Гленн и остальные ребята теперь могли лишь наблюдать, как Эл Шепард поднимается над ними и становится национальным героем уровня Линдберга. Именно так это выглядело. Покончив с техническими отчетами, Шепард направился прямиком в Вашингтон. На следующий день к нему присоединились и шестеро неудачников. Они стояли и смотрели, как президент Кеннеди вручает Элу Почетную медаль Конгресса на церемонии в Розовом саду Белого дома. Затем они последовали за Шепардом, когда тот уселся на заднее сиденье открытого лимузина и поехал по авеню Конституции, приветствуя собравшуюся толпу. Десятки тысяч людей пришли посмотреть на кортеж, хотя на его подготовку было отведено лишь двадцать четыре часа. И все они что-то восторженно выкрикивали и плакали, преисполненные благоговения и благодарности. Процессии потребовалось полчаса, чтобы проехать одну милю от Белого дома до Капитолия. Порою казалось, что Эл бесчувственный, словно робот на батарейках. Но не сейчас – сейчас он действительно был искренне тронут. Люди обожали его. Он был… на балконе папы римского… Целых полчаса…

На следующий день муниципалитет устроил Элу торжественный проезд по Бродвею. Герой сидел на заднем сиденье лимузина, а его осыпали серпантином и конфетти как на театральной премьере. Родной городок Эла – Дерри, который был лишь немногим крупнее деревни, – тоже устроил для знаменитого земляка парад: собралась самая большая толпа за всю историю штата Нью-Гемпшир. Части сухопутных войск, флота, морской пехоты, авиации и национальной гвардии со всей Новой Англии маршировали по главной улице, а в небе летчики на реактивных истребителях демонстрировали фигуры высшего пилотажа. Политики опасались, что Дерри переименуют в Спейстаун, прежде чем они предложат это сами. В городе Дирфилд, штат Иллинойс, в честь Эла назвали новую школу. А потом он стал получать тонны поздравительных открыток по почте. «Поздравляем Алана Шепарда, нашего первого соотечественника в космосе!» – текст был заранее напечатан на открытках вместе с адресом H АСА. Так что всем желающим надо было лишь подписать открытку и бросить ее в почтовый ящик. Полиграфические компании просто помешались на таких открытках. Эл стал самым настоящим героем.

По сравнению с орбитальным полетом Гагарина прыжок Шепарда на Бермудские острова, всего лишь с пятью минутами невесомости, был не очень большим достижением. Но это не имело значения. Полет преподносился как драма, первая драма поединка в истории Америки. Шепард был лишь неудачником, который забрался на верхушку американской ракеты – а наши ракеты всегда взрываются – и бросил вызов всемогущему советскому «Интегралу». А то, что весь ход полета транслировался по телевидению и трансляция началась за добрых два часа до запуска, лишь усиливало напряжение. А затем Эл прошел через все это. Он позволил им запалить свечу. Он не колебался. Не паниковал. Он держался отменно. Такой же великолепный сорвиголова, не хуже Линдберга, и даже лучше: Шепард сделал это ради всей страны. У это парня была… нужная вещь. Никто не произносил этих слов, но каждый ощущал исходящие от Эла лучи ауры – первобытной физической силы, безрассудной храбрости и мужской чести.

Даже Шорти Пауэрс стал знаменитым. «Голос "Меркурия"» – так его теперь называли, а еще – «восьмым астронавтом». Пауэрс был подполковником авиации, в прошлом пилотом-бомбардировщиком. На протяжении всего полета Шепарда он выходил в эфир из Центра управления полетом на Мысе: «Говорит Центр управления „Меркурия"» – после чего сообщал, как идут дела у астронавта, с бесстрастностью настоящего боевого пилота; людям это нравилось. После приводнения капсулы Шорти Пауэрс передавал, что Шепард все время повторяет: «А-о'кей». На самом деле это была выдумка Пауэрса: он знал, что инженеры НАСА говорят так во время испытаний радиоустройств, потому что звук «а» передается в эфир лучше, чем «о». Тем не менее это «а-о'кей» стало символом победы Шепарда над всеми помехами и символом хладнокровия астронавта, а на Шорти Пауэрса смотрели как на медиума, который осуществлял связь между обыкновенными людьми и звездными путешественниками – обладателями нужной вещи.

Резко возрос и статус Боба Гилрута. После целого года скорби и печали Гилрут наконец-то удостоился чести проехать в одном из лимузинов триумфального кортежа Шепарда по Вашингтону. Рядом с ним сидел Джеймс Уэбб, и они вместе глядели на тысячи улыбающихся, кричащих, машущих руками и щелкающих фотоаппаратами людей.

– Если бы ничего не получилось, – признался Уэбб, – тебе оторвали бы голову.

Теперь Гилрут, «Меркурий» и НАСА – все одновременно – стали символом американского технологического прогресса. (Наши парни больше ничего не портят, а наши ракеты не взрываются.)

Ну а что президент США? Разумеется, его отношение к НАСА изменилось. И Уэбб понимал почему. Три недели назад, после полета Гагарина, Кеннеди был страшно напуган. Он был убежден, что весь мир теперь судит о Соединенных Штатах и его правлении по космической гонке с Советами. Он бормотал:

– Эх, если бы кто-нибудь только сказал мне, как их догнать. Давайте найдем кого-нибудь – кого угодно… Сейчас нет ничего важнее.

Это «догнать» стало манией. Наконец Драйден объяснил президенту, что бесполезно пытаться догнать могущественный «Интеграл» в чем-либо связанном с орбитальными полетами. Оставалась единственная возможность – начать программу подготовки к запуску человека на Луну в течение ближайших десяти лет. Это потребует усилий, сопоставимых разве что с подготовкой проекта «Манхэттен» во время Второй мировой войны, и обойдется приблизительно в двадцать-сорок миллиардов долларов. Кеннеди эта цифра привела в ужас. Но меньше чем через неделю произошло позорное поражение на Кубе, и теперь его концепция «новой границы» выглядела скорее как отступление на всех фронтах. Успешный полет Шепарда стал первой новостью, которая порадовала Кеннеди с тех пор. Впервые он проявил некоторое доверие к НАСА. А горячий прием, оказанный общественностью Шепарду как безрассудному смельчаку, патриоту, бросившему вызов в небесах Советам, воодушевил президента.

И вот однажды утром Кеннеди пригласил Драйдена, Уэбба и Гилрута в Белый дом. Когда все расселись в Овальном зале, президент сказал:

– Теперь во всем мире о США судят по нашим успехам в космосе. Следовательно, мы должны быть первыми. Вот и все.

