Пейзаж навевал тоску. Смотреть было не на что: снег, клубящийся над дорогой, и медленно проплывающая неприглядная сельская местность. Между Лэнгли и Арлингтоном даже лес выглядел унылым и настолько чахлым, что и снег его не скрашивал. По автомобильному приемнику было слышно, как Джон Ф. Кеннеди начинает свою инаугурационную речь. Качество приема было плохим: звук то пропадал, то снова пробивался сквозь помехи. Диктор приглушенным голосом, словно комментируя теннисный матч, объявил, что в Вашингтоне сейчас холодно, на Капитолийском холме дует ветер, а Кеннеди стоит без головного убора и без пальто. Голос президента был неестественно высоким. Казалось, он кричит для того, чтобы согреться. Кеннеди произносил множество высокопарных слов. Но все они проплывали мимо сидящего в автомобиле Джона Гленна, как снег и низкорослые сосны за окном.

В этом заключалась доля иронии, потому что сначала Лоудон Уэйнрайт думал, что Гленн полностью поглощен приветственной речью нового президента Он вертел ручку настройки приемника, пытаясь справиться с помехами, и что-то говорил, но Гленн, казалось, не обращал внимания. Уэйнрайт был одним из сотрудников журнала «Лайф», кому было поручено написать «личные истории» астронавтов, и он собирался как следует познакомиться с астронавтом. Сейчас Гленн ехал домой и подвозил журналиста до Национального аэропорта. Если бы Гленн пытался поймать каждое слово Кеннеди, в этом не было бы ничего удивительного, ведь его спутник – представитель лучшей разновидности знаменитостей. Он серьезно относится к Богу, родной стране и домашнему очагу. Но вскоре Уэйнрайт заметил, что Джон не слышит ни его, ни президента Он находился где-то далеко, за тысячу миль отсюда, и там его не ждало ничего хорошего.

За три последних месяца острое чувство соперничества между семерыми парнями совершенно сошло на нет. Все участники проекта «Меркурий», включая астронавтов, испытывали серьезное – нет, просто ужасное – беспокойство. После неудач с запуском системы «Меркурий – Атлас» и случая с «пробкой из-под шампанского» ребят волновало уже не то, кто из них первым отправится в космос. Вопрос теперь стоял иначе: а полетит ли кто-нибудь из них в космос вообще, и даже будут ли теперь в Америке астронавты?

Естественно, для Боба Гилрута, Хью Драйдена, Уолта Уильямса, Кристофера Крафта и прочего начальства из HАСА закрытие проекта «Меркурий» по тем или иным причинам стало бы сокрушительным поражением. Но все равно не таким, как для астронавтов. Подумать только! Вас объявляют самыми храбрыми людьми в Америке, бесстрашными пионерами космоса, помещают ваши фотографии на обложку журнала «Лайф», вас восторженно приветствуют рабочие на заводе в Сан-Диего, о вас мечтает каждая симпатичная молодая буфетчица в «Конакаи»… И после всего этого вам говорят: «Огромное спасибо, но все отменяется…» Ведь теперь они станут товаром второго сорта! Они снова переоденутся в форму – авиационную, флотскую, морской пехоты – и будут отдавать честь и суетиться, семеро самых смешных неудачников в армии!

Даже представить себе такое страшно… А ведь в конце 1960 года все складывалось именно так. Все они – астронавты, администраторы, инженеры, самые разные специалисты – внезапно впали в невероятную панику. Они старались изо всех сил, как попавшие в осаду пионеры на Диком Западе. Теперь стало делом чрезвычайной важности протолкнуть вперед программу «Меркурий-Редстоун», прежде чем новый президент и его научный советник Визнер найдут общий язык с НАСА. Их согревала отчаянная надежда – завершить несколько испытаний, которые продвинут программу так близко к первому пилотируемому полету, что Кеннеди не решится закрыть проект «Меркурий», не оставив им хоть одной попытки. Так что все лезли из кожи вон, не забывая при этом о предосторожностях. Количество беспилотных испытаний было резко сокращено. Каждый тест строился на результатах предыдущего, а первый пилотируемый полет должен был состояться в течение трех месяцев. Участники проекта были готовы попробовать то, о чем раньше даже и не думали. Вместо того чтобы подготовить к следующему испытанию новую ракету, они решили использовать ту, что участвовала в случае с «пробкой из-под шампанского». В конце концов, она ведь не взорвалась, а просто отказалась взлетать.

Именно такие и царили тогда настроения – Вперед! Давай-давай! К следующей вершине! Не оглядываться назад! – когда Боб Гилрут пригласил Гленна и остальных шестерых астронавтов на встречу в офисе в Лэнгли, как раз накануне Рождества. Гилрут всегда сочувствовал ребятам, а сейчас, когда началась эта гонка, забота была прямо-таки написана у него на лице. Казалось, Боб хотел сказать: «Это ужасно, но я могу послать одного из вас в космос, не обращая внимания ни на какие предосторожности». Когда они собрались в его офисе, Гилрут обьявил, что им нужно решить голосованием вопрос: «Кто достоин совершить первый космический полет?» Такие голосования были не редкостью в армии. В свое время они практиковались курсантами старших курсов военных академий в Вест-Пойнте и Аннаполисе. А во время отбора астронавтов к подобному способу обращались группы финалистов в Лавлейсе и Райт-Паттерсоне. Однако таким голосованиям не придавали особого значения. Они всего лишь являлись показателем того, как профессионалы одного уровня относятся друг к другу. Пилоты считали голосования напрасной тратой времени, потому что у тебя либо была нужная вещь в воздухе, либо ее не было, а карьера военных, особенно тех, кто обладал готовностью идти на слепой риск, вовсе не носила характера соревнования. Но неспроста Боб Гилрут был так взволнован… Им нужно было сегодня как следует все обдумать, проголосовать письменно и положить листы бумаги ему на стол. От одного только взгляда на Гилрута каждый из астронавтов начинал нервничать.

