В число моих обязанностей входит преподавание основ религии в школе, и я всегда относился к делу со всем усердием. Может, я уже упоминал об этих занятиях, а может, и нет. Базовые принципы христианской веры общеизвестны, и все концепции, которые я объяснял детям, элементарны. Многочисленные вопросы моих учеников обычно просты и предсказуемы.

Сегодня мы обсуждали природу человеческой святости. Я подчеркнул, что, в то время как все святые, провозглашенные церковью, действительно являются святыми, существует много, очень много других святых.

— Святые, — сказал я, — это друзья Божьи. Любой человек, попадающий на Небеса, — святой. У кого из вас дедушка и бабушка умерли? Есть такие?

Поднялись несколько рук.

— Если ваши дедушка и бабушка пребывают на Небесах, что вполне возможно, они святые.

Тим помахал своей книгой:

— Я не понимаю, отец. Здесь говорится о святом Иоанне и его деяниях. Он не был на Небесах, когда делал все это.

— Он стал святым потом, — сказала Пегги, — поэтому его так называют.

Я поднял руку.

— Кто такие святые? Как я сказал?

— Друзья Божьи, — раздались несколько голосов.

— Совершенно верно. Я же не сказал «друзья на Небесах». Любой истинный друг Божий — святой. Он может не знать о своей святости, это не имеет значения. Если он или она является другом Божьим, одного этого достаточно, чтобы стать святым.

Потом я рассказал о нескольких святых: святом Иоанне, который крестил Иисуса, святой Люсии, святом Игнатии Лойоле (моем любимом) и святой Катерине Александрийской.

Дональд захотел поспорить.

— Если я стану святым, отец Крис, Бог будет делать для меня разные вещи? Чудеса?

— Он может, но, скорее всего, не станет.

— Если я буду делать для Него разные вещи, почему Он не станет ничего делать для меня?

— Он уже дал тебе жизнь, Дональд, — сказал я. — Он сохраняет в тебе жизнь, и Он дал тебе свободную волю. Иными словами, Он даровал тебе истинную свободу, какой не обладает вот этот письменный стол или любое животное. Он принял смерть за тебя. — Я выдержал паузу. — Возможно, Он считает, что сделал уже достаточно.

Разумеется, тогда меня спросили, являюсь ли я другом Божьим. Я объяснил, что стараюсь — и у меня часто не получается. Когда я уеду на Кубу, решат ли они, что в конечном счете я не был истинным другом Божьим? Так подумает епископ Скалли, я знаю. Только бы мне так не думать.

Впрочем, все это не имеет значения. Значение имеет, что думает Он. Он никогда не ошибается.

* * *

Утром я сообщил капитану Берту, сколько шагов надо пройти по тропе и сколько — по испанской дороге.

Едва мы вышли на дорогу, как услышали барабаны — не индейские, а военные, в которые били, чтобы солдаты шагали в ногу. Мы спрятались в джунглях, шепотом призывая друг друга не стрелять, покуда все они не окажутся напротив нас.

Задумано было неплохо, но кто-то увидел шанс убить офицера и воспользовался им. Он выстрелил, офицер опрокинулся наземь, точно кролик, и отступать было поздно. Завязался ожесточенный бой.

Мы победили, надо признать, главным образом благодаря численному превосходству. Испанцев было человек сто пятьдесят. Может, двести, но всяко не больше. У нас было около шестисот человек, считая кунов. Испанцы вскоре отступили, солдаты в хвосте колоны выстроились в шеренгу, выстрелили залпом из мушкетов и обратились в бегство. Куны пустились по пятам за ними, словно охотничьи псы, но мы остались на месте и попытались собрать всех наших людей. Конечно, было бы здорово броситься в погоню, и мы наверняка захватили бы немало испанцев. Но дело в том, что мы могли нарваться на значительные силы неприятеля, что не сулило нам ничего хорошего.

