Я сделал следующее: ленивой походкой подошел к трактирщику и спросил, чем провинился индеец. Он тупой, ответил трактирщик.

— Да, — сказал я (только по-испански), — я тоже. Послушайте, вы избили малого до полусмерти, а от побоев он всяко умнее не станет. Вы добились одного: теперь у вас на руках калека, которого надо кормить. Я куплю его у вас за… — Тут я сделал вид, будто шарю по карманам. — За восемь реалов. Эта монета выглядит неплохо. На вид она новехонькая. — Я держал в руке один из свежеотчеканенных пиастров, захваченных на торговом судне с грузом какао-бобов.

Трактирщик лишь рассмеялся и отвернулся, а я сказал:

— Ладно, дубовая вы голова, оставьте его себе. Вам с ним крупно не повезло. Надеюсь, он окочурится сегодня ночью.

Я подошел к воротам, ведущим на улицу, и поднял засов. В следующий миг трактирщик обернулся и сказал:

— Сто реалов, сеньор де Мессина, поскольку вы мой гость. Но ни реалом меньше.

Потом мы с ним с полчаса прогуливались взад-вперед по двору. Я твердо решил купить раба, но трактирщик не должен был этого знать. В конечном счете мы сошлись на восемнадцати реалах, каковая сумма свидетельствовала, что трактирщик всерьез думал, будто со своими сыновьями изувечил беднягу на всю жизнь.

Подписав договор о продаже, я сразу же помог индейцу подняться на ноги и отволок его в свою комнату на второй этаж. Это было все равно что тащить вверх по ступенькам четырехфунтовую пушку. Пару-тройку раз мне казалось, что сейчас мы оба свалимся с лестницы.

В номере я уложил парня на кровать, которая была слишком коротка для меня и коротковата для него, дал ему бокал вина и сказал, что я ненадолго выйду, а он может спокойно отдыхать здесь до моего возвращения. Во всех книгах говорится, что индейцам не следует давать спиртное, поскольку они сильно предрасположены к алкоголизму. Но это было вино из трактирной таверны, и я клянусь жасминным царем обезьян, что Новия могла бы выпить целую такую бутылку и даже не захмелеть толком.

(Признание облегчает душу, а потому объясняю: «Жасминный царь обезьян» — это название чая. Мистер и миссис Бриггз подарили нам на Рождество корзинку с разными деликатесами, и в ней среди всего прочего оказалась пачка чая «Жасминный царь обезьян». Отец Уол находит название уморительным, да и мне самому оно кажется забавным.)

По возвращении я принес индейцу свежей воды и пищи. Через пару дней он начал говорить, что мне следует спать на кровати, а он ляжет на полу. Тогда мне стало ясно, что он уже достаточно оправился, чтобы мы могли поменять трактир. Мы так и поступили, поскольку я понимал: если мы останемся здесь, у меня выйдут неприятности из-за него.

Днем раньше я спросил у раба имя. Он назвал испанское прозвище, весьма непристойное, и я сказал, что нам придется от него отказаться. Я попытался выяснить, как его настоящее индейское имя, но парень притворился, будто не понимает меня. Я не рассердился, поскольку к тому времени уже знал, что для большинства индейцев настоящее имя — вещь очень личная. Возможно, для всех них. Жестокие побои, нанесенные рабу трактирщиком с сыновьями, заставили меня вспомнить о святом Иуде, которого путники забили до смерти посохами, и потому я стал называть его Худас — так звучит по-испански имя святого. Ко времени, когда мы перебрались в другой трактир, я для него был Капитаном, а он для меня — Худасом, и Худас уже свыкся с мыслью, что я намерен сотворить нечто ужасное, как только он восстановит свои силы.

Меня все время подмывало попробовать заговорить с ним по-английски, но поскольку я изображал кубинского офицера, прибывшего в Маракайбо с надеждой поступить на службу в армию в Венесуэле, я не собирался рисковать, произнося хотя бы слово по-английски там, где могут оказаться посторонние уши.

