Стоило ему произнести это слово, как начался дождь; холодные капли ударили по грубым серым камням замка миллионами ледяных кулачков. Я сел, зажав «Терминус Эст» между коленями, чтобы скрыть их дрожь.

— Я уже понял, — произнес я, призывая на помощь все свое самообладание, — что низенький человечек, оплативший строительство замка, о котором рассказывали островитяне, был доктор. Но они также сказали, что великан, то есть ты, явился позже.

— Это я был низеньким человечком. А доктор явился позже.

В окне показалось жуткое мокрое лицо какогена и исчезло. Вероятно, он передал что-то Оссипаго, хоть я ничего и не слышал. Не оборачиваясь, Оссипаго сказал:

— Рост имеет свои недостатки, но для подобных вам это единственный способ вернуть молодость. Доктор Талос вскочил на ноги.

— Мы преодолеем эти недостатки! Он отдал себя в мои руки.

— Мне ничего другого не оставалось, — пояснил Балдандерс. — Ведь больше никого не было. Я сам создал себе врача.

Я переводил взгляд с одного на другого, пытаясь вернуть мысли в спокойное русло; внешность и поведение обоих оставались прежними.

— Но он же бьет тебя, — удивился я. — Я его видел.

— Я как-то раз подслушал твой доверительный разговор с маленькой женщиной. Ты погубил другую женщину, которую любил. И тем не менее ты был ее рабом.

— Понимаешь ли, мне приходится постоянно его подстегивать, — вздохнул доктор Талос. — Он должен упражняться, и это часть моих обязанностей по отношению к нему. Я слышал, что у Автарха — да пребудет он здоров во благо своим подданным! — в спальне имеется изохрон, подарок другого автарха, что из-за края света. Может быть, даже владыки этих господ, почем мне знать. Так вот, он боится, как бы его не зарезали, и, когда спит, никого к себе не пускает, а эта штуковина сообщает ему ночные стражи. На рассвете она его будит. Как же властелин Содружества допускает, чтобы простая машина нарушала его сон? Балдандерс создал меня, как он тебе только что сказал, своим врачом. Северьян, ты же меня знаешь. Вот и скажи, повинен ли я в каком-нибудь низком злодеянии или в ложной скромности?

Я выдавил улыбку и покачал головой.

— Тогда я должен тебе признаться, что в моих добродетелях, какие они есть, нет моей заслуги. Балдандерс поступил мудро, создав меня как свою противоположность, как противовес своим порокам. К примеру, я не люблю деньги. С точки зрения пациента, это замечательная черта характера в личном враче. К тому же я предан своим друзьям, ибо он первейший из них.

— И все-таки, — заметил я, — меня всегда удивляло, как он тебя не убил.

В комнате было очень холодно, и я поплотнее завернулся в плащ, хоть и не сомневался, что разговор только кажется мирным и долго этот обман не продлится.

Великан сказал:

— Тебе, должно быть, понятно, почему я сдерживаю ярость. Ты уже видел меня в припадке гнева. Когда они все сидели и смотрели на меня, словно я цепной медведь…

Доктор Талос тронул его за руку; в этом жесте было нечто женственное.

— Это все его железы, Северьян. Эндокринная система и щитовидная железа. За ними нужен самый тщательный уход, иначе он будет расти чересчур быстро. И потом я должен следить, чтобы под его весом не поломались кости, и за массой Других вещей.

— Мозг, — прогремел великан, — вот что хуже всего. И лучше всего.

— Разве Коготь тебе не помог? — спросил я. — Если нет, то, может, в моих руках он подействует? За короткое время он сделал для меня больше, чем для Пелерин за долгие годы.

Судя по выражению лица Балдандерса, он не понял, о чем идет речь.

— Он имеет в виду драгоценный камень, что нам прислали рыбаки, — пояснил доктор Талос. — Говорят, он творит чудеса исцеления.

Заслышав это, Оссипаго наконец повернулся.

— Чрезвычайно интересно. И он у вас? Можно на него взглянуть?

Взгляд доктора беспокойно заметался от бесстрастной маски вырожденца к лицу Балдандерса и назад.

— Полно же, Ваши Милости, это сущая безделица. Так, осколок корунда.

