Глава I. Отпуск

Наступило лето. Инженеру Алексею Ларину предстоял отпуск, второй отпуск после окончания института. Первый он не использовал – были причины. Зато этот отпуск будет в два раза длиннее – начальство разрешило. Его надо провести интересно, но как? На зарплату инженера на юг не поедешь – денег хватит только, чтобы доехать к морю и снять комнату в какой-нибудь халупе. А на питание? В курортных столовых, как он слышал, очереди, невкусно готовят, и к тому же дорого. Конечно, не отпустят из дома за тридевять земель с его финансами, добавят. Тогда хватит, и с избытком. Но сколько можно сидеть на шее у родителей – уже инженер! Значит, надо отдыхать не на модных курортах Черноморского Кавказа или Крыма, а на Волге или на Украине… Да мало ли в Союзе мест, где красивая природа, полно фруктов и дешевая жизнь! Теперь самая главная проблема – с кем отдыхать. Половина приятелей переженились, и он отправился к Димычу с предложением вместе провести отпуск.

– Давай поедем на Украину и пригласим с собой Леночку.

– Не получится. Я с батей уезжаю в Питер к тете, и, быть может, навсегда. Тетя одинокая, болеет, я тебе рассказывал. Квартира у нее большая, на Кировском проспекте.

– Вот это новость! А как же Леночка?

– Это я тебя должен спросить, а то ты ей голову совсем заморочил.

– Я? Ты с ума сошел! Такое от тебя слышу впервые.

– Алешка, ни черта ты не замечаешь вокруг, эгоист.

– Эгоист. Почему?

– Живешь в свое удовольствие, друзей забываешь.

– Вот это да! К вам захожу, и довольно часто. Всегда разговариваем с Леночкой. Когда был у вас последний раз… да, уже порядочно, то читал ей целый вечер Пастернака, с огромным трудом купил у спекулянтов на Кузнецком. Она внимательно слушала, была довольна.

– Мне кажется, Алешка, что она к тебе неравнодушна.

– Как? Не может быть!

– Приглядись к ней, ловелас!

– Ну какой я ловелас, что ты несешь!

– Это я так, к слову. Посмотри, она одна, совсем одна. Никого у нее нет. Одно время приходил к ней из больницы врач, ее знакомый по эвакогоспиталю. Все ею восхищался: «Ах, какая вы цельная натура, ах, какой вы человек, ах, какой вы диагност, у вас большое будущее в медицине, ах, какие у вас волосы и т. д.» А она: «Не надо, мне нравится другой. Он еще мальчик и чуть-чуть шалопай, но это пройдет».

– А ты что, подслушивал?

– Ну зачем так! Я был в своей комнате и даже его не видел.

– Димка, что мне делать? А может быть, она не меня имела в виду, а? Я люблю Леночку, но как-то не так. Она хорошо слушает стихи и понимает их, как и я. У нас с ней общие любимые книги, писатели, музыка. Раньше я по ней сходил с ума, ночами снилась. Сейчас не так, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я к ней отношусь не как к соседке, а как к сестре, к очень близкому человеку, ясно?

– Знаешь, я плохо представляю ее жизнь и сейчас, и раньше, когда мы были школьниками.

– Как это? Вся ее жизнь прошла на твоих глазах. В квартире нашей жили две семьи – мы, Сытины, да Лаврентьевы. Леночка осиротела перед самой войной, когда ее мама умерла, а отца-то репрессировали в тридцать седьмом. А потом заболела моя мама. Однажды в моем присутствии она сказала: «На тебя, Леночка, вся надежда – я долго не протяну. Отец сутками не выходит с завода – на казарменном положении, а Димыч болтается по нашему Кривому переулку среди хулиганья. Будь ему сестрой». После такого разговора что ей оставалось делать – поступила в больницу на посменную работу, чтобы больше времени быть со мной. Она ведь совестливая, очень способная и трудолюбивая. Ну ты же сам все знаешь: война, институт, сейчас опять в своей больнице, в ординатуре…

– Димыч, поговорили о ней, и у меня опять сердце сжалось. Ведь она всегда была во мне, всегда. Но что-то мешало, что?

В тот же день Алеша позвонил Леночке в больницу.

– Лаврентьева на операции. Позвоните через час. Что-нибудь передать?

– Спасибо, нет. Позвоню через час.

«Позвоню через час… А что, собственно, я скажу? Приглашать отдыхать? Может быть, вместе с моими родителями, не предупредив их об этом? Как они на это посмотрят? Если я хотел пригласить кого-то из своих приятельниц, то почему не Надюшку, или Ольгу, или Валю, или… еще кого-то, не знаю кого, кто у нас бывает дома в последнее время. Все они чудесные, замечательные, мы славно проведем время… А если Леночка подумает, что за этим приглашением следует нечто большее, что же я ей скажу, что? Лично мне и так хорошо. А потом, выступление Черчилля… Холодная война набирает обороты. Какая там семья, дети? Невозможно, даже легкомысленно».

Через час он все-таки позвонил:

– Леночка, привет! Как дела, как операция? Значит, ты свободна? Тогда я еду к тебе и буду ждать в вестибюле, договорились.

И Алеша поехал в больницу. «Итак, о чем я буду говорить: поехали отдыхать, без всяких там разных мыслей. Нет, так нельзя. Тем более Димычу кажется, что она ко мне что-то там питает. Ну а если положа руку на сердце – а как может быть по-иному? Леночка мне нравилась с мальчишеских лет, всегда. Только война и институт, и наши девочки нас разъединили. А кто-то еще говорил: годы, годы, была на войне. Ну и что? Она там была в своем коллективе, за операционным столом, под началом профессора-полковника, которого звали, кажется, Александр Илларионович. Профессор относился к Леночке как к дочери, оберегая от мужских ухаживаний. Годы? Какие там годы, она сейчас спортивнее многих наших девочек: гибкая, стройная, интересная, и умница. Только губки красит, и все, и никаких колец или цепочек. Отличный собеседник, много читает, и мы с ней встречались на литературных вечерах, пока их не прикрыли. Она там бывала одна и одна уходила, а я провожал других. Вообще-то поступал по-свински. Как я мог? Но меня тогда волновали другие, разные».

Одно время Алеша встречался с художницей Нонной. Она отлично рисовала карикатуры и любила изображать Алешу в разных жизненных ситуациях, но обязательно с книгой в руке: и на эскалаторе метро, торчащим над всеми пассажирами, и зацепившимся за поручень трамвая, и даже стоящим под водосточной трубой: вода хлещет на Алешу, а он так увлечен чтением, что не обращает внимания на поток воды.

Они вместе ходили в консерваторию, на вечера. Нонна никогда не расставалась с альбомом, у нее очень удачно получались карикатуры на выступающих. Некоторым посылала карикатуры, вырывая из альбома. «Зачем?» – поинтересовался Алеша. – «Пропадет, хорошая работа. А может быть, оригиналу понравится, и он на мне женится, а?» – и рассмеялась. Но здесь, как понял Алеша впоследствии, хотя и догадывался об этом раньше, была тактика, впрочем, бери выше, стратегия, был дальний прицел. В конце концов, стратегия не подвела: один маститый художник преклонного возраста поменял свою старушку-жену на Нонну – интересную высокую блондинку с голубыми глазами. Алеша давно установил для себя границу их взаимоотношений, так как по своей натуре она львица и охотник: ей нужен был уже состоявшийся человек, так сказать, с положением. Но он, Алеша, ни на что и не претендовал. С ней было скучно. Нонну можно было привести куда-то, дать ей покрасоваться, а окружающим – получить удовольствие от ее лицезрения, но не более того.

В консерватории тоже были знакомства, и не только шапочные. Были там ох какие!.. и музыкантши, и прочие. Бывала там зеленоглазая Наташа, родственница Леночки, тоже, как правило, одна, реже с подругой. А зачем, собственно, они ему нужны? В последнее время чаще ходил один, иногда с Машенькой. Как она слушала музыку! При кульминации сжимала его ладонь или прижималась к нему насколько возможно, а потом так мило извинялась и краснела. Отношения у нас были чисто дружеские: целовал в щечку, провожал до троллейбуса или, если были деньги, оплачивал такси. Иногда в консерватории видел Леночку, одну, и, даже когда сам тоже был один, не ждал ее у выхода. Домой обычно шел пешком, полный музыки, боясь растерять в разговоре звуки симфонии.

В то время сердце его было свободно – он медленно плыл по течению времени.

– Леночка, привет, мы с тобой уже давно не встречались. Ты все такая же скромная докторша, погруженная в себя, так?

– Нет, не так. Во-первых, дай я тебя поцелую на правах старой знакомой. Вот так, целомудренно. Во-вторых, я возьму тебя под руку. Чем обязана такому счастью?

– Леночка, тебе очень идет это белое платье в горошек, очень. Ты в нем ну прямо первокурсница.

– Спасибо, значит, я пока еще не потеряла девичьего облика. Интересно, сколько у меня еще лет впереди?

– Да, да, не потеряла, ты такая же замечательная и прекрасная.

– Ну-ну, Алеша, к чему пустые комплименты, не надо! Знаешь, я все глубже и глубже ухожу в работу, и меня только музыка волнует да твое бесцельное вольное прозябание. Пожалуй, ничего подобного я тебе не говорила прежде.

– Боже, о чем ты! Я пришел совсем с другим. Со мой все ясно – я ищу себя, может быть.

Леночка, как обычно, наклонила голову немного набок, не перебивая, внимательно слушала.

– Так вот, скажи мне, в каком году ты отдыхала в последний раз?

– Могу ответить совершенно точно – в сороковом, перед войной.

– Что?! Ты сумасшедшая, как можно не заботиться о себе! А куда смотрела твоя больница, а где были все мы, я тебя и себя спрашиваю? Значит, все мы черствые сухари, и правильно говорил Димыч об эгоизме.

– Добряк Димыч об эгоизме? Интересно! А зачем тебе все это?

– Едем с нами отдыхать на Украину, в гоголевские места? Возьмем Гоголя и будем читать, нигде с ним не расставаясь. Представляешь, как мы прочувствуем его на Полтавщине, в Сорочинцах, а на Пселе будем загорать, купаться и рыбу ловить. Хорошая программа, а?

– Программа действительно хорошая. И давно ты ее придумал?

– Только что, но каково! И потому, Леночка, бери отпуск месяца на два. Ты столько лет не отдыхала, дадут. Это будет настоящий отдых, с культурной программой.

– Итак, насколько я тебя поняла, твои родители решили отдохнуть на Полтавщине.

– Правильно. Но мы будем отдыхать отдельно, в другом месте, но тоже на Пселе. Сказочные места, а главное, там полно фруктов и дешевизна. Можно взять с собой Наташу. Но Наташа потащит за собой подругу – это точно. Хорошо бы с Димычем, но он уезжает с отцом в Ленинград, и как будто навсегда. Лучше, пожалуй, одним. Совсем одним. А родителей можем навестить перед отъездом или во время отдыха, решим на месте, а?

– Ты сказал, что эту программу придумал только что?

– Да! А куда нам деваться – не на юг же, финансов не хватит!

– А как к этому отнесутся родители?

– Ох, Леночка! По-моему, они будут только довольны.

– В принципе этот план возможен, но ты его придумал только что. Поэтому обсуди свой план с мамой, она мудрый человек, хорошо?

Утром Алеша рассказал маме, что Леночка с сорокового года не отдыхала и что ему ее жалко.

– Жалость? Сынуля, это нехорошо. Она удивительный, добрый, мягкий, отзывчивый на любое обращение человек, красивая женщина, все при ней. Умница. И в тоже время одна и одна.

– Откуда ты знаешь?

– Вижу, я ведь иногда встречаюсь с ней.

– Интересно, а я не знал. Димыч говорит: «Больница и дом, дом и больница».

– А ты ее давно видел? С нами приглашал поехать? И что услышал? Так я и думала. Она знала тебя мальчишкой, долго возилась с тобой, лечила твой нос и стала относиться к тебе по-матерински, хотя и старше всего года на три-четыре. А когда вернулась, увидела уже взрослого человека, который даже пытался за ней ухаживать. Ты попал в ее сердце, как вечно ноющая сладкая боль, от которой освободиться невозможно. Она тебя полюбила.

– Возможно, и что же теперь делать?

– Она должна освободиться от тебя как от эфемерного заблуждения. Ей давно пора завести хорошую нормальную семью, она полна нежности и любви, а передать ее некому: ей нужен ребенок, тебе это ясно?

– Кажется, да. Я пригласил ее поехать вдвоем на Псе'л, мы и вас навестим.

– Твое предложение очень интересное, если ты взвесил возможные последствия.

– Она согласна, но хочет, чтобы поездку я обсудил с тобой.

– Поездка для Леночки будет психологически трудной: или она освободится от тебя раз и навсегда, или вы останетесь вместе, вместе, понимаешь?! Ты только будь на высоте. В любом случае я на ее стороне, прими это к сведению.

Родители уехали, а через неделю и Алеша с Леночкой на том же вокзале поджидали свой поезд. У Алеши чемодан, у Леночки вещевой мешок и сумка с продуктами. Итак, до Харькова, далее пассажирским до Кременчуга, далее рабочим до пересечения железной дороги с рекой Псе'л. Поездка с пересадками прошла без каких-либо происшествий, и вот они наконец прибыли на место.

Белые хатки, как утки-наседки в садах, в садах, в садах, и спокойный живописный Псел вдоль дубравы. Вскоре к платформе подошла молодая чернобровая красавица, одетая как будто для фильма об Украине: и юбка, и кофточка, и фартук белоснежные и красиво расшитые. Оказалось, хозяйка хаты на берегу Псела, Марийка, не против принять постояльцев. Все вместе отправились смотреть ее владения.

– А ваш домик с садочком? – поинтересовалась Леночка.

– А як же!

Хату свою она сдала целиком.

– Живите тут, люди добри, а я буду у мами. Чоловик мий призван в армию.

Хата, беленая снаружи, с соломенной крышей, была разделена на две комнаты, в каждой из которых стояли кровати, столы, стулья и прочая домашняя мебель. Ставни на окнах закрыты, на земляном полу разбросана полынь, отчего по дому разливался приятный, слегка дурманящий запах. После изнуряющей жары – прохлада. «Как здесь хорошо!» – воскликнули Леночка и Алеша в один голос.

И вот он, Псел! Алешин папа где-то в 10 – 15 километрах выше по течению собирался ловить лещей, окуней, сомов и щук на самой рыбной реке Украины. Сведения были несколько устаревшие, восходящие к временам Гоголя, но всегда надо надеяться на лучшее.

Леночка сразу вошла в круг женских обязанностей, направилась в летнюю кухню готовить какую-то еду, а Алеша, как они договорились, занялся банькой. Он натаскал из Псела полный чан воды, встроенный в печь, набрал в окрестностях хвороста и кизяков, и после долгих усилий труба над банькой задымила. Взмокший от солнца и жара от печи, перепачканный сажей и грязью, он услышал голос Леночки: «Молодец, Алеша. Но ты грязный, как трубочист. Лезь в речку, сейчас я к тебе приду». И вот почти вприпрыжку, как ничем не обремененный ребенок, на тропинке, ведущей к речке, появилась сама Леночка.

– Алеша, в мою сторону не смотри, под халатом у меня ничего нет. Отплыви в сторону.

Алеша выполнил просьбу, но, развернувшись, поинтересовался:

– Ну как, теперь, когда ты в воде, можно плыть в твою сторону?

– Нет, сегодня совместного купания не получится, я к этому не подготовлена.

– В следующий раз надевай хотя бы трусики, чтобы быть со мной в равных условиях, – выкрикнул Алеша, направляясь к середине реки.

Псе'л – река коварная, с перекатами; то у левого, то у правого берега можно пройти по щиколотку, а чуть дальше – уже глубоко и сильное течение. После обеда в летней кухне решили полежать в тени садочка на домотканых подстилках, принесенных Марийкой, и почитать Гоголя.

– Подъем часа через полтора, – произнес Алеша. Но уже через пять минут оба посапывали, забыв о Гоголе: устали с дороги, и от жары разморило.

Первой, через пару часов, проснулась Леночка и стала будить Алешу:

– Как хорошо я поспала, но проснулась уже давно – слушала тишину, боясь ее нарушить. Не пора ли нам вставать?

Алеша, позевывая, согласился:

– Пора, пора, уже труба зовет.

Мыться в бане решили после захода солнца. Так как в это время будет кромешная тьма, усугубленная отсутствием луны, то Алеша предложил купаться вместе, на что Леночка сказала, что они все-таки не в Финляндии, а на Украине. Сначала она, пока еще сумрак, расставит на полках шайки и ковши для чана и все это вымоет, затем вымоется сама, а затем уже Алеша.

Алеша написал на листке бумаги режим дня с намерением выполнять его на полном серьезе и со всей ответственностью.

Подъем в четыре утра (это из-за жары).

Купанье в реке и зарядка.

Осмотр больных, если таковые есть, доктором.

Далее, завтрак в половине шестого.

Второй легкий завтрак в двенадцать.

Обед, он же и ужин, в шесть часов, учитывая жару.

После чего прогулки, побасенки, чтение Гоголя.

Отбой в десять.

В промежутках между приемами пищи – ловля рыбы и раков, исследование окрестностей, чтение стихов, танцы и хоровое исполнение песен на украинской мове, возможно, вместе с местным населением.

А еще, тоже с местным населением, распитие горилки в честь вечной дружбы между кацапами и хохлами.

Все мероприятия следует проводить с семи до восьми вечера и только при полнолунии из-за отсутствия на хуторе, как и во времена Гоголя, электрического освещения. Больных с острыми заболеваниями «москальский доктор» принимает в любое время.

– Алешка, узнаю взлеты твоего красноречия, когда ты в приподнятом расположении духа. Однако этот распорядок дня нельзя взять даже за основу хотя бы потому, что в нем отсутствует покупка продуктов и их приготовление. Потому, дорогой мой, пошли к Марийке за парным молоком, сметаной, яйцами, зеленью и фруктами.

Леночка вооружилась плетеной корзинкой, и они вместе отправились к Марийке. Солнце скрылось за горизонтом. Первый день отдыха подходил к концу.

Отношения между Леночкой и Алешей, как и в Москве, были добрыми и нежными, но оставались только дружескими. Именно такими они казались при внешнем беглом наблюдении. Но что-то закипало в сердце сверх молчаливо установленных правил и у Алеши, и у сдержанной Леночки. Ей хотелось или забыть Алешу навсегда, что, наверное, было выше ее сил, или приблизить его, войти в его душу. Но Леночка – не Нонуля, охотница за женихами. Леночкой руководили не заранее продуманные планы заполучения Алеши, она плыла по медленному течению времени, которое могло их столкнуть на всю жизнь, или сблизить на каком-то временном отрезке, или разнести в разные стороны. Ее целомудренность сдерживала даже малейшие шаги к сближению со стороны Алеши, если за этим не предполагалось ничего серьезного. А между тем девичество не бесконечно. И Алеша это и понимал, и забывал, когда Леночка была рядом и от ее близости у него голова шла кругом. А ведь мама предупреждала его… Что делать Алеше? Ему еще хотелось вольной жизни, он сам еще не знал, кем станет в будущем – «физиком» или «лириком». Многое проходило мимо его сознания, как и у большинства молодых людей, которым жизнь представлялась праздником, а обязанности – где-то там, еще нескоро.

Сейчас рядом с ними – никого. Они лежат в тени, у самой воды, лишь слышно тихое нашептывание Псе'ла, да вдруг раздастся резкий всплеск воды – похоже, щука поймала незадачливую рыбешку. Временами они на четвереньках переползают на новое место в поисках тени. При этом Леночка держит на груди полотенце, а Алеша волочит за собой подстилки. Здесь только ивняк, и трудно найти обширную тень хотя бы на час. Между подстилками метровое расстояние. При перемещениях Алеша пытается его уменьшить, то негласно установленное расстояние тут же корректируется Леночкой под учащенное сердцебиение Алешиного сердца. Успокоившись, он читает стихи по памяти или из книг: Пушкина, Лермонтова, Блока, Пастернака Багрицкого, Евтушенко. Иногда любимые места из «Мертвых душ» или из «Вечеров на хуторе…», или просто из открытой наугад страницы.

– Алеша, теперь ты меня послушай:

В сущности, переводчик создает свой поэтический образ, а как замечательно, великолепно, каждое слово на свое место приколочено бронзовыми гвоздями. Когда-то ты читал мне эти стихи и говорил о приколоченных бронзовыми гвоздями строфах или даже отдельных словах именно к тому месту, где они должны быть. На родном языке поэта это уже другое стихотворение.

– Конечно, а вот послушай:

– Блок?

– Точно, дорогая! А это чьи стихи, угадай:

– Алеша, это не рифма, ты халтуришь.

– Леночка, я не поэт, а для приглашения покупаться сойдет.

– Чур, я первая. В воде возьмешь у меня полотенце и отнесешь на берег.

И Леночка, придерживая у груди полотенце, вошла в воду.

«До чего хороша: прямые точеные длинные стройные ножки, какая изящная ложбинка от трусиков до самой шейки, покрытой золотистым пушком. А ручки, а талия, и нет этого вульгарного перехода к бедрам, все пропорционально, все восхитительно красиво. А если я вдруг крикну «Змея, меня укусила змея!», она повернется в испуге, и я увижу два холмика, завершенных пиками. Но это будет недостойный прием, обман. Мне можно идти, Леночка?»

– Можно! – она была уже по шейку в воде и, не поворачиваясь к Алеше лицом, над головой держала полотенце, помахивая им.

– Леночка, давай сегодня будем плавать а на спине.

– Но я же не готова к этому.

– Готова, готова, уберешь свои драгоценнейшие прелести под полотенце, а я полотенце завяжу на спине.

– А правда, почему бы и не поплавать на спине? Алеша, ты стоишь на дне у меня за спиной, а я отчаянно работаю ногами, чтобы не захлебнуться. Пожалуйста, отойди к берегу, пока я не достану до дна. Теперь стой и затягивай концы полотенца.

– Вот так, отлично, спасибо.

– Спасибом, доктор, не отделаетесь, поплыли. Я вас должен официально информировать, что в конце концов, предъявлю претензии Димычу, как лицу ответственному и почти вашему брату, в равнодушном отношении доктора к моему здоровью, вот так. Я ни разу не был обследован от «гребенки до пят». Один раз, только один раз вы обратили внимание на мой палец, истекающий кровью в результате ранения об острый шип акации, и почти что рваную рану заклеили лейкопластырем.

– Ту царапину?

– Для вас, доктор, это, может и царапина, а для больного, то есть для меня – рана. У вас жестокое сердце, и вы не используете могучий метод воздействия на больного – психотерапию. В данном случае, будучи убежденной, что летальный исход исключен, тем не менее, вы должны были обнять, поцеловать больного крепко и продолжительно в губы, вселяя в него надежду, что цара… я хотел сказать рана, заживет без последствий. Я достаточно четко излагаю свои мысли, дорогой доктор?

– Достаточно.

– Что будем делать дальше, Леночка?

– Полностью отдадимся течению и будем плыть, плыть, плыть, любоваться облаками и слушать тишину, пока нас не прибьет к берегу. Алешка, мне в жизни не было так хорошо, как в эти дни, как сейчас.

Между прочим, Сорочинцы стоят на Псе'ле, Псе'л впадает в Днепр, а там прямым ходом в море – да прямо к туркам, а времена-то гоголевские: тебя в гарем, а меня на галеры.

Все чаще стали роиться в Алешиной голове мысли какие-то странные, непривычные… Раньше такое в голову не приходило ни в Москве, ни до недавнего времени здесь, на Пселе. Все это походило на раздвоение личности. Алеша спорил сам с собой, но как-то вяло, неэнергично.

«А что ты, собственно говоря, Алешка, хочешь? Не валяешь ли ты дурака, не играешь ли ты в запретные любовные игры, не обманываешь ли ты самого себя, вольный стрелок? Ты хочешь Леночку? – Да, хочу, всю… Хочу войти в нее и выйти, и так тысячи раз опять входить, и обнимать, и целовать всю “от гребенки до пят”, и чтобы она мне отвечала тем же. – Неужели тебе не понятно, что она святая женщина? Она пронесла свое девичество через всю войну и вплоть до сегодняшнего дня. А тобой завладели похотливые мыслишки. Да по отношению к кому? К Леночке?! Она тебе не Чечевица с вашего двора, помнишь такую? Или ты не любишь Леночку? – Люблю… наверное, люблю. – Ну и дурак ты, Алешка! А еще хорохоришься: вольный стрелок, вольный стрелок! Ты не вольный стрелок, а размазня: морочишь Леночке голову! А что такое вольный стрелок, кстати, объясни. Это как с Чечевицей – никто никому не обязан, так что ли? – М-да! Нет, конечно. Это пошло от Вебера, от “Вольного стрелка” – каждый вкладывал в стрелка что-то свое, по своему разумению. Туманно излагаешь, разговаривать по-человечески разучился. Ясно! Так чего же ты Леночку звал на Псел? Тебя же мама предупреждала. – А может быть, я все же ее люблю! – Кстати, ты к ней в комнату ночью входил? – Да, то есть нет, в общем, пытался. Но она запретила. Хотя в тот момент я сходил с ума, но отрезвел, когда понял, что дома, на постели во время отпуска – это все, это навсегда. И потом, ее твердое “Нет!” – Да, с тобой не соскучишься. Тогда вот что: плыви-ка ты по течению времени и выброси эти гадкие мыслишки из головы, ясно? – Да, да! То есть нет! Нет у меня никаких гадких мыслишек! Конечно, я полагал, что буду с ней… но без всяких продолжений в Москве. – А, понятно! Леночка нужна тебе только для времяпрепровождения. Дурак, еще раз дурак. Тебя же предупреждали, что с Леночкой так нельзя, и ты вроде бы это понимал. С тобой, парень, все ясно, ты запутался. И я не удивлюсь, если Леночка сама проявит инициативу – от тебя не дождешься. Тогда ты ее получишь, но тебе это будет стоить “вольного стрелка”, хотя, если признаться, такая жизнь тебе давно осточертела. Может, пора приставать к тихой пристани? – Пожалуй. Впрочем, не уверен…»

Приготовление еды не занимало много времени у Леночки, тем более ей помогал Алеша. Тарас, брат Марийки, поставлял к столу свежую рыбу, так что всегда была уха, или жареная рыба, или цыпленок табака, что тоже неплохо. Алеша в самое благодатное время при первых лучах солнца, пока еще Леночка спала или просыпалась, отправлялся к Марийке за абрикосами, вишней, луком, салатом и горячим, на поду испеченным хлебом.

Как-то они решили навестить родителей Алеши. Встали рано, до восхода солнца, и, пройдя дубовой рощей, как им показала Марийка, через полтора часа добрались до села. Прогулка была чудесная, запомнилась им на всю жизнь. За деревьями, на востоке, разгоралась заря – сначала красная, затем розовая, а потом бледно-розовая, и вокруг становилось все светлее и светлее, потом появился раскаленный край солнца, и вот уже сияющий солнечный диск, на мгновение удерживаемый землей, помчался на невидимой колеснице по небесной сфере. Как красива, как замечательна наша земля! Выйдя из рощи, решили идти вдоль берега, будучи уверенными, что натолкнутся на папу. И в самом деле, в огромной шляпе, стоя по пояс в воде, он выводил рыбину под сачок.

– Па, здравствуй, мы с Леночкой приветствуем тебя!

– Извините, что не могу повернуться к вам лицом. Здравствуйте, здравствуйте, доброе утро! Очень рад, что пришли.

– Тебе помочь?

– Тихо спускайся в воду, осторожно, без всплеска. Бери сачок и тихонько подводи под хвост. Это щука. Когда будешь уверен, что не промахнешься, осторожно старайся вогнать ее хвост в сачок и постепенно натягивай сетку на туловище. Древко сачка может треснуть, так что постепенно руки перемещай ближе к сетке.

Вытащив рыбину на берег, они увидели, что это щука длиной более метра, она едва поместилась в корыте. Подошел сосед с тележкой и мешком. Мешок натянули на корыто. Эта операция прошла быстро. А вот запихивание щуки из корыта в мешок проходило с трудом. Лезть в мешок щуке явно не хотелось, она била хвостом и пугала окружающих оскалом открытой пасти. Наконец щуку вогнали в мешок, который на всякий случай завязали.

– Па, сколько думаешь килограммов?

– Могу лишь сказать, что выуживал ее долго, до вашего появления не менее часа, и с большим трудом – это же живое, рвущееся на свободу ощеренное бревно, да еще с какими зубами!

Мама и папа обрадовались Леночке, расцеловались с ней, не знали куда посадить и чем потчевать. Вели разговор обо всем на свете, кроме главного. Улучив момент, мама потихоньку спросила у сына:

– Ну, как там у вас дела – налаживаются или все еще нет?

Вопрос остался без ответа.

Когда стало смеркаться, Алеша и Леночка распрощались с родителями и быстро пошли к своему селу по еле заметной тропинке. Дошли, не заблудились.

Однажды Леночка предложила сразу после завтрака перебраться через Псе'л в дубраву и побродить там «в поисках тени Гоголя». Утром еще свежо, и зачем мокнуть обоим? Алеша долго уговаривал Леночку у стремнины взгромоздиться ему на закорки.

– Надеюсь, хорошенькие ножки доктора будут себя вести тихо – не дергаться и не брыкаться. И тогда они будут доставлены вместе с хорошенькой головкой, шейкой, спинкой, животиком с ямочкой, грубо называемой в народе пупком, а также с двумя очаровательными холмиками, украшенными остроконечными пиками, которых я никогда не видел и знаю только по описанию царя Соломона и только мечтаю изучить.

– Хорошо, поехали. Но только, Алешка, без фокусов.

– Доктор, я не факир.

Хорошо на Псе'ле в жаркий день. Но вечера там просто изумительны. После захода солнца с каждым часом все ниже и ниже опускается над хутором небо, и с каждым часом все ярче и ярче разгораются огромные звезды, величиной с блюдце. Да разве может быть иначе в волшебных гоголевских местах, где прогретая жарким солнцем земля ночью отдает тепло, и воздух наполняется запахами садов, цветов, скошенной травы, приберегаемыми для вечерних и ночных ароматов.

В одну из таких ночей Леночка с Алешей в обнимку сидели над рекой. Такая волшебная ночь располагает к откровенным разговорам. Получилось как-то само собой, из потаенных глубин души прозвучали слова, поразившие Алешу в самое сердце:

– Алеша, я хочу иметь от тебя ребенка, похожего на тебя: с серо-голубыми глазами, с такими же длинными ресницами, любознательного, открытого, честного. И чтобы наш ребенок любил поэзию, музыку… – Леночка повернула к себе Алешино лицо и не увидела в его глазах радости. Только растерянность и тоска. И она продолжила: – Я вижу, ты еще не созрел для совместной жизни с мной. Мы можем жить врозь в течение ближайших лет. А ребенок будет расти, и ты будешь навещать нас. Но потом ты все равно придешь ко мне, когда не сможешь жить без меня, потому что я люблю тебя навсегда. Может быть, ты даже женишься за это время… Впрочем, я могу ошибаться. Но это ровным счетом ничего не значит. Все равно ты будешь думать обо мне, как и я о тебе.

Еще ниже опустились звезды, чтобы услышать каждое слово обнявшейся парочки, еще тише стал шептать о чем-то Псел. Она обняла и крепко поцеловала в губы растерянного Алешу, не ответившего ей на этот поцелуй.

– Ну что ты так пал духом? С тобой же ровным счетом ничего не произойдет: ты как был, так и останешься вольным стрелком, дурачок. Это со мной произойдут некоторые изменения, я рожу ребенка, и только от тебя.

– А это обязательно? Разве сейчас нам плохо? Или я не просыпаюсь утром с первым желанием увидеть твои полные задора глазки, открытые миру так, как будто они видят его впервые, а твои бледно-розовые ланиты? Я люблю целовать все пальчики твоих ножек и сами ножки – и слева, и справа, и снаружи, и внутри.

– Как это понять?

– Вот эту часть прелестных ножек, когда ты лежишь на животике. Но ты всегда брыкаешься, и однажды так взбрыкнула, что сломала правую внутреннюю перегородку моего бедного носа.

– Положим, это не моя заслуга, и произошло это эпохальное событие лет десять тому назад с помощью Димыча. Между прочим, эти события изменили мою судьбу, и я познакомилась сначала с твоим носом, а много позднее с тобой. Вот так, мой дорогой! За маской ерничанья я чувствую нарастающую бурю в твоей душе – трудно расстаться со свободой вольного стрелка, надевать на себя семейный хомут. Я понимаю, что появление ребенка в силу твоего характера и моральных принципов в любом случае тебя ко многому обяжет. Это только первое время ты будешь разрываться между ребенком и своими делами, а потом все вернется на круги своя, все завершится твоим приходом ко мне. Вот так, мой милый. И может быть, не так скоро, а может быть, и сразу.

– А ребенок нужен обязательно? Оглядись по сторонам, вслушайся в тишину, а будет «уа-уа! уа-уа!». И божественная тишина на фоне таинственных ночных шорохов ночной жизни таинственных существ и сонного бормотания Псела будет перекрываться «уа-уа!». А ты подумала, кто будет ухаживать за ребенком, готовить обед, делать тысячу домашних дел? Ты же не уйдешь из больницы? К тому же, у тебя ординатура, и, думаю, ты на этом не остановишься.

– Я поговорю с тетей Грушей, больничной нянечкой, я ее давно знаю. У нее все погибли на войне. Она аккуратная, добрая, за меня переживает, что я одинокая. Все женихов мне предлагает. На днях одного нашего больного сватала, генерала.

– Вот еще! Тетю Грушу я уволю. Тоже мне сваха нашлась!

– Алеша, ты кого-нибудь в жизни увольнял?

– Не приходилось.

– Дай я тебя поцелую!

– Целуй! А может быть, обойдемся без «уа-уа?»

 

Глава II. Мама

В Москве с вокзала поехали к Алеше, по дороге купив шампанского. Родители, увидев их, все поняли без слов. Мама обняла их обоих, сразу.

– Какое счастье, наконец-то! Леночка, только вас он и любил, и любит, но боялся, что сближение с вами приведет к потере пресловутой мужской свободы.

Папа тут же присоединился, и все вместе обнявшись, образовали тесный кружок. И говорили, и говорили одновременно, и смеялись, и плакали, а если и не плакали, то у всех в глазах были счастливые слезы, у всех. Потом выпили по бокалу шампанского, и по желанию молодых это радостное для всех событие решили отметить после ЗАГСа дома в узком кругу. Папа сразу принялся составлять список приглашенных, потом Алеша добавил еще человек десять, Леночка – троих, мама – троих, и получилось сорок человек.

– Где размещать народ? – воскликнул Алеша. – Леночкин деревянный «особняк» на капремонте. Там все перевернуто – меняют стропила, балки, перестилают крышу и полы. В общем, прогнившее деревянное старье превращают в деревянный двухэтажный дом со всеми удобствами в Кривом переулке, в десяти минутах ходьбы от Пушкинской, от центра. В ресторане отмечать свадьбу нам с Леночкой не хочется, и ждать тоже не хочется…

– Алешенька, – сказала Леночка, – может быть, отметим позднее? Где нам разместить сорок человек узкого круга? Я считала только Наташеньку, ее маму и бабушку, думая пригласить подруг и сослуживцев позднее, но так нельзя. Они из эвакогоспиталя или из больницы. Если подумать, узкий круг превращается в широкий. Может быть, в два этапа – самые близкие родственники и друзья – после ЗАГСа, а второй – позднее?

На том и порешили: после ЗАГСа устроить свадьбу у Алешиных родителей, где смогут разместиться двадцать или даже больше приглашенных, если вынести тахту и попросить у соседей два стола и стулья. И отправились в ЗАГС, чтобы определиться с днем свадьбы.

Алеша хорошо запомнил лишь начало свадьбы, целование с невестой под традиционное «Горько!» и свое сообщение о том, что Леночка Лаврентьева стала Леночкой Лариной. Еще он помнил, как читал стихи, как потом целовался с мамой и почувствовал ее слезу на своей щеке.

– Почему, мамочка?

– Все хорошо, сынуля, все хорошо. Только пей осторожно. Ты же не привык.

Потом он целовался с папой, с Димычем и его отцом, с Наташей, с ребятами, ни на шаг не отпуская от себя Леночку. Пьян был впервые за свои двадцать пять лет, переходил от гостя к гостю, нарушив традицию свадьбы, когда молодожены сидят во главе стола, принимая поздравления. Утром отнесли столы и стулья и приволокли тахту, которую загородили шкафом и ковром. В этом отгороженном закутке Алеша с Леночкой провели свой медовый месяц и еще месяц до окончания ремонта в Кривом переулке при корректном, ненавязчивом патронаже мамы и папы, старающихся уменьшить неудобства жизни счастливых молодоженов в одной комнате с родителями.

Выросший в этой квартире, Алеша воспринимал окружавших его людей почти как родственников с разной степенью родства в зависимости от его симпатий. Во все времена его окружали тетя Катя, тетя Таня и другие соседи, на глазах которых он вырос и жил вместе в одной квартире, окончил школу, институт, женился, познавал мир во всем его великолепии и мерзости. А население квартиры не знало ни музеев, ни симфонических концертов, ни оперы, ни балета, ни драматических театров. Драмой была их жизнь в борьбе за существование, за утверждение своих позиций в очередях за продуктами или за ширпотребом, на кухне или в семье.

Рядом с Алешей были родители, в первую очередь мама, которая могла провести его без потерь веры в человека через антигуманную жизнь обычной коммунальной московской квартиры. Высокая, стройная, сероглазая, со свободно ниспадающими пепельными волосами, красивая и умная, его мама держала себя с достоинством и простотой, присущей интеллигенции, была спокойной и сдержанной, заинтересованным слушателем. Мама могла найти общий язык и с малограмотным, и с образованным, содержательным человеком, много читала и хорошо знала русскую и зарубежную литературу. Это она открыла Алеше бездонную красоту поэзии и помогла попасть в закрома хорошей районной библиотеки, где не на полках, а в шкафах хранились книги, не рекомендованные широкому кругу читателей, поскольку облеченные властью сами решали за народ, что ему можно читать, а что – нельзя. Мама привила Алеше любовь к настоящей литературе – великой русской и мировой.

Запомнилось Алеше, как примерно спустя год после окончания войны они вместе с мамой ездили на ее родину. Билеты на поезд Алеша купил с большим трудом, отмечаясь в списке очереди несколько дней. Поезд шел очень медленно, останавливаясь буквально у каждого столба. Для Алеши особенно был интересен переезд через вчерашнюю границу. И вот они уже в бывшей «загранице», куда уже просачивались, пока еще не очень широким потоком, в основном москвичи и ленинградцы.

Поразила непривычная архитектура, уличная реклама на чужом языке. Они приехали в незнакомый город, затем перешли на платформу пригородного сообщения, к которой только-только подошел поезд. Тотчас весь перрон и, казалось, весь вокзал, стал наполняться стойким запахом клубники. Огромные ягоды лежали на дне плоских корзиночек, высота бортиков которых несколько превышала размеры ягод, а сами корзиночки, по десять-пятнадцать штук уложенные друг на друга, перевязывались крест-накрест лентой. Это чудо привезли на рынок местные жители. Мама сказала:

– Все как прежде, когда я уезжала отсюда во время революции.

Было жарко. Поезд тронулся. Пересекли по временному мосту сначала одну очень широкую реку, вскоре другую – поуже:

– Сынуля, приехали.

Почти всю дорогу мама была сосредоточенна и молчалива.

Спать Алешу положили в кабинете тети, учительницы гимназии, а теперь школы, на черном кожаном диване. В кабинете стоял большой письменный стол, за зеркальными стеклами книжных шкафов размещалось много толстых книг, на корешках которых золотом тускло поблескивали латинские буквы. Пришла мама, подсела к Алеше, уже лежавшему под одеялом.

– Как, мальчуган, тебе хорошо?

– Да, конечно! Ты знаешь, я впервые буду спать в отдельной комнате.

– Да, дорогой, это замечательно. Знаешь, я всю жизнь мечтала об отдельной квартире, и непременно с ванной, но, по-видимому, такая роскошь не для нашего поколения. В конечном счете, не в этом счастье.

На следующий день они отправились к владениям деда, где проходило мамино детство, на самом берегу реки. У деда были архитектурно-строительные мастерские и деревообрабатывающий цех: он строил дома на взморье. И курзал на высоком каменном фундаменте недалеко от песчаного пляжа, возле дюн, тоже построил дед. Однажды коварная река так разлилась, что все дедовское производство, и усадьба, и много земли ушло под воду.

– Мамуль, а разве нельзя было поднять со дна реки наиболее ценное, например, станки?

– Нельзя, так как из-за наводнения образовался провал очень глубокий – более тридцати метров.

На следующий день после приезда Алеша с мамой поехали к тете Лиле, маминой сестре. Они сели в пролетку, и под цоканье копыт перед их глазами проплывали красивые дома, парк, канал с белыми лебедями. А вот и Гертрудинская церковь, слева от которой в большом красивом доме жила тетя. Тяжелая входная дверь с полированными стеклами, широкая пологая мраморная лестница, витая решетка под дубовыми перилами, зеркала на площадках между лестничными пролетами, расписанные цветами стены, лифт – нечто похожее Алеша видел раньше только в кино. Дверь открыл полковник и, даже не спрашивая, к кому пришли, кивнул головой в сторону одной из дверей. Постучавшись, они вошли в комнату тети Лили. Оказалось, этот военный, вселившись в квартиру тети Лили, оставил ей только одну комнату, а остальные четыре, причем с мебелью, забрал себе. Таких военных называли оккупантами. Через несколько дней после приезда Лариных полковник, по словам тети Лили, стал с ней разговаривать по-человечески – исчез начальственный, повелительный тон. «Узнал, что вы из Москвы. Возможно, его вселили незаконно и он боится», – предположила она.

В то время Алеша, комсомолец, к процессу изъятия излишней площади – уплотнению, к которому давно привыкли в СССР со времен революции, относился спокойно: перед глазами возникала национализированная московская коммунальная квартира, в которой они жили. Дом на взморье вскоре тоже национализировали, и дети старшей сестры мамы, примерно Алешиного возраста, переехали в маленький домик из двух комнат, находящейся в их усадьбе.

После той поездки прошел год. Однажды по дороге из института Алеше стало тревожно, будто сердце что-то подсказывало, и он заспешил домой. Войдя в комнату, увидел громко рыдающую маму.

– Мамочка, дорогая, что случилось, что происходит? Успокойся.

Он обнял маму, прижался к ее заплаканному лицу, стараясь уменьшить содрогание хрупкого тела. Такой он ее никогда не видел.

– Я тебе дам что-нибудь сердечное, выпей.

Он долго не разжимал своих объятий, словно хотел часть ее душевной боли забрать себе. Постепенно она успокаивалась. И наконец:

– Умерла Лиля, пришла телеграмма.

А через некоторое время она тихо произнесла:

– Вот и определилась моя судьба.

– Ну оставь мамочка, что ты? С каких это пор ты стала суеверной?

– Сынуля, я знала, что Лиля обречена, такая красивая, добрая, с такой тонкой душой… Вот и ее убил рак, вторую мою сестру. Из трех осталась я. Может быть, это наступит и не так скоро, не волнуйся и извини, что не справилась с нервами. Тяжело на сердце, дай еще капель, пожалуйста.

В жизни Алеши мама была лоцманом, добрым наставником в юности и тонким советчиком в более зрелом возрасте, когда душа его металась в поисках разрешения им же создаваемых жизненных проблем. Она знала не только приятелей сына, но и почти всех его знакомых девушек, сердечно принимала их, стараясь понять, что у них общего, какие интересы их связывают. И уже через несколько встреч она лучше, чем Алеша, знала об их достоинствах и недостатках. Но мнения своего сыну не навязывала и была бы счастлива, если бы Алеша связал свою жизнь с одной из них. Она не произносила вслух своего желания, это должен был решить он сам. И хотя Алеша не всегда рассказывал, что происходило с ним, что ему неспокойно и муторно на душе, что он полон противоречий и что ему трудно принять решение, она, так же, как и он, мучилась и молчала. Потом сам нарушал навязанный себе обет молчания. У него не могло быть тайн от мамы. Он любил ее больше всех на свете, и она так же любила его. Ей достаточно было услышать всего несколько его слов, чтобы она, видевшая сына постоянно, могла подтолкнуть его к правильному решению. Алеша мог сразу не согласиться, но вскоре понимал, что мама права.

В больнице сообщили, что мама безнадежна. Отец заплакал, а Алеша – нет. Он просто еще не осознал всего ужаса слова «безнадежна»! Он взял отца под руку, и они перешли на противоположную сторону улицы, на уголок, откуда было видно окно маминой палаты. Мама стояла у окна и махала им рукой, а они, прижавшись, друг к другу и потеряв счет времени, все смотрели на окно третьего этажа. Вдруг мама жестом показала, что им следует быстро пойти к улице за углом. Отец и сын послушно побежали, а навстречу им от такси шла запыхавшаяся Леночка. Теперь они стояли, обнявшись, втроем. Алеша, распахнув пальто на Леночке, показал на заметно округлившийся животик. Мама улыбалась, точно, они видели, мама улыбалась, ей стало легче, теплее и радостнее, что жизнь продолжается, и она об этом будет думать на больничной койке, засыпая вечером, просыпаясь ночью при бесконечно длительных часах без сна, всегда, пока тяжелый сон навсегда не отключит сознание…

Когда мама умерла, холодный ужаса охватил его: он ее видит последние дни, и уже сейчас, и уже никогда, никогда не сможет с ней поговорить. Алеша ушел к соседям, которые тут же вышли из комнаты, и он уже больше не мог сдерживать себя. Он плакал, точнее, рыдал, лежа на чужой постели. Ему было плохо, очень плохо. Привычный мир рушился: из-под ног уходила земля, его трясло, как в лихорадке, он умирал, потому что смерть мамы была для него крушением, трагедией, концом света. Ему предстояло научиться жить без любимого человека. Все понимали, что Алеше надо побыть одному, выплакаться, хотя раньше он не знал, что такое слезы… И никто не входил в комнату, пока он сам не позвал соседей – простых и хороших людей. Так они проявили деликатность и такт по отношению к его горю.

Открылась дверь, и в эту чужую комнату вошла Леночка с ребенком, закутанным в одеяльце. Она поспешила выписаться из роддома, чтобы быть рядом с Алешей, разделить его горе.

– Леночка, – Алеша притянул ее к себе, даже не взглянув на младенца, – Леночка, теперь я знаю, почему на нашей свадьбе, когда я поцеловал маму, она прослезилась. Она прощалась со мной, она тогда уже все знала. Второй свадьбе не бывать, так я говорю?

– Алешенька, не волнуйся, откуда у тебя такие мысли. Какая может быть свадьба без мамы, это исключено. Свадьба уже была.

Затем он услышал «уа-уа», еще не понимая, что означают эти звуки, и не осознавая радость от рождения ребенка.

Раздавленный и опустошенный маминой смертью и несвоевременным, как ему казалось, рождением девочки, Алеша иногда подходил к ее кроватке, когда она спала и не плакала. Он видел маленькую кукольную головку в чепчике, слюнявый маленький ротик, тельце было закрыто одеялом. Он садился возле окна в кресло и думал, что мамы нет, и эти мысли раздирали его душу. «С мамой не посоветуешься. Ребенок! Как с ним быть, как его воспитывать, кем он станет? Он, кажется, заплакал, да?»

Появилась тетя Груша и куда-то его понесла, а потом, через пару минут, она появилась с ребенком, походила с ним по комнате и уложила вновь в кроватку. Алеша заметил, что она положила в ротик младенцу соску и что-то ласково ему говорила.

– Тетя Груша, а где Леночка?

– Она будет с минуты на минуту. В нашем переулке женская консультация, где ее учат отцеживать молоко. У нее воспалились соски.

– Вот это да! Значит, ребенок голодный? Может быть, мне сбегать за Леночкой?

– Ребенок не голоден, а Леночка уже поднимается по лестнице.

Появились какие-то новые тревоги в жизни и заботы, которых он раньше не знал. Пришла Леночка, подошла к Алеше, поцеловала его в лоб.

– Лоб теплый, будем мерить температуру.

– Зачем? Я здоров!

– Конечно, здоров, но температуру надо измерить, Алешенька. Я же доктор, и по этой части ты меня слушайся, ладно? Ложись в постель, иди. Я покормлю малышку и подойду к тебе.

– А папа?

– Он приедет к обеду. Будем решать, как назвать нашу хорошенькую маленькую девочку.

«Интересно, хорошенькую! Ничего в ней хорошенького я пока не вижу», – про себя подумал Алеша, отправляясь в спальню. Они уже жили на втором этаже обновленного деревянного дома в Кривом переулке.

Когда он проснулся, то услышал тихий разговор папы с Леночкой.

– Что с ним?

– Переутомление, нервное истощение. Смерть мамы. Он устал. Такое состояние, как у Алешеньки, бывает при сильных потрясениях. Я ему даю необходимые лекарства. Дня через два-три острое состояние пройдет, но чувство потери, тоски по маме быстро не исчезнет. Здесь лучший врач – время и отвлекающие моменты. Ему надо переключиться на ребенка. Я ему осторожно в этом буду помогать. И, наконец, работа.

– Леночка, мне тоже тяжело, очень, дом пустой, страшный. Особенно комната, в которой нет мамы.

– Папа, может быть, вам лучше перебраться к нам, хотя бы на первое время?

– Нет, Леночка, спасибо, я буду дома. Еще когда мама была здорова, мне на работе обещали дать комнату в менее населенной квартире, с ванной, может быть, дождусь.

Вышел Алеша, обнял папу, посидел несколько минут и, сославшись на головную боль, опять ушел в спальню.

– Алеша, мы собрались, чтобы решить, как назвать девочку, – сказал папа, – останься.

– Нельзя ли перенести это собрание на пару дней?

– Нельзя. Понимаешь, у тебя чудесная дочка, ты отец, Леночка мама, я дед. Ты какой-то сонный, встряхнись! Какое счастье, у тебя родилась дочь!

– Да, счастье, вслед за горем. Мама, стержень нашей с тобой жизни, не дождалась. Это же надо осмыслить, пережить. Прости, Леночка, моя любимая Леночка и ты, па, прости. Дайте мне прийти в себя, отдохнуть от всего. Я буду любить эту девочку, но не сейчас, сейчас у меня горе. Назовите девочку Леночкой, Танюшей. Не сочтите, что у меня капризы, нервный срыв. Никакого нервного срыва у меня нет. Я в полной памяти, или как такое состояние называется, но я не могу сию минуту переключиться на девочку. Для меня это кощунственно, ко-щун-ствен-но, можно меня понять? Я еще полон мамой, простите.

Через пару дней Алеша вышел на работу, и его тут же пригласили к секретарю парткома.

– Нам известно о вашем горе и о вашей радости. Как-то сразу неудобно сообщать вам решение парткома – почетное и непростое. Уж не осудите, я сразу. Вы знаете, что партия направляет коммунистов на постоянную работу в сельское хозяйство – в колхозы и МТС. Многое там в развале, надо помогать им подниматься. Вот партком единогласно рекомендует вас на постоянную работу в МТС, ведь вы по образованию инженер-механик.

– Ку-да?! И долго вы совещались, Петр Михайлович? За что? Какое я к ней, к МТС, имею отношение? Сельское хозяйство видел только из окна вагона, когда отправлялся в отпуск. На постоянную работу? Меня спросили, хочу ли я ехать на постоянную работу в деревню, меня, горожанина до мозга костей?

– Алексей Петрович, вы забываетесь. Что за тон: «Долго совещались? За что?» – вы в парткоме, а не в курилке.

– Курилка здесь ни при чем, я в ней не бываю. Я начал интересную работу, а меня – как кутенка за шиворот! И куда? В сельское хозяйство! Наверное, вам дано право ломать судьбу человека, да?

Его подогревали гнев и обида на партком и на тех, кто за ним стоял (сами-то не поехали), он еще не освободился от обрушившегося на него буквально вчера горя и не прочувствовал свалившуюся, как говорят, радость от рождения дочери… Семейная жизнь еще только входила в его плоть и кровь в новом для него доме. Но… в конце концов, он мог понять, что кто-то же должен попасть в это очередное наверняка бестолковое партийное очковтирательское мероприятие, в очередную партийную фантазию. Алеша отошел к окну и отвернулся. Взяв себя в руки, сухо спросил:

– Интересно, почему я? Кто меня рекомендовал и за какую провинность?

– Алексей Петрович, почему за провинность? Вы были комсомольским секретарем в отделении, вас приняли кандидатом в члены партии, мы вам доверяем, вы человек долга.

– Вы мне доверяете? Ну, спасибо! А вам лично не доверили работу в колхозе, или вы незаменимы?

– Меня не рекомендовали, – все же с некоторой дрожью в голосе произнес первый. – Рекомендовали второго секретаря, директором МТС.

– А вас, значит, пронесло? Счастливчик!

– Любочка, – позвонил Петр Михайлович в приемную, – пригласи Антониду Ивановну.

– А, Антониду Ивановну на помощь? Эта умеет давить! Но на меня давить не надо. Я просто хочу понять логику действий: молодой инженер, молодой врач, маленькая дочка, которой только вчера дали имя – всю эту складывающуюся жизнь коту под хвост?!

– Алексей Петрович, бросьте ваши митинговые тирады, не забывайте, где вы находитесь! – вломилась в разговор Антонида Ивановна.

– Антонида Ивановна, мы перейдем на перепалку. Вы мне слово, я – вам, в ответ. Если говорить о митинговых тирадах, то это ваш стиль – призывать и вдохновлять, а не мой, я на митингах не выступаю. Допустим, я осознал. Вытащил не тот жребий. А как мне быть с семьей? Моя жена – подающий большие надежды хирург. А если жена скажет – не езжай!

– А вы ее уговорите. Никто не настаивает, чтобы вы отправились на село всем семейством. Но, если ваша жена пожелает, мы устроим ей вызов в ваш район, куда вас направят. Там врачи нужны. Это райцентр в нашей области, в ста километрах от Москвы, – глядя куда-то мимо Алеши, продолжал напирать Петр Михайлович.

– Что?! Вы лучше свою жену направьте в этот райцентр, раз там врачи нужны. Она же врач нашей институтской поликлиники, а мою жену оставьте в покое. Это я вам говорю решительно и в качестве подтверждения могу жахнуть кулаком по вашему партийно-бюрократическому столу, ясно?

– Спокойно, Алексей Петрович, вы в парткоме.

– В парткоме, парткоме! Именно в парткоме, а не в церкви. Именно здесь-то и надо выяснять отношения. Вы мне объясните политику партии. Неужели эти тридцать-сорок тысяч горожан, овес ото ржи не способных отличить, помогут преодолеть развал сельского хозяйства?

– Да, если партия прикажет!

«Что с ними разговаривать, – подумал Алеша, – очередной поворот течения жизни неизвестно куда вынесет. Леночку жалко, и папу, и маленькую девочку Танюшу, которую я так и не разглядел, жалко тетю Грушу. Как бы переживала мама, если бы была жива. Но кто-то же должен был попасть в этот водоворот, мне “повезло”, попал я. Значит, из активной творческой жизни будут выброшены два-три года, но ведь не вся жизнь! Не на всю же жизнь, черт возьми, меня туда отправляют»!

– Вот что, в некоторой степени коллеги и старшие товарищи по партии. Я сейчас могу наговорить черт знает что лично в ваш адрес и в адрес парткома, и все вы проглотите, если я скажу «да». Времена Павла Корчагина давно прошли, хотя партийные призывы к героическим подвигам молодежи еще звучат. Но все они окажутся малоэффективными, если им не будет предшествовать кропотливая экономическая и организационная работа. А она сегодня не проводится. Значит, и успехи будут незначительные, или их вообще не будет. Это мое личное мнение: поживем – увидим. Но раз я попал в этот водоворот, раз мне так «повезло», я поеду, но не навсегда.

Алеше долго трясли руку и Петр Михайлович, и Антонида Ивановна: свалил гору с их плеч. Когда Алеша вышел из кабинета, Петр Михайлович, обращаясь к Антониде Ивановне, сказал:

– Думал, разговор с ним растянется на полдня, партком собирать придется, нервы тянуть себе и ему, а смотри ты, быстро договорились. Главное, других кандидатов искать не надо.

– Да не это главное. Главное – парень с партией расставаться не думает, наш человек, и с большими задатками на будущее. Только, может быть, не для партии, а для науки.

Алеша вернулся в отдел и, сев за рабочий стол, обхватил голову руками. В комнате было тихо, мимо него ходили чуть ли не на цыпочках, никто с ним не заговаривал, словно он какой-то прокаженный. «Что же со мной произошло, – размышлял Алеша. – Четверть века прожил на свете. Теперь человек женатый, жена-врач – умница и красавица, дочь родилась, имею отдельную квартиру в двухэтажном деревянном доме. Что еще нужно для счастливой жизни, что? А выходит, на другую стезю переходит жизнь, и уже без мамы, моего верного помощника и советчика в трудных ситуациях. Причем в самый трудный для меня момент. На парткоме даже не спросили о моих планах, хотя бы из вежливости. Да не из вежливости, а по-товарищески, по-партийному. Да, и это точно, в этой обстановке каждый член парткома думал только о себе: лишь бы его самого не послали. Коммунисты-ленинцы, как я привык их понимать с детства, уже исчезли, их нет. Неужели нет честных партийцев, старших товарищей, мудрых аксакалов, с которыми можно было бы поговорить, посоветоваться? Я же отлично вижу, что весь партком играл, как труппа заштатных актеров по давно отрепетированному сценарию. Но одно дело партком, другое дело – партия в целом. Или партия обюрократилась и обюрокрачивается, но пока я этого не вижу, наивный романтик, хотя о правильности устройства жизни в социалистическом обществе стал сомневаться еще на студенческой скамье. Мне так и хочется социалистическое общество взять в кавычки, когда словесные определения расходятся с существом дела. Я стал серьезно думать о работе в институте, хотя перед этим долго метался: хотел быть гуманитарием. Годы молодые! Такой поворот в жизни вполне возможен – отбросил юношеские мечтания, а это не просто! Но надо было учитывать реалии жизни, теперь семья – пора становиться инженером. И научную работу нашел по душе, увлекательнейшую, когда стал смотреть на общеизвестное со студенческой скамьи другими глазами. И она захватила уже сейчас меня полностью – эта задача, и на парткоме первое, что у меня мелькнуло в голове: не поеду! И тут же – а почему? Но с другой стороны, кто-то же должен поехать. Что же, я один на один вышел на проблемы чести, долга и совести? Я-то знаю, что партия для меня сейчас многое значит, хотя червь сомнения подтачивает наивное представление о ней. Стало быть, я слепец! И выходить из партии я не намерен, даже мыслей таких нет. Я еще полон комсомольского романтизма, романтик. Вот за свой романтизм и хлебну сполна другой, параллельной жизни, даже приблизительно мне незнакомой. В какой-то мере это, быть может, пойдет на пользу – закончится молодость “вольного стрелка” – наступит молодость зрелого человека. А спонтанное предложение секретаря парткома, что можно и с женой поехать работать в сельское хозяйство, – чушь. Времена декабристок давно прошли, и женское самопожертвование ехать следом за мужем в деревню никому не требуется, даже фантазерам из ЦК. И я полез бы в отчаянную драку за Леночку и сделал бы все что в его силах, чтобы ее не тронули, чтобы она даже не догадывалась, что у партийных бюрократов возникла бредовая идея послать в деревню нас обоих. Зная жертвенность характера Леночки, не сомневаюсь: она бы устремилась за мной, но я бы на это не пошел ни за какие коврижки».