На самом деле некоторые из наших тоже погнались за ними. В течение примерно часа, пока мы снова выстраивались походным порядком и маршировали по дороге, в отдалении слышался треск выстрелов. Стреляли главным образом испанцы по кунам, но не только они. Наши буканьеры, вооруженные мушкетами и пистолями, были меткими стрелками.

Естественно, испанцы в форте узнали о нашем приближении. У них были пара четырехфунтовых пушек и три-четыре фальконета, все заряженные и в полной боевой готовности. Будь у нас время, мы могли бы испробовать несколько разных вариантов действий, но времени не оставалось. В городе услышат стрельбу — возможно, уже услышали — и сообщат о ней командованию крепости, а оно пришлет подкрепление.

Капитан Берт и я с белым флагом парламентера выступили вперед. Я предложил старшему офицеру сложить оружие. Если они сдадутся, сказал я, мы пощадим всех. В противном же случае — перебьем всех до единого. Офицер показался над частоколом и сказал: «Ни за что», — ничего другого я и не ожидал. Я бросил флаг, и три метких стрелка, предварительно получивших соответствующий приказ, убили офицера, едва флаг коснулся земли.

Восемь самых сильных парней из моего отряда попытались взломать ворота бревном. Ворота не поддались, но наши парни подпрыгивали, хватались за острые верхушки бревен, подтягивались и перебирались через стену. Ко времени, когда бревно ударило по воротам всего пару раз, уже добрая сотня наших людей находилась в форте, в том числе и я. Каждая из четырехфунтовых пушек произвела лишь по одному выстрелу. Мне кажется, не все фальконеты успели выстрелить хотя бы по разу, и я знаю, что большинство солдат, пытавшихся выстрелить в проем между остриями бревен, падали замертво, не успев нажать на спусковой крючок.

Здесь мне следовало бы рассказать, как храбро я сражался: как убивал испанцев налево и направо, а потом одержал верх в фехтовальном поединке с испанским офицером.

Только ничего этого не было. Я гораздо больше горжусь Поступком, который совершил на самом деле: я спас жизнь рабам. Испанцы держали в форте восьмерых рабов — пятерых индейцев и трех чернокожих. Наши ребята убивали всех подряд и непременно убили бы и рабов тоже, если бы не я. Индейцы были из кунов и москито. Я сразу же освободил их, и они мгновенно схватили мушкеты и коробки с пулями — к тому времени на земле валялось полно оружия и боеприпасов.

Я нашел Большого Неда и отвел к чернокожим рабам. Оказалось, они говорят на одном языке, поскольку все четверо родом из одного района Африки. Мы сказали, что они могут присоединиться к нам и стать пиратами, как Нед, или уйти с нашими кунами, если куны будут не против. А если им не нравится ни один из вариантов, мы возьмем их с собой в качестве рабов. Тогда им придется работать, но не сражаться. Все трое решили примкнуть к нам.

С днями моей пиратской жизни у меня связано много неприятных воспоминаний. Об одних из них я уже писал, а о других напишу ниже. Тем не менее у меня сохранились и приятные воспоминания. О плавании на «Виндворде» и о множестве моментов с Новией, когда я знал, что люблю ее и что она любит меня. Брачные узы — хорошая вещь. Я никогда не скажу, что плохая. Но единой плотью делает вас Бог, а не брачные узы.

Воспоминание об освобождении рабов в испанском форте одно из лучших. В Портобело было много рабов. Уверен, часть из них мы убили, а некоторых сделали своими рабами. Я не мог предотвратить убийства или уговорить капитана Берта освободить чернокожих. (Большинство рабов были коренными американцами, причем некоторые — белыми.) Так что случай в бревенчатом форте стал исключением.

Тем приятнее вспоминать о нем.

* * *

Когда-нибудь я непременно пойму, почему всегда влипаю в неприятности. Когда я стараюсь быть плохим, неприятности не заставляют себя ждать. Когда стараюсь быть хорошим — то же самое. Сегодня вечером у нас состоялось приходское собрание. Причиной послужило письмо епископа Скалли (разославшего аналогичные письма по всем приходам) с советом встретиться с прихожанами, у которых могут быть какие-либо жалобы или предложения. Мы с отцом Уолом обсудили вопрос и поместили объявление в приходском бюллетене. Сегодня вечером собрание состоялось, и первая его часть была довольно скучной. Люди сказали мне, что им нравятся мои проповеди (они короткие), а несколько человек выразили признательность за возможность исповедоваться по субботам.