Все время, пока я находился на этом уровне башни, ни один из какогенов не отдалялся от своего места больше чем на кубит; теперь же Оссипаго вразвалку, короткими шажками, прошествовал к моему креслу. Я, должно быть, отшатнулся, потому что он сказал:

— Тебе не следует меня бояться, хоть мы и приносим вашему роду много зла. Я хочу услышать про твой Коготь, который этот гомункул называет обыкновенным камнем.

Сначала я испугался, как бы он и его товарищи не отняли Коготь у Балдандерса и забрали его с собой в запредельность, но потом сообразил, что они смогут это сделать, только заставив Балдандерса показать им его, а уж тогда и у меня появится возможность им завладеть, и другой скорее всего не представится. Поэтому я рассказал Оссипаго обо всем, что совершил Коготь, пока находился в моих руках: об улане на дороге, об обезьянолюдях и о других случаях, когда он являл свою силу, о чем я уже здесь поведал. Чем больше я рассказывал, тем суровее становилось лицо великана, на лице же доктора все явственней проступала печать тревоги.

Когда я закончил, Оссипаго сказал:

— А теперь мы должны увидеть это чудо. Пожалуйста, принеси его сюда.

Балдандерс встал и прошествовал через огромную комнату; все машины рядом с ним казались игрушками. Он выдвинул один из ящичков маленького стола с белой крышкой и достал камень. Коготь лежал на его ладони тусклый, как никогда, — словно осколок синего стекла.

Какоген взял его и некоторое время держал в раскрашенной перчатке, не поворачивая, однако, к нему лица, как это сделал бы человек. Камень улавливал желтый свет ламп с потолка и в этом свете источал чистое лазурное сияние.

— Он очень красив, — сказал какоген, — и чрезвычайно интересен, хотя и не мог совершить всех деяний, которые ему приписывают.

— Несомненно, — пропел Фамулимус и снова сделал рукой движение, столь напоминавшее мне о статуях в садах Автарха.

— Он мой, — сказал я им. — Береговые люди отняли его у меня силой. Можно получить его назад?

— Если он твой, — отрезал Барбатус, — скажи, где ты его взял.

Я начал рассказывать о встрече с Агией, о разрушении алтаря Пелерин, но он оборвал меня:

— Это все твои домыслы. Ты не видел камня на алтаре и не ощутил прикосновения руки, когда та женщина отдавала его тебе, если это вообще правда. Так где ты его взял?

— Нашел в одном из отделений моей ташки.

Мне больше нечего было ответить.

Барбатус отвернулся, словно мои слова разочаровали его.

— А ты… — Он посмотрел на Балдандерса. — Сейчас Коготь у Оссипаго, и он получил его от тебя. А ты откуда взял этот камень?

— Ты видел сам, — пророкотал Балдандерс. — Из ящика стола.

Какоген кивнул, подвигав маску рукой вниз и вверх.

— Надеюсь, Северьян, ты понимаешь, что его объяснение ничуть не хуже твоего.

— Но камень мой, а не его.

— Не наше дело вас судить; вы должны договориться сами, когда мы уйдем. Однако, Балдандерс, позволь спросить тебя — просто из любопытства, которое присуще даже таким, на ваш взгляд, странным существам, как мы: намерен ли ты оставить его у себя?

Великан покачал головой.

— Я не допущу, чтобы в моей лаборатории хранился этот ископаемый источник предрассудков.

— В таком случае вам будет нетрудно достигнуть согласия, — объявил Барбатус. — Северьян, не угодно ли взглянуть, как взлетает наш корабль? Балдандерс всегда выходит проводить нас, и, хоть он не из тех, кто будет сентиментальничать по поводу зрелищ искусственных и естественных, на мой взгляд, посмотреть все же стоит.

Он оправил белые одежды и повернулся, чтобы идти.

— Всемилостивейшие иеродулы, — поспешно обратился я к ним, — я почту за честь проводить вас, но позвольте, прежде чем вы покинете нас, спросить вас кое о чем. Когда я появился здесь, вы сказали, что видеть меня для вас величайшее счастье, и опустились на колени. Как мне понимать ваши слова? И не приняли ли вы меня за кого-то другого?

Балдандерс и доктор Талос поднялись сразу, как только какоген заговорил об уходе. Пока Фамулимус выслушивал мои вопросы, двое других уже направлялись прочь: Барбатус поднимался по лестнице на следующий этаж, Оссипаго, все еще с Когтем в руке, не отставал от него.

