Как раз когда Сергей Королев, заехав за Магдаленой на своем «Астон-мартине», везет ее ужинать в Холлендейл, Нестор с Джоном Смитом паркуются в квартале, где царит полная разруха. Столько окон, заколоченных железными листами, Нестор в жизни своей не видал. Эту часть города под названием Винвуд, где некогда над старыми угодьями и садами веял зефир, а теперь интересующий их Игорь завел художественную студию с телефоном, зарегистрированным в «Желтой книге», они с Джоном воспринимают по-разному. Винвуд граничит с Овертауном, и Нестор смотрит на него глазами копа: убитая промзона с полуразваленными пакгаузами, не подлежащими восстановлению… так же, как и этот пуэрториканский крысятник с мелким ворьем. А вот Джон видит в нем любопытный социальный феномен Майами конца века… «артистический квартал». Они как грибы растут! СоХо в Нью-Йорке… СоВа в Бостоне… Даунсити в Провиденсе, штат Род-Айленд… Шоко-Слип в Ричмонде, штат Вирджиния… И все по одной схеме. Какой-нибудь предприимчивый застройщик скупает землю со старыми развалюхами, а потом созывает художественную братию… талантов или нет, без разницы… предлагает ей лофты по смешным ценам… главное, пусть все знают, что возник новый квартал для богемы, и через три года, а то и меньше… посторонись, народ попер!.. хлынут толпы образованных состоятельных людей, ностальгирующих по классовому дну и жаждущих вдыхать запахи Искусства и высоких ценностей посреди общего убожества. В Винвуде даже пальмы смотрятся богемно… какие-то потрепанные, убогие. А этим другого и не надо. Зачем им красивые аллеи, обсаженные величавыми деревьями, которые не струят Красоту над мерзостью запустения?

Нестор и Джон Смит поднимаются грузовым лифтом в студию под крышей трехэтажного склада, переоборудованного в кондоминиум. Все лифты здесь грузовые, а в лифтерах – мрачные неразговорчивые мексиканцы. Этим нелегалам меньше всего хочется привлекать к себе внимание. Что до ностальгирующих по всякой мерзости, то они полюбили грузовые лифты, несмотря на их допотопную громоздкость и медлительность, за все ту же ауру… надрывный вой лебедки, пытающейся преодолеть инерцию… каменные лица лифтеров. Нестор держит в руках цифровую камеру, оснащенную всякими измерителями и приспособлениями, каких он сроду не видел. Он поднимает ее перед собой, как головоломку.

– И что мне с этим делать? Я даже не знаю, куда надо смотреть.

– Никуда не надо, – успокаивает Джон. – Увидишь вот здесь картинку – нажмешь на кнопку. Можешь вообще забыть про картинку, просто жми на кнопку. Все, что от тебя требуется, это легкий шум. Ты должен производить впечатление фотографа.

Нестор качает головой. Его бесит, когда он не понимает, что делает… и его бесит, что не он, а Джон Смит руководит операцией, пусть даже в доме престарелых у него неплохо получилось. Это Смит настоял на фальшивой камере! Он позвонил Игорю по указанному в справочнике телефону и, представившись репортером из «Геральд», сказал, что редакция поручила ему сделать материал о всплеске интереса к реалистическому искусству в Майами и что он обращается к Игорю как к известному специалисту в этой области. У того взыграло тщеславие, и ему так захотелось выйти из тени, что он сразу поверил, притом что его работы засветились всего на двух выставках, к тому же малозамеченных. Да и ни о каком таком «всплеске» говорить не приходится. Если на то пошло, никакого редакционного задания Смит не получил, и фотографа ему бы никто не дал. Впрочем, сейчас он и сам не хочет лишний раз светиться. Рановато. Сначала надо собрать факты.

Черт, даже подняться наверх без заморочек не получается. Лифт тяжело дергается… Мексиканец вертит движок взад-вперед, чтобы выровнять уровни кабины и этажа. Ностальгирующие по всякой мерзости обожают эту дерготню… вот она, реальность… Еще двери не открылись, а в нос уже ударило скипидаром! Кое-кому этот запах, может, не нравится, но попробуй что-нибудь сказать. Ясно же, что в лофтах работают художники, а где художник, там и скипидар. Ты в артистическом квартале, дружище! Так что принимай как должное и считай, что это дух высокого искусства посреди всякой мерзости.

Игорь открывает им дверь – и сразу становится ясно, что для него, совершенно непубличного человека, происходит во всех отношениях историческое событие. Улыбка до ушей. Распахнутые руки, готовые заключить сразу двоих в медвежьи объятья. Не хватает только огромных нафиксатуаренных усов а-ля Сальвадор Дали.

