Рош, Дротт и Эата явились ко мне еще до рассвета. Дротт был старшим из нас, но его лицо и сверкающие глаза делали его моложе Роша. Он казался воплощением силы и выносливости, хоть я и не мог не заметить, что перерос его на два пальца. Наверняка я был выше его уже в ту пору, когда покинул Цитадель, но сам не осознавал этого. Эата по-прежнему рыл ниже всех и даже еще не стал подмастерьем – ведь в конце концов я отсутствовал всего одно лето. Он выглядел немного озадаченным, когда здоровался со мной, и, по-моему, с трудом представлял меня в роли Автарха, тем более что после разлуки я вновь предстал перед ним в гильдийском наряде.

Я сказал Рошу, что все трое должны прихватить с собой оружие; он и Дротт взяли мечи, внешне похожие на «Терминус Эст» (но несравненно хуже качеством), а Эата тащил дубинку вроде тех, что я видел на наших празднествах в День Возложения Масок. Не повидай я сражения на севере, я бы посчитал, что они вооружены достаточно хорошо; теперь же не только Эата, но и вся троица походила на детей, нагруженных палками и сосновыми шишками и готовых от души наиграться в войну.

В последний раз мы выбрались через пролом в стене и зашагали по вымощенной костьми тропинке, которая вилась между кипарисами и надгробиями. На розовых кустах смерти еще виднелись те поздние цветы, что я стеснялся срывать для Теклы. И тут я подумал о Морвенне, единственной женщине, чью жизнь я забрал, и о ее противнице Эвсебии. Когда мы, миновав ворота некрополя, ступили на грязные улицы города, мои спутники развеселились. Похоже, до сих пор они подсознательно боялись, что попадутся на глаза мастеру Гурло и будут как-нибудь наказаны за повиновение Автарху.

– Надеюсь, мы не собираемся плавать, – сказал Дротт. – Эти колуны нас утопят.

Рош довольно хихикнул.

– Эата на своем не потонет.

– Мы направляемся далеко на север. Без лодки не обойтись, но, думаю, мы сможем нанять кого-нибудь, если пройдемся по набережной.

– Если кто-нибудь пожелает наняться. И если нас не арестуют по дороге. Вы же знаете, Автарх…

– Северьян, – напомнил я ему. – Пока я в этой одежде.

– Северьян, эти штуковины нам положено носить лишь на плаху, и придется долго убеждать пелтастов, что работенка требует сразу троих. Они поймут, кто вы такой? Я не…

На этот раз его перебил Эата, указавший в сторону реки.

– Смотрите, там лодка!

Рош заорал, все трое замахали руками, а я достал один из хризосов, позаимствованных у кастеляна, и повернул его так, чтобы он засверкал на солнце, которое только показалось над башнями у нас за спиной. Мужчина на румпеле помахал нам в ответ шапкой, и какой-то стройный юноша вскочил на ноги, чтобы заняться намокшими парусами и повернуть судно на другой галс.

То был двухмачтовый люгер с узким бимсом и низкими бортами – идеальное судно для транспортировки контрабандных товаров мимо патрульных катеров, неожиданно поступивших под мое начало. У седовласого рулевого была весьма зловещая внешность, а стройный «юноша» оказался девушкой с веселыми глазами, то и дело бросавшей на нас косые взгляды.

– Эге, кажись, мы весело проведем денек, – сказал рулевой при виде наших нарядов. – А я-то думал, вы в трауре, ей-богу, пока не подошел поближе. Шпики? Для меня это в диковинку.

– Угадал, – подтвердил я, ступая на борт. Признаться, я испытал смехотворное удовольствие, обнаружив, что не утратил навыки, приобретенные на «Самру», и легко удерживаю равновесие на шаткой палубе, тогда как Дротт и Рош судорожно схватились за шкоты, когда люгер прогнулся под нашим весом.

– Не возражаешь, если я гляну на желтого паренька? Хочу убедиться в его добром здравии. Только поздоровкаюсь и сразу верну домой.

Я бросил ему монету, а тот поскреб ее ногтем, попробовал на зуб и наконец вернул мне, проводив почтительным взглядом.