Когда мы перебрались в другой трактир, я на следующий же день отвел Худаса к кузнецу, чтобы снять цепь у него с ног. Цепь длиной около восемнадцати дюймов позволяла рабу ходить, но не бегать, и кандалы стерли в кровь обе лодыжки. Когда кузнец расковал индейца, я сказал (по-испански):

— Я освобождаю тебя, Худас. Если ты хочешь уйти прямо сейчас, или вечером, или завтра, я не возражаю. Я не стану тебя удерживать. Единственно предупреждаю: если ты уйдешь сейчас, тебя могут схватить какие-нибудь другие испанцы. Коли такое случится, я постараюсь помочь тебе, но не исключено, что вообще не узнаю об этом. Однако ты можешь рискнуть, если хочешь.

Он помотал головой.

— Ладно, если ты хочешь остаться со мной на какое-то время, можешь остаться. Но ты волен уйти в любой момент.

Худас снова помотал головой. Я не понял толком, как следует трактовать сей жест, но предположил, что он означает «не в ближайшее время». Поэтому я сказал:

— Пойдем, мы отправляемся на рыбалку.

Прогуливаясь по порту последние несколько дней, я среди всего прочего разглядывал лодки и как раз накануне приобрел хорошую новую лодку — достаточно маленькую, чтобы управлять ею в одиночку, но достаточно большую, чтобы в нее свободно поместились три человека (или трое взрослых и ребенок, если малость потесниться). Там имелись весла, мачта чуть длиннее шваберной палки и парус немногим больше одеяла. Мы купили острогу, моток бечевки, несколько рыболовных крючков, кусок соленой свинины для наживки и ведро. Никаких затейливых рыболовных принадлежностей, поскольку улов меня совершенно не интересовал. Покуда мы выглядели как сеньор и раб, решившие немного порыбачить, большего мне не требовалось.

Худас сел на весла и отвел лодку от порта. Потом я показал ему, как устанавливать мачту и разворачивать парус. Когда мы поплыли под парусом (дул довольно крепкий ветер), я перебрался на нос, предоставив Худасу управляться с румпелем и шкотами. Минут через пять я понял, что он не новичок в морском деле. Особого мастерства индеец не обнаруживал, но он явно успел набраться достаточно опыта, чтобы усвоить основные принципы управления судами.

Мы преспокойно проплыли между крепостью и сторожевой башней, и никто нам слова не сказал. Когда мы вышли из пролива в залив и оказались вдали от всех и вся, я велел Худасу спустить парус, насадил наживку на крючок, зажал в руке острогу и сделал вид, будто рыбачу. Потом я сказал дословно следующее:

— Ты говоришь по-английски, Худас. Я тоже — и мне кажется, нам пора поговорить начистоту. Откуда ты родом?

— Север, Крис. — Он указал рукой. — Моя земля на север.

— Америка?

Он непонимающе уставился на меня, а потом помотал головой — и тогда девяносто процентов надежды покинули меня. Я надеялся, отчаянно надеялся, что он из будущего, как и я.

Овладев собой, я спросил:

— Кто научил тебя английскому?

— Господин.

В тот день я вытянул из него еще кое-какие сведения, но скудные. Позже мы с Новией выведали больше. Начни я последовательно вкраплять в повествование крохи информации, которые мы мало-помалу из него выуживали, вы бы извелись от нетерпения. Поэтому я изложу здесь суть и на том покончу с делом.

Худас, москито по происхождению, нанялся на корабль капитана Свона. Они совершали налеты по всему атлантическому побережью Южной Америки и, возможно, за мысом Горн. (С географией у Худаса было плоховато.) В конце концов они бросили якорь у каких-то островов — там были скалы, деревья, козы и больше почти ничего — в надежде настрелять дичи и запастись свежим мясом. Худас отправился на охоту, и корабль ушел, оставив его на острове. Мы с Новией предположили, что поблизости появилось крупное испанское судно, но, возможно, просто погода переменилась.