В те рождественские каникулы в НАСА творилось нечто потрясающее. Все работали с энтузиазмом и даже с фанатизмом. А самого Рождества в этой бешеной гонке никто даже не заметил. Никакой бюрократии и иерархии. Каждый, кто был задействован в проекте «Меркурий», мог запросто обратиться по любому вопросу к любому сотруднику НАСА. Если вы, например, хотели встретиться лично с Гилрутом, то вам нужно было всего лишь подловить его в кафетерии во время ланча и подойти к нему, пока он стоял в очереди с подносом. В сутках не хватало часов, чтобы успеть сделать все нужное.

19 января, за день до инаугурации Кеннеди, Гилрут снова пригласил семерых астронавтов в офис. Там Боб предупредил, что то, о чем он им сейчас расскажет, должно держаться в строжайшей тайне. Как всем им известно, по первоначальному плану пилот для первого полета должен быть отобран перед самым стартом. Но теперь стало очевидно, что такой подход ошибочен: у первого астронавта должна быть максимальная возможность доступа к тренажеру и другим учебным аппаратам в течение последних недель перед полетом. Поэтому уже выбран человек, который первым отправится в космос, и еще двое – они станут его дублерами. Со временем их имена сообщат прессе, но публике не скажут, кто именно выбран на роль первого астронавта. Все трое будут проходить совершенно одинаковую подготовку: так будет сохраняться видимость того, что первоначальный план остается в силе, а первый астронавт сможет избежать навязчивого внимания прессы.

Это было очень трудное решение, сказал Гилрут, потому что все семеро работали самоотверженно, и он знал, что любой из них годится на роль астронавта для первого полета. Но требовалось сделать выбор. И они его сделали. Первым астронавтом станет… Алан Шепард. А дублерами – Джон Гленн и. Гас Гриссом.

Эти слова ударили Гленна словно молния. Причина, следствие и возмутительные результаты этого решения пронеслись перед ним в мгновение ока. Эл глядел в пол. Затем он посмотрел на Гленна и на остальных; его глаза. сияли, парень с трудом сдерживал желание торжествующе улыбнуться. Без сомнения, Эл торжествовал! Гленн понял, что ему нужно сделать. Он заставил себя улыбнуться серьезной улыбкой лидера, поздравил Эла и пожал ему руку. Остальные пятеро проделали то же самое: подходили к Элу, искренне улыбались и жали ему руку. Это было потрясающе, но все же это случилось. Нет, ну надо же. Доверить ребятам самим назначить того, кто оседлает первую ракету, – провести голосование равных! После того как он, Гленн, двадцать один месяц подряд делал все, что в человеческих силах, чтобы произвести впечатление на Гилрута и остальное начальство, все вдруг решилось простым соревнованием на самого популярного астронавта.

Голосование равных! – в это трудно было поверить. Несомненно, ребята все ему припомнили. Гленн был для парней педантом, который вечно выступал на собраниях, словно Жан Кальвин, и приказывал им всем держать ширинки застегнутыми, а фитили – сухими. Этакий пай-мальчик, который вставал на рассвете, совершал показательные пробежки и делал все для того, чтобы представить остальных парней не в лучшем свете. Раннехристианский мученик во власянице, живший в доме для холостых офицеров. Послушный сын, примерный семьянин, ездивший в старом «принце», одинокий луч воздержания и самопожертвования в шквале всеобщего автомобильного безумства.

Но Эл Шепард – Улыбающийся Эл – был пилотом из пилотов, когда дело доходило до голосования равных. Он был Повелителем Лэнгли и Королем Мыса Его окружала аура настоящего летчика. Так как они не практиковались в полетах уже двадцать один месяц, ни у Гленна, ни у кого-либо еще не было никакой возможности произвести впечатление на остальных в воздухе. И поэтому вопрос встал именно так: кто еще, кроме Гленна, этого вызывавшего раздражение святоши, больше всех походил на настоящего пилота? Ну надо же, свести все к состязанию в популярности, они бы еще конкурс красоты тут устроили. Возмущению Гленна не было предела. Двадцать один месяц подготовки прошел впустую.

И вот теперь он ехал домой мимо чахлого леса, чтобы сообщить Энни под большим секретом дурные новости. А новый президент кричал по радио: «Мы вместе исследуем звезды…» Первым станет Шепард! Нет, это немыслимо. Шепард будет… первым человеком в космосе! Это навсегда войдет в историю! А он, Джон Гленн, впервые оказался среди тех, кто остался позади.