– Твоя лодка может понадобиться нам на весь день, – предупредил я.

– За желтого паренька – хоть на всю ночь в придачу. Нам обоим не помешает компания, как сказал гробовщик призраку. Тут на реке затемно творились странные делишки. Может, поэтому вы, оптиматы, решили с утра пораньше прогуляться по воде?

– Отчаливай, – велел я. – При желании можешь рассказать об этих странных делах по дороге.

Хотя рулевой сам завел разговор, он, казалось, не спешил вдаваться в подробности – возможно, просто потому, что ему было трудно подобрать слова, чтобы выразить свои чувства и описать все виденное и слышанное. Дул легкий западный ветер, и люгер с туго натянутыми парусами играючи продвигался вверх по течению. Справившись с основной работой, смуглая девушка уселась на носу лодки и стала обмениваться взглядами с Эатой. (Наверное, из-за грязных штанов и рубахи она приняла его за нашего наемного слугу.) Рулевой, назвавшийся ее дядей, во время разговора постоянно следил за румпелем, чтобы люгер не упустил попутный ветер.

– Расскажу вам то, что видел собственными глазами, как обещал плотник, закрыв ставень, – начал он. – Мы были в восьми-девяти лигах к северу от того места, где вы окликнули нас. Везли моллюсков, а с ними, сами знаете, не зазеваешься, особливо когда днем обещают теплынь. Обычно мы спускаемся вниз по реке и скупаем их у ныряльщиков, потом шпарим вверх, да побыстрее, пока эти твари не испортились. Если протухнут – пиши пропало, ну а загонишь свежими – возьмешь вдвойне, а то и втройне.

На реке я провел больше ночей, чем где бы то ни было. Она, считай, моя спальня, а эта лодка – колыбель, хоть я и редко отправляюсь на боковую до утра. Но прошлой ночью… мне иногда казалось, будто и не Гьолл это вовсе, а какая-то другая река, та, что течет прямо в небо или где-нибудь под землей.

Сомневаюсь, чтоб вы заметили, если только не загуляли допоздна, но вчера была тихая ночь с редкими порывами ветра. Дунет слегонца, как человек ругнется, и замрет, а потом – опять. А еще – туман, густой, точно вата. Он висел над водой, как обычно, то бишь между ним и рекой оставалось столько чистого пространства, чтобы прокатить винный бочонок. Большую часть времени мы не видели огней на обоих берегах, сплошной туман, куда ни глянь! Раньше я трубил в рог для тех, кто не видит наших огней, но в прошлом году уронил его за борт. А рог-то был медный, вот он и пошел на дно, с концами! Потому прошлой ночью я кричал во весь голос, стоило мне почуять рядом другую лодку или что еще.

Ну так вот, примерно через стражу после того, как опустился туман, я сказал Макселлиндис, чтоб шла спать. Оба паруса были подняты, и при каждом порыве ветра мы чуть продвигались вверх по реке, а потом я снова выбрасывал якорь. Вам, оптиматы, наверное, невдомек, но таков уж речной закон: те, кто идет вверх по течению, держатся берегов, а идущим вниз открыта середина. Мы шли вверх и должны были прижиматься к восточному берегу, но кто там разберет в таком тумане.

Затем слышу – гребут. Всмотрелся в туман – никаких огней, тут я и закричал, чтоб они сменили курс. Потом перегнулся через планшир и поднес ухо ближе к воде, для лучшей слышимости. Туман вроде бы всасывает шумы, но хочешь слышать все лучше некуда, опусти голову под туман – звуки-то разносятся над самой водой. В общем, сделал я именно так, и, похоже, на нас двигалась здоровая махина. Если имеешь дело с хорошей командой, на слух число весел не сосчитать – больно слаженно работают гребцы. Но большой корабль на быстром ходу шумно рассекает носом воду. Этот был большим. Я поднялся на рубку, пытаясь разглядеть его, но так и не заметил огней, хотя точно знал, что он где-то рядом.

