Отца Худека здесь любят, но каждое воскресенье на мессу приходит все меньше народу. Такое у меня впечатление. Люди любят его, но не приходят. Нынче утром я служил десятичасовую мессу. До сегодняшнего дня я старался по возможности меньше излагать свои собственные взгляды и ограничивался тем, что произносил короткую проповедь и обсуждал зачитанный отрывок из Евангелия. Сегодня я тоже был краток, но говорил о браке, о священном характере супружеского союза и необходимости раскаяния. Без раскаяния не может быть прощения.

Если нет раскаяния, прощение равнозначно снятию запретов. Надеюсь, я сказал это.

Сердце человеческое сродни птице, сказал я. Оно порхает с места на место — и нередко возвращается к отправной точке. Поэты говорят, что мы должны следовать зову сердца. Почитайте их биографии, и вы скоро увидите, куда это ведет и чем заканчивается.

Когда месса закончилась, люди не улыбались. Я, по обыкновению, пожал всем по очереди руку, стоя за дверью в лучах благословенного зимнего солнца. Терпеть не могу жать руки, но это моя обязанность, и я стараюсь выполнять ее добросовестно. Обычно кто-нибудь говорит, что у меня очень сильная рука. Сегодня никто этого не сказал.

Возможно, было бы лучше, если бы они улыбались.

* * *

Скоро, уже очень скоро коммунистическое правительство падет. И тогда я начну долгий обратный путь к ней.

* * *

Чтобы вернуться к месту прежнего нашего нахождения, нам пришлось идти против ветра, что для корабля без мачты означало необходимость идти галсами, то есть лавировать. Я бы солгал, если бы сказал, что мы продвигались вперед с каждым поворотом оверштаг. Довольно часто мы не продвигались ни на дюйм, а иногда нас вообще относило назад ветром. Половина вахты занималась установкой временной мачты — самого длинного бруса из имевшихся в нашем распоряжении, который тем не менее в качестве мачты производил впечатление убогого обрубка. Вести галсами корабль с прямыми парусами трудно, поэтому мы поставили на временную мачту гафельный парус. Лавировать значит идти зигзагами, Держась по возможности круче к ветру, и всегда хочется взять курс ближе к линии бейдевинда. Еще на румб, на полрумба. Я молился об этих самых румбах и полурумбах.

Мы шли длинными галсами — час одним, два часа другим. С нашей командой иначе было нельзя, и Антонио раз и навсегда доказал свою полезность. Жарден и старшина-рулевой хотели выбросить за борт половину груза. Думаю, это принесло бы больше вреда, чем пользы. Глубокая осадка увеличивает устойчивость судна.

В первый день мы никого не встретили, но к вечеру временная мачта стояла на месте, ветер наполнял новый гафельный парус, и у нас была более опытная команда по сравнению с той, которая ела завтрак утром. Один из плюсов гафельного паруса в том, что можно поднять конец гафеля выше мачты. При короткой мачте вроде нашей это большое преимущество. У гафельного паруса есть и недостатки, но тогда, в силу этого своего достоинства, он вполне меня устраивал.

Со спальными местами возникла проблема. Жарден хотел отдать мне капитанскую каюту. Я бы чувствовал себя захватчиком, если бы занял ее, а если бы согласился делить каюту с ним, он отдал бы мне койку, а сам спал бы на полу с Азукой. В конечном счете я устроился на ночь на юте ближе к ахтерштевню, объяснив это следующим образом: мол, я тревожусь, что временная мачта может не выдержать напора ветра и что в темноте мы проскочим мимо «Магдалены». Я говорил неправду, хотя слова насчет «Магдалены» едва не сбылись.

То, что я тогда лег спать на палубе, с одной стороны, хорошо, но с другой — плохо. Когда я наконец растянулся на сложенной в несколько раз парусине, я думать не думал, что начинается ночь, которая врежется мне в память навеки. Каждый вечер в приходском доме, когда я, почистив зубы и надев пижаму, укладываюсь в постель, я невольно вспоминаю ту ночь. Второй такой в моей жизни не было. Позвольте мне начать с хорошего.

