1

Осень 1998-го – зима 1999/2000 года. Из Небраски в Аризону

– Ты считаешь, мне пора в отставку? – медленно повторил я ошеломившие меня слова Тима. – Полагаешь, мне нужно уйти из фирмы? А ты, случайно, не шутишь? – Партнеры с безучастными лицами скованно сидели на стульях с высокими спинками. Мне потребовалось огромное усилие, чтобы держать себя в руках. – Ты недоволен моим не совсем обычным рабочим графиком? Но документы у меня не запущены, дела и поступления не хуже, чем у любого из присутствующих.

– Речь не о том, – спокойно ответил Тим. – Мы устали сомневаться, все ли с тобой в порядке. Невозможно планировать будущее. Нельзя ничего предсказать. И поскольку твоя рабочая неделя в кабинете сократилась до трех дней, мы постоянно опасаемся, что ты когда-нибудь нарушишь сроки или совершишь какую-нибудь оплошность. Как прикажешь поступать с твоими делами, если однажды ты здесь больше не появишься?

– Кто сказал, что такое может случиться?

– Послушай, Стив, нам неизвестно, что с тобой происходит. Ясно одно: твое здоровье не в порядке. Ты больше не способен выполнять все, что на тебя наваливается. Ты себя убиваешь. А мы в ожидании похорон не хотим рисковать всем, что имеем. – Он обвел взглядом стол, и каждый из моих партнеров кивнул.

Когда я уходил, офис уже опустел. Спустившись на лифте на подземную парковку, я брел к машине, все еще пытаясь переварить новости. Не могут же меня выгнать из моей собственной фирмы? Разве такое возможно? Забравшись во внедорожник, я неуверенно влился в поток машин на Додж-стрит.

Западная окраина Омахи быстро скрылась в зеркальце заднего вида, когда я направился в сторону деревни на берегу озера, где жил с Фредди и дочерьми. Местность мало изменилась с тех пор, как сто лет назад здесь располагалась охотничья территория индейцев-пауни. На берегах неподалеку протекавшей реки Плат росли царственные, высотой в восемьдесят футов тополя со стволами в обхвате не меньше небольшого грузовичка. На запад до самого горизонта простирались засеянные зерновыми покатые холмы. Каждое возвращение домой дарило мне ощущение реального путешествия во времени, и это было моим самым любимым отрезком дня.

Но с недавних пор получасовая поездка превратилась для меня в целый час истинных мучений – не из-за пробок, а из-за моей спины, которую начинало сводить, если я слишком много времени проводил сидя за рулем. Каждое путешествие в автомобиле давалось мне не легче, чем исследовательская экспедиция Льюису и Кларку, – приходилось останавливаться и, упершись взглядом в землю, прохаживаться взад и вперед. Тот день не отличался от других. Во время одной из остановок я медленно потянулся, и в этот момент мне на глаза попался краснохвостый сарыч, устроившийся на верхушке каркаса – каменного дерева. Темный взгляд был голодным. Хищным.

– Меня еще не задавило машиной, – вслух проговорил я, возвращаясь за руль.

Дома я открыл гараж с помощью пульта дистанционного управления. Навстречу выбежали поздороваться два светлых шара шерсти – подпрыгивая, кружили, повизгивали, били хвостами по машине.

– Сидеть! – прикрикнул я на них, желая поскорее выйти из автомобиля.

Коди, золотистый ретривер, которого я забрал из приюта, отдав за него сломанный дробовик, тут же распластался на прохладном бетоне, а его дочь Сандоз, повизгивая, продолжала кружиться в танце пока не наступила отцу на лапу. Тот глухо заворчал, принуждая сесть рядом. Обе собаки повернули ко мне головы. Вываленный на сторону с капающей слюной язык Коди не скрывал его улыбки. Черные глаза и нос на светлой, поседевшей с возрастом морде казались угольками на голове снеговика. Рядом извивалась и выгибала спину Сандоз, напоминая маленькую школьницу, которая никак не решалась попроситься выйти в туалет.

– Спокойно! – потребовал я, и собакам хватило терпения не сойти с места и дождаться, пока я благополучно войду в дом. Несмотря на боль, я невольно улыбнулся, до глубины души тронутый поведением своих друзей.

Стоило мне опуститься на диван, и собаки уже были передо мной на ковре. Проявляя стратегическую смекалку, они заняли именно то место, которое потребовалось бы мне, вздумай я подняться и уйти. Отступление без физического соприкосновения стало невозможным, что, как я понимал, и являлось их целью. Но сегодня, вместо того чтобы довольно вздохнуть и закрыть глаза, Коди пристально посмотрел на меня и навострил уши. Без сомнения, он почувствовал постыдный запах поражения.

– В чем дело? – спросила жена, и на ее лице появилось озабоченное выражение.

– Меня вышвырнули с работы.

– О, Вулфи! Je suis desole. – Она перешла на свой родной французский. – Но ты же ждал, что это произойдет? Правда?

– Нет.

Жена села рядом, взяла мою руку и поднесла к щеке.

– А какой выбор ты им оставил? Они понятия не имеют, что с тобой, потому что ты им ничего не рассказывал. Врачи предупреждали, чтобы ты поберег себя.

Я потрепал жену по колену, но взглянуть ей в лицо так и не смог.

В следующие несколько дней я понял, что, несмотря на то что весь прошлый год я всячески избегал говорить о болезни и все отрицал, Фредди задумывалась о неизбежном.

– Доктора утверждают, что в зимние месяцы у тебя наступает серьезное ухудшение, поскольку холод не позволяет телу расслабляться. А постоянный стресс на работе не дает мозгу найти силы преодолеть болезнь. Для нас нет иного способа справиться с этим, как уезжать отсюда на зиму. Это будет давать нам какую-то эмоциональную передышку.

Я удивился ее нажимом на слова «нас» и «нам». Проблемы с позвоночником были моими, а не Фредди. Смысл моей напряженной работы заключался именно в том, чтобы оградить жену и дочерей от последствий болезни.

– Можно продать участок в Аризоне, – предложила Фредди. Несколько лет назад мы купили в Седоне кусок земли. – Вырученными деньгами воспользуемся, чтобы приобрести небольшой домик в месте, где тебе комфортно жить в течение холодных месяцев. Ты же всегда говорил, что среди красных скал ощущаешь прилив здоровой энергии.

Мы и раньше обсуждали с женой денежные дела – каким образом изловчиться и вывернуться, когда в нашем бюджете образуется дыра. Я вспомнил, как каждый из нас панически боялся расставания. Фредди не могла оставить работу заведующей кардиологическим отделением больницы, которое несколько лет назад сама же помогала организовывать. Во-первых, ей нравилось ее занятие, а во-вторых, она осталась в нашей семье единственным кормильцем. Фредди и дочери являлись моим единственным спасательным кругом, и если я перееду в Аризону, близкие окажутся от меня на расстоянии в тысячу двести миль. Были слезы, много слез. Но что живее всего осталось в памяти от той недели – всепоглощающий стыд и ободряющее тыканье в ладонь мокрых носов моих собак.

Теплым ноябрьским днем, недель через шесть после переселения в Седону, я заехал на парковку супермаркета «Уэбер». Я наведывался туда раз в неделю, поскольку мне становилось все труднее тянуться за продуктами и толкать тележку. Тяжело опираясь на трости, я медленно ковылял по площадке. Мое мучительное зигзагообразное продвижение вывело меня на соседнюю дорожку, прямо к небольшой, чем-то увлеченной группе людей. Спотыкаясь, я остановился, чтобы рассмотреть, что происходит.

Компания из нескольких человек окружила стройную блондинку. Еще приблизившись, я увидел, что блондинка держала поводок собаки, и именно эта собака привлекла внимание людей. Хотя животное этого будто не замечало. Пес хранил горделивый, равнодушный вид – если восхищение ему и не наскучило до смерти, то, несомненно, он привык к нему. Он был дюймов сорока ростом, и голова его находилась на уровне бедра женщины. Череп продолговатый, переходящий в изящную морду. Оба уха над небольшим лбом настороженно подняты и повернуты в сторону. Огромные миндалевидные глаза невозмутимо изучали людей. Черный лоснящийся мех пестрел рыжеватыми отметинами, крутая грудь переходила в поджарый, грациозный живот. Фигура пса отличалась чрезвычайной худобой – под шкурой виднелись ребра. Задние ноги рельефные, мускулистые, но передние – сухощавые и стройные. И все четыре заканчивались крупными лапами с длинными пальцами с крепкими черными подушечками и толстыми черными когтями. Это придавало собаке спортивный вид, словно баскетболист в борьбе за мячом приподнимался на цыпочки. Хвост сначала круто опускался к земле и заканчивался небольшой плавной дугой, чуть загнутой в сторону.

– Что это за порода? – спросил я у женщины.

– Это Ланс, – улыбнулась она. – Грейхаунд, английская борзая. А я Мэгги Маккарри.

– Простите, – пробормотал я, чувствуя себя затворником, успевшим забыть, как принято себя вести в цивилизованном обществе. – Меня зовут Стив Вулф. Можно просто Вулф. Рад познакомиться.

– Я тоже, – ответила Мэгги. – Вулф, я запомню. Здесь почти все знают Ланса, но не многие помнят мое имя. Ланс отвлекает на себя внимание.

Я в восторге протянул псу руку, чтобы он изучил мой запах.

– Он всегда такой спокойный и отрешенный?

Мне еще не приходилось встречать английскую борзую собственной персоной. Все знания о них я почерпнул из телепередач, когда переключал телевизор с канала на канал. У меня сложилось впечатление, будто порода состоит из тощих, очень спортивных беговых псов. Почему-то я решил, что по своим умственным способностям они занимают следующее место после корзины с шерстью. В мое представление никак не вписывался стоящий передо мной удивительный экземпляр.

– Как правило, английские борзые очень спокойные. О них говорят, что среди собак они самые большие лежебоки. – Пока она говорила, Ланс навалился ей на ноги.

– Лежебоки? – Я собирался задать следующий вопрос, но сообразил, что Мэгги надо заниматься своими делами. – Я вас, наверное, задерживаю?

– Нет-нет, все в порядке. Я участвую в программе спасения грейхаундов, или английских борзых, и люблю рассказывать людям о данной породе. У этих беговых собак нелегкая жизнь. В возрасте четырех месяцев их помещают в вольер, после чего на них почти не обращают внимания, если не считать тренировок и бегов. – Голос Мэгги потеплел, и она потрепала Ланса между ушами. – В результате собаки умеют вести себя только с себе подобными и тренером. Многие не способны ни поиграть, ни защититься. Даже не могут сообразить, как подняться по лестнице. Вне вольеров и беговой дорожки они в мире чужаки.

– И сколько времени их держат в подобном состоянии?

– Как правило, борзые участвуют в соревнованиях в течение года или двух. Если собаки быстро не побеждают или затем не побеждают регулярно, владельцы не желают тратить деньги на их содержание. В таком случае грейхаунды превращаются в обузу, от нее необходимо избавиться. Группу по спасению борзых и поиску им новых хозяев создали для того, чтобы не позволить убивать собак. Мы нуждаемся в людях, которые брали бы их себе.

Я невольно отступил, решив, что столкнулся с необычным рекламным ходом и прямо сейчас мне навязывают товар. Мэгги почувствовала мое настроение и, рассмеявшись, произнесла:

– Нам, пожалуй, пора. До свидания.

– Всего доброго, – ответил я.

Ланс повел хозяйку по парковке. Его мышцы перекатывались под кожей, спина с каждым шагом выгибалась. Эти медлительные движения напомнили мне походку леопарда.

Следующий день выдался дождливым и прохладным – не таким холодным, как в Небраске, но достаточно промозглым, чтобы я остался дома и, сонный от болеутоляющих, проводил время в неподвижности. Дождь колотил по бетонной плите за раздвижной стеклянной дверью, а в камине колебались волны огня от газовой горелки. Я улыбнулся, представив разморенную теплом спящую борзую. И подумал: а не скучают ли они по бегам? Действительно ли им нравится покой? Какие они: сильные или очень уязвимые?

* * *

Через четыре месяца жизни в Седоне я начал понемногу привыкать заботиться о себе, но продолжал удивляться, как много у меня уходит на все времени. Дома Фредди и девчонки тут же поднимали все, что я ронял. А если их не было рядом, с удовольствием помогали наши ретриверы. Для ходьбы мне требовалось две палки, поэтому на лестнице меня поддерживали и передо мной открывали дверь. Только теперь я понял, что значит жить без помощи и насколько я зависел от близких. А ведь я всегда воображал себя эдаким одиноким ковбоем, на которого каждый может опереться.

Даже ответить на телефонный вызов стало непростой задачей. Обычно Фредди и дочери звонили по вечерам, поэтому я удивился, услышав звонок ранним февральским утром. Запыхавшись от судорожных поисков, я наконец нашел телефон.

– Это Стив Вулф? – спросил женский голос.

– Да. – Я присел, чтобы перевести дыхание.

– Привет, Стив. Меня зовут Энн. Я член группы по спасению борзых в Седоне.

– М-м-м…

Я почти забыл, что несколько недель назад Мэгги убедила меня заполнить заявление на приобретение собаки из числа спасенных. Я снова наткнулся на нее и Ланса у магазина. На сей раз Мэгги собирала средства для своей группы, которая называлась «Борзые под крылышком». Она владела небольшим самолетом, летала на нем по юго-западу страны, где отыскивала собак, которых владельцы решили ликвидировать, а затем переправляла в приюты. Мэгги рассказала, что недавно ей удалось спасти несколько английских борзых, брошенных на кинодроме в Таксоне. Меня тронула ее история, и я согласился заполнить заявление, но отнюдь не собирался приводить собаку в дом.

– Прекрасные новости, – тараторила Энн. – Спасенные в Таксоне борзые помещены в приют на ранчо неподалеку от Флагстаффа. Все собаки вполне адекватные и успешно приучаются к жизни в обществе.

– Превосходно, – пробормотал я. – Примите мои поздравления.

– Спасибо, – произнесла Энн и после секундного колебания продолжила: – Всех псин осмотрел ветеринар. Подлечили и почистили зубы, сделали необходимые прививки, кобелей кастрировали, сук стерилизовали.

– Я искренне за них рад, Энн. Но сегодня я неважно себя чувствую. Можно я перезвоню вам в другой раз?

– Ох, простите, – смутилась она.

Я кашлянул и приготовился распрощаться, но не успел.

– Постойте! – воскликнула Энн. – Я собиралась продиктовать вам номер телефона приюта. Вы утверждены на приобретение собаки, и я решила, что у вас должен быть приоритет первого выбора.

Спорить не имело смысла: я записал номер телефона, адрес приюта и повесил трубку.

А затем следующие несколько недель возвращался к нелепой мысли взять в дом собаку. Что со мной происходит? Зачем я вожу за нос хороших людей? Мне не нужны дополнительные трудности в жизни, не говоря уже о том, что, если я заведу собаку, Фредди съест меня с потрохами. Четыре года она находилась рядом со мной, и, выполняя любую мою просьбу, без того взвалила на себя слишком много.

В основе всех сомнений лежит страх. Естественно опасаться неизвестного. Как собака впишется в нашу семью? Вдруг борзая не сумеет к нам привыкнуть? Я злился на себя за то, что трусил. Боялся, что способен теперь ухаживать только за собой и уж никак не опекать других. Мне не по силам сложные задачи. Боль помешает заботиться о собаке, которой постоянно требуется внимание и любовь. А больше всего страшился, что снова потерплю поражение.

Правда, все, что я узнал о борзых и об их жизни, затягивало, словно засасывающая ноги весенняя грязь. Я понимал, что жизнь проявляется главным образом в оттенках серого, но опыт подсказывал, что на свете существует также черное и белое, правильное и неправильное. Убивать здоровую собаку в расцвете сил только потому, что она не приносит достаточно денег, – неправильно. Если человек в состоянии исправить зло, он должен сделать это. Хотя если бы только это являлось источником моих переживаний, то можно было бы просто пожертвовать определенную сумму группе спасения собак.

Однако мое очарование борзыми было много глубже, чем чувство долга. С того первого раза, когда увидел, как искрится на солнце гладкая шкура Ланса, а сам он спокойно обозревает окружающий мир, я уловил в нем некую мудрость – ауру, если угодно, созерцательность, нечто подобное дзен-буддизму. У меня сложилось впечатление, будто Ланс не тратит силы и не ломает себе голову, чтобы исправить прошлое, потому что слишком занят, наслаждаясь данным моментом. Его глаза теплели всякий раз, когда он касался Мэгги, и это свидетельствовало о том, как сильно он к ней привязан. То, что пес способен любить человека, после того как с ним обращались словно с куском мяса, трогало до глубины души.

Рассудок твердил мне одно, но сердце сопротивлялось разуму. Однажды вечером, сидя в кресле с откидной спинкой, я в сотый раз перебирал все «за» и «против» и наконец подумал: «Черт с ними со всеми!» Бросил в рот таблетку снотворного и запил водой. Почему-то в голове всплыла цитата из Генри Дэвида Торо: «Бодрствовать – значит жить. Мы должны научиться просыпаться и бодрствовать не с помощью механических средств, а следуя безграничному предвкушению рассвета». Мысль поразила меня, и я понял, как отчаянно хочу верить, как нуждаюсь в вере, что солнце каждое утро будет продолжать всходить. И одновременно кольнуло ощущение, что борзые тоже помогут этому.

– Что мешает мне просто взглянуть? – вслух произнес я.

 

2

Март 2000 года. Аризона

Через неделю я сидел на диване в приюте и смотрел на борзую в коричневую полоску.

– Похоже, Комета сделала выбор за вас, – сказала Кэти, и после этих слов собака стала моей.

В доме меня поразила смелая выходка Кометы, а теперь я еще больше удивился тому, с какой готовностью она прыгнула в мой внедорожник. Вспомнил, как Мэгги говорила, что спортивных беговых собак перевозят в трейлерах. Мы тронулись с ранчо, а Комет так и осталась стоять и смотрела в окна, словно маленькая пассажирка школьного автобуса.

– Понимаю, тебе не часто выпадала возможность осматривать окрестности, – произнес я, чтобы она привыкла к звуку моего голоса. – Но сейчас, пока мы не набрали скорость, тебе лучше лечь, иначе можешь упасть.

Разумеется, так и случилось – на крутом повороте Комета свалилась на пол, но тут же вскочила и обиженно посмотрела на меня, будто я сыграл с ней эту злую шутку. Вскоре она упала еще дважды, но каждый раз поднималась, не желая оставаться на застеленном ковром полу.

Свернув на обочину, я попытался успокоить собаку.

– Все в порядке, Комета. Немного тренировки, и ты освоишься. – Мой голос звучал мягко, но сам я взмок от пота.

Как заставить собаку улечься? Я не настолько ловок, чтобы перебраться на заднее сиденье и пригнуть ее к полу. Открыть багажник я тоже боялся – опасался, что она прошмыгнет мимо меня и убежит. Но сделать все-таки что-то требовалось: до Седоны оставалось еще сорок миль горного серпантина.

К счастью, я захватил с собой несколько одеял. Опираясь на одну трость и перебросив одеяла через плечо, я проковылял к задней части машины. Очень осторожно приоткрыл заднюю дверцу – ведь стоило допустить оплошность, и я бы потерял собаку. Но в этот момент, словно специально испытывая нас, сзади прогудел грузовик, и порыв ветра от промчавшейся тяжелой машины вырвал у меня дверцу из рук. Я остался с Кометой.

– Все хорошо, девочка, – проговорил я.

Собака стояла и удивленно смотрела на меня. Желая подбодрить, я погладил ее по голове. И продолжал гладить, хотя, судя по ее виду, она нисколько не нуждалось в моем утешении. Когда я успокоился, то потянул ее за передние ноги, пригибая вниз, чтобы она улеглась на одеяло. Собака сопротивлялась, и я с минуту ласково почесывал ее между ушами. Наконец она послушалась, опустилась на пол, и я осторожно закрыл дверцу. Оставшийся путь до дома она удобно провела на одеяле.

Небо уже темнело, когда я, миновав подъездную дорожку, пристегнул поводок к ошейнику и повел Комету к двери. Ступив на выложенный плитками пол и услышав отрывистое цоканье своих длинных когтей, собака подскочила, как испуганный кот. Что за звук? Прежде ей не приходилось ходить по плиткам. Она испуганно сделала еще один шаг и снова в ужасе подпрыгнула. Сдерживая смех, я поспешно проводил собаку на ковер в гостиной, размышляя, что же за существо я взял себе в дом.

Измученный, не представляя, что еще может взбудоражить Комету, я провел ее в спальню, где установил просторную проволочную собачью клетку. Значительную часть жизни спортивные собаки проводят в вольерах на кинодроме, и я решил, что в клетке борзая почувствует себя в привычной обстановке и сможет спокойно отдыхать. Эта к тому же имела уютную мягкую подушку. Комета рванула к ней, как бейсболист к «дому». Я оставил дверцу клетки открытой, но дверь в спальню закрыл, чтобы собака, пока я сплю, не сделала каких-нибудь новых пугающих открытий. Сытно ее накормив и налив свежей воды, я лег в постель и закрыл глаза.

В комнате было темно, когда через несколько часов я, проснувшись, повернулся на бок и посмотрел на часы. И тут же, отпрянув, воскликнул:

– Боже праведный!

Сбоку от кровати стояла Комета и смотрела на меня. Ей скорее было любопытно, чем страшно, – моя реакция ее ничуть не испугала. А затем она без видимых усилий оторвалась от пола и оказалась на кровати. Несколько мгновений постояла рядом со мной, затем, одновременно скользнув передними лапами вперед и подогнув задние, села. Следующие полчаса я провел, разговаривая с собакой – рассказал, кто я такой, объяснил, куда она вляпалась.

– Не поверишь, Комета, – сказал я, – раньше я тоже был спортсменом.

Впервые проблемы с моим позвоночником обнаружили, когда мне было шестнадцать лет и, как тогда считали, вылечили сращиванием. В колледже я продолжал заниматься футболом и баскетболом. Боли периодически возвращались, но я справлялся с ними, давая себе отдых и заставляя забывать о болезни. Еще два года назад был в своей лучшей форме и даже тренировался для участия в триатлоне. Во время баскетбольного матча в обеденный перерыв в молодежной христианской организации прыгнул за мячом и не сумел разогнуться. С площадки меня отправили прямо в больницу. Врачи сообщили, что моя спина в негодном состоянии: позвоночные диски ссохлись, появились костные шпоры, имеются признаки стеноза, а вокруг старого сращивания костная ткань изменена. Какое необходимо лечение? Его не существует. Меня в порядок не привести. Хирургическое вмешательство решит лишь часть очень сложной проблемы, если вообще решит. Мне было сорок три года.

Комета завалилась на бок, вытянулась и закрыла глаза.

– Вот такие дела, – пробормотал я и погладил собаку. – Продолжение следует.

В первые дни в моем доме Комета познакомилась со многими удивительными вещами. Особенно ее привел в замешательство телевизор. По несколько минут она стояла перед ним и, склонив голову набок, немигающими глазами следила за тем, что происходит на экране. Затем тыкалась в него носом и, не добившись даже легкого взмаха рукой от крохотных людей, прекращала попытки наладить контакт.

Темнота преподносила другие тайны. На следующий день Комета неожиданно метнулась с кухни в гостиную и забилась за мое кресло. Странно. Вечером повторилась та же история. Я заволновался. Сел в кухне на стул и позвал Комету. Собака выползла из-за кресла, глядя на меня, встала в гостиной, но порог кухни переступить отказалась. Дом, где я жил, имел свободную планировку – из гостиной открывался вид на раздвижные стеклянные кухонные двери. Я заметил, что собака постоянно переводит взгляд своих больших глаз с этих дверей на меня и обратно. Может, она почувствовала что-нибудь за ними? Я подошел и встал рядом с ней, намереваясь выяснить, что ее тревожит. За дверями в крытом дворике царила темнота, в стекле поблескивало увеличенное отражение Кометы, и она решила, будто я держу еще одну собаку на улице. Я рассмеялся, и борзая пихнула меня в ногу, намекая, что мое веселье неуместно. Пристыженный, я почесал ее между ушами и сказал:

– Ну что ты испугалась? Сейчас я задерну шторы и прогоню ее.

Некоторые из реакций Кометы были совершенно непохожи на реакции других собак, каких я знал. Например, наши золотистые ретриверы терпеть не могли, если я оставлял их дома, но Фредди уверяла, будто они хандрили только до тех пор, пока не чувствовали запах нового приключения, и бурно проявляли радость при моем возвращении, потому что забывали, что я уходил. Комета переживала это гораздо острее. Вскоре она поняла: если я снимаю ключи с гвоздя у гаражной двери, значит, меня не будет дома. Блеск в ее глазах сразу пропадал, взгляд становился безжизненным – таким глядят головы оленей, которые вешают над каминами. Собака опускала хвост, отворачивалась и, ни разу не обернувшись, медленно уходила, словно приговоренный к смерти заключенный. Наверное, она вела себя так потому, что, когда ее оставили в клетке на кинодроме, понятия не имела, когда вернется тренер. И вернется ли вообще. В конце концов, ее так и бросили. Видимо, она думала, что все повторяется вновь. Я же надеялся, что вскоре она поймет: я всегда буду возвращаться, и ее жизнь совершенно изменилась.

Заявление на приобретение борзой в питомнике предупреждало, с чем может столкнуться ее новый хозяин. Собаки натаскивались на то, чтобы превратиться в прекрасных бегунов, но в плане социальной адаптации могли поражать несвойственными для псовых качествами. Им требовалось много любви и заботы, пока они усваивали навыки общения с человеком, которые другие домашние питомцы получали, взрослея в семьях. Борзых нельзя содержать на улице, поскольку тонкая жировая прослойка делает их чрезвычайно уязвимыми для жары и холода. Им требуется пространство, где они могли бы постоянно бегать. Но какими бы подробными ни были примечания к заявлению, они не охватывали и не могли охватить жизненной драмы беговой собаки, оставившей неизгладимый след в ее жизни. Все эти детали я открывал сам, пользуясь Интернетом.

Мой интерес усилился, когда я разглядел в правом ухе Кометы то, что сначала принял за родимое пятно. Но, присмотревшись, сообразил, что это крохотная татуировка: «II-8-С». Собака отвернулась, когда я попытался прочитать более длинную надпись в ее левом ухе. Я выяснил, что беговых собак распознают по татуировкам. В левом ухе набивают регистрационный номер собаки. Цифры и буквы в правом обозначают дату рождения и порядок в помете (Комета родилась в ноябре 1998 года, третьей в помете). Первые два года она не имела имени, лишь регистрационный номер. Как видите, разительное отличие от выставок породистых собак с их аристократическими кличками.

Я был убежден, что наблюдал английских борзых на выставке в Вестминстере, которые обязательно смотрю каждый год, но оказалось, что большинству борзых широкий мир собачьих шоу недоступен. Лишь немногие зарегистрированы в Американском клубе собаководов и имеют право выступать на мероприятиях, подобных тем, что проходят в Вестминстере. Борзых выводят и воспитывают как беговых собак и регистрируют в другой организации – Национальной ассоциации борзых.

Кто такие беговые борзые? По стати, экстерьеру, нраву и способностям такие же, как небеговые. Но поскольку они считаются собственностью индустрии бегов, то их разводят в духе клубов «4-эйч» скорее как рогатый скот или свиней, а не для общения в качестве любимых домашних питомцев. Справедливо, что многие владельцы беговых собак добры к ним и восхищаются ими, подобно тому как фермер ценит и любит свое стадо. Но дело в том, что предназначенных для бегов борзых считают товаром – их выводят, покупают, продают и даже забивают, как диктует экономика игорного бизнеса.

Из помета в семь щенков татуируют (к трем месяцам) и регистрируют (к полутора годам) совсем не многих. До появления движения спасения нетатуированных и незарегистрированных особей можно было считать мертвыми, поскольку их уничтожали как признанных негодными для кинодрома. Из зарегистрированных некоторых сохраняют для продолжения породы, другие включаются в спортивный цикл. Достаточно нескольких бегов, чтобы выявить будущих чемпионов. Их станут холить и лелеять. Неудачников же возят с одного кинодрома на другой. Транспортировка осуществляется в крохотных, встроенных в трейлеры клетках, где собаки рискуют подвергнуться обезвоживанию, потерять вес или получить травму. Единственный смысл существования неудачников в том, чтобы с ними бежали признанные лучшими. И тренеры стараются тратить на их содержание как можно меньше средств.

Выдержавших переезд животных поселяют на кинодроме в деревянных, с металлической сеткой клетках. Их ставят одну на другую, и они настолько малы, что крупные собаки не в состоянии ни повернуться, ни встать с поднятой головой. Единственное удобство – брошенная на пол нашинкованная бумага. Скопление большого количества собак на таком ограниченном пространстве приводит к заражению друг друга блохами, клещами и глистами. В этих спартанских условиях их держат по двадцать и более часов в намордниках, когда они могут лишь пить, но не есть. Кормят мясом павших или уничтоженных животных, непригодным для питания человека. А из клеток выпускают несколько раз в день, чтобы справить естественную нужду и потренироваться.

За всю четырехтысячелетнюю историю сосуществования человека с борзой от собак не требовали, чтобы они бегали по кругу наперегонки с себе подобными. Изначально породу вывели для преследования на пересеченной местности добычи, которую использовали в пищу их хозяева. Бег на короткую дистанцию по овальной дорожке может повредить собакам, за ними нет надлежащего ухода, и они только что выпущены из клеток. Возможны переломы лап и бедер, повреждения позвоночника. У них кружится голова. И они могут получить удар током от находящегося под напряжением внутреннего рельса, который управляет механическим зайцем.

Но даже у тех, кого минуют эти опасности, будущее мрачно. Не приносящих денег собак гораздо больше, чем победителей, но даже чемпионы в свое время начинают сдавать. Неудачи подстерегают борзую, начиная с трех лет. Кормление и уход стоят денег, и хозяева псарен не желают их больше держать. А поскольку заводчики борзых ежегодно предлагают десятки тысяч щенков, замену произвести несложно. Формулируя отношение индустрии к данному вопросу, президент Ассоциации борзых Пенсаколы сказал: «К сожалению, это неприятная сторона бизнеса. Можно сравнить с положением владельцев профессиональной спортивной команды. Если кто-то из звезд теряет форму, нужно принимать меры». «Меры» – то, что уготовано сотням тысяч борзых. Некоторых официально умерщвляют нанятые владельцами ветеринары. Уверен, подавляющее большинство ветеринаров никогда не согласятся подвергнуть эвтаназии молодых, здоровых собак, однако везде найдутся те, кто не станет терзаться угрызениями совести.

Альтернативой служит то, что в индустрии получило название «поездка на ферму». Некто Роберт Родс, владелец ранчо в восемнадцать акров в Алабаме, признался, что за свою сорокалетнюю карьеру в беговом бизнесе отстрелил тысячи борзых. На сделанных с воздуха снимках видны примерно три тысячи разбросанных по его землям скелетов собак. Служивший охранником на кинодроме Родс сообщил, что владельцы борзых и тренеры платили ему по десять долларов за уничтожение одного животного.

Нечто подобное произошло в Аризоне. В 1992 году там обнаружили сто сорок три разлагающихся трупа беговых собак. Изувеченные тела валялись в заброшенном цитрусовом саду. Убийцы, застрелив животных, отрезали им уши с татуировкой, надеясь таким образом помешать идентификации. Но благодаря усилиям полицейских несколько ушей были найдены, что позволило выйти на заводчика и владельца псарни, которого впоследствии обвинили в соучастии в массовой расправе. Его оштрафовали на двадцать пять тысяч долларов, приговорили к тридцати дням тюремного заключения, четыремстам часам общественных работ и установили испытательный срок в полтора года. А теперь сравните с наказанием профессионального футболиста Майкла Вика. В 2007 году его осудили на двадцать три месяца тюрьмы за жестокое обращение с животными, выразившееся в участии в организации собачьих боев, во время которых погибли несколько питбулей. Несоразмерность двух приговоров демонстрирует разницу отношения к «домашним питомцам» и «скоту».

Помимо избиений зарегистрированы многочисленные случаи, когда борзые просто исчезали. Тысячи особей «жертвуют» на медицинские исследования, еще больше переправляют в другие страны. Сторонники Лиги защиты борзых полагают, что в период расцвета индустрии бегов с середины восьмидесятых годов двадцатого века по начало нового тысячелетия ежегодно, по самым скромным оценкам, совершалось до двадцати пяти тысяч убийств собак.

«Если кого-то и следует наказывать, то только саму индустрию, поскольку именно она совершает преступление против животных. Несчастья собак начинались в день их рождения, а заканчивались, когда мой подзащитный уводил их к себе и пускал в голову пулю». Такими словами адвокат Роберта Родса пытался в 2003 году оправдать его поступки. Смехотворная защита, но замечания юриста по поводу индустрии били в цель. Несчастья беговой собаки действительно начинаются в день ее рождения. Хотя теперь, благодаря возрастающему влиянию общества, спасают и размещают в семьях все больше борзых. К 2003 году ежегодно около восемнадцати тысяч бывших бегунов обретали новых хозяев. Но, к сожалению, оставалось еще семь тысяч, которых напрасно предавали смерти. И пусть даже это число уменьшается, ситуация в процентном отношении не становится лучше.

Глядя на спящую у моих ног Комет, я старался забыть, что это нежнейшее существо заставляли бегать, издевались над ним, морили голодом и в итоге выбросили. Я не знал, сумеет ли собака адаптироваться к новым условиям, но готов был сделать все, чтобы она постепенно с этим справилась.

 

3

Апрель 2000 года. Аризона

Когда я только привел Комету домой, меня заботило, сумею ли приучить ее к коммуникабельности. Но оказалось, что уроки следует давать не ей, а мне. Собака испытывала живой интерес ко всему, что ее окружало: пейзажам, звукам, запахам и людям, каких мы встречали во время прогулок. Я, все последние месяцы культивировавший жалость к себе и пребывавший в одиночестве, отвечал на приветствия коротким кивком. Комета же вела себя по-иному. Не бросалась в порыве чувств, как мои ретриверы, а подходила, словно хорошо воспитанный иностранный дипломат. Сначала оглядывала издалека, давая соседу шанс оценить изящную собаку и ее менее изысканного хозяина. Вскоре любопытство побеждало, и она с присущим борзым достоинством приближалась к человеку и смотрела на него такими большими пытливыми глазами, что тот умилялся. Не прошло и недели, как я сошелся с соседями, которых прежде игнорировал.

Я познакомился с Биллом и Яной. Хотя мой задний двор примыкает к их заднему двору, я решил, что не стану вступать в продолжительные разговоры. Но вскоре после появления у меня Кометы, когда она ликующе совала нос в десятки кротовых ходов на соседнем свободном участке, Билл окликнул меня:

– Это ваша новая собака?

Я еще не излечился от приступов мрачной жалости к самому себе, однако и не был настолько невоспитан, чтобы ограничиться кивком и повернуться спиной. Разве можно судить Билла за то, что ему захотелось познакомиться с Кометой? И уже скоро я выпивал и выкуривал с ним сигару в его патио, а потом принимал приглашения Билла и Яны пообедать с ними.

Я был доволен, что Комета привыкала к новому месту, особенно после того как наслушался пугающих рассказов о других взятых из питомников борзых. Они не могли переносить звуков реального мира. Подобно глухому, которому восстановили слух, их мучил натиск повседневного шума. А картины окружающего мира приводили в волнение и заставляли прятаться, забиваясь в темноту, или убегать. Были борзые, не знавшие, как общаться с другими собаками или детьми, – не умели легко войти в их компанию.

Самые печальные истории были о борзых, которые убегали, но не потому, что хотели сами, а просто их что-то вынудило. Эта собака способна за полмили различить движущийся объект, и если видит кошку или белку, немедленно срабатывают ее усиленные воспитанием на кинодроме охотничьи инстинкты. Если ее не удерживает поводок или забор, она срывается с места и будет бежать до тех пор, пока не выдохнется. После чего у нее не остается сил и не хватает умения найти дорогу домой, и собака теряется. Ситуация усугубляется тем, что борзые не привыкли к уличному движению и не понимают, какую опасность представляют машины.

Вероятно, у Кометы не было подобных проблем, поскольку она успела постепенно привыкнуть к нормальной жизни, – перед тем как я взял ее к себе, собака несколько месяцев провела на ранчо. А у меня жизнь текла, мягко говоря, размеренно: не было ни других взрослых, ни детей, и ничто не осложняло заведенный порядок. В общем, собака легко и охотно сходилась с соседями.

Но больше всего меня удивило, как мало усилий требовала дрессировка Кометы. Я привык приучать собак к дисциплине и выполнению команд. Таким образом собаки понимают, чего от них хотят и какого требуют поведения. Комета же воспринимала все интуитивно. Наблюдала, как ведут себя люди и особенно я. Через несколько дней, к своему огромному удивлению, я обнаружил, что собака продолжает наблюдать даже в те минуты, когда мне кажется, будто она спит. Скорость борзых требует огромных затрат энергии. Эти собаки не бегуны на выносливость, которые полагаются на свою жировую прослойку в качестве дополнительного запаса топлива. Для борзых единственный способ накопить энергию для решительного броска – отдыхать все время, пока не бегут.

Но отдыхать не означает спать. Несколько дней Комета тайком подслушивала, как я говорю по телефону с друзьями и соседями, и научилась по интонациям определять, в каком я настроении. Если приказывал на прогулке: «Рядом!» – она знала, радуюсь я ее веселью или мне от напряжения больно. Если больно, собака не торопилась и терпеливо шла со мной. Спокойное поведение Кометы явилось для меня приятным отличием от суетливости ретриверов и их милых, однако утомительных попыток постоянно обращать на себя внимание. Комета всегда, даже на отдыхе, оставалась настороже, но лаяла редко. Казалось, будто это кошка в собачьем теле. Она постоянно наблюдала за мной и оценивала мои способности к обучению.

Но стоило мне вообразить, что она замаскированный гуру, способный чувствовать мое настроение и наделяющий меня мудростью веков, как Комета напоминала, что она в первую очередь и прежде всего собака. А большинство собак обожают детей. И когда Комета познакомилась с рыжеволосой соседской девчушкой Эмили, у них возникла любовь с первого взгляда. Установилась особенная связь – они тыкались друг в друга и говорили на собственном собачье-детском языке, а я в это время плелся с другого конца поводка. Не прошло и нескольких дней, как мы заключили сделку: три раза в неделю Эмили будет выгуливать Комету, мне же оставалось лишь платить ей жалованье.

Перед первым выходом я попытался рассказать восхищенной десятилетней девочке об уникальных свойствах беговой собаки.

– Борзых воспитывают так, чтобы они преследовали все, что от них убегает, особенно животных.

– Понятно.

– Если где-то в квартале отсюда она заметит движение, то сорвется с места как ракета, поэтому поводок надо держать очень крепко.

– Ясно.

– В отличие от других собак борзая не умеет искать дорогу домой и может потеряться.

– Ну, мы пойдем?

Усмехнувшись, я кивнул. Девочка выхватила у меня поводок и направилась к двери.

– Мы скоро вернемся.

Ее слова растаяли в возникшем вихре: Эмили еще не успела пристегнуть поводок, как собака выскочила в открытую дверь. Девочка охнула. Комета исчезла. Я в волнении ковылял по переулку, выкрикивая ее имя. К моим отчаянным поискам присоединились соседи. Из-за заборов позади участков раздавались крики: «Вот она! Бежит туда!» Но что значит «туда», если скорость собаки сорок пять миль в час – мелькнула, и нет!

Через час я вернулся домой. Нервничая, взял с кухонного стола ключи и направился в гараж. Продолжу поиски на машине. Ночь предстояла долгой.

Я уже собирался покинуть дом, но тут мое внимание привлекли черные уши, торчащие над треугольной продолговатой головой. Комета стояла на улице и смотрела сквозь раздвижную экранную дверь. У нее было такое удивленное выражение, словно она спрашивала: «Куда это ты запропастился?»

Ночью я сидел в полудреме в своем кресле. Все кости ломило, но я радовался, что нахожусь дома и не надо колесить по Седоне. Комета лежала передо мной; ее ребра ритмично поднимались и опускались, словно меха, поддерживающие в груди огонек удовольствия. События дня изрядно потрясли и Эмили, и меня, а собака была в полном порядке.

Через две недели после того, как я привел Комету к себе, вечером, как только солнце скрылось за ближайшим склоном, зазвонил телефон. Это была Фредди.

– Что это за звук? – поинтересовалась она.

– Какой звук? – Я притворился, будто не понял, нервно покосившись на раздвижные стеклянные двери кухни.

– Шум. Вроде как собака лает.

– Ах это… Соседский пес. Погода превосходная, вот я и открыл дверь.

– А что с твоим голосом?

Я заметил, что срываюсь на визгливые нотки, и постарался говорить спокойно.

– Наверное, аллергия на раннюю весеннюю пыльцу. – Я схватил палки и поспешил через комнату задернуть шторой отражение Кометы, постепенно материализующееся с наступлением темноты. – Рассказывай, как поживаете с дочурками. Выкладывай все.

– Гав, гав, гав! – предостерегающе пролаяла Комета, что было вовсе ей не свойственно.

– Где ты? – удивилась жена. – Такое впечатление, что собака находится в доме.

В голосе Фредди я уловил недоверие.

– Соседский пес стоит прямо у моей двери, – пробормотал я.

– Это какого соседа?

На ум ничего не приходило. Я узнал имена соседей неделю назад, но теперь не мог вспомнить ни одного.

– Стив! – Жена предпочитала называть меня Вулфом. Имя Стив она не любила. – Стив, ты меня слушаешь?

Выступающий в судах адвокат должен быть хорошим выдумщиком. Хотя я понимал, что в семейных делах подобное умение не приветствуется, все же напрягал фантазию, стараясь придумать правдоподобную версию. Но ничего не получалось.

– Слушаю, – наконец отозвался я. – Это моя собака.

– Что?

– Я завел собаку. Взял из приюта борзых.

– Борзая? Это же беговая собака.

Я почувствовал, как о мою ногу тихонько потерлась голова.

– Как давно она у тебя и когда ты собирался сообщить мне об этом?

Я начал с Мэгги и Ланса, рассказал о приюте во Флагстаффе и закончил стеклянными дверями.

– Комета считает, что ее отражение нечто вроде привидения. А так она почти никогда не лает, – с надеждой произнес я, слыша, как тяжело, стараясь успокоиться, дышит жена.

– Но, Вулф, почему борзая? Каким образом ты собираешься ухаживать за беговой собакой?

– Комета сама меня выбрала. Что мне оставалось делать?

– Вообще не соваться в тот питомник. C’est vraiment con! Кажется, ты говорил, что трудно ходить за покупками, ты не способен приготовить себе еду, и вдруг заводишь беговую собаку. А я беспокоюсь о тебе дни и ночи. Все – завершаю разговор. Слишком разозлилась, чтобы продолжать!

Formidable – по-французски это означает «потрясающая», по-английски – «грозная». И то и другое относится к моей жене. Двенадцать лет назад во время отпуска я познакомился в Скоттсдейле, штат Аризона, с миниатюрной темноволосой женщиной. С сильным акцентом, который я не сумел определить, она представилась мне Фредерик, но заметила, что большинство знакомых называют ее Фредди. Объяснила, что живет в Соединенных Штатах, а выросла во Франции. Меня покорило, как говорила и выглядела Фредди: смуглая кожа, короткая мальчишеская стрижка, карие глаза и живая, поразительно теплая улыбка. Она была полна энергии и вызова. Когда мы обменялись номерами телефонов, я увидел, что у нас один и тот же территориальный код Небраски.

Мы встречались с Фредди два года, прежде чем поженились: я с двумя своими маленькими дочерьми Кили и Линдси (их мать жила в Омахе, и мы имели с ней равные права на их воспитание) и Фредди с двухлетней дочерью Джеки. Впятером мы устроились в доме у озера, где я прежде жил с дочерьми. Нам удалось, преодолев первоначальные разногласия, стать одной семьей. Яркая, остроумная Фредди отнюдь не отличалась застенчивостью. Правда, при девочках старалась сдержать свою страсть к крепкому словцу. Но если сквернословие – любимое времяпрепровождение в ее стране, почему я должен возражать?

Энергия Фредди покоряла во времена, когда она радовалась жизни, и казалась грубоватой, если жизнь ее доставала, а это, если быть откровенным, в последние годы случалось нередко. Я не мог судить ее за резкость на мое сообщение о приобретении Кометы. Просто мне требовалось больше времени, чтобы выдвинуть убедительные доводы. И после нескольких напряженных разговоров мы пришли к компромиссу. Я не стану немедленно исправлять свою «ошибку» – так Фредди назвала Комету – и возвращать собаку туда, откуда взял. Через несколько недель жена приедет в Седону и познакомится с борзой. Если и после этого она будет настаивать, что «ошибка» была ошибкой, я возвращу Комету в приют.

Теплым апрельским днем Фредди приехала в автобусе авиакомпании – удача для меня, поскольку аэропорт Финикса находился от Седоны в четырех часах езды. Вошла в дом и поставила свой чемодан. Следующие несколько мгновений, пока она разглядывала Комету, застывшую у камина в позе статуи собаки у гробницы Тутанхамона, показались мне часами. Борзая выжидательно смотрела на нас. Лицо жены немного смягчилось, и она сказала:

– А она симпатяга. – И прежде чем я успел сыграть на своей слабости, поцеловала меня и добавила: – Давай поговорим.

Мы устроились в кухне. Комета подошла и легла рядом с моим стулом. Она опускалась так: подгибала тонкие передние лапы, сгибала задние, не касаясь крупом пола, продолжала вытягивать передние, пока объемистая грудь тоже не оказывалась на полу. И когда ее тело вытягивалось, осторожно клала голову на передние лапы и закрывала глаза. Это медленное действо напоминало мне процесс сноса старого здания.

– Непривычно, – заметила Фредди. – А теперь объясни, почему ее нельзя вернуть в приют.

Я начал подробно рассказывать о Мэгги, о «Борзых под крылышком», о том, как обращаются с завершившими карьеру беговыми собаками. Фредди мало заинтересовалась воздушным такси для борзых, но опечалилась, услышав, в каких условиях содержали Комету, когда ее обнаружили спасатели. Но когда я стал описывать приют, который содержали владельцы ранчо, она перебила меня:

– Значит, у борзых есть прекрасный дом с большой территорией, где они могут побегать, что им так нравится делать?

– Но это только на время, – возразил я. – Семья, владеющая приютом, не может вечно содержать всех спасенных собак.

Фредди вздохнула, поднялась и направилась в спальню. Весеннее солнце нагрело подушки. Комета семенила за нами. Затем вскочила на кровать, вытянулась и закрыла глаза. Ее спокойная поза свидетельствовала о пренебрежительном отсутствии интереса к гостье.

Фредди села на кровать и протянула руку к собачьей морде. Комета распахнула влажные глаза и посмотрела на нее с обиженным, недоуменным видом. Из горла собаки вырвался громкий низкий рык. Жена мгновенно вскочила.

– В чем дело?

– Комета, нельзя! – строго сказал я, подошел к кровати перевернул собаку на спину, почесал живот и так же строго несколько раз повторил: – Нельзя!

Я хорошо знал, что собаки живут по принципу подчинения младших старшим и борются за место в стае. Теперь было необходимо дать понять Комете, что Фредди главнее ее. Я сел рядом, борзая перевернулась на живот, вытянулась и попыталась спрятать свой холодный нос за моей спиной.

– Она и раньше так себя вела? – поинтересовалась Фредди.

– Никогда. Все дело в твоем появлении. Оно сильно подействовало на нее.

К счастью, Фредди сразу все поняла.

– Бедняжка! Испугалась? Давай оставим ее одну – пусть привыкает к новому человеку в доме.