А когда спускался, наконец увидел его: четырехмачтовый галеас с четырьмя рядами весел и без опознавательных огней быстро шел по фарватеру в опасной близи от моей посудины. Ну, думаю, молитесь там, внизу, оно летит, как сказал бык, сорвавшийся со снастей.

Конечно, я лишь мельком видел тот корабль, прежде чем он снова пропал в тумане, но я еще долго слышал его. У меня не проходило странное чувство, и я вопил, почти не переставая, хоть поблизости и не было других судов. Кажется, мы проплыли еще пол-лиги или чуть меньше, и тогда я услышал чей-то вопль. Но то был не ответный окрик, а будто кто-то продолжил мой. Я кричал снова и снова и слышал то же самое. Я узнал этот голос, он принадлежал Трасону, такому же хозяину лодки, как и я.

«Это ты?» – позвал он, а я откликнулся и спросил, все ли с ним в порядке. И тут он как крикнет: «Швартуйся!»

Я, понятно, ответил, что не могу: мол, везу моллюсков и, пусть ночь прохладная, хочу продать их как можно раньше. А он опять: «Швартуйся! Скорее швартуйся и ступай на берег». Ну, я ему в ответ: «А ты чего ждешь?» И тут он как раз появился из тумана. Лодка была перегружена сверх всякой меры – пандурами, я бы сказал, но все пандуры, которых мне доводилось видеть, имели смуглые лица, почти как у меня, а эти казались бледными, точно туман. У них были скорпионы и вулги – я видел их кончики, торчащие над гребешками шлемов.

Я перебил рассказчика, спросив, не обратил ли он внимание на истощенный вид солдат и их неестественно большие глаза.

Он покачал головой, усмехнувшись уголком рта.

– То были крупные мужчины, крупнее тебя, меня и любого на этой лодке, на голову выше Трасона. Но пропали из виду так же быстро, как и галеас. Других кораблей я больше не встречал до тех пор, пока не рассеялся туман. Однако…

– Ты видел кое-что еще. Или слышал. Он кивнул.

– Я подумал, может, потому-то ты и явился сюда со своими людьми. Да, я видел и слышал всякие странности. Тут, на реке, я насмотрелся такого, чего никогда прежде не встречал. Макселлиндис, проснувшись и выслушав меня, сказала, что это были морские коровы. Дескать, они кажутся бледными при лунном свете и могут сойти за людей, особенно издалека. Но я немало повидал их с детства и ни разу не путал этих тварей с людьми. Еще я слышал женские голоса, не громкие, но внушительные. И не только женские. Я не мог разобрать, что они говорили, но уловил интонацию. Знаете, как бывает, когда звуки разносятся по воде? Они вроде бы говорили: «так, мол, и так». А потом другой, более низкий голос, но, по-моему, не мужской… так вот этот низкий голос, похоже, отвечал: «Ступайте и сделайте то да се». Женские голоса я слышал трижды, а низкий – дважды. Вы не поверите, оптиматы, но порой казалось, будто голоса доносятся прямо из реки.

Тут рулевой замолчал и уставился на ненюфары за бортом. Мы порядком продвинулись вверх по реке, оставив позади участок Гьолла напротив Цитадели, но и здесь ненюфары росли сплошным ковром, плотнее, чем дикие цветы на любом из лугов по его сторону рая.

Отсюда открывался общий вид на Цитадель, которая благодаря своим размерам казалась сверкающей птичьей стаей, зависшей над холмом. Тысячи металлических башен, повинуясь краткому приказу, были готовы разом взмыть в небо. Под ними раскинул свою бело-зеленую вышивку некрополь. Знаю, о «нездоровом» росте травы и деревьев в подобных местах принято говорить с легким отвращением, но лично я ничего нездорового в них не замечал. Люди и растения умирают, чтобы дать жизнь друг другу; не напрасна смерть даже того невежественного и невинного бедняги, которого я некогда зарубил его собственным топором. Говорят, вся наша листва поблекла, и это, несомненно, так. Когда явится Новое Солнце, его невеста, Новый Урс, восславит его листьями, подобными изумрудам. Но по сей день, день старого солнца и старого Урса, я не видел зелени более густой, чем на огромных соснах в некрополе, когда ветер шевелит их могучие ветви. Они черпают свою силу в поколениях почивших людей, и мачты кораблей, сработанные из множества деревьев, не так высоки, как сосны некрополя.