Ночное небо было кристально чистым и безлунным. Я смотрел в бескрайнюю даль Вселенной, приветствуя далекие солнца и скопления солнц, наблюдая за медленным движением планет между ними — кроваво-красного Марса и лучезарной Венеры в облачной мантии. Впервые в жизни я по-настоящему осознал, что нахожусь на такой же планете, что Земля со мной вместе несется сквозь черные космические просторы, даже когда мы улыбаемся при ярком солнечном свете. Прежде я всегда представлял рай некой таинственной страной далеко за пределами Вселенной, страной, где Бог восседает на золотом троне. Той ночью я понял: рай не где-то далеко — рай везде, где пребывает Бог, а Бог пребывает повсюду. Каждая человеческая душа является Его тронным залом.

Ад — он тоже здесь.

Средневековые художники писали аллегорические картины, говорим мы. На самом деле они просто обладали более острым зрением и изображали то, что видели, — ангелов и чертей, зверей и полулюдей-полуживотных вроде меня.

Сколько времени я пролежал там, созерцая звезды? Надо полагать, не один час, ибо я отчетливо помню движение планет по небесному своду. Тогда я знал наверное, что блаженные мертвецы зрят Бога лицом к лицу, и чувствовал, что я тоже увидел малую частицу того, что видят они. Мой бедный язык не в силах описать все великолепие зрелища, явившегося моему взору той ночью. В конце концов я уснул.

Когда я проснулся, меня ласкала женщина, и я был обнажен ниже пояса — во всяком случае, так мне показалось. Я решил, что ошибался и на самом деле Новия не осталась на «Магдалене», а находится вместе со мной здесь, на «Розе». Как я мог впасть в столь глупую ошибку? Или мне приснилось, что она осталась там? Она поцеловала меня, легла сверху, плотно прижавшись ко мне всем своим нагим телом, и дальше последовало то, что мне не пристало описывать здесь или еще где-либо. Это было замечательно. Я бы солгал, если бы сказал иначе. В этом была чистая страсть — и любовь. Настоящая любовь.

Здесь, в Молодежном центре, я слышал разговоры ребят о том, что есть хороший секс и плохой секс, но даже плохой секс вещь хорошая. У меня случался плохой секс, и мальчики заблуждаются. Они так говорят, полагая, что это звучит круто. Они переменят свое мнение, когда повзрослеют. Я сказал, что у меня случался плохой секс, но это не относится к той ночи.

Наконец, полностью проснувшись, я сел — и тут же снова лег.

— Азука, — прошептал я, — ты чего добиваешься? Жарден убьет нас.

Она хихикнула.

— Он спит, Крис. Я измотала его сильно-сильно.

— Меня тоже.

— Но не так сильно, как Жардена. И он не убьет тебя. Я знаю, кто из вас сильнее. Он не сможет тебя убить, даже не попытается. Мцвилили ничего не сделает. Он благородный.

Значит, нас было трое. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы переварить это.

— Только не говори Новии. Она разозлится на меня. Или расскажи во всех подробностях, если тебе угодно. — Азука снова хихикнула. — Ты переспал со мной, чтобы она ревновала. Так Новия подумает. Я должна находиться рядом, когда ты будешь рассказывать ей, Крис. — Она поцеловала меня. — Я хочу все слышать.

— Не будь я таким слабаком, я бы сбросил тебя за борт.

Я начал подниматься на ноги и обнаружил, что спущенные штаны по-прежнему болтаются у меня на одной щиколотке.

— Ты этого не сделаешь.

Я знал, что Азука права. Она мне слишком нравилась.

Ну ладно, я любил ее. Кроме того, она спасла нас от повешения. Я заставил Азуку вернуться к Жардену и взял с нее обещание молчать о случившемся.

— Я не стану его будить, — прошептала она. — У меня не осталось сил после тебя, Крис.