Вечером мы с женой устроились в заднем дворике и потягивали вино. Я выслушал новости о девочках и допрашивал Фредди о весеннем прилете орлов и цапель, о том, сколько соседских перчаток выкопали из-под снега за зиму наши ретриверы, ожило ли озеро, после того как лодки вернулись на свои места. Она тоже задавала вопросы: о моем не слишком аккуратном жилище, об усиливающейся хромоте, о том, почему я каждый раз морщусь, когда встаю. В сгущающейся темноте, словно наползающий туман, прозвучал главный вопрос: каким образом, при том что мое здоровье продолжает ухудшаться, я собираюсь заботиться не только о себе, но и о собаке?

И в этот момент, словно специально, чтобы развеять покров неопределенности, в патио появилась Комета и скромно, как выехавшая впервые в свет девица, встала в десяти футах от нас. Несколько секунд ее ласковые глаза мерили нас взглядом, а затем она как будто приняла решение – шагнула к Фредди и застыла перед ней. Замерла и, склонив голову и скосив уши, смотрела прямо на нее и ждала. С тех пор данный ритуал повторялся множество раз, и меня всегда поражала его разумность и целенаправленность. Церемония приветствия, казалось, замедляла время и неизменно трогала того, кому была адресована. Напоминала человеческие объятия, но только без рук.

– Похоже, я понравилась Комете, – произнесла Фредди.

Вскоре жена объявила, что полностью одобряет решение Кометы войти в нашу семью. Однако заметила, что с моей стороны это безответственный, граничащий с безумством поступок. Мне же ужасно повезло, что цель оправдывает средства.

Через несколько дней, гораздо раньше, чем мне хотелось, Фредди засобиралась обратно в Омаху. Ее новые лучшие подруги с нетерпением предвкушали очередную встречу. Ожидая у порога дома автобус в аэропорт, она попросила Комету:

– Будь к Вулфу добра. – И, помолчав, добавила. – Присматривай за ним.

 

4

Май 2000 года. Из Аризоны в Небраску

В следующий раз автобус высадил Фредди у моих дверей в первую неделю мая. За время ее короткого отсутствия в Седоне наступила весна. В саду на синих цветах розмарина жужжали пчелы, по улице плыл терпкий запах только что распустившегося шалфея. В кружевной тени куста толокнянки расхаживали птенцы перепелки ростом с грецкий орех, а мать подгоняла их двигаться быстрее. Четырехметровая агава пылала над головами желтыми, похожими на птичьи гнезда, ворсистыми цветами.

Фредди вышла из салона и на мгновение замерла, любуясь живописным видом. Глубоко вздохнула и взяла из багажника чемоданы. Я же стоял в тени, переживая, что не могу броситься навстречу жене и выхватить у нее из рук багаж. И пока балансировал на своих палках, Комета радостно нарезала круги за моей спиной.

– Вулфи! Комета! Привет! – крикнула Фредди и рассмеялась, глядя, как собака протиснулась мимо меня и бросилась поздороваться с ней.

Картина прямо с поздравительной открытки «Холмарк», а меня в это время точила единственная мысль: мне Комета никогда так не радуется. Да, я пребывал в угрюмом расположении духа. Точнее, тревожном. Фредди приехала, чтобы отвезти нас с Кометой в Омаху, где на лето я должен был воссоединиться в доме у озера с ней и тремя нашими дочерьми (и теперь уже с тремя собаками). Кили исполнился двадцать один год, и она большую часть времени жила в колледже. А Линдси перешла в старший класс и с июня по август находилась в Омахе, хватаясь за любую подработку. Но выходные обе дочери любили проводить в доме у озера. Согласно генеральному плану семья, как в прежние годы, должна была провести беззаботное лето. Однако я подозревал, что мое возвращение домой будет больше похоже на дурную встречу одноклассников, куда бывший спортивный кумир школы является лысым, как коленка, заурядным мужчиной среднего возраста. Я не знал, как девочки отреагируют на мою сгорбленную спину и скрюченную походку – изъян, ставший еще заметнее с тех пор, как они видели меня в последний раз. За восемь месяцев моего отсутствия Фредди старательно избегала разговоров о моем здоровье. А дочери о деталях не расспрашивали. В Седоне в этом смысле было безопаснее: там соседи познакомились со мной уже согбенным инвалидом с собакой. Дома меня ждали иные ощущения. Я далеко не идеален, и девочки с готовностью перечислят мои недостатки, особенно неумение одеваться со вкусом, но до падения на баскетбольной площадке и последующей болезни я старался вести себя так, чтобы они смотрели на меня снизу вверх и видели во мне хоть и с изъянами, но героя. Хотел соответствовать персонажу из стихотворения Линдси «Он», которое она написала еще девочкой, побывав в моей адвокатской конторе:

Я боялся, что никогда больше не сумею стать таким. Родные предпочтут воспоминания обо мне прежнем, а не о калеке, от которого осталась лишь видимость отца.

– Ты уверен, что у соседей есть ключи, чтобы они могли заходить и проверять дом? – Вопрос жены, казалось, пронизал сумерки, окутавшие задний двор, где мы отдыхали после того, как очистили шкафы с продуктами и подготовили жилище к отъезду хозяина. – Вулф, ты меня слышишь?

– Прости, я задумался, как Комета адаптируется в семье, и как семья примет Комету.

Всю неделю в моей голове, словно отрывки кинофильма, прокручивались разные сценарии, один страшнее другого. Мы оба посмотрели на собаку, которая обнюхивала камни и кусты вдоль забора. Почувствовав наше внимание, Комета подняла голову и приблизилась к Фредди.

– Она прекрасно впишется, правда, солнышко? – заворковала жена, почесывая борзую между ушами. Она улыбалась собаке, но, взглянув на меня, посерьезнела. – Не стану лгать: девочки подумали, будто ты окончательно съехал с катушек. Говорят о Комете, словно мы с тобой развелись, а Комета твоя молодая куколка, которая решила приехать и познакомиться с новыми родными. Они давно тебя не видели и теперь должны делить с новой собакой. А ты о ней только и твердил каждый раз, когда говорил по телефону. Они считают, что ретриверам, особенно Коди, это понравится еще меньше.

Что правда, то правда, я слишком часто рассказывал дочерям о Комете, когда звонил по телефону. Но это оттого, что у меня нет работы и мало друзей в Седоне и я имею возможность изучать борзую так внимательно, как не изучал ни одно живое существо – ни человеческое, ни из псового племени. Жизнь рядом с беговой собакой и наблюдение над ней пробудили во мне интерес к породе борзых. И то, что я обнаружил, меня поразило.

Борзые – единственные собаки, которых в Библии называют по именам. Родственники борзых возникают на протяжении всей истории: в мифах и сказаниях, на римских вазах и греческих монетах, на стенах египетских гробниц и на гобеленах во французских замках. Похожих на борзых собак держали фараон Тутанхамон и Клеопатра. Даже боги отдавали должное этим быстрым грациозным животным. И в древние времена они высоко ценились за те же качества, какими славятся теперь: за поразительную скорость и сообразительность.

Борзые работают «по-зрячему» – охотятся при помощи быстрых ног и зрения, а не идут по следу. Первыми их научили гоняться за зайцами римляне, главным образом чтобы наслаждаться картиной бегущих собак. Подобная охота и называется охотой с гончими «по-зрячему». Ее смысл не в том, чтобы убить зайца, – это соревнование на скорость между зайцем и борзой. Эти собаки никогда не соревновались друг с другом. Примерно за полтора тысячелетия до Рождества Христова борзых привезли туда, где теперь находится Англия. К одиннадцатому веку они проложили себе дорогу в высшие круги общества – только знатным людям разрешалось охотиться с борзыми. Через пять столетий королева Елизавета I учредила правила охоты с английскими борзыми, которые опять-таки предусматривали преследование зайцев, однако запрещали соревнование собак друг с другом. Такая охота требовала не только скорости и острого зрения, но и живого ума, сообразительности. И на протяжении веков хозяева собак культивировали в породе данные качества.

– Самые быстрые собаки на земле! – нахваливал я борзых в одном из телефонных разговоров с Линдси. – Их зафиксированная скорость сорок пять миль в час.

– Гепарды бегут со скоростью шестьдесят пять миль в час, – возразила дочь, которая собиралась стать морским биологом и интересовалась фактами из мира животных.

Если бы я тогда прислушался к ее ответу, то уловил бы обиду в ее словах. Пока дочери учились в школе, я наизусть помнил расписание их уроков и внеклассных занятий, имена и фамилии приятелей. Теперь же все мое внимание было сосредоточено на своем пошатнувшемся здоровье и Комете.

Вершины Белл-Рока только-только отразили зарождающийся на востоке свет, когда мы с Фредди выехали из Седоны. Те немногие вещи, которые я вез с собой домой, валялись за передним сиденьем, а Комета, развалившись на своей подстилке у задней дверцы, нежилась в лучах бьющего сквозь стекло солнца. Звучала американская музыка, а мы двигались из Аризоны через западные районы Нью-Мексико. Через несколько часов Фредди посмотрела в зеркальце заднего вида на спящую Комету и произнесла:

– Мы не останавливаемся на заправках. Как нам узнать, может, ей нужно погулять?

Резонный вопрос. С тех пор как я взял Комету, она оконфузилась только однажды – всего раз! Это случилось на другой день в моем доме. Не зная, где облегчиться, она пристроилась на застеленном ковром пространстве между моей спальней и кухней.

– Эй! – крикнул я, и несчастная собака оборвала процесс на середине. Длинный хвост повис между ногами, и она удивленно посмотрела на меня. – Прости, – шепотом извинился я, погладив ее по спине. – Сейчас возьму поводок, и мы проведем немного времени на улице.

С тех пор Комета показывала мне, что ей нужно в туалет, становясь передо мной и пристально глядя в лицо. При этом одно ее ухо торчало вверх, а другое свешивалось на сторону. И все это сопровождалось коротким повизгиванием, зарождавшимся где-то в глубине ее глотки.

– Комета еще ни разу так долго не ехала в машине, но, думаю, если ей приспичит, она подаст голос, – ответил я, когда Фредди сворачивала со скоростной полосы на площадку для грузовиков.

После этой остановки мы поняли, что борзая не доставит нам хлопот, – возможности ее мочевого пузыря намного превышали то время, которое наш внедорожник мог ехать на одной заправке.

В течение всего пути через Альбукерке в моей памяти вспыхивали картины давно ушедших первых летних дней, разительно отличавшихся от теперешних. За окном мелькали сцены, больше напоминавшие кадры из фильма-катастрофы. Они вторили смятению и тревоге, царящим в моей душе. Виды на старинные индейские поселки были обезображены несуразными большими казино, а дальние горы Сандия служили фоном для ярких плакатов, убеждавших подростков не употреблять наркотики. То же продолжалось, когда мы свернули на шоссе. Санта-Фе, административный центр со времен конкистадоров, окружали расположенные на склонах желто-оранжевые оштукатуренные здания. В Денвере восьмиэтажный «Палас-отель», казавшийся чудом во времена своего открытия в 1892 году, словно съежился рядом с возведенными в городе небоскребами.

Через два дня я увидел, что Фредди съезжает с шоссе в западной Небраске, чтобы дать нам передохнуть.

– Вулфи, очнись! Опять наступил на свою любимую мозоль. – Она говорила легким, насмешливым тоном, но когда открывала багажник, чтобы я прицепил к Комете поводок, ее выдали напряженные руки и лицо.

Я не заметил, насколько прохладен вечерний воздух, но он, наверное, вселял в меня силы. Стоило застегнуть ошейник на шее Кометы, как она метнулась мимо меня подобно снаряду, дернула за конец зажатого в моей руке поводка и закрутилась, словно мельница. Уверен, собака остановилась лишь потому, что у нее закружилась голова. Но едва ее глаза сфокусировались, она ткнулась носом в невидимый след, рванувшись за манящим запахом к придорожной канаве.

– Спокойно, Комета! Я туда не пойду! – Впервые за два дня мои губы растянулись в улыбке.

Бешеная радость борзой напомнила мне наших дочерей – их неуемное веселье, когда во время отпуска мы приезжали в мотель и девочки обнаруживали, что в нем есть бассейн. С них вмиг слетала скука – они больше не закатывали глаза и не требовали, чтобы мы их, чем так мучить, лучше бы отдали в детский приют. Если для Кометы жизнь была очень увлекательной, то мне, черт побери, следовало подражать ее отношению к действительности.

Наш трехдневный марафон через страну наконец завершился на озере. Когда мы въехали на подъездную дорожку, меня поразило, насколько иная здесь весна. Вместо сочного цветения суккулентов и только что одевшихся в листву мескитовых деревьев меня встретили приглушенные оттенки коричневого, вкрапленные в яркую зелень молодой травы. Распустившиеся полевые цветы ярким румянцем розовели на фоне кукурузных полей за озером. Ветви тополей испещрили потеки серой влаги – там из крохотных почек сочилась надоедливая смола и прилипала к любой незащищенной поверхности, но особенно охотно к подошвам ботинок.

Все это напоминало мне, что здесь уже несколько недель царит новая жизнь. В маленьком прудике рядом с дорогой покачивался зеленокрылый чирок, на озеро вернулись канадские гуси. На отмели сидели два белоголовых орла и щелкали друг на друга клювами, споря из-за снулой рыбы. А когда я выбрался из внедорожника, в нос ударил запах всплывших из-подо льда погибших за долгую зиму рыб и водорослей, сдобренный маслянистым привкусом бензина от моторов стоящих на спусках к воде суденышек.

Едва я успел закрыть дверцу машины, как из-за угла дома со стороны озера выскочил подпрыгивающий топочущий клубок. Коди и Сандоз признавали единственную форму приветствия: «К черту торпеды, полный вперед!» Два разметывающих во все стороны брызги мокрых шерстяных шара цвета спелой пшеницы налетели на меня в тот момент, когда я пытался отодрать от ботинок тополиную смолу.

– Коди, стоять!

Филейная часть ретривера проехала юзом и прилипла к просмоленной дорожке. Но Сандоз, чье соображение всегда отставало на два шага от корпуса, пронеслась мимо Коди и, словно крутящийся на льду автомобиль, завихляла кормой у моих ног, а затем плюхнулась на брюхо за моей спиной. Фредди свирепо сверкнула глазами, и все застыли на месте.

– Да ладно тебе, Фредди! Все целы, никто не пострадал. – Я обрадовался, что ретриверы по-прежнему считают меня кем-то вроде Уайти Форда в начале его карьеры, когда тот мог очень далеко отбить бейсбольный мяч.

– Стив, это не шутка! Ты должен научить их останавливаться за десять футов перед собой. Мы не для того проделали долгий путь, чтобы тебя сбили с ног и покалечили собственные собаки. – По моему сигналу жена открыла внедорожник, чтобы выпустить Комет.

Борзая наблюдала безумное приветствие через стекла автомобиля. И теперь застыла в стойке, не решаясь покинуть безопасное убежище. Уши она прижала к голове, взгляд широко открытых глаз метался, словно Комета пыталась уследить за отскакивавшей то от меня, то от Фредди, то от ретриверов резиновой пулей.

Наша жизнь в Седоне складывалась из спокойных, безмятежных дней. Все события были связаны с нами двоими и соседями, которых мы встречали во время повседневных прогулок. В этой неспешной атмосфере первоначальная робость Кометы и нежелание общаться с посторонними перешла в застенчивое любопытство, перемежаемое вспышками беспечной оживленности. В ней проснулась уверенность в себе, потому что она познавала новый мир мелкими порциями, которые могла легко переварить. Но благородно-неторопливый аллюр нашей жизни нисколько не походил на нынешнюю бешеную встречу. Глаза борзой умоляли помочь ей, вызволить из этого термоядерного реактора.

Фредди повернулась ко все еще неподвижным Коди и Сандоз.

– Ребята, идите-ка лучше поиграйте в мячик. – Ретриверы не сдвинулись с места. – Давайте живо, – подгоняла их жена.

Собаки склонили головы набок, языки свесились из пастей. И вдруг, словно по зову Посейдона, отец и дочь побежали к озеру. Я присел на задний бампер и почесал Комете брюшко.

– Готов поспорить, тебе не терпится познакомиться с остальными моими родными.

Мы с Фредди поженились, когда нашим дочерям было десять лет, семь и четыре года и следующие десять лет старались подстроиться под меняющиеся настроения, союзы и капризы очень непохожих девчушек. Старшую дочь, Кили, природа наградила светлыми волосами и голубыми глазами, которые передались ей от матери, моей бывшей жены. Не только ненаглядный первенец, но и первая внучка в семье, Кили стала в нашем клане изнеженной принцессой. В качестве старшей она взяла на себя роль той, кто привносит смысл (зачастую вовсе не нужный) в беспорядочную деятельность сестер.

Линдси на три года моложе, тоже блондинка с голубыми глазами, хотя ее коротко остриженные волосы на тон светлее. Благодаря своим длинным ногам она на пять дюймов возвышалась над Кили. Мы с Линдси были настолько близки, что, когда остальным щебечущим членам нашего потомства хотелось что-нибудь получить, они обращались к ней: «Попроси папу. Тебе он не откажет». Ей было три года, когда мы развелись с ее матерью. Наш разрыв не прошел для нее даром – у меня сложилось ощущение, что с тех пор она стала в себе сомневаться.

Джеки, дочь Фредди, когда мы вступили в брак, еще не ходила в школу. Ее щенячьим глазам и длинным ресницам завидовали все создания женского пола, а круглые лечебные очки, прописанные для коррекции амблиопии, только подчеркивали детскую миловидность. Взрослея, девочка с удовольствием играла футбольным мячом, гонялась за собаками или барахталась в озере.

Процесс слияния семей шел непросто. В основном Кили и Линдси жили с матерью в Омахе, но много времени проводили и со мной. Естественно, им не понравилось, что отца приходится делить с решившей поселиться в их доме посторонней женщиной, и она к тому же иногда говорит на чужом языке. Джеки, которую Фредди растила одна, привыкла, что в семье распоряжается только мать, и поначалу возмущалась попытками чужого взрослого дяди воспитывать ее. Тем более что бывший муж Фредди почти не участвовал в их жизни. Учитывая юный возраст дочерей, нам не так-то просто было убедить наших знакомых, что объединить семьи – удачная затея.

Незадолго до состоявшейся в феврале свадьбы Фредди и Джеки переехали в дом у озера. К счастью, моих дочерей заинтересовало изобретательное, подчас сумасбродное отношение к жизни моей новой жены, и это помогло растопить лед их недоверия к нашему браку. Прошло несколько недель, и Фредди предложила превратить наши воскресные вечерние трапезы в грандиозные гастрономические путешествия.

– Как вы, девочки, смотрите, если мы объездим за едой весь свет?

– Что значит «объездим весь свет»? – наморщила лоб Кили.

– Каждое воскресенье будем пробовать еду, которая представляет какую-нибудь одну страну. Например, в Ирландии любят солонину, во Франции – суп из омаров, в Японии – суши. Вы станете выбирать страну и помогать мне готовить. Согласны?

За сотню выходных Фредди несколько раз прожарила, пропарила, провялила и проварила нас вокруг света.

Пока формировалась новая семья, случались ссоры, возникали обиды, тлело недопонимание, но девочки освоились друг с другом гораздо быстрее, чем мы с Фредди привыкли к нашим новым обязанностям родителей. Сколько раз по вечерам, оставшись наедине за опустевшим обеденным столом, мы устало смотрели друг на друга и задавали один и тот же вопрос: «Кто я – родитель, приятель или просто присутствующий?» Но со временем мы добились нужного равновесия. Очень помогло, что Фредди оказалась прирожденной хозяйкой.

– Разумеется, – всегда соглашалась она, – если хотите, приглашайте по выходным своих друзей.

И если мимо проплывали знакомые и приглашали ее к себе в суденышко, она не раздумывая запрыгивала на борт, давая пищу слухам, которые распускали другие лодочники. Суждения жены иногда поражали меня бесшабашностью. Когда я посоветовал ей, прежде чем вставать на водные лыжи, научиться плавать, она, расхохотавшись, ответила:

– А на что спасательный жилет?

Но в целом инстинкты никогда ее не подводили. Девочки подросли, пожелали самостоятельно плавать по озеру, и Фредди исключила меня из состава команды.

– Ты научил их управлять лодкой, и теперь им не нужен папаша, который будет постоянно твердить, чтобы они были осторожны, и кричать на парней, чтобы те отвалили. Расслабься, Вулфи. Жизнь прекрасна.

Я понял, что семья из одних дочерей – скромное благо моей жизни, надежное противоядие от таких недугов, как спесь, шовинизм и безвкусица, не говоря уже о пристрастии к сигарам. Если болезнь не лечить (а ее симптомы способны сохраняться десятилетиями), она может перехлестнуть через край. Но время шло, и я не мог не заметить, что признанные стереотипы полов зиждутся лишь на толике правды. Например, я считал, что самки, особенно если перемещаются стаей, проявляют больше суровости к себе подобным, чем к самцам. Комета была явно не в курсе данной закономерности.

В день, когда мы с Фредди приехали на озеро, примерно в одно и то же время там появились все наши три дочери. Кили и Линдси вернулись из Омахи, а Джеки – с очередной вечеринки с ночевкой. Хотя был только май, было жарко, и старшие дочери волочили за собой сумки с пляжными вещами. Мы целовались и обнимались у двери, когда состоялся выход Кометы. Может, дело было в собачьих феромонах. Или в чем-нибудь ином. Но Комета внезапно превратилась в наживку, плавающую в спокойной воде океана.

– Разве чистопородные борзые бывают серыми?

– Нос очень длинный!

– Такая тощая! Совсем не похожа на наших собак.

– Если борзые умеют только бегать, как она станет играть с Коди и Сандоз?

– И вообще, на что она годится, если не будет приносить теннисный мячик?

Это был один из немногих случаев, когда стая набросилась на того, кто был дорог Фредди. Я не в счет.

– Я вас понимаю, – прервала дочерей жена. – Когда я приехала в Седону и увидела ее, она показалась мне нервной костлявой животиной, которую я бы отправила обратно на ранчо в питомник. Но Комета настоящее чудо и я влюбилась в нее. Разве она не красавица?

Комета, не спуская глаз с этих трех акул, смущенно стояла в гостиной. Ситуацию спасло то, что ретриверы начисто лишены какой-либо тактичности и деликатности обхождения. Появление любой из сестер вызывало в них безудержный восторг. А если вернулись все три, то лучше не становиться у них на пути. Два одинаковых меховых кома ворвались в гостиную, словно нелепая команда полицейских из немой комедии кинокомпании «Кинстоун». Когти скребли пол, когда вихляющие псы неслись вперед. Сандоз по дороге смахнула длинным, покрытым волнистой шерстью хвостом кружку, которую я оставил на журнальном столике, и та со стуком упала на пол. Коди уже крутился вокруг Линдси, а Сандоз, шлепнувшись у ног Джеки, громко и пронзительно надрывалась: «Просто зашибись! Вы только посмотрите, кто к нам приехал!» Словно угри, извивающиеся в брачном танце вокруг верхушки коралловой пирамиды, ретриверы не отставали от уже измученных их приставаниями дочерей, пока те поднимались из гостиной по лестнице.

– Пойдешь с нами, когда мы переоденемся? – бросила с наигранной веселостью Кили.

– Конечно. Я скучал по вам, девчонки, и не хочу ничего пропустить.

Но сам не испытывал уверенности, прозвучавшей в моем ответе. Я предполагал, что дочери устроят Комете нечто вроде карантина, чтобы показать свою преданность любимцам ретриверам, но совершенно не ожидал их словесного враждебного выпада. Недавняя стычка достаточно ясно показала: девочки боятся. И боятся они меня.

Пока мы здоровались, я ощущал на себе брошенные тайком взгляды. На меня смотрели, думая, что я не замечаю. Я уловил их панику – запах вроде того, какой испускает норка, попадая в железный капкан. В широко распахнутых глазах дочерей я читал потрясение, что они нашли меня намного хуже, чем тогда, когда я от них уезжал. Отсюда неприветливая реакция на Комету.

Подступающая к горлу тошнота, когда я с трудом надевал купальные трусы, дала мне знать, что я напуган не меньше дочерей. Всю дорогу на пляж в груди нещадно колотилось сердце.

– Девчонки, а солнце сегодня что надо!

Они моментально обернулись, и меня чуть не стошнило от жалости на их лицах. Какое бы бедствие со мной они не представляли, все меркло по сравнению с тем, что явилось перед их глазами: ковыляющий к ним сгорбленный мешок с костями, тыкающий костылями в мягкий песок. Комета двигалась следом, и от этого картина казалась дочерям еще более странной. А для меня присутствие борзой было так же необходимо, как палки, на какие я опирался. Собака не знала другого Вулфа. Она была предана мне такому, каким я стал.

А у Кометы имелись свои проблемы с адаптацией. Если я всю дорогу беспокоился о том, как пройдет воссоединение семьи, то она ехала в доверчивом, блаженном неведении. И вдруг собака оказалась новым учеником в классе в середине учебного года. И должна была моментально разобраться в порядках, делении на группы и старшинстве, сложившемся здесь за долгие годы.

Образование Кометы началось с Коди и Сандоз утром после нашего приезда. Если в стаю попадает новая собака, начинается перераспределение ролей. Наша стая всегда состояла только из двух собак, и Коди был в ней безусловным вожаком не только потому, что являлся отцом Сандоз, но и обладал твердым характером. Сандоз же довольствовалась ролью баловня семьи. Меня тревожило, что с появлением Кометы сражение за территорию продолжится все лето.

Мы с Фредди кормили ретриверов в одно и то же время, в одном и том же месте и не сталкивались ни с какими трудностями. У собак сложились определенные отношения. Во время еды Коди отгонял дочь от миски и ел из нее сам. Он это делал, желая убедиться, что Фредди и девочки не подкармливают Сандоз чем-нибудь вкусненьким. Сандоз никогда не обижалась, а когда Коди уходил из помещения, доедала все остатки из его миски. Комету жизнь научила, что существование – постоянная борьба за скудную пищу. Если у миски собирается несколько особей, неизмеримо возрастает опасность остаться голодной. Таков мир, в котором собака пожирает другую собаку или по крайней мере ее еду.

На первую групповую кормежку мы, как обычно, поставили миски Коди и Сандоз рядом в кухне. Длинношеии борзые предпочитают есть из мисок на подставке, поэтому Фредди еще до нашего приезда приобрела такую. Ее мы поместили в нескольких футах от еды ретриверов. Комета едва успела приблизиться к пище, как в кухню, отталкивая друг друга, ворвались Коди и Сандоз. Борзая напряглась и инстинктивно повернулась так, чтобы закрыть телом свою миску. Коди уставился на нее и прошел, нарочито агрессивно пихнув в мускулистый зад. Комета обернулась и зарычала, показав все, что осталось от ее зубов.

– Вулфи, это была не очень удачная мысль. – Фредди предостерегающе повысила голос.

Рык Кометы перешел в откровенную, брызжущую слюной угрозу. Коди тоже низко заворчал и, подняв морду, ощерился, продемонстрировав ряд гораздо более крупных, чем у борзой, зубов.

– Мне это не нравится! – бросил я. – Но им же надо когда-нибудь привыкать. Я вмешаюсь, если они набросятся друг на друга. – И подумал: «Как я это сделаю? Попытаюсь разнять палкой?» Меня прошиб пот. Ворчание Коди превратилось в громоподобный рык, и он бросился на Комету.

– Merde! – взвизгнула Фредди.

Но тут же все замерло, в ушах звенело лишь эхо от ее крика. Ни рыка, ни ворчания, ни лая. Чтобы не сшибаться с Коди, Комета просто отпрыгнула в сторону. Коди подошел к ее миске и, опустив квадратную морду, понюхал еду. А затем, не притронувшись, двинулся к своей миске. Он был доволен, что они с Кометой поняли друг друга.

Настала очередь Сандоз. Шерсть на ее загривке встала наподобие петушиного гребня, и она, рыча, кинулась к еде борзой. Комета замерла, глаза сузились. Не успел я что-либо предпринять, чтобы не дать войти им в клинч, как борзая взвилась в воздух перед самой мордой ретриверши. Громко тявкнув, Сандоз поспешно ретировалась в безопасное место – между ногами Фредди. Собака сообразила, что появилась третья миска, которую она может вылизать, но только после того, как с едой покончит эта кожа-да-кости новенькая. Порядок установился, территория определена. И с тех пор не случилось ни одной попытки пересмотреть систему старшинства. Теперь, соблюдая строгий порядок в стае, Комета могла учиться летней жизни на берегу озера.

 

5

Июнь – август 2000 года. Небраска

Я не сомневался, что прежде единственная вода, которую знала Комета, была та, что наливали в ее миску для питья. Движущаяся зеркальная поверхность озера оказалась для нее еще более загадочным явлением, чем телевизор. Собака часами стояла в нескольких футах от кромки воды, уставившись на свое отражение. Ее озадачивали и постоянные шутовские представления ретриверов. В Седоне, где она, как все собаки, ходила на поводке, у нее не было случая повозиться с другими псами, а в приюте была настолько травмирована, что не общалась с себе подобными и не дурачилась в стае.

На озере я позволил борзой гулять без поводка. Я бы никогда на это не решился, если бы наш участок не представлял собой остров, ограниченный озером, каналом и крутыми обрывами. Собаке далеко не уйти. Борзая заслужила право побегать на свободе. И еще я хотел, чтобы она научилась играть с ретриверами. А я бы наблюдал, как ястреб, чтобы с ней ничего не случилось.

Первой робкой попытке Кометы поучаствовать в собачьих забавах помешало буйство их игрищ. Она уже стала подбираться к ретриверам, решилась погрузить лапы на несколько дюймов в воду. Ближе, ближе… И вдруг, утопив ее в холодном озере и насквозь промочив, рядом пронеслась собачья лавина. Потрясенная, как хитрый койот Вили из мультика, борзая еле выбралась на безопасное место и рухнула около меня на песок. Я словно видел, как кружатся искры у нее в голове.

Следующие несколько дней Комета провела, сидя на влажном песке рядом с моим креслом, и неусыпно следила за собачьими забавами. Уши на макушке, глаза настороже, она, меняя наклон головы, наблюдала, как ретриверы ищут теннисные мячики, гоняются за утками и распугивают на мелководье рыбу. И казалось, осталась довольна, что буйные развлечения не перерастали в озлобленные потасовки с грызней и борьбой за выживание, а являлись лишь игрой и забавой. Сначала неуверенно, а потом все решительнее Комета стремилась включиться в игры. Вскоре ей это удалось, и состав нашего циркового шоу увеличился до трех псовых. Борзая притворялась, будто нападает спереди, а Коди изображал, что отбивает ее атаку корпусом. В свалку ввязывалась Сандоз – шерстяной ком, который и не думал кусаться. Отрываясь от дуэта ретриверов, Комета уходила на фланг и скакала по воде, словно перепрыгивающий через заборы олень. Баталия повторялась снова и снова, и при этом менялись союзы участников.

В изобретении игр у собак, как у детей, воображение бесконечно. Ретриверы знали, что простая погоня за утками – бесполезное, подобно беготне по воде, занятие – требует много усилий и не приносит толку, если не считать, что голова все-таки остается над поверхностью. Но если поджидать утку в засаде, а когда она приблизится, броситься вслед и плюхаться в озеро с конца причала, игра становится намного оживленнее. Вот Коди сломя голову несется по пирсу, взмывает в воздух и шлепается в середину группы перепуганных пернатых. За ним быстро семенит Сандоз и шмякается животом о воду. Когда Комета в первый раз приняла участие в этой забаве, она стремительно рванула по пристани и прыгнула в озеро, ожидая, что встретит под ногами твердую почву. Оказавшись над водой, собака попыталась продолжать погоню и оттолкнуться сильными ногами. Но, подняв кучу брызг, головой вперед погрузилась в воду. Когда борзая вынырнула, у нее был вид заезжей знаменитости, которую усадили на ярмарке на стул с подвохом, и тот немедленно провалился в полный до краев чан.

Но Комету это не отпугнуло и она превратилась в заядлую поклонницу водных видов спорта. Стиль плавания красивым никто бы не назвал, зато меня восхищала ее сила воли. По способности держаться на воде борзые с их пятнадцатипроцентной жировой прослойкой не могут сравниться с собаками, которых природа наделила тридцатью пятью процентами жира. В то время как ретриверы барахтались в озере, голова Кометы едва виднелась над водой, и при этом она яростно колотила передними лапами. На берег она вылезала с прилипшей к бокам шерстью и настолько обескураженной, что мне казалось, я вижу, как сконфуженно краснеет ее нос.

Я вздыхал с облегчением, когда уцелевшая после кораблекрушения наконец отряхивалась на берегу, но эти игрища приносили много веселья! Так и подмывало безудержно, до колик в животе расхохотаться, но, боясь боли, я лишь сдержанно хихикал, и это мое пофыркивание казалось Комете жалостливым. Она отворачивалась, подчеркнуто не обращая на меня внимания. Не помогали даже сюсюканья Фредди. Заговори жена таким тоном с ретриверами, те поползли бы к ней по раскаленным углям, чтобы их утешили. Но только не Комета. Моментальное напряжение мускулов задних лап, и она отпрыгивала в сторону, мягко проносилась вдоль кромки воды, как серфингист, затем припускала по пляжу длиной в футбольное поле, резко поворачивала к стоящему вдалеке очагу, оставляя озеро за спиной и скрываясь в тополиной роще. Вскоре ее топот становился громче – борзая бежала в нашу сторону, – накренившись, замыкала овал и уходила на новый круг. После нескольких кругов с высунутым горячим языком и вздымающимися боками она на полной скорости врезалась в озеро. А я так и не мог разобраться, почему сидел затаив дыхание: то ли восхищаясь ее зрелищным атлетизмом, то ли в ожидании, когда Комета появится на поверхности. Одно было ясно: даже Шекспир не придумал бы более драматичной кульминации.

Подобные молниеносные броски Кометы по берегу заставляли меня тревожиться, что она может выскочить за пределы игровой площадки. Коди и Сандоз давно научились не покидать ее пределов. Наши запреты подкрепляло то, что вся деятельность семьи проходила на узкой, примыкающей к дому полоске пляжа. В любой момент одна из девочек могла захотеть поплавать на лодке, и уж тут не сомневайтесь – это так же неминуемо, как гроза в июне, – стоит суденышку коснуться воды, как ретриверы бросятся к причалу и прыгнут на борт. Опасение, что они пропустят такое путешествие, держит собак вблизи от дома.

Борзых столетиями натаскивали преследовать показавшуюся вдали добычу. Комета не могла пожаловаться на остроту зрения: на большом расстоянии она различала малейшее движение животного. И, если бы захотела, могла за считаные секунды преодолеть четверть мили. Где найдешь место лучше для активного грейхаунда, как не у этого озера? Вдоль главного канала протянулась длинная песчаная полоса, на западе возвышались отвесные утесы, за ними местность выравнивалась, и там, на полях, паслись белохвостые олени. На востоке густая прибрежная растительность служила идеальной средой обитания бобров, в спокойной воде плавали стаи перелетных водоплавающих. К середине июня сады заполняли кролики. Подобное место не могло не тронуть воображение любой собаки.

Сухим, располагающим к лени летним днем Комета выбралась из ямки, которую вырыла в теплом влажном песке, и, обманчиво равнодушная, потянулась, как кошка. Разморенный ранним утренним солнцем, я отвернулся полюбоваться игрой золотистого света на воде. Почти без усилий и абсолютно беззвучно Комета напрягла мышцы бедер и устремилась вдоль пляжа. Не раздалось ни звука – она могла бы посрамить самый тихий бомбардировщик «Стелс». Лапы яростно зарывались в песок, швыряя тело вперед гигантскими плавными прыжками. Три таких прыжка – и собака набрала максимальную скорость. Теперь я видел лишь стелющийся за ней шлейф песка. На сей раз она не повернула к очагу и продолжала нестись вперед.

Я схватил палки и поднялся. Ругая себя за беспечность, подошел к кромке воды и поковылял в ту сторону, куда убежала собака. Я надеялся, что мне удастся приблизиться к ней и убедить вернуться. В этом мне поможет ее любопытство, которое ей не позволит сразу сбежать. Но собаки нигде не было видно. Я поплелся домой один, мокрый, словно все утро проплавал в озере.

– Пропади все пропадом! – закричал я.

Сгорбленная спина и непослушные ноги не позволяли идти по прямой. Я остановился, чтобы скорректировать направление к дому, и в этот момент увидел Комету.

Беглянка нетерпеливо ждала у выходящей в сторону озера двери. С высунутого языка капала слюна, собака тяжело дышала, ее ребра ритмично поднимались и опускались. В ней не чувствовалось тревоги, наоборот, улыбающиеся глаза излучали спокойную, мудрую уверенность. Но не хвастливую – она будто добродушно подсмеивалась надо мной: «Помнишь мою первую прогулку с Эмили?»

Вскоре после нашего приезда сторожу территории Джорджу стали звонить жители и сообщать, что видели на берегу полосатого койота. Благодаря своим поискам местной версии лох-несского чудовища он и познакомился с Кометой. К тому времени я понял, что у собаки нет желания наживать себе неприятности.

– Комета не забегает дальше двухэтажного дома в конце канала, – сказал я Джорджу.

– Как они смеют называть тебя койотом? – Сторож присел на корточки и заглянул собаке в глаза. – Ты на редкость изящна.

Но разве в английских борзых не присутствует это свойство – убежать? Разве в них не заложено без оглядки преследовать всякого дикого зверя, какой движется? Разве в спасенных борзых нет норовистой резвости, которая будет проявляться и после освобождения из клетки? Может, Комета, к счастью, не в курсе, сколькими инстинктами наделяет природа представителей ее породы? Но меня не покидало ощущение, что с моей собакой творится нечто странное. Уж не повлиял ли мне на мозг маринад из боли и лекарств, и я не способен понять то, что вижу? Это невидимое нечто было словно воздух – я чувствовал: что-то есть, но не мог дотронуться.

Когда Комета поближе сошлась с Коди и Сандоз, к ней стали лучше относиться и наши дочери. Однажды июньским утром по дороге к озеру я услышал с берега взрывы смеха. Ретриверы плыли за утками, а далеко позади барахталась борзая.

– Пятерку ей за старание! – крикнула Джеки.

– И двойку за исполнение! – добавила Линдси.

Но потребовалось не так уж много времени, чтобы насмешки девчонок над «брассом» Кометы превратились в дружелюбную привязанность. Швыряя в озеро теннисный мяч, они только делали вид, будто бросают его ретриверам, а на самом деле кидали поближе к Комете, чтобы у той была фора. А когда борзая устала, помогли ей вырыть яму в прохладном песке, чтобы у «бедной собачки» было место, где отдохнуть и наблюдать за продолжающимся весельем. Когда в ожидании такого же обхождения подошли ретриверы, их похлопали по спинам и отправили обратно к воде.

Вскоре Комете удалось прочно сцементировать узы этой дружбы. Поскольку собачья шерсть как магнитом притягивает песок и воду, наши питомцы, перед тем как вечером возвратиться домой, с удовольствием позволяли ополоснуть себя и вытереть полотенцем. Коди и Сандоз безропотно отдавались любому, кто подходил их вымыть, но процедура очищения Кометы требовала присутствия меня или Фредди. Ее опыт общения с намордником был для нее кошмаром, оставившим шрамы, как в прямом, так и в переносном смысле слова. После того как я взял собаку, прошло несколько недель, прежде чем она позволила дотронуться до морды. И отворачивалась до сих пор, если это пытался сделать кто-нибудь, кроме меня и Фредди. Движение не агрессивное, но достаточно явное, чтобы у многих осталось впечатление, что она боится. Провести же полотенцем у Кометы по голове или морде считалось делом вообще невозможным.

В тот раз мытьем собак занимались девочки. Фредди вызвали в больницу, и она еще не вернулась. А у меня выдался не лучший день – я бы не удержал полотенце в руке.

– Заняться Кометой придется кому-нибудь из вас, – сказал я. – У меня просто не получится.

В начале лета девчонки обижались, когда Комета отворачивалась от них. Я объяснил, что проблема в ее прошлом, и, осторожно приподняв уши, показал многочисленные татуировки, от вида которых у меня по-прежнему все замирает внутри. Дочери мрачнели, пока я рассказывал, что пришлось испытать Комете и как жестоко обычно обращаются с беговыми борзыми, а потом бросают или уничтожают. Девочки принимали близко к сердцу чувства собаки.

– Папа, – предупредила Линдси, – Комете придется возвращаться в дом немного влажной. Я не хочу принуждать ее подставлять под полотенце голову.

Началось ополаскивание, и собака словно съежилась до размеров кожи. Дочери вытерли Комете тело, но с головы и шеи продолжали падать капли. Борзая подошла ко мне, но я не мог нагнуться. Попробовал протереть ее стоя, но ничего не получилось. Разочарованная Комета повернулась к девочкам и увидела у них в руках полотенце – они заканчивали вытирать Коди. Борзая подбежала, наклонилась и, подсунув голову под ткань, двинулась вперед, как машина на автомобильной мойке. Все замерли, боясь спугнуть это чудо. Затем дочери одновременно принялись осторожно сушить ей морду.

– Вот теперь, думаю, она нас по-настоящему полюбила! – воскликнула Джеки.

А я понял, что они тоже влюбились в Комету.

Хотя она стала полноценным членом нашей семьи, не требовалось талантов Шерлока Холмса, чтобы заметить, что главное внимание борзой сосредоточено на мне. Это было особенно видно на озере. Она подчинялась правилам утиной охоты, играла в догонялки, веселилась и принимала участие во всех забавах. Собачьи буйства могли продолжаться часами, но Комет выходила из игры раньше. Обычно через тридцать минут находила мое кресло и устраивалась у ног. Поначалу я поощрял ее продолжать веселиться. Говорил:

– Беги! Ты не нянька, чтобы присматривать за мной. – И каждый раз у моей дамы опускались внутренние кончики бровей, она немного щурилась, и на морде появлялось выражение как у возмущенной дочери, сомневающейся в здравом уме отца. Комета не закатывала глаза – медленно опускалась и с достоинством вытягивалась на песке.

Я решил, что, может, физиология собаки такова, что ей требуется отдых. Имея тонкую жировую прослойку, английские борзые быстро устают, если долго находятся на сильном холоде или изнуряющей жаре. Летом на озере душный воздух кипел от зноя. К середине сезона кожа у людей дубела от загара, а шкуры ретриверов выгорали до грязновато-белого цвета. Вероятно, Комета с трудом переносила жару: не помогали даже купания в прохладной воде, – однако, прерывая игры, не выглядела усталой, держалась сдержанно, но не враждебно. Поднимала голову, если Фредди или девочки звали ее продолжить баталии на воде, не двигаясь с места. Собака казалась поглощенной своими мыслями, а не утомленной.

Мое здоровье ухудшалось – случались дни, когда я даже не мог посидеть у воды. Но если оставался дома, то не лежал в постели, устраивался в кресле у выхода на озеро. Если я посылал Комету поиграть с собаками, она оставалась у стеклянной двери – мускулы напряжены, уши настороже, взгляд немигающий – и настойчиво требовала пустить ее внутрь.

– Собака превращается в сиделку? – спросила Кили, в очередной раз открывая Комете дверь в дом.

– Заметила? – Я невольно смутился. – Почему ты думаешь, что это связано со мной?

– А как же иначе? – отозвалась дочь. – Где бы она ни находилась, ей постоянно нужно знать, где ты и чем занимаешься.

– Вряд ли, – возразил я.

– Ты ее, похоже, совсем заласкал, – пошутила Кили. – Никто другой не горит желанием проводить с тобой столько времени.

– Очень остроумно. Я ее вовсе не ласкаю. У нас на это есть Фредди. – Каждый день я пытался донести до родных, что заметил в борзой. – Сначала я полагал, будто это ее реакция на жару и возню с ретриверами. Комета устает и смущается.

– Скажешь тоже – смущается, – усмехнулась дочь. – Даже отдыхая в семейной спальне, Комета чувствует себя как дома. Хитрюга – вот кто она.

Комета сумела своим обожанием втереться во все, чем я занимался днем. Ее присутствие редко было навязчивым – скорее чем-то вроде шума волн. Его не замечаешь, но действует он успокаивающе. Если не считать тех минут, когда собака будила меня по утрам.

Я упрямо не слушался совета Фредди переместиться на первый этаж, считая, что подъем и спуск по лестнице – хорошее упражнение и для меня, и для Кометы. Кроме того, оставаясь в семейной спальне, я всем показывал, что продолжаю справляться с обязанностями мужа. Комета спала на подстилке в досягаемости моей руки, но с рассветом, легко вспрыгивая на кровать, будила пристальным взглядом, словно тыкала палочкой. В открытое окно долетали мелодичные всплески бултыхающихся в озере собак – звуки несомненно приятные, но я предпочел бы услышать их позже. Я открывал глаза и видел отражение своего лица в обрамленных коричневыми веками искрящихся черных сферах и улыбчивую острозубую морду. Картину довершал неспешно машущий длиннющий хвост. В ответ на мое недовольство собака гулко подвывала: «Пора вставать! Пора вставать! Утро, пора вставать!»

Я же спросонья бубнил одно и то же:

– Комета, еще рано. Давай минутку поспим?

В ответ собака сразу ложилась на одеяло и переворачивалась на спину, выставив переднюю лапу к потолку и вытянув задние. Открытое от груди до хвоста брюшко словно приглашало легонько почесать. Повернутая набок голова терлась о простыни. Почесывание продолжалось несколько минут, и за это время исчезало мое нежелание вступать в новый день.

– Хорошо, встаю.

Раннее утро на озере завораживало. Еще не развеялись запахи ночи, и на границе света и тьмы то и дело мелькали ночные зверьки. Чуткие уши Комета поворачивались на шорохи в прибрежной траве, зоркие глаза следили за каждым призрачным движением. Нос исследовал запахи, оставленные на растущих на песке диких цветах. И все это проделывалось с неудержимым энтузиазмом, будто впервые, и накануне она не обоняла эти же запахи и не видела те же картины. Наверное, все-таки что-то менялось. Я не сомневался, что Комета жалеет меня из-за того, что я не способен ощутить разницу.

Но сколько бы ни возникало вокруг возбуждающих моментов, собака не рвалась с поводка, не мчалась вперед сломя голову, а подолгу задерживалась, исследуя очередной запах. Не догоняла разбегающихся кроликов и позволяла уткам беспрепятственно уплывать. Как бы ни манили и ни возбуждали ее запахи, она не охотилась, как велел ее инстинкт борзой.

Споткнувшись, я уперся в землю рукой и, выпустив поводок, решил, что Комета, как повелевают ей гены предков, немедленно убежит. Но собака стояла рядом и наблюдала, как я пытаюсь подняться. В очередной раз оступившись, я спросил:

– Девочка, да ты, наверное, боишься? И поэтому не убегаешь?

Комета нехотя подняла нос от чьей-то норки у корня гниющего тополя. «Боюсь, как бы не так!»

Выпадали дни, когда я вообще не мог подняться с постели. Иногда по четырнадцать часов лежал с судном и маялся, пока кто-нибудь не возвращался домой и не помогал мне встать. Несмотря на мои повторяющиеся проклятия и жалобы на судьбу, несмотря на нескончаемое владевшее мною уныние, которое перемежалось лишь болезненными вскриками от мучительных спазмов, Комета никуда не уходила, тихо устраивалась рядом и опускала голову мне на грудь, внешне довольная, словно деревенская собака на залитом солнцем крыльце. Ее поведение не походило на поведение ее сородичей. Более того, в нашем бессловесном диалоге я словно бы услышал ее рассудительный голос: «Все в порядке. Я понимаю».

Я ворчал на себя: «Не сходи с ума. Собаку всю жизнь держали в клетке. У нее не было возможности осознать окружающий мир, не говоря уж о моей идиотской ситуации. Она всего лишь собака. Не пытайся ее очеловечивать – это жестоко. Пусть останется борзой, какой и родилась». Но теми долгими летними днями я не мог отделаться от мысли, что по любым меркам Комета далеко не обычная собака.

