Вторая неделя октября – и что? Огромная тропическая сковорода небес с прежней силой кипятит тебе кровь, опаляет плоть, превращает глазные яблоки в ноющие сгустки головной боли, если долго на что-нибудь смотреть, даже сквозь непроглядно-черные очки, которые они оба надели.

На переднем сиденье Норманова кабриолета ветер развевает Магдалене волосы. Но ветер горячий, как суп. Подставлять голову такому ветру – все равно что пить из горячего крана. Норман до предела поднял боковые стекла и на полную поставил кондиционер. Но в результате лишь вялые прохладные дуновения, время от времени лижущие Магдалене ноги.:::::: Да не раскручивай ты кондиционер, Норман! Ради бога, подними верх!::::::

Но она благоразумно не открывает рта. Норман не может без… шика – белый «Ауди A5», кабриолет с опущенным верхом… верх обязательно опущен… чтобы волосы развевались на ветру… его длинноватые светло-каштановые и ее длиннющие черные… волосы в мили длиной, вылетающие из-за сияющих солнечных очков на пол-лица, которые они оба надели… Солнечные очки обязательно – все это, догадывается Магдалена, ради шика.

Пару месяцев назад Норман прочел ей небольшую лекцию о шике. Тогда она не поняла, к чему. Строго говоря, тогда она вообще не знала, что такое шик. Теперь-то она не торопится сразу же спрашивать, что значит незнакомое слово. Просто позже ищет его в Гугле. Ага… шик… он диктует… вот сейчас… что, если у тебя не «Мерседес», не «Феррари» или, в самом крайнем случае, не «Порше»… надо компенсировать шиком. И если скромному «Ауди A5», как у Нормана, нужно добавить шика, то он будет ослепительно-белым, с опущенным верхом, а впереди будет сидеть по-настоящему красивая пара в больших сверкающих очках-стрекозах, ослепляющая всех и каждого своей красотой и элегантностью. Но чтобы вышло шикарно, нельзя упустить ни одной детали, а одна из них – опущенный верх.

В эту минуту здесь, на эстакаде Макартура, шик обходится слишком дорого. Магдалена просто обугливается. Перед съездом на Майами-Бич проплывает указатель «Фишер-Айленд». За последние два дня Норман, наверное, раз десять говорил ей, что держит лодку у пристани на Фишер-Айленде и что они заедут на Фишер-Айленд… Фишер-Айленд… Фишер-Айленд, чтобы сесть в лодку и отправиться на эту сегодняшнюю прогулку к Элиотт-Ки на регату в честь Дня Колумба. Магдалена явно должна была проникнуться важностью этого обстоятельства… до того явно, что она не посмела признаться, что впервые слышит о Фишер-Айленде.

Норман съезжает с эстакады и катит по пандусу к паромной переправе. Рядом с огромным, по меньшей мере в три этажа высотой, белым корпусом парома, уже причалившего к берегу, все кажется игрушечным.

На переднем плане выстроились три очереди из машин – видно, на контроль, к будкам охраны дальше по дороге. Зачем Норман пристраивается в хвост самой длинной очереди? Спросить – или это выдаст космические масштабы ее невежества?

Магдалена напрасно волновалась. Норману не терпится пояснить.

– Видишь вон ту очередь?

Он старательно вытягивает указательный палец и всю руку, будто до очереди не с пятнадцать футов, а целая миля. Огромные угольно-черные очки закрывают половину его лица, но Магдалена замечает зарождающуюся усмешку.

– Это слуги.

– Слуги? – переспрашивает Магдалена. – Слуги должны вставать в отдельную очередь? Никогда ничего подобного не слыхала.

– Слуги, массажисты, личные тренеры, стилисты, думаю, так. Остров – частная собственность. Принадлежит людям, у которых на нем недвижимость. Они могут задавать любые правила. То же самое, как закрытый поселок, только тут целый остров, а вместо ворот – паром.

– Да я и не слышала про такие закрытые поселки, где отдельный въезд для обслуги, – говорит Магдалена.

Она не понимает, почему эта история так ее злит.

– А как насчет медсестры? Предположим, меня вызвали к пациенту на Фишер-Айленд?

– Тоже туда, – отвечает доктор Льюис, все шире улыбаясь.

Похоже, его все это забавляет… особенно как он вывел Магдалену из себя.

– Тогда бы я не поехала, – говорит Магдалена заносчиво. – Я отказалась бы от этого пациента. Не желаю, чтобы со мной обращались как с прислугой. Я не прислуга. Я профессионал. Мне слишком непросто достался этот статус.

От ее слов улыбка Нормана перерастает в смех.

– Но ты нарушишь тогда клятву Гиппократа.

– Ладно, – говорит Магдалена. – А как насчет тебя? Если бы тебя вызвали на Фишер-Айленд, тебе тоже было бы в ту очередь?

– Никогда не слыхал, чтобы психиатров вызывали на дом, – отвечает Норман. – Но полностью исключить такое нельзя.

– И тебе пришлось бы в ту очередь?

– Формально да, – соглашается Норман. – Но, естественно, я бы проскочил в объезд очереди и заявил: «Срочный вызов». Еще ни разу не слыхал, чтобы у кого-то хватило духу потребовать от врача соблюсти протокол, когда врач заявляет, что он по срочному вызову. Нужно просто вести себя так, будто ты Господь Бог. А врач и есть бог, когда нужна неотложная помощь.

– Беда в том, что ты сам в это веришь, – сердито комментирует Магдалена.

– Ххыххх Хокхокхок хок хок! Смешная ты. Ты в курсе? Но тебе не о чем беспокоиться. Всякий раз, как поедешь на Фишер-Айленд, ты будешь со мно-о-ой-йхх-хы-ы-хок хок хок хок!

– Ха-ха, – говорит Магдалена. – Я животики надорвала от смеха.

Нормана это веселит еще больше.

– Я тебя не в шутку возбудил, а, детка…

Магдалену это бесит. Норман ее дразнит.

– Ну, если хочешь знать правду, – продолжает Норман, – мне не придется изображать Бога в очереди для персонала. Видишь вот этот медальончик?

Круглая блямба размером с двадцатипятицентовик, но не такая толстая, изнутри приклеенная к ветровому стеклу в верхнем левом углу.

– Это медальон собственника. Наша очередь только для собственников. Ты сейчас в высшем обществе, девочка.

Магдалена досадует пуще прежнего. Ей резко становится безразлично, подумает ли Норман, что она темная.

– А что это должно значить – собственник?

Норман ухмыляется ей в лицо.

– Это должно значить и, строго говоря, значит, что у тебя есть на этом острове недвижимое имущество или что ты владеешь собственностью.

Магдалена уже зла не на шутку. Норман издевается над ней – одновременно заваливая незнакомыми словами. За каким чертом нужен этот медальон? Что за чертовщина это «недвижимое имущество»? Чем отличается от «собственности»? Что за черт этот «собственник»? Откуда она все это должна знать?

Ее негодование отбрасывает к черту все приличия.

– Не сомневаюсь, ты сейчас скажешь, что у тебя на Фишер-Айленде есть домик. Ты просто забыл сообщить, так, да?

На сей раз весельчак доктор, похоже, понимает, что Магдалена по-настоящему злится.

– Нет, не скажу. Скажу только, что у меня есть медальон и удостоверение собственника.

Норман вынимает из нагрудного кармана рубашки небольшую карточку, торопливо показывает Магдалене и сует обратно.

– Ага… но если у тебя нет там дома, как вышло, что у тебя есть все эти штуки… удостоверения… и ты весь такой «высшее общество», как ты выразился?

«Ауди» продвигается на несколько футов и вновь замирает. Норман оборачивается к Магдалене, хитро улыбается… и подмигивает, блестя глазами. Улыбка того типа, что обещает: «А сейчас я открою тебе маленький секрет».

– Ну, скажем, я принял кое-какие меры.

– Это какие?

– О… Оказал кое-кому весьма немалую услугу. В общем, у нас с ним quid pro quo. Можно сказать, что это…

Норман показывает на медальон.

– …это quid за мое quo.

Он страшно доволен собой… quid pro quo… Магдалена смутно помнит, что слышала этот термин, но она ни в зуб ногой, что он может означать. Теперь уже каждый новый термин, которым Норман в нее кидается, разжигает в Магдалене неприязнь. Но самое ужасное, он-то и не замечает, что заваливает ее новыми словами. Похоже, он думает, что Магдалене они все известны, как любому образованному человеку. И почему-то от этого только хуже. Соль на рану, вот точно.

– Ладно, мистер высшее общество, – говорит Магдалена. – Считай, я все поняла. А вот эта ближняя очередь?

Норман, похоже, решил, что Магдалена успокоилась. Он со значением улыбается и поясняет:

– Это для тех, кого ты можешь назвать haute bourgeoisie.

Это уже через край. Он опять за свое. Что такое bourgeoisie, она более-менее представляет, но что такое это «от»? Да и пес с ним! Возьму и спрошу!

– Что за чертовщ…

– Это арендаторы, постояльцы отелей и гости.