Когда люди сказали все, что хотели, я сообщил о своем намерении начать проводить Евхаристические адорации (поклонение Святым Дарам). Посещать адорации необязательно; после короткой (менее получаса) молитвенной службы я буду находиться в церкви, покуда там остается хоть один молящийся. Я предупредил, что сам я, возможно, буду не молиться, а читать или писать. Но я буду находиться в церкви все время, пока там остается хоть один человек.

Никто не верил своим ушам. Все смотрели на меня с таким же изумлением, какое отразилось на лицах чернокожих рабов, когда я привел к ним Большого Неда — с абордажной саблей, с пистолями за поясом и окровавленной повязкой на голове. Тогда он немного поговорил с ними на африканском наречии, достал кожаный мешочек, в котором хранил свои деньги, и показал пиастры и несколько золотых дублонов.

Глаза у них лезли на лоб все дальше и дальше, и под конец они заулыбались.

То же самое происходило с прихожанами, пока мы обсуждали вопрос об адорациях, которые решили проводить по вторникам вечером. Но когда мы вернулись в приходской дом после собрания, отец Уол сказал мне, что у меня выйдут неприятности с епископом Скалли. Он не одобряет адорации, сказал отец Уол.

Ладно, сказал я, епископ Скалли вправе иметь свое мнение, а я вправе иметь свое. У него не будет неприятностей со мной.

Далее я совершил низкий поступок, о котором глубоко сожалею. Я засвистел, поднимаясь по лестнице. Я знал, как воспримет это отец Уол, но все равно засвистел. Я попрошу у него прощения, и он наверняка меня простит.

Дело в том, что я знал: у епископа Скалли в скором времени появятся гораздо более веские причины сердиться на меня. В недалеком будущем я собираюсь одеться в мирское платье и отправиться в аэропорт — и он никогда больше меня не увидит. Ясное дело, он будет недоволен, и я его не виню. Но он испытает не столь сильное раздражение, если будет помнить, что я — тот самый смутьян, который снова ввел Евхаристические адорации и считал, что мальчики должны сами стоять за себя и что это правильно.

* * *

Я перечитал все, что написал про захват испанского форта, и не вижу смысла добавлять к написанному что-либо еще. Мы снова построились и двинулись к городу вслед за кунами, которые бежали впереди, проверяя, нет ли где засад.

Наши корабли в заливе делали вид, будто атакуют крепость. Командовал ими Том Джексон и, судя по доносившемуся до нас шуму, отлично справлялся с делом. Они устремятся к крепости, а когда окажутся в пределах дальности огня орудий, повернут обратно.

Потом Новия увидела дым на дальнем конце города, где загорелись несколько домов. Она снова повела «Сабину» вперед, только на сей раз всерьез. В крепости не хватало людей, поскольку командование отправило довольно большой отряд в подкрепление форту, и они ожидали, что «Сабина» повернет обратно, как только окажется в пределах дальности огня.

Здесь мне следует сказать несколько слов о «горячих выстрелах» — приеме, которым пользуются все береговые батареи, мне известные. В печи, стоящей рядом с орудиями, вы раскаляете пушечные ядра докрасна, но не добела. Засыпав в ствол порох, забиваете сначала сухой пыж, потом мокрый. Сухой предохраняет порох от намокания, а мокрый не позволяет раскаленному ядру прожечь пыжи. Затем вам нужно произвести выстрел в считанные секунды. В противном случае либо ядро прожжет оба пыжа и пушка выстрелит сама по себе, либо ядро остынет настолько, что не сможет поджечь корабль при попадании в него.