Эти путаные мысли были символичны для того, что творилось у меня в голове. Я не работал и понятия не имел, получу ли когда-нибудь работу. Не знал, сколько времени сумею содержать два дома. Как долго придется на часть года расставаться с Фредди? Сможем ли мы так жить? Не потеряю ли я контакт с дочерьми? Проводя с ними лето, я узнал об их планах. Кили перешла на третий курс университета Небраски, Линдси готовилась поступать в колледж, а Джеки будет учиться во втором классе средней школы. Я задавал им вопросы о будущем, но, слушая ответы, часто отвлекался, одурманенный лекарствами и терзаемый постоянной тревогой. Что же будет, когда я вернусь в Аризону? Я опять потеряю с ними связь?

Снедаемый этими страхами, я с каждой неделей становился все более раздражительным и погруженным в себя. С тревогой заметил, что мои разговоры с детьми иссякают через несколько фраз, однако не задумывался, в чем причина. Меня преследовал образ описанного Линдси героя, но я не анализировал детское стихотворение. Дочь написала, за что уважает того мужчину: он вызывает у нее улыбку, ободряет ее, скрашивает ее дни. Линдси не упомянула, что он силен, как Тарзан, и способен выиграть триатлон. Но я не обратил на это внимания. Меня всецело поглотили переживания из-за того, что я не могу жить по собственным правилам – раз я не самый могучий, не самый добрый, не самый умный и не самый напористый мужчина в Небраске, значит, я плохой муж и отец.

Но дело заключалось не только в моем здоровье, или, вернее, в его отсутствии. Мои проблемы с позвоночником уже были занозой в теле семьи. В прошлом, подхлестываемый упрямством и нежеланием посмотреть в лицо правде, я убедил Фредди и девочек, что свет впереди не прожектор катящего на нас поезда. Моя уверенность и постоянный профессиональный успех сделали свое дело – во мне не сомневались. А теперь никто не знал, что сказать или как поступить. Ситуация напомнила мне древнее японское стихотворение, которое я повесил на стене своего кабинета:

Дочери были в смятении. Фредди тревожилась и расстраивалась. Каждый день я боролся с унынием, грозившим поглотить меня.

Но, к счастью, обрел собственного телохранителя. Когда Комета опускала голову мне на грудь, казалось, будто я лежу на ковре из мягкой травы в сосновом лесу. Всякий день для нее был хорош. И благодаря тому, что была довольна она, я, обретая покой, находил в себе силы держаться все лето.

 

6

Сентябрь 2000 года. Аризона

Наступил сентябрь с его очарованием отлета грифов. Темные облака рассыпали промозглую влагу, над грудами гниющих листьев витал запах плесени. Для меня наступило время возвращаться в Седону. Фредди, выруливая с подъездной дорожки, попросила:

– Вулфи, ты должен обещать мне кое-что. Если тебе станет хуже, ты заручишься чьей-нибудь помощью. Ты не должен пытаться все делать сам.

Дорога в Аризону вызывала во мне такие чувства, словно после затянувшегося пляжного бейсбола, не позволив отдохнуть, меня отправили в палаточный лагерь. Не спорю, наверное, жизнь на озере была для меня полезна, но совсем не такая, на какую я рассчитывал. Даже в своей идиотской хандре я дал себе слово облегчить Фредди жизнь, подыскав помощников, чтобы покупать еду, убираться и следить за здоровьем.

Жена пробыла в Седоне несколько дней – помогала мне устроиться. По мере приближения дня отъезда на север, улыбка Фредди становилась все более натянутой. В отличие от прошлого года процедура расставания была нам известна лучше, но мое здоровье настолько стремительно превращалось в черную дыру, что об это разбивались все попытки Фредди казаться спокойной. Я старался подбодрить ее, неустанно повторяя:

– Я стану лучше, чем раньше, о себе заботиться. Не буду просто терпеть. Обещаю.

В конце сентября чистый сухой воздух в Седоне открывал взору новые яркие и живые картины окрестных красноватых вершин. Ласковое дневное тепло было тем более приятно, что по ночам землю уже окутывало легкое покрывало прохлады. Жемчужные рассветы растворялись в бездонной, ничем не замутненной голубизне сапфировых небес. А ночи стояли такие ясные, что невооруженный глаз различал отражение лунного света от солнечных батарей пролетающей космической станции. Увидев это впервые, утром схватился за газету, чтобы проверить, не потеряла ли станция высоту.

Вернувшись в Седону, Комета вспомнила свой прежний дневной ритм, но после летнего прожаривания на солнце в ней проснулась новая уверенность в себе и щенячье любопытство. Ее настроение было заразительным, и я начал подумывать о регулярных прогулках по окрестностям. Вскоре я понял, что люди подмечают в борзой нечто новое, чего не было раньше.

– Привет, Вулф, как здоровье? – спросил мой сосед, облокачиваясь о низкую оштукатуренную стенку, отделяющую его огород от моего участка.

– Привет, ребята, как дела? – отозвался я, увиливая от ответа. Яна где-то поливала цветы, но услышав мой голос, тут же возникла рядом с мужем.

– Как хорошо, что вы вернулись!

С намотанным на запястье правой руки поводком, стуча по плиткам палками, я вразвалку поковылял в их сторону.

– Как поживаешь, Комета? – поинтересовался Билл.

Энергичные взмахи хвостом – не в духе борзых, для них это непростительная трата энергии. Собака стояла рядом со мной как вкопанная, но ее длинный хвост пару раз все же описал в знак приветствия дугу.

– Мы поняли, что вы вернулись, когда увидели вас вдвоем на прогулке, – сообщила Яна. – Почему не заглянули? – Ее вопрос, посчитав риторическим, я тоже оставил без ответа. – Нам бросилось в глаза, какой счастливой выглядит Комета, – продолжила Яна. – Шерсть сияет. Похоже, ее хандра и раздражительность исчезли.

Человек понимает, насколько тесно связан со своей собакой, если подобные простые замечания вызывают в нем приступ родительской гордости.

– Ведь правда, она намного лучше? И физически, и в поведении.

Яна кивнула.

– Я только вчера вечером сказала Биллу, что никогда бы не поверила, что такая собака ее породы может вести себя настолько терпеливо.

Я насторожился.

– Что вы хотите сказать?

– Она медленно идет и не отходит от вас ни на шаг. Я всегда думала, что этим собакам нравится бегать, и считала, что она станет таскать вас за собой по улице. А она не сводит с вас глаз, когда вы останавливаетесь, словно говорит: не торопись, я никуда не спешу.

– А я думаю, она не торопится, потому что подолгу изучает каждую мельчайшую вещь, которая привлекает ее взгляд. Вчера, например, на лужайке перед тем домом на углу устанавливали садовую скульптуру, и Комета потянула меня посмотреть, что происходит.

– А как же с кроликом сегодняшним утром? – рассмеялся Билл. – Я сидел в кухне, пил кофе и наблюдал за вами. И нисколько не сомневался, что придется бежать поднимать вас с дорожки. Но Комета даже не дернула поводок. Она только прыгала и вертелась смешными кругами.

Вечером, обдумывая их замечания, я должен был признать, что сам удивлялся не меньше их. По сравнению с прошлым годом мне требовалось больше времени, чтобы встать с кровати. Комета же, распластав рядом свое худощавое тело, не торопила и ждала. Касаясь ее шеи и ушей, я не чувствовал никакого нетерпения. Иногда проходил час или более – собака не шевелилась, лишь время от времени поднимала с моей груди голову, чтобы переменить позу. Гуляли мы медленнее, но Комета оставалась довольна и не выказывала беспокойства. Я-то считал, что ее любовные тычки носом во время моих остановок просто от скуки, а Билл и Яна заметили нечто иное.

Заметила это и Ринди Джеймс, агент по продаже недвижимости, устроившая нам наш первый участок в Седоне, затем помогавшая его продать и приобрести мое теперешнее пристанище. С Ринди мы подружились, а они с Кометой друг в друге души не чаяли. Вскоре после нашего приезда Ринди заглянула поздравить нас с возвращением. Увидев ее у входа, Кометой, не в силах сдержаться, принялась носиться из комнаты в комнату.

– Какой у нее счастливый, здоровый вид, – улыбнулась Ринди. – Она вполне освоилась с новой жизнью.

Поздоровавшись с подругой, по которой долго скучала, борзая сделала несколько победных кругов вокруг дома, а затем улеглась на ковре возле моих обутых в тапочки ног.

– А та девчушка по-прежнему иногда гуляет с ней?

– Эмили? Да. Несколько раз в неделю увиливает от своих домашних заданий, за что получает на карманные расходы. Все так же иногда забывает закрыть дверь, перед тем как пристегнуть поводок, но Комета только пробежится по улице и через пару минут возвращается.

– Вы не беспокоитесь, что она убежит совсем?

– Сначала беспокоился, особенно наслушавшись рассказов о потерявшихся борзых. Но у Кометы было много возможностей удрать. Она всегда возвращалась. Думаю, мне с собакой повезло. – Глаза борзой во время нашего разговора оставались закрытыми, но уши, словно пара антенн, поворачивались то к одному, то к другому собеседнику.

– Больше, чем повезло, – заметила Ринди. – Собака вас обожает. И как-то странно с вами обходится, будто понимает, что с вами надо обращаться очень осторожно.

– Может, понимает, что мне требуется помощь?

Мои мысли были вовсе не такими легковесными. Большинство живущих полноценной жизнью людей приняли бы, ни на секунду не усомнившись, непонятную природу нашей таинственной связи. Я нет. Неопределенность всегда вызывала у меня дискомфорт, поскольку бросала вызов моему воспитанию и образованию. Для всего имеется число. Каждое явление может быть точно описано. Очевидно, все эти люди, включая меня, погрязли в антропоморфизме, проецируя наши отношения, опыт и чувства на примитивное поведение псовых. Шли недели, я не сдавался, но по мере того как погода становилась холоднее, невозможно было не заметить, насколько заботливее относилась ко мне борзая.

Холод – понятие относительное, особенно если человек вырос на Великих равнинах. Но и в Седоне ночью температура может резко упасть, чтобы на следующий день на вечно сияющем здешнем солнце быстро подняться. В тот год зима пришла до Дня благодарения. Скачки температуры и атмосферного давления безжалостно трепали мои больные суставы. За окном холодало, и мои ноги все больше деревенели. Я увеличил дозу лекарств, которые все сильнее отравляли мозг. Наши утренние дела постепенно переместились к полудню. А взгляд Кометы в эти дни моего противоборства с недугом свидетельствовал о том, что ленивое потягивание в постели – самое лучшее времяпрепровождение. Ночью мой бок согревало ее тепло. Борзая больше не хотела спать на полу на подстилке – предпочитала место на настоящем матрасе, рядом со мной.

В один из особенно тяжелых дней, когда я все еще оставался в постели, к нам пришла Дженни, женщина, которую я нанял, чтобы она раз в неделю убиралась в доме. У Дженни был добрый, дружелюбный взгляд на жизнь, но она не терпела возражений, если речь шла о наведении порядка в моей берлоге. Обозрев с порога сцену, она попросила Комету спрыгнуть с кровати, чтобы помочь мне перейти на диван. Борзая отказалась и, отвернувшись, глядела в стену.

– Я только пытаюсь выполнить свою работу, – ворчала Дженни. – Так что давай, нечего тут представляться высокородной дамой. Я тебе не какая-нибудь деревенщина. Кроме того, я знаю, что тебе пора в туалет. Кончай валять дурака. – Дженни смеялась и пыталась выровнять уши собаки, из которых левое было направлено назад, а правое вперед. Затем, переведя взгляд на меня, поджала губы. – Когда такое происходит, а меня нет рядом, вы должны позвать соседей. – Кроме меня она работала у Ринди и была в курсе моих болячек.

– Мы прекрасно справляемся, – ответил я. – И вообще я уже собирался вставать.

Почувствовав мое смущение, Дженни снова взялась за Комету и шутливо журила:

– Что же до тебя, мисс ваше королевское высочество, думаю, мне придется звонить вашей королеве. Ну-ка быстро марш на пол! Я не шучу!

– Что-то я себя неважно чувствую, – пожаловался я через минуту из гостиной.

Вой пылесоса стих, и Дженни повернулась к дивану, на котором я лежал.

– Что вы сказали? – Я не успел ответить, как она нахмурилась и продолжила: – Плохо выглядите. Нездоровится?

– То ли боль, то ли лекарства расстроили желудок.

– Нельзя насытиться одним кусочком сандвича. Я бы вам что-нибудь приготовила, но у вас пусто в холодильнике.

– Вы не обязаны мне готовить. Я прекрасно справлюсь. Если не получится выйти в магазин, у меня много консервированного супа.

– Надеюсь, собаку вы кормите лучше, чем себя, – буркнула Дженни, возвращаясь к работе.

Пристыженный, я задремал под шум пылесоса, а через несколько часов проснулся от урчания и жестоких спазмов в животе. Помутневшее коралловое небо свидетельствовало о наступлении вечера. Дженни давно ушла, но оставила на полу рядом с моей головой большую пластмассовую миску. В нее-то и потекла у меня изо рта слюна, и по комнате распространился затхлый запах съеденного утром несвежего тунца. Внезапно изнутри поднялась тошнота, и я поковылял в ванную, изо всех сил пытаясь сохранить в чистоте ковер. В ванной меня вырвало, как мне показалось, из самых глубин существа, оттуда, где прячется душа. Волна за волной, словно взлеты и падения на «американских горках», повторялись спазмы. Время от времени я поднимал голову и видел Комету. Она выпятила крутую грудь, поджала передние мускулистые лапы к задним и, сидя в этой позе, будто парила над полом. Пока продолжалась моя пытка, она оставалась рядом.

Наконец буря пронеслась и океан успокоился. Я покинул место кораблекрушения и выбрался на островок дивана. Моей щеки коснулось что-то холодное, и я открыл глаза. Комета, тихонько поскуливая, тыкалась в меня носом и настолько явно выражала нежность и тревогу, что я, засыпая от изнурения, прослезился.

Ночью температура резко упала, и нагреватель трудился изо всех сил, чтобы сохранить в доме тепло. К утру мои мускулы свело так, что они превратились в холодные вздутия. Тело вытолкнуло из себя все, в том числе остатки болеутоляющих. Я оказался в трудном положении. Но меня еще больше беспокоило, что Комета со вчерашнего дня не гуляла. Однако она не выражала ни малейшего желания покинуть свой пост на полу около меня и не протестовала. Я же мучил верное, ни в чем не повинное существо, которое и так хлебнула в жизни горя. В семь утра я позвонил Ринди.

Она приехала через час. С ее появлением словно повеяло холодом, но этот холод ворвался в мой дом не с улицы. Лицо Ринди выражало тревогу и отвращение, и я чувствовал, что она из последних сил сдерживается, чтобы не накричать на меня.

– Что с вами?

Комета бросилась поздороваться с ней, и Ринди тут же сняла с крючка поводок. Она молча вывела собаку на улицу и захлопнула за собой дверь. А я в ответ на ее невысказанное осуждение крикнул в пустоту:

– Со мной все в порядке! Спасибо!

Борзая вернулась с явным облегчением и направилась к еде и миске с водой. Она успокаивалась после энергичного бега, но ее бока продолжали вздыматься и опадать. Ринди сняла пальто, сбросила туфли и объявила:

– Ну и вонь здесь у вас!

Я едва не заметил, что аура ее негодования была не менее тлетворна.

– Я позвонил Дженни, она придет и все уберет.

Ринди села на стул.

– Так вы считаете, что у вас пищевое отравление? Это может быть опасно. Надо бы вызвать врача.

– Нет. Рвота прекратилась два часа назад. Мне совестно вас беспокоить, но не могли бы вы принести мои лекарства? Они на прикроватном столике.

Ринди принесла бутылку с водой и стакан.

– Поймите меня правильно: я не отказываюсь помогать. Рада посодействовать, чем могу. Но я не в состоянии постоянно находиться рядом с вами. Вам нужно договориться с соседями, чтобы они проверяли, как дела у вас и Кометы. – Чтобы не позволить мне вклиниться в ее монолог, она поспешно добавила: – Я знаю несколько человек, выгуливающих собак. Хорошо, что вы наняли Дженни, но вам необходима поддержка посерьезнее.

– Понимаю.

Брешь в возникшем между нами барьере была пробита, и конструктивный разговор стал теперь возможен. Ринди продолжала упорно настаивать и называла имена людей, которые могли бы мне помочь. Но вдруг запнулась на середине фразы и подняла голову.

– Что это?

– Вы о чем?

– Слышите? Какой-то звук.

Я слышал: негромкий звук, словно что-то терлось друг о друга, будто кто-то потирал руки. Затем с треском, словно выпалили из ружья, распахнулась дверь. Я выпрямился и повернулся на грохот. Из спальни хвостом вперед появилась Комета. Приподнятый мускулистыми ногами зад смотрел в потолок, а голова касалась пола. Собака, вцепившись своими слабыми, поврежденными зубами в какой-то предмет, тащила его за собой, а он не хотел поддаваться. Наконец мощным рывком она выдернула его из двери и продолжала тянуть по ковру к дивану. Это оказалась тяжелая полотняная подушка собачьей постели.

– Решительная псина, – заявила Ринди.

Я ослаб, у меня кружилась голова, но при виде этой картины меня разобрал возникший где-то в животе похожий на блеяние хохот. Комета мгновение смотрела на меня, а затем без лишней суеты распласталась на подстилке.

Собачья кровать все еще находилась в гостиной, когда позже к нам пришла Дженни.

– Надеюсь, не вы ее сюда притащили? – спросила она тоном полицейского, требующего у водителя права и документы на машину. Я рассказал, что произошло, и она фыркнула. – Вы меня за дурочку принимаете? Чтобы я поверила, что наша королева сама притащила сюда постель и водрузила у всех на пути?

Я стал убеждать Дженни, что так оно и было.

Она с сомнением уставилась на собаку. Борзая ответила ей взглядом. Первой моргнула Дженни.

– Вот что я вам скажу: она соображает, что делает.

Комета, словно вылитая из бронзы, не шевелилась. Намекая, что стычка на почве территориальных разногласий еще не война, Дженни бросила по дороге в ванную:

– Пока не закончу, пусть подстилка остается там, где лежит, но прежде, чем я уйду, она вернется в спальню.

Комета, наморщив лоб, зарычала.

– Слушай, – произнес я, понизив голос, чтобы Дженни не услышала, – я-то тут при чем? Я в ваших распрях не участвую.

Уход Дженни я проспал, а когда проснулся, закат уже окрасил стены в розовато-лиловый цвет. Не успел я позвать Комету, чтобы выяснить, где она, как во входную дверь постучали, створка со скрипом отворилась, и в гостиную ввалилась молодая женщина с короткими темными волосами и двумя пакетами с едой.

Пам была специалистом по нервно-мышечному массажу. Я познакомился с ней вскоре после переезда в Седону, и в прошлом году она поддерживала мою способность передвигаться. Раньше мы встречались с ней время от времени, но теперь, пообещав Фредди лучше о себе заботиться, я запланировал еженедельные сеансы массажа на дому. Я не знал, разбирается ли Пам во внутренних болезнях, но, позвонив ей несколько часов назад, сообщил об истории с консервами. И очень надеялся, что массаж выгонит из мышечной ткани остатки тунца.

Пам двинулась через гостиную, чтобы оставить пакеты в кухне, а я сел на диван.

– Проснулись? Хороший знак.

Услышав голос Пам, Комета вышла из спальни, куда до этого ее сослала Дженни. По опущенным плечам борзой можно было судить, что настроение у нее плохое. Собака вытянулась у ног Пам.

– Ее-то не кормите гнилью? – строго спросила массажистка.

– Конечно, нет, – ответил я.

– Знаю, что тебе поможет, – ворковала Пам с Кометой. – Пойдем-ка погуляем.

– С ней все в порядке, – сообщил я. – А вид у нее печальный, потому что Дженни пыталась ей демонстрировать, что в городе новый шериф.

– Вы позвонили жене? – поинтересовалась Пам, пропустив мимо ушей мои объяснения. Она была в курсе обстоятельств моей вынужденной разлуки с семьей. Свои сокровенные чувства я ей не изливал, но однажды, умиротворенный массажем, в общих чертах описал ситуацию. – Позвоните Фредди, а я пока постараюсь поднять настроение Кометы, – бросила она, выводя собаку на улицу.

Самое последнее, что я мог теперь пожелать, – разговаривать с женой. Всякое известие о моем нездоровье заставляло ее нервничать и испытывать чувство вины. У меня было всего лишь пищевое отравление. Расстраивать жену я не хотел.

Вскоре, пышущие здоровьем, запыхавшиеся, вернулись Пам и Комета.

– Ну что, решили мировые проблемы? – спросил я.

– Нет, еще остались. – Пам отцепила поводок, борзая бросилась ко мне, остановилась в нескольких дюймах и ткнулась в щеку холодным носом. Мокро, но трогательно.

Затем она прошествовала в спальню. Ей потребовалось менее трех минут, чтобы снова выволочь свою большую подстилку в гостиную и положить рядом с диваном, на котором, привалившись к подушкам, лежал я. Пам разогрела куриный суп, и пока аромат горячего бульона наполнял комнату, поведала мне о своей прогулке с борзой.

– Прошла квартал, повернула и буквально потащила меня домой. – Она указала на Комету. – Не сомневаюсь, это она беспокоилась о вас.

– Да, – улыбнулся я.

– Сейчас организую стол для массажа, – объявила Пам, а как только все закончила, Комета перешла и улеглась под ним.

– Мне очень неловко, что я вынужден вызывать вас к себе, – пробормотал я, когда массажистка принялась за работу.

– Прекратите, – произнесла она. – Я вам говорила, что неподалеку от вас живут мои другие клиенты, и поездка к вам не составляет для меня никакого неудобства.

Лежа лицом вниз, я затих и сосредоточился. Потребовалось напряженное усилие, чтобы осторожные поглаживания помогли снять напряжение мышц. Делу помогал музыкальный фон – инструментальная композиция в стиле нью эйдж. Через час Пам осторожно накрыла меня одеялом, давая понять, что сеанс окончен.

– Не слезайте раньше времени со стола, – велела она. – Я еще прогуляюсь с Кометой.

Через двадцать минут я нашел ее сидящей во дворике и объявил:

– Я ожил. Мне намного лучше.

– Чего мы и добивались, – улыбнулась она и пошла в дом складывать свой стол. А когда мы прощались, напоследок сказала: – Вы, конечно, знакомы с законом об инвалидах? Не задумывались зарегистрироваться, чтобы вам предоставили служебную собаку?

Закон об инвалидах? Служебная собака? Вот еще! Это все для людей, которые чувствуют себя намного хуже, чем я. Я хотел ответить, но пришел в такое смятение, что рта не сумел открыть.

– Все, что я хочу, – продолжила Пам, – это намекнуть, что ваше здоровье не улучшается, а ухудшается.

– Уверены?

– А как насчет Кометы? – не отступала она. – Умная, сильная, спокойная. И бесконечно вас обожает.

Борзая в знак согласия потянулась и встала.

– Может, сначала нанять домработницу? А Комета – спасенная беговая собака. Она не предназначена быть собакой-сиделкой.

– Вы ее об этом спрашивали? Вулф, Комета во многом вам уже помогает. Только вы не желаете этого замечать. Она очень сообразительная собака.

 

7

Октябрь 2000 года. Аризона

Эго – лукавый враг, понуждающий лгать, хитрить и выписывать поддельные чеки. Если бы в ту неделю вы побыли со мной в моей комнате, то почти услышали бы, как шуршат мои перья, когда я, сопротивляясь, выпячиваю грудь. Дженни пусть приходит и убирается в доме, но я не хотел, чтобы мне покупали продукты, не собирался нанимать собственного повара и просить, чтобы мне предоставили служебную собаку. Отравление тунцом – случайность. А в остальном я прекрасно справляюсь. Как-нибудь пробьемся.

Комета, наблюдая мои мытарства в доме, разумеется, чуяла завышенное количество мужских гормонов. Ее невозмутимый взгляд следовал за мной. А если она лежала, закрыв глаза, уши поворачивались туда, куда я неуклюже топал. В противоположность благожелательной безмятежности борзой, я, подогреваемый своей нервозностью, постоянно куда-то рвался. Пыхтел, сопел, но не мог отделаться от мысли, что Комета делает собственные выводы о том, что происходит вокруг. Она лишь ждала подходящего момента, чтобы прочитать мне нотацию о том, что надо успокоиться, принимать жизнь такой, какая она есть, и получать от нее удовольствие. Я чувствовал, что Комета уловила нечто важное, но не мог пересилить себя и продолжал куда-то рваться.

В ночь после своего отравления я встал и хотел взять из холодильника бутылку «Гаторейда», но не дошел – зацепился ногой за журнальный стол и упал, ударившись об угол, отчего треснуло ребро. Боль не позволяла мне подняться, и я остался лежать на полу. Наступило утро. Затем часы пробили полдень. В середине дня мне было все еще больно дышать, и я лежал на ковре в том самом месте, куда рухнул ночью. Чертовы происшествия входили в привычку.

Комета снова оказалась запертой в доме на всю ночь и половину дня.

– Давай, милая, пописай на ковер, – упрашивал я собаку. – Его же можно вычистить.

Комета медленно поднялась, повернулась к стене и снова улеглась хвостом ко мне. Она всегда держалась независимо, особенно когда я ее чем-то озадачивал или она считала, что я не прав. Велеть ей помочиться в доме было странно и неправильно. Я переживал, что собаке плохо, и громко ругался.

Примерно через двенадцать часов после моего падения в дверь постучали.

– Входите! – крикнул я, но никто не ответил. Мне удалось повернуть голову и увидеть темный силуэт, обрамленный рамкой матового дверного стекла. Тень стала удаляться. Преодолевая боль, я набрал в легкие как можно больше воздуха и что было сил завопил: – Входите!

На противоположной стороне улицы жили пенсионеры Дэн и Шарлотта, глаза и уши нашего квартала. Однажды я дал Дэну ключи от дома на случай беды, и вот он стоял надо мной, качая головой, будто открывшаяся ему картина была именно тем, что он ожидал увидеть.

– Я понял: что-то неладно, – заметив, что ваша газета все еще торчит на подъездной дорожке, – объяснил он.

– Не могли бы вы вывести погулять Комету?

Когда собака сделала все свои дела, Дэн отвел меня на диван и сунул в руки «Гаторейд», до которого мне так и не удалось добраться ночью.

– Может, отвезти вас в больницу? – спросил он.

– Нет, спасибо. Сломанные ребра не лечатся. К завтрашнему дню приду в себя и буду способен действовать. У меня достаточно болеутоляющих, чтобы пережить эту неприятность.

Не прошло и недели, когда во время прогулки с Кометой по ближайшей тропинке меня укусила за большой палец ноги пустынная ящерица (с высокомерным легкомыслием жителя Среднего Запада я носил открытые сандалии). Счет происшествий вырос до трех. Кожа на ноге начала темнеть, и я обратился к ортопеду. Он прописал мне уколы антибиотиков, но при этом заметил:

– Если не удастся справиться с ситуацией, придется решать вопрос о пересадке кожи.

Пересадка кожи казалась мне более приятной перспективой, чем разговор с Фредди. Но я понимал, что обязан проинформировать ее. Все эти неприятные события объяснялись простым невезением – так, по крайней мере, я себе говорил, – но, будучи взятые вместе, производили впечатление, что я не держу данное жене слово. Желая смягчить удар, я начал разговор с шутки:

– Знаешь, почему я не разрешал нашим девчонкам держать хомячков? У хомячков есть зубы.

– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole!

Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.

В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.

Фредди знала историю моей семьи и ценила мои попытки обратить все в шутку, пусть даже мой юмор смахивал на висельный. Но по ее расстроенному голосу, когда она просила, чтобы я соблюдал все, что обещал, понял, что на сей раз комедия не пройдет. Но как без шутки справиться с моей ситуацией и особенно с физической болью?

Хроническая боль не только терзает тело. Она загоняет человека внутрь себя, ограничивая его жизнь коридором терпения. Муки можно переносить, если есть надежда, что когда-нибудь наступит облегчение. Хотя моя боль во многом объяснялась особыми причинами, она давно не поддавалась обычному лечению. А часть моих проблем вообще не была связана с физическими изъянами, какие можно увидеть на рентгене. В последние годы мое поведение все чаще поощрялось советами врачей, к которым я приходил за помощью: «Терпи». Были специалисты со степенями, полагавшие, что хроническая боль не в теле, а в голове. Кости можно вылечить, нервы восстанавливаются. Подобный подход формулируется во фразе: «На магнитно-резонансной томограмме ничего не видно». А раз ничего не видно и не определяется, следовательно, не существует.

Все больше просвещенных практикующих врачей признают, что не до конца изучено, каким образом повреждения и травмы воздействуют на организм. Со временем постоянная боль, затрагивая периферические нервы, способна изменить целиком всю нервную систему. Затем деградирует спинной мозг и некоторые отделы головного. Годы неопределенности и неэффективного лечения угнетают психику, и у человека может появиться мысль о самоубийстве. Даже у такого, как я.

В то время покончить с жизнью казалось разумным. Врачи признали, что с моими проблемами справиться невозможно. А если нельзя вылечить спину, моя прежняя жизнь больше не вернется ко мне. Фредди навечно останется кормильцем семьи. Я больше не буду тем человеком, какого знали и любили дочери. Так какой смысл тянуть? Через шесть месяцев после того, как меня выставили из моей юридической фирмы, я стал подумывать, не заработать ли на страховании жизни. Это имело смысл. А все остальное без надежды – нет.

Борьба между чувствами и тем, что лишь с большой натяжкой я бы назвал разумной мыслью, обострялась с каждым днем и с каждой минутой. Вот тогда я понял, что родился трусом и ищу оправдания прекратить сопротивление. Мои предки, из поколения в поколение продолжавшие борьбу, бросили бы мне справедливый упрек: «Слабак! Сломался при первых трудностях!» Этому противопоставлялся более обдуманный довод: «По меньшей мере тебе следует оставить семью в более прочном финансовом положении». Я беспристрастно, словно со стороны, наблюдал, как разыгрывается драма. Фредди часто улавливала мое настроение и начинала названивать с работы:

– Ты там не дуришь? Не задумал какой-нибудь глупости?

– О чем ты? Какие глупости? Ты считаешь, что я свихнулся? – После этих слов я спешил опять укрыться в себе и, прокручивая в мозгу свою киноленту, размышлял, что произойдет со мной дальше.

К моменту переезда в Седону я уже три года страдал от постоянной боли. Менял лекарства, составляя подходящий коктейль, способный унять жжение и судороги. Я злился на себя, на свое тело и на бывших коллег. Видимо, тогда во Флагстаффе Комета решила стать моей собакой, потому что почувствовала мое состояние и захотела помочь мне. Ее отношение к жизни было совершенно иным, чем то, которому учили меня. Она не цеплялась стоически за свои болезненные воспоминания, но и не пыталась избавиться от них. Ни одна собака, даже Комета, не примет спокойно жестокости. Но она считала, что накручивать себя по поводу того, что родилась беговой собакой, переезжала с места на место в клетке, а когда стала ненужной, оказалась на улице – бессмысленно. Это было бы бесполезной тратой оставшегося в ее распоряжении времени. Собака словно все это понимала.

Я часто спрашивал себя: ставя Комету выше ее собачьей природы, не искал ли я в ее поведении человеческих мотивов? Но я не сомневаюсь, что представители ее породы умеют критически рассуждать и вспоминать прошлый опыт. Однажды мои дочери привели домой шелти по кличке Чип – собаку, над которой издевался бывший хозяин. Чип безоговорочно доверял Фредди и девочкам, но настороженно относился ко мне и другим мужчинам. Я видел, что Комета тоже думает о прошлом. Она вздрагивала каждый раз, когда в окно врывался ветер и захлопывал в доме дверь. Громких звуков Комета не боялась – не обращала внимания, если их источником было нечто иное. Стук двери напоминал ей о прошлом. Так хлопали на ветру двери псарни, когда она лежала, брошенная, на кинодроме в Таксоне. Но прошлое ее не деморализовало и не лишило доверчивости. Для меня стало откровением ее радостное желание наслаждаться своей новой жизнью.

Джеймс Барри, автор «Питера Пэна», однажды заметил: «Жизнь человека – дневник, в котором он намеревался написать одну историю, а получилась другая. Самое большое унижение он испытывает, сравнивая то, что вышло, с тем, на что он рассчитывал». Считайте, что я хлебнул свою порцию унижения.

* * *

Настало время прекратить выискивать предлоги и отговорки и что-то делать. Помощь мне требовалась не один раз в неделю и не только в том, чтобы ходить за продуктами. Мне советовали обратиться в служебное собаководство, и туда я однажды и отправился. Если бы потребовалось, я бы согласился с ненавистным мне ярлыком – инвалид! Прошло восемь дней с нашего последнего разговора с Фредди, и у меня возникло подозрение, что в следующий раз мне надо сообщить ей что-то новое.

Единственное, что я знал в законе об инвалидах, – ту часть, какая определяет наказание за дискриминацию работников с физическими недостатками. И понятия не имел о пунктах, касающихся собак, помогающих таким людям. А если честно, знал только о существовании собак – о поводырях слепых, среди них были определенные породы: лабрадоры, ретриверы и немецкие овчарки.

Беглое изучение закона об инвалидах 1990 года открыло, что он сильно расширил обе категории: и людей, которым необходима помощь, и породы животных, которые такую помощь могут оказывать. Понятие «инвалидность» теперь включало любое физическое или психическое состояние, ограничивающее важнейшие виды жизнедеятельности человека. И служебные животные не ограничивались лишь собаками, тем более собаками определенных пород. Формулировка гласила, что это «животные, индивидуально обученные осуществлять работу и выполнять задачи на пользу людей с физическими недостатками». В данную категорию при условии, что они служат инвалиду, включались собаки, поднимающие с пола предметы, таскающие кресла на колесах, включающие свет, помогающие сохранять равновесие и оповещающие о приступах и других болезненных состояниях своего хозяина. Медицинским учреждениям, ресторанам, магазинам, гостиницам и другим открытым для посещений организациям предлагалось впускать сопровождающих инвалида служебных животных.

Это означало, что, если у меня появится такое животное, его обязаны впускать во все перечисленные места и даже в салон самолета. Заманчивая мысль. Полезно иметь помощника, придерживающего дверь, пока я справляюсь с палками. Не так больно будет подниматься с кресла, если меня кто-то подтянет. И уж совсем бывает неловко, если спазм застает меня на людях и я грохаюсь на пол или на тротуар. В этот момент служебная собака помогла бы мне сохранить равновесие.

Но бывают ли служебными собаками борзые? Ни о чем подобном я не слышал. Выбор пород казался понятным – крупные и сильные собаки, способные катить инвалидное кресло, и в то же время не настолько большие, чтобы им не хватило места рядом со столиком в ресторане или в общественном транспорте. Они сообразительны, и у них ярко выражено желание угодить, что упрощает обучение. И самое главное – их растят как домашних животных, благодаря чему к началу учебного курса они уже хорошо воспитаны и привыкли к общению.

Спасенная беговая собака на первый взгляд, наоборот, самый неудачный выбор. Типичный грейхаунд бо2льшую часть дня проводит лежа, отчего возникают сильные сомнения в его выносливости. У борзой нет (или почти нет) потребности угождать хозяину, принося ему что-нибудь, – это для породы не характерно. А ее мелкие зубы еще больше усложняют задачу. И существует опасность, что она устроит хозяину вывих руки, если в конце квартала появится кошка и собака решит пуститься в погоню.

Однако Комета проявляла качества, присущие хорошей служебной собаке. Была любознательна и уверена в себе; дружелюбна, но сосредоточенна; сильна, верна, умна. То, что борзые редко лают, являлось еще одной ее положительной чертой. У меня имелись все основания полагать, что мнение об их генетической неспособности работать служебной собакой ошибочно, и они вполне могут справляться с такими задачами. Совершив экскурс в историю борзых, я обнаружил, что писал о них в 124 году древнегреческий мыслитель Арриан: «Я вырастил собаку, чьи глаза серее серого. Быструю, трудолюбивую, отважную, с крепкими ногами, способную гнаться сразу за четырьмя зайцами. Благородную, любящую, так привязанную ко мне, как не была привязана ни одна собака».

Очень похоже на борзую, которая жила со мной, так что я не был в этом одинок. С тех пор как я взял Комету, мне пришлось разговаривать с людьми, которые тоже выгуливали в Седоне борзых. Стремясь узнать как можно больше об этих добрых существах, я внимательно выслушивал рассказы о новых друзьях моих соседей. Хозяева в один голос утверждали, что отставные бегуны необыкновенно ласковы, спокойны и умны. Но определенные моменты заставляли задуматься. Почти всех спасенных борзых мучило ощущение надвигающейся опасности, что являлось следствием неправильного обращения с ними на кинодромах. Они боялись, что их снова бросят, и проявляли робость – например когда слышали гром или в шумных людных местах. Все они с удовольствием бегали – любили размять мускулы и выпустить энергию, радуясь неудержимой скорости.

Один из хозяев борзых сообщил мне, что неподалеку есть свободный ипподром, где Комету можно спустить с поводка, чтобы она от души поносилась. Обычно я стоял посреди поля, а собака, мощная, как «порше», бегала по периметру. Комета делала пять или шесть кругов, а затем неожиданно на полной скорости устремлялась на меня. Она всегда сворачивала в самый последний момент, чуть чиркнув боком по моей трости. Потом, будто выпущенная из рогатки, повторяла все снова, обдавая меня веянием ветерка, словно счастливым собачьим смешком. Захватывающее развлечение.

Я не сомневался, что для бывшей беговой собаки Комета исключительно хорошо приспособилась к новой жизни. К тому же отличалась незаурядным умом. Но знатоком породы я не являлся и решил, что лучше пригласить Мэгги, которая впервые познакомила меня с английскими борзыми, показав своего царственного Ланса. Почему-то я чувствовал себя глупо, задав ей вопрос:

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы борзых использовали в качестве служебных собак?

Мэгги тепло рассмеялась, и мне сразу стало легче.

– Не слышала. И если честно, ни о чем подобном не задумывалась. Но мысль превосходная.

По крайней мере, я не выглядел в ее глазах полным идиотом.

– Я серьезно об этом размышляю. Вы все еще летаете по юго-западу, спасая грейхаундов? Как идут дела?

– Не слишком хорошо, – призналась Мэгги. – Закрываются кинодромы, и много собак нуждаются в помощи. Спасти одну или две за полет на моем самолете не решает проблемы. Надо, чтобы кто-нибудь шире развернул дело, профинансировал большие группы спасения, тогда работа пойдет. Я решила этим заняться – перееду в Калифорнию, продам кое-какую недвижимость, и посмотрим, что покажет будущее. В любом случае очень важно спасать борзых.

Мэгги укрепила меня в мысли обзавестись служебной собакой, и с тех пор эта идея стала такой же неотвязной, как постоянно гавкающий йорк моей матушки. Можно обзавестись уже обученным псом. Или не обзаводиться? Помнится, Фредди считала, что три – лимит собачьего поголовья. Но не лучше ли забыть об этой дурацкой затее? Хотя… Мои мысли прервали прозвучавшие в голове слова Пам: «А Комету вы спросили?»

– Комета, как ты посмотришь на то, что я попрошу тебя о небольшой помощи?

Собака открыла глаза – ровно настолько, чтобы дать мне понять, что каждый из нас уже принял решение.

Я начал нашу новую авантюру с просмотра специальных сайтов, посвященных обучению служебных собак. Там рассказывалось, как отобрать кандидата для занятий. Судя по всему, Комета соответствовала всем требованиям. Она была здоровой и чистоплотной, не требовала к себе внимания, не лаяла без необходимости и не справляла нужду в неподходящих местах (хотя об этом судить не нам, а какому-нибудь кроту).

Далее следовал список минимальных стандартов обучения, главный из которых требовал, чтобы собака овладела тремя или более навыками, способными облегчить жизнь инвалида. Вопрос, какая мне требовалась помощь, не представлял сложности. Все, что было связано с перемещением в пространстве. Трудной задачей казалось научить собаку действиям, какие обычно выполняют люди: например, открыть дверь или помочь человеку сесть или подняться с кресла.

По опыту общения с пастушьими собаками я знал, что выдрессировать пса не так легко, как отдать команду «сидеть» или «стоять». Служебная собака должна разбираться в ситуации: какая требуется помощь и каким образом можно ее оказать. Домашние собаки и те, что живут на ферме, хорошо знакомы с деятельностью человека. Комета уже привыкла к распорядку моего дня, и я надеялся, что она достаточно быстро разберется, чего я от нее хочу. В процессе обучения служебной собаки важно, что кандидаты, живущие в семьях или в сельских хозяйствах, стремятся завоевать одобрение хозяина. Бывший спринтер подобного желания не испытывает. У взращенной в стае особи слабая связь с человеком. Ей чуждо кому-либо угождать, как и мысль, что ее кто-то может любить. Правда, Комета не убегала от меня, когда у нее появлялась возможность, и это свидетельствовало о том, что она, вероятно, другая. После того как Комета притащила ко мне свою лежанку, в то время как я маялся отравлением, я больше не сомневался, что она меня полюбила. Но просить борзую чем-то помочь все равно что уговаривать курицу принять ванну. Собака представляла собой нелегкий материал для дрессуры. Я начал размышлять: нужен ли мне профессиональный тренер?

При помощи Интернета, «Желтых страниц» и работников местной библиотеки я набросал список тех, кто занимается дрессировкой собак, и принялся обзванивать их. Но мои просьбы об обучении борзой встречали в лучшем случае недоверчиво.

– Борзые слишком глупы и не способны ни на что, кроме как бегать!

– Дрессировать борзую? Вы в своем уме?

Расстроившись и разозлившись, я набрал номер телефона последнего человека в списке – некоего Чарли. И готов поклясться, что слышал, как он подавил смешок, когда я изложил ему суть проблемы. Но это было все-таки лучше, чем откровенный хохот других дрессировщиков.

– Если вы не возьметесь за работу, – продолжил я, – то хотя бы помогите с основами: каковы стандарты обучения, сертификации и тому подобное.

– Не допускаются животные, проделывающие всякие трюки, – проворчал Чарли. – Не допускаются и те шавки, которые просто улучшают ваше самочувствие. Это не служебные собаки. Это канис-терапия.

– Мне уже об этом все уши прожужжали! – возмутился я. – Послушайте, мне надо, чтобы мне помогали с тем, что трудно делать. Вот и все! – Красноречие подводило меня быстрее, чем мышцы.

– Почему вы не хотите взять лабрадора или другую нормальную собаку, которая будет хорошо справляться со своей работой?

Несмотря на раздражение, его ворчание рассмешило меня.

– У меня нормальная собака. Но я понимаю, что вы хотите сказать: порода борзых среди вас не котируется.

– Что правда, то правда. Но не могу сказать почему. Сам я ни разу не занимался с борзой: не считал нужным отходить от того, что мне знакомо и доказало свою работоспособность. А вас-то что натолкнуло на мысль, что ваша борзая может стать вам помощником? – В голосе Чарли по-прежнему звучали скептические нотки, но грубость исчезла.

– Помимо того, что я ее просто обожаю? – Мне в ухо снова хмыкнули. – В ней много общего с хорошими собаками, каких я знал раньше. Она не навязчива, не старается привлечь к себе внимание, почти не лает. Спокойна, даже на людях, не боится громких звуков, но в то же время всем интересуется. Благодаря жизни на кинодроме привыкла долго находиться в тесных помещениях, однако не скулит и не гадит.

– К детям и посторонним относится нормально? – заинтересовался дрессировщик.

– Стоит спокойно, если кто-нибудь хочет ее погладить. Кстати, любит детей.

Чарли продолжал задавать вопросы, и я с удовольствием отвечал. Борзые не подвержены обычным собачьим болезням и редко страдают врожденной дисплазией тазобедренного сустава. Хотя они не такие мощные, как ретриверы, но благодаря развитым мускулам задних бедер крепко стоят на земле. Я особенно подчеркнул невероятное терпение Кометы, когда она едет в машине или находится в толпе. И не проявляет ни малейших признаков недовольства.

Чарли молча слушал меня несколько минут, а затем произнес:

– Если бы я не знал, что ваша собака борзая, то предположил бы, что она подходящий кандидат на обучение. Меня беспокоит то, что она может за чем-либо погнаться.

– Так вы беретесь за ее обучение?

– Нет. У меня достаточно работы, чтобы осваивать что-то новое. Но все-таки продиктуйте мне ваш адрес. Я вышлю вам принятые у нас стандарты дрессуры собак-поводырей и собак для глухонемых, а также порядок сертифицирования служебных животных.

Я назвал свой адрес, и Чарли сказал:

– Мой вам совет: прежде чем приступите к осуществлению своей сумасбродной затеи, убедитесь, что у нее есть предрасположенность к работе служебной собаки, иначе потеряете много денег. Поводите ее где шумно и больше всего народу. Испробуйте на выносливость: навалитесь своим весом, потяните изо всех сил за поводок. Погуляйте там, где дети, и если она никого не укусит, это станет хорошим знаком. И еще: вы должны представлять, чего от нее хотите. Не тратьте ничье время на то, чтобы ее обучали тому, что вам не понадобится. Так вы будете лучше друг друга понимать.

– Еще что-нибудь посоветуете?

– Возьмите нормальную собаку. – Чарли громко расхохотался и повесил трубку.

Вот к чему я пришел. Ни один дрессировщик в Аризоне, боясь за свою репутацию, не брался обучать борзую. Самое большее, что я мог получить от профессионала, – обещанную Чарли подборку информации. Когда до меня все это дошло, я понял, что учить Комету придется самому. В конце концов, я же принимал участие в обучении охотничьих и пастушьих собак. Терять мне было нечего, временем я располагал и не сомневался: если решусь взяться за дело, Комета не подведет. Подготовив все необходимое для уроков – палочки, чтобы грызть, и огромную коробку печеночного печенья, – я принялся обучать борзую второй профессии.

 

8

Ноябрь 2000 – январь 2001 года. Аризона

Дрессировка собаки всегда чередование удач и промахов. Пока я втолковывал Комете, какая мне нужна от нее помощь, казалось, что меня прикрутили к целому набору «бутылочных ракет», причем каждая из них взрывалась по-своему. Отчасти подобная воспламеняемость объяснялась тем, что помощь мне требовалась совершенно непохожая на преследование зайца или гонку на кинодроме на скорости сорок пять миль в час. Комете требовалось осваивать новые навыки.

Мне потребовалась неделя упорных наблюдений, чтобы выкинуть из списка требований самые неподходящие для борзой пункты. Первый взгляд на него вызвал те же чувства, какие я испытал, узнав, что Старому Брехуну вскоре предстоит умереть. К счастью, это были выходные перед Днем благодарения, и Фредди оказалась рядом и помогла мне определить приоритеты. Она приехала, чтобы подготовиться к визиту остальных членов семьи на Рождество. И должен сказать, что первый взгляд на перечень моих изъянов и требований к служебной собаке поверг ее в шок. Жена тихонько положила лист на стол и уставилась на покрытый льдом фонтан во дворе, но вскоре пришла в себя и произнесла:

– Считай это вызовом, и ты должен его принять. Я не сомневаюсь: собака тебе подходит.

Так спокойно и искренне Фредди давно не улыбалась. Она снова взяла лист и внимательно просмотрела список.

– Думаю, надо начать с самого главного, с того, с чем ты сражаешься каждый день.

