На следующий вечер Герби сказал, что у него болит голова, и попросил разрешения не ходить на костер. Дядя Сид встревожился. В его представлении, чтобы мальчик отказался от жареных сосисок, его должен по меньшей мере хватить удар. Не без труда Герби убедил вожатого, что его недуг не смертелен, и ему было позволено лечь спать пораньше.

Еще солнце бросало через озеро угасающие лучи, а Герби уже разделся и забрался в постель, между тем как его товарищи облачились по-праздничному во все белое. Все собирались на танцы, чтобы испытать в деле приобретенные на уроках навыки, – все, кроме Теда. Он категорически заявил, что не знает пока ни одной девчонки, которая понравилась бы ему больше жареной сосиски. Ребята насмешливо загудели.

– Да умею я танцевать не хуже любого из вас, – отверг он насмешки. – Просто вот съешь сосиску и чувствуешь, что съел сосиску. А с девчонкой потанцуешь, и что с того?

Время летело весело, пока горн не призвал спорящих поспешить в клуб. Наш прикованный к постели инвалид слышал, как дядя Сэнди предупредил в микрофон насчет поведения при девочках. Потом раздался бойкий топот ног, марширующих в предвкушении веселья. Герби остался единственным живым существом на Общей улице, если не считать тех, у кого по шесть и более ножек, – их было, как всегда, множество.

Надобно сказать, в Одиннадцатой хижине жил некий юный скупердяй, обладатель сокровища – последней книжки про Тарзана в ярко-красной обложке, «Тарзан и марсиане». Не одну неделю Герби сгорал от желания прочитать эту эпопею, однако владелец упрямо отказывался одолжить книжку кому-либо и даже не разрешал просителям читать ее урывками в его домике. Обладателем книги был чахлый, щуплый сыночек богатых родителей по прозвищу Живчик, не приспособленный к спорту, неуживчивый и потому ожесточившийся. Когда он обнаружил, что имеет, наконец, нечто желанное для окружающих, то отомстил человечеству отказом поделиться с кем бы то ни было своим богатством.

Как только шаги марширующих затихли вдали, Герби вскочил с кровати, оделся, захватил фонарик и пошел в Одиннадцатую хижину. Сокровище Живчика хранилось на полке, висевшей над его кроватью. Герби взял книгу, погладил яркую обложку и уселся почитать на чемодан Живчика, привалившись спиной к изножию койки. Совесть его не мучила. По какому праву Живчик не давал никому книгу, написал он ее, что ли? Толстяк никогда не стал бы красть книжку, но чутье подсказывало ему, что на литературу законы собственности не распространяются. Всякий, у кого есть глаза, имеет право читать. Возможно, автор «Тарзана» взял бы в этом деле сторону Живчика, желая, чтобы каждый мальчик купил по экземпляру его произведения. Но ведь писатели – голодные, грубые люди.

То ли на душе у Герби, помимо его воли, все-таки скребли кошки, то ли мерещились вереницы скачущих сосисок, однако вскоре он обнаружил, что книжка не доставляет ему большого удовольствия. Тарзан, как водится, играл мускулами и совершал подвиги, и даже марсиане производили сильное впечатление: прозрачные зеленокожие страшилища с огромными головами и восемью паучьими руками; но, несмотря на эти литературные прелести, Герби никак не мог увлечься.

Накануне мальчик решил посвятить сегодняшний вечер укрощению плоти. Ученому аскету Герби Букбайндеру предстояло доказать полное свое равнодушие к таким материям, как жареные сосиски и Люсиль. Но решить легко, попробуй сделать. Ревность дразнила аскета, заставляя воображать, как Люсиль нежно парит на здоровой руке Ленни. Немного спустя голод заставил его так явственно почуять запах жареных сосисок, точно костер развели в соседнем доме, хотя на самом деле Герби находился в четверти мили от сосисок, да еще с подветренной стороны. Тем временем Тарзан направо и налево крушил марсиан, толпами валивших из своего межпланетного корабля; пришельцы падали под ударами его кинжала, истекая гадкой желтой кровью; но Герби едва следил за этими славными деяниями.