Потом я пошел на нос облегчиться. Вахтенные храпели, лежа вповалку на палубе, словно мертвецы. Вернувшись на ют, я обстоятельно поговорил со штурвальным. Убедившись, что он будет держать рот на замке, я снова лег и спал крепким сном, пока меня не разбудило солнце.

* * *

Полагаю, здесь мне следовало бы сказать, что на следующее утро мы увидели поблизости «Магдалену», но на самом деле в тот день она так и не показалась на горизонте. Возможно, это произошло днем позже, но точно я не помню.

Когда мы наконец увидели «Магдалену», она шла с захваченным испанским судном. Оно называлось «Кастильо бланко», но гамбургерами на нем не торговали. Если говорить серьезно, «Кастильо бланко» был галерой и, возможно, красивейшим кораблем из всех, виденных мной в жизни: низкобортный, с изящными обводами, с двумя мачтами и косым парусным вооружением, с длинным бушпритом, оснащенным двумя прямыми парусами. Прежде чем продолжить, я должен сказать, что это было не такого рода судно, какое представляется современным людям при слове «галера», то есть плавучая тюрьма с галерными рабами, прикованными к веслам. По бортам у нее имелись уключины и длинные весла, но сидели на них не рабы, а члены команды, причем далеко не на всех, хотя в мертвый штиль галера могла бы развить очень и очень приличную скорость, задействовав все весла. Я уже полюбил «Магдалену». Вероятно, вы успели понять это, если дочитали досюда. С «Кастильо бланко» дело обстояло иначе. «Магдалена» не вызывала у меня особо сильных чувств, пока мы не очистили днище и не установили кливер. В «Кастильо бланко» я влюбился с первого взгляда.

Жарден спустил на воду шлюпку, в которой приплыл Антонио, и мы направились к «Магдалене». Азука осталась на «Розе». Ромбо и Новия встречали меня, когда я поднялся на палубу «Магдалены». Мы взяли курс на Порт-Рояль, и я приказал Жардену следовать за нами. У меня было такое ощущение, будто я вернулся домой.

* * *

Я знаю, это глупо, но все же я это сделаю. Последние два дня я пытался побороть желание рассказать, что говорил Ромбо, что говорил я, что говорила Новия и как мы обнимались, целовались и держались за руки. Я пытался, но не смог. Эти вещи слишком важны для меня. Если я не стану писать о вещах, для меня важных, я вообще не смогу писать.

Погода стояла великолепная. Дул легкий освежающий ветерок, и солнце висело низко над западным горизонтом. Закат обещал ясную погоду на завтра. Близился штормовой сезон, но шторма еще не начались. А если и начались, то где-то далеко от нас. Я приказал одному из матросов принести кресло для Новии. Остальные стояли или сидели на планшире.

Но прежде чем продолжить, скажу еще одно: вся команда обрадовалась при виде меня, и я никогда не забуду этого. Они все столпились вокруг меня, когда я поднялся на палубу, и мы обменивались рукопожатиями, обнимались и все такое прочее. Я никогда не старался запомнить имена своих людей, но тут обнаружил, что знаю практически все. По большей части — фамилии, ведь чаще всего мы обращались друг к другу по фамилии, а порой — имена или прозвища. Но я почти всех мог назвать либо по фамилии, либо по имени, либо по прозвищу.

Потом Новия протолкалась ко мне, и мы обнялись и целовались чуть не целый год, и она улыбнулась мне своей чудесной улыбкой. Спустя долгое время Ромбо отвел меня на корму и приказал Дюбеку разогнать людей по рабочим местам, хотя бизань-мачтовые матросы находились в пределах слышимости, а штурвальный наверняка слышал каждое наше слово.

— Ты взял на борт человека, знающего навигацкое дело, — сказал я, — кого-то с этой прекрасной белой галеры. Кто он?

У Ромбо удивленно округлились глаза — что доставило мне удовольствие, признаюсь.

— Откуда вы знаете, капитан?