Штаб-квартира астронавтов на Мысе находилась в ангаре С. Изнутри ангар перестроили таким образом, чтобы в нем разместились тренажер, барокамера и большинство других приспособлений, которые потребуются астронавту при последних приготовлениях к полету. Здесь были также анфилада жилых комнат, столовая, помещение для медосмотров, комната подготовки, где астронавт надевал свой скафандр, специальный коридор, по которому фургон должен был отвезти астронавта на пусковую установку, и так далее. Но ребята редко оставались там на ночь, предпочитая мотели в Какао-Бич, но, конечно, им пришлось бы использовать ангар С для настоящего полета. Первыми существами, освоившими ангар С полностью – от тренажера и до стартовой площадки, – были шимпанзе. Они находились в ангаре С и в то утро накануне инаугурации, когда Гилрут сообщил семерым астронавтам, что Алан Шепард выиграл соревнование за право первого полета Шимпанзе сидели в ангаре, готовые к первому полету, почти три недели. Ветеринары с военно-воздушной базы Холлоумэн сократили количество обезьян сначала до восемнадцати, а потом до шести – двух самцов и четырех самок переправили в самолете на Мыс и поселили позади ангара С, на огороженной территории. Посредине находились два длинных узких автопоезда: каждый состоял из двух трейлеров шириной в восемь футов, соединенных друг с другом. Вокруг стояли другие трейлеры и фургоны, включая специальный фургон для перевозки шимпанзе из ангара С к ракетной пусковой установке. Прессу в «трейлерный парк» не приглашали – впрочем, Добропорядочный Джентльмен им и не интересовался. Да и сама работа с шимпанзе казалась лишь утомительной прелюдией к главному событию. Даже люди с базы не очень хорошо представляли, что происходит позади ангара С. Обезьяны проводили большую часть времени внутри сдвоенных трейлеров. Для животных эти трейлеры были одновременно домом и местом работы, клеткой и камерой для закаливания объекта. Внутри каждого из сдвоенных трейлеров находились три клетки, два тренажера и макет капсулы «Меркурия». У ветеринаров в белых халатах и их помощников в белых футболках и белых парусиновых брюках имелись собственные жилые трейлеры; эти люди круглосуточно были наготове – дежурили по очереди. В длинных обшарпанных трейлерах начался самый крупный обратный отсчет за короткую историю проекта «Меркурий». Ежедневно двадцать девять дней подряд в самом сердце американской космической технологии, позади огромного ангара, в забытой богом дыре на мысе Канаверал, племя из шести костлявых обезьян и двадцати человек в белом вставало рано утром, целый день постоянно и беспокойно передвигалось, царапалось, натыкалось на внутренности трейлеров и жаловалось на судьбу и друг на друга. Люди подвергали обезьян физиологическим исследованиям, обматывали их проводами с головы до пят, вставляли восьмидюймовые термометры в анальные отверстия, устанавливали датчики в клетках, прикрепляли пластины психомоторной стимуляции к подошвам задних лап, надевали на животных сбрую, привязывали их ремнями к сиденьям в тренажере, закрывали люки, наполняли камеру чистым кислородом, помещали ее в имитацию капсулы «Меркурия», а затем зажигали лампы. Обезьянам следовало по световому сигналу дернуть за соответствующие переключатели: в противном случае они получали ужасную дозу вольт в подошвы. И тут же их костлявые пальцы начинали летать! Все шесть обезьян были жилистые, как перетренировавшиеся борцы в легчайшем весе, пробежавшие столько кругов и получившие столько витамина В12 и мочегонных средств, что напоминали высушенные куски жил, хрящей и нервных узлов. Но эти маленькие бестии превосходно справлялись с панелями управления.

Люди в белых халатах мучили обезьян разрядами тока во время тренировок до самого последнего момента. 30 января, накануне полета, был сделан окончательный выбор. В это же время, согласно первоначальному плану, должны были выбрать и первого астронавта. На роль шимпанзе-астронавта был выбран самец, а в качестве дублера – самка. Этого самца военно-воздушные силы купили в Камеруне, в Западной Африке, восемнадцать месяцев назад – тогда ему было примерно два года Все это время каждое животное имело свой номер. Этот самец был объектом испытаний Номер Шестьдесят Один. Но в день полета прессе объявили, что его зовут Хэм. Это слово было аббревиатурой названия Holloman Aerospace Medical Center.

На рассвете 31 января Номера Шестьдесят Один разбудили, вывели из клетки и накормили. Затем обезьяну осмотрели медики, прикрепили к ней биосенсоры, установили токопроводящие пластины на ступни, посадили животное в камеру, закрыли люк и резко уменьшили давление. Начался еще один ужасный день в обществе этих мучителей в белых халатах. Ветеринары поместили камеру в транспортировочный фургон, и шимпанзе отправился на пусковую установку, находившуюся на морском берегу. Солнце уже взошло, и белая ракета с капсулой «Меркурия» на верхушке ярко сияла. Камеру с Номером Шестьдесят Один установили с помощью подъемника на портал крана, стоявшего рядом с ракетой, а потом поместили в капсулу. Вокруг собралось более сотни инженеров и специалистов HАСА: они проверяли приборы управления, а вся команда ветеринаров проверяла приборы, которые показывали пульс, дыхание и температуру тела обезьяны. Еще сотни сотрудников НАСА и ВМФ растянулись на кораблях связи и ремонтных суднах по Атлантическому океану, вплоть до Бермудских островов. Это было самое важное испытание за всю историю космической программы, и каждый старался как мог.

Ракету удалось запустить только через четыре часа. Самой крупной проблемой оказался инвертор – устройство для предотвращения скачков напряжения в контрольной системе капсулы «Меркурия». Инвертор постоянно перегревался. Во время «паузы», как называли задержку, Крис Крафт, руководивший первым полетом обезьяны (а впоследствии и первым полетом человека), спрашивал у врачей, как шимпанзе себя чувствует, – вероятно, полагая, что столь длительное заточение заставляет животное беспокоиться. Врачи проверяли свои приборы. Обезьяна, казалось, была напрочь лишена нервов. Она спокойно лежала в камере, как в своей клетке. А почему бы и нет? Ведь для обезьяны каждый час задержки был праздником. Никаких вспышек света! Никаких ударов током! Покой… Блаженство! Ей устроили только две пятнадцатиминутные тренировки со вспышками – просто для поддержания формы. Но вообще-то это было ужасно. Пауза, казалось, затянулась на целую вечность!