Кровавое Поле расположено далеко от реки. По дороге туда наша четверка притягивала к себе странные взгляды, однако никто не посмел остановить нас. Харчевня Утраченной Любви, которая всегда казалась мне самым непостоянным из всех сооружений, созданных человеческими руками, по-прежнему стояла на месте, как в тот день, когда мы заглянули туда с Агией и Доркас. Теперь при виде нас толстяк-хозяин чуть не упал в обморок. Я велел ему позвать официанта по имени Оуэн.

Когда в тот памятный день он принес для нас поднос с угощением, я даже толком не разглядел его. На сей раз я постарался наверстать упущенное. Это был лысеющий мужчина ростом с Дротта, худой и какой-то зажатый на вид. В очертаниях его темно-синих глаз и рисунке губ присутствовала некая утонченность, которую я сразу признал.

– Ты знаешь, кто мы такие? – спросил я его. Он медленно покачал головой.

– Разве тебе никогда не приходилось обслуживать палача?

– Однажды нынешней весной, сьер, – ответил он. – И я знаю, эти двое в черном – палачи. Но ты не палач, сьер, несмотря на одежду.

Я пропустил его слова мимо ушей.

– Ты никогда прежде не видел меня?

– Нет, сьер.

– Что ж, может, и не видел. (Как странно осознавать, что ты так сильно изменился.) Оуэн, поскольку ты не знаешь меня, наверное, не помешает, если я узнаю о тебе. Скажи, где ты родился, кем были твои родители и как ты получил место официанта в этой харчевне?

– Мой отец держал лавку, сьер. Мы жили в Олдгейте, на западном берегу. Когда мне было десять или около того, он отослал меня на постоялый двор прислуживать господам. С тех пор я сменил несколько мест.

– Итак, твой отец был лавочником. А мать? Лицо Оуэна сохраняло присущее официантам подобострастное выражение, но в глазах появилась растерянность.

– Я не знал ее, сьер. Ее звали Кае, но она умерла, когда я был слишком мал. По словам отца, она погибла при родах.

– Но ты знаешь, как она выглядела? Он кивнул.

– У отца был медальон с ее портретом. Когда мне было лет двадцать, я зашел навестить отца и узнал, что он заложил эту вещь. В то время я кое-что заработал, оказывая разные услуги оптиматам – относил записки для их дам, сторожил у дверей и так далее. Поэтому я отправился к ростовщику, выплатил залог и забрал медальон. Он и теперь со мной, сьер. В таком заведении, как наше, где постоянно крутится пришлый народ, лучше хранить ценности при себе.

Он сунул руку под рубашку и извлек медальон, украшенный перегородчатой эмалью. Внутри находились два портрета Доркас, изображенной анфас и в профиль, – Доркас едва ли моложе той, что я знал прежде.

– Ты говоришь, что начал работать уже в десятилетнем возрасте, Оуэн. Но ты умеешь читать и писать.

– Немного, сьер. – Он выглядел смущенным. – Я часто спрашивал у разных людей, что означает та или иная надпись, а память у меня неплохая.

– Ты кое-что написал, когда нынешней весной сюда приходил палач, – сказал я. – Помнишь, что именно? Оуэн испуганно затряс головой.

– Я всего лишь черкнул записку, чтобы предостеречь ту девушку.

– Зато я помню. В ней говорилось: «Эта женщина была здесь раньше. Не верь ей. Трудо сказал, этот человек – палач. Мама, ты пришла!»

Оуэн спрятал медальон под рубашку.

– Просто она была очень похожа на нее, сьер. В молодости я мечтал когда-нибудь найти такую женщину. Знаешь, твердил себе, что я лучше, чем мой отец, а ведь он в конце концов нашел. Мне так и не удалось ее встретить, и теперь я уже не так уверен, что я лучше своего отца.