Я занимался с Кометой до приезда семьи четыре недели. И по мудрому совету жены начал с главного – открывания дверей. Замки имели рычажные ручки, с ними было проще управляться, чем с шарообразными. Я поступал с ними так – нажимал локтем, одновременно хватаясь для равновесия за палки. Иногда центр тяжести тела слишком перемещался вперед, тогда дверь распахивалась и я падал на пол. Комета огорчалась, когда происходило подобное, застывала рядом с опущенным хвостом, словно она, а не я свалилась мордой на ковер. Собака всегда настораживалась, когда я подходил к дверям, поскольку не знала, останусь ли я на сей раз целым и невредимым. Я пробовал оставлять внутренние двери открытыми, но то одна, то другая непременно захлопывались, если я где-нибудь открывал окно. И мы с Кометой подпрыгивали от неожиданного громоподобного звука. Открывать и закрывать двери значило повысить качество жизни для нас обоих. Научить собаку открывать дверь толчком было легче, чем тянуть ее на себя.

– Иди сюда, девочка, – звал я борзую из спальни.

После пары призывных криков Комета осторожно появлялась на пороге. Я решил, что, если закрыть перед ней створку, ее стремление ко мне будет помножено на нежелание оставаться в закрытом помещении, и она станет искать выход. «Сейчас оставлю ее за дверью на несколько минут, – думал я, – затем приоткрою створку». Опыт общения с ретриверами подсказывал, что собаки воспринимают щель как приглашение, суют в нее носы и стараются пролезть сами. Я был уверен, что почувствую, как через десять минут с противоположной стороны двери станет нарастать волнение. Прислушался, стараясь различить звуки, свидетельствующие о беспокойстве собаки. Комета всегда вела себя тихо, но я не хотел заставлять ее страдать без нужды. Довольно! Я немного приоткрыл дверь, готовый ободрить борзую несколькими словами. Заглянул в щелку: Комета развалилась на солнце на ковре и крепко спала.

Чистота эксперимента требует определенной изолированности, иначе возможны нежелательные расхождения. Вот только я не мог понять, какие расхождения. И в Седоне, и в доме на озере, если я находился либо внутри, либо снаружи без Кометы, она напряженно стояла и требовала взглядом дать ей пройти. Тогда почему мой опыт был встречен с таким безразличием? Вскоре я сообразил, что, когда находился один в другой части дома, борзая чувствовала себя вполне комфортно, если знала, что я не смогу уйти без нее на улицу.

Добравшись до сути, я воспользовался тем, что Комета нежилась на нагретых моим телом простынях, вышел из спальни, закрыл за собой дверь и поплелся в кухню приготовить кофе. Борзая осталась запертой в спальне и знала, что теперь я могу воспользоваться любой открывающейся на улицу дверью. А она, оставаясь на кровати за закрытой дверью, не могла за мной следить. Третья ложка кофейных зерен, которые я загружал в кофеварку, была встречена негромким поскуливанием. Я приоткрыл створку, и в щели появилось пять дюймов собачьего носа и пасть. Решив воспользоваться ситуацией в учебных целях, я помахал печеночным печеньем прямо над черными ноздрями. Дверь спальни отворялась в сторону борзой, а действовать мордой как клином получалось у Кометы не так ловко, как просто толкать створку вперед. Вскоре щель стала шире и проход открылся – собака выскользнула из спальни. Но мое радостное предвкушение воссоединения вдребезги разбилось – Комета важно прошла мимо, не обратив внимания ни на меня, ни на печенье.

Я чувствовал, что борзая огорчена изменением заведенного у нас порядка жизни. Может, следовало придумать команду, которой я давал бы ей понять, что мы приступаем к занятиям? Например, говорить: «За работу!» В дальнейшем я всегда предупреждал Королеву (это словечко Дженни к ней все-таки приклеилось), что начинается урок. Команда «За работу!» мне пригодилась и позднее, когда требовалось отвлечь Комету от общения с посторонними. Стоило ее подать, и всех любящая, находящаяся в центре внимания борзая превращалась в сосредоточенную служебную собаку и не интересовалась никем вокруг.

Я учил Комету открывать двери по часу или два ежедневно. Когда до приезда Фредди оставалось две недели, она уже пресекала мои попытки самостоятельно разбираться со створками – понимала, что, помогая мне, лишает меня возможности выходить из помещения без нее. Я с радостью замечал, как в ее глазах вспыхивает гордость, когда говорил ей: «Спасибо, Комета». Я бы и хотел присвоить себе заслугу за все, чему научилась борзая, но как озарение мелькнула мысль: это она, помогая передвигаться по дому, облегчает мне жизнь, и я ей бесконечно благодарен. Комета же, которую раньше не баловали признательностью, отвечала на мои похвалы с достоинством профессионального дворецкого: голова приподнята, взгляд улыбающихся глаз устремлен перед собой. Эта пламенная потребность проявлять заботу осталась в Комете до конца ее дней.

Вскоре она управлялась с дверями как настоящий взломщик – разумеется, если замок был не заперт и язычок не входил в личинку. В отличие от обыкновенной собаки, которая, желая попасть по другую сторону, распахивает дверь, если та уже приоткрыта, Комета научилась открывать дверь закрытую, и открывать по моей команде. До приезда жены, когда мы планировали дать поражающее воображение представление, оставалось несколько дней. Фредди собиралась прилететь раньше на три дня, чем остальные члены семьи. Можно было успеть освоить новый трюк.

– Давай-ка научимся открывать дверь, когда ручка на защелке, – предложил я Комете.

Мой педагогический метод возник во время посещения местного зоомагазина. Благодаря своему доброму нраву Комета стала одной из немногих собак, которым позволялось входить в помещение. Там ее всегда ждало лакомство и разрешалось разгуливать по двум нешироким проходам. Бодрящим морозным днем я стоял у прилавка, пока хозяйка магазина катила к моему внедорожнику тележку с сорокафунтовым мешком сухого корма и грудой собачьих консервов. Вернувшись, она принялась подсчитывать сумму.

– Это тоже включить? – Улыбнувшись, она показала глазами куда-то за мое плечо.

– Я вроде бы все взял.

– Почти все. Посмотрите.

Обернувшись, я обнаружил, что Комета стоит в двух шагах от меня и держит в пасти мягкую, покрытую черным с рыжиной ворсом игрушку, похожую на поросенка. Вот результат того, что я позволял ей общаться с Коди и Сандоз – этими несовершеннолетними преступниками.

– Его зовут Бода, – сообщила хозяйка магазина.

Остаток дня Комета провела, нападая на поросенка и подкидывая его своей длинной мускулистой шеей. После первых двухсот взлетов поросенок еще сохранял остатки миловидности.

В последующие визиты в зоомагазин Комета продолжала пополнять свою коллекцию набивных зверушек, которой позавидовала бы любая маленькая девочка. Я прекратил грабежи, когда однажды по дороге домой обнаружил на пассажирском сиденье внедорож– ника длиннорукую синюю набивную обезьянку. Эта обезьянка и взяла на себя труд обучать Комету открывать двери.

Если позволительно хвалить себя, могу заметить, что мой план покорял своей простотой. Все остальные набивные игрушки я спрятал в коробку в гараже, а обезьянку привязал за длинные руки к ручке двери в спальню. Расчет был таков: Комета увидит обезьянку, потянет за нее, повернет ручку и откроет дверь. Если других игрушек поблизости не будет, скука послужит мне союзником, а для обезьянки обратится настоящим кошмаром.

Я расположился в кресле и поверх газеты наблюдал, как борзая удивляется пропаже игрушек и пытается найти их. Сначала она совала свой длинный нос под мебель и за нее. Затем повалилась на бок перед диваном и проверила длинными лапами, нет ли чего под ним. Ей не приходило в голову, что засунуть туда игрушку могла только она одна. Я чувствовал, насколько велика ее досада, когда Комета уставилась на меня своим взглядом-лазером.

– Может, проверим в спальне? – невинно предложил я. И прежде чем собака успела проскользнуть за мной, притворил наполовину дверь. – Смотри-ка, что тут висит на ручке.

Мне нравилось наблюдать, как Комета просчитывает открывающиеся перед ней возможности. Сначала, напряженно глядя в одну точку, застывает, затем во взгляде появляется блеск – ага! – и глаза в предвкушении приятной забавы широко распахиваются. От охватившей радости ей становится тесно в комнате. Высоко подпрыгнув, Комета летит, нацелившись головой на несчастную обезьянку. Я еще не успеваю понять, что этот треск означает сломанную дверную отделку, как Комета приземляется на лапы, мгновенно возвращается назад, и все начинается снова. Удовольствие будет не из дешевых… Прыжки, скачки, кружение на месте, рывки – не прошло и нескольких минут, как борзая лишает бедную обезьянку конечностей, а весь пол усыпан опилками. Непредумышленное убийство примата – вот как это называется. Меня душит истеричный смех, и я пытаюсь отвязать игрушку от ручки, пока борзая не разнесла дверь в щепы.

Когда 22 декабря к нам приехала Фредди, у Кометы уже была другая синяя обезьянка. Я разрешил собаке играть с ней в гостиной, пока жена готовила праздничное угощение. Вторая обезьянка продержалась целых два дня.

Еще не наступил рассвет рождественского дня, как нас грубо вырвал из сна треск двери спальни.

– Господи! – воскликнула Фредди и ухватилась за меня.

Я тайком приковал уже розовую обезьянку к дверной ручке, но мы с Кометой не успели довести до совершенства наше представление. Сказать, что я выпрыгнул из постели, было бы натяжкой, но все-таки нащупать игрушку и сорвать с ручки умудрился.

– О, Вулфи! – улыбнулась жена. – Ты хотел удивить меня? Научил Комету открывать двери? – Ее голос звучал так тихо и нежно, что я смутился.

– Комета, иди-ка поиграй со своей обезьянкой в гостиной, а я пока расскажу жене, какая она красивая.

Думаю, борзая не обиделась из-за того, что я закрыл перед ее носом дверь.

Через два дня в Седоне собрались Фредди, Джеки, моя мать и сестра Дэбби, а у Кили и Линдси были другие планы на праздники и они не приехали. В первый раз я справлял Рождество без дочерей, и у меня возникло ощущение, будто мне ударили по сердцу кувалдой. Мрачного настроения не улучшали смутные подозрения, что девочки просто не хотят находиться рядом со мной. Я и сам испытывал подобные чувства к бабушке, когда той из-за диабета ампутировали ногу. Тогда мне было тринадцать лет – в принципе достаточно зрелый возраст, чтобы из сострадания не замечать пустую брючину. Но ее вид меня нервировал. Я не мог отвернуться и не думать о ней. Я любил бабушку и стыдился своей брезгливости, но ничего не мог с собой поделать. Мне было проще ее избегать. Вот и дочери, вероятно, вместо того чтобы провести часть каникул со мной и часть – с матерью, решили, что, мол, будет интереснее, если они останутся на все праздники с мамой во Флориде. Чертовски обидно, но я могу их понять.

Не воодушевляло и то, что родные прохладно отнеслись к новым способностям Кометы открывать двери. Я успокаивал себя тем, что в их представлении это всего лишь фокусы дрессировки, и они не слишком впечатляли. Настроение стало подниматься, когда я узнал, что Джеки поедет домой с моей сестрой, а следовательно, Фредди сумеет задержаться у меня еще на неделю.

После того как остальные покинули нас, жена погрузилась в Интернет и стала изучать все, что касалось служебных собак.

– Вулфи, – нахмурилась она, глядя на экран, – представляешь, оказывается, не существует никаких стандартов сертификации. Из того, что я поняла, есть только пожелания, как должна вести себя собака и какие виды помощи оказывать хозяину. Собакам не положено ни специальных бирок, ни формы. Единственная неприятность, которая может случиться, – собаку выгонят из общественного места, если она станет лаять, бегать или мешать людям.

– Вообще никаких установленных законом стандартов? – удивился я. Мне пришло в голову: если Комета поведет себя плохо и нас откуда-нибудь выгонят, то больше никогда туда не пустят. – Я хочу, чтобы все было по закону. И в этом смысле очень важно и разумно иметь правила поведения и минимальные требования к служебным собакам.

В ту неделю мне удалось научить Комету новым приемам. Я хотел, чтобы она открывала снабженные ручками двери без шума, и на время урока попробовал пристегивать к ее ошейнику поводок. Это помогло: то, что я держал поводок в руке, заставляло борзую сосредоточиться на поставленной задаче. К тому времени, когда Фредди села в идущий в аэропорт автобус, Комета гордилась умением нажимать лапой на все дверные ручки в доме. Закончились мои мучения, когда мне приходилось пробивать себе дорогу в другую комнату животом.

Пока мы ждали автобуса, Фредди напомнила:

– Не забудь о тех вещах, которые я заказала для Кометы. Ярко-красная жилетка с вышитой по бокам надписью «Служебная собака». Специальный ошейник и поводок для собак-помощников. Таким образом, когда вы очутитесь в общественном месте, окружающие поймут, что Комета на работе. – Ее слова вырывались вместе с облачками замерзшего пара. – Я горжусь тем, что ты дрессируешь ее. – Поцелуй, последнее облачко пара – это все, что мне осталось: жена уехала.

Поразительно, насколько разумная поддержка способна мотивировать человека. После того как привезли служебную жилетку Кометы, я загорелся обучить ее так, чтобы мы превратились из созерцателей витрин в полноценных покупателей, которых пускают в магазины. Было еще много такого, что борзая должна была усвоить в доме. И меня не покидало ощущение, будто с каждым месяцем этот список будет только расти, но волновала перспектива снова выходить в мир и вращаться в нем не с таким трудом, как теперь.

Я понимал, что площадку для обучения следует выбирать с осторожностью. В Северной Аризоне очень мало собак-помощников. Многие даже не слышали термина «служебные животные». Общее мнение таково: если человек не слепой, нечего ему приводить собаку в магазин. Поэтому я решил, что наши первые уроки состоятся во Флагстаффе – большом городе, где продавцы должны быть лучше информированы.

На полпути я остановился передохнуть и устроить предварительные испытания. Припорошенные снегом песчаные холмы мало походили на заполненные магазинами городские улицы, но Комету это не волновало. Ее подзадоривал пропитанный ароматом сосен прохладный воздух, и она радостно крутилась на новом поводке. То, как Королева выступала по переулку с гордо поднятой головой, свидетельствовало о том, что она довольна своим новым красным нарядом.

На въезде во Флагстафф я заметил несколько торгующих по сниженным ценам универмагов и решил, что они подходят для нашего первого опыта совместного посещения магазина. Короткий черный поводок позволял удерживать Комету рядом со мной. Ей хватило дня, чтобы научиться так ходить. Урок был несложным – она сама не желала отдаляться от меня, – однако я счел разумным ухватиться за поводок с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Комета же ничуть не волновалась и вошла в магазин той же горделивой походкой, какой несла себя во время нашей остановки на отдых.

Меня не смутило, что продавцы встретили наше появление настороженными взглядами. За нами пристально следили, и я почувствовал себя водяным буйволом, окруженным со всех сторон львами. Комете же взбрело в голову изобразить луговую собачку. Она встала на задние лапы, положила голову на выложенные на прилавки товары и завыла на какой-то предмет в дальнем конце магазина, показавшийся ей особенно заманчивым. От ее неожиданного рывка я потерял равновесие и стал валиться навзничь, и пока исполнял неторопливую мертвую петлю, собака вырвала из моей руки поводок и дала деру.

– Комета, девочка, ко мне!

Борзая даже не оглянулась и неслась к какой-то ведомой ей одной цели. Что ее так привлекло? Охранник! Трижды борзая вырывала поводок из моей руки и уносилась к своему принцу. Он стоял у бокового выхода и следил, не заглянет ли в магазин воришка.

– Прошу прощения, – произнес я, подходя к охраннику.

Сидя на корточках, он почесал собаку за ухом, а она смотрела на него с обожанием юной девицы.

– Вот почему мы не разрешаем заходить с собаками, – объяснил он и поднял голову. Но назидательный тон тут же превратился в сюсюканье, как только охранник снова повернулся к Комете. – Но ты ведь воспитанная… А кто ты, кстати, мальчик или девочка?

Поскольку из нас двоих, похоже, я один понимал, что Комета не умеет говорить, пришлось взять на себя труд представить ее охраннику.

– Это Комета, – сказал я, – самка борзой. Сейчас учится, чтобы стать служебной собакой. – И, заметив удивление в глазах охранника, показал на свои палки и добавил: – Помогать мне в обиходе – открывать двери и все такое прочее.

– Не слишком-то старается, – усмехнулся охранник. – Наверное, отдала все силы, когда училась быстро бегать. Угадал, девочка?

Я покраснел до корней волос и потащил Комету к выходу. Она натягивала поводок и сворачивала шею, стараясь посмотреть на охранника.

– Что ж ты его не зацеловала? – пробормотал я.

У меня возникло ощущение, будто меня выставили с баскетбольной площадки за ошибку зеленого новичка, не удосужившегося посмотреть на табло. Зрители улюлюкали, а я ведь даже не успел поиграть. Проехав пятнадцать миль по дороге обратно в Седону, я успокоился и начал размышлять о странном поведении борзой. Второй раз она потеряла голову при виде мужчины в форме. Первым ее любимцем стал Джордж, охранник с озера. Он получил сполна собачьих нежностей – и тыканья носом, и виляния хвостом, и заигрываний, – когда пришел проверять байку о полосатом койоте. С тех пор Комета почти навязчиво заигрывала с ним.

В памяти всплыли обрывки разговоров из мира борзых. Где-то я слышал об охраннике, который спас брошенную на кинодроме собаку. Он вызвал ей ветеринара и каждый день навещал, пока борзая не поправилась настолько, чтобы ее могли забрать спасатели. Была ли той собакой Комета или другая борзая, но теперь я не сомневался, что когда-то в прошлом с Кометой был добр человек в форме.

– Комета, мне кажется, существуют какие-то более нейтральные способы выражать благодарность.

Я посмотрел в зеркальце заднего вида. Собака отвернулась к окну, не обращая на меня внимания. Я прекрасно знал по своим дочерям эту женскую манеру. Что ты понимаешь в таких вещах? Ты старый, к тому же мужчина.

Стоило ли ездить во Флагстафф, чтобы подвергнуться подобному унижению? Поездка плохо подействовала на меня, и следующие несколько дней я был вынужден провести дома. К счастью, Ринди дала мне номер телефона энергичной соседки, которая любила выгуливать собак. Кроме нее была еще и Эмили. С ними двумя я не волновался за Комету в те дни, когда болезнь обострялась и я не мог выгуливать ее. И еще я воспользовался советом Ринди и стал заказывать продукты на дом. Комета влияла на меня положительно.

Разрабатывая стратегию нашей жизни в Седоне, я постоянно искал для нее юридические основания. Моей целью являлось насколько возможно избегать конфликтов. Рабочая жилетка Кометы могла убедить людей, что она выполняет высокую миссию, но во Флагстаффе это не действовало. Я изучил Интернет и выяснил, что владельцы различных заведений имеют право интересоваться, инвалид ли я и является ли Комета служебной собакой. Но если они начнут допытываться о деталях моих увечий и спрашивать, какого рода помощь оказывает мне Комета, их можно привлечь и они будут оштрафованы. А если не пустят Комету в магазин или попросят выйти – что ж, для наказания подобных людей в службе генерального прокурора существует специальное подразделение. Однако благодаря своей профессии я знал, что между буквой закона и практикой большая разница – не так-то легко пустить в ход юридическую машину, чтобы заставить кого-то подчиняться правилам. Поэтому самый легкий путь – избегать конфликтов.

Я решил, что пока стану заниматься с борзой за порогом, но не в торговых залах. Мы могли сосредоточиться на лестницах, которые для меня представляли сложность, а Комета им до сих пор не доверяла. Она, как и другие живущие на кинодроме беговые собаки, с лестницами не сталкивалась. На озере ей приходилось преодолевать ступени, если она бежала из дома на берег или обратно, но она так до конца и не освоилась с ними. И в этом смысле многочисленные лестницы в торговом центре Седоны могли послужить отличной площадкой для тренировок.

Наш первый опыт состоялся до обеда в будний день. Мы остановились на парковке у лестницы, и несколько минут у меня ушло на то, чтобы застегнуть жилетку на груди и животе Кометы. И вот из внедорожника появилась борзая в своем новом классном прикиде. Последовав за ней, я заметил, что она шагает с горделиво-самодовольным видом гида, сопровождающего приехавших в страну красных скал иностранных туристов. Я предоставил собаке выбирать путь, и ее нос повел нас за собой. Лишь обнюхав все, что было в досягаемости, Комета позволила направить себя к лестнице.

– Ну, что скажешь? – спросил я у борзой, а сам следил за поднимающимися и спускающимися по ступеням людьми.

Оставив палки на ближайшей скамье, я взялся левой рукой за разделяющие лестницу перила и, намотав поводок на правое запястье, начал подъем – ступенька за ступенькой, отдыхая на каждой. Сначала Комета якорем тянула назад и соглашалась сделать шаг вверх, лишь когда я тянул за поводок и щелкал языком. На каждой остановке я чесал ей шею и говорил, какая она хорошая девочка. Поскольку Комета отлично реагировала на звук моего голоса, я решил не пользоваться металлическими кликерами из тех, которые применяют профессиональные дрессировщики.

К середине лестницы собака достаточно освоилась и поднималась наравне со мной. Несколько раз я, как подпиленное бензопилой дерево, опасно кренился то вперед, то назад, чуть не опрокидывался, но умудрялся сохранить равновесие, положив на спину борзой ладонь. Она безропотно терпела мой вес, подобно тому, как чистокровный скакун терпит на себе наездника. Ни разу не уклонилась и не шарахнулась в сторону. Отдыхая, я слышал шепотки проходивших мимо людей:

– Что это за порода?

– Какая красивая!

– Смотри, как она помогает этому мужчине. Удивительно!

Отдохнув и купаясь в отраженных лучах славы Кометы, я сделал шаг вверх и заметил на вершине лестницы человека. Он был во всем белом: брюках, свитере, ботинках, носках – и держал на руках кота. Мужчина смотрел на Комету. Не сводя с него взгляда, я продолжал мучительное восхождение к вершине.

– Что вам здесь надо? – осведомился он.

– Мы знакомы? – откликнулся я.

– Надеюсь, нет, – последовал высокомерный ответ. – С собаками сюда нельзя.

– С чего вы взяли?

– Во-первых, при входе висят знаки! Во-вторых, я здесь ответственный.

Не успел я парировать его выпад упоминанием о законе об инвалидах, как Комету, которой все это надоело, направилась к коту. Ее приближение так напугало господина в белом, что он застыл, словно превратился в кусок цемента. Без малейшей угрозы борзая поднялась на задние лапы и ткнулась влажным холодным носом прямо в кошачью мордочку. С пронзительным, душераздирающим визгом кот вырвался из рук мужчины и бросился в ближайший куст. Гейм, сет, игра! Мы оставили их искать друг друга в сплетении ветвей и, спускаясь по лестнице обратно к стоянке, радовались хорошо проделанной совместной работе.

В последующие недели мы с вновь обретенной уверенностью в себе принялись исследовать другие деловые кварталы Седоны. Поролоновый матрас в багажнике внедорожника превратил машину в шикарную собачью гостиницу на колесах. Комету не покидало душевное равновесие, и она терпеливо ждала, когда начнется новое приключение. Зимой на улицах города стало больше людей, и это открыло новые прекрасные возможности обучения. Сначала я ограничивался упражнениями на послушание в многолюдных местах. Вскоре Комета научилась не спешить и, согласовывая свой шаг с моим, не обращать внимания на разнообразный зверинец домашних любимцев и попадающихся навстречу бродячих собак. Ноздри борзой, как и мои, раздувались от манящих запахов горящих углей и поджаривающегося мяса, доносившихся из многочисленных ресторанов, но Комета не тянула меня в двери, как бы ей туда ни хотелось.

Разгуливать с Кометой было все равно, что ходить в компании рок-звезды. Люди таращились на нас, показывали пальцами, застывали в удивлении, а затем подходили и задавали те же вопросы, какие я сам задавал Мэгги: «Что это за порода?.. Она постоянно такая невозмутимая?» Не всегда хотелось останавливаться и заводить разговор, но борзая вскоре усвоила, что мои слова: «Поздоровайся, Комета», – подобны объявлению пажа, что Королева дозволяет подданным приветствовать ее. Она поворачивалась с наигранным нежеланием выслушивать комплименты, которые так и сыпались на нее.

– Какая она спокойная!

– Шерсть как кроличья шубка!

– Очень изящная!

– А глазки-то какие красивые!

Собака поглощала их, словно печеночное печенье.

Когда потеплело, в городе прибавилось автомобилей. Считается, что туристы всегда желанные гости, но многие владельцы магазинов по-крестьянски реагировали на новые толпы гостей: если дождь идет, слишком сыро; если дождя нет, слишком сухо. Когда после зимнего затишья появляются туристы, уж слишком их много и слишком неожиданно они приезжают. Терпимость становится такой же редкостью, как настоящие кактусы-сагуаро в долине Монумент (не верьте вестернам – они там не растут).

Зная о раздражении в обществе, я еще несколько недель упражнялся с Кометой на улице, прежде чем решиться привести ее в местный магазин. Я остановил выбор на художественной галерее, выходящей на главную шумную городскую улицу. И любовался статуэткой юной девушки навахо, когда услышал кашель. А повернувшись, столкнулся взглядом с круглолицым, аккуратно одетым мужчиной средних лет.

– С собаками сюда нельзя.

Начинается…

Я занял оборону, и мой противник, поняв, что меня не так-то просто выставить, покраснел как рак. Рядом с ним на полу стояла картина, и она буквально вибрировала от его прикосновения.

– Прошу прощения, я не собирался нарушать правила, – произнес я, – но Комета проходит курс обучения, чтобы работать служебной собакой.

Свои слова я подтвердил эффектным жестом в сторону борзой. Комета же повела себя странно: насторожила уши, в глазах блеснул вызов. Она не спеша направилась к картине и, нагло ткнувшись мокрым носом в стекло, оставила размытый автограф.

– Никаких собак! Запрещено! Вам что-нибудь двоим непонятно? – Насмешливая улыбка совсем не смягчала его лицо, которое теперь приобрело синюшный цвет.

– Отчего же. Все понятно. – Я не повышал голоса. – Понятно, что генеральный прокурор США не посчитает, что незнание вами законов достаточное основание для вашего оправдания. – Я повернулся и поковылял прочь, но у двери остановился и показал на своего обидчика палкой. – Даю вам пару дней на то, чтобы переговорить с адвокатом, а затем вернусь принять извинения.

На улице я принялся ругать Комету:

– Не стыдно тебе? Если бы не ты, я мог бы остаться и целый день проговорить с приятным человеком.

И в раздражении представлял фантастическую картину: продавец яростно пытается стереть липкую отметину Кометы, разбивает стекло, режет себе артерию, падает на пол, и сверху его накрывает картина. Мы сели в машину и, отъехав от мест скопления туристов, стали искать на городских улицах местечко поприветливее. Вскоре мне приглянулась галерея, расположенная в современном здании из стекла и бетона. Она манила большой, широкой лестницей, которая с середины первого этажа вела на яркий и красочный второй.

Нас тепло приветствовала моложавая блондинка. Ее обращение отличалось от того, что нам недавно пришлось пережить, и от моего гнева не осталось и следа.

– Здравствуйте! – Я протянул руку. – Меня зовут Вулф. А это Комета.

– А я Линда Голдштейн. Рада познакомиться. – Она наклонилась и, заглянув борзой в глаза, серьезно сказала: – И тебе тоже очень рада, Комета.

– Вы не выставляете людей, если приходят к вам с собаками?

– Формально хозяин не разрешает приводить сюда животных, но если собака хорошо воспитана, проблем не возникает. Особенно с такими собаками, которые обучены помогать людям. – Линда покосилась на жилетку Кометы.

Уж не провалился ли я в какую-то дыру во времени?

– Вам бы преподать урок коллегам из других заведений. – У меня не выходило из памяти, как нас встретил господин в предыдущей художественной галерее. – Через два дня я собираюсь вернуться туда, и, поверьте, встречу совершенно иной прием.

– Вы пришли осмотреть какую-то определенную экспозицию? – поинтересовалась Линда.

Если бы она знала, как мало я знал о том, что творится в области искусства на юго-западе. А в галерею заглянул, решив, что это хорошая возможность потренировать Комету.

– Я настолько несведущ в области искусства, что не представляю, что бы мне хотелось увидеть. И вот завернул посмотреть, что у вас здесь выставлено.

Когда Фредди навещала меня, то обязательно интересовалась искусством юго-запада. Однажды она показала особенно запомнившийся мне портрет коренного американца. И теперь я удивился, заметив на втором этаже галереи тот же портрет. Техника живописи была одновременно реалистической и словно бы неземной, насыщенные краски будто играли на поверхности холста. Молодой индеец с обнаженной грудью смотрел прямо на зрителя, его кожа блестела, лицо открытое, я бы сказал, современное. Он был изображен на белом фоне, где в глубине висела луна. Простой головной убор – всего два пера, – гармонично сочетаясь с луной, зрительно уравновешивал всю композицию. Плечи индейца покрывали татуировки – круглые символы племени. Вероятно, из-за точного, почти мистического соединения визуальных элементов картины или выражения лица изображенного на ней молодого человека – открытого и в то же время недоступного – я не мог оторвать взгляда от портрета.

– Что вы об этом думаете? – спросила Линда, подойдя ко мне сзади. Но я был настолько увлечен, что даже не обернулся. – Имя художника Бен Райт, – продолжила она. – В нем есть кровь чероки. Тема его работ – древние культуры кроу, шайенов, лакота и других.

Тот, кто родился в Айове и жил в Небраске, не употребляет выражений: «возвышенный, трогательный, захватывающий». Особенно прилюдно. «Прекрасно!» – это все, на что я был способен.

Я не был игроком на рынке приобретения предметов искусства, но тот день стал началом увлекательного познания этого мира. В мои последующие визиты Линда сообщила мне основные сведения о начинающих и именитых художниках, посвятила в азы искусства от мебели до бронзы и написанных акриловой краской картин. Комета, как заправский менеджер, встречала других посетителей, но держалась вежливо на расстоянии, пока я не разрешал ей поздороваться. Лестница галереи превратилась в нашу тренажерную площадку. Борзая мужественно поддерживала меня, оставаясь рядом, и ее поведение резко отличалось от прежней беготни вверх и вниз по ступеням. К счастью, она больше не проявляла интереса к предметам искусства. Извинения, которые пробормотал нам служитель и хозяин первой галереи, когда мы снова явились туда, видимо, излечили Комету от желания выставлять себя критиком-искусствоведом. Мне же было приятно сознавать, что моя помощница может отстаивать свою точку зрения, пусть и своим, особенным, только ей присущим способом.

 

9

Февраль – май 2001 года. Аризона

Всю зиму я прилагал усилия, чтобы обучить Комету. Поняв, в чем заключается задача, она охотно принимала на себя новые обязанности. Я натренировал ее хватать меня спереди, когда я садился в кресло или вставал. Если требовалось, она поддерживала меня во время прогулки. Терпеливо ждала перед автоматическими дверями, чтобы у меня было время пройти. Если спазмы валили меня на пол, наклонялась, давая возможность взять ее за ошейник, и тогда тянула, помогая подняться на колени и встать.

Перед началом обучения Кометы я наблюдал за ее играми с набивными игрушками, которые она собрала во время наших походов по магазинам. Собака, как кошка, терзала их передними лапами, тянула по полу, отвешивала тяжелые шлепки, а затем высоко подбрасывала вверх, чтобы поймать, накрепко вцепившись зубами. Эту ее сноровку я и использовал, когда учил открывать двери. Сначала Комета хватала пастью привязанную к ручке двери игрушку и, потянув вниз, открывала замок, но затем усвоила, что проще нажимать на ручку передней лапой, как делают люди.

Увидев, с какой легкостью Комета раздирает набивные игрушки, я решил, что ее нужно научить умерять натиск. Поскольку грейхаунды, или английские борзые, высокие и худощавые, многие, заблуждаясь, считают, будто они слабые. У них необыкновенно подвижная спина, и поэтому они умеют сворачиваться калачиком (опять-таки как кошки) и во время сна занимают меньше места, чем большинство собак крупных пород. Но их кошачья грациозность – обман зрения. Английские борзые не только высокие, но большие и сильные собаки. Люди с удивлением замечают, насколько велики их следы – больше, чем у ретриверов и лабрадоров. А отсутствие жира или телесной массы они компенсируют наличием жилистого, мощного, скорого на реакцию мышечного волокна. У них такой запас прочности от позвоночника до мускулатуры задних ног, что позволяет во время любого махового шага отрываться от земли всеми четырьмя лапами, когда они поджаты и вытянуты. У английских борзых сердце больше, а процент быстро сокращающихся мышц выше, чем у других пород. И благодаря такому двойному действию их аллюр самый быстрый из всех собак. Все это означает, что в породе борзых нет ничего изысканного или чисто декоративного, включая шею, которая, как я успел заметить, бьет мягкую игрушку с такой силой, что та стремительно летит через комнату, пока не встречает солидного препятствия.

Передо мной стояла нелегкая задача, когда настало время научить Комету еще одному навыку собаки-спасателя – приносить мне мобильный телефон. Я бросал телефон на ковер, она пробовала пластик на зуб и тут же выплевывала с видом крестьянина, взявшего в рот виноградную улитку. Я решил, что сумею решить эту проблему, засунув аппарат внутрь мягкой игрушки, благо их было много в той коробке, которую я раньше отнес в гараж. Комета скоро усвоила, что если принесет ту игрушку, у какой звенит в животе, то получит печеночное лакомство. Трудность заключалась в том, что борзая не обладала свойствами ретривера. Она не приносила предметы, а сжимала их в зубах и резким движением сильной шеи с космической скоростью посылала через комнату. Первый телефон, полученный мною по такой авиапочте, угодил мне со скоростью девяносто миль в час прямо в лицо. Синяк держался неделю. После этого я всякий раз пригибал голову, когда начинались наши телефонные упражнения. Две разбитые лампы и несколько дыр в гипсокартоне небольшая цена за то, чтобы уберечь свои скулы.

Со временем я извлек телефон из плюшевой обезьянки. А травм избежал потому, что Комета научилась терпеть в пасти звенящую пластмассу столько, сколько требовалось, чтобы принести телефон ко мне и бросить у ног, откуда я мог поднять его механической хваталкой. Телефон не нравился ей на вкус, однако Комета все-таки стала оставлять его на какой-нибудь твердой поверхности неподалеку от моей головы. Я же, все здраво оценив, стал требовать мобильник лишь в крайних случаях, а награждать собаку, если мы ничего не разбивали и дело обходилось без кровопролития.

Вскоре Комета усвоила столько навыков собаки-помощницы, что существенно облегчила мне жизнь. То, что раньше выводило меня из себя и ставило в тупик, превратилось в командные упражнения – функциональную хореографию, – отчего мы оба были довольны собой. А факт, что занятия проходили весело и шумно, стало дополнительным бонусом, поддерживающим мои нейрогормоны и помогающим забыть о реальности. А она заключалась в том, что с каждым днем я становился все более немощным.

Самым большим сюрпризом было влияние наших занятий на мою жизнь вне дома, которая совершенно изменилась. Когда притягательная личность Кометы оказалась допущенной в магазины или галереи Седоны, мой мир расширился самым неожиданным образом. Галерей в этом городе было больше, чем питейных заведений, что меня удивило. В маленьком местечке, где я вырос, с количеством баров могло поспорить только количество церквей. Линда стала моим гидом в мире креативного сообщества и познакомила со многими талантливыми художниками, скульпторами и другими людьми искусства. Для меня оказаться в пространстве галереи было такой же экзотикой, как путешествие на Бали. Цвета, материалы и даже запахи – дерева, масляных красок, шерстяных волокон и уайт-спирита – обостряли чувства и разжигали воображение.

Я не мог поверить, что эти места я много раз проезжал мимо, разве что отмечая причудливые фасады зданий. Не будь у меня Кометы, я бы не подумал ходить по галереям. Было бы слишком трудно бродить по подобным местам и не спотыкаться, а я прекрасно сознавал, как ведет себя мое тело. С Кометой я открывал двери, и нам приветливо кивали.

Через три недели после нашего знакомства с Линдой я остановился у галереи. Во дворе около здания заметил высокого, крепко сложенного мужчину, перед чистым холстом на старом деревянном мольберте. Он стоял ко мне спиной, поэтому я видел только рассыпавшиеся по плечам черные с проседью волосы, прямые пряди струились по белой майке, заправленной в синие джинсы без ремня.

Линда вышла поприветствовать нас и тихо пояснила:

– Это Бен Райт. Я попросила его в этом месяце вести у нас мастер-класс. – Она повысила голос: – Бен, у вас найдется время познакомиться с моими друзьями?

Прежде чем художник успел ответить, Линда провела нас к нему. На полке рядом с мольбертом я заметил пузырьки с красками и стеклянные кувшины с кистями, карандашами, скребками, ножами и другими инструментами. Тихий теплый сухой ветерок принес запах мескита, льняного масла, земли и пряного шалфея. Я не сомневался, что Комета тоже впитывает запахи и звуки, но ее взгляд сосредоточился на застывшем в молчании у мольберта мужчине.

Когда молчание уже стало неловким, художник обернулся. Его лицо избороздили морщины, но живая улыбка придавала облику мальчишеский вид.

– Извините, – произнес он, – я как раз заканчивал благословлять это место воскуриванием шалфея.

Он протянул ладонь, чтобы пожать мою руку, и по его жесту я понял, что такие благословения, требующие потом извинений, – рутинная часть его работы. На мгновение мне показалось, будто он сейчас представится Гэндальфом.

Ростом Бен был шесть футов три дюйма, крепко сложен и широкоплеч, как непробиваемый защитник институтской футбольной команды. Он был наполовину чероки, однако внешностью больше напоминал баптиста. Если существует на свете человек, излучающий столько же спокойствия, сколько грейхаунд, так это Бен, и Комета моментально прониклась к нему. Он не носил форму, но она простила его за это, подошла и прижалась к ногам. Через пять минут собака опустилась на землю и, растянувшись в тени рядом с мольбертом художника, всем видом приглашала его продолжить работу. Бен не возражал.

– Послушайте, Вулф, – сказал он, – может, побудете здесь, посмотрите, как я пишу? Поучимся чему-нибудь друг у друга.

Так началась та сессия, которая продолжалась несколько недель и погрузила меня в удивительный мир – ведь не может мир не быть удивительным, если в нем обитают эльфы и гоблины.

– Моя тема – культура и традиции прерий, – объяснил Бен в первый день нашего знакомства. – Я изучаю, насколько древние учения применимы к людям всех рас и национальностей. Как многие коренные племена на земле, индейцы равнин верили, будто все – каждое создание, человек, насекомое, звезда – связаны друг с другом и взаимозависимы. Жизнь не похожа на пирамиду с человеком на вершине и всем остальным под ним. Они считали, что жизнь – круг взаимосвязей, и заканчивается там, где начинается. Хотя я наполовину чероки, моя живопись предназначена всем – просвещать духовно и эстетически. – Бен помолчал и улыбнулся. – Тяжелая задача для индейца. Правда?

– Да, но еще тяжелее для кого-нибудь, кто настолько бел, что сияет в темноте.

В тот день Бен ничего не нарисовал. Не сделал ни наброска, ни единого мазка. Он словно бы совершал промеры и создавал фундамент для будущего дома. Я был очарован таинственностью данного процесса и впервые за много месяцев, а может, и лет, не вспоминал о своем состоянии. Когда мы возвращались домой, я посмотрел на борзую в зеркальце заднего вида и произнес:

– Искусство, Комета, это волшебство. А я люблю волшебство.

В следующий раз, когда мы оказались в студии во дворе, я спросил у Бена:

– Как вам приходит в голову, что нарисовать?

Он рассмеялся тупости вопроса, но постарался ответить подробно:

– Последние несколько дней я собирался с мыслями. Картина, над которой я сейчас работаю, – я покосился на мольберт: холст на нем оставался по-прежнему чист, – навеяна словами, написанными гуру Ринпоче. Нет-нет, он не из американских индейцев – он буддист. Ринпоче пишет, как буддисты понимают основную причину страдания – это «я» или эго, навязчивая идея, удерживающая человека от познания реального мира. Мир фальшив, если эго превращается в центр мироздания. Прочитав это, я увидел лицо, несущее черты различных этнических групп. Вселенского туземца, если угодно. В портрете этого человека я хочу воплотить прочитанную мною мысль гуру.

Во время нашего следующего визита Бен начал писать. Работая, он объяснял технические аспекты живописи: глазурирования, смешивания цветов, композиции, расположения деталей и иные тонкости, – которые меня совершенно захватили.

– Я кладу на все мои картины несколько тонких слоев чистой глазури. Свет мерцает на поверхности холста, и краски становятся ярче. Создается эффект глубины.

Пытаясь понять произведение искусства, вы чувствуете себя археологом, снимающим слои земли с найденного им предмета. Каждый слой – кусочек будущего открытия. Вот и осознать смысл какого-либо одного символа – например медицинского колеса – урок, сам по себе содержащий собственные слои. Медицинское колесо указывает не только на четыре стороны света. Оно – первая энциклопедия Северной Америки, содержащая информацию о священных цветах и животных, земных элементах, духовных знаках и человеческих расах. Это лишь один символ. И Бен предлагал взгляд только одного художника. А он не единственный живописец в Седоне. В этом городе их много.

Искусство превратилось для меня в разновидность буддизма. Поскольку оно главным образом сосредоточено на понимании и изображении чего-то вне художника – других культур, точек зрения, времен и верований, – то помогало мне переместить из центра Вселенной мое личное. Мои боль и печаль ничего не значили по сравнению с миром, таким, каков он есть. Жизнь больше, лучше и светлее, чем существование одного индивидуума. Я вспомнил, что актриса Этель Бэрримор говорила нечто подобное о преодолении замкнутости в себе: «Чем больше вещей вам нравится, чем больше вы интересуетесь окружающим, чем больше в вашей жизни радости и негодования, тем больше вам остается, если что-нибудь случается».

В День святого Валентина ко мне ненадолго приехала Фредди. Ее глаза заблестели, когда она увидела, как далеко мы с Кометой продвинулись в наших занятиях. И я почувствовал, что она нами гордится. И что еще важнее: впервые за долгое время я мог разделить с ней какое-то развлечение. Мы с борзой поводили ее по нашим любимым галереям, познакомили с Линдой и несколькими художниками. Особенно сильное впечатление на жену произвело собрание работ Бена Райта в галерее Линды. В воскресенье утром, начав бриться, я заметил на зеркале над раковиной прилепленную маленькую картинку одной из его работ.

– У меня не выходят из головы его образы, – призналась Фредди. – У нас нет денег, и мы не можем позволить себе купить его полотно, а эту иллюстрацию я вырезала из журнала, чтобы немного помечтать.

– Ты права, – согласился я. – Не можем себе позволить, но колесико уже завертелось.

Мне захотелось сделать широкий жест – пробудить в жене какое-нибудь иное чувство помимо тревоги – тревоги матери, кормилицы семейства, руководителя коллектива. Казалось, единственное, что теперь цементировало нашу семью, не позволяя ей развалиться, это изменяющийся к лучшему обычно вздорный характер Фредди. Ей хватало забот и без того, чтобы беспокоиться о моем психическом и физическом состоянии. У меня сложилось ощущение, что, несмотря на сострадание ко мне, Фредди на пределе. Во время наших телефонных разговоров ее реплики стали короче и нетерпеливее. Долгая разлука неизбежно расшатывала основы нашего брака. Разрыв превратился в назревающую реальность. Если мне случалось дозвониться до одной из дочерей по телефону, конец их разговора со мной напоминал заявления политика журналисту – короткие и лишенные всякого смысла фразы. Я хотел, чтобы эти бесподобные барышни знали, что моя любовь к ним вечна, хотя я сам не вечен.

Вскоре Фредди уехала, я позвонил Линде и сказал, что хотел бы подарить жене нечто такое, что удивило бы ее и восхитило и, если возможно, воздало должное тому хорошему, что присутствовало в нашей совместной жизни. Мы говорили с Линдой несколько раз, и в результате появился план, который отвечал всем необходимым требованиям и был приурочен к следующему приезду Фредди, на Пасху.

Вечерние звезды стыдливо потускнели, когда в день сюрприза я увидел сияющую улыбку выходящей из автобуса Фредди. Сюрприз планировался на время после приема, который Линда устраивала в честь художников, выставлявшихся в ее галерее. Фредди едва сдержала себя, узнав о моем художественном ликбезе с Беном Райтом, и ее радость еще больше возросла, когда ей сообщили, что он будет присутствовать вместе с другими живописцами. После приема группа примерно из тридцати человек, и мы в том числе, переместилась в соседний ресторан, где нас с Фредди усадили с Линдой, Беном Райтом и другими художниками. Наслаждаться изысканной едой в компании творческих личностей было совсем не то, к чему мы привыкли, когда в прошлом собирались в кругу юристов и медиков. Эти люди видели мир по-иному. Споры велись не о политике или местных сплетнях. Они говорили о том, какой удивительный цвет возникает в рассеянном свете на дне каньона. Смеялись над тем, как беседы похожи на движущиеся тени в тополиной роще, или восхищались качеством самана в глинистых отложениях местной реки.

Вскоре после десерта Бен извинился и вышел в холл, где на мольберте стоял завешенный белым полотном холст. Пока все буквально дрожали от нетерпения, он объяснил, что его новая картина изображает юную девушку из племени дакота, которая с помощью бычьей крови проходит обряд посвящения из девушки в женщину. Затем Бен попросил меня снять с картины покрывало.

– Вулфи, почему ты… – смутилась Фредди его просьбе.

Я подошел к мольберту и обнажил квадратный, четыре на четыре фута, холст. Неоново-малиновая девушка с короткой мальчишеской стрижкой стояла в красном пруду на ярком белом фоне. Сверху на груди прорисована закрытая тополиным листом замочная скважина. Многие индейские племена считают распускающийся лист тополя символом весны и начала новой жизни. Замочная скважина же намекала на переход от девичества к зрелости.

Я прочитал собравшимся название – «Красные воды», – а затем то, что написал Бен, объясняя значение своего полотна.

– Святой человек сказал: «Мы буйволы на равнине, а это водопой. Вода в нем красного цвета, потому что священная. Ее даровал Создатель, и она плоть от плоти буйволицы. Испей ее, напитайся ею, и ты поймешь, что мы все связаны и зависим друг от друга». Это слова буйволиного обряда, во время которого девушка становится женщиной. – Мой голос дрогнул.

Я был потрясен необъятностью переполнявших меня чувств и сознания, что мои юные дочери тоже на пути к зрелости. Зрение затуманилось, и фигуры людей передо мной потеряли четкость. Я видел очертания своей жены, но не мог разобрать, как она реагирует на мою речь. Посмотрел поверх голов, проглотил застрявший в горле ком и продолжил:

– «Красные воды» символизируют вскармливание и здоровье, долгую жизнь, опеку и стойкость. Это мощь буйвола и сила красных вод.

Мне едва хватало кислорода в зале, когда я приблизился к условленному финалу:

– Бен позволил мне купить у него это полотно в честь моих юных дочерей и любимой жены, которая предана мне из последних своих сил.

Бен взял меня за плечо и спас от дальнейших объяснений, первым захлопав в ладоши. Я больше не видел Фредди, ее загородили вскочившие люди. Но вскоре она появилась передо мной с таким непонятным и чарующим выражением лица, что оно могло бы воодушевить на героический подвиг или дать вселенский покой. А вместо этого даровало трусливому веру. Я ухитрился сохранять невозмутимый вид, пока жена не подошла и, обняв, не прошептала:

– Очень трогательно.

 

10

Июнь – сентябрь 2001 года. Небраска

Если бы я мог знать, что тот прием станет самым светлым событием в следующие несколько лет, то острее прочувствовал бы радость жены и свое блаженство. Но он закончился слишком быстро, а через месяц подошла к концу и моя ссылка в Аризоне. Настало время ехать на север.