– Добро пожаловать! – кричит он по-русски, а затем переходит на английский: – Прошу! Входите! Входите!

Ну и голосина! С этими «хо, хо» он дыхнул им в лицо перегаром. Игорь оказывается крупнее, шире в груди и пьянее, чем запомнился Нестору в «Горшочке меда». И одет он как настоящий художник! Черная шелковая рубашка «с искрой» нараспашку, с закатанными по локоть рукавами, выпущена из таких же черных в облипочку джинсов, призванных немного утянуть талию.

Из прихожей они попадают в огромную кухню, по меньшей мере сорок на двадцать, и потолок под четырнадцать футов, со здоровыми казенными складскими окнами. Даже сейчас, около четырех дня, все рабочее пространство заливает солнечный свет… мольберты, железные столики, стремянка, куски брезента… все то, что они видели в его студии в Холлендейле. Не успевает Нестор толком осмотреться, как хозяин с криком «Хэээээээй!» встряхивает его правую руку так, что, кажется, вывихнул в суставе, а затем хлопает по плечу, что на языке мужчин означает: «Мы ж с тобой, кореш, пуд соли съели».

– Мой фотограф… – начинает Джон Смит и зависает, подбирая, как догадался Нестор, подходящее вымышленное имя, – Нед, – заканчивает он. Нестор, Нед – на одну букву… Может, поэтому?

– Нейд! – повторяет Игорь на свой манер. С необъяснимым воодушевлением он стискивает руку «Нейда», а заодно снова бьет по плечу. – А почему бы нам не выпить! – Хватает с кухонного столика бутылку «Столичной», в которой почему-то плещется янтарная жидкость, и наливает в стакан. – Водабрика! – заявляет художник и опрокидывает в себя содержимое. Лицо приобретает апоплексический вид. Он ловит воздух ртом, пытаясь улыбнуться. Когда ему наконец удается выдохнуть, в воздухе воняет сивухой.

– Я добавляю в водку… как сказать?.. толику абрикосового сока. И получается водабрика! Вы должны попробовать. Пошли!

Он подводит гостей к здоровому деревянному столу с множеством стульев. Сам садится во главе стола, а Нестор и Смит – по бокам. Их уже поджидают такие же стаканы. Свой Игорь принес вместе с бутылкой и большим блюдом с закусками… квашеная капуста с какими-то ягодами… крупные соленые огурцы… ломтики говяжьего языка с хреном… селедка… красная икра… горы маринованных грибов вперемешку с вареной картошкой и яйцами… щедрые порции сливочного масла и майонеза в корзиночках из теста (где-нибудь за Арктическим кругом этих калорий человеку хватило бы, чтобы согреться, в знойном же Майами он рискует поджариться)… и над всем этим витают шибающие в нос запахи.

– Все считают, что русские пьют исключительно чистую водку, – начинает Игорь. – И, между прочим, они правы! Мы пьем чистую водку!

Джон делает вид, что оценил шутку, но кажется озадаченным.

– А знаете почему? Я вам покажу. На здоровье! – Он запихнул в рот кусок селедки и махнул полный стакан… снова апоплексическое лицо… и сивушное облако. – Сказать почему? Нам не нравится водка на вкус. Химия! А с закуской ты ее не чувствуешь. Только видишь. А если так? – Игорь жестом показывает, что вводит ее шприцем в вену, гогочет над собственной шуткой, берет пальцами с блюда здоровую корзиночку из теста и целиком запихивает в рот. Он жует и разглагольствует одновременно. Потом снова наполняет свой стакан и поднимает его, как бы говоря: «Водаприка, не что-нибудь!» Лыбится. Взгляд на Джона, на Нестора, вновь на Джона, и… опа!.. осушает стакан до дна. – А теперь вы!

Не вопрос. Не приказ. Широковещательное сообщение. Он налил им… и себя не забыл.

– Поехали… когда я скажу «на здоровье». О’кей? – Он переводит взгляд со Смита на Нестора… Им остается только согласно кивнуть. – На здоровье!

Все трое, задрав головы, плеснули в глотку жидкость. Но еще до того, как она достигла желудка, Нестор осознает, что в стакане ее больше, нежели ему показалось, и что никакой абрикос, если он там есть, не смягчит предстоящее потрясение. Чертово зелье обжигает внутренности подобно шаровой молнии. Нестор задохнулся, потом закашлялся. Из глаз потекли слезы. Лицо, покрасневшее так же, как у Джона, буквально горит. Игорь с улыбкой, орудуя пальцами, отправляет в рот очередной кусок селедки. Реакция гостей на выпивку его радует. Ха-ха-ха-ха-ха! В противном случае он был бы разочарован.

