А за ней, дальше, сфера за сферой, простираются угодья, тянущиеся на сотни миллионов световых лет.

Что там находится? Бесконечность, нагромождение случайностей, «природа» или Б-г Моисеев? Выбирайте сами. Вход свободный, и игра никогда не кончится.

Но непреступимые границы лежат не только за пределами нашего закрытого, круглого, хрустального неба. Такие же границы — повсюду вокруг нас. Их более чем достаточно даже в стакане воды — столько, что по сравнению с ним само мироздание может показаться детской игрушкой. Ученые говорят, что точность измерения не бесконечна: какая-то мелкая мера становится пределом, дальше которого точное измерение перестает существовать как возможный научный факт. Однако ведь и за этим пределом действуют какие-то силы, происходят какие-то процессы, совершаются какие-то перемены, о которых мы можем только догадываться. В своей множественности они подпадают под некие усреднения, которые мы называем законами. Но неумолимые удары наблюдаемых причин и следствий по мере продвижения все дальше и дальше теряют свое значение и остаются в памяти лишь как интересные, но ненужные подробности истории прошлого века, вроде решений правительства президента Гранта.

И над всем нависает тайна вида. Дарвин показал, каким образом виды изменяются и приспосабливаются. Но как возникает сам вид — в мертвой и в живой материи, — мы сказать не можем. А наиболее неразрешимая, наиболее всеобъемлющая загадка — это причина неизменности видов. «Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездною…». Именно этого и следовало бы ожидать, если бы законом мира было стечение случайных обстоятельств. Что же произошло?

Парадокс существования никем не разрешен. Примите одну часть парадокса — и вы придете к догматам о природе как о сплетении случайностей. Примите другую систему — и (если вы еврей) в конце пути вас будет, возможно, ждать Законодатель. Он встретит вас с улыбкой и обнимет, как обнял бы мой дед.

— Где ты так задержался? — спросит он.

И вы сядете и начнете вместе изучать Тору.

 

«Это Б-г мой»

Но вы можете возразить:

— Будьте добры, оставьте меня в покое. Вам правится манипулировать словами и читать книжки, и это довело вас до того, что вы решили жить по Закону Моисееву. Что ж, на здоровье! Но я — человек занятой. Я как раз собираюсь переезжать в свой новый дом. Это очень красивый дом, но он влетел мне в копеечку, я по уши в долгах, и мне теперь придется больше работать. У меня растут сыновья и дочери, и я их очень люблю, хотя они, по-моему, немного глуповаты. Я бы непрочь дать им кое-какие познания в иудаизме, но я также непрочь дать им еще много, много всего, о чем, увы, не может быть и речи. Я, в общем, довольно счастлив, я доволен тем, что имею, я живу полной жизнью. Так что вы идите себе подобру-поздорову своей дорогой, а я пойду своей. Разумно?

Разумно. Еще одно слово, и я закончу свою книгу.

В нацистских лагерях смерти еврейские врачи, издатели, бизнесмены, музыканты, писатели, артисты — цвет немецкого еврейства — начинали вдруг читать Танах или даже изучать иврит. Почему? Они хотели, прежде чем на них опустится тьма, понять, кто они такие и почему им суждено погибнуть.

В тех Соединенных Штатах, в которых мы живем, не будет лагерей смерти. Конечно, история — это фантасмагория, и мало ли что может случиться! Однако прежде чем в Белом Доме воссядет какой-то новый Гитлер, придется уничтожить нашу нынешнюю цивилизацию. В Америке евреям грозит уничтожение совсем другого рода. Это — угроза приятно исчезнуть, уехав вдаль по широкой современной автостраде за рулем мощного, длинного автомобиля, в котором на заднем сиденье лежат клюшки для гольфа. «Мистер Абрамсон ушел из дому утром, плотно позавтракав, в полном здравии и хорошем настроении, и с тех пор его никто не видел. Уходя он сказал, что сыграет партию в гольф, а потом поедет к себе в контору». Разумеется, мистер Абрамсон не умрет. Когда рассеется амнезия, он станет мистером Адамсоном, и к нему приедут жена и дети, и все будет в порядке. Но еврейский вопрос в Соединенных Штатах будет решен.

Если бы так случилось — а я ни на минуту не верю, что так случится, — то было бы подобное решение по нутру всем американским евреям? И хотят ли Соединенные Штаты, чтобы в них исчезло колено Авраамово?