– В то время ты не знал, как выглядит наряд палача, – сказал я. – Но это знал твой друг Трудо, местный конюх. Он вообще был гораздо лучше осведомлен о палачах, чем ты, потому и убежал.

– Да, сьер. Услышав, что о нем спрашивает палач, он бежал без оглядки.

– Но ты знал о невиновности той девушки и хотел уберечь ее от палача и другой женщины. Возможно, ты не ошибся в них обоих.

– Как скажешь, сьер.

– А знаешь ли ты, Оуэн, что ты немного похож на нее?

Толстый харчевник более или менее открыто прислушивался к нашему разговору. На этом месте он радостно закудахтал.

– Скорее он похож на тебя!

Боюсь, я выдал свое изумление, когда, повернувшись, уставился на него.

– Я не хотел оскорбить тебя, сьер, но это правда. Он чуть постарше, но, когда вы разговаривали, я наблюдал за вашими лицами со стороны. Просто поразительное сходство!

Я еще раз внимательно посмотрел на Оуэна. Его волосы и глаза были не такими темными, как у меня, но если бы не эта разница в цвете, его лицо вполне могло сойти за мое собственное.

– Ты сказал, что так и не смог найти женщину вроде Доркас… то есть ту, чей образ хранится в твоем медальоне. Но я все же думаю, ты повстречал какую-то женщину.

Я никак не мог встретиться с ним взглядом.

– Даже несколько, сьер.

– И стал отцом ее ребенка.

– Нет, сьер! – Он испугался. – Нет, сьер, никогда.

– Очень интересно. У тебя когда-нибудь бывали конфликты с законом?

– Неоднократно, сьер.

– Что ж, кричать, конечно, незачем, но все же говори погромче. И при этом смотри мне в глаза. Женщина, которую ты любил, или та, что, возможно, любила тебя… темноволосая женщина, ее однажды арестовали, так?

– Было дело, сьер, – признался он. – Да, ее звали Катарина. Мне говорили, что это старомодное имя. – Он запнулся и пожал плечами. – Как ты верно отметил, сьер, мы нажили неприятности. Она сбежала из какого-то Ордена Мониалов. Закон настиг ее, и мы больше никогда не виделись.

Он не хотел идти с нами, но мы все же взяли его с собой, отправляясь назад к люгеру.

Когда я ночью поднимался по реке на «Самру», граница между живым и мертвым городом походила на пограничную черту между темной кривой мира и куполом звездного небосвода. Теперь, при ярком дневном свете, эта линия стерлась. Вдоль берегов тянулись ряды полуразрушенных строений, но то были жилища беднейших горожан или просто заброшенные остовы зданий – я не мог определить, пока не заметил веревку, на которой трепыхались три тряпки.

– У нас в гильдии идеализируется нищета, – сказал я Дротту, пока мы стояли, опершись на планшир. – Но этим людям не нужен идеал. Они уже достигли его.

– А мне так кажется, что как раз его им и не хватает, – ответил он.

Он ошибался. Там был Предвечный, некто выше иеродулов и тех, кому они служили. Даже здесь, на реке, я чувствовал его присутствие, как чувствуешь присутствие хозяина большого дома, пусть он даже спрятался в потайной комнате на другом этаже. Когда мы сошли на берег, меня не покидало чувство, что, ступи я сквозь любой дверной проем, я непременно спугну некую сияющую фигуру; а повелитель всех подобных фигур пребывал повсюду, оставаясь невидимым лишь потому, что был слишком велик, чтобы окинуть его взглядом.

Мы нашли мужскую сандалию, ношеную, но не старую, валявшуюся в траве на одной из улиц.

– Мне говорили, что здесь бродят грабители, – заметил я. – Это одна из причин, почему я попросил вас пойти со мной. Если бы дело касалось только меня, я бы справился в одиночку.

Рош кивнул и вытащил свой меч, но Дротт произнес:

– Здесь никого нет. Ты стал не в пример мудрее нас, Северьян, и все же я полагаю, ты слишком привык к вещам, которые пугают обыкновенных людей.

Я спросил, что он имеет в виду.