Чудное видение посетило читателя в самый разгар боя, вытеснив Тарзана из поля внутреннего зрения. Герби представил, как товарищи по хижине рассказывают Люсиль про его болезнь. Ее терзают угрызения совести. Она сознает, что своим бессердечием надломила его здоровье. Разумеется, когда она понимает, сколь глубоки его чувства, она украдкой сбегает с танцев, навещает несчастного и ласково и слезно молит его о прощении. Наслаждаясь этой приятной картиной, он настолько уверовал в возможность ее воплощения в жизнь, что положил книгу на полку, вернулся в свою хижину, разделся и лег под одеяло – ждать прихода возлюбленной.

Закат угас, сгустились сумерки, и очень быстро совсем стемнело, поскольку не было луны. Скоро стало очевидно, что Люсиль не придет. Настроение Герби из радостного ожидания постепенно перешло в нетерпение, потом – в раздражение, потом – в гнев, в основном на самого себя, за собственную ослиную тупость. Немного погодя он сообразил, что воображение опять сыграло с ним злую шутку – состряпало из его желаний мираж и заставило поверить в него. Вечерний ветерок донес неуклюжее джазовое дребезжание замученного дядей Сидом пианино. Люсиль в клубе вовсю наслаждалась жизнью, и рассчитывать на то, что она станет высовывать нос в темноту, чтобы против всех правил навестить его на мужской территории, было так же нелепо, как надеяться, что возлюбленная взмахнет ручками и прилетит к нему. Герби встал и снова оделся, при этом долго возился в темноте с одеждой и бурчал на самого себя: «Шевелись, болван», «Не пойти ли тебе утопиться?», «Такой идиот может понравиться только ненормальной». В этом невеселом настроении он прокрался к клубу и заглянул в окно. Удивительно, как за одни сутки может перемениться облик помещения. Накануне клуб показался Герби неказистым сараем, а нынче этот с виду сарай сверкал великолепием. Вроде бы ничего не прибавилось, не было даже украшений, и тот же дядя Сид в том же углу тюкал по тому же пианино. Но сегодня Герби стоял снаружи и смотрел на танцы. Редкое зрелище выглядит столь божественно привлекательным, как танцы, подсмотренные в окно человеком, которому нельзя присоединиться к танцующим. Можно сотню раз сходить на танцы и считать, что там душно, тесно, шумно и нет в них ничего особенного. Но вот вы проходите мимо дома, где кружатся пары и звучит музыка, и вы прижимаетесь носом к окну, и кажется, будто за стеклом – рай. У Герби это ощущение было тем острее, что он испытал его впервые и что за окном танцевала его подруга. Чего же удивляться волшебному превращению клуба! Да и кто скажет, в какой из вечеров Герби оказался ближе к истине? Просто у него изменилась точка зрения. А точка зрения решает все.

Как и предполагал Герби, Люсиль танцевала с Ленни. Правая рука героя, хотя и забинтованная, была освобождена от перевязи и достаточно зажила, чтобы он мог обнять улыбающуюся партнершу. Эта картина больно ранила Герби. У него застрял комок в горле, живот стянуло узлом и начисто пропали аппетит и все благие намерения. Сейчас он не съел бы и самую сочную жареную сосиску в мире; не съел бы даже фрап. Повторилась история с миссис Мортимер Горкин, только в этот раз все было гораздо мучительнее, потому что его любовь похитил не чужой человек, а заклятый враг.

Герби так глубоко погрузился в свое горе, что спустя лишь несколько секунд обратил внимание, что слышит женское всхлипывание, и решил выяснить его причину. Звук доносился из-за угла клуба. Герби дошел крадучись до конца стены и заглянул за угол. На шатких ступенях, спускавшихся от запертой двери, которая вела за кулисы, виднелись смутные очертания девочки, она сидела, понурив голову, спрятав лицо под упавшими волосами. У Герби тотчас вырвалось: «Эй, ты чего?» Девочка подняла глаза. Это была его сестра Фелисия.

– Герби! Я думала, ты в кровати!

– Я сбежал. Мне уже полегчало. Флис, ты чего плачешь?

– Ничего я не плачу. Глупости какие. Просто вышла проветриться.

– Я же слышал, как ты плакала.

– Ничего ты не мог слышать. Это я, наверно, сморкалась. – С этими словами она достала свежий носовой платок и выдула в него звук, не имеющий ничего общего с тем, который только что слышал Герби. – Немного простыла сегодня на купанье.