Вот почему испанские орудия стреляли только холодными ядрами, когда Новия устремилась в залив. Другое обстоятельство, сыгравшее ей на руку, заключалось в том, что испанцы высоко подняли орудийные стволы, дабы вести огонь по нашим кораблям, когда они отступали из залива. Для перехода на прямую наводку их требовалось опустить.

Два из пяти испанских пятидесятифунтовиков выстрелили, прежде чем их навели на цель. Один снаряд снес грот-мачту, но больше никаких повреждений корабль не получил. Не оставив противнику времени опустить стволы остальных орудий, «Сабина» дала мощный бортовой залп, убивший немало солдат и выведший из строя одно орудие. Одним из двух последующих выстрелов испанцы пробили «Сабине» борт у самой ватерлинии — повреждение было серьезным, и пробоину пришлось заделывать, но корабль не загорелся и не пошел ко дну. Вслед за «Сабиной» в залив вошли остальные наши корабли. На борту каждого находилась лишь половина команды, но даже половина пиратской команды — это немало. После команды «свистать всех наверх!» там хватало людей, чтобы управляться с парусами и стоять у орудий правого борта.

После этого бой в городе не имел особого значения. Нас было слишком много, а желающих сражаться с нами — слишком мало. Мы принялись грабить город и пытать каждого кого подозревали в утаивании денег. Порой пытки были крайне жестокими.

По правде говоря, тогда меня мало интересовало все происходящее. Я бегал по городу в поисках Новии, которая бегала по городу в поисках меня. Наконец мы с ней встретились и бросились обниматься, целоваться и все такое прочее. И всякий раз, когда мы заканчивали, уже в следующий момент мы снова кидались друг другу в объятия.

Наконец мы отправились на поиски пищи и хорошего вина и нашли трактирщика, прятавшегося в собственном погребе. Мы велели мужчине приготовить нам приличный обед и пообещали пристрелить его, коли хотя бы одному из нас потом станет плохо. Еда была вкусной, и мы с Новией распили на двоих бутылку вина — лучшего из имевшихся у него вин, согласно клятвенным заверениям трактирщика.

Во время обеда я спросил Новию, что произошло и почему она не на корабле, и она сказала:

— Думаешь, я стала бы ждать там и смотреть, как ты погибаешь, в подзорную трубу?

Мы вернулись на «Сабину» — тогда-то я и узнал, что корабль получил пробоину. Дыру заткнули лишними койками и запасной парусиной, но вода в трюме прибывала. Мы поставили на помпы нескольких пленных испанцев. Качать помпу — дело трудное, но это всяко лучше, чем когда тебе отрезают пальцы, требуя отдать деньги, которых у тебя нет.

Утром мы устроили собрание, чтобы обсудить вопрос с крепостью — хотим мы провести еще одну атаку с залива, под огнем береговых батарей, или лучше штурмовать крепость с суши?

Я встал.

— Будет легче и проще предложить испанцам сдаться — возможно, они согласятся. Если они откажутся, мы атакуем с суши — они не успеют развернуть свои пятидесятифунтовики.

Почти все согласились со мной, и мы так и поступили. Мы с капитаном Бертом подошли к крепости с белым флагом парламентера, как сделали накануне у форта, и я сказал примерно то же, что говорил тогда. Офицер на крепостной стене сказал, что комендант ранен и не может подняться на стену, но хочет обсудить с нами условия капитуляции. Не желаем ли мы войти в крепость и переговорить с ним?

Мы ответили утвердительно, и они открыли ворота — толстенные дубовые ворота, окованные железом, — и впустили нас. Как только мы вошли, нас схватили сзади и крепко поколотили, предварительно отобрав оружие. Это заставило меня вспомнить испанца, отнявшего у меня золото на Испаньоле, и в душе моей стала нарастать ярость.

Немного погодя солдаты вынесли коменданта в кресле. Он был ранен в ногу осколком камня, который, по его словам, разворотил бедро и перебил бедренную кость.

— Так что сами видите, сеньоры, я совершенно не в состоянии сражаться с вами. Однако мои люди будут биться до последней капли крови, и через день-другой к нам придет подкрепление, вот увидите.