После беседы в парткоме к Алексею подошли Аветик Даниельян, или попросту Дан, и Георгий Рухадзе, подходили и другие ребята, все сочувствовали, похлопывали по плечу – «не на всю жизнь»!.. Не на всю-то, не на всю – а в трудовой книжке записали: «На постоянную работу».

 

Глава III. На сельской ниве

Прибывшие из Москвы на работу должны были представиться первому секретарю райкома партии: он должен знать новых людей, направляемых на подъем сельского хозяйства. Электричка в райцентр прибыла часов в пять, и в студеные декабрьские сумерки, с рюкзаком за плечами, Алеша отправился в райком, который находился в самом заметном на привокзальной площади здании – в двухэтажном дворянском особняке. Дежурный милиционер, проверив документы, сказал, что часа полтора как закончилось большое заседание, и все разъехались. А первый, Николай Николаевич, один в кабинете, работает. Открыв высокую дверь в приемную, Алеша натолкнулся на человека, выходящего ему навстречу из кабинета.

– Здравствуйте, проходите. Вы приехали работать в МТС? Мы вас ждали, – и он широким жестом пригласил войти в кабинет. – Сейчас организуем чай с баранками, и давайте знакомиться, а то знаю вас только по анкете. Алексей Петрович Ларин? А я Николай Николаевич Разуваев, будем знакомы, – и они обменялись рукопожатием. – Смотрю на ваши ботинки – они для города. Здесь в таких можно и без ног остаться – отморозите. Вот вам записка на склад, получите валенки с галошами и простеганные ватой теплые штаны, иначе замерзнете. Остальное вроде у вас есть. Работать будете в новой МТС, в четырех километрах отсюда. Там, в деревне, вас устроят с жильем, а если будет плохо, то не стесняйтесь, сообщите. А пока вот вам еще одна записка – в гостиницу. Поживете там некоторое время за счет райкома, пока не устроитесь. У вас корни, как я посмотрел в анкете, не деревенские. Но не на всю же жизнь вы к нам, хотя этого я не должен вам говорить.

Завязался разговор. Николай Николаевич не скрывал, что первое время москвичу будет трудно жить в деревне, деревня сейчас в запустении, люди живут бедно, дельных мужиков мало, половину скосила война. А вот пьяниц хватает, драки, безотцовщина. Подрастает новое поколение – на них и надежда.

– Деревню надо поднимать, пора. Ваша задача не только в ремонте технике, но и в подготовке трактористов из молодежи – на них вся надежда.

Утром Алексея разбудило радио: бой Кремлевских курантов и гимн. Последние известия не слушал. Первый день, когда придется работать с неизвестной ему техникой. С техникой он разберется, с людьми тоже постарается найти контакт, может быть, не сразу – все-таки он горожанин, а они крестьяне. Впрочем, какие они крестьяне – они те же рабочие, но в сельском хозяйстве, на сельской ниве. «Сельская нива» – какое-то старомодное, поэтическое понятие. Вся работа будет направлена на подъем сельской нивы. И в этом его задача.

Он встал, привел себя в порядок, быстро перекусил в буфете и пошел в МТС представляться директору.

Оказалось, директор МТС тоже москвич, но сжег корабли – назад себе дорогу закрыл, остается здесь насовсем.

– Плохо сегодня нашей полунищей деревне, очень плохо. Сами увидите, как люди живут. Заведующий мастерской местный. Он скоро уезжает на три года учиться в Москву – вот вы и займете его место. Да вот еще что, Алексей Петрович, беда у нас с кадрами – нет трактористов. Будем готовить человек двадцать пять трактористов, из молодежи, придется вам подключиться. Жильем обеспечим в деревне, поможет Маша, она у нас из местных, агроном и комсомольский секретарь.

Затем состоялась передача дел новому заведующему мастерской. Передавать-то, собственно, было нечего: мастерская недостроенная, без въездных ворот, без окон, за исключением кладовой. В отдельных помещениях были застеклены окна, навешены двери, обитые войлоком и сверху – железом, там было тепло, обогревались электрической печкой с мощной нихромовой спиралью. Центральная часть мастерской была закрыта крышей-фонарем, под которой строители успели установить кран-балку. Но ни крыша, ни стены не спасали трактористов от холода. По мастерской гулял ледяной ветер. Подле каждого трактора в ведрах чадила пропитанная соляркой ветошь вместе с сырыми поленьями. Такого счастья погреть руки хватало не более чем на час, после чего процесс повторялся. Сквозняк разносил по мастерской сажу, которая, оседая на руках и на лицах трактористов и смешиваясь с копотью чадящих двигателей и землей, превращалась в почти не смываемую черную грязь. От нее можно было избавиться только в парилке, с березовым веником, смачиваемым в обжигающей мыльной пене, на полоке, под потолком, в самом горячем месте бани. Вся центральная часть мастерской была забита тракторами – гусеничными, а между ними колесными.

Каждый день начинался с дефектации деталей, предварительно отмытых в поддоне с соляркой, обтертых ветошью. Держа в красных, негнущихся от мороза пальцах деталь, Алеша определял характер дефекта – технологический или усталостный. Если технологический, то есть заводской, то, составив кучу бумаг, можно было добиться на центральном областном складе запчастей замены бракованной детали на новую. Еще Алеша должен был проверять работу отремонтированных тракторов и контролировать работу сварщика. И так каждый день. Как-то не верилось в равномерное, без толчков течение времени. Алеше казалось, что время проходило как-то неправильно, в бестолковых суетных делах в мастерской, во сне в электричке, в непродолжительных часах общения с семьей.

Впоследствии работа в МТС вспоминалась как отдельные фрагменты черно-белого фильма, порой комедийно-трагического но чаще монотонно-обыденного.

Через несколько дней после приезда Алеша попал под опеку Маши, она помогла Алеше с жильем. Удалось устроиться у колхозницы, живущей прямо напротив МТС, через дорогу. Дверь в избу была обита рогожей и разноцветным тряпьем и, согнувшись в три погибели, Алеша вошел внутрь. В нос ударил жаркий, спертый, кислый, застоявшийся воздух. Боже, и здесь можно жить? Избу перегораживала русская печь с лежанкой, за которой оставалось метра полтора до стены. На этом пространстве стояла табуретка, а за ней вдоль стены раскладушка, на изголовье которой из подслеповатого маленького оконца падал скупой зимний свет. Встать в полный рост в избе Алеша не мог.

– Милок, как последний жилец уехал, я раскладушку на мороз выносила, морозила клопов. Тепереча их нету.

– Тетя Мань, а у тебя их полно в стене, и тараканов тьма-тьмущая. Вона, смотри, сколько! – воскликнула Маша.

– Таракан – зверь невредный. Я их кажный день в ведро смахиваю и на мороз.

– Нечисто у тебя, тетя Мань, – заметила агроном, – грязно.

– Ничего, милок, от грязи не треснешь – от чистоты не воскреснешь.

– Ну что, пошли дальше смотреть? – сказал Алеша.

– А смотреть больше нечего, все.

– Ну что ж, пока буду ездить домой, – обрадовался в душе Алеша, хотя и понимал, что будет тяжело. Но все равно сердце пело: домой, в Москву, домой, в Москву!

В Москве, поднимаясь на перрон, Алеша опускал уши шапки, поднимал воротник перелицованного полупальто, лоснящегося от масляных пятен, и шел к третьему вагону от головного, садился на пятую скамейку слева по ходу состава, где у окна было его место. Среди ранних пассажиров, которых, как правило, было четверо, каждый имел свое место. Поздоровавшись, он садился на свою скамейку и вытягивал ноги в некогда белых валенках, заляпанных пятнами мазута и масел. На валенки были надеты большие глубокие галоши. Опираясь локтем на прислоненный к стенке вагона маленький чемоданчик, в котором были булка с колбасой, или яичницей, или еще с чем-то и два термоса: полулитровый с бульоном и меньшей емкости – с кофе, он мгновенно засыпал, проваливался в глубокий сон на два часа, которых ему всегда не хватало. Биологические часы срабатывали точно: за минуту до прибытия на свою станцию Алеша просыпался. Да и соседи по скамейке, резавшиеся азартно в карты, толкали в бок:

– Парень, пора выходить!

Хотя он какие-то полминуты уже не спал, это был сигнал, чтобы зевнуть, выдохнуть длинное «Эх-х!», до истомы вытянувшись в последний раз, и устремиться к тамбуру, на ходу бросив:

– Спасибо, до завтра!

– Пока, пока, – кивали головами картежники, не отрываясь от игры. А потом он и спасибо не говорил, заменяя почти ритуальным «пока», что означало для всех и «спасибо», и «до завтра», и «привет семье», и «будьте здоровы».

В тамбуре было холодно, и свежий морозный воздух выгонял остатки затаившегося сна и уюта теплого прокуренного вагона. Вагон останавливался против тропинки и, спрыгнув с платформы, он шел к МТС вместе с пятью-шестью трактористами, приехавшими тем же составом из ближайших мест.

Обычно работа завершалась в семь-восемь вечера, и иногда директорский «газик» подвозил к платформе всех, кто задерживался в мастерской или в конторе. Алеша устраивался на заднем сиденье рядом с Кузьмичом, нормировщиком, который тут же засыпал. Однажды неожиданно на коленях у Алеши разместилась какая-то резвая дамочка средних лет из бухгалтерии. Она что-то прощебетала, что ей разрешил директор.

– Директор – на моих коленях?

– Если вы не будете возражать.

– Да, да, конечно, все спешат домой, устраивайтесь.

– Я вам сочувствую, холодно, но я горячая, грейтесь.

Алеша обхватывал ее сначала двумя руками, прижимая к себе на пару минут, а затем левой рукой, залезая под шубу и дальше под кофту, через которое проходило тепло мягкого живота. Бухгалтерша в начале поездки Алешиной руки вроде и не замечала, а потом вдруг начинала страстно шептать ему в ухо:

– Ах, какой вы хулиган, а еще с высшим образованием! Я вам разрешила совсем немножко, а вы? Вы на моем животе отогреваете руки? – Или: – А почему вы всегда возвращаетесь домой? Между прочим, у меня есть вторая совершенно свободная комната. – И тут же: – А можно, я буду звать вас Алеша? Вы знаете, я совершенно одинокая женщина с разбитым в юности сердцем. Ну пусть это будет между нами. Это будет наша тайна, я вам верю. И потом, не называйте меня бухгалтрисой. Зовите меня Леночкой, без отчества, я разрешаю.

– Дорогая бухгалтриса, не лишайте меня удовольствия к вам обращаться именно так. Это так романтично, по-испански-португальски. И пусть такое обращение будет нашей маленькой тайной – вслух никогда, никому, если только под дулом пистолета. Даже под дулом пистолета не скажу – желание женщины превыше всего! Если только жене – у меня от нее секретов нет. И опять же кроме нас, то есть меня и жены, эта тайна никому не будет известна. Под тем же дулом пистолета я не могу назвать вас, дорогая бухгалтриса, Леночкой, поскольку мою единственную и дорогую жену зовут Ле-ноч-кой. Вы слышите, как оно звучит, это имя – совсем не так, как ваше. И хотя оно и звучит по-иному, тем не менее даже же под дулом пистолета Леночкой я называть вас не могу. Это все равно что смешать божий дар с яичницей и нарушить статус-кво.

– Слушайте, заведующий мастерской, уберите свои лапы с моего живота, я вам не печка, паяц.

И бухгалтриса перестала ездить у Алеши на коленях. Появилась она в «газике» через пару недель, выселив нормировщика, и с комфортом не меньшим, а Алеша подозревал, большим, устроилась на коленях инженера по сельхозмашинам. Они о чем-то шептались – она ему в ухо, он ей, пока однажды не нагрянула жена инженера. Сначала жена поставила мужу синяк под глазом с воплями: «Кобель лысый! Я еще поговорю с тобой дома со скалкой, старый пердун». Затем она вцепилась в волосы бухгалтрисы, которые, к ужасу разгневанной жены инженера, оказались париком. Обхватив руками голову с редкими волосенками и воя в тоске об упорхнувшем счастье, как волчица при луне, бухгалтриса умчалась. В километре от конторы на нее натолкнулись товарки Ее одели, дали чей-то берет – хорошо, что еще была оттепель, не простудилась, и, проводив до станции, отправили домой. Вороны использовали парик по назначению, устроив в нем гнездо, инженер по сельхозмашинам получил очередной выговор по партийной части, а бухгалтриса, переслав заявление через знакомых, уволилась по собственному желанию. С тех пор Алеша ее не видел. Это маленькое происшествие в коллективе, брошенном на подъем сельского хозяйства, прошло почти незамеченным:

– Подумаешь, делов! – рассуждал «потерпевший». Хотя и хреновая баба, да не своя – в этом-то и был интерес. Вот за интерес схватил фингал под глазом, даже не потешился толком.

Домой Алеша возвращался в девять-десять вечера, а то и позднее. В прихожей он целовал Леночку, вполголоса шептал что-нибудь ласковое, а после горячего душа подбегал к детской кроватке и говорил какие-то умилительные слова о Танюше. Не мог он позволить себе расслабиться, окунуться в теплоту домашнего быта хотя бы на короткое время, на несколько часов в неделю вернуться к любимым занятиям, к книгам, к музыке. К тому же, он еще не чувствовал себя в полной мере отцом. Ребенок был у Леночки, у тети Груши, а его нервы были сжаты, как пружина, плотные витки которой, выполняя функцию самосохранения, не допускали к сердцу эмоции и жалобы на жизнь. Жизнь потекла по новому, неожиданному для него течению, и надо было находиться в ее русле без отклонений в сторону. Ему казалось, что если он возьмет на руки ребенка и прижмет его к себе и удары их сердец сольются в едином ритме, с ним произойдет непоправимое: он будет рваться из своего рабского состояния, и это дополнительное мучение только усугубит трудности жизни. Хотя в то время он не осознавал свою жизнь как рабскую: что делать, достался не тот билетик в жизненной лотерее. Он просто отключился от привычного бытия, у него нет свободного времени, он изгой, интересная ему жизнь проходит где-то рядом, близко, рукой подать, но – мимо. И с этим придется смириться и не возвращаться к мыслям о прошлом. Попал – тяни лямку до конца.

Он плюхался на стул за обеденным столом, и тетя Груша кормила его и первым, и вторым, и третьим, и еще чем-то, а он всем съеденным восхищался и называл ее кормилицей, спасителем нормальной семейной жизни, лучшей поварихой Москвы. А Леночка еще успевала поделиться больничными новостями, и главное – рассказать о Танюше. А иногда смотрела на него и молчала. Только в глазах был вопрос: так дальше тебе жить нельзя, надо устраиваться как-то, пусть на год, на два, не на всю же жизнь…

– Вот что, Алешенька, чтобы ты не грел руки на женских животах, я купила тебе меховые варежки.

– О, спасибо, Леночка, отлично, теперь нам морозы не страшны. Только эта красота на тракторе в первый же день будет заляпана грязью, соляркой, маслом. Я ими буду пользоваться в исключительных случаях… А теперь давай в постельку, поговорим о жизни, а? Тетя Груша, нет возражений?

– Да что ты, дорогой. В такую рань встаешь, и все на ногах.

– Тетя Груша, а я не на ногах, я сижу, сплю, ничего не чувствуя вокруг. Сплю, как младенец, не ведая, какие приключения меня ожидают на вахте строителя социализма. Ребята говорят, даже похрапываю. Не все так плохо и безнадежно, как кажется со стороны. Впереди нас ждет радость, и бесконечное счастье, и синие море, и общение с друзьями, и музыка, и книги, стихи, и все блага жизни и цивилизации, которые создало человечество для человека, то есть для нас с вами, а вы говорите.

– Алешенька, – останавливала его Леночка, – хватит парить в облаках. Гаси свет, поговорим в темноте.

Она, прижавшись к нему и положив голову на грудь, куда-то под подбородок, слушала, чем он занимался в течение дня. Затем он замолкал, и она тихонько перемещалась на свою половину постели, пока Алеша около пяти не перебирался к ней.

Однажды Леночка, когда Алеша приехал домой особенно поздно, предложила ему поискать комнату в райцентре.

– Алешенька, ты ведешь ненормальный образ жизни уже полгода: в оба конца по Москве, а потом на поезде – это минимум шесть часов. Да от платформы до МТС еще час. Если будет комната, ты сможешь там иногда ночевать, хотя бы в сильные морозы, или когда задерживаешься в мастерской, или когда очень устанешь. А с едой на эти дни что-нибудь придумаем. Я в эти вечера буду скучать без тебя. Но нельзя так себя изнурять, дорогой. Только я должна знать, где ты ночуешь, иначе не буду спать, буду беспокоиться – что с тобой, где ты. Я готовила тебе сюрприз, но придется раскрыть его раньше времени: у нас будет телефон.

– Телефон! Собственный телефон, ура!

– Вот и будешь звонить, если задерживаешься. Летом тетя Груша переберется с Танюшей к тебе, а затем и я на время отпуска или после дежурства. Тебе надо привыкать к ребенку, согласен? С отцовскими радостями ты пока не знаком.

Как-то в МТС к нему подошел улыбающийся человек в офицерской шинели и с хохотком, застрявшим в белоснежных зубах, сообщил:

– Наконец-то у нас будет столичный тракторный профессор. А то и заведующий курсами, это я, и студенты заждались. А вы знаете, что вас назначили преподавателем? Аврал по всему району, очередная мобилизация – пахать землю некому.

– А как же ремонт?

– Без вас закончит механик. Секретарь говорит, что надо интеллигенцию бросать на это дело. Она, кроме тракторов, заронит в души наших охламонов хотя бы крупицу культуры, а охламоны к ней тянутся. В соседней МТС такой же аврал с курсами. Уже к девкам пристают, грамотеи, семилетку кончили не кончили, а делать в колхозе ни хрена не хотят. С утра до ночи карты да одна мысль в извилине: где достать курево и выпивку. Может быть, слишком резко, но похоже на правду. Будем знакомы, и поехали этих сорванцов собирать по деревням.

И началась недельная одиссея Алеши и демобилизованного старшего лейтенанта по снеговому бездорожью района: то их «газик» заносило в сугроб, то рубили еловые ветки под буксующие колеса, один за рулем, а другой слегой, как рычагом, старался приподнять за задний мост машину. После одной из таких поездок, наиболее тяжелой, ввалившись в кабину «газика», они, посмотрев друг на друга, расхохотались до слез.

– Ну и фиговая обстановочка перед севом! Теперь дело за нами – кадры будем готовить. Я местный, мне от такой жизни деваться некуда. А тебе-то, городскому, инженеру, деревня – как ссылка за провинности.

– Считай, поехал, добровольно – так уж получилось. Только с ним, с Костей, Алеша перешел на ты за все время работы в МТС. Он снабдил его учебником для трактористов с цветными рисунками узлов трактора. Трудно Алеша сходился с людьми: не мог сносить грубость, пьянство, вранье, мат.

– Алеша, с такими требованиями к деревенским у тебя отрастут крылья, как у ангела, – смеялся Костя.

К мату Алеша стал привыкать, работая в мастерской, а позднее и сам иногда кого-нибудь «прикладывал». Ничего, действовало.

Наконец, когда список будущих трактористов был готов и утвержден в МТС, у входа в баню назначили сбор будущих героев сталинских урожаев, как их называли в прошлые годы. Первые появились часов в двенадцать, добирались из разных мест, кто как мог – некоторым сельсовет или колхоз давал лошадь, а за возчика была, как правило, мать – отъезжающего сына провожала. Потом к бане пришли два здоровых мужика, санитары, и пожилая женщина – парикмахер. Сгрудившись вокруг Кости, только что шумевшая, толкающая друг друга толпа ребят притихла.

– Вот что я скажу, – обратился к ним Костя. – С последним вихром волос из-под парикмахерской машинки уйдет ваше детство. Будете трактористами, а там и до армии недалеко, если вам действительно шестнадцать. Что-то непохоже. Белье прожарят от живности ползучей, пока будете мыться. Получите новые телогрейки и штаны теплые и бумазейные, ботинки крепкие, полотенца вафельные, мыло, мочалки. Кто из вас Федулов? Ты?! Я твоего отца хорошо знаю, правильный мужик. И о тебе слышал. Назначаю тебя старостой и ответственным за чистоту и порядок. После стрижки мыться два часа, без беготни по бане, ясно? Федулов, два часа, не меньше! Ходики в раздевалке на стенке. Заодно и отогреетесь в бане. А то вон сколько вас красноносых и сопливых! Попаритесь – сопли пройдут. Всем все понятно, мужики? Очень хорошо! Дядя Ваня – санитар, вот он проверит, годитесь вы в курсанты или нет.

И вот они перед Алешей в старой школе на окраине райцентра, двадцать пять курсантов – веснушчатые и не веснушчатые, курносые и не курносые, малорослые и худые, одетые в одинаковые телогрейки, похожие один на другого и такие разные. В их глазах вспыхивали еще непонятные Алеше огоньки интереса к новому, что они услышат на занятиях. И вряд ли о тракторе. Ведь трактор они и так представляли себе в общих чертах. А тут москвич, да непьющий, некурящий, да еще инженер – это не свой деревенский, он расскажет такое…

– А вопрос можно задать? Вы в Большом театре были, внутри? Там все время музыка играет и все представление поют, правильно? – этим вопросом Федулова открылись курсы трактористов на тракторе ХТЗ.

Вот что их тревожит: как там, на «большой земле», а «большая земля» для них – Москва. Правильно решил секретарь райкома, что надо их приобщать к культуре, даже на курсах трактористов, всюду, где только возможно. Школа научила их читать да кое-как писать и считать. Думать не научила, не посеяла дух сомнения в юные души, не подсказала, что мир прекрасен и разнообразен, что с ним надо знакомиться, изучать, что в двух часах езды от их дома – совершенно другая, интересная и содержательная жизнь, о чем они и не подозревают.

Обычно перед началом занятий Алеша рассказывал о Москве, о театрах, о музеях, о музыке, о книгах, и сердце его сжималось от обиды за то, что с ним произошло. За что? Почему его лишили любимой Москвы, его, городского человека? Кто-то же должен был попасть сюда, в захолустье с избами, все еще кое-где крытыми соломой, без электричества и радио, с великим русским изобретением – печью, которая и плита, и теплая лежанка, да и моются здесь же, у печки на поду. И все это в двух шагах от Москвы! Такова ирония судьбы. Хватит травить свою душу, сколько можно…

Ребята оказались благодарными учениками, на занятиях сидели тихо, слушали внимательно, но в перерывах вихрем вылетали во двор, устраивая пятнадцатиминутный футбол на снегу.

Алеша попросил заведующего курсами Костю привезти из клуба райцентра проигрыватель и две-три пластинки с симфонической музыкой. Костя привез одну.

– Нашлась только одна симфоническая. На остальных – песни советских композиторов и хор Пятницкого. Не больно часто ее крутили, смотри, новенькая.

– Ого, замечательно! Костя, попробуем их, не умеющих плавать, бросить в океан, в грандиозную симфоническую поэму. Может быть, кто-нибудь и выплывет.

Итак, после занятий Алексей предложил ребятам остаться послушать классическую музыку.

Я вас познакомлю с настоящей музыкой, обратился он к своим слушателям. Только имейте в виду, сразу понять ее будет трудно. Надо идти от более простой музыки к более сложной. Это как в математике – не зная арифметику, элементарную математику, не сумеешь понять высшую, ту, которая описывает движение планет, решает сложные инженерные задачи, учит летать самолеты. Если математика, о которой я упомянул, имеет дело с конкретными задачами, то музыка абстрактна, неконкретна. Она говорит о чувствах, о переживаниях человека, о радости, о боли, о сомнениях, о буре в природе или о затишье после бури, о море, о небе, о звездах, о восходе солнца, когда просыпается природа… Музыка – это то, что нельзя выразить с помощью речи, а звуками – можно. А если вместе с музыкой звучат слова, то они, сливаясь с мелодией, помогают слушателю раскрыть содержание произведения. Иногда композитор – сочинитель музыки – сообщает, что он хотел рассказать в своей музыке. Слушая музыку, отключайтесь от всех дел, постарайтесь сосредоточиться. Мы с вами люди, не верящие в Бога, как в некое существо, сотворившее небо, солнце, землю, животных, человека, мы атеисты. А вот если бы был Бог, то с ним общаться можно было бы только через музыку, настолько она глубока и всеобъемлюща. Она заполняет пространство между словом и мыслью. Вон сколько всего я вам наговорил, не все меня поняли, да? Кто не сумеет сосредоточиться, погрузиться в себя, перестать думать о делах сегодняшних и завтрашних, о мамке, о папке, о тракторе с Харьковского завода, пусть тихонько выйдет из класса, чтобы не мешать другим. Возможно, он поймет музыку позднее.

И зазвучал «Полет валькирий» Рихарда Вагнера, обрушиваясь на абсолютно чистые, почти еще детские души. Глядя на окружающий мир, на звездное небо, на ледоход, на грозу, они вряд ли задумывались о сути происходящего, вряд ли им были знакомы муки сомнений. Все, что их окружало, воспринималось ими как само собой разумеющееся. И вдруг – «Полет валькирий», волшебство на грани здорового разума. Когда ребята разошлись, Костя сам долго не мог успокоиться:

– Ты обратил внимание, как они слушали, как они слушали! А Петя Дуняшин плакал, слезы текли, и он их вместе с соплями вытирал рукавом. А как они тебя обступили, хватали за руки, возбужденные! Алеша, эксперимент удался, еще не все потеряно в наших охламонах, они еще будут людьми.

На торжественном вечере по случаю окончания курсов директор МТС вручил всем свидетельства трактористов и пожелал успехов в работе, а ребята вдруг, не сговариваясь, загалдели:

– Алексей Петрович, Алексей Петрович! Поставьте напоследок «Полет», а то, может, никогда больше не услышим.

– Во-первых, обязательно услышите на концерте в Москве или в другом городе. Или купите проигрыватель с пластинками, было бы только желание, и чтобы оно не пропало со временем. Во-вторых, запомните – не полет, а «Полет валькирий» Рихарда Вагнера. Это уже в который раз я ставлю, а?

– Алексей Петрович, я считал – в тридцать первый!

И опять полетели валькирии в бешеном темпе, на каждом повороте убыстряя свой полет… К Алеше на цыпочках подошел директор, на лице его можно было прочитать некоторое замешательство.

– Что это, Алексей Петрович? Что с ними?

– Они слушают симфоническую музыку.

– А-а!.. – Он застыл на минутку и через некоторое время на цыпочках вышел, прикрыв за собой дверь. Потом через щелочку в двери тихо Алеше:

– С утра в мастерской?

– Конечно.

Вскоре Костя нашел Алеше комнату у Наталии Михайловны – пожилой одинокой учительницы. Дом был большой. Центральное место в доме занимала столовая с огромным буфетом, изразцовой голландской печкой, большим круглым столом и почти таким же большим, опущенным над ним, красным абажуром. Вокруг стола – мягкие с высокими спинками стулья, у стены – диван и два мягких кресла. Здесь было тепло, спокойно и уютно. Одно большое окно столовой выходило в яблоневый сад, и можно было наблюдать за возней красногрудых снегирей возле кормушек. На стенах столовой висели три портрета, потемневших от времени, написанных лет сто тому назад, – сурового вида мужчина, женщина и девочка с куклой в руках. Наталия Михайловна, хозяйка дома, пояснила, указывая на портрет девочки, что это ее мама. Алеша почувствовал, что у этого дома большая история, возможно, наполненная трагедиями. Но сам дом уцелел. А большая семья разлетелась по всему Союзу, подхваченная комсомольским энтузиазмом – строить счастливую жизнь за тридевять земель: на Магнитке, в тайге, на берегах Амура, а не у себя дома. А представители старшего поколения, прошедшие через революционное чистилище и без вести пропавшие в местах не столь отдаленных, тоже когда-то рождались и жили в этом доме, их здесь ждали, надеялись. Многое помнили стены этого дома. Но Наталия Михайловна не хотела об этом говорить, тем более с незнакомым человеком. Правда, она сказала, что с Дальнего Востока собирается вернуться ее дочь, а сын – с Урала, и все со своими семьями. Тогда помолодеет этот большой дом.

Алеше показали комнату. Рядом с окном, выходящим в сад, письменный стол, у изголовья постели – торшер. Кроватью служил покрытый ковром матрац на высоких козлах. Ковер опускался до самого пола, так что, как устроена его постель, Алеша обнаружил позднее.

– Эта комната вас устраивает?

– Да, конечно, отличная комната, спасибо. – И он вспомнил избу тети Мани.

– А к лету устроим и всю вашу семью, не беспокойтесь. Я сдаю еще одну комнату. В ней останавливается женщина, зоотехник, когда возвращается из поездок по колхозам. Но ее скоро переселят в государственный дом.

В первую же ночь эта женщина очутилась в Алешиной постели, бесшумно скользнув к нему под одеяло.

«Кто она, эта тетка, и на черта она мне нужна, я даже ее физиономии не видел, и как мне эту историю объяснить Леночке», – стучало у него в голове.

От женщины исходил запах коровьего молока или еще чего-то. Ее шершавые ладони заскользили к паху, и тут же в трусах стало тесно. На мгновение мелькнула мысль, что он опять попадает в историю: однажды его уже судили комсомольским судом за связь с женщиной. Но только на мгновение. Сердце бешено колотилось, его руки легли на ее опавшие груди «Она же голая!» – осенило его… Но уже другие желания захлестнули его: не сочувствие к этой, возможно, одинокой женщине, нежность и благодарность к ней, а злость к этой нежданной бабе руководила им. И, сдергивая трусы, чтобы освободиться от этой мгновенно возникшей звериной жажды, он рывком повернулся к ней, – и вдруг оба покатились куда-то вниз, на пол. С грохотом упали козлы, матрац, и бесшумно, словно тень, исчезла незваная гостья.

Зажегся свет в столовой, в дверь постучалась Наталия Михайловна.

– Так я и знала, что козлы не устоят. Ноги козел обычно схватывают между собой скобой, а здесь – гвоздями, вот и результат. Утром позову соседа, он сделает, как полагается. Вы уж извините, Алексей Петрович, не ушиблись?

– Нет, нет! Ничего страшного, все равно скоро подниматься, – растерянно бормотал Алеша, приводя в порядок постель.

«Интересно, догадалась Наталия Михайловна, в чем дело? – назойливо крутилось у него в голове. – Едва ли…» Утром той женщины в доме уже не оказалось.

Впереди был суматошный, бестолковый 12-часовой рабочий день на морозе у колесных тракторов первых пятилеток или у гусеничных в еще недостроенной мастерской без окон и дверей. Хотя вот-вот должна была начаться весна, курсанты еще «проходили практику». На весеннюю пахоту каждая пара ребят получила по трактору. Трактор становился почти их «собственным», и они должны были подготовить его к работе под руководством опытного тракториста с гусеничного трактора, который сам когда-то работал на колесном ХТЗ. Ребятам помогали механик Ачин, отличный специалист, и его брат Андрей, только что демобилизовавшейся из армии. Чем безотказнее будет работать трактор, тем больше они заработают за сезон для своей семьи. У большинства не было отцов – кто не вернулся с войны, кто запил и пропал, а кто вообще сгинул неизвестно где. И вчерашний курсант становился главой дома – кормильцем и помощником мамке.

Как-то Саша Ачин в конторке у Алеши завел разговор о своем брате Андрее.

– Парень хороший, не пьет и не курит, а вот с девчатами гуляет, да все с разными, жениться не думает. Тут как-то смотрю – за учебники школьные взялся, значит, девки надоели, ни одна в сердце не попала. Недели две дома сидел, потом опять к девкам на посиделки отправился. Правда, скоро вернулся – я еще не спал. Спрашиваю, ты чего, Андрюшка, места себе не находишь. А он: «Закиснешь тут у вас. Мне Алексей Петрович советовал в институт поступать, а я все забыл за три года армейской выучки. Что делать? А я учиться хочу». Так Андрей хочет к вам обратиться, чтобы подсобили маленько, а дальше сам будет, он упорный. Да не решается, а вдруг откажете, тогда всей мечте конец. Мечта у парня, оказывается, есть, а я не знал, скрытный. Я его поругал для порядка: кто у тебя брат, единственный и старший? Надо в институт поступать не сразу, а через подготовительные курсы, есть такие с отрывом на три месяца, если платные – заплатим, ты только учись. А потом студентом будешь, инженером хорошим.

Заходил Андрей почти каждый день на час-полтора, обычно в обед, чтобы поучиться у Алеши. Занимались они математикой, чтобы для остальных предметов на курсах оставалось больше времени. Такую тактику занятий выработали сообща. Хорошие братья были Ачины, ответственные, к технике способные. Только старшему не удалось окончить институт, помешала семейная жизнь и еще что-то, а жаль.

Вскоре состоялся предварительный «парад наших побед». Все имеющиеся в наличии трактора: два мощных С-80, около десяти менее мощных ДТ-75 и харьковские колесные выстроили в ряд, что было не очень просто. У кого-то не запускался «пускач», у кого-то сползла гусеница с изношенной звездочки или из-за болтанки в траках… Мало ли недоделок, если ремонт еще не закончен. Вот парад и должен был показать процент незавершенных работ и их причину. Причина была одна – отсутствие запчастей, что и должно было услышать приехавшее районное начальство, которое более авторитетно, чем дирекция МТС, могло воздействовать на областное Управление, распределяющее запчасти. Из конторы, еще недостроенной, но уже с дверями, окнами, полом и двумя обогреваемыми комнатами – директорской и бухгалтерии, появилось начальство: секретарь райкома Разуваев, директор МТС и главный инженер – шумный молодой специалист, который, в основном, заключал договора с колхозами и доставал вместе со снабженцем запчасти. В чем причина задержки ремонта, всем было известно, и секретарю райкома, и трактористу, но районному начальству надо было выйти к людям, поговорить, посоветоваться. «Посоветоваться с народом» – был стиль работы партии от низовых организаций до районных. Сообщили радостную весть, что в ближайшие пять-десять дней мастерская получит недостающие запчасти, после чего ремонт будет закончен за две недели. Так и получилось.

Перед тем как уехать, к Алеше подошел Разуваев:

– Алексей Петрович, вас хотели вызвать на партийную комиссию как кандидата в члены партии, – и он сделал продолжительную паузу, наблюдая за реакцией Алеши.

После смерти Сталина времена менялись с калейдоскопической быстротой. Раньше вызов на партийную комиссию мог означать многое – и ковыряние в анкетных данных, как первый этап подготовки к исключению из партии, и исключение из партии, после чего следовало увольнение с работы, а затем и арест, или еще бог знает что. А может быть, их интересуют детали получения «строгача» в комсомоле? В анкете все написано… Алеша с удивлением посмотрел на Разуваева:

– В чем дело, Николай Николаевич? Почему вдруг партийная комиссия?

– Знаете, Алексей Петрович, умных не так много, как хотелось бы. Больше дураков, карьеристов, и «писателей». Все пишут и пишут, наушничают, даже после смерти Сталина. Это надолго в людях останется. Вот написали на вас, что молодежь разлагаете, фашистскую музыку ставите. Это Вагнера, значит. Партийной комиссии по этому вопросу не будет, я отменил. А в инстанциях дело завести на вас могут, и нервы могут подергать ни за что. Дураков надо бить их же оружием. Где-то услышал писака, что фашистские съезды в Нюрнберге проходили под марши Вагнера, под его оперы, и решил, что Вагнер – идеолог фашизма и слушать его нельзя. Написал. Пришили бумажку. Вот мы и будем бить его с помощью музыки Вагнера. Портрет этого композитора висит в Большом зале консерватории, в Москве, студенты изучают и исполняют его музыку. А то, что фашисты свою идеологию подкрепляли музыкой Вагнера, он-то в этом не виноват – умер за полвека до прихода фашистов к власти, хотя, признаться, и был шовинистом. Но его личный характер и взгляды нас не интересуют. Для нас он остался великим композитором, так. Раз уж пошли слухи, Алексей Петрович, подготовьте лекцию о Вагнере и о том, как его музыку использовали фашисты на своих съездах, и продемонстрируйте русскую симфоническую музыку. А? Сумеете? Я скажу, чтобы подобрали хорошую аппаратуру и пластинки, литературу о Вагнере и русских композиторах.

– Попробую, музыку я люблю, но у меня нет музыкального образования, как бы не получилось по-дилетантски.

– Вот что, кандидат в партию, это вам партийное задание. У нас пока нет даже музыкальной школы. Вы почти пионером станете в этом деле. Давайте через месяц, готовьтесь, я открою.

Так и ездил Алеша из Москвы на работу, с работы – в Москву и в ненастье, и в мороз.

В тот день было довольно холодно. Поезд опаздывал. Подняв воротник полупальто, опустив уши шапки и надев меховые варежки, Алеша, ждал на платформе уже пятнадцать минут. «Всего-то четыре-пять километров от райцентра, вторая остановка, а опаздывает. Да, здесь не Швейцария, где часы сверяют по движению поездов. Может быть, преувеличивают, нам это не проверить, – размышлял он. – Вот и появился, наконец-то!»

В вагоне как подкошенный рухнул на свое место, бегло, по инерции, без интереса, бросив взгляд на пассажиров. Все вроде местные, игроков в карты и особенно шумных, в домино, нет. Они уезжают по домам часа на три раньше. Это ему приходится задерживаться по разным рутинным делам с нарядами и на бестолковых собраниях и совещаниях. Он был рад, что уже на пути к дому, что день кончился, и слава Богу! И, уже отключаясь от всех проблем, от дневной суеты, через мгновение он проваливался в глубокий сон без сновидений, удаляясь от окружающего мира. Для него уже ничего не существовало, на время он был отрешен от текущей жизни. И казалось, только выстрелом из пушки можно было разбудить Алешу.

– Алеша, извини, что не даю поспать. Алеша, я все время наблюдаю за тобой и сейчас решилась разбудить. Это я, Наташа. Тут и обстановка подходящая, скамейки пустые, никто не мешает поговорить. Алеша, проснись, ты спишь уже час.

Тогда Наташа села рядом с ним и слегка потрясла его за руку, а потом, встав, посильнее – за плечи. Он что-то со сна пробурчал и уставился на Наташу, не вполне осознавая происходящее, но не более минуты.

– Наташка, это ты?… «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

Перед ним стояла Наташа! Или нет – Афродита, Юнона, Елена прекрасная, возбужденная от принятого решения, от встречи.

– Дай мне посмотреть на тебя, Наташа. Ты очень хороша! И это пальто, отороченное мехом, переходящим в стоячий воротничок. Какие детали замечаю, а?… Ну, а о фигурке можно говорить только в превосходной степени, а зеленые глаза, ротик, носик, щечки… «Дианы грудь, ланиты Флоры…» Чувствуешь, в каком я восторге от своей родственницы, еще даже толком не проснувшись. Здравствуй, дорогая, милая Наташенька! Вот ведь трепач, сколько всего наговорил за минуту. Сколько мы с тобой не виделись? Уже полгода, да? Садись напротив, так удобнее. Какими судьбами тебя занесло на наши «нивы»?

– Алешка, я очень рада наконец-то тебя встретить. Про тебя все знаю, Леночка рассказала. А теперь слушай самое главное: я в твой райцентр откомандирована от университета до летних каникул. Направили повышать культуру. Буду преподавать английский и французский учителям школ и проводить показательные занятия, а еще читать лекции по русской литературе. Когда надо было выбирать место командировки, а такая возможность была, Леночка попросила меня выехать к тебе, на твои «нивы», как ты выразился. И вот я здесь, и ты здесь. Значит, нас ждут нескучные вечера, когда ты не в Москве, а в райцентре.

– О Господи, какое счастье! Но ты не понимаешь условий моей жизни и работы – я с утра до позднего вечера кручусь как белка в колесе, а потом валюсь спать, спать и только спать. Я робот.

– Знаю, со временем все образуется, Алешка. А я буду жить в трехэтажном доме напротив магазина. У меня газовая плита от баллона и отопление от котельной. Все хорошо. Теперь у тебя есть к кому ходить в гости.

– Да, ходить в гости – это как раз то, чего мне не хватало для полноты жизни в райцентре, дорогая Наташка.

– Но не надо понимать все так категорично, мне кажется. Все станет на свои места, со временем.

Потом она рассказывала о бабушке, о маме, о Димыче, он поначалу звал Наташу к себе, а теперь сообщил, что уезжает в длительную командировку. Рассказала, что в МГУ занимается научной работой по изучению связи русской литературы и культуры с французской. Занята она с утра до ночи, а в этой командировке намерена систематизировать значительную часть уже сделанного. Вдруг полутемный вагон осветили фонари перрона: Москва. И сразу все засуетились, заторопились к выходу. А Алеша сказал:

– Ну, родственница, давай прощаться по-родственному.

Он обнял ее, привлек к себе и крепко поцеловал в губы. И она ответила на этот поцелуй. И, похоже, в этом поцелуе было нечто большее, чем формальное родственное чмоканье в губы. «Что это я», – подумал Алеша. И, махнув на прощанье рукой, игриво сказал:

– Пока, пока, уж ночь недалека.

– Adieu, – прошептала в ответ Наташа.

Перед лекцией, приодевшись, сняв некогда белые валенки, теплые штаны и надев белую рубашку с галстуком, костюм не первой молодости, привезенный из Москвы на всякий случай, и туфли с галошами, Алеша отправился в райком. Лекция называлась «О музыке и культуре в сопровождении грамзаписи». Парткабинет, обычно пустовавший, был полон. Люди сидели и за столиками, и на откуда-то принесенных скамейках, и на подоконниках. Пришли и его бывшие курсанты, чувствовавшие себя в этой аудитории незваными гостями, но вместе с тем и своими: лекцию-то читать будет их преподаватель – Алексей Петрович. Многие из них расположились прямо на полу, поближе к лектору, а Федулов пристроился у проигрывателя – ему поручили менять пластинки.

Разуваев опаздывал. Поднявшийся со своего места какой-то райкомовец хотел было «открыть» помеченное во всех планах так называемое мероприятие как принято, но Алеша уже начал говорить. Начал с общего обзора Москвы, с сокровищ, которые хранятся в ее музеях, и все – для людей. А большинство проходят мимо, даже не подозревая, что рядом существует прекрасное – то, что создано талантливыми людьми, которые передавали свое ощущение окружающего их мира разными средствами: художник – живописью, композитор – музыкой, писатель – в книгах, артист – в театре и кино Произведения искусства воздействуют на человека, вызывают в нем разные эмоции: удовлетворение, покой, наслаждение или возбуждение, гнев, чувство протеста. Он рассказал, чем отличается Третьяковская галерея от Музея изобразительных искусств имени Пушкина, опера – от оперетты и от симфонии. И как музыка действует на человека: одна успокаивает, другая – волнует, а под бравурную музыку просто тянет маршировать и совершать подвиги. Рихард Вагнер писал музыку на баллады из жизни средневековых немецких рыцарей – героев, побеждающих зло. Если оставить эту древнюю героику, то остается только музыка – замечательная музыка немецкого симфониста. Затем Федулов дал прослушать собравшимся увертюру к опере «Тангейзер» и «Полет валькирий». Люди слушали, может быть, несколько человек ушли, а остальные – слушали.

После «валькирий» Алеша перешел к русской музыкальной классике, рассказал о «Могучей кучке», после чего предложил прослушать 1-й Концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского и «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского.

– Вот и все, дорогие товарищи. Если есть вопросы, задавайте.

– Нет, товарищи, не все – и из открытых дверей соседней комнаты вышел Разуваев. – Извините, я опоздал, застряли в дороге. Сегодня перед нами выступал не музыковед, а инженер товарищ Ларин, и он отлично справился с задачей. Спасибо вам, Алексей Петрович. Фашизм осужден советским народом, и немецким, и всеми народами мира. Но музыка, созданная великими немецкими композиторами, остается достоянием всемирной культуры, в том числе и музыка Рихарда Вагнера. Нам надо повышать культурный уровень советских людей. Для этого у нас есть отличные свои преподаватели в школах, и Москва под боком, поможет…

Вслед за Разуваевым из боковой комнаты стали выходить люди, среди них оказалась Наташа.

– Алешка, во-первых, привет, и еще раз, во-первых, ты молодец. Ты сумел заинтересовать аудиторию, тебя слушали. Николай Николаевич сказал: «Вот бы нам такого агитпропа в райком, но он уедет сразу, как только возникнет такая возможность».

– Откуда ты знаешь Разуваева?

– А как же, приехав, сразу доложилась, ты же знаешь порядки. Он и поселил меня в райкомовский дом. Там держат пару квартир для номенклатуры. А я командированная, из МГУ, вот и поселили со всеми удобствами. Даже с телефоном, Москву можно заказать за их счет.

– Да ну их, Наташ, не надо.

– Куда пойдем? Неужели поедешь в Москву?

– Нет, Наташка, Леночка знает, что сегодня я не приеду. Сегодня ночью мы с Сашей Ачиным, нашим механиком, будем ловить жулика, я ей про это не сказал, чтобы не волновалась. Подумают с тетей Грушей бог знает что. В двигатель во время морозов впрыскивают специальную жидкость – тогда он легче запускается. Алкоголики этой жидкостью смачивают горло, затем пьют – она действует как наркотик. Сейчас, когда сильные морозы прошли, потребность в этой жидкости упала. По накладным кладовщика ее вообще никто не выписывает, а бутылки-баллончики с полок исчезают. Значит, у нас появился жулик, алкоголик, наркоман, на которого не действуют предупреждающие надписи на этикетке – «Осторожно, яд!» и череп с костями. Вероятно, он знает норму, которая приводит его в наркотическое состояние. Даже десять граммов действуют на психику человека, а регулярный прием приводит к смерти. Сегодня или завтра, думаем, он должен прийти в кладовую за очередной бутылкой. Вот такие дела, Наташенька, на нашей ниве: «И вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи». Кто?

– Ну, знаешь ли! Я все-таки филолог! Блок, мой любимый Александр Блок.

– Интересно, с чем у меня ассоциативно связались «спицы расписные»?

– Совершенно очевидно – с «нивой».

– Вероятно. Пока, часок надо поспать, а потом сыграю роль детектива.

– Алеша, можно я с тобой?

– Нет!

Ночь была морозная. Яркая луна через зарешеченное окно освещала всю кладовую и дверь, и полки, и даже злополучные бутылки на полках.

– Алексей Петрович, идите сюда, здесь самое темное место, дверь видна, ящики вместо стульев, тулупами укроемся, не замерзнем.

Прижавшись друг к другу, они о чем-то тихонько переговаривались, а около часа ночи услышали скрип снега под чьим-то шагами. Затем щелчок замка, дверь открылась, и вошел Егорыч, автослесарь, хорошо видный при лунном освещении. Он подошел к полке, взял бутылку… И тут луч мощного фонаря высветил лицо жулика. От неожиданности Егорыч уронил ключи, замок, закрыл лицо рукавом шубы и… заплакав, сел на бетонный пол. И через мгновение, как бы спохватившись, нажал на клапан баллончика и прильнул к нему.

– Егорыч, брось этот яд, помрешь зараз, – бросился к нему Ачин. – Как же так, еще года три назад был инструктором райкома, нас поучал, как жить и строить коммунизм… и вдруг – вор.

– Саша, я человек конченый. Теперь без этой хреновины жить не могу, хотя знаю, что сжег ею желудок и все потроха. А на водку денег нет, и купить негде. Прости меня, Саша, я тебя в партию принимал, слова красивые говорил. Веди меня в милицию, и все тут! И вы, Алексей Петрович, простите. Я вас всех люблю, вы честные, идейные, верите в светлое будущее, а я не верю, хотя всю войну прошел. Не будет у нас светлого будущего, а если и будет, то до этого будущего, как до луны, далеко, ведите… Ой, постойте… Все заполыхало внутри огнем, больно. Сейчас помру, сгорю…

Потом началась рвота, изо рта пошла пена. Алеша и Ачин старались повернуть Егорыча набок, чтобы он не захлебнулся, а тот вырывался, поворачиваясь на спину… Саша побежал вызывать скорую.

– А мы подозревали других. Он тоже был на подозрении, но не из первых.

Подходя к мастерской, Алеша издали увидел Наташу, которая прыгала на одном месте, хлопала в ладошки и постукивала себя по спине, насколько могла дотянуться. Лицо у нее было красное, а кончик носа побелел.

– Наташка, ты зачем пришла? – вместо приветствия прогудел Алеша.

– Боялась, что тебя убьют, всю ночь не спала. Хорошо, что все благополучно закончилось.

– Благополучно, благополучно, а по-другому и быть не могло. Если подробно, то жулик в больнице на промывании желудка, если это ему поможет. А вот ты потеряешь ослепляющую людей красоту, если отвалится кончик носа. Сколько ты здесь стоишь?

– Час, спросить-то было некого. И все равно я бы волновалось, если бы тебя сама не увидела: а вдруг ранен? Потом я еще перед Леночкой за тебя отвечаю.

– Оказывается, у меня теперь персональный охранник.

– И не только, и не только, и не только! Я еще буду кормить тебя обедом и ужином, когда ты ночуешь здесь.

– Это что, тоже Леночка распорядилась?

– Да, мы так решили сообща. Слушай, я замерзла, как маленький зверек.

– Ладно, об этом мы еще поговорим. Теперь пошли вон туда. Там чистый снег. Буду оттирать твой нос. Наташенька, потерпи – это больно, а потом смажем вазелином.

Она сопела, но терпела. Потом он привел ее в свою конторку, отчего нормировщик Кузьмич совершенно разволновался: не знал, куда деть ни руки, ни ноги, как вести себя при такой молодой красивой женщине. Алеша, можно сказать, выручил Кузьмича.

– Пожалуйста, проводите сторожа к кладовщику, там у дверей столик. Пусть сядет и напишет объяснение причины прогула в эту ночь, как впрочем, и во все предыдущие.

– Ну, верный и прекрасный человечек Натали, ты нарушила производственный цикл. Народ стал исключительно вежливый, все стучатся в дверь, спрашивают о каких-то пустяках, даже головы не повернув в мою сторону, тебя глазами пожирают. Потом будут интересоваться – корреспондент из газеты или радио, наши корреспонденты не такие, значит, из Москвы. Подожди, сейчас ты расположишься у «камина», только стул покрою газетами. На этом стуле сидят наши работяги, а они не во фраках, как понимаешь, и твоя шубка может испачкаться. Сейчас будешь пить чай, Наташенька. Распахни шубку и сядь поближе к печке. Вот и Кузьмич, принесли объяснение сторожа? Так, почитаем: «Обяснение ночнова сторожу И. И. Елина. Товарш началник. Ночю дежурит немогу потому что свечера запянею и сплю безконца до утра. К сему Елин И. И.»

– Будем увольнять, Кузьмич?

– А другие лучше будут? Все они такие.

– Вот и Саша появился. Я вас, дорогие товарищи, должен познакомить: Наталия Александровна, моя родственница. Она филолог, и к тому же полиглот: французский, английский, немецкий – свободно. Так что, кому какие переводы или кто хочет поговорить с ней по-французски или еще на каком, мало ли какие потребности возникнут, поможет. Не так ли Наталия Александровна?

– Да, да, конечно, с удовольствием.

– Милая, дорогая, добрая, отзывчивая на любую просьбу, Наташенька! Ну кому здесь, я имею в виду себя и своих коллег, нужны твои любимые французский, и английский, и немецкий? Здесь идет борьба за выживание, наивная твоя душа.

– Ну ты же сам сказал…

– Да, сказал, думая, что ты еще не разучилась понимать шутки.

– Алеша, в таком случае прошу, выйди со мной на пару слов.

– Пошли. Саша, мы сейчас вернемся. Потом, пожалуйста, отвези Наталию Александровну домой. Она всю ночь не спала – беспокоилась за нашу жизнь, не убьют ли нас.

Они вышли из мастерской.

– Что, Наташка, обиделась?

– Ты надо мной смеешься, а я, как наивная дурочка, все принимаю за чистую монету.

– Наташенька, все это пустяки, и обижаться не на что. Если бы я верил в святых, то ты святая хотя бы по причине святой простоты: уткнулась у себя в университете в пудовые фолианты, знаешь жизнь по книгам французов, англичан, немцев. А нашу жизнь не знаешь. Дай я тебя поцелую.

– Поцелуй, а то я совсем одна.

И она прижалась к его лоснящемуся полупальто, он ее обнял и поцеловал в губы, а она ответила более долгим, чем в прошлый раз, поцелуем. «М-да, что-то мы не то делаем», – подумал Алеша, а вслух, как обычно:

– Пока, Наташенька!

– Adieu, Алеша.

– За меня не беспокойся, никто меня не убьет.

– Хорошо.

Этот день запомнился еще и потому, что с Суетиным произошла беда. Правда, он это бедой не считал. Был он мрачным, неразговорчивым, сильным мужиком, дотошным и яростным в работе, в армии служил танкистом-водителем, выпивал редко, помощников в ремонте своего ДТ-54 не требовал – все сам, поэтому и заработал себе кличку – «Сам».

– Сам на ем буду работать – сам и подготовлю все, кроме сварки, – тут подмогите.

Когда ставил пускач, одной рукой управлял цепью тали, а другой направлял его на фиксирующие шпильки. Что-то заело в плавной посадке пускача на двигатель. Попробовал пальцем в зазоре качнуть пускач, а тот сел плотно на двигатель «тик-в-тик» и на указательный палец Суетина. Он только крякнул и крепко выругался на всю мастерскую, хотя ругался очень редко, поэтому и узнали о несчастье. Должно быть, ему было очень больно, лицо чуть побелело, еще ругнулся, но менее яростно… и больше никаких эмоций.

– Инженер, сейчас вытащу палец, что там от него осталось.

– Давайте я талью…

– Не надо, я сам.

И Сам, чуть приподняв пускач, вытащил изуродованный палец.

– Начальник, мне бы ножницы и чистую тряпицу, остальное сам.

Он вышел из мастерской, ножницами Кузьмича отрезал державшуюся на коже расплющенную фалангу пальца, сдвинул ее небрежно ногой в сторону и стал мочиться на рану, мочился старательно и долго, откуда столько взялось. Потом взял у Кузьмича бинт и умеючи забинтовал обрубок пальца: «Кина, мужики, больше не будет, все. Главная дезинфекция в етом деле, мужики, вовремя палец обоссать, запомните».

– Суетин, я вас сейчас отвезу в больницу.

– Не требуется. Я сделал все как надо, не хуже врача. И не такое случалось в жизни, а ето ерунда.

– К врачу все же сходите.

– Посмотрим.

В середине мая к Алеше на больничной машине приехала семья – Леночка с Танюшей и с тетей Грушей, с узлами и чемоданами. Алешину семью Наталия Михайловна приняла тепло. После коллективного обсуждения решили, что, по крайней мере, четыре месяца, если не больше, – все зависело от погоды, – обедать и ужинать будут все вместе в столовой за круглым столом. Алеша с Леночкой в его «кабинете» разместятся вместе. А тетя Груша с Танюшей будут в другой, не менее уютной комнате, тоже с окнами выходящими в сад. Алеша несколько раз пытался взять Танюшу на руки, но из этого ничего не получилось. «Не хочу! Отпусти!» – эти два слова, точнее звука, он понял по ее действиям – она вырывалась и плакала, просясь на руки к Леночке.

– Алеша, если вдуматься, она в первый раз видит тебя, чужого большого дядю. Она мужчин, кроме дедушки, не видела. А дедушка с ней обходится по-другому, и любовь у них началась, когда ей было месяца полтора. Как он поступал: подойдет к кроватке, что-нибудь напоет, даст игрушку, одну, другую, расположит к себе, а потом только возьмет на руки. Теперь, когда она его видит, улыбается, тянется к нему, просится на руки. Не расстраивайся, дорогой, привыкнет.

– Я понимаю, моя дорогая Леночка. Очаруем, очаруем, было бы время. Но мне очень хотелось подержать дочку на руках. Вернусь с работы, она опять будет спать. Придется терпеть до воскресенья. – И Алеша, расцеловав Леночку и тетю Грушу, отправился в мастерскую.

– Да, вот что. Наташка скоро прискочит – у нее занятия до четырех. Так что ждите.

В следующее воскресенье Леночка с коляской, Наташа и Алеша отправились по уже подсохшей тропинке к реке, километра за полтора. Тропинка сначала шла через поле, а затем через смешанный лесок, где идти было труднее. Солнышко еще не успело прогреть лес, на тропинке было много больших луж, в которых вязли колеса коляски. Но поворачивать назад никто не хотел, и все-таки решили дойти до реки, тем более что Танюша заснула. Весна, пришла весна! Листочки на березках уже довольно большие, еловые лапы в бледно-зеленых побегах, кусты черемухи, сирени и орешника тянутся навстречу солнцу.

– Ребята, как хорошо, – тихо произнесла Леночка, боясь разбудить ребенка.

– А вон зайчик! – тихо, но восторженно, прошелестела Наташа. – Он еще в белой шубке.

– Где, где? Да, вижу, он действительно еще не успел полностью сбросить зимнюю шубку, растрепа этакий!

– Какая прелесть! Ну вот, улепетывает от нас, чудак! Алеша, давай теперь я повожу колясочку. Мне тоже хочется!

– Хочется? Вот рожай и вози! Я вот родил и впервые в жизни вожу свое дитя пятнадцать минут. Спрашивается, справедливо у меня, родителя, отнимать через пятнадцать минут ребенка, если я его еще с момента рождения толком не видел. Меня, отца, допускали посмотреть на младенца, только когда он спит. А я читал в литературе, что родители сообща купают ребенка, что отец локтем пробует в ванночке воду – не горяча ли. А ей тоже, видите ли, хочется повозить! А потом ей захочется подержать на руках, понянчить, поиграть с ребенком! Так ведь? А я еще сам мою девочку не держал на руках. Один раз попробовал. Реву было! Потом прослушал полезную лекцию, как надо обращаться с детьми младенческого возраста. А тебе нельзя! Ты сначала прослушай лекцию Леночки, а потом уже на что-то претендуй. Но поскольку ты наша родственница и мы с Леночкой тебя любим, так и быть, минут через пятнадцать-двадцать я дам тебе повозить коляску, если Танюшка не проснется. Понимаешь, когда ребенок просыпается, он должен видеть перед собой знакомую физиономию, а не мою незнакомую морду, прошу прощенье за несколько грубое словцо, распространенное на нашей «ниве» или твою незнакомую мордочку, ясно?! Как увидит незнакомца – сразу в рев. А от этого разрушаются нервные клетки, которые не восстанавливаются.

– Алешка, любишь же ты потрепаться, когда есть хотя бы малейший повод. Ну, а с ребенком, конечно, после тебя, я могу повозиться, а?

– Конечно, дорогая, и до, и после. Нет, что я говорю, pardon, только после меня. Я смотрю, ты здесь обогащаешь свой лексикон, например, словом «потрепаться».

Потом, вернувшись домой и уютно устроившись за круглым столом, пили чай из самовара с пирогами, испеченными Наталией Михайловной и читали стихи Блока и Пастернака или говорили о пустяках. А когда стало совсем темно, Алеша с Леночкой пошли провожать Наташу.