Оказавшись у дома на озере – теперь это называлось моими летними визитами, – я вылез из внедорожника и пошел открывать заднюю дверцу, чтобы выпустить Комету. Неожиданно у меня возникло ощущение, что жилище покинуто.

– Где Коди и Сандоз?

– Все девочки заняты, так что собаки, наверное, спят внутри, – ответила жена неестественным тоном. – Не придавай значения. Дочери растут, им надо то одно, то другое, с кем-то встретиться, что-то сделать…

У меня упало сердце.

– Пошли, Комета, навестим наших четвероногих приятелей.

– Вулфи, прежде чем ты туда войдешь, мне надо тебе кое-что сказать, – произнесла Фредди, но я не обратил внимания.

А если бы и обратил, то это ничего бы не изменило. В моей жизни возникали моменты, когда плохие новости словно останавливали время и парализовали все органы. К счастью, было немного таких, как четыре года назад. Я узнал, что у отца, когда он вытаскивал форель из реки в Пагоса-Спрингс, вышел из строя сердечный клапан, а вместе с ним закончилась и его жизнь. Теперь к списку прибавился еще один: я увидел, что у Коди не действуют задние ноги и из-под шкуры выпирают ребра. Только взмахи хвоста, высунутый язык и радость в собачьих глазах помогли мне устоять.

– Когда он постоянно при тебе, грозных признаков почти не замечаешь, – тихо объяснила Фредди. Мы сидели за кухонным столом и сквозь раздвижные двери смотрели, как Комета и Сандоз прыгали по берегу. – Я даже не поняла, что Коди теряет вес, пока мне не сказала твоя сестра. Ветеринар определил, что боль в результате дисплазии тазобедренного сустава мешает ему пользоваться задними ногами, отчего атрофируются мышцы. Лучшее лечение – плавание. Дельный совет, учитывая, что он все дни проводил в воде.

Прошлой осенью я покидал дом на озере, и Коди мог послужить примером пышущей здоровьем собаки. Его рельефные мускулы бугрились под кожей, когда он встряхивался, вылезая из воды, и бежал по песку. Вид его немощного тела был настолько неестествен, что я не мог этого осмыслить. Пес, вихляя, вошел в дом между мной и Фредди.

– Болью можно объяснить атрофированность задних лап и состояние бедер, но почему он настолько исхудал?

В глазах жены заблестели слезы, когда она достала угощение и положила в подставленную пасть лабрадора.

– Ветеринар сказал, что пес весит на семь фунтов меньше, чем в прошлом году, но он не может обнаружить никакой видимой причины – ни нематод в сердце, ни глистов, и он по-прежнему целыми днями играет в воде. Врач предположил, что, поскольку ему тринадцать лет, на него сильнее действует жара, и у него нет аппетита.

Мне приходилось встречать собак, которые выглядели так, как теперь Коди, но никогда жара не являлась причиной их состояния.

– Думаю, что он должен спать со мной, а не с Джеки, – предложил я. – Может, ему трудно спускаться по лестнице, если он ночью проголодается. Я буду держать еду для него в комнате. – Мы уже решили, что в этом году моя спальня будет на первом этаже, чтобы мне не приходилось сражаться со ступенями, поднимаясь наверх. Коди ткнулся мне в руку своим квадратным лбом, давая понять, что за раздвижными дверями и деревянным спуском к реке нас ждут великие открытия.

– Он поправится, – пробормотал я, но так тихо, что жена меня вряд ли услышала.

Все считали Коди моей собакой, и он всегда проводил больше времени со мной, чем с кем-либо другим, хотя девочек, когда они были маленькими, принял охотно. Быстро усвоил роль телохранителя и распорядителя играми и всеми детскими делами, не стеснялся зарычать и показать зубы, если считал, что дочери задумали что-либо опасное – например, поиграть у покрытого льдом озера. Был верной подушкой Фредди, когда в короткие холодные зимние дни она устраивалась у камина, и они, сморенные теплом пылающих дубовых поленьев, вместе дремали. Он заслужил старость без боли, и я собирался сделать все, чтобы пес не страдал.

На следующее утро, уходя на работу, Фредди дала мне вырванный из тетрадки Джеки листок со списком.

– Твои назначения к врачу на этот месяц.

Жена не только работала на полной ставке и вела хозяйство. Я все больше полагался на нее как на помощницу и медсестру, если речь шла о планировании моих визитов к доктору и приеме лекарств. В общем, выполняла обязанности моего личного секретаря. Не сомневаюсь: ей было бы намного легче, если бы я проявил хоть малейшее желание облегчить ее ношу, – но меня поглощала борьба с болью и больше ничто не интересовало, кроме как, проснувшись утром, дожить до вечера. Свою зависимость от Фредди я оправдывал тем, что всякий медик хочет контролировать здоровье членов своей семьи. Моя жена не являлась исключением.

– Если придется отменить какие-то из визитов, не забудь позвонить, – наставляла она меня.

– Все будет хорошо, – успокоил я. – Вот и Комета требуется тренировка, а больницы для нее совершенно новая область.

– Ладно. – В голосе Фредди не чувствовалось энтузиазма. Тот искрящийся вечер в Седоне, когда я подарил ей картину Бена Райта, казалось, был давным-давно, в нашей молодости.

Кили и Линдси я не видел девять месяцев – с прошлого сентября. Из-за летней работы они остались в Омахе и не знали, когда сумеют оттуда выбраться, но обещали скоординировать свое возвращение. Джеки занималась софтболом, и график игр предусматривал каждый день поездку в новый город. Когда я появился у озера, она неловко обняла меня и бросилась вверх по лестнице. Через несколько дней в доме собрались все три дочери, и по их глазам я понял, что мое присутствие их смущает. Я не мог судить их за это – ведь сам уже два года никак не участвовал в жизни детей, четыре года как перестал быть главой семьи и все меньше играл роль отца в их делах.

Хотя Кили и Линдси учились в колледже и смотрели на нас как на нечто отжившее, вроде телефонов с диском, родители все-таки были нужны, чтобы дать совет, проследить за расходами и ответить на полуночные звонки. Девочки взрослели, и им требовалась поддержка старших. Однако в нашем случае из-за моей болезни эту миссию выполняла практически одна Фредди. Я же, словно потерпевший кораблекрушение на спасательном плоту, волновался лишь об одном – как бы остаться на плаву.

За обедом в тот вечер исполненная сознания долга жена предложила дочерям рассказать мне об учебе, приятелях и планах на лето. Они отвечали бодрыми голосами, будто на собеседовании при приеме на работу. Мой ответ прозвучал как слова заехавшего ненадолго погостить выжившего из ума старикашки. Наконец трапеза завершилась, и Кили и Линдси снова укатили в город.

Что ж, я могу стать любящим папочкой для собак. Я настоял, чтобы в разгар дня, когда царит беспощадная жара, Коди оставался дома в охлаждаемой кондиционером комнате. Не мог выкинуть из головы картину, как пес умирает на берегу. Не хотел, чтобы это произошло сегодня – и вообще когда-нибудь. Да и Сандоз не возражала вздремнуть. Коди устраивался у моего кресла, и она тут же шлепалась рядом. Удивила меня Комета. Как только масса золотистой шерсти замирала на ковре, она выбирала свободное место неподалеку от Коди и тоже ложилась на пол. Тыкалась носом ему в спину и отказывалась вставать, пока он не был снова готов выйти в мир.

Дошло до того, что борзая выпускала меня за порог. Для меня осталось всего два способа порадоваться озеру: стоять по подбородок в воде или покружить на том, что дочери называли «недоделанным водным мотоциклом». Мое личное плавательное средство представляло собой катамаран: на электрической тяге, длиной восемь футов, с пластмассовым пропеллером на каждом поплавке. Пассажир располагался на металлическом каркасе между поплавками. Пропеллеры управлялись находящимися на каждом подлокотнике металлическими рычажками. Даже в палящий зной Коди и Сандоз прыгали на катамаран и устраивались каждый в передней части своего поплавка. Судно развивало предельную скорость пять миль в час и не могло поднять даже самой легкой волны. Со стороны казалось, будто я отдыхаю в садовом кресле с мотором, с двумя золотистыми тапочками у ног. Сандоз засыпала на поплавке, а Коди бдил на другом и внимательно следил за моими действиями, оставаясь на страже, пока у меня хватало терпения плавать по озеру. Псу нравилось путешествовать со мной, а я радовался, что он рядом и мы можем поговорить с ним.

Меня устроили в спальне на первом этаже, и я находился там один. «Боюсь, буду вертеться в кровати и причинять тебе боль», – так Фредди объяснила свое решение остаться в нашей комнате на втором этаже.

Я не возражал, хотя, отделенный от остальных, плохо представлял, что2 происходит в семье. Мои книги перенесли вниз и расставили по обеим сторонам камина. И у меня имелся легкий выход на берег через французское окно и внутренний дворик. Комета одобрила выбор, поскольку получила прекрасный обзор всей длины пляжа. К тому же здесь у нее появился товарищ по комнате – Коди. Хотя она по-прежнему настаивала, чтобы, выходя из дому, я каждый раз брал ее с собой, но когда видела, что я отвязываю «водный мотоцикл», возвращалась в спальню и прыгала на кровать. У меня сложилось впечатление, будто она не просто одобряла мое общение с Коди, а поощряла его.

Борзая становилась все более деловой – училась обходиться в медицинских учреждениях, куда меня записала Фредди и где работали мои давнишние врачи. Там была совершенно иная обстановка, чем в магазинах Седоны, где мы привыкали находиться среди людей. В Седоне собаке приходилось держать себя среди шумной толпы, здесь же все было тихо и спокойно. Пациенты терпеливо ждали в очередях и почти боялись разговаривать, глядя, как медики что-то шепчут другим больным. Парочки сидели понурившись и остерегались повысить голос. Льющаяся из динамиков музыка доводила многих чуть не до коматозного состояния.

С первого визита к врачам Комета усвоила, что следует вести себя с профессиональной сдержанностью. Не обращая внимания на замечания о своей красоте и служебном жилете, она, не глядя по сторонам, шествовала к конторке регистратуры. И напускала на себя скучающий вид, когда персонал приходил в замешательство, можно ли собаку пускать в смотровую или в помещение, где работает рентгеновский аппарат или сканер. Я обзавелся сводом положений о служебных животных, разъясняющих, где положено и где не положено находиться Комете. Чопорное поведение необыкновенной собаки требовало быстрого решения, и медики – нянечки, сестры и врачи – соглашались принять борзую в стерильных помещениях больницы.

Суровый вид медиков был только ширмой. Завидев Комету, все без исключения начинали сюсюкать. Сознание необходимости поддерживать порядок скрывало неподдельную любовь к животным, которую мы встречали в каждом медицинском учреждении. После первого потрясения достигалось молчаливое соглашение: мы не прогоняем Комету, пока она ведет себя так же профессионально спокойно. Но затем положения договора забывались – за несколько визитов к моим постоянным врачам Комета успевала очаровать их, и на нее больше не смотрели как на нежданного инспектора налоговой службы, а относились ласково, словно к знаменитости. Меня в регистратуре вспоминали лишь после того, как заглядывали в мою карту, ее же имя было у всех на слуху, как имя любимого спортсмена – Пеле, Нене, Комета.

Серия заключений осмотревших меня врачей подтвердила вывод, сделанный ранее Пам: мне становится хуже. «Прогрессирующая парестезия мистера Вулфа осложняется двусторонними мышечными болями в бедрах и ягодицах, а также разлитыми болями в поясничной зоне. Для лечения такого рода повреждений межпозвоночных дисков не существует ни медикаментозных, ни хирургических методик, вследствие чего он должен считаться полным пожизненным инвалидом». Таково было их мнение.

Я уже давно сознавал, что передо мной тупик и мое тело превращается в хлам; представлял свое положение вроде шоссе в Аризоне, той его части в Белых горах, которую местные жители прозвали дорогой в никуда. Асфальт петляет среди бесчисленных ущелий, где очень долго не встречаешь ни одной другой машины. Пассажиры начинают беспокоиться. Они сомневаются, что водитель знает, куда ведет дорога, и жалеют, что поехали с ним. Медицинская версия пути в никуда усугубляется ощущением вины и нарастающей депрессией. Дорога крутит и в итоге возвращается к началу. Грыжа межпозвоночного диска, дегидратированные диски, сужение позвоночного канала, разрушение структуры позвонков, образование рубцовой ткани, невропатия, остеофит, артрит суставов – в общем, хватает всего. Обычное лечение предполагает снижение веса, лед, покой, аспирин, физические упражнения, больше лекарств и дополнительные исследования. Заблудший в чаще отчаяния, человек носится кругами и никуда не попадает.

Но… в конце ведущего в никуда аризонского шоссе вдруг возникает курортная деревенька Грир – живописное место в восьми с половиной тысячах футов над величественной горной долиной, поросшей ароматными соснами. На плато над Гриром берет начало река Литл-Колорадо и зеркальной, полной форели лентой в двадцать пять футов шириной течет через центр поселения. Поесть теплого черничного пирога, украшенного шапкой ванильного мороженого, опираясь на парапет «Ресторана встреч», – несравненное удовольствие, которое испытали не многие. Красота такая, что, кажется, просачивается под кожу, природа погружена в покой, и человек невольно сознает: жизнь прекрасна, и он недаром проделал путешествие по горному серпантину. Ему не приходит в голову, что зимой здесь холодно и постоянно идет снег. Для того, кто испытал подобный летний день, превратности погоды – досадный пустяк.

Это-то я все последние годы пытался найти – мой собственный Грир и достаточно хороших дней, благодаря которым плохие воспринимались бы не слишком плохими. В шестнадцать лет начались мои неприятности с позвоночником, но тогда беду пронесло стороной, правда, хирург предупредил меня, что болезнь до конца не вылечена. Но до рокового матча в юношеской христианской ассоциации мне удавалось загонять боль в горы, а самому сплошь и рядом наслаждаться домашними пирожными жизни. И если препятствием к подобному десерту становится боль в спине всего на несколько делений сильнее очень сильной боли, что ж, цена не заоблачная и можно раскошелиться.

Но теперь иллюзии об уготованном мне будущем исчезли. Меня пригласил травматолог, чтобы побеседовать по поводу формуляра уровня жизни, который я регулярно заполнял.

– Взгляните, – предложил он, – еще недавно вы находились на десятом уровне.

Я заглянул в документ. Десятый уровень предполагал ежедневную работу по желанию больного. Нормальную ежедневную активность и участие в общественной жизни.

– Несмотря на все наши усилия, теперь вы опустились на второй уровень, если не ниже.

Уровень два: можно вставать с постели, но нельзя принимать душ и одеваться. Находиться весь день дома.

– Стив, нам надо менять тактику. У некоторых моих пациентов наступает улучшение после трансдермального введения фентанила. Считаю, нам надо попробовать…

– Это тот самый препарат, о котором я слышал в новостях? В двести раз сильнее героина? Его продают на улицах под названием «Белый китаец»?

Услышав, что я заговорил громче, Комета приблизилась ко мне и, потягиваясь, приглашала погладить ее. Я не стал. Знал: стоит мне до нее дотронуться, как мое возмущение потеряет накал. Но вмешательство борзой в разговор уже возымело эффект. Она сбила меня с толку, и я забыл, что только что собирался разглагольствовать о Боге, флаге и американских ценностях, несовместимых с наркотиками.

– Вот что, Вулф! – Резкий тон врача заставил меня прикусить язык. – Иногда боль полезна. Благодаря боли больной ложится отдохнуть или прекращает делать то, что для него вредно.

Затем он объяснил, что боль сродни состоянию мышц во время поднятия тяжестей. Нервы становятся более проводимыми и быстрее передают сигнал в мозг, и со временем мозг начинает болезненно реагировать даже на безобидный стимул. То, что раньше казалось вполне терпимым, становится разрушительным. Большинство лекарств не способны справиться с нарастающей болью без того, чтобы не вызвать побочных эффектов – язвы или повреждения почек. Зато сильные наркотики помогут.

– Мы отменим большинство лекарств, которые вам вредили, – продолжил врач.

Я принимал столько антидепрессантов, болеутоляющих и средств, противодействующих нежелательным побочным эффектам других лекарств, что стало непонятно, где кончаются проблемы, связанные с болезнью, и начинаются медикаментозные осложнения. Я понимал точку зрения врача.

– Не мучайтесь мыслью, что превратитесь в наркомана, – успокоил он. – Ваше тело нуждается в этом средстве, но вы не станете нарковампиром, которому требуется все больше и больше зелья.

Пришлось согласиться. Потребуется время для отвыкания от прежних лекарств и перехода на новый режим приема вызывающих омерзение фентаниловых «лепешек», какие должны были побороть боль, но у меня этого времени было достаточно.

После первого изнурительного курса назначенного врачом нового средства я стал чувствовать, что хоть я в жизни и не один, мне все равно одиноко. Несколько лет назад другой специалист по боли объяснил мне, что это тревожное явление заслуживает самого пристального изучения. Он заметил, что между страдающими от боли хрониками и их родными и друзьями образуется возрастающая душевная пропасть. Я этого не знал. Но оказалось, что моя с трудом сдерживаемая злость и неудовлетворенность от общения с ближними – распространенная психическая реакция. В людях, подобных мне, обреченных подолгу бороться с состоянием, которое незаметно глазу окружающих и даже не поддается определению словами, со временем что-то ломается.

Один хроник сформулировал суть того, что портит отношения больного с родными и друзьями, и в последующие годы будет постоянно преследовать меня. Это фраза: «Ну как, тебе не лучше?» Каким бы клеймом ни были отмечены люди с ампутированными конечностями, прикованные к инвалидному креслу или раковые больные, об этом принято молчать. Их недуг очевиден, и диагноз не вызывает сомнений. Что такое боль? Все, что касается позвоночника, – медицинские дебри, неизвестные большинству людей. Перерождение позвоночного диска. Ну и что? Мы все стареем. Осложнения после удаления дуг позвонка. Вот еще новости! Кифосколиоз и псевдоартрит. Да брось ты! А если никакая медицина не помогает, говорят: «Может, это все у тебя в голове?»

Больной все больше ощущает отчуждение. Если начинает говорить о своих болячках, рискует прослыть ипохондриком – вроде той пресловутой Дебби Хандры, которая, где бы ни появилась, тут же развалит любую теплую компанию. Однако если скрывать боль, на тебя начинают смотреть как на неисправимого стоика, отказывающегося от помощи, или как на человека, который не жалуется лишь потому, что недостаточно сильно страдает. Современные исследования не только подтверждают, что подобные рассказы не пустые разговоры: доказано, что навешивание ярлыков реально усиливает физические страдания больного. Неудивительно: депрессия и боль передаются одними и теми же нервными путями.

Я чувствовал, что ко мне относятся с антипатией, едва уловимой, но очевидной. Родные и друзья все больше уходили из моей жизни. Коллеги перестали звонить в ответ на мои звонки. Дочери не приезжали на выходные домой. Фредди допоздна задерживалась на работе. Друзья вечно играли в гольф или отлучались из города. Никто не говорил мне прямо в лицо, но я догадывался, что они думают: «Ты пристрастился к лекарствам… Превратил себя в развалину… Тебе нужно найти врачей получше… Ты не пробовал новые методы лечения… А то, чем ты лечишься, тебе только вредит… Ты просто не старался вылечиться». Неужели я действительно жалкий тип? Реальны ли мои подозрения? Ведь очень просто превратиться в параноика, если целыми днями думаешь об этой чертовой боли. Мне казалось, что моему обществу рады только Кометы, Коди и Сандоз.

Бедные собаки! Они стали моими постоянными компаньонами и психологами. Выслушивали мои жалобы, хотя с удовольствием пробежались бы по бережку. Терпеливо внимали, иногда поднимая брови и склоняя головы набок, пока я бубнил бесконечный список своих прошлых ошибок. Комета присутствовала на всех приемах у врачей и выхолащивающих душу тестах. А мой ущербный «водный мотоцикл» превратился в казино безумных мыслей о будущем, где заправлял верный Коди, тащившийся теперь к берегу почти так же медленно, как я.

Стыдно признаться, но именно Коди вывел меня из состояния самопоглощения. Однажды в три утра меня разбудил доносившийся с пола судорожный кашель. Этот кашель начался пару недель назад. Пес давился, и я подумал, что у него в горле застряла кость, но, засунув палец на всю длину его языка, не обнаружил посторонних предметов, а ощупав горло снаружи, не почувствовал никаких бугров. Ветеринару не пришло в голову назначать тринадцатилетней собаке рентген. Я купил пластмассовый шприц и начал перед едой брызгать Коди в пасть средство от кашля. Но в ту ночь звук изменился: пес не давился, а со свистом дышал, словно ему не хватало воздуха.

– Все в порядке, приятель, – успокоил я собаку.

Коди пытался подняться на лапы, но я осторожно уложил его на подстилку.

– Ну что с тобой? – спросил я, поглаживая его. И получил ответ, какого совсем не ожидал, – нащупал под шерстью на шее пониже горла круглое уплотнение.

Коди был нежнейшим, послушнейшим псом, которого я когда-либо имел счастье знать. Он сумел сам добрести до приемной ветеринара, но прыгнуть на смотровой стол ему не хватило сил. И безропотно позволил мне помочь ветеринару поднять его на поверхность из нержавеющей стали. Коди всегда доверял мне. Но на сей раз его черные глаза из-под крупных надбровных дуг умоляли увести его оттуда. Затем по следам слез на моих щеках он понял, что я не могу этого сделать. А надо было. Ком перекрывал ему дыхательные пути и мешал глотать. Мой верный друг словно не хотел знать свой диагноз – опухоль щитовидной железы. И пока не знал, мог тянуть сколько угодно долго. Но теперь проблема обозначилась и знание его как будто убило: не прошло и недели, как Коди ушел из жизни.

Через несколько дней после его смерти, несмотря на сильную, стреляющую в пальцы ноги боль, я долго плавал по озеру. Знал, что аккумуляторы на поплавках выдохлись почти так же сильно, как я сам, однако не мог исполнить последний долг. Казалось, что это не просто конец, а предел всему. Обгоревшие за день нос и плечи успели покрыться волдырями, а я по-прежнему не находил ответа, кроме одного – я в отчаянии. Прощание с близким существом не входило в мои планы на лето. Попробовал бы сейчас мне кто-нибудь сказать, что жизнь справедлива, и такие потери – часть нашего существования. Трудно было еще меньше хотеть жить. Я опустил прах Коди в озеро.

В то лето цвета будто померкли, словно я смотрел на окружающий мир сквозь тусклый фильтр. Ко мне давным-давно подкрадывалась старая с косой. А в итоге выбрала Коди. Надо было раньше уехать отсюда.

 

11

Середина сентября 2001 года. Аризона

Фредди бодро улыбнулась и махнула из окна автобуса. Когда он тронулся в путь, я поднял на прощание руку. На сей раз не было ни слез, ни настойчивых уговоров лучше о себе заботиться.

– Пусть! – сказал я вслух, когда мы с Кометой повернули назад и пошли обратно в наш дом в Седоне.

Но под кажущимся спокойствием таилось ворчливое недовольство. Отчужденность Фредди кольнула меня и особенно насторожила после того, как она назвала причину: получалось так, что я мог навсегда засесть в Аризоне. Мы стали далеки, как никогда, и я не знал, что с этим можно поделать.

В отличие от меня Комета пребывала в крепком здравии и предвкушала удовольствие от душистой аризонской осени. Эмили подросла, и у нее пропало желание прибегать по первому требованию гулять с собакой, поэтому у Кометы нашлось свое решение. Однажды, вздремнув днем, я отбросил простыни, намереваясь выпустить собаку на улицу, но Комета отказалась.

– Хорошо, – кивнул я, – не хочешь в туалет – не надо. – И, оставив ее у раздвижной двери, захлопнул дверь в спальню. Комета открыла ее. Я снова захлопнул. Она опять открыла. – Ну и что? – спросил я, глядя в ее бессовестную морду.

А затем, устроившись на краю кровати, раздраженно наблюдал, как она трусцой выбежала из комнаты. И уже готовился снова грохнуть дверью в спальню, но собака вернулась, шлепнулась грудью на пол, выбив при этом передними лапами барабанную дробь. Вскоре повторила свой маневр, добавив для пущего эффекта парочку энергичных вихляний всем телом. Я же в отчаянии закатил глаза, вспомнив едкое высказывание Марка Твена: «Комета, я хочу, чтобы ты знала: нет ничего более выводящего из себя, чем хороший пример».

Я ощущал себя Виктором Франкенштейном, а Комета являлась созданным мною чудовищем. Теперь у нее была работа, и она не собиралась отлынивать от нее. Ее обязанность не ограничивалась тем, чтобы вытащить меня из кровати, – ей еще требовалось выводить меня из дому. И она не позволит мне отлынивать от дневных прогулок. Через несколько дней я почувствовал, как пребывание на улице прочищает мне мозги. Миновала неделя, и я настолько собрался с мыслями, что стал составлять список дел, которые мы должны были выполнить вместе с борзой. В первой строке следовало записать нечто такое, что сняло бы лишние заботы с Фредди, – я хотел научиться путешествовать без ее помощи. Начав курс фентанила, я должен был раз в несколько месяцев проверять свое состояние у врачей в Омахе. Но ездить туда на машине мне было не по силам и я подумывал летать – с Кометой или без нее – на самолете. К счастью, все мои путешествия начинались и заканчивались в Финиксе, где жила моя мать, или в Омахе, где меня могли встретить родные. Сумки в багаж я мог легко сдать у стойки, после чего оставалась одна проблема: вовремя добраться от стойки до ворот. Хотя в каждом аэропорту есть носильщики, которые могут толкать инвалидное кресло или предоставить особую тележку для перемещения больных, в таких загруженных центрах, как Финикс, дождаться помощи нелегко. Лучше иметь собственную няньку, которая поможет преодолеть терминал.

Тянуть предметы, особенно если они тяжелые и с трудом сдвигаются с места, собакам не свойственно. Хаски специально обучены тащить сани. Но сумеет ли Комета везти инвалидное кресло со взрослым мужчиной? У меня не возникало сомнений: сумеет. Грейхаунды не только сильные собаки, у них повышенный болевой порог, и они знают, как эффективно расходовать свою энергию. Вероятно, борзые не смогут, как хаски, тащить по снегу тяжело груженные сани, но я и не требовал этого от Кометы. Да и начинать тренировку я собирался вовсе не с инвалидного кресла.

– Комета, ты же понятия не имеешь, как я ненавижу передвигаться по продуктовому магазину с этой проклятой тележкой, – сказал я борзой.

Сидящий во мне демон гордыни не позволял пользоваться тележками с мотором. И я решил, что магазинная тележка станет превосходным началом обучения, прежде чем мы решимся перейти к инвалидному креслу в аэропорту. В качестве первого шага следовало приучить Комету находиться в магазине, в то время как катить тележку буду я. Учебной площадкой стал «Уэбер». Это не был огромный супермаркет, и его продавцы знали всех своих постоянных покупателей по именам. Несколько лет владельцы позволяли Мэгги приводить к магазину ее пса, чтобы собирать средства на спасение борзых. И в итоге полюбили данную породу не меньше меня.

В первый раз я вошел в магазин с Кометой с таким видом, словно мы постоянно приходили за покупками вместе с ней. Намотав поводок на левое запястье и опираясь на палку правой рукой, я не спеша катил по проходу тележку. Помощник менеджера, окинув взглядом рабочий жилет Кометы и прочитав в карточке, в чем заключаются наши права, следил, как мы совершили круг по секции свежих овощей, и не спускал с нас глаз, пока мы переходили из отдела в отдел. Собак не пускают в магазины по понятным причинам. И он не хотел, чтобы ему дурили голову всякими россказнями о служебных обязанностях пса. Пусть даже с собакой явился знакомый ему человек. В конце концов, кому из покупателей понравится собачья шерсть в сельдерее?

Мы медленно подвигались по проходу, и Комета повторяла мои шаги от полок к тележке. Я толкал тележку одной рукой, опираясь на палку, и часто, чтобы сохранить равновесие, приваливался к борзой. Это был нелегкий, отнимающий время труд, но он доставлял радость. С родительской гордостью я наблюдал, как собака поводит носом, реагируя на обволакивающий дрожжевой аромат свежевыпеченного хлеба, перемешивающийся с доносившимся из мясного отдела резким запахом крови. И хотя взгляд Кометы с жадностью скользил по прилавкам, где были выложены блестящие пакеты, ей удавалось сдерживать себя, и она не рвала упаковки, чтобы добраться до спрятанных внутри сокровищ. Славная девочка! Добравшись до находившейся в середине гастронома секции замороженных продуктов, мы уже представляли собой картину слаженной команды. Я радовался способностям борзой. А она даже не вздрагивала, когда я бросал покупки в тележку.

Каждый раз в конце ряда я видел, что за нами из-за угла неотрывно следит славный инспектор Клузо, видимо, опасаясь, что Комета вот-вот голодной гиеной набросится на ближайшего к ней покупателя. Его терпение было вознаграждено, когда мы проходили отдел кормов и игрушек для животных. Я не заметил, чтобы Комета хотя бы повернула голову, зато явственно услышал писк резиновой кости в ее зубах.

– Комета! Сейчас же отдай!

– Вам придется купить эту вещь. После пасти вашей собаки мы не сможем продать игрушку. – По лицу инспектора Клузо было видно, что он хотел сказать: «Я так и знал!»

– Неужели дыхание Кометы настолько ядовито, что она безвозвратно испортила кость? – возразил я. Продавец, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно смотрел на меня. – Хочу, чтобы вы знали: она таскала игрушки из лучших мест, чем ваш магазин, и никто не протестовал. В конце концов, она же Комета!

– Ладно-ладно, положим игрушку обратно на полку. – Продавец подошел и попытался вытянуть кость из пасти борзой, но та сильнее стиснула зубы и посмотрела поверх его плеча на полку, словно намекая, что не понимает его деревенский язык.

Я решил, что пришла пора милосердия, и, рассмеявшись, произнес:

– О, мы все-таки купим эту чертову кость. Комета, пошли к кассе!

Перед следующим посещением магазина я сделал все, чтобы отучить Комету от клептомании. Решив, что ее влечение к пищащим игрушкам не столь сильно, как вызывающее обильное слюноотделение желание стянуть печеночный крекер, я положил угощение на уровне ее носа на кухонном столе. И за час борзая усвоила, что, пока она в рабочем жилете, ей нельзя брать ни съестное, ни другие предметы. Во время наших тренировочных походов я заметил, что Комета слегка меняет позу, когда кто-нибудь восклицает: «Какая ты симпатичная в этом красном жилете!» Поднимает голову на несколько дюймов и едва заметно настораживает уши – собачий вариант человеческой позы, когда люди чопорно выпячивают грудь. Постепенно у нее выработалось представление, что наряд дает ей право холодно держаться с незнакомцами. «Смотреть можешь, а касаться не смей». Подобного поведения я и ждал от Кометы, когда надевал на нее рабочий жилет. В таких случаях она должна была полностью сосредоточиваться на мне, а обращать внимание на других лишь с моего позволения. И преодолевать искушения собачьими игрушками в продуктовых магазинах.

После нескольких успешных тренировочных набегов на «Уэбер» я почувствовал себя достаточно уверенным, чтобы перейти к следующему этапу. В Седону с кратким визитом приезжала Фредди и могла мне помочь в обучении собаки. На сей раз я встречал ее в аэропорту Финикса. Надеялся, что в Финиксе найду то, что отсутствовало в зоомагазинах Седоны, – рабочую упряжь для Кометы. Все, что мне предлагали до сих пор, не подходило на непомерно большую грудь борзой, резко переходившую в деликатное брюшко, вполне достойное карликового пуделя. Я видел упряжи на боксеров – собак, похожих на Комету по конституции, но меньших по размеру. Наверное, нужная мне упряжь найдется в зоомагазинах большой торговой сети, и один из таких располагался на пути в аэропорт.

– О чем задумалась, Комета? – спросил я.

Мы с борзой остановились на пороге торгового зала. Уши собаки торчали к потолку, глаза широко раскрыты, нос принюхивался к летающим в воздухе таинственным запахам. Эти запахи, как все, что находилось перед глазами, вызывали такое восхищение, что собака подрагивала от удовольствия. В кои веки дитя попало в кондитерскую! Комета пришла в такой восторг, что не заметила других бродящих по магазину собак с хозяевами. Я решил, что подобная экскурсия необходима: пусть мозг борзой сообразуется с ее трепещущими чувствами, когда она смотрит на хомячков и змей, рыбок и рептилий и принюхивается к кормам для животных.

Мы уже углубились в магазин, когда из угла раздался полный боли пронзительный крик. Комета остановилась как вкопанная. Ее тело содрогалось с такой частотой, что я испугался, как бы не началась фибрилляция сердца. Внезапно она дернула поводок и потащила меня на звук. Через несколько секунд мы оказались перед клеткой с попугаем. За сеткой топталась и вопила птица в оранжево-зеленом оперении. Комета подняла уши, резанула взглядом, словно лазером, попугая и, готовясь к прыжку, присела на задние лапы.

– Нет! – Я потянул собаку назад. – Пук перьев ценой в тысячу долларов мне не по карману.

С тех пор всякий раз, когда мы попадали в зоомагазин, борзая обходила зал, выискивая того омерзительного крикуна.

В отделе ошейников и поводков нам повезло. Примерив Комете несколько упряжей, я остановился на черной с коричневатым оттенком и золотистыми заклепками. Борзая одобрила мой выбор. Сбруя выглядела потрясающе на ее черной в коричневую полоску груди. И я не сомневался, что собака понимала это. Она не протестовала, когда, отправившись встречать Фредди, я оставил упряжь на ней.

Уже на подъезде к аэропорту мне пришло в голову, что у Кометы может случиться психическая перегрузка, если я возьму ее с собой в терминал, но ее энтузиазм по поводу нового наряда оказался заразительным.

– Когда-то же тебе надо привыкать к аэропортам, – произнес я, пристегивая поводок. И Комета с проворством пантеры выпрыгнула из задней дверцы.

Лифт поднял нас с парковки на третий уровень. Мы завернули за угол, и перед нами во всплесках неоновых надписей и многоцветной радуге лиц и одежд открылся центральный зал аэропорта. Воздух гудел от телефонных разговоров, смеха, объявлений о прилетах и отлетах по трансляции и возбужденных голосов пассажиров. У Кометы буквально отвалилась челюсть.

Я вспомнил свое первое посещение цирка: мелькающие огни, свистящие звуки органа каллиопе, запахи сахарной ваты и арахиса, львы, слоны, коверные шуты и усыпанные блестками кружащиеся в туманной высоте воздушные гимнасты. Праздник чувств настолько потряс меня, что закружилась голова и я ощутил себя почти больным еще до того, как мой двоюродный брат предложил мне первую в жизни сигарету. Уверен, я и на вид был таким же оглушенным, каким себя чувствовал.

Вот и на морде Кометы, когда мы оказались в зале с его суетой и шумом, застыло то же выражение: пасть открыта, вытаращенные глаза шарят по сторонам. Борзая постоянно застывала в потоке людей; взгляд, охватывая панораму, скользил вправо и влево и, вобрав все, останавливался, прежде чем собака поворачивалась в другую сторону, чтобы закончить обследование этой ошеломляющей картины. То был один из немногих случаев в наших отношениях, когда Комета не сознавала, что я с ней рядом. У стойки прилета появилась Фредди, и собака скакала на поводке, словно ей не терпелось рассказать, какие нас ждут невероятные испытания, если мы хотим пробиться обратно через толпу.

– Комета, в своем новом костюме ты выглядишь очень элегантно и деловито, – похвалила борзую жена.

И мы, следуя за борзой по терминалу, захихикали, словно юнцы на первом свидании. Собака тащила нас за собой, будто являлась хозяйкой этого места и хотела показать, где вкуснее всего пахнет булочками с корицей или бургерами. Мы едва успевали приблизиться к одному месту, как Комета тянула нас в другое.

Оказавшись во внедорожнике, Фредди устроилась за рулем и произнесла:

– А я уже готовилась сказать, как ты бледен, а тут впору вести речь об улыбке, которая словно приклеилась к твоей физиономии. Не ожидала, что ты настолько соскучился по мне.

– Просто не рассказать, как все было забавно! – воскликнул я и поспешно добавил: – А улыбаюсь, конечно, потому, что ты приехала.

– Вот и отлично. – Мы немного помолчали, и наши глаза на мгновение встретились. – А то уж я вовсе забыла, как выглядит счастливый Вулф. – Фредди посмотрела в зеркальце заднего вида на борзую. – Надо подобрать Комете новый наряд. Красная жилетка под сбруей не очень ей идет.

По дороге в Седону у меня было достаточно времени рассказать о своем плане самостоятельно летать на самолете домой с борзой в качестве помощницы.

– Сначала я решил научить ее катать тележку в гастрономе, а затем и инвалидное кресло.

Не отрываясь от руля, Фредди изумленно сощурилась, искоса взглянув на меня.

– Ты приехала очень вовремя: поможешь мне.

Брови жены взлетели вверх, губы сложились в неодобрительную усмешку, но она промолчала.

Я предоставил ей целый день, чтобы прийти в себя, и только после этого повел в наш «Уэбер». К тому времени Комета стала там желанным клиентом, и владелец больше не ходил за нами по пятам. Я бросил в тележку несколько тяжелых предметов и, пропустив поводок борзой спереди под рамой, дал его конец в руки жене.

– Прицепи к сбруе Кометы, – попросил я. – Тележка нагружена, но не сильно. Я буду придерживать ее сзади, чтобы она не наезжала на собаку, когда та будет останавливаться. Пусть привыкает, что, когда она работает, я нахожусь сзади.

– А мне что делать? – прошептала Фредди. – Давать ей угощение за то, что она вообще движется, или когда начнет тянуть тележку? – Жена двинулась вперед, намереваясь укрыться за каталкой.

Я понятия не имел, как научить собаку тянуть, и приходилось полагаться на метод проб и ошибок.

– Если ты пойдешь вперед, – поучал я Фредди, – Комета, наверное, постарается не отстать. Только не позволяй ей пугаться, когда она почувствует натяжение поводка. – Я бросил стыдливый взгляд в проход, желая убедиться, что мы не привлекаем внимания посторонних.

– Пошли, Комета, пошли, девочка! – позвала жена и сделала несколько шагов, повернувшись к собаке лицом, к проходу спиной и ухитряясь при этом двигаться крадучись. Комета мгновение глядела, как она удаляется, затем повернула голову, призывая меня остановить это унизительное публичное представление. – Идем, моя радость, – произнесла Фредди, но Комета не двигалась. – Видимо, тебе надо сказать ей, чтобы она шла за мной.

Несколько человек провезли мимо нас груженые тележки и недоуменно покосились на непонятную картину. Я чувствовал, что еще немного, и за нас возьмется охрана магазина.

– Нужно попробовать что-то иное. Давай я пойду вперед, а ты станешь придерживать тележку.

Я поменялся с Фредди местами, почесал борзую между ушами и, опираясь на палки, двинулся по проходу. Комета немедленно последовала за мной, но замерла на месте, почувствовав, что вес груза натянул поводок. Комета повернулась с явным намерением упрекнуть Фредди: мол, такие шутки неуместны во время работы.

– Иди сюда, девочка, – ласково позвал я и, поманив собаку рукой, показал ей печеночный крекер. – Вези сюда тележку. – В моем голосе прозвучало отчаяние.

Комета натянула поводок, остановилась и опять оглянулась. Фредди толкнула тележку вперед, ослабляя нагрузку на сбрую. Борзая посмотрела на меня – теперь собака тянула тележку, а Фредди толкала ее сзади. Через два шага Комета взяла из моей руки угощение. Мы медленно продвигались по отделу фасованных продуктов; тележка подпрыгивала и дергалась каждый раз, когда собака натягивала поводок. Вкусные крекеры и моя радость от того, что она с готовностью усваивала урок, укрепляли уверенность борзой.

Когда мы миновали хлебную секцию и повернули к полкам с вином, тележка катилась за Кометой, словно пивная бочка за клайдздельской гнедой. Для полноты картины я добавил в нее упаковку из двенадцати банок пива «Оук крик». Продавцы бросили выкладывать на полки товары и, не веря собственным глазам, улыбались нам. Я отвечал им снисходительным взглядом умудренного человека. Мол, люди ведут себя так, словно никогда не видели, чтобы борзая тащила за собой тележку в супермаркете!

В следующие дни мы накупили множество продуктов и отточили до совершенства технологию управления нашим грузовым транспортом. После случая, когда Комета потянулась за угощением в руке Фредди и, дернув поводок, заставила меня выпустить ручку тележки и грохнуться на пол, я решил, что она не должна тянуть, пока я не подам ей команду, цокая языком. Собака поняла, что небезопасно стоять слишком близко к стеклянной дверце холодильника в отделе замороженных продуктов. Если я терял равновесие, дверца выскальзывала у меня из рук и, распахиваясь, могла ударить по любому оказавшемуся в радиусе ее действия носу. Борзая выработала стратегию передвижения и всякий раз, когда мы останавливались у полок, укрывалась за тележкой. Соображаешь, собачка!

Еще мы выработали план действий в труднопроходимых местах, особенно там, где были выставлены бьющиеся товары. В наш последний перед отъездом Фредди визит в супермаркет мы оставили Комету у штабелей картонных коробок, а сами пошли выбирать бутылку вина к планируемой на вечер бараньей грудинке. Борзая не знала, как следует поступать, если во время посещений магазина я вдруг удаляюсь от нее, и двинулась в нашу сторону. При этом коробки с дорогим вином опасно качнулись, верхняя перевернулась, но угодила прямо в нашу тележку на все покупки, что избавило нас от вечной ссылки. Отличный улов, Комета!

В последующие дни мы с борзой устраняли шероховатости. Вскоре она сообразила: если ее оставляют с тележкой, нужно остановиться и не двигаться. Не тянуть вперед без команды, а если я говорю: «Стоп», – замедлять движение постепенно, чтобы тележка не наехала на нее сзади. Увлеченность Кометы упражнениями с магазинной тележкой трудно было понять. Неужели ее поведение было таким уж из ряда вон выходящим, как я тогда считал?

Члены сообщества грейхаундов, с которыми я периодически общался, утверждали, что их собаки ни при каких условиях не стали бы тянуть за собой груз. Многие решили, что я просто преувеличиваю, пока не получили возможность увидеть Комету за работой. Их удивление было под стать моему. Поражаясь, они хохотали до упада, понимая, что работа борзой не трюк: она не разгуливает на задних лапах в платье с оборками и не танцует под музыку. Собака помогает мне в том, что я не сумел бы сделать без нее: открывать двери, вставать с кресла, подниматься по лестнице, а теперь еще катать тележку с продуктами.

В свободное от работы время Комета выполняла функции терапевта: не позволяла залеживаться, звала на прогулку, встречаться с замечательными людьми. Теперь она была не просто борзой, а стала служебной собакой, собакой-помощницей. Может, пока не совершенной, но готовой и способной овладеть своим ремеслом. Каждый вечер, когда на землю опускалась тьма и на небе оживали звезды, я с восторгом смотрел на свернувшееся у моего кресла длиннохвостое тело Кометы, а собака в это время мирно дремала. Спасибо тебе, Комета!

 

12

Октябрь – декабрь 2001 года. Аризона

Упражнения с магазинной тележкой остались у нас позади, настало время главного испытания: Комета должна была прокатить меня в инвалидном кресле по аэропорту Скай-Харбор. Помня о ее реакции на суету аэровокзала, я приготовился к худшему. Да и сама поездка в Финикс являлась непростой. Попасть туда из Седоны можно было по единственной дороге – крутому узкому шоссе, которое на протяжении восьмидесяти миль спускалось примерно на три тысячи футов. Я не слишком религиозен, но, доехав до горного серпантина, свернул на обочину и, выйдя с Кометой из внедорожника, пробормотал молитву. Сколько же мы видели аварий на этой дороге? Невозможно счесть. Ситуация осложнялась тем, что шоссе – единственный в Аризоне путь с севера на юг. И любая машина, в том числе и сельскохозяйственная, которой требуется перемещаться в данном районе, вынужденно выезжает на это шоссе.

Наши первые два тура в аэропорт были чисто ознакомительными, и мы с Кометой просто прогуливались по залу. Борзая с радостью впитывала новую информацию – восторженная ученица, заинтригованная творящимся вокруг нее управляемым хаосом. Вскоре собака шествовала по терминалу так же уверенно, как сотрудники аэропорта, и лишь иногда замирала, насторожив уши и впиваясь глазами во что-нибудь новое. И тогда она всем своим видом словно восклицала: «Ты только посмотри!»

В третий приезд началась настоящая работа. Я взял в аэропорту напрокат инвалидное кресло и выкатил в главный зал, где Комета обнюхала его сверху донизу. Одно то, что я вывез сюда кресло, вызвало в теле боль, и меня бросило в пот. Мне требовалось посидеть и передохнуть. Игнорируя раздраженные взгляды сотрудников службы помощи, кативших инвалидные кресла к воротам терминала, я пристегнул поводок к сбруе Кометы и упал на сиденье. Важным достижением наших тренировок в супермаркете было то, что борзая понимала команды: «Вперед», «Направо», «Налево». И когда я намотал на запястье поводок и скомандовал: «Вперед», – она смутилась лишь на мгновение. Медленно потянула кресло, сначала, еще непривычная к моему весу, рывками, но вскоре побежала спокойной рысцой, сообразив, что двигаться надо в том же направлении, что основной поток пассажиров. Я держал поводок перед собой и ехал за борзой с изящной небрежностью капитана нового ялика.

Однако беспечное настроение длилось недолго – секунд тридцать, пока мы не поравнялись с ларьком сувениров. Почти как в замедленной съемке я краем глаза заметил женщину. Она выплыла из магазина, катя за собой чемодан и держа в другой руке кофе.

– Стоп! Налево! – крикнул я, но Комета уже сама встала как вкопанная, а женщина осторожно обходила ее стороной.

Прежде мне не приходило в голову, что одной рукой я не сумею эффективно затормозить инвалидное кресло. Это стало ясно, когда каталка наехала Комете на задние лапы и та прыгнула под ноги изумленной даме, за чем последовали в порядке очередности пролитый кофе и сбивчивые извинения:

– Простите! Мы тренируемся…

– Да пошел ты! – раздраженно бросила дама и отвалила сама. Зато рядом мгновенно возник охранник.

Комета с надеждой на морде тыкнулась в него носом – о, да здесь мужчина в форме! Ее заигрывания пошли нам на пользу. Охранник предложил нам продолжить тренировку в менее людных частях зала, однако заметил, что в аэропорту всегда будут рады такой милой собачке.

Комета следила, как он скрылся в толпе.

– Убери язык, – буркнул я. – Он ушел. – Не обращая внимания на толпившийся вокруг народ, я стал продумывать следующие действия: – Хорошо бы иметь карабин и пристегнуть его к себе. Так мне было бы легче справляться с креслом плюс мы были бы связаны и тебе не лезли бы в голову бредовые мысли завезти меня в угол, бросить там и бежать к охраннику твоей мечты. – В ответ – большие невинные глаза во всю морду, словно ни о чем подобном она не помышляла.

Но где найти карабин? Я сообразил, что один такой уже есть на мне.

– Вот что, Комета, я обвяжу поясной ремень вокруг груди, и тогда, если ты сильно дернешь, это не причинит мне боли.

Чтобы еще больше не оскорблять борзую, я надел пиджак поверх своей временной сбруи. Наблюдая, как я пристегиваю поводок к пряжке, она склонила голову набок в виде знака вопроса, но ей потребовалось сделать всего шаг, чтобы сообразить: я не вывалюсь из кресла, хотя не держу поводок в руке.