– Не расстраивайтесь! – говорит он весело. – Тут нужна практика. Даю вам еще два шанса.

«О господи! – думает Нестор. – Что этот русский себе позволяет! Совсем оборзел. И я принимаю в этом участие!» Кубинцы не большие мастера по части выпивки. Он пробует отказаться:

– Нет, нет, спасибо. У меня еще…

– Нейд, три захода, – сразу пресекает хозяин все возражения. – Бог троицу любит. Знаете такую поговорку?

Нестор смотрит на Джона. Тот глядит сурово и молча кивает. Вот тебе и немощный глист! На все готов пойти… соврет, надует… а то и украдет… а сейчас спалит себе кишки… лишь бы уйти с «историей». И Нестор обреченно бормочет:

– Ну ладно.

– Отлично! – Игорь, радуясь, наполняет три стакана.

Ничего толком не поняв… «На здоровье!..» Нестор запрокидывает голову, и содержимое проваливается в утробу. Задушенный кашель, сложенное пополам тело, неконтролируемые слезы и снова…

«На здоровье!..» – и третья шаровая молния… Аааааааа… уууууууу… ммммммм… горло обожгло… жидкость ударила в нос и оттуда закапала на брюки… Игорь поздравляет обоих:

– Вы сделали это, поздравляю! Теперь вы настоящие мужики!

Не сказать, чтобы оценка их обрадовала. Судя по болезненной гримасе, Джон страдает не меньше Нестора, но при этом не забывает о деле. Сквозь зубы он рычит:

– За дело! Снимай!

За дело? Снимай? Вот сволочь! Вошел в роль, однако. Мой фотограф! Он искренне верит, что всем командует. Нестору хочется выкинуть эту ебучую камеру в окно, хотя, если разобраться… нельзя не признать, что журналист прав. Если уж тебя представили как фотографа, изволь делать свою работу, жми на кнопку. И он начинает снимать… то есть делать вид, что снимает… одновременно с чувством собственной значимости и оскорбленного самолюбия.

А в это время Джон разглядывает картины на стенах с таким видом, словно не верит своим глазам.

– Здорово, Игорь, просто потрясающе! Это ваша личная коллекция? – интересуется он.

– Нет, нет, нет, – смеется хозяин, что значит «вам простительно не разбираться в таких вещах». – Если бы! Через пару месяцев все это уйдет, – он обводит широким жестом обе стены, – и придется писать новые. Мой агент, она ведь держит меня в ежовых рукавицах.

– Вы сказали «она»? Ваш агент – женщина?

– Почему бы и нет? – Игорь пожимает плечами. – В России она лучшая. Спросите любого художника. Кто не знает Мириму Комененски?

– Она русская?

– Ну да! – Снова пожатие плеч. – В России еще понимают настоящее искусство. Мастерство, технику, цветовую палитру, светотень и все такое.

Джон Смит вытаскивает из кармана портативный магнитофон и кладет на стол, вопросительно подняв брови. Игорь великодушно машет рукой, мол, не извольте беспокоиться.

– А как относятся к реализму здесь, в Америке? – спрашивает Джон.

– Здесь? – Вопрос Игоря смешит. – Здесь любят сиюминутных кумиров. Здесь считают, что искусство началось с Пикассо. Вообще-то, Пикассо в пятнадцать лет ушел из художественной школы со словами, что больше они ничего не смогут ему дать, раз в следующем семестре его собираются учить анатомии и перспективе. Если я не начну рисовать лучше Пикассо, знаете, что я сделаю? – Он ждет ответа.

– Н-нет, – признается Джон.

– Возглавлю новое направление – кубизм!

Из мощных легких Игоря вырываются фонтаны смеха, и уровень алкоголя в воздухе становится таким, что Нестору еле удается отшатнуться от удушливой волны. А Игорь уже опять наполнил три стакана и, подняв свой – «На здоровье!» – вливает в себя водаприку. А вот его гости лишь подносят стаканы к губам и демонстративно запрокидывают головы, а затем – ха! – громко выдыхают от удовольствия, не забыв прикрыть ладонями неизрасходованную жидкость. Игорь слишком пьян, чтобы что-то заметить. Он уже при них оприходовал пять стаканов, а сколько до них – одному богу известно. После трех стаканов Нестор «поплыл», и не сказать, чтобы опьянение приятное. Словно он повредил центральную нервную систему и теперь не может ни здраво рассуждать, ни нормально шевелить руками.