Когда вскоре после полудня ракету все-таки запустили, она поднялась под чуть большим углом, чем предполагалось, и шимпанзе припечатало к креслу силой 17 g, то есть в семнадцать раз больше его собственного веса и на 5 g больше, чем ожидалось. Его сердце отчаянно заколотилось, борясь с перегрузками, но шимпанзе ни на мгновение не поддался панике. Он много раз проходил это в центрифуге. И когда он не сопротивлялся, его не били разрядами тока в подошвы. В мире существовали вещи и похуже, чем перегрузки… Теперь животное находилось в невесомости и неслось к Бермудским островам. В камере вспыхнули лампочки, и пульс обезьяны вернулся к нормальному – ну, почти нормально, чуть чаще, чем был на земле. Все встало на свои места. Главным было избежать этих проклятых электроразрядов!.. Шимпанзе начал нажимать кнопки и дергать переключатели, словно лучший электроорганист в мире, и ни разу не пропустил сигнал… Затем автоматически включились тормозные двигатели «Меркурия», и капсула спустилась через атмосферу под тем же углом, под которым и взлетела. Еще 14,6 g врезали по Номеру Шестьдесят Один, и ему показалось, что глаза вылезают из орбит. Такое ощущение шимпанзе уже испытывал в центрифуге, и не раз. Были вещи и похуже, чем вылезающие из орбит глаза… Проклятые пластины на ступни, и старт… Что же касается самого космического полета, то Номер Шестьдесят Один оказался бесстрашным. Закалка объекта не пропала даром, у него понизилась чувствительность.

Из-за слишком высокого угла запуска капсула промахнулась, отклонившись от запланированного места приводнения на 132 мили. Поэтому вертолету военно-морского флота понадобилось два часа, чтобы отыскать капсулу в Атлантическом океане и поднять ее на борт спасательного судна. Капсула с обезьяной внутри покачивалась на семифутовых волнах. В те места, где люк повредило ударом, стала просачиваться вода. Булькающая капсула напоминала гигантский мяч. Дольше на плаву оставаться было нельзя: внутрь просочилось уже восемьсот фунтов воды. Человек в этой ситуации пережил бы два часа дикого ужаса. Капсулу подняли на спасательный корабль «Доннер», распечатали, вытащили камеру с обезьяной и открыли люк. Шимпанзе лежал со скрещенными на груди передними лапами. Ему протянули яблоко; он взял его и съел с видимой нерешительностью. Эти два часа, проведенные в открытом море, на семифутовых волнах, внутри напоминавшей гроб камеры, были для обезьяны, вероятно… лучшим временем в этой стране белых халатов. Никаких голосов! Никаких электрошоков! Никаких ремней, отрезков шланга…

Среди астронавтов и всех участников проекта «Меркурий» царило огромное оживление. Теперь, казалось, Кеннеди и Визнер уже ничем не смогут помешать им осуществить хотя бы один пилотируемый полет. Досадная неудача с «пробкой из-под шампанского» была забыта.

Вечером, на следующий день после того, как Номера Шестьдесят Один перевезли обратно на Мыс, в ангар С, возле тренировочной капсулы «Меркурия» собралась огромная толпа репортеров и фотографов. Ветеринары вывели обезьяну из фургона. Когда толпа приблизилась и заработали фотовспышки, животное – храбрый малыш Хэм, которого теперь все знали, – пришло в ярость. Хэм оскалил зубы и начал огрызаться. Ветеринары едва сдерживали его. Это было немедленно истолковано прессой, этим Добропорядочным Джентльменом, как естественная реакция на мучительный эксперимент. Ветеринары затолкали обезьяну обратно в фургон, и там она успокоилась. Затем ее снова вывели, стараясь подвести поближе к модели капсулы «Меркурия», где телевизионщики установили камеры и ярчайшее освещение. Репортеры и фотографы опять ринулись вперед, вопя, толкаясь, ругаясь, щелкая фотовспышками, – и животное вновь озлобилось, готовое свернуть шею каждому, кто подвернется. Пресса истолковала это как проявление страха Хэма при виде капсулы, выглядевшей точно так же, как та, на которой он взлетел и перенес столь жестокий стресс.

Но стресс этот был совершенно иного рода Шимпанзе снова оказался в клетке, где его мучили тренировками целый месяц. Два года назад детеныша обезьяны поймали в джунглях Африки и перевезли в клетке в эту проклятую пустыню в Нью-Мексико, где его терзала орава в белых халатах. И вот он снова оказался там, где его мучили, а теперь еще появились новые мучители! Еще хуже, чем те, в белых халатах! Шумные! Безумные! Вопящие, рычащие, щелкающие вспышками! Проклятье…

В один из моментов этой безумной сцены позади ангара С была сделана фотография: на ней Хэм не то улыбался, не то корчил гримасу, которая на снимке вышла похожей на улыбку. Естественно, эта фотография была напечатана во всех американских газетах. Такова была реакция счастливого шимпанзе на то, что он стал первой обезьяной в открытом космосе… Глупая счастливая улыбка… Вот с каким совершенством Добропорядочный Джентльмен соблюдал приличия!

Что ж, в горной пустыне, в Эдвардсе, широко улыбался еще кое-кто – члены братства. Этим людям было отчего улыбаться. Теперь ситуация с проектом «Меркурий» прояснилась. Никто, даже рядовой обыватель, уже теперь не пропустит главного. Это было очевидно. Первый полет в проекте «Меркурий» – тот долгожданный первый полет новой пташки, за который боролся каждый пилот, – наконец-то совершился. С обезьяной на борту! Первый полет совершила обезьяна! «Обученный в колледже шимпанзе!» – именно так выразился астронавт Дик Слейтон, выступая перед Обществом летчиков-испытателей. И обезьяна действовала безукоризненно, совсем как человек, – ибо человеку нечего было делать в системе «Меркурия», разве что потыкать пальцем в маловажные кнопки и переключатели. Любой обученный в колледже шимпанзе мог это сделать! Он не сбился с ритма. Подайте ему сигнал – и он дернет за переключатель. Говоря по правде – а правду теперь видел весь мир, – невозможно было представить, как обезьяну посылают в первый полет на Х-15. Результатом стала бы только дырка в земле стоимостью в двадцать миллионов долларов и разлетевшееся в клочья животное. Но для проекта «Меркурий» обезьяна была в самый раз. По сути… обезьяна и стала астронавтом! Первым астронавтом! Возможно, в следующий полет отправится самка-дублер. Ну и пусть летит, черт побери! Она заслужила это не меньше тех семерых парней – прошла точно такую же подготовку!.. И так далее, и тому подобное… Братья позволили своим согретым пивом душам воспарить ввысь. Может быть, обезьяна отправится в Белый дом и получит медаль? Почему бы и нет? Пусть-ка этот шимпанзе выступит на сентябрьском собрании Общества летчиков-испытателей в Лос-Анджелесе. А что тут такого, ведь выступал же перед ними астронавт Дик Слейтон, который вовсе даже никуда и не летал! Просто и смех и грех. Ведь теперь правда всплыла наружу, и никого уже во всем мире невозможно обмануть.