Норман, резвясь и восхищаясь системой социальных рангов Фишер-Айленда, пропускает ее слова мимо ушей. Он никогда не слышал от Магдалены бранных слов, даже «какого черта», и в этот раз тоже не слышит.

– И если у кого-то из них нет удостоверения – например, он только едет заселяться в отель, – его не пропустят, пока не свяжутся с отелем и там не подтвердят, что ждут этого человека.

– Норман, ты вообще понимаешь, как…

Но его не остановить:

– Они фотают его и фотают номер машины, даже если у чела есть карточка из отеля. И я тебе еще кое-что скажу. В отелях никто не может платить наличными или кредиткой. Вообще никто на острове это не может. Тебе только записывают сумму долга… на твое удостоверение. Весь остров – это один громадный частный клуб.

Магдалена в нарочитом гневе широко взмахивает рукой, как бы захватывая все происходящее у парома, и Норман от удивления на миг замолкает, давая ей вставить слово.

– Ну, разве не прелесть, – говорит Магдалена. – У нас тут высшее общество, «средний класс» и низы… бим, бим, бим… и такие, как я, – это низший слой.

Норман хихикает, не замечая в ее словах иронии.

– Нуф-ф-ф… не то чтобы низший. Скорее «нижний средний». Если кто настоящий низший класс, типа: ремонтники, строители, садовники или любой работяга с грузовиком или на любой машине с надписями – ну, не знаю… пицца, ковры, сантехник, да мало ли – ты вообще не можешь попасть на этот паром. Для них ходит другой, он причаливает к другому концу острова. – Норман машет куда-то на запад. – Отходит прямо из Майами. Я его не видел, но так понимаю, это просто здоровенная старая баржа.

– Норман… Я… знать не знаю… про твой Фишер-Айленд…

«Ауди» снова в движении. И останавливается на сей раз уже у контрольной будки.

Путь преграждает черно-белый шлагбаум. Охранник в форме и с револьвером – а, нет, это сканер – становится перед машиной и наводит свое оружие на номерной знак, затем на медальон. Увидев за рулем Нормана, он расплывается в улыбке и говорит:

– Эге-гей, док.

Подходит к водительской двери.

– Я вас видел по телику! Да! Вы молодцом! Что за передача, забыл.

– Наверное, «60 минут», – подсказывает доктор Льюис.

– Точно! – восклицает охранник. – Там что-то было про… ну, забыл. Но я увидел вас и говорю жене: «Ой, смотри, доктор Льюис!»

Тут добрый доктор делает серьезную мину и говорит:

– А теперь позвольте спросить, Бак: надеюсь, вы позвонили доктору Ллойду, как я вам советовал.

– А, я позвонил! Помогло моментально! Не помню, что он выписал.

– Наверное, эндомицин.

– Да, точно, его, эндомицин!

– Что ж, я рад, что он подействовал, Бак. Доктор Ллойд – король в своей области.

Норман вынимает из кармана удостоверение собственника, но его приятель Бак едва скользит по нему взглядом. Машет Норману проезжать и напутствует:

– Приятно отдохнуть!

Доктор Льюис растягивает лицо в самодовольной, как теперь понимает Магдалена, улыбке.

– Заметь, что Бак даже не заглянул в будку. А он должен был посмотреть, что там показывает экран. А там должна быть фотка собственника, забитого в базу, рядом с картинкой, которую он получает со сканера. И также номер медальона и номер в базе. И еще заметь, что наша очередь на паром въезжает первой, а это значит, что и выедет на том берегу тоже вперед всех.

Он смотрит на Магдалену, явно ожидая восторгов. Она не может придумать, что ему сказать. Какая вообще разница? Этот переход на пароме до острова его грез займет чуть больше семи минут.

– Мы с Баком приятели, – продолжает Норман. – Ты знаешь, невредно запоминать имена этой публики и поболтать иной раз. Они воспринимают это как знак уважения, а проявив к людям немного уважения, можно многого добиться.

Для Магдалены «Бак» означает еще кое-что. Латино ни в коем случае не могут звать Бак. Это насквозь англосское имя.

На пароме они оказываются почти во главе одной из колонн собственников. Нормана это обстоятельство приятно возбуждает.

– Если выглянуть, то за передней машиной увидишь остров.

Магдалене уже плевать на этот проклятый остров с высокой колокольни. По какой-то причине, которой она не может подобрать название, остров сам по себе вызывает в ней враждебность. Фишер-Айленд… да если бы он вдруг погрузился на дно бухты Бискейн, Магдалену это не встревожило бы ни на миг. Но она все равно выглядывает. Видно ей в основном крыло черного «Мерседеса», стоящего впереди, и крыло бурого «Мерседеса», возглавляющего соседний ряд. Между тем и другим виднеется… что-то. Наверное, Фишер-Айленд… то немногое, что можно разглядеть… Он не кажется Магдалене особенно замечательным зрелищем.

Она забирается обратно и замечает:

– Я так понимаю, Фишер-Айленд – это очень…

Ее разбирает желание выбрать слово порезче, чтобы немного сбить с Нормана его упоение новым статусом, но она сдерживается и договаривает:

– …очень англосское место.

– Ой, не знаю… – отвечает Норман. – Наверное, я просто не рассуждаю в таких категориях.:::::: Черта лысого ты не рассуждаешь.::::::

– Надеюсь, и ты не рассуждаешь. Куда мы едем, там не нужно считать англосов и латиносов, чтобы удостовериться, что они есть. Латиносы правят всей Южной Флоридой. И в политическом плане, и все самые успешные бизнесы тоже у них. Это меня не парит.

– Ну ясно, не парит, – язвит Магдалена. – Потому что ваши правят всей остальной страной. По-твоему, Южная Флорида – это маленькая копия… копия… копия Мексики или Колумбии, такой страны…

– Да нет! – не соглашается Норман. И снова расплывается в широкой улыбке. – Значит, теперь я – это «ваши»? Я когда-нибудь тебе говорил про «ваших»?

Магдалена понимает, что сорвалась. Ей неловко. Самым сладким голосом, какой только ей по силам сейчас, она воркует:

– Конечно нет, Норман.

Укладывает голову доктору на плечо и двумя руками гладит его руку выше локтя.

– Прости. Ты же понимаешь, я не в том смысле. Мне так повезло уже просто… быть с тобой… Ты меня простишь? Мне стыдно.

– Да нечего тут прощать, – отвечает Норман. – Мы не берем в эту поездку никакого тяжелого багажа. Прелестный денек. Нас ждут приключения, которые развлекут и удивят тебя, как ничто в прежней жизни.

– Это какие? – Магдалена торопится добавить: – …дорогой.

– Мы пойдем в море… смотреть регату!

– И что я там увижу?

– Не скажу. Ты должна это прожить.

Разумеется, их колонна, колонна избранных, собственников, первой съезжает на берег по ту сторону пролива, на землю легендарного Фишер-Айленда. Норман не может удержаться и снова напоминает Магдалене, что они – в числе избранных.

:::::: Ладно, все путем. Не буду зацикливаться. Он как мальчишка увлечен этими штуками: престиж и прочее… А в «60 минутах» держался так уверенно. На национальном телевидении!::::::

С парома они едут на восток по улице под названием Фишер-Айленд-драйв. Норман с удовольствием объясняет, что это вообще-то единственная улица Фишер-Айленда. Да! Единственная! Большой петлей она опоясывает весь остров. Да, куча дорог отходит от нее, как ты можешь видеть, но это все частные дороги, ведущие на частную территорию.

Вокруг совсем не буйствует тропическая зелень, как того ждала Магдалена. Много пальм… и сплошные морские виды… но где же все усадьбы, которые она навоображала? Мелькнула горстка маленьких домиков, которые, сказал Норман, зовутся каситы – каситы! Она приехала на этот недоступный простым смертным Фишер-Айленд, чтобы увидеть каситы?.. Хотя ей следует признать, что эти немного поизящнее, если к каситам вообще приложимо это определение, чем каситы в Хайалии.

Мелькает несколько больших домов с ухоженными зелеными лужайками и длинными рядами кустов и удивительных цветов – бугенвиллий? – но в целом остров кажется большим многоквартирным домом. Обнаруживается даже парочка скучных современных многоэтажек… стекло… стекло… стекло… стекло… плоский фасад… плоский фасад… смазанный плоский фасад, но гораздо больше тут невысоких зданий, с виду – постарше и поизящнее… белые стены… много дерева… Можно вообразить, что они тоже часть тропического рая, но это будет непросто. И вдруг – ого! А вон и усадьба! Огромный особняк – так ведь оно зовется, особняк? – на вершине холма, с таким обширным и великолепным парком, что из движущейся машины и не охватить взглядом… Громадные баньяны, с частоколом изогнутых стволов и необъятными кронами, поднимающимися в небо выше всех известных Магдалене деревьев, выглядят совершенно доисторическими…

Норман явно упивается собственным всезнанием. Место называется «Усадьба Вандербильта», но теперь здесь гостиница «Фишер-Айленд отель энд ресорт». Указывая, Норман машет рукой так, будто здесь все принадлежит ему. Магдалену порядком достало, что его так распирает от удовольствия. Это удовольствие – часть какого-то… плана, который Магдалене невыносим.