Я двинулся следом, поскольку боялся слишком отдаляться от Когтя; Фамулимус шел рядом со мной.

— Хоть ты и не прошел испытания, которому мы тебя подвергли, мои слова следует понимать буквально. — Его голос разливался, подобно пению волшебной птицы, и я ощутил дыхание хаоса недостижимых миров. — Как часто мы держали совет, сеньор! Как часто исполняли волю друг друга! Ты, кажется, знаешь водяных женщин. Так неужели Оссипаго, храбрый Барбатус или я наделены меньшей мудростью, чем они?

— Я вас не понимаю, — набрав побольше воздуха, ответил я. — Но почему-то чувствую, что, несмотря на отталкивающую внешность вам подобных, вы добры. А ундины злобны, хоть и прекрасны; это чудовища, на которых я едва могу смотреть.

— Разве весь мир представляет собой борьбу добра и зла? Тебе не приходило в голову, что в нем может быть нечто большее?

Я об этом не задумывался и мог лишь молча смотреть на него.

— А теперь ты окажешь мне любезность, вытерпев мой внешний вид. Надеюсь, я не оскорблю тебя, если сниму маску? Мы ведь оба знаем, что это маска, а здесь жарко. Балдандерс ушел вперед и ничего не увидит.

Быстрым движением руки, словно испытывая от этого облегчение, Фамулимус сорвал маску. То, что скрывалось под ней, нельзя было назвать лицом: это были глаза на полуразложившейся оболочке. Новый взмах руки, и эта личина тоже отлетела прочь. Под нею оказался холодный и отстраненный лик красавицы, подобные которому я видел у движущихся статуй в садах Обители Абсолюта, но все же это было лишь относительное сходство лица живой женщины и слепка с него.

— Разве ты не знаешь, Северьян, — произнесла она, — что тот, кто носит одну маску, может носить и другую? Я носила две маски, но третьей на мне нет. Никакой обман более не разделяет нас, клянусь тебе. Коснись моего лица, сеньор.

Меня охватил страх, но она взяла мою руку и поднесла к своей щеке. Щека была прохладной, но живой — полная противоположность сухой и горячей коже доктора.

— Все чудовищные маски, что ты видел на нас, суть маски твоих же сограждан на Урсе. Насекомое, минога, а сегодня умирающий прокаженный. Все это твои братья, сколько бы отвращения ты к ним ни испытывал.

Мы почти достигли верхнего уровня башни; то и дело приходилось перешагивать через обугленные бревна — память о разрушениях, причиненных пожаром, прогнавшим когда-то Балдандерса и его врача. Когда я убрал руку, Фамулимус снова надела маску.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— Чтобы вы, люди, ненавидели нас и боялись. Если бы не маски, то долго ли, Северьян, простые люди терпели бы иных правителей, чем мы? Мы никогда не лишим вас ваших владык; и не тем ли Автарх удерживает Трон Феникса, что не дает вам нас видеть?

Сходное чувство я иногда испытывал в горах при пробуждении, когда, поднявшись, с удивлением озирался вокруг и видел зеленую луну, приколотую к небу сосновой иголкой, и лица гор, грозно и торжественно смотрящие из-под сломанных венцов, когда ожидал увидеть милые сердцу стены кабинета мастера Палаэмона, или трапезную, или тюремный коридор, где я сиживал за столом дежурного у двери Теклы.

— Тогда почему же вы открылись мне? — только и выговорил я.

И она ответила:

— Пусть ты видишь нас, но мы больше тебя не увидим. Боюсь, что, начавшись здесь, наша дружба здесь и закончится. Прими это как прощальный знак дружеского расположения.

Впереди нас доктор распахнул дверь, и шум дождя превратился в ураганный рев; я ощутил, как холодный, мертвый воздух башни отступает под напором ледяного, но живого ветра снаружи. Чтобы пройти в дверь, Балдандерсу пришлось наклониться и повернуться боком, и мне вдруг стало ясно, что скоро он вообще не сможет проходить в двери, как бы доктор Талос ни старался, — проемы придется расширять, да и лестницы, вероятно, тоже, ибо если великан упадет, он наверняка погибнет. Я понял, отчего так огромны комнаты и высоки потолки в этой башне, что до сих пор ставило меня в тупик. И я задумался, что собою представляют каменные подземелья, где он держит истощенных узников.