И потом, в первые дни февраля 1961 года, истинные братья ждали, что эта правда дойдет наконец до прессы и общественности, до администрации Кеннеди и армейского начальства. Но, как ни странно, их ожидания не оправдались. Реакция оказалась совсем иной. Невероятно, но теперь многие американцы говорили: «Боже мой, как вы думаете, неужели найдутся такие храбрые люди, которые рискнут повторить то, через что прошла обезьяна?»

Джон Гленн оказался в смешном положении. Он был вынужден притворяться, что готовится к первому полету, поскольку читал об этом в газетах. Они с Гасом Гриссомом были вынуждены вслед за Аланом Шепардом проходить через тренировочную рутину, чтобы создать видимость того, что окончательное решение еще не принято. По сути, Шепард теперь стал королем – и Эл знал, как подобает себя вести королю. Его Величество Первый Астронавт – вот кто он такой, а Гленн так, лишь его оруженосец.

И все же эта игра, в которой им приходилось участвовать с легкой руки Гилрута, оставляла Гленну последний шанс. Очень немногие знали, что для первого полета выбран Шепард. Следовательно, еще не поздно было изменить решение, исправить то, что казалось Гленну неслыханной несправедливостью, – результат голосования равных. Но это означало так или иначе перейти кому-нибудь Дорогу… А в армии перейти дорогу лучшему считалось страшным грехом, просто святотатством. Хотя в некоторых случаях исключения допускались. Во-первых, если ситуация оказывалась критической, а ты был прав. И во-вторых, если твоя дерзкая выходка срабатывала, то есть тебя поддерживали наверху. С другой стороны, в пресвитерианском вероучении – еще один кодекс чести, который Гленн знал назубок, – ничего не говорилось о том, что человек должен скромно стоять в стороне, когда фарисеи шумят и суетятся, изображая видимость деятельности. К тому же разве H АСА не была гражданской организацией? Она совсем не походила на морскую пехоту. И Гленн решил придерживаться пресвитерианского курса. Он начал заговаривать с вышестоящими, спрашивая, что те думают о решении.

Только не подумайте, что Гленн доказывал, что выбрать нужно именно его, ничего подобного. Он убеждал, что нельзя было делать выбор на основе ограниченной точки зрения. Первый астронавт Америки должен быть не просто летчиком-испытателем, которому поручено определенное задание. Ведь этот человек станет представителем Америки в мировой истории, и его характер следовало рассматривать именно в таком свете. А если первый астронавт не будет отвечать высоким требованиям, то горе не только космической программе, но и всей нации.

Новым директором НАСА, которого Кеннеди назначил вместо Гленнана, стал Джеймс Э. Уэбб, бывший руководитель нефтяной компании и важная политическая фигура в Демократической партии. Уэбб был из той породы, которую так ценили в Вашингтоне: небаллотирующийся политик. Небаллотирующийся политик обычно выглядел как политик, говорил как политик, ходил как политик, любил общаться с политиками, перемигиваться с ними и сокрушенно вздыхать. О таких людях какой-нибудь конгрессмен или сенатор обычно отзывался так: «Он говорит на моем языке». Самые способные из небаллотирующихся политиков, вроде Уэбба, обычно получали высокие посты. Во времена Трумэна Уэбб был директором Бюро по планированию бюджета и помощником госсекретаря. А еще – закадычным другом Линдона Джонсона и сенатора Роберта Керра из Оклахомы, председателя сенатского Комитета по аэрокосмонавтике. Шесть лет Уэбб являлся главой дочерней компании, принадлежавшей нефтяной империи Керра. Он относился к тому сорту людей, которых корпорации, работающие на правительство (например, «Макдоннелл Эйр-крафт» или «Сперри Гироскоп»), любили делать своими директорами. И выглядел Уэбб соответствующе. Щеки у него были такие же пухлые и гладкие, как у Гленнана, а волосы даже еще лучше – волнистые, густые, прядь к пряди, темные, слегка тронутые сединой; зачесывал он их назад, как все серьезные люди. Уэбб идеально подходил для назначения во всевозможные комиссии – вроде муниципальной комиссии по кадрам, где он по большей части и работал с 1959 года. Уэбб был известен как человек, который легко справляется с бюрократическими проблемами. Он увешивал стены своих офисов омерзительными пейзажами, но был далеко не глуп. И как он мог отреагировать на то, что астронавт Гленн недоволен тем, что для первого полета «Меркурия» выбрали астронавта Шепарда? Ведь Гилрут сказал, что он сам принял это решение, основываясь на множестве критериев, большей частью – объективных. Например, Шепард лучше всех управлялся с тренажером. Когда Гилрут рассмотрел все критерии, – а не только результаты голосования равных, – то пришел к выводу, что Шепард должен лететь первым, а Гленн – вторым. Так что нечего ему тут возмущаться. Это даже немного странно. Так или иначе, Уэбб явно не собирался начинать свою работу в НАСА с вмешательства в какую-то непонятную разборку среди семи храбрейших парней Соединенных Штатов. Астронавт Гленн протестует потому, что это его последний шанс стать первым в мире человеком в космосе, – ничего, успокоится.