– А как насчет абстрактного искусства? – не отстает Джон Смит. – Тот же, гм, Малевич. Взять его работы, появившиеся в Музее Королева…

– Малевич! – Это имя словно выносит на гребне волны. – Забавно, что вы про него вспомнили! – Игорь подмигивает – и опять накатывает волна. – Знаете, что Малевич говорил по поводу реалистического искусства? «Бог уже дал картину мира, осталось только ее скопировать. А вот чтобы создать абстрактную картину, надо самому быть богом». Малевич, ха! – Игорь подмигивает. – Он знал, что говорил! Я видел его первые работы. Он пытался быть реалистом. А где взять технику, когда ее нет! Если бы я писал как Малевич, знаете, что бы я сделал на его месте? Возглавил новое направление – супрематизм! Как Кандинский. – Игорь со значением улыбается Джону: – Вы видели первые работы Кандинского? Он попробовал нарисовать дом… получилась буханка хлеба! Тогда он сдался и объявил о новом направлении – конструктивизме! – К улыбке добавляется подмигиванье.

– А Гончарова? – спрашивает Джон.

Прозвучали имена трех художников, за чьи картины весь Майами благодарил щедрого мецената Сергея Королева. Какой культурный блеск он придал городу!

Игорь перемигивается с Джоном Смитом… такие два конспиратора… «Вот видите! Мы с вами мыслим в одном направлении».

– Гончарова! – вскрикивает он. – Самая непрофессиональная из всех! Не умея рисовать, она устраивала мешанину из прямых линий… туда, сюда, во все стороны… и даже дала этому название: «лучизм». Я же Творец, зачем мне оглядываться назад и думать о всяком старье… о линиях, анатомии, трехмерном пространстве… о правдоподобии и перспективе… о цветовой гармонии и подобных вещах! Все это уже делали… десятки, сотни лет назад… дела давно минувших дней, мертвечина! А я такая передовая! Все это осталось там. – Он машет куда-то назад. – А я вон где! – Жест вперед и вверх.

Джон Смит:

– А вы бы могли писать картины, как они? Малевич, Кандинский, Гончарова?

Вопрос вызывает у Игоря приступ утробного смеха. У него даже слезы наворачиваются.

– Вы спрашиваете, могу ли я заставить американцев воспринимать эту ерунду всерьез и выкладывать за нее большие деньги? Ох… ну вы меня развеселили! – Он снова заходится, но тут же старается взять себя в руки. – Вы уж поосторожнее, а то я, того гляди, лопну… так нельзя… нельзя… – Наконец он вроде успокаивается. – Или вас интересует, могу ли я писать как они? Да любой может! Только тогда мне пришлось бы смотреть на это говно! – Одна эта мысль вызывает новый приступ животного смеха. – Нет, лучше писать такие картины с завязанными глазами. Ха-ха-ха, хо-хо-хо. Точно!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я уже писал с завязанными глазами.

– То есть вы… или это такая шутка?

– Еще как писал!

Больше сдерживаться Игорь не в силах. Хихиканье, смех, гогот, клекот льются из него сплошным потоком. Он уже не может остановиться. Топочет ногами. Сучит кулаками. Человек в ауте. Нестор поднимается и делает вид, что фотографирует, хотя зачем? Смотрит на журналиста и корчит рожу. А Джон, как и раньше, деловито серьезен. Пока хозяин, закрыв глаза, бьется в истерике, делает вид, будто подливает себе в стакан, и кивает в сторону кухни, при этом строго наморщив лоб. Еще тащи водаприки! Это приказ! Сбрендил, что ли? Считает меня своей шестеркой? Как бы там ни было, Нестор идет на кухню и с ненавистью на лице приносит стакан абрикосовой водки. Ноль внимания.

Когда Игорь наконец открывает глаза, Джон протягивает стакан.

– Держите.

Грудь у Игоря ходит ходуном, и он никак не может набрать в легкие достаточно воздуха, однако от выпивки не отказывается и, едва придя в себя, накатывает. Ааааааа… ааааааа… ааааааа!

– Вы в порядке? – интересуется Джон.

– Я… ага… – Он все еще задыхается. – Не мог остановиться… Ох, повеселили!

– И где же сейчас находятся картины, которые вы писали с закрытыми глазами?

Расплывшись в улыбке, Игорь было открыл рот, но улыбка вдруг сползает. Хоть и пьяненький, а сообразил, что ступил в опасную зону.

– Ммммм, даже не знаю. – Он пожимает плечами, дескать, не о чем говорить. – Может, выбросил, а может, потерял… Я бы их раздал, да кому они нужны? Иной раз куда-нибудь засуну и забуду… – Снова дергает плечом. – Кто их знает, где они сейчас?