После такого заявления Гилрут решил, что сейчас Кеннеди прикажет им свернуть суборбитальные полеты на «Редстоуне» и перейти непосредственно к орбитальным полетам с использованием ракеты «Атлас». Они же надеялись провести еще шесть-десять суборбитальных полетов, используя «Редстоун». Гилрут подумывал об орбитальных полетах, хотя это было рискованное предприятие, учитывая проблемы, возникавшие с системой «Меркурий – Атлас» на испытаниях Поэтому всех присутствующих просто изумило, когда Кеннеди продолжил:

– Я хочу, чтобы вы приступили к программе запуска человека на Луну. Я собираюсь попросить денег у Конгресса. Я хочу сказать им, что вы рассчитываете сделать это уже к тысяча девятьсот семидесятому году.

25 мая, спустя двадцать дней после полета Шепарда, Кеннеди выступил перед Конгрессом с сообщением о «неотложных национальных нуждах». По сути, это было начало его политического реванша после поражения на Кубе. Казалось, что президент читает новую инаугурационную речь:

– Наступило время для великих свершений, время нового великого американского проекта, эпоха, когда наша нация должна занять безусловно ведущую роль в освоении космоса, от которого во многом зависит наше будущее на земле.

Далее Кеннеди сказал, что русские, благодаря имеющимся у них большим ракетным двигателям, еще некоторое время будут побеждать в соревновании, но это должно только подстегивать Соединенные Штаты.

– Пока что я не могу гарантировать, что в один прекрасный день мы станем первыми. Но зато я могу гарантировать, что любая неудача в попытке сделать это станет для нас последней. Мы подвергаемся дополнительному риску, потому что на нас смотрит весь мир. Но, как показал подвиг астронавта Шепарда, этот же самый риск повышает авторитет США в случае удачи. Я верю, что американская нация сможет до конца этого десятилетия высадить человека на Луне и благополучно вернуть его на Землю. Сейчас нет более впечатляющего для человечества и более важного для долгосрочного исследования космоса проекта. И ни один проект не будет таким трудным и дорогим.

Конгресс и не думал уклоняться от расходов. НАСА выделили на следующий год 1,7 миллиарда долларов, и это было только начало. Стало ясно, что теперь НАСА сможет получить практически все, что пожелает. Полет Шепарда стал волшебной палочкой. Начался удивительный период «безбюджетного финансирования». Это было поразительно: деньги полились просто дождем. Всевозможные бизнесмены старались подарить их непосредственно Шепарду. За несколько месяцев Лео де Ор-си, который по-прежнему работал с астронавтами совершенно безвозмездно, получил на полмиллиона долларов предложений от компаний, которые хотели, чтобы Шепард рекламировал их товары. И хотя тот отверг все эти предложения, но поток их не иссякал. Один из конгрессменов, Фрэнк Бойкий из Алабамы, требовал, чтобы правительство подарило Шепарду дом.

Теперь астронавтика стала в гораздо большей степени раем «для их летучих жокеев», чем в первый год проекта «Меркурий». Эйзенхауэр никогда лично не уделял астронавтам особого внимания. Он рассматривал их как военных-добровольцев, вызвавшихся принять участие в эксперименте, и не более того. Но Кеннеди сделал их составной частью своей администрации и включил в официальную жизнь США.

Остальные шестеро парней тоже поехали с Элом в Белый дом, но их жены остались на Мысе. А когда астронавты прилетели обратно в Патрик, жены вышли на летное поле встречать самолет. И у всех был лишь один вопрос: «Как в жизни выглядит Джекки?»

Загадочная и элегантная Жаклин Кеннеди красовалась в каждом журнале… И естественно, все женщины испытывали любопытство. А ведь супруги астронавтов все еще оставались женами младших офицеров, которые видели людей вроде Джекки Кеннеди лишь на страницах журналов и газет. И в то же время они уже начинали понимать, что являются частью этого странного мира, в котором действительно существуют Те Самые Люди.

«Как в жизни выглядит Джекки?»

Вскоре все они смогли познакомиться с ней лично. Астронавтов приглашали на закрытые ланчи в Белом доме, на которых было так много слуг, что, казалось, за каждым стулом стоит по одному официанту. И действовали все они так слаженно, будто играли в баскетбол. Кеннеди очень тепло относился к астронавтам. Он искал их расположения. Тот самый сияющий взгляд время от времени появлялся и на его лице. Теперь все было пронизано духом мужской чести, и даже президент США становился совсем другим человеком, благоговеющим перед нужной вещью. Что же до Джекки, то у нее были классическая улыбка южанки, которой она, вероятно, научилась в Виргинии, спокойный голос и улыбка, обнажающая зубы. Эта женщина почти не двигала нижней челюстью, когда говорила. Казалось, что слова проскальзывали у нее между зубами, словно крохотные жемчужины. Конечно, перспектива ланча с семерыми пилотами и их супругами не слишком-то воодушевляла Жаклин Кеннеди, если воодушевляла вообще. Но никто не мог держаться с гостями добрее или внимательнее. Она пригласила Рене Карпентер прийти в гости лично к ней, и вот они уже беседовали, как две старые подруги, обо всем на свете, в том числе о воспитании детей в нынешние времена. Вот так… Внезапно на сцену вышла Почтенная Миссис Астронавт и оказалась на высочайшем уровне американской светской жизни, рядом с самой Джекки Кеннеди.

А для ребят началась райская жизнь. Конечно, ничто не изменило их – в духе Эдвардса – идеалов. Просто к невыразимым контрастам жизни астронавта добавилось еще нечто новое и удивительное. Через несколько часов после ланча в Белом доме или катания на водных лыжах в Хайанис-Порт они могли снова оказаться на Мысе, где опять возвращались к выпивке-и-автомобилю в этом удивительном царстве низкой арендной платы, в очередной раз садились в свой «корвет» и мчались по обочинам этих каменистых баптистских дорог, закатывались на всю ночь в вагон-ресторан, чтобы попить кофе и подготовиться к предстоящим тренировочным полетам. И когда они снова облачались в свои синтетические рубахи и широченные штаны, их никто не узнавал, и это было даже к лучшему. Зато можно было просто сидеть, пить кофе, курить и наблюдать за двумя полисменами с рациями в карманах под соседним навесом. Из рации доносился негромкий голос: «Тридцать первый, тридцать первый… Вирджил Уайли отказывается вернуться в свою комнату на Рио-Банана». И полицейские переглядывались, словно говоря: «Ну и что? Стоит ли ради этого отрываться от тарелки французского жаркого с овсяными хлопьями?» – а потом вздыхали, начинали вставать, застегивать кобуры и все-таки направлялись к двери, как раз в тот момент, когда в заведение вваливался старый нищий, местный бунтарь, пьяный как свинья. Он спотыкался, отталкивался от двери и, на согнутых ногах, падал на стул возле стойки.

– Как дела? – спрашивал он официантку.

А та отвечала:

– Так себе. А у тебя?

– А у меня больше нет никаких дел, – говорил нищий. – Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется.