Почти сразу за отелем дорога приводит их в гавань Фишер-Айленд-марина. Что ж, впечатляет. Больше ста судов, в основном настоящие яхты, стоит у причала на слипах – Норман так сказал, «на слипах», – многие добрых сто футов в длину, а иные и гораздо больше. Все вокруг как будто излучает… богатство… пусть Магдалена даже отдаленно не представляет, кто здесь кто. Куча рабочего люда снует с корабля на корабль и по деревянным – мосткам? – между слипами. Пестрота флагов, перекличка игривых названий, начертанных на носах сияющих белоснежных судов: «Милашка», «Унесенная ветром», «Bel Ami», череда пухлых, гладких, маслянистых, зобастых судовладельцев – так думает Магдалена, – которых Норман приветствует так небрежно, так дружески: «Привет, Билли», «Привет, Чак», «Привет, Гарри» и «Привет, Клив», «Привет, Клейборн», «Привет, Клейтон», «Привет, Шелби», «Привет, Тэлбот», «Привет, Гован»…:::::: но они все сплошь Баки да Чаки – американос! Все до одного!::::::

В этот момент Норман как раз произносит очередное «Привет, Чак!». Еще один Чак! Чак и Бак! Подходит крупный мясистый краснолицый малый… в спецовке с закатанными рукавами и в бейсболке, и то и другое – с надписью ФИШЕР-АЙЛЕНД-МАРИНА.

– Приветствую, доктор Льюис! Как жизнь, еще стоит? О, прошу прощения, мэм. – Он заметил позади Нормана Магдалену. – Не хотел («Не хэл») вас смутить.

Его круглое лицо краснеет пуще прежнего. Магдалена не понимает, что он имеет в виду.

– Чак, – говорит Норман, указывая на Магдалену, – это Магдалена, мисс Отеро. И, Магдалена?.. Чак. Чак здесь докмейстер.

– Сердечно рад, мисс Отеро, – говорит Чак.

Магдалена едва заметно улыбается. Этот Чак еще и не простой американо. Образцовый. Настоящий крэкер. В ней опять закипает враждебность.

Чак спрашивает Нормана:

– Идете в море? («Эте в морь?»)

– Да вот, думал прокатить Магдалену на сигаретнице, показать, как оно, – отвечает Норман. – Надо посмотреть, горючего, наверное, маловато. У нас концы неблизкие.

– Без проблем, доктор Льюис. Как пойдете, подойдете вон туда, Харви все сделает («Без праам, доктор Лус»).

Голос Чака действует Магдалене на нервы.

:::::: И Харви тоже явно не может оказаться латино.::::::

Чак оборачивается и кричит:

– Эй, Харви!

Норман хихикает, надувает щеки, растопыривает локти, согнув руки и сжав кулаки, и говорит Магдалене:

– Чак – монстр, правда?.. И один из милейших парней во всем мире.

От этих кривляний Нормана Магдалену слегка мутит.:::::: Да, и вы братья, правда?:::::: Она гадает, понимают ли эти двое, такие разные во многих смыслах, что принадлежат одному племени… да, слегка мутит. Ей хочется поскорее сбежать с Фишер-Айленда.

Норман ведет ее по узкому деревянному настилу и машет рукой на лодку в одном из доков.

– Ну, вот она… Не самый большой корабль в гавани, но могу тебе гарантировать кое-что другое. Он самый быстрый. Вот увидишь.

Рядом с другими судами лодка Нормана кажется малышкой, но у нее стремительный обтекаемый современный силуэт. Как у гоночной машины. И она напоминает Магдалене Норманов кабриолет. У лодки тоже нет крыши. А места внутри еще меньше, чем в «Ауди». Спереди – два глубоких сиденья. Как называется водитель лодки? Магдалена не знает. Может быть, пилот?

Или капитан? Позади еще два ряда сидений: подушки из бурой кожи с темно-красными кантами. Или в открытые лодки вроде этой кожаных сидений не ставят? Выглядит в любом случае как настоящая кожа. При таком тесном салоне корпус лодки кажется гораздо длиннее, чем оно есть на самом деле. Корпус белый, по обоим бортам от носа к корме тянется аккуратная полоса кофейного цвета, обведенная красным поверху и понизу, шириной шесть-восемь дюймов. На полоске ближе к носу жирными, но не выше трех-четырех дюймов, белыми буквами с такой же красной обводкой выведено: «гипоманьяк». Буквы резко заваливаются вперед.

– Это название корабля… лодки – «Гипоманьяк»?

– Ну это такая профессиональная шутка, – поясняет Норман. – Слыхала о маниакально-депрессивном психозе, правда?

– Да, – сухо подтверждает Магдалена.

Это не на шутку выводит ее из себя.:::::: Я профессиональная медсестра, и он спрашивает, знаю ли я, что такое маниакально-депрессивный психоз.::::::

– Вот, – продолжает Норман, – у меня куча пациентов с маниакально-депрессивным, биполярники, и все до одного – там и женщины встречаются, кстати, – говорят, что когда они в гипоманиакальной стадии – «гипо» значит «низкий»:::::: Ой, спасибочки, объяснил, что такое «гипо»:::::: – когда они в стадии, на которой еще не начинают говорить и творить всякие безумства, то, говорят, это абсолютное блаженство. Все чувства обостряются. Стоит им услышать что-то слегка забавное, катаются от хохота. Чуточку секса? Один несчастненький оргазм, и они думают, что это кайрос, полное и окончательное блаженство. Им кажется, будто они все могут и легко размажут всякого, кто вздумает чинить им неприятности. Работают по двадцать часов в сутки и уверены, что творят чудеса. На дороге они короли, а когда сзади кто-нибудь начинает дудеть, выскакивают из машины, потрясая кулаками, и орут: «Засунь свой гудок себе в жопу и сыграй “Джингл беллс!”, педрила!». Один пациент мне рассказывал вот точно такой случай, и тот парень в другой машине не посмел сказать слова поперек, потому что решил, будто имеет дело с психом, – как оно в точности и было! Тот же пациент сказал, что, если кто научится продавать гипоманию в розлив, тот в один день станет богатейшим человеком на Земле.

Норман машет в сторону надписи.

– И вот моя сигаретница зовется «гипоманьяк».

– Сигаретница?

– Ну такие давно делают. Постоянно рассказывают, как раньше их использовали для контрабанды сигарет из-за высокой скорости хода. Не знаю только, какому кретину придет в голову морочиться контрабандой сигарет.

– А какая скорость?

Снова та улыбочка. Норман горд собой.

– Не скажу, а покажу. Видишь, какой длинный нос? Там два роллс-ройсовских мотора по тысяче лошадей каждый, тысячи фунтов тяги.

Долгая пауза.:::::: Но это две тысячи фунтов, а две тысячи фунтов – это тонна… Я бы не подумала, что и вся-то лодка столько весит… и Норман какой-то не такой… перевозбужденный. Зачем я в это впуталась? Но как его попросить…::::::

Наконец:

– Но не трудно ли водителю – так называется? – управляться со всем этим, в смысле, с такой мощью?

Норман отвечает кривой улыбочкой, как бы давая понять: «Я знаю, к чему ты ведешь. Можешь не тратить время на околичности».

– Не бойся, малыш, – говорит он. – Я знаю, что делаю. Если это тебя немного успокоит, так у меня есть удостоверение судоводителя. Не могу сказать точную цифру, но я на этой лодке ходил по бухте сто раз, тыщу раз. Давай договоримся. Мы пойдем в море, но если тебе что-то не понравится, мы развернемся и пойдем обратно.

Магдалену это не успокаивает, но, как и многим, ей не хватает смелости признаться, что она трусит. Вымученная улыбка.

– Нет, нет, нет. Просто я не знала, что бывают такие мощные… катера?:::::: А может, «катер» – это хило? Не обидится ли Норман?::::::

– Не бойся, – повторяет Норман. – Запрыгивай. Гнать не будем.

Одним махом перелетев через ограждение, Норман первым запрыгивает в свой гипоманиакальный челн и галантно помогает взойти на борт Магдалене. Садится к рулю, что прямо под ветровым стеклом, Магдалена – рядом. На ощупь – точно кожа…

Норман включает зажигание, и моторы, ожив, дико ревут, пока Норман не сбрасывает газ. Магдалена вспоминает хайалийских мотоциклистов. Те, кажется, только ради этого рева и живут.

Норман задним ходом осторожно выводит лодку из дока. Двигатели глухо ворчат. А Магдалена вспоминает теперь дамочку, что жила в Хайалии по соседству. Та выгуливала на поводке питбуля. Пес по виду весил не меньше хозяйки. И был похож на акулу. Мозгов у него не было вообще – только пара глаз, пара челюстей и чутье на кровь, текущую в человеческих сосудах. В конце концов он загрыз пятилетнюю девочку, вырвал ей руку из плеча и объел полголовы, начав с щеки, глаза и уха и затем прокусив череп. Многие соседи потом признавались, что, как и Магдалена, боялись безмозглую тварь. Но никто из них, как и она сама, не отважился пойти и сказать, что полоумный пес их до смерти пугает.