– Как мне хорошо с вами, мои милые друзья, – сказала Наталия Михайловна, перед тем как всем разойтись по своим комнатам, – оживает мой любимый старый дом.

У Леночки еще не был полностью использован декретный отпуск, а с середины июля хирургическое отделение закрывалось на ремонт. Вот почему почти все лето семья будет вместе, и Наташа с ними – куда ей деваться. Она стала вроде консультанта по культуре в райкоме или в райисполкоме: добилась получения самых интересных литературно-художественных журналов для районной библиотеки, раз в неделю делала литературные обзоры, читала стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, современных поэтов. По сути, организовался «Клуб любителей литературы». Как-то и Алеша с Леночкой решили заглянуть на Наташины обзоры. В воскресный день в читальном зале собралось человек двадцать пять, среди них учителя. Пришел Костя, чуть позже – Николай Николаевич.

Начала Наташа беседу со смерти Сталина, говорила о переменах в партии, в правительстве, о настроениях в обществе и том, что литература отражает эти настроения, как барометр погоду. Но не сразу. Писатель должен осмыслить происходящее, как говорят, «через призму времени». Упомянула первую часть повести «Оттепель» Ильи Эренбурга: в ней предчувствие изменений в нашей жизни. Пока говорить об этой книге рано, она еще не завершена, но одно можно твердо сказать – она предвестник будущих книг других писателей. Потом Наташа много читала Есенина, затем – Маяковского, которого знают как «агитатора, горла, главаря» – поэта революции и строителя социализма, но мало – как лирика. Завершила свое выступление чтением отрывка из его «Неоконченного»:

Читала она замечательно, не хуже иных профессиональных чтецов. Все аплодировали, а Василий Васильевич – учитель литературы – преподнес ей букетик фиалок.

«Приударяет за Наташенькой, с какой стати?» – подумалось Алеше. Леночка расцеловала сестру.

– А я? – Алеша привлек Наташу к себе и чмокнул в порозовевшую щечку.

– Эх ты, Алешка, Алешка! Вот как надо целовать, – и, встав на цыпочки, Наташа поцеловала его в губы.

– Родственники, хватит целоваться, – подойдя к ним, сказал Николай Николаевич. – Я хотел бы поблагодарить Наталию Александровну и сказать несколько слов. Читали вы стихи, Наталия Александровна, великолепно. Я получил огромное удовольствие, спасибо вам. И еще спасибо за глубокое знание русской поэзии, она у вас в крови – так легко и проникновенно вы ее читаете, не пользуясь книгами или шпаргалками, как студенты на экзаменах. То, что вы говорили о Сталине, верно, что он умер – это факт, что не назвали, как принято, великим и мудрым учителем – тоже факт. Я напомню, что расстреляли Берию, что в партии и в правительстве идет борьба, в печати вы об этом не найдете ни слова. Вы забегаете вперед, Наталия Александровна. Нас воспитывали солдатами партии. У нас партийная дисциплина, и мы всегда выполняем все решения партии, иначе не будет единого и могучего Советского Союза. Вы трое мне нравитесь: вы хорошая, честная настоящая трудовая интеллигенция, и вам далеко небезразлична судьба нашей родины. Секретарю райкома непривычно говорить «между нами», но я – с вами, друзья, я тоже жду перемен. Но как солдат партии жду и не позволяю себе, как вы, Наталия Александровна, публично выступать с прогнозами развития общества. Если среди слушателей найдется «писатель», я вас в обиду не дам, спокойно работайте и отдыхайте. Но не будем дразнить гусей, хотя и на поводу у мерзавцев не пойдем, если таковые найдутся. Посвятите следующие занятия Гоголю, Салтыкову-Щедрину, пожалуйста. Дискутировать не будем, до свиданья.

Ошарашенная услышанным, молча, тройка отправилась домой.

– Вот оно, партийное руководство в действии – говори то, что разрешено партией. Выходит, нам думать можно так, как думает партийный синклит. Все остальное запрещено, запрещено, черт бы их побрал!

– Алешенька, дорогой, успокойся. С этим нам придется примириться на какое-то время, – тихо сказала Леночка. И добавила: – Неужели до конца своих дней?

До обеда оставался еще час, и Алеше захотелось поспать, прикорнув, не раздеваясь, Наташе тоже:

– Алешка, подвинься.

Что-то сонно побурчав, он сдвинулся на край постели, покрытой ковром. Наташа легла рядом, используя Леночкину подушку, дыша ему в затылок, покрыв его и себя пледом. Заглянув к спящей Танюше и поговорив об обеде с тетей Грушей, Леночка тоже решила поспать, но, войдя в спальню, увидела, что ее место занято. Потихоньку сняв плед с ног Алеши, она змейкой вползла между спящими глубоким сном, аккуратно поправила плед и, обхватив левой рукой Алешу, тут же уснула. Первым проснулся Алеша и, аккуратно сняв с плеча Леночкину руку, повернувшись, увидел рядом две хорошенькие головки – одна совсем рядом, знакомая и родная, другая, чуть поодаль, тоже знакомая и тоже родная.

– Мои девочки, – подумал он, чувствуя себя счастливым, – самые умные, самые красивые, самые преданные или самые верные, что, в сущности, одно и то же.

Однажды, дело было летом, Алеша шел по мосткам в три доски над котлованом строящейся котельной. Мостки были шаткие и длинные, метров в десять. Когда он прошел, почти балансируя, полпути, откуда-то из за угла появился Суетин. Он был пьян.

– Начальник, сойди с моего пути, я иду.

– Суетин, а я что, по воздуху лечу, я тоже иду, – и Алеша специально замедлил шаг.

– Начальник, я тебя сейчас спихну.

– Вы пьяны, ни хрена не соображаете, почему в пьяном виде пришли на работу. Я вас отстраняю от работы, поставлю другого.

Алеша уже прошел мостки и стоял вплотную к Суетину.

– Начальник, за что? Это мой трактор, я его за день сделаю, и опять в поле.

– В пьяном виде такое сотворите с трактором…

– Выпил поллитру, да разве я пьян? Две недели пахал, почти не спал, спросите у бригадира. Вот приехал чуток подремонтироваться, и опять в поле. Сейчас под кран голову засуну, через десять минут буду как стеклышко. А что я крикнул вам, извините, чего-то взбрело в башку: мол, испугается инженер али нет. Так что, извиняйте, без злого умысла.

– Ладно, Суетин, отрезвеете – идите к трактору.

К вечеру Суетин зашел в Алешину конторку.

– Я затем, чтобы зла на меня не имели, а то я клейменый на всю жизнь вроде. Три года в лагере лес валил, а все за драку, из-за Верки. За ней, за Веркой, начал было приударять Колька, сын начальника райпотребсоюза. А начальник важный – все от него зависело, и колбаса, и мануфактура, обувка какая – все в евонных руках, в бурках ходил. Я Кольку предупреждал пару раз, а он, дурак, однако, в спор со мной ввязался. Я ему челюсть свернул и зубы какие выбил. Все руками. А он меня оглоблей по хребтине огрел, еле двумя ведрами отлили. А потом судили – мне три года, а ему год. А Верка мне досталась. Все писала: дождуся тебя, Колька мне не нужон. Мы с ней живем душа в душу. Двух пацанов родила – Петю и Ваню. Дал ей слово не пить, и не пью, только она разрешает по случаю событий. Вот пропахал две недели – коробка в тракторе заела. Поехал в мастерскую. А Верка смеется: «Много ты таких событий наберешь за сезон, смотри у меня» – строгая, но справедливая. Она у меня медсестра, школу специальную кончила, ученая. К ней вся деревня ходит лечиться. Доктор наш ее всегда хвалит: в ней медицинский талант… А справедливость наша какая: за мною судимость тянется, а с Кольки судимость сразу сняли. Сейчас он снова сидит, не знаю за что, не интересуюсь. Когда кусок пальца потерял, в мастерской, к ней поехал. Она с ним возилась, возилась, укол в задницу сделала. Я не хотел, и так, мол, заживет, а она мне по шее. Хорошая она у меня, Верка.

Вскоре в ближайшей от МТС деревне был престольный праздник, совпавший с рабочим днем. Народу понаехало много, все родственники, все друг друга знают – праздник. Имя святого, в честь которого праздник, старухи произносили с придыханием, а за какие заслуги, чем знаменит – никто толком не знал, спорили. Число точно знали по церковному календарю, а календарь такой замызганный весь – число видно, а о славе святого не прочтешь. Церкви в деревне давно не было – где-то в конце двадцатых годов активисты «Союза воинствующих безбожников» разрушили колокольню, иконостас, ликвидировали церковную утварь. А позднее, в сохранившемся четверике устроили склад колхозного имущества и магазин. Главным товаром в магазине был хлеб в буханках и водка, когда привозили. В остальные дни на дверях магазина висел большой амбарный замок. Водку на престольный праздник в каждой избе запасали заранее. Обязательно к этому дню открывались двери магазина, уж постаралось сельпо по случаю праздника – и водка, и хлеб, и разные диковинные консервы: болгарские компоты двух видов, и приправа к мясу с трудным названием, и бобы соевые, и еще какие-то заграничные консервы, конфеты двух сортов, баранки с маком – всего было полно, а магазин разнесли за час. Повесили на его дверях амбарный замок… и пошла гульба. В некоторых избах столы накрывали, а в тех, где мужикам было невтерпеж, хлобыстали водку из горла, закусывая конфеткой, или чем попало, или вообще ничем. К полудню принарядившаяся, по возможности, во все лучшее, самое нарядное, пошла молодежь деревни гулять от избы к избе, где под гармошку, а где и без гармони – компаниями. В первых рядах шли девчата с цветастыми платками на плечах, в нарядных кофточках, блузках, кто в туфлях на низких каблуках, а кто и на высоких, кому что удалось купить по случаю или у спекулянтки. За ними шли парни, тоже приодетые, но уже под мухой. Гуляли две-три компании, всего не больше двадцати человек вместе с приехавшими. Запевали девчата, парни, подшучивая друг над другом, недружно подхватывали. Впереди каждой компании крутилась мелкота, тоже принаряженная – кто изображал пьяных, взявшись под ручку, шатаясь и падая, выкрикивая слова из песен или бранную ругань, кто гонялся один за другим.

– Митька, откеда у тебя слова такие нехорошие, кто научил?

– Папаня!

– Папане можно, а тебе нельзя, мал еще. Ох, лучше бы и не спрашивала.

На скамейке сидели старухи и, охая, вспоминали, как раньше праздники проводили:

– В деревне человек двести, да столько же наезжало. И не один день, неделю, а то и боле. Председатель ругается, а у нас праздник. И драки были до смерти, кажный праздник ентим кончался.

А через три дня хоронили Андрюшу Ачина. В этой деревне у него был сослуживец Миша – вместе служили в армии, вместе демобилизовались. По случаю Михаил купил немецкий мотоцикл в хорошем состоянии. Не терпелось новому владельцу на нем прокатиться, но, резко затормозив на скользкой дороге, Миша оказался в овраге, вылетев из седла. Вот и понадобился ремонт мотоциклу, и Алеша разрешил провести его в мастерской – все трактора в поле, место найти нетрудно. Уже через неделю Андрей, помогавший приятелю в ремонте, вывел мотоцикл из мастерской, опробовал его, после чего отвез счастливого владельца домой в деревню.

– На мотоцикл сядешь только после окончания курсов, со шлемом на голове. Получишь права, тогда и садись за руль. И будь осторожен первые дни, – так напутствовал Андрюша друга. А когда в деревне был престольный праздник, Михаил пригласил Андрея к себе в гости. Андрей, как и брат Саша, водку не пил. А здесь уговаривали-уговаривали: не обижай, дескать, – уговорили, выпил два-три лафитничка. Потом пошли к мотоциклу, поехали. Андрей за рулем, Михаил сзади. Только набрав скорость и не будучи достаточно внимательным к дороге, не привыкший к зелью Андрей налетел на толстое бревно, лежащее на проселке, не удержал от неожиданности руль. Мотоцикл на большой скорости отлетел в сторону и ударился о бетонный столб, стоящий на пути. На Андрюше не было шлема, шлем был на Михаиле…

Первый раз в жизни говорил Алеша прощальное слово. Он сказал, что нелепо оборвалась жизнь хорошего молодого человека из-за глупой случайности – бревна поперек дороги. На самом же деле – из-за демьяновой ухи.

– Не хочется бросать резкие слова его товарищу, и без того убитого горем. От пьянства и погибнет Россия, если поразившую нас беду мы не осознаем до конца. – И обратился, как ему показалось, к самому старшему в избе:

– Правильно я сказал? Может быть, обычаи нарушил?

– Правильно, сынок, правильно. Только ты не обижай нас, выпей за упокой души преставившегося Андрея, уважь!

Алеша взял стакан водки, поставил его перед маленькой, единственной уцелевшей фотографией Андрюши из комсомольского билета и ушел, попрощавшись, из притихшей избы. С ним была Наташа, повязанная темным платком, вся в черном.

– Вот и погиб твой первый ученик, Наташенька. Сверх установленной программы – только математика, а остальное на курсах, а еще взялся за английский, и, кажется, небезуспешно.

– Да, – односложно и тихо ответила Наташа.

До дома больше двух километров. Наташа взяла Алешу под руку, она прижалась к нему, временами поднося носовой платочек к глазам.

– Хватит, Наташенька, держи себя в руках. Очень жалко парня, но не вернешь. Таков наш российский менталитет: напоили парня, угробили, соглашаются, что напиваться нельзя, и тут же просят «уважить», то есть выпить с ними, иначе обидятся… И обиделись, надеюсь, ненадолго.

– А если и обиделись, пусть обижаются. Они мне неприятны, даже противны – теперь опять будет пьянка, и пьяные слезы, и драка, – резко сказала Наташа.

– Драки и пьяных песен не будет, Саша не допустит. Вот такова наша «нива». В нормальном человеческом обществе застолье, общение с друзьями, где выпивают затем, чтобы несколько поднять тонус, и на поминках, и на празднике.

– Да, Алешенька, все это как-то без меры, некрасиво, может быть, я резко скажу – по-скотски. Это ужасно, мне страшнее жить становится с каждым днем. Один пьяный в магазине схватил меня больно за руку, держит. Противный, пахнет сивухой, рот беззубый, шепелявит: «В лесу бы встретил – не упустил». Алешенька, что это такое? И как он посмел со мной так разговаривать!

– А ты?

– Алеша, я закричала на весь магазин: «Негодяй, отпусти мою руку и чтобы ты больше мне на пути не попадался, мерзавец! Тебе место в милиции и в суде». А он сразу изменился, попятился, попятился к дверям и бежать. Я в окно видела. Знаешь, меня давно преследует одна мысль. Я раньше никогда не считала себя одинокой: мама, бабушка, университет, увлекательная работа, консерватория, театры, музеи. А помнишь, какие были литературные вечера! Иногда, случайно, мы там с тобой сталкивались. Мне этого хватало для ощущения полноты жизни, и я была счастливой!

– Наташенька, я должен тебе сказать, что ты прелесть, красивая, умная и обаятельная молодая женщина, что ты великая труженица, талантлива, да еще скоро станешь доктором наук, и это в твои-то годы! Но, вместе с тем, ты, моя красавица, глупышка. Неужели за все время учебы у тебя не было увлечений, ты не была влюблена? Не страдала, когда он не приходил на свидание или когда на лекции он подсаживался к другой – ты не ревновала?

Некоторое время они шли молча.

– Наташенька, я должен увидеть этого негодяя, ну, того, из магазина.

– Хорошо, – сказала она машинально, – а зачем?

– Я боюсь, он тебя напугает при встрече, я должен с ним поговорить.

– Алеша, я поняла его: он бахвал и трус. Он сам будет обходить меня стороной. А если о любви, то она прошла мимо, хотя некоторым ребятам я симпатизировала. Но, в конечном счете, они становились похожими на того из магазина, я утрирую, конечно. Я заметила вот что – они меня боялись. На нашем потоке я подавляла их своей начитанностью, и не только знанием трех языков, но чем-то большим. Наверное, поэтому – других причин вроде не было. Не люблю нытиков, трусов, а предателей презираю, не вижу в упор и руки не подаю демонстративно, чтобы все видели. Конечно, у некоторых такое поведение симпатии не вызывает. Я не зазнайка, могу дружить, и поэтому у меня есть друзья, которых я люблю, а они меня любят такой, какая я есть. Я верная. На вечерах и в походах всегда пела под гитару. И когда требовался третейский суд, звали меня. Алешенька, но почему я теперь такая несчастная?

– Наташа, любовь и счастье тебя догонят, тебе от этого никуда не уйти.

Они опять пошли молча, и каждый думал о своем.

– Когда я рядом с тобой, я никого не боюсь, я уверена в себе. Мне даже хочется показать себя много храбрее, чем я на самом деле. Если бы не ты, я не стала бы в присутствии Николая Николаевича говорить об «Оттепели». Просто хотела показать свое право на самостоятельное мышление. Мой поступок могли понять только ты и Леночка. Алешка, мне с тобой так хорошо. Дай я тебя поцелую в этот трудный для нас час. Замечательный парень погиб, у него были такие внимательные глаза, я бы его учила языку.

В больнице райцентра знали, что Леночка – хирург из известной московской больницы. Однажды в пятницу часов в пять вечера за Леночкой приехала скорая: в больнице ЧП, главный хирург в отпуске, а поступил больной с прободением язвы, нужна помощь. И Леночка уехала. Через час пришел Алеша. Сел на диван рядом с тетей Грушей, на руках которой полулежала Танюша, в кресле разместилась Наташа со своими филологическими карточками. Наталия Михайловна что-то вязала. Никто не разговаривал. В доме была тишина в ожидании событий. Алеша попытался привлечь к себе Танюшу, но та, надув губы, дала понять, что тишине придет немедленно конец – она никуда не тронется со своего места. Ей что-то в ушко стала шептать тетя Груша, а Алеша, далеко не всегда добивавшийся успеха у Танюши, углубился в Ремарка. Вскоре пришел Костя и, узнав в чем дело, подсел к Наталии Михайловне и стал помогать сматывать шерсть в клубок. Вскоре появился Василий Васильевич с очередным букетиком для Наташи, а чуть позже заглянули на огонек Аня, учительница французского, и Оля – английского. Изредка собравшиеся перешептывались под неодобрительными взглядами Алеши. Часы пробили девять, когда наконец послышался шум подъезжающей машины. Все вскочили, но Алеша жестом предложил им оставаться на своих местах, а сам быстро пошел к дверям. И через минуту улыбающиеся Алеша и Леночка в обнимку вошли в столовую. Танюша заплакала, а Леночка, удивившись, почему ребенок не в кроватке, тут же ушла в спальню укладывать ребенка. Пришлось Алеше за Леночку пересказать, то, что он успел от нее услышать: у пациента было тяжелое состояние, прободение язвы с перитонитом, операция шла три часа, под общим наркозом, больной благополучно вышел из наркоза и теперь спит. Все хором прошептали «Ура!», дабы не разбудить ребенка, Костя полез обниматься с Аней и Олей, а Наташа повисла на шее родственника:

– Алешка, я такая счастливая!

Наконец вышла Леночка.

– Ребята, мне приходилось делать такие операции. Но эта была довольно трудна из-за того, что упустили время, появились признаки перитонита. Сердце у моего больного, к счастью, достаточно крепкое, надеюсь на его выздоровление. Теперь, в послеоперационный период, ему требуется покой и уход… Да, а пациентом моим оказался Николай Николаевич. Вот удивится, когда узнает, кто его оперировал!

С этого вечера, по пятницам, часов в семь стало привычным собираться вокруг круглого стола под красным, низко опущенным абажуром. Танюше исполнилось семь месяцев, она охотно шла на руки к Алеше. Однажды, посадив ее на колено, он стал чуть-чуть, чтобы не испугалась, подбрасывать ее вверх, поддерживая руками. Она улыбалась и… вдруг издала звук, похожий на взрыв воздушных пузырьков, переходящий в восторженный захлеб.

– Смотрите, она смеется, – радостно возвестила тетя Груша.

Леночка с Наташей были в восторге от эмоций ребенка, лишь один Алеша не понял, что эти звуки означают смех.

– Дорогой, ты делаешь успехи, – обнимая Алешу, похвалила мужа Леночка.

– Это что, это первая разведка, проба пера. В следующий раз она будет скакать у меня на коленях, как кавалерист.

– Только не увлекайся, она совсем еще маленькая.

– Что ты говоришь, Леночка! Вот если бы ты сидела на моих коленях или, скажем, Наташка, то здесь можно увлечься, забыв все на свете. Но у меня на руках моя дочь, и мы скоро с ней безбоязненно будем скакать на моих коленях, а она будет заливаться счастливым смехом и просить еще, еще!

– Алеша, хватит, отдай ребенка.

– Если она пойдет к тебе, – он стал слегка щекотать девочку, и ей нравилось, и она улыбалась, и издавала звуки, которые женщины называли смехом.

– Вот, Леночка, ты ее всячески заманиваешь – и чмокаешь губами, и пальцами, призываешь к себе от родного отца, а она не идет. Танюша, иди к маме, а то она рассердится, правда, я никогда не видел ее сердитой. А лошадку мы поставим до следующего раза в стойло.

Вечером у Лариных собрались друзья, обсуждали важный вопрос: в какой лес завтра пойти за грибами. Неожиданно раздался резкий продолжительный звонок, – такие звонки в не столь отдаленные времена могли быть предвестником появления незваных гостей в форменных фуражках. Все замерли.

– Спокойно, те времена, о которых каждый из вас подумал, прошли, – Алеша направился открывать дверь, его догнала Наталия Михайловна. Дверь открывали вдвоем: он – засов, она – внутренний замок. На крыльце стоял военный, несколько поодаль от дома ждала черная «Волга». Военный отрапортовал:

– Фельдъегерь от Разуваева Николая Николаевича с пакетами и цветами для доктора Елены Федоровны Лариной, имею честь вручить.

– Пройдите, пожалуйста, сюда, в столовую, и вручите цветы лично Елене Федоровне.

Огромный букет из темно-красных роз наполнил ароматом столовую. А в пакетах оказались различные деликатесы, грузинские вина и красочная коробка с надписью «1 кг шоколада».

– Ребята, будем пировать, – воскликнула Леночка, – это все от Николая Николаевича, он поправляется и шлет всем большой привет.

– А еще он пишет, – добавил Алеша, взяв из рук Леночки письмо, – что кремлевские врачи высоко оценили работу Леночки и сообщили об этом в ее больницу. Теперь как муж, руководитель, вдохновитель и наставник, в общем, начальник семьи, предупреждаю заранее, у кого аппендицит или прободение язвы, или какая другая дырка возникла в организме, идите к Леночке – все лишнее вырежет, заштопает, а у кого чего не хватает – пришьет. Имейте в виду, что от болезни лечит только хороший врач, а не тот, у которого главное – выписать рецепт. Итак, просим всех к столу!

На следующее утро всей компанией отправились в лес за грибами. Была обильная роса, а над тропинкой, местами спускающейся в овражки, висел туман в метре-двух над землей. В таких местах грибники то и дело терялись и звали друг друга: «Ко мне, я на тропинке». И опять все, вытянувшись цепочкой, шли почти без разговоров, как бы сосредотачиваясь для предстоящей охоты за грибами. Наконец тропинка пошла вверх, солнце появилось из облаков, рассеялся туман в овражках, и неожиданно пред ними вырос белый, стройный, высокий, бесконечный лес, далеко-далеко просматриваемый во всех направлениях. Это был чистый березняк, без подлеска.

– Какая красота! – восторгалась Леночка. – Ребята, я ничего подобного не видела. Неужели это возможно – на километры самое изящное создание русской природы, которое язык не поворачивается назвать деревом – только березкой, только березкой, нежной белокожей россиянкой.

– Понравился этот лес, то-то, – сказал Костя. – Мы с Василием Васильевичем решили вам показать лучшее или одно из лучших мест нашей округи и, как видно, не ошиблись. Разбирайте палки – и вперед за лесным чудом, за грибами. Друг друга из виду не терять!

Первый подосиновик нашла Наташа, о чем радостно сообщила всему лесу. На крепкой белой высокой ножке с черными длинными узкими полосками, как бы от загара, расположилась твердая шляпка, прислонившаяся к березке и в этом месте теряющая темно-красную окраску.

– Какой красавец, – восхищалась Наташа, – даже жалко его срезать.

– Действительно, великолепный экземпляр, – сказал подошедший Василий Васильевич.

– Василий Васильевич, я вас буду сокращенно называть Вас-Вас, поскольку мы, я имею ввиду всех нас, в нерабочей обстановке охотно откликаемся на имя и только один вы длинно и протяжно – Ва-си-лий и дальше Василь-е-вич. И потом, почему вы такой всегда зажатый, нераскованный, я бы даже сказала, закомплексованный, а? Создается впечатление, что вы самый старший из всех присутствующих. Или я не права, или мне кажется? И не молчите, отвечайте мне, ну!

– Наташка, пока ты тиранила Василия Васильевича, у тебя под ногами я нашел десять красавцев, подобных твоему. Оставь в покое учителя, иначе получишь по мягкому месту.

– Вот, видите, как со мной обращается завмастерской районной МТС! Если он меня разозлит, и я начну его бить. Впрочем, я проиграю, а проигрывать не в моих правилах. В защиту мужа вмешается его жена-врач. А она-то знает, в какое место надо ударить при драке. Так вы, Вас-Вас, за меня, я надеюсь?

– Василий Васильевич, пошли искать грибы и оставим Наталию Александровну с ее одним грибом. Смотрите, все давно разбрелись по лесу. Ты с нами, разбушевавшаяся террористка, или останешься одна со своим грибом?

– Алешенька, я с вами, с вами, не бросайте меня, умоляю! А когда будем драться неизвестно за что, меня интересует, Вас-Вас будет за меня или против?

Уже далеко за полдень, усталые, пришли домой и в саду на большом столе, в тенечке, опорожнили все корзинки. И опять пошли восторги по поводу красоты горы красноголовых братьев. Какое чудо! А какая духмяность, как сразу повеяло прохладным лесом с запахами различных оттенков, как сразу эти запахи победили застоявшийся цветочный и яблоневый аромат теплого воздуха сада.

– Вот что, друзья, объявляется перерыв на три часа, – сказала Наталия Михайловна. – За это время мы с моей подружкой, – обратилась она к тете Груше, – будем охранять сон Танюши здесь, в саду, и начнем заниматься грибами. А вы отправляйтесь отдыхать. Завершим разделку грибов вместе, когда вы отдохнете. Вечером, как вы говорите, устроим пир, на сей раз грибной.

Так и поступили: трое родственников устроились, как и в прошлый раз, в спальне, с раскрытыми окнами в сад, остальные разошлись по домам, каждый из которых был не более чем в десяти минутах ходьбы. Все-таки райцентр – не Москва.

Отец Алексея, а теперь и Танин дедушка, так и не приехал в райцентр: поплыл с Карлом, свояком, по Волге, чтобы как-то отвлечься от перенесенного горя. Некоторое время спустя, не без помощи Карла, он переехал в другую, тоже коммунальную, но малонаселенную квартиру.

В июле в мастерскую снова пришли строители и прежде всего принялись за котельную, прокладку труб к мастерской и к конторе, затем за вентиляционные ходы, за тепловую завесу у ворот и ее монтаж. Это означало, что если строителей не перебросят на другой объект, то ремонт техники зимой будет проходить в тепле. А вот с оборудованием плохо – не будет кузницы, фрезерного станка, термического отделения. «Но с этим помогут шефы – железнодорожные мастерские», – думал Алеша, проживем зиму много легче, чем прошедшую.

Август был дождливым и холодным. Леночке надо было выходить на работу, а Наташа завершала свои курсы переподготовки учителей. Близилось время расставаний, Алеше снова предстояло жить одному, без семьи. Несомненно, он будет грустить без Танюшки, к которой он еще не проникся отцовской нежностью. Конечно, он любил дочку, и ему было приятно носить ее на руках, прижимая маленькое тельце к себе и получая в ответ улыбку, но ему этого было мало. Он будет грустить по Леночке, а теперь еще и по Наташке, и часто будет вспоминать заботливую тетю Грушу. Договорились, что кормить его в эту зиму будет Наталия Михайловна, поэтому в Москву он сможет ездить реже, но будет скучать. Переезд наметили на 15 сентября. А в конце августа перестали идти дожди, потеплело, и наступило «бабье лето». Пришло время других цветов и других красок в природе, летающих паутинок, переливающихся на солнце всеми цветами радуги. Еще слышалось кое-где гудение домовитых пчел, мелькали на бреющем полете стрекозы, но все чаще в небе появлялись косяки журавлей, да сбивался в стаи отлетающий птичий народец. К привычным ароматам сада добавились запахи усыхающих в тепле листьев яблонек, вишен, смородины и другой скромной флоры Подмосковья.

Вечером 1 сентября с букетом астр и большой коробкой конфет зашел Николай Николаевич. Это был его первый приезд в райцентр после больницы. Поднося Леночке букет, он сказал, что благодаря ее знаниям, мастерству, решительности и таланту родился во второй раз, что ее замечательные руки вытащили его с того света. В «Кремлевке» то, что такая сложная операция прошла столь успешно в условиях маленькой районной больницы, считают почти чудом.

– Вам, Елена Александровна, они прочат большое будущее.

С середины ноября начались снегопады, к концу месяца утихли, и лег снег. Похолодало. В мастерской, уже заполненной тракторами, было довольно тепло, где-то около 10 – 12 градусов. Плохо работала вентиляция, и при регулировке двигателей выхлопные газы заполняли все уголки помещения до высоких фонарей крыши. Чтобы проветрить, глушили двигатели, раскрывали настежь ворота, и клубами врывающийся морозный воздух вытеснял сизый дым с угарным газом и копотью.

Примерно в первой декаде декабря заканчивалась первоначальная диагностика на работающем двигателе, и в мастерской почти до весны был чистый воздух: проходила разборка, мойка, дефектация деталей, оформление заказа на получение новых запчастей и прочая рутинная работа. Разбирали трансмиссию, мыли и дефектовали ее детали, старались добыть новые детали. Алеша написал пару статей в журнал «МТС» о недостатках и возможностях улучшения конструкции сельскохозяйственных машин. Его возмущал незначительный ресурс тракторов, определяемый прежде всего недостаточной прочностью и износостойкостью материалов, а также отсутствием их качественной обработки. В стране-победителе нарастала милитаризация промышленности. Все лучшие материалы и технологии уходили в военную промышленность, а гражданской доставались остатки.

Алексей считал, что у нас есть все возможности выпускать тракторы, которые работали бы без ремонта три-четыре сезона и больше, вот это был бы ресурс! Он возможен при применении технологии военных заводов, при гигантской экономии материальных ресурсов, которые уходят на непрерывные ремонты. По его мнению, промышленность выдавала сельскому хозяйству ни к черту не годную технику, брак в масштабах всей страны.

На это Костя, демонстрируя в улыбке белоснежные зубы и, как всегда, похохатывая, возражал:

– Главный тезис, на котором построили философию для нашего брата: ваше дело телячье – пожрал, и в хлев. А думают о вас в Кремле. Только там… – и он приставлял к виску палец, – не хватает винтиков. Середина XX века, а крестьянин не имеет паспорта, не может уехать в другой район, в другую область, он прикреплен навечно к месту своего рождения, как крепостной сто лет тому назад. Вот тебе и свобода!

Алеша молчал, представляя мысленно, как там, наверху, понимают их жизнь не выше поросячьих интересов.

– Костя, может быть, дело не в винтиках, может, они не заглядывают далеко, а живут, как Людовики: «После нас – хоть потоп», понимая, что с каждым годом мы все глубже тонем в противоречиях нашего общества, а выхода из этого положения не знают.

Но такие разговоры у них проходили с глазу на глаз, еще были свежи в памяти репрессии за подобные рассуждения, за инакомыслие. А может быть, они возможны и сейчас, кто знает.

Новый год отмечали в Кривом. Алеша привез свиные ножки и килограмм осетрины – это достал Костя по райкомовскому заказу, кое-что получила Леночка в заказе на работе, так что намечалось настоящее пиршество. Наташа должна была приехать с мамой, и, конечно, Танюшин дедушка с очередной игрушкой для внучки и подарками для домочадцев.

После Нового года началась экзаменационная пора у студентов, и Наташа была занята до 25 января – Татьяниного дня. На очередном Ученом совете ей дали полугодовой отпуск для завершения докторской диссертации и включили в план командировки – в Ленинград в Пушкинский Дом и на месяц во Францию. Творческая командировка за границу была событием исключительным.

Алеша по-прежнему жил на два дома и как-то, обнаружив в Леночкином хозяйстве немало толстых папок с материалами для диссертации, был весьма удивлен.

Леночка объяснила, что в первой папке хранятся материалы Александра Илларионовича со времен работы в эвакогоспитале.

– Он их диктовал мне, а когда безнадежно заболел, как-то позвал к себе домой и велел прочитать надпись на первом листе: «Елене Федоровне Лаврентьевой я завещаю эту папку с бесценными материалами полевой хирургии с уверенностью, что, став врачом, она обобщит их во благо медицины и в память о нашей совместной работе. Профессор Верховский А. Л.».

– А остальные папки?

– Это уже мой опыт, мои наблюдения, методики и размышления.

– Какая ты у меня молодец! Тихо, без шума и крика родила мне дочку и подготовила диссертацию.

Он обнял Леночку, поднял на руки и стал носить ее по комнате, как маленькую Танюшу. Алеша знал еще со времени их отпуска на Псе'ле, что Леночка работает над диссертацией. Но только сейчас он увидел результаты труда. Вот что значит жить на два дома и быть замордованным течением времени по временному, неправильному руслу семейной жизни. И снова, уже в который раз, он осознал цельность, собранность, волю и характер жены, лишь кажущийся мягким. Он не придавал особого значения тому, что с Наташей минувшим летом она говорила по-французски. Оказывается, проходила подготовку к предстоящим кандидатским экзаменам. Но почему, подробно рассказывая о больничных новостях и достижениях или трудностях в работе, она никогда не говорила о диссертации, почему? И он спросил Леночку:

– Почему?

Она, обхватив его за шею и прижавшись к нему, вдруг всхлипнула.

– Ты что, Леночка?

– Ничего, ничего. Это я так… все. Вот когда наконец мы будем вместе каждый день, тогда не будут возникать такие вопросы. Я боюсь за тебя. Волею судеб ты еще не нашел себя, а твои девочки все в диссертациях. Вот я и берегла твое самолюбие.

– Глупышка, мое самолюбие никак не может быть связано с вашими успехами. Наоборот, ты и Наташка вызываете во мне чувство гордости и радости за вас: вот вы какие у меня, вот какую я выбрал себе жену! А то, что я не пойду в гуманитарии, – это уже точно, хотя сердце от таких мыслей иногда сжимается. Буду инженером! Но я не думаю о диссертациях, диссертация для меня не самоцель, я инженер. А если зашла речь о диссертации, то к ней меня может привести или не привести моя будущая работа, только так!

В середине января, когда на выходные дни Алеша приехал в Москву, решили, что обратно в райцентр он вернется вместе с Наташей, которая намеревалась там завершить работу над брошюрой для Пушкинского Дома. До вокзала их провожала Леночка. Она пообещала тоже приехать вскоре дня на три – навестить, да и над своей диссертацией поработать.

В этот свой приезд Наташа поселилась в доме у Наталии Михайловны, в комнате, которую летом занимала тетя Груша. Алеша в половине восьмого уходил из дома, затем из своей комнаты выходила Наташа, и они с Наталией Михайловной завтракали в столовой. Там же обедали, а в семь вечера, когда Алеша приходил из мастерской, все вместе ужинали.

В хорошую погоду отправлялись на прогулку по тихому райцентру. Наташа брала Алешу под руку и увлеченно рассказывала о своей будущей книге.

– Алешка, мне так хорошо работается. Я подобрала обширный интересный материал, и он хорошо ложится в тему, вероятно, получится не брошюра, а монография. Посмотрим, как к ней отнесутся в Пушкинском Доме. А с тобой мне хорошо, правда, Алешка, хорошо. Вот гуляем перед сном, слушаем, как скрипит под ногами снег, приятный морозец, висит большущая луна и только беззлобный собачий перебрех нарушает тишину. Так было при Пушкине, так было двести лет назад, так было всегда. Но будет ли так всегда, дорогой Алешенька, вот о чем я всегда думаю, всегда. Что будет с нашей великой и убогой Россией? Как такое возможно: «великая и убогая»? Такой провал в культуре народа, такие жалкие деревни, почти как в прошлом веке. И тут же феноменальные достижения науки и военной техники на фоне ущербной жизни страны. Понимаешь, именно ущербной. В Москве только два зала, два! – в которых можно послушать симфоническую музыку. Я ведь читаю западную прессу, мне выдают. Сколько концертных залов в Париже, а в Нью-Йорке! Там почти каждый университет имеет свой симфонический оркестр. А у нас? Мы даже не имеем права об этом знать – глушат радио! Алешенька, нечем дышать, душно! Ты помнишь, кажется, после твоего выступления о Вагнере вспомнился Блок: «…и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи». Эти стихи я знаю много-много лет и только сейчас поняла, что в них гениально выражена вся суть России: спицы расписные, наверняка покрытые золотистым лаком, и грязь по самую ось. Вдумайся: спицы расписные и грязь. А когда выедут на хорошую дорогу, спицы очищать не будут – безразличные и ленивые, – так и поедут, так и поедут по бесконечно длинной дороге России, отставшей от Европы на века. Ты скажешь – у Блока здесь провинциальная Россия, хотя ты знаешь, что вся Россия провинциальна за исключением двух десятков очагов высочайшей культуры. Летом я поеду во Францию. А вдруг я там останусь, а? Что ты на это скажешь?

Больше не скрипел снег под ногами, перестали брехать собаки, все замерло во всем мире, и только луна освещала его безмолвие. Абсолютная тишина, или Алеша оглох после Наташенькиных слов? Душно, дышать нечем в этой стране, на родине, которую Алеша любит. И Радищеву было трудно дышать, и Пушкин кричал: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом…» Такая страна, где давят все, что не отвечает канонам кабинетной теории построения счастливой мифической жизни, где параноик создал гигантский аппарат надсмотрщиков и соглядатаев над народом, целые армии, которым все дозволено, где режим превращает их в бандитов, поскольку Конституция и законы – фикция. А «народ безмолвствует».

– Наташка, мы думаем с тобой одинаково. И Леночка, и Костя, и все, кому судьба России небезразлична – тоже. Что-то должно произойти в стране. Даже секретарь райкома, член Московского комитета партии, не местный, а присланный сверху, ожидает перемен и с нами, беспартийными (хоть я кандидат – это ничего не меняет), а с формальной точки зрения партии – безыдейными, в лучшем случае попутчиками-интеллигентами, заговорил откровенно. Разве такое было возможно год-два тому назад? Жалко только, что после операции его отсюда, видимо, заберут: на такой работе должно быть бычье здоровье. Мы живем в тоталитарном государстве, и об этом не забывай. Если ты останешься во Франции, то тебя и там найдут, чтобы другим неповадно было. Надо ждать перемен: скорее всего процесс будет поэтапным и растянутым во времени. Ускорить развал полицейской системы управления страной мы не сумеем. Сейчас каждый должен заниматься своим делом, честно. Работай здесь так же интенсивно, как и раньше. Пиши книги. Когда будет возможность, издавай их там, понимаешь, там, но не вступай в спор с аппаратом принуждения, отправят в места не столь отдаленные, сомнут. Итак, моя девочка, если я что-то для тебя значу, то выброси из головы намерение затеряться во Франции, найдут.

На следующий день приехала Леночка и тут же уселась за свою рукопись. А вечером были гости – Вас-Вас, как всегда, с каким-то цветочком для Наташи (в феврале!), Костя, Аня и Оля. Наташа преподнесла Косте ножик со множеством лезвий и разных других штучек. Он очень обрадовался подарку и чмокнул Наташу в щечку, покраснев, как красная девица. Остальные получили изданные в МГУ методические пособия по предметам, которые они преподают. Гости принесли угощение из домашних припасов, Наталия Михайловна испекла капустный пирог, Леночка достала закуски из московских магазинов, а Костя – две бутылки красного «Каберне». Пошумев за столом о местных трудностях, о том о сем, Вас-Вас вдруг изъявил желание спеть под гитару. Костя принес семиструнную гитару и под аккомпанемент Наташи ВасВас приятным баритоном спел «Выхожу один я на дорогу», «Гори, гори, моя звезда», а потом Наташа – «Отвори потихоньку калитку», Костя отлично исполнил вальс Ипполитова-Иванова, а Аня и Оля спели дуэтом. Разошлись за полночь.

Утром Алеша с Наташей проводили Леночку до первой остановки от райцентра. Договорились, что Алеша приедет домой в пятницу, и еще долго махали рукой вслед ушедшей электричке.

– Она нас все равно не видит. Но это ритуал. Так всегда прощаются с отъезжающим, которого любят, – вздохнул Алеша. – Пошли, Наташка.

И, спрыгнув с платформы, подхватил словно слетевшую к нему в руки Наташу.

– Теперь пошли не спеша, если тебе не холодно. Ты знаешь, мне всегда нравились твои необычайно огромные зеленые глаза, толстая длинная светлая коса. Я даже представлял тебя в роли Марии Магдалины Тициана, обнаженное тело которой прикрыто рыжеватыми волосами. Потом я решил, что все-таки эта роль не для тебя. Мария Магдалина – полнотелая красавица. Думаю, тебе больше подходит образ Святой Агнессы Рибера – тоненькая изящная девушка, как плащом, скрывающая волосами свою наготу.

– Да, Алешенька, ты прав. Я тоже могла бы закутаться в собственные волосы, если была бы в этом необходимость или, например, ты бы захотел.

– Нет, дорогая, – резко ответил Алеша, – я этого не хочу. У меня есть жена, и я ее люблю. Иногда мы с тобой движемся непроизвольно, как-то подсознательно, навстречу друг другу. А это добром не кончится. Я тебя тоже люблю, но у меня есть Леночка и Танюшка.

– А у меня, кроме тебя, никого.

В конце марта Наталия Михайловна уехала к родственникам на три дня, оставив дом на Наташу. А в тот памятный для Алеши день, когда он завел разговор о святой Агнессе, из его подсознания выплыли тревожащие образы, и он сам, поняв, что с ним что-то происходит, резко оборвал разговор на эту тему. В день отъезда Натальи Михайловны Алеша чувствовал смутное волнение, на работе рассеянно отвечал на вопросы и так же рассеяно отдавал какие-то указания. Домой вернулся намного раньше обычного, часов в пять. Он тихонько открыл дверь и почему-то на цыпочках вошел в прихожую. На вешалке висела только шубка Наташи, иного и быть не могло – он ведь знал, что Наталия Михайловна уехала. И сразу стало учащенно биться сердце – он встретит Наташу. Разве этого не могло быть раньше? Разве он искал встречи с ней? Было ли это ему необходимо? Нет, конечно, нет! Теперь его поступками руководило нечто иное – желание, и пронзительная радость, и боль нового сильного чувства нежности вместо снисходительно-покровительного отношения к сестре жены. Еще несколько дней назад он не мог себе представить, что его закрутит омут упоительного влечения к Наташе. Еще буквально вчера, на днях, а может быть, и целый месяц, это желание подавлялось волей, здравым смыслом, нежным отношением и любовью к Леночке. Но сейчас неожиданно для него вспыхнуло новое чувство и желание, сжатое в упругие кольца ядовитой замирающей змейкой. И он понял, что когда Леночка была рядом, оно сворачивало свои кольца, а когда не было Леночки, оно медленно подползало, чтобы незаметно, исподтишка, молниеносно его ужалить. Он рывком открыл дверь Наташиной комнаты. Она лежала на постели под одеялом, натянутым до подбородка, и он видел только ее огромные, завораживающие, зеленые кошачьи глаза. По подушке разметались волны упругих волос, стекающие, как он мог представить, глубоко под одеяло.

– Алеша, я знала, ты придешь, я ждала, – спокойно сказала Наташа.

«Зачем, зачем?!» – ему показалось, что он прокричал эти слова с восторгом, радостью и болью на весь дом, но на самом деле он молча, задыхаясь, стягивал с себя куртку, свитер, все, все... На два дня мир был забыт… Когда они вышли из полуобморочного бесконечного счастья взаимного обладания и возвратились с земли обетованной – ну как ее еще можно назвать по-другому? – на землю грешную, Наташа неожиданно сказала:

– Алешенька, я решила расстаться с косой.

– Зачем, зачем, Наташенька, милая, зачем?!

– Алешенька, я решила! На кухне, где висят ножи, есть садовый секатор, отрежь вот здесь – чуть ниже плеч. В Москве подправит парикмахер. Еще вот что – привези пишущую машинку на Ордынку маме, когда меня не будет дома, пожалуйста. Впрочем, не надо, обойдусь. Леночкина диссертация вся пестрит латинскими терминами – такая машинка ей будет необходима.

Наташа оставила в конвертах короткие записки Ане, Оле, Косте и, дождавшись приезда Наталии Михайловны, обняла ее и всплакнула.

– Наташенька, почему так неожиданно?

– Надо, Наталия Михайловна, пора.

На платформе она навзрыд заплакала, сквозь слезы повторяя одно и тоже:

– Алешенька, я счастливая и несчастная. Разве такое возможно? Счастливая и несчастная…

Он не выпускал ее из объятий и не знал, как успокоить, вытирал слезы с опухшего покрасневшего лица. Они были в тамбуре вагона одни, и Наташа, стоя на цыпочках, повиснув на Алешиной шее и целуя его, начала повторять:

– Счастливая и несчастная, спасибо.

– Наташенька, моя остановка. Мне надо выходить. До свиданья, до скорой встречи!

Она отрицательно покачала головой:

– Прощай, мой дорогой и любимый Алешка. Adieu!

Он стоял на платформе и махал рукой уходящей электричке, пока она не скрылась за поворотом. Потом спрыгнул на тропинку и направился в мастерскую.

«Что я натворил: бедная, милая Наташенька. А Леночка? Как жить дальше? Без Леночки я не могу – она для меня родная, любимая. И вот теперь история с Наташенькой. Всегда была Наташкой, стала Наташенькой».

Он шел с тяжелым камнем на сердце – как жить дальше, да, как жить? Две женщины почти полтора года рядом, одна – жена, любимая, добрая, заботливая, верная, умница, преданная, мать его ребенка, другая – согретая теплом семьи, гордая и красивая, ограждающая свое одиночество, без опоры на сильную «половину», без любви и верности, с кажущейся открытостью характера, а на самом деле – замкнутая и неприкаянная. Казалось, она находит успокоение в работе, а на самом деле мечется в тесных рамках дозволенности в своих филологических и литературно-исторических изысканиях. Одна она так жить не сумеет, сорвется и полетит, как в пропасть, со сдвигами в психике или в места не столь отдаленные. Наташа, Наташка, Наташенька, она тоже верная, она тоже преданная, она тоже умница. Но это не мешает ей быть глупышкой и гордячкой из-за своей незащищенности перед миром, перед обывательщиной и дикостью российской жизни. Она не зазнайка, проста в общении, верный, хороший человек.

Войдя в дверь мастерской, он сразу оказался на отлаженных рельсах бестолковой суеты, которая всегда возникала из-за отсутствия запасных частей и грошовых ставок за ремонт. Пока он разбирался с нарядами, прошло время обеденного перерыва, наступил поздний зимний вечер, до весны еще было далеко. В мастерской он остался один и вдруг вспомнил, что в прошедшем бесконечно длинном дне с утра разрывалось сердце от любви и жалости к Наташеньке, а потом в суете сует забылось все на свете.

«Уже восемь вечера, как там Наташа, как Леночка, говорили ли они между собой по телефону? А что думает Наталия Михайловна – я не пришел обедать, значит, что-то тут происходило необычное за время ее отсутствия, не тронут сваренный ею борщ, так, видно, кое-что клевали всухомятку. Она умная, тактичная – с расспросами не полезет. Не так! Обращаться с расспросами не станет. Но мне от этого не легче. И что, собственно, я мог бы ответить? Пошли домой, Алешка, думать, как жить дальше».

На следующий день, пообедав у Наталии Михайловны, на крыльце дома он столкнулся с почтальоном, вручившим ему телеграмму, которую, не прочитав сунул в карман и поспешно отошел от дома, словно опасаясь, как бы Наталия Михайловна не поинтересовалась, что там в телеграмме. «Стоп, Алешка, тобою начинает управлять подкорка. Решай, где будешь читать в спокойной обстановке. У тебя нельзя – непрерывный поток людей. В конторе! Кабинет главного инженера свободен, он уехал заключать договора в колхозы, там будешь читать, еще не зная от кого. Держи себя в руках и иди побыстрее».

И как ни обжигала пальцы телеграмма, наличие которой в кармане то и дело самопроизвольно проверяла рука, сначала он зашел в мастерскую и сказал Кузьмичу, где его можно найти при необходимости, И вот он наконец в маленькой комнате один. Если бы были папиросы – закурил, хотя никогда не курил, даже не пробовал, не тянуло, а сейчас курил бы папироску за папироской. Или мог бы выпить стакан водки, хотя водка была ему противна. «Если телеграмма от Наташи… Это невозможно! Так же, как невозможен возврат назад. Но ей мы должны помочь, Леночка и я или я и Леночка – это все равно. Если от Леночки, то я виноват, но я ее люблю, и это главное», – в смятении рассуждал Алеша, все еще не решаясь прочитать срочное послание из Москвы. Помедлив, распечатал телеграмму и пробежал ее глазами: «Дорогой Алешенька тчк сегодня утром умер папа зпт я сделать ничего не могла зпт обширный инфаркт зпт все знаю Лена».

Спустя три часа он был в Москве. Позвонив в папину квартиру, услышал быстрые знакомые шаги. Леночка обняла его и заплакала, а потом взяла под руку, и они вошли в комнату. Папа лежал на столе в своем лучшем костюме, а у его ног уже были цветы. В комнате и в коридоре толпились незнакомые Алеше люди, наверное, из папиного института и из Леночкиной больницы. Они подходили к Алеше, выражали соболезнование. Один из них, по-видимому, из месткома, сказал, что все необходимые документы будут оформлены завтра, и завтра же привезут гроб, все хлопоты они берут на себя, похороны состоятся через день. Все, что говорили люди, доходило до него через пелену печали, горя, сожаления. Он всех благодарил, пожимал руки, кланялся. Как же это получилось, что в последнее время он редко встречался с папой, а летом не обеспечил его приезд в райцентр. Ведь ему всегда хотелось поговорить с отцом о маме, о Танюшке, о работе, рассказать о своих проблемах и радостях…

Уже в студенческие годы с папой Алеша встречался все реже и реже: утром, когда папа уходил на работу, Алеша только продирал глаза, собираясь в институт. Они перекидывались парой слов: «как дела, какие новости». Вечером Алеша приходил или очень поздно, когда папа уже спал или был погружен в чтение газет, и у него не было особых причин вдаваться в тонкости Алешиного времяпрепровождения. Все, чем жил Алеша, отец узнавал от мамы, и этого ему было достаточно. Он верил Алеше. Наверное, с этого времени значительно более редкие, чем раньше, общения с ним незаметно привели к смене обращения «папа» на «отец», хотя Алешиной любви к нему от этого не убавилось. Впрочем, на отдыхе, когда они вместе ловили рыбу или ходили за грибами, он опять называл его папой.

К вечеру все ушли. Алеша с Леночкой, обнявшись, всю ночь просидели у ног папы, временами переговариваясь шепотом. Утром привезли гроб и папу увезли в больницу на вскрытие. А Алеша с Леночкой вернулись к себе домой, и там Леночка передала мужу две записки от Наташи. Он их прочитал вслух: «Дорогой Алеша, прими мои самые искренние соболезнования в связи со смертью твоего папы – хорошего и доброго. Я его любила. Наташа». И вторую: «Дорогой Алеша, наши дороги разошлись надолго, пока время не сотрет остроту пережитых с тобой двух счастливых дней. Я виновата перед Леночкой и тобой, но поступить иначе у меня не было сил. Будь счастлив с Леночкой всю жизнь. Наташа». После похорон Леночка сказала, что видела на кладбище Наташу, она держалась поодаль.

Возвратившись в райцентр, Алеша еще долго не мог избавиться от раздумий о происшедшем между ним и Наташей. «Наташка, дорогая Наташка, – мысленно обращался он к ней, – только теперь я понимаю, как долго ты шла к этим двум дням. А ты не подумала, что, может быть, Леночка с ее проницательностью сама ускорила наше сближение, пока наши повседневные дружеские отношения не переросли в нечто большее, угрожающее разрушением семьи. А что получил я? Меня мучила совесть, я рвался с объяснениями к Леночке, которую как любил, так и продолжаю любить. А она своими пальчиком, приложенным к моим губам, не позволила мне ни слова вымолвить – мол, я все знаю, все понимаю, и перестань терзать свое и мое сердце. Я люблю тебя, как прежде. И ты меня – как прежде. Забудем об этих днях. А что ты, Наташенька, получила взамен? Воспоминания?! Но со временем они бледнеют, забываются и даже полностью, хотя первая любовь в памяти остается навсегда. Ты потеряла родственные и дружеские связи с любимой сестрой на долгие годы. Или навсегда? Впрочем, как знать. Может быть, у тебя была иная своя игра, которой я не понял. Так же, как ошибся в проницательности Леночки, в ее способностях почти шахматиста предвидеть все ходы на шахматном поле, где фигурами стали мы: я и Наташа. Скорее всего, не было у Наташеньки продуманного плана действий в отношении меня. Так же и у Леночки не было заранее продуманной защиты. В такой схеме, придуманной мною, мне достается роль пассивного наблюдателя. Но эта роль не для меня. Итак, прихожу к выводу, что нашими отношениями руководил его величество Случай, подогретый эмоциями. И пока на этом я ставлю точку. Пока. Возможно, жизнь внесет свои коррективы».

Где-то в начале года, в январе, а может быть, в феврале, у Алеши после еды начали появляться боли в желудке. Через час-полтора боли проходили, но ощущение тяжести оставалось постоянно: и ночью, и днем, в суете мастерской. Он считал, что все пройдет, и ничего не говорил о своем состоянии Леночке, однако попросил Наталию Михайловну пока не жарить ему любимых бифштексов с кровью, если, конечно, ей удавалось где-то достать говяжью вырезку.

– А в чем дело, Алеша? – удивилась такой просьбе Наталия Михайловна.

– Ничего особенного, просто довольно часто стал болеть желудок, особенно после обильной еды, да впрочем, после любой. Нужна какая-то диета, наверное, жидкие каши или что-то в этом роде.

– А Леночка?..

– Нет, она не знает, пройдет.

– Алеша, надо сказать. Так нельзя, извините меня, вы поступаете как мальчишка.

– Хорошо, скажу.

Пришлось признаться в первый же день после смерти папы, когда он попросил у тети Груши на завтрак манную кашу на воде и сухарики к чаю.

– И это все? – удивилась Леночка, внимательно посмотрев на него. – Что-то мне это не нравится…

Она сидела за письменным столом, погруженная в свои бумаги, но тут же быстро встала и подошла к мужу, полулежащему в кресле с книгой в ожидании завтрака.

– Алешенька, и давно тебя беспокоит живот? И ты молчал? Как можно! Вот что значит жить на два дома! И когда наконец это кончится!

– Кончится, Леночка, скоро! Через год, надеюсь, кончится, и мы будем вместе каждый день – и ты, и я, и Танюшка, и тетя Груша. Заживем как в сказке: «будем жить-поживать и добра наживать». Насчет добра, правда, не уверен. Что значит «добро?» Нам подавай интересную работу, море, музыку, книги, картинные галереи, общение с друзьями, правильно я говорю?

– Правильно! Ложись, я тебя осмотрю. При острой боли – крикни, если резкой боли нет – потерпи, дорогой.

Он лег на диван, согнув ноги в коленях.

– Вытянуть?

– Нет, подожди.

Она села в ногах Алеши, положила подбородок на согнутые колени и стала пристально смотреть на него, в глаза. В глазах была настороженность, тоска и боль.

– Ты что, Леночка? Что случилось?

– Ничего, просто я тебя очень люблю. Я не могу допустить даже мысли, что ты можешь заболеть, ясно тебе, легкомысленный, дорогой мой Алешка. А ты так просто относишься к моей боли. Ты понимаешь: твоя боль – это моя боль. Теперь вытянись, расслабься.

Она пальпировала живот долго и сосредоточенно, через кожу проникая пальцами в Алешины внутренности, в его желудок и кишечник и еще во что-то, только ею видимое. Временами было больно, но терпимо, на лбу выступил пот, но он молчал, пока вдруг не вскрикнул.

– Алешенька, что ты с собой и со мной делаешь! Когда это началось? Месяц-полтора? Больше? И молчал! А, думал, пройдет. Сильные боли регулярно? Живот мягкий, печень в норме, почти уверена, что это не язва. Скорее всего, поджелудочная железа. Алешенька, дорогой, как ты мог скрывать от меня свое заболевание? Одевайся, сейчас поедем в больницу. Возьми зубную щетку и все для бритья.

– Зачем, Леночка?

– Тебя надо обследовать, не спорь.

В больнице его поместили в маленькую палату возле ординаторской, и либо сама Леночка, либо доктор Нина Александровна водили его из кабинета в кабинет, рассматривали рентгеновские снимки, или заставляли глотать длинную кишку, или обсуждали результаты анализов. В кабинетах с Алешей подчеркнуто вежливо здоровались, узнав, что он муж Леночки, а на прощание все говорили одно и тоже: «надо лечиться…», «не запускать…», «поджелудочная железа…». Домой возвратились через три дня. Ехали на такси, на заднем сиденье, обнявшись.

– Алешенька, я убедилась, что язвы или чего-то более серьезного у тебя нет. А я так боялась. Оказывается, я тоже могу бояться, удивительно! Впрочем, врачу всегда страшно, когда заболевают его близкие и любимые. Он-то понимает возможные ходы заболевания. У тебя проблемы с поджелудочной железой, а сегодня методы ее лечения пассивны, они лишь поддерживают поджелудочную железу. Попробуем лечиться домашним способом, о котором рассказала мне мама.

– Мама?

– Да, мама, твоя мама. Через год-полтора желудок будет переваривать ржавые гвозди. Работать железу заставят бактерии, которые возникают в прокисшем молоке на четвертые сутки. Представь себе, как просто: молочнокислые бактерии. Так твоя мама в свое время вылечила папу. Это народное средство, и старые врачи им пользуются и сегодня. Иначе надо принимать регулярно, а, может быть, и всю жизнь, так называемую соляную кислоту и прочие препараты, что редко приводит к полному излечению. И еще. Твоему заболеванию способствовали стрессы, нервные потрясения, а их за последние два года иным хватило бы на всю жизнь: и смерть мамы, и все, что связано с твоей работой в МТС, и смерть папы, и предшествующие твои переживания тоже могли дать себя знать. Тебе нужен отдых, приведение в порядок нервной системы и лечение простоквашей. Да, да, такое лечение особенно эффективно на ранней стадии заболевания, как у тебя. Никаких лекарств для поджелудочной железы, что бы ни говорили тебе врачи. Надо доставать путевку в санаторий.

Через две недели Леночка собирала его в дорогу – в Сочи, в многопрофильный санаторий «Золотой колос». В специализированный желудочный санаторий путевку достать не удалось.