Потом, не дождавшись ответа, повторял:

– Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется, – а лицо официантки принимало настороженное и отстраненное выражение.

А ребята радостно улыбались, потому что они сидели здесь и слушали оживленную вечернюю беседу пьянчуг из самого дешевого района Мыса, а ведь всего лишь двенадцать часов назад астронавты склонялись над столом в Белом доме, стараясь поймать мелкие блестящие жемчужинки слов самой знаменитой болтуньи в мире. И самое удивительное, что каким-то образом они неплохо существовали в обоих этих мирах. О да, это был совершенный баланс легендарного Эдвардса – Мьюрока времен Чака Йегера и Панчо Барнес… И теперь всему этому было уготовано блестящее будущее с неограниченным бюджетом.

По сути дела, астронавты стали символами не только «холодной войны» Америки против Советов, но и политического реванша самого Кеннеди. Они сделались пионерами «новой границы». Кеннеди собирался победить могущественный «Интеграл» на Луне, а они были его бесстрашными разведчиками. Их уже никоим образом нельзя было считать обычными летчиками-испытателями и уж тем более – объектами испытаний.

Гасу Гриссому это было очень даже на руку.

Гас был заявлен на второй полет системы «Меркурий-Редстоун», запланированный на июль. Ему должны были предоставить обновленную капсулу, которую переделали с учетом требований астронавтов, чтобы те были в большей степени пилотами. В отличие от капсулы, в которой летал Шепард, у Гриссома уже имелись окно, а не просто люки; новый набор ручных регуляторов, чтобы ориентация капсулы больше напоминала управление самолетом; и люк с пироболтами – астронавт мог взорвать их и вылезти из капсулы после приводнения. Тем не менее сам полет должен был стать повторением полета Шепарда, то есть суборбитальным прыжком с трехсот миль в Атлантический океан. Некоторые изменения в план полета помогал внести сам Гас. Поскольку Гриссом собирался лететь следующим, он присутствовал на отчетах Шепарда на острове Гранд-Багама. Никто, даже сотрудники НАСА, открыто не критиковал Эла, однако чувствовалось всеобщее скрытое критическое отношение к тому, как первый астронавт вел себя в конце полета, когда перегрузки стали нарастать быстрее, чем он ожидал, а Эл в отчаянии глядел в люки, пытаясь отыскать какие-то там звезды. Некто из Отдела летных систем все время спрашивал Шепарда, не оставил ли он включенной кнопку ручного контроля после перехода в автоматический режим. Это могло вызвать повышение расхода перекиси водорода – топлива, на котором работали двигатели ориентации капсулы. В принципе, такая ошибка не имела особого значения при пятнадцатиминутном суборбитальном полете, но могла сказаться при орбитальном. Эл отвечал, что он вряд ли не выключил кнопку, но сказать наверняка не может. А тот человек из НАСА снова задавал свой вопрос. Это был первый признак того, что парни вплотную подошли к важной истине, связанной с космическими полетами. Астронавты не поднимали капсулу с земли, не набирали на ней высоту, не меняли ее курса и не сажали ее. То есть они не летали на ней – и нельзя было оценить, насколько хорошо они вели ее, как это делалось во время летных испытаний или в бою. Здесь оценивалось лишь то, насколько хорошо астронавты заполняли пункты в карте контрольных проверок. И чем меньше оставалось там незаполненных пунктов, тем больше имелось шансов, что полет признают «отличным». Каждый полет был настолько дорогостоящим, что всегда находились люди – инженеры, врачи и ученые, – которые старались загрузить карту контрольных проверок своими маленькими «экспериментами». Решить эту проблему можно было так: позволить вписать в карту только «относящиеся к делу» пункты, а от остальных по возможности отказаться. Испытание системы ориентации капсулы было приемлемым, потому что явно «относилось к делу». Это напоминало полет на самолете. В общем, ко времени запуска карта контрольных проверок Гаса Гриссома была максимально урезана, за исключением моментов, связанных с испытаниями нового ручного регулятора.

Гас оставался в гостинице «Холидей» практически почти до самого полета, поддерживая нужное напряжение. Он немного сократил занятия водными лыжами – своим любимым видом спорта – и ночные гонки по шоссе, чтобы не разбиться как раз накануне полета, но в основном на Мысе, в этом раю «летучих жокеев», все шло как обычно.

Вечером, как раз накануне полета, Гас отправился попить коктейль, чтобы немного расслабиться, и встретил не кого-нибудь, а Джо Уокера. Джо отпустили на несколько дней из Эдвардса, чтобы он поприсутствовал при запуске, – и вот он здесь. К июлю 1961 года Джо Уокер и Боб Уайт провели отчаянные эксперименты с Х-15. В апреле Уайт установил новый рекорд скорости – 4,62 Маха, то есть больше трех тысяч миль в час, – а в мае Уокер побил его, достигнув 4,95 Маха; в июне Уайт взял реванш – 5,27 Маха Х-15 теперь был оснащен большим двигателем, XLR-99, который обеспечивал пятьдесят семь тысяч фунтов тяги. Истинные братья были готовы на все, чтобы достичь своей цели – скорости 6 Мах и высоты свыше пятидесяти миль… в пилотируемом полете! В пилотируемом! Об этих планах можно было прочитать в прессе… если бы кто-нибудь заинтересовался ими. Но сейчас все на свете затмил полет Гагарина, а вслед за ним – полет Шепарда… поединок в бою за небеса. На самом деле Уокер добился на Х-15 4,95 Маха – высочайшей скорости за всю историю авиации – в тот самый день, когда Кеннеди выступал перед Конгрессом и говорил о полете на Луну… И в сравнении с перспективой межпланетного путешествия рекорд Уокера выглядел совсем незначительным. Но правда должна была открыться! Именно об этом думал Джо Уокер, когда случайно встретил Гаса Гриссома в «Холидее».

Гас и Джо немного выпили – это было уже после наступления темноты, – и старый товарищ стал поддразнивать Гаса: мол, ему и его приятелям пора поспешить, иначе Джо и его парни опередят их. И как же это у вас получится? – был вопрос. Ну, ответил Уокер, теперь у нас есть ракетный двигатель в пятьдесят семь тысяч фунтов нагрузки, а «Редстоун», который поднимает в воздух эту вашу капсулу, дает всего лишь семьдесят восемь тысяч, так что мы почти сравнялись с вами, причем мы ведь летаем на этой хреновине. Мы действительно летаем на ней и сажаем ее на землю. Джо Уокер хотел лишь прояснить ситуацию и слегка поддразнить Гриссома, но не смог удержаться от интонации превосходства, показывающей, какое место эти вещи занимают в настоящей иерархии, на пирамиде. Теперь все смотрели на астронавта Гриссома и ждали, что он ответит. Гриссом, который умел быть крепким орешком, когда того хотел, пристально посмотрел на Уокера… и разразился смехом.