Капитан Берт спросил, откуда он знает про подкрепление.

— Вы не захватили золото, которое должно было прибыть сюда. Иначе мы увидели бы, как вы грузите добычу. Значит, золото еще не прибыло. Вы встретились с отрядом моих людей в лесу? Думаю, встретились.

Я сказал, что мы встретили сотню с лишним испанских солдат по дороге к форту.

Комендант улыбнулся и кивнул. Он был немолод, тучен и небрит. Я возненавидел его с первого взгляда.

Я перевел капитану Берту слова коменданта, и он сказал:

— Солдаты шли встречать золото. Мне следовало догадаться, Крис. Видимо, офицер, ответственный за доставку ценного груза, услышал выстрелы и повернул обратно.

Комендант хихикнул, и я сразу понял, что он немного знает английский. По-прежнему обращаясь к капитану Берту, я сказал:

— Наши люди ворвутся в крепость с минуты на минуту, капитан, и, когда они это сделают, нас застрелят. Как нам остановить их?

Должно быть, он понял мою уловку, поскольку просто пожал плечами в ответ.

— Вы прикажете им не соваться сюда, — сказал мне комендант по-испански. — Вы велите им сдаться. Сюда направляется армия, которая разобьет ваше войско, и, если они предпримут штурм, вы мгновенно умрете.

Мы еще немного поговорили без всякого толку, и в конечном счете офицер и два солдата провели меня на крепостную стену, уверенного, что погибну там. Портобело расположен в одном из живописнейших мест, виденных мной в жизни. Мне следовало сказать это раньше, но я скажу сейчас. Это смертельная ловушка и дьяволов порт, где здоровые люди заболевают и умирают в течение месяца. И все же вы не представляете, какой чудесный вид открывался со стены крепости, стоящей на холме над заливом. Дул западный ветер, над головой простиралось ясное голубое небо, солнце начинало наливаться жаром и сверкало на синей глади воды.

Я внимательно осмотрелся по сторонам и помахал рукой на случай, если Новия наблюдает за крепостью в подзорную трубу. Потом я глубоко вздохнул пару раз и задумался, куда сбросят мое тело — на берег под стеной или во внутренний двор.

Офицер ткнул меня под ребра и сказал, чтобы я начинал говорить с нашими людьми.

— Они меня не услышат, сеньор, — возразил я. — Они не решаются подойти ближе — боятся ваших орудий.

Он велел знаком подозвать их.

— Вам следовало привести сюда капитана Берта. — Я махал рукой, пока говорил. — Люди привыкли подчиняться ему, а не мне.

— Мы приведем его, если понадобится. Нам придется сделать это, поскольку ты умрешь.

Облака и голубое небо суть дары Господни, но в тот момент Он даровал мне нечто более ценное. Он показал мне, что с внутренней стороны дорожки, пролегающей по верху крепостной стены, нет никакого ограждения. С наружной стороны находилась зубчатая парапетная стенка, из-за которой солдаты могли вести огонь по противнику. Но с другой стороны не было ничего. Оступившийся человек упал бы с высоты двадцати футов на брусчатку внутреннего двора.

Офицер подступил ко мне вплотную, как порой делают, когда хотят сказать что-то тебе прямо в лицо. Я ударил его коленом промеж ног. Наверное, он упал со стены — когда ты наносишь такой удар коленом, человек обычно хватается за ушибленное место и отступает на два-три шажка назад, — но я этого не увидел, поскольку уже в следующий миг выбил мушкет из рук солдата, что стоял поближе. Схватив мушкет, я ударил его прикладом в челюсть.

Второй солдат живо угомонил бы меня, если бы проткнул байонетом, но он попытался взвести курок, и я со всей силы пнул его в колено и столкнул со стены.

Потом я заорал людям снаружи, чтобы они шли на штурм крепости — я открою ворота.