Герби был чересчур подавлен собственными бедами и не стал тратить силы на разоблачение сестры. В конце концов, у девчонок всегда найдется какой-нибудь глупый повод распустить нюни. И какое ему до этого дело?

– Флис, а тебе на танцах весело?

– Весело! – скривилась девочка. – В жизни не ходила на такие гадкие танцы. Кругом одна малышня, малышня, малышня – не протолкнуться. И почему только не устроили для старших отдельные танцы? Лучше бы я пошла к себе в хижину и легла спать.

– Я уже пробовал, – сказал Герби. – Это еще хуже.

Брат и сестра смолкли, уединившись каждый со своим горем. Герби неотступно, во всех красках, преследовали образы танцующих Ленни и Люсиль. Это навело его на смутную догадку о том, почему загоревала сестра.

– Эй, Флис, а ты с Ленни-то потанцевала?

– Да я с этим задавалой, сосунком, – вспыхнула девочка, – не стану танцевать, хоть бы он на коленях меня умолял. На коленях! Пусть сосунки танцуют с сосунками.

Тем самым Герби убедился в справедливости своей догадки. Он всегда подозревал, что Фелисии, хоть она и воображала из себя большую, очень нравится Ленни. Признаться в этом ей не позволяла гордость, – ведь она была на полгода старше. Теперь он увидел, что сестра так же страдает по образцовой Личности, как он – по рыжей изменщице.

Герберту было жалко сестру, но не очень, поскольку он точно знал, что ее муки не идут ни в какое сравнение с его муками. К тому же она могла отыграться словечком «сосунок».

Разница в возрасте выполняет у детей почти ту же полезную функцию, что разница в доходах у взрослых. Это простой и надежный способ установить шкалу высокомерия. Заносчивость тринадцатилетних перед одиннадцатилетними может сравниться только со спесивостью зарабатывающего сто долларов в неделю по отношению к зарабатывающему пятьдесят долларов. В обоих случаях превосходство опирается на непоколебимый авторитет цифр, которые доступны каждому и с которыми не поспоришь. К несчастью для Герби, Ленни был старше его, а Люсиль – почти ровесница, иначе и он, как Фелисия, нашел бы утешение в арифметике.

Девочке не понравился понимающий взгляд Герби, и она отрывисто спросила:

– А почему ты не на танцах, если хорошо себя чувствуешь?

– Не умею я танцевать.

– Рассказывай. У вас же уроки были.

– Да были, но я не мог на них ходить.

Герби присел рядом с сестрой на деревянную ступеньку. Сумрак и душистый вечерний воздух настраивали на доверительный лад. Герберт рассказал сестре о происшествии с пустыми письмами. Найдя в ней благодарного слушателя, он излил душу, поведал о ссоре с Люсиль. Эта история привела Фелисию в неописуемую ярость.

– Ах, эта мерзкая девчонка, эта никчемная, избалованная, самовлюбленная, ленивая пигалица! – бушевала она. Никогда еще Герби не видел, чтобы Фелисия защищала его с таким жаром. – Да как она смеет издеваться над тобой! Она же посмешище всего лагеря. От работы отлынивает, играть ни во что не умеет, только и знает перед зеркалом крутиться. Представляешь, вертихвостка одиннадцатилетняя перед зеркалом! Она еще веснушки свои запудривает, я точно знаю.

Фелисия вскочила и, пыхтя, заходила взад-вперед.

– Так ей мой брат не подходит, потому что танцевать не умеет, да? Ну, мы ей покажем. Герби, пошли. – Она силой поставила его на ноги. – Ты сию же минуту научишься танцевать. А потом пойдешь туда и будешь танцевать со всеми девочками подряд – кроме нее. А она пусть себе танцует до упаду с этим недоразвитым второгодником из седьмого «В».

– Да ну их, Флис, – отмахнулся Герби, напуганный ее воинственным напором. Однако он имел дело с мало знакомой ему сокрушительной женской силой.

– Помалкивай! Показывай, чему ты там научился, пока тебя не выгнали?

Как выяснилось, Герби успел освоить азы танцевальной науки, просто ему не хватало уверенности в себе.