И вот снова у нее то же самое: моторы безмозглого «Гипоманьяка» рычат глухим рыком, глухим рыком, глухим рыком, глухим рыком, глухим рыком, на поводке на поводке на поводке… и лодка медленно идет к выходу из гавани и к Харви-крэкеру, Харви-крэкеру, Харви-крэкеру…

И вот крэкер Харви заправляет сигаретницу топливом. По рокоту двигателей даже на холостом ходу Магдалена догадывается, что бензин они должны жечь в невероятном объеме. Ее коробит. Эта зверюга без мозгов. И Харви-крэкер без мозгов. Лицензированный судоводитель доктор Льюис не без мозгов. Зато псих. Магдалена поняла это по его поведению перед интервью для «60 минут» – но потом, на записи, он был само благоразумие и хитроумный тактик. Теперь же страх Магдалены зачеркивает прошлые заслуги Нормана. Если он пустится на какие-нибудь глупости в этой шлюпчонке на анаболиках, у него не останется возможности оправдаться.

Выход в бухту Бискейн представляет собой ворота в бетонной стене, возвышающейся на шесть футов над водой и перегораживающей гавань. Пока они идут сквозь них, на самом малом ходу, Норман оборачивается к Магдалене и, указав на стену, поясняет:

– Волноотбойник!

Ему приходится почти кричать. Даже на такой скорости из-за рева моторов, да шума других лодок в бухте, да ветра, пусть не сильного, приходится заметно повышать голос, чтобы тебя услышали. Магдалена даже отдаленно не представляет, что может значить «волноотбойник». И только кивает. К этому моменту белые пятна в лексиконе занимают на ее лестнице тревог далеко не самое высокое положение. Ее не страшит плавание по бухте. У отца тоже была моторная лодка – одна из тех, что гордо возвышаются на прицепах по всей Хайалии. Магдалена сквозь темные стекла очков смотрит на воду. Обычный пейзаж бухты Бискейн в славный солнечный денек, крошечные осколки слепящего солнца хороводами порхают по волнам… и все-таки настроение Магдалены падает, падает, падает… Она полностью подчинена воле… гипоманьяка! Именно таков диагноз Нормана – если не хуже! Он считает себя неуязвимым! Именно это помогло ему разгромить Великого инквизитора! Но море – не та стихия, где прокатывают подобные штуки. И Магдалена это допустила! Чисто по малодушию! Ей было неловко сказать: «Я боюсь – и я не хочу ехать».

В эту самую минуту Норман, сжимая руль обеими руками, лихо сверкает глазами на Магдалену и вопит:

– Ну ладно, малыш, ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ!

Урчание двигателей моментально превращается в грохот взрыва. Это даже не звук – это сила. Он пронзает тело Магдалены, бренчит ее ребрами и сотрясает всю изнутри. Прочие чувства отключаются. Ей кажется, закричи она, крик не сможет вылететь изо рта. Нос лодки задирается вверх. Да так высоко, что Магдалене не видно, куда они движутся. Видно ли Норману, за рулем-то? А если и видно, будет ли от этого хоть малейший толк? Магдалена понимает, что творится, хотя ей не доводилось раньше ходить на такой лодке. Тут предполагается… великий момент. Лодка летит вперед, стоя на хвосте. Ну, балдеж… Это как бы должно волновать. Девочки должны визжать от восторга и страха. Магдалена чувствует себя как в подростковые годы, когда мальчики настойчиво стремились показать, какие они лихачи на дороге. Такое ухарство никогда не вызывало у Магдалены ничего, кроме досады на пустых и пошлых юнцов с их бессмысленной страстью гонять сломя голову. Норману – сорок два, но с ним Магдалена переживает ровно те же эмоции. Пустой и пошлый мужичок за сорок! Бессмысленные страсти! Когда это кончится? Ведь морской патруль, где Нестор, гоняется как раз за такими придурками! Но и мысль о Несторе ничего в ней не будит.

Наконец Норман сбавляет газ, и нос лодки ложится на воду. Норман вопит:

– Ну как тебе?! Семьдесят две мили в час по воде! Семьдесят две!

Магдалена даже не пытается отвечать. Только улыбается. Гадая, выглядит ли ее улыбка такой фальшивой, какой она ее чувствует. Самое главное – делать вид, что тебя это ни капли не трогает. Малейший признак волнения – и Норман не преминет повторить. Нос лежит на воде, но «Гипоманьяк» не режет воду, как другие катера и лодки… И не скользит по ней, как парусники… Ой, смотри-ка на вон тот! Какой большой! Может, это… яхта? В представлении Магдалены яхта – это обязательно большое судно с огромными парусами… В этот сияющий день все парусники – как вспышки белого холста по бухте… искрящейся солнечными вспышками на каждой морщинке поверхности отсюда и до горизонта… но, конечно, Магдалене не до разглядывания деталей… Прогулочная скорость на сигаретнице, по понятиям Нормана, – это пятьдесят пять миль в час вместо семидесяти… на таком ходу лодку мотает и подбрасывает… и бросает вперед… гипоманиакальными подскоками… и подскоками… Гипоманьяк у руля подскакивает и летит над водой… и кого ни заметит Магдалена, все тут же летят мимо. На лице Нормана – улыбка ошеломления от самого себя. Обе руки на руле… Ему нравится поворачивать лодку в стороны… сюда – расходясь со встречными судами… туда – обгоняя попутные.

Никого из встречных и попутных дикая скачка «Гипоманьяка» не впечатляет, как самого Нормана. Даже его пассажирка остается равнодушной. Только Норман… только Норман… С других лодок на них косятся, зыркают, качают головами, бросают непристойные жесты, кто пальцем, кто всей рукой – на! на! – машут большим пальцем вниз, кричат – судя по искаженным лицам, сердито. Конечно, экипажу «Гипоманьяка» не слышно ни слова. Уж точно не Норману там, за штурвалом. Он подается вперед с кожаного пилотского сиденья, проживая наяву счастливую мечту.

Терпит он недолго. Еще дважды оборачивается к Магдалене с криком «ДЕРЖИСЬ!..» и скалится, будто говоря: «Хочешь еще подрожать? Ты села к правильному капитану!» Еще дважды выжимает газ до отказа. Еще дважды нос лодки задирается к небу, и Магдалену внезапным рывком откидывает и вдавливает в сиденье, и она снова и снова думает, какой была дурой, что вообще согласилась на эту поездку. Дважды лодка бросается вперед с гипоманиакальной похотью к верховенству и рисовке. Еще два раза стоящие на якоре суда летят мимо размытыми пятнами. Во второй раз спидометр показывает восемьдесят миль в час, и Норман торжествующе тычет кулаком в небо и бросает быстрый взгляд на Магдалену. Быстрый, потому что даже гипоманьяк не отваживается на такой скорости править не глядя.

Наконец Норман сбрасывает газ, нос лодки ложится на воду, и Магдалена говорит про себя:::::: Только не нужно поворачиваться ко мне, оскаливаться этим твоим оскалом и говорить: «Угадай, какая была скорость!» и после этого делать такую рожу, будто все должны тут же выпасть в осадок.::::::

Норман поворачивается к ней с улыбкой изумления собой и произносит:

– Самому не верится! – Он указывает на приборную панель. – Ты видела?! Я же вроде не слепой?! Восемьдесят миль в час! Клянусь, даже не слыхал, чтобы сигаретница могла так летать! Я прямо чувствовал эти восемьдесят! Уверен, ты тоже!

Норман сверкает на нее взглядом, в очередной раз намекающим на восторженную реакцию.:::::: Отвечай как угодно, только не этим, иначе он никогда не перестанет. Лопается от гордости.:::::: Магдалена отвешивает Норману принужденную мертворожденную улыбку, от которой любой нормальный мужчина окаменеет. Норману это – лишь легкий холодок.

Двадцать миль до Элиот-Ки сигаретница пролетает только так. Норман с Магдаленой понимают, что прибыли, еще не видя самого острова, и как раз именно поэтому. Остров заслонен разношерстым скопищем судов, растянувшимся, по крайней мере, на полмили… на глаз, их здесь тысячи, тысячи – какие-то на якоре, какие-то связаны вместе борт к борту, до десятка в ряд. Между большими судами снуют юркие моторки… А это что? Оказывается, каяк… на носу гребец стоя орудует веслом. Позади него развалились парень и девчонка с пластиковыми стаканчиками в руках.