Один раз в детстве с мамой, за два года перед войной, Алеша был на Черном море. Позднее он полюбил Черное море, зачитываясь Паустовским, Грином, Волошиным, стихами Багрицкого… И вот теперь он снова отправляется туда. После Ростова-на-Дону началось Азовское море – «корыто». У окна в коридоре, как и он, стояла среднего роста тоненькая девушка, восторгавшаяся впервые увиденным морем. Над морем висели низкие облака, отражающиеся в его спокойной, как зеркало, воде. Море было неприветливое, серое и пустынное, и не верилось, что через несколько часов или, может быть, завтра или послезавтра по небу поплывет солнце, – и изменится все вокруг: море окрасится в синий цвет. А если заштормит, то появятся новые краски: зеленые у основания волн, белые на гребне, – и побегут бесконечной чередой барашки от горизонта до берега. Он стал читать стихи:

– Вы по работе связаны с литературой? – поинтересовалась девушка.

– Нет, нет! Просто я люблю стихи, поэзию. По специальности инженер, работаю в сельском хозяйстве, в МТС.

Ему хотелось уточнить: «сейчас, только сейчас работаю в МТС. Скоро перейду на интересную, увлекательную работу по специальности, в Москве». А только зачем ей все это знать? Он сразу решил расставить все точки над i, чтобы, не дай бог, не вскружить голову восторженной девушке. Ему это не надо. Самая прозаическая работа в МТС, а не престижная в каком-нибудь авиационном ОКБ, должна заглушить ее романтические настроения. Он был в отличном расположении духа, его «заводили» стихи, и восторженные глаза девушки, которая, как выяснилось, тоже, едет в «Золотой колос», и ощущение приобретенной свободы, как будто МТС никогда и не было, а впереди море почти на целый месяц. Он умолк.

– Это все?

– Нет. Я знаю многих поэтов. Когда настроен на соответствующий лад, хочется поделиться стихами с другими, например, как сейчас. Иногда стихи возникают по ассоциации с кем-то брошенной фразой или с обстановкой. А сейчас я мог бы почитать для вас, лежа на полочке, в купе, – и на боковую, утром – Сочи.

В санатории Алешу поместили в двухместном номере с окнами, выходящими в парк. Врач, осматривавший его, долго и внимательно читал эпикриз и рекомендации по лечению, прикрепленные к курортной карте, время от времени поглядывая на Алешу.

– Ну-с, молодой человек, – сказал доктор, – получите четырехсуточную простоквашу натощак и строгую диету. Одним словом, все, что просит доктор Ларина, мы сделаем: ванны, массаж, дневной сон. Вам надо подлечить нервишки, и постарайтесь выполнять режим. Вернетесь окрепшим, дома продолжите простоквашную диету. Как видно, Елена Федоровна Ларина – опытный старый доктор, аналитик. Мы выполним рекомендации Елены Федоровны и медикаментозных средств применять не будем – вылечитесь дедовским способом. График посещения моего кабинета – в курортной книжке, будьте здоровы. Да, между прочим, в ноябре я буду в Москве. Мне бы хотелось установить контакт с доктором Лариной. Она ваша однофамилица? Нет ли у вас ее телефона?

– Записывайте. Это моя жена, она пользуется большим уважением у коллег.

Ночью прошел дождь. А уже утром солнышко начало прогревать парк. Было тепло и влажно. Пока в свитере в самый раз, все же первые числа апреля. Все-таки молодец Леночка, что отправила его в санаторий, сам он не хотел. До завтрака Алеша зашел на переговорный пункт в парке и, услышав в трубке Леночкин голос, поймал себя на мысли, что почему-то волнуется, как будто не слышал ее давным-давно.

– Алешенька, наконец-то! Я все время ждала твоего звонка, а ты не звонишь. Ну, как ты устроился? Помни, что у тебя должна быть строгая диета и простокваша.

Он сказал, что у него все отлично, просил, чтобы Леночка не беспокоилась, сообщил, что лечащий врач согласился с ее назначениями и даже выразил желание познакомиться с доктором Лариной, если ему доведется приехать в Москву. Успел спросить про Танюшку, и три минуты кончились. «Дорогое удовольствие междугородний телефон, надо звонить домой вечером, дешевле», – решил он для себя.

Столовая была почти пустая, завтрак кончился. Официантка проводила его к столику на четверых, за которым сидел седой человек, одетый не по-курортному – в белой рубашке с галстуком, в черном костюме. На лацкане пиджака значок выпускника военной академии. Мужчина встал навстречу Алеше, щелкнул каблуками и, улыбаясь, протянул руку. Военная выправка, подтянутый, хотя и склонный к полноте, и рост подходящий.

– Имею честь познакомиться с не менее чем генерал-майором? – опережая будущего соседа, спросил Алеша.

– Так точно. Генерал-лейтенанта получить не успел. Александр Иванович. А вы не менее чем капитан, судя по вашему острому взгляду и быстрому уму, несмотря на молодые годы. Или вот-вот получите майора, я прав?

– Так точно, для отпуска, если это необходимо. Пожалуй, для «Золотого колоса» капитан более чем достаточен. Будем знакомы, можете звать меня Алешей, инженер, завмастерской в подмосковной МТС.

– Алеша, мне тоже придется признаться, генеральские погоны мне приходилось носить раньше. Об этом как-нибудь позднее. А сейчас – директор МТС Смоленской губернии. Губерния как-то лучше подходит к нашему анклаву. Почему анклаву, вы спросите? Потому, что мне кажется, что кругом цивилизация – середина XX века, а я, мы в захолустье середины XIX века, если не его начала. И зря смеетесь.

– Да я не смеюсь, а, скорее, плачу. Александр Иванович, у меня такие же ощущения, но в ста километрах от Москвы. Между прочим, мне кажется, что расселение в санатории проводят по производственной общности приезжих. Вот мы с вами и попали в один номер и за один стол, чтобы и в номере, и за столом могли бы говорить об увлекательных проблемах подъема сельского хозяйства и родных МТС, ни на минуту о них не забывая.

– Не думайте, что в этом «Золотом колосе» только трактористы из МТС, свинарки и доярки. Здесь их днем с фонарем не отыщешь. Зато встретите двух прелестных дам из Прибалтики, одна из которых ни слова по-русски, есть одна дама бальзаковского возраста с царственной посадкой головы и большим пучком волос на затылке, руки, ноги, грудь – кустодиевская красавица, но не купчиха, умная женщина, мне кажется, не прочь и развлечься, скорее всего в разводе. Потом очаровательная грузинка, естественно, брюнетка…

– Александр Иванович, когда вы успели всех рассмотреть и, может быть, даже познакомиться? Шустер генерал!

Потом они пошли к морю, и Алеша сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг. «Вот оно, мое дорогое и долгожданное море. Работая в МТС, никак не думал, что увижу тебя. Болезнь да настойчивость Леночки помогли с тобой встретиться. Синее, даже темно-синее, и чуть-чуть взволнованное, перебирающее шуршащими ракушками у берега, и чем дальше от берега, тем все более и более спокойное на вид».

Солнышко начало заметно припекать, и Алеша снял свитер, но не надолго. Холодный ветерок с моря вскоре заставил его вновь утеплиться, но уходить не хотелось. Морская стихия его буквально завораживала.

– Стоял бы на берегу и смотрел, как незаметно меняются краски волнующегося моря: вдалеке появляются барашки, ближе к берегу они превращаются в волны, которые взрываются, натолкнувшись на волнорезы, и разлетаются миллионами драгоценных частиц, через мгновение превращаясь в бесконечный белый прибой. Волны накатываются на берег, а потом, пятясь, убегают в море… А еще хотелось бы увидеть последний луч заходящего солнца – он должен быть непременно фиолетовым, как крайняя полоса спектра белого цвета, как крайняя полоска радуги, если бы солнце заходило за чистый горизонт моря. Но здесь этого не дано – солнце уходит за горы.

– Алеша, вы лирик, романтик, поэт.

– Нет, Александр Иванович, я не тот, и не другой, и не третий. Просто я влюблен в красоту – в природу, в женщин, в жизнь без подлецов, в лошадей и вообще в животных… Пошли в парк, если не возражаете, надо посмотреть на отдыхающих, скоро обед.

Прогуливаясь, они встретили почти всех дам, о которых генерал успеть рассказать Алеше: прелестную грузинку, задумчивую, погруженную в себя, и двух молоденьких женщин из Прибалтики, почти иностранок, – они шли под руку, настороженно оглядываясь по сторонам, как будто опасаясь затеряться на далеком Кавказе, вдали от родины, и, наконец, величаво пронесла себя пышная красавица.

– Да, генерал, вы правы, очень интересная и, словно сошедшая с картин Кустодиева красавица, но с иным содержанием. С ней, возможно, будет интересно.

Вдруг он услышал знакомый голос соседки по купе:

– Алеша, а я вас искала целое утро, здравствуйте.

– Света, привет! Товарищ генерал, разрешите представить Светлану – будущего ветеринарного врача. Если у вас заболеет ваш конь Казбек или овчарка Джульбарс, то Света поможет. Так, Света, я правильно говорю?

– Я не знаю, надо посмотреть. Потом я еще не защитила диплома и не имею права практиковать. А что с ними?

– Что с ними, товарищ генерал?

– Джульбарс проглотил косточку, удалили. Теперь он в порядке. А Казбек повредил копыто – правое или левое заднее – забыл после падения с коня. Мы в долгу не останемся, и армия вас не забудет.

– Товарищ генерал, поскольку мы на отдыхе, разрешите к вам обращаться не по-уставному.

– Разрешаю, зовите меня просто – Александр Иванович, не надо перечислять мои награды, отличия, звания, мы на отдыхе.

– А теперь пошли есть, я бы даже сказал «смаковать», протертый овощной суп, жидкую геркулесовую кашу на воде с вываренным и распаренным кусочком мяса. Но прелести жизни не только, далеко не только в еде, смею вас в этом заверить.

Два свободных места за столом заняли «иностранки» из Вильнюса. Муж Айны, той, которая только понимала, но не говорила по-русски, оказался директором чулочной фабрики, он и достал путевку на двоих.

– Но план, план выше моря, – заметила Инара, – и вместо мужа Айны поехала я, подруга, повезло.

Они были в ореоле какого-то иностранного изыска, непривычного для советских граждан. Обе в красивых костюмах, с дамскими сумочками, в шляпках, с платочками, выглядывающими из кармашка кофточки, в поведении за столом, в каких-то мелочах. И запах их духов отдавал заграницей, и прически не походили на «шестимесячные» завивки большинства дам. Недолгое пребывание в семье братских республик не успело прибалтов причесать под одну гребенку.

Алеша стал на полном серьезе рассказывать о диких кавказских нравах умыкания женщин в жены, особенно из Прибалтики. Александр Иванович поведал леденящую душу историю о знакомом генерале, чью шестнадцатилетнюю дочь с третьего этажа соседнего корпуса санатория выкрали абреки. Для убедительности он встал и подошел к окну, чтобы показать корпус санатория, в котором произошла эта драма, но оказалось, что из-за деревьев здания не видно.

– Когда отец вбежал в комнату дочери, а они занимали двухместный номер, и увидел, что его дочь пытаются выкрасть, он выхватил шашку, убил одного абрека, в темноте ранил дочь, а второй абрек, выпрыгнув из окна, сломал обе, нет – одну ногу. Свистом подозвав ахалтекинца, кое-как взгромоздился на него и умчался, как ветер. Что поделаешь, таковы нравы. Главное, не теряйте из вида одна другую, всегда ходите под руку, тесно прижавшись, а в случае опасности визжите, насколько позволяют голосовые связки. В связи с исключительностью случая можно и сорвать голос, потом восстановите на кавказских минеральных водах, правда, там тоже абреки, но их значительно меньше, чем здесь. Как ты думаешь, Алеша, меньше?

– Я бы не сказал.

– Если все же вас выкрадут, то мы с Алешей сложимся и вас выкупим.

– Александр Иванович, а дочь генерала уже поправилась? – спросил Алеша.

– Уже. Больше скажу. Она влюбилась в абрека, абрек приехал в Москву, и они поженились.

– Товарищ генерал, а за какого абрека она вышла замуж – за первого или за второго?

– Конечно, за первого. Второй так и остался хромым на всю жизнь.

– Но первый же был, кажется, убит.

– Нет. Оказалось, его тяжело ранило, и дочь генерала ухаживала за ним, а за ее ранами он ухаживал. Теперь Вера, так зовут дочь моего приятеля-генерала, в «Лебедином озере» танцует четырех лебедей, крайней справа, в Большом.

Сначала они слушали очень внимательно, и Айна что-то переводила Инаре. Потом, внимательно посмотрев сначала на одного, а потом на другого и погрозив пальчиком, сказала, обращаясь к подруге:

– Александр Иванович и Алеша пытаются нас разыграть, кажется, я правильно сказала. Разыграть – это значит пошутить или подшутить, может быть, даже напугать, как будто мы приехали бог знает из какой глубинки. Потом они начнут себя сами разоблачать и каяться в своих нехороших намерениях поселить в наших душах кошмар. Причем все это начинается и завершается в пределах стола.

– Инара, вы раскусили нашу игру с Алешей, мы падаем ниц и целуем ваши ручки и – мысленно – ножки.

Они вскочили со своих мест, галантно отодвинули стулья, помогая дамам выйти из-за стола и, рассыпаясь в любезностях, распрощались до ужина.

– Александр Иванович, пошли спать, у нас целых два часа.

Первые две недели Алеша спал до полдника, потом, отоспавшись, спал минут сорок, не более, а остальное время, удобно устроившись в кресле у окна, читал толстые журналы из библиотеки, стопочкой лежавшие на тумбочке. Александр Иванович тихо посапывал, пока Алеша не будил его звуком, отдаленно напоминающим пионерскую побудку горном, сложив ладони трубочкой. Вечером они отправились на двухчасовую морскую прогулку до Адлера. На обратной дороге немного покачивало, стало прохладно, даже холодно, и отдыхающие потянулись в кают-компанию. И тут вдруг Александр Иванович, встав со своего места, попросил внимания:

– Друзья, в санаторий мы попадем не раньше, чем минут через сорок. Чтобы не замерзнуть и не простудиться, давайте все поднимемся со своих мест и, чтобы согреться, сделаем физические упражнения. Начали…

Настроение у экскурсантов поднялось, кто-то предложил спеть – спели. Светлана попросила Алешу почитать стихи, он согласился.

– Я прочитаю «Элегическое стихотворение» Ярослава Смелякова про женскую долю. Немножко грустное, но такова жизнь.

Все дружно зааплодировали. Теплоход подходил к причалу, и на сходнях к Алеше пробилась миловидная женщина лет тридцати, как показалось вначале, а может быть, моложе, и, дотронувшись до его руки, видимо стесняясь, попросила немного задержаться. На берег они сошли почти одновременно. Алеша помахал рукой Александру Ивановичу и его спутницам: мол, не ждите меня, я вас найду.

– Можно вас звать Алешей?

– Конечно.

– А я Валя. Алеша, вы прочитали стихотворение, которое напомнило мне историю моей подруги. Мне бы хотелось переписать его, можно?

– Хоть сейчас, я вам продиктую.

Они пошли к спальному корпусу, у входа в который их ждала Света.

– Вот и Светик! А мы идем записывать стихи.

Попросив листок бумаги у дежурной, они устроились за столиком в вестибюле. После того как Валя записала понравившиеся строки, Алеша прочитал, как он выразился, на сон грядущий из Рюрика Ивнева:

– Наших искать уже поздно – они уже разошлись по своим опочивальням. А еще надо почитать и погрустить о доме, не так ли?

– Нет, я не согласна, еще рано! – возразила Света.

– Девушки, слушайтесь старших, – с нарочитой строгостью произнес Алеша и отправился отдыхать.

Дни протекали быстро, похожие друг на друга, и вместе с тем такие разные, совсем как в стихах у Рюрика Ивнева. Любители литературы собирались вокруг Алеши, а пошутить и посмеяться – вокруг Александра Ивановича, пока эти две группы буквально через несколько дней не образовали одну с общим желанием интересно и весело провести отпуск. Красавица-грузинка оказалась поэтессой, у нее, оказывается, уже вышли две книги. Иногда она глубоким низким голосом читала свои стихи, донося до слушающих скорее мелодичность, а не смысл слов. На вопрос, о чем стихи, она отвечала:

– О снеговых вершинах гор, или как меняется цвет облаков перед закатом солнца, или о неразделенной любви. Возникает образ… Это приходит и легко, и трудно, по-разному. Но этот процесс создания и мучительный, и радостный. Он приносит счастье. Меня трудно понять, вероятно?

– Совсем нет, – возразил Алеша. Вы говорили о творчестве. Конечно, вашим стихам нужен перевод, но как бы хорошо переводчик ни владел грузинским, все равно он создаст другое стихотворение, лишь немного приближающееся к вашему.

– Да, так!..

– Спасибо, вам, Нана. Даже не зная языка, чувствуешь музыкальность вашей поэзии.

Увлекательный для Алеши разговор о поэзии прервал Александр Иванович:

– Делу время, потехе час, приглашаю всех на танцы.

И вся компания отправилась на танцплощадку. Александр Иванович с Анной Ивановной, кустодиевской красавицей, танцевали под музыку ностальгического и трагичного вальса Арама Хачатуряна. Оказавшись в центре танцплощадки, Александр Иванович опустился перед дамой на одно колено, а Анна Ивановна, не отпуская его руки, стала грациозно, казалось, не спеша, а на самом деле довольно быстро, вальсировать вокруг кавалера, пока он не вскочил, подхватив даму правой рукой, и они вновь вместе стремительно закружились в вальсе. Казалось, партнерша была в полуобморочном состоянии. Далеко не барышня, даже несколько грузная, а танцевала с легкостью необычайной, как юная девушка на первом балу.

– Молодцы, какие молодцы, им первый приз. Первый приз! – зашумели все собравшиеся вокруг площадки. Но массовик объявил, что приз будет вручен по завершении вечера танцев, а сейчас он приглашает всех на танго, фокстрот, румбу… Света потащила Алешу танцевать, несмотря на его уверения, что танцевать он не умеет. А танцевать Алеша действительно не умел, правда, главное он знал: что во время танца надо двигаться в ритме музыки и стараться не наступать партнерше на ноги. Затем он танцевал с Инарой, с Айной, с Валей, и с Наной, и с Анной Ивановной, которой наговорил массу комплиментов, и опять со Светланой, которая увязалась с ним звонить домой, Леночке.

– Светка, ты что меня преследуешь?

– А я хочу о ней все знать.

– Зачем?

– Мне интересно.

– Но это неприлично – влезать в чужую жизнь.

– Прилично, прилично. Я тебя уже давно знаю, и мы с тобой на ты.

– Знаешь, почему на ты? Потому, что ты младенец, малышка – студентка, извини, пожалуйста, еще вчера родители нос вытирали.

– Алеша, почему ты меня обижаешь? Если хочешь знать, у меня в жизни никогда не было насморка, ха-ха!

– Ладно, с тобой все ясно. Побежали!

После разговора Алеши с Леночкой Светлана сообщила ему, что он, судя по всему, очень любит свою Леночку и Танюшку. И что она не будет отбивать его от семьи.

– Дурашка! Лучше рассказывай о себе.

– Алеша, возле кухни ощенилась маленькая дворняжка Пуська. А у нее всех щенят утопили. Ведь это подлость, понимаешь, подлость!

– Да, это подлость! По крайней мере, всех нельзя, так же как плодить их непрерывным потоком тоже нельзя, куда их девать!

– Вот и я говорю: мерзость, подлость, они братья наши меньшие, и мы за них в ответе. А все смеются. А еще я обнаружила только что окотившуюся кошку, у нее котят много, я взяла одного. Ясно?

– Не очень.

– Завтра мы пойдем с тобой его усыновлять. А ночью он будет со мной, я его покормлю.

– Зачем я нужен?

– Нет, нет, с тобой, с тобой! А то опять кухонные рабочие будут смеяться и могут отобрать котенка у Пуськи.

– Хорошо, после завтрака.

Алеша не спал, устроившись в постели с книгой, и где-то около полуночи услышал скрип двери. На цыпочках вошел Александр Иванович.

– Смело топайте по номеру, я не сплю.

– Алеша, выручайте. Мы с дамой сидели на скамейке тихо-мирно в глубине парка. И луна романтично освещала весь парк, кроме этой скамейки в тени кустарника и пальм. Короче, она меня неожиданно отпихнула, и так сильно, что я спиной приложился к фонарю, а его только что покрасили серебряной краской. Моя дама, не будем называть ее имени, стала буквально задыхаться от гомерического смеха, показывая на меня рукой и не будучи в силах произнести ни единого слова. Оказывается, на спине моего единственного пиджака отпечатался этот самый столб. Посмотри, что делать?

– Будем спать, старый развратник, а утром пойдем в гараж, попробуем почистить бензином.

После чистки краска исчезла, но появились полосы от бензина. Тогда решили всю спину пиджака протереть бензином, и он стал благоухать как бензозаправочная станция. Пиджак повесили для проветривания на балкон, а сами в одних рубашках, хотя было довольно свежо, отправились в столовую.

После завтрака Алеша забежал в номер, надел свитер и они со Светой пошли приучать Пуську к котеночку. Алеша, лаская Пуську, вытащил из-под нее из будки – двух ящиков из-под фруктов – в которой она была прописана, тряпки, пахнущие псиной. Света потерла этими тряпками котеночка, маленького и еще слепого, и подошла к Пуське. Пуська заволновалась, вскочила, стала усиленно втягивать в ноздри воздух, подошла к Свете и, встав на задние лапы, стала тянуться к тряпью мордой и, дотянувшись до котеночка, лизнула его. И тут же, запрокинув морду, радостно залаяла, и слезы собачьего счастья потекли из ее глаз: Пуська приняла «ребенка». Может быть, она понимала, что ей принесли и не ее щененка, но от приемыша исходил ее родной запах, правда, смешанный с каким-то чужим. И она стала уничтожать этот чужой запах, тщательно вылизывая котеночка, а потом, завалившись на бок, предоставила ему набухшие, полные молока, сосцы.

– Ох, Алеша, какая я счастливая! Обиженная маленькая собачонка Пуська на седьмом небе от своего собачьего счастья. Об этом я напишу в дипломе. Эта пара станет еще одной из достопримечательностей Сочи, когда котеночек превратится в большого сильного кота, и они будут спать, свернувшись в один общий клубок, и есть из общей миски, и кот будет охранять свою приемную мать.

Новость быстро распространилась по санаторию: директор санатория приказал навести на кухонном дворе образцовый порядок, построить настоящую собачью будку, грязные тряпки выбросить, постелить матрасик, поставить эмалированные миски для воды и пищи. Повалили отдыхающие, и каждый старался принести чего-нибудь вкусненького для редкой пары, чем кухня была недовольна:

– Что ли мы их сами не накормим, или мы их не жалеем!

После приема ванн полагался получасовой отдых: кто сидел в мягких креслах на закрытых верандах, кто ложился на топчаны в полутемной комнате, чтобы вздремнуть. Обычно Алеша устраивался с книгой на маленькой веранде, сооруженной, как видно, на месте крыльца. Однажды его соседкой оказалась Валя.

– Алеша, я уже давно к вам присматриваюсь. Вы тот, с кем я могла бы поделиться своими переживаниями. А мне, понимаете, надо, необходимо раскрыть свою душу. А потом вот что еще очень важно: вряд ли наши пути пересекутся в жизни. И моя тайна так и останется моей, если ее будет знать человек, живущий за тысячи километров. Понимаете меня?

Алеша молча кивнул головой.

– Так вот. Стихи Ярослава Смелякова не про мою подругу, а почти про меня. Ему было восемнадцать, а мне двадцать семь, когда он пришел ко мне, окончив школу. Он был моим учеником, увлекся литературой, поступил в педагогический. Он приходил ко мне, мы говорили о его будущей работе в школе, о радости, которую приносит преподавание литературы, о поэзии, о красоте русского языка, о слове. Кончились эти встречи тем, что мы полюбили друг друга. Встречались три года, пока он не женился на другой, только через два года он развелся и перебрался ко мне. Его родители уехали работать на Крайний Север. Ему двадцать три, он недавно окончил институт, преподает литературу в старших классах, как и я, в школе-новостройке на окраине города. О том, что его новая жена, то есть я, – учительница, у которой он учился, пока никто не знает. Мне тридцать два, жду ребенка». Она замолчала, тяжело вздохнув. – Меня мучают строчки стихотворения: «…Я безнадежную старуху средь юных женщин увидал…» И дальше, помните? – «как на угасшую зарю». Я с ужасом думаю о нашем будущем – будет мне пятьдесят, а ему всего сорок один – мужчина, как говорится, в соку, а я угасшая заря. Вот почему я не дала согласие на официальное оформление нашего брака, не хочу его связывать, хотя не представляю, как смогу жить без него. Я знаю, что впереди нас ждут большие трудности… Ваш жизненный опыт не более моего, как я понимаю, но вы так хорошо чувствуете поэзию, у вас чистая душа, я людей понимаю. Что вы скажете о моей жизни, подруги меня терзают, резонерствуют.

Валя надолго замолчала, и Алеша, после глубокого раздумья, наконец, заговорил:

– Валя, вы счастливый человек, у вас любовь. А заглядывать вперед в наше быстро текущее время могут только оракулы, но кто им поверит! «Жизнь прожить – не поле перейти». Живите, не скрывая своего счастья. Сделайте свой дом открытым, собирайте у себя талантливых школьников и студентов. И подруги ваши придут к вам и будут заниматься малышом. Не придут только те, кто готов лопнуть от зависти к вашему счастью, к широте ваших душ, ну и бог с ними. Выбросьте из головы мрачные мысли о том, что вас ждет через десять, двадцать, тридцать лет… Пусть ваш муж поступает в аспирантуру, помогайте ему в этом. А когда родится ребенок, зарегистрируйте брак, чтобы в метрике ребенка не было прочерка. Учеба и защита диссертаций, кандидатской и докторской – надежный фундамент морального и финансового благополучия семьи. Поверьте, у вас все будет хорошо, отлично.

– Большое спасибо, Алеша, вы добрый человек. Я рада нашему разговору, еще раз спасибо. Между прочим, через два месяца состоится защита моей кандидатской. Она уже в ученом совете.

После этого разговора Алеша долго не мог уснуть, раздумывая, имеет ли он право давать советы Вале, если сам не намного старше ее мужа.

Обедать «аяксы» пришли чуть раньше литовских красавиц, чтобы они хотя бы не сразу почувствовали резкий запах пиджака.

Как Алеша ни старался занять подруг разговорами, они почти одновременно поднесли платочки к носу и о чем-то быстро-быстро заговорили, наклонившись друг к другу. Одна из них вытащила из сумочки портсигар, другая зажигалку.

– Алеша, придется сознаваться, я встаю и поворачиваюсь, – тихо сказал Александр Иванович, – теперь действуй ты.

– Инара и Айна, дамы и господа, братья и сестры, папаши и мамаши, дорогие товарищи, не осуждайте нас очень строго! Мой товарищ пострадал за чистоту своих помыслов, когда с высоты фонарного столба, хотел о них сообщить всему человечеству, находящемуся в парке около полуночи. Но столб оказался свежевыкрашенным, и мой товарищ пострадал. Поэтому извините нас за некоторый stink[Вонь, зловоние (англ.).], исходящий от его пиджака, мы сделали все возможное, чтобы не страдало ваше обоняние. Еще я прошу в районе пиджака соблюдать технику безопасности, о чем красноречиво написано на плакате, который я пришпандориваю к пиджаку мэтра. Спасибо за внимание!

Плакат гласил: «Осторожно, зажигать спички, курить или запускать петарды вблизи пиджака опасно для Вашей жизни и жизни его владельца». Здесь же была нарисованы дымящая папироска, зажигалка с язычком пламени и палочка бенгальского огня, перечеркнутые крест на крест красной тушью.

Когда Инара перевела Айне содержимое плаката, ее смех влился в общий смех с нотками сочувствия. Подошла Александра Ивановна и, не принимая никаких возражений, отобрала у пострадавшего пиджак и велела зайти за пиджаком через час.

– Можно через два?

– Ах да, мертвый час, и пропустить его вы не можете. Я тоже. Пиджак возьмете у дежурной.

Перед сном Александр Иванович долго вертелся на постели, но, успокоившись, изрек:

– Обойдемся, вся жизнь впереди. – И в ту же минуту засопел.

Через час Александр Иванович проснулся и, позевывая, обратился к читающему Алеше:

– Уважаемый коллега и товарищ по черной полосе жизни! Скоро состоится встреча с родным сельским хозяйством. А не пора ли нам обсудить наши общие проблемы? Драпать надо куда глаза глядят. Они думают, мудаки, что тридцать тысяч интеллигентов, которые уверены, что буханки хлеба растут как груши на деревьях, из полного развала вытащат сельское хозяйство. Там, наверху, оторваны от жизни. О ней судят по пырьевским «Казакам», есть такой фильм, знаете. Коровам жрать нечего, мычать разучились – ревут с голода, от бескормицы, дохнут. Зрелище, я вам скажу, не для слабонервных. На председателей колхоза и на меня такую обязанность взвалили – не дать коровам лечь – веревки под брюхо скотине подвязываем, чтобы не падали и дотянули до первой травы.

Говорил он равнодушно, без злобы, подчеркивая, что ему все надоело, что все это несерьезно, очередной обман доверчивых трудящихся.

– Я с начала войны был торгпредом в США и в Канаде, знаю конъюнктуру, банкиров, президентов компаний, влиятельных сенаторов, журналистов, а сюда попал из-за женщины, американки. Это была последняя в моей жизни настоящая любовь. Одно время думал, сопоставляя некоторые факты, что она была подослана одной из сторон. Трудно допустить подобные мысли: я ее любил, она мне была бесконечно дорога. Там все следят друг за другом. Доложили: «уронил высокую мораль советского человека, спутался с американкой». Меня в 24 часа, как щенка, прямым ходом в Смоленскую губернию. Хорошо еще, что вождь всех народов вовремя приказал долго жить. А то могли бы и сослать в места не столь отдаленные. Есть еще и такие соображения об искренности наших отношений. Мне уже предлагали Индию. Отказался – плохой климат. Значит, она не работала на спецорганы, иначе мне не стали бы предлагать работу за границей. Думаю, еще позовут, я нужный человек. Я и вас, Алеша, вытащу. Вы себя еще не нашли.

– Меня – куда?

– В Академию внешней торговли.

– Спасибо, Александр Иванович, такая работа не для меня.

Алеше казалось, что только для него время летит с такой ужасающей быстротой, для других – более медленно. Отдыхающие без определенных занятий слонялись по парку, ходили к морю, где с каждым днем становилось все теплее. Наступала запоздавшая весна, но море оставалось еще холодным. Позади все экскурсии, выпито не менее двенадцати литров целебной простокваши, почти выработалась неприязнь к толстым с кровью бифштексам, жареным курам, или жареной свинине с косточкой, или молодому барашку. Даже слегка мутило от запахов этой пищи, но он не подавал вида и, казалось, с наслаждением ел приготовленное под белым соусом протертое мясо, с которым сделали все, чтобы уничтожить остатки живой плоти. После такой пищи тяжести не было, желудок не болел, и чувствовал Алеша себя превосходно. Доктор остался доволен Алешиным состоянием.

Алеша скучал по Леночке настолько, что уже считал, сколько дней осталось до отъезда. Хотелось домой, к Танюше, к уюту, созданному тетей Грушей, к своим книгам и к музыке. Надо было думать о подарке для Леночки. Денег хватит на один подарок – перед тетей Грушей придется извиниться, или он купит ей к 9 Мая, деньги раздобудет в бухгалтерии МТС. Он давно присматривался к экзотическому цветочку в киоске Ботанического сада и однажды позвал посоветоваться Александра Ивановича и Свету.

– А сколько он стоит? – поинтересовалась практичная Света и пришла в ужас от цены.

– Мы за ценой не постоим и снимем последнюю рубашку, – сказал Алеша и в самом деле недостающие деньги получил, продав свой свитер шоферу из их санатория.

– Светик, деньги в кармане. Теперь возникнет проблема с транспортировкой цветка.

– Никаких проблем, дорогой, – сказал продавец, – у горшочка этого райского цветочка стеклянный поддончик, в который вставляется стеклянная банка. Только следи, дорогой, чтобы в поддончике всегда была вода. Вот тебе книжечка про райский цветок. Своей любимой привет от меня передай и скажи, что райский цветок в высоту-ширину не растет, а живет вечно. Если и не вечно, то очень, очень долго. Прочитаешь книжку – поймешь.

Вечерами Алеша частенько подумывал о своей мастерской, что еще в ней надо сделать за более-менее спокойный летний период для последней, как он надеялся, зимы его работы на «ниве». После ванн на веранду, где обычно, устроившись в кресле, читал Алеша, влетела Светлана с новостью, что она очень удачно обменяла свое место на Алешино купе.

– Слушай, карапуз, а ты меня об обмене спросила? Может быть, я хотел от тебя отдохнуть напоследок, а?

– Не верю, не верю, по глазам не верю. Ну что у тебя за привычка, Алеша, меня дразнить. Что возьмем с собой в дорогу из еды?

– Светик, ты же знаешь, я на строгой диете: на кухне мне положат в два моих термоса сушеных кузнечиков до самой Москвы.

– Все равно я буду о тебе беспокоиться. Так говорит твоя Леночка, а пока ее нет, двое с половиной суток буду беспокоиться я, понятно? За мной сладкий чай и сухарики. А потом от тебя приглашений не дождешься прийти в гости, а Леночка пригласит. Она такая, я знаю.

– Откуда?

– Из твоих же рассказов.

– Ну ладно, болтушка, посмотрим нашу парочку?

– Пошли!

Котенок заметно подрос и, разместившись на голове и шее Пуськи, спал, свернувшись в клубочек, спрятав почти голое, как шар, пузо. Боясь потревожить своего приемыша, Пуська забила хвостом, оставаясь лежать неподвижной.

– Пуська, мы еще к тебе придем, лежи спокойно, милая.

Вечером он передал Вале свой адрес и телефон: «Если будет настроение, напишите», а за столом прощались с литовками.

– Как наши «оккупанты», не очень влезли в литовские печенки?

– Их очень много, а нас мало. Это как-то надо регулировать. Иначе погибнет наша самобытность и культура, вы понимаете?

– Понимаю. Еще рано говорить на эту тему, хотя сталинская эпоха кончается, но думать об этом надо. Мы вас понимаем и желаем успехов, целуем ваши ручки и все, что доступно.

– Алеша, знаешь, Анна Ивановна с Кубани. Секретарь обкома по пропаганде.

– Да ну! Что же она отдыхает в рядовом, а не в своем партийном, элитном санатории?

– Говорит, надоела тамошняя публика, все на одно лицо.

– Значит, недовольна функционерами. Передавай ей привет, и пусть выше несет знамя марксизма-ленинизма.

– Куда там, выше уже некуда.

Утром сбегали попрощаться с морем, а затем с Пуськой, чье ухо усердно жевал котенок. Затем отнесли вещи в автобус и через полчаса уже были в поезде. В полупустом вагоне и в их купе оказалось одно свободное место – сезон еще не начался. Вот когда наслушались рассказов о США, о Канаде, о западном мире. Хотя и было интересно слушать Александра Ивановича, но рассказ воспринимался как сказка, как полуправда, хотя слушатели и понимали, что они правдивы, но очень далеки от российской действительности, до них так же далеко, как до Луны.

И Алеша припомнился рассказ его товарища, побывавшего в глухом таежном селе староверов на Нижней Тунгуске. Как-то, сидя вокруг костра, туристы рассказывали о том широком мире, который лежит за пределами интересов их, по сути, первобытного существования. В это время над тайгой взошла огромная красноватая луна. И один из староверов сказал, глядя в небо, что лет через пятнадцать-двадцать на Луну высадятся люди.

Один из охотников возразил, мол, ну и что, мы вот в океан ходим, на тюленя, во льды да в промоины, и то ничего.

А здоровый рыжий рослый парень поинтересовался, есть ли на Луне тайга: если есть, то и там прожить можно.

– Понимаете, Александр Иванович, проблема его жизни – как выжить, так же, как и нам, цивилизованным людям, – провести ремонт техники в мастерской без тепла в лютые морозы. А ему что Луна, что Земля – всюду проживет, была бы тайга. Он никуда не рвется, ему и в тайге хорошо, у него дремлющий ум, он удовлетворен своей жизнью, его интересует жизнь своего поселка и окрестной тайги, рек и озер в радиусе 500 – 700 километров. По своим интересам он – первобытный человек. А нам бы хотелось пожить в западном мире, посмотреть на их образ жизни, на их работу – но кто нас туда пустит! Граница на замке. Конечно, параллель между нами и охотником с Нижней Тунгуски очень условна – он удовлетворен своей жизнью, а мы нет – мы ищем новое, нам тесно жить за семью печатями. Вот так, товарищ дипломат, прозябающий в районной МТС Смоленской губернии.

Поезд подходил к платформе. Первой он увидел Леночку. Красивая, стройная, молодая, с золотистыми локонами, вырывающимися из-под чудесной шляпки а-ля шлем римского воина, она искала глазами в окнах вагона его – своего мужа.

– Вот какая у меня жена!

– А я себе ее именно такой и представляла, – сказала Светлана, с чем на все сто согласился Александр Иванович.

– Надеемся, вы нас представите?

– Естественно.

Алеша отчаянно махал рукой, и вот Леночка увидела его, лицо засветилось радостной улыбкой, и она пошла рядом с еще движущимся вагоном. Алеша, взяв чемодан и прижав к груди банку с заморским цветком, стал пробираться к тамбуру, на выход. Обняв раскрасневшуюся Леночку и расцеловавшись с ней, Алеша преподнес райский цветок. Затем представил жене своих попутчиков, поцеловал в пухлую щечку зардевшуюся Светлану. С Александром Ивановичем они обнялись, похлопав друг друга по спине. Взяв с новых знакомых слово звонить, Алеша с Леночкой заспешили к такси. Светлана им захотела крикнуть что-то вдогонку, но Александр Иванович остановил:

– Светлана, не надо им мешать, видишь, они соскучились, они – влюбленные.

И вновь жизнь потекла по установившемуся руслу: где-то в середине мая Алеша привез все семейство в райцентр к Наталии Михайловне, чему она была рада. Начались поцелуи, охи и ахи вокруг Танюши, а Танюша с рук Алеши перешла на руки Наталии Михайловны, которая даже всплакнула. Ближе к вечеру заскочил Костя, узнав, что дом опять полон, и сообщил последние новости:

– Первый секретарь теперь новый, и по фамилии – Новый. Мужик как будто деловой и справедливый. Решили омолодить организацию, обсуждали списки кандидатов в партию, там и ты есть. Говорят, Николай Николаевич порекомендовал включить. Он теперь в Москве, в МГК КПСС, и наш район курирует. Теперь под двойным оком будем жить – ни вздохнуть, ни пернуть, извини за грубое словцо.

– Это точно, Костя. Хороший человек Николай Николаевич, хороший, настоящий партиец – живет по правде и от «Правды» ни на шаг. Хотя, мне кажется, он, как и мы, ждет, что отпустят вожжи. Если этого не произойдет, не дадут думать по-своему и будут закручивать гайки, то доведут думающих до равнодушия. Будут, как и при отце народов, собираться, кому судьба России небезразлична, на кухне при закрытых окнах, и жить будут люди, как и прежде, по двойным стандартам: на работе по одним, среди друзей – по другим. Исчезнет искренность, как национальная черта, возликует внутренний цензор.

Леночка уехала в Москву до отпуска, примерно до середины июля. Будет приезжать на выходные дни, а Алеша среди недели к ней, если не будет задержек на работе. С Танюшей он проводил все свободное время: гулял в саду или возле дома, возился с игрушками, устроившись на ковре в столовой, читал сказки или сочинял их сам, укладывая ее спать. С каждым разом с ней становилось все интересней – она начинала говорить. Алешу весьма занимал процесс зарождения речи у ребенка. Как дочка узнавала, что шкаф называется шкафом, а дверь – дверью? Вчера этих слов она еще не произносила.

Мастерская заработала лучше – там появилось новое оборудование: молот, токарный и фрезерный станки, автогенная сварка. Постоянных рабочих насчитывалось уже десять человек. Все работы с прицепной техникой мастерская могла выполнить самостоятельно, что было особенно важно после основных работ в поле. Потянулась на ремонт покореженная, несовершенная по конструкции техника, восстановление которой, как правило, не требовало запасных частей.

Однажды Леночка привезла с собой Светлану: вот было визга и писка вокруг спокойной Танюши! Светлана возилась с ребенком целыми днями, что доставляло обоим большое удовольствие.

– Светка, тебе надо выходить замуж. Ты детей любишь.

– Успеется, еще такого не нашла.

– А что у тебя с работой?

– Через год будет место на кафедре. Пока предложили коннозаводскую ферму, там интересно, но жить негде, а ферма в двухстах километрах от Москвы. Предложили, идиоты, виварий в Москве, а у меня красный диплом, но какой уважающий себя врач будет готовить животных для смерти? Они же все понимают. Пока работаю в районной ветеринарной поликлинике со стационаром, интересно. Да, Алеша, где райский цветок? Все-таки какая красота! Лена, если бы вы знали, сколько было разговоров об этом цветке, хорош ли он, понравится ли вам, как его не простудить в дороге, да и с деньгами были некоторые сложности, из которых Алеша красиво вышел.

– Да, чуть не забыл. Светик, у меня к тебе есть комсомольско-молодежное поручение.

– Лена, скажите этому повелителю, чтобы он перестал со мной разговаривать как с младенцем – он старше меня всего на четыре года. Я все-таки ветеринарный врач.

– Светлана, ну не обижайся ты на меня по пустякам. Теперь ты до конца своих дней в нашей компании. А если это так, то согласно закону между друзьями, нет ничего более приятного, чем подцепить своего ближнего, но только по-дружески, любя. А чем я перед тобой провинился сейчас?

– Обращаешься со мной, как с маленькой. А я все-таки…

– Не дуйся, пожалуйста! Знаю, врач, врач – кошачий, собачий, лошадиный и прочая, и прочая… Впредь буду с тобой обращаться, как с гранд-дамой.

– Лена, он опять…

– Да ничего подобного. Просто я хотел попросить тебя написать письмо, не сейчас, ближе к осени, когда котяша подрастет, – как там живется нашей парочке.

– Конечно, напишу и без твоей подсказки. И еще попрошу, чтобы сфотографировали.

Уезжая, она обещала привезти какого-то замечательного щенка, от которого все будут в восторге.

Во второй половине июля Леночка пошла в отпуск, приехала озабоченная, мрачная.

– Леночка, дорогая, что произошло?

– Надо поговорить. Пойдем, пройдемся. Тетя Груша! Мы прогуляемся, – сообщила она нарочито громко. – Может быть, до реки, пока Танюша спит.

– Леночка, что произошло?

– Позавчера мне позвонила в больницу Мария Александровна, как она сказала, из автомата. Попросила с ней немедленно встретиться. Мы договорились, на Чистых прудах, в шесть. Короче, Наташенька именно позавчера попросила у французского правительства политического убежища.

– Как?! Все-таки решилась!

– От политических заявлений отказалась. Для прессы сообщила, что хочет работать над проблемами связи русской культуры с французской, итальянской, немецкой в XVIII – XIX веках и что это выполнимо только в архивах Франции и других зарубежных стран. Ее спросили, как можно писать такую книгу, не используя русские архивы. На это она ответила, что русские архивы ей хорошо известны, что в них она работала почти пять лет. Ее спросили, окончательно ли она распрощалась с Советским Союзом? Она ответила, что считает Россию своей родиной и намерена вернуться, когда будет соответствующая обстановка. Ее спросили, что означает, по ее мнению, соответствующая обстановка и когда она наступит. Но на этот вопрос она отвечать отказалась. Затем представитель Сорбонны заявил, что Наташа приглашена в качестве профессора на кафедру русской и славянской литературы.

– Давай присядем, если тебе не холодно, – предложил Алеша, – у реки много бревен. Что же она наделала, наша хрупкая, волевая террористка?

– Почему террористка, Алешенька?

– Я ее однажды так назвал за отношение к Вас-Васу: он терял лицо, когда разговаривал с ней и был счастлив, когда она к нему обращалась. Она такая ровная со всеми, а здесь почти открытая неприязнь, непонятно.

Они уселись на бревне. Алеша крепко прижал к себе Леночку, поцеловал ее в губы.

– Я знаю, в чем тут дело. В тот год, когда Наташенька жила в райкомовском доме, ее однажды провожал от нас Вас-Вас, который вдруг набросился на нее с поцелуями. Она его ударила по щеке, а Вас-Вас упал на колени, пополз за ней по снегу, плакал, просил прощения, а она ушла не оборачиваясь. Потом он писал ей письма с объяснениями своего поведения, как видно, влюбился, и через какое-то довольно продолжительное время она разрешила ему бывать у нас. Еще о некоторых деталях его характера не сейчас, потом. Вот такая у нас Наташенька, может закружить голову.

– Может быть. Но что делать с Наташкой, дорогая моя Леночка? Погибнет девчонка одна.

– Милый, ну какая она девчонка – профессор Сорбонны! Думаю, будет человеком обеспеченным, как-никак владеет несколькими языками, напишет и издаст там свою монографию, так что беспокоиться о ее материальном благополучии нам не придется. Думаю, в ее книге будут заинтересованы в Советском Союзе и сумеют ее использовать для демонстрации величия России в прошедшие столетия. Надеюсь, и органы преследовать Наташу не будут. Кроме того, она под защитой университета, человек на виду. От политического заявления она отказалась, так же как от объяснений, что означает «соответствующая обстановка». На пресс-конференции вела себя достойно и мудро. Молодец, раз уж стала на эту стезю.

Они долго молчали, прижавшись, друг к другу. Заходящее солнце еще припекало, но от реки подул свежий ветерок. Вдруг Алеша вскочил и, встав перед Леночкой, прокричал:

– Друзья мои, чтобы не замерзнуть и не простудиться, делайте вслед за мной согревающие упражнения. Начали…

Потом раскрасневшаяся Леночка спросила:

– Откуда эти команды и упражнения, Алешенька? Из санатория?

– Александр Иванович так учил согреваться. Помогло? Вот и отлично. А как нам вести себя, когда начнутся расспросы о Наташе, решим. Если коротко, то мы ничего не знаем, услышали только от Марии Александровны про пресс-конференцию. Пошли домой, дорогая. Еще надо пообщаться с Танюшей.

В конце месяца на несколько дней приехала Светлана. Она привезла маленького лопоухого зверька в черной блестящей, шелковистой шубке, черноглазого, с черным кожаным слегка влажным носом.

– Боже мой, какая прелесть, – воскликнула Леночка, – можно подержать?

– Это вам и Алеше от меня. Нашему красавцу, большому королевскому пуделю, от роду один месяц и пять дней. Я рано забрала у матери, надо бы через пару недель. А у меня командировка на полтора месяца. Вот на него все документы: блестящая родословная – он голубых кровей. Смотрите, он состоит в родстве с чемпионами Франции, Англии, Голландии, России. Щенячью карточку, затем и паспорт я заполню сама, потом покажу щеночка комиссии для внесения его в элитную книгу собак.

– Света, за что же нам такая радость? Можно я вас поцелую, большое спасибо. Мне давно хотелось иметь хорошую добрую собаку, Алеше тоже. Алешенька, смотри, он умещается у меня на ладони, какое чудо! Как он к вам попал? Он же стоит больших денег!

– Старый доктор заболел, а мать этого красавца не могла разродиться. Я возле нее просидела всю ночь, помогая ей. Потом восстановила ее здоровье, неделю навещая собаку с потомством, а их было пять. Хозяева были рады, сказали, что теперь будут приглашать к собаке только меня и предложили выбрать любого щенка в подарок. Я выбрала этого молодца.

– Светка, спасибо, – Алеша сиял. – Мы будем его любить, и он будет расти вместе с Танюшкой, это прекрасно, он станет членом нашего прайда. Но, если хозяева той собаки приглашали тебя только при необходимости, то мы приглашаем тебя к нам всегда, ты наш человек, усекла? Можно в щечку поцеловать?

– Можно. Только перестань меня дразнить.

– Чепуха. Дразнить человека или животное – мерзко. Я могу пошутить или подшутить над тобой, так же, как и ты надо мной, но никак не дразнить, малышка, если у нас есть чувство юмора, ясно? Правильно я говорю, мудрая, и не терпящая двуличия тетя Груша? Вот видишь, я правильно говорю, дорогой Светик.

«Надрывая глотку» – это для рифмы, все-таки экспромт. Можно «смачивая глотку», но это не будет соответствовать нашему поведению, не употребляем. Сочинил в твою честь, доктор.

Как и прежде, заходили Костя, Аня с Олей и Вас-Вас, которого теперь все называли Вас-Вас, и он к этому привык, откликался. Однажды устроили вечер поэзии. Алеша привез несколько книг из Москвы, кое-что взял в местной библиотеке. Начали с сонетов Шекспира – 66-й и 90-й наизусть прочитала Леночка, как она сказала, любимые сонеты Наташи.

– Она, Наташа, помнила сонеты Шекспира в разных переводах, а затем их читала на английском.

– Скоро ли вернется Наталия Александровна? – поинтересовался Вас-Вас.

Леночка пожала плечами, и на минуту-две все затихли, почувствовав некоторую неловкость или даже бестактность в вопросе Вас-Васа. А, собственно, почему «неловкость», «бестактность», если человек в командировке, которая, правда, закончилась десять дней назад. Мало ли какие бывают обстоятельства – заболела гриппом, подвернула ногу, может быть, продлили командировку. Здесь заговорил Алеша:

Алеша вспомнил Луговского, почитал Пастернака, Оля – Есенина… Но вечер не получался. Все были погружены в свои мысли, так или иначе связанные с Наташей. Костя предложил утром сходить за грибами, на что живо откликнулись Алеша и Леночка, остальные не обещали.

Грибов набрали много, от своей кошелки Костя наотрез отказался.

– Моя маманька шустрая, уже раза три бегала в лес.

Грибы – и белые, и подосиновики, и подберезовики выложили в саду в тени, а тетя Груша и Наталия Михайловна принялись за их обработку. Алеша немного поиграл с Танюшей, затем Леночка уложила ее спать в саду, возле тети Груши.

– Алешенька, пошли в дом отдыхать. – Она не сказала «спать» – надо было подумать, что произошло вчера вечером, и как покатятся по райцентру разговоры о «невозвращенке». В постели Леночка, как всегда, прижалась к Алеше, положив голову ему на грудь. Она вдруг произнесла:

– Испугались.

– Вас-Вас – да, девушки – вряд ли. Для всей компании наш дом становится опасным. Заходить к нам будет только Костя.

– Почему Костя, и кто он такой? Разговоры часто шли о политике, и он всегда занимал негативную позицию, правда, с тобой или со мной. Так кто он такой?

– Костя на три года меня старше, был на фронте, трижды ранен, офицер, имеет много наград, попал под демобилизацию как комиссованный по ранениям и не имеющий военного образования. Сейчас учится на втором курсе заочного юридического института и работает в райисполкоме по гражданской обороне. Так как делать там нечего, что весьма удобно для студента-заочника, без звука выполняет отдельные поручения, например, организовал курсы трактористов, помогал библиотеке получать в центре интересные книги, толстые журналы и т.д. Холостяк, кажется, на девушек посматривает с интересом, но без особой влюбленности, жениться не спешит. Маманька, как он ее называет, следит за домом и огородом, а он ей помогает. В сорок первом его отец погиб под Москвой. Главная задача его жизни на сегодня – окончить институт. Человек порядочный с твердым характером, командовать собою не позволит никакому начальнику. Сексотом быть не может в силу своих убеждений и характера. Одна из причин, почему мы с ним подружились. Таким я его представляю. Вопросы есть?

– Нет, я с тобой согласна.

– Только вот что противно, Леночка, что за спиной товарища приходится перемывать ему косточки. Согласна?

– Да, согласна, но другого выхода нет.

– Остается Вас Вас. О нем я ничего не могу сказать. Я даже не помню, как он попал в наш дом. Он мне казался неискренним, липким. За все время знакомства он как-то избегал разговора со мной, точно, избегал и не смотрел мне в глаза. Есть люди, у которых с детства развивается синдром предательства, он начинается с наушничества, или с зависти, или из желания навредить ближнему просто так, без особых причин. Может быть, Вас-Вас такой? Во всяком случае, симпатии я к нему не испытывал. А теперь и тем более – после твоего рассказа, как он по снегу пополз за Наташей, вымаливая у нее прощенье.

– Видишь ли, Алешенька, может быть, он действительно в нее влюбился, потерял голову. Но, вместе с тем, он мерзавец и недоумок, без сомнений, совершенно не понимал Наташеньку – ее интересы, ее одухотворенность, характер. Он как-то нашел момент в тот вечер у нас, когда впервые запел под гитару. Позвал Наташеньку в прихожую, там скороговоркой сделал ей предложение, сообщив о большом кирпичном доме, драгоценностях и деньгах, которые переведет на ее имя, если она согласится выйти за него замуж. Она назвала, его дураком и запретила бывать не только в нашем доме, но и в его окрестностях, добавив, что он, мелкий, серый, ограниченный человечек, ей противен и гадок и чтобы он немедленно убирался вон. И Вас-Вас тут же ушел, не попрощавшись.

– Как же он посмел явиться к нам вчера? Как ты могла впустить его в дом?

– Хотела проверить его на вшивость, извини за это слово.

– Леночка, дорогая моя, он – сексот?!

– Думаю, да.

– В таком случае об этом мы скоро узнаем непосредственно в райкоме партии.

Жизнь шла своим чередом, и однажды осенью, к тому моменту, как Алеша уже отвез семью в Москву, вечером к нему зашел Костя.

– Алеша, ты знаешь, когда годы с людьми работаешь в одном месте или по соседству, да еще в таком маленьком городке, как наш, то даже секреты из сейфов перестают быть секретами. Подбор кандидатов в партию – действие полусекретное или для служебного пользования. Сначала первичные организации готовят список своих кандидатур, затем их мусолит райком, а потом приглашают на собеседование со старыми членами партии, а те читают, что пишут рекомендующие, задают дурацкие вопросы, поскольку сами забыли устав, а программу тем более. По твоей кандидатуре возникли сомнения – родственница, известная своей деятельностью в райцентре – невозвращенка. Пятно на весь район, а тут еще райком ее пригрел. Будет драка – делать-то им не хрена, а тут есть возможность подсмотреть через замочную скважину за людьми, чьи интересы им незнакомы и недоступны. Рассуждают примерно так: была такая красавица, «красавица» – не по-доброму, а с иронией говорить будут, в парткабинете выступала с лекциями, стихи читала, говорила складно без бумажки, все по памяти, одевалась как-то не по-нашему, по-иностранному скорее всего, правда, обходительная, вежливая в обращении, будто простая, а оказалась змеей подколодной – удрала к империалистам. А ее родственник тоже хорош – заведующий мастерской в МТС – ребятишкам с курсов трактористов пластинку немецкого Вагнера ставил, тоже лекцию читал в парткабинете о музыке без бумажки. Ему бы о тракторах, о ремонте, о запчастях, а он о музыке. А жена его, сестра невозвращенки, операцию Николаю Николаевичу делала, как будто своих врачей нет. Странная семейка, учителей у себя собирают, как будто на чай, бдительными надо быть, те ли люди у нас осели? Вот так, Алеша, они думают и обсуждать тебя будут. Они считают себя солдатами партии, верят в великого вождя всех времен и народов, как попы в Бога, а обновление в партии, которое начинается, не видят и слышать об этом не хотят. Шлейф этой заскорузлости потянется еще на долгие десятилетия, хоть я и не пророк.

– Теперь послушай, что я думаю о своем вступлении в партию. Я, как и подавляющая часть народа, верил в Сталина. Мы победили в войне, была эйфория, радость, счастливое возвращение уцелевших, пол-Европы с нами… Теперь будем строить социализм и передавать наш опыт в братские страны. Это такое счастье, что мы родились в стране победившего социализма. Русский язык будет всемирным языком, и не какой-то там английский или французский, а русский, на котором говорят народы победившего социализма. Так думали некоторые, а абсолютное большинство вообще не думало о политических проблемах. Мы победили – и это главное. В своей основе народ аполитичен, послушен и безынициативен. Как живут люди в других странах, слышал? Забастовки, капиталисты выжимают из трудящихся последние соки, безработица, нищета. Но почему глушат радио? Глушат, значит, так и надо, обойдемся без «ихнего» вражеского голоса. Теперь, после смерти Сталина, врагом народа оказался Берия, его правая рука. «Правда», раздувавшая дело врачей-отравителей, не покаялась перед пострадавшими и перед народом в гнусном вранье, но движение за обновление партии началось. Оно еще очень робкое, но оно идет. И я должен помочь этому движению в партии, вот почему я в нее и вступаю.

Через несколько дней Алешу пригласили на комиссию по приему в партию. В комиссии сидели человек пять пожилых людей. Один из них, маленький старичок, приставив к уху руку и весь подавшись вперед, задал первых два вопроса:

– В каком году была Великая Октябрьская социалистическая революция и революция в 1905 году?

– Тихон Иванович, – сказал председательствующий, – это легкие вопросы, он их знает, ему надо посложнее.

– Посложнее? Посложнее я и сам забыл, – проворчал старичок.

– Ладно, – согласился председатель, – ты свой вопрос задал. Теперь пускай другие задают.

– Пускай – согласился старичок.

– Нина Ивановна, вы, кажется, хотели задать вопрос?

– Да, пожалуйста, ответьте: когда произошел раскол в РСДРП, и в чем его причины?

Алеша стал рассказывать о дружбе Ленина с Мартовым-Цедербаумом и об их постоянном споре о путях развития партии – демократическом или на основе диктатуры пролетариата.

– Так, так, – сказал председатель, – разговор у нас доверительный, не так ли? Так кто же такой Цедербаум? Судя по фамилии – еврей?

– Вот насчет национальности – не знаю, паспорта не видел, по фамилии – возможно. А вот что у него был псевдоним – это точно, как и у других членов ЦК. Под фамилией Мартов он фигурирует в истории партии.

– Ну, надо же, Цедербаум и тогда уже пролез в партию, – сказал председатель. – По истории вопросов нет? Вижу, что нет, вижу! Теперь по Уставу. Я сам задам вопрос – с какой целью вы хотите вступить в партию?

– Хочу своей работой поддержать решение ЦК об избавлении от Берии и его подручных, хочу строить социалистическое государство.

– А как вы собираетесь поддерживать решения ЦК о товарище Берии?

– Во-первых, он партии не товарищ.

– Это еще как сказать. Поживем – увидим, – заметил председатель.

– Во-вторых, – продолжил Алеша, – идет обновление партии, что видно из печати. «Правда», которая еще вчера грязно клеймила «кремлевских» врачей, обвиняя их в отравлении своих пациентов, сообщила затем о ложных доносах Тимашук, так кажется ее величать, на группу замечательных и честных врачей. Я буду разъяснять политику партии и своим инженерным трудом способствовать развитию социалистической промышленности.

– Вопрос о вашей родственнице, которая убежала во Францию и предала нашу родину. Вы считаете ее предательницей?