Тогда, в конце февраля 1961 года, возмущался не один только Гленн. Гилрут наконец-то опубликовал в прессе фамилии тех, кто совершит три первых космических полета: Гленн, Гриссом, Шепард – в алфавитном порядке, – добавив, что еще не принято окончательное решение о том, кто именно из них совершит первый полет через девяносто дней. Вышел «Лайф» с портретами Гленна, Гриссома и Шепарда на обложке и огромной статьей под заглавием «Первые трое». Журналистам все происходящее очень нравилось. Они пытались уговорить НАСА дать первым троим астронавтам название «Золотая команда», а остальным – «Красная команда». Золотая команда и Красная команда! Боже! Да перед прессой открывались просто сказочные возможности.

«Лайф» считался чем-то вроде бюллетеня братства, и заметка о «первых троих» была воспринята Диком Слейтоном, Уолли Ширрой, Скоттом Карпентером и Гордоном Купером как оскорбление. Ведь теперь они были «остальные четверо». Они… остались позади! Это трудно было сформулировать, но с точки зрения летчиков это было равносильно провалу.

«Лайф» старался быть на высоте. Репортеры слетали на Мыс – побеседовать с «первыми тремя», их женами и детьми, и в журнале появилось множество сделанных в Какао-Бич снимков неразлучной семьи астронавтов. Добропорядочный Джентльмен старался изобразить происходящее в подобающем виде. Прежде всего, график поездок астронавтов никак не вязался с представлениями о нормальной семейной жизни. Сказать, что астронавты отправлялись на пикники со своими семьями в одно и то же время, пусть и в разные места, было бы сильным преувеличением. А устроить такой спектакль на Мысе, – что было совершенно невыносимо для жен, – значило совершить грубейшую ошибку. Чтобы собрать на совместное веселье семьи астронавтов, журналистам пришлось бы иметь дело не с Гленнами, Гриссомами и Шепардами, а с кланами Дьякона, Индианца и Ледяного Капитана. А это было непросто даже в самые спокойные времена, а уж тем более сейчас. И тут уж ничего не мог поделать, даже «Лайф» со всеми его возможностями (отнюдь не малыми). Был сделан снимок на целый разворот: «первые трое» с женами и детьми, блистательное племя «первых троих» на пляже Какао-Бич на фоне экспериментальной ракеты (под фотографией имелась сопроводительная надпись), взлетающей на базе в нескольких милях поодаль. На самом деле они смотрелись как три семьи из враждебных друг другу и воюющих между собою частей нашей беспокойной планеты; члены этих семей никогда даже не смотрели на чужаков, пока их не выбросило после кораблекрушения на этот проклятый берег. Они стояли в своих праздничных костюмах и мрачно глядели вдаль, высматривая на горизонте спасательные корабли – желательно три судна под разными флагами.

А что «остальные четверо»? Они, похоже, провалились сквозь трещину в земле.

Гленн продолжал изображать из себя астронавта-дублера и мастера шарад, словно это были роли, на которые его выбрал пресвитерианский Бог. Он отдавался этим ролям «на все сто», пользуясь одним из его же излюбленных выражений. Кроме того, если вдруг (неисповедимы пути Господни) получится так, что Шепард по той или иной причине не сможет совершить первый полет, – Гленн «на все сто» готов был занять его место. К апрелю для «летучих жокеев» вроде Гленна появился спасительный выход – отказаться от личных амбиций и раствориться в самой миссии. Все чувствовали, что проект «Меркурий» стал именно миссией. Могущественный советский «Интеграл» только что запустил на орбиту еще два огромных космических корабля с манекенами космонавтов и собаками на борту, и оба эти полета были успешными с начала и до конца. Космическая гонка набирала обороты. Гилрут рассчитывал послать Шепарда в полет в марте, но Вернер фон Браун настаивал еще на одном, последнем испытании ракеты «Редстоун». Испытание прошло отлично, и теперь все, оглядываясь в прошлое, спрашивали себя, не потеряно ли драгоценное время зря. Полет Шепарда был запланирован на 2 мая, хотя публично пока не сообщалось, что полетит именно он. Игра в шарады продолжалась, и Гленн по-прежнему читал о себе в газетах как о вероятном кандидате. Представители НАСА, толкущиеся вокруг ангара С, предлагали 2 мая привести всех троих – Гленна, Гриссома и Шепарда – в скафандрах на пусковую установку, чтобы страна не знала, кто именно совершает первый полет до тех пор пока астронавт не окажется внутри капсулы. Причина такого решения уже давно была забыта.

Инженеры и специалисты из НАСА так выкладывались на Мысе в последние недели, что соглашались пойти отдохнуть только по приказу. Это было изнурительное время и, одновременно, интерлюдия к такому выбросу адреналина, который запоминается на всю жизнь. Это была интерлюдия к столь полному подчинению души и тела единой задаче, которое обычно случается только во время войны. Но ведь это и была война, хотя никто и не произносил этого слова. Люди, сами того не осознавая, подчинились исконному духу поединка. Через какие-то считанные дни один из парней действительно заберется на верхушку ракеты. Каждый чувствовал, что жизнь астронавта, кем бы он ни оказался (а что выбор сделан, знали лишь немногие), находится в его руках. Взрыв системы «Меркурий – Атлас-1» здесь, на Мысе, девять месяцев назад стал холодным душем даже для ветеранов летных испытаний. Тогда собрали вместе всех семерых астронавтов – отчасти для того, чтобы придать им уверенности в новой системе. И они, а также все вокруг, смотрели в небо и видели, как агрегат разорвало на кусочки. И вот теперь всего через несколько дней один из этих самых парней будет лежать в ракете (пусть и в «Редстоуне», а не в «Атласе»), ожидая взлета. Почти все в НАСА были хорошо знакомы с астронавтами. Да и те считали сотрудников НАСА кем-то вроде членов семьи. Уже с конца Второй мировой войны словосочетание «правительственные чиновники» неизменно вызывало насмешки. Но, в конце концов, они ведь сейчас делали одно общее дело. В ту тяжелую и восхитительную весну 1961 года все сотрудники Космической оперативной группы НАСА узнали, что столь жестоко высмеиваемая бюрократия двадцатого века вкупе с духовной мотивацией – в данном случае, с истинным патриотизмом и глубокой заботой о жизни идущего на поединок воина – может обрести подлинно религиозную ауру. Воодушевление, охватившее НАСА, выплеснулось и на жителей Какао-Бич. Даже самые заурядные обыватели, которые работали на бензоколонках трассы Al A и занимались браконьерской охотой на аллигаторов, говорили туристам во время заправки: «Да, от этого «Атласа» шуму было побольше, чем от майских жуков на веранде, но мы верим в Редстоун и думаем, что все получится». Каждый, кто чувствовал в то время «дух НАСА», хотел быть причастным к нему. В этом было нечто религиозное, что инженеры и пилоты не могли выразить на словах. Но все это ощущали.