– Ох, Джо, – сказал он, – я теперь все время буду оглядываться и, если увижу, что ты пролетаешь мимо, честное слово, помашу рукой.

Вот так Джо Уокера и истинных братьев поставили на место! Времена изменились, и Гриссом даже не рассердился. Джо Уокер и Чак Йегер уже не могли сказать или сделать ничего такого, что изменило бы новый порядок вещей. Астронавт теперь стоял на самой вершине пирамиды. А ракетные пилоты стали уже… старичками, погрузившимися в воспоминания… Это было ясно даже без слов. Это носилось в воздухе, и все это понимали. Черт побери! Ведь когда они в Мьюроке только начинали летать на реактивных и ракетных самолетах, наверняка тоже находились такие вот старикашки, несчастные старые ублюдки, которые в свое время прекрасно летали на обычных пропеллерных самолетах и полагали, что именно они по-прежнему стоят на вершине. Полеты – это вам не бейсбол или футбол. Нет, в полетах любое серьезное технологическое новшество могло изменить правила игры. А система «ракета-капсула», – слово «система» было теперь у всех на устах, – и стала таким новшеством. Нет, теперь Гасу нечего было обижаться на Джо Уокера или еще на кого-нибудь из Эдвардса.

Гас, похоже, совершенно не волновался. Иногда он немного раздражался во время собраний, на которых в течение последних двух недель перед полетом сидел вместе с инженерами. Он ворчал из-за того, что инженеры постоянно пытались что-то изменить в последнюю минуту, но это было просто стремление как можно скорее отправиться в полет. В подготовке к полету чувствовался дух старого доброго Эдвардса, когда вместо рычага можно было использовать рукоятку от метлы. Как раз за две ночи перед полетом до одного из врачей дошло, что необходимо подготовить для Гаса мочеприемник, чтобы избежать неприятностей, случившихся с Шепардом. Чертовски умная мысль! Было решено изготовить приемник из обычного резинового презерватива. Но как сделать, чтобы он удерживался на месте и не слезал? Помогла Ди О'Хара, медсестра. Она отправилась в Какао-Бич и купила ремень, на котором и должен был держаться презерватив. Этот чертов ремень здорово давил на пах но Гас подумал, что как-нибудь переживет это. В общем он совершенно не нервничал, этот летчик-испытатель старой школы. Он даже испытал атмосферу полета, как и Шепард. 19 июля Гриссома поместили в капсулу и запечатали люк, но тут полет был отложен из-за неподходящих метеоусловий. А состоялся он 21 июля. Судя по пульсу и дыханию (эти показания передавались через датчики), Гас во время обратного отсчета нервничал гораздо сильнее, чем Шепард. Но эти показания сами по себе не имели серьезного значения, и никто бы о них не вспомнил, если бы не то, что случилось в конце полета. Сам полет почти не отличался от первого, разве что у капсулы Гриссома был более сложный ручной регулятор, а также окно вместо перископа, что позволяло астронавту гораздо лучше рассматривать окружающий мир. В течение пяти минут невесомости пульс Гаса оставался на уровне примерно сто пятьдесят ударов в минуту – пульс Шепарда никогда не превышал ста сорока, даже во время взлета, и дошел до ста семидесяти во время запуска тормозных двигателей перед вхождением в атмосферу. Между врачами существовала негласная договоренность: если пульс астронавта превысит сто восемьдесят ударов, полет следует отменить. Капсула приводнилась практически точно в намеченном месте, как и у Шепарда, – в трех милях от спасательного авианосца «Рэндолф». Капсула упала на воду, накренилась набок, как и в первый раз, и начала выпрямляться. Гриссому, как и Шепарду, показалось, что он слышит булькающий звук внутри; астронавт стал оглядываться, не просачивается ли вода, но ничего не заметил. Спасательный вертолет с позывным «Охотничий клуб-1» подлетел к капсуле меньше чем через две минуты. Гриссом все еще лежал на спине в кресле, как и в самом начале полета, а капсула покачивалась на волнах.

Гриссом произнес в микрофон:

– Порядок. Дайте мне побольше времени, а потом подлетайте.

Пилот вертолета, лейтенант флота Джеймс Льюис, сказал:

– Я – Охотничий клуб-один. Нахожусь на орбите, над капсулой.

Гриссом ответил:

– Вас понял. Дайте мне минут пять, чтобы отметить положения переключателей. А потом я сделаю знак, и вы меня подцепите. Вы готовы подцепить капсулу в любой момент?

Льюис подтвердил:

– Охотничий клуб-один, вас понял, мы готовы.

Дело в том, что астронавт должен был отметить жирным карандашом положения переключателей («включено/выключено»).

Через пять с половиной минут Гриссом снова связался с Льюисом:

– Охотничий клуб, это Колокол свободы. Вы готовы к подъему?

Льюис ответил:

– Охотничий клуб-один, готовность подтверждаю. Гриссом сказал:

– О'кей, подцепляйте, а потом сообщите мне, и я отстрелю люк.

– Охотничий клуб-один, вас понял, мы дадим знать, когда будем готовы.

И снова Гриссом:

– Вас понял, я раскупориваю скафандр, потому что здесь жарко… Давайте…

– Один, вас понял.

– Теперь, как только вы мне скажете, что готовы, я сниму шлем, подам энергию и отстрелю люк.

– Один, вас понял. Когда отстрелите люк, хомут уже будет ждать вас, а мы уберем шасси.

– Да, вас понял.

Для пилота вертолета Льюиса эта процедура выглядела как обычная спасательная операция, в которых он и его второй пилот, лейтенант Джон Рейнхард, участвовали не один раз. У Рейнхарда был шест с крюком на конце, похожий на пастушеский посох, – им он должен был зацепиться за петлю на горловине капсулы. Шест был прикреплен к канату. Таким образом вертолет мог выдерживать 4000 фунтов, в то время как капсула весила примерно 2400 фунтов. Льюис завис в воздухе и приблизился к капсуле, когда вдруг увидел, что ее боковой люк отлетает в воду. Но астронавт не должен был отстреливать люк без сигнала! А Гриссом… Гриссом выкарабкался через люк и плюхнулся в воду, даже не взглянув вверх. А потом поплыл, как сумасшедший. Вода проникала через люк, и проклятая капсула тонула! Льюис не беспокоился за Гриссома, так как не раз отрабатывал с астронавтами подобные ситуации и знал, что их скафандры держат на воде гораздо лучше, чем любой спасательный пояс. Казалось, что астронавтам даже нравилось плавать в скафандрах. Поэтому Льюис опустил вертолет до уровня воды, чтобы попытаться вытащить капсулу. Но теперь над водой торчала лишь ее горловина. Рейнхард стал работать «пастушьим посохом», высунувшись из вертолета и отчаянно пытаясь зацепиться за капсулу крюком. Наконец ему это удалось – как раз тогда, когда капсула исчезла под водой и, как кирпич, пошла ко дну. Вертолет теперь висел так низко, что все три его колеса находились в воде. Он напоминал толстяка, пытающегося вырвать из земли пень. Наполненная водой капсула весила пять тысяч фунтов – на тысячу фунтов больше грузоподъемности вертолета. Уже загорелось красное табло – предупреждение о надвигающемся отказе двигателя, – и Льюис дал сигнал второму вертолету, который уже находился рядом, чтобы тот подобрал Гриссома. Наконец Льюис вытащил капсулу из воды, но не мог уже двинуть вертолет в сторону авианосца. Он просто завис в воздухе, словно колибри. Красные табло вспыхнули по всей панели. Льюис мог лишиться и вертолета, и капсулы. Поэтому он отпустил капсулу. Она пошла ко дну и исчезла навсегда. Глубина в этом месте достигала трех миль.