Вскоре мы катались по залу как довольно быстрая спарка. Проносились мимо ехавших на эскалаторах пассажиров, и их восхищенные лица сливались у меня в глазах, когда я пытался обуздать мою бежавшую со скоростью сорок пять миль в час собаку:

– Потише, Комета!

Между командами я помогал ей сохранять направление, подтормаживая одно из колес, и расчищал дорогу возгласами: «Би-би!» Комета поняла, что кресло больше не вмажется ей в хвост, и проходила повороты и тормозила не хуже «ламборджини». Развлечение было что надо. Даже ее высочество забыла про стеснительность.

Оставалась одна проблема: собака могла резко, так что кресло вставало на одно колесо, повернуть на плач ребенка. А плач, каким бы он ни был тихим, она сразу вычленяла в окружающем нас шуме и гаме. Насколько я знал, борзая никогда не жила рядом с детьми, но и во время других наших выходов я замечал, что Комета, если поблизости находился ребенок, настораживалась и тянула в его сторону. Я ее, разумеется, не пускал. Но теперь контроль был ослаблен, и она, как мне показалось, специально занялась поисками источников пронзительных криков.

Первый раз ее маневр застал меня врасплох: я едва не вылетел из кресла и с трудом принудил опуститься парящее в воздухе колесо, так что резина скрипнула о плитки пола. Помню, подпрыгивать на овце во время юношеского родео было безопаснее. Подскочив к источнику звука, борзая так сильно потянула заторможенное кресло и мою сбрую, что чуть не оторвала мои намертво сжатые руки от подлокотников. Превозмогая боль, я пробормотал извинения, надеясь, что мать еще не спятила от страха, а она поразила меня вопросом: нельзя ли ее малютке погладить собачкину шкурку? Ради безопасности (моей, а не чьей-нибудь еще) я решил, что Комета может искать плачущих детей только с моего разрешения. И после пары торможений, которые рванули собаку назад, как штурмтрос, Комета смирилась с новыми ограничениями.

Но в целом я бы солгал, если бы стал утверждать, что с трудом научил борзую катать инвалидное кресло. Даже просто стоя в зале аэропорта, Комета впитывала знания из пульсирующего моря человеческих отношений. И в наш пятый приезд в Скай-Харбор прокатила меня по аэровокзалу, как заправский рикша седока по улицам старого Сайгона.

Тесное сотрудничество с Кометой заставило меня снова удивиться, насколько, на первый взгляд, противоположные черты сосуществуют в этой собаке. Она быстро, почти интуитивно схватывала все, что мне требовалось, и с готовностью принимала мои поучения. Признала мою ведущую роль в наших отношениях и явно гордилась тем, что способна помочь мне. Но в то же время была упряма, независима и, не колеблясь, давала мне понять, если я заставлял ее делать что-то ниже ее статуса. Например, когда я хотел научить Комету подавать лапу, она сочла задание абсолютно глупым и сидела, не обращая на меня никакого внимания. Или, если мы были не на озере и я кидал теннисный мячик, чтобы она принесла его, взгляд Кометы говорил: «Бедный заблудший человек! Какой смысл бегать за мячом на суше? Уж если на то пошло, лучше погоняться за перепелкой и употребить ее на обед!»

Мои приятели из группы спасения грейхаундов часто перечисляли мне характерные особенности породы: забавные, застенчивые, чуткие, добрые, в высшей степени сообразительные, независимые, спортивные, спокойные и верные. Но этими словами не передать опыт сосуществования с Кометой. Требуется нечто иное для объяснения, почему на протяжении всей истории борзые занимают особое место в сердцах и воображении людей. Гомер писал, что Одиссея после его возвращения узнало единственное существо – его борзая Аргос. Пес увидел хозяина после двадцати лет разлуки и «погрузился во тьму смерти». Фридриха Великого похоронили с его сворой борзых. В Англии одиннадцатого века человека могли судить как убийцу, если он, пусть даже непреднамеренно, обрывал жизнь борзой. Борзые путешествовали с землеоткрывателями, сопровождали генералов и украшали королевские дома.

Изучение вопроса и личные наблюдения привели меня к выводу, что борзые необычны благодаря тому, как эволюционировала порода. Признается, что борзые – одна из пород псовых, ставших прародительницами всех домашних собак. Сегодняшние борзые – один короткий шаг в эволюции от азиатского волка, прирученного примерно сорок тысяч лет назад. Одомашнивание борзых произошло ненамного позже. Самое древнее изображение похожего на борзую животного обнаружено в египетском захоронении 2751 года до нашей эры, на котором свора загоняет оленя. Рисунок отражает две самые характерные особенности породы борзых – способность действовать сообща и сообразительность, – что тысячелетиями ценились людьми. Впоследствии данные черты веками развивались заводчиками, и именно способность борзых к коллективной работе может объяснить присущее им уникальное соединение независимости, ума и готовности к взаимодействию.

До того как их приручили, борзые жили стаями, что требовало от них научиться объединять присущие каждой отдельной особи умения. Порода известна главным образом быстрым бегом и отличным зрением. Но борзые также наделены исключительным слухом и обонянием. Как в каждой группе, члены стаи отличаются друг от друга по своим способностям и в дикой природе учатся использовать навыки каждого на благо всего коллектива. Во время охоты они, совершенствуя стратегию погони, координируют свои действия прямо на ходу, что требует от каждого изобретательности и умения понимать товарищей. Что отчасти объясняет присущую современным борзым яркую индивидуальность.

Агрессия же в дикой природе в интересах стаи подавлялась. Охота не будет удачной, если охотники передерутся друг с другом. До одомашнивания борзые жили мирной семьей, и пропитание им добывала не их свирепость, а скорость, зрение и находчивость. Прирученные, они давно сотрудничают с человеком, гоняясь за всем, что идет в пищу, – от кроликов до оленей. Затем их возвели в ранг собак венценосных особ, тем самым превратив из охотников в спортсменов-бегунов, но отличительные качества породы – интеллектуальное взаимодействие и отсутствие агрессии – заложены еще в древних генах.

Современные спасенные беговые собаки тоже выросли в стае. Помет распределяли по группам, которые размещали на кинодроме, где собак селили в отдельных клетках. Но с этого момента они, если не являлись победителями или производителями, оказывались отделенными от дикой природы и нормального внешнего мира. Проблема социализации отставных бегунов возникает из-за их незнания внешней среды, а не из-за страха перед человеком или агрессии по отношению к человеку. Поскольку стаей на кинодроме управляют люди, спасенные борзые охотнее других пород признают ведущую роль человека. Это качество, помноженное на отсутствие агрессии, делает их самыми спокойными существами среди всех собак.

Организм борзых предназначен беречь энергию до того момента, когда она совершенно необходима. Это одна из причин, почему они так редко лают и почему для приветствия им достаточно одного-двух взмахов хвоста. Борзые взирают на мир из укромного уголка. Я не сомневаюсь, что именно их неспешная, невозмутимая манера лежит в основе того, как внимательно они присматриваются к окружающему миру и живущим с ними людям. Поэтому-то и способны легко и интуитивно обучаться, как это происходило у нас с Кометой.

Она проявляла все черты, которые можно было ожидать у бегуна в отставке, но в то же время в ее поведении наблюдалось и нечто необычное. Собака словно источала величавую мудрость и потихоньку нашептывала: «Это мне понятно», – а когда в особенно неудачный для меня день опускала мне голову на грудь, то делала это не от душевного страдания. Если мучительно долгими часами между выгулами не сводила с меня глаз, то не потому, что жалела меня. Комета понимала, что со мной происходит. И решила для себя, что ничего не может с этим поделать. Ее поведение определялось не простым сочувствием, а сопереживанием, способностью реагировать и отождествлять себя с человеком, лишь чуть приправленным легким налетом жалости.

У меня ни разу не возникло ощущения, что Комета являлась человеком в собачьей шкуре или хотела стать им. Ей было вполне комфортно в собственном обличье английской борзой. Мы с Кометой были разными существами, но равноправными на нашем пути. А взаимное уважение было глубже, чем можно передать словом «спасение».

Я планировал в начале ноября полететь в Омаху с Кометой без помощи Фредди. К сожалению, процесс перехода на новые лекарства и отказ от антидепрессантов и неврологических препаратов лишил меня последних сил, и я чувствовал себя тряпичной куклой. После нескольких телефонных разговоров, в которых я плел нечто несуразное, жена приехала помочь нам с Кометой совершить первый перелет.

Комета успела привыкнуть к поездкам в аэропорт и не ждала, что произойдет нечто отличное от обычного хода событий. Убедив билетных контролеров, что наша собака служебная и в соответствии с законом ее присутствие разрешено на борту самолета, мы втроем направились к воротам терминала.

– Не могу поверить, насколько она профессионально себя ведет, – удивлялась Фредди, держа в руке чашку воды для борзой. – Не отходит ни на шаг, словно личная медсестра. Остается надеяться, что и в самолете она будет считать себя Флоренс Найтингейл.

По трансляции объявили: «Пассажиры, нуждающиеся в помощи, могут проходить на посадку». И мы вышли вперед.

Комета не проявляла тревоги, как другие собаки, но и на ее уверенной морде я все же заметил признаки беспокойства. Она оглядывалась на окружающие нас со всех сторон стены, отрезающие путь к бегству. И наконец, обернулась на меня, желая убедиться, не сбежал ли я. А когда бортпроводница приветствовала нас словами: «Какая душка!» – остановилась. Великодушный сотрудник дала нам места лучше, чем мы купили.

– Вам, конечно, в первый класс, – произнесла стюардесса.

Ее успокаивающий тон ободрил Комету, и я почти почувствовал, как она стала выше ростом, входя в самолет.

– Эта собака словно медом намазана, – заметила Фредди, укладывая вещи в багажную сетку.

Должен признаться, я не препятствовал благосклонному вниманию, какое Комета оказывали в салоне первого класса, и с энтузиазмом рассказывал о достоинствах породы, охотно отвечая на замечания трех стюардесс, что английские борзые, как правило, не работают служебными собаками. Комета стояла настороже перед моим креслом у переборки и наслаждалась обращенным к ней ласковым воркованием пассажиров. Фредди же упорно отказывалась от напитков, которые предлагала (между прочим, мне) стюардесса.

– Он выпьет кофе и стакан сока без водки, – повторяла она. Когда стюардесса отошла, Фредди повернулась ко мне. – Придется пересмотреть твою идею самостоятельных полетов. Видишь, что творится, даже когда я с тобой.

Самолет вырулил на взлет, и собака подняла уши. Легкую качку салона она компенсировала надежной системой опоры на четыре лапы.

– Все в порядке, девочка, – подбодрил я, почесывая торчащие уши и шею.

Только борзая начала успокаиваться, взревели двигатели, набирая взлетный режим, самолет рванул с места, и борзую швырнуло мне на колени. Собачьи глаза удивленно моргнули. Что, черт побери, происходит? Мы пролетели полпути до Омахи, когда Комета улеглась на одеяло, которое мы захватили для нее.

В ту осень мы с собакой дважды самостоятельно летали в Омаху, где мне возобновляли направление на лечение фентанилом. Не могу сказать, благоприятно ли действовал на меня наркотик. Тело жгло и сводило в стольких местах, что вызывало боль. К тому же на меня стали накатывать приступы страха, когда начиналось ухудшение. На фоне пугающих изменений светлым пятном были только наши осенние полеты с Кометой. Мое положение инвалида помогало нам быстро разобраться с багажом, проверкой билетов и контролем безопасности, и мы вскоре оказывались в самолете. Все, что мне было необходимо, – сумка с одеялом, бутылка воды и миска.

Когда самолет приземлялся в Омахе или Финиксе, стюардессы открывали люк, и в салон въезжало инвалидное кресло. Мне помогали преодолеть «гармошку», после чего я отказывался от помощи, полагаясь на Комету, и наслаждался поездкой с ветерком по терминалу. Мы неслись мимо торговых ларьков, и в глазах мелькали руки, ноги и открытые рты – кубистская диорама, достойная кисти Пикассо. От скорости у меня кружилась голова, как у подростка во время первой лихой поездки на машине.

Мое тело подводило меня, но еще осталась способность восхищаться видом мчавшей инвалидное кресло Кометой. Она напоминала мне великолепных канадских журавлей, пролетавших над территорией Небраски, – длинные шеи вытянуты по ветру, худые ноги стелются за ними. Но нас несли вперед не крылья длиной шесть футов, а сильные задние лапы борзой. Ее движения казались мне такими же извечно-древними, как полет этих птиц. И я невольно думал обо всех людях от Одиссея до наших дней, кто восхищался непринужденной мощью своих борзых.

Мой третий полет с Кометой в Омаху состоялся на Рождество. У меня было спокойно на душе, поскольку у дочерей в жизни все неплохо и надежно складывалось. Джеки училась в девятом классе. Кили предложили стипендии в двух юридических институтах на выбор. Линдси занималась морской биологией в университете Тампа. Может, теперь, когда они стали старше, им будет комфортнее рядом со мной, и мы, как прежде, жарко поспорим о жизни и политике.

Но все оказалось не так просто. Кили и Линдси, после того как я приехал, пробыли дома всего день, а затем отправились на каникулы к матери во Флориду. А Джеки отбыла на конную базу организации молодых христиан поработать тренером. Вечером, после их отъезда, Фредди приготовила ужин для нас двоих и сделала все, чтобы он получился романтическим. На столе мерцали свечи, и бутылка французского бордо разогрела наши усталые тела. И тут жена обмолвилась, что одна из наших девочек решила поменять свои планы на жизнь. В тот же миг в мою душу закралась тревога.

– Ты хочешь сказать, что Линдси что-то не устраивает? – Я говорил громче, чем следовало, потому что расстроился.

– Линдси хотела изучать жизнь моря, но подобная работа почти недоступна для выпускников. Собиралась самостоятельно пробиться, но обнаружила, что, когда ныряет с аквалангом, барабанные перепонки не выдерживают. Она боится моря с тех пор, как у одной женщины винтом отрубило ногу. За два года до того, как Линдси окончила среднюю школу, наша знакомая молодая женщина выпала на Миссури из моторки. Ей отрезало ногу лодочным винтом, и этот случай глубоко запал в сознание Линдси. Но это не помешало ей учиться на биолога.

– Почему я ничего не знаю?

Часы на каминной полке тикали в унисон со стуком собачьих когтей в гостиной. Комета покинула уютный коврик перед огнем и смотрела на меня. За ней, словно в чем-то провинилась, пряталась Сандоз. Я лишь вздохнул.

– Линдси боялась расстроить тебя. Решила, что не следует говорить с тобой о подобном. Ты либо придешь в бешенство, либо тебе станет плохо. – Комета и Сандоз разделились: ретриверша искала внимания Фредди, тыкаясь ей в локоть, а борзая тихонько терлась о мою безвольно упавшую руку. – Думаю, она так опечалена, потому что ты ни разу не появлялся в ее студгородке. Даже на родительский день.

Я почувствовал, как меня охватывает паника и бросает в пот.

– Что с тобой? – забеспокоилась жена, промокая мне лицо салфеткой. – У тебя рубашка насквозь мокрая.

– После того как я вернусь в Седону, мне понадобится билет до Тампы.

Мне потребовался целый день, чтобы проехать сто двадцать миль от Седоны до Финикса, где я собирался переночевать в доме матери. Полет до Тампы занимал четыре часа – намного дольше, чем привычные перелеты между Финиксом и Омахой. Мы прибыли на место поздно вечером в пятницу, и Комета катила меня в почти пустом зале аэропорта и два часа всячески поддерживала по дороге в отель. Увидев меня, Линдси не выразила бурного восторга, но и не расстроилась моему появлению.

– Привет, папа! – улыбнулась она, но в ее глазах не было радости. – Посмотришь студгородок или пойдем прямо ко мне?

Ее тон напомнил мне мой собственный, каким я разговаривал со слишком задержавшимися в нашем доме на озере гостями из города. Я надеялся на более живой прием, пусть даже на сердитый выговор – на что угодно, только бы Линдси показала, что хочет, чтобы я снова участвовал в ее жизни, – но поведение дочери свидетельствовало о том, что она ничего не ждала от моего приезда. Однако я провел с ней почти всю субботу. Сказал, как люблю ее. И улетел обратно в Финикс. Комета не отходила от меня ни на шаг и постоянно находилась рядом за исключением тех моментов, когда, с боем добившись этой чести, гостиничные служащие выводили ее вечером погулять.

Я понимал, что девочки выросли. Знал, что детям свойственно отдаляться от родителей, особенно в первые несколько лет после того, как они уезжают из дома. Видел, что дочерям трудно наблюдать, как я физически разваливаюсь. Но так ли все было просто? Кто кого избегал? Линдси явно считала, что я не обращаю на нее внимания. Кили и Джеки по крайней мере отвечали на телефонные звонки, а Линдси даже после моего приезда не реагировала на мои попытки установить с ней контакт. Мне это не нравилось, но казалось, что я мог понять ее. Таким образом дочь защищалась. Наверное, слишком часто чувствовала, что не нужна мне.

 

13

Спустя четыре года

Зима – весна 2005 года. Аризона

Наши комнаты в новом доме в Седоне имели венецианские окна с видом на гору Ли. Из своего кресла я мог наблюдать, как с наступлением вечера ее равнины и отроги окрашиваются в оранжевый, золотистый, лиловый и кроваво-красный цвета. Яркие громады облаков, похожих на вершины под ними, проплывали над головами и опускались в долину. Именно в таком месте мы с Фредди мечтали жить, когда выйдем на пенсию.

Но Фредди переехала в Седону не потому, что мы вышли на пенсию, – нам было больше не по силам содержать два дома. Врачи дали ясно понять, что мне не удастся насовсем вернуться в Небраску, а наши накопления иссякли. К неудовольствию дочерей, потерявших место, где выросли, мы продали дом на озере. Мы также продали мой прежний дом в Седоне и на вырученные деньги купили новый, в квартале от первого. Этот больше подходил человеку, пользующемуся ходунком с перспективой вскоре оказаться в инвалидном кресле. Из дома открывался прекрасный обзор, и он был даже оборудован бассейном, пригодным для моих лечебных процедур.

На продажу двух домов и покупку нового у нас ушел год. Все это время мне становилось хуже: стоило научить Комету помогать в чем-то одном, как тут же для меня делались недоступными множество других мелочей. Если требовалось встать с постели, я не мог отбросить с себя простыни и натренировал борзую стягивать их с кровати. Единственное, что удавалось на себя надеть, – это шляпы и рубашки, а чтобы подтянуть брюки, приходилось пользоваться механическими захватами и при этом, чтобы не потерять равновесие, опираться на Комету. Слава богу, люди придумали легко надевающуюся обувь, в которую можно просто вставлять ноги.

Принять душ стало для меня чрезвычайно опасным делом, хотя, чтобы облегчить мне жизнь, дверь в душевую кабинку сделали широкой и открывающейся в обе стороны. Вскоре после переезда я совершил ошибку – упал на пол поддона. Комета услышала шлепок и проклятия и покинула нагретое местечко на кровати, чтобы проверить, что происходит. Подбежав к двери, она стала толкать ее внутрь и уперла стеклом мне в голову. Продолжала пихать, пытаясь пройти, но лишь отодвигала меня к противоположной стене душевой.

– Комета, назад! Отойди! В сторону! – Я не мог подобрать нужных слов. Наконец она попятилась, давая мне пространство открыть дверь и выползти на плитки ванной.

Вскоре я научил борзую открывать дверь душевой, потянув за банное полотенце, которое привязывал к ручке. Еще несколько таких падений, и собака стала опытным спасателем на водах – подставляла мне ошейник, чтобы я ухватился за него, и вытаскивала из душевой. Поначалу вид ее мокрой лохматой морды, смотревшей на меня, как морж на рыбу – сверху вниз, смешил, но по мере того, как мне становилось хуже, эта морда делалась все больше озабоченной, и приходилось успокаивать борзую: «Все в порядке, Комета, я не смогу утонуть на глубине в один дюйм».

Переехав в Седону, Фредди пыталась вытаскивать меня из дому в галереи, рестораны, клубы. Хотела посещать студию Бена Райта и наблюдать за его работой. Приятели, познакомившиеся с нами как с супружеской парой во время прежних приездов Фредди, зазывали нас к себе. Я редко был настроен идти в гости, и жена постоянно отклоняла приглашения за исключением случаев, когда шла без меня. Наши бывшие соседи и добрые друзья Билл и Яна, боясь показаться навязчивыми, держались в стороне. И хотя Фредди постоянно просила моего разрешения пригласить их к нам выпить, я так сильно уставал, что не способен был на светскую болтовню. К тому же и в знакомой обстановке я продолжал испытывать панические атаки и от любой беседы, кроме разговоров с Фредди, в мгновение ока покрывался обильным потом.

Я еще был способен пройти несколько кварталов с Кометой, обычно пользуясь для опоры палками и борзой, но все чаще брал с собой ходунок и пристегивал к нему собачий поводок. Не знаю, кто из нас больше ненавидел эту штуковину. Завидев, что я беру ходунок, Комета отбегала, заставляя волочить его к ней. Но как только я приближался, делала от меня короткий шаг и снова оказывалась вне досягаемости. Я ворчал все громче, и, в конце концов, она позволяла прицепить к ходунку поводок, но демонстративно отворачивалась, чтобы я не сомневался, что она думает об этом жалком приспособлении.

Фредди ушла с должности заведующей кардиологическим отделением Линкольнской больницы, куда поступила на работу восемь лет назад. Мы не надеялись, что она сумеет найти равноценное место в окрестностях Седоны, и оказались правы. После нескольких месяцев в роли мастерицы на все руки, служанки, домоправительницы и круглосуточной сиделки жена объявила, что меняет профессию. Единственная развивающаяся отрасль в Седоне была недвижимость, особенно все, что касалось сдачи мест отдыха на условиях таймшера. Фредди ничего в этом не смыслила, однако окончила трехнедельные курсы и получила достаточно знаний, чтобы сдать экзамен штата Аризона. Это давало ей право продавать недвижимость.

Часто Фредди трудилась на новой работе по десять часов. Риелторы, с которыми она подружилась, вовсю использовали возможности многочисленных проходивших в Седоне кинофестивалей, джазовых фестивалей и других культурных мероприятий, и я обрадовался, когда жена присоединилась к ним, стал не так остро испытывать чувство вины. Общение сглаживало для нее негативную сторону новой профессии – необходимость общаться со скептиками, приходившими на презентации лишь для того, чтобы бесплатно прокатиться на вертолете. Стресс усиливало и то, что ей не полагалось постоянной зарплаты, а только комиссионные со сделок. Рабочая неделя Фредди больше не заканчивалась вечером в пятницу – суббота и воскресенье стали ключевыми днями в ее рабочих планах, поскольку в это время приезжали потенциальные покупатели земельных участков. И она должна была находиться рядом, если кто-нибудь из них дозрел бы подписать купчую.

Забежав в какой-нибудь бар выпить на скорую руку с сослуживцами, Фредди часто возвращалась в темный дом, где ее радостно встречал только золотистый ретривер. У нее оставалось мало времени и все меньше сил на домашнее хозяйство и уход за больным мужем. Потные простыни накапливались быстрее, чем я мог справляться со стиркой. Белье оставалось в стиральной машине, потому что я не мог наклониться и вынуть его из загрузочного барабана. По той же причине из посудомоечной машины не убирались тарелки. Против депрессии и панических атак мне снова прописали такой набор лекарств, в котором я едва мог сам разобраться. Всем этим приходилось заниматься Фредди. Сандоз не хватало ее уютного присутствия у камина, и, несмотря на мои попытки утешить, собака все больше грустила. Или попросту была голодной. Я не мог кормить собак, потому что у меня не получалось наполнить их миски и поставить на пол. И когда жена возвращалась с работы, на нее набрасывались две ненасытные псины.

Комета присвоила себе функции сторожевой собаки – в течение дня время от времени обходила дом и через окна и стеклянные двери осматривала передний и задний дворы. Если я просил ее успокоиться, она не обращала на меня внимания. А если кто-нибудь оказывался в нашем переднем дворе, подбегала ко мне и смотрела в глаза – в ее понимании это было равносильно лаю. Комета научилась чуять, когда мне грозил очередной мышечный спазм, и подталкивала к ближайшему креслу, прежде чем он начинался. Я не отказывался от помощи, но меня немного раздражало ее высокомерное отношение: собака вставала передо мной с таким видом, словно не могла поверить в мой идиотизм.

Рабочая смена Комета начиналась, когда Фредди уходила на службу. Она вскакивала ко мне на кровать и напряженным взглядом и повизгиванием намекала: пора вставать, пора вставать! И обычно могла уговорить прогуляться. Мы оставляли Сандоз всхрапнуть во дворе или подремать дома в ожидании Фредди.

Год за годом мы с Кометой обходили три соседних квартала. Собака понимала, что должна идти вплотную ко мне, и со временем выработала собственные методы, как меня охранять. И одна из ее любимых стратегий была такая: если к нам неожиданно приближался незнакомец, она поворачивала ко мне голову, а к нему свой мускулистый зад – собственным телом прикрывала меня от возможного толчка. Пока мы гуляли, Комета демонстрировала повадки внешне раскованного, но в высшей степени собранного телохранителя.

Однажды, когда в окрестностях никого не было, мы с ней решили пройтись. Сгорбленный, опирающийся на палки, я был, в сущности, не выше маленькой старушки. Комета почему-то нервничала: отбегала на несколько шагов, настораживала уши, возвращалась и снова отбегала. Я пытался понять, что она слышит, но различил лишь слабый шорох прелых листьев под кустами. Вдруг откуда-то из кустов на нас выкатился ком листьев, а из него выскочила и бросилась прямо на меня черная с белыми пятнами, худющая, кожа да кости, собака. Английский пойнтер, не зарычав и не залаяв, попытался укусить в лицо. Я закрыл глаза руками и, выронив палки, потерял равновесие. Уже падая и пытаясь смягчить ладонями удар о землю, я увидел, как Комета прыгнула между мной и агрессором. Пойнтер отпрянул, затем, оскалив зубы, повернул к нам. Комета бросилась туда, где я лежал на спине, и, вся напружиненная, встала рядом. Жертвуя собой и ничего не предпринимая, она упрямо стояла между мной и обезумевшей собакой. Я был вынужден смотреть, как после стремительных укусов пойнтера кривится от боли ее морда, и слышать ее почти человеческие крики. Ум приказывал телу: «Делай же что-нибудь! Хоть что-нибудь!» Я схватил свою тяжелую палку и принялся тыкать в голову пойнтера. Несколько глухих ударов подсказали мне, что я попал в цель. Агрессор взвизгнул и скрылся.

Комета рухнула скулящей грудой на холодный асфальт. Я сумел настолько собраться, чтобы перевернуться на бок и, крепко ухватившись за палку, которой отогнал пойнтера, подползти к Комете.

– Все в порядке, девочка, все порядке. – Я пытался успокоить ее, а между тем кровь струилась из ран на груди и боках, и глаза Кометы стали закатываться от страха и боли. – Черт!

Я ругал не напавшую собаку, а проклиная свои никчемные мышцы, хотел заставить их действовать. Стонал и, перебирая руками, по палке, поднялся с земли. Я больше не обращал внимания на разлившуюся в пояснице и пронзающую ноги боль. Надо было встать и позвать на помощь.

Наконец мне удалось ухватиться за набалдашник палки, и, вцепившись в него, я встал, но почувствовал головокружение и вскрикнул от боли. И тут произошло то, что навсегда запечатлелось в моей памяти. Мой самый верный друг, моя нежнейшая английская борзая, которая только что рисковала жизнью, спасая меня от злобного пса, видя мои неловкие попытки сохранить равновесие, собрала всю свою необыкновенную волю и, поскуливая, стала подниматься на задние лапы. Шатаясь, медленно оторвала себя от асфальта и, дрожа и спотыкаясь, подошла ко мне, чтобы помочь.

Я давно не плакал – считал, что это занятие бесполезное, лишняя трата сил, – но теперь, посредине пустой улицы, поднявшийся после падения, весь в грязи, опирающийся на палку и окровавленную собаку, почувствовал, как слезы хлынули у меня из глаз.

Через несколько минут я настолько пришел в себя, что сумел позвонить по мобильному телефону на работу Фредди. Постоянно окидывал взглядом квартал, но поблизости никого не было. Хотя, после того, чему я только что стал свидетелем, я вовсе не уверен, что смог бы согласиться на постороннюю помощь. Просить о помощи чужих значило бы оскорбить Комету, которая хромала рядом и принимала на себя мой вес, когда я шатался и терял равновесие. Шерсть собаки избороздили красные дорожки, с груди на мостовую капала кровь. А с моего подбородка на промокшую от пота рубашку падали слезы. Слезы и кровь отмечали каждый наш шаг с борзой. Я хотел идти с ней в ногу и быть достойным ее общества. В этой собаке было больше отваги и честности, чем в целом взводе таких людей, как я. Через двадцать минут, оставив за собой злополучный квартал, мы вползли в дверь в нашей гостиной.

Как только из приемной ей передали мое сообщение, Фредди немедленно убежала с работы. Погрузив Комету во внедорожник, она повернулась ко мне:

– Оставайся дома. Не будем терять времени на то, чтобы сажать в машину еще и тебя. Позвони ветеринару, скажи, что я буду у него через пятнадцать минут. – Видимо, Фредди решила мчаться как «скорая помощь». Путь до ветеринара и в лучшие дни занимал не менее двадцати минут.

Вечером Комета улеглась на собачьей постели у камина, и я видел, что на ее бинтах проступили пятна. Сандоз, лежа рядом на полу, смотрела на нее, не понимая, что произошло, но всей душой сострадая. Несмотря на то, что после жестокой трепки Комете было не по себе, она не выглядела запуганной или мучающейся от страха: наоборот, смотрела на меня с обожанием, пока я рассказывал Фредди о драке. Те, кто приютил бывших беговых собак, часто упоминают об этом пристальном взгляде или взоре, от которого возникает ощущение, будто тебя окутывает теплая, нежная доброта. Такими глазами мать глядит на новорожденного. Так смотрела на меня Комета, когда я возмущался:

– Что же люди сделали этому пойнтеру, что он превратился в злобную тварь?

– Вулфи, тебе надо успокоиться, – уговаривала жена.

– Если у тебя такая гиперактивная собака, с ней надо много заниматься. Я не видел, чтобы кто-нибудь выгуливал ее или играл с ней. – Когда я говорил на повышенных тонах, Комета обычно подходила ко мне, ждала, чтобы ее погладили, и я невольно утихал. Но теперь, видя, что она не способна подняться с подстилки, треснул палкой по соседнему стулу. – Я пойду к ним, чтобы они знали, что их пес сделал с моей борзой.

Вместо того чтобы отговаривать меня, жена лишь рассмеялась.

– Что такое? – обиделся я.

Она подошла ко мне и сдавила лицо между ладонями, пока оно не стало похоже на рыбью морду.

– Прости, я просто представила, как ты в таком наряде, – Фредди показала на мой обвисший банный халат, – звонишь к соседям. – Она улыбнулась и добавила: – Мы этого так не оставим. Позвоним в службу контроля за животными и подадим жалобу. Они разберутся. А ты нужен здесь Комете.

Надавать палкой соседям по головам казалось мне лучшим решением проблемы, однако я не чувствовал, что предам Комету, если устою перед соблазном. Странно, но мне придавала силы моя новая роль ее сиделки. Фредди устроила борзую на кровати, где она оставалась десять дней, ненадолго покидая лишь для того, чтобы справить нужду. Некоторые укусы зашить не удалось, и к ним требовалось регулярно прикладывать свежую марлю с мазями. Раны, на какие были наложены швы, начали чесаться. Поскольку я не стал надевать на Комету ограничивающий движения большой картонный воротник, приходилось постоянно следить, чтобы она их не лизала.

Комета поправлялась без заметных осложнений. И хотя настороженно прислушивалась к лаю со двора, где жил пойнтер, в который раз продемонстрировала хладнокровие в трудной ситуации. Восприняв ее намек, я, вскоре придя к соседям, сумел с жаром, но без рукоприкладства, объяснить, что Комета не просто моя служебная собака. Службу контроля за животными известили о том, что произошло.

– Я хочу, чтобы вы осознали: ничего подобного не должно повториться. Если это произойдет еще раз, капкан, который окажется на ваших ступенях, будет не обязательно предназначен для вашего пса.

Супруги улыбнулись, ожидая, что я рассмеюсь собственной шутке, но я остался серьезен и это подействовало не хуже удара палкой.

Когда Комета достаточно поправилась, мы продолжили наши обычные прогулки. Примерно через месяц после нападения она особенно настаивала, чтобы выйти утром. Прыгнула на кровать и стояла надо мной, поскуливая и колотя по матрасу лапами.

– Позднее, Комета.

Она соскочила на пол, но через пять минут вернулась. Не открывая глаз, я приказал:

– Ложись рядом. Скоро пойдем.

Не подействовало. Борзая нависала надо мной, извещая, что труба зовет. На сей раз я разлепил веки.

– Иди к маме. Она дома, выведет тебя. – Я снова закрыл глаза, отвернувшись от брызжущих светом оконных штор, но чувствовал, что простыни продолжают шевелиться. Посмотрев на собаку, я увидел, что она жует угол одеяла и пронзает меня требовательным взглядом. – Даже не думай. Стащишь одеяло – и единственное, чего добьешься, я отхлещу тебя твоим же плюшевым кроликом.

Комета потянула за угол и подмяла одеяло передними лапами. Я сразу понял, что она хотела сказать: «Давай вставай, иначе тебе придется наказывать меня. Но для этого нужно очень поспешить поднять свою толстую задницу, а то ты меня не поймаешь». Ей все-таки удалось привлечь мое внимание. Мне захотелось задушить собаку. С какой стати, когда Фредди дома и готова вывести ее, она отказывается слушаться меня?

Даже после того как стащила одеяла на пол и помогла мне одеться, Комета продолжала вести себя странно. Я держал свои палки у передней двери, но сегодня у меня не было сил управляться с ними и я взял вместо них ходунок. Комета спокойно стояла, без всякого сопротивления позволив пристегнуть к нему поводок. Я был настолько поражен, что даже не похвалил ее. Собака явно что-то задумала, и я чуть не посмотрел вверх, на дверь: не пристроено ли на створке готовое опрокинуться на меня ведро с водой.

Мы вышли из дому и ощутили восхитительное весеннее тепло. Оно разлилось в воздухе, но пока не проникло в землю и не прогрело мостовую. Все в округе приятно притихло, словно люди не хотели так рано портить в этом году настроение матери-природы. Комета осторожно тянула вперед, давая мне возможность сделать один-два шага, будто купаясь в отраженной солнечной красоте и терпком аромате сосен. Сияние дня обострило мои чувства. У Кометы тоже поднялось настроение. Уши, до этого опущенные, поднимались при малейшем звуке. Пушистая шубка сияла светло-коричневым цветом, перемежающимся черными тигриными полосами. Собаку интересовало все, что шевелилось в сухих сосновых иглах и палой листве, и она постоянно принюхивалась и совала длинный нос во все, что находилось под ногами.

Если бы не наши обостренные чувства, мы бы прошли мимо какой-то пары – без слов, не встречаясь взглядами, – но неожиданно Комета бросилась через улицу к незнакомцам, прямо к крупному краснолицему мужчине. Я потянул назад ходунок и вместе с ним собаку.

– Назад! Простите, она никогда не подбегает к посторонним.

За краснолицым укрылась невысокая блондинка, не сводившая глаз с собаки.

– Все в порядке. Мы любим собак, – спокойно произнес мужчина и протянул руку. – Я Боб. А это Арлин.

Я надеялся, он понимал, что я не могу ответить на рукопожатие без риска потерять равновесие и упасть.

– Рад с вами познакомиться. Это Комета. Прошу прощения, что она бросилась на вас, но уверяю, она самая добрая псина из всех, каких вам приходилось встречать. – Последнюю фразу я адресовал Арлин, которая по-прежнему пряталась за спиной мужа.

– Не беспокойтесь. Вы живете где-то поблизости? – Боб был явно из тех, кому нравилось брать инициативу в разговоре. Арлин молча жалась к мужу и по-прежнему косилась на Комету, которая стояла как вкопанная. Прежде чем я успел ответить на его вопрос, он оглушил меня новым: – Вы не знаете, кто живет на углу? – И показал на мой дом.

– Знаю.

Улыбаясь, Боб выждал несколько секунд и, чтобы заполнить паузу, продолжил:

– Я спросил просто так. У меня есть на продажу бронзовый орел, который великолепно смотрелся бы на том уличном очаге.

Я промолчал.

– Но это так, к слову. Что с вами случилось?

Арлин пихнула мужа в бок.

– Боб!

Должен признать, что его вопрос обескуражил меня. Люди, встречая инвалида, не так часто заговаривают о его ущербности: отводят глаза, словно рассматривают что-то интересное у горизонта, – и лишь их косые нервные взгляды дают человеку с физическим недостатком понять, что он все еще участвует в разговоре. Я не был готов к его прямому вопросу.

– Неполадки со спиной.

Арлин смутилась, а с лица Боба не сходило какое-то непонятное выражение.

– Неполадки со спиной? У меня сложилось впечатление, что вы едва можете ходить.

Я не удержался и рассмеялся его бестактности.

– Позвоночник совершенно разваливается. Многие нервы зажаты и воспалены. Мне трудно управлять ногами. Вот что случилось. – Моя попытка вести себя несерьезно могла показаться глупой, но передо мной стояли совершенно незнакомые люди и спрашивали об очень личных проблемах.

– И никак нельзя вылечить? – тихо и удивленно спросила Арлин. Она говорила со мной словно с иностранцем, который не в курсе, какие чудеса творит медицина в Соединенных Штатах.

Не знаю почему, но я начал выкладывать детали: рассказал, как жил в юности с болью и оказался на столе хирурга, как страдал от побочных эффектов, которые стал считать нормальным явлением. И как крах всех попыток вылечиться привел меня на эту улицу в этот день и в этот час. Комета была героиней последней части моей истории.

Когда я закончил, мы – все четверо – ошеломленно молчали. Боб и Арлин переводили взгляды с Кометы на меня, и мне вдруг стало неловко. Смутившись, что мой рассказ так взволновал незнакомых людей, я пробормотал:

– Пожалуй, мы с Кометой пойдем.

Арлин погладила борзую – они уже вполне сдружились, – подняла голову и объявила:

– Мы знаем человека, который способен вам помочь.

– Не сомневайтесь, – произнес Билл. – Один наш друг недавно вышел на пенсию и переехал сюда.

Мысль мне помочь возникла в голове у Арлин, и она не собиралась отдавать инициативу мужу.

– Его сын работает ассистентом очень опытного хирурга, специализирующегося на заболеваниях позвоночника. Мы позвоним им, и Кай – так зовут сына нашего друга, Кай Стробб, – попросит доктора вам перезвонить.

От момента знакомства до расставания прошло не более десяти минут, но почему-то эта встреча вызвала во мне добрые чувства. Нет, я не ждал чего-то особенного от нашего разговора. За последние годы много раз исполненные благих намерений люди говорили мне или Фредди: «Обратитесь к врачу, который вылечил спину нашей дочери», – или: «Есть один доктор, ему стоит поправить одну-единственную косточку, и человек здоров». Нас уверяли, будто «энергетические воронки Седоны творят с людьми чудеса» и даже «изменение световых частот заставит Вулфа забыть о боли». Нам предлагали столько всего, что в семье стали на эту тему шутить: «Папа, ты еще не пробовал прудовую тину?»; «Ботокс наверняка вылечит твой позвоночник»; «С кем ты сейчас разговаривал: с врачом или с целителем?» Все, кроме ботокса и прудовой тины, я успел перепробовать, поэтому, когда нам говорили, что знают лучшего в мире специалиста по заболеваниям позвоночника, мы скептически относились к словам.

– Вулфи, любой опытный врач настолько занят, что ему просто некогда поднять трубку и позвонить человеку, который даже не является его пациентом, – заметила Фредди, выслушав мой рассказ о встрече с Бобом и Арлин. Ее удивило, почему я решил, что у этой пары более ценная информация, чем все, что нам приходилось выслушивать до сих пор.

– Понимаю, – произнес я. – Просто хотелось бы выяснить фамилию врача и проверить в Интернете, что он собой представляет. – Разожженный знакомством с Бобом и Арлин костер надежды быстро угасал.

– Ну-ну… – Тон Фредди потушил последнюю искру.

Можно представить мое удивление, когда через неделю зазвонил телефон и я услышал в трубке незнакомый голос:

– Попросите, пожалуйста, мистера Стива Вулфа.

Я испытал легкое раздражение. Наш телефон значился в списке номеров, запрещенных для телефонной рекламы.

– Могу я узнать, кто его спрашивает?

– Я Кай Стробб. Мои родители живут в Седоне и…

– Кай! Я Вулф… мистер Вулф.

– Здравствуйте, мистер Вулф. Пару дней назад мне позвонили родители и сказали, что у вас в ужасном состоянии позвоночник. Они нашли номер вашего телефона и попросили выяснить, не сможет ли хирург, с которым я работаю, помочь вам.

 

14

Март – июнь 2005 года. Аризона

Фредди должна была вернуться с работы только через восемь часов, и все это время я нервно бродил из комнаты в комнату, выходил к бассейну и вновь возвращался в дом. Я знал, что она постарается развеять мои надежды, которые могли привести лишь к очередному разочарованию. Ведь ей приходилось расплачиваться своими душевными силами за каждую неудачу в моем лечении. Наблюдать, как я вновь и вновь принимаю удары судьбы, и понимать, что любое изменение в состоянии моего здоровья влияет и на ее будущее.

Я накинулся на нее, как только она вошла в дверь:

– Позвони, пожалуйста, Каю и выясни, какая им требуется информация, чтобы составить представление о моем заболевании.

Почти за тридцать лет в медицине Фредди приобрела опыт общения с коллегами и умела отделить важное от обычной врачебной рекламы – слов, брошенных словно невзначай, но призванных склонить к чему-нибудь пациента. Себе я не доверял. Дошел до такого состояния, когда готов был схватиться за любую соломинку либо проглядеть реальный шанс на излечение.

Когда Фредди положила телефонную трубку, ее глаза сияли.

– Я под впечатлением. Вообще неслыханно, чтобы из медицинского учреждения стали звонить совершенно неизвестному им человеку. Эти люди как будто понимают, о чем говорят. Они сторонники смелых методов лечения. – Никогда прежде жена так не волновалась. – Сразу ясно, что врач и его команда болеют за дело, если согласны обследовать больного, ничего за это не требуя. Все, что хочет Кай, – результаты последних магнитно-резонансных и рентгеновских исследований. Если снимки достаточно детальны, они с хирургом все обсудят.

Я почувствовал покалывание в теле. По рукам побежали приятные мурашки.

– А кто вообще эта команда?

Фредди открыла ноутбук.

– Колорадский институт комплексного изучения заболеваний позвоночника… Доктор Дж. А. Фрей… Сейчас посмотрим.

Начав с напоминания, что на бумаге все выглядит лучше, чем в действительности, жена сообщила:

– Фрей – хирург-ортопед, основавший Институт лечения заболеваний позвоночника. Обучался в мединституте в Джорджтауне. Окончил ординатуру и вступил в научное сообщество в Медицинском центре Святого Луки в Чикаго.

– Это хорошо? – Как большинство людей, я понятия не имел, на чем специализируются разные медицинские школы, но Фредди это знала.

– Да, – кивнула она. – Согласно биографической справке доктора Фрея, он прошел специальную подготовку по посттравматической и восстановительной хирургии всех отделов позвоночника. Он не из тех врачей, которые работают только с поясничной зоной.

Надежда казалась крохотным островком в необъятном океане, однако приятно было сознавать, что плывешь в нужном направлении.

– Их офис находится в Энглвуде, южной окраине Денвера, – продолжила Фредди.

– Один из моих клиентов говорил мне, что Денвер – центр спинномозговой хирургии! – воскликнул я.

Через неделю после того, как мы направили туда результаты моих обследований, я стал, словно заключенный, отмечать дни. Засиживался допоздна, чтобы по вечерам докучать жене расспросами о ее разговоре с Каем.

– Он сказал, что позвонит или отправит заключение по почте? Может, мне позвонить самому и выяснить, как мои дела? Или записаться на прием?

Фредди стала задерживаться с друзьями на работе, и я почувствовал, что, возвращаясь домой, она каждый раз надеялась застать меня спящим. Зато Комета пришла в восторг от моего нетерпения. С самого утра я начинал проявлять беспокойство и не мог дождаться, когда она прыгнет ко мне на постель и попросится на прогулку. Собака же получила возможность лишний раз ненадолго выходить из дому: я просил стащить с меня одеяла, чтобы вовремя оказаться у почтового ящика и переброситься несколькими фразами с нашим почтальоном.

А если не думал о письмах, то гадал, по какому телефону – домашнему или мобильному – придет сообщение из института доктора Фрея. Но когда на экране сотового высветился их номер, я не сумел ответить на вызов. Сколько бы себя ни готовил, сомневался, что у меня хватит сил выслушать плохие новости. Может, легче записать звонок, чтобы, прослушав, не отвечать? Я лежал на кровати и напряженно ждал, когда щелкнет автоответчик. И вдруг вспомнил, что медики не оставляют записей конфиденциальной информации.

– Здравствуйте, мистер Вулф. Вас беспокоит Кай Стробб. Не могли бы вы связаться со мной сегодня днем или завтра утром?

Я нажал кнопку ответа.

– Здравствуйте, Кай! Как поживаете?

Комета, положив голову мне на грудь, пристально наблюдала, как я разговариваю.

– Хорошо, только очень занят. Как себя чувствуете? – В его тоне звучала заинтересованность.

– Прекрасно, – небрежно ответил я.

– Мы получили вашу информацию, и доктор Фрей изучил результаты обследований. Он также советовался с другими врачами, чтобы выяснить их мнение. – Длинное вступление служило недобрым знаком. Врачи уже не раз пытались длинными преамбулами смягчать мое разочарование.

– Все очень плохо?

– Да. Ваш позвоночник в плачевном состоянии, но вы и раньше это знали.

Мне казалось, что на сей раз меня ничто не заденет. Но не тут-то было – внутри все оборвалось, и я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание.

– Да, знал, что мой позвоночник в плачевном состоянии. Однако это неприятно слышать.

– Еще бы. – Кай помолчал. – Но есть и хорошая новость: доктор Фрей считает, что способен помочь вам.

Я так сильно тряхнул головой, стараясь прочистить мозги, что Комета вскинулась и ее уши встали торчком.

– Что?

Кай заговорил громче, решив, что нас подводит связь:

– Доктор Фрей считает, что может существенно облегчить вашу боль. Я звоню, чтобы назначить время вашего разговора с ним. Судя по снимкам, сомнительно, чтобы вы могли приехать сюда лично.

Я не реагировал. Вдруг почувствовал себя отрешенно, будто подслушивал, как кто-то говорит по другому телефону спаренной линии. Новость показалась настолько хорошей, что неизбежно где-то должна была подстерегать ловушка.

– Конечно, – произнес я без всяких эмоций, тоном человека, для которого это всего лишь работа. – Можно, я вам перезвоню? Моя жена тоже захочет участвовать в беседе.

– Разумеется. Я вышлю вам краткое заключение и снимки, чтобы вы поняли, в чем состоит проблема. Это даст вам возможность подготовиться к тому, что2 станет обсуждать с вами врач.

Как только разговор закончился, в моем сознании он сразу же перешел куда-то глубоко на второй план, и в голове не возникло ни одной мысли по поводу того, что только что случилось. Я смотрел телевизор в спальне, пока не вернулась с работы Фредди. Ее опущенные плечи и усталые глаза подсказали мне, каким трудным выдался для нее день. Она подошла к шкафу, скинула пиджак и сбросила с ног туфли.

– Кай звонил. Просил, чтобы мы ему перезвонили, – сообщил я.