Все, кто хоть сколько-нибудь сомневался в лидерских качествах Гилрута, теперь отказались от своих сомнений. Под его руководством все стадии проекта «Меркурий» целенаправленно двигались к финалу; при этом сам он был спокоен, как пророк. Визнер, советник Кеннеди по науке, затребовал полномасштабный обзор космической программы и велел доложить о достижениях, которых, конечно же, не было. Подчиненный ему специальный комитет продолжал направлять в НАСА запросы и служебные записки по поводу плохого планирования, пренебрежения мерами предосторожности и необходимости проведения полной серии полетов шимпанзе, прежде чем рисковать жизнью одного из астронавтов. В Лэнгли и на Мысе к Визнеру и его любимчикам относились как к совершенно чужим людям. На их писанину не обращали внимания, на телефонные звонки не отвечали. В конце концов Гилрут заявил: если они хотят провести серию полетов шимпанзе, то пусть переводят НАСА в Африку. Гилрут редко говорил что-нибудь резкое или ироничное. Но если уж говорил, то от всей души.

Процедуры запуска теперь репетировались бесконечно и с огромной тщательностью. Шепард, Гленн и Гриссом жили в мотелях в Какао-Бич, но им приходилось вставать до рассвета, ехать на базу, в ангар С, завтракать в той самой столовой, где Шепард будет есть в утро полета, идти в ту же самую комнату подготовки, чтобы пройти медосмотр, надевать скафандры, прикреплять к ним датчики, герметизировать костюмы, влезать в фургон и отправляться к пусковой установке, входить в подъемник, забираться в капсулу на верхушке ракеты, проходить все тренировочные процедуры («Прерывание! Прерывание!» – вот, в сущности, главное), используя настоящую панель управления и настоящие рации, которые будут применяться во время полета. Все это проделывалось снова и снова. Теперь они использовали для подготовки настоящую капсулу, как и шимпанзе, чтобы в день полета не испытать ни одного нового ощущения.

В этих репетициях принимали участие все трое, но, естественно, Шепард как первый астронавт (теперь его называли так уже открыто) шел первым. Маленькая группа в ангаре С видела теперь Шепарда в обеих его ипостасях, но оба они – и Ледяной Капитан Третьего Ранга, и Улыбающийся Эл – были королями. Обычно Шепард оставлял Ледяного Капитана в Лэнгли, а на Мыс привозил Улыбающегося Эла. Но теперь на Мысе находились они оба. Чем больше росло напряжение, тем больше Эл являл собою непревзойденный образец сдержанности и компетентности. Во время медосмотров, в тепловой и высотной камерах он, как обычно, сохранял хладнокровие. В Белом доме сильно беспокоились, как бы гибель астронавта не повредила престижу США, поэтому на центрифуге в Джонсвилле провели несколько генеральных репетиций. В них приняли участие Эл и его «правые руки» – Гленн и Гриссом, – и снова Эл был невозмутим. Как и во время одиннадцатичасовых полетов на тренажере на верхушке ракеты на Мысе. Был лишь только один видимый признак стресса: циклы «Улыбающийся Эл / Ледяной Капитан» теперь чередовались так внезапно, что окружающие никак не могли уловить их ритм. За эти одиннадцать часов они узнали загадочного Эла Шепарда немного получше. Улыбающийся Эл – это человек, который очень хотел нравиться публике, даже быть любимым. Он жаждал не только уважения, но и привязанности. В апреле, накануне великого события, Улыбающийся Эл казался даже еще более веселым и общительным, чем обычно. Его знаменитая улыбка становилась все шире, а огромные глаза сверкали все ярче. Улыбающийся Эл совершенно помешался на одной юмористической сценке. Он каждый день изображал Хо-се Хименеса Этот персонаж, трусливого астронавта, придумал комик Билл Дана, и его номер стал очень знаменитым. Дана изображал трусливого астронавта – тупого мексиканского эмигранта по имени Хосе Хименес. Сценка представляла собой телевизионное интервью. Астронавта спрашивали:

– Хосе, что было самым трудным во время подготовки к полету?

– Добыть денег, сеньор.

– Денег? Зачем?

– На автобус до Мехико, да чтобы побыстрее, сеньор.

– Понятно. Хосе, а что вы будете делать, когда очутитесь в космосе?

– Буду много кричать, наверное.

Улыбающийся Эл обожал эту роль. А если ему кто-нибудь подыгрывал, то он был на седьмом небе. Казалось, стоит лишь разыграть вместе с Ним сценку про Хосе Хименеса – и у вас не будет лучшего друга, чем Эл. Конечно, номер с трусливым астронавтом являлся также отличным способом косвенно затронуть нужную вещь, которая потребуется при первом полете в космос. Но Эл чувствовал это где-то на подсознательном уровне. Главным тут казалось веселье, чувство товарищества, близость и привязанность членов эскадрильи друг к другу накануне битвы. В такие минуты вы видели Улыбающегося Эла в высшем его проявлении. А в следующий момент… какой-нибудь наивный лейтенант авиации, уверенный, что имеет дело с тем самым Улыбающимся Элом, который только что так славно шутил и дурачился кричал: «Эй, Эл/ Тебя к телефону!» – и Эл, обдав его ледяной яростью, отрезал: «Если вы хотите что-нибудь сказать мне, лейтенант, то зовите меня "сэр"!» И бедный парень не знал, что и думать. Откуда, черт побери, взялся этот полярный холод? А потом лейтенант понимал, что это просто вернулся Ледяной Капитан.