Волны музыки из бог весть скольких мощных динамиков катятся над водой – рэп, рок, раннин-рок, диско, метробилли, реггей, сальса, румба, мамбо, монбак – и сталкиваются на фоне громкого и беспрестанного гула двух тысяч, четырех тысяч, восьми тысяч, шестнадцати тысяч легких, исторгающих крики, визг, вопли, завывания, смех, больше всего смех смех смех смех смех смех, натужный смех людей, показывающих, что именно здесь происходит все самое интересное и они находятся в самом центре событий… Встречаются суда с двумя и тремя палубами, большие корабли, и повсюду видны подпрыгивающие и раскачивающиеся – танцующие – человеческие силуэты… и Норман ведет сигаретницу в глубь мешанины судов, и идет тихо, совсем тихо, и тысячесильные моторы рокочут рокочут рокочут так глухо, глухо, глухо… вокруг этой яхты… между этих двух… вдоль строя лодок, связанных бортами, близко, так близко… вглядываясь в людей… которые танцуют и пьют, визжат и смеются, смеются, смеются, смеются, смеются – мы здесь, мы здесь, где все происходит… происходит… происходит… происходит… под пульс – непременный пульс – октофонических динамиков, плюющих наэлектризованные ритмы, ритмы, сладостритмы, и певицы, а здесь только женские голоса, и сами превращаются в глухую пульсацию… без мелодии… только сладостритмы… басовые струны, барабаны, ритм-девчонки…

Чем ближе они подходят к острову – а он все еще не виден, – тем больше встречается им лодок, связанных бортами в самом широком месте палубы. Так получается одна большая общая гульба, хоть палубы и на разном уровне. Девица в стринг-бикини – с пышной копной светлых волос – раскачивается на краю палубы там, где связаны две яхты, и визжит от… От чего она визжит? от страха? из кокетства? ради флирта? от чистой радости быть там, где происходят события? И парни бросаются к ней и тянут руки поддержать. Другая девица в стринг-бикини ловко перепрыгивает с яхты на яхту. Парни одобрительно и чуть насмешливо гомонят, а один не переставая вопит: «Стал бы, стал бы!»… и динамики бьют бьют бьют ритм и ритм и ритм и ритм.

:::::: Что это придумал Норман?:::::: проходя вдоль ряда связанных яхт, он резко бросает в топку добрую порцию горючего, и моторы в тысячу сил РЕВУТ, и с палуб все смотрят на них и приветствуют криками, пьяными и насмешливыми. Здесь много и мелких лодок, путающихся туда-сюда в куче кораблей… ялики, моторки, и то и дело каяк – тот самый каяк! – парень на носу теперь пьяно распевает… какую-то песню… а парочка позади пьяно вытягивает ноги, одну, потом другую… и Магдалена, выглянув, видит девицу, как та лежит на боку… ее голую задницу с плетеной веревочкой бикини между ягодиц, и видит парня в мешковатых пляжных шортах, подсунувшего девице под голову руку и сжимающего ее плечо. С виду ужасно неудобно: пытаться улечься на дне каяка… Половина девушек, танцующих на палубах – на всех палубах – в стрингах… разрезающих зад на пару идеальных дынек, только-только созревших для сбора… и вон та девица, не дальше чем в десяти футах от них, по лесенке выбирающаяся из моря на борт двухпалубной моторной яхты, – ее ягодицы, ее филейная часть, ее, ее… ее… жопа – ни одно другое слово не годится и не передает образа – совсем засосала лепесток красных стрингов, так что Магдалена не сразу замечает, что трусы вообще есть… Мокрые волосы девушки слиплись в массу, стекающую много ниже лопаток, и, хотя от воды они стали темными, Магдалена готова спорить, что перед ней блондинка – las gringas, – их такая пропасть на этих яхтах! В танце светлые волосы разлетаются. И вспыхивают, когда те запрокидывают головы верещать… выделываться… смеяться, смеяться, смеяться, смеяться на палубе, где все происходит… возле Элиот-Ки… на секс-регате, в самой гуще которой оказалась Магдалена, и разжигают в ней, вопреки всякому здравому суждению, желание показать им всем – всем эти gringas! – чем богата она сама. Магдалена выпрямляется на сиденье, ставит спину по струнке, втягивает живот и откидывает назад плечи, чтобы груди идеально стояли, и ей хочется, чтобы все esos gringos y gringas пялились на нее, а она бы перехватывала их взгляды… вон тот!.. а тот?.. и вон тот, подальше?..

Норман бросает в глотки моторов новую дозу горючего, и в этот раз они отвечают настоящим РЕВОМ, а Норман принимается свойски улыбаться сразу всем и никому, указывать и махать – в пустоту, насколько видит Магдалена, и реветь моторами еще громче и дольше, и снова утихомиривать их.

– Норман, что ты… вытворяешь? – спрашивает Магдалена.

Хитрая улыбочка.

– Увидишь. Тебе нужно только сохранять соблазнительный вид, как сейчас.

Норман выпячивает грудь, восхищенно изображая Магдалену. Та, против желания, довольна.

Следующий строй кораблей, который они объезжают,::::: зачем?:::::: длиннее всех прежних. Магдалена насчитала тринадцать штук – или четырнадцать? – всё это крупные яхты, а на краю два парусника, один из них – шхуна с огромными парусами. Эта роскошная связка яхт возбуждает Нормана. Он пускается во все тяжкие, играя акселератором, от ворчания до РЕВА… разбрасывая широкие самонадеянные ухмылки… салютуя воображаемым людям…

Они прошли до половины строя, когда парень с палубы одной яхты кричит:

– Эй, мужик! Не тебя я недавно видал по телику?

– Может быть! – отвечает Норман с широкой дружелюбной улыбкой.

– «60 минут», точно? – кричит парень.

Теперь Магдалене его видно.

– Ты отжег, чувак! Уделал этого еблана… отымел, типа, по полной программе!

Насколько видно Магдалене, это симпатичный паренек – двадцати с небольшим. – У него длинные густые волосы, зачесанные назад, как у Тарзана, выгоревшей на солнце львиной гривой, и ровный загар, на фоне которого крупные белые зубы парня при каждой улыбке будто вспыхивают. А улыбается он постоянно. Страшно доволен, что на него смотрит знаменитый телевизионный доктор-шмоктор… как там его зовут?

– Вспомнил! – кричит парень. – Доктор… Льюис!

– Норман Льюис, – орет Норман в ответ. – Я Норман, а это Магдалена!

– Стал бы! – отвечает паренек.

Голос у него пьяный. В руке – конских размеров стакан.

– И я, – вторит ему другой юнец.

Магдалене это не нравится. Они вроде как ее дразнят. Иронические присвисты… У ограждения уже столпилось несколько человек. Загорелый малый с зубами кричит:

– Эй, доктор Льюис, Норман!.. А может, вы с Мадлен…

– Магдалена! – поправляет Норман.

– Стал бы! – соглашается парень.

Он явно гордится своим риторическим вывертом с неявно сексуальным подтекстом.

– И я! – поддакивает его товарищ, и все парни хохочут. Их там на палубе – немалая кодла.

– Может, вы с Магдаленой…

– Стал бы! – кричат в унисон двое юнцов, навалившись на ограждение, и остальные подхватывают клич:

– Без вопросов стал бы!

– …подниметесь к нам выпить! – продолжает первый парень.

– Ну…

Норман умолкает, будто не мог и помыслить о таком приглашении…

– Ладно! Здорово! Спасибо!

Загорелый паренек объясняет, что нужно развернуться, обойти конец строя и идти обратно к корме «Первой затяжки», где будет трап.

– Отлично! – подытоживает Норман.

Он разворачивает сигаретницу и бросает ее вперед с громким РЕВОМ моторов, тут же усмиряемым до глухого рыка рыка рыка рыка.

– Если тебя видят по телевизору, у тебя аура, – поясняет Норман Магдалене.

Он страшно доволен доктором Льюисом.

– Память обычно быстро выветривается, но я знал, что у меня осталось еще чуток харизмы, – и не ошибся. – И, помолчав секунду: – И конечно, такой вот мощный «Гипоманьяк» тоже не помешает. Они любят сигаретницы, все эти детишки. Сигаретницы… котируются! Я знал, что, разогнав эту тыщу кобыл как следует, привлеку внимание. И ты, малыш…

Норман вытянул губы, будто бы для смачного шутливого поцелуя.

– …ты тоже не помешала. Видала их? Они тебя глазами заживо пожирали! Как тебе все эти «Стал бы»? «Стал бы! Стал бы! Стал бы!»? Да на той посудине никто с тобой и рядом не стоял. Учти. Ты звезда, малыш.

С этими словами он кладет руку ей на внутреннюю поверхность бедра.

– Норман!

В то же время ей нравится, как он толкует улюлюканья на палубе.

Другая рука Нормана лежит на штурвале. Он напряженно смотрит вперед, как будто у него нет иной заботы, кроме как провести урчащую сигаретницу через поворот.

– Норман! Кончай!

Он убирает руку – скользнув ладонью вверх по бедру Магдалены… и пробежав пальцами по ее животу, запускает их под резинку ее купальных трусов.

– Прекрати, Норман! Ты сдурел?!

Магдалена хватает запястье доктора и дергает его руку вверх.