– Нет, не считаю! Она научный работник, полиглот. Она пишет книгу о связи русской культуры с западноевропейской. И книга эта будет работать на Советский Союз. Она не делала никаких политических заявлений, более того – отказалась отвечать на вопросы, заданные с целью оторвать ее от родины. Ей предложили кафедру в Сорбонне, и это честь для нашего ученого.

– Это «чечевичная похлебка», на которую ее купили.

– Неправда. Ее купить нельзя как честного советского человека, так же, как и так называемых врачей-отравителей. А вот таких, как Тимашук, можно.

– Алексей Петрович, имейте в виду – ведется протокол.

– Так и надо, это очень хорошо.

– А откуда у вас такие подробности о ее поведении во Франции?

– Она позвонила своей матери, и та записала на пленку всю пресс-конференцию в день ее проведения. Пленка передана в ЦК товарищу Хрущеву, Председателю КГБ, ректору МГУ и направлена в Пушкинский Дом.

– Откуда у нее дома такая аппаратура?

– Обычное орудие труда ученого-лингвиста.

– И еще вопрос: что означают ваши слова, что ваша родственница «вернется в свое время»?

– Разве я такие слова говорил?

– Да, говорили!

– И вы их можете подтвердить?

– Могу!

– В таком случае, кому я их говорил?

Потом была длинная пауза. Наконец председатель сказал:

– Я не имею права разглашать государственную тайну.

– Мои слова – государственная тайна?

– Да не ваши слова, – раздраженно сказал председатель, – вы все прекрасно понимаете. Думаю, что здесь не место разводить дискуссию. По существу, вы уже раньше ответили на мой вопрос, и я его снимаю. Вы свободны, товарищ Ларин.

Потом Алеша в кругу близких друзей посмеивался над заседанием комиссии и над заключительными словами его председателя: – «Вы свободны, товарищ Ларин». Все заседание комиссии и тон председателя напоминали судебное заседание, в котором все роли были расписаны заранее и ответы тоже. Но председатель в пылу дискуссии чуть не проговорился: вне всякого сомнения сексотом был Вас-Вас.

Месяца через два Алешу пригласили на заседание бюро райкома партии по первому пункту повестки дня: прием в партию. Его вызвали первым. Вел заседание первый секретарь товарищ Новый.

– Алексей Петрович, члены бюро ознакомились с вашим заявлением о приеме в партию, с вашими анкетными данными, – сказал он, перелистывая лежащие перед ним бумаги с протоколом комиссии по приему. Райком считает, что ее председатель неправильно проводил заседание комиссии и допустил несколько политических ошибок. Ему объявлен выговор, и он отстранен от участия в работе комиссии. У бюро к вам один вопрос: что вы намереваетесь делать, когда с учебы вернется местный житель, как его, – и он посмотрел в бумаги, – Клюкин Сергей Иванович?

– После возвращения Сергея Ивановича я не вижу необходимости в своей дальнейшей работе в МТС. За время его отсутствия мастерская почти на 100 процентов подготовлена к ремонту сельхозтехники по техническим условиям.

– Что означает «почти на 100 процентов»?

– У нас отсутствует участок термической обработки деталей прицепной техники, строители полностью не сдали приточно-вытяжную вентиляцию, хотя обещают уже год. Я сделал все что мог и теперь хочу работать по специальности дома.

– Ведете ли вы переписку с вашей родственницей?

– Нет, не ведем, ни я, ни моя жена, ни ее мать.

– Какие будут предложения?

Так Алексей Петрович стал членом КПСС.

На выходные обычно Алеша приезжал домой, Леночка два раза в месяц навещала Алешу, чтобы по-своему навести порядок в его комнате и побыть вдвоем. В такие дни он старался прийти домой пораньше. Леночка рассказывала о Танюше, о Дагни. В следующий раз она пообещала привезти щенка с собой. Вот уж ему радость поноситься по чистому белому снегу в саду или, может быть, даже в лесу.

Хотя состояние здоровья Алеши теперь опасений не внушало, Леночка настояла на обследовании, чтобы посмотреть динамику. И в один из своих приездов Алеша отправился вместе с Леночкой в ее клинику. На дверях одного из кабинетов висела табличка: «Заведующая хирургическим отделением кандидат медицинских наук Ларина Елена Федоровна».

– Здорово, Леночка, я первый раз вижу такую табличку, молодец. Дай я тебя поцелую!

Он поднял жену на руки, но в это время без стука вошел высокий седой человек в белом халате, в белых медицинских штанах, как видно, готовый пройти в операционную. Он застыл в дверях, попав в неловкое положение. Алеша и не думал отпускать с рук Леночку, которая сказала:

– Не смущайтесь, Иван Иванович, это мой муж, знакомьтесь.

Они посмеялись, пошутили, и Иван Иванович отправился на операцию. Обследование показало положительные сдвиги, но решили продолжить прежний курс лечения еще на некоторое время.

Вскоре в Алешину мастерскую на преддипломную практику приехал Сергей Клюкин. Свой дипломный проект он делал на материалах мастерской, и предполагалось, что после окончания вуза его направят сюда на должность заведующего. Так и произошло: через месяц Алеша сдал дела молодому инженеру и смог наконец вернуться в Москву.

Приехала Леночка, помогла Алеше собрать накопившиеся за три года вещи. Наталия Михайловна устроила торжественный прощальный обед, Леночка выставила привезенные из Москвы закуски, шампанское. Несомненно, Леночка и Алеша радовались завершению их разлуки, возвращению Алеши домой, но было грустно расставаться с Наталией Михайловной, с которой они успели почти породниться за эти годы, а ей – с семьей Лариных.

– Скучать я по вашей семье буду, ох как скучать. Тяжело мне будет одной в большом доме, дорогой мой Алеша. Привыкла я к тебе очень.

– И не думайте от меня отвыкать – будете к нам приезжать, живите у нас, сколько захотите. И тетя Груша будет вам рада, и Танюша, и мы с Леночкой, и Дагни. Ехать-то до Москвы всего два часа. Давайте выпьем по бокалу шампанского за наше знакомство, которое переросло в дружбу, за здоровье и за ваших детей. Скоро они приедут к вам совсем, в родной дом. А другой бокал – за Костю, честного, принципиального хорошего человека. За то, чтобы быстрее защитил диплом юриста, нас, москвичей, не забывал и нашел себе даму по сердцу. Мы всегда тебе рады, приезжай к нам в любое время. За твое здоровье и за твои успехи.

А потом были тосты за уютный дом Наталии Михайловны, и за верных друзей, и за их здоровье. Наталия Михайловна даже всплакнула. После слез, поцелуев, объятий мужчины погрузили скарб в «Газик». Так закончилась трудовая деятельность инженера Алексея Ларина на «сельской ниве».

 

Глава IV. Семейная жизнь

Потянувшись в постели, Леночка сказала:

– Танюшка почему-то решила, что ты ее понесешь в школу на руках. Завтра 1 сентября. Малышка думает, правильно ли это? Она уже большая, станет школьницей, а ее понесут на руках. Мальчишки будут пальцем показывать и смеяться.

– Неужели Танюшка переживает, в таком-то возрасте? А знаешь, Леночка, скорее всего с детства зарождается конформизм – плебейская боязнь выделиться из среды, быть уверенным в своей правоте. А как было бы замечательно, великолепно, красиво, если бы не ученик выпускного класса, как принято сейчас, а отец и мать передавали с рук на руки школе своего ребенка. Например, так: вот держите наше дитя, мы ее воспитывали в духе любви и уважения к старшим, к своим товарищам, к братьям нашим меньшим и в целом к природе. У нее есть любимые сказки, она знает много стихов, любит музыку, с мамой говорит по-французски. Теперь мы вместе со школой будем вводить нашу дочурку в большую жизнь. Между прочим, я думаю, в школе должны развивать культ женщины, особое отношение к девочкам, потому что ничего нет в мире прекраснее женщины, продолжательницы рода. Извини, долго говорю, но я хочу, чтобы малышка была настоящим человеком и гордилась своими родителями. Во всяком случае, так она должна воспринимать нас в этом возрасте. Дальше может возникнуть проблема «отцов и детей», но может – и нет? Но, думаю, если бы я, отец, внес на руках нашу девочку в школу, то это было бы правильно, символично. Ведь если рядом мама и папа – значит, все правильно, все хорошо.

– Алешенька, все верно, но школа к такому еще не готова. Давай отведем ее в школу, как все, держа за руки. И на протяжении школьных лет всегда будем стараться проводить наши взгляды на систему обучения детей, а, возможно, и как-то влиять на общественное мнение, даже через печать. Думаю, многие нас поддержат. Можно попробовать организовать дискуссию на страницах «Литературки». Тебя там должны помнить по статьям из МТС.

– Ну что ж, идея отличная. Будем писать, но вместе.

– Вместе?

– Да, вместе!

Жизнь шла своим чередом, только почему-то очень быстро мелькали годы. Несколько лет назад Леночка стала доктором наук, профессором. Вот и Алеша завершает свою докторскую, параллельно работая над монографией по той же тематике. Танюша в десятом классе, круглая отличница. Тоненькая высокая девушка с серо-голубыми глазами и толстой каштановой косой, быстрая в делах, собранная, ответственная, веселая и ровная с подругами. Все дни у нее распланированы на месяц вперед – через день английский, два раза в неделю спортивная гимнастика и еще музыкальная школа. Совсем взрослая.

Но по детской привычке любит прыгнуть к отцу на колени, обняв за шею, поговорить о том, что ее волнует.

– Папочка, наш Дагни слабеет с каждым днем, плохо слышит. Кошка Дуся лижет ему мордочку, а он, не открывая глаз, благодарно подергивает хвостиком. Я обнаружила, что у него слабеет зрение. Что делать, как ему помочь? Дина, моя одноклассница, говорит – усыпить. Разве такое возможно – он же член нашей семьи, почти мой ровесник, товарищ всех моих игр, преданный друг. Я его очень люблю, и он нас всех любит, все понимает. После этого разговора мне с Диной неприятно общаться.

– Что поделаешь, время берет свое. Дагни глубокий старик. Он все время спит, почти ничего не ест. Ты должна быть готова к его смерти. Единственное, что может нас утешить, – то, что он доживает окруженный любовью и заботой.

– Да, я все понимаю, па, но мне будет трудно без Дагни, тяжело.

– Конечно, девочка, но годы делают свое дело, как это ни печально.

– Знаешь ли ты, что у тебя сильно посеребрились виски в последнее время?

– Знаю, мне мама говорила.

– С чем это связано?

– Дорогая моя, с возрастом, с переживаниями, с жизнью. Она-то, жизнь, течет с разными поворотами, водоворотами, водопадами. А знаешь, как Вера Инбер сказала о появлении седины?

– Папочка, я тебя очень люблю, очень. Ты моя главная подруга, подругее мамы, если можно так сказать. Мама, даже когда дома, все равно мыслями в своей клинике. Я ее, конечно, тоже очень, очень люблю, но чем я становлюсь старше, тем больше ты мне нужен. Эти стихи не про те6я, ни капельки не про тебя, ясно? Ты же у меня молодой и красивый, а седина тебя только украшает. Понимаешь, ты у нас с мамой мо-ло-дой и красивый! И эти стихи не про тебя.

Она пристально смотрела в его глаза.

– Да, согласен, не про меня, еще рано.

– Да не рано! Они вообще не про тебя, ясно, мой дорогой и любимый папочка-подруг!

– Ясно!

– То-то! Я тебя целую, вот так, и убегаю на английский.

– Когда тебя встречать?

– Как всегда в половине десятого, yes?

– Yes, yes!

Вскоре пришла Леночка, уставшая, но, как всегда, активная. Спросив про Танюшу, подошла к Дагни, погладила его по мордочке – он не пошевелился. Через пять минут уже на кухне она стала готовить ужин, и Алеша, оставив свои бумаги, принялся ей помогать.

– А теперь, Алешка, когда ужин готов, слушай меня внимательно о важнейшем событии в моей жизни.

– Интересно, неужели я тебе надоел, и ты бросаешь меня и Танюшку, Дагни и даже тетю Грушу, кошку Дуську и создаешь новую семью?

– Дурачок, даже дурак! Этот твой перл остротой не назовешь, скорее, симптом маразма, хотя тебе еще рановато.

– Боже мой, за, скажем, почти двадцать лет совместной жизни душа в душу, когда ничего кроме «Алешенька», «дорогой», «милый» и прочих слезливо-паточных, как я теперь понимаю, обращений к себе не слышал, и вдруг оказываюсь дураком и даже маразматиком. Ну спасибо, дорогая жена, ну спасибо. За это я с тобой разделаюсь в одночасье, как повар с картошкой.

Алеша подхватил Леночку на руки, а она обняла его за шею, и они замерли среди комнаты в долгом поцелуе.

– Алешенька, пусти, звонят в дверь, – не в силах вырваться из его объятий, прошептала Леночка.

– Пускай звонят, открывать будем вдвоем, как у нас бывало не раз.

Удерживая одной рукой вырывающуюся Леночку, Алеша повернул ключ. В дверях стояла Светлана.

– Светланочка, Светик, – в два голоса радостно воскликнули оба, – откуда, неужели прямо из Монголии?

– А вы, как всегда, деретесь, милая парочка? С вами все ясно. Почему не слышно голоса Дагни? Где Танюша, тетя Груша, наконец? Может быть, Алеша, ты опустишь на пол Леночку и занесешь в квартиру вещи?!

После объятий и поцелуев доложили, что Дагни совсем состарился – три раза в день его выносят на руках во двор, где он через пять минут просится домой, тетя Груша поехала в гости к Наталии Михайловне в райцентр. Света подошла к Дагни, присела перед ним, почесала за ушком, погладила исхудавшую собаку.

– Ребята, Дагни умирает от старости. А от старости лекарств нет. Он меня не узнал, даже хвостиком не шевельнул, сейчас у него температура, снимем жар, поддержим инъекциями его сердце, но больше месяца он вряд ли протянет. Кто его доктор? А, Свеклин Иван Васильевич, знаю. Позвоните, передайте от меня привет, скажите, что я сама займусь Дагни.

Глаза Светланы были влажные и строгие.

– Подумать только! Все детство и юность Танюши прошли под его опекой. Для семьи он настоящий преданный друг, так ведь?

– Да, так! Его потеря для нас большое горе. В доме будет пусто, когда его не станет, – вздохнула Леночка.

– Вам нужен щенок той же породы и масти. И я вам найду такого щенка, да еще отличного. Я так и думаю.

– У Светика для всех на всех имеется время – и на Танюшу, и на Дагни, и на Леночку, а на меня и на кошку Дусю не хватает.

– А вот Дуся появилась! Кисуля, иди ко мне. Тоже уже в приличном возрасте. А с тобой, Алеша, разговор впереди. Докторскую защитил?

– Нет еще. Вот она лежит на столе.

– Я знала, что у тебя впереди инженерная наука, а гуманитарные мучения пройдут. Ты молодец.

– Ладно, допустим. А ты?

– О себе потом.

Вечером за ужином Света все восхищалась Танюшей – три года назад была девочкой, которая на всех снимках была с кем-нибудь в обнимку: с мамой, папой, тетей Грушей, со мной, но чаще всего – с Дагни.

– Тетя Света, пожалуйста, хватит обо мне: высокая, тощая, папа называет «ледащая», но, в общем, ничего, красна девица. Так где, вы говорите, были наши фотокарточки?

– Я их возила с собой повсюду, по всей Монголии, из одного аймака в другой, в сумке, притороченной к седлу лошади. Так все три года. Часто тяжело физически, но это ничто по сравнению с грустью. Тогда доставала фотографии, сто раз рассматривала. Из Союза со мной были еще трое: два зоотехника и женщина-санитарный врач, работавшая с населением. Сопровождали нас также местные зоотехники и охрана. Зимой жили в Улан-Баторе, обрабатывали полевые материалы, которые потом легли в основу коллективной монографии под моей редакцией. Каждый день читала лекции в университете, проводила консультации. Получила почетное звание профессора, разные правительственные награды и заработала кучу денег в рублях и в валюте. Теперь я стареющая богатая невеста, вот так. Алеша, пожалуйста, помоги привезти мой багаж – накупила вам всякой зимней и осенней одежды. Должна подойти – мерку я с вас заранее сняла и высчитала для Танюши – на рост выше маминого, учитывая, что современные дети акселераты. Ой, как я счастлива, что вас вижу! Если бы вы знали, как я устала – даже сердце болит от усталости или от радости, что я дома, что вижу вас. Кажется, верхом на лошади я растеряла последние остатки энтузиазма молодости. Все вам выпалила, как из пулемета, а теперь, мои дорогие и самые близкие, уложите меня спать, пожалуйста.

И Светлана пошла отдыхать, а Алексей Петрович, приняв торжественный вид, обратился к дочке:

– Танюша, наша мама хочет сообщить нам о важнейшем событии в ее жизни. Мама делает успехи на медицинском поприще.

– Ты далеко неточен. Успехи, по правде говоря, уже были раньше, а сейчас – признание успехов: на последнем голосовании меня избрали членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР, а мой доклад будет представлен от имени академии на Международном медицинском конгрессе через полгода в Париже. Вот что я хотела вам сообщить.

– Ура, ура! Дамы, бросайте вверх чепчики! Мы не просто рады, мы счастливы за тебя, дорогая, но почему об этом мы узнаем в последнюю минуту? Так, краем уха, знали, что тебя выдвигали в членкоры, но понятия не имели, что ты готовила доклад для конгресса. Почему все происходило в тайне от нас? Ты лишила нас процесса сопереживания, а в целом твое поведение мне не нравится, и думаю, что со мной Танюша согласится. Мы можем обидеться: что-то не то происходит в Датском королевстве.

– Ребята, не обижайтесь, какие у меня могут быть от вас тайны! Мы же одно целое, семья. Кого я могу любить больше, чем мою Танюшку и моего Алешеньку? Только вас. Сама я к выборам в академию относилась очень спокойно, понимая, что этот длинный бюрократический процесс может тянуться годы. Я тебе, Алешенька, говорила, что еще года четыре тому назад наш Ученый совет выдвинул мою кандидатуру в членкоры. Я подала документы… и все. Дальше процесс шел без моего участия, только иногда обновлялись мое заявление об участии в баллотировке и список научных работ. Все шло автоматически. Я ни к кому не обращалась за рекомендациями, никого не просила ускорить продвижение документов. Я считала, что эта рутина не должна отрывать меня от работы, на которую всегда не хватало времени. А доклад на конгрессе – итог моей научной работы как заведующей отделением НИИ, ежегодно направляемый в академию. Теперь доклад для конгресса придется расширить. Вот и все.

– И тем не менее, хотя, как выяснилось, в Датском королевстве все спокойно, но общения на производственную тему у нас недостаточно. Извольте, кому дорогая мамочка, а кому дорогая Леночка, чаще нас ставить в известность о своих больнично-научных делах и статьях – кого и как вы там, в больнице, режете, и за что, и как зашиваете. По этому поводу я выражаю протест и прошу почтенную публику меня поддержать, а затем начать бросать в воздух чепчики, кричать шепотом «Ура!», памятуя, что спит Светлана.

Алеша и Танюша набросились на новоиспеченного членкора, стали ее тормошить, обнимая целовать, впопыхах опрокинув с грохотом стул. Из комнаты, протирая глаза, вышла только было уснувшая Светлана и, узнав в чем дело, присоединилась к общим восторгам.

А спустя месяц состоялось шумное застолье по поводу получения Леночкой удостоверения члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР. Было много сотрудников и учеников Леночки из клиники и с кафедры мединститута, пришли две медсестры из эвакогоспиталя, из райцентра приехал Костя. Директор клиники удивился неказистому жилью Лариных.

– Как же я, Елена Федоровна, не поинтересовался, в каких условиях вы живете. Вы никогда не жаловались. Ваша жена, Алексей Петрович, славится не только своими достижениями в медицине, но еще и скромностью. Почему вы молчите, что живете в таком допотопном доме? Министр узнает, съест меня с потрохами.

– Александр Александрович, дом снаружи хотя и не блещет красотой, но у нас те же удобства, что и в современных зданиях, а самое главное мы не зажаты в пресловутую норму квадратных метров на человека.

– Ну-ну, ведь заграничных к этому дому и пригласить неудобно, хотя в квартире у вас все превосходно, красиво и со вкусом.

А еще через месяц отмечали успешную защиту Алешей докторской диссертации. Тоже было много друзей – и юности, и из института, с заводов. Светлана по этому случаю подарила маленькое существо с черным кожаным носиком, черными глазками и крохотным хвостиком, изображающим восторг перед открывающейся жизнью, просто вылитый Дагни. Дуся поначалу зашипела, шерсть у нее встала дыбом, но потом передумала и, устроившись поодаль, стала наблюдать за новым жильцом в ее доме, поселившимся в плетеной корзинке. Женщины, как и принято, меняли тарелки, подносили новые закуски, а застольем управлял Алеша, и не было гостя, который не произнес бы тоста.

Как-то раз вечером, после работы, Леночка привычно села на колени к Алеше, а он резко раздвинул ноги, словно играл с малышом – и Леночка, ойкнув провалилась почти до пола.

– Алешка, не хулигань – я по серьезному делу.

– Ну, если по серьезному делу, тогда совсем другое дело, – он поднял ее и посадил на колени. – И худющие мы с тобой оба – друг на друге долго не усидим.

– Не худющие, а стройные. Ничего, усидим – родной косточке на родной косточке мягко, и лучше не бывает. Алешенька, заметил ли ты, что я к тебе обращаюсь не только как к мужу, но и как к ребенку. Всю жизнь ты для меня остаешься мальчиком с перебитым носом, которого друг привел к молоденькой медсестре. Муж и ребенок – эти два образа порой сливаются в один. Когда ты спишь, я смотрю на тебя, думаю: ты мой ребенок – я тебя добилась, вынянчила и даже иногда ревную к покойной маме. Я часто думаю, почему я так отношусь к тебе, почему ты для меня только «Алешенька» и «дорогой». Даже к нашей Танюшке, теперь, когда она почти взрослый человек, я отношусь менее трепетно, чем к тебе, хотя все эти эмоции глубоко внутри меня, вы о них не догадываетесь. Алешенька, я боюсь потерять тебя!

– Леночка, что за вздор: я смотрю только на твои чудесные глаза, глажу только твои чудесные золотистые волосы, обнимаю твои чудные плечики и люблю, как и двадцать лет назад. Разве не так, дорогая?

– Все так. Я не по-бабьи боюсь тебя потерять, а потерять как основу, как фундамент нашей жизни, нашей семьи, как человека, с которым решаются любые проблемы. Этот страх всегда жил во мне, как наваждение, предчувствие разлуки. Сегодня, Алеша, получено разрешение на мою десятидневную командировку в Париж. Поскольку конгресс продлится шесть дней, то на четыре дня с помощью работников посольства мне организуют посещение госпиталей, клиник, медицинских НИИ. В последнем пункте задания на командировку мне разрешено встретиться с Наташей и ее семьей и сообщить им, что их заявление о посещении Советского Союза, если оно последует, будет рассмотрено благожелательно.

– Вот это сюрприз! Почти через двадцать лет! То, что ты встретишь Наташу, это любопытно: они знают о ней из твоей анкеты. Но отчего такая прыть у компетентных органов, опережающих Наташины желания приехать или даже вернуться в СССР с семьей? Или, может быть, она подавала такое заявление? Если не подавала, то, возможно, это провокация, чтобы заманить мышку в мышеловку. Наконец, что такое ее семья? Ты что-нибудь знаешь о ее семье? И вообще, как она там живет?

– Сегодня меня вызвали на так называемую выездную комиссию в ЦК партии. Там, в этой комиссии, я встретила Николая Николаевича Разуваева. Он поздравил меня с избранием членкором АМН СССР и попросил передать тебе поздравления с защитой докторской. На мои расспросы о Наташе сказал, что она обеспеченный человек, ей удалось реализовать все свои планы, издана большая монография об историко-литературных связях России в XVII – XIX веках со странами Западной Европы. Работа выдвинута на престижные премии рядом университетов, опубликована на французском и английском языках, имеет очень хорошую прессу. Наташа руководитель кафедры русского языка и литературы в Сорбонне, читает лекции в Оксфорде, в Берлине, в США. С какими-либо заявлениями, порочащими нашу страну, не выступала. Более того, она член многих обществ за сближение с СССР, активно выступает с докладами о русской литературе XIX – начала XX века. Личность в западном мире известная. Ее семья – она и семнадцатилетний сын, студент-филолог Сорбонны.

Алеша напрягся и побледнел. Леночка тут же подскочила к нему, схватила за руку.

– Леночка, родная, пульс нормальный и чувствую я себя как всегда хорошо. Боже, что произошло! У нашей Наташи – сын! Получается, что у нашей Танюши появился брат. А у Наташиного сына имеется отец. Ее сыну семнадцать лет… Кто же отец? Мы с тобой об этом никогда не говорили, но тогда не исключено, что это я. Значит, у нашей Танюшки не просто брат, а родной брат. Ситуация вполне возможная, от которой можно сойти с ума: у меня есть еще и сын. Ну, Наташка, независимая и свободолюбивая, получила то, что хотела и поехала во Францию рожать. А я здесь вроде ни при чем, так получается. Даже не сообщила, что родила сына, террористка. Я же тоже имею на него права, если он мой сын, в чем, конечно, надо убедиться. Только так… Если вдуматься, то, в конце концов, это прекрасно, у Танюшки будет брат, хотя я об этом только что сказал. Им будет легче жить, если они поймут друг друга. Ну почему она не сообщила, что у нее сын?

– Алешенька, своим письмом Наташа боялась поставить тебя, нас в положение советских людей, поддерживающих связь с «родственницей-невозвращенкой». А такая связь в нашем государстве дорого обходится. Для тебя, например, работа в твоем институте была бы невозможной. Она думала о тебе, о нас – это же совершенно очевидно.

– Но, тем не менее, все же сын!.. С другой стороны, обвинять ее в том, что она не сообщила об изменениях в своей жизни, безнравственно. Она, безусловно, каждый свой шаг за рубежом взвешивала, а я ее еще обвиняю. По натуре она аналитик, и ничего не делает, прежде чем не обдумает последствия. Мой это сын или не мой, в любом случае переписка с Наташей закрыла бы мне дорогу в родной институт. Леночка, родная, ты для меня единственная в жизни и Наташа для меня существует только как мать моего сына, если он действительно мой сын. Если это так, то мы должны его принять и полюбить, и ты, и я, и Танюша, и тетя Груша. Увлечение Наташей было мимолетное, и она это знала, знала, что я люблю только тебя. Успокойся, дорогая, не волнуйся. Я не представляю свою жизнь без моей самой умной, самой красивой, самой изящной девочки Леночки, не только моей принцессы, нет, моей королевы, но и королевы всего Клинического НИИ. Не мучай себя, забудь, выброси из памяти то, что произошло фактически спонтанно у меня с Наташей, прошу тебя. Ладно? Обещай мне и снова иди на мои жесткие колени, дай я тебя поцелую и побаюкаю, как совсем недавно баюкал Танюшу, – и, крепко взяв Леночку за руку, Алеша рывком бросил ее на себя.

Танюше решили пока не рассказывать о возможном расширении семьи, до выяснения всех обстоятельств.

– Алешенька, я думала, думала, с Наташей мне будет нелегко налаживать отношения, а надо…

Делегация советских медиков на Международный медицинский конгресс прибыла в аэропорт Орли в составе пяти человек, из которых один – руководитель – ответственный чиновник из Минздрава. Еще во время полета он подсел к Леночке.

– Елена Федоровна, вас ожидает у трапа самолета приятный сюрприз – Наталия Александровна Седова.

– Наталия Александровна будет у трапа? Значит, через час мы уже встретимся?

– Да, да! Вы можете у нее остановиться, хотя номер в отеле для вас забронирован на всю командировку. Наталия Александровна во Франции достаточно известный человек и корреспонденты, которые будут встречать нашу делегацию, наверняка подготовят вопросы о ваших связях с родственницей с момента ее отъезда во Францию.

Елена Федоровна почувствовала, как сердце учащенно забилось, ей казалось, что она может потерять сознание.

– Пожалуйста, успокойтесь, выпейте воды, – произнес чиновник. Потом, минут через десять, увидев, что Елене Федоровне стало лучше, продолжил: – Возможно, будут провокационные вопросы. По прибытии в Орли вам рекомендуют тут же уехать с Натальей Александровной. Она вас будет ожидать возле самолета в белом автомобиле. Контактов с журналистами не избежать, но пресс-конференция состоится после вашего выступления на заседании конгресса. Тогда журналистов будут интересовать в основном достижения советской хирургии, хотя взаимоотношения между родственниками из стран с различными политическими системами и идеологией тоже не оставят без внимания. Будьте осторожны с ответами, чтобы не навредить сложившимся отношениям между нашими странами. Ведите себя непринужденно, пошутите с ними, вспомните годы войны. Такие экскурсы в историю они любят. Вам все понятно?

Спускаясь по трапу, Леночка тут же, возле самолета, увидела белую машину и возле нее Наташу. И снова у нее учащенно забилось сердце, и глаза наполнились слезами, она споткнулась, кто-то ее подхватил, а затем взяла под руку Наташа, и через минуту они обе оказались на заднем сиденье машины.

– Поехали! – приказала Наташа.

– Поехали, – машинально повторила Леночка.

Они не поцеловались, сидели, прижавшись, друг к другу, боясь посмотреть друг другу в глаза. Вдруг Леночка вспомнила про свой чемодан и дорожную сумку, и шофер повернул машину назад и, схватив Наташину визитную карточку, подбежал к возбужденной корреспондентской группе, окружившей четырех пассажиров из Москвы. Он протянул визитку руководителю группы, что-то сказал, и тот кивнул головой.

– Наталия Александровна, багаж доставят домой, как только разгрузят самолет. Причин для беспокойства нет!

– Спасибо, Коля. Леночка, Коля наш друг и по мере необходимости мой шофер и механик. Родился в Париже, из хорошей эмигрантской семьи, отлично владеет русским, учится на инженера.

«Зачем она все это мне говорит? – думала Леночка. – У нас столько вопросов друг к другу. И где ее сын?»

– Приехали, – вдруг сказал Коля.

– Как, – удивилась Леночка, – а я даже не увидела Парижа!

– Париж еще впереди, и в любой час суток, – произнес Коля, открывая дверцу машины. Он взял Леночкину сумочку и портфель, но она отрицательно покачала головой:

– Спасибо, не надо, я сама.

Портье открыл дверь в красивый подъезд, а огромный лифт бесшумно и плавно поднял на третий этаж. Над цифрой «3» можно было рассмотреть «4» и «5».

«Значит, дом пятиэтажный, как наши хрущевки, – мелькнуло в голове у Леночки. – Хотя на хрущевку совсем не похоже. Что-то я не могу сосредоточиться, взять себя в руки».

Наташа надавила на золоченую массивную ручку, и высокая дверь плавно открылась.

Войдя в квартиру, Леночка увидела юношу в инвалидном кресле. «Боже мой, Боже мой, как он похож!.. На кого? Ну не может этого быть, не может быть, чтобы этот мальчик так походил на моего семнадцатилетнего Алешу. Но вот он, передо мной… Похож, поразительно похож».

– Тетя Леночка, тетя Леночка, я так рад вас видеть. Я – Алеша, здравствуйте! Давайте обнимемся, я очень рад!

Леночку словно молния пронзила: как неприступно, холодно она держалась с Наташенькой, не сказала даже теплого приветственного слова. «Выходит, я жестокосердная, мрачная эгоистка, не способная забыть прошлое, это ужасно. А здесь горе. Наташенька так готовилась к встрече, думала о нас, а я… мы… вычеркнули ее из памяти, перечеркнули все, что было между нами хорошего».

– Милый мой мальчик, я тоже рада с тобой познакомиться. Я уверена, что мы будем дружить и полюбим друг друга. И с твоей мамой у нас будут самые хорошие и сердечные отношения, как в наши молодые годы, – из глубины души вырвались слова, полные любви и нежности, из глаз потекли слезы.

– Наташенька, бедная моя девочка, иди ко мне, я хочу тебя обнять, – и они, как две русские бабы, заплакали, что-то шепча друг другу и причитая в голос.

– Что с вами, успокойтесь, – и Алеша, подъехав к дивану, попытался обнять их обеих.

– Дружочек, нам с тетей Леночкой надо поплакать. Так надо, душа просит. Не волнуйся! Потом нам будет легче, и мы тебя позовем, ладно?

Когда они успокоились, и каждая открыла свою косметичку, Леночка спросила:

– Что с ним?

– Три года назад на школьных соревнованиях он упал с велосипеда, повредил оба коленных сустава и позвоночник. Все время лечится в знаменитой клинике, два раза в год выезжаем на курорт, где принимает ванны, грязи. Массажист приходит ежедневно. На правой ноге стали шевелиться пальцы. Вот и все наши достижения. У него блестящие лингвистические способности, увлекается древними языками и структурной лингвистикой, хотя курс по математике еще предстоит прослушать. Занимается очень увлеченно. У него много друзей из школы и университета, есть и девушки, но главная его подруга – это я. Что делать? Как ему дальше жить?

– Милая Наташенька, не отчаивайся. Я его посмотрю, поговорю с его врачами. Может быть, увижу перспективу его лечения у нас. Будем надеяться на лучшее. Расскажи, как ты живешь, какие сведения из Союза доходят до тебя?

– До маминой смерти я что-то знала о вас, хотя Кривой переулок она не навещала: боялась нарушить установившееся равновесие между вами, властями и мной – «отщепенкой». Когда обо мне заговорили в печати – вышла моя основная монография на двух языках, затем мои книги о литературе Серебряного века и Блоке, и я стала литературным обозревателем в «Фигаро», а там уж обо мне вспомнили и в посольстве. Я перестала быть «отрезанным ломтем», как говорят в России, и это их устраивало. Как бы забыв мое бегство из СССР, наградили меня грамотой за укрепление связей между нашими странами и предложили войти в Общество культурных связей Франции с СССР. Я человек обеспеченный, получаю приличное вознаграждение в Сорбонне, читаю лекции в Оксфорде, в США. Гонорары за книги, работа в газете, – одним словом, в финансовом отношении проблем нет, а накопления в банке дают приличные проценты. Раз в месяц устраиваю приемы, как здесь принято, бываю в театрах, на концертах, выставках… Теперь реже – жаль оставлять дружочка одного. Через год после рождения Алеши я познакомилась с Жаном. Он архитектор, имеет свою мастерскую, много работает, у него приличное состояние. Жан нашел эту квартиру, помог ее приобрести на выгодных для меня условиях. Жан очень внимателен ко мне и к Алеше. Алеша привык к Жану, у них сложились хорошие теплые отношения. Встречаемся мы у Жана. Он мой единственный мужчина, других не было. Много раз Жан настаивал на браке, но я против. Теперь ты расскажи о себе, о Танюше, об Алеше, о тете Груше – жива ли она, о ваших друзьях. А где вы живете – все еще в Кривом? Как проводите отпуск?

А между тем в Кривом ждали звонка от Леночки, который раздался из квартиры Наташи, как они и ожидали, в условленное время. Трубку взял Алеша, и Леночка подробно рассказала, как живет Наташа, что он отец ее сына, что мальчик тоже Алеша и очень на него похож.

– Так что, друг мой, не отвертишься, – рассмеялась, Леночка и, посерьезнев, рассказала о травме у Алеши-младшего. – Не исключено, придется его взять в Москву.

– Мне не нравится пассивный метод лечения мальчика, и я буду разговаривать с его врачами.

– Леночка, мы долго говорим. Это стоит очень дорого.

– Наташа предупредила меня заранее, что стоимость разговора для нее сущие пустяки. Она говорит часами с авторами и издателями, друзьями и сама оплачивает разговоры. Дорогой, не волнуйся, теперь поговори со своим сыном, а потом с Наташей. Они где-то в глубине квартиры, сейчас я их позову.

«Если есть ангелы, то моя Леночка – ангел. Я так всегда считал и вот очередное доказательство», – подумал Алеша.

– Алло, – услышал он в трубку, – это говорит Алеша, ваш сын, здравствуйте, я очень рад. Мама много говорила о тете Леночке и почти не говорила о вас. Она обычно говорила, что вы любите тетю Леночку, и этим все сказано. Я это понимаю – ее нельзя не любить: она располагает к себе добротой и вниманием, хотя мы знакомы всего три часа. Мне бы очень хотелось полюбиться с вами, извините, полюбить вас и подружиться и полюбить свою сестру Танюшу, мы же почти ровесники. И тетю Грушу я тоже хочу полюбить, как и весь ваш дом вместе с Зитой и кошкой Дусей. Извините меня за мою речь. Мама, когда услышит, как я говорил, скажет, смеясь: «Мальчуган, речь твоя наивна и восторженна. В ней я не услышала мужского металла в голосе. Но о металле в голосе мы поговорим еще. А “мальчуганом” вас называла моя бабушка – ваша мама, правильно?»

– Правильно. Слушай, Алеша-младший, мы с Танюшей на седьмом небе от счастья, оттого что у меня есть сын, а у нее – брат. Мы тебя обнимаем, мы рады и по этому поводу мы с Танюшей устроим танцы-шманцы и закружим тетю Грушу под восторженный лай Зиты, не понимающей причин, но радующейся за нас, будем ходить на головах и устроим «кучу-малу», когда приедет наша мама-Леночка. Даже кошка Дуся воспользуется случаем, чтобы побегать за хвостом Зиты, но, вспомнив о своем солидном возрасте, прыгнет куда-нибудь повыше, чтобы в суете не наступили ей на лапку или, не дай бог, на хвост. Дорогой мой мальчуган, я рад, что ты существуешь, что ты не затерялся, что ты появился. По моему голосу, по интонациям ты понял, что, не успев познакомиться, я… мы полюбили тебя. Мы, я имею в виду семью, сделаем все, чтобы поднять тебя на ноги, дорогой мальчуган. Ты все понял, что я наговорил тебе?

– Все, кроме «куча-мала».

– Это веселая дурашливая игра, например, на пляже, когда от избытка хорошего настроения и взаимной любви веселые друзья делают подсечку, подножку один другому, пока кто-нибудь не упадет. Тогда на него наваливаются все остальные, и начинается «сведение счетов», которое завершается общим купанием. Дома, на ковре – то же самое, но с меньшим размахом и без купания. Ну что? Обогатил свой лексикон новыми словами? Еще не то услышишь в Москве. Ждем тебя, дорогой мальчуган. Передаю слово Танюше.

– Дорогой Алеша, я рада, что у меня есть брат. Мне надо осмыслить это событие, потому что еще час тому назад я не знала, даже не подозревала о твоем существовании. Мы подружимся обязательно, и в жизни нам будет легче, если на всех крутых ее поворотах, как любит говорить папа, наш папа, мы будем вместе. Папа был безраздельно мой, и только мой. Теперь придется делиться, как бы мне ни было трудно. Но я, скрепя сердце, соглашусь. Что? Как можно скрипеть сердцем? Алеша, не скрипеть, а скрепя сердце. Это идиоматическое выражение, так как сердце может не только стучать, но и сжиматься, напрягаться, превозмогая себя. Пожалуйста, не стоит благодарности. Моя мама выдающийся хирург и специалист в смежных областях медицины. Ее знает весь Союз и я собираю письма в ее адрес и отзывы прессы. Она тебя поставит на ноги. Быстрее приезжай в наши хоромы пушкинских времен. Обнимаю тебя. Передаю трубку папе.

– Алло, Наташа. Рад слышать тебя. Спасибо за сына и за имя, которое ему дала. Ты добилась всего, чего хотела, известная террористка на нашей «ниве», молодчина. Рад твоим выдающимся филологическим успехам. Жалко, что у тебя не сложилась семья, но это не мешает твоему счастью. У тебя за внешней женской мягкостью всегда чувствовалась сильная мужская воля, характер. Видимо, таким, как ты, трудно заковывать себя в тесные семейные узы. Ну что, я попал в точку? В условиях России без семьи нельзя жить, на Западе – вероятно, можно. Какие шаги ты предпримешь, чтобы привезти Алешу-младшего к нам? Будешь действовать через посольство после консультации Леночки с врачами? Обнимаю тебя, дорогая Наташка, и до скорой встречи в Москве. Передай Леночке трубку.

– Она у Алеши, сейчас подойдет. Подошла.

– Леночка, дорогая, мы по тебе скучаем всем домом, чтобы ты это знала. Я понял, что ты держалась молодцом – забыла все и опять увидела в Наташе любимую сестру. Спасибо тебе за это, моя мудрая и любимая Леночка. Сейчас мне предстоит серьезный разговор с Танюшей. Она уже издали показывает мне кулаки, а глаза у нее на мокром месте. Придется забросить статью и заняться потасовкой. Не удивляйся, если застанешь мою физиономию в царапинах и кровоподтеках. Это наша ревнивая дочь отомстит мне за вас обеих. Правильно я говорю, ревнучая моя? Кивает, дескать, правильно. Обнимаю тебя и крепко целую, и желаю больших успехов на конгрессе. Тетя Груша тебя целует и тоже обнимает. Между прочим, все хвостатые натявкивают и намурлыкивают, что любят и скучают. Я заканчиваю, Леночка, так? Целую.

– «Ревнучая» – это сложное слово, состоящее из двух слов, – ревущая и ревнивая, иди ко мне выяснять отношения. Ах, не пойдешь? Тогда я пойду к тебе.

– Папка! А еще подруг!.. Как же ты мог изменить нам с мамой, а?

– Возьми платочек, вытри глазки и носик. И еще перестань надувать губки.

– Алеша! Неужели ты мог изменить Леночке? И когда это ты успел? – подключилась тетя Груша. – В райцентре? Выходит, наш пострел везде поспел.

– Да, по сути, и не изменял я! И Наташа знала, что я любил только Леночку, а теперь знает, что и сейчас люблю, как и раньше. Это было какое-то наваждение. Раньше бы сказали «бес попутал». Бес здесь ни при чем. Не буду я вспоминать эту историю. Леночка не лезла мне в душу – все поняла и пальчиком, прижатым к губам, замкнула мне уста. Вот какие слова говорю: уста. Ничего нового я бы ей не рассказал, да она и без того все поняла. Знала меня и Наташу – неприкаянную. И она бежала во Францию, там и родила. Что она во Франции – знали, а что родила – нет. Сам отцом во второй раз стал всего час назад и очень рад, что у нашей ревнучей появился брат. Это счастье. Это радость, и мы его примем в нашу семью. Правильно я говорю, тетя Груша?

– Да, правильно, правильно. Всякое бывает в жизни. Раз уж так получилось, то он наш мальчик, наших кровей, российский. И будет он у нас жить, пока Леночка его на ноги не поставит. А там видно будет. А у тебя, дурочка, иди хоть ко мне, брат появился. Радоваться должна, а она чуть не в рев, а вроде ума палата.

Таня устроилась рядом с тетей Грушей и, обняв ее, изредка шмыгала носом. Так и просидели до сумерек. Уже надо было включать свет, но Алеша не хотел нарушать покой и замирение в семействе, пока тетя Груша на ушко что-то не шепнула Танюше. Танюша быстро вскочила, включила люстру, и через минуту на столе стояла бутылка шампанского и три фужера.

– За отца-молодца, его сына и его вторую жену надо поднять бокалы, – не глядя на отца, тихо произнесла Танюша.

– Ну, ты, девка, белены объелась, что ли? Что несешь-то? А я-то думала, до чего быстра, сообразительна, правильно с братцем говорила, умно. За что отца обидела! Никогда тебя не пороли, а сейчас я бы тебя ремнем по мягкому месту, да отец не позволит. И не подходи ко мне, бесстыжая.

– Ладно, тетя Груша, попробуем разобраться.

Алеша поцеловал тетю Грушу и подошел к столу.

– Сначала откроем шампанское, и пусть пробка летит в потолок. У меня второй жены не было никогда и не будет, Танюк. Запомни это, и прошу тебя так никогда в жизни не говорить. Но у тебя есть брат – сын твоего отца. Этот самый отец, то есть я, очень любит тебя и твою маму, которая с его детских лет для него – Леночка. А у твоего брата мама – твоя родная тетя, двоюродная сестра твоей мамы. Звать ее Наташа, как ты теперь узнала. Мы с твоей мамой, пока не выяснится, кто отец Наташиного сына, решили тебя в известность не ставить, чтобы не нарушать равновесия твоей еще детской психики. Я ясно выразился, дочь моя?

Таня стояла у стола, не поднимая головы, утвердительно кивнула.

– Тетя Груша, сказать что-нибудь хотите?

– Нет, Алешенька, нет!

– Татьяна уже высказалась, теперь я поднимаю бокал в радостный для нас день. В нашей семье появился еще один мужчина – Алеша-младший, родной брат Танюши. Он получил серьезную травму и нуждается в нашей помощи, в помощи нашей мамы. Я не верю в чудеса, но я верю в достижения медицины, в знания и руки нашей мамы. Я пью за нашу маму, за ее мужество, за ее прозорливость, за Алешу-младшего, за его маму, которая не спасовала перед трудностями жизни, воспитывая сына. Выпьем за это. Так, Танюша?

– Так, так, дорогой папка, так. Прости ты меня, прости няня Груша. Я буду целовать вам руки, ноги, я буду ползать перед вами на коленях, только простите меня, дуру, дуру, дуру! Простите меня!

И она упала на колени, заламывая руки.

– Груша! Да у нее истерика! Я ее уложу в постель. Дайте ей чего-нибудь успокоительного! Боже, руки… и ноги, как ледышки.

– Ничего страшного. Такое бывает с молодыми барышнями от ревности. Ревнует тебя к брату. Болезнь долгая да не смертельная. Я еще с ней поговорю сама, с дубиной стоеросовой, с дурочкой нашей.

Утром Алеша встал раньше обычного, его ждали на заводе. Только он собрался наскоро позавтракать, как на кухню вошла тетя Груша.

– Алешенька, доброе утро, ты что, без меня хозяйничаешь? Сейчас я тебя накормлю. Сон старушечий чуток. Слышал, как ты ночью приоткрывал дверь к Танюше, прислушивался. Я тоже вставала – спит, как ангел, спокойно.

– Что же с ней было вчера, истерика?

– Ну какая истерика. Я всю жизнь прожила, а что такое истерика не знаю. Наволновалась с парижскими новостями, очень наволновалась, устала. А жизнь у нее нелегкая. Все свое детство как заводная, все по часам, по расписанию, как вы с Леночкой придумали. Всю школу перевернули, сделали какой-то экспериментальной. Многие родители недовольны, многие.

– Может быть, ей в постели полежать полдня, пусть отдохнет.

– Да ты что, Алешенька. Здорова наша девка. Посмотрел бы, как она на гимнастике колесом ходит, «шпагат» делает с разбега, душа замирает от страха, мигом по шесту до потолка и назад. А до чего хороша – тоненькая, гибкая, самая красивая наша девочка, вот что я тебе скажу. Устает, конечно, но на то и ночь есть, чтобы отдохнуть. Сорвалась вчера из-за ревности, это я тебе точно говорю, тебя к сыну твоему ревнует.

– Я поехал, тетя Груша! Звонить буду.

– Звони, звони.

На заводе сначала просидел с расчетчиками, затем пошел в конструкторский, а в пять поехал домой.

– Как она, тетя Груша?

– Успокойся, Алешенька, в порядке наша девочка. Утром пошла ее будить, отругала как следует за вчерашнее, по попе отшлепала. Смотрю – глаза на мокром месте. Тогда я ее, как младенца, пощекотала, расшевелила, поцеловала, пожалела. Она прыг с постели и давай меня кружить, насилу отбилась. Скоро коза прискачет, будет виниться.

Потом раздался длинный звонок, потом второй, третий… десятый.

– Иду, иду, девочка, иду, – Алеша открыл дверь, в прихожую полетел портфель, и на его шее повисла Танюша, подогнув ноги:

– Папочка, прости меня за нехорошие слова, прости, что поступила так грубо с тобой и со своим братом. Прости, если можешь. А если не можешь, то прости через полчаса или минут через пятнадцать. А я все это время буду говорить – прости меня, прости меня. Папка, я тебя очень люблю, очень. Заруби это себе на носу – никому тебя не отдам. Алеше-младшему отщипну от тебя кусочек, остальные кусочки – с моего разрешения на короткое время. Понятно?

– Нет!

– Папка, я шучу. Конечно, я сделаю все для французского Алеши, чтобы у нас ему было хорошо и все время буду его ревновать к тебе. Уж такую вы народили, извини. Но все эти переживания будут внутри меня – ни ты, ни Алеша, ни мама, ни моя новая родственница тетя Наташа об этом не узнают, не волнуйся и ты на меня не сердись.

– Хорошо, я на тебя не сержусь. Должен сказать, что я испугался вчера за тебя – такой всплеск эмоций. Это возрастное явление: я стал полигоном, на котором прошли испытания девичьей ревности. Меня поразило, как быстро ты стала взрослой.

– Папочка, дорогой мой, все случилось так неожиданно. Жизнь взрослых полна тайн, закрытых от их детей непроницаемым занавесом на долгие годы. Я не знала, что во Франции у меня есть тетя, да еще известный филолог. И даже есть брат. Зачем, почему нашу семью окружала такая тайна, как у графа Монте-Кристо, открывшаяся через много лет?

Алеша, обняв за плечи Танюшу, стал ходить с ней по комнате, обдумывая ответ. Непросто объяснить взрослеющему ребенку, что сейчас она из страны детства шагнет в реальный мир. Он ее к этому готовил. Понятно ли ей, что мы живем по двойным стандартам, что нас опутывает паутина лжи на каждом шагу, что за каждым нашим шагом наблюдает многомиллионный аппарат соглядатаев? И мы подчинены неписаным законам жизни полицейского государства, и хотя с такой жизнью не согласны, но молчим, боясь потерять работу, позволяющую сводить концы с концами. Понимает ли она, что мы – несвободные люди, что демонстрации, на которые мы ходим, прикрывают душевную пустоту за якобы всеобщей радостью и ликованием.

– Я попытаюсь рассказать тебе, почему взрослых окружает тайна. Но это будет очень большой разговор, длиной на всю нашу с тобой прожитую жизнь. Эти разговоры приведут, в конечном счете, к разрушению части твоего мировоззрения, девочка, которую мы создавали вместе со школой. Теперь ты почти взрослый человек, подготовленный к большой жизни. Ответь мне на вопрос – веришь ли ты в общество, которое мы строим.

– Я как комсомолка верю. Но у меня есть сомнения, и их много.

– Это хорошо, что есть сомнения. Без сомнений можно верить только в Бога. В этом случае все построено на вере, никакие сомнения не допускаются, ибо приводят к ереси. Если у тебя есть сомнения как у комсомолки, то ты не догматик, ты мыслишь. Тогда ты видишь, сколько несправедливости и обмана в нашей советской жизни, хотя, например, очень много сделано для восстановления законности по отношению к миллионам граждан после XX съезда партии. Я верил, что партия принесет покаяние за совершенные преступления перед народом, станет другой, демократической по духу, выгонит засевших в Кремле и на периферии партийных бюрократов, для которых закон что дышло, куда повернешь, так и вышло. Но пока ничего не выходит, ты это понимаешь?

– Да! В газетах одно, а в жизни другое.

– Знаешь ли, что сегодня за малейшее отступление от линии партии, за критику людей исключают из партии, выгоняют с работы? А в сталинские времена и вовсе отправляли в места не столь отдаленные с гарантированным выходом «на тот свет». Вот одна из причин, заставляющая взрослых ограждать детей от разговоров о политике. Подумай, о чем я сказал – к этому разговору мы еще вернемся не раз. Сегодня на открытии конгресса выступает наша мама. Самое интересное для участников – ответы на вопросы и обсуждение доклада. Мама сумеет сделать доклад интересно, а отвечает она всегда лаконично и емко. Очень важно, что доклад и ответы на вопросы будут на французском. Звонить она будет по московскому времени далеко заполночь, так что ты не нарушай свой режим – утром все узнаешь. Хорошо?

– Конечно, мне бы тоже хотелось послушать маму, но придется потерпеть до утра.

Дни в Париже пролетели с ужасающей быстротой. После успешного выступления на конгрессе у Леночки установились дружеские контакты со многими коллегами, чему способствовал ее хороший французский. Она побывала в больницах и в институте, получила каталоги по медицинскому оборудованию и книги от авторов. Уже в первый день приезда Наташа составила план знакомства Леночки с Парижем. Сначала они прорабатывали маршруты по карте, а затем один-два часа, как правило, вечером, кружили по парижским улицам на машине. Одно кресло из автомобиля убрали, чтобы Алеша на своей коляске мог участвовать в этих поездках. Алеша отлично знал Париж и его историю.

В один из дней Леночка съездила в клинику, где мальчик проходил лечение. Там ее ознакомили с историей его болезни, рентгеновскими снимками, исследованиями невропатологов, а также с методикой лечения. Главный врач, он же владелец клиники, поняв, что имеет дело с многоопытным врачом, был очень любезен и предупредителен и пообещал выслать копию истории болезни Алеши.

В воскресный вечер Наташа устроила прием в честь своей сестры, как было сказано в приглашении, известного хирурга и одного из руководителей крупнейшей московской клиники, члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР. Были приглашены друзья-коллеги Наташи, известные французские медики, журналист из «Фигаро», крупный издатель медицинской литературы и пресс-атташе по культуре из Советского посольства. Сестры выглядели очень эффектно. Накануне приема Наташа отвезла Леночку к своему парикмахеру, долго колдовавшему над ее прической, и замысловатая укладка в виде потока ниспадающих волос весьма преобразила привычный облик деловой женщины.

Наташа заказала в соседнем ресторане меню из морских деликатесов и холодных закусок. Когда подали горячее – черепаший суп, тонкий экзотический аромат наполнил столовую. Гости оживленно беседовали. Журналист из «Фигаро» подчеркнул заслуги очаровательной мадам Натали в исследовании советской литературы и высказал свое восхищение в адрес Леночки:

– На конгрессе мы попали под наркотическое влияние очаровательной мадам Элен, представившей аудитории увлекательные даже для неспециалистов доклад и киносюжеты. И если у меня возникнет необходимость, не дай боже, я буду стремиться попасть под скальпель только мадам Элен, после чего буду разбираться в исследованиях мадам Натали. Мы видим, как две сестры работают на благо франко-советского сближения – одна в области литературы, другая в области медицины, одна во Франции, другая – в Советском Союзе. Пусть дружба между Францией и СССР будет столь же верной, как дружба двух сестер, несмотря на разъединяющие их государственные границы.

Затем говорили о совместных проектах издания медицинской литературы, профессор Сорбонны прочитал стихи Пастернака в собственном переводе, а Леночка – в русском оригинале, Наташа под собственный аккомпанемент исполнила песенки Беранже. Алеша, молчавший весь вечер, спел под гитару дуэтом с Жаном два романса… Потом кто танцевал, кто беседовал. Прием прошел великолепно и закончился далеко за полночь.

Пора было собираться в обратный путь.

– Алеша, мой мальчик, я к тебе за эти дни очень привыкла и представить себе не могу, что через день мы с тобой расстанемся. Мама будет добиваться разрешения на твое, возможно, продолжительное пребывание на лечении в Москве. Мы будем тебя лечить по другой методике, которая эффективна только при твоем активном содействии врачам. От тебя потребуются воля, терпение и мужество.

– Я, стиснув зубы, буду выполнять указания врачей, главное для меня – встать на ноги и пойти.

– Дорогой мой, тебе понадобится, по-видимому, перенести несколько операций, затем массаж и интенсивные физические упражнения, ежедневно, по много часов. Будь готов к этому.

– Всегда готов! Тетя Леночка, я вспомнил ответ пионеров на призыв «Будь готов!».

– Ты и это знаешь?

– И не только это. Знаю, что такое тоталитарное государство и что разница между коммунизмом и фашизмом лишь в демагогии. А еще знаю, что Генрих Белль написал: «Коммунизм – это фашизм бедных».

Поздно вечером, накануне отлета, Наташа, обняв Леночку, увлекла ее за собой на диван.

– Подходит к концу наша встреча, и я невольно обращаюсь к своему прошлому в России. Леночка, милая, я вижу, что мой мальчуган стал близок тебе, что ты видишь в нем родственника, не так ли?

– Не только родственника – я полюбила его. Теперь ревности к прошлому у меня нет. Сначала мне было очень тяжело, в первые дни, когда я узнала, что произошло между вами в райцентре. Но я видела, как мучается Алеша, и поняла, что ваша связь – мимолетная, что Алеша меня любит, что ничто не может нас разъединить. Я успокоилась. Алешин сын будет и моим сыном, Наташенька.

– Спасибо, – она обняла Леночку и заплакала, продолжая говорить сквозь слезы. – Сейчас, по прошествии стольких лет, я снова возвращаюсь к покаянию, как в первый день твоего прилета. Алеша был моей первой и последней любовью, первой и последней, мучительной и счастливой. Здесь, в Париже, у нас с Жаном спокойная любовь, начатая без страстей и продолжающаяся долгие годы. Я уважаю и люблю его, а он меня. Я знаю, он меня очень любит, боится потерять и потому настаивает на официальном оформлении наших отношений. Я тебе об этом говорила. Уже много лет два дня, проведенные с Алешей, я воспринимаю как историю из другой жизни, в древнейшие, поросшие мхом времена. Только мой мальчуган, мой дружочек, являет собой доказательство, что был Алеша, была Россия, что все, что произошло, – не сон.

Она замолчала, и Леночка поняла, что Наташа ушла в воспоминания, не закончив своего монолога-исповеди, когда один говорит, а другой слушает, приятно ему это слушать или нет. И Леночка замерла от страха, что сейчас, через минуту, узнает что-то новое о давно ушедшем прошлом, и это «старое новое» может снова превратить ее в комок нервов, как тогда. В те дни она не позволила Алеше каяться. Ей было бы невыносимо тяжело слушать, что между ними произошло. Она верила и без Алешиных объяснений, что история с Наташей была случайной, не так, как у нее с Алешей. Но почему-то учащенно забилось сердце, хотя только что она утверждала, что у нее нет ни капельки ревности к Наташе.

– Говорят, первая любовь не забывается, – тихо продолжила Наташа. – В наших отношениях была страсть, возбужденная мною и нашедшая краткий отклик в Алеше. И если была она единственной, скоротечной и без взаимности, как у меня, тоже не забывается, лишь прячется в самый дальний уголок сердца. Может вспыхнуть эта сердечная боль или так и останется в дремоте до последних дней жизни? Я об этом никогда не думала, но сейчас… Я не хочу встречаться с Алешей, боюсь, что для меня эта встреча может стать тяжелой, нарушит мое душевный покой. Мне здесь хорошо: я умиротворена, у меня есть мальчуган, есть Жан. Леночка, я счастливый, свободный человек: я говорю и пишу, то, что считаю нужным, я устраиваю свою личную жизнь, как хочу, и до этого никому нет дела – ни соседям, ни парткому, ни райкому, о которых здесь никто не слышал. Меня окружают внимательные, интересные, преуспевающие, увлеченные работой и жизнью люди. В работе отдаю предпочтение, в основном, мужчинам, вероятно, потому, что в делах они прагматики и логикой подавляют эмоции, с ними интереснее в общении. У большинства женщин не так – эмоции сплошь да рядом лежат в основе их поступков, с ними труднее. Но это не правило. С мужчинами проще, когда их держишь на дистанции, тогда с ними можно дружить, но не более. Я выстрадала свободу, получила ее здесь. Леночка, не будем будоражить прошедшую историю. Я оформляю документы только на сына, сама не поеду.