Гитлер был уникумом. Его попытка уничтожить евреев не была случайностью, не была она и безумной выходкой маньяка. Нет, это был венец его деятельности. Гитлер сам смотрел на себя как на апостола, призванного претворить в жизнь теорию пророка Фридриха Ницше, провозгласившего: «Б-г мертв!» Ницше еще в прошлом веке отлично понимал, к чему должны привести его идеи. Он предсказал — и в своем сознании пережил — ужасы нашего века. Может быть, именно то, что он первым их увидел, свело его с ума. Сейчас мы привыкли воспринимать такие вещи без особых эмоций: узнав о них, мы продолжаем преспокойно заниматься своими делами. То решение проблем, которое предвидел Ницше, было захватывающим и диким, как его безумные видения. Он провозгласил, что «смерть» еврейского Б-га (и, следовательно, христианства тоже) будет необходимым шагом, который должно сделать человечество, дабы достичь высшего существования — когда власть возьмет в свои руки сверхчеловек, не знающий Б-га. Ницше хотел под корень подрубить то, что он считал обреченным обществом и обреченной нравственностью. И он проделал эффектную и страшную работу.

Он проделал ее пером. А Гитлер претворил ницшеанские идеи в действия. Безумный политический дух, поднявшее бурю ничтожество, Гитлер двинулся по тропе, которую ему указал Ницше, — двинулся, пародируя и проституируя его идеи, топя их в крови, но следуя их общим контурам, подобно тому как тайфун следует контурам кривых атмосферного давления, нанесенным на барометрическую карту. Погибло шесть миллионов евреев. Такова была дань нигилизма своей собственной картине еврейского Б-га. В течение всей человеческой истории чудесное выживание евреев воспринималось как свидетельство того, что есть Б-г во вселенной. Если Б-га нет, то это можно доказать лишь одним способом: убить всех евреев — и тем запечатлеть в сердцах людей смерть еврейского Б-га. Это была логика безумия; но с его, Гитлера, позиций, трудно было бы найти более рациональный аргумент.

Гитлер исчез, оставив позади себя развалины, могилы, разрушенные крематории и обезумевших людей. Как он был крутящимся вихрем, так и исчез подобно крутящемуся вихрю, и даже могилы после него не осталось. Он не сумел убить всех евреев. Если мы —действительно свидетельство того, что Б-г жив, значит Б-г жив.

Но кто мы еще такие? Что означает наша долгая история? Есть ли в ней какой-нибудь смысл для пяти миллионов американских адамсонов, которые водят машины, смотрят телевизор, ведут честную жизнь и ничем не выдают своего славного и страшного происхождения, — и еще для трех миллионов израильских адамсонов, говорящих на иврите, тоже имеющих машины и телевизоры и не помнящих ни слов Исайи, ни синайских скрижалей? Ради этого ли наши предки в течение двух тысячелетий сносили удары судьбы и все-таки выжили?

Что до меня, то я верю: наша история не бессмысленна, а нигилизм — это всего лишь галлюцинация слабых. Б-г жив, и мы. Его народ, избраны жить Его именем и Его Законом — и дожить до того дня, когда Г-сподь будет един и имя Его едино. Либо мы — ничто, либо мы—люди, рассеянные по земле и назначенные судьбой достичь высот и глубин человеческого опыта. Мы живем. И мы живем в такую эпоху, когда мы можем вдохнуть воздух свободы и восстановить свои истощенные силы.

— Мы избраны, но для чего? — спросил меня капитан израильского лайнера, и на губах его зазмеилась горькая усмешка, выдававшая его прошлое (он был беженцем из нацистской Германии). — Избраны для того, чтобы страдать?

Да, и для этого тоже. Такова истина, которую мы знаем. Это было не то избрание, о котором попросил бы хоть один народ на земле (по крайней мере до сего дня никто пока не просил о подобном избрании). Евреи произошли от Авраама. Познание Б-га было у них в крови. На Синае они сказали «да», ибо ничего другого они и сказать не могли, — и начались для них века истории, в которых было больше тьмы, чем света, больше крови, чем зеленой листвы. Но эта история — их имя, их значение и их слава.

Бен-Гурион обладал всей мудростью величия, и память о нем будет жить, ибо он привел евреев к тому дню, когда они снова подняли свой флаг на своей земле. Ему не нужно было делать выбора между своим социализмом и Законом Моисеевым. Социальная справедливость — это закон Торы и великий клич пророков. В наш промышленный век забвение социальной справедливости противоречит практическому общему праву. И выше всех этих вопросов — столь же жгуче современная и волнующая нас, как они, —возвышается та религия, которая создала сионизм, воспитала Бен-Гуриона и стала жизнью, красотой и славой нашего народа. Кем бы мы были, как не ничтожнейшим из народов, если бы не наш Закон?