– Чтоб тебя, Норман…

Внезапно она замолкает. Рука Нормана у нее в трусах, и это все видят – какой стыд! И какое ребячество! Надо же так напоказ корчить из себя озабоченного мальчишку! И все это после того, как Норман открыто признал, что он, доктор Люьис, известный на всю страну психиатр, рыскал вдоль этой связки яхт, проделывая унизительные и обидные трюки, специально, чтобы достичь такой ничтожной и позорной цели… втереться в компанию веселящихся на яхте детишек – детишек! Кучка пацанов, еще не выросших из подросткового сленга, и девчонок, что скачут по палубе голыми в стрингах, разрезающих зады на две спелые дыньки и тонущих бог знает где… и все равно это волнует Магдалену. Она чувствует… начало разнузданной вакханалии, где ее роскошное тело будет главной звездой. И волнение ниже живота… и даже жалеет, что на ней самой не стринги. Не слишком ли велики эти черные трусы-бикини, в которых сейчас шарит Норман, чтобы в Магдалене возобладало сладострастное устремление… отбросить… всякое сознательное суждение, связывающее ей руки? Но Сознательное Суждение оказывается не так легко побороть. Оно заставляет Магдалену резко выпрямиться на сиденье.

:::::: Останови его… сейчас же!::::::

– Прекрати, Норман, – требует Магдалена. – Нас все видят!

Но она еще целое мгновение позволяет Норману не отнимать руки, и в ее «Прекрати!» нет гнева, а только забота о приличиях. По взгляду, каким Норман окидывает ее, по усмешечке его чуть приоткрытого рта Магдалена понимает, что он до последнего нейрона прочел ее противоречивые эмоции и прекрасно понимает, в каком уязвимом и беспомощном состоянии она находится.

На корме «Первой затяжки» «Гипоманьяк» встречает изрядное сборище зевак, нависающих над трапом. Магдалена поднимается первой под новую перекличку: «Стал бы!», «Стал бы!», «Стал бы!», «Стал бы!». Их взгляды тискают ей груди и массируют низ живота, голый до самого лобка и выступающий лишь едва-едва, ровно столько, чтобы возникла небольшая округлость. Парни просто не могут оторвать от нее глаз!

– Стал бы!

– Стал бы!

– Стал бы!

Но и это трудно расслышать. Здесь, на самой яхте, РИТМ тот РИТМ тот РИТМ просто ЛУПИТ ЛУПИТ ЛУПИТ ЛУПИТ из динамиков. Магдалена видит на палубе девушек, танцующих друг с другом… почти голыми. Целая стая девиц в стрингах… с трусами, утонувшими между ягодиц… Самозабвенно трясут и виляют задами, дергают головами, посылая в полет свои золотые гривы – блондинки американас! – и внезапно Магдалена чувствует, что попалась в ловушку… в толпу грубых чужаков…

Вот юные ребята в купальных трусах… тело у них вроде сливочного крема, как чизкейк… у латиноамериканских парней есть мускулы, которые видно… но тут Магдалена понимает, что думает о Несторе, и переключает внимание на другое. Парнишка – скольких? ну, лет двадцати пяти от роду? – парнишка с телом-чизкейком стоит прямо перед ней и спрашивает:

– Эй, ты с ним?

Магдалена понимает, что он говорит о Нормане, взбирающемся по трапу следом за ней.

Норман берет Магдалену за руку и шагает прямо к тому парню, что пригласил их на яхту. Он оказывается высоким и стройным малым, лет двадцати с небольшим на вид.

На нем – модные удлиненные шорты. С отвязным гавайским узором. Однако вблизи он кажется уже не мальчишкой, а молодым мужчиной, ну, по крайней мере номинально.

При виде Нормана у него распахивается рот, глаза лезут на лоб, и он восклицает:

– Доктор Льюис! Ну, кру-у-уто! Я вас только-только видел в «60 минутах» – и вот вы… у меня на яхте! Ва-а-аще кру-у-у-то!

Его восторг кажется искренним – и в лице Нормана Магдалена видит столь же искреннюю благодарность – она растекается улыбкой, говорящей: «Вот, это то, что надо!» Норман протягивает руку, и молодой судовладелец жмет ее и чувствует себя обязанным сообщить:

– Вообще-то, это не совсем моя яхта – отцовская.

Норман в самом что ни на есть дружеском тоне просит:

– Скажите, пожалуйста, как вас зовут!

– Я – Кэри!

Кэри, и делу конец. Он из этих, из первого бесфамильного поколения. Использовать фамилии у них считается напыщенностью… или слишком явной отсылкой к корням… этническим, расовым, иногда и социальным. Никто не использует фамилий, пока не придется заполнять какой-нибудь официальный бланк.

– А это Магдалена, Кэри, – представляет Норман.

Кэри сверкает своими бесподобными зубами и говорит:

– Я стал бы! Честно, это просто комплимент!

Смех и новые «стал бы» раздаются в толпе, собравшейся вокруг поглазеть на предположительно знаменитого доктора Льюиса, кем бы он ни был.

«Стал бы». Смех.

«Стал бы». Смех.

«Стал бы». Смех.

«Стал бы». Снова смех.

«Непременно стал бы!» Этот оригинал вызывает громовой взрыв смеха.

– Большой комплимент, – резюмирует Кэри. – Святая правда!

Волна смущения… и блаженства… В отношении многих вещей кубинские девушки не отличаются от американас. Каждый день половину своего времени они тратят, спрашивая себя… или подруг… «Заметил ли он меня? Как ты думаешь, заметил? Что это был за взгляд, как считаешь?» Магдалене не идет на ум никакого ответа, который бы не… убил этого волшебства. Если она с радостью примет такой комплимент, то покажется простушкой-латиноамериканочкой, а если решит подобающе лихо и остроумно изобразить скромнягу, то покажется застенчивой дурехой, боящейся чужой зависти. Магдалена мудро прибегает к единственно безопасной тактике. Она молча краснеет и пытается погасить улыбку… и какой же это счастливый миг!

Солнце успело немного опуститься, но явно еще не позже половины шестого, и до Магдалены вдруг доносится хор новых насмешливых выкриков, которые, кажется, так нравится издавать здешним ребятам… Кричат на палубе соседней яхты… А там происходит вот что: юная блондинка в бикини сбросила лифчик. Раскинув руки, она откидывает корпус назад… лифчик болтается на запястье… а груди торчат, будто всем заявляя: «Довольно пряток и подглядываний. Отныне мы… живем!»

– Идем! – зовет Норман с озорным и довольным лицом. – Это надо видеть!

Он берет Магдалену за руку и тащит к ограждению, посмотреть поближе.

– Начинается!

Гологрудая блондинка слегка качает бедрами, демонстрируя орущей толпе поклонников, как туги ее прелести… как они топорщатся, вопреки силе тяготения…

– Что начинается? – спрашивает Магдалена.

– Эта регата, по сути дела, оргия, – поясняет Норман. – Я хочу, чтобы ты это увидела. Тебе все равно рано или поздно надо увидеть что-нибудь такое.

Но, говоря, он не смотрит на Магдалену. Как у всех мужских особей на яхте, глаза у него приклеились к вольно скачущим голым грудям. А та бросает взгляды во все стороны, томно, будто комедийная актриса, играющая кокетку, притом изо всех сил старающаяся показать: «Ах, я просто веселюсь, эротика для меня – разновидность иронии… не принимайте всерьез…» – крутит бедрами направо и налево… комично, разумеется, ведь это все не всерьез… но успевает показать свое тело, одетое только в веревочку стрингов, почти неотличимую от кожи.

Внезапно девушка обрывает свой маленький спектакль, прячет грудь за скрещенными руками и, согнувшись пополам, хохочет, затем выпрямляется, еще смеясь, и промакивает глаза тыльными сторонами ладоней, как будто ей было дико смешно. Затем она расправляет плечи и встряхивает грудью… только уже не пританцовывая… и, широко улыбаясь, идет к трем своим подружкам-грингам, которые надрывают от смеха животы. Одна из них раз за разом выбрасывает вверх обе руки, как футбольный арбитр, когда забьют гол. Блондинка больше не пытается закрывать грудь. Она позирует, руки на пояс, и за разговором с подругами не перестает улыбаться, не желая, чтобы кто-то решил, будто она стыдится того, что сделала.

Но не успех смелой девицы вызывает волну обнажений на палубах. Она рождается сама собой. Магдалена с Норманом идут дальше с яхты на яхту… с палубы на палубу… тринадцать палуб, одни вот так высоко от воды, другие пониже, а третьи еще ниже, а некоторые сидят чуть повыше Нормановой сигаретницы. Норман то и дело останавливается – потрепаться и хокхокхокхокхок с поклонниками, вернее, не совсем поклонниками, а скорее, любопытными, которым сказали, что он важная персона, – и Магдалене приходится стоять с улыбочкой, изображая интерес и участие, но потом ей так наскучивает, что она принимается глазеть по сторонам и… замечает тут и там… и вон там – в пятистах или шестистах ярдах и даже на какой-то яхте совсем в другой связке кораблей… девушек, которые тоже скидывают лифчики… без поощрительных «опа!», «ого!» и «у-у!»… а солнце успевает еще немного спуститься… а парни становятся чуточку пьянее… они уже настолько пьяны или разгорячены похотью, что набираются храбрости присоединиться к девчонкам, танцующим на палубах.:::::: А вон тот самый каяк.:::::: Он все так же рыщет между судами, вон он проплывает внизу. Гребец стоит на носу с веслом, словно гондольер.