– Звонил? И что сказал? – воскликнула Фредди.

– Хочет назначить время разговора с доктором Фреем.

– О чем? Вулфи, Кай тебе что-нибудь объяснил?

– Да, они могут мне помочь. – Я так и не отвел взгляда от экрана телевизора и не стал вдаваться в детали.

– Как? То есть… Передай мне слово в слово, что он говорил, не сиди как истукан, рассказывай!

– Он сказал: «Доктор Фрей считает, что может существенно облегчить вашу боль. Я звоню, чтобы назначить время вашего разговора с ним».

Жена села ко мне на кровать и взяла меня за руку.

– Вулфи, потрясающая новость. Ты рад?

Я хотел сказать ей правду: что не уверен, – но передумал, видя, как отреагировала на ее неожиданно пылкие слова Комета – встала и ткнулась носом ей в щеку.

– Давай сначала послушаем, что скажет этот доктор-вундеркинд.

Мы с Каем определили время разговора с доктором Фреем. Меня сразу покорил его теплый, откровенный тон и чувство юмора. Редко можно встретить врача, который бы никуда не спешил и, казалось, был готов целый день отвечать на вопросы пациента. Впоследствии я выяснил, что это вовсе не игра. Доктор Фрей считал, что врачу следует развеять страхи больного и боязнь предстоящей операции. Таким образом легче добиться положительного результата лечения.

Еще он предлагал своим больным домашние задания. Велел мне изучить каждый пункт того, что прислано, включая выводы о моем состоянии и описание предлагаемой многоступенчатой операции. Заключил он разговор словами:

– У вас много проблем, что делает результат непредсказуемым, но я не сомневаюсь, что способен уменьшить вашу боль. Вылечить я вас не могу, но помочь сумею. После того как выполните домашнее задание, свяжитесь с Каем и сообщите, хотите ли двигаться дальше.

Список того, что мне задали, был достаточно длинным: это свидетельствовало о непростом состоянии моего здоровья, – но я не смутился и взялся за работу, как прежде брался за ответственные юридические дела. Изучил заключение доктора Фрея по поводу состояния моего позвоночника. Мое костное сращение было выполнено почти тридцать пять лет назад, и помещенная между двумя подвижными позвонкам кость успела изменить положение и частично превысила изначально заданный ей уровень. Нестабильность позвонков от L3 (третий позвонок поясничного отдела) до крестца затрагивала спинальные нервы. Все диски поясничного отдела были дегидратированы и деформированы, что вело к нестабильности и сужению позвоночного канала поясничного отдела – явление, известное под названием стеноза. Присущий большинству людей изгиб в пояснице отсутствовал из-за различных повреждений. Моя спина была прямой как столб, из-за чего оказалась безжалостно вбитой в таз.

Чтобы уменьшить вызванную данными взаимосвязанными проблемами боль, доктор Фрей предлагал операцию под названием «передний спондилодез». Во время этой полостной операции делается разрез спереди от подреберья до брюшной складки. Внутренние органы раздвигаются, и обнажается позвоночник. Мешающие доступу к нему ткани рассекаются. Затем больного укладывают, выгибая таким образом, чтобы позвоночник выдвинулся вперед и для лучшего обзора оказался в брюшной полости. Кровь из брюшной полости и рассеченных тканей удаляется при помощи отсоса. Цель подобных манипуляций – создать пространство для размещения трансплантата.

Трансплантат закрепляется на позвоночнике в виде миниатюрных пористых нитяных контейнеров с костной тканью и морфогенетическим костным белком, которые помещают в межпозвоночное пространство, тем самым обеспечивая условия сращивания нескольких позвонков в единое целое. Сами позвонки для лучшего сращивания зачищают. В моем случае предполагалось проделать эту манипуляцию в пяти местах и превратить несколько позвонков в единую кость. Но до этого вычистить все, что осталось от дегенерированных межпозвоночных дисков и выбросить как ненужную рыбью требуху.

Это была только одна часть операции. Далее мне предстояло пройти артродез позвонков. Их следовало скрепить особыми винтами. Но на сей раз хирург доберется до нужного места не спереди, а сзади. Доктор Фрей вычистит позвонки и создаст так называемые ложа во всех затронутых болезнью местах, куда также поместит имплантат с морфогенетическим белком. Снизить давление на нервные окончания и дать проход нервам помогут своеобразные, проделанные в каждом позвонке, клинья, подобные тем, какие вырубают в дереве, чтобы свалить его в нужную сторону. К вживленным в позвонки титановым винтам прикручиваются два титановых стержня определенной формы. Они-то и придадут нужный лордозный изгиб моему позвоночнику, который, когда навсегда срастется в единую массу, больше не сможет сгибаться ни в стороны, ни вперед, ни назад. Было нечто ироничное в том, что врач брался обеспечить юристу надежную точку опоры, но кто я такой, чтобы заниматься лингвистическими тонкостями?

Пока я выполнял домашнюю работу, Фредди проводила собственное исследование. Вскоре она начала перечислять подстерегающие меня опасности, и я понял, что мы изучали разные материалы.

– Не думай, что все это выполняется за один раз. Повторное же хирургическое вмешательство увеличивает риск, хотя шансы на успех остаются прежними. Лечащих врачей уже теперь тревожит твое физическое состояние. Не представляю, что они скажут, узнав, что ты собираешься подвергнуть себя серии хирургических операций.

– Фредди, речь идет самое большее о трех-четырех часах. Хирургу не составит труда выполнить все за один раз.

– Вулфи, – рассмеялась жена, – столько времени требуется, чтобы ушить грыжу.

Во время последующих бесед доктор Фрей заверил меня, что вся работа будет выполнена в течение одной операции, хотя проводить ее будет, возможно, не одна бригада хирургов. Она продлится свыше четырех часов, но сколько именно, сейчас сказать невозможно. Это будет зависеть от того, что обнаружат врачи. Реабилитация продлится долго, поскольку многие годы боли и разрушения нервных путей в сочетании с атрофией мышц требуют серьезного восстановления.

Разумеется, этот разговор не воодушевил меня, но я был настроен решительно.

– Фредди, я пойду на это. Разве у меня есть другой шанс? Я успею умереть, прежде чем представится что-либо еще.

К моему удивлению, она меня поддержала.

– Похоже, он способен многое исправить. Может, мы сумеем снова стать занудной семейной парой.

Операцию назначили на 5 августа. Это давало нам возможность съездить в конце мая в Омаху, чтобы присутствовать на вручении Кили диплома юридического института. Там же я собирался проконсультироваться со своими лечащими врачами и выяснить, что нужно делать, чтобы набраться перед операцией сил. Еще я хотел повидаться с Линдси, которая теперь училась в Омахе по программе ухода за больными, собиралась получить степень бакалавра и держалась подальше от всех океанов.

Не желая омрачать Кили ее знаменательный день, мы пока не сообщили дочерям о моей предстоящей операции. Выпускная церемония прошла для меня словно в тумане. Я присутствовал физически в зале, но меня будто там не было: я думал о будущем и в то же время возвращался мыслями в прошлое. Кили исполнилось двадцать пять лет, а когда я упал на спортивной площадке, ей было только шестнадцать. У нас с ней было много общего, и когда она решила стать юристом, мне показалось, будто я сумел передать ей что-то ценное. Но сидя в тот день в зале, я размышлял: сколько моих не таких уж замечательных черт передалось дочерям? Не признавая масштаба своих проблем и стремясь разобраться с ними в одиночку, я отдалял от себя тех, кого очень любил. Девочки росли, и я не позволял им смотреть на меня в минуты слабости, пока все не начало рушиться. С тех пор мое поведение приводило в замешательство меня самого. Я дал себе слово, что когда-нибудь сяду с дочерями и спрошу, что они чувствовали во время этого долгого периода. Но в тот день лишь обнял Кили и сказал:

– Я тобой безмерно горжусь. – А затем как мог распрямился для семейной фотографии.

* * *

Врачи, у которых я долгие годы лечился в Омахе, посоветовали, как подготовиться к предстоящей операции. Первой задачей было накопить собственную кровь, а она из-за моей диеты стала напоминать жидкий бекон. Мои гастрономические привычки не прибавляли здоровья. Требовалось привести в норму уровень холестерина, придерживаться правильной диеты и лечить воспаление нервов. Меня наставляли, чтобы я не забывал ни об одной мелочи, которая могла бы укрепить меня перед операцией.

От этих советов во мне проснулся троеборец. Плавание, велосипед, бег – все это я могу попробовать и теперь! На обратном пути в Финикс я стал излагать Фредди в самолете свои планы на режим дня.

– С утра плавание в течение часа, затем прогулка с Кометой. В гараже свалены мои гири и гантели.

– Стив, пожалуйста, выброси эту мысль из головы, – охладила мой пыл жена. – Десять минут поплескаться в воде большое достижение. Ты не в учебном лагере морских пехотинцев.

Но я не отступил: на следующий день после приезда в Седону плюхнулся в бассейн, и через две минуты, когда отчаянно пытался удержать на поверхности голову, Фредди пришлось вылавливать меня оттуда. Затем попытался обойти округу без помощи Кометы и палок. Одолел полквартала, показавшихся мне тысячью километров. И на следующий день, словно попавший в аварию, был прикован к постели.

– Ненормальный, – едва слышно пробормотала Фредди. – Какой смысл мучить себя упражнениями, если следующие два дня не можешь встать с кровати? – Голос был скучно-монотонным, но разочарованный взгляд свидетельствовал о неоправдавшихся надеждах.

По сравнению с последними двумя днями недельный запой с сомнительным спиртным показался бы просто праздником.

– Может, мне не проявлять такого рвения?

– Неужели дошло? – Я почувствовал, как от тона жены напряглась Сандоз. А Комета убежала в соседнюю комнату. – Мне надо идти на работу, – продолжила Фредди. – Я было хотела осушить бассейн. Но раз у тебя в мозгу осталась еще пара работающих клеток, скажем обслуге бассейна, что они нам пока не требуются.

Вскоре мы смеялись над мыслью, что можно было осушить бассейн. Лето выдалось знойным, но, несмотря на усиливающуюся жару, Комета с энтузиазмом сопровождала меня на прогулках, которые становились длиннее и регулярнее. И во время одной из них снова проявила свою исключительную храбрость и преданность. Не говоря уже о крепком желудке.

Я одолел короткий подъем на холм, где с высоких точек открывался прекрасный вид на горные утесы. Узкая грунтовая тропинка тянулась на вершину сквозь густой можжевельник, толокнянку и колючие грушевидные кактусы. По гребню тянулась гравийная дорога, ведущая обратно к дому. Весь путь был не длиннее двух третей мили, но перепады высоты и неровности тропинки были именно тем испытанием, какое мне требовалось. Трудностей добавила изнуряющая жара.

– Давай отдохнем, Комета, – запыхавшись, предложил я и устроился на валуне, а борзая отправилась исследовать испражнения пекари, с такими же ярко-красными вкраплениями, как грушевидные плоды растущих вокруг кактусов. Переведя дыхание, я позвал ее: – Пошли, девочка, пора охладиться дома!

Тропинка настолько сузилась, что идти рядом стало невозможно. Я устал, ноги, которым больше никто не помогал сохранять равновесие, дрожали, стопы горели огнем. Впереди на расстоянии длины футбольного поля показалась мощеная дорога, и я был настроен добраться до нее без привалов. Комета шла передо мной, и я, если бы стал падать, мог опереться о ее зад рукой. Вдруг она остановилась посреди тропы.

– Вперед, Комета. Иди. Я устал.

Она не пошевелилась, склонила голову набок и стала принюхиваться.

– Пошли, девочка.

Собака не обращала на меня внимания. Рассерженный и вспотевший, я попытался обойти ее, втиснувшись в густой кустарник. Комета меня не пропускала. Оглянулась и стала подвывать. Живя с ней несколько лет, я понял, что она меня предостерегала, но было поздно: ступив на рыхлую каменистую почву у края тропинки, я не удержал равновесие и, опрокинувшись, полетел в кусты.

Падая, я не очень испугался, рассчитывая, что густые ветви смягчат удар. Когда же приземлился, показалось, что угодил в податливую комковатую влажную губку, которая немедленно взорвалась, превратившись в омерзительное, вонючее облако. Я свалился в груду глубиной в целый фут разлагающихся трупов крыс и оленьих мышей, которых кто-то ловил и выбрасывал вдоль тропинки. Мне приходилось видеть, как забивают на мясо и разделывают диких зверей и домашний скот, но я даже не догадывался, что существует такая отвратительная вонь. Из прожаренных на солнце пустыни сотен гниющих грызунов вываливались внутренности. А я, не в состоянии подняться, барахтался в этой огромной помойке из разлагающихся крыс, зловонных потрохов и крови.

Инстинкт предупредил Комету об опасности, и теперь гнал прочь. Здесь повсюду таилась смертельная зараза, и собака понимала это. Даже пекари не тревожили эту мерзость. Но борзая не убежала, а с видом старающейся сохранить свой дорогой педикюр невесты неторопливо и грациозно направилась по запекшейся крови ко мне. Она так по-человечески гримасничала, закатывала глаза и воротила нос, что я расхохотался.

Комета всегда не нравилось, когда над ней смеялись. Я понимал, что она обиделась, хотела убежать и проучить меня, но все же нагнула голову, чтобы я мог ухватиться за ее ошейник, а затем, пятясь, подтянула сначала на колени, а потом терпеливо ждала, пока я, опираясь на ее спину, не поднялся во весь рост. Напрягая мускулы, она вытащила меня из наполненной падалью канавы на тропинку.

Я часто думал, что бы случилось, если бы Комета убежала или не захотела войти в это гниющее месиво. С меня хватило и того времени, которое я провел в невыносимой вони. Через несколько часов после возвращения домой мне стало трудно дышать – легким не хватало воздуха. Поднялась температура, и сильно разболелась голова. К вечеру от недостатка кислорода в глазах запрыгали черные точки. Мы отправились в приемный покой неотложной помощи. Исключив грипп и пневмонию, врачи отправили меня домой на попечение Фредди. Лишь через неделю я избавился от хантавируса – легочного геморрагического вируса, которым человек заражается, вдыхая запах мочи и экскрементов грызунов. Этот вирус быстро размножается в организме, вызывая опасное для жизни воспаление дыхательных путей. Без Кометы, продышав несколько часов тлетворной вонью, я бы пропал.

От хантавируса не существует лечения, но если человек его побеждает, осложнений не возникает. И поскольку я копил кровь для предстоящей операции, это стало хорошей новостью. Фредди не упустила случая, чтобы прочитать мне нотацию:

– Вот что получается, когда ты себя перетруждаешь. Ну теперь-то ты хоть успокоишься?

На сей раз я послушался. После последних волнующих событий мы с Кометой уже решили прекратить наши походы и мирно проводить время у бассейна, делая иногда вылазки в соседние улочки. Если мой организм недостаточно силен, чтобы перенести операцию, то больше я ничего не мог с этим поделать. Оставалось молиться, чтобы забылся трупный запах сотен разлагающихся крыс.

В последующие дни я ждал, что Комета будет скептически поглядывать на меня, помня, что я не внял ее предостережению на тропе, но вместо заслуженного упрека встречал прежний, полный любви и обожания, взгляд. Когда во Флагстаффе она решила стать моей собакой, то наверняка предвидела, что я введу ее в совершенно новый и очень интересный мир.

Комета не возражала, когда я сказал, что нам надо спуститься в Скотсдейл, расположенный в долине солнца – очень, очень горячего солнца. Борзая прыгнула во внедорожник с такой готовностью, словно мы собирались в мастерскую игрушек Санта-Клауса. Второе лето без отдыха в озерном доме выдалось безжалостно знойным. Мысль, чтобы спуститься ниже, где было еще жарче, отбивала у нас с Фредди всякую охоту двигаться. Но в Скотсдейле я сдавал кровь в банк для предстоящей операции и должен был ездить туда каждую неделю.

Пока внедорожник полз по никогда не рассасывающейся пробке на окружающей город федеральной автостраде, по сторонам попадались десятки мегамолов и супермаркетов. Я подумал о нейтронной бомбе, от которой люди лопаются словно переполненные воздухом шарики, а дома и машины остаются целыми. В Скотсдейле я видел стоянки без единого свободного места, армады внедорожников, и рядом – ни одного человека. Пустые переулки, пустые остановки автобусов – и никого у входа в рестораны.

Когда я открыл дверцу машины, каждая клеточка моего организма испаряла влагу. Не успел ступить два шага, как подошвы ног стали обжигать положенные в ботинки толстые стельки, и всего в нескольких футах над асфальтом колебались прозрачные миражи. Комета выпрыгнула из машины, как чистопородная трехлетка на кентуккийских скачках, и, не дрогнув, застыла рядом со мной, хотя на подушечках ее лап уже наверняка образовывались волдыри.

– Фредди, посади собаку в салон, – попросил я. – А потом вернешься за мной.

Жена тянула поводок, но Комета не двигалась с места. Тогда я взял у нее поводок и двинулся к зданию. Борзая, хотя лапы ей немилосердно жгло, не отставала и держалась рядом. Она знала: надо выполнять работу, а не скулить. И весь путь в Денвер я старался следовать ее примеру.

 

15

Август 2005 года. Денвер

3 августа Фредди, Комета и я отправились на запад, где мне должны были делать операцию. Мать, ее супруг Мэнни, за которого она вышла замуж два года назад, и моя сестра Дебби собирались встретить нас в Денвере и пробыть там несколько дней после операции. Дочери тоже хотели приехать, но я отговорил их. Решил, пусть лучше появятся через месяц – в тот момент моего выздоровления, когда мне станет скучно и потребуется чье-то общество.

– Надеюсь, ты взял все, что нужно, – заметила Фредди, когда мы сворачивали на улицу с подъездной дорожки. – Кто знает, сколько ты там пробудешь… Не представляю, как поступить: начальник требует, чтобы я через неделю вернулась в Седону. Если что-то пойдет не так… – Она запнулась, а когда продолжила, голос звучал так тихо, будто Фредди говорила сама с собой: – Кай сказал, что ты будешь лежать от месяца до шести недель, но не исключено, что дольше. Часть этого времени займут реабилитационные мероприятия, но все очень неопределенно.

Жена никак не могла понять, почему я вбил себе в голову, будто предстоящая операция лишь ненамного сложнее удаления зуба мудрости. Врачи меня быстро разочаровали. Но у меня имелись явные преимущества перед другими пациентами: всю жизнь я учился управляться с больной спиной, правильно садиться и вставать со стульев, ложиться и подниматься с кровати, сгибать колени, сидеть и стоять. В последние годы мои слабые мышцы испытывали так много перегрузок, что я не сомневался: они способны восстановиться, когда почувствуют свободу. Плюс к тому я владел «секретным оружием» – Кометой. Что же до боли, хуже того, что я испытывал, быть не могло.

– Давай запланируем десять дней пребывания в больнице, – предложил я. – А дальше все зависит от того, где я буду. – Я понимал, что десять дней слишком мало, и переменил тему разговора. – Мне необходимо сосредоточиться на выздоровлении, поэтому пусть Комета поедет с тобой домой. Да и Сандоз после проведенной с соседями недели соскучится по ней.

Из гостиницы жена подтвердила по телефону назначенный на следующий день предоперационный осмотр. Я лежал на спине на кровати и смотрел в потолок. Неожиданно обратил внимание, что после того, как Фредди положила трубку, в номере слышалось только жужжание вентилятора в кондиционере. Я повернулся и увидел, что жена не сводит с меня глаз.

– В чем дело?

– Пытаюсь понять тебя. Что-то ты уж очень тихий.

– Мысленно настраиваюсь на хороший результат. После всего, через что нам пришлось пройти, для мобилизации душевного оптимизма требуются усилия.

– Ну-ну…

Фредди окинула меня скептическим взглядом. Она была знакома с моей теорией, что для успеха моральная подготовка не менее важна, чем физическая. Принцип, который, кстати, нашел отражение и во взглядах доктора Фрея. До падения на спортивной площадке мне везло – я всегда быстро выздоравливал. Пусть хоть немного поверит, что я собираюсь через две недели вернуться домой…

Ночью перед операцией я не спал. Закрытые глаза Кометы меня не обманули – борзая, как и я, бодрствовала. В четыре часа утра я решил принять душ и, чтобы жена могла подремать, закрыл за собой дверь. Но собака, к моей досаде, немедленно открыла ее – она хотела наблюдать за Фредди со своего места на полотенце у ванны. Потом жена наполнила ей миску, но борзая не притронулась к еде. Когда Фредди вывела ее, она помочилась на ближайший куст и тут же потянула обратно.

Весь прошлый год Комета демонстрировала удивительную способность понимать жесты и речь, даже если слова были обращены не к ней. Она всегда знала, когда с моим здоровьем было плохо, и в такие моменты отказывалась покидать меня, разве что на короткое время, чтобы справить естественные потребности. Сколько бы Фредди ни звала ее, ни говорила, что пора ехать, и даже ни произносила слово «врач», все было бесполезно. Собака не желала гулять, она хотела знать, куда мы собираемся, и ключевое слово здесь было «мы».

В пять тридцать утра мы прибыли в больницу, и Комета тщательно исследовала все выходы и входы, прежде чем разрешила нам подойти к регистратуре. Затем повторила то же самое, когда мы приблизились к приемному покою хирургического отделения, где нас уже ждали мать, Мэнни и Дебби.

– Привет!

– А вот и вы!

Волнение, словно электрические разряды, пронзало встревоженных родственников. Фредди села на ближайший стул и прижала к груди свою большую сумку, словно это был спасательный жилет. Мать от усталости осунулась, глаза покраснели, веки опухли. Я смотрел, как она нервно разговаривала с медсестрой, записывавшей фамилии присутствующих родственников. Мне не хотелось, чтобы Дебби вникала в детали моей болезни, но мать ее постоянно просвещала, и сестра решила приехать в больницу. Наблюдая, как она покачивала ногой, разговаривая с Мэнни, я подумал, насколько Дебби похожа на маму в молодости.

Меня усадили в кресло с высокой спинкой. Поскольку мне было запрещено накануне операции после полуночи есть и пить, лучше было не приближаться к столику с теплыми пончиками и только что сваренным кофе. Но я, как все последние пять лет, находился не один. У моих ног спокойно сидела Комета. Как всегда, я залюбовался ее телом, мягкой, как у кролика, шерстью. Она закрыла глаза, но насторожила уши. А я подумал, что никогда бы не оказался в этой больнице, если бы не она и не моя жена. Я вытер глаза и почесал борзую за ушами.

«Довольно перемывать одно и то же. Для этого хватит времени, пока я буду прикован к больничной койке». Комета помогла мне подняться с кресла. Выпечку унесли, и я захотел сесть рядом с женой.

– О чем задумалась? Когда представление закончится, мысли – это все, что мне останется.

Фредди пропустила шутку мимо ушей.

– Скоро за тобой придет сестра. Я внесла телефон Линдси в список быстрого набора, чтобы ты мог ей позвонить, перед тем как уйдешь. Сегодня ее день рождения, и ты говорил, что хочешь услышать ее голос. Кили тоже дала номер своего телефона. И Джеки. Твоя мама выглядит очень усталой…

Я обнял Фредди, и у нее из глаз хлынули слезы. Я плакал вместе с ней. Несколько минут мы стояли, прижавшись друг к другу. Затем жена тяжело вздохнула.

– Такое настроение нисколько не помогает волшебному состоянию духа, Вулфи. – Она попыталась улыбнуться, но уголки губ никак не поднимались вверх.

В половине седьмого открылась дверь из хирургического отделения в приемный покой. Фредди обняла меня еще раз и всхлипнула:

– Je t’aime.

И я снова почувствовал себя парнем с фермы, который очень хотел, чтобы ему нашептывали ласковые слова по-французски.

– Я тоже.

Помахав рукой, я ушел. Но зачем-то задержался и приоткрыл дверь – знал, что Комета осталась по другую сторону.

– Береги женщин, пока меня не будет, – велел я собаке.

Потом Фредди сказала мне, что слышала, как я рассмеялся за дверью.

Я оставил борзую стеречь родных, но у Кометы на сей счет были другие мысли. Она улеглась на пол напротив двойных дверей, за которыми я исчез, закрыла глаза и застыла. Как только я ушел, Фредди достала из сумки собачий поводок. Ей очень хотелось поскорее уйти из больницы, сбросить напряжение и собраться, чтобы пережить предстоящий долгий день.

– Пошли, Комета. Пойдем прогуляемся.

Обычно слово «гулять» служило детонатором, за которым следовал сверхзвуковой прыжок к поводку, но на этот раз борзая даже не открыла глаз. Пришлось уступить Фредди. Идущим в хирургическое отделение врачам и медсестрам приходилось обходить распростертую на полу светло-коричневую полосатую собаку. Моя жена постоянно извинялась перед удивленными медиками, а те неизменно говорили:

– Все в порядке. Никаких проблем. – И спрашивали: – Что это за порода? – А потом добавляли: – Какая красивая!

Комета не двигалась с места. В тот день лесть для нее ничего не значила. Она даже не поднимала головы.

После очередного обмена репликами с врачами Фредди опустилась на колени рядом с борзой и принялась упрашивать:

– Ну пойдем же, девочка. Прогуляемся, проверим, не повыскакивали ли там кролики. – Никакой реакции. – Комета, тебе же нужно пи-пи. – Собака делала вид, будто вообще не в курсе, что рядом с ней находится хозяйка. – Купим тебе чего-нибудь поесть. Комета, у меня нет на это времени.

Борзая вскинула голову и пронзила Фредди взглядом, который ясно говорил: «Отвали!» «Она меня напугала», – позже призналась мне жена. И Фредди решила на некоторое время оставить борзую в покое.

Несмотря на надоедливые хождения – в приемном покое ждали не только мои родственники, но и другие люди и через дверь постоянно проходили медики, – Комета не покидала свой пост. Она наверняка проголодалась, но отказывалась от еды и угощений, которые ей предлагала Фредди. Справила нужду лишь во время короткой прогулки в пять часов утра и, испытывая неудобство, ни разу не заскулила и не попросилась на улицу. Ей мешали проходившие мимо люди, вынужденные перешагивать через нее, но собака не двигалась с места.

Каждый час появлялся один из членов хирургической бригады и сообщал родственникам больного, как проходит операция. Со временем они перестали замечать Комету и шагали через нее, словно через знакомый уличный бордюрный камень. Иногда новости были чисто профессионального характера, но обычно родственникам больного сообщали, что операция успешно продолжается и пациент дышит. За полчаса до полудня мимо Кометы прошла медицинская сестра и обрадовала Фредди, сообщив, что доктор Фрей закончил работу спереди. Как только наложат швы, он сделает разрез со спины и начнет монтировать стержни опоры. Мистер Вулф очень хорошо переносит операцию, и все его жизненные показатели в норме. К этому времени я лежал на операционном столе уже шесть часов.

– Сколько это еще продлится? – спросила моя мать.

– Мы не знаем, – ответила медсестра. – Будем держать вас в курсе. – Она уже собиралась уйти, но остановилась перед Кометой. – Эта собака вообще когда-нибудь двигается?

День продолжался, медики информировали моих родных. Между Фредди и Кометой возникали короткие стычки, но сколько бы жена ни раздражалась на собаку, та никак не реагировала.

– Комета, прекрати! Вставай! Ты же не можешь вообще не выходить на прогулку.

Борзая неподвижно лежала и, закрыв глаза, давала понять, что все попытки сдвинуть ее с места ни к чему не приведут. Когда Фредди попыталась надеть ей через голову ошейник, она стряхнула его и опять обожгла хозяйку взглядом: «Отстань!»

– Ладно! Тогда лежи и страдай!

Комета нарочито медленно отвернулась и положила голову на пол. Какое бы напряжение ни испытывала в тот момент Фредди, она невольно рассмеялась.

Около семи часов вечера, спустя двенадцать часов после того, как я вошел в операционную, через Комету переступил доктор Фрей. Фредди поспешила ему навстречу. Лицо хирурга расплылось в широкой улыбке. Никто не успел сказать ни слова, как Комета вскочила с пола и, встав между моей женой и врачом, уставилась на хирурга. Доктор Фрей усмехнулся и повернулся к Фредди.

– Задача была не из легких, но, судя по всему, мы справились. В ходе операции возникло несколько неожиданных, не слишком серьезных осложнений, они просто потребовали дополнительного времени. Сейчас медсестры приводят вашего мужа в порядок и вскоре переведут его в реанимационный блок. Операция продолжалась долго, и там он пробудет некоторое время.

Фредди вытерла слезы с глаз.

– Каково ваше мнение, доктор?

– Операцию он перенес очень хорошо. Большинство главных нервов, включая оба седалищных, страдали от серьезной компрессии, но мы их освободили. Боль ему мы, по крайней мере, облегчили. – Прежде чем скрыться в хирургическом отделении, хирург приобнял Фредди. И уже на пороге обернулся и бросил через плечо: – Коллеги мне сказали, что все это время Комета отказывалась сойти с места. Вот это да!

От выбросов адреналина и волнений напряжение в приемном покое возросло до высшей точки и, казалось, искривило пространство. Как только дверь за хирургом закрылась, собравшиеся вокруг Фредди и слушавшие врача родственники потрясенно переглянулись и дружно с облегчением вздохнули. Мебель и стены приняли прежние формы – более реальные и не такие пугающие. Все настолько выдохлись, что тихое ликование продолжалось не более десяти минут. Единодушно приняли решение сесть за стол через несколько часов, когда я приду в сознание.

Родственники собирали вещи. Порывшись в сумке, Фредди достала поводок и повернулась к дверям в операционное крыло.

– Комета… А где Комета?

Плача, обнимаясь и поздравляя друг друга, никто не заметил, что борзая исчезла.

– Не за доктором же она отправилась? – удивлялась мать, а остальные родственники словно приросли к месту и оглядывались по сторонам, видимо, ожидая, что собака выйдет из-за одного из стульев.

Фредди, устремившись к двери, ведущей в главный больничный коридор, звала:

– Комета! Девочка! Ко мне!

Но собаки и след простыл. Фредди побежала в вестибюль, свернула за угол к лифтам. Как и в тот раз в Седоне, когда я еще сомневался в способности собаки найти дорогу домой, она находилась уже там, и ее точеный профиль четко выделялся на фоне двери кабины. Борзая насмешливо склонила голову набок, словно спрашивая: «Куда ты запропастилась?»

Позже Фредди рассказывала, что появление доктора Фрея возымело такой же эффект, какого добивается гипнотизер, щелкая пальцами и пробуждая человека ото сна. Когда хирург улыбнулся и сообщил хорошие новости, он вывел борзую из похожего на транс бдения у двери, и она снова стала такой, какой мы ее хорошо знали – невозмутимой и независимой. Комета даже не стала возражать, когда Фредди оставила ее в гостиничном номере и ушла пообедать с родственниками. Собака убедилась, что все в порядке.

Операция и период беспамятства заняли весь четверг и ночь на пятницу. К вечеру пятницы организм начал ощущать, какой ему нанесли урон. До операции я полагал, что боль будут вызывать разрезы спереди от грудной клетки через живот и сзади, со спины до копчика, где хирург вставлял поддерживающие стержни и контейнеры с трансплантатом. Но первые ощущения дискомфорта возникли не в той области. Приступы боли и жжения охватывали середину спины и ирадиировали в ребра.

– Что-то не так? – волновалась Фредди, которая почти весь день дежурила у моей кровати в отделении интенсивной терапии. Но мой язык еще не слушался мозга и я не мог ответить. Не произносил ни слова, только гримасничал. – Вулфи, – уговаривала жена, – тебе не нужно изображать мачо. Если что-то болит, сестры должны знать, и они помогут тебе. – Что с тобой?

– М-м-м-а… м-м-м…

– Что? – Фредди едва сдерживалась, чтобы не хихикнуть.

– Ш-м-м-и… у-у-у… – Слова хоть и становились длиннее, но от этого не были яснее. Я поднял правую руку на несколько дюймов от одеяла. – У-у-у…

Фредди прыснула – сначала тихонько, а затем расхохоталась. Знаком дала понять, что старается сдержаться. Но мне очень нравилось слушать, как она смеется. Потом к ее смеху присоединился и мой – хриплый от анестезии и трубки в горле. Как же это было хорошо! На шум в дверях появилась медсестра.

– Что случилось? – спросила она.

Мы с женой снова рассмеялись, а она стояла и улыбалась нам.

– Я вижу, ему больно, но он не может объяснить, как и что. – Боясь опять расхохотаться, Фредди больше не смотрела в мою сторону.

С женой в роли переводчика я наконец сумел сказать, где источник моей боли. И по тому, как Фредди стиснула мою руку, догадался, что она испытала облегчение. Жена хотела, чтобы все – от сестер до врачей – сообща делали что положено для ее мужа, а она с легким сердцем вернулась бы в Седону. Избавиться от чувства вины Фредди могла, лишь сознавая, что уход за мной ведется тщательно. Неудивительно, что в субботу жена предприняла все, чтобы уменьшить мою боль, и убедила врача прописать мне привычный фентанил. А медсестрам наказала давать мне эту отраву через равные промежутки времени – знала, что сам я не попрошу, пока боль не станет невыносимой.

Значительную часть времени в ту неделю Комета проводила с матерью и Мэнни, хотя и Фредди отлучалась из больницы, чтобы погулять с ней и убедить, что гостиница лишь временное пристанище. Но к утру субботы терпение борзой лопнуло: она хотела видеть меня, – и как только Фредди открыла дверцу машины, прыгнула в салон и отказалась выходить.

– Комета, вон! – приказала жена.

Но собака ответила тем же холодным взглядом, которым смотрела на нее во время моей операции. Комета умела настоять на своем.

В отделения интенсивной терапии не пускают посетителей, кроме родственников и самых близких друзей.

– С собаками сюда нельзя, – напомнила медсестра Фредди, когда она с Кометой подходила к моей палате.

– Это служебная собака моего мужа, – бодро произнесла жена.

– Служебная или не служебная, с животными сюда входить не положено.

– Почему?

– Хороший вопрос. Не знаю. – По тому, как смягчился тон медсестры, я понял, что в спор одним своим присутствием вмешалась борзая. – У некоторых аллергия на собачью шерсть. – Последовавшая пауза показалась мне многообещающей. – Не думаю, чтобы возникли проблемы, если она не станет выходить из палаты вашего мужа.

В это время в больницу приехала моя мать, а за ней шествовал Мэнни. Комета повела всю компанию ко мне в палату. Я все еще то всплывал к действительности, то обрушивался в небытие, мучился от досадных провалов в памяти и пытался подсчитать, сколько времени миновало после операции. День? Неделя?

Но сколько бы ни прошло времени, Комете показалось еще больше. Она так юлила у моей подушки, что напомнила мне девчонку, которая очень соскучилась по своему парню, потому что не видела его уже целый день! Когда все набились в палату, вошла медсестра и сняла с кронштейна на стене монитор аппарата для измерения кровяного давления. При этом застежка-липучка издала характерный звук. Глаза Кометы расширились, уши встали торчком. Фредди заметила ее тревогу и попыталась остановить.

– Комета, не смей!

Все ахнули. Собака взвилась в воздух, а затем невесомо, словно снежинка, опустилась на матрас в шести дюймах от меня, даже не сбив одеяла. Сурово посмотрев на стоявшую по другую сторону кровати онемевшую медсестру, Комета растянулась рядом на узкой посадочной полосе, привалившись ко мне ровно настолько, чтобы я знал, что она здесь. Я привык к ее сноровке прыгать на кровать, нисколько не тревожа меня. Но по удивленно разинутым ртам присутствующих в палате людей понял, что они под впечатлением. И пока родственники находились в больнице, собака уютно лежала у меня под боком. Только под вечер в субботу, когда настало время возвращаться в гостиницу, Фредди стянула борзую на пол за поводок.

Но утром в воскресенье, когда из палаты интенсивной терапии меня перевезли в обычную, Комета возобновила бдение. К тому времени я научился складывать слова в относительно понятные предложения. Фредди недоумевала, почему меня так рано перевели из послеоперационной палаты, но врачи заверили, что я хорошо переношу боль.

Так оно и было. Я пока не хотел говорить, но, начиная с субботнего вечера, испытывал странное чувство. Несмотря на боль и жжение в различных частях моего изрезанного, искромсанного тела, я чувствовал себя хорошо. Боялся раньше времени хвастаться: в организме все еще бродил наркотик и, не исключено, вызывал искусственную эйфорию. Но боль заживающих ран была настолько слабее той, с которой я жил последние восемь лет, что мне казалось, будто я просто упал с санок.

Вскоре стало ясно, что мое выздоровление идет быстрее, чем предполагалось. Когда вслед за речью стали восстанавливаться другие функции, я получил недвусмысленное напоминание, что для моих кишок три дня после операции – целая вечность.

– Фредди, – сказал я жене, – хорошая новость состоит в том, что я почти избавился от последствий анестезии. – Я взял ее за руку и, чтобы говорить на ухо, притянул к себе: – Плохая – то, что мне надо в туалет.

– Здорово! – воскликнула она. – Я тебе достану «утку».

Мало в жизни более неприятного, чем голос эскулапа, во всеуслышание возвещающий, что у пациента вскоре опорожнится кишечник. Но еще более унизительно, когда ваша жена громко объявляет эту новость остальным членам семейства.

Мать и Мэнни вскочили. Я же учудил что-то вовсе неподобающее. Столкнул с кровати Комету, сбросил с себя невесомые простыни, перекатился на бок, спустил ноги на пол. Оттолкнулся, распрямился. И встал! Встал без помощи Кометы и палок!

– Ни фига себе! – ахнула мать, у которой никогда не задерживалось крепкое словцо.

Комета придвинулась ко мне, ожидая, что я обопрусь о нее, и очень удивилась, что я пошел сам. А я не замечал, что шатаюсь, как ломкая трава прерии на ветру. В наэлектризованной тишине Фредди поспешила на помощь моему так нуждающемуся в ней слабому телу. Она была потрясена. А я театрально взмахнул рукой и объявил:

– Вперед, Тонто, в туалет!

 

16

Август 2005 – октябрь 2006 года. Денвер и Седона

Доктор Фрей и все другие врачи больницы удивились, насколько быстро я сумел подняться с кровати и проделать тот триумфальный путь в туалет. Но никто не был больше поражен, чем я сам. Всю жизнь, как только я приближался к какой-нибудь важной вершине, здоровье отбрасывало меня назад, и я катился вниз по ледяному склону. Со временем я собирался с духом и снова начинал подъем, но лишь для того, чтобы опять грохнуться с кручи и начать все сначала. И так раз за разом. Ложась на операционный стол, я надеялся, что доктор Фрей сумеет облегчить мою боль, – правда, ожидания были не слишком велики. Хотя бы подарил мне один час – ничтожный отрезок в шестьдесят минут, чтобы я почувствовал себя так же хорошо, как бывало. Чтобы мог вспомнить, что значит чувствовать себя хорошо.

В первую неделю после операции я считал, что двадцать минут между приступами боли в ногах – следствие анестезии и наркотиков. Если ступни не жгло огнем, словно их поджаривали зажигалкой для сигар, я запрещал себе надеяться, что боль проходит. Когда поднялся и с помощью Фредди отправился в туалет, боялся прислушиваться к голосу, который мне твердил, что я чувствую себя нормально. «Если что-то кажется настолько хорошим, что не может быть правдой, значит, это неправда. Не смей даже думать, что поправился. Иначе завтра придется жестоко разочароваться».

В три часа утра, через шесть дней после операции, я шел по коридорам с пустыми руками – в первый раз за восемь лет без палок, без ходунка, без собачьего поводка. На несколько недель раньше, чем надеялись врачи. Каждый шаг вызывал в душе ликование, но я изо всех сил старался задушить слезы радости и не испытывать судьбу. Неужели? Такого не могло случиться со мной! Да! О господи, да! Пока я не закричал, сестры отделения меня даже не узнали. Мой поход в ванную вызвал переполох на этаже – больному требуется помощь! Однако присутствие медсестры в ванной, пока я принимал душ, не испортило настроения. Я стоял и радостно лил на себя воду, и она струилась по моему зашитому, распухшему телу.

Рано утром во вторник Фредди с Кометой уехала в Седону, предполагая вернуться в Денвер через неделю. Борзую пришлось силком стаскивать с моей кровати. Жена тянула ее, упирающуюся, за поводок, и я слышал, как собачьи когти скребли по плиткам больничного коридора. Перед отъездом Фредди предупредила меня:

– Не спеши! – Но даже она не могла умерить мою решимость выписаться из больницы как можно раньше.

Доктор Фрей и его коллеги рассчитывали, что я две недели буду лечиться стационарно, но я прошел необходимые процедуры в два быстрых приема. Больничные правила и правила страховой компании требовали, чтобы на период выздоровления для меня организовали амбулаторное лечение. Я позвонил Фредди сообщить о моих невероятных успехах и похвалился:

– В пятницу выписываюсь.

– Что? – воскликнула жена. – Почему ты никогда ничего не можешь делать по-людски? Ты… Ты…

Несмотря на недвусмысленную реакцию Фредди, я продолжал осуществлять свой план как можно скорее сбежать из больницы. Не успела жена запланировать свой новый приезд в Денвер, как меня перевели в дом инвалида, который должен был стать моим реабилитационным центром. Но и там я продержался недолго – через два дня вызвал такси. Не могу сказать, что там были плохие работники, – просто мне не хотелось оставаться в том месте, после того как после первой же тревоги по «синему коду» мимо моей двери провезли каталку с накрытым простыней телом. Не стану лукавить: я подумал, что завершить назначенный курс по разжижению крови приятнее с хорошей едой, которую можно заказывать по телефону обслуживания номеров, и мягкими гостиничными одеялами. Фредди не понравилось, когда я сообщил, что буду ждать ее в отеле. Она слишком хорошо меня знала.

Ее прохладное отношение ко мне во время наших трехдневных «каникул» в Колорадо, пока я завершал процедуры разжижения крови, свидетельствовало о том, что жена сомневалась в моем рассудке. А вот доктор Фрей поверил, что я не совершу никакой глупости, если он выпишет меня намного раньше, чем запланировал. К тому же он знал, что у Фредди был опыт врача.

– Возвращаюсь! – повторял я по пути из Денвера в Седону.

Искрящиеся глаза Кометы и любящие взгляды, которые она на меня бросала, подтвердили, что ей понравилось мое настроение. Фредди же не разделяла энтузиазма борзой.

– Почему тебе надо вечно доказывать, будто ты такой отчаянный и крутой, что можешь делать в два раза больше того, что предписывают врачи? Неужели не понимаешь, что заслужил немного покоя? Только теперь не говори, что сбежал из реабилитационного центра, чтобы облегчить мне жизнь. Je te connais. Не оправдывайся.

Но мой жизнерадостный настрой в конце концов заразил и ее. Даже осторожная Фредди не устояла перед радостью. Я снова мог ходить, а ведь именно этого так сильно хотели все мои родные. Сандоз мое новое состояние и озадачило, и привело в восторг. Как только мы оказались в Седоне, я сразу приступил к комплексу физиотерапии, предусматривающей упражнения дома и лечение в медицинских учреждениях города. С моего лица не сходила широкая улыбка, когда я наслаждался свободой идти по бегущей дорожке или вертеть педали на велотренажере. Комету везде считали желанным гостем и снабжали спортивным матом, чтобы она могла лежать на нем и присматривать за мной. Ее словно воодушевляли те, кто помогал мне. И она проявляла горячее дружелюбие к незнакомцам – врачам, медсестрам, а не только мужчинам в форме.

С каждым днем крепли мои мышцы, и я все больше верил, что излечился от недуга. Я казался другим человеком. Рядом с нами жила милейшая пенсионерка Мадлен. С тех пор как мы переехали в Седону, она наблюдала за мной, когда я ковылял мимо ее забора. Мы разделяли любовь к книгам и часто разговаривали о литературе. Через три недели после возвращения из больницы я отважился обойти квартал. Комета, готовая меня поддержать, шествовала рядом, но я не сгибался над палками. Мадлен мы встретили первую. Она подошла и, щурясь, с удивлением стала вглядываться мне в лицо.

– Здравствуйте, Мадлен! – воскликнул я.

– Вы, наверное, брат Вулфа? – произнесла она. – Крепкий, как он, но выше ростом.

Впервые за пять лет соседи видели меня распрямившимся.

– Мадлен, это я, Вулф!

Она поджала губы и еще раз, вглядевшись в лицо, пробормотала:

– Хорошо, поверю на слово. – И прошла мимо.

Это был не единственный случай, когда вовлеченные в мою орбиту за годы жизни в Седоне люди изумлялись моему новому состоянию. У Билла и Яны, когда они увидели, что я иду один, без посторонней помощи, стали такие лица, будто им сообщили, что они выиграли в лотерею. Ринди, когда я заглянул в ее контору по продаже недвижимости, обняла с такой силой, что чуть не отправила обратно в Денвер к доктору Фрею. Пам, которую я уже год, чувствуя, как слабеет мое здоровье, старательно избегал, заплакала от радости. Бен долго не выпускал из объятий. Но никто из моих друзей сначала меня не узнавал. Приглядывались, присматривались и лишь потом убеждались, что это я. Напрашивались на праздничные обеды, которые затягивались до глубокой ночи. А я радовался, как ребенок леденцам, когда меня сначала не узнавали, а затем поздравляли с тем, что снова могу ходить распрямившись. Но суматоха вокруг меня возбуждала сильнее, чем было полезно.

Возросшая скорость мира, в каком я теперь жил, служила напоминанием, сколько я потерял. Получался замкнутый круг: чем больше я делал, тем больше хотелось сделать. Уставая до изнеможения, когда мышцы от незнакомых нагрузок сводило узлом, я считал это ощущение наградой за упорный труд. Похожие чувства возникали у меня после футбольных тренировок в колледже. В конце сентября я убедил Фредди, что достаточно окреп, чтобы одному, без Кометы, лететь в Омаху и неожиданно появиться на церемонии принятия Кили в адвокатскую ассоциацию штата Небраска. Это был мой первый одиночный за восемь лет полет. Кили и Линдси несказанно удивились моему приезду и хорошему настроению.

– Папа, я тебя не узнаю! Ты выглядишь… таким здоровым!

Тот день был знаменательным для Кили, но плакала она, потому что радовалась за меня. У Линдси тоже глаза были на мокром месте, однако она отнеслась ко мне сдержаннее.

– Прекрасно выглядишь, отец. Как ты себя чувствуешь?

– На миллион долларов!

– Правда?

– Конечно. Доктор Фрей не врач, а волшебник.

– Что ж, поверю, если ты так говоришь.

Я не обратил внимания на ее скептический тон. Для меня было важнее, что дочери, как и Фредди, поняли, что все это не сказка. Чудовище вновь превратилось в принца.

Присутствовавшие на церемонии судьи, юристы и секретари судов подходили и восхищались моим преображением.

– Не могу поверить, что это ты! Прекрасно выглядишь.

Если бы они знали, как их замечания подогревали мое невысказанное желание вернуться к адвокатской работе. В пятьдесят один год я мог бы находиться на вершине профессионального взлета.

Когда прозвучал первый звоночек, я не обратил на него внимания и не сообразил, что пора снизить на несколько пунктов свои надежды. После перелета в Омаху и часовой поездки к зданию Капитолия в Линкольне, присутствия на церемонии приведения к присяге и нескольких последующих мероприятиях я не сумел заснуть. Таз бесконтрольно дергало почти точно в ритм приступам боли в ступнях и пальцах ног. Дают себя знать воспалившиеся нервы. Всему, чтобы успокоиться, требуется время. «Скоро пройдет», – бормотал я как молитву, массируя ступни. Три дня в постели после возвращения в Седону, и я воскресну.