Наконец Льюис улетел, а Гриссом по-прежнему находился в воде. Он размахивал руками, словно бы говоря: «Со мной все в порядке». Второй вертолет снижался, чтобы выбросить «хомут».

На самом деле Гас хотел сказать: «Я тону! Сволочи, я же тону!»

Как только астронавт выбрался через люк, он поплыл, спасая свою жизнь. Проклятая капсула тонула! Его скафандр зацепился за какой-то ремень – вероятно, идущий к канистре с краской. Это подействовало как выброс парашюта: Гаса потянуло ко дну, и он стал тонуть. Он тонул – в этом не было сомнений… В этот момент Гриссом не был ни астронавтом, ни пилотом. Он был обычным утопающим. Избавиться от смертоносной капсулы! – вот главное. Затем Гас немного успокоился. Он плыл в океане под рев винтов вертолета. Оказалось, что он все-таки не тонул. Скафандр держал его в воде на уровне подмышек. Гас посмотрел вверх. С вертолета свисал «лошадиный хомут». Хомут, который спасет его! Но вертолет улетал! Он летел к капсуле! Гас видел, как Рейнхард высунулся из вертолета, пытаясь подцепить ее крюком. Из воды торчала лишь горловина. Гас поплыл к капсуле. В скафандре делать это было нелегко, но зато он держал Гаса на воде. Проплыв немного, Гас остановился: скафандр по-прежнему удерживал его в воде на уровне подмышек. Мелкие волны разбивались об его голову, и астронавт слегка наглотался воды. Он чувствовал, что утратил самообладание. Он барахтался посреди океана. Гриссом еще раз взглянул вверх и увидел второй вертолет. Гас безостановочно размахивал руками, но никто не обращал на него внимания. Теперь уже он не торчал над водой так высоко: скафандр стал терять свою плавучесть. Он становился все тяжелее… и тянул Гриссома вниз. У скафандра имелось уплотнение, которое обхватывало шею астронавта, как свитер с высоким воротником, чтобы вода не просачивалась внутрь. Это уплотнение было закреплено недостаточно прочно, и из скафандра выходил наружу воздух… Нет! Это был кислородный клапан! Гас совершенно забыл о нем! Этот клапан пропускал кислород в скафандр во время полета. Гас отсоединил кислородный шланг, но забыл закрыть клапан. Теперь пузырьки кислорода булькали где-то внизу, а скафандр становился камнем и тянул Гриссома вниз… Он вытянул руку и закрыл клапан под водой. Но теперь его голова ушла под воду, и он нахлебался воды. Астронавт смотрел вверх, размахивая руками, а вертолетчики махали ему в ответ. Вот придурки, почему же они не догадываются? В окне одного из вертолетов торчал человек с камерой, оживленно снимающий Гаса. Они размахивали руками и делали снимки. Глупые ублюдки! Совсем помешались на этой чертовой капсуле, а он тонул у них на глазах… Гаса продолжало тянуть ко дну, но он выныривал, глотая воду, и размахивал руками. Но от этого его лишь сильнее тянуло вниз. В скафандр, казалось, напихали фунтов двести влажной глины… Да это же десятицентовые монетки! Они и прочая ерунда! Боже, десятицентовики и еще эти проклятые безделушки! Они здесь, в коленном кармане… У Гриссома была замечательная идея – взять с собой в полет сто однодолларовых банкнот (в качестве сувениров), но у него не нашлось лишней сотни, так что он решил заменить их двумя столбиками десятицентовых монет по пятьдесят штук каждый. А еще Гас также прихватил на всякий случай три однодолларовые купюры и целую кучу миниатюрных моделей капсулы. И теперь весь этот сентиментальный мусор, который он сдуру запихал в коленный карман, тянул его ко дну… Десятицентовики! Серебряная смерть!

Дик! Где же Дик?! Наверняка где-нибудь поблизости! Ведь он так много сделал для Дика. Естественно, Дик должен был появиться и спасти его. Гас с Диком и Уолли отрабатывали в Пенсаколе выход из воды, и Дик – в скафандре и шлеме – умудрился тогда свалиться с плота и уже ушел под воду. Парень был абсолютно беспомощен, но, к счастью, Гас с Уолли оказались поблизости, в ластах. Они поплыли прямо к нему и поддерживали товарища, пока не подоспел на плоту один из этих флотских увальней. Все обошлось, потому что они были рядом, и наверняка… Дик!.. Или хоть кто-нибудь! Дик!

Кокс… Лицо наверху – это Кокс… Дика здесь не было, да и с какой стати? Но Кокс! Кокс, которого Гас почти не знал, был теперь его единственным спасителем. Кокс, представитель военно-морского флота, сидел во втором вертолете. Гас помнил это лицо. Вот уж кого не назовешь тупым ублюдком. Кокс вытаскивал Эла Шепарда! Кокс вытаскивал этого проклятого шимпанзе! Кокс знал, как вытаскивать людей из воды. Кокс!.. Гас видел, как он высунулся из вертолета, спуская хомут. От винтов двух вертолетов стоял жуткий шум. Но Кокс! Кокс и его вертолет просто висели в воздухе. Они не приближались, а голова Гаса тем временем уходила под воду. Волна от пропеллеров отбрасывала его назад. Чем ближе подлетал спаситель в вертолете, тем дальше отбрасывало Гаса. Акулы – они ведь запросто могли учуять запах паники! А он сейчас представлял собой сто шестьдесят фунтов чистой паники – плюс сто фунтов смертоносных монет! И по меньшей мере на расстоянии в 2800 морских саженей от берега! Но вертолеты способны отогнать акул своими пропеллерами. Кокс мог бы прогнать акул и спасти его, но Кокс не приближался, хотя «конский хомут» и касался воды. Гас по-прежнему находился примерно в девяноста футах от хомута, за волнами. Гас то видел хомут, то не видел. Волны захлестывали его. Оставался единственный выход: Гас поплыл туда сам. Он не мог заставить свои ноги двигаться и греб только руками. Силы покидали его. Он не мог ровно дышать. А вокруг не было ничего, кроме яростного шума бурлящей воды… Воды, которая забиралась ему в рот. Он не обращал на это внимания. Но хомут! Кокс был там, наверху! А еще был хомут. Прямо перед ним. Гас протянул руку и повис на хомуте. По идее он должен был на нем сидеть, как на качелях. Ну и черт с ним! Гас плюхнулся на канат, словно камбала, которую бросают на весы на рыбном рынке, и судорожно вцепился в него. Гасу казалось, что он весит сейчас целую тонну. Скафандр был полон воды. И тут до него дошло: «Я погубил капсулу!»