Парочка по-прежнему возлежит сзади. Девчонка сбросила веревочный купальный лифчик и лежит на спине, выставив напоказ большие груди. Разбросала ноги. Лоскуток стрингов почти ничего не скрывает. Парень, пока еще в шортах, лежит на боку, ногами обвив ногу подруги ниже колена. Кажется, todo el mundo пялится на него со всех сторон, пытаясь увидеть, стоит ли у него. Что касается Магдалены, она не может этого понять… а каяк тем временем скользит дальше… чтобы показать свой exhibición другим. А здесь на палубе… спелые дыньки… спелые… К этому раннему вечернему часу все палубы уже запакощены… усыпаны всеми мыслимыми видами мусора и дряни, а к тому же местами запятнаны кляксами рвоты, где еще сырыми, а где уже высохшими на солнце… и всюду катаются опорожненные пивные банки и бутылки и большие пластиковые стаканы… знаменитые соловские стаканы… столь популярные на больших пьянках и пикниках… на каждом судне их валяются сотни… соловские стаканы… привычного пожарно-красного… и любых других мыслимых цветов… бледно-розовые, канареечные, ультрамариновые, ярко-синие, небесно-голубые, бирюзовые, табачные, сиреневые, серые, как цементный пол, бурые, как мусорные мешки, всех цветов, кроме черного… разбросаны, смяты, поломаны или целенькие валяются на боку… и при каждом качке яхты, обычно от волн, поднимаемых моторками, бутылки и банки катятся по палубе… банки с дешевым помойно-алюминиевым звяканьем… бутылки с дешевым помойно-пустотелым стоном… катятся, катятся, катятся поверх плоского мусора, раздавленных сигарет, дешевых пластиковых бусин, лужиц пролитого пива, использованных презервативов, лепешек рвоты… кувыркаются, кувыркаются, кувыркаются через пару очков со сломанной дужкой, потерянный шлепанец… сталкиваются, сталкиваются, сталкиваются с мягкими стаканами, а на палубах уже всюду ТИСКАЮТСЯ и ТРУТСЯ, а колонки орут громче, и БЬЮТ там-м! БЬЮТ там-м! БЬЮТ там-м! БЬЮТ там-м! БЬЮТ там-м! БЬЮТ там-м! И все больше девиц скидывают лифчики и остаются в узеньких стрингах, убегающих в разрез их драгоценной вот там! в той самой упругой набухшей складке… спелые дыньки… спелые дыньки… и все переходят к этому… конец танцам, звездным шоу и всяким фигурам, что крутили девушки друг с другом… нет, переходим к делу… ТРЕМСЯ…

Магдалена оборачивается к Норману. Он не может оторваться от зрелища… увлечен, поглощен… подался вперед… Его усмешка перетекает из радостного удивления в похоть… Он голоден! Ему хочется…

– Вот черт!

Звучит так, будто Норман хотел сказать это про себя… Это «Вот черт!» выскочило у него от волнения. Он так завелся, что полузадушенный хрип восклицанием прорывается сквозь ссохшееся горло. И это восклицание точно обращено не к Магдалене… В улыбке Нормана появляется пульс… веселье вожделение веселье вожделение веселье вожделение… Он не сводит глаз с парочки меньше чем в метре от них с Магдаленой – там американо, высокий, светловолосый, атлетически сложенный, этот американо пристроился к девушке сзади БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м ТОЛЧОК прилип ТОЛЧОК прилип ТОЛЧОК прилип потерся трется об нее СЗАДИ ПРИЛИП там-м ТОЛЧОК вздыбившийся перед его шортов между ее ягодиц ШАРК шарк шарк шарк… так жестко, что весь этот перед шортов практически исчезает между ее пышных полушарий… Девушка наклоняется, чтобы дол между ними стал пошире, и ее голые груди болтаются на весу… и с каждым ТОЛЧКОМ качаются вперед ТОЛЧОК прилип ТОЛЧОК пам пам пам пам они дергаются вперед и качаются назад…

Американос! Не скажешь, что кубинские парни прямо такие… – но американос… как собаки в парке! Мысль о том, что вся палуба полна молодыми мужчинами и женщинами, занятыми тем, что так близко к настоящему сексу БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м ТОЛЧОК удар ТОЛЧОК удар ТОЛЧОК удар ТОЛЧОК удар собаки в парке ТОЛЧОК удар ТОЛЧОК тычут тычут тычут тычут набрякшие члены, пусть и сдерживаемые трусами, девицам в промежности БЬЮТ БЬЮТ БЬЮТ… эти грингас с тем же успехом могли быть совсем голыми!.. Купальники? Груди скачут ТРЕМСЯ. Весь купальник – ленточка трусов-стрингов БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м едва заметная на бедрах… а так – голые девицы с парнями, липнущими к ним, трущимися об них, ТЫЧУЩИМИСЯ в них БУМ тзам-м БУМ тзам-м…

Темнеет… но на западе по краям горизонта еще догорает закат – фиолетовая полоска, подсвеченная сзади тускнеющим золотом. Магдалена не может разглядеть почти никаких огней на севере, где остался Майами… где-то в той стороне… и на востоке темно… и океана вдали не видно… и все же еще не полная темень, и Магдалена верит, что эта пестрая ярмарка из скольких – тысячи? – судов находится в реальном мире… и, значит, можно не сомневаться, что Майами и в самом деле… где-то там, океан… никуда не исчез… и находятся они с Норманом возле нанесенного на все карты места, Элиот-Ки… хотя и заслоненного густым месивом яхт. Магдалена лишь раз мельком увидела его в просвете между яхтами… и это все та же бухта Бискейн вокруг… Еще можно разглядеть ее берега, хотя свет быстро меркнет. Гуляют на каждой яхте…

Громкие гиканья. Все куда-то спешат. Танцующие внезапно бросаются на корму.

Норман тащит ее.

– Что там такое?

Теперь уже приходится кричать, чтобы тебя услышали даже рядом.

– Не знаю! – кричит Норман в ответ. – Но это надо увидеть!

Магдалена, спотыкаясь, семенит за Норманом, который, крепко держа ее за руку, тянет за собой.

На корме суматоха. Звонят мобильники. Чей-то звонок играет песню LMFAO «Я секси, и я в курсе», а у кого-то – «Эй, детка!» Питбуля. Повсюду тренькают и пиликают сыплющиеся сообщения.

Какой-то желторотый американо вопит, перекрывая общий гвалт:

– Ты не поверишь!

БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м БУМ тзам-м – и теперь Магдалене слышно… Вон с той стороны шум, крики, свист в два пальца, уханья и уу-ууу-ууу – неизменно насмешливое «у-у-у», но теперь очень уж громко. Гомон катится на них, будто прибой… и уже так близко, что заглушает музыку из динамиков… гомон и рев моторок… спешащих отовсюду…

Толпа у ограждения борта так густа, что Магдалене не видно, что там творится. Без единого слова Норман сжимает ладонями ее талию, прямо под ребрами, и поднимает руки вверх, помогая ей сесть ему на шею, как сидят дети, и свесить ноги на грудь… Сзади ворчат: «Эй, вы, грбл грбл грбл!» Норман не обращает внимания. В следующий миг…

…моторки… За первой летят на водных лыжах трое, уцепившись за длинные веревки, трое… вернее, три… одна лодка на бешеной скорости тащит трех девушек… все три нагишом… три девушки в чем мать родила, две блондинки и брюнетка… длинноногие американы! Исхудавшие почти до совершенства!.. Приблизившись к связке тринадцати яхт… все три отнимают одну руку от фала, поворачивают торсы почти на сорок пять градусов и выбрасывают свободные руки в воздух, как бы в самозабвении… оглушительные аплодисменты и смех со всех яхт в ряду… насмешливые «у-у-у» – но даже в насмешке восторг – и опьянение счастьем. Следующая лодка. Эта буксирует – Господи Иисусе! – парня в костюме Адама, салютующего участникам регаты… мощно эрегированным членом… так накачанным кровью, что он торчит вверх под углом добрых пятнадцать градусов… а следом трех голых девиц со скачущими сиськами!.. бог Приап, голодный хер буйной Молодости!.. и все это в последних скоротечных отсветах вечера.

Яхты в восторге разражаются первобытным визгом, идущим даже не от сердца, а из промежности, скотскими завываниями, «у-у-у», «хух-хух», «ар-р-р» и «ха-ах арххХок хок хок» – этот нутряной хохот явно Норман…

– Ты видела? Видела, малышка? Этот парень опрокинул все мыслимые законы нервной деятельности! Никто не в состоянии под нагрузкой, которую дают водные лыжи ногам, квадрицепсам, ахиллам, широчайшим, плечам – удерживать такой стояк… такое невозможно – но мы только что это видели!

:::::: Ах, ученый, препаратор научных данных, его интересуют крайние проявления животного начала в человеке.:::::: Магдалена гадает, сознает ли сам Норман, как часто стремится спрятать собственное сексуальное возбуждение за толстыми стенами теории… вон, даже сейчас он обшаривает глазами бухту, пытаясь поймать последний промельк тугих молодых задов воднолыжниц из эротической водной феерии.