Одним словом, Фелисия потопталась с ним на травке минут пятнадцать и затем объявила, что он справляется не хуже самого искушенного старшеклассника в клубе и «уж в десять раз лучше этой дубины Ленни».

– Все, идем в зал, – объявила сестра и с воодушевлением потащила брата к двери. Герби упрямился, возражал и наконец уперся каблуками в землю.

– Елки-палки, Флис, ты погляди на меня. Я же в темных штанах. А они все в белом.

– Да кто это заметит?

– Все, вот кто. Меня же на смех поднимут.

– Ладно, – согласилась Фелисия после короткого размышления, – даю тебе пять минут на переодевание. Если не придешь, я тебя поймаю и голову оторву.

Герби был уже основательно запуган бешеным натиском сестры. Он помчался бегом в хижину, выудил из чемодана белые штаны и рубашку, переоделся, подумав при этом, что весь вечер только и делает, что переодевается.

– Как я выгляжу? – робко спросил он, представ перед Фелисией, которая расхаживала в темноте у входа в клуб.

– Прекрасно, – ответила она, хватая его за руку, и даже не взглянула на все остальное. – Пошли.

И не успел Герби глазом моргнуть, как уже очутился в зале и щурился от яркого света. Он опасался, что все разом обернутся и уставятся на него, но ребята продолжали танцевать и болтать так, будто не произошло события чрезвычайной важности, – ведь это были его Первые Танцы. Пианино дяди Сида стояло у входа.

– Привет, Герби, – окликнул его вожатый, не прерывая методичного издевательства над популярной пьеской «Бал чечеточников». – Поправился, да? Ну и отлично.

Фелисия вытянула его на середину зала.

– Эй, Флис, погоди минутку, – испуганно прошептал Герби. – Может, начнем где-нибудь в углу? Я все забыл.

– Ничего ты не забыл, – отрезала сестра. Она встала к нему лицом, решительно положила его руку себе на талию и железной хваткой сдавила ему плечо. – Вот так. Теперь танцуем.

И Герби повиновался. Сосредоточившись до боли в висках, он принялся отсчитывать ногами в такт музыке: «Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре» и напряженно влился в кружение пар, право, нисколько не отличаясь от остальных. Спустя минуту Герберт торжествовал. Как по мановению волшебной палочки он перемахнул через Большую Стену, разделяющую мир на чистых и нечистых. Он танцует. Танцует!

Фелисия прошипела:

– Кончай считать вслух, дурак.

Герби услышал свой голос и с досадой сжал губы.

– И перестань смотреть на ноги. Небось не отвалятся.

Герби с трудом оторвал глаза от пола. Он продолжал молча танцевать, направляемый время от времени твердой рукой сестры во избежание столкновений. Она улыбнулась:

– У тебя классно получается. Я же говорила, сумеешь. Ты ей покажешь!

Музыка оборвалась хаотичной трескотней звуков – именно так дядя Сид представлял себе джазовый финал. Фелисия выпустила брата из рук и вежливо поаплодировала. Герби, до того державшийся прямо как жердь, облегченно выдохнул и огляделся вокруг. Он очутился нос к носу с Ленни. Атлет держал за руку Люсиль. У Герби застучало сердце.

– Здорово, генерал, – с беззлобным презрением сказал Ленни. – Чего, Флис, получше никого не нашла, с кем потанцевать?

Фелисия откинула голову:

– Что-то не вижу получше. А кого вижу, те на два года старше, а в школе отстают на год.

– Это тебе не школа, это жизнь, – ухмыльнулся Ленни. Снова заиграла музыка. Ленни схватил Фелисию за руку.

– А ну, капризуля, посмотрим, не разучилась ли ты танцевать. Люсиль, пока, увидимся. – Фелисия покраснела и заупрямилась, но позволила увлечь себя, и на лице ее засияло нечто очень похожее на счастливую улыбку. Рассорившиеся влюбленные остались вдвоем.

– Так! – Люсиль лукаво взглянула на Герби. – Значит, ты умеешь танцевать. А зачем наврал?

Герби до того удивился, оказавшись и тут виноватым, что не нашел слов.

– Просто сосиски тебе дороже меня, жирный ты поросенок. – Однако оскорбление было брошено с ласковой улыбкой. Прошлое кануло, словно мир родился заново, а Люсиль всегда была для Герби не кем иным, как обожаемой, преданной подругой.