Открывать ворота мне не пришлось, но прежде чем продолжить повествование, скажу несколько слов про байонеты испанских солдат. Мы тоже могли бы пользоваться такими, некоторые из нас пользовались. Преимущество байонетов состояло в том, что они позволяли наносить удары с более длинной дистанции и колоть как пикой. Во время стоянок на берегу они также служили нам подсвечниками. Вы просто втыкали их в землю и вставляли свечу в трубку.

Но у них было два серьезных недостатка. Главный заключался в том, что человек, пронзенный байонетом, умирал не сразу. Ты всаживал штык противнику в грудь и думал, что он умер. Но он умирал не мгновенно: после удара он еще жил от одной до десяти минут. У него оставалось достаточно времени, чтобы всадить тебе кинжал в спину или взвести курок пистоля и выстрелить.

Как я сказал, мне не пришлось открывать ворота. Это сделал капитан Берт. Три человека, один за другим упавшие со стены, привлекли всеобщее внимание, и он просто спокойно подошел к воротам и поднял засов. Умение сохранять хладнокровие в подобных ситуациях — одно из качеств настоящего командира.

Тем вечером почти все высказались за то, чтобы пуститься в погоню за караваном с золотом. Я не поверил своим ушам. Я не меньше других любил деньги — во всяком случае, я так думал. Но пытаться догнать караван мулов, который охраняют солдаты? По меньшей мере двести солдат? Когда они опережают нас на день пути, самое малое?

Я считал это безумием, о чем и сказал.

Когда наконец мы провели голосование, на моей стороне оказалось человек двести из восьмисот. Одним из нас был капитан Берт, поскольку он разделял мое мнение. Я до сих пор горжусь этим. Все здравомыслящие люди проголосовали с нами, но мы остались в меньшинстве.

Пираты считали, что караван с золотом возвращается обратно в Панаму. Куны сказали — нет, он двинулся по дороге, ведущей на юго-восток в горы Сан-Блас, и направляется, скорее всего, к Санта-Марии, маленькому городку на Тихоокеанском побережье Дарьена. Мне не довелось впоследствии побеседовать ни с одним из солдат, сопровождавших караван мулов, но кажется, они думали, что мы направимся к Панаме и что они уйдут от преследования, коли повернут на восток.

Почти все хотели пуститься в погоню за караваном с золотом. Мы можем двигаться быстрее, чем тяжело груженные мулы, сказали они, и настигнем караван. А если не настигнем, нападем на город и захватим золото там. Люди, участвовавшие в налете на Портобело, на сей раз останутся на кораблях, а люди, остававшиеся на кораблях, отправятся в поход. Только все капитаны снова выступят в поход, как прежде. Куны согласились показать нам дорогу. Они впервые разбили в бою испанцев и были на седьмом небе от счастья.

Я бы опять посадил Новию на цепь. Во всяком случае, сейчас я думаю, что посадил бы или мог бы посадить. Мне не представилось такой возможности. Она просто исчезла. Я оставил Бутона за старшего на «Сабине» и сказал, что он должен будет подчиняться приказам Новии, коли она вернется на корабль. Я знал, что она не вернется, но сказал именно так. Бутон собирался передвинуть часть орудий, чтобы накренить корабль и поднять пробоину над водой, а потом надежно залатать дыру.

Я не стану подробно рассказывать о нашем походе к Санта-Марии. Мне не хватило бы изобразительных талантов, чтобы описать ужасные тяготы пути. Я думал, что поход в Портобело был тяжелым и что в самом Портобело нам пришлось тяжело. Но поход к Санта-Марии оказался в десять раз тяжелее. В иные минуты я просто отказывался верить, что испанцы настолько глупы, а равно настолько крепки и выносливы, чтобы перевозить золото в Портобело через Дарьен. Потом мы находили свежий мулий помет и понимали, что мы на верном пути. Про мулий помет я знаю только одно: он мерзкий и вонючий. Но люди сведущие (или полагавшие себя таковыми) по виду помета заключали, что мы отстаем от каравана всего на полтора дня.

Ко времени, когда мы достигли большого озера и двинулись в обход, отставание сократилось до одного дня пути. Судя по карте, которую я видел еще в приходе Святой Терезы, это было озеро Байан.