Когда Кокс и второй пилот затащили Гриссома в вертолет, они поняли, что с парнем не все ладно. Он выглядел очень потешно: ловил ртом воздух и трясся, а его глаза безумно блуждали вокруг. Наконец Гас нашел то, что высматривал, – спасательный пояс «Мэй Вест». Гариссом схватил его и попытался надеть на себя. На это ушла уйма времени, потому что астронавт сильно дрожал. Руки никак не могли справиться с ремнями спасательного пояса. Двигатели ужасно шумели. Вертолеты возвращались на авианосец. Гриссом по-прежнему боролся с ремнями. Очевидно, он думал, что вертолет в любой момент может разбиться. Он боялся утонуть. Он ловил ртом воздух. Он сражался с поясом «Мэй Вест» всю дорогу до авианосца. Да что это, черт побери, случилось с парнем? Сначала он отстрелил люк до того, как ведущий вертолет зацепился за капсулу, потом барахтался в океане, а теперь собирается покинуть корабль на вертолете – и все это происходит тихим солнечным утром недалеко от Бермуд.

Когда они прилетели на авианосец «Рэндолф», Гриссом немного успокоился. Вертолет окружили такие же благоговейные лица, что приветствовали и Алана Шепарда. Но Гриссом почти не замечал их. В голове у него был туман.

Когда астронавт ступил на палубу, его все еще трясло. Он постоянно повторял:

– Я не виноват. Проклятая штука сама взорвалась.

Через час начался предварительный отчет, и Гриссом все повторял;

– Я ничего не делал. Я просто лежал, а оно само взорвалось.

Спустя два часа, на официальном отчете на острове Гранд-Багама, Гриссом был уже гораздо спокойнее, хотя и выглядел совершенно изможденным. Он был мрачен. Бедный Гас! Его пульс по-прежнему доходил до девяноста ударов в минуту – обычно в спокойном состоянии он составлял около семидесяти. Гас продолжал твердить:

– Я ничего не делал. Я просто лежал, а оно само взорвалось.

Вот что произошло, по версии Гаса. Он знал, что вертолеты находятся поблизости, чувствовал себя в безопасности и потому попросил еще пять минут, чтобы завершить отсоединение проводов и шлангов, а также записать положения переключателей. Еще когда капсула спускалась на парашюте, он открыл щиток шлема и отсоединил от него провод. Когда капсула упала в воду, он отсоединил от шлема кислородный шланг, отсоединил шлем от скафандра, развязал нагрудный, поясной, плечевой и коленный ремни, отсоединил провода, ведущие к биомедицинским датчикам, и надел на шею уплотнение. Его скафандр был по-прежнему присоединен к капсуле шлангом, по которому подавался кислород для охлаждения скафандра, а к шлему были подключены провода радиосвязи. Гриссому надо было лишь снять шлем и освободиться от проводов. Затем – в полном соответствии с картой контрольных проверок – он снял нож, прикрепленный к люку, и положил его в сумку с предметами первой необходимости. Это была холщовая сумка примерно два фута длиной, в которой лежали спасательный жилет, устройство для отпугивания акул, устройство для опреснения воды, запас еды, сигнальный фонарь и так далее. Прежде чем покинуть капсулу через люк, Гасу, как он подробно излагал, оставалось сделать еще кое-что, а именно: взять схему, жирный карандаш и отметить положения переключателей на приборной панели. Так как астронавт по-прежнему был в перчатках, из-за чего ему с трудом удалось взять в руки карандаш, эта процедура заняла у него три-четыре минуты. Затем Гариссом зарядил люк, который должен был отстрелить, снял колпачок с детонатора, представлявшего собой кнопку диаметром примерно три дюйма, и вытащил предохранитель, похожий на револьверный. После снятия колпачка и предохранителя пять фунтов давления на кнопку детонатора должны были взорвать пироболты и отбросить люк в воду. Гас передал по радио находившемуся в вертолете Льюису, чтобы тот подлетал и начинал подцеплять капсулу. Он отсоединил кислородный шланг от скафандра, расположился в кресле и принялся ждать, пока Льюис не сообщит, что зацепил крюком капсулу. Получив сообщение от вертолетчика, Гриссом должен был отстрелить люк. Лежа в кресле, он раздумывал: успеет ли он вытащить нож из сумки до того, как взорвет люк и вылезет из капсулы. Ему казалось, что тогда нож превратится в замечательный сувенир. Эта мысль вяло шевелилась у него в мозгу, когда астронавт вдруг услышал какой-то глухой стук. Он тут же понял, что это был звук взорвавшегося люка. И в следующее мгновение он уже смотрел через образовавшееся отверстие на ярко-синее небо над океаном, а в капсулу стала проникать вода Уже не оставалось времени браться за сумку с предметами первой необходимости. Гриссом снял шлем, оперся на правую сторону приборной панели, высунул голову через отверстие и выбрался наружу.

– Я снял колпачок и предохранитель, – сказал Гас, – но не думаю, что нажал на кнопку. Капсулу раскачивало, но внутри не было никаких незакрепленных предметов. Я не понимаю, как я мог задеть за кнопку, но, возможно, это все-таки произошло.

К концу отчета Гас уже напрочь отвергал возможность того, что нажал кнопку.

– Я лежал на спине, а оно само взорвалось.

Никто не собирался в чем-либо обвинять Гаса, но инженеры многозначительно переглядывались. Взрывной люк в капсуле «Меркурия» был новшеством, но на реактивных самолетах они применялись с начала пятидесятых годов. Когда пилот тянул за аварийное кольцо, чтобы катапультироваться, люк взрывался, и заряд толуола выбрасывал летчика с парашютом через образовавшееся отверстие. Пилот и тот, кто летел на заднем сиденье, обычно приводили в готовность люки и толуоловые заряды еще на взлетно-посадочной полосе, до взлета Это было то же самое, как если бы Гас снял колпачок детонатора и предохранитель.