Комета в это время активно перестраивалась. Она знала меня, когда была обычным домашним любимцем, которому я радовался как компаньону и товарищу по комнате, но не ждала от меня ничего сверх того, что я ее выгуляю, буду к ней добр и прослежу, чтобы в ее миске была свежая еда. Постепенно Комета стала существом, которое больше всех обо мне заботилось, что налагало на нее огромную ответственность, и превратилась из друга в наставника. В качестве служебной собаки ждала, что я стану вести себя не как забулдыга-пьянчужка, а как рассудительный, взрослый человек. В последние четыре года я постоянно зависел от нее, если только не сидел в кресле или не лежал в постели.

Теперь, чтобы подняться с кровати и при этом не упасть, борзая мне больше не требовалась. Я вставал с кресла без ее помощи и мог обойти дом без Кометы и без палок. В услугах служебной собаки я нуждался не так часто. Иногда просил ее поддержать меня. Комет с трудом усваивала, какова ее новая роль. Иногда, видя, что я стою, никем не поддерживаемый, недоуменно смотрела на меня, свесив хвост между ногами, и я читал в ее напряженном взгляде тревогу.

– Ты перестанешь или нет? Мы с тобой уже все обсудили. Уйди с дороги.

После возвращения из Омахи я возомнил, будто могу разгуливать по улице без палок и без собаки. Комета не соглашалась и, когда я собирался во двор, вставала в дверях, загораживая выход.

– Я же тебе сказал: мне не нужен костыль!

Я протискивался между борзой и косяком и уходил. Но и Комета успевала прошмыгнуть в щель, прежде чем я мог захлопнуть дверь. Не сомневаюсь, она делала это с единственной целью – хотела насладиться моментом, который наступал минут через пятнадцать, и всем своим видом показывать: «Ну что я тебе говорила?»

– Хочешь сказать, мне надо возвращаться за палками? – Опираясь на борзую, я ковылял к дому и всю дорогу приговаривал: – Не нахальничай, иначе пристегну тебя к ходунку.

Вскоре, не пренебрегая ни палкой, ни собакой, я в первый раз сумел обойти все наше большое поместье. Прогулка мимо каждого очередного фута поросшей деревьями, цветущим шалфеем и кустарником земли казалась походом в лучший ботанический сад. По мере того как улучшалось мое настроение, я стал не только любоваться пейзажами, но и подстригать, подрезать, поливать. Чувствовал, что, нагружая себя, вызываю боль и усталость в мышцах, однако, несмотря на строгие рекомендации врачей, старался обходиться без болеутоляющих. Хотел выяснить, каков мой порог выносливости.

Отказавшись от лекарств, я подверг испытанию свой измотанный болезнью организм и ощущал необыкновенную усталость после самых простых упражнений, которыми не занимался давным-давно, – таких как прогулки, которые теперь длились дольше, чем я должен был позволять. Тело очищалось, и я стал испытывать неприятную пульсацию и жжение, но убеждал себя, что это временное явление и фантомная боль.

– Ты бы поменьше садовничал и побольше с пользой для здоровья отдыхал, – такова была ежедневная присказка Фредди.

И по мере того как миновали зима и весна и наступило лето 2006 года, эта фраза превратилась из заботливого предостережения в нечто привычное, похожее на шум прибоя. Возвращаясь с работы, жена заставала меня распростертым в шезлонге почти в коматозном от изнеможения состоянии. У меня хотя бы хватало здравого смысла располагаться в тени внутреннего дворика и приготовить к ее приходу джин с тоником. Но ее не радовал напиток.

– Я думала, мы сходим с друзьями в паб «Виллидж»: сегодня там играет джаз-группа, – но ты, я вижу, опять загонял себя до смерти.

Кили и Линдси часто звонили по вечерам, когда одна приходила с занятий, а другая готовилась к завтрашнему дню. Фредди пришлось им сказать, что в пять часов я уже валюсь с ног. Она заверила дочерей, что мое выздоровление идет нормально, но они продолжали сомневаться. Как и Джеки. Приехав в третий раз из Флагстаффа специально, чтобы посмотреть на меня, и увидев, что я даже не замечаю ее присутствия, она заявила матери:

– Теперь буду только звонить.

От усилий окончательно вылечиться ко мне вернулись дурные привычки. Вместо рекомендованных физиотерапевтом получасовых упражнений я ежедневно занимался два раза по часу. Прогулки превратились в единоличный марафон. К обрезке кустарников прибавилась работа граблями и переноска тяжестей. От меня не было покоя и моим прежним клиентам. Когда я начал готовить почву для возвращения на работу, счет за телефон раздулся как воздушный шарик. Поскольку к тому времени, когда моя жена переехала в Аризону, мой ум был уже таким же негибким, как металлический столб, Фредди приходилось выполнять и функции бухгалтера. Она продолжала играть эту роль главным образом потому, что мы оба все еще сомневались в моих способностях вникать в детали. Я был на высоте, если речь шла о моих великих мечтаниях, но как обстояло дело со всякими мелочами? Не слишком хорошо. Я ждал вопроса по поводу счетов за телефон, но жена промолчала.

Однажды утром я подстригал разросшийся шалфей и заметил в патио пятна крови. Пошел назад по следу в выложенный грубыми кусками красного гранита задний двор и только там догадался осмотреть подошвы ног. Они были изрезаны от хождения босиком по острым камням и кровоточили. Надев обувь, я продолжил работу, не обращая внимания на то, что ступни явно потеряли чувствительность.

Следовало понять: что-то назревает, – когда в ответ на мои обычные резкости: «Мне не нужен отдых», – Фредди монотонно говорила:

– Прекрасно. Я устала с тобой спорить.

Если я пытался рассказывать дочерям о своем чудесном выздоровлении, они обрывали меня:

– Папа, давай не будем об этом!

Но даже их реакция не вернула меня из сказки в действительность. И когда Фредди везла меня на ежегодный осмотр в Денвер, а я всю дорогу дремал на пассажирском сиденье, то опять ничего не понял. Я не поправлялся. Скорее походил на замученную тренировками лошадь, которая только внешне кажется бодрой, а на самом деле смертельно устала и приближается к краю пропасти.

Прием у доктора Фрея начался радужно.

– На рентгеновском снимке все великолепно, – произнес хирург. – Смотрите! Он обвел кубические формы с ясно видимыми в них винтами, что служило мне теперь позвоночником. – Вместо диска и вокруг позвоночного столба сформировалась новая костная масса. Судя по всему, она надежно запломбировала пространство. И если не делать глупостей, сращивание пройдет успешно.

От этой новости у меня по коже побежали мурашки.

– Здорово! Как вы считаете, когда я сумею вернуться на работу? – Мне казалось, что больше нет надобности отнимать время у врача.

Лицо хирурга стало серьезным, и он опустился в кресло на колесиках. Доктор Фрей не стал тратить время даром и обошелся без предисловий:

– Вам не удастся вернуться на работу. Мы вас не вылечили, а лишь сделали ваше состояние терпимым.

– Что вы такое говорите? Я прочитал в Интернете множество историй, как люди после подобных операций возвращались к нормальной жизни. – Я забыл, что было не так много операций, похожей на мою, чтобы верить таким свидетельствам.

– Иногда, если кости правильно срастаются, мы выписываем больных без всяких ограничений. Нам вовсе не нравится устанавливать потолок, что людям можно, а что нельзя. Но ваши болевые симптомы даже через год после операции пока у верхнего предела. Прошу вас заниматься всем, что по силам, в пределах разумного, но хочу, чтобы вы не забывали, насколько плохо чувствовали себя до операции. Если я скажу вам, чтобы занимались лыжами или гольфом, вы меня послушаетесь?

– Наверное.

– По-моему, вы ничего не усвоили. Боюсь, ваша боль во многом хроническая и будет всегда вас ограничивать. Уверен, что если вы вернетесь к тому образу жизни, который вели до болезни, то недуг, вызвавший деформацию позвоночных дисков, в чем бы ни заключалась его причина, переметнется на здоровые отделы позвоночника. Не забывайте, вы даже на пол не можете сесть без посторонней помощи. Реабилитация идет прекрасно, но вы пытаетесь одним махом преодолеть урон, который десятилетиями наносила вашему организму болезнь.

– Хорошо, я приеду через полгода, и мы все обсудим.

Доктор Фрей улыбнулся:

– Я был бы рад пересмотреть все в любое время. Но позвольте задать вопрос: неужели вам недостаточно одного чуда? Разве нельзя найти иного занятия, кроме как донимать граждан судебными исками? – Хирург рассмеялся собственной шутке.

Я никогда не отдавал себе отчета, насколько умен этот человек. Мне всегда было комфортно рядом с ним. Но на сей раз я покидал кабинет доктора Фрея потрясенным, потому что в заключение он заявил:

– По моему мнению, вы никогда не сможете вернуться к своей прежней профессии. Отныне ваша единственная задача: быть здоровым и ходить без посторонней помощи.

Я был ошарашен, и даже не обратил внимания, что с тех пор, как мы сели в машину, Фредди не произнесла ни слова. Она не отрывала взгляда от дороги, пока мы не вернулись в отель.

– Ничего, все не так уж плохо, – уговаривал я себя. – Посмотрим, что он скажет через полгода.

Но чем упорнее я стремился вернуть прежнюю жизнь, тем раздражительнее становилась жена. Я видел, что в семье не все так радужно, как прежде, но был слишком разочарован и зол, чтобы что-либо предпринять. Фредди, как я это понимал, явно горевала о том, что ее принц никогда не подарит ей хрустальную туфельку. Что ж, ее дело. Я спрятал этот факт в мысленную папку, где уже хранилось нежелание дочерей интересоваться моим выздоровлением. Необходимо сосредоточиться и упорно трудиться, тогда все образуется и они поймут, что были не правы.

 

17

Март – октябрь 2006 года. Седона и Омаха

Был напоенный обещаниями весны солнечный мартовский день. Как в последнее время вошло у Фредди в привычку, вернувшись домой, она быстро прошла мимо меня, сидящего на своем обычном месте в патио. Устроилась в гостиной и стала ждать, когда сможет поговорить со мной. И то, что собралась мне сказать, отняло совсем немного времени.

– Я ухожу от тебя.

– Я слишком устал, чтобы оценить твой юмор!

– Я не шучу. Ухожу от тебя, сегодня вечером. – Жена говорила не громко и не истерично, обыденным тоном, словно давно планировала этот шаг. Так оно и было.

– Фредди, прекрати! Что тебе не нравится на сей раз? – Мы с ней поругались незадолго до того вечера.

– Почему ты считаешь, что наши ссоры происходят по моей вине? Что мне всегда все не нравится? – Она повернулась к небольшому чемодану, который был уже собран и ждал ее в коридоре. – Мне пора уйти.

От удивления я так раскрыл рот, что челюсти грозил вывих. Меня поразило решительное выражение лица Фредди, когда она выкатывала чемодан из двери.

– Подожди минуту! Что происходит? Ты же это не серьезно?

– Послушай меня, Стив. Не злись, просто выслушай. Я не могу больше выносить такое существование. Не желаю возвращаться домой к упертому маньяку, который не в состоянии поладить с собственной жизнью.

– Фредди, нам надо все обсудить. Нельзя же взять и уйти не поговорив!

– Стив, я устала говорить с тобой. Твой единственный ответ на мои слова: «Держись!» Я больше не хочу держаться. Не вижу никакого просвета в конце тоннеля… Я ухожу. – Она пылала такой решимостью, которую в других обстоятельствах я бы назвал геройством.

– Ты уходишь, потому что я не в состоянии вернуть нас к прежней богатой жизни? Признайся!

– Именно так, поэтому я ухожу, – спокойно кивнула Фредди и добавила: – Мне не важно, чем ты занимался в жизни: убирал мусор или вообще ничего не делал, – но ты настолько мучаешься чувством вины из-за того, что не в состоянии вернуть наше прошлое, так злишься из-за своего «провала», что складывается впечатление, будто тебе вообще не делали операцию. Ты упорно стараешься доказать, что способен все преодолеть, что у тебя вообще ничего не осталось – ни для меня, ни для кого-нибудь другого. Я больше не могу так жить.

Фредди подкатила чемодан к машине, погрузила его в багажник и уехала. Весь разговор занял не более десяти минут.

Следующие три недели я был почти ни на что не способен. Гнев гнал меня из комнаты в комнату, выпроваживал во двор, где я яростно рубил и кромсал деревья и кусты. В голове засела единственная мысль: «Меня незаслуженно обидели». Всю свою энергию я направлял на то, чтобы поправиться и вернуть нашу прежнюю жизнь. Хотел, чтобы семья опять обрела силу. Вот все, что мне необходимо. Я загонял себя, желая доказать Фредди, что я именно тот мужчина, за которого она вышла замуж. Хотел быть в форме, пробегать много миль, чтобы в теле осталось не больше восьми процентов жира, и по выходным устраивать дальние прогулки на велосипеде. Стремился стать тем, кем когда-то был. Фредди этого просто не поняла. Как я мог поладить с жизнью, если от меня осталась толика того человека, каким я был раньше?

Комета переживала отсутствие Фредди совершенно по-иному. Борзые больше других собак привыкают к рутине, и теперь она сильно переменилась. Не встречала, как раньше, Фредди, когда та приходила с работы домой, не получала еду через час после ее возвращения и не выпрашивала три (всегда только три) собачьих печенья. Теперь с наступлением вечера Комета укладывалась в прихожей, смотрела на дверь, при малейшем шуме на улице поднимала уши и до темноты не успокаивалась. Но, судя по всему, не злилась, что ею пренебрегают. Все ее повадки свидетельствовали о том, что она скорее обеспокоена, чем раздражена. «Почему ты на меня сердишься? Я переживаю. Что я сделала не так? Я исправлюсь. Когда ты вернешься домой? Я тебя по-прежнему люблю».

Окольными путями я узнал, что Фредди поселилась с какой-то подругой. Сама она запретила нашим друзьям сообщать мне ее адрес и даже номер телефона. К началу лета моя маниакальная работа в саду, упражнения и многомильные прогулки стали реже, а затем и вовсе прекратились. Я сидел в шезлонге, пока жара не становилась невыносимой, а затем переходил в дом и переживал свое бедственное положение: один распавшийся брак и не исключено, что и второй, духовное отчуждение дочерей, боль, которая не прекращалась, несмотря на упорные упражнения и попытки восстановиться и печальную реальность вечной инвалидности и невозможности работать.

Лежа в кресле со свернувшейся у ног Кометы, я возвращался к старым черно-белым вестернам. Их сюжет всегда один и тот же: в город приезжает герой и встречает девушку, бандиты грабят банк и ранят героя. Герой ловит бандитов, спасает банк, встречается с девушкой, она выхаживает его, и он уезжает навстречу заходящему солнцу, чтобы на следующей неделе повторить все свои подвиги. Не было ни единого случая, чтобы ковбой уселся посреди дороги и принялся оплакивать несправедливости жизни.

Место, где я вырос, напоминало один из таких пыльных городков, и уроки, преподанные мне за обеденным столом, перекликались с темами старых вестернов. Отец заслужил уважение и привязанность членов семьи, неуклонно следуя этому типу поведения. Быть мужчиной – это что-то да значит. Женщины в семье отца никогда не были слабыми, но считалось непростительным, если мужчина был неспособен защитить их и заработать средства к существованию. В шестнадцать лет отец ушел с семейной фермы, в двадцать – женился на моей шестнадцатилетней матери, и в двадцать три года нашел себе «городскую работу», чтобы содержать жену и двоих детей. Когда он говорил: «Заботиться о семье – мужское дело. Не жалуйся, не увиливай, просто выполняй то, что положено, и все», – я не задавал ему вопросов.

Предполагалось, что, когда отец умрет, я, единственный мужчина в семье, должен принять на себя его роль. Но к 1997 году мое здоровье настолько пошатнулось, что надеждам не суждено было сбыться. И когда отец ушел из жизни, я не мог занять его место. Наоборот, скатывался к немощи и зависимости от жены, неспособности работать и преодолеть боль. Я мог думать лишь о том, что не оправдал надежд, не вынес трудностей и не жил в соответствии с заветами отца.

Проводя долгие дни в компании лишь Кометы и Сандоз, я понял, что, если бы отец был жив, он мог бы кое-что сказать мне по поводу положения, в каком я очутился. Встряхнул бы меня как следует и пожурил: «Черт подери! У тебя три дочери и жена, они в тебе нуждаются. Ты ничем не поможешь им, если прячешься в доме словно мальчишка, которого обидели в школе. Веди себя как мужчина. Взбодрись, оторви задницу от стула и перестань себя жалеть».

Потерять всякий вид на будущее, зациклившись на своих «поражениях», отвратительно, но самому развалить брак и семью из-за своей гордости – грех. Ценности, на которые я опирался всю жизнь – самоотречение, скрытность, упрямство, молчание, – оказались такими же бесполезными, как ржавые крестьянские инструменты. В какой момент сила обратилась против меня самого? Я не мог определить. Но в середине дня явственно услышал голос отца: «Семья – самое главное».

– Знаю, – произнес я вслух.

Гостиная ответила мне презрительным молчанием.

Самый унизительный час для мужчины – когда он начинает сравнивать прожитую жизнь с тем, на что надеялся. Я был не только унижен, но и сбит с толку. Прощальные слова Фредди: «Мне надо быть от тебя подальше» – ранили и не давали повода сомневаться в том, что она хотела сказать. Но мои дочери не бросили меня. И с них я мог начать новую главу жизни.

Готовясь к поездке, я вспоминал прежние дни. Мусор и остатки пищи надо выбросить, почту аннулировать, Сандоз оставить у соседей. Поскольку Комета, как всегда, будет моим спутником и вторым пилотом, следовало запастись ее любимой едой и лакомством и взять на борт одну-две мягкие игрушки. Отправляясь в путь, я многим в Седоне объявил, что еду в Небраску, чтобы, пока меня нет, Фредди могла приехать и забрать свои вещи.

Пора было приступить к врачеванию важной составляющей моей жизни. Тело могло подождать. Но во мне жил страх. А если я не сумею найти к дочерям правильного подхода? Ни Кили, ни Линдси не знали, что я собрался навестить их. Измучившись сомнениями в дороге, я решил прибегнуть к испытанному методу: если сомневаешься, делай что угодно, но делай сегодня же. За час до прибытия в Омаху позвонил Кили и сказал:

– Не знаю, сколько времени я пробуду в городе, и хотел бы в выходные пообедать с тобой и Линдси.

Дочь ответила осторожно:

– Попробую связаться с Линдси и выяснить, каковы ее планы. Давай договоримся на вечер пятницы.

Когда Фредди ушла от меня, я позвонил дочерям и рассказал о нашей ситуации. Жена поддерживала связь с девочками, но откровенничать с ними не пожелала. И в пятницу, в любимом ресторане, Кили и Линдси с раздражением принялись рассуждать о наших проблемах.

– Я по-настоящему разозлились на Фредди, – заявила Линдси. – Не могу понять ее мыслей и поступков, но все выглядит так, будто она бросила семью. А женщина, с которой она живет, в прошлом году тоже ушла от мужа. У Фредди, похоже, кризис среднего возраста.

– Вполне согласна с Линдси, – кивнула Кили. – Фредди ведет себя странно.

– Не судите ее строго, девочки. У нее есть на то причины. – Будучи в компании самым старшим, я счел себя обязанным соблюсти благопристойность. Кроме того, я все больше убеждался, что у поступка Фредди имелись оправдания, хотя теперь очень скучал без нее. Я тяжело вздохнул:

– Думаю, вы согласитесь, что у меня было нечто вроде заскока по поводу собственной личности. – Дочери замерли и уставились на меня. – Мне всегда казалось, будто я в любой ситуации обязан проявлять силу и демонстрировать ее окружающим при малейшем осложнении. Фредди, наверное, стало трудно с этим жить. И вам тоже.

– Но ты же болел! – возразила Кили.

– Не имеет значения. Мы одна семья. То, что происходило со мной, влияло на остальных, но я никому не позволял высказывать свое мнение. Особенно в последний год.

Дочери обменялись растерянными взглядами и сменили тему. Я почти задыхался от своего признания, но они, судя по всему, не заметили.

Следующие десять дней Кили и Линдси продолжали критиковать Фредди, но их возмущение было частично направлено и на другой объект. Я ощущал их скрытую враждебность к себе. Девчонки были еще подростками, когда я заболел, а когда болезнь полностью сразила меня, обеим было едва за двадцать. У них отсутствовал опыт, который помог бы разобраться в причинах моей депрессии и отдаления от семьи. А мое маниакальное поведение после операции их только встревожило. Я мог бы пообещать им измениться, но вместо этого поклялся себе, что докажу на деле, что стал иным.

Омаху я покидал с ощущением, будто мои перспективы в роли отца стали радужнее. Восстановить репутацию у дочерей являлось достойной целью, даже если для этого пришлось бы каждую неделю звонить им и наведываться в их город. Времени у меня хватало и в первый раз в жизни хватало и терпения. Я усвоил, наблюдая за Кометой, как достойно попрощаться с прошлым: сосредоточить внимание на насущных требованиях дня, сознавая, что в жизни могут появиться и иные задачи, кроме тех, которые ты себе изначально выбрал. Это вовсе не поражение, а жизнь. И если я не понял этого вовремя, чтобы сохранить брак, то еще не поздно показать дочерям, что они могут положиться на своего отца.

Вернувшись в Седону, я почувствовал, что день ото дня становлюсь сильнее. Пока не так легко сходился с людьми, но мой мозг прояснялся. Я смирился с тем, что болеутоляющие в какой-то мере останутся со мной до конца жизни. Если я буду разумно распоряжаться своим свободным временем, отдыхая, когда мне требуется, и правильно принимая лекарства, боль не станет так изнурять мой мозг и тело. Разумеется, никто не возьмет меня практикующим адвокатом, ведь я не мог гарантировать, что продержусь нужное количество часов и проявлю себя эффективным работником. Поэтому я решил, что сидеть на стуле с прямой спинкой и стоять на трибуне больше чем двадцать минут – это подвиг, который пусть совершают молодые и сильные.

Я же хотел изведать кое-что новое. Всегда любил читать – и для развлечения, и чтобы отвлечься от боли. Литература помогала по-новому взглянуть на свои испытания и скоротать длинные ночи. С детских лет я запоем читал детективные романы, и они продолжали захватывать меня даже в дни, когда болезнь особенно свирепствовала. Я провел так много времени с книгами, что начал подумывать, не начать ли сочинять самому. «Вестник Фонда защиты прав коренных жителей Америки», который я ежемесячно получал, был полон судебных историй, способных послужить трамплином для целой серии детективов. А почему бы и нет? Надо же чем-нибудь занять себя. Ведь гольф и лыжи исключались.

 

18

Ноябрь 2006 – декабрь 2010 года. Нью-Мексико, Аризона, Небраска

Девять месяцев мы с Кометой прожили одни, после чего я решил поехать в Альбукерке, штат Нью-Мексико, на писательскую конференцию Тони Хиллермана. Я узнал об этом ежегодном семинаре для начинающих авторов из объявления в журнале, но сначала посмеялся над идеей принять в нем участие. Мое внимание обострилось по сравнению с дооперационным периодом, однако было трудно быстро воспринимать информацию. И что еще хуже, я ничего не знал о писательском труде и порядке публикации произведений за исключением узкой, связанной с юридическими вопросами сферы. Это означало, что я сознательно рисковал поставить свое ранимое эго в потенциально неловкую ситуацию. Но уговаривал себя пойти на риск – мол, если мне понравится гостиница, в которой я остановлюсь на время конференции, в будущем она станет перевалочным пунктом на пути из Седоны в Омаху. Это оправдает поездку. Кстати, и Комета развлечется.

Благодаря нашим прошлым путешествиям борзая стала очень разборчивой. Со временем она превратилась в собаку, знающую толк в отдыхе и ценящую такие радости жизни, как внимание постояльцев гостиниц и подношения со стороны обслуживающего персонала. На пути из Небраски в Аризону я потворствовал ей, заворачивая в отель высшего класса при техцентре Денвера, находившийся в пятнадцати минутах езды от Института заболеваний позвоночника. Избаловавшись на шелковистых простынях рядом с телефоном, по которому можно заказать любое, по желанию, лакомство, а «шикарные люди» из обслуги доставят его, Комета смотрела на обычные придорожные мотели с высокомерием супермодели: «Не подойдет!» Когда я заворачивал на парковку без больших ворот и служащего при них, в зеркальце заднего вида возникали расширившиеся в панике собачьи глаза. Борзая отказывалась выходить из машины, и ее приходилось вытаскивать за поводок через заднюю дверцу.

Комета с энтузиазмом одобрила мое решение посетить конференцию в Альбукерке. Когда мы появились в вестибюле отеля и подошли к регистрационной стойке, служащие пять минут кудахтали над ней. Это доказывало, что у них превосходный вкус. Преподаватели и слушатели приветствовали Комету улыбками и вздохами, умильно признавая ее королевское достоинство, и тем самым укрепили собаку во мнении, что мы попали в хорошее общество. Но главным событием недели стало знакомство Кометы с Тони Хиллерманом.

Был четвертый, завершающий день конференции, и я очень устал. На меня не только обрушился поток информации о мире писателей, мне впервые за шесть лет приходилось подолгу сидеть на стульях с прямой спинкой. Иногда я вставал и, чтобы снизить нагрузку на позвоночник, прохаживался, но в основном восседал на заднице. Живот и бока разболелись, словно я получил от Мухаммеда Али дюжину ударов по корпусу.

Мы стояли с Кометой у лифта, чтобы подняться на последнее мероприятие – торжественный обед с награждениями. Демонстрируя безупречные манеры, борзая дождалась, пока все люди не вышли из кабины, и только тогда устремилась в двери.

– Привет, Вулф!

В лифте уже находилась Энн Хиллерман, высокая энергичная женщина, всегда с сияющей улыбкой и искрящаяся энтузиазмом. Мы подружились во время конференции, и она знакомила меня с начинающими авторами и преподавателями. Я заметил еще одного человека в кабине и, внезапно потеряв дар речи, дернул Комету за поводок.

– Ну как вы, ребята? – спросила Энн. Я улыбнулся в ответ, и она продолжила: – Вулф, познакомьтесь, это мой отец Тони.

Господин Хиллерман протянул руку.

– Рад познакомиться, Вулф. – Он, улыбаясь, повернулся к Комете. – А это кто у нас?

– Мне тоже, мистер Хиллерман. – Ко мне наконец вернулась способность говорить. – Комета, поздоровайся. – Прежде чем я успел сказать, что он один из моих любимейших авторов, Хиллерман произнес:

– Наверное, девочка. Кобели крупнее. Английская борзая. А вы знаете…

Две минуты поездки на лифте и еще пять минут, пока мы двигались по коридору к банкетному залу, он цитировал статью из энциклопедии о породе английских борзых. Неужели этот человек, кроме литературного таланта, наделен и фотографической памятью?

Я нарочно пришел пораньше, чтобы выбрать за столом такое место, где Комета не мешала бы проходу, а сам, если больше не смогу сидеть, сумею встать и прогуляться. Несмотря на радость знакомства с человеком, чьими книгами я столько лет восхищался, через десять минут сидения за столом в ребрах возникла дергающая боль. В середину позвоночника словно вонзили раскаленную иглу – ощущение, которого я не испытывал с тех пор, как мне сделали операцию. Дернув собаку за поводок, я поднял ее, и мы поспешили к лифту. По опыту я знал: если пожар в подлеске срочно не потушить, может случиться очень нехорошее.

Через десять минут, когда я вошел в номер, каждая попытка набрать в легкие воздуха сопровождалась громким сипением. Болела челюсть, одежда промокла. Я сорвал с себя рубашку, брюки и поставил регулятор кондиционера на самую низкую температуру. Добравшись до кровати и упав на матрас, я ощутил за грудиной режущую боль. Перед глазами прыгали черные точки. Нащупав на телефоне кнопку связи с портье, я прохрипел в трубку:

– Заболел. Требуется помощь.

Через пять минут в коридоре раздались гулкие шаги, и мужской голос из-за двери спросил:

– Мистер Вулф! Мистер Вулф! С вами все в порядке? Здесь неполадки с замком! Карточка не открывает!

Неполадки с замком? И это четырехзвездочный отель? Вонзая в ладони ногти, я проклинал себя на чем стоит свет. Как я мог не обратить внимания на знакомые симптомы: ломоту в мускулах, опоясывающую грудную клетку ножевую боль? Я стал колотить кулаками по кровати и попытался крикнуть, но слабые удары и тихое мычание утонули в шуме и голосах людей по ту сторону двери. Наконец сквозь запекшиеся губы мне удалось выдавить:

– Подождите, я сейчас открою.

– Что?

Я услышал, как кто-то в коридоре предложил выбить дверь. С электронным замком у меня и накануне возникали проблемы, но потом его починили. Не повезло, в отчаянии подумал я, проваливаясь в беспамятство. Комета прыгнула на кровать, положила голову мне на грудь и пристально смотрела на меня. Уши торчком, на морде тревожный вопрос: в чем дело?

– Комета, дверь, – выдохнул я.

На мое счастье, ручка была не круглой, а рычажного типа. Комета бросила на меня взгляд, сорвалась с кровати и, умудряясь сохранять достоинство борзой, понеслась к двери. Замок со щелчком открылся, собака отступила в сторону, и в номер ворвались два медика.

Всякий раз, как в спине возникало сильное жжение, сосуды сердца сжимались в спазме, прерывая кровоток, и мне угрожал инфаркт без закупорки артерии сгустком крови. Я шепотом назвал симптомы, и врачи немедленно положили мне под язык таблетку нитроглицерина. Через несколько минут артерии стали открываться, и я вдохнул кислород через трубку в носу. Когда меня укладывали на каталку, чтобы отправить в местную больницу, сердечный ритм стабилизировался. Поскольку я был гол как новорожденный, меня закутали в одеяла. Возникла жаркая дискуссия, что делать с собакой, но поза Кометы и ее глаза ясно дали всем понять: она поедет со мной.

– Она моя служебная собака, и, кроме нее, со мной здесь никого нет. Кстати, дверь вам открыла Комета.

Врачи кивнули, и борзая пошла рядом, когда меня покатили по коридору. Пока мы проезжали вестибюль, полный любопытных постояльцев, и грузились в машину, бригада «скорой помощи» обращалась к борзой не иначе как «душечка». Врачи успокаивали собаку, обещая, что я скоро поправлюсь. И за ее отважную роль в моем спасении разрешили ехать впереди, откуда она внимательно наблюдала, как они колдуют, склонившись надо мной.

Комета не отходила от меня в больнице, где доктор установил, что у меня случился сердечный приступ и мои жизненные показатели приходят в норму. Но все-таки он хотел взять у меня анализы. Остальной персонал размышлял, что делать с Кометой. Через пять минут все в отделении знали ее имя. Собравшиеся у моей палаты врачи спорили, кому достанется право позаботиться о борзой.

Вернувшись через час, я застал Комету лежащей на груде простыней и одеял, которые специально для нее навалили на пол. В четыре часа утра врач поднял вверх большие пальцы, давая понять, что у меня все в порядке.

– Вовремя приняли нитроглицерин, – сказал он. – Не похоже, чтобы сердце пострадало. Но мой вам совет: никогда не путешествуйте без лекарства под рукой. – Врач дал указание дежурной сестре выписать меня ближе к утру, если не будет новых приступов.

Меня оставили в палате, и я лежал в полутьме, прислушиваясь к тишине и поскрипыванию подошв по линолеуму проходивших по коридору медсестер. Покосившись на Комету, я увидел, что собака внимательно наблюдает за мной из белоснежного постельного белья. В безмолвии больницы я не мог не признать печальную истину: в том, что я здесь один, виноват только сам. Моя поездка к дочерям возымела действие: они стали убеждаться, что я не с такой яростью ропщу против своего положения инвалида. Я не сомневался, что они хотели вернуть отца, и в моих силах укрепить семейные узы. Настало время исправить отношения с человеком, поддерживавшим меня в болезни и здравии. Я стану самым настоящим неудачником, если хотя бы не попытаюсь выполнить ту часть клятвы, которая гласит, что мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас.

– Комета, нам надо ехать в Седону, поговорить с Фредди.

Борзая вскинула голову. Несколько недель назад Фредди все-таки продиктовала мне номер своего телефона. Я попросил у нее прощения за маниакальную зацикленность на своих неудачах, слабостях и приверженность дурацкому кодексу чести, который в течение всех лет нашего брака портил между нами отношения, а позже не давал мне радоваться дарованному новому шансу на жизнь. Но по сравнению со всем, что случилось, мои извинения звучали банально. Необходимо было показать Фредди, что тот, кто восемь лет назад похитил у нее мужа, теперь всего лишь куча компоста. Но все же лучик надежды оставался. Перед моим отъездом в Нью-Мексико Фредди спросила:

– Как ты думаешь, может, Комете захочется провести день со мной? Я по ней скучаю. Завези ее как-нибудь.

Чего только мужчина не добьется ухаживанием! Когда девятнадцать лет назад мы познакомились, я не заинтересовал Фредди. Но я был полон решимости привлечь ее внимание. Узнав, что она занимается кардиологией, плюхнулся в баре со стула, изобразив сердечный приступ. Вот ведь какая ирония судьбы! Теперь требовался более тонкий, но не менее театральный подход. Я позвонил флористу в Седоне и попросил доставить к дверям Фредди двенадцать дюжин роз (да-да, именно 144 штуки). Почему двенадцать дюжин? Это все, что нашлось в цветочном магазине. Следующий заказ через несколько дней включал 75 высоких цветущих тропических растений. Числом их было меньше, но они производили эффект размером. Я понимал: Фредди слишком умна, чтобы клюнуть на нечто подобное, но хотел, чтобы она знала: мои мысли о ней такие же возвышенные, как размах этих цветочных заказов. А вот ее мысли обо мне были вовсе не такими.

Фредди позвонила и поблагодарила за цветы, однако ее последующие звонки были отнюдь не столь любезными. Фредди не хотела встречаться со мной и объяснила почему. Даже в самые черные годы наших испытаний в ней тлел огонек оптимизма. Оставалась надежда, что появится что-нибудь хорошее и поможет переносить тяготы. Но когда после операции я превратился в маньяка, свихнувшегося на желании немедленного выздоровления, она осознала, что мной овладела и будет вечно править худшая сторона моего существа, которая со временем убьет в ней все живое.

– Я не могу жить без какой-либо перспективы, чтобы нельзя было ни посмеяться, ни отдохнуть.

Я понимал ее. Не сказал ей, но сам жалел о той жизнерадостной, любящей веселье и развлечения Фредди, в которую когда-то влюбился. Жизненная энергия жены оказалась на грани угасания не потому, что она служила мне сиделкой и зарабатывала на всю семью, а из-за моих бесконечных попыток достичь некоего совершенства.

В день, когда мне сообщили по телефону, что пора отвести Сандоз к ветеринару, я позвонил Фредди и изложил свои соображения по поводу наших отношений. И добавил:

– По телефону все очень обезличенно. Нам надо встретиться и пообедать.

Она не поддалась.

– Послушай, Стив. Я очень скучаю по нашему дому и собакам. Ужасно скучаю по дочерям. Кили и Линдси даже не хотят со мной разговаривать. – Фредди помолчала, и я услышал, как она тяжело вздохнула. – Но я не уверена, что снова смогу жить с тобой.

Ее слова, как бурав, пронзили мне сердце.

– Фредди, как ты можешь такое говорить? Нельзя же забыть семнадцать лет брака и нашу замечательную семью. Это просто невозможно. – Последние слова я произнес шепотом.

– Почему? – возразила она. – Ты же забыл.

В течение недели я звонил ей снова и снова, но все разговоры заканчивались так же, если Фредди вообще поднимала трубку. Собирался ли я сдаться? Вот еще!

Когда в день нашего знакомства Фредди поняла, что я симулировал сердечный приступ, она попросила швейцара отдубасить меня, если я еще раз осмелюсь приблизиться к ее столику. Я дал ему триста долларов, чтобы он забыл о просьбе Фредди. Это была самая полезная трата в моей жизни. Но теперь я не мог идти напролом, как какой-нибудь юнец. Мы выросли из возраста игривых ретриверов. Теперь я предпочитал манеру борзых, которую лучше всего можно выразить поговоркой: «Жить – это не ждать, когда закончится буря. Жить значит учиться танцевать под дождем». Хотел, чтобы Фредди узнала, что я наконец проникся этой мыслью. Я послал Фредди букет темно-красных роз и лилий и опять позвонил.

– В пабе играет прекрасный джаз-банд. Давай поужинаем и послушаем музыку?

Фредди не бросила трубку и даже усмехнулась.

– Все продолжаешь? Спасибо за цветы. Но мне кажется, я тебе сказала, что мне необходима свобода.

– Вот как? Не помню. Кратковременная память меня подводит.

– Нет.

– Да. Врач предупредил, что у меня все симптомы человека, перенесшего травму. Потребуется время, чтобы все восстановилось и память нормально функционировала.

– Под «нет» я имела в виду, что свидания не будет.

– В таком случае я заеду за тобой в семь часов.

Фредди рассмеялась:

– Сдаюсь. – И положила трубку.

За первой последовало еще несколько встреч, и каждая после таких же уговоров. Фредди повторяла, что боится продолжения отношений со мной, но доверие возвращалось.

– Откуда мне знать, что все, что ты обещаешь, надолго? Не уверена, что после первого же случая, когда не оправдаются твои надежды, ты опять не превратишься в одинокого ковбоя. Мне больше подобного не выдержать. Со спиной тебе легче, но дело ведь не только в спине.

– Ты и не можешь знать. Ценность моих обещаний, что я не превращусь в одинокого ковбоя, примерно такая же, как таймшер в Гуантанамо. Я просто постараюсь понять, что произошло. Поразительно, что мое сознание деградировало так же быстро, как тело.

Фредди пристально посмотрела на меня, кивнула и вдруг широко улыбнулась.

– Я ждала, что ты начнешь фантазировать о будущем. Ты удержался. Ни одной попытки ни в одном из наших разговоров. На прошлой неделе ты даже пытался танцевать со мной. Напоминает наши добрые старые деньки. – Фредди подняла бокал. – Sante!

Пожелание здоровья меня не излечило, но это явилось сигналом, что открылись новые перспективы. Последующие встречи не всегда проходили мирно, но никто из нас не выходил из-за стола с чувством вины или ощущением, что его обманули. Прошлое обсуждалось всего один раз, когда мы размышляли, как можно что-то исправить. Никто никого не винил, мы только соглашались, что туда нет возврата. И договорились, что не следует тратить столько времени, тревожась о будущем. Мы по собственному опыту знали, как мало у нас возможностей влиять на него. Когда я готовил угощение на День благодарения – индейку в шампанском и другие деликатесы, – мы уже прикидывали, как перевезти вещи Фредди в наш дом.

– Только не жди, что я буду готовить, – предупредил я. – Это никому из нас не нужно.

Мое выздоровление было долгим и непростым. Врачи оказались правы. Нервы с трудом передавали информацию мышцам, я по-прежнему был подвержен депрессии и вынужден постоянно корректировать прием лекарств. Занятие поистине на полный рабочий день. В свободное время я возвращал моральные долги хорошим людям, давая им бесплатные юридические консультации, и помогал в сборе средств и популяризации группы спасения английских борзых в Седоне. А дни, которые я проводил в постели, стали привычной частью моей жизни, и я больше против этого не возражал.

В следующие два года нам с Фредди сильно досталось. Мы были вынуждены усыпить Сандоз, нашу золотистую девочку. Она обожала жену и не отходила от нее ни на шаг. Собаку скрутила дисплазия тазобедренного сустава, и она даже не могла выходить на улицу в туалет. Фредди много горевала и плакала. А Комет пребывала в таком смятении, что отправилась к соседскому дому, где мы оставляли Сандоз, когда уезжали из Седоны, и ждала перед входом, не выйдет ли ее сестричка. Кили и Линдси все еще сердились на Фредди и избегали семейных сборищ. Джеки же явно решила, что счастливые дни все-таки настали, потому что регулярно приезжала к нам из Флагстаффа. Но четыре женщины пустили по кругу трубку мира лишь после того, как в июне 2008 года состоялась свадьба Линдси.

В тот период я увлекся скальными жилищами и другими артефактами доисторических культур Северной Аризоны. Интерес пробудился, когда друзья убедили меня водить Комету на прогулки в соседние каньоны. Никогда не думал, что буду способен разгуливать среди красных скал Седоны, но теперь у меня получалось. Комета шла впереди, обнюхивая камни и хилые кустики. Глядя, как собака замирала, наблюдая за бегущей вдалеке стаей койотов, я убеждался, что она не собирается в скором времени покинуть меня.

Фредди бросила заниматься таймшерами и стала представителем риелторского бюро по продаже курортных участков. Теперь ее муж мог участвовать в социальной жизни, встречаться с друзьями, и нам нравилось ходить в местные клубы слушать живую музыку. Мы вели себя так, словно только что встретились с помощью службы знакомств, но в то же время постоянно открывали друг в друге то, что никогда не должны были забывать.

Весенним днем мы с Кометой вышли прогуляться с друзьями, и тут завибрировал мой мобильный телефон. Я решил, что Фредди, забеспокоившись, захотела убедиться, что приятели заботятся обо мне, но звонила из Омахи Линдси сообщить, что забеременела и в сентябре появится наш первый внук. Фредди загорелась желанием вернуться в медицину и работать в Небраске, чтобы быть ближе к внукам. Она обучила столько медицинских сестер, студентов и интернов, что легко бы нашла место с гибким графиком в кардиологическом отделении. Идти на полный рабочий день и управлять другими Фредди больше не хотела. Нам и так было хорошо. Пособие по социальному обеспечению инвалидов плюс пенсия по нетрудоспособности покрывали недостаток семейного бюджета.

Нам сопутствовала удача: мы сумели продать дом за три месяца до того, как по всей стране рухнули цены на недвижимость. В тот период в Седоне цены были особенно раздуты, и мы получили от сделки хорошие деньги. Когда пузырь лопнул, мы купили небольшой кондоминиум у соседнего поля для гольфа и снова по своему желанию могли жить в двух местах. Решили, что из Седоны будем уезжать только на лето. Но когда узнали, что родится девочка, Фредди стала сомневаться, что ей удастся вытащить меня из Небраски.

Через четыре года после того, как Комета открыла дверь в отеле и тем самым дала мне еще один шанс на жизнь, я сидел перед огромным, во всю стену, окном нашего нового дома в Небраске и смотрел на замерзшее озеро. Впервые за много лет вся семья собралась на рождественские каникулы. Дочери хохотали после очередной грубоватой шутки моей матери. Муж Линдси и молодой человек Кили позаботились, чтобы вино текло рекой, и стремились всячески произвести на меня впечатление привязанностью к моим дочерям. В кухне Фредди подняла бокал, намекая, что хотела выпить со мной наедине.

Рядом со мной на полу в гостиной подходила к своей развязке тянувшаяся много месяцев драма. С тех пор как в мае мы перебрались в Небраску, маленькая дочурка Линдси, Натали, очень интересовалась Кометой, но боялась ее. Собака ей наверняка казалась огромным мастодонтом. Нисколько не обиженная, борзая выжидала и на безопасном расстоянии ходила за ребенком по всему дому. Теперь Натали исполнилось пятнадцать месяцев, и она стала ростом с собачьи лапы, отчего в девчонке явно прибавилось уверенности. На прошлой неделе я наблюдал, как она подходила к подстилке Кометы, но, так и не дотронувшись до ее головы, поворачивала назад. Борзая не шевелилась – лежала с закрытыми глазами и поднятыми торчком ушами.

Наконец Натали плюхнулась на собачью подстилку. Комета медленно подняла голову, пока ее глаза не оказались на уровне личика ребенка. Девочка явно успокоилась. Вытянула указательный палец и дотронулась до носа борзой. Я понял, что она пыталась сказать на своем детском языке: «Комета хочет со мной подружиться».

Поскольку мое выздоровление шло тяжело, Комета еще некоторое время исполняла обязанности служебной собаки: иногда помогала подняться с кровати или из кресла, – но подружившись с Натали, все больше склонялась к тому, что пора уйти на покой. Теперь она служила общественным представителем породы английских борзых. Где бы мы ни появились, вокруг нас собирались люди и восхищались Кометой. Если я разрешал, она медленно приближалась к ближайшему незнакомцу, высоко поднимала голову, и ее глаза лани словно обволакивали человека лаской. В присутствии Кометы люди почему-то успокаивались. Проходило несколько мгновений, и они начинали рассказывать о кошечках и собачках, какие у них были в детстве, как они их до сих пор видят во сне, о сыне в Афганистане или об умершей жене, по которой по-прежнему скучают. В магазине к нам подбегали обычно упрямые и непослушные ребятишки и вежливо просили разрешения погладить невиданное животное. А потом всякий раз обращались к родителям: «Давай купим такую же».

Комета превратилась в местную знаменитость, и в апреле 2010 года Общество защиты животных Небраски удостоило ее звания «Служебной собаки года». Представитель общества сказал мне:

– Я познакомился с вами и с Кометой, когда мы оба были на приеме у врача. А когда назвал ее имя на заседании комитета, люди уже знали ее.

Я не мог найти подходящих слов, чтобы объяснить, почему Комета с такой готовностью приняла жизнь взлетов и падений, которую ей пришлось вести со мной. Всегда казалось, что она пытается сказать мне нечто важное, сообщить древнюю мудрость, способную облегчить мою борьбу. Меня не покидало ощущение, будто эта собака прожила несколько жизней. Читая современный перевод трактата «О старости» Цицерона, я нашел фразы, схожие с теми, что дали мне уроки Кометы: «Поистине самое подобающее старости оружие – это науки и упражнения в доблестях, которые приносят изумительные плоды после долгой и хорошо заполненной жизни. Они никогда не покидают человека даже в самом конце его жизненного пути (хотя это – самое главное). А сознание честно прожитой жизни и воспоминание о многих своих добрых поступках очень приятны».

В четырнадцать лет Комета стала ощущать свой возраст. Артрит заметно поубавил ее резвость. Сдавали почки. Но мне было совершенно ясно, что на душе у моей борзой спокойно от сознания правильно прожитой жизни. По утрам она приходила стащить с меня одеяла не для того, чтобы помочь, а напомнить, что пора гулять. Теперь эти прогулки были нужны больше ей, чем мне. Комета требовала к себе внимания и терлась о меня головой, пока я ее не поглажу и не скажу, какая она красивая. Наш распорядок дня сообразовался с ее, а не моими потребностями – когда поесть, когда пройтись по округе. Комета потратила на меня много времени. Теперь я водил ее к врачу, а не она меня. Эта собака заслужила мое внимание и столько лакомств, что я не в состоянии дать ей за целую жизнь. Но обещаю, что всеми силами буду баловать ее на пенсии.

Я решил, что всему научился у этого необыкновенного животного, но Комета показала, что в любви предела не бывает. После многих лет нагрузок у меня возникли проблемы с тазобедренными суставами, которые принимали на себя работу позвоночника. И я отправился к врачам обсудить возможность их замещения. Комета почувствовала: что-то назревает. К ней вернулась прежняя привычка настороженно ходить за мной по всему дому. После успешной операции мы с Фредди вернулись домой с костылями и ходунком. Комете было достаточно увидеть эти предметы, и она поспешила в подвал. По звуку падающих коробок мы поняли, что собака в кладовой. Вскоре Комета вернулась со своей старой потертой рабочей сбруей. И хотя эта сбруя мне была не нужна, она положила ее у моих ног.

Я никогда не пойму, почему эта необыкновенная собака выбрала меня. Никогда не осознаю глубину ее всепрощения, после того как люди выбросили ее на кинодроме. Почему Комета упорно и долго внушала мне вечные ценности любви, верности и безграничной надежды на грядущий рассвет? Я давно перестал биться над этими загадками. Но по мере того как собака старела, все чаще вспоминал тот давний день, когда она, отбросив горести и печали, взяла себе одинокого, лишившегося воли человека. Помню, как я тогда удивился и громко сказал: «Думаю, я понравился Комете».