– Я тебе покажу жирного поросенка, – весело сказал Герби. – Ну-ка, давай потанцуем. – Герби схватил свою любимую за руку и лихо пустился в пляс: раз-два-три-четыре. Они закружились, и Герби ощутил непобедимую уверенность в себе.

– Да ты хорошо танцуешь, – заметила Люсиль, чем довела его головокружение до опасной точки.

– Подумаешь, все равно это занятие для мартышек, но если надо, то надо.

– А нырять умеешь?

Мальчик сразу отрезвел, и его движения снова стали скованными.

– Что значит – нырять? – с напускной небрежностью спросил он.

– Ну, нырять. Все знают, что значит – нырять. Вон, как сделали Феликс и Сильвия.

В футе от них Феликс и Сильвия исполнили изящный «нырок». Заключался он в том, что мальчик отклонялся назад на одной ноге и сгибал ее в колене, а девочка наклонялась вперед и также сгибала ногу в колене. Занимало это всего мгновение и выглядело очень мило, но Герби такой пируэт показался сложным и опасным.

– Ах, это, – проговорил он. – Так любой может. Но я никогда так не делаю. Глупо как-то.

– А мне нравится. Давай нырнем.

– Нет.

– Да.

– Нет. Я сказал.

– Ну и вредина ты.

– Ныряют, – ухватился Герби за последний довод, – только малыши.

– Малыши? Вот балда. Смотри, дядя Смугл и тетя Бернис нырнули.

– Ну и пусть. А я не буду.

– Герби Букбайндер, какой же ты врун. Ведь ты не умеешь нырять.

– Ах, я не умею, да? Ладно же, вот тебе.

Безоглядно, как лошадь, несущаяся к пропасти навстречу неминуемой гибели, Герби нырнул. Он откинулся слишком далеко назад, попытался выпрямиться – не получилось, в панике схватился за плечи Люсиль и плюхнулся на спину, повалив на себя девочку. От удара задрожал пол. Хихикающие пары стали над ними кружком. Музыка смолкла. Люсиль вскочила на ноги со слезами стыда и гнева на глазах. Герби сел с глупым видом, в голове звенело. И черт его дернул ляпнуть при двух десятках мальчиков и девочек:

– Ведь говорил же тебе, не люблю нырять.

Само собой, раздался взрыв хохота. Люсиль обвела всех пылающим взглядом и выбежала за дверь. Герби поднялся с пола и последовал за ней. Дядя Сид, видя, что жертв нет, снова заиграл, и пары тотчас забыли о происшествии и одна за другой возвратились к своему приятному занятию.

– Уйди отсюда, – процедила Люсиль, когда Герби понуро подошел к ней в сумраке за дверью.

– Лю… Люсиль, прости меня.

Она презрительно сощурилась:

– Иди есть сосиски.

Герби взял ее за руку:

– Люсиль, помнишь, что ты сказала в музее? Ты сказала, что в лагере будешь со мной.

– Это было тогда. – Она выдернула руку.

Пока на земле живы люди, не будет иного ответа на Мольбу отвергнутого влюбленного, нежели слова: «Это было тогда». И отвечающему такой ответ всегда будет казаться достаточным, а слушающему его – бессмысленным. И так будет до скончания времен – жалобный вопрос, короткий ответ, – пока не померкнет солнце и не замерзнет земля, пока не стихнут ссоры влюбленных, – эти, быть может, последние человеческие звуки, которые подхватит стылый ветер.

– Ну чего ты, Люсиль, из-за того, что я один раз поскользнулся и упал…

– Слушай, уйди, а? Надоел… генерал Помойкин!

Впервые он услышал, как это прозвище слетело с ее нежных губок. По всем правилам ему следовало собрать остатки достоинства и удалиться. Вместо этого, на мгновение замерев в нерешительности, он взмолился:

– Ну, пожалуйста, вернемся, потанцуем еще. Хорошо ведь было.

Девочка задрала нос и отвернулась.

– Я вернусь одна. И не смей ходить за мной. Я здесь с Ленни. – И была такова.