Я вовсе не пропагандирую здесь какой-либо один вид иудаизма. На всех его путях сейчас царит хаос и смятение — но Тора стоит. В сердцах большинства евреев гнездится инстинкт, побуждающий их сохранять в себе свое еврейство. Об этом инстинкте я и говорю, и его славлю. Несколько десятилетий тому назад многим людям казалось, что этого инстинкта нужно стыдиться. Это не было рациональным ощущением. Б-г был мертв. Но теперь —после того как безбожие взбесилось и сделало попытку всех нас убить — мы имеем право снова думать. И я говорю своим еврейским братьям: зов предков в наших сердцах — не создание воображения, и он не ведет нас прочь с верного пути. Это — зов нашего самого глубокого, самого истинного, самого лучшего «я». Глупец тот, кто его стыдится. В нем — наше бессмертие.

Наш старый Дом сотрясают великие перемены. Быстро умирает эпоха раввинов в черных лапсердаках — ученых аристократов гетто. Еще до того, как окончится 20-й век. Закон Моисея окажется в руках молодых людей, которые служат сейчас капелланами израильской армии и израильского флота или готовят докторские диссертации в американских университетах. Они — ничуть не менее религиозные люди, чем то поколение раввинов, которому они придут на смену; но они примут новые решения. Причудливая амальгама обычаев гетто и западных нравов, которой стала жизнь современных евреев, — это шаг на пути к новому упрочению Закона в твердых рамках. Путь будет долгим и трудным.

И мы пройдем по нему тем скорее, чем больше будет светлых умов среди следующих двух или трех поколений верующих евреев. Вот почему в этой книге я, рискуя наскучить читателю, снова и снова призывал давать еврейское образование детям — независимо от того, каких взглядов придерживаются их родители. Как борющийся народ нуждается в оружии, так наша вера нуждается сейчас в людях с ясным, критическим умом. Если такие люди будут устранены от дел веры из-за недостаточного религиозного образования, великое возрождение иудаизма потерпит крах.

Ибо уже начался широкий, всенародный референдум о судьбе иудаизма. Результаты его сформулируют те люди, которые следуют Закону, — люди, в чьих жизнях он сохраняется. Свое слово смогут сказать все евреи: ортодоксы, консерваторы, реформисты, агностики. Но главной силой будут суждения и дела тех мужчин и женщин, которые составляют сообщество, живущее по Закону Моисея.

Если я числю себя в этом сообществе, то не потому, что я блюду Закон безупречно, и не потому, что я не чувствую на себе тяжести тех ограничений, из-за которых столько людей примкнуло к неортодоксальным течениям или ассимилировалось. Я остаюсь в этом сообществе потому, что всем своим существом, всеми своими костями и мышцами чувствую: лишь Закон дал и даст возможность евреям выжить. И только поэтому я не пошел к консерваторам или к реформистам. Их доктрины предлагают приятный компромисс тем людям, которые ищут для себя более легкой жизни, чем жизнь по Закону, — или тем, которые не получили достаточного еврейского образования, но все же они хотят ощутить у себя на губах вкус иудаизма. Но еврейское образование молодежи губительно для этих доктрин. Они — доктрины на час. А Закон рассчитан на вечность. Сионизм без Моисея, по-моему, долго не продержится. Наш народ сумел сохранить себе жизнь, но остается вопрос: ради чего? Ответ на этот вопрос я нахожу только в Танахе — и, по-моему, невозможно найти более блистательный ответ.

Суть вопроса — это главная истина: в чем же все-таки сила еврейского народа? Еще сто лет — и вердикт будет вынесен. Но мы, которым не дано прожить сто лет, должны уже сегодня сделать свой выбор и действовать. Наши дети ждут от нас ответа: что им делать, куда им идти? Завтра нас не станет, и они будут семьей Авраамовой.

Моя рука опускается. Задача, которая требовала Эзры, нашла лишь мое слабое перо. Я сделал все, что в моих силах, чтобы рассказать своим братьям о том, как велик и благороден наш Закон, — столь же велик и благороден, сколь и в те дни, когда он был нам дан.

«Это Б-г мой, восхвалю красу Его; Он Б-г отца моего, превознесу Его».