Вода в нем была прескверная. Испанцы, надо полагать, нагрузили своих мулов не только золотом, но и бурдюками с водой. Воды вокруг было полно, но любой, кто ее пил, заболевал. Мы пытались кипятить ее, но все, что в сухом виде могло служить топливом для костра, было насквозь сырым. Нас спасал только дождь, и он же доставлял такие мучения, каких любой испанец мог нам только пожелать. Когда лило, мы собирали воду всеми возможными способами, в том числе выжимали из одежды прямо в рот. Порой дождь лил целые сутки кряду и затапливал все вокруг на добрый фут. Потом он прекращался, оставляя воздух перенасыщенным влагой. Мы обильно потели, точно в паровой бане. Все вокруг было мокрым, но пить было нечего. Мы мазались топленым жиром, спасаясь от москитов, но жир стекал вместе с потом. К нашим ногам присасывались пиявки — не раз и не два, а снова и снова.

Самоубийство — смертный грех, я знаю. Среди всего прочего монахи в монастыре изо дня в день вдалбливали нам, что нельзя убивать себя, коли хочешь, чтобы душа твоя вознеслась к Богу после смерти. Иначе она не вознесется. Ты не вправе отказываться от Божьего дара жизни.

Но мне кажется, я бы убил себя, не будь там Новии. Она спряталась среди кунов, как мне следовало догадаться. Пинки привела ее ко мне почти через неделю похода и сказала, что Новия тоже моя жена. Я не потрудился объяснить, что мы не женаты. Я просто сказал, что у меня только одна жена, Новия, а Пинки мне не жена — не то чтобы она мне не нравилась (мне меньше всего хотелось заиметь врага среди индейцев), она мне очень нравится, она замечательная женщина, очень красивая и умная. Но не моя жена.

Пинки и слушать об этом не желала. Она моя жена. Новия моя жена. И та, другая женщина тоже моя жена.

Мы с Новией уставились друг на друга. Какая еще другая женщина?

Это оказалась Азука. Полагаю, ситуация была комичной, но никто из нас не смеялся. Мы могли лишь обниматься, пытаясь хоть немного утешить друг друга. Вилли погиб. Жарден попытался убить Азуку, и она убежала от него. Вилли утонул при переправе через какую-то речушку. Жарден попытался убить Азуку, поскольку она не переставала плакать о Вилли. Я сказал, что все понимаю, она может плакать сколько угодно, а если Жарден или еще кто-нибудь попытается ее убить, я живо отобью у него такую охоту.

(Именно тогда я понял: когда тебе хуже некуда, самый лучший способ поднять себе настроение — это попробовать поднять настроение еще кому-нибудь. В жизни есть вещи, которые действительно стоит знать, и это одна из самых важных.)

В общем, Азука убежала, и я был единственным человеком, у которого она могла искать защиты. Убежав от Жардена, она принялась расспрашивать всех подряд, где меня найти, вот почему Пинки приняла ее за мою жену.

Я еще целую неделю неустанно повторял Новии, что ей следовало явиться ко мне раньше. А она неизменно отвечала одно: мол, она боялась, что я ее убью. Думаю, на самом деле она боялась, что я захочу отвести ее обратно в Портобело и тогда у меня выйдет крупная ссора с капитаном Бертом.

Больше я ничего не собираюсь писать о походе, добавлю лишь, что каждый божий день заболевали все новые люди. Позже капитан Берт сказал мне, что в один из дней мы потеряли целых двадцать человек.

Любой решит, что у нас не осталось сил для атаки, когда мы добрались до Санта-Марии, но он ошибется. Там были дома, где можно укрыться от дождя, полно качественной воды, пища и судоходная река. Испанцы могли бы перебить всех нас в течение часа, но мы бы дрались, как бешеные псы, от которых мало отличались к тому времени.

Но к великому нашему изумлению и радости, в городе не оказалось людей, готовых сражаться. Испанские поселенцы просто сдались, и там была всего дюжина солдат. Мы взяли Санта-Марию без боя, просто объявив о захвате города.