«Бедная моя Наташенька, – подумала Леночка, – она любила моего Алешеньку глубоко и искренне, а он ее не любил. Он лишь поддался порыву, мгновенному увлечению, так бывает. Ничего нового я не услышала, кроме одного – она любит его и сейчас и боится встречи с ним», а вслух сказала:

– Если ты чувствуешь, что опасно, как ты выразилась, будоражить прошлое, то твое решение правильное. Я должна тебе сказать, что я очень люблю моего Алешу и без него своей жизни не представляю, он мой и только мой. А мальчугана мы, то есть наша семья, окружим вниманием и заботой, не беспокойся.

В Шереметьево встречать Леночку поехали всем семейством, включая Зиту. Они расположились в креслах напротив табло «прилетов» и стали наблюдать, как информация об ожидаемых рейсах постепенно из нижней части табло перемещается в верхнюю. Высветилось сообщение, что самолет из Парижа совершил посадку.

«Точно по расписанию», – отметил про себя Алеша и обратился к дочке:

– Танюг, волнуешься, да? Я тоже. Всегда при встрече волнуешься ничуть не меньше, чем когда провожаешь. Мы не виделись десять дней с нашей мамой, десять дней, а кажется, что прошла вечность.

– Неужто всего-то десять дней? Уж ждала ее, ждала, насилу дождалась, – запричитала тетя Груша.

– Да, тетя Груша, целых десять дней. На такой срок я с мамой никогда еще не расставалась.

– А, соскучились? То-то! А что на это скажет Зита?, – и Алеша, обратившись к Зите, произнес: – Мама приехала, сейчас появится из этого прохода.

Зита и без того вела себя довольно нервно, а после Алешиных слов она встала на задние лапы, прижимаясь к Танюше, и стала неотрывно смотреть туда, куда ей указали. На задних лапках стоять было трудно, и чтобы отдохнуть, собака опускалась на все четыре лапы, но уже через минутку занимала прежнюю позицию, с каждым разом все сильнее опираясь на Танюшины ноги.

– Зитуля, бедняжка, иди на плечо, а то тебе ничего не видно, хоп! – и тут же с места Зита прыгнула вверх и оказалась у Танюши на руках. – Однако, мадмуазель, вы далеко не перышко. Ну ничего, ради такого торжественного момента потерпим.

Вдруг Зита, радостно залаяв, спрыгнула с рук и бросилась в противоположную сторону. И тут же совсем рядом услышали голос Леночки:

– Интересно, кого это вы встречаете, повернувшись ко мне спиной?

И сразу, одновременно, все вместе:

– Мамочка, дорогая, Леночка, откуда ты, мы все глаза проглядели!

– Тихо, ребята, тихо! Танюшка, до чего ты хороша, родная! Алешенька, милый, почему такой озабоченный, я уже здесь! Тетя Груша, любимая, выглядите отлично! Зитуля, тихо, тихо, хватит восторгов, сядь здесь, вот здесь! Ребята, я такая счастливая, я прилетела домой – к вам!

И уже совсем тихо:

– Я так скучала, как будто не видела вас вечность.

И объятья, и бесконечные поцелуи и радостные слезы… Потом пошли восторги по поводу красоты, изящества, прически, вообще «заграничного» облика Леночки. Наконец, тронулись вслед за носильщиком, толкавшим перед собой тележку, нагруженную багажом.

– Я вижу, ты крепко прибарахлилась, даже чемоданы поменяла, – заметил Алеша.

Танюша воскликнула:

– Мамуля, до чего тебе идет это пальто, правда-правда, очень! А ты мне туфельки купила?

А тетя Груша поинтересовалась разделочным ножом и молоточком для мяса.

– Да, да! Все заказы выполнила и перевыполнила. Я заработала своими лекциями и консультациями много больше, чем получила на командировку, и Наташа буквально завалила нас подарками. Если я отказывалась, то она умоляла, ее глаза увлажнялись, уверяла, что все это пустяки и так далее, и так далее. Вы знаете, какой упрямой она может быть.

И даже по дороге из аэропорта Танюша все восхищалась маминой прической:

– Мамуль, а у нас так в парикмахерской умеют?

– Не знаю, но думаю, что нет таких мастеров-художников. Это ведь искусство, дорогая, нужен талант и не каждый может стать маэстро.

– И еще, мамуль, почему ты оказалась позади нас?

– Это сюрприз Жана. В Орли, взяв мой билет якобы для проверки, он доплатил за первый класс, а пассажирам первого класса багаж подают быстрее.

Дома, разбирая багаж, Танюша заметила, что не видит старого маминого пальто.

– Его оставили в магазине, где Наташа долго и придирчиво выбирала мне пальто в подарок. А то пальто пойдет клошарам.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А я давно на него имела виды. Счастливый клошар, если будет носить такое пальто.

– Дорогая моя, посмотри, какое пальто тебе подарила тетя Наташа.

– Это мне? Такая прелесть! Спасибо тете Наташе, придется ее признать, правда-правда.

– Танюг, откуда это у тебя «правда-правда». Я уже и раньше это слышал от тебя. Ты ведь искренне восхищалась маминым пальто? А, конечно, искренне. Так зачем же тогда «правда-правда»? Режет слух, звучит противно, по-мещански, неинтеллигентно.

– Папочка, у нас так стали говорить в классе. Кто-то занес. Поняла, действительно мерзко.

– И потом, Танюг, довольно острот и подковырок в адрес тети Наташи. Она что, купила твое к ней доброе отношение, подарив это прекрасное пальто, которое тебе, кстати, очень идет?

– Нет, нет, конечно, нет! Сама не знаю, откуда это из меня, извините, поперло.

– Танюг, оттуда же, откуда вылетело словцо «поперло», заметь не слово, а словцо. Убогая лексика у вас начинает править бал. Оглядись внимательно и выскажи свое мнение классу громко как дочь своих родителей. Все ли тебе понятно, дщерь?

– Все понятно, ты прав!

Невольно всхлипнув, она обняла маму, поцеловала, потом няню Грушу, от которой получила шлепок по мягкому месту:

– Что я, маленькая что ли?

– Маленькая, маленькая, но уже большеватенькая. За словами и поведением пора следить, чай не глупышка.

Таня подошла к Алексею Петровичу и, нагнув голову, уперлась ему в грудь, затем обняла за шею и чмокнула в лоб:

– Я повторю, что полезно для запоминания: все понятно, и правильно, не дурочка. Хотя мой самый любимый папуха бывает занудой!

– Пожалуй, ты права: нравоучение за нравоучением – не педагогично.

Началась раздача Наташиных подарков.

Алеша получил электрический калькулятор с набором программ, работающий от сети, тетя Груша «очень миленькое», как она выразилась, платьице и «славненький фартучек», Зита красный мягкий ошейник с телескопическим поводком. Не забыла Наташа и про Дусю, получившую две красивые мисочки.

– Леночка, наши подарки бледнеют перед Наташиными.

– Алешенька, мы вмести объехали всю Москву, хотели подарить что-то интересное. Но наши магазины пусты, а их – переполнены товарами. Наташа все прекрасно понимает.

Потом стали рассматривать все, что накупила Леночка для семьи и, конечно, для Светланы. И, конечно, она привезла книги – в основном по медицине и кое-что из беллетристики на французском и английском.

Наконец все вместе принялись обстоятельно рассматривать альбом фотографий.

– Сразу ясно, что это Алеша-младший. Очень похож на тебя, папа, правда, няня?

– Правда, Алеша очень похож на Алешу.

– Алеша долго рассматривал фото Алеши-младшего, разволновался. Леночка тут же принесла ему какое-то лекарство.

– Леночка, зачем?

– Слушайся доктора.

Пришли к выводу, что самые интересные дамы на приеме – Леночка и Наташа, еще, пожалуй, пианистка. Хотя и остальные – тоже хороши, и все же самые интересные – Леночка и Наташа. Жан – очень симпатичный, чуть полноват, но, похоже, хороший и добрый человек. Более подробный рассказ решили отложить на завтра, ведь завтра – выходной! Легли спать поздно.

Утром, обняв Леночку, Алеша сообщил, что получено официальное письмо: при выполнении служебного долга погиб подполковник Дмитрий Сытин.

– Как?! Наш Димыч, одинокий, заброшенный, дорогой мне с детства Димыч. Как это произошло? Когда? Как?

– В письме об это ничего не сказано. А ведь мы познакомились с тобой через Димыча, когда он своими здоровым кулачищем свернул мне нос, и ты привела мой нос в порядок. С тех пор мы с Димычем стали друзьями. А как он хотел, чтобы мы были вместе.

– Бедный добрый Димыч! А сколько раз мы ему писали с предложениями приехать к нам или провести вместе отпуск. Он все отнекивался, ссылался на занятость. Женился, потом развелся… Жил один, на звонки отвечал неохотно, к себе в гости не звал, часто лежал в госпиталях. В поведении его было что-то странное.

– Мне кажется, что он работал на испытаниях ядерного оружия, может быть, там и погиб. Он был засекречен по категории куда более строгой, чем я в своем ящике.

– Бедный Димыч, даже не знаем, где на земле находится его холмик.

Весна и выпускные экзамены «не за горами». Танюша много занималась, родительский контроль не требовался. Однажды Алеша попросил ее рассказать, что она знает о теории относительности – один из вопросов в программе по физике. Рассказ длился полчаса и, как видно, она могла говорить еще и еще, увлеченная темой и желанием показать свои знания.

– Танюша, мне кажется, что твои знания превосходят школьную программу, не так ли?

– Да, я взяла за основу университетский вводный курс по физике и проработала его полностью, так посоветовал наш учитель. Я тебе об этом говорила в свое время.

– Да, да! Это замечательно, девочка. А все ли ты поняла?

– По тем разделам, которые соответствуют школьной программе, поняла, кое-что нашла в литературе, которую посоветовал учитель.

– Не означает ли это, что ты склоняешься к поступлению на мехмат МГУ?

– Не знаю, папка, не знаю.

– Танюша, девочка, уже сегодня наступило время подумать о будущем всерьез. Мы неоднократно говорили с тобой, куда идти учиться, но ни к какому выводу не пришли. Прежде всего, это должен быть университет, если ты хочешь заниматься наукой. Только там можно получить наиболее глубокое образование по выбранной специальности. Самое интересное заниматься на стыке наук.

– Да, папка, надо поступать в университет.

– Сегодня в описательных науках на основании достижений физики и химии возникают десятки новых научных направлений. Эти достижения перевернут биологию, медицину, фармакологию. В этих науках потребуется математический аппарат и вычислительная техника. Вместе с тем не менее интересно заняться лингвистикой, например этимологией, и связать ее с математикой. Что-то по этому поводу думает наш Алеша-младший, интересно будет с ним поговорить. Сегодня и в лингвистике, и в географии применяются математические методы исследования, и скоро эти науки, да и практически все другие будут пронизаны математикой. Об этом мы с тобой говорили и обстоятельно поговорим еще не раз, верно?

– Жизнь прекрасна и удивительна, как ты любишь говорить. Потому и науки прекрасны и удивительны, и я предвкушаю радость от предстоящих познаний.

– Танюшка, молодец! Как ты сказала: «…предвкушаю радость от предстоящих познаний». Молодец, я рад, что моя дочь такая умница. Танюша, если мы говорим о профессии, то возьмем, например, историю как прислужницу политики. Здесь море разливанное проблем. История опутана паутиной лжи, за которой ее и не видно. Было бы интересно заняться новейшей историей России, распутать эту паутину, в которую ее упаковали власть предержащие.

– Не дадут!

– Когда-то эта власть уйдет или ее «уйдут», и мы будем жить в открытом обществе, тогда можно будет заняться современной историей, но есть ли в действительности «открытое общество»? В значительной мере это тоже фикция. Весь мир построен на противоречиях, на отсутствии знаний истории своего народа, мировой истории, экономики и на слабом развитии исторической памяти. Вот почему история должна стать фундаментом формирования общественных движений. У Черчилля есть такие слова: «Главный урок истории заключается в том, что человечество не обучаемо». Я бы перефразировал слова Черчилля так: человек наделен исторической памятью на уровне инстинкта, или она вовсе у него отсутствует. Знаешь, девочка, чтобы быть по-настоящему культурным человеком, и занять в жизни достойное место, и понимать общественные и научные тенденции, желательно иметь образование естественное и гуманитарное, свободно изъясняться и читать литературу на трех-четырех языках. Я думаю, люди с таким кругозором становятся космополитами. Им тесно жить в одной стране, вращаться в культуре одного этноса. Они могут реализовывать себя во многих странах мира, но, в первую очередь, у себя на родине. Вместе с тем такой человек принадлежит всему миру, и мир принадлежит ему. Впрочем, qui vivra verra, поживем – увидим, так как жизнь зависит от множества обстоятельств, учесть которые невозможно. Во всяком случае, сегодня это программа-максимум и мне бы хотелось, чтобы ты ее придерживалась. А что касается Алеши-младшего, то его возможностей я пока не знаю.

– Ну, дорогой папка, думаешь, вытяну я такую программу? Должна. Вытяну!

Татьяна успешно сдала вступительные экзамены на два факультета МГУ: механико-математический и филологический, и после продолжительных бесед Алексея Петровича с деканами, ректором и заместителем министра ее зачислили на оба факультета.

Как-то раз в институт, где работал Алексей Петрович, приехал новый первый секретарь райкома Разуваев. Директор института познакомил новое партийное начальство с разработками института и его ведущими сотрудниками, среди которых оказался Ларин. Алексей Петрович и Николай Николаевич встретились как старые добрые знакомые. Из кабинета директора они вышли вместе, Алексей Петрович показал свою лабораторию, познакомил с сотрудниками. Был конец дня, и Николай Николаевич предложил Алексею Петровичу подвезти его домой.

«Получится неудобно, если, подъехав к дому, я не приглашу его подняться к нам», – подумал Ларин.

– Николай Николаевич, я бы хотел предложить вам провести этот вечер в кругу моей семьи. Со всеми вы знакомы. К сожалению, дочери дома не будет. С того времени она выросла, теперь студентка МГУ, приходит около одиннадцати.

Не задумываясь, Разуваев принял приглашение:

– С удовольствием. Должен сказать, что давно хотел познакомиться с вашей семьей поближе. Вы мне как партийному работнику интересны. Я-то не чиновник от партии, надеюсь, вы это чувствуете. А готова ли Елена Федоровна принять своего бывшего пациента?

– Конечно, готова, учитывая возможности московских магазинов, если заходить в открытые не для простых людей двери. Правда, теперь эти возможности расширились, поскольку нас прикрепили к магазину АМН. Сейчас мы поставим ее в известность и по дороге заедем за ней в клинику, это можно, Николай Николаевич?

Минут через десять-пятнадцать подъехали к семейным хоромам.

– М-да, – пробурчал Николай Николаевич, – не думал, что двое достойных ученых живут в таком доме. Впрочем, это на вас похоже: «Мы не лучше других, как большинство, так и мы». Да, интеллигенция – народ опасный, с ними надо держать ухо востро. Разве не так думал и действовал Ленин?

– Напрасно так уж сразу вы напали на наш с виду неказистый деревянный дом. Конкурентов не было на освободившуюся площадь, и мы перестроили весь верх по своему усмотрению, как хотели. Теперь у нас просторная современная квартира. А советская власть в новом доме выделила бы квартиру с существенно меньшей площадью из расчета девять квадратных метров на человека и черт знает с какой планировкой. Пошли, Николай Николаевич, один лестничный марш из восемнадцати ступенек – и мы в квартире.

Их встретила тетя Груша. С радостным повизгиванием выбежали Зита и Дуся, кошка, впрочем, тут же важно удалилась.

Квартира Разуваеву понравилась. Он постоял у полок с книгами, достал и полистал некоторые.

– У вас даже есть Габриэль Шевалье, «Клошмерль». По этому роману поставлен великолепный фильм. Да, библиотека у вас отличная.

Уже за столом после первой рюмки коньяка он сказал:

– Как же вы будете принимать своих иностранных родственников и других зарубежных гостей, а они у вас, без сомнения, появятся, в этом особняке в кавычках. В квартире у вас все замечательно, но снаружи! И этот Кривой чуть освещен, и булыжная мостовая во дворе и в переулке, и один особняк «живописнее» другого. Западную прессу только допусти – шумиху поднимет: вот, мол, в каких трущобах живут ученые в СССР. Этого допустить нельзя. Кстати, весь Кривой переулок подлежит застройке и как переулок скоро исчезнет с карты города. Хотите вы или не хотите, но ваш дом снесут. Лучше дом освободить заранее, пока есть возможность выбора новой квартиры. Я твердо могу вам сказать, что вы получите квартиру с не меньшей площадью, в хорошем районе, недалеко от метро.

– Алешенька, придется идти навстречу пожеланиям партии, – со смехом заметила Леночка. По правде, мы и сами мечтали об этом. Но столько нуждающихся в расселении коммуналок, что мы решили подождать, заявлений не писали. Но если есть такая возможность, то мы не откажемся, спасибо.

Потом, было, гость высказал пресловутое, что в магазинах ничего нет, а дома в холодильнике полно, но, не почувствовав поддержки в этом сомнительном утверждении, сменил тему разговора, стал расспрашивать Елену Федоровну о Наталии Александровне.

– Вот что дает буржуазная демократия ученому – достойные условия жизни, свободу мысли и передвижений. И не только это, – заявил Ларин, открыв вторую бутылку коньяка.

– Алексей Петрович, а мне казалось, что вы противник крепких напитков.

«Не хочет товарищ Разуваев развивать тему о преимуществах буржуазной демократии, да еще в домашней обстановке. В сущности, мы как были, так и остаемся для него незнакомыми, но интересными людьми. Он хочет с нами познакомиться поближе, узнать нас и наше окружение, даже, быть может, поспорить с нами, но не дома, а в открытую, в среде своих», – подумал Алеша. Обращаясь к гостю, ответил:

– Я и сейчас противник того, чтобы пить крепкие напитки без меры. А коньяк, это ради гостя, товарища по партии. И вообще нужно развивать в народе культуру употребления виноградных вин… Вино надо смаковать, любоваться им в бокале, закручивать в воронку, разогревая, хотя, впрочем, с коньяком поступают так же. Мы с женой предпочитаем грузинские вина всем прочим. А что творится на периферии!..

Но Николай Николаевич, посмотрев на часы, заспешил:

– Хорошо у вас, мне нравится. А как мы живем, поговорим как-нибудь в другой раз, когда увидимся. Из этой квартиры мы вас переселим, так что готовьтесь.

– Николай Николаевич, для институтской многотиражки меня попросили написать о досуге заводского народа на периферии. Я написал. В свободное время прочитайте.

Заметку для многотиражки Разуваев прочитал сразу.

Унылая жизнь на Безымянке

Город К. вырос за счет заводов, эвакуированных во время войны. Сначала возле завода строили бараки для рабочих и служащих, поселок назвали Безымянка. Постепенно расширялся завод, а вслед за ним и поселок. Автор берется сформулировать один из Законов советского социализма нашего времени: развитие производственных мощностей происходит опережающими темпами по сравнению с инфраструктурой. В конце концов на окраине города вырос городок из унылых однообразных пятиэтажек. Таких поселков возникло немало, они разрастались, соединялись между собой, и в итоге огромный город узкой полосой вытянулся вдоль Волги километров на шестьдесят-семьдесят. Единой инфраструктуры город не имел. Попробуй, доберись на автобусе из Безымянки в исторический центр, например в театр. Один раз можно попробовать, второй раз не захочешь. Между тем люди ежедневно пользуются автобусом, трамваем, которые приходится брать с боем.

С продуктами в городе несравненно хуже, чем в Москве, намного, а когда в магазин поступает в продажу водка, вызывают милицию. На Безымянке пьяные буквально на каждом шагу. В городе впервые в стране открылся женский вытрезвитель. В центре есть ресторан, дверь в который охраняет швейцар, или вышибала. Попадают внутрь ресторана только постоянные посетители, за некоторую мзду. Есть ли, нет ли свободных мест за столиком – это уже их проблема. В ресторане водку подают в графинчиках, можно заказать котлеты или бифштекс рубленый, что в сущности одно и то же, с жареной картошкой. Ресторан для наиболее «самостоятельной» публики, имеющей «заначку» от жены или для командированных.

Если денег в обрез, а трудящемуся необходимо выпить (он к этому привык, устал, хочет расслабиться), то рядом с рестораном имеется скверик, в котором расположено кафе, или павильон. Весь ассортимент: холодный кофе в граненом стакане и сухая ватрушка. Унылая официантка будет наблюдать за вами, если вы не внушаете доверия, и за парой-другой работяг, ведущих тихий разговор. Кофе у них не выпит, а иначе она давно бы ушла из зала. За ними, «за этими», нужен глаз да глаз, чуть зазеваешься – и стаканов нет. Граненый стакан – великий символ нашего времени. Если где удастся схватить «поллитру» на троих, в самый раз по деньгам, нужен стакан, а он всегда при тебе.

В боковой стене павильона есть две двери – через одну из них с надписью «Вход» попадаешь в узкий коридор, отгороженный стенкой от зала кафе. Из коридора дверь ведет в подсобное помещение – «подсобку», а в конце коридора – столик, за которым торгуют водкой из поллитровой бутылки в розлив, по 200 граммов на человека – это полный граненый стакан – с двух до шести, если, конечно, до шести часов хватит водки. Торгуют трое при четком разделении труда: один – «касса» – берет деньги без сдачи, второй – «разливала» – сдергивает с горлышка бутылки пробку и наливает полный граненый стакан, третий – «подсобник» – подает «разливале» бутылки.

«Торговля» в распивочной начинается с двух часов дня, за порядком следит «начальник» – милиционер. Задолго до открытия появляются первые «озабоченные». Они собираются за кустами, где их как будто не видит милиция. Примерно без четверти два «на подмогу» прибывает второй милиционер, а «озабоченные» из броунова движения переходят к более-менее упорядоченному, выстраиваясь в очередь к известному им месту. Сюда в 13 часов 50 минут подойдет милиционер и вытянет перед собой руку, как при построении солдат в армии, но молча. И очередь идет за милиционером к двери, как единое живое существо медленно, молча, раскачиваясь, шепотом переругиваясь, но полная предвкушения получить внутреннюю теплоту и короткое забвение от опостылевшей жизни. Тех, которые выпивают залпом, очередь уважает, кто пьет в два глотка – терпят, остальных ненавидят: «Антиллегент, чего тянешь, давай быстрее!» «Вот, … твою мать, опять не повезло – на третий разлив попал. Тряси ее до капли, голубушку!» «Ну, ты, еще раз матюгнешь, выведу из очереди», – вяло грозит милиционер. Закусывают за кустами – кто чем может, а большинство пьет без закуски.

Командированный в город К. А. П. Ларин

Вот такую статью напечатала многотиражка…

Академия медицинских наук строила дачный поселок в районе Звенигорода на берегу Москвы-реки. Возможность вступить в дачный кооператив в семье обсуждалась давно. Теперь дело дошло до конкретных действий: надо вносить деньги и через год-полтора получить готовый дом, построенный по любому из четырех предлагаемых проектов. Леночка к идее получения загородного дома отнеслась с энтузиазмом.

– Алешенька, я всегда мечтала иметь дом за городом, в котором можно жить и летом, и зимой. Зимой в Подмосковье так красиво, а леса Звенигородья превращаются в Берендеево царство, где мохнатые лапы елей сгибаются от укутавшего их снега. А в доме тепло, и как хорошо будет работаться за письменным столом возле окна. Помнишь:

А осень! Что может быть красивее леса в эту пору! В любое время года будет хорошо в теплом и уютном доме. Только в доме должен быть телефон, и газовое отопление, и камин. И еще гараж, а? Согласен?

– Дорогая, если ты хочешь, давай. Только когда мы будем жить в этом доме при нашей с тобой загрузке работой, и кто будет следить и поддерживать дом в порядке? Тетя Груша уже старенькая, в Москве мы ей помогаем, за городом уже не сумеем. Второй тети Груши мы не найдем. Она человек исключительный, и за эти годы стала нам родной.

– Будем искать, найдем.

– А как отнесется Танюша к этой идее?

– Только что, когда ты был в ванне, рассказала ей о возможностях заиметь второй дом. Она сказала, что выполняет программу-максимум, что ей некогда и чтобы на втором этаже для нее предусмотрели комнату не менее двадцати квадратных метров с видом на Женевское озеро. Бросила на ходу, что детали обсудим сегодня вечером и убежала в университет.

– Понятно. «Максимум» – это щелчок мне по носу, чтобы не очень отрывался от земли в своих поучениях. Учтем на будущее. Что касается дома… Она палец о палец не ударит, чтобы что-то для него сделать. Ей действительно некогда, она целиком ушла в учебу. Дорогая, в это хлопотное дело я включаюсь без особой надежды на скорое ее завершение и, кроме того, уверен, что представленная смета возрастет в два, а может быть, и в три раза, и будем мы с тобой в долгах как в шелках с этой стройкой.

Но Леночке всегда хотелось иметь дом за городом, она давно об этом мечтала. И Ларины решили строить дом со всеми удобствами в ста километрах от Москвы в дачном кооперативе академии.

Звонила Наташа, сказала, что начала собирать Алешу-младшего в дальний путь, в Москву. Сообщила габариты Алешиной коляски, чтобы соответственно переоборудовать салон «Жигулей». Предусмотрели все: и специальный трап, чтобы закатывать коляску в машину внутрь салона через багажник, и специальное кресло, рядом с водителем, с поворотом на 90 градусов. Алеша-старший со своими книгами, письменным столом и прочей мебелью перебрался в кабинет Леночки, освободив комнату для Алеши-младшего. Леночка, находясь в Париже, зарисовала комнату Алеши, и теперь старалась создать в московской комнате обстановку, близкую к его парижской.

– Ма, ты к его приезду так готовишься, будто едет кисейная барышня.

– Ну почему так резко, Танюша. Шведская стенка, кольца для подтягивания – это что, аксессуары будуара кисейной барышни? Полки для книг, письменный стол… Здесь нет туалетного столика, кушетки для возлежания… Здесь все продумано для работы, занятий лечебной гимнастикой и отдыха больного юноши. Вместе с тем я старалась, чтобы он почувствовал наше к нему расположение, внимание и любовь.

– Все правильно, мамуля. И все же…

– Что «и все же»? Неужели тебе непонятно, что хотя он уже не ребенок, юноша, но он болен, болен, и из-за своей неподвижности беспомощен. В его положении выживают только сильные духом, волевые люди, свободные от комплекса неполноценности. Он именно такой, и в этом состоянии мы должны его поддержать. Кроме того, он очень способный, талантливый лингвист, как говорят, «от Бога». Танюша, опять прорывается ревность? Или я не права?

– Мамочка, дорогая, наверное, права. Казалось бы, что у тебя больше оснований для ревности, но ты – особенная! Конечно, все, что ты делаешь и говоришь, правильно тысячу раз. Дай я тебя поцелую. Сегодня расскажу об этом разговоре твоему… нет, нашему повелителю. Я побежала грызть гранит науки, до вечера.

А вечера она не видит: в начале двенадцатого приходит домой с папой, в сопровождении Зиты, за ужином слушает домашние новости, перекинется парой слов с мамой, выслушает замечания няни Груши. Затем обнимет и потормошит Зиту, погладит Дусю и, схватив чего-нибудь вкусненького со стола, с тетрадкой или книжкой подмышкой убегает в свою комнату. Через пару минут уже в постели просматривает книгу и тетрадку, а ровно в полночь заходит няня Груша. Каждый раз, несмотря на просьбы жалобным голосом: «Няня, нянечка, нянюшенька, дорогая, любимая, еще пять минут!», тетя Груша остается неумолимой, целует ее в лоб, отнимает книжку и тетрадку, что-то бормочет про добрую ночь и выключает бра над постелью. В половине восьмого будит:

– Вставай, солнышко, пора! Петушок давно пропел – и целует ее заспанную, тепленькую, и подсовывает ей под ноги тапочки:

– Детка, шагом марш в ванную, а то мама займет!

Начался рабочий день.

Алешу-младшего поехали встречать в аэропорт на двух машинах. В своих «Жигулях» разместились все, включая Зиту, а вторая машина на обратном пути предназначалась для части пассажиров из семьи и багажа. В зале «Прилета» ожидали недолго, и вскоре приземлился самолет компании «Эйр Франс». А минут через десять они увидели инвалидную коляску, которую вез человек в форме пилота французской авиакомпании. В коляске сидел Алеша-младший – конечно, это был он. Он замахал руками встречающим – там его отец, сестра и, конечно, тетя Леночка и, может быть, тетя Груша, хотя вряд ли он их видел: сложно за одну-две минуты в сотне людей разглядеть знакомое лицо. Остальных он не знал, видел только на фотографиях. Конечно, он волновался, так же, как волновались встречающие. Первой к нему подбежала Леночка, за ней все, а Зита с радостным визгом, переходящим в лай, старалась пролезть как можно ближе к коляске. Вот какое преданное существо, которое от всей собачьей души выражает свой восторг, еще не зная чему, радуясь вместе с любимыми хозяевами! Первым пришел в себя Алеша-младший:

– Господа, пока вы не передушили меня в объятиях, позвольте представить мосье Анри – борт-инженера самолета, маминого знакомого, и разрешить ему занять свое рабочее место в самолете. Состоялось быстрое знакомство с мосье Анри, который, обхватив Алешу-младшего за плечи и прижав его на минутку к себе, произнес на ломаном русском:

– Алеша, держи голову выше. Желаю удачи!

– Большое спасибо, мосье! Надеюсь, на обратном пути я буду двигаться на своих ногах, Adieu!

«Мм-да, парень самостоятельный. Ему палец в рот не клади. Сразу взял инициативу в свои руки, но надолго ли, посмотрим. И на па очень похож, даже обидно», – подумала Таня.

«Бедный мальчик, оторвали от мамы и отправили на мучительные операции в холодную Москву. Его надо окружить исключительным вниманием и заботой. И одновременно надо смотреть за Алешенькой, как эта встреча отразится на его сердце», – размышляла Леночка.

«Очень похож на Алешу. Моя Танюшка будет ревновать, переживать, а при ее загрузке сразу на двух факультетах, еще заболеет, не дай Бог. Надо Танюшке помогать. Свожу ее в Сандуны, после парной веничком пройдусь по спинке и ребром ладони по всему телу красоты неописуемой. Младшему-то тоже надо помогать, пока не знаю как. Человек незнакомый еще», – рассуждала про себя тетя Груша.

«Вот прилетел мой сын. Но почему он к нам так странно обратился: “Господа!” – холодно и формально. Но почему я думаю о нем как о чужом. Это же мой сын, мой! Но может ли он быть таким же близким, как родная Танюша, моя девочка. Что-то я не о том, и на душе стало пусто, и не волнуюсь. Когда же пробежал холодок? – пытался анализировать свои чувства Алеша-старший. – Это после того, как он сказал “господа”»…

Но минутная скованность после ухода мосье Анри тут же сменилась радостными объятиями и поцелуями Леночки с Алешей-младшим.

– Дорогая тетя Леночка, извините, что я так официально ко всем обратился. Но так требует этикет – не раскрывать свои чувства в присутствии посторонних. У вас это не принято, я знаю. Вы – мой папа? Я узнал вас по фотографии, правильно, тетя Леночка?

– Правильно, правильно, мой дорогой. Ошибиться трудно, ты очень на него похож.

– Мне трудно обратиться к вам как к папе – можно я обниму вас?

– Видишь ли, я узнал совсем недавно, что у меня есть сын. Я этому рад, очень рад, что у моей дочери Танюши появился брат. Танюша, теперь твоя очередь обниматься.

– Па, для начала можно обойтись похлопыванием друг друга по спинам и словом «Приветик!», хотя, впрочем, давай обнимемся: свалился братик на мою шею. Можешь называть меня на ты.

– Спасибо, Танюша, я очень рад. Ты очень красивая. Тетя Груша, я знаю, что это вы. Я много о вас слышал. Давайте обнимемся.

– Давай, сынок, давай. Чтобы быстро у нас поправился, нежданный и негаданный. Мы тебя полюбим, я чувствую. А это Зита, она тоже рада тебе.

– Хорошая, добрая Зитуля, я знаю.

Потом пошли на стоянку к машинам. Алеша повез сына в коляске, хотя можно было включить ее мотор, а Танюша, немного задержав тетю Грушу, шепнула ей в ухо:

– Па везет свои грехи. Нашли все-таки его, эти грехи, через семнадцать лет, даже символично – от грехов не спрячешься.

– Растила-растила и вырастила язву. Так про отца, эх! По попе заслуживаешь, неслух.

– Нянечка, миленькая, но я же его люблю, ты же знаешь.

– Знаю, девочка, знаю.

Когда подъехали к машине, Алеша включил автоматический подъем сиденья коляски и, подтянувшись на руках, ловко перелез в «Жигули», потом в салон закатили коляску, а багаж погрузили во вторую машину. По дороге Леночка рассказывала о достопримечательностях, мимо которых проезжали, что-то добавлял Алеша-старший, а в ответ на вопрос «Где Красная площадь?», проехал по улице Куйбышева, выехав к Лобному месту. Отсюда Алеша-младший увидел часть Красной площади, Спасскую башню, кремлевскую стену, Мавзолей, а на спуске к Москворецкому мосту, оглянувшись назад – Собор Василия Блаженного.

– Великолепно, замечательно, я вижу все это своими глазами! Мне хотелось бы побывать здесь, обстоятельно, не спеша познакомиться с тем, что знал по альбомам с детских лет у себя дома в Париже.

В Кривом их уже ожидали Танюша и тетя Груша с горой багажа, перенесенного в подъезд. По трапу, уложенному на лестнице, Алеша-младший на своей коляске с включенным мотором въехал в квартиру и в свою комнату.

Алексей Петрович много думал о первой встрече с сыном. «Именно первая встреча будет наиболее трудной и для него, и для меня, и для него и для меня, – нудно вертелось в его голове. А получилось все обыденно, буднично, и это обращение: “Господа!”… На меня оно подействовало как ушат холодной воды. Вдруг исчезла теплота, радостное волнение. На душе мгновенно стало тяжело, показалось, что передо мной – чужой человек, не сын».

Но эта отчужденность не касалась Леночки. Она приняла Алешу с его холодной сдержанностью как само собой разумеющееся. Обняла, поцеловала, обратилась к нему «мой мальчик» и в ее словах и в тоне, с которым они были произнесены, была теплота и искренность, располагающие к себе. И он стал другим, как только ушел месье Анри, – эмоции били через край, он радовался, что приехал к папе, к тете Леночке, что ему здесь рады и что он снова начнет ходить. Именно таким он был всю дорогу от Шереметьева до Кривого – восторженно-эмоциональный юноша. Ему нравилось все в Москве, даже их деревянный дом, почерневший от времени, и такие же дома рядом, и булыжная мостовая, и Кривой переулок, который, как ему сказали, вскоре исчезнет, а на его месте вырастут новостройки. Он был, как птица, выпорхнувшая из золотой клетки в незнакомый мир.

За столом Таня освободила место Алеше-младшему, устроившись между няней и па.

– Уступаю тебе, брат, свое место. Я его так любила, но ради нового, еще незнакомого, но, кажется, интересного человека и не на такие жертвы пойдешь, пользуйся.

– Спасибо, но я могу и на любом другом.

– Ни в коем случае. Только на моем. Я тебе его дарю, пока ты с нами, всегда будешь сидеть напротив меня и между моими и наполовину твоими родителями.

– Танюг, боюсь, что ты теряешь чувство меры. Или я ошибаюсь? – спросил отец.

– Ошибаешься.

– Ну хорошо, а теперь, Алеша, расскажи о своем доме, о маме, о своих интересах, друзьях. Сразу обо всем рассказать невозможно. Но у нас впереди много вечеров. Мы, то есть я, наша мама Леночка, наше чадо Танюша, наша замечательная тетя Груша каждый по-своему расскажет о нашей семье и друзьях, о наших привычках и любимых книгах, о музыке. Когда у нас будет второй дом, то он должен быть непременно с камином, возле которого в самый раз вести такие беседы. Иначе зачем нужен камин при нашем климате – не для обогрева же, а огонь, как известно, завораживает, располагает к беседе. Правда, второй дом будет не так скоро, придется беседовать без камина.

Обед растянулся на три часа и два раза прерывался звонками из Парижа. Алеша взволнованно докладывал маме о своих впечатлениях, трубку брали Леночка, Алеша-старший и тетя Груша. Позже Наташа снова позвонила: «А сейчас что вы делаете? Как, все еще за столом? Как мне хотелось бы быть с вами!»

Потом быстро убрали посуду со стола, на котором осталась ваза с темно-красными розами на длинных стеблях. Должен был состояться разговор отца с сыном или он уже произошел? Пожалуй, и впереди их немало… Старшие ушли в другую комнату. Алеша подкатил на коляске к Тане, уютно устроившейся в кресле, и стал увлеченно рассказывать ей о своих занятиях языками.

– Я тебя познакомлю со своей методикой изучения языков – сказал Алеша. – Это очень интересное и увлекательное занятие – изучать новый язык. Новый язык – это незнакомая страна. Сейчас меня интересуют древние языки и история стран, в которых эти языки жили. Как возник язык, и как долго жил, и как умирал вместе со своим народом, или частично возрождался, или частично заимствовался другим этносом. Язык как живой организм способен развиваться только в благоприятной для него среде. Мне кажется, что термин «среда» подходит не только для описания флоры и фауны, но и для описания жизни языка. Понимаешь, Танюша, как это интересно!

Вечером следующего дня, как обычно, Алеша-старший встречал Таню.

– Папка, оказывается, твой сын и мой брат интересный человечище. Пусть тебя не смущает его некоторая отчужденность, которую мы заметили при встрече. На самом деле он не такой. Во многом он еще мальчишка – искренний, добрый и располагающий к себе непосредственностью. Вместе с тем он сильный, волевой, без комплексов, увлеченная натура, уже знающий, как и чему он должен учиться, над чем работать. Знаю, па, чтобы разбираться в людях, надо жизнь прожить, пуд соли съесть, но в свои юные годы я его понимаю таким. Он почувствовал, что я настороженно к нему отношусь? А мы ведь брат и сестра и должны понимать друг друга с полуслова, дружить. Думаю, я не буду ревновать тебя к нему. И знаешь почему? Я, вероятно, эгоистка, но я почувствовала, что не будет у тебя с ним такой близости, как со мной, и потому успокоилась. Между прочим, дала ему три книги – английскую, немецкую и испанскую – он легко переводил с листа. Мы с ним вчера долго говорили, пока няня не прикрыла наше словесное пиршество. Насколько я понимаю – он смотрит в корень лингвистики, он талант, может быть даже большой талант. Вот какой у меня брат, а у тебя сын, дорогой папочка!

Алексей Петрович позвонил Леночке и, как всегда, заехал за женой.

– Леночка, меня поразил вчерашний разговор с Танюшей. Она уже взрослый человек, у нее аналитический склад ума, и когда только девочка успела вырасти?

– Девочка у нас исключительная, удивляться нечему, тянет твою концептуальную программу-максимум, Алешенька, но программу она выполнит лишь в случае, если не оставит бассейн и, хотя бы раз в неделю, гимнастику. Это необходимо для ее здоровья. Ей хотелось бы продолжить занятия музыкой, но где взять время? Пожалуйста, поговори с ней, найдите компромисс. При такой загрузке она может подорвать здоровье.

В конце концов Танюша решила: так как профессиональным музыкантом она не будет, для себя можно ограничиться игрой на фортепьяно дома и в клубе МГУ в свободное время. С английским поможет Алеша-младший, и через пару месяцев она сможет сдать экзамены за весь курс по иностранным языкам. Пока других резервов времени не нашли.

Как-то во время ежевечерней прогулки Танюша сообщила:

– Папуль, кафедра физкультуры давит: требует, чтобы я сдавала нормы на кандидата в мастера спорта. Откуда взять время? Я объясняла, что занимаюсь на двух факультетах, у меня время расписано по часам. Они мне говорят, что занятия на двух факультетах придумала сама, для себя, а кандидат в мастера – не только для самой себя, но и для alma mater – родного университета, для его спортивной славы. Па, что делать?

– Танюша, этот преподаватель с кафедры физкультуры видит, что ты подходящий «материал». Его задача – воспитать как можно больше спортсменов высокого класса, по которым судят о его квалификации. У нас с тобой другая задача – физкультура и спорт не самоцель, они необходимы для укрепления здоровья, а не для установления рекордов. Пусть рекорды устанавливают те, кто не рвется в науку. Славу alma mater принесут ее воспитанники достижениями в науке, а не сиюминутными в спорте. Стой твердо на своем решении, борись за свой выбор пути. Да осилит дорогу идущий. Договорились?!

– Да!

Они шли по полутемному Кривому. Впереди бежала Зита, то и дело оглядываясь на них. Как настойчиво они пристали к девочке ради своих каких-то корпоративных интересов. И долго не отстанут, и будут давить через комсомол и деканат, который будет вертеться подобно Янусу.

Придя домой, решили, что с завтрашнего дня встречать Танюшу будут вместе с Алешей.

«Итак, моим разговорам с Танюшей “за жизнь” пришел конец, – с грустью подумал Алексей Петрович. – Закончился еще один этап моего влияния на дочь, мое детище. А впереди у нас сложное лечение сына, переезд на новую квартиру».

Вскоре Ларины получили смотровой ордер на квартиру в четырнадцатиэтажном доме на Прудах, который строил «Спецстрой» при ЦК, в центре, в тихом зеленом районе. В квартире на восьмом этаже их все устраивало: большую комнату с балконом с видом на Пруды решили сделать столовой, комнату рядом со столовой отдать Танюше, а соседнюю – тете Груше. Окна спальни и кабинета выходили во двор.

– Все, по-моему, не так уж и плохо! Уверен, с Леночкой в одном кабинете мы не поссоримся, – рассуждал Алексей Петрович. Танюша получает комнату с видом на Женевское озеро, здесь, наконец, есть большая ванная комната и кухня. Общая площадь чуть поменьше, чем в Кривом, но надо, в конце концов, и нам жить в современном доме. Я ожидал худшего, а получилось даже весьма неплохо, а? И отделка квартиры хорошая, даже обои приличные. Алеша-младший пока будет занимать кабинет, а если потребуется маме или мне работать дома, устроимся в столовой. Правда, Светлане, когда будет приезжать, придется спать в столовой, но это ничего.

Все согласились.

– Но почему мы попали в цековский дом? – недоумевал Алексей Петрович.

– Обычно в таких домах дают несколько квартир научным работникам, артистам, писателям. Нам повезло.

– Повезет ли с соседями?

– Алешенька, а ты хотя бы с одним соседом в Кривом общался? Нет, говоришь? Так и здесь будет: мой дом – моя крепость. Хотя это и очень плохо – не по-людски. Соседей надо знать, соседская взаимопомощь объединяет людей и в радости, и в беде.

– Почему мы не знакомы с соседями? Наверно, потому, что все основное время у нас связано с работой и даже дома «…и вечный бой, покой нам только снится». Так уж устроены.

Два дня переезжали, три дня расставляли мебель и, в первом приближении, квартира приобрела жилой вид. А на ее благоустройство уйдет вся жизнь, примерно так говорят англичане.

Перед самым переездом на Пруды Алеша-младший уже находился в хирургическом отделении клиники. Все устроилось как нельзя лучше. В первый же день его отвезли на рентген, сделали анализы, одним словом, начали подготовку к предстоящему консилиуму. Оказалось, лечащий врач Андрей Генрихович, с холеной бородкой, всегда в белой накрахмаленной сорочке с галстуком, знал французский, чему Алеша очень обрадовался.

– Будем дружить, Алеша, и вместе бороться с недугом. Только при вашей активной помощи мне и другим врачам мы победим.

– Я знаю, меня об этом предупреждали.

В палату зашла Леночка и сообщила, что консилиум состоится в конце недели, значит, до операции еще есть время.

– Дорогой мой, как тебе понравился твой лечащий доктор?

– Очень понравился, тетя Леночка. Он, оказывается, ваш ученик, говорит по-французски и изучает английский. Мы договорились, что в свободное время я ему помогу с языком.

– Хорошо, это отвлечет тебя, а в выходные ты успеешь побывать в нашей новой квартире.

– О, какая радость! Я окружен вниманием, я среди близких, даже в больнице. Но на два дня домой – это ни с чем не сравнимая радость! После операции или во время операции я буду думать об этих днях, спасибо.

– Мой восторженный мальчик, дай я тебя поцелую. Уверена, все операции пройдут хорошо, организм молодой, воля к жизни у тебя большая. Наступит время, начнешь учиться ходить – сначала на костылях, потом с палочкой, потом – без. Будешь гулять по парку клиники, потом по бульварам, а потом и по окрестностям дачи, если ее стройку закончат. Затем тебе придется снова лечь к нам на обследование на несколько дней или на пару недель, а уж потом поедешь прогуливаться по Елисейским полям. Вот так, милый, такую программу предстоит выполнить нам с тобой.

– Тетя Леночка, не уходите, задержитесь еще на минуточку. Вы такая внимательная, вы такая добрая, сердечная, близкая! Вы как моя мама! Мама скучает без меня, но не может приехать, так жалко. Она живет такой напряженной жизнью: лекции, статьи, книги, деловые встречи. Теперь поставили телефон в палате. Мы с ней подолгу разговариваем, и она спокойна за меня, поскольку вы рядом. Но все равно, конечно, волнуется. Она все еще считает меня мальчишкой, мальчуганом, и сам я не считаю себя вполне взрослым. Тетя Леночка, можно я буду называть вас мамой Леночкой? Вы мне очень близки.

– Можно, мой мальчик, конечно можно! Вот я уже и плачу, а я на работе. Дай я приведу себя в порядок, меня ждут. Я к тебе еще зайду, adieu, mon sher!

Как всем осточертели эти бессмысленные партийные собрания с заранее подготовленными выступающими и иногда даже накануне написанным протоколом! Собрание – одна из ипостасей советской жизни, а социалистические соревнования и соцобязательства – вранье по своей сущности, порожденное стремлением хоть как-то исправить неправильно организованный трудовой процесс. Тем не менее соцобязательства принимались на собрании по работам, которые вот-вот должны быть выполнены и сплошь да рядом находились на завершающей стадии оформления. Ларин, так же как и очень многие, понимал, что советский образ жизни породил особую породу людей, по Ильфу и Петрову, «чрезвычайно озабоченных общественной работой», живущих в мираже их же деятельности, почему-то называемой общественной и идущей во вред общественно-полезному труду. Персонажи «Золотого теленка» перекочевали в различные парткомы, месткомы, общественные и государственные учреждения, и Алексею Петровичу и его товарищам на собраниях приходилось слушать их пустую болтовню. Сначала выступления с анализом, как сказано в повестке дня, «хода социалистического соревнования», затем прения и, наконец, зачтение протокола «о досрочном выполнении институтских работ». Как правило, на собрании каждый занят своим делом, доклад присутствующим неинтересен, его не слушают. Особенно везет тем, кто устраивается за шкафом возле столба в дальнем конце большой комнаты. Там кто вяжет, кто читает, кто откровенно дремлет. Все понимают формальность, никчемность собраний, обязательно проводимых раз в месяц «для галочки», для отчетности. Идет бесконечное жонглирование цифрами, как и в первые годы пятилеток, о которых исполнители работы знают далеко не все, но о многом догадываются. И руководители, и исполнители подобно марионеткам играют давно выученную роль серьезных людей, чертыхаясь про себя среди друзей или на кухне, что дальше так жить невозможно – тошно, мерзко, гадко. Никому не нужны эти собрания, вся эта отживающая советско-партийная система: ни уму, ни сердцу – противно.

На одно из партийных собраний в отделении приехал первый секретарь райкома Николай Николаевич Разуваев. Все встрепенулись – сонливости как не бывало, даже из-за шкафа народ вылез. Тема собрания – «Идеологическая работа парторганизации». Сначала Петров, секретарь партбюро, доложил о работе кружков политпросвещения, потом слово попросил товарищ Разуваев.

– Идеологическая работа партийной организации не только в изучении первоисточников марксистско-ленинской науки, но, и это главное, в умении применять ее на практике. Как в нашей повседневной жизни, в ее трудностях, мы увидим наше завтра и как это «завтра» мы строим сегодня. Вот давайте мы поговорим об этой стороне идеологической работы. Товарищ Петров затронул в своем выступлении проблему наиважнейшую, разговор об этом мы продолжим на следующем собрании. А сегодня я хотел бы поговорить вот о чем.

В одном из последних номеров вашей многотиражки была напечатана заметка Алексея Петровича Ларина «Унылая жизнь на Безымянке», и коммунисты не могут пройти мимо этой публикации. Так вот, поговорим с партийных позиций, соответствует ли эта заметка требованиям партийной печати, нашим представлениям о жизни в условиях социализма. Товарищ Петров, возражений нет? Если нет, то, пожалуйста, продолжайте собрание.

– Товарищи, – обратился к собранию Петров, – итак, приступим к более широкому рассмотрению идеологической работы нашей парторганизации, как предложил товарищ Разуваев. Согласны?! Есть ли смысл зачитывать заметку Алексея Петровича? Все ее читали? Или кто-нибудь не читал?

Зал зашумел: «Читали, читали! Ходила по рукам! В заметке все правильно, против правды не попрешь!»

– Поскольку все заметку читали, то я бы попросил Алексея Петровича рассказать о мотивах, которыми он руководствовался, написав такую, я бы сказал, несвоевременную заметку.

Раздались выкрики:

– Заметка правильная и более чем своевременная.

– Продуктов в магазине нет!

– Народ спивается!

– Тихо, товарищи, тихо! – Петров попытался овладеть залом. – Все желающие выступят. Алексей Петрович, прошу вас.

– Товарищи! – обратился Алексей Петрович к собравшимся. Для меня явилась неожиданной просьба написать в нашу многотиражку заметку о проведении свободного времени трудовым народом на Безымянке. Там я часто бываю в командировке, как вы понимаете, обстановка мне известна. Если о досуге, то в многотиражке думали, полагаю, что я напишу обязательно о Дворце культуры, о хоре ветеранов, о детском балетном кружке. Я написал о другом. Как разумно проводимый досуг перерождается в унылое, беспросветное времяпрепровождение подавляющей части заводчан. Вышло так, что ликующих звуков фанфар я не услышал и благоухающих роз не увидел. Одним словом, получилась заметка не для печати, поскольку от стереотипов у нас не отходят по неписаному закону. Что скажут в парткоме, если передать им эту заметку, думалось мне: автор тенденциозен, не учел временных трудностей и отсюда очернительство нашей действительности; нарушены традиции нашей печати учить народ через временные трудности видеть светлое завтра. Никто в парткоме не отнесется к заметке как к материалу для размышления, для выводов, что дальше так жить нельзя. И вот представьте себе, напечатали! Значит, не один я так думаю, и меня это радует. Или, может быть, напечатали по ошибке, по недосмотру и кому-то за это попадет. Тогда мне придется сожалеть о товарище, за меня пострадавшем и потерявшем бдительность или «остроту партийного зрения», что в наших условиях, в сущности, одно и то же. Поскольку ее напечатали, то заметка является оселком для проверки, кто и как понимает задачи нашей партийной печати.

– Значит, Алексей Петрович, вы сознательно шли на отступление от традиций партийной печати? – уточнил секретарь партбюро.

– Анатолий Иванович, а что вы понимаете под традициями партийной печати, по пунктам?

– Во-первых, защиту рабочего класса с позиций диктатуры пролетариата методами социалистического реализма как прожектора нашей действительности, а также борьбу с маловерами о нашем светлом будущем. Одним словом, веру в коммунистическое будущее, которое не за горами!

– Извините, Анатолий Иванович, но вступать с вами в дискуссию не буду – ничего кроме трескучих фраз я не услышал. Если говорить не только о моей заметке, то я считаю, что партии пора выходить в большую печать не только с рапортами об успехах, но и критикой недостатков. Пора называть вещи своими именами – открыто и честно. Достигнув высочайших успехов в авиационной и космической технике, в создании атомного оружия, подводного флота, различного вооружения для армии, мы заплатили за это отставанием деревни, легкой промышленности, да отставанием в культуре народа. И главное, мы не покаялись в геноциде собственного народа, в уничтожении в сталинских лагерях двадцати миллионов наших сограждан. Я и написал всего лишь маленькую заметку, и не более того, что неоднократно видел на Безымянке и во многих других городах. По моему глубокому убеждению, наступило время, когда с партийной печати должна быть снята цензура. Каждый должен иметь право высказывать свои предложения о путях построения социалистического общества, пути выхода из экономического кризиса, в котором мы вязнем с каждым годом все глубже и глубже. Недопустимо закрывать глаза на недостатки, их надо критиковать, разоблачать взяточников и тех, кто, прикрывается громкой фразой, не думая, что происходит с нашей родиной. И еще одно замечание по выступлению товарища Петрова. «Вера» – понятие, тесно связанное с догматизмом в контексте вашей фразы. А мы диалектики, эволюционисты, вера – не метод коммунистов в построении нового общества.

На какое-то время в зале воцарилась тишина, затем слово попросила одна из сотрудниц Рина Сидоровна.

– И заметка в многотиражке, и выступление автора – чистейшей воды заушательская критика, недоброжелательная и злобная, саморазоблачительная. И так выступает наш товарищ по партии, я бы сказала, наш бывший товарищ по партии. Я сомневаюсь, пока сомневаюсь, что ему с нами по пути. Ему мало той свободы печати, которую провозгласил Ленин в защиту пролетариата и трудового крестьянства. Ему, видите ли, нужна особая свобода печати, в которой можно было бы писать о пьянчужках и прочих негативных сторонах нашей жизни. Меня как коммуниста эта заметка и выступление профессора возмущает.

– А меня выступление Алексея Петровича и его заметка восхищает, – возразил Аветик Даниельян. – Я за нее двумя руками. Наконец-то мы услышали голос правды, когда события называются своими именами. И, позвольте вас спросить, Рина Сидоровна, где вы увидели «заушательскую» и злобную критику профессора? Я свидетельствую, что в заметке – правда, одна правда и ничего против правды. Вы ему пытаетесь повесить ярлык чуть ли не врага. Что означает «саморазоблачение», что означает, что вы сомневаетесь по пути ли Алексею Петровичу с партией? Это с теми, кто закрывает глаза на правду, и профессору, и мне, и многим другим честным коммунистам не по пути, это точно. Как вам, ортодоксам в розовых очках, будет стыдно смотреть людям в глаза, когда партия заговорит с народом простым честным ленинским языком! А такое время наступит. Что касается выступления, то во многом погорячился Алексей Петрович. Как ее понимать, эту «свободу слова»: с позиций партии или с позиций жителей Безымянки? Тут есть о чем подумать. Но я категорически против ярлыков, которые чуть ли не хотят повесить на Алексея Петровича.

Потом многие выступающие поддержали Дана, высказав свою точку зрения: да, в заметке все правильно, тем более что ее опубликовал партком в институтской многотиражке.

Гул голосов нарастал: «В заметке все правильно, я там бывал… Пора в большой печати писать о низкой культуре в массах… Нужны предложения, как накормить народ. Магазины пустые… водку пить лучше дома с друзьми, а не в шалмане…» Стало шумно. Сидящие в зале обменивались мнениями, не обращая внимания на председательствующего.

Слово взял Разуваев.

– Разрешите мне высказать свое мнение. Многие горячо выступили в защиту заметки. И это правильно, принципиально. Пора в низовой печати не замазывать наши пороки, а писать о них, чтобы исправлять. Пройдет некоторое время, и большая печать с большевистской прямотой начнет очищать авгиевы конюшни нашего быта, далекого от социализма. Судя по всему, процесс боевитости печати по изживанию родимых пятен капитализма начнет нарастать снизу. И это правильно. Хотя мы и не боимся критики наших западных недоброжелателей, тем не менее тактически будет верно, если пороки нашей жизни покажете вы в своей печати. Большевистская печать этой работой занята всегда. В силу своих непомерно трудных задач по руководству страной партия может временно не уделять ей достаточного времени. Вы – помощники партии в этой работе.

Все разошлись, пожимая плечами и с радостным холодком на сердце: неужели начинается процесс демократизации партии, так просто, снизу, без барабанного боя, без шумихи: здесь, видимо, навели тень на плетень. Другие сомневалась, а может быть, все-таки началось?! И на этом успокоились. Многие стали настолько «бдительными», такими осторожными, что целиком отдались своему внутреннем цензору: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Подавляющее большинство относилось к происходящему на собрании с полным безразличием, индифферентно.

Из института Алексей Петрович шел вместе с Даном.

– Как хочешь, Алеша, но здесь что-то не то. Не может быть, чтобы без постановления ЦК, которое обычно публикуется или рассылается по первичным организациям, секретарь райкома провозгласил свободу низовой партийной печати, нонсенс. Так, сразу на наши головы, да такой идеологический поворот, и поводом для этого послужила твоя маленькая заметка в многотиражке? Чушь, что-то не то происходит в известном тебе Датском королевстве.

– Дан, ты прав. Николай Николаевич честный человек, настоящий коммунист. Он всегда ждал от партии, от партийной печати изменений, как и все мы, воспринял с большими надеждами XX съезд партии. Потом последовали разочарования. Там, где он работал, требовали выполнения идеи, рожденной кучкой людей или лидером, которую возводили в категорию догмы. Отступление от догмы каралось. Мне кажется, что его серьезно в партийных органах уже не воспринимают. Вот почему его из МГК перевели в райком. Думаю, сейчас у них он на положении прожектера. Ждут, что из его инициатив получится. Может быть, из-за этого послали в райком – в большей мере сам себе хозяин, а если что и натворит без ведома, закрыть и придавить легче. Все его начинания затухают, им не дают разгореться. Мне кажется, что изменения в низовой партийной печати – инициатива Николая Николаевича, как эксперимент. Если не будет решений ЦК в духе выступления Николая Николаевича, то нас ждут большие перемены, если и не всю партию, то группу, которую, скорее всего, назовут инакомыслящей, состряпают постановление. К этому надо быть готовым, Дан. Из мухи могут сделать слона. А могут вызвать в МГК или даже в ЦК, пожурить или дать команду вкатить по строгому выговору, а могут и не заметить. Это как решит хозяин-барин.

Днем с Дальнего Востока прилетела Светлана. Расцеловалась с тетей Грушей и зверятами, заодно прощупав все тело Зиты, нет ли чего плохого.

– Молодец, собачка, молодец, здоровенькая барышня. Пора тебе жениха подыскивать. Что хвостом виляешь, умница моя?

Разместилась с вещами в столовой, передала тете Груше большую сумку с рыбными деликатесами. Пошла в ванную, размеры и дизайн которой привели ее в восторг. А пока она мылась, тетя Груша распечатывала увесистый тюк с дарами моря.

– Светланочка, тебе давно пора замуж, что ты тянешь, аль секрет какой, тогда я молчу.

– Да нет у меня никаких секретов, тетя Груша, женихов подходящих нет. Один встретился в молодые годы, да и тот был женат. Одна так и мотаюсь по командировкам – должность такая, главный ветеринарный врач СССР. И докторская написана – защищать надо, а все некогда, квартира есть собственная на Сивцем Вражке, а идти туда не хочется – одной тоскливо. Мебель надо покупать, а с кем? Все заняты.