Не ведая, что делает, Герби поплелся в темноте по направлению к озеру. Юное сердце изнемогло от душевных взлетов и падений нынешнего вечера, чувства его омертвели, как у седого старика, и будущее представлялось по-стариковски безнадежным. Бредя в беспамятстве по росистой траве, через кусты, на свет костра, он устроил себе судилище. Ведь он же клоун, толстый недомерок, путается под ногами на бейсбольной площадке, не умеет «нырять», врет на каждом шагу, а вранье его шито белыми нитками и ему же выходит боком, да и возраст у него цыплячий – одиннадцать с половиной лет. Казалось, ни по одному из этих пунктов не предвидится перемен к лучшему, даже в возрасте. Ему, похоже, всегда будет одиннадцать с половиной.

Герби дошел до берега. Приглядевшись сквозь последнюю поросль кустарника, он увидел, что с жареными сосисками уже покончено. Девочки и мальчики, с поднятыми руками, образовали у затухающего костра широкий круг. Рядом с тлеющими поленьями стоял в индейском головном уборе из перьев, воздев руки к небесам, мистер Гаусс. Костер, по обыкновению, завершался индейской молитвой. Мистер Гаусс начал медленно опускать перед собой вытянутые руки. Дети повторяли за ним и распевали на таинственный мотив:

Они трижды пропели скорбный куплет, всякий раз поднимая и опуская руки. В свое время им так объяснили смысл песнопения: «Великий Дух, индеец покорно просит твоего благословения. Я есть он». Герби расслышал, что большинство мальчишек исполнило расхожую озорную пародию, слова которой почти – но не полностью – сливались с песнопением:

В обиходе «Маниту» это была одна из самых любимых забав, но сегодня она не развеселила Герберта. С тяжелым сердцем он отвернулся от живописного действа и побрел назад вдоль берега, по Общей улице, в Тринадцатую хижину. Скоро его белый костюм, влажный от росы и грязный на спине и на попке от соприкосновения с полом танцзала, валялся в ногах кровати, а мальчик, свернувшись калачиком, лежал под грубым коричневым одеялом. Бедолага тотчас провалился в сон. Так закончился этот злосчастный для Герби вечер.

Два дня спустя, в пятницу, в лагерь «Маниту» приехали мистер и миссис Букбайндер. Их поселили в доме для приезжих с его выигрышным видом на лужайку женской половины. Гостей накормили превосходным ужином, и на закате, во время проповеди, они с умилением посмотрели на белые ряды мальчиков и девочек на лужайке. На следующий день им показали хижины и спортивные площадки, еще не потерявшие вида после приборки, приуроченной к вторжению пенобскотовцев. Вечером родителей пригласили на спектакль, в котором, к их гордости и удовольствию, в комической роли престарелой толстухи выступил их сын, изрядно посмешивший публику. В воскресенье они стали свидетелями бейсбольного матча на первенство лагеря между «Лаки Страйк» и «Марлборо» и были поражены накалом страстей среди болельщиков. И увенчало радость родителей Появление Герби на правом крае «Лаки страйк», что явилось полной неожиданностью и для мальчика, и для команды (дядя Сэнди дипломатично договорился об этом с наставником «Лаки страйк» дядей Лилипутом). Перед отъездом, в воскресенье после обеда, родители провели час с Фелисией и Герби на прохладной веранде дома для приезжих. В воскресенье после обеда на веранде всегда подавали мороженое.

Словом, вечером родители отправились в обратный путь на своем старом автомобиле в полной уверенности, что их отпрыски отдыхают в завидных условиях.

– Одно скажу, – проговорил Джейкоб Букбайндер, когда машина выкатилась за покосившиеся деревянные ворота лагеря, – выглядят оба замечательно. Загорелые, сытые…

– Да, ты прав. Прямо заглядение.

Некоторое время они ехали по проселку, перебирая в памяти все приятное, что им пришлось увидеть.

– А ты заметила, – спросил отец, – что они вроде бы присмирели? Особенно Герби.

– Еще бы. Они ведут себя куда лучше, чем раньше. По-моему, это прекрасно.

Джейкоба Букбайндера на девяносто восемь процентов устраивало такое объяснение скромного поведения сына, которое сначала показалось ему странным. Предпочитая верить в лучшее, он вскоре успокоился на все сто и выбросил это из головы. И то сказать, большой ошибки здесь не было. С Герби в самом деле не происходило ничего особенного.

Сломленный дух – это всего лишь настроение.