Однако мы не обнаружили там каравана мулов и нашли очень мало золота. По словам всех пленных, командир сопровождающего караван отряда решил, что оставаться в Санта-Марии слишком опасно. Он повел груженных золотом мулов вдоль побережья обратно в Панаму.

На следующий день мы устроили очередное собрание — не капитанское, а общее. Я уже начинал ненавидеть общие собрания. Чем больше людей собирается вместе, тем больше среди них разных психов, а психи всегда выступают громче всех. На сей раз, казалось, почти все хотели продолжить погоню за караваном мулов. Он опережает нас всего на полтора-два дня пути, и, если он достигнет Панамы первым (не намного обогнав нас), мы захватим Панаму и золото.

Наконец капитан Берт встал и весьма разумно заметил, что Панама, как всем известно, была перестроена и укреплена после того, как Генри Морган захватил и сжег город, и что у нас не больше шансов захватить Панаму, чем было бы при попытке захватить Мехико.

Людям это не понравилось, но он был главным капитаном и имел полное право высказаться.

Он так и сделал, указав, что сейчас в Панаме предположительно находится около двух тысяч солдат. Возможно, больше. Если даже мы догоним караван с золотом, это неминуемо произойдет поблизости от города, и кто-нибудь из солдат, охраняющих подступы к нему, обязательно доставит сообщение о случившемся. Значит, нам придется пересекать Панамский перешеек с караваном тяжело груженных золотом усталых мулов, спасаясь от преследования тысячи или более солдат.

Он сел, мы проголосовали, и человек пятьсот девяносто высказались за продолжение погони. Капитан Берт снова встал и сказал, что он не пойдет к Панаме. Он намерен вернуться обратно в Портобело, к нашим кораблям. Если никто не пойдет с ним, он отправится один.

Тут я вскочил на ноги и сказал, что он будет не один. С ним пойду я, а также Новия. К полудню все было решено. Капитан Берт возвращается в Портобело — со мной, Ромбо и капитаном Гослингом. Мы берем с собой около шестидесяти человек. Обе женщины идут с нами, разумеется.

Капитаны Добкин, Кокс, Ишем и Огг продолжают погоню за караваном вместе со всеми остальными, включая кунов. Общее командование осуществляет капитан Добкин. Мы со своей стороны пообещали по возвращении в Портобело рассказать обо всем произошедшем людям, остававшимся на кораблях.

Что мы и сделали.

Оба отряда выступили из Санта-Марии, как только мы уладили все вопросы. Отряд Добкина спешил, поскольку они надеялись настичь караван с золотом и понимали, что дорога каждая минута. А мы спешили, поскольку нам не терпелось поскорее оставить в прошлом все это идиотское предприятие.

Но все же мы действовали медленнее. Насколько я помню, мы собрали всех людей и приготовились двинуться в путь только через два часа после ухода отряда Добкина. Я сказал «отряд Добкина». В него не вошли куны, хотя прежде они обещали сопровождать их. Куны остались. Я едва замечал присутствие индейцев, пока мы с Новией собирали всю провизию, какую только могли найти, и наполняли пустые винные бутылки пригодной для питья водой. А также, разумеется, прибирали к рукам все найденные ценные вещи, которые стоило взять с собой в Портобело. Я помню только пару дублонов да кольцо.

Наконец мы выступили из Санта-Марии со всеми людьми, которых нам удалось отыскать. Жарден ушел с Добкином, я уверен. Антонио остался с нами. Азука, Маху и многие другие — тоже. Пытаться перечислить здесь всех поименно не имеет смысла. Я наверняка что-нибудь напутаю.

Лучше всего я помню пронзительные крики, доносившиеся до нас, когда мы удалялись от города. Порой я слышу эти вопли во сне. Куны пронзали копьями испанцев, которых мы пощадили, — мужчин, женщин и детей. Кажется, до той минуты я ни разу не испытывал жалости к испанцам.