В конце концов Худас соорудил маленький плот и переплыл на один из других островов. Там находился белый человек, они с ним подружились и объединили свои силы. Худас называл белого человека «Господин». Господин научил его английскому и в известной мере обратил в христианство. Я говорю «в известной мере», поскольку Худас по-прежнему верил во все, во что верят москито, но он также знал о Боге и Иисусе и, мне кажется, они нравились ему больше языческих божеств.

Они с Господином начали строить настоящую лодку: рубили деревья, пилили брусья, сушили древесину и так далее. По словам Худаса, дело продвинулось уже довольно далеко, когда к острову подошел корабль. Господин сел на него, чтобы вернуться обратно в Англию, но Худас не последовал за ним. Отчасти потому, что не хотел плыть в Англию, отчасти потому, что не доверял людям на корабле. Во всяком случае, нам с Новией так показалось.

Он остался на острове и перестал строить лодку. Насколько я понимаю, на первом острове он находился год или около того, а вместе с Господином провел по меньшей мере два года. Потом он прожил на острове Господина еще год, самое малое.

Время от времени туда приходили испанские корабли, и они с Господином всегда прятали лодку и прятались сами. На сей раз Худас спрятался, но забыл спрятать лодку — или не смог оттащить ее от берега в одиночку. У испанцев были собаки, и собаки выследили его. Испанцы поймали Худаса и сделали рабом на своем корабле. В конце концов они продали его трактирщику.

Как я уже сказал, во время рыбалки я узнал ничтожную долю от вышеизложенного. Не знаю, являлся ли Маху самым разговорчивым человеком из всех, встречавшихся мне в жизни, но я абсолютно уверен, что Худас был самым неразговорчивым. Я сказал Худасу, чтобы он не произносил ни слова по-английски при испанцах, и строго-настрого наказал никогда никому не говорить, что я владею английским. Поначалу я боялся, что он все же проболтается. Познакомившись с ним ближе, я понял, что напрасно сотрясал воздух, призывая его хранить молчание. Худас был не большим любителем трепать языком, мягко выражаясь.

Никто не остановил нас, не задал нам никаких вопросов и вообще никак не побеспокоил, а потому на следующий день мы снова отправились рыбачить — на сей раз на озеро Маракайбо. В ту пору ситуация там сложилась странная. Восточный берег озера принадлежал испанцам, там простирались обширные пахотные угодья, а ближе к южной оконечности озера находился маленький городок под названием Гибралтар. Западный берег по-прежнему покрывали дикие джунгли, где обитали коренные американцы, которых испанцы называли «индиос бравос» (непокоренные индейцы). Я спросил Худаса, не хочет ли он присоединиться к «индиос бравос», — мол, он может прыгнуть за борт и вплавь добраться до берега, я не возражаю. Он сказал — нет, «индиос бравос» убьют его, он не из их племени.

Мы высадились на берег в Гибралтаре, купили вина и пищи, и я немного поболтал о рыбалке с двумя мужчинами в доме, где мы остановились перекусить. Мужчина, продавший нам еду, сказал, что индеец должен выйти во двор со своей порцией, а потом увидел, что Худас не закован в цепь, и сказал, что он убежит. Я сказал: «Не убежит, не беспокойтесь». Худас взял свою порцию, поел во дворе и никуда не убежал.

На следующий день мы решили снова выйти в залив. Ведущий в него узкий пролив, слишком мелкий для крупных судов повсюду, кроме как ровно посередине между островами Дозорный и Голубиный, обеспечивал благоприятные условия для обороны. Сторожевая башня находилась на Дозорном острове, на вершине холма, из которого, собственно, и состоял весь остров.