Джон на это:

– Предположим, вы их отдали. Кому же вы могли их отдать?

Теперь во взгляде Игоря – осторожность.

– Да кто возьмет почеркушки какого-то «художника»? Я б не взял, даже если бы мне на улице бесплатно предлагали.

– Музей изящных искусств Майами был счастлив принять в дар картины. Их общую стоимость оценили ни много ни мало в семьдесят миллионов долларов.

– Я ж говорю, здесь любят сиюминутных кумиров. Им нравятся… кто только им не нравится. De gustibus non est disputandum, – пожимает плечами. – Каждый делает что может, но от нас мало что зависит…

Нестор замечает, как Джон сделал глубокий вдох, словно набираясь смелости задать главный вопрос. Словом, решился.

– Знаете, – еще один глубокий вдох, – люди говорят, что картины, переданные в дар музею, написали вы.

Резкий вдох… и молчание. Какое-то время Игорь просто таращится на Джона Смита. Он сощурил один глаз, но ничего веселого в этом выражении лица нет.

– Кто это говорит?!

Ух ты. Кажется, последний редут трезвой оценки происходящего в затуманенном мозгу хозяина решил дать бой.

– Кто? Какие люди?

– Это, знаете, из серии «носится в воздухе», – поясняет Джон.

– Я знаю. Только это ложь! Ложь! – Словно спохватившись, что перегнул палку, Игорь громко фыркает. – Ничего глупее в жизни своей не слыхал. Вам знакомо словосочетание «происхождение картины»? В музеях существует целая система экспертной оценки. Это не прокатит. Полная глупость! Зачем кто-то пойдет на такое?

– Зачем? – переспрашивает Джон. – Например, ради хороших денег.

Игорь на него таращится. Никакого былого веселья или шуток. Каменное лицо.

– Мой вам совет, – наконец говорит он. – Не говорите таких слов мистеру Королеву. И даже тем, кто знаком с мистером Королевым. Вы меня поняли?

– А почему вы про него вспомнили?

– Это он подарил картины музею. Там в честь него устроили большой прием.

– Вот как. Вы знакомы с Королевым?

– Нет! – Игорь весь поджался, как будто в шею ему всадили нож. – Я даже не знаю, как он выглядит. Но какой русский про него не слышал? С ним, как со мной, в кошки-мышки не поиграешь.

– Я не играю с вами ни в какие…

– И хорошо! При нем попробуйте хотя бы заикнуться об этих слухах!

Присядьте. Ни фига себе! Это еще что такое? До сих пор Шефу ни разу не предлагали «присесть», вместо того чтобы сразу пройти в офис Дио. Он всегда как король проходил по коридору мимо убогих офисов-клетушек, когда-то принадлежавших «Панамерикэн». Даже лифтеры в мэрии должны были насладиться зрелищем «черной силы», которую олицетворял собой шеф полиции Букер. А если в дверях офиса случайно оказывался кадровый офицер, белый или кубинец, то он с придыханием говорил: «Привет, Шеф!», а Его Всемогущество, повернув голову в эту сторону, милостиво отвечал: «Привет, босс!» Но сейчас кадровые офицеры помалкивают. Никакого почтения. Никаких знаков внимания к власти.

Неужели слухи, что Дио к нему охладел, просочились во все кабинеты? После памятной разборки из-за Эрнандеса и Камачо в наркопритоне их отношения так и не наладились. Тогда было всего пятеро свидетелей, но и этих пятерых трепачей-кубинцев, по всей видимости, хватило. Они отлично видели: черный здоровяк, шеф полиции, показал себя слабаком перед Дио, а все из-за выплат по кредиту. То есть про его кредит они, скорее всего, ничего не знают, зато в остальном… Все это время Шеф чувствовал себя униженным и даже сильнее, чем тогдашние свидетели могли себе представить. Он прогнулся перед кубинским ничтожеством-выпендрежником, явным политиканом Дионисио Крусом.

Присядьте. Сесилия, сторожиха Дио, женщина-лошадь с накладными ресницами, как у маленькой девочки, экспериментирующей перед зеркалом, и с челюстями неандертальца, велела ему «присесть». Ни извинений, ни объяснений, ни даже улыбки или жеста, говорящего, что она понимает неординарность ситуации… просто «присядьте». В его распоряжении оказывается деревянный стул, один из четырех или пяти, в тесном закутке перед мерзким офисом. Перед этим Шеф прошел через так называемую приемную, а там… Энтони Бьяджи, девелопер-подонок, который положил глаз на бесхозное здание бывшей школы с участком в Пемброук-Пайнз… Хосе Инчазин, экс-коп, уволенный в результате коррупционного скандала, а теперь – глава какой-то подозрительной «охранной службы»… англо, похожий на Адама Хирша из развалившейся транспортной компании «Хирши». Присесть с ними? Шеф посылает кобыле Сесилии двусмысленную улыбку, которая не раз приносила ему успех. Он щурится и поднимает верхнюю губу, обнажив верхний ряд крупных белых зубов, выглядящих на фоне темной кожи еще крупнее. Эта ухмылка может разрастись до лучезарной… или белые зубы разорвут ее на части.

– Когда Дио захочет меня увидеть, я буду там, – кивает в конец коридора.

Но Сесилию голыми руками не возьмешь.

– Вы хотели сказать, в приемной? – уточняет она.

– В конце коридора.

Его оскал явно намекает на то, что он готов ее сжевать и выплюнуть. Он вынимает визитку и на обороте пишет номер телефона. Вручая ей визитку, он меняет двусмысленную ухмылку на радостную улыбку, которую, хотелось думать, она воспримет как ироническую, что ее еще больше удивит или по крайней мере озадачит. Проходит мимо приемной и краем глаза ловит на себе любопытные взгляды. Кивает только одному, Хиршу, хотя не уверен, с каким именно Хиршем имеет дело – Адамом или его братом Джейкобом. Люди в дверях говорят почтительное «Привет, Шеф», а стало быть, он не может ни к кому заглянуть в офис и поболтать в ожидании приглашения в высокий кабинет. Что ж ему теперь, неизвестно сколько времени слоняться по коридору? Чертов Дио! А ты держись, как все просители, явившиеся ко двору за королевской милостью.

Разве что усесться в приемной и делать вид, будто названиваешь знакомым? Входящие и выходящие из мэрии, те, кто пока не в курсе, что он впал в немилость, подходят к Букеру, который стоит поодаль, что-то вылавливая в своем айфоне, с радостными восклицаниями: «Привет, Шеф!», «Как дела, Шеф?», «Так держать, Шеф!». И ему приходится так же радостно откликаться: «Привет, босс!», «Все отлично!». Какая ирония судьбы! Он, Сайрус Букер, шеф полиции, черная сила в городской управе и гроза Большого Майами, низведен до мелкой сошки, переминающейся в коридоре… изображающей, будто его завалили эсэмэсками… пытающейся сохранить остатки достоинства, вместо того чтобы ринуться в бой… С какой стати он должен перед кем-то пресмыкаться? Он, прирожденный лидер… молодой, всего-то сорок четыре… еще не поздно подняться на самый верх… не в этом качестве, так в каком-то другом… правда, в голову не приходят никакие идеи… ничего, придумает! И что за дурацкие страхи из-за дома и невыплаченного кредита? Что значит дом в районе Кендалл в сравнении с судом Истории! А как насчет другого суда… домашнего? Жена поначалу будет убита… а потом придет в бешенство! Но разве может мужчина, готовый всем рискнуть, всего достичь, спасовать перед разъяренной супругой? Дьявол! Она выйдет на тропу войны. «Крутой, нечего сказать! Ни работы, ни дома. Как ты мог…»

Звонит телефон. Он привычно отвечает:

– Шеф Букер.

– Это Сесилия, секретарь мэра.:::::: «секретарь мэра»… а то он не узнал бы эту Сесилию из тысячи других!:::::: Мэр вас ждет. Я вышла в приемную, но вас там не увидела. У мэра очень напряженный график.:::::: Какой холодный тон. Чтобы не сказать ледяной. Да иди ты, лошадь, знаешь куда!:::::: Вслух же произносит:

– Сию минуту.

Блядь! Кто тебя за язык тянул? Прозвучало так, будто ты сейчас побежишь к хозяину с поджатым хвостом. По соображениям безопасности подняться на второй этаж можно только на лифте. Вот блин! В кабинке его атаковали еще двумя «Привет, Шеф», в том числе симпатичный негро, Майк, пишуший официальные заявления от имени управления по охране окружающей среды. Он ответил: «Привет, атлант», но не сумел выдавить из себя улыбки, только показал верхние зубы. Улыбку он начал практиковать, пока шел по узкому коридору. Специально для Сесилии. В первый момент она его как бы не заметила и лишь затем подняла глаза. Вот уж у кого был лошадиный оскал!

– А, вот и вы. – Она еще и демонстративно поглядела на свои наручные часы. – Пожалуйста, проходите.

Шеф изображает улыбку от уха до уха, означающую «я вижу, какую дешевую игру ты со мной затеяла, но не собираюсь опускаться до этого уровня».

Мэр восседает в крутящемся кресле красного дерева, обитом кожей ярко-красной расцветки. Кресло такое большое, что кажется монстром с алой пастью, готовым проглотить старика Дио целиком, а на гигантском столе может поместиться легкий двухмоторный самолет. Дио откинулся назад с выражением королевской скуки на лице. Не привстает, как обычно, чтобы пожать руку гостю. Даже не распрямил спину. Скорее еще больше, насколько позволили пружины, откинулся назад.

– Проходите, Шеф, и садитесь, – командует он властным тоном и небрежным жестом показывает место напротив. Обыкновенный стул. Шеф садится, постаравшись принять расслабленную позу. – Все ли нынче спокойно в нашем городе?

Шеф едва заметно улыбается и показывает на портативный радар, закрепленный на ремне.

– За тридцать минут, что я дожидался приема, – ни одного сигнала.

– Это хорошо. – Губы мэра растягиваются в двусмысленной иронической улыбке. – Чем могу служить, Шеф?

– Вы, наверно, помните инцидент, произошедший в школе «Ли де Форест»? Учитель, арестованный за нападение на ученика, провел две ночи за решеткой. Сейчас он ждет суда наравне с головорезом, атаковавшим в парке больного старика, который передвигается с помощью ходунков.

– Допустим, – соглашается мэр. – И что с того?

– Теперь мы знаем, все было наоборот. Ученик напал на учителя. Он лидер гаитянской банды, несовершеннолетний, уже задерживавшийся за насилие, а одноклассники трусливо помалкивают. Да чего уж там, они боятся его как огня. Он приказал пятерым своим шестеркам, чтобы они наврали полицейским, что, мол, это учитель на него напал.

– А остальные ученики?

– Говорят, что ничего не знают. То ли не могли видеть, то ли отвлеклись на что-то другое… короче, если они расскажут правду, им крепко достанется от этого засранца и его банды.

– И что теперь?

– Теперь у нас есть показания всех пятерых «свидетелей». Они признались, что лгали полицейским. Это означает, что дело развалилось. Мистер Эстевес… так зовут учителя… избежит довольно сурового наказания.

– Отлично, Шеф, но мне казалось, что этим должна заниматься школьная полиция.

– Она и занималась, но сейчас дело находится в юрисдикции городского суда и окружного прокурора.

– Итак, у нас счастливая развязка, я правильно понимаю? – Мэр сцепил руки на затылке и вальяжно развалился в кресле. – Спасибо, Шеф, что вы специально пришли, чтобы сообщить мне о совершении правосудия. И ради этого вы попросили о встрече в самый разгар моего рабочего дня?

Ирония, высокомерие, презрение… как отбрил… с каким откровенным неуважением… это последняя капля. Хватит держать себя в узде. Иду на рожон… ставлю все на карту… включая любимый дом любимой жены… в памяти мелькает красивое лицо.

– Вообще-то… тут есть один нюанс.

– Вот как?

– Да. Коп, распутавший это дело. Предотвративший страшную судебную ошибку. Спасший карьеру мистера Эстевеса и, в каком-то смысле, его жизнь. Эстевес ему многим обязан. Как и все мы. Я уверен, что вы не забыли его имя… Нестор Камачо.

Это невероятным образом действует на позу мэра. Руки разжимаются, локти со стуком падают на столешницу, а голову прямо-таки выносит вперед.

– Ты о чем? Я думал, он отстранен!

– Так и есть. Но когда он сдал свой жетон и оружие… и часа не прошло, как он выложил мне имена этой пятерки. Он провел собственное расследование. Поговорил по душам с одним из парней, и тот отказался от первоначальных показаний. Так как Камачо был отстранен от дел, я велел детективу Бьюро допросить остальных. Они недолго продержались. Как усекли, что им грозит арест и обвинение в лжесвидетельстве, все сломались. Они ж еще подростки. Завтра окружной прокурор сделает заявление, что дело закрывается.

– И они назовут имя Камачо?

– Само собой. Я все взвесил, Дио. Я восстанавливаю его в правах… жетон, табельное оружие – все как полагается.

Мэр аж подпрыгивает, будто получил под зад удар пружинами.