– Ты понял, о чем пытался рассказать тот лодочник. Об этом ясно говорило выражение твоего лица. Ты тоже оробел или, по крайней мере, встревожился, но далеко не так сильно, как лодочник в ту ночь или как Рош, Оуэн или я, если бы кто-то из нас оказался тогда у реки и знал, что именно происходит. Грабители, о которых ты ведешь речь, прошлой ночью наверняка крутились поблизости, к тому же они должны следить за патрульными лодками. Держу пари, сегодня, а то и в течение следующих дней их и силой к воде не затащишь.

Эата дотронулся до моей руки.

– Думаешь, той девушке, Макселлиндис, небезопасно оставаться в лодке?

– Грозящая ей опасность не страшнее, чем та, что зависла по ее милости над тобой, – ответил я. Он не понял моих слов, зато я отлично знал, что говорю. Его Макселлиндис – не Текла; наши истории не могли оказаться одинаковыми. Но за лицом беспризорницы с озорными карими глазами я видел вращающиеся коридоры Времени. Любовь – тяжкий труд для палачей; и даже если мне придется распустить гильдию, Эата, как все настоящие мужчины с их общим презрением к богатству, все равно станет палачом, и он приносит боль по самой своей природе и независимо от собственного желания. Мне его было жаль, но еще больше – Макселлиндис, племянницу моряка.

Мы с Оуэном вошли в дом, оставив Роша, Дротта и Эату сторожить на некотором расстоянии. Стоя у двери, я мог слышать тихие мягкие шаги Доркас внутри.

– Мы не скажем тебе, кто ты такой, – сказал я Оуэну. – И мы не в силах сказать, кем ты можешь стать. Но мы – твой Автарх, мы объясним тебе, что ты должен сделать.

Для него у меня не было ключевых слов, но оказалось, что они мне и не нужны. Как некогда кастелян, Оуэн поспешно опустился на колени.

– Мы привели с собой палачей, дабы ты знал, что ожидало бы тебя в случае непослушания. Но мы не хотим, чтобы ты ослушался, и теперь, встретив тебя, уже сомневаемся в необходимости их присутствия. В этом доме есть женщина. Через мгновение ты войдешь туда. Ты должен рассказать ей свою историю, как рассказал нам. И ты должен остаться с ней и защищать ее, даже если она попытается прогнать тебя.

– Я сделаю все от меня зависящее, Автарх, – ответил Оуэн.

– Со временем ты должен уговорить ее оставить сей город смерти. А до тех пор мы даем тебе это. – Я достал пистолет и вручил его Оуэну. – Он стоит целого воза хризосов, но, пока ты здесь, дороже любого золота. Когда ты и эта женщина будете в безопасности, мы выкупим его у тебя, если пожелаешь. – Я показал Оуэну, как пользоваться пистолетом, и зашагал прочь.

Итак, я остался в одиночестве; несомненно, среди людей, прочитавших это слишком краткое описание не в меру бурного Лета, найдутся те, кто скажет, что я и прежде был одинок. Иона, мой единственный настоящий друг, сам считал себя обыкновенной машиной; Доркас, которую я все еще люблю, считает себя чем-то вроде призрака.

Позвольте с вами не согласиться. Мы лично останавливаем или не останавливаем свой выбор на одиночестве, когда решаем, кого принять в круг товарищей, а кого отвергнуть. Так, отшельник в горной пещере имеет компанию, потому что птицы и кролики, новоявленные собратья, чьи слова живут в его «лесных книгах», да ветры, посланцы Предвечного, – вот его товарищи и друзья. Иной же человек, живущий среди миллионов себе подобных, пребывает в одиночестве, ибо вокруг него лишь враги и жертвы.

Агия, которую я мог бы полюбить, предпочла стать Водалусом в женском обличье, выбрав в качестве своего противника все самое живое в человечестве. Я мог бы любить Агию, я любил Доркас всем сердцем, но, возможно, все же недостаточно сильно; и вот теперь я одинок, потому что стал частью ее прошлого, а если отбросить первые дни нашего знакомства, она всегда любила свое прошлое больше, чем меня.