Голубиный остров был побольше, акров двадцать или тридцать. Каменная крепость располагалась на нем таким образом, что любому кораблю, идущему через пролив к Маракайбо, приходилось проплывать прямо под пушками. Еще два дня назад при виде крепости я сразу понял: единственный способ захватить ее — это штурмовать со стороны, обращенной к суше. Флотилия из восьми-десяти больших галеонов могла бы разрушить крепостные стены орудийным огнем, но при этом потеряла бы четыре или пять кораблей.

С мелководной стороны от острова мы нашли крохотную бухточку, надежно укрытую деревьями. Там мы пристали к берегу, и я сказал Худасу, что мне надо незаметно осмотреть крепость с другой стороны. Он сказал: «Моя вперед. Иди за мной» — и растаял в подлеске, точно дым. Я последовал за ним, стараясь двигаться быстро и бесшумно. Я сказал «стараясь». Я шел в два раза медленнее и производил в десять раз больше шума. Или в сто раз, поскольку Худас не производил вообще никакого шума, а я производил. Я шел самым резвым своим шагом минут пять или десять, а потом замечал впереди Худаса, поджидающего меня. Он убеждался, что я его увидел, делал мне знак следовать за ним и снова исчезал в зарослях.

На третий раз он не сдвинулся с места, а остался стоять где стоял, показывая рукой. Перед нами находилась маленькая поляна, и он показывал на противоположную ее сторону. Приблизившись к нему, я напряженно всмотрелся вперед, но увидел лишь очередные деревья и очередные кусты. Ничего больше.

Худас знаком велел мне следовать за ним и скрылся в зарослях слева, не выходя на поляну. Вообще я туповат, но у меня хватило ума не высовываться на открытое пространство. Я двинулся следом за Худасом, и через двадцать или тридцать футов мы увидели ров глубиной примерно три фута, с усыпанным гравием дном, и перед ним — земляной вал высотой чуть меньше двух футов. По верху вала росли редкие кустики, явно насаженные человеческой рукой. Перед ним тоже росли кусты, недостаточно высокие, чтобы загораживать обзор.

Мы двинулись вдоль вала и вскоре снова вышли к поляне, но уже с другой стороны. Худас улыбнулся на свой манер — то есть плотно сжатые губы не дрогнули, но в темных узких глазах заплясали веселые искорки, — вскинул к плечу воображаемый мушкет и взвел незримый курок. Я понимающе кивнул, и мы подошли к крепости и все хорошенько осмотрели.

Спустя два дня я нарядился в богатое платье, купленное в Маракайбо, пристегнул к поясу свою шпагу и кинжал Новии, и мы с Худасом подплыли на нашей лодке к крепости и причалили к пристани, нисколько не таясь. Я представился полковнику военным, капитаном, прибывшим в Маракайбо из Гаваны в надежде получить повышение у генерала Санчеса.

Я вручил полковнику состряпанное мной и Новией письмо, перевязанное прелестной алой ленточкой и украшенное кляксой красного воска с оттиском «официальной» печати, которую вырезал для нас Длинный Пьер. В письме говорилось о почтенном семействе в Испании, из которого я происхожу (на самом деле речь шла о семействе Новии), и превозносились до небес мои достоинства. Подпись под ним была начертана моей рукой, но имя принадлежало губернатору Кубы.

Когда полковник прочитал послание, я сказал, что заместитель губернатора и генерал Санчес назначили мне аудиенцию через несколько дней и мне хотелось бы показать им, что я уже ознакомился с местной диспозицией.

Он угостил меня бокалом вина и показал мне всю крепость, которая, надо признать, впечатляла — особенно со стороны, обращенной к морю.

После этого я занимался в Маракайбо разными другими делами — иногда на пару с Худасом, иногда в одиночку. Все они не представляли важности, хотя несколько из них были забавными.

Когда отпущенные мне две недели истекли, мы выплыли в залив на встречу с Харкером и поднялись на борт, привязав нашу маленькую лодку к корме «Принцессы».