— Рассуждаю логически, вот и все. Я бы тоже так поступил. Так кто он такой?

— Капитан судна. Он и его корабль — вот вся наша добыча, но мы действительно заполучили парня, умеющего прокладывать курс. Его зовут Охеда. — Ромбо сделал паузу. — Поначалу он отказывался. Мне удалось уговорить его. Он… все пленники находятся внизу, в цепях. Вы хотите поговорить с ним?

Я хотел, и мы велели одному из людей Дюбека привести Охеду. Он оказался ниже ростом, чем я ожидал, и держался очень прямо. Его борода и усы наверняка выглядели классно, когда он стоял на собственном маленьком юте. Но сейчас, на юте «Магдалены», они представляли собой плачевное зрелище.

Мне показалось разумным утаить от него, что я говорю по-испански. Ромбо, несомненно, разговаривал с ним по-французски, и потому я тоже обратился к нему по-французски.

— Вы были капитаном «Кастильо бланко»? Почему вы здесь?

Охеда кивнул. По-французски он говорил прескверно и часто прибегал к помощи жестов. Не стану описывать все это.

— Мы не могли оказать сопротивление, — сказал он. — У меня шесть маленьких пушек. Он поклялся сохранить наша жизнь.

— Ясно. Он сдержал обещание? Вы все остались в живых?

Он кивнул.

— Сколько вас?

— Владелец судна с жена. Плохо обращались с нами, очень плохо. Альварес. Три матроса.

Когда Охеда произнес последние слова, Ромбо дотронулся до моей руки, и я понял: здесь что-то неладно.

— Кто такой Альварес?

Охеда замялся, силясь подобрать нужные слова. Наконец он сказал:

— Моя служитель, сеньор. Он помогать мне.

— Ваш помощник.

Он с облегчением кивнул:

— Si.

— Для такого прекрасного судна команда маловата.

Он пожал плечами, что означало: «Я не владелец».

Ромбо держал пленников в трюме. Я позвал Ментона и приказал ему отвести Охеду на нос и посторожить там.

— Не бей его, покуда он не доставляет тебе неприятностей, — сказал я. — Не разговаривай с ним и не позволяй ему ни с кем разговаривать.

Когда они ушли, Ромбо хихикнул.

— Они не могут сговориться, капитан. Ментон не говорит по-испански, а Охеда не знает французского.

— Не знает или притворяется, что не знает? — спросил я.

Ответа на этот вопрос у Ромбо не было, и потому он переменил тему:

— На «Кастильо бланко» прячется какая-то женщина. Он не сказал вам? Я разобрал не все, что он говорил.

— Он сказал «владелец судна с женой», но я так понял, что жена находится здесь в трюме.

— Другая женщина. Возможно, еще один мужчина.

— Вы не смогли найти их?

Ромбо помотал головой:

— Пока нет.

— Там только женщина, Крисофоро, — сказала Новия. — Никакого мужчины.

— На корабле довольно трудно спрятаться, — заметил я. — А галера значительно меньше нашей «Магдалены».

— Тем не менее она там прячется, — упорствовал Ромбо.

Естественно, я посмеялся над ними, и в конечном счете выяснилось следующее: на «Кастильо бланко» были две уютные каюты, и Охеда не занимал ни одну из них. В одной жили владелец судна с женой. А в другой жила женщина. Там повсюду валялись предметы женской одежды, разные украшения и тому подобное. Раскрытые коробочки с пудрой и румянами. Нашлись там и мужские вещи, но все они были аккуратно убраны.

Я спросил Новию, почему она сказала, что на «Кастильо бланко» прячется только одна женщина.

— Потому что Охеда защищает ее. Он солжет. Он скажет, что там нет никакой женщины. Лгать для него очень опасно, любимый мой, и он это знает. Но он солжет, поскольку женщину некому защитить. Ты не испанец, и Ромбо не испанец, поэтому вы не понимаете. Я испанка и хорошо понимаю Охеду. На его корабле прячется женщина, одна. Во всяком случае, он так думает.