– Вот что я скажу, девка, замуж тебе пора, и срочно. Думала я о тебе – лучше Дана никого не знаю. Алешенькин приятель, в одном институте работают, его годок. Жил с мамой, а как она умерла, остался один, холостяк и привык уже к такой жизни скучной, и поплыл, и поплыл по течению жизни, как говорит Алеша, а ему уже пора в тихую заводь заходить, давно пора. А тебе не докторскую защищать надо, а дитя рожать.

– Вон вы какая. Я вашего Дана один раз видела у вас в Кривом. Сразу видно ученый: лохматый, одновременно две книжки читает, спорит и курит, спорит и курит, а когда танцует, все время на ногу норовит наступить.

– Курить он бросил, с Алешей регулярно ходит в парикмахерскую, а чистюля – еще таких поискать надо. Непьющий, добрый. Животных любит – страсть. Он кошку на помойке нашел, большого попугая завел и собаку.

– А какая у него собака?

– Хорошая, не перебивай! Тобик называется. Я бы сказала, глаза у него красивые – так и буравят в самую душу. Что тебе еще от Дана надо? Чтобы на лошади скакал, как гусар? Вот этого он не умеет. Зато машину водит лихо, как Алешенька. Они как начнут читать стихи с Алешей, да еще к ним Леночка присоединится, а еще Танюшка прискачет – лучше любого концерта. Да с таким проникновением читают, что только сидишь и шмыгаешь носом. И добрый: года два тому назад подобрал Дан Тобика в мороз, принес домой на руках, выкупал его в ванне, отогрел любовью. Уж привязан к нему Тобик, уж так предан, это я точно тебе говорю! А как он про Кешу рассказывает, это про попугая, понимаешь? У Кеши, говорит, хороший попугайский характер. Рассказывает, что Кеша любит перебирать шерсть у спящего Тобика, а у Тобика борода уж вся седая от старости. Тому такое ухаживание не всегда нравится. Сначала Тобик ворчит, потом рычит, а если и это не помогает, то вскакивает с лаем. Кеша с криком спасается бегством, иногда потеряет одно-два перышка, по крайней мере, полчаса не может успокоиться: издает звуки страшные, даже шипит, похоже, что лает.

Потом долго занимается туалетом, приглаживая перышки, а Тобика дня на три оставляет в покое. Иногда Дану кажется, что это у них игра, которая нравится им обоим. Тобик помахивает хвостом от удовольствия, когда загонит Кешу в клетку или куда-нибудь повыше. Дан считает, что они понимают, кто из них главный в его отсутствии. Они провожают его до дверей и, оставаясь в одиночестве, каждый занимается своим делом. Тобик спит возле дверей, Кеша забирается в клетку. Квартиру убирать и обед готовить к Дану приходит Татьяна Николаевна, ей уж за семьдесят, ничего такого не думай.

– А что я по этому поводу должна думать, тетя Груша? Ничего я и не думаю.

– Дай досказать про Дана. Когда Дан уезжает в командировку на несколько дней, за домом следит Татьяна Николаевна. А когда Дан возвращается, его радостным лаем встречает Тобик. А Кеша недоволен долгим отсутствием Дана – ворчит и шипит на него, взъерошивает перья, а через полчаса идет мириться. Кешка только Дана и признает, а Тобика терпит. Тиранил бедную кошечку – все норовил клюнуть ее, перья распустит и наскакивает, и шипит. Мирил он их, мирил, да так и не подружил. Так и пришлось кошечку-мурлыку отдать Татьяне Николаевне. Она взяла с удовольствием – красивая кошечка была, ласковая. А ты говоришь, что Дан на ноги наступает. Подумаешь! Вот и научи его танцевать. Лучше Дана у меня для тебя женихов нету, ясно? А я все думаю и думаю про тебя, девка. Хороший Дан человек, Светочка, и тебе пара.

– Может быть, он очень хороший, но при чем здесь я. Он мне в любви объяснялся, что ли? Он-то меня и знать не знает.

– Знает, знает. Все рассматривал твои монгольские фотографии, восхищался твоими подвигами.

– Какими еще подвигами?

– Всю Монголию на лошадях объездила, а орденов сколько получила? Что, не за подвиги? За подвиги получила, а Алешенька сказал бы «и за подвижничество». Да, чуть не забыла сказать – сегодня Алеша приведет Дана смотреть нашу квартиру, он еще не видел.

– Тетя Груша, так мне надо в парикмахерскую сбегать, где тут у вас поблизости?

– Под телефоном книжица. Найди Жанну. Скажи, что ты от Елены Федоровны, примет. Беги, девонька, беги.

Вскоре появились Алеша с Даном, принесли две бутылки «Хванчкары».

– А где Леночка? – поинтересовалась тетя Груша.

– Леночку еще в три часа вызвали в какую-то больницу на консультацию, будет с минуты на минуту. А где Светланка – доктор Айболит нашей великой родины? А, в парикмахерской? Между прочим, Дан, рекомендую обратить внимание на эту даму. Ее родители, биологи, всю жизнь провели на Камчатке, там и остались. А дочь отправили в Москву, обеспечивая финансами и прочими родительскими заботами на уровне ширпотреба. Все остальное она сама. Сама себя сделала. Да я тебе о ней рассказывал. Все при ней есть, только нет любви. Некому письма писать, только нам, а мы – ей. Мне кажется, что сейчас ее раздирает тоска от одиночества. В Москве прекрасная квартира, а живет у нас. Женщина тоскует, тебе это понятно? Обрати на нее внимание, хороший она человек, наша Светланка. А как к ней тянутся животные! Какой-то дар, просто чудо.

– Ясно, Алешка, ты мне говорил о ней много раз – еще в твою бытность на «сельской ниве». Теперь возникли реальные возможности заняться Светланой, если она меня воспримет. А что, не такой я плохой, хотя и прицепили бирку «холостяк». Правда, слово «заняться» звучит пошловато, я хотел сказать, что буду ухаживать за ней всеми доступными мне средствами, а со временем, если поймем друг друга, начну крутиться перед ней мелким бесом. Последняя женщина у меня была три года назад, ты знаешь. То ей одно, то ей другое. То ей один ресторан, то другой. В Большом зале консерватории – зевает. Оперу не признает. Женщина красивая, что и говорить, ты же знаешь, но пустая. Цирк любила и опустошала мой кошелек. Даже сберкнижку. Почему-то дал ей доверенность, зачем? Даже в мамины сбережения залезла. Однажды побывал у нее дома и понял: на мои и мамины деньги она обставила квартиру, купила ковры и прочие тряпки. А когда я в больнице лежал месяц – ни разу не зашла. Потом понял: никакой близости духовной, общности интересов у нас с ней нет и быть не может, мне с ней скучно. Расстались, и был от счастья на седьмом небе. Мне кажется, она самая настоящая стерва, как я сразу не понял, дурак.

Пришла Леночка.

– Дан наконец-то к нам пожаловал! А у нас гостья, наш хороший друг, Светлана. Вы чуть-чуть знакомы, познакомьтесь поближе, интересный человек.

– Леночка, спасибо, про Светлану я все знаю, Алешка доложил. Ты не знаешь, у нас сегодня были в масштабах института эпохальные события. Райком на Алешкиной заметке о Безымянке решил партийную идеологию в объеме местной печати поставить с головы на ноги. Мы застрельщики нового партийного движения! Не по указке сверху, а снизу – низовая партийная печать начнет крыть правду-матку без всякой цензуры, что бог на душу положит. Плохо живем, так и пишем – плохо живем; пьянствуем – так и пишем: страна гибнет от алкоголизма. Как улучшать жизнь – даем предложения. В этом большая тактика – предложения с мест, это, во-первых, а, вторых, до заграничной шельмующей нас печати далеко. Пока до «них» дойдет – или ишак сдохнет, или шах помрет. Шельмовать будет некого. На себе ставим эксперименты, Леночка, на Алешкиных перлах, как зачинатели нового партийного движения «Свободу низовой партийной печати!» Но по шапке мы получим в любом случае, точно. Такую же «шапку» получит Николай Николаевич, только будет ли ему на что ее надеть, вот в чем вопрос?!

– Алешенька, такие события, а я ничего не знаю, утром подробно все расскажешь, хорошо?

Вернулась Светлана. Не успел Алеша ахнуть, увидев преображенную и вместе с тем такую близкую Светлану (как все-таки прическа меняет лицо!), как Леночка шепнула: «Это для Дана».

– Светик, а мы по тебе скучали. Давай расцелуемся, а потом пойдем осматривать квартиру и познакомим с нашим приятелем, которого ты немножко знаешь.

– Впрочем, Дан, иди сюда ухаживать за дамой! Ей надо расстегнуть ботики, помочь снять пальто. Почему это я должен лишать холостяка такого удовольствия? Дан, долго тебя ждать?

– Бегу, бегу!

– Знакомьтесь – Светлана, наша что ни на есть лучшая подруга, Дан – что ни на есть наш лучший друг. Прошу любить и жаловать, а все подробности за столом, Светланка угощает дарами моря с Дальнего Востока.

На следующий день, в субботу, Алексей Петрович, захватив связку книг по списку сына, собрался больницу. Предложил Тане поехать вместе с ним, но она отказалась:

– Надо было бы съездить. Но так или иначе значительная часть времени из-за приезда Алеши у меня пропадет. Я лучше два-три часа позанимаюсь, так ему и объясни, ладно? А мама поедет?

– Мама считает, что я слишком редко с ним бываю наедине.

– Вот видишь? А меня приглашаешь. Мама у нас умница. Или ты боишься оставаться с ним с глазу на глаз?

– Что ты, девочка? Или у нас с ним не найдется общих тем для разговоров?

– Только ты про Наталию Александровну не очень уж распространяйся.

– Слушай, но при чем здесь Наталия Александровна, и потом ты опять суешь свой симпатичный носик не в свои дела или хочешь от меня по этому носику получить щелчок, конечно не физически, а в хлестких словесах.

– Не хочу, не хочу, не хочу! И все-таки…

– И, пожалуйста, без всяких «и все-таки»… Будь здорова, девочка. Да, вот что! Тебе надо заниматься, а ему хочется посмотреть Москву. Я с ним поезжу по Москве пару часиков, так что скоро не ждите, мы покатаемся по городу.

– Хорошо, папа, будь осторожен.

– Будем!

– Ну, сын, доброе утро.

– Здравствуйте, папа, я так рад! Сегодня я увижу нашу семью, а по дороге посмотрим Москву, это замечательно. Сказав «увижу нашу семью», не совершил ли я по отношению к своей маме бестактность? В Париже мы считали, что наша семья – это я и мама, мама и я. А сейчас…

– А сейчас ты в Москве. Ты богатый человек – у тебя и в Москве тоже есть семья, которая тебя любит и тобой гордится. Конечно, при всем нашем желании ни мама Леночка, ни я не можем заменить тебе маму, передать все тонкости ваших отношений, мы их не знаем. Но чувствуем, что стиль вашего общения в Париже не может резко отличаться от того, что ты встретил здесь. Хотя все осложняется из-за пребывания в больнице и подготовки к операциям. И конечно, как ни старается наша мама Леночка создать для тебя комфортные условия в больнице, они лишь отдаленно приближаются к условиям парижской клиники. Но, Алеша, альтернативы нет.

– Папа, я это знаю. Мне давно понятно, что единственный путь к выздоровлению проходит через Москву. Я за все благодарен, за все, особенно за книги. Думаю, у вас дома мне будет весело, познакомлюсь с тетей Светой, займемся с Танюшей быстрой методикой овладения английским языком, наконец, буду разъезжать по квартире и даже смогу выехать на балкон. А внизу!.. Я счастливый человек. Я давно пришел к выводу, что для счастья человеку не так уж и много надо.

– Дорогой мой человечище, мой сын! Во-первых, прошу тебя бросить раз и навсегда «Я вам благодарен…» или что-то в таком роде. У тебя нет причин меня благодарить. Я должен благодарить твою маму за то, что она, как садовник, лелеющий пробивающейся к свету стебелек, всеми путями способствовала раскрытию талантов, заложенных в тебе природой.

На минуту Алексей Петрович задумался и, обняв Алешу, продолжил:

– С каждым днем ты мне становишься все ближе, родней и доступней. На стадии твоего юношеского формирования в личность, именно в личность, все возможное сделала твоя мама. Возможно, какое-то влияние на тебя оказывал Жан, немного нейтрализуя женскую ласку, которая может помешать формированию мужского характера, а может быть, и нет. А теперь – я твой: я твой друг, советчик, помощник в любых полезных для тебя и для людей начинаниях.

– Между прочим, сегодня я впервые назвал вас без особых усилий «папой».

– Спасибо. Теперь научись обращаться ко мне и к маме Леночке на ты.

– Постараюсь.

Из больницы они покатили на Ленинские горы.

– Хотя я знал, что здесь не кавказские кручи, но гипербола явная. Зато какая красота перед нами!

– Держи бинокль.

Они стояли у парапета. Москва-река внизу, а на той стороне реки, в ее излучине, разместился стадион и множество прочих спортивных сооружений. Внимание Алеши привлек двухъярусный метромост. Наверху – автострада, а в нижнем стеклянном павильоне бегали зеленые и голубые вагончики метро, на одну-две минуты совершая остановку, и люди быстро входили и выходили из них.

– Как конвейер, – воскликнул Алеша-младший.

– В метро достигнута очень высокая точность движения поездов, и нарушение установленного графика рассматривается как чрезвычайное происшествие. А еще правее метромоста Шуховская башня, откуда на весь мир вещала «Радиостанция имени Коминтерна», пропагандируя коммунистическую идеологию. А если смотреть прямо, то вдалеке можно увидеть позолоченный купол колокольни Ивана Великого, построенной в начале XVI века. Строить здания выше Ивана Великого указом царя запрещалось. Слева от него Успенский собор, церковь Ризоположения, Грановитая палата. А большое современное здание из стекла и бетона – Кремлевский дворец съездов, – и это все Кремль. А слева, у парапета, церковь, где Герцен и Огарев давали клятву на верность России. Мы везде побываем с тобой, как только ты встанешь на ноги.

– Папа, во Франции, когда заходит речь об уровне жизни народа, принято говорить о России как об отсталой стране. Если же говорят о музыкальной исполнительской культуре и ее композиторах, о литературе, о театре, о кино, признают ее авторитет. Складывается впечатление, что наряду с высокой культурой в центре общая культура народа очень низкая, мне еще об этом мама говорила. А почему Россия закупает зерно на Западе, чуть ли не во Франции, когда у вас столько пахотных земель? Может быть, потому что их большая часть находится в зоне высоких широт и чуть ли только не три процента, как указано в статистике, в зоне устойчивого земледелия? Но почему же царская Россия кормила хлебом всю Европу, и себе оставалось? И почему устрашающая Запад могучая Советская армия стоит в Европе? Папа, я правильно поставил вопросы, которые возникают у людей? Россию боятся, и это ужасно!

– Мальчуган, так называет тебя твоя мама, а ты знаешь, так меня называла моя мама, твоя бабушка?

– Да!

– И я тебя буду так называть – получится что-то вроде родовой преемственности, ты не возражаешь?

– Конечно, нет, конечно, нет, я очень рад!

– Теперь скажи, до этих вопросов «дошел» сам или хотя бы часть из них кто-нибудь тебе подсказал?

– В основном сам, но что-то узнавал от мамы, от Жана или еще кого-то. А ответы искал в книгах, в университете, правда, последнее время университет посещал редко, из-за болезни. Моя неподвижность приучила меня к самостоятельным занятиям: сам себе ставлю вопрос, сам ищу ответ. Иногда в книгах содержится противоречивая информация, тем интереснее искать правильный ответ, чуть не сказал «истину».

– Молодец, мальчуган. Истину не знает никто, но к ней стремятся все, в этом счастье мыслящего человека. Чтобы ответить хотя бы на часть твоих вопросов, надо совершать непрерывные экскурсы в историю, и ответы не могут быть односложными, хотя в эти проблемы мы будем углубляться постепенно. О России и о проблемах России мы еще много будем с тобой говорить при каждой нашей встрече. Думаю, некоторые из проблем разрешит само течение жизни.

Часа через два они приехали домой усталые и довольные.

– Ура! Алешки приехали, – открывая дверь, приветствовала их Таня.

– Наконец-то наши мальчишки приехали, дорогой мой мальчик приехал, – стала их обнимать и целовать Леночка. И Зита, запрокинув мордочку, радостно повизгивала, разрываясь между Алешами. И Таня взяла Алешину куртку и шапку, повесив их на вешалку, а потом бросилась обнимать и целовать папу, словно не видела его целую вечность, и чмокнула в щеку брата.

– А вас я знаю. Вы – тетя Света, наша родственница или почти родственница. А вы – дядя Дан, приятель папы и большой друг нашей семьи, – обратился Алеша-младший к парочке, стоящей позади других.

– Нет чтобы подождать, пока его представят, – шутливо возмутилась Таня. – Нельзя же поперед батьки в пекло! Этот парень трудяга великий, эрудит и полиглот, и вообще он очень хороший. Но тебе, Алеша, я объявляю дружеское наказание, какое, еще не придумала.

– Танюша, я согласен.

– Я возражаю, – вмешался Алексей Петрович. Слово «наказание» не подходит, пусть будет так: «дружеское пожелание». Также прошу занести в протокол, хотя вы это и без того знаете, что он мой сын, а Леночка его московская мама.

– Вот тебе и на! Сначала отняли половину моего единственного подруга, моего папуху, а теперь и половину мамочки. Я не согласна, я не согласна, я не согласна!

– Тетечка Светланочка и дядечка Дан, окружите, пожалуйста, вниманием, моего дорогого брата, парень он занятный, смею вас уверить, хотя еще совсем мальчишка. Я кажусь себе просто матроной по сравнению с ним, – и она, взъерошив Алеше волосы, увезла его в столовую, а сама ушла к себе на часок-другой, позаниматься.

«Эта парочка, – подумала про себя Светлана, – будет жить в мире, согласии, и любви».

Возле Алешиной коляски на диване устроились Светлана и Дан, и все располагало к спокойной неспешной беседе. Зная, что Светлана ветеринарный врач, начал Алеша.

– Вы же знаете, какой удивительный народ собаки, тысячелетия они рядом с человеком. Куда хозяин, туда и его собака, не задумываясь – в огонь, и в воду, так ведь? Я убежден, что они могут думать, а в условиях, когда и подумать некогда, принимают точно такое решение, какое бы принял человек. В детстве, мне было года полтора, мы жили на даче с мамой и однажды расположились на берегу вблизи маленького озера. Я возился с игрушками, а мама, как потом выяснилось, делала какие-то записи в блокнот и, по-видимому, была настолько увлечена, что не заметила, как я пошел к озеру и в воде упал, да так, что голова оказалась под водой. Буквально в туже секунду в какие-то два прыжка ко мне подскочил наш пес Клошар, схватил меня за рубашку, вытащил из воды и, встряхнув пару раз, положил перед мамой. Вот что делает наука с людьми! Мамочка отключилась, забылась в работе, а Клошар наблюдал! Шума потом было – на ее крик прибежали соседи, врач, потом приехала реанимационная машина, а, оказалось, я абсолютно не пострадал. Теперь наш Клошар, отлитый в бронзу в натуральную величину, стоит в нашей гостиной. А клочок его шерсти мама хранит в шкатулке вместе с драгоценностями.

– Знаешь, Алеша, – поддержала разговор Светлана, – я тоже очень люблю собак и быстро нахожу взаимопонимание с ними, даже с волкодавами. Я люблю не только собак, но и кошек, лошадей, одним словом – «братьев наших меньших». Однажды в городе Флибурге, у Швейцарских Альп, я наблюдала такую картину. Из открытых дверей дома вышел важный с большущим пушистым хвостом красавец котище, пересек тротуар и, впрыгнув через опущенное стекло двери автомобиля, тут же вытянулся во всю длину у заднего стекла машины. Потом из дома выбежали двое шумных мальчишек и колли. Эти трое устроились на заднем сиденье. Затем, и это самое интересное, через ворота двора, по-видимому, отец семейства, вывел серенького пони, которого по трапу провели в фургончик, прицепленный к автомобилю. Наконец вышла мадам – весь экипаж в сборе. «Куда они отправляются?» – поинтересовалась я у прохожего «В горы, мадам, в горы, отдыхать всем семейством. А у вас разве отдыхают без братьев меньших? Им тоже хочется на природу, побегать, поиграть, свеженькую травку пожевать. А для детей-то какая радость!»

– А я расскажу вам о случае из моей жизни, – прервал Дан идиллический рассказ Светланы. – Большая группа отдыхающих – родственников и друзей, в том числе и я с мамой, а мне тогда тоже было не более полутора-двух лет, пошли к реке. Мой дядя был крепко под мухой, и ему было море по колено. Навстречу – стадо. Пастух закричал: «Обходите стороной, корова бодучая». «А ну, подайте мне ее – посмотрим кто кого». И я, ребенок, увидел эту ужасную корову: она наклонила страшную голову с налитыми кровью глазами, с огромными рогами, которыми как бы норовила поддеть землю. В следующее мгновение, и мне это врезалось в память, дядя схватил корову за рога, но она легко высвободилась и, ударив рогами снизу вверх, подняла его над собою. К счастью, были пропороты только ляжки ног. Довольно длительное время дядя хромал и ходил на перевязки. «Если бы не сбросила рук с рогов, я бы ее свалил, потом добавлял он, скорее всего». Любил подраться на кулаках, шумную компанию, застолье.

– Дядя Дан, а что означает «под мухой», и где ваш дядя сейчас?

– Быть под мухой – значит выпить много спиртного, быть пьяным.

Вошел Алексей Петрович и предложил Алеше посидеть на балконе.

– Побудешь один минут десять? Давай я помогу тебе надеть якутскую доху, в ней будет тепло. Тебе полезно подышать свежим морозным воздухом и понаблюдать за москвичами.

– Спасибо, папа, с удовольствием.

Устроившись на балконе, Алеша-младший с интересом разглядывал московский бульвар. Иногда ему даже казалось, что он раньше где-то видел что-то похожее: как дети играли в снежки, лепили из снега крепость, как лихо мальчишки спускались на лыжах с довольно крутого берега. А мелкая детвора здесь же, на санках, – кто верхом, а кто с разбега плюхался на санки животом. Значительная часть пруда, расчищенная от снега и отгороженная решетчатым забором с гирляндами из разноцветных лампочек, была выделена под каток. Смеркалось. Посредине катка зажглась елка, на ее ветвях висели деды-морозы, снегурочки, зайцы, огромные хлопушки и белые и желтые шары. Из репродуктора полились звуки танцевальной музыки, появились десятки катающихся. Одни неспешно кружили, другие, на беговых коньках, стремительно пролетали стороной.

Вздохнув, Алеша поехал в свою комнату. Она была еще более похожа на его парижскую комнату, чем та, в Кривом.

– В этом нет ничего удивительного, объяснила Леночка. – Мама прислала по почте фотографии твоей комнаты.

Леночка беседовала с Алешей-младшим, Дан – со Светланой, которая время от времени убегала на кухню чтобы помочь тете Груше, но тут же возвращалась, отправляемая назад, в комнату. Таня в своей комнате готовилась к очередному зачету.

И под шумок Алексей Петрович удалился в кабинет. Ему хотелось побыть одному. «Теперь я отец семейства, да еще при детях от разных женщин. От разных женщин – звучит пошло, – впервые эта мысль пришла в голову. – Обе эти женщины – обаятельные, интересные, содержательные, обращают на себя внимание и обе достигли значительных профессиональных успехов. С Наташей меня сблизили обстоятельства и случай, к ней никогда всепоглощающих чувств не испытывал, потерял на время голову – это было. Было, но уже очень давно. Меня больше волнует наш с ней общий сын – действительно интересный молодой человек. Наташа фактически отрезанный ломоть, – рассуждал он. – Но появление Алеши-младшего неожиданно спровоцировало возрастание моего интереса к Наташе: как она смогла вырастить такого парня одна? Одна ли? А Жан? Я и не сомневался, что он оказывал влияние на формирование Алеши, и значительное ли? С Танюшей все ясно, она – плоть от плоти моей, моя воспитанница, продолжение моего я. Танюша – главная цель в моей семейной жизни, она и Леночка. Леночка повернула течение жизни в правильную сторону. Ну конечно, не без моей помощи. Если бы что-то с ней случилось, я бы не вынес, умер. Так? Именно так! Наташа не повлияет на наши судьбы, а сын – может. Он самостоятельно мыслящий, талантливый человек, хотя во многом еще мальчик. Сейчас он оторван от своих сверстников и сверстниц, его мир – книги. Смогу ли я повернуть его к себе? Сможет ли он полюбить Россию и стать космополитом? Односложными ответами на вопросы, которые его мучают, с которыми он просыпается утром и засыпает вечером, здесь не обойтись. Он взрослый человек со своими взглядами…

Он многого не понимает. Чтобы ему понять особенности нашей сегодняшней жизни, начать надо с 1937 – 1938 годов, когда шли один за другим политические процессы, через которые прошли все ленинские сподвижники. Проводились повальные аресты тысяч людей, в том числе далеких от политики, среди ночи, а иногда – в метро и на улице. В годы жестоких репрессий Советское правительство пыталось создать иллюзию благополучной жизни в СССР. И действительно возводились гиганты промышленной индустрии, но какой ценой! И в области культуры были достигнуты мировые успехи, например на Брюссельском международном конкурсе скрипачей пять из шести премий завоевали советские музыканты. Открывались сельские клубы, городские Дворцы культуры, Дома пионеров, проводились смотры художественной самодеятельности, но эти мероприятия не могли поднять общую культуру народа. Советская Конституция и законы не защищали граждан от произвола властей. Конституция была фикцией для нашего народа, а ей верили наивные люди по ту сторону железного занавеса, которые не представляли, что творится в стране. Укрепляло свои силы тоталитарное государство бесправного народа во главе с кучкой правителей, наделенных неограниченной властью. Раскол в международном рабочем движении способствовал приходу к власти фашизма в отдельных странах.

Надо рассказать, что курс на всеобщую коллективизацию в сельском хозяйстве провалился. Идея заключалась в том, чтобы единичные сельские хозяйства объединить в коллективные – колхозы на основе обобществления земли, орудий производства, личного скота. Не напоминают ли эти идеи романы средневековых утопистов? Крестьянство сопротивлялось, были массовые восстания, особенно среди зажиточных хозяев – «кулаков», которых судили, расстреливали и высылали с семьями в Сибирь. Русская деревня была разрушена, начался голод в Поволжье, на Украине. Позднее, в 1963 году Советскому государству пришлось закупать зерно за границей. Колхозникам только в 1974 году выдали паспорта. Каждый гражданин СССР должен иметь приписку к определенному населенному пункту, то есть прописку, которую очень трудно получить в Москве, Ленинграде, в крупных областных центрах.

Сегодня Советское правительство и ЦК партии не руководствуются идеями III Интернационала, «мировая революция», мечта интернационалистов, попала в архивы истории. Вторая мировая война изменила ход истории, идеи Интернационала и мировой революции обветшали. СССР необходимо пересмотреть свои позиции в Европе, но как это сделать, нынешнее руководство страны не знает, и потому стоят советские войска в ряде европейских стран. С другой стороны, сложную военную технику создал советский народ, как у вас принято говорить, значит, наша страна обладает высокой технической культурой, не ниже американской. Высокая техническая культура в СССР и низкая общечеловеческая – факты, против которых не попрешь, как говорится. Но сумеем ли мы в дальнейшем удержать этот высокий технологический уровень – достижения всего народа в результате сверхчеловеческого труда в годы войны – это большой вопрос.

Как помочь Алеше полюбить Россию и одновременно стать убежденным противником существующего строя, борцом за демократию, за интеллектуальное процветание городов и деревень? Эти идеи надо проводить спокойно, не спеша, хотя бы потому, что многие мои ответы ему давно известны. Он учился по книгам, сопоставляя разные точки зрения».

Вот такой разговор с сыном прокручивал в голове Алексей Петрович.

В четыре часа сели за стол.

– Ого! – воскликнула Таня, увидев бутылки «Кинзмараули», «Хванчкары» и других грузинских вин и разнообразные закуски. – Пьянствуем до утра, а слабаки встречаются под столом.

– Интересно, кто же первый попадет под стол, Танюш?

– Э-э, нет, не я! Я буду танцевать до упаду и петь!.

Казалось, больше всех веселился Дан: остроты, шутки-прибаутки, анекдоты и смешные истории, которые происходили с ним или его друзьями. Алеша не выдержал:

– Дан, ты превзошел самого себя, с чего бы это?

– Женщина возбуждает, думать надо! – сказал он чуть слышно, шепотом, но кому надо услышать, услышала.

– Я тебе говорила, Дан, – подойдя к нему, зашептала в ухо тетя Груша, – не упусти девку, золотая жена будет, золотая. И поездки свои кончит, романтик. Ей муж нужен и дом, который бы она полюбила, понял?

– Понял, понял. Я вас люблю, тетя Груша!

– Вот напасть какая! Да не меня, Светланку люби. Какой-то ты, Дан, бестолковый бываешь, ужасть.

– Ах, друзья, за столом на ушко – mauvais genre, дурной тон.

– А мы Пажеский корпус не оканчивали.

– А «Золотого теленка» читали?

– А то как же, настольная книга семьи, – сказала тетя Груша. – Пойду за горячим.

– Я буду помогать, – вскочила Светлана.

– Цыц, девонька, без тебя обойдемся.

Воспользовавшись небольшой заминкой на кухне, Дан, подражая конферансье из «Необыкновенного концерта», с прононсом профессионального эстрадника, произнес тривиальное:

– А теперь, граждане, антракт! Но не просто антракт, а с танцами. Танюша, уважь нижайшую просьбу дядьки Дана, сыграй нам вальс.

Галантно приложив руку к груди, он пригласил Светлану, явно вскружившую ему голову, и повел ее, повел в вальсе, быть может, к своему и ее счастью.

– Папа, заметил Алеша-младший, – восторженные глаза Дана говорят, что он очень неравнодушен к Свете. Не хватает маленькой искры, чтобы их охватил настоящий пожар. И такой искрой может стать исполняемый Танюшей вальс, такой щемящий, наполненный болью и радостью.

– Верно, мальчуган, ты взрослый и наблюдательный, дорогой мой сын, ты верно заметил и про эту пару, и про музыку – это Арам Хачатурян, знаменитый вальс к драме Лермонтова «Маскарад»…

Светлана и Дан исчезли как-то неожиданно, не дождавшись сладкого, «по-английски», не попрощавшись. Расстроилась Танюша, ей хотелось попеть в два голоса с дядей Даном, у него такой приятный баритон. Но праздничное застолье закончилось, и каждый занялся своим делом: Танюша с Алешей-младшим в его комнате – английским, Алексей Петрович и Леночка засели за свои бумаги – интересной и срочной работы хватало. В доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь пофыркиванием и беззлобным ворчанием Зиты, когда Дуська, вылизывая каждую шерстинку, нарушала дремотное состояние собаки.

– Эй, молодежь, пора на прогулку, – нарушила деловую тишину тетя Груша.

– Пора, пора, уже труба зовет, – сказал Алеша-старший.

– Нянюшенька, еще десять минут, – поканючила Танюша.

– Почему всегда не хватает времени? – обращаясь ко всем, сказала Леночка.

– В пампасы, в пампасы, ура! А почему бы нам не погулять по Прудам, – предложил Алеша-младший. Я люблю это восклицание «Ура!», такое призывающее, конкретное и радостное, если оно звучит в границах семьи.

Гуляли до полуночи по бульвару, веселились. Алеша-старший возил на детских саночках Танюшу, затем саночки прицепили к коляске Алеши. Возле лошадей и пони повстречались со сбежавшей парочкой. Светлана ловко сидела верхом на лошади, а Дану не удалось взгромоздиться на лошадь и он, растопырив ноги, уныло семенил за Светланой на пони. Увидев поезд из коляски и саночек, Светлана лихо соскочила с седла, неуклюже сполз с пони Дан. Встреча была такой, как будто бы они не встречались вечность.

– Где предки? – спросил Дан.

– Вон, идут навстречу!

– Танюша, неужели они меня видели на пони?

– Если и не видели, то есть документ: все попытки взгромоздиться на старенькую кобылу и ваша лихая скачка на пони запечатлены на кинокамере.

– Все, я погиб! Теперь ваш папаша не будет давать мне прохода. Придется чем-то откупаться.

Больше всех веселилась Светлана. Раззадорившись, она вдруг прошлась колесом. Тогда Танюша, сбросив пальто, шапку, выполнила у самой кромки берега сальто-мортале под аплодисменты публики.

Алексей Петрович страшно рассердился.

– Не думал, что ты еще в детском возрасте! Как можно, без подстраховки, на краю берега, где уже оттаяла глина, скользко, выполнять цирковой номер, – едва сдерживая себя, он тихо отчитывал Таню. – Эта была лихость безответственного человека, понятно?

– Да!

– Иди домой, девочка, ты испортила всем нам настроение. Посмотри на маму, кровинки в лице нет. Расскажи о своем подвиге няне Груше. Иди, сочувствия у меня не найдешь.

Алеша взял под руку Леночку:

– Все закончилось, к счастью, благополучно, не волнуйся, дорогая.

Леночка остановилась и, по-детски всхлипывая, прошептала Алеше:

– Могло кончиться катастрофой.

– Знаю, успокойся.

Подъехал Алеша-младший:

– Этот номер в цирке называется смертельным: сальто-мортале. Танюша очень смелая и вообще выдающийся человек, волевая, дисциплинированная, собранная, хотя, в принципе, это одно и то же. Одним словом, молодец! Я ею горжусь – она моя сестра!

– Это был бесшабашный, непродуманный поступок и гордиться за это Таней может только мальчишка, а ты и есть мальчишка, мой дорогой сын, давайте подтягиваться к дому.

На следующее утро, как только раздался звонок в дверь и появился Дан, вышла из своей комнаты Таня и попросила у всех прощенья за легкомысленное поведение во время вечерней прогулки:

– Простите меня, но мне хотелось сделать вам что-то приятное, радостное накануне наступления весны. И все испортила.

Обняв маму, она заплакала, и Леночка заплакала, и тетя Света полезла за платком, а Алексей Петрович сделал суровое лицо. Только Дан и Алеша-младший подумали, что достаточно уже казнить Танюшу, но молчали, пока не будет закончен ритуал покаяния. Потом слова у Алеши, как у старшего в доме, попросил Дан:

– До Нового года еще далеко, и начнем забывать всякие неприятности, происшедшие с нами в уходящем году, хотя до конца года еще много воды утечет. Будем их вспоминать и бросать в этот лантух, – и он полез в свой портфель, откуда вытащил мешок, расписанный пожеланиями не повторять ошибки уходящего года. Каждый бросит записочку, что он натворил неудачного в году и что не должно повторяться впредь. Ничего нельзя забыть существенного, ибо это будет великой оплошностью, которая будет за тобой тянуться весь следующий год. Лантух с покаяниями сожжем в первые четверть часа после полуночи Нового года, устроив вокруг него хоровод. А теперь пишите записки и прощайте обиды друг другу, и начинайте любить друг друга любовью искренней, радостной, неповторимой во веки веков. А второй, голубой лантух предназначен для пожеланий, которые должны случиться в Новом году. Они должны произойти, если вы их очень пожелаете и тщательно аргументируете. Этот красивый лантух будет лежать в укромном местечке, известном хозяину или хозяйке дома, или тете Груше. Кому?

– Тете Груше! Тете Груше!

– И никто не имеет права открыть его до наступления Нового года! Итак, думайте, пишите записочки в оба лантуха – у вас впереди три четверти года.

Однажды, ложась спать, Леночка сказала Алеше:

– Какие замечательные у нас дети, они много знают, они самостоятельно работают над книгами – взрослые люди. Взрослые и вместе с тем такое легкомыслие, это сальто-мортале, ребячество. Мне становится страшно за нее – такая собранность и вдруг безрассудство.

– Танюша мне сказала, что так она попрощалась с детством. Что-то подобное она говорила и Алеше. Успокойся, малышка, дети наши действительно уже взрослые и разумные, тем более что они под нашим оком. Ну а как там Наташа, вся в тревоге?

– Да, она очень тревожится, каждый день звонит. На этих днях отправим ей подробное описание предстоящей операции.

В начале апреля Светлана собрала свои вещи и отвезла их на Сивцев Вражек. Помогал Дан. Обещали вечером зайти или позвонить. Позвонили часов в десять. Оказывается, объездили пол-Москвы и заказали кое-какую мебель. Используя отпуск, Дан со Светланой начали приводить в порядок квартиру, от предложенной помощи отказались. Сообщили Лариным, что через месяц приглашают их на Сивцев Вражек для ознакомления с проделанной работой, пока только на это.

– Слушай, Дан, – взяв вторую телефонную трубку, закричал Алеша, что было на него не похоже, – а когда же на все остальное?!

– А что, позвольте спросить, вы имеете в виду?

– Дан, брось дурака валять!

– Ах, вы об этом, так бы сразу и сказали. К сожалению, острота или розыгрыш не получится. Так вот, слушай, мне вручили специальное уведомление явиться в МГК КПСС. Зачем, почему и чем все это кончится, не знаю. Поэтому говорить обо всем остальном преждевременно, ясно? Ты-то получил?

– Нет еще.

– Получишь. Наша жизнь прекрасна и удивительна, не так ли, друг мой. А ты говоришь, когда же все остальное.

Алеша стоял, опустив голову, с телефонной трубкой в руке.

– Что молчишь, голубчик? Почему не слышно твоих разбойничьих песен? Ты серьезно думаешь, что будет отход от решений XX съезда?

– Нет, не думаю, но за инакомыслие можно заработать долговременное препровождение единственной и любимой жизни вдали от Прудов или Сивцева Вражка.

Через пару дней в бюро пропусков МГК Алеша и Дан встретились со своими коллегами по парторганизации – всего там собралось человек десять. Вскоре их пригласили в кабинет секретаря по пропаганде. Ему доложили, что докладчиком по вопросу публикации заметки в многотиражке НИИ выступил Николай Николаевич Разуваев, затем перечислили поименно, с указанием занимаемой должности, ученой степени и звания всех приглашенных в горком партии, среди которых автор заметки, секретари парткома и партбюро, ответственный редактор многотиражки и выступавшие на том партийном собрании. Все приглашенные.

– Слушаем вас, Николай Николаевич, только суть вопроса и, пожалуйста, покороче.

– Мы с тобой думали, – наклонившись к Алеше, шепотом проговорил Дан, – начнут каждую строчку мусолить, пробовать на вкус и твердость маркситско-ленинских убеждений, а здесь – «покороче».

После сообщения товарища Разуваева в духе его выступления на собрании, секретарь по пропаганде, который время от времени, поднимая голову от стола с бумагами, рассматривал каждого из присутствующих, заговорил низким голосом:

– Заметку в многотиражке и протокол собрания я внимательно изучил. И заметка, и выступления многих направлены против пьянства и тусклого досуга в свободное от работы время трудящихся в городе К. Требовать, чтобы в этой заметке были предложения об улучшении жизни на этой самой, как ее, Безымянке, смешно. Это заметка, зарисовка кусочка жизни части трудящихся после завершения трудового дня. Картина мрачная и, я бы даже сказал, страшная, никак не соответствующая нашим социалистическим представлениям о быте советских тружеников. Я не согласен с Риной Сидоровной, что автор очерняет нашу действительность, что его «заушательская» критика чуть ли не искажает реалии жизни. Примерно в подобном плане выступил и товарищ Петров. Но были и другие выступления. Товарищи Дан, Матюшин поддержали докладчика, как и отдельные голоса из зала, что зафиксировано в протоколе. Я думаю, они правы: в отдельных регионах мы еще плохо живем и не следует закрывать глаза на эти негативные явления.

На промахи надо указывать властям, развивать критику, но не превращать ее в непрерывное нытье, что все у нас плохо, а где хорошо, мы не знаем. Пусть этим занимаются диссиденты, а не коммунисты. Коммунисты не будут наши отдельные недоработки в отдельных регионах доводить до обобщений. Пишите, товарищи коммунисты, о наших недостатках, используйте стенгазеты, многотиражки, но не связывайте наши промахи с достижениями наших идейных противников. Такая линия поведения наших граждан граничит с диссидентством, с чуждыми нам взглядами.

Когда окружающая нас жизнь полна негативных примеров, далеких от жизни в развитом социалистическом обществе, в такой заметке, как в вашей многотиражке, можно скатиться к инакомыслию, в особенности если открыть шлюз к их свободной публикации. Это тоже имейте в виду, товарищи коммунисты. Диссидентов партия будет сурово наказывать. Я надеюсь, вы меня поняли. Инсинуация товарища Разуваева является далеко идущим странным обобщением, что процесс по изживанию родимых пятен капитализма нарастает снизу, чуть ли не со стенгазет. А партия, а ее Центральный комитет и Правительство оказываются в стороне, так что ли? По его представлению, все решается внизу, гм-м. Мы его поправим! До свиданья, дорогие товарищи. Многотиражку перешлем в тот обком, к которому относится, как ее, Безымянка.

Все вышли молча. Огоньки победы горели в глазах Рины Сидоровны, Петров выглядел напуганным. На бульваре Алеша и Дан, распрощавшись с товарищами, сели на скамейку, мрачно посмотрели друг на друга.

– Вот так, Алексей. Даже никому не дал высказаться, начал за здравие, кончил за упокой. Дозировано критикуйте наши недоработки, но чтобы они не привели к инакомыслию, шлюзы для публикации будут закрыты. Оказывается, товарищ Разуваев выступал не с дельными предложениями, а занимался инсинуацией…

– Черт бы побрал этого партийного чиновника, никакой дискуссии, обмена мнениями: все, что он изрек, – истина в последней инстанции. Возможно, этот секретарь понимал: свободного обмена мнениями не получится, и не только потому, что ему это не надо. Отношения между руководителями и рядовыми членами партии, такими, как мы, давно выработаны, и он в силу сложившейся системы управления ни на йоту не намерен что-либо менять, у него таких мыслей нет и быть не может. Он заводная кукла, марионетка, у которой вместо мозгов постановления партии и правительства и более ничего. Иначе его постигнет участь Николая Николаевича: его поправит еще более высокий чиновник, и его карьера будет закончена, а то еще сочтут достойным психушки. Партия мертва с времен политических процессов конца тридцатых годов. С времен, когда Сталин стал набирать силу, нашим поведением руководила гадливая трусость, желание держать язык за зубами. А сегодня нам рекомендуется иметь в виду, что диссидентов партия будет сурово наказывать. Обрати внимание: «сурово наказывать». Вот тебе и курс обновления печати, который начнется с многотиражек, стенной печати. Николай Николаевич публично получил по физиономии, «его поправили». Я его уважаю и сочувствую – честный человек, проявил инициативу… и вот результат. В партии он был романтиком, оторвался от действительности.

– Почему был?

– На работе в партии его, конечно, не оставят, – в лучшем случае отправят на пенсию.

– Да, ты прав, это в лучшем случае, – согласился Дан.

Все последующие дни прошли в мыслях об Алешиной операции. Дома говорили почему-то тихо и ходили чуть ли не на цыпочках, и реже, чем обычно, звонил телефон. Зато два или три раза звонки были совсем иные – резкие и требовательные, междугородные из Парижа. Обычно Зита, узнавая эти звонки, с радостным лаем кидалась к Алеше-младшему, но теперь он находился в больнице. Впрочем, хвостатые тоже понимали, что в квартире поселилась какая-то тревога, и поэтому их почти не было ни видно, ни слышно. Зита время от времени подходила к кому-нибудь в квартире и, положив голову на колени, тяжело вздыхала. Ее гладили по мордочке, по спинке, старались приласкать, но не так, как прежде. Через руку ласкающего она чувствовала настроение. Всегда доброжелательность и любовь, всегда, и это было не в счет. Через руку и голос ласкающего она воспринимала его желания: «а ну-ка принеси свой мячик, ложись на спинку – я поглажу животик, а не пойти ли нам погулять?..» Сейчас рука не несла этих увлекательных предложений – она ощущала сосредоточенность и тревогу ласкающего, а когда ловила его взгляд, тревога в ее собачьем сердце возрастала. Она понимала, что все беспокоятся об Алеше-младшем, который так нежно и горячо с ней попрощался, после чего куда-то исчез.

– Ну что, Зитуля, переживаешь за Алешу? Мы тоже тревожимся, но все будет хорошо. Помаши хвостиком. Вот так, молодчина. И не будь, пожалуйста, такой грустной. Алешке делают сложную операцию, но это не значит, что надо падать духом. Причин для этого нет, впрочем, для веселья тем более. Держи, маленькая, хвост морковкой и реже тяжело вздыхай, положив головку на мои колени. Иди к Дусе, проверь, как она там поживает, – подбадривала свою любимицу Таня.

Зита послушно подходила к Дусе, обычно свернувшейся калачиком и, засунув мордочку куда-то в середину пушистого клубка, тихо повизгивая, старалась распрямить его. Дуся просыпалась нехотя, отпихивая от себя Зитину мордочку задними лапками с убранными коготками, наконец, вытягивалась в струнку от передних лапок до хвоста. Затем вскакивала, грациозно потягивалась, поочередно опираясь на передние и задние лапы и, только закончив гимнастику, подходила к Зите и, лизнув ее в мордочку, словно обращалась к ней с немым вопросом: «Что делать?»

Каждый вечер Леночка приносила новости о подготовке к операции. В случае неудачи Алеше грозила полная неподвижность, утрата той незначительной свободы перемещений, которой он располагал, пользуясь инвалидным креслом. Неудачный исход операции мог навсегда приковать его к постели. Даже невозможно было представить его глаза, полные интересом к жизни, живой пытливый ум, всегда находящиеся в движении руки и неподвижное тело. Прошло несколько совещаний: слушали сообщения о достижениях мировой медицины, докладывали результаты исследований – слишком ответственной была операция на позвоночнике. Проводили все новые и новые исследования. Академик сам неоднократно осматривал Алешу, обстукивал, прощупывал его один или в сопровождении Елены Федоровны или Андрея Генриховича. Он вновь и вновь подолгу рассматривал снимки, изучал результаты исследований.

– Надо всю эту патологию запомнить и знать назубок до операции. Пожалуй, этот случай уникальный не только в нашей, но и в мировой практике. Но мы это сделаем, не так ли, Леночка? – говорил он, потирая руки.

– У меня нет сомнений, что сделаем, Александр Александрович, сделаем! Хотя он мой родственник, а хирургу не рекомендуют оперировать родственника, я буду рядом. Если вы устанете, я продолжу – ответственность разделим поровну.

– Ну, милая, это лишнее. В исходе операций я не сомневаюсь, хотя спасибо за корпоративное отношение.

По возвращении из больницы она позвонила в Париж:

– Наташенька, завтра операция. Все предварительные исследования проведены. К операции Алеша подготовлен полностью. Сегодня состоялся консилиум у главного хирурга Александра Александровича, у него и у меня нет сомнений в благополучном исходе этой самой важной операции. Она будет продолжаться много часов – не знаю сколько – шесть или десять. Я буду ассистировать Александру Александровичу. Все будет хорошо. Старайся держать себя в руках и раньше полуночи не звони. Обнимаем тебя все, держись молодцом. Сейчас нужен отдых и тебе, и нам. Целуем тебя, дорогая. Ты хочешь что-то спросить? Нет? В таком случае, до завтра, до полуночи!

После ужина, когда все затихло и в столовой, и на кухне, а тетя Груша пошла в свою комнату вздремнуть до прихода Танюши, в столовой остались Алексей Петрович и Леночка. Они устроились на диване: – Алексей Петрович сидел, а Леночка, закутавшись в плед, прилегла, положила голову к нему на колени.

– Дорогая, завтра у тебя такой трудный день. Не лучше ли тебе сразу перебраться в постель и постараться уснуть. Сколько часов тебе предстоит завтра простоять у операционного стола, и это надо вынести не дрогнув.

– Не знаю, дорогой, много. Александру Александровичу уже за семьдесят пять. Обычно после таких операций он очень устает, очень, но старается это скрыть от помощников, а я-то вижу. У него светлейшая голова, к каждой операции готовится тщательно по заранее разработанному плану в соответствии с мастерски выполненными рисунками. Понимаешь, вся операция у него в рисунках. Вот первый разрез – что мы видим. Вот энный разрез, и так далее до завершающего разреза перед наложением шва. Все продумано до мелочей, хотя в медицине мелочей не бывает, и каждый рисунок сопровождают подробные комментарии Александра Александровича и врачей, сопровождающих операцию, невропатологов, кардиологов. Такие планы он составляет на каждую уникальную операцию, и эти планы надо непременно издать. Они станут одним из шедевров мировой медицинской литературы.

Завтра он будет оперировать твоего сына. Я Алешу полюбила, в нем я узнаю знакомые черты твоего лица, словно вижу в нем своего сына. А ты для меня всегда был большим ребенком. Вот так! Операция пройдет успешно – у меня нет сомнений. А сейчас надо хорошенько отдохнуть, ты прав. Когда придет Танюша, объясни, пожалуйста, почему я не дождалась ее возвращения. Да, вот что я хочу еще сказать: у меня такое предчувствие, что завтра здесь будет Наташа.

– Каким образом?! Почему? Откуда ты знаешь?!

– Алешенька, она мать, и в самое трудное для него время всегда будет возле сына – своего «дружочка». Она прилетит, пройдя через невозможное. Завтра она будет в больнице.

Рано утром Алеша повез Леночку в клинику. Леночка была сосредоточена, погружена в себя, дорогой не разговаривали.

Алексей Петрович хотел перед операцией взглянуть на сына, но Леночка не позволила:

– На ночь Алеше дали сильное успокаивающее средство. Может быть, он еще не проснулся и тогда тебе можно заглянуть в палату. Если он будет находиться в полусонном состоянии, то на него не должны действовать возбуждающие факторы. Ты, дорогой, такой возбуждающий фактор. Через полчаса его повезут в операционную мимо тебя. Он будет лежать на спине и тебя не увидит, а ты его – увидишь. А сейчас посиди у меня в кабинете.

И ушла к коллегам. Появилась через несколько минут.

– Алеша проснулся. Он в порядке. Сейчас его повезут мимо моего кабинета, можно выйти.

Они стояли рядом, прижавшись к стенке, и Алексей Петрович увидел, как мимо него быстро провезли кого-то, закутанного в простыни в сопровождении людей в белых халатах.

– Вот и все. Сейчас его будут готовить к операции, и я иду к нему. Увидимся лишь после того, как его передадут в отделение реанимации. Прошу тебя, отправляйся домой и приезжай со всеми не раньше часа. Всегда родственникам кажется, что, находясь поблизости от больного, своим присутствием они положительно воздействуют на него, хотя он находится в глубоком сне под действием наркоза. Я попрошу, чтобы часа в два кто-нибудь из свободных врачей к вам вышел и рассказал, как идут дела в операционной. Не волнуйся, дорогой, всех держи в руках. Дай я тебя поцелую, поезжай.

Часов в одиннадцать на Пруды приехали Светлана с Даном и вскоре после них Костя, с которым не виделись целый год. Он со всеми расцеловался и сел в кресло, взяв на колени Дусю.

«Как ты узнал?» – хотел спросить Алеша. Но Костю забросала вопросами Светлана. Затем к Алеше подсела Таня, прижавшись к нему. Он обнял ее, и ему показалось, что он слышит стук сердца своей девочки.

– Ты, что, малышка, волнуешься за брата? Понятно, я тоже волнуюсь, хотя наша мама убеждена, что все закончится победой, что все продумано до мелочей. Разработана модель всей операции на бумаге, как бы технологическая карта всех операционных переходов. У нас, у механиков, разрабатываются математические модели поведения отдельных деталей или узла машины в зависимости от действующих факторов. Как ты думаешь, Дан, когда математика начнет проникать в медицину?

– Когда? Ты сам прекрасно знаешь, что гармонический анализ уже сегодня используется при исследования работы сердца.

– Да, конечно. Поговори с Танюшкой. Что-то я не вижу тетю Грушу, пойду к ней.

Тетя Груша сидела у раскрытого настежь окна.

– Что случилось, тетя Груша?

– Сердце что-то стало болеть. Все думаю о нашем мальчике. Уж очень хороший он: и добрый, и веселый, и ласковый, и очень умный, даже чересчур. Все знает! Чему же тогда ему учиться в его годы, прямо не знаю? По своему поведению восемнадцатилетний мальчишка, а с головой профессора. Танюшка наша твердо стоит на ногах. Она умница, умеет работать, красивая, характер имеет твердый, в случае чего, за спиной ты да Леночка. За нее я спокойна. А он нет, не такой, не подкрепленный сзади и хворый. Даже если сейчас встанет на ноги – хворь нескоро отступит. По ночам мысли разные в голове – тихо, никто не мешает думать. Вот что я решила – нельзя его отпускать в Париж. Погибнет там парень при всей к нему любви матери. Он должен входить в жизнь в крепкой семье, в нашей. Учиться может и в МГУ. Отпустить его можно в Париж лет через десять, а может быстрее, а может и сам не захочет – и будет жить то здесь, то там. Вполне возможный случай, а, Алешенька?

– Правильно вы рассуждаете, тетя Груша, золотой вы человек. Как сложится дальше жизнь Алеши, решение будет принято потом. А сейчас надо поставить его на ноги в буквальном смысле этого слова, и сама жизнь подскажет правильное решение. Ваше предложение кажется мне очень верным, целесообразным – жить в дружной семье, в которой он, окруженный вниманием и любовью, возмужает и окрепнет и физически, и психически.

Секретаря в приемной не было, и Алеша без стука вошел в кабинет Леночки. Окна прикрывали жалюзи, тихо гудел вентилятор. В конце длинного стола сидела какая-то женщина. Кто именно, в полумраке не видно. А когда все просочились в кабинет и Алеша включил свет, навстречу вошедшим кинулась было стройная высокая женщина, но резко остановилась как вкопанная в полуметре от них. От женщины исходил тонкий ненавязчивый аромат чего-то очень свежего и весеннего.

– Ребята, это я, Наташа. Неужели так постарела, не узнали? Как мой сын? Я знаю, дружочек в операционной. Алеша, как ты поседел!..

И сразу все заговорили, вполголоса. Она обняла тетю Грушу и заплакала навзрыд. Вошла Надежда Ивановна, секретарь Елены Федоровны, и, поняв обстановку, тут же вернулась с каким-то флаконом, передала его Наташе. Наташа, подойдя к Косте, отступив от него на шаг, спросила:

– Это ты, Костя? – обняла и поцеловала его. – Алеша, это Танюшка?! Я любила с тобой возиться, когда ты была маленькой, а Алеша, в то время сам еще не познавший отцовские радости, как говорила Леночка, сердился и отбирал тебя. Ты красавица и умница, так писал мой дружочек о тебе. Теперь вижу сама. Я очень хочу тебя обнять и поцеловать. Я думала об этом часто. Можно?

И Таня ответила неожиданно для себя, охваченная доверием и нахлынувшим на нее чувством нежности и радости к маме своего брата:

– Конечно! А мне можно обнять вас?

Они были примерно одного роста – обе высокие и стройные, у обеих красивые фигуры, только Танюшка тоненькая, гибкая, а у Наташи – наметилась некоторая полнота, как у греческих богинь, придающая ей более совершенные формы.

– Алеша, а ты поцелуешь меня за сына? Только вот не смогла уберечь его от падения с велосипеда у меня на глазах, – она его обняла и поцеловала в губы, почти как прежде.

– Наташенька, разве ты в этом виновата, как всегда действует господин случай. Мы все надеемся, что операция пройдет успешно. Познакомься с моим другом – он жених, а может быть, уже и муж Светы: у них вечные секреты. Наверное, тебе с дороги хочется принять душ, – предложил Алеша. – У Леночки отдельный вход, прямо из кабинета. Там все приготовлено, чтобы ты смогла освежиться. Меня об этом предупредила Леночка, предугадавшая твой приезд. Ночевать будешь у нас, в комнате сына, хорошо?

А пока Наташа приводила себя в порядок, Надежда Ивановна на большом столе, за которым обычно проводились совещания, расставила чашки, вазочки с печеньем, принесла банку с растворимым кофе и электрический чайник, а тетя Груша вынула из сумки различную снедь: им предстояло долгое ожидание завершения операции и пробуждения Алеши после наркоза.

Таня, взяв Алешу под руку, отвела к окну:

– Папка, тебе везет на красивых жен.

– Ты, девочка, опять взялась за перепев старой песни, да?

– Нет, папка, нет. Но как она тебя поцеловала! Как смотрела на тебя! Конечно, она хороша собой, такая изысканная и изящная, сразу видно, иностранка. И головка, волосок к волоску – чувствуется работа мастера. Когда она тебя целовала, у меня мурашки бегали по спине. Вот что я тебе скажу, па, она тебя все еще любит. Точно! Любит.

– Слушай, Танюг, не фантазируй. А то я действительно рассержусь не на шутку за то, что любишь совать свой нос куда не следует! Сколько можно об этом! Пожалуйста, помоги няне с закусками. За меня не беспокойся, я надежный, я мамин, твой и твоего недавно возникшего брата.

Когда Алексей увидел Наташу, может быть, его сердце забилось чаще на какое-то время, и не более того, – встретился с родственницей, которую давно не видел. Сколько прошло лет после расставания с Наташей, разрывавшего тогда его душу, а теперь даже не всколыхнувшего заснувших эмоций безумного кратковременного с ней счастья. А как волновался перед встречей с сыном, переживал в Шереметьевском аэропорту! Затем короткое отчуждение, когда он не проявил к мальчику сердечности. И только спустя некоторое время произошло их сближение.

Алексей Петрович снова подошел к окну, ничего не видя перед собой. Как идет операция, которая длится уже четыре часа? Откуда такая уверенность, что все будет хорошо? Почему все спокойны, как будто даже и Наташа? Вот кому я должен быть благодарен за сына. И она не просто родственница, она мать моего сына, рожденного от вспышки любви. Наташа будет близка и мне, и Леночке, и Танюше, и тете Груше, всем.

Часа в три сообщили, что операция проходит успешно и что часа через два хирурги сами сообщат о ее результатах. И бесконечно долго тянулись эти последние часы, и Таня успела поговорить с Наташей об основных дисциплинах, которые читают на ее кафедре в Сорбонне, а затем Костя рассказал Наташе о своей работе адвоката. Устроившись в конце стола, Светлана о чем-то шепталась с тетей Грушей, а Алешу из состояния глубокой задумчивости время от времени выводил Дан своими рассуждениями о нарастающем кризисе в экономике страны. Наконец тетя Груша сказала, что пора готовиться к приходу врачей, и тут же вокруг стола засуетились женщины, достали из холодильника закуски и запотевшие бутылки вина и водки.

Первой вошла Леночка. Обнимая и целуя измученную ожиданием Наташу, она сказала:

– Операция прошла успешно.