Конечно, любой аппарат, приводимый в действие взрывчаткой, мог, в принципе, взорваться в неподходящее время. Позже в НАСА люк подвергли всевозможным испытаниям, чтобы понять, можно ли отстрелить его без нажатия на кнопку детонатора. Его погружали в ванну нагревали, трясли, колотили, роняли на бетонный пол с высоты сто футов, но он не взрывался просто так.

В узком кругу высказывалось множество предположений по этому поводу.

А истинные братья в Эдвардсе, как можно было догадаться… Господи, да ведь они смеялись! Естественно, они ничего не говорили. Но теперь все было очевидно! Гриссом просто опозорился!

Того, кто по глупости губил серьезный прототип во время летных испытаний, – например, нажав не на ту кнопку, – тут же выгоняли! И хорошо, если в конце концов этому человеку удавалось пристроиться в наземные службы. Да, все в Эдвардсе понимали, что Гриссом просто свалял дурака, нажав на кнопку. Вряд ли астронавт запустил детонатор умышленно, потому что, хотя он и разнервничался в воде (наверняка парень впал в настоящую панику!), ему вряд ли нужны были лишние хлопоты – отстреливать люк до того, как над капсулой появится вертолет с «хомутом». Но если человек начинает паниковать, то о логике можно забыть. Может быть, этот несчастный придурок просто хотел выбраться наружу и – бац! – нажал на кнопку. А как насчет этой истории с ножом? Гас говорил, что хотел взять его с собою как сувенир. Следовательно, он мог попытаться выудить нож из сумки. Капсула покачивается на волнах… парень задевает детонатор – вот и все. Не было никаких сомнений в том, что он так или иначе нажал на проклятую кнопку. Приблизительно так рассуждали пилоты. Единственное, что им понравилось в поведении Гаса, – это его фраза «Я просто лежал, а оно само взорвалось» и то, как он за нее цеплялся. Тут, старина Гас, ты показал себя настоящим «летучим жокеем»! Ты отлично усвоил многие уроки! Ведь бывало, что летчики-испытатели проделывали в небе какие-нибудь запрещенные трюки, самолет загорался, они катапультировались, a F-100 падал посреди пустыни… Естественно, в таких случаях они возвращались на базу и говорили: «Я не знаю, что произошло, сэр! Оно само загорелось!» То есть пилот четко делал свое дело, а во всем были виноваты какие-то демоны. И надо было постараться обойтись без подробностей. Полная неопределенность – вот самое главное.

«Я просто лежал, а оно само взорвалось». Да, это было превосходно. И братья ждали, что астронавт «Меркурия» получит по заслугам, как это бывало и с ними самими, если подобная лажа случалась в Эдвардсе.

Но… ничего не произошло. В заявлениях НАСА и Белого дома говорилось лишь о том, как досадно было для храброго малыша Гаса потерять капсулу из-за неисправной аппаратуры после столь успешного полета. Теперь он стал малышом Гасом. Все испытывали к нему жуткую симпатию. Круглолицый парень ростом всего сто шестьдесят пять сантиметров. Но сколько в нем отваги! А мы чуть не потеряли его, ведь смельчак мог утонуть.

Истинные братья недоумевали… Астронавты «Меркурия» были официально защищены от 75 % неприятностей, за которые летчиков-испытателей обычно судили. Их теперь окружала непроницаемая аура героев поединка. Они были героями политического реванша Кеннеди, пересмотренной концепции «новой границы», символом которой стало путешествие на Луну. Заявить, что второй астронавт, Гас Гриссом, молился Богу: «Господи, не дай мне опозориться», но молитве не вняли и Господь позволил ему опозориться, – это было немыслимо, этого следовало избежать любой ценой. И сотрудники НАСА больше не собирались вызывать Гриссома на ковер, ровно как и Кеннеди. Ведь НАСА только что выдали карт-бланш на проект по запуску человека на Луну. А всего шесть месяцев назад этой организации грозила потеря всей космической программы. Так что полет Гриссома никто не считал неудачей. Оставалось спорным лишь то, можно ли считать этот полет большим успехом… Именно тут заключалась небольшая проблема. Для общественности потеря капсулы много не значила. А то, что потерянная капсула была нужна инженерам для изучения последствий перегревания, стрессов и получения различных автоматически записывающихся данных, явно не тянуло на повод для национального траура. Отправить человека в космос и опустить его на землю живым – именно это, а не инженерные задумки, было сутью поединка. Так что вопрос о возможной грубой ошибке Гриссома больше не поднимался. О запятнанной репутации и речи не шло – Гас был героем. Он вынес и преодолел так много. Он снова окунулся в сферу великих полетов и того, что они могут принести в будущем… словно по волшебству.

После полета Гас казался гораздо мрачнее и раздражительнее, чем обычно. Он мог заставить себя выдавить официальную улыбку, если это было нужно, и помахать рукой, как подобает герою. Но черная туча омрачала его лицо. Точно так же выглядела Бетти Гриссом после того, как она с сыновьями, Марком и Скоттом, присоединилась к мужу во Флориде на торжестве. Торжество… Оно было отравлено маленькой мрачной тайной Гаса. Бетти тоже не покидало подозрение, что все говорят друг другу на ухо: «А ведь Гас взорвал капсулу». Но ее досада была сильнее, чем у супруга. НАСА, Белый дом, военно-воздушные силы, другие парни, сам Гас – они не выполняли свою сторону соглашения! Никто, глядя в это время на Бетти – симпатичную, проницательную, молчаливую, Почтенную Миссис Астронавт, – не догадывался, насколько та разгневана.

Они нарушали соглашение с женой военного!

Бетти редко видела Гаса. Из трехсот шестидесяти пяти дней в году он был дома лишь шестьдесят. Примерно полгода назад Бетти прошла профилактический осмотр в больнице недалеко от Лэнгли. И выяснилось, что ей требуется операция по удалению матки.

В больнице Бетти пробыла двадцать один день. Пришлось вызвать родственников из Индианы присмотреть за детьми. Гас навестил жену лишь однажды, причем даже не пробыл весь отведенный на посещение час. Ему позвонили прямо в больницу, попросили вернуться на базу, и он уехал.

Бетти редко думала о том, чем Гас занимается те восемьдесят процентов времени в году, что проводит вдали от нее. Она гнала от себя эти мысли. В соглашении такое было предусмотрено. Если Гас оказывался настоящим «летучим жокеем» вдали от дома, то соглашение этим не нарушалось… Но теперь пришла пора для другой части соглашения. Теперь настало ее время – время стать Почтенной Миссис Второй Американец в Космосе. Они были обязаны дать ей это.

Луиза Шепард, находясь дома в Виргиния-Бич, не знала, что случится, когда Эл взлетит: ее дом стали осаждать репортеры и зеваки. Они чуть не разнесли двор на куски. Они топтались вокруг и пролезали через кусты, чтобы заглянуть в окно. В день полета Гриссома ничего такого не было. Гас предвидел подобное, и местная полиция патрулировала территорию возле их дома с самого утра. Бетти сидела перед телевизором вместе с Рене Карпентер, Джоу Ширра, Мардж Слейтон и детьми. А снаружи пускало слюни Животное. На тротуаре и на дороге Возле соседнего дома собралось множество журналистов, но «дворцовая стража» держала их под наблюдением. Бетти действительно чувствовала себя неплохо. Это снова было наблюдение за оказавшимся в опасности мужем, теперь Бетти играла роль гостеприимной хозяйки и звезды шоу. Она чуть не пропустила финальный обратный отсчет – убавляла на кухне огонь, поскольку варила яйца всмятку для очередных гостей.

После полета в Лэнгли на нее обрушились всевозможные соседи и люди из НАСА. Они поздравляли миссис Гриссом, приносили еду и суетливо, шумно ее опекали. Но Бетти достаточно много знала о летных испытаниях и понимала, что потеря капсулы может вызвать неприятные последствия. Позвонил Гас с Гранд-Багамы. В доме все еще находилось много людей, но она все равно спросила:

– Ты ведь не сделал ничего неправильного?

– Нет, – произнес муж, и она представила его мрачный взгляд. – Этот люк сам взорвался.

– Ну и ладно.

И она принялась рассказывать обо всех этих людях, что звонили и поздравляли.

– Понятно, – сказал Гас. – Кстати, я оставил в мотеле свои брюки, сдал в стирку. А еще мне нужны рубашки. Ты не привезешь мне парочку, когда поедешь на Мыс?

Белье? Он звонит, чтобы попросить ее привезти белье?

Бетти с детьми приехала на Мыс в один из тех палящих июльских дней, когда весь Какао-Бич напоминал раскаленную бетонную автостоянку. Их повезли на взлетно-посадочную полосу на военно-воздушной базе Патрик вместе со множеством чиновников из НАСА и военных, чтобы встретить самолет Гаса, прилетающий с Гранд-Багамы. Неподалеку был установлен большой навес. Под ним должна была состояться пресс-конференция. Стоя на бетонной плите вместе с Джеймсом Уэббом и другими начальниками из НАСА, Бетти постепенно стала понимать, что ее предали.

Вот что ее ожидало – прием на этом раскаленном бетоне! Не будет поездки в Белый дом. А Почетную медаль Конгресса Гасу вручит Уэбб – а не Джон Кеннеди, – здесь, под этим дешевым навесом. Не будет парада в Вашингтоне, не будет проезда по улицам в Нью-Йорке – даже в Митчелле, штат Индиана. А Бетти так хотелось проехаться по главной улице Митчелла… Но Гас не получит ничего, разве что медаль от Джеймса Уэбба. Они не могли так с ней поступить – ведь это же предательство!

Не могли, но поступили, и все вышло даже гораздо хуже, чем она предполагала. Самолет приземляется, к трапу подъезжают такси, раздаются радостные восклицания. Гриссом выходит из самолета, и какие-то люди из НАСА берут ее и детей под локоть и подталкивают к Гасу, словно они – предметы культа… Домашний очаг, жена, дети… а Гас словно и не узнает Бетти. Она лишь приличествующая церемонии Прочная-Поддержка-на-Домашнем-Фронте, идущая к нему по раскаленному бетону. Гас бормочет «привет», обнимает мальчиков; жену и детей отводят назад, и он идет под навес, где начинается пресс-конференция. Журналисты заводят волынку насчет взорванного люка и загубленной капсулы. Мрачные ублюдки – они еще не получили соответствующие наставления. Они взяли неправильный тон. Но, являясь частью огромного экзотического Животного, Викторианского Джентльмена, они исправят положение за несколько дней и уже больше никогда не упомянут о проклятом люке… Однако сейчас журналисты придают событию привкус отвратительной тайны… Не они ли были инициаторами этой жалкой, гнусной маленькой церемонии? Гас боролся с вопросами и потел под навесом. Он постоянно повторял:

– Я просто лежал там и занимался своим делом, когда взорвался люк. Он сам взорвался.

Бетти видела, что муж все сильнее сердится и мрачнеет. Он вообще не любил разговаривать с репортерами. Ее сердце разрывалось на части. Они заставляли Гаса испытывать неловкость. И это называется Большим Парадом?! Вот что она получила, так-то они выполняют соглашение после всего, что пришлось перенести! Господи, это же пародия! А сама она… Почтенная Миссис Смущенный Взрыватель Люков!

Становилось все жарче. После скромной церемонии с высокопарными речами Уэбба Гаса, Бетти и детей отвезли в гостиницу для особо важных персон на военно-воздушную базу Патрик. Им сказали, что это секретные квартиры, в которых они будут полностью защищены от прессы и зевак. Гостиница для особо важных персон… Бетти огляделась. Даже армейские квартиры для особо важных персон здесь, в Какао-Бич, были пропитаны духом низкой арендной платы. Эта гостиница напоминала задрипанную хибарку тридцатых годов. Бетти выглянула в окно. Там был пляж, раскаленный и твердый до невероятности. Но между гостиницей и пляжем проходила трасса AI А, по которой постоянно проносились рычащие автомобили. Вряд ли ей удастся перейти с детьми шоссе, чтобы попасть на пляж. Что ж, можно посмотреть телевизор… но здесь не было телевизора; не было и бассейна. Затем она заглянула на кухню и открыла холодильник. Он был набит едой – все, что только угодно. Почему-то это привело Бетти в ярость. Она уже видела, как пройдет и этот день, и следующий. Она будет торчать здесь с сыновьями, будет стоять у плиты и водить детей на худший пляж во Флориде… А Гас, несомненно, отправится в космический центр или в город… Город означал прежде всего гостиницу «Холидей», где соберутся другие парни и их жены. Вот где они будут праздновать и веселиться по-настоящему!

– Слушай, пока вы тут обустраиваетесь, я, пожалуй…

И тут Бетти пришла в ярость. Она не останется здесь! Гас даже не понял, что с ней произошло.

Жена заявила, что хочет в гостиницу «Холидей». Ведь там будут все. Она сказала Гасу, чтобы он позвонил в «Холидей» и заказал номер.

Она потребовала это с такой злостью, что Гас тут же позвонил в «Холидей», пустил в ход все свои связи и получил номер. Если бы Гасу удалось заточить Бетти в этом ветхом мавзолее и исчезнуть, то она тут сидела бы в духоте среди бетона и наблюдала бы, как проходит час за часом. Муж веселился бы у бассейна в «Холидее», а она кусала бы локти. Вот как ужасно обстояли дела. Вот как омерзительно с ней обошлись. Вот в какой степени они нарушили соглашение. Ничего… Бетти этого так не оставит.