Конечно, те, кто знал, что Элу предстоит совершить первый полет, прощали ему все. Ну, за исключением его дублеров… Что же касается специалистов НАСА и военных, участвующих в проекте, то они просто обожали участников поединка, всех троих, ибо одному из них придется рисковать жизнью в ракете. (А все наши ракеты всегда взрываются.) Когда троица входила в комнату для тестов, и инженеры, и рабочие бросали все свои дела и начинали аплодировать, и на их лицах сияли ярчайшие улыбки. Не подозревая об этом, парни получали аплодисменты и почтение самым классическим образом: до поединка. Такие сценки просто добивали Гленна. Ведь все эти теплые улыбка предназначались главным образом ему, потому что только о. нем писали в прессе как о наиболее вероятном кандидате на первый полет. И ему приходилось улыбаться и строить из себя Мистера Скромнягу, как и полагалось вести себя человеку, который 2 мая должен первым в мире полететь в космос.

Но тут в дело вмешался всемогущий «Интеграл» и все перечеркнул. Рано утром 12 апреля легендарный, но анонимный создатель «Интеграла», тот самый Генеральный Конструктор спутников, нанес американцам еще один жестокий и драматичный удар. За двадцать дней до запланированного полета «Меркурия» он отправил на околоземную орбиту пятитонный спутник «Восток-1» с человеком на борту. Первым космонавтом стал двадцатисемилетний русский летчик-испытатель Юрий Гагарин. «Восток-1» сделал один виток вокруг Земли и благополучно приземлился возле советской деревни Смеловка Всемогущий «Интеграл»! А ведь в НАСА действительно верили, да и астронавты тоже не сомневались, – что каким-то чудесным образом, на волне религиозного чувства, на волне высокой миссии, полет Шепарда станет первым в истории человечества. Но они недооценили «Интеграл»! Но Генеральный Конструктор, этот невидимый гений из СССР, словно бы играл с ними. В октябре 1957 года, за четыре месяца до того, как Соединенные Штаты должны были запустить первый в мире искусственный» спутник Земли, Генеральный Конструктор запустил свой «Спутник-1». В январе 1959 года, за два месяца до намеченного НАСА срока запуска первого искусственного спутника на околосолнечную орбиту, Генеральный Конструктор запустил туда спутник «Мечта-1». Но «Восток-1» в апреле 1961-го стал его pièce de résistance. Имея в своем распоряжении гигантские ракеты-носители, Генеральный Конструктор шутя обставлял противников. Создавалось жуткое ощущение, что он и впредь будет продолжать подстегивать НАСА к соперничеству, а затем продемонстрирует еще несколько новых примеров своего превосходства.

Советы продолжали держать имя генерального конструктора в тайне. Впрочем, они скрывали имена всех, кто готовил полет Гагарина, сообщили только фамилию самого космонавта. Русские не печатали в прессе никаких фотографий ракет и скрывали даже такие элементарные сведения, как длина и тяга ракеты. Подобная политика, несомненно, только разжигала воображение. «Интеграл»! Секретность теперь считалась «русским приемом». Чего бы ни добилось ЦРУ в других частях света, в Советском Союзе оно терпело неудачу. Разведать что-нибудь о советской космической программе практически не удавалось. Были известны лишь две вещи: во-первых, то, что Советы способны запустить космический корабль огромного веса, в пять тонн; во-вторых, какую бы цель ни ставили перед собой в НАСА, Советский Союз достигал ее первым. Основываясь на этих обрывках информации, все в правительстве, от президента Кеннеди до Боба Гилрута, начали переживать бессознательную вспышку воображения, подобно древним, которые, глядя на звезды в небе, видели в них очертания… огромного медведя! Созвездие Большой Медведицы!.. В день полета Гагарина, 12 апреля 1961 года, вечером, президент Кеннеди вызвал в Белый дом Джеймса Уэбба и Хью Драйдена – сотрудника администрации Уэбба и одного из лучших инженеров НАСА. Они встретились в Правительственном зале, молча смотрели на лакированную ореховую поверхность большого стола для совещаний и видели перед собою… могущественный «Интеграл» и его создателя – загадочного генерального конструктора! Он смеялся над ними, и это было страшно.

В Вашингтоне, в Лэнгли и на Мысе на сотрудников НАСА обрушилась лавина телефонных звонков из газет и журналов, с телевидения и с радиостанций – большинство звонивших хотело узнать, какова реакция астронавтов на полет Гагарина. Так что «трое первых» – Гленн, Гриссом и Шепард – подготовили заявления. Шепард приготовил классическое официальное выступление, в котором не говорилось практически ни о чем. Но в частных разговорах с Гилрутом, фон Брауном и остальными он высказал мнение, что его полет, первоначально намеченный на март, как теперь оказалось, был отложен совершенно напрасно.

Как обычно, пресса цитировала главным образом Гленна. Он сказал следующее: «Что ж, нам обломали рога, и нечего обманывать себя на этот счет. Но теперь началась космическая эра, и для каждого найдется много работы». Гленн считался особенно прямолинейным, искренним и великодушным парнем. Он радел за общее дело – и это заслуживало похвалы, ибо он по-прежнему считался тем самым американцем, который должен был стать первым человеком в космосе. Джон Гленн сумел справиться со своим разочарованием как мужчина.