Представление окончено, но американос вроде Нормана трясет от похоти. У них дрожат руки и с трудом выходит набивать эсэмэс по миниатюрным клавишам смартфонов. Мобильные верещат какофонией из «Бедра не врут», «На полу», «Диких», Рианны, Мадонны, Шакиры, Фло Риды, записанного хохота, насвистанной бразильской сальсы, и все это сыплется сквозь сито отрывистых бип-бип-бип и «внимание-внимание» входящих текстовых сообщений БИП-БИП тзам-м БИП-БИП тзам-м БУМ – М тзам-м ТРИСЬ тзам-м ТЫЧЬ тзам-м БУМ – М тзам-м ВНОВЬ тзам-м ПЛЯШУТ тзам-м вся ЯХТА тзам-м ЯХТУ тзам-м ТРЯСЕТ тзам-м от ПОХОТИ тзам-м ПОХОТИ ВОПЛИ ВИЗГ! УУ-УУ! – и в один миг todo el mundo бросаются сломя голову к другой яхте… вон там! Норман хватает Магдалену за запястье и тянет, тащит ее в толпу. Такая давка…

– Норман! Куда…

Не дожидаясь, пока она договорит, Норман орет:

– Не знаю! Пошли посмотрим!

– Да что там хорошего…

– Надо увидеть! – отвечает Норман.

Произносит так, будто это единственный рациональный вариант, под таким напором толпы.

– Нет, Норман, ты рехнулся!

Она пытается высвободиться и двинуться прочь, оборачивается – ЎALAVAO! Дикая орда лезет и прыгает через ограждение на палубу и ХУ-УП-ХУ-УП! УУ-УУ! ломится мимо Магдалены и карабкается на борт соседней яхты, а там – следующей, и таким манером целая ОРДА! Магдалена сдается и бежит с остальными и алчным Норманом, лезет через ограждение и прыгает на соседнюю палубу, и снова влезает и спрыгивает и мчится с яхты на яхту, и вот они уже видят перед собой нашинкованную и располосованную лучами прожекторов толпу, сколотившуюся на самой последней яхте, единственном в связке паруснике, шхуне с двумя высоченными мачтами. Но для чего?

Магдалена не хочет думать о Несторе, но Нестор вторгается в ее мысли.

:::::: Господи, передняя мачта такая высокая… с офисное здание… а Нестор туда влез по веревке на одних руках.::::::

– По-моему я знаю, что тут будет-тх-хок хок хок, – сообщает Норман. И с немалым оживлением. Он так оживился, что, не чинясь, обхватывает Магдалену двумя руками и прижимает к себе. – Оххохохо, да, кажется… зна…ю.

Он явно хочет, чтобы Магдалена спросила: «И что же, мой всезнайка?» Но она не собирается доставлять ему такое удовольствие. Она не забыла, как он ее бесил до того, как они поднялись на «Первую затяжку».

В толпе парней и девушек на носу шхуны раздаются насмешливые возгласы. И вдруг главный парус зажигается, как абажур лампы – нет, как экран. Его поворачивают примерно на девяносто градусов, чтобы он повис киноэкраном прямо перед публикой, собравшейся на баке, а освещает его, как теперь видит Магдалена, луч проектора, установленного на форштевне. На парусе возникает картинка – кусок человеческой фигуры в кадре? – но легкий порыв ветра морщит холстину, и Магдалена не может разобрать, что там. В следующий миг ветер спадает и проявляется огромное изображение – эрегированный пенис шести или семи футов длиной на громадном парусе шхуны и почти два фута в толщину. Но где его головка? Она скрылась в жерле пещеры – только это не может быть пещерой, потому что она расширяется и смыкается вокруг головки члена и движется вниз и вверх, вниз и вверх… ¡Dios mío! Это женский рот! Спроецировано на парус! Лицо женщины от лба до подбородка футов двенадцать в высоту.

У Магдалены сердце ухает вниз… порно!.. порнофильм, в великанском масштабе показываемый на гигантском полотнище паруса и превращающий все эти сотни американос в свиней, теснящихся свиней, визжащих ии-и-и мх и-и-и и из-за чего? Из-за порнухи.

И одна из этих свиней – доктор Норман Льюис. Он стоит рядом с Магдаленой на запруженной народом палубе и пытается спрятать слюнявый восторг, которым так и светится его лицо… глаз не отрывает от паруса, взметнувшегося отсюда… во-он дотуда… свинячьи органы появляются, плывут по экрану, внедряются друг в друга, сочась, скользя и капая, чмокая и присасываясь… женские ноги длиной с многоэтажку каждая, раздвинуты… широко разбросаны… и labia majorae в три раза больше, чем вход в Конгресс-центр Майами… порнодоктор Льюис оторопел… он хочет нырнуть в это устье или он хочет нырнуть в него глазами… околдованный альтернативной порногалактикой?

– Не знаю, как ты, Норман, а с меня хватит!

Но он даже не слышит. Он млеет в мире своих грез. Магдалена хватает его за локоть и трясет… нещадно. Норман дергается, но главное – он изумляется. «Как можно…»

– Пошли, Норман.

– Иди…

– Домой. Я хочу вернуться в Майами.

Изумление.

– Вернуться? Когда?

– Прямо сейчас, Норман.

– Зачем?

– Зачем? – переспрашивает Магдалена. – Да затем, что ты превратился в трехлетку, пускающего слюни… обалдевшего порноголика…

– Обалдевшего порноголика…

Однако до Нормана смысл слов не доходит. Он так далеко, его взгляд стремится обратно на парус… двенадцатифутовая голова женщины, осторожно покусывающей метровой ширины ртом клитор партнерши длиной в добрый фут.

– Норман!

– М-м-м… что?

– Мы уходим! И без разговоров!

– Уходим? Ночь только начинается! Это часть приключения!

– Для них… – Магдалена мотает головой, обозначая толпу вокруг, – пусть это будет захватывающее – убогое – приключение… без тебя. Ты уходишь!

– И куда же?

Но он явно не вполне понимает, о чем идет разговор… Его взгляд плывет обратно к парусу…

– МЫ УХОДИМ, НОРМАН, Я НЕ ШУЧУ!

Теперь в лице Нормана Магдалена видит чуть больше внимания к себе, но не так чтобы очень много.

– Мы не можем, – говорит он. – Нельзя идти на лодке в темноте. Слишком опасно.

Магдалена в упор смотрит на Нормана, на ее лице читается: «Невероятно!» А его взгляд уже снова на экране с гигантскими органами. Там раздвигаются колоссальные ягодицы. Великанские руки растягивают их в стороны. И вот уже весь экран занимает анус. Глубокий, как ущелья в горах Перу.

– Норман, если я тебе понадоблюсь, – говорит Магдалена тугим, сдавленным голосом, – я буду в лодке, попробую поспать.

– Спать?

Норман спрашивает таким тоном, в котором слышится: «Как ты можешь даже думать о таком?!» Но он хотя бы наконец-то смотрит на Магдалену. И мрачно говорит:

– Теперь послушай меня. Надо обязательно быть всю ночь. Всю ночь – таков смысл этого приключения! Если ты будешь держать глаза открытыми, то увидишь такое, что и не считала возможным. Ты увидишь род людской, не связанный никакими правилами. Ты увидишь поведение человека, сравнявшегося с бонобо и бабуинами. А именно туда человек и движется! Здесь, у черта на куличках, тебе покажут будущее! Уникальный образ того удела, что ожидает человечество, антигуманного, совершенно животного! Поверь, лечить порноголиков – не просто узкая психиатрическая специальность. Это критически важный бастион общества, противостоящего деградации и саморазрушению. И я считаю, что мало собирать данные, слушая, как пациенты жалуются на жизнь. Это больные люди и не беспристрастные. Иначе бы они просто не допустили себя до такого. Нужно смотреть своими глазами. Вот поэтому я намерен быть тут всю ночь – узнать их порочные души изнутри.

Jesucristo… самая толстая стена теории, какую только Норман когда-нибудь измышлял! Неприступный форт!.. и бесподобно выбивает почву из-под ног любого злопыхателя.

Магдалена сдается. Какой толк с ним спорить? Тут уже ничего не изменить.

Но капитуляция не приносит ей покоя. Она озирается в темноте. Пока солнце не закатилось… Майами лежит там, на севере, пусть даже сейчас на горизонте виден лишь штришок размером с кончик ногтя на мизинце. Не видно и Ки-Бискейн, но ты ведь помнишь, где он, там, на северо-востоке. А Флорида-сити – там, на западе… а со всех сторон необъятное море, черное, как ночь… нет, еще чернее… невидимое… самый знаменитый в стране участок океана… исчез. Магдалена и примерно не представляет, где север, где запад, она вообще не понимает, где находится. Остальной мир исчез, есть только эта флотилия полоумных пакостников. И она здесь в плену, ее заставили смотреть на гной, на сочащиеся язвы полной разнузданности. Даже небо состоит только из непроглядной черноты и единственного луча света на огромном полотнище паруса, где шевелятся и скользят срамные органы… только это и осталось от жизни на Земле, к этому она свелась. Магдалене не просто гадко. Что-то, витающее в воздухе, нагоняет на нее страх.