То же самое она говорила каждому, кого обнимала и целовала, – и Алеше, и Тане, и тете Груше, каждому… Она это повторяла, как заведенный только на эту фразу механизм, ровным спокойным тихим голосом. Потом таким же тихим голосом:

– Сейчас придут Александр Александрович, Андрей Генрихович, анестезиологи Петр Владимирович и Мария Ивановна, старшая хирургическая сестра Ольга Николаевна. Кажется, я назвала всех ведущих. Да, невропатолог Олег Александрович – он был с нами до конца операции. Они очень устали, не утомляйте их бесконечными вопросами. Все, что надо, они скажут сами. Сейчас они как сжатые пружины. Их надо хорошенько накормить и снять с них физическую и эмоциональную нагрузку, им надо разрядиться. Начните с горячего бульона. На всякий случай поставьте пару лишних приборов, вдруг еще кто-то подойдет. Алешенька, запиши имена и отчества, которые я назвала. Сегодня историческая веха в истории нашей клиники, а может быть, и всей медицины: впервые прошла уникальнейшая операция.

Уже дома Леночка призналась, что никогда не уставала так, как на этой операции:

– Во-первых, это была труднейшая, впервые проведенная операция, во-вторых, прав неписаный закон, что нельзя оперировать родственников.

– Почему, Леночка? – спросил Дан.

– Понимаешь, это трудно объяснить. Даже при рядовой операции хирург все равно напряжен. Предельно внимателен. Он болеет вместе с лежащим перед ним человеком, который в его власти. Этот человек ему поверил, а он, хирург, над ним со скальпелем. А если операция проводится впервые? Все размерено, все проиграно сотни раз мысленно, он знает, что оперируемому не больно – действует наркоз. А когда оперировали Алешу, мне казалось, будто я вскрывала собственную плоть, и временами испытывала нестерпимую боль.

Сидевшая на диване рядом с Леночкой Наташа, у которой все время в глазах стояли слезы, прижалась к ней и, обняв, спросила:

– Почему же все-таки ты встала к столу?

– Как одному из руководителей клиники мне надо было самой проверить всю операционную технологию. Вслед за этой операцией пойдут другие. Так получилось, что первым оказался названный сын, которого я люблю, как Танюшку, как его отца, как свою плоть. Я без колебаний могла его доверить только Александру Александровичу по долгу службы, а как мать, хотя его и не родившая, должна была находиться рядом. А вдруг я понадоблюсь! Объяснение туманное, я понимаю, противоречивое, женское. Знаете, шутят: женщина хирург – уже не женщина.

В этот момент к дивану подошел Алексей Петрович и, чуть отодвинув в сторону Наташу, поднял Леночку на руки, а она, обхватив его за шею, прижавшись к нему, тихонько заплакала.

– Ты что, малышка? В чем дело, а?

– Впервые в жизни за операционным столом мне было страшно.

Утром всем семейством отправились в больницу. Леночка оставила их в своем кабинете. О чем, собственно, говорить, когда все мысли были связаны с Алешей-младшим, как он там, в реанимационной палате, после операции.

Примерно через полчаса вернулась.

– Сейчас он в полудремотном состоянии, еще очень слабый. Разрешаю сказать два-три слова, спокойно, без личного контакта только через посредство монитора и микрофона. Никаких эмоций! Дней через десять можно будет войти всей группой на короткое время. Сейчас его лечит время и сон. Пошли, друзья.

Первой к монитору подошла тетя Груша. Он ей улыбнулся – бледный, беззащитный, слабый. Она ему послала воздушный поцелуй и ушла. Далее с каждым все повторялось, как в записи на кинопленку. Менялись лишь вопросы и ответы. На вопрос «Как дела?» тихо ответил «Хорошо». Тане он сказал, что очень скоро займется с ней английской лексемой. И добавил: «Какая красивая у меня сестра. Устал». И тут же уснул.

Леночка прекратила посещение:

– Наташенька, пусть он поспит. Встреча с тобой, возможно, приведет к всплеску эмоций, что недопустимо, и отнимет силы. Пожалуйста, пройдите все в мой кабинет. Наверное, тактика его посещения была принята правильная – он уже подготовлен, что встретится с мамой. Наташенька, я за тобой зайду. Главное, не волнуйся, держи себя в руках.

Через пару часов Наташа встретилась с сыном. Он улыбнулся: «Мамочка!» Наташа наклонилась к нему, и Алеша погладил ее лицо, поцеловал и сказал, что будет ходить своими ногами и что они погуляют по Елисейским полям, походят по Лувру. Все впереди. Он верит маме Леночке и Александру Александровичу.

Они вышли вместе с Леночкой, и Наташа сказала:

– Я ожидала бурной реакции при встрече, а он был спокойный и ровный, почему?

– Наташенька, он еще очень слабый. Ему еще хочется спать, спать. Подойдем к монитору: видишь, он уже спит.

– Да, да. Он уже спит. Он назвал тебя «мамой Леночкой». Он сказал правильно и благодарно. У нас с тобой общий сын.

У Наташи опять на глазах появились слезы. Ей было трудно. Она увидела таким измученным своего мальчугана и таким от нее далеким, и эти слова «мама Леночка». Конечно, только на минутку ей показалось, что они ее не задели. Тогда она была занята только сыном, жадно рассматривая его осунувшееся лицо, а сейчас пришла боль. Опять Надежда Ивановна принесла флакон. Наташа еще долго неподвижно сидела, никого не замечая. Через некоторое время она достала свою косметичку и сосредоточенно занялась собой. Даже при таких обстоятельствах она должна выглядеть достойно. Жизнь течет в правильном направлении.

В последний день действия визы Алеша отвез Наташу в клинику. Они посидели в приемной, в кабинете Леночка проводила совещание, Надежда Ивановна показала им утренний бюллетень состояния здоровья сына. Он медленно приходил в себя. После совещания Леночка проводила их к монитору. На экране они увидели спящего Алешу и, как показалось, его лицо было менее бледным, чем накануне.

– Погуляйте в парке, а когда он проснется, за вами придут. Идите, – распорядилась Леночка.

Они вышли в парк и нашли скамеечку, с которой через зеленеющие кустики просматривался противоположный берег Москва-реки. Сюда доносился слабый шум города. Было тепло.

– Итак, Наташенька, наш сын приедет к тебе, оставив здесь коляску. Совершится то, о чем мечтали.

– Да, да, о чем мы мечтали, – она была встревоженной и рассеянной, погруженной в себя. – Мне только начинает казаться, что я его потеряла, моего дружочка, только моего. Появился ты, отец, появилась вторая мама, Леночка, появилась сестра, стареющая бабушка – тетя Груша, наконец, появилась семья. И его покорила аура вашей семьи, в которой все любят и заботятся друг о друге, с уютным, чисто российским домом, где все предусмотрено для отдыха, работы и общения с друзьями. Он впервые узнал, что такое семья. Мне очень понравилась ваша квартира на Прудах и Алешина комната, напоминающая парижскую. В Париже у него было все, кроме семьи.

– Наташенька, почему, а Жан?

– Жан – это мой друг, верный любящий друг. А я однолюб, как и ты. Есть такие чудаки на планете Земля, я одна из них.

Она замолчала. И Алеша молчал. Он испытывал к ней чувство жалости и нежности, мог бы прижать к себе, по-родственному, даже поцеловать. Но понимал, что этого делать не следует. Слишком ярко, спонтанно, неожиданно на мгновение его объединило с Наташей когда-то сильное чувство, быстро затихшее в нем, но задержавшееся в ее сердце.

– Ты же понимаешь, мы сделаем для него все, что в наших силах, – он поспешил сменить затронутую Наташей тему разговора, чтобы заглушить поднимающиеся воспоминания.

– Ладно, дорогой, я все понимаю. Может быть, мне давно пора соединить свою жизнь с Жаном, я подумаю, хотя думаю об этом уже много лет. Ничего не может быть дороже независимости, не так ли?

– Но брак с человеком, который тебя любит, никак не может привести к потере личной свободы.

– Верно, если ты ему отвечаешь тем же.

Потом их позвали. Леночка провела родителей к Алеше. Он им улыбнулся тихой, бледной, вымученной улыбкой, которая говорила о многом – впереди борьба за полнокровную жизнь, продолжительная и тяжелая. В десять вечера Алеша повез на своих «Жигулях» Наташу в Шереметьево. Она, Леночка и Танюша, втроем, обнявшись, сидели на заднем сиденье машины.

После отъезда Наташи жизнь вошла почти в привычную колею, за исключением посещений в больнице Алеши всей семьей поочередно: два-три раза в неделю Алексей Петрович, два раза тетя Груша, один-два раза Таня. Ежедневный обход больных Леночка обычно начинала с ближайшей к своему кабинету палаты, в которой лежал Алеша. Прошел месяц после операции, с ним начали много работать массажисты и методист по лечебной гимнастике: надо готовиться к следующим операциям, он должен физически окрепнуть. У Тани наступила сессия сразу на двух факультетах, хотя большую часть экзаменов она сдала досрочно. Алексей Петрович принимал участие в заседаниях Ученого совета и научно-технического совета, выступал на совещаниях. Обычно на всех заседаниях два места резервировались за Алексеем Петровичем и Даном, которые много лет работали вместе и часто в своих выступлениях дополняли друг друга. Наконец-то Дан сообщил Алеше по секрету, что в ближайшую субботу они со Светланой расписываются в ЗАГСе, причем он надеется, что Алеша с Леночкой станут свидетелями. Официально об этом они сообщат на днях.

После заседания Алексей Петрович, обняв Дана, трижды с ним расцеловался и, выходя вместе из института к стоянке автомобиля, никак не мог успокоиться от долгожданной новости:

– Старина Дан, я чертовски рад за тебя и за Светку. Светка чудесный, чистый человек, одна-одинешенька на всем белом свете, и ты чудесный чистый человек – тоже одинок. Однажды тебя надула женщина – она была не наш человек. Кроме меня и Леночки у вас никого нет – вы оба «засиделись в девках». Вы друг для друга предназначены судьбой – оба вечно спорите со мной, оба любите хорошие стихи и хорошие книги, оба вы меломаны, любители хорошей живописи, хорошего театра и хорошего кино, оба увлечены своей работой, оба любите братьев наших меньших и вам трудно дышать в обстановке тотальной слежки в полицейском государстве. Одним словом, вы настоящие люди, но не все это понимают.

– Алешка, дорогой, точно, никто этого не понимает, кроме вас с Леночкой и меня со Светиком. Сегодня ты меня везешь? Тогда давай так: заедем за Леночкой, а потом к нам, на Сивцев Вражек, чтобы договориться о свидетельских показаниях в ЗАГСе. Раз пошла такая пьянка, зачем все откладывать на завтра, да и тебя надо заранее ублажить, а то знаю я тебя, что-нибудь брякнешь издевательское про меня в официальном учреждении.

– Аветик Ашотович Даниелян, буду говорить правду, одну только правду и ничего кроме правды. Да, вот что пришло в голову: мы четверо – доктора наук: Леночка лечит людей, Светик – зверей, а мы с тобой работаем на войну. Ничего себе, славные парочки объединились в дружбе! Ну, поехали.

Дорогой оба молчали, но каждый думал о парадоксах, на которых построено благополучное существование людей – на стечении обстоятельств, что само собой разумеется, поскольку в природе действует закон больших чисел, вероятность проявления того или иного события. Но вот что, казалось бы, уму непостижимо – человечество не в состоянии учесть опыт предыдущих поколений, и готово вновь развязать войну, и не выполняет общечеловеческие принципы морали. А честь, достоинство и справедливость, отсутствие синдрома зависти и предательства должны быть положены в основу конституций всех цивилизованных стран мира.

С постоянной скоростью летит время, и все в одном направлении. Банально, но факт. Алеша-младший провел в клинике полтора года. После первой большой операции последовали еще две, а затем снова интенсивный массаж и занятия с методистом по укреплению мышечной ткани, по наращиванию мускулатуры. Сначала, лежа в постели, сгибал ноги в коленях, а затем вытягивал их осторожно, медленно, прислушиваясь к себе. Была большая радость у всех – у Алеши, мамы-Леночки, у всего медицинского персонала, когда он впервые с помощью методиста спустил ноги с кровати и ступнями оперся на пол. Это был огромный успех, и всех радовало это Алешино достижение. А еще через некоторое время он встал на ноги, преодолевая охвативший его страх, что не сумеет подняться. А на следующий день он сделал первый шаг на костылях. Потом научился на костылях спускаться и подниматься по лестнице. На лбу выступал пот. Он понимал, что к нему неожиданно может подкатить боязнь упасть, о чем его предупреждал психоневролог. И он не имеет права подпустить к себе страх: тогда будет сломано все, что с таким трудом над ним совершили врачи, методисты по лечебной гимнастике, массажисты, наконец, он сам своими бесконечными упражнениями. Падение на лестнице или даже на ровном месте может вернуть его в прежнее состояние неподвижности уже навсегда. Первые шаги были самыми трудными. Но рядом были мама-Леночка и Андрей Генрихович, и массажист Петя.

Полтора года общения с Алешей не прошли даром для Андрея Генриховича – он уже свободно изъяснялся со своим пациентом по-английски. И с массажистами он по их просьбе говорил по-французски, и они ему отвечали по-французски, и с каждым разом диалоги получались все более сложными. У Алеши был, несомненно, педагогический талант, и от простых односложных приветствий, как бы играя словами, он постепенно переходил к более сложным, записывая грамматически и фонетически каждое выражение на бумаге. К концу его пребывания в больнице у Алеши была готова рукопись о методике быстрого изучения французского языка, которая была признана в инязе оригинальной и эффективной. Таня быстро перепечатала рукопись, и Алексей Петрович отвез ее в издательство, где от имени Алеши-младшего заключил договор на издание брошюры большим тиражом.

Последние дни пребывания в больнице тянулись исключительно медленно. Ни длинные разговоры с Парижем, ни последние уроки французского с Петей, ни свободные рассуждения «за жизнь» с Андреем Генриховичем, и прочее, и прочее не ускоряли размеренного движения часовой стрелки.

Наконец наступило долгожданное завтра: в палате мама-Леночка устроила короткий прием – прощание а-ля фуршет. Заходили все, кто лечил Алешу, и для каждого он находил теплые слова благодарности, женщинам целовал руку, обнимался с мужчинами и для каждого находился небольшой сувенир, присланный Наташей. И в свой адрес он услышал много хороших слов: что он собранный, дисциплинированный, выполнял четко все врачебные предписания, что он стоически превозмогал боль, оставаясь доброжелательным, приветливым и веселым. Он сумел многим передать свою увлеченность в изучении языков, а среди медперсонала у него появились ученики, с которыми и после выхода из больницы он не намерен прекращать общение.

Во второй половине дня в клинику прибыл французский консул с официальным письмом от посла, в котором от имени Президента Франции выражалась благодарность за исцеление французского подданного Алеши Седова от тяжелой болезни, а также состоялся акт передачи НИИ дорогостоящей медицинской аппаратуры и приглашения для лечивших Алешу врачей посетить Францию. В присутствии советских и иностранных корреспондентов Александр Александрович рассказал об операции, о ее сложностях, которые были предвидены заранее, а затем показали кинокадры о состоянии Алеши до операции. И после этого попросили выйти Алешу. Он вышел на сцену на костылях, потом отложил их в сторону, сел на стул, встал со стула, прошел по сцене и, с подстраховкой Андрея Генриховича, спустился в зрительный зал по крутой лестнице. Зал встал и зааплодировал, и Алеша попросил слова.

– Господа, дорогие товарищи! На свете нет человека счастливее меня. Более четырех лет я был прикован к инвалидной коляске или к больничной койке. А мне так хотелось жить, как все здоровые люди! Я хочу работать с полной отдачей моих сил и знаний, заниматься своим любимым делом, лингвистикой. И эту возможность мне дали замечательные врачи клиники во главе с Александром Александровичем! Большое вам спасибо, каждого из вас я буду помнить всегда! Вы замечательные люди, я вас люблю! Месяца через полтора я отброшу костыли и поеду домой, в Париж. Только не знаю, надолго ли. Теперь я буду разрываться между Парижем и Москвой, буду вместе с моей мамой делать все возможное для сближения Франции с моей исторической родиной – Россией! Спасибо за все!

Когда кончилась демонстрация Алешиных успехов, Таня спросила:

– А почему ты ничего не рассказал о своей маме?

– Она мне запретила. У нее свои соображения на сей счет, мне не понятные.

Возвращались в машине Дана.

– Танюшка, я тебя люблю, обожаю и преклоняюсь! Да здравствует красота моей сестры, умение работать и терпимое отношение ко мне, ура! Насчет «терпимого отношения» – это шутка. Теперь я знаю, что ты любишь меня, как и я тебя, на всю жизнь, и ничто нас не разъединит – ни границы, ни идеология. Ура няне Груше, тете Светочке и дяде Дану! Ура всем хорошим людям на свете! А плохих я не видел: то ли не успел, то ли они не существуют. Мне хочется побродить по свету, поговорить с людьми, живущими в очагах древнейших цивилизаций. Но для этого надо иметь много физических сил, потому что ответ на мои вопросы можно найти на Востоке в Кумранских пещерах или еще дальше – в Месопотамии. И все же скорее всего я не буду заниматься археологией. Я буду работать над документами в библиотеках мира, буду собирать по крупицам историю языков. Надеюсь на интуицию как предчувствие открытий. Дядя Дан, когда окончательно брошу костыли, начнем играть с вами в футбол, чтобы укреплять ноги. Все! Вы слышали монолог счастливого человека.

– Вот, дурачок! Когда ты повзрослеешь, дорогой братишка? Вылезай, приехали.

Мария Сергеевна всю свою жизнь проработала медицинской сестрой в хирургическом отделении клиники, хорошо знала всю семью Елены Федоровны. Два года назад похоронила мужа и, оставшись одна, долго не решалась выходить на пенсию. И Леночка предложила Марии Сергеевне переселиться к ним на дачу, содержать дачу и участок в порядке и кормить семью или приезжающих друзей, одним словом, быть хозяйкой дома. Мария Сергеевна с радостью согласилась, так как больше всего боялась одиночества, а тут возникла нежданная перспектива жить рядом с приятными ей людьми.

И в начале мая Алексей Петрович перевез Марию Сергеевну с ее личными вещами на дачу. Она поселилась в комнате на первом этаже, рядом с входом в дом. Комната была просторной, светлой, из окна которой были видны крыльцо дома и калитка на участок. Калитка освещалась малым прожектором. Дача Марии Сергеевне очень понравилась. Вода в дом подавалась от водонапорной башни дачного поселка, отопление обеспечивалось автоматизированной газовой колонкой, в большой кухне установлена газовая плита, на первом этаже просторная ванная комната, душевая – на втором, подведена канализация, включенная в центральную сеть поселка. Но дом еще надо обставить мебелью, приобрести бытовую технику и многое другое. Мария Сергеевна, женщина хозяйственная, самостоятельная, по своей инициативе купила в Звенигороде и в Москве кровати, столы, стулья, платьевые шкафы и договорилась об их доставке. Стиральную машину, холодильник, телевизор и прочее привезли из Москвы накануне приезда семьи.

Как-то в субботний день всем семейством, включая, естественно, хвостатых, отправились на дачу на двух машинах. За руль села Леночка, а Алексей Петрович перебрался на заднее сиденье машины Дана, которую вела Светлана, – коллегам было о чем поговорить. Дуся была уже старенькой и, устроившись на коленях у Алеши-младшего, всю дорогу проспала.

– Поздравляю с первым приездом в собственный дом семьи с друзьями. О, и Алеша приехал – это замечательно! На этом воздухе ты скоро окончательно поправишься, – с улыбкой встретила приехавших Мария Сергеевна.

– Спасибо, я очень рад, что теперь вы будете здесь находиться, – Алеша обнял и расцеловал Марию Сергеевну.

Затем состоялась знакомство с домом, и настроение у всех было радостное. Из Танюшиной комнаты открывался чудесный вид на Москва-реку.

– А теперь, как любимая дщерь, я могу сказать своему дорогому папке и не менее дорогой мамуле, что отсутствие Женевского озера перед окнами моих комнат и в Москве, и здесь я благосклонно прощаю. Молодцы родители, продолжайте и впредь в таком же духе.

– Ну и остер же, девка, у тебя язычок. Накажу когда-нибудь, и папка с мамкой не помогут.

– Нянечка, нянюшенька, миленькая, дорогая, золотая, брильянтовая, это я от радости, от счастья, что они меня родили.

– Уж, я когда-нибудь задам тебе трепку, красна девица…

– По попе, да? Дорогая и любимая, и единственная нянюшка, дай я тебя обниму и поцелую.

– Ладно, ладно, стрекоза, подлизываться. Иди ко мне, моя девонька, никому тебя не отдам.

Потом все вместе вышли в сад. Зита с радостным лаем носилась вокруг любимых людей и вдруг от избытка переполнившего ее счастья, запрокинув голову заголосила – она не знала, как по-иному выразить свое превосходнейшее собачье настроение.

– Зитулька, тебе здесь нравится, и все мы тебе нравимся, и жизнь превосходна, да, моя дорогая собачка, – обнимая ее, прошептала Светлана в висящие как два лопуха уха, – а теперь иди к Алеше, он сидит на крыльце и ждет тебя.

Собака стремглав с радостным лаем кинулась к нему и стала прыгать вокруг Алеши, стараясь лизнуть его в губы, а не в ухо, которое он ей подставлял. Наконец ему удалось успокоить Зиту, притянув к себе и прижав ее мордочку к своему лицу. В такой позе их и сфотографировала Таня.

Потом пошли к реке, протекающей неподалеку, метрах в трехстах от участка. Временами останавливались, чтобы дать отдохнуть Алеше. День был теплый, солнечный, на песчаном пляже загорали и купались дети. И Таня решила искупаться, и тут же изъявили желание присоединиться к ней Алексей Петрович и Дан. И только Леночка и тетя Груша остались с Алешей-младшим.

– Это вы из-за меня не идете купаться, я знаю, чтобы мне было не так обидно. Мама-Леночка, идите, если вы будете купаться, мне будет приятно. И вы, тетя Груша…

– Да ты что, Алешенька, в мои-то годы поздно в реке купаться.

– И совсем по другой причине, чтоб ты знал, я не пошла купаться, – продолжила разговор Леночка, – нечем вытереться. Кроме того, Танюшка и тетя Светлана в купальниках, а я – нет. Вон, смотри, они уже выскочили из воды и бегут к даче. Вода здесь холодная, ключевая. Пойдем и мы потихоньку.

– Как здесь хорошо, мои дорогие, – задумчиво произнес Алеша. – Я совсем забыл о Франции, конечно, не о маме, и, конечно, на какое-то время. Состояние счастья меня не покидает: я вас люблю всех вместе и каждого в отдельности, у меня такие замечательные родственники, я познакомился с замечательными людьми в больнице, и теперь я здоров, почти здоров, – уточнил он. – Я иногда даже думаю: не перебрал ли я отпущенную мне норму счастья, а?

– Нет, мальчик, нет! Твое счастье еще впереди, а сейчас это ощущение счастья от сил, которые возвращаются к тебе, ты выздоравливаешь. Слышите колокольчик? Это Мария Сергеевна приглашает нас к обеду.

Быстро пролетели лето и осень. В результате сложного обмена в том же доме на Сивцевом Вражке Светлане и Дану досталась трехкомнатная квартира. Любители собак и кошек и других домашних зверей хорошо знали Главного ветеринарного врача СССР по ее публичным выступлениям по телевидению и в прессе. В Главном ветеринарном управлении она работала два раза в неделю, а раз в неделю вела прием больных животных в ветеринарной клинике на Цветном бульваре. А кроме того постоянные инспекционные поездки, да еще лекции в Ветеринарной академии…

Дана совсем не радовала такая ее загруженность по работе.

– Светочка-веточка, так жить семейным людям нельзя. Мы друг друга не видим, нигде не бываем, ты, как затравленный маленький ишачок, тянешь и тянешь взваленный на тебя воз, пока под его тяжестью не споткнешься. А если не сумеешь подняться? Что-то больно часто ты тянешься к валидолу – уснуть без него не можешь. А когда тебя последний раз слушала Леночка? Как? Когда Алешу-младшего выписывали! Но прошло уже почти два года и ты совсем не думаешь о себе. Это я виноват, что позволил тебе так издеваться над собой. Алешка в институте шумит, где мы пропадаем, почему даже не звоним. Я лепечу про твою занятость. А он советует очень разумно: уменьшить работу вдвое и идти к Леночке на обследование. Да еще ругается, обещает приехать к нам и во всем самолично разобраться, дать мне по морде, а тебе по филейным частям собачьим поводком, чтобы ты за своим здоровьем следила, друзей не забывала и, между прочим, мужа тоже. Вот такая программа. Что будем делать?

– Дорогой мой, в этой лексике я узнаю тебя, а не Алешку, но ты прав тысячу раз. Прежде всего, надо уходить из Главка, что будет сделать очень и очень не просто, я же номенклатура. Во-вторых, а может быть, даже, во-первых, надо звонить Леночке. С сердцем у меня действительно плоховато, может быть, даже не с сердцем – просто я безумно устала.

– Значит, ты оказываешься такой легкомысленной, а я таким простофилей, что не уберег свою единственную и любимую Светочку-веточку от ишемии… или от безумной усталости. А вдруг у тебя предынфарктное состояние? Я сейчас же звоню Леночке!

– Дан, не пори горячку, успокойся! Я сама ей позвоню на днях.

– Ну, уж нет, звони немедленно сама или я позвоню, ясно, Светик, счастливый мне доставшейся билетик. Иначе получишь по попе. Именно таким образом Танюшу воспитывала тетя Груша и сделала из нее человека, звони.

На следующий день они поехали к Леночке в клинику. Она ее внимательно прослушала, сделала электрокардиограмму и сказала, что особых причин для беспокойства нет, но для страховки попросила профессора-кардиолога посмотреть Светлану. Профессор подтвердил заключение Елены Федоровны.

– Друзья мои, – несколько торжественно обратилась Леночка к Светлане и Дану. – Как я и полагала, у Светланки сердце здоровое, и только поэтому оно выдержало чрезмерную нагрузку. Но всему есть мера. И сердцу, и нервной системе нужен отдых. Хорошо бы вам обоим, вместе, на две-три недели съездить отдохнуть. Например, походить на лыжах. Я знаю, у Дана набралось много отпусков. И вообще, Светик, резко сократи объем работы, больше внимания уделяй себе и Дану, вы же семья! Немедленно оформляйте отпуск и поезжайте на нашу дачу. Записываю вам телефон. Там по-прежнему хозяйничает Мария Сергеевна, вы ее знаете. Только завезите ей продукты. Об остальном не беспокойтесь – на даче все есть. Возьмите своих зверей, которых нельзя оставить дома. В выходные дни там могут появиться Танюшка с ребятами. Они любят побегать на лыжах, и вы к ним можете присоединиться. Марии Сергеевне я позвоню, поезжайте.

 

Глава V. Воспоминание о детстве

Алексею Петровичу Ларину давно хотелось побывать в Городке, одному, хотя бы пару дней, посмотреть на дом, в котором проходило его детство, побродить по парку и Городку, постоять на пристани, на переправе. Потом, может быть, и с семьей, но сначала одному. В тот год, когда он наконец собрался и приехал в Городок, лето было таким же жарким и грозовым, как и в далеком тридцать седьмом.

И вот дом у обрыва над рекой. Он постучал в калитку и вошел во двор. Первое, что бросилось в глаза – отсутствие сторожки, в которой в те годы жил «Митрий мой», исчез и сад. Как видно, елочки, посаженные по периметру сада, и другие способы укрепления земли не спасли его от оползней, и он уменьшался и уменьшался с каждым годом, пока не превратился в палисадник. Дверь в доме была открыта, как и почти все окна, но голосов – не слышно. Он поднялся на крыльцо и постучал в открытую дверь. Откуда-то из глубины дома послышалось: «Сейчас», и вышла молодая женщина в легком халатике и шлепанцах на босу ногу.

– День добрый, извините за беспокойство! Я зашел посмотреть на дом, в котором жил более полувека тому назад, где проходило мое детство.

– Не знаю, все может быть, – ответила женщина и тут же смутилась. – За столько лет здесь жили разные люди. Теперь вот мы, две семьи.

– Мой отец был директором фабрики в течение ряда лет. Я думаю, что остались люди, кто помнил бы нашу семью.

Не приглашая его войти в дом, с крыльца она крикнула:

– Егорыч, поди, поговори с человеком. Обращаясь к Алексею Петровичу, уточнила: – Егорыч давно живет в нашем переулке, в доме напротив, и то время помнит.

– Минутку, сейчас, сейчас выйду, – послышалось из соседнего дома. – У ворот есть скамейка, присядьте.

Из ворот, тяжело опираясь на палку, вышел худощавый, весьма пожилой человек, много старше Алексея Петровича. Поднявшись навстречу и поздоровавшись, Ларин повторил ему свой короткий рассказ.

– Понятно, с кем имею дело. Я вас мальчонкой помню, шустрый такой был, затейник до всяких игр. А закадыкой вашим был Виктор Карпушин, наш городковский. Вы всюду были на пару с собакой. Собаку потом в Мещеру отправили к сродственникам. После вашего отъезда Виктора командировали в Москву учиться музыке: он стал флейтистом в оркестре с таким названием – симфонический, что ли. Иногда приезжает в Городок, однажды даже выступал у нас с большим успехом. И матушку вашу помню – красивая, видная была женщина, приветливая. Я все стеснялся с ней заговорить, спросить книгу какую почитать, подростком был и уже к армии готовился. И папу вашего помню. Он и дома-то бывал редко. Это мы знали, соседи. Все на фабрике с утра и до позднего вечера. Военный заказ шел: сапоги для комсостава хромовые со скрипом, да для солдат кирза, чтобы износа не было на случай войны. Вона сколько лет прошло, а всю семью вашу помню, вот так.

Он помолчал, а затем продолжил:

– А теперь я скажу вам, что встреча у нас очень интересная. Вы и не подозреваете, что являетесь участником целой детективной истории, думаю, что не подозреваете.

– Интересно, что за история? Она связана с Городком, с моим детством?

– Отчасти. Вот познакомлю вас с попутчиком вашим на кратковременном отрезке жизненного пути. Тогда поймете, откуда вдруг появилась детективная история. Сейчас я позову одного человека, вашего ровесника, и все станет ясно. Для его вызова телефона не требуется, был бы голос связки громкий.

И, сложив ладони рупором, зычно крикнул:

– Петр, Петя, слышь, выйди к воротам.

За забором послышался знакомый женский голос, потом покашливание и шаги человека, идущего к калитке. В переулок вышел седой несколько грузный пожилой мужчина, одетый по-домашнему. Его сопровождал ирландский сеттер, и Алеше показалось, что это Мишка из его детства.

– Извините, что я в таком виде. Машенька, соседка, разбудила, спал. Что-то голова стала тяжелеть, видно, давление повысилось. Это бывает, особенно в жару, пройдет.

– Вот, Петя, этого, как и ты, немолодого человека, я знал в его детстве. Давайте знакомиться. Я – Егорыч, а он, как вы поняли, Петр. А вас как изволите величать?

– Алексеем, но для друзей Алеша. Так, пожалуйста, и зовите меня.

– Поздоровкаемся дружка с дружкой, вот так. Петя, я хорошо помню Алешиных родителей. Они жили до твоей эпопеи тридцать седьмого года вот в этом доме, где теперь вы живете. А ваши дороги пересеклись на пароходе в то время, когда покойная Татьяна Петровна, царство ей небесное, увозила тебя, Петя, в Мещеру, подальше от воспитательного дома НКВД. Ты-то знаешь, не для тебя рассказываю. Пока вы, ребята, гуляли по палубе, покойница рассказала про все беды Петра Алешиной матушке, и они обсудили, как понадежнее мальчонку запрятать. Надо же так раскрыть первому человеку твою историю! Поверила она, Алеша, вашей матушке с первого взгляда, факт. Были у нее, у вашей матушки, качества, располагающие в ее пользу. Татьяна Петровна была родом из Городка, куда она и направлялась с Петей. Уехала она в 1929 году учиться на врача в Москву, а затем работала с мужем на Урале.

В Городке ее помнили, кто знал, кто не знал, что ее-то ребенок в младенчестве помер, и мужа она похоронила. И вдруг, вот тебе новость, появляется с десятилетним мальчиком. В НКВД, конечно, было известно, что ее сестра – жена большого военного начальника на Дальнем Востоке, которого не сегодня-завтра арестуют, если уже не арестовали. А сын их исчез. Будут искать мальчика, и поиски приведут их в Городок, и весь план спасения окажется шитым белыми нитками. Замучилась тогда Татьяна Петровна с Петей, устала. Хотела укрыться у родственников в Городке, хотя нутром понимала, что лезет в пасть к волку. Потом рассказывала, как ваша матушка, – он кивнул в Алешину сторону, – оценив обстановку, дала совет, как единственно правильное решение – ехать дальше Городка, а в Городке даже не выходить на палубу парохода. Билет продлить заранее. Так и оказались в Мещере. Вот такие были, брат, дела. Ну, теперь вам стала понятной суть истории. А ее начало вам расскажет Петр.

Егорыч замолчал, а Петр достал папироску из кармана рубашки, помял ее, зажег от спички и спросил Алексея:

– Вы курите?

– Нет.

– А я курю. Вот вспоминаю свою жизнь, детство, особенно по ночам, когда не спится. Детство так далеко, а успокоиться не могу, все помню, до мелочей… Значит, вы тот самый мальчик Алеша, с которым я гулял по палубе парохода? Отлично помню, что вы мне рассказывали много интересного о рубке, изображая гудок и свисток и размахивая руками, потом – о прочитанных книгах. Я понимал, что вы хотели расшевелить меня. А я не мог «расшевелиться», я еще жил впечатлениями от расставания с родителями и нашего бегства… Позднее, когда мы добрались до Мещеры, у меня не было товарищей, кроме ирландского сеттера Мишки. Вы были веселый, счастливый мальчик, отправляющийся на каникулы с родителями, а я – изгой. Я вас помнил. А вы меня вспоминали?

– Если честно, нет, Петр. Только сейчас, после ваших рассказов я отчетливо вспомнил палубу парохода, где я гуляю с молчаливым мальчиком, одетым в мае в зимнее пальто. Потом мне родители сказали, что об этой встрече я должен забыть до поры до времени: «о встрече молчок – проглоти язычок». Я вроде что-то возражал, но в конце концов забыл о случайном попутчике. Для меня встреча с вами была маленьким эпизодом детства, даже не эпизодом, а чем-то еще меньшим. Мало ли, случайно столкнувшиеся ребята болтают между собой. Родители тогда скрыли от меня, мальчишки, вашу историю.

– Ясно. А я знал кое-что про вашу жизнь в Городке: как носились по парку с Мишкой, как Мишка выступал в цирке и многое другое.

– Как, каким образом?

– В Мещере, на одной из станций заповедника, жил дядя Родион – дальний родственник мамы и тети Тани, Татьяны Петровны. Мы у него остановились. По образованию он был биолог, холостяк. Он и тетя Таня выходили меня во время болезни, буквально нянчились со мной, пока я не встал на ноги. А когда у меня был жар, рассказывали, что я звал Алешу, а кто такой Алеша, знала мама Таня. А дядя Родион ездил в Городок по своим делам и видел там Алешу, а потом рассказывал мне о нем, и о его приятеле Вите, и о собаке Мишке. Полюбил он нас, одинокий, заброшенный в лесу человек. Потом они с тетей Таней поженились, когда я педагогический заканчивал.

В Мещере у меня товарищей не было, я один рос, среди взрослых. А на Дальнем Востоке у меня были и друзья, и собака Джек, и мы тоже играли в лапту и носились с утра до вечера по двору. Трудно быть мальчишке одному в десять с половиной лет от роду. И вот под Новый год дядя Родион привез мне из Городка ирландского сеттера Мишку – вашего Мишку.

– А это кто?

– Тоже Мишка, только его дальний потомок.

И Алексею Петровичу стало тепло и радостно на душе. «Надо же, потомок моего Мишки! Вот она, связь времен через поколения. А не знает этот Мишка, что его пра… прапрадедушка был моим верным другом, и что его звали тоже Мишка, и что он как две капли воды похож на своего предка». И ему захотелось познакомиться с новым Мишкой, поласкать великолепную собаку.

– Можно?

– Сейчас я ему объясню, кто вы, он поймет. Мишка, Алеша наш и твой друг. Подойди, поздоровайся с Алешей. Запомнил – Алеша, Алеша – он наш друг. Иди, знакомься.

Во время разговора Мишка дремал, уткнувшись мордой в ноги Петра. Но как только Петр обратился к нему, тут же сел перед хозяином, уставившись на него умными глазами. Он наклонил голову набок, слушая, стараясь понять, что от него хотят. И Мишка все понял. Он тут же вскочил, подошел к Алеше и положил морду к нему на колени, энергично работая хвостом.

– Дорогой мой, мы еще не познакомились, а я уже полюбил тебя. Иди ко мне ближе, ставь рыжие дорогие лапы ко мне на колени, – ласково, хриплым от волнения голосом чуть слышно произнес Алеша. И собака положила передние лапы ему на колени, широко раскрыв пасть, запрокинула улыбающуюся морду. Именно улыбающуюся! Она через какие-то неведомые нам флюиды поняла, что Алеша ее давний-давний друг. Дружба с этим человеком восходит к таким глубинам собачьего века, когда его, нынешнего Мишки, еще не было на свете. Но он друг, о чем ему подсказывает великая сила всего живого – инстинкт. Алеша обнял Мишку за шею и, наклонившись, прижался лицом к собачей морде. Нет, лицу, лицу! Почему у собаки должна быть морда, у нее не морда, у нее лицо, на котором отражаются все собачьи эмоции. Смотрите, как она улыбается, какие у нее лучистые, выразительные глаза. Выходит, что «у великого и могучего» нет иного слова. Здравствуй, мой дорогой Мишка, мы будем с тобой друзьями, и он поцеловал Мишку в морду повыше ноздрей.

– Алеша, вообще-то Мишка к ласке незнакомых относится очень сдержанно, отходит. А к вам… Он вас полюбил, чему я рад. Его пра… прапрадед очень грустил, скучал без вас. Вы уехали, а незадолго до этого хозяина его похоронили. Как видно, две такие утраты были тяжелы для собачьего сердца, Мишка хирел, таял на глазах. А в Мещере стал постепенно оживать. Он был окружен вниманием, я с ним возился, старался растормошить его. Однажды дядя Родион взял Мишку на охоту. Он вернулся веселый и довольный. Наверное, с того дня началось выздоровление Мишки, да и мое.

– Вот что, друзья хорошие. Вы сходите к обрыву, поговорите, пока мы стол соберем, – предложил Егорыч.

Они пошли к обрыву, к недавно построенной беседке. Между ними шел Мишка, ближе к Петру, но чтобы показать, что новый знакомый ему небезразличен, он время от времени на мгновение касался Алешиной ноги. Защищенные от жаркого солнца и продуваемые легким ветерком, Алексей с Петром удобно устроились в беседке. Кроме них там никого не было. Алеше река показалась не такой широкой, какой была прежде, и действительно Ока мелела.

– Так вот, – продолжал Петр, – все в округе знали, что я сын Татьяны Петровны и что мы приехали с Урала. Но как трудно привыкал я к своей новой фамилии, фамилии мужа Татьяны Петровны. А еще труднее было называть ее мамой. Она любила меня как сына, как самого близкого человека, она как мать и врач более года выхаживала и лечила меня. А я только в бреду называл ее мамой, когда же приходил в себя – Татьяной Петровной. Это было опасно, если бы услышали посторонние люди. Мне кажется, что я и сам понимал, что поступаю жестоко в своем мальчишеском эгоизме, но переступить через себя не мог. Но время делало свое дело. Однажды осенью, когда дядя Родион был в отъезде, Татьяна Петровна пошла пешком за десять километров в аптеку за моим лекарством и попала под сильный холодный дождь. Она промокла и продрогла и хотя сразу же выпила какие-то лекарства и легла в постель, ее начало знобить. Она попросила укрыть ее вторым одеялом и еще дохой, а к ногам поставить грелку. Но ей становилось все хуже и хуже, и я не знал, что делать. Видя, что я впадаю в панику, она призвала меня к спокойствию, к мужскому самообладанию, уверив, что обязательно поправится, хотя, возможно, у нее будет жар и бред. Вот с того случая я стал называть ее мамой или мамой Таней. С прибытием в Мещеру закончился последний этап нашего спасения от НКВД, разработанный моим отцом – конспиратором с дореволюционных времен. Вы знаете конец, а начало спасения – это начало детективной истории. Сейчас закурю, успокоюсь немного, нервы шалят, и временами сердце побаливает. Трудно, но доскажу свою историю.

Где-то за поворотом басовито загудел теплоход, ему ответил буксир, толкавший перед собой баржу с контейнерами, и тоненьким голоском – маленький катер, казалось, надрывавшийся, волоча за собой вверх по течению груженную песком баржу. А минут через десять стало тихо или почти тихо. Немного нарушая почти первозданную тишину, трудилась Ока.

– Удивительно, уж сколько лет Ока пустая. А здесь сразу три судна. Не иначе как в честь вашего приезда, – с улыбкой заметил Петр. А потом, помрачнев, добавил: – разваливается речной флот, как и вся наша страна. Алеша, я хочу вам показать свои записки, сделанные когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Я решил вести что-то вроде дневника о своем бегстве с Дальнего Востока. Идея была такая: точно записывать, что говорят мои родители, наши попутчики и как я на все реагирую. Потом меня мучила мысль, что о моих родителях – о их жизни и гибели, никто не узнает. И я снова возвращался к своей тетрадке. Отец был человек чрезвычайно занятый и по характеру суровый, имел три ромба, то есть чин немалый, как я теперь понимаю. Воспитывали меня мама и бабушка, бабушка мне не родная, мать одного погибшего командира – добрая ласковая старушка, которая в нашей семье жила со дня моего рождения. А мама военврач, в петлицах – шпала, что соответствовало современному званию майора. Маму я очень любил, и она меня, все свободное время занималась со мной – играла, читала мне книжки, учила рисовать. Я был счастлив, когда вся семья собиралась вместе, но не помню, чтобы отец хотя бы раз взял меня на колени и приласкал. Я думаю, что он просто не знал, о чем со мной разговаривать, а скорее всего, не замечал меня, не видел – и дома в мыслях он был в своих войсках. Сейчас я принесу эту заветную тетрадку.

– Петя, у вас высокое давление. Стоит ли сейчас возвращаться к тяжелым воспоминаниям?

– Ничего, давление к вечеру стабилизируется, когда спадет жара, а я хочу, чтобы вы прочитали это сейчас, не откладывая на потом.

И Петр передал Алеше старую ученическую тетрадь, на обложке которой было крупно выведено детской рукой: «Побег».

– Алеша, вы читайте потихоньку, тут не так уж и много, а я займусь домашними делами, хорошо? Вам тут удобно, читайте.

Побег

Однажды отец позвал меня в свой домашний кабинет. Там же была мама. Мне редко приходилось видеться с ними, но каждая встреча была радостью.

– Тебе десять с половиной лет, ты ребенок, – сказал отец. Кроме игр тебя интересует, что происходит в стране?

– Я не знаю, что ты имеешь в виду. Вчера у нас был пионерский сбор, мы принимали в пионеры еще четверых ребят. Они давали Торжественное обещание.

– Ты помнишь?

– Да.

– Ну повтори его.

– «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юного пионера».

– Итак, вы давали клятву на верность заветам Ильича, отлично.

– Потом под барабанный бой и горн мы строем пошли смотреть кино о Чапаеве. После Чапаева показывали митинги. Там все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Смерть врагам народа!» И мы тоже кричали.

– Хорошо. Теперь мне надо поговорить с тобой сурово. Запомни на всю жизнь, что я скажу. У нас нет времени, сын, чтобы подготовить тебя к событиям, которые изменят твою жизнь. Мы с мамой преданные партии ленинцы, ленинизму, ленинским заветам, заветам Ильича. Мы всю жизнь служили нашей Родине. А сейчас раздаются голоса, что мы предатели, японские шпионы, враги народа. Ты можешь поверить, что я и мама враги народа?

– Нет! Тысячу раз нет, нет, нет!

– Стоп! У нас мало времени. Никаких слез, они не помогут. Я к тебе обращаюсь как к мужчине. В стране нечестными людьми раздут политический психоз, массовое внушение сотням тысяч, миллионам парадоксальной мысли: чем ближе мы к победе социализма, тем активнее враг. А так как хозяйственное положение у нас из года в год ухудшается, то верхушка партии все неудачи своего управления страной сваливает на невинных, уничтожая многие тысячи людей во имя своей безраздельной власти. Ты меня понимаешь? Мы с мамой в этой обойме, и если не завтра, то скоро нас арестуют. А тебя отправят в детский дом НКВД, где изуродуют твою жизнь.

Я был поражен, сметен, раздавлен словами отца. Во мне нарастала буря протеста, я был близок к истерике. Но мама, понимая мое состояние, обняла, прижала к себе, посадила на колени, целуя меня, прошептала:

– Петя, дорогой мальчик, тебе придется бежать из надвигающегося кошмара. Жить ты будешь под другой фамилией, в другом месте, вместе с тетей Таней, моей сестрой. Может быть, ты ее помнишь: она гостила у нас четыре года назад. Самое главное – ты должен забыть о нас, с кем бы тебе ни пришлось разговаривать. Ради себя и своего будущего держи наш образ глубоко в сердце. Кто ты такой, кто твои родители – молчок, проглоти язычок. Твоей мамой станет тетя Таня, и ты должен научиться называть ее мамой. Как мне ни тяжело, но я должна распрощаться с тобой навсегда.

– Мамочка, дорогая, любимая, как же я буду без вас, – не говорил, а почти кричал я, обнимая и целуя ее.

– Держись, наш дорогой сынок, держись. Помни о нас. Наступит такое время, когда ты выступишь в защиту нашей памяти и многих-многих других, настоящих людей, прощай.

Она еще и еще раз поцеловала меня, расцепила мои руки на шее и быстро, не оборачиваясь, вышла из кабинета.

Все произошло так неожиданно, так быстро, что я, ребенок, даже не успел разреветься, хотя и был близок к этому. Душераздирающее прощание прекратил отец.

– Теперь, Петр, со слезами кончай – не помогут, ясно! Мы с тобой немедленно уезжаем на аэродром, вдвоем. Вещи в машине. Окна в машине занавешены – кто едет, не видно. Машину поведу я. Быстро переоденься в другую одежду, которую приготовила мама. Можешь взять из дома что-нибудь на память, но не фотографии. Фотографии получишь позднее… если будет возможность. Спускайся и жди в подъезде, а когда поблизости никого не будет, не спеша иди к задней дверце машины. Она не заперта. Тебе все ясно? Действуй, сын.

Когда мы мчались к военному аэродрому, я сказал, что из дома взял книгу «Три мушкетера». Отец только спросил:

– Наша или библиотечная?

– Наша, конечно, наша.

Автотранспорта тогда на улицах было мало, преобладал гужевой, а если появлялся автомобиль, то, как правило, военный. На оживленных перекрестках стояли постовые милиционеры или красноармейцы. Увидев отца за рулем, они отдавали честь. Все это я наблюдал, чуть-чуть отодвинув занавеску, сидя на полу. Отец предупредил, что меня никто не должен видеть в автомобиле. Беспрепятственно проехали шлагбаум, и по летному полю автомобиль подкатил к самолету, стоявшему в значительном отдалении от аэродромной вышки. От самолета к отцу подбежал летчик и стал ему что-то докладывать, но отец, перебив его, сказал: «Я сам», и подошел к винту. После того как летчик прокричал «от винта», отец в одно мгновение вытащил меня из автомобиля и втолкнул в самолет, а затем поднялся сам с моими вещами.

Полет мне казался долгим, с посадками, и все это время отец сидел рядом, обхватив меня за плечи. Он много говорил, но я запомнил только его ужасные слова: «о маме и обо мне забудь». В Хабаровске мы распрощались. Отец велел мне оставаться в самолете, пообещав, что за мной придут, как только стемнеет. И ушел вместе с летчиком. Не знаю, сколько я находился в самолете – три часа, четыре, пять… Стало совсем темно, ночь была безлунная, и я еле сдерживал себя, чтобы не разреветься. Но я сын командира Дальневосточной Красной Армии и должен был держать себя достойно, как говорил отец, в любых ситуациях. Вот я и держался, пока не услышал шаги приближающегося к самолету человека. Сердце мое билось так громко, что могло указать этому человеку, как я думал, где меня искать. Затем тот человек влез в салон самолета и, не видя меня, обратился в кромешную темноту:

– Петя, разреши представиться, я майор Николаев Анатолий Иванович, или дядя Толя. Папа передает тебе привет и желает счастливого пути, с кем – ты знаешь.

Это был пароль, и я сразу проникся доверием к дяде Толе:

– Я здесь, я вас вижу, мои глаза привыкли к темноте, сейчас я подойду к вам.

– Ну, насиделся в темноте, не страшно было?

– Было с непривычки немного, потом привык, ждал.

– Молодец, Петя. Где твои вещи? Давай их сюда, я понесу. Сейчас мы поедем в один дом, поживем с тобой день-два вдвоем в пустой квартире, а потом ты поедешь со своей мамой в Москву. Может быть, даже раньше двух дней, смотря по обстоятельствам. Твой папа даст команду к отъезду. Этот план тебе известен? Отлично, пошли.

Он взял меня за руку. Ладонь у него была большая и теплая, и веяло от него доброжелательством и сочувствием. Мы шли по мягкой траве аэродрома, удаляясь от освещенного въезда, пока не уткнулись в ограждение из колючей проволоки. Дяде Толе понадобилось несколько минут, прежде чем он нашел проход. За оградой, на некотором отдалении, стоял автомобиль. Ехали очень быстро, не зажигая фар, и вскоре оказались во дворе одноэтажного дома, на окраине поселка летчиков, как мне потом рассказал дядя Толя. Он закрыл ворота, скрутил со спидометра лишний километраж, чтобы механик не узнал, что кто-то пользовался машиной. Вошли в квартиру и, не зажигая свет, съели по плитке шоколада, запивая молоком. Потом он сказал, что не спал почти сутки и что мы можем спать до двенадцати. После чего встанем и будем ждать дальнейших распоряжений.

– А теперь, дружок, чтобы ты хорошо выспался, прими вот эту таблетку и запей ее водой. Все, Петя, теперь спать. Приказываю, чтобы утром ты был молодцом. По кроватям шагом марш.

На следующий день, после вкусного и обильного завтрака, мы с дядей Толей сели играть в шахматы, хотя сосредоточиться мне было почти невозможно. Вдруг раздался телефонный звонок, дядя Толя только слушал и произнес лишь одну фразу: «Так точно, будет исполнено». А затем обратился ко мне:

– Вот что, дорогой мой мальчик, мы отправляемся на вокзал. В вагоне №9 ты встретишься со своей мамой. И хотя та женщина, с которой ты поедешь, ты ее знаешь – Татьяна Петровна, тебе не родная мама, при посторонних ты должен называть ее «мамой». Особенно четко контролируй свое поведение при проверке документов. Этим занимается НКВД. Запомни: вы с мамой возвращаетесь от папы, полковника Фомина Николая Петровича. Теперь ты тоже Фомин. Не забудь фамилию, в Москве вас будут встречать. Будь внимателен и ласков к Татьяне Петровне – она многим рискует, вывозя тебя, а если быть точным, рискует жизнью.

– А вы, дядя Толя, разве не рискуете, занимаясь мною?

– Во-первых, я так же, как и твой отец, против того, что творится в стране и рад хоть чем-нибудь помочь невиновным. Во-вторых, я человек военный и выполняю приказ или скорее просьбу моего начальника и друга, которого я уважаю. Вероятно, и меня ждет судьба твоего отца. Я выступал в поддержку его предложений и этим подписал себе приговор. Сейчас главное – тебя спасти, увести от лап НКВД.

– Спасибо, дядя Толя, вам за все, – я обнял и поцеловал еще вчера не знакомого мне человека.

– И тебе спасибо, что держишь себя по-мужски, молодцом. Давай присядем на минутку и отправимся на вокзал, пора. Еще раз напоминаю: Татьяна Петровна Фомина – твоя мама, а о своих настоящих родителях на время забудь, как бы тебе ни было тяжело, понятно?

– Но мне действительно тяжело, очень…

– Что поделаешь, парень, такое время, главное, не вешай носа. Все, что я тебе говорил, ты уже слышал от своего отца. Запомни хорошенько, ну, пошли.

В двухместном купе вагона №9 поезда Хабаровск – Москва нас ожидала Татьяна Петровна. Она кинулась ко мне со слезами и тут же обратилась к дяде Толе со словами благодарности. Дядя Толя приложил палец к губам: – «Тише!» – и вышел из вагона. Под звуки марша поезд тронулся. Я уезжал с Дальнего Востока, где грозила гибель моим родителям. В дороге нас несколько раз проверял патруль НКВД, но все закончилось благополучно. Дорогой я заболел, и нам пришлось задержаться на несколько дней в Москве, где мама Таня и ее подруга, врач, поставили меня на ноги».

Подошел Петр.

– Вот и вся детективная история моего детства. Вас, наверное, утомил этот длинный рассказ? Егорыч, мой сосед и друг, хороший человечище, вроде стыдит меня: «Бобыль ты, бобыль. И ничего своего у тебя в доме нет, кроме книг». А когда я мог семьей обзавестись, если до пятидесяти лет работал в Мещере да заочно учился? Да все под чужой фамилией, какая уж тут семья. Теперь, когда посмертно реабилитировали родителей, ношу двойную фамилию и отца, и мамы, точнее двух мам, они ведь родные сестры. А семьей в старости обзаводиться поздно, ушел мой поезд.

Он замолчал. Мог ли Алексей Петрович подумать, что, отправляясь в Городок, он приобретет новых знакомых, а может быть, друзей. Сегодня он узнал про жизнь случайного в детстве попутчика. А дальше? Петр педагог, это замечательно. Но какой он человек? Какие у него взгляды на жизнь? Может быть, он инертен, обыватель, а жизнь общества его не интересует, или он занимает активную позицию в жизни? Какие он читает газеты и какие смотрит телепрограммы? А книги? У него, как видно, много книг – это интересно, а кто его любимый автор в современной и классической литературе? Чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть, и насколько реально в нашем-то возрасте обрести новых друзей, так сразу, в одночасье! В нашем возрасте друзей не обретают, а теряют. Скольких он похоронил или проводил за границу? Но бывают исключения. Вот сейчас они сядут за стол, будут «общаться» и что-то станет яснее, понятнее. Но чтобы стать друзьями, конечно, потребуется не одна встреча. Настоящие друзья бывают ближе иной родни.

Произошла случайная мимолетная встреча, как в детстве, на пароходе. Или эта встреча нечто большее? Во всяком случае, Петру казалось, что между ним и Алексеем возникает взаимная симпатия. Они сидели рядом, и каждый думал о своем. Алеша машинально поглаживал шелковистую шерсть Мишки, а Петр пальцами мял очередную папироску.

Алеша прервал молчание:

– Что мы, уже старшее поколение, должны сделать, чтобы не повторился ужас репрессий? Что? Нужна простая и доходчивая пропаганда в газетах, по телевидению и радио, в школах и институтах – везде, до тех пор, пока не покается КПСС и ее подручные органы принуждения в преступлениях перед своим народом. Но добровольно на самоуничтожение они не пойдут. Они будут продолжать рваться к власти, заниматься демагогией. Нужны новые политические демократические партии, общественные организации, которые в числе прочих задач поставят главную задачу – воспитание российских граждан свободными и гордыми, но это уже другая тема. Вы, Петр, со мной согласны?

– Согласен тысячу раз! Человек должен чувствовать себя свободным в любой сфере хозяйственной или интеллектуальной деятельности, не испытывая робость перед кем бы то ни было. К власти должны приходить люди с высокими моральными принципами, для которых честь, совесть, благосостояние народа, соблюдение Конституции превыше всего. Надо потребовать, чтобы во имя памяти тысяч и тысяч уничтоженных советских людей здание ГПУ-НКВД превратить в музей, необходимо громогласно осудить геноцид собственного народа. Вы понимаете, что это в общих чертах. Предстоит разработать программу и план действий, только сумеем ли мы, в нашем возрасте, выступить в полный голос?

– Наш народ должен потребовать сноса до кирпичика здания на Лубянке, как французский народ – Бастилии в 1789 году.

– Эй, друзья хорошие, видно, я был не прав, что в Городке можно обойтись без телефона. Кричу вам, кричу, что пора к столу. И Мишка вскакивал неоднократно, Петю дергал за штанину, а вам хоть бы хны. Видать, серьезный разговор, – предположил подошедший к беседке Егорыч. – Уж не разошлись ли в чем, не поссорились?

– Эх, Егорыч, дорогой, почему мы притихли? Задумались о течении жизни, то спокойном, а то с водоворотами или, того хуже, с неожиданными водопадами.

– Ну, раз у вас покой да мирная беседа, хотя и о тяжелой жизни, то я очень рад. А без телефона обойдемся: кричать будем дружка дружке через забор. Пошли, пироги стынут.

 

Глава VI. Накануне

В доме на Прудах все семейство было в некотором волнении.

– Мамочка, но как же не волноваться, когда наш повелитель первый раз из своего «ящика» уезжает бог знает куда, в Польшу! А вдруг там какую-нибудь революцию устроят поляки? Они со времен Екатерины Великой терпеть не могут Россию. А ведь не ценят, что благодаря переделам целиком оказались в центре Европы. Правда, досталось им во время Второй мировой войны, к тому же в августе 1944 года наши войска застряли на правом берегу Вислы, и восставшая Варшава никак не могла дождаться помощи. Так что, папуля, давай налаживай отношения с поляками. Кстати, раз ты едешь в Польшу, то надо тебя познакомить с Тадеушем, моим приятелем с филфака.

– Дщерь, изъясняешься непонятно. Моя поездка в Польшу оказалась кстати, чтобы познакомить меня и маму с «твоим парнем»? Позвольте вас спросить, что означает «мой приятель»? Ты имеешь на него планы вечного или, по крайней мере, долговременного владения или…

– Эх, папуля, подруг ты мой! Не знаешь ты студенческого лексикона, и в этом я виновата, упустила. На студенческом языке «мой приятель» равносильно тому, что на вашем языке означает «мой товарищ» – по учебе, по общим интересам и не более. Слово «товарищ» сегодня слишком идеологизировано, испорчено коммунистами. Вот «мой друг» на нашем языке – уже нечто иное, когда приятельские отношения перерастают в близкие. Но в моем окружении в университете мне это не грозит, ясно? Со мной рядом нет никого столь же яркого, как наш французский Алешка. Есть, конечно, отличные ребята, но до Алешки им далеко. Та, которая его полюбит, будет счастлива, хотя и намыкается с ним. Папочка, я тебя очень люблю, очень, хотя ты бываешь приличной занудой, ясно?

– Ясно, маленький сорванец или даже не совсем маленькая нахалка. У вас на филфаке прижился особый сленг грубоватости. Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаешься. Это издержки роста, пройдет.

– Я тебя прошу, не называй своего брата «Алешей французским».

– Это я так, между нами. Конечно, не буду.

– Между прочим, в ответ на твою «зануду» в мой адрес, тетя Груша дала бы тебе, большеватенькой, по попе. Не стоит жаргон узкого круга выносить за его пределы.

– Папа, я все поняла и о жаргоне, и о дистанции, я же не дурочка. Между прочим, па, может быть, моя дорогая нянечка тебя послушается. Нельзя же все время при посторонних обещать дать мне по «попе», хотя я и «большеватенькая».

– Девочка, но ