Следующее утро выдалось мрачным, сырым и промозглым. Резко похолодало, и к тому же подул сильный ветер. Ветер пронизывал человека насквозь, особенно если этот человек шел через Главный двор не в самой длинной юбке. Что поделать, если твои единственные джинсы постираны и сохнут, а у тебя нет ни лосин, ни длинных шерстяных полосатых носков, какие носят школьницы, ни даже теплых колготок. В общем, оставалось только терпеть холодный ветер, продувавший, задувавший и выдувавший все тепло, которое теоретически могла бы обеспечить юбка, но та была самостоятельно укорочена и от нее, прямо скажем, мало что осталось. Шарлотта подшила юбку на руках и сделала это довольно топорно. Дело в том, что мама никогда не настаивала на том, чтобы ее гениальная дочь, жизнь которой явно предстояло провести не в таком медвежьем углу, как округ Аллегани, слишком уж усердствовала в освоении таких высоко ценимых среди домохозяек навыков, как шитье и штопка. Но в конечном счете главным было не качество швейной работы, а возможность продемонстрировать всем свои стройные спортивные ноги. Шарлотта давно уже воспринимала это не как проявление тщеславия, а как жизненную необходимость.

Впрочем, в это утро пронизывающий до костей ветер и холод, пробиравшийся чуть ли не внутрь ее тела, беспокоили Шарлотту меньше всего. Куда серьезнее ее сейчас волновали мозговые зоны Брока и Вернике – те самые участки мозга, где как раз и происходит высшая нервная деятельность. Об этом она узнала на лекции мистера Старлинга.

В это промозглое утро она жаждала знаний. Вечер, проведенный с «Мутантами Миллениума», привел Шарлотту в особое настроение, которое в данный момент казалось ей чрезвычайно гламурным. Мистер Старлинг собирался посвятить сегодняшнюю лекцию – которую наверняка он будет читать в свойственной ему сократовской манере диалога со студентами, – работам Хосе Дельгадо – настоящего гиганта современной нейрофизиологии, как профессор отрекомендовал студентам этого ученого. Честно говоря, Шарлотта недостаточно хорошо подготовилась к занятию: вот спросит Старлинг ее о чем-нибудь, а она не будет знать, что ответить. Время-то не резиновое. Все эти посиделки в Сент-Рее, походы в спортзал, встречи с Хойтом… и с Эдамом… все это рано или поздно должно сказаться на учебе. Еще месяц назад она бы шла на лекцию профессора Старлинга, проштудировав «Физиологические основы разума» Хосе Дельгадо вдоль и поперек…

Шарлотта была так поглощена своими мыслями о высоких материях, что даже не заметила, как, буквально скатившись по ступенькам Айлз-Холла, ей наперерез метнулась какая-то долговязая, явно превышавшая обычные габариты тень. Траектории их движения пересеклись у фонтана святого Христофора. Думая о своем, Шарлотта спокойно обходила огромную чашу по полукругу, как вдруг откуда ни возьмись на нее, словно орел на ягненка, спикировал Джоджо: огромный и… какой-то не такой.

– Привет, Шарлотта! – В его улыбке она не заметила ни самодовольства, ни радости от неожиданной встречи.

– А, привет. – Шарлотта на миг остановилась, но ее поза и сдержанная улыбка ясно давали понять: «Я тороплюсь и мне некогда вести долгие разговоры».

– Сработало, сработало, чудеса еще случаются, – сказал Джоджо. – Представляешь себе? Сижу я и думаю: вот бы встретить тебя снова, и вдруг смотрю – ты идешь.

Помолчав немного, он как-то сник и вдруг совершенно просительным тоном обратился к девушке:

– Послушай… я тут… мне тут поговорить с тобой надо. Это ненадолго. Может, заглянем куда-нибудь?

– Я не могу. – Шарлотта вдруг поняла, что произнесла это «не могу», даже не задумываясь. Никаких растянутых гласных, никаких вопросительных интонаций. – У меня сейчас лекция, не хочу опаздывать.

– Да это всего пара минут. – Лицо Джоджо стало совершенно серьезным.

Что же в нем так изменилось? Парень и одет по-другому: на нем были рубашка с обычным воротником и нормальная – как раз по погоде – спортивная куртка. Он как будто не хотел больше демонстрировать всему миру свои необъятные мышцы.

– Это очень важно, – сказал он.

– Да не могу я, Джоджо.

– Это только… – Окончательно скиснув, баскетболист махнул рукой и признался: – Ладно, что врать-то. Парой минут тут действительно не отделаешься. А когда у тебя пара заканчивается? Мне бы посоветоваться надо.

Шарлотта тяжело вздохнула. Какими бы серьезными ни казались самому Джоджо его проблемы, она заранее была уверена, что все это сведется к какой-нибудь ерунде. Ее же сейчас гораздо больше волновали собственные проблемы – куда как более возвышенного уровня. Вот, например, в данный момент Шарлотту беспокоило, как не ударить в грязь лицом и не выставить себя полной дурой, не читающей первоисточников, перед Виктором Рэнсомом Старлингом. Однако она не смогла найти подходящий повод для отказа и бесцветным голосом, как бы смиряясь с неизбежным, сказала:

– Через час.

– Можно будет тогда с тобой где-нибудь увидеться? Ну пожалуйста.

В ответ, Шарлотта лишь коротко спросила:

– Где?

– Может, у «Мистера Рейона»? Возле входа?

Пока Джоджо формулировал вопрос, девушка уже кивнула, обошла его и заторопилась на лекцию.

Громадный спортсмен выглядел как побитая собака. Даже Шарлотте это показалось странным. Джоджо, звезда университетского баскетбола и известная на весь кампус личность, нечасто представал перед окружающими в таком беззащитном, совершенно не крутом виде. Он остался стоять на пересечении дорожек, а Шарлотта пошла дальше. Над ними обоими возвышался святой Христофор, изваянный Жюлем Далу. Великий французский скульптор придал фигурам святого и младенца Иисуса такую композиционную выразительность, что казалось – они двигаются. Шарлотту это поразило. Вот что такое истинное воздействие искусства, вот как бывает, когда не просто смотришь на картину или скульптуру, а по-настоящему понимаешь, чувствуешь, воспринимаешь образ в полной мере. Весь мир, начиная с Джоджо и его проблем, перестал существовать для Шарлотты; ее мозг словно не воспринимал ничего, что не было связано с величественной скульптурой.

Свет в аудитории погас, и луч проектора высветил на большом, футов восьми в высоту, экране над кафедрой фотопортрет смуглого европейца с большими усами и аккуратно подстриженной, ухоженной бородкой. Эту пышную растительность дополняли густые бакенбарды, спускавшиеся по обеим сторонам лица к самому подбородку. С волосяным покровом верхней части черепа дело обстояло несколько хуже: изрядные залысины уходили от висков и лба едва ли не к самой макушке. Впрочем, там они изящно маскировались переложенными и явно зафиксированными каким-то парикмахерским средством прядями, эффектно зачесанными с висков вверх. Результат таких усилий по маскировке излишне раннего облысения был вполне убедительный: по крайней мере, на первый взгляд могло показаться, что обладатель столь внушительных усов, бороды и бакенбард располагает и шевелюрой соответствующей плотности и густоты. Этот портрет запросто мог принадлежать одному из трех мушкетеров, если, конечно, не учитывать видневшихся в нижней части фотографии красивого узла галстука и воротника белой рубашки.

Мистер Старлинг рассказывал:

– Дельгадо принадлежал к тем ученым, которые готовы были рисковать жизнью, превращая самих себя в подопытных кроликов и морских свинок ради подтверждения правоты собственных открытий, – так, во всяком случае, считали окружающие.

Проектор стоял не в центре сцены, к которой спускался амфитеатр аудитории, а чуть в стороне – так, чтобы изображение на экране было видно с любого места. Стройная фигура мистера Старлинга в шикарном твидовом пиджаке цвета морской волны, подсвеченная лучом проектора, выглядела – по крайней мере, с точки зрения Шарлотты – чрезвычайно романтично. Ей ничего не стоило представить Виктора Рэнсома Старлинга одним из этих героев науки, бросающих вызов смерти ради своих открытий, хотя она прекрасно знала, что он не рисковал ничем, разве что получить от кошек царапины и укусы, когда проводил свои эксперименты, за которые ему и была присвоена самая высокая награда в мировой науке.

– Я говорю об этом вовсе не для того, чтобы вызвать в ваших сердцах восхищение их смелостью, – сказал Старлинг. – На самом деле все совсем… нет, не наоборот. Я бы сказал, используя термины логики, что мои доводы являются так называемым обратным суждением, то есть суждением, полученным путем инверсии. Постарайтесь перенестись в ту эпоху. Друзья, близкие, коллеги – все страшно переживали за этих экспериментаторов, но перед нами есть как минимум три примера: Уолтер Рид, Хосе Дельгадо и мадам Кюри. Их объединяет стопроцентная уверенность в истинности полученных эмпирическим путем знаний и во всеобъемлющей власти логики. Все трое – своего рода адепты новой мировой религии – рационализма, которой к тому времени не исполнилось и двух веков… Впрочем, в прошлый раз мы достаточно подробно остановились на этой теме. Так вот, проводя свои опыты, ученые испытывали не больше страха, чем фокусник, глотающий огонь на глазах у изумленной публики. Трезвый расчет, осторожность и меры безопасности на случай непредвиденного развития ситуации – вот залог успеха в таком эксперименте. Тем не менее я полагаю, что метод, которым Дельгадо доказывал правоту своей точки зрения, производит неизгладимое впечатление, особенно в наши дни.

На экране появилось изображение арены для боя быков. На трибунах можно было насчитать от силы дюжину зрителей. Фотограф сделал снимок как раз в тот момент, когда стоявший у самого края арены огромный бык бросился в атаку. Объектом нападения был человек в белой рубашке, спокойно стоявший с противоположной стороны арены и державший в руках, примерно на уровне талии, какую-то маленькую черную штуковину. В аудитории не было слышно ни звука, кроме голоса мистера Старлинга. Шарлотта была полностью поглощена слайдом на экране и пояснениями преподавателя. В этот момент для нее не существовало ничего больше – ни в этом зале, ни в целом мире. Не было ни Хойта с его рукой, ни Эдама с беспокойно растопыренными губами, ни Джоджо с собачьим выражением лица. Таинственный непостижимый мир, Эльдорадо, о котором Шарлотта Симмонс мечтала, поступая в Дьюпонт, наконец начал обретать перед ней реальные черты.

– Это Хосе Дельгадо, – объяснил мистер Старлинг, – а это – андалузский бык весом примерно в две тысячи фунтов… а это… видите эти штуки, торчащие у него из спины? Это пики, которые пикадоры, – надеюсь, вы знаете, что означает слово пикадор? – воткнули, чтобы разозлить быка.

– Ка-кой у-жас! – Этот возглас возмущения издала девушка, сидевшая где-то в нижних рядах амфитеатра. Понять причину всплеска ее негодования для Шарлотты не составило труда. В кампусе было немало людей, защищавших права животных, и у некоторых даже поехала крыша на этой почве. – Это… же… ужасно! Это… не-до-пус-ти-мо!

Мистер Старлинг, стоя на кафедре, сказал довольно резким тоном:

– Это ваша реакция на появление в поле вашего зрения элементов другой культуры? Я уверен, что уже упоминал: Хосе Дельгадо был испанец, а если я об этом не сказал, то уточню: эта арена для боя быков находится в Мадриде. Испанская культура гораздо старше нашей, примерно лет на тысячу с лишним. Вы, конечно, имеете право не принимать и не любить ее. Более того: вы абсолютно свободны в том, чтобы не признавать ни одну из культур, отличающуюся от вашей собственной. Не будете ли вы так любезны составить нам список тех иностранных культур, которые вызывают у вас наибольшую неприязнь?

По амфитеатру прокатилась волна негромких одобрительных смешков. «Неплохо вы ее отшили, мистер Старлинг. Тонкая работа». Пренебрежительное отношение к другой культуре, особенно того народа, который меньше вашего преуспел в достижении высокого уровня жизни, а также навешивание ярлыков, которые могли бы свидетельствовать о ваших религиозных, социокультурных или национальных предубеждениях, считалось по неписаной шкале дьюпонтских грехов еще более серьезным пороком, чем жестокое обращение с животными.

Мистер Старлинг вернулся к теме лекции.

– Итак. То, что мы видим на этой фотографии, не так важно, как то, что предшествовало этому моменту. – Элегантный взмах руки в сторону экрана. – Снимок был сделан в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. К этому времени Дельгадо был известен не столько как нейрофизиолог, сколько как нейрохирург. – Отвернувшись от экрана, профессор обратился к сидевшим в аудитории студентам: – Кто-нибудь может рассказать мне, каков был в то время уровень развития науки о человеческом мозге вообще и нейрофизиологии в частности?

Желающих ответить не нашлось. Ни одной поднятой руки. Шарлотта мысленно проклинала себя. Если бы она занималась как положено – прочла бы первоисточники, как рекомендовал ей мистер Старлинг, и вообще была такой студенткой, какой ей следовало быть, – у нее сейчас появилась бы прекрасная возможность продемонстрировать окружающим и в первую очередь преподавателю свои познания. Тем временем мистер Старлинг держал выразительную паузу, все еще окидывая взглядом класс…

Наконец он сдался и сам дал правильный ответ:

– Что ж, смею вас заверить, что такой науки, как физиология мозга, в то время практически не существовало. Изучение мозга было заброшено как бесперспективная область. Увы, к таким последствиям привело всеобщее увлечение фрейдизмом, в том числе как медицинским направлением. В самом деле, если психоанализ является лучшим и единственным лекарством при любой дисфункции мозга, выражающейся в нарушении мыслительной деятельности и норм поведения, то зачем терять время на препарирование жалкого комка живой плоти, являющегося всего лишь материальной средой обитания для человеческой психики? Такой взгляд господствовал тогда в психологии и медицине. Фрейд, возможно, сам того не желая, просто заморозил изучение мозга на целых полвека, особенно в нашей стране, которая к тридцатым годам прошлого столетия стала, если хотите, штаб-квартирой приверженцев теории и методов Фрейда. Дельгадо был по тем временам редким исключением. По его глубокому убеждению, невозможно понять человеческое поведение без досконального изучения работы мозга как материального носителя психики. Сегодня это кажется очевидным. Более того, это уже стало аксиомой. Но в те годы так считали немногие. Дельгадо разработал способ создания своего рода карты мозга – то есть определения тех его участков, которые отвечают за различные стороны поведения. Для этого он использовал стереотаксические имплантаты – вживляемые в мозг иглы-электроды, на которые можно подавать ток определенных параметров.

Громкий возмущенный вздох – скорее всего, это опять отреагировала девушка, которая вскрикнула, когда мистер Старлинг упомянул о корриде и пикадорах. Но на этот раз она ничего не сказала, и преподаватель не обратил на нее внимания.

Он снова сделал эффектный жест в сторону экрана.

– В данном случае Дельгадо вживил электрод в так называемое хвостатое ядро мозга быка Этот участок мозга находится прямо под мозжечковой миндалиной. Как вы видите, бык не просто разозлен, но взбешен. Он не готовится к броску – он уже нападает. Когда же эта разъяренная туша приблизилась к Дельгадо на щекочущее нервы расстояние, тот одним едва заметным движением пальца нажал на кнопку вот этого радиопередатчика, и в тот же миг уровень агрессивности животного понизился до нулевой отметки… – профессор щелкнул пальцами, – …вот так. Момент инерции у такой колоссальной туши значителен, вот почему бык преодолел оставшееся расстояние до человека, не сумев вовремя затормозить. Представьте себя на месте Дельгадо: каково это, когда на вас рогами вперед несется тонна говядины.

На экран спроецировался другой слайд.

– Обратите внимание: бык находится примерно на расстоянии фута от Дельгадо, с другой стороны. Можно заметить даже на фотографии, что животное не несется во весь опор, а идет шагом. Это хорошо видно по положению его ног. Точно так же можно определить и его эмоциональное состояние. Гнев исчез. Голова быка поднята, он не нападает и не угрожает. Если по одному снимку это сразу не понятно, то я поясню: несшийся на человека бык изменил траекторию движения, чтобы обойти препятствие, которое перестало вызывать у него раздражение.

Мистер Старлинг торжествовал, это было видно невооруженным взглядом. Что ж, он имел на это право: студенты, все как один – даже защитница животных, – сидели разинув рот, пораженные увиденным и услышанным.

– Что ж, давайте подумаем, какой вывод можно сделать из этого эксперимента. Итак, опытным путем установлено, что даже такая сильная эмоция, как яростное желание убить, может быть легко заглушена или, если хотите, отключена, – он снова щелкнул пальцами, – путем воздействия на определенный участок головного мозга Сопоставив этот эксперимент с другими и, разумеется, приложив некоторые мозговые усилия, мы можем сделать вывод более общего характера не только эмоции, но также и намерения, и целенаправленные действия имеют физическую природу. Их можно включать и выключать сугубо физическим внешним воздействием. Профессору Дельгадо ничего не стоило превратить мирно пасущегося бычка, словно сошедшего с картинки в детской книжке, или, скажем, дающую молоко корову в свирепого убийцу, воздействуя на их мозжечковую миндалину. Как я уже упоминал, Дельгадо был не только нейрофизиологом-экспериментатором, но и врачом. Он надеялся найти способ возвращать людям физическое здоровье и способность вести себя в соответствии с общепринятыми нормами путем «физического контроля за работой мозга». Именно этому посвящена единственная написанная им книга – да-да, единственная, хотя любой другой исследователь на его месте, учитывая объем наработанного экспериментального материала, написал бы сотню научных монографий. Дельгадо же ограничился всего одной книгой: «Физиологические основы разума». Немалую часть книги составляют философские выводы и заключения автора Что ж, профессор Дельгадо имел на это полное право. Его исследования оказали огромное влияние на всю современную философию. С его точки зрения, наше представление о человеческом разуме – а оно, я думаю, в основном совпадает у всех нас, – имеет очень отдаленное отношение к реальности.

Мы склонны думать, что разум – а не думать о разуме мы просто не в состоянии, – представляет что-то вроде командного центра, расположенного в головном мозге. Этот центр управления мы называем «личностью» или же используем слово «эго». Подразумевается, что эта личность имеет некоторую свободу воли. Так вот, Дельгадо назвал такие представления «полезной иллюзией». Согласно его теории, существует некий набор нейронных контуров – о большинстве из которых животное под названием человек даже не подозревает, – которые, действуя параллельно, создают иллюзию наличия у каждого индивидуума некоего «я», некоей «личности» со свободой воли и выбора. Дельгадо же заявляет, что личность – это не более чем, цитирую: «Временная и к тому же достаточно непрочная композиция элементов, полученных из внешней среды». Таким образом получается, что никакой это не центр управления, а что-то вроде деревенского базара торгового центра или вестибюля – например, вестибюля отеля, куда заходят другие люди со своими идеями, убеждениями и «цайтгайстом» – духом времени, если воспользоваться термином, предложенным Гегелем двести лет назад. Все они могут входить в это пространство и покидать его, а вы не можете запереть дверь, потому что они становятся вами, потому что они и есть вы. После опубликования работы Дельгадо нейрофизиологи всего мира стали писать такие слова, как «личность», «разум» и, конечно, «душа» в кавычках. Созданная Дельгадо концепция личности как продукта функционирования неких физических механизмов перевернула с ног на голову философию и психологию. Этот переворот не завершился и в настоящее время. Обратите внимание: все оказавшиеся наиболее жизнеспособными и применимыми на практике теории, выдвинутые в недавнем прошлом и описывающие взаимоотношения личности и окружающего мира, были внешними теориями. Например, марксизм – это философская теория, которая утверждает, что вы, ваша личность являетесь продуктом противоборствующих сил в ходе классовой борьбы между пролетариатом, то есть рабочим классом, включая люмпен-пролетариат – этот термин мы сегодня заменили выражением «деклассированный элемент», – и, с другой стороны, буржуазией и аристократией. Фрейдизм является психологической теорией, которая утверждает, что каждый из нас является продуктом эдиповых комплексов и сексуальных конфликтов внутри семьи. Согласно обеим теориям, мы является продуктами действия внешних сил – общественного класса в одном случае и семьи, в которой нам довелось родиться, – в другом. Марксисты гордятся тем, что они материалисты – то есть реалисты, которые смотрят фактам в лицо и не впадают в банальный идеализм, свойственный приверженцам других философских течений. Но марксистское понимание материализма покажется нам детским лепетом по сравнению с тем, что понимают под этим термином нейрофизиологи. Нейрофизиология говорит нам: «Хотите материализма? Пожалуйста, мы готовы продемонстрировать вам реальность и материю такими, какими они являются на самом деле. Вот материя вашего собственного мозга и центральной нервной системы, вот автономные схемы, управляющие извне тем, что вы гордо именуете «сознанием». Если вы материалист, то будьте так любезны получить неопровержимые свидетельства того, что ваше поведение абсолютно предсказуемо и управляемо. Вы сами не в состоянии изменить его ни в малейшей степени, вы лишь объект приложения внешних сил, поэтому все иллюзии, которые сохранялись в вашем…»

… Шарлотта забыла обо всем на свете. Она могла следить лишь за ходом мысли Виктора Рэнсома Старлинга и восторгаться, например, тем, как эффектно, благородно и величественно выглядит его лицо в перепадах яркого света и глубокой тени. Всякий раз, когда он энергично взмахивал рукой, его белые пальцы взмывали, словно пучок ярких молний; при каждом шаге его великолепный пиджак, казалось, играл новыми и новыми оттенками. Да, это он, тот самый ученый, преподаватель, мыслитель, который откроет ей самые сокровенные тайны жизни. Именно о таком наставнике для своей любимой ученицы мечтала где-то там, далеко, за Голубыми горами, мисс Пеннингтон…

В этот момент, в этом театральном полумраке, когда главный герой этого величественного спектакля попадал в эффектную игру света и тени, когда он оказывался рядом со спроецированным на экран портретом другого человека – человека, перевернувшего представление людей как биологического вида о самих себе, – когда свет, отраженный от экрана, уже не освещал, а освящал всех, сидевших в аудитории, когда вокруг голов всех студентов появилось что-то вроде сияния (образованного легкими прядками волос, вздымавшимися и закручивавшимися там и сям в некую бледно-золотистую кисею), – именно тогда Шарлотта и ощутила прозрение и озарение… То, что она почувствовала, то, что предстало перед ее мысленным взором, невозможно было выразить в словах. Впрочем, этого Шарлотте сейчас и не требовалось. Кому и что она может сейчас объяснить, зачем это нужно в такую минуту, когда весь мир – жестокий и скорбный мир плоти и животной агрессии, жаждущей добраться до этой плоти, перестал существовать.

Выходя из корпуса Филлипса в Главный двор, Шарлотта краем глаза заметила, что Джилл – девушка, сидевшая на лекциях рядом с ней, – спускается по лестнице буквально на ступеньку позади, но Шарлотте не хотелось сейчас говорить с нею, да и ни с кем вообще. Она хотела как можно дольше сохранить то настроение, и то состояние, которые возникли у нее во время лекции. Еще там, сидя в верхнем ряду амфитеатра, она воспарила над обыденным миром, перенеслась в иную реальность, туда, где властвовали чистые идеи, туда, где людям была ведома радость открытий, где можно было видеть и прошлое, и будущее – как два океана с вершин Дарьена. О, Дьюпонт!

За прошедший час погода, следовало признать, лучше не стала. Более того, на улице даже как-то потемнело. Небо окончательно затянуло тучами, ветер разгулялся не на шутку, но готические замки университетских корпусов были построены так, чтобы противостоять любым стихиям… чтобы вселять в души их обитателей царственную уверенность в своих силах и веру в то, что когда-нибудь человек обуздает силы природы и подчинит их себе… О, великие зодчие! О, мастера резьбы по камню! О, величественные сооружения, равных которым не будет построено уже никогда! О, великая крепость – хранилище знаний и памяти многий поколений, ключ к идеям, которые заставляли людей совершать подвиги и вершить историю, ключ к успеху в жизни, к достижению всех целей, о символ престижа и авторитета, заключенный в одном упоминании твоего имени! О, Дьюпонт! Дьюпонт! О, Шарлотта Симмонс, причастившаяся дьюпонтских тайн…

Тьфу ты, блин. Наперерез Шарлотте уже двигался человек-гора Джоджо Йоханссен с заискивающей улыбкой на устах. И откуда он только нарисовался? Впрочем… ну да, конечно… сидел, наверно, где-нибудь на первом этаже и ждал ее: ни дать ни взять собачка, привязанная у магазина.

Джоджо тем временем подошел к девушке, улыбнулся еще шире и спросил:

– Ну и как оно? Нормально?

Шарлотта лишь кивнула в ответ. Глупо было бы отнестись к его словам как к вопросу по существу. Ну что она сможет ответить Джоджо, как объяснит, что сейчас испытала? Даже если он напряжет все свои мозги и искренне захочет понять Шарлотту, он все равно не въедет и в сотую долю того, что творилось у нее в душе.

– Где поговорим? – спросил Джоджо. – У «Мистера Рейона»?

Шарлотта рассеянно кивнула, не пытаясь возражать, – и поплелась за Джоджо к «Мистеру Рейону». Большой перерыв уже начался, и в кафетерии было довольно многолюдно. Как только они переступили порог, многие посетители обернулись посмотреть на звезду баскетбола. Несколько ребят даже негромко прокукарекали привычное «Давай-давай, Джоджо», но сам он и не посмотрел в их сторону.

Внимательно оглядев помещение, Джоджо высмотрел подходящий для спокойного разговора уголок. Махнув рукой Шарлотте, он повел ее за собой к столику на двоих, в дальнем углу тайского сектора кафетерия. Там вполне можно было пообщаться, не опасаясь любопытных взглядов и любителей послушать чужие разговоры. Столик стоял в слабо освещенном углу, образованном белой гладкой стеной и пятифутовой высоты перегородкой из пластика цвета лососины, разделявшей помещение на сектора и тянувшейся от тайского прилавка. Перегородка отнюдь не препятствовала распространению запахов, поднимавшихся над котлами с рисом и овощами: напротив, мешая движению воздуха, она скорее концентрировала пропитанные специями ароматы как раз на высоте голов сидящих.

Джоджо усадил Шарлотту в самый угол – лицом к огромному залу, сам же сел напротив нее, повернувшись таким образом спиной к окружающим. «Интересно, чем же это его так придавило, что он даже не хочет здороваться с поклонниками или хотя бы кивнуть им разок-другой?» Спина у Джоджо была широченная, и он отгородил ею от зала их обоих.

Лукаво улыбнувшись (по крайней мере, такая улыбка считалась лукавой в той глуши, где выросла Шарлотта Симмонс), она заметила:

– Рубашка у тебя симпатичная.

– Тебе нравится? Почему?

– Не знаю… она с воротником.

Джоджо наклонил голову, уткнулся подбородком в грудь и даже как-то весь изогнулся в безнадежной попытке рассмотреть, что же такого особенного Шарлотта нашла в воротнике его рубашки. Так ничего и не рассмотрев, он поднял голову, удивленно пожал плечами, а затем вскинул одну бровь и улыбнулся одним уголком рта, ясно давая понять, что ему нет никакого дела ни до воротника, ни до рубашки. Положив локти на стол, парень с мрачным видом негромко произнес:

– Тут дело такое… в общем, у меня… ну, типа, серьезная проблема.

Признание так и осталось висеть во влажном воздухе, пропитываясь паром и запахом восточных специй. Джоджо продолжал молча смотреть на Шарлотту.

Девушка все так же молчала. Джоджо нахмурился, да так, что его брови почти сошлись на переносице, а ноздри, наоборот, оттопырились до предела. Шарлотта даже подумала… в иной ситуации, будь у нее просто другое настроение, она бы рассмеялась: слишком уж смешно выглядела эта местная знаменитость с такой хмурой и насупленной физиономией. Сегодня же рассмешить или заинтересовать ее было не так легко. По крайней мере, ее чувство любопытства так и осталось дремать, ни в коей мере не разбуженное страдальческим видом и кратким признанием Джоджо. Ну какое ей, спрашивается, дело до больших проблем баскетбольной звезды Джоджо Йоханссена? В общем, Шарлотта не удосужилась даже кивнуть или каким-то другим способом дать парню понять, что она его слушает. Пришлось ему выкручиваться самостоятельно.

– В общем, все… очень хреново… Я типа… – пауза, заполненная поисками подходящего слова, – …в полной жопе.

Очень убедительно, предельно понятно и при этом – как грубо. Нет, Шарлотта прекрасно узнала за время, проведенное в Дьюпонте, что студенты общаются друг с другом именно в таких выражениях… Казалось бы, она уже должна была к этому привыкнуть – но не привыкла. Вот почему сидящий напротив нее верзила, не способный выразить свою жалкую мыслишку без пары ругательств, вызывал в ней такое раздражение. Тем не менее делать ему замечание или еще как-то выказывать свое раздражение Шарлотта не стала. Она лишь молча посмотрела на Джоджо ничего не выражающим взглядом.

Джоджо был вынужден продолжать разговор в режиме монолога.

– Все дело в этом гре… му… в общем, в этом профессоре, который у нас лекции читает по американской истории. Квот его фамилия. Слыхала про такого?

Шарлотта отрицательно покачала головой – медленно и едва заметно.

– Ну, в общем, он редкостная су… скотина. Зуб у него на спортсменов. Как мы сдадим ему этот долбаный зачет, я просто ни хрена не въезжаю.

Все хуже и хуже. Шарлотта не стала спрашивать у него, кто такие «мы».

Тем не менее Джоджо сам предоставил ей необходимую информацию:

– Там еще из наших Андре и Кёртис. Ну, в смысле, мы вместе ходим на эти лекции.

Шарлотта смотрела на него по-прежнему безучастно.

– Да ты их знаешь… Андре Уокер и Кёртис Джонс.

Полнейшее равнодушие.

– В общем, засада вот в чем: Квот повесил на нас по реферату, каждый должен был сам написать по своей теме, а книг не дал, ну, где материал брать, про что писать-то – ни хрена не понятно…

Шарлотта к этому времени уже отключилась. В какой именно форме проявились дебилизм и жлобство Джоджо, ее абсолютно не интересовало… пока он не дошел до Эдама. Ее вдруг осенило: да это ведь тот самый реферат, который Эдам собирался писать за Джоджо, когда она впервые встретилась с ним в библиотеке.

Лицо Шарлотты оживилось.

– Так они знают, что Эдам написал реферат за тебя?

– Не знаю, что они там знают, – ответил Джоджо. – И хрен теперь узнаю. Засекретили все, суки. Серьезно за дело взялись. Тут один сегодня нарисовался. Говорит, из юридического отдела. А ты что, знаешь Эдама?

В ответ осторожное:

– Да-а…

– Откуда ж ты его знаешь?

Все так же осторожно:

– Я знакома с его друзьями. У них что-то вроде клуба.

– Ну да, ясно, он не тот тип, который… – Не закончив начатую фразу, Джоджо вернулся к мучившей его проблеме. – Я Эдаму даже сегодня звонил… на мобилу… Отключил он ее; наверно, на лекции сидел… Я ему сообщение оставил… – Покачав головой, баскетболист вздохнул и добавил: – Если этот хрен доберется до Эдама раньше, чем я поговорю с ним, то потом, похоже, мне и разговаривать будет уже не о чем… – В глазах у Джоджо застыло отчаяние.

– Какой хрен, – поинтересовалась Шарлотта, – и какая разница, кто с кем когда поговорит?

– Да я про этого – из юридического отдела. Говорливый такой, сука. Тренер сказал, юридический отдел – это что-то вроде копов. Ну, получается, что ни хрена они не собираются заминать это дело. Предупреждением или еще какой вздрючкой явно не обойдется. Им, тварям, полное расследование подавай. Совсем охренели. Короче, если этот козел соберет достаточно улик и свидетельств, меня чисто выдолбят и высушат.

Резко:

– Сделай одолжение, перестань так выражаться.

С искренним удивлением:

– Как – так?

– Перестань материться. Неужели ты не в состоянии рассказать о своих проблемах нормальными словами, без ругательств? Как я тебе помогу, если я даже не все понимаю из того, что ты говоришь?

Джоджо внимательно посмотрел девушке в глаза и даже изобразил на лице намек на улыбку, желая проверить, шутит она или нет.

– Давай попробуем разобраться: чем все может обернуться в самом худшем случае? – спросила Шарлотта.

– Не зачтут семестр, придется все заново пересдавать в следующую сессию.

– Ну, по-моему, это не самое страшное, мир от этого не рухнет.

– Хрен там не рухнет! Для меня-то он как раз и рухнет, – сказал Джоджо. – Следующий семестр – финальная часть баскетбольного сезона! В марте – игры плей-офф! Потом турнир на кубок Студенческой лиги! Понимаешь, всё!

– Ну и что ты собираешься делать?

На лице Джоджо вновь появилось просительное, даже умоляющее выражение.

– Ты можешь мне помочь. Я хотел тебя попросить.

– Меня?

Джоджо несколько раз кивнул и сказал:

– Помнишь наш разговор, когда я сказал, что мне надоело чувствовать себя идиотом и что я хочу всерьез взяться за учебу?

– Ну да… конечно, помню.

– Ты тогда сказала, что лучше начать с философии. Ну, с этой, греческой – с Сократа, помнишь, ты мне посоветовала?

– Да…

– Так вот: я так и сделал. Я взял и записался на курс триста шесть по философии – «Век Сократа».

– Да ты что, серьезно? Прямо пошел и записался?

– Ну да. Только знаешь, никогда раньше мне не было так тяжело учиться. Нет, я, конечно, понимал, что будет трудно, но чтобы настолько… это мне и в голову не могло прийти. Я всю неделю могу готовиться, читать, но все равно этого оказывается недостаточно. Я вообще с трудом въезжаю, что говорит этот мистер Марголис. Серьезный он препод – редкостный мордоклюй. Нет, ты не подумай, что я на него наезжаю, просто пойми и меня: сидишь половину лекции вообще как полный кретин… ни хрена не понимаешь. Самое обидное, что, по-моему, половина из тех, кто сидит в аудитории, тоже не врубается в большую часть того, про что он там талдычит. Серьезно, я это по глазам вижу. Вот только у всех кишка тонка поднять руку и спросить: «Что такое агон?» или «Почему вы говорите, что Сократ был первым рационалистом среди философов?». На самом деле речь о том, что ни хрена не въезжает народ во всю эту ху… фигню. Не знаю, как другие, но я представляешь до чего дошел? Нет, тебе этого не понять, для тебя это само собой разумеется. Но чтобы я поперся после занятий в библиотеку… До сих пор смотрю на себя и удивляюсь. Если честно, раньше мне там особо делать было нечего, я, можно сказать, и знать не знал, где у нас это заведение находится, разве что Эдам пару раз затаскивал меня туда, что-то мне показывал, какие-то книги искал… И у меня всегда было такое ощущение, будто я стою там посреди зала как дурак и глазами хлопаю, а все вокруг ржут надо мной: на кой хрен он сюда приперся? Он же небось и читать-то не умеет. Обломитесь, ребята, Джоджо теперь прописался в читальном зале. Ну не могу я теперь просто сидеть на лекции и ворон за окном считать. Марголис мужик доставучий, но дело свое знает – это я тебе говорю. Не то чтобы я сильно надеялся зачет у него получить – тут уж как карта ляжет. Если спросит по тому, что уже прочитано, – может, и отвечу. Но больше я другому рад… да что там рад, я просто горжусь собой. – В первый раз за все время разговора лицо Джоджо оживилось и даже просветлело. – Вот ты вроде рубишь фишку во всяких там философиях, а можешь мне вот так, навскидку, сказать, в чем разница между «универсальными категориями» Сократа и «Идеями» Платона? Хрен там… то есть я хотел сказать: попалась! Ну вот, а Джоджо дурак дураком, но Платона от Сократа за версту отличит. – Джоджо радовался совершенно как ребенок, подловивший взрослого на том, что тот не разгадал простую детскую загадку. – Для не особо продвинутых объясняю: Платон считал, что «идеи» существуют, ну, в натуре существуют в этом мире, чисто витают в воздухе, вне зависимости от того, нужны они человеку или нет, думают про них или забыли на хрен.

Шарлотта кивнула и сказала:

– Очень хорошо, Джоджо. Молодец.

Джоджо снова помрачнел.

– Очень хорошо, да ничего хорошего. Все бы еще ладно, да только этот мозгоклей из «юридического отдела» из головы у меня не выходит. Если честно, бесит это меня, понимаешь? Неужели этому му… ну, этому, вроде следователя, непонятно, что всякая эта ху… фигня с рефератом, который за меня написал Эдам… случилась еще до того, как… раньше, чем я стал въезжать в тему и пытаться нормально учиться. Думаешь, легко мне было? Пришлось все менять – режим, расписание занятий… библиотека вон сколько времени отнимает. А ведь у меня еще и тренировки есть. Ой, блин, знаешь, сколько я из-за этой философии натерпелся! Тренер так просто охре… ну, просто обалдел, когда я сказал ему, что собираюсь записаться на курс про Сократа. Он сначала наорал, а потом стал до меня докапываться по каждому удобному случаю. Тоже мне, нашел мальчика для приколов. Хотя сначала он, наверно, решил, что я сам прикалываюсь. Разве кому-нибудь из спортсменов придет в голову записываться на продвинутый курс по философии. Ну, и пошло – поехало: стал называть меня Сократом, и на тренировках я только и слышал: Сократ, так тебя, – туда… Сократ, эдак тебя, – сюда… Можно подумать, Сократ – это такое ругательство заковыристое. Как будто дебилом меня при всех называл. Тоже мне, нашли клоуна. Но с другой стороны, да пошли они все на… То есть я хотел сказать, что сдаваться не собираюсь. Взялся за Сократа – так добью его. Пошел этот тренер на… Что Сократ сказал? Правильно: человек должен искать в себе «добродетель и мудрость». Въезжаешь? «Добродетель и мудрость». Ну я типа так и стараюсь. Только на халяву так не получится, пахать придется с утра до ночи. И надо же, чтобы как раз в тот момент, когда я решил стать другим человеком, на меня наслали этого копа из-за какого-то гре… долбаного реферата из прошлой жизни. У меня теперь вся жизнь делится на две половины: до Сократа и после Сократа. Для удобства сокращаем: «До Э. С.» и «Э. С.» – до эры Сократа и эра Сократа. – Джоджо понравилась собственная шутка, и он даже позволил себе усмехнуться. – В общем, я, может, и невпопад говорю, сбивчиво, но ты, наверно, въехала, что со мной творится и какая у меня засада приключилась.

В отличие от Джоджо, Шарлотта сидела лицом к залу и видела панораму кафетерия «Мистер Рейон». Очень многие студенты, сидевшие за столиками в тайском секторе, оборачивались в их с Джоджо сторону. Поначалу Шарлотте было от этого не по себе. Но вдруг в какой-то момент она поняла, что для всех этих любителей знаменитостей и любителей посплетничать о знаменитостях такое зрелище – просто лакомый кусок. От нее не убудет, а если подумать хорошенько – даже прибудет. С точки зрения большинства студентов она мгновенно набирала очки и даже переходила в другую «весовую категорию». Как-никак, сам великий вождь «Давай-давай Джоджо» сидел с ней за специально выбранным столиком на двоих в уголке и, подавшись вперед, что-то негромко, но явно серьезно и обстоятельно втолковывал этой… ну да, симпатичной… девчонке. А кто она такая, эта девчонка? Кроме того, даже со стороны наверняка было видно, что эта встреча тет-а-тет куда более важна для Джоджо, чем для его визави (хотя вряд ли хотя бы один из десяти посетителей «Мистера Рейона» знает, что такое тет-а-тет и визави). Что же это за девчонка такая? Шарлотта вдруг поняла, что, сама того не замечая, улыбается.

– …Этот урод наехал на меня и сказал, что еще позвонит, – сказал тем временем Джоджо. – А что смешного-то?

– Почему ты говоришь «позвонит»? – спросила Шарлотта. – Разве ты не знаешь, что в этом глаголе ударение ставится на последнем слоге? По крайней мере, так все грамотные люди говорят.

Джоджо обиделся как мальчишка и заявил:

– Тебе смешно, а мне, между прочим, не до смеха. Я ведь хотел тебя серьезно попросить. А ты – «звонит», «не звонит»… Если хочешь знать, у нас вся команда так говорит. У нас даже говорят: «Я тебе позвоню».

– Почему?

– Откуда я знаю. Попробуй скажи: «позвонит» – ребята сразу запишут тебя в пиши-читай. Типа умный очень.

– А тебе-то какое дело до того, что они подумают?

– Никакого… то есть теперь никакого, – подумав, сказал Джоджо. Позволив себе напряженную, едва заметную улыбку, он добавил: – Раньше, «до Э. С.» – было, а теперь плевать я на них хотел.

– Эра Сократа, – кивнув, сказала Шарлотта.

– Ох уж мне этот Сократ гребаный, – со вздохом выдал Джоджо, но, заметив реакцию Шарлотты, поспешил виновато замахать руками. – Извини, сорвалось, сорвалось. Это я так, к слову. Сократа я обидеть не хотел, а тебя тем более. – Джоджо замолчал. Он явно подошел к главной теме разговора, но не то стеснялся, не то ему просто трудно было обращаться к Шарлотте с просьбой о помощи. Наконец, собравшись с мыслями, он сказал: – Слушай, помоги мне. Ты ведь единственный человек, который может стать свидетелем с моей стороны.

– Подожди, каким свидетелем?

– Ну, дело ведь может обернуться официальным разбирательством. Так ты, получается, единственный человек, который может сказать… ну, просто рассказать им, как все было. Скажешь им, что мы с тобой встретились, и после нашего разговора я – смешно говорить конечно, но так ведь оно и было, – стал другим человеком. И случилось это после того, как я впарил Квоту этот реферат, но до того, как этот Квот пообещал подвесить меня за яй… ну, в общем, сказал, что у меня будут большие неприятности.

– И ты думаешь, они тебе поверят? Ну с какой, спрашивается, стати ты поперся к какой-то первокурснице за советом, как учиться дальше?

– Ну и что, главное, что так оно и было! Тебе ни врать, ни придумывать ничего не придется. Ну что, поможешь? Вступишься за меня перед юридическим отделом?

Шарлотта не знала, что и сказать. Джоджо… расследование… свидетельские показания?… допрос?… Что-то ей подсказывало, что лучше по доброй воле в эту кашу не ввязываться. Но при этом, прекрасно зная себя, она поняла, что будет чувствовать себя виноватой, если отмахнется от человека, обратившегося к ней за помощью.

– Хорошо, – коротко сказала девушка. По голосу было понятно, как нелегко далось ей это согласие.

Джоджо перегнулся через стол и сжал ладони Шарлотты в своих огромных лапах. Нет, больно ей, конечно, не было, но ощущение возникло такое, будто из ее рук пытаются слепить снежок. Казалось, сожми Джоджо ладони чуть сильнее – и он легко бы переломал ей все пальцы, сам того не заметив.

– Отлично! Спасибо! Договорились! С меня типа причитается! Хорошая девочка! Сечешь фишку!

Улыбку, появившуюся на его лице, едва ли можно было назвать улыбкой счастья и облегчения от того, что одной проблемой стало меньше. Скорее это была улыбка от сознания победы, как будто человеку удалось втянуть кого-то еще в заведомо рискованное дело. Шарлотте стало не по себе, а больше всего ей не понравилась «хорошая девочка, секущая фишку». В устах Джоджо эти слова прозвучали как-то покровительственно. Интересно, он что, решил, что теперь Шарлотта от него никуда не денется?

Но с другой стороны… судя по тому, как смотрели на нее посетители кафетерия… На их лицах было написано: «Джоджо явно заинтересован в этой девчонке. И ведь такая малолетка! Да откуда она взялась?»

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивая? И не такая, как все? Честное слово, ты совсем не похожа на всех остальных девчонок в кампусе.

Наступил вечер понедельника. Хойт и еще человек восемь-девять сент-реевских «братьев» приземлились на кожаные кресла и диваны в клубной библиотеке, собираясь спокойно скоротать вечерок: без лишних напрягов и по возможности не парясь. Главное – уютное тихое местечко и приятная компания. Естественно, включили телевизор с громадным плазменным экраном, и естественно, никому и в голову не пришло переключаться со «Спорт-Центра» на другой канал. Вот промелькнули какие-то яркие картинки с соблазнительными женскими формами – неотъемлемая часть любого рекламного ролика… и на экране появились четверо сутулых, если не сказать – скрюченных спортивных комментаторов – все средних лет, белые и какие-то… убогие. Сидя в дурацких ярко-красных фибергласовых вращающихся креслах с низкими спинками, они вели умную беседу на животрепещущую тему: почему баскетбол почти полностью превратился в вотчину чернокожих игроков!

– Обратите внимание вот на что, – сказал известный колумнист Мори Филдтри, чьи щеки, как два мешка, свисали ниже подбородка, благодаря чему слово «спортивный» с трудом ассоциировалось с его обликом. – Расовая, этническая принадлежность, генетические особенности – все это, конечно, справедливо. И тем не менее – не является ли это симптомом социальных проблем? Хочу напомнить, что в нашей истории уже бывали периоды, когда те или иные национальные меньшинства использовали спорт в качестве едва ли не основного способа вырваться из гетто. Примеров сколько угодно. Взять хотя бы бокс. Сто лет назад на ринге господствовали ирландцы: Джон Л. Салливан, Джентльмен Джим Корбетт, Джек Демпси, Джин Танни. Затем настала эпоха итальянцев: двое Рокки – Марчиано и Грациано, Джейк Ла Мотта и так далее. Что касается футбола, то несколько десятилетий самыми известными игроками были немцы – Сэмми Баух и другие. И вот теперь мы переходим к баскетболу. Вспомните, кто в основном выходил на площадку в тридцатые и сороковые годы? Кто доминировал в профессиональном баскетболе задолго до афроамериканцев? Это были спортсмены еврейского происхождения. Да, да! Еврейские игроки из нью-йоркских еврейских гетто! Среди них…

– Нет, вы слышали? Обратили внимание? – сказал Джулиан. Его голос раздался из глубин образованного диванными подушками кожаного каньона, в который он глубоко погрузился. Прозвучавший вопрос был обращен ко всем присутствовавшим, но в первую очередь к Хойту, который восседал в лучшем кресле, по молчаливому уговору отведенном ему, самому героическому бойцу в Сент-Рее.

К славе, доставшейся ему после знаменитой «Ночи трахающихся черепов», добавились почет и уважение, завоеванные в драматическом поединке с самым большим игроком самой сильной в Америке команды по лакроссу.

– Обратили внимание на что? – перепросил Хойт – естественно, небрежным тоном, соответствующим его высокому статусу. Не дожидаясь ответа, он запрокинул голову и приложился к очередной, четвертой – или все-таки пятой? – банке пива. Вечно он сбивался со счета именно между четырьмя и пятью.

– На то, как их называют: «еврейские игроки» или еще как-нибудь в этом роде, – сказал Джулиан. – Никто из них, – он махнул рукой в сторону телевизора, – не скажет: «евреи», нет, обязательно – «еврейские игроки», «спортсмены еврейского происхождения». Ирландцев они так и называют ирландцами, итальянцев итальянцами, немцев немцами, шведов шведами, поляков поляками, но попробуйте назвать евреев евреями. Нет, им, видите ли, подавай «спортсменов еврейского происхождения». Такое впечатление, что назвать человека евреем, даже если он и есть самый настоящий еврей, – это… это… какое-то оскорбление. Скажешь так – и тебя автоматически зачислят в антисемиты.

– В антисемиты? – захихикал Бу Макгуайр, сидевший на подлокотнике дивана верхом, как в седле. Это впечатление усиливалось тем, что его толстые коротенькие ножки не доставали до пола. – Может быть, но сами гребаные канадцы ведь тоже не говорят – «евреи».

Взрыв хохота.

– Не въезжаю, – признался Джулиан. – Ты о чем?

– Да об этом парне – Мори Филдтри. – Бу показал пальцем в сторону телеэкрана. – Он ведь сам канадец.

– А то я не знал, – удивился Джулиан. – Мори Филдтри канадец, и причем тут?…

– Да притом, притом, – давясь от смеха, сказал Бу. – На самом деле никакой он не Филдтри. Его настоящая фамилия Фельдбаум – гадом буду, если вру. А Мори – знаешь, откуда взялось это имя? От Мойше… Своего Моисея они переделывают в Мориса, или сокращенно Мори, а также в Мюррея или Морта. Так что ты на старину Мойше Фельдбаума не наезжай.

– А ты-то откуда это знаешь? – подал голос Хеди Миллс, полулежавший, вытянувшись на диване. – Может, ты сам гребаный канадец, только нам не говоришь?

Гостиная содрогнулась от хохота.

– Нет, брат, проблема в другом, – ответил Бу. – Я просто умнее тебя. И потом, некоторые мои лучшие друзья – канадцы.

Опять смех. Хойт механически смеялся вместе с остальными, как и подобает добропорядочному «брату», но на самом деле ему было вовсе не весело. Злость, раздражение, плохое настроение – от всего этого не помогало даже пиво. Сколько он там выпил – четыре банки или пять? Как ни странно, Хойта угнетала мысль о том, до чего ужасно выглядит его зачетная книжка… До него в последнее время вдруг стало доходить, что все три с лишним года, проведенных в Дьюпонте, он плыл по течению, рассчитывая, что рано или поздно все утрясется и его прибьет к уютным берегам какого-нибудь инвестиционного банка в Нью-Йорке. Так всегда бывает, гласила народная молва: закончишь Дьюпонт и будешь работать в инвестиционном банке в Нью-Йорке. Никто не знал толком, что это за хрень такая – инвестбанкинг, и с чем его едят. Но это было не принципиально. Куда более важной представлялась Хойту информация о том, что любой выпускник, попавший в абсолютно любой инвестиционный банк, уже к двадцати пяти годам зарабатывает двести… да нет, какое там – триста тысяч в год… Так вот, в последнее время до Хойта начало доходить, что все парни, которым удалось устроиться на такие хлебные места, были, оказывается, на редкость двуличными скрытными тварями. Да, да, каждая сволочь, как выясняется, скрывала от друзей немалую часть своей жизни. Далеко не сразу, путем расчетов и сопоставлений Хойт пришел к выводу, что каждый из этих счастливчиков был втайне от друзей еще и «ботаником». Вот суки-то, нет бы раньше предупредить. Оказывается, даже в библиотеку они ходили по ночам вовсе не затем, чтобы телок снимать, как это делал Хойт. Они там, понимаете ли, учились. Да, да, сидели в читальных залах и пахали. Взять, например, того же Вэнса. Он ведь, оказывается, тоже из таких. Далеко не сразу Хойт сообразил, что, по меньшей мере, в половине случаев, когда Вэнс являлся домой часа в три-четыре ночи, он возвращался не от какой-нибудь девчонки, а из библиотеки, где сидел и грыз свою экономику и статистику. Сколько же времени упущено! Если сейчас Хойт даже засядет, по примеру Вэнса за эту долбаную экономику и статистику, если пахать не просыхая все оставшееся до выпуска время, то прежние тройки и четверки с минусом из зачетки все равно никуда не денутся… А по слухам, доходившим до студентов от выпускников, те самые долбаные инвестиционные банки очень ревностно подходили не только к наличию престижного диплома, но и к списку прослушанных курсов и к полученным за время учебы оценкам. Даже наличие некоторого количества четверок резко снижало шансы получить вакантную должность в каком-нибудь отделе. Ну, а четверки с минусом и тем более тройки негласно приравнивались к двойкам. И ничего ты этим козлам из отдела по подбору персонала не докажешь. Плевать они хотели на то, что ты крутой; плевать они хотели на красивое мужественное лицо и волевой подбородок; им по фигу, чмо ты последнее или герой-отморозок, то вышибающий мозги охранникам губернатора, то наезжающий на чемпионов Америки по лакроссу, то вообще «строящий» пол-университета одним своим видом. В общем, веселиться Хойту было не с чего: даже пиво, всегда приходившее на выручку в самые мрачные минуты, не помогало. Пей не пей – ни хрена лучше не становится. Более того, на этот раз хмель, похоже, произвело на Хойта обратный эффект. Вместо того чтобы поднять настроение, алкоголь вверг крутого парня в мучительные раздумья о будущем и одновременно в омерзительное хныканье и жалость к самому себе.

Тем временем Джулиан продолжал развивать свою мысль.

– Та же фигня и с пидорами. Можно подумать, что их просто колбасит не по-детски от одного только слова «гомосексуалист». Как будто в этом термине есть что-то грязное.

– Правильно их колбасит, – заявил Вэнс. – Термин этот, конечно, медицинский, но насчет грязи ты тоже правильно подметил: означает-то этот термин трахающихся в жопу ублюдков, если называть вещи своими именами. Не вижу в этом ничего чистого и уж тем более приличного.

Смех, смех, смех.

– Ну да, – опять раздался с дивана голос Хеди. – Ляпнешь где-нибудь «гомик» вместо «гея» – и сразу всех собак навешают: нетерпимый ты, мол, на меньшинства наезжаешь.

– А мне охрененно нравится это слово: «гей», – сказал Бу. – «Веселенький», значит. «Голубой», кстати, тоже неплохо. Представьте себе какого-нибудь долбаного пидора, у которого вся задница разворочена, у него и веса-то половина осталась, и изо всех дыр черви спидозные лезут, а он, оказывается, «веселенький» и «голубенький». Твою мать, цветочек нашли. Как они меня задолбали, эти пи… прошу прощения, геи.

Взрыв хохота.

– Слышали, – объявил Джулиан, – в список предметов уже включили что-то вроде «исследования гей-культуры». Я сам в этом хреновом каталоге видел. «Гей-культура» – это, значит, нормально, это покатит. А попробуй этот препод назвать свой курс «Изучение гомосексуализма», не говоря уж о «Пидорских тусовках», – так его в два счета отсюда на хрен вышибут и не посмотрят, что он сам пидор редкостный.

Хойт больше не мог слушать всю эту лабуду. Он сидел, развалившись в кресле, и… откровенно убивал время. Вдруг он вспомнил, сколько вечеров было убито просто так, в этих ленивых посиделках, в бессмысленных разговорах за банкой-другой пива, а если еще прибавить сюда вечера, что он похоронил, напиваясь в одиночестве у себя в комнате…

На экране тем временем вновь замелькала реклама: яркие сочные краски, зажигательная ритмичная музыка… заливающиеся идиотским смехом девчонки на каком-то тропическом пляже. «Обдолбанные они, что ли, – подумал Хойт, – или тащатся оттого, что у них сиськи и задницы из бикини вываливаются?…»

Джулиан продолжал что-то вещать, потешая публику, когда Хойт неожиданно встал, потянулся и, ни на кого не глядя, направился к выходу из библиотеки. Разговор и смех оборвались, и вся компания вопросительно посмотрела на него. Ребята явно забеспокоились: не сказал ли кто-нибудь из них чего-то такого, что могло ему не понравиться.

Молчание нарушил Вэнс:

– Ты куда, Хойто?

Хойт остановился, оглянулся, рассеянно посмотрел в ту сторону, откуда донесся такой знакомый голос. Секунду помолчав, он махнул рукой и как-то мрачно произнес:

– Да так, чувак, пойду проветрюсь. Может, в «И. М.» загляну.

Вэнс, естественно, тотчас же встал, и они вместе отправились в «И. М.».

В «И. М.» было почти пусто. По понедельникам живая музыка не предусматривалась, и звуковой фон создавал какой-то диск с меланхолическим кантри-роком, заложенный барменом в музыкальный центр. В соответствии с перевернутым с ног на голову суточным циклом ночного клуба на дворе была не то поздняя ночь, не то раннее утро. Жизнь здесь начинала кипеть с «рассветом»: с половины двенадцатого до двух ночи в «И. М.» было не протолкнуться. Сейчас же почти пустой зал выглядел таким, каким он был на самом деле, – бесхитростно и даже грубо оформленным и к тому же довольно потрепанным. Едва обструганные доски, выкрашенные в черный цвет, вовсе не создавали желаемого антуража богемного университетского заведения, как это, по всей видимости, предполагалось изначально при оформлении интерьера. Большая часть круглых черных столиков в зале пустовала, и поэтому особенно бросалось в глаза, насколько они простенькие и дешевые – в прямом и переносном смысле. В общем, глядя на это убожество и запустение, трудно было поверить, что буквально двое суток назад сотни студентов толпились на улице у дверей клуба, готовые отдать все на свете, лишь бы оказаться здесь – где сладок запретный плод и где «что-то происходит».

Сегодня Хойту даже столик не потребовался. Он был счастлив зависнуть на высоком табурете прямо у барной стойки, получив от бармена в качестве «объекта для медитации» очередную банку пива. Алкоголь стал наконец-то разгонять кровь и дурманить голову. Хойт прекрасно понимал, что перекрыл безопасную и даже рискованную дозу, но в то же время – естественно, как и подобает перебравшему человеку, – был уверен, что ситуация под контролем и что уж его-то этот детский напиток ни за что не заберет. Вот только… черт, что там Вэнс говорит?

– …В этом хреновом «Холидей-Инн» в Честере? – успел перехватить он конец фразы.

– Не вопрос, – икнув, сказал Хойт, рассчитывая, что Вэнс будет говорить дальше, и он сможет по деталям худо-бедно въехать в тему. – «Холидей-Инн» в Честере?

Вэнс с усмешкой посмотрел на него и сказал:

– Хойт… ну, чувак, ты даешь. Я же сказал тебе, что если кто уже и приехал, то жить этим разведчикам больше негде, кроме как в «Холидей-Инн» в Честере.

Информация была неполной, и к тому же почему-то кружилась голова, но Хойт – человек трезвый, что ему там сделается от каких-то… сколько их там было… банок пива? – быстро въехал, что Вэнс по-прежнему культивирует в себе параноидальные страхи. Чтобы успокоить приятеля, он хлопнул его по плечу и спросил:

– Да что ты суетишься? Тебя, что ли, эти разведчики выискивают? Кому ты нужен?

В глубине души у Хойта теплилось подозрение, что прозвучало это по-идиотски искусственно, вроде как в фильме про индейцев. Нажрался он и несет какую-то чушь, да к тому же хрен разберет, что говорит – язык-то заплетается.

– В этом-то вся и загвоздка, – неожиданно согласился Вэнс. – Знать бы, кто им нужен.

«Нет, – подумал Хойт, – загвоздка в том, что кто-то слишком много пьет. Сначала пьет, потом хнычет сам себе в жилетку, потом не может уснуть, потом, естественно, дрыхнет до обеда… если не позже… а потом…» – Тут Хойта даже передернуло от воспоминаний о Послеобеденном Отходняке…

Показалось, что ли?… Да нет вроде… В бар действительно вошли двое посетителей – молодая пара Места они себе выбрали, так же, как и Вэнс с Хойтом, за стойкой, но с противоположного конца, табуретов через семь-восемь. Оба молодые, но явно не студенты. Парню, если присмотреться, так и двадцать один на первый взгляд дашь с трудом, только лысина на макушке и придает этому щенку солидности. Другое дело, что с этой плешью он выглядит жалким доходягой. Вон и свитер-то надел с воротником под горло, чтобы люди не видели, на какой тощей шейке болтается эта яйцевидная голова. В общем, ничтожество, лох, полное чмо. Хойт вообще не обратил бы на него внимания, если бы не его спутница – девушка, вернее, молодая женщина, которая все время пялилась на Хойта. Чтобы проверить, не показалось ли ему, он даже отвернулся на несколько секунд, а затем снова искоса посмотрел на нее. Нет, девушка продолжала пялиться, и какого, спрашивается, хрена?

Пихнув Вэнса локтем, Хойт негромко, словно обращаясь не к нему, а куда-то в пространство, сказал:

– Слушай, вон та девчонка, – еле заметное движение головой в нужном направлении, – она что, действительно на меня глазеет?

Вэнс как бы невзначай обернулся.

– Ну да. Хотя, может, и на меня. А она, кстати, ничего, клевая.

Девушка – женщина – действительно была очень даже ничего, клевая. Густая грива прямых темно-каштановых волос, уложенных гораздо лучше – и дороже, – чем у любой студентки, падала ей на плечи. Тонкие черты лица, но при этом полные губы, подкрашенные какой-то темной, но при этом глянцевой помадой, блестящей в огнях бара. Стройная длинная шея и тонкая золотая цепочка с кулоном, тоже игравшим в свете барных светильников, почему-то придавали незнакомке хрупкий, беззащитный вид… На ней был черный джемпер с V-образным вырезом. Поверх джемпера был надет короткий черный жакет, но это Хойта мало заинтересовало… а вот этот завораживающий треугольник вершиной вниз… V-образный вырез был до того глубок, что парень мог видеть… мог видеть…

– Ни хрена, на меня пялится, – сообщил он Вэнсу. – Ну и… твою мать. – Последнее замечание сорвалось с его губ, когда он чуть не упал, вставая с высокого табурета.

– Эй, братан, слышь, уймись, – попытался урезонить пьяного приятеля Вэнс, решив, что для большей убедительности нужно перейти на гетто-сленг, по крайней мере, в той степени, какая доступна наследнику старинного англосаксонского рода Фиппсов. – Да ты ваще въезжаешь? Ну куда поперся? Отвянь, блин, она с хахалем.

– А мне по хрену, я и с хахалем, с этим мудилой, побазарю чисто конкретно. – Блин, а ведь он и не думал переходить на гетто-сленг. Все Вэнс виноват, сбил его с толку со своим «братаном»… Твою мать, еще и язык заплетается…

Стоило Хойту сделать шаг в сторону намеченной цели, как буря, шумевшая у него в голове… нет, не улеглась, а наоборот, разыгралась еще сильнее. Чтобы проверить, все ли в порядке, Хойт посмотрел в большое зеркало за барной стойкой… Отражались в нем только голова и плечи, но и этого было достаточно. Оба Хойта остались полностью довольны собой и друг другом. Так, так, голову чуть левее… отлично, подбородок повыше, пусть все видят, какие мы волевые парни, а теперь улыбочку – не слишком широкую, доверительную, – так, просто чтобы дать понять, что он знает себе цену. В общем, Хойты пришли к выводу, что оба они просто круче тучи, а уж хороши – глаз не отвести. А если держать голову вот так, чуть задрав нос, то как шикарно смотрится наша здоровенная шея. Ну просто воплощенная сила Целая колонна торчащая в распахнутом вороте рубашки-поло. Правда, буря в голове так и не думала успокаиваться.

Проделав большую часть показавшегося не таким уж близким пути, Хойт вдруг обнаружил, что не продумал одну маленькую, но немаловажную деталь: что сказать этой девушке, как завязать разговор. Стандартный прикол тут не покатит: чем ближе он подходил, тем лучше понимал, что перед ним отнюдь не сопливая девчонка, а настоящая взрослая женщина. Судя по всему, она заметила его боковым зрением и обернулась. Что ж, ее лицо оказалось таким же, как и волосы, то есть идеально… сделанным… Мерцающие в полумраке губы… высокие скулы… блестящие глаза… Как и большинство мужчин, Хойт ни черта не понимал в тонкостях макияжа. А впрочем, какая разница. Что скрывается под тщательно нанесенным слоем грима – это в данный момент меньше всего волновало Хойта Ничто не могло бы поколебать его уверенность в себе и в том, что он сейчас снимет эту… эту… телку? Времени на раздумья не оставалось: сделав последний шаг, он на всякий случай оперся о стойку и, не придумав навскидку ничего лучше, воспользовался многократно отработанным и никогда не подводившим его «экспромтом».

– Извините, что побеспокоил… – Хойт подарил ей самую чарующую из улыбок, на какую только был способен, потом посмотрел на ее спутника и улыбнулся ему тоже. – …Но я хотел спросить вас… – теперь глядеть прямо ей в глаза, – …вы, наверно… честно, когда я тут сидел, вы… вы, наверно, уже устали от того, что вам все время говорят, как вы похожи на Бритни Спирс.

Женщина., хороша ведь, мать ее! Еще как хороша… и не подумала захихикать. Впрочем, ни раздражения, ни неприязни в ее лице Хойт тоже не заметил. Она улыбнулась ему – любезно, но довольно прохладно, – и сказала:

– Бритни Спирс блондинка. А вы не устали от того, что вам все время говорят, как вы похожи на Хойта Торпа?

Крутой братан так и замер с отвисшей челюстью. Пьяный мозг отказывался хоть как-то реагировать на такой неожиданный поворот дела.

– Это… а вы это как?… В смысле, откуда узнали, как меня зовут?

– Ну, положим, наверняка я не знала, – сказала она, – но с виду ты вылитый Хойт Торп. – Она бросила взгляд на своего спутника, и тот согласно кивнул. Потом, вновь обернувшись к Хойту, незнакомка все так же улыбаясь, продолжила: – Мы сегодня днем видели твою фотографию. Я думала, ты и не заметишь, что я на тебя посматриваю.

Хойт нервно хмыкнул и сделал какой-то неопределенный жест рукой, понадеявшись про себя, что в общем все получилось круто.

– Ну… я вот… – Больше ничего ему в голову не приходило.

– Вот уж совпадение так совпадение. – Она опять поглядела на своего спутника, и тот вновь кивком головы выразил свое согласие. – Меня зовут Рейчел Фримен. – Женщина по-деловому протянула ему руку.

Хойт не упустил возможности, как ему казалось, тонко и незаметно сделать это рукопожатие менее официальным. Сжав ладонь Рейчел чуть сильнее, чем следовало, он на мгновение дольше задержал ее в своей руке и, глядя прямо в глаза собеседнице, поинтересовался:

– Тебя это… обратно подкинуть?

– Обратно подкинуть? – переспросила Рейчел Фримен. Судя по всему, она посчитала этот вопрос недостойным ответа и без паузы показала рукой на мужчину: – А это мой коллега Майк Мараш.

Очередное рукопожатие. Мистер Мараш, уже плешивый, но все еще с детским лицом, вежливо улыбнулся Хойту.

– Мы работаем в «Пирс энд Пирс», – сообщила самая роскошная женщина в мире.

– В «Пирс энд Пирс»?

– Они занимаются инвеста…

– Я знаю, – перебил Хойт. Ему вовсе не хотелось, чтобы Рейчел подумала будто он настолько тупой и необразованный, что даже не в курсе, кто такие «Пирс энд Пирс». Даже человек, пропустивший столько лекций по экономике, сколько прогулял их он, не мог не знать, какое место занимает «Пирс энд Пирс» в сфере банковского инвестирования. Нет, нет, конечно, он в курсе, просто очень уж они его удивили. Удивляться действительно было чему. С точки зрения Хойта, такой гадюшник, как «И. М.» отнюдь не был тем местом, куда могли бы заглянуть в понедельник вечером сотрудники «Пирс энд Пирс», чтобы пропустить по рюмочке.

– Мы работаем в отделе по набору персонала, вот и приехали сюда в командировку, – пояснила Рейчел, глядя на него жутко похотливыми глазами. – Вот почему я и сказала про совпадение. Администрация Дьюпонта предложила нам включить тебя в список кандидатов. Я как раз собиралась позвонить тебе! Можешь себе представить, как я удивилась, когда увидела парня, как две капли воды похожего на тебя. В общем, можем обойтись без телефонного звонка и договориться о собеседовании прямо сейчас.

– Со мной? – До чего же Хойту хотелось говорить как можно круче, стараясь, чтобы голос не срывался и не звучал чуть ли не на целую октаву выше обычного.

Судя по всему, Рейчел не шутила и они договорились встретиться завтра за ланчем в «Холидей-Инн» в Честере. «Холидей-Инн» в Честере… Хойт готов был поспорить с кем угодно на что угодно, что остановилась эта красотка именно там. Он проникновенно посмотрел ей в глаза… В ответ ее глаза заблестели… сверкнули… загорелись… А ведь сразу этот внутренний огонек в ней и не разглядишь. Отгородилась, понимаешь ли, фасадом: причесочка, высокие скулы, влажные губы, лебединая шея… цепочку повесила… Знать бы еще, что этот ее блеск в глазах означает?…

– Забито! В «Хотидей-Или», – сказал Хойт. Парень чувствовал, что выражаться членораздельно ему с каждой минутой становится все труднее.

– Что?

– В «Ходитей»… в «Ходилей»… ну, в общем, заговорились! – «А дела-то, оказывается, совсем плохи, – подумал он, нервно рассмеявшись в попытке скрыть печальное положение дел. – Несу какую-то чушь, а путного ничего в голову не лезет». Впрочем… да хрен с ними, с умными словами. Он ведь своего добился. Подцепил! Подцепил эту красотку! Чтобы больше не говорить глупостей, Хойт решил молча кивнуть на прощанье и улыбнуться Рейчел – улыбнуться искренней и многозначительной улыбкой.

Блин.

…Пожалуй, слишком долго он смотрел ей в глаза, когда улыбался на прощанье… прежде чем повернуться и не вполне твердой походкой поплестись к тому месту, где его ждал Вэнс.

Язык заплетался все сильнее, но в общих чертах Хойт сумел объяснить Вэнсу, о чем шла речь в «официальной части встречи», о «Пирс энд Пирс» и о разговоре с шикарной дамочкой в джемпере с глубоким V-образным вырезом.

– Вот это да! Охренеть просто! – Вэнс от удивления даже присвистнул. – Хойт, так ведь это здорово. Ты хоть представляешь себе: «Пирс энд Пирс»…

Ну-ну… В голосе Вэнса звучала радость за собрата по Сент-Рею и товарища по оружию. О том, что у Хойта не все в порядке с успеваемостью, он не просто догадывался, но знал наверняка. Сам Хойт в последнее время постоянно стонал по этому поводу. Он почувствовал симпатию к старику Вэнсерману. Молодец, не завидует. Сам же он испытал прилив жалости и сочувствия. Вэнс Фиппс в списке этой маленькой сексапильной инвестиционной банкирши не числился, или, во всяком случае, его по фотографии она не опознала…

Другой Хойт, трезвый, рассудительный и занудный, попытался было нашептать первому, крутому Хойту через плечо, что все это могло оказаться просто слепой игрой случая… максимум – везением или удачей… Что ж, крутому Хойту не составило особого труда подавить в зародыше едва начавшийся бунт на корабле. Когда в голове так штормит, тут уж не до дискуссий и рассуждений. Долой раздвоение личности, прочь сомнения. Крутой Хойт, конечно же, круче трезвого и занудного.

Из висевших по углам бара колонок слышался голос певицы по имени Конни Йейтс. Ударные, басы и электрогитары – старый добрый кантри-рок. Хойт некоторое время подпевал Конни Йейтс. Вэнс сидел за стойкой, глядя в зеркальную стену бара прямо перед собой. Вэнс Фиппс из фиппсовских Фиппсов… Ощущение было такое, что Вэнс просто не въезжает, как можно петь вслух, если ты петь совсем, совсем не умеешь. Ну, не умею, и что с того? Хойт почувствовал, что, пожалуй, во время шторма, бушующего в голове, трудно будет объяснить человеку, что он смешон в своей ограниченности. Вот Рейчел – ей бы ничего объяснять не пришлось… она бы сразу во все въехала. Он посмотрел в ту сторону, где только что сидела эта шикарная женщина… но ни ее, ни плешивого парня там уже не было.