– Сай, это невозможно! Камачо был отстранен за расовую нетерпимость! Если мы вернем этого сукиного сына, нам перестанет доверять афроамериканская община. Его следовало вообще выгнать из полиции. Не прошло и трех недель, и вдруг он снова на виду, к тому же герой! Тут все афроамериканцы в Майами схватятся за оружие… все, кроме одного – шефа полиции! Еще вчера люди видели вашего фанатика в действии, на Ютьюбе, как он нес расистскую херню. Теперь встанет на уши гаитянская община. В тот раз они бузили на улицах двое суток. А сейчас, узнав, что ваш куклуксклановец Камачо свалил всю вину на их соотечественника, они и не такое устроят. Разве я не говорил, это настоящий расист! А ты что делаешь? Восстанавливаешь его в должности, да еще славишь! Я тебя не понимаю, Сай. Нет, правда. Одна из главных причин, по которой тебя сделали шефом полиции, в том, что ты, мол, сможешь примирить… эээ… все общины. И ты думаешь, я буду молча наблюдать, как на моих глазах расовые трения перерастают в настоящий пожар? Ну, нееет, дружище, дудки! Скорее уж я сделаю то, что делать не собирался.

– А именно? – спрашивает Шеф.

– Ты вылетишь в секунду, вот так. – Мэр щелкает пальцами. – Это я обещаю!

– Ничего ты, Дио, не можешь мне обещать. Я на вас не работаю, забыли? Мой начальник – сити-менеджер.

– Без разницы. Сити-менеджер работает под моим началом.

– Может, ты и дал ему это место и нажимаешь на кнопки, но в соответствии с городской хартией работает он на городской совет. Если ты отдашь ему приказ, на него сразу набросятся журналисты и ему не поздоровится. Он обосрется со страху! Я неплохо знаком кое с кем из членов совета… не хуже, чем вы с вашим сити-менеджером… они устроят вашему мальчику на побегушках настоящий ад… во всеуслышание объявят, что ты им манипулируешь… откровенно нарушая хартию и полученный вами мандат. Он будет лепетать, как карлик… ему придется создать комиссию, которая будет десять месяцев изучать проблему, если раньше не рассосется.

– Этим ты только оттянешь неизбежное. В любом случае ты труп. Разница между нами в том, что я должен думать о городе.

– Нет, Дио. Разница между нами в том, что ты не способен думать ни о чем, кроме того, что город думает о тебе. Может, тебе стоит уединиться в маленькой тихой комнатке и там подумать о том, что такое добро и зло. Глядишь, что-нибудь и вспомнится.

Губы мэра кривятся в ухмылке.

– Ты труп, Сай. Политический труп.

Но последнее слово – за Шефом:

– Делай что считаешь нужным, а я буду делать что я считаю нужным, а там посмотрим.

Он поднимается, устремив на Дионисио Круса воинственный взгляд, какого, пожалуй, еще никто и никогда не удостаивался… Ни разу не моргнул. Но и Дио, сидя в своей кожано-красной вертящейся утробе, под стать ему глядит жестко и не мигая. Шефу хочется, как лазером, выжечь глаза сопернику. Но Дио не дрогнул. Оба не шевелят ни мускулом, не произносят ни слова. Классическое мексиканское противостояние растягивается, по ощущению, минут на десять, хотя на самом деле продлилось не больше десяти секунд. После чего Шеф, развернувшись на каблуках и показав мощную спину, широким шагом выходит из кабинета.

В лифте он осознает, что сердце у него колотится, как в молодости, когда он занимался спортом. Народ в вестибюле знать не знает, что пять минут назад и двумя этажами выше его заморозили, как труп. Невинные души встречают его привычным «Привет, Шеф!». Он же, против обыкновения, игнорирует фанатов. Его мысли заняты другим.

Когда он выходит из дурацкого оштукатуренного здания «Панамерикэн», ныне городской мэрии, к крыльцу сразу подкатывает большой черный «Кадиллак» с сержантом Санчесом за рулем. Шеф садится рядом. Он понимает, что таким мрачным, в таком разобранном состоянии Санчес его еще не видел.

Не зная, что сказать, измученный любопытством Санчес спрашивает:

– Ну что, Шеф, как прошло?

Глядя прямо перед собой, тот говорит всего два слова:

– Не прошло.

Санчесу, понятно, хочется уточнить, что именно не прошло, однако он остерегается задавать прямой вопрос. Поэтому, набравшись смелости, спрашивает:

– Не прошло? В каком смысле, Шеф?

– Просто не прошло. – Шеф смотрит перед собой и после секунды-другой добавляет: – Но пройдет.

Тут до Санчеса доходит, что Шеф говорит не с ним. Он разговаривает с собой, реально влиятельным и крутым.

Шеф достает из нагрудного кармана свой айфон, два раза нажимает на экран кончиком пальца и подносит трубку к уху.

– Кэт. – Никаких прелюдий, сухая команда. – Набери Камачо, прямо сейчас. Я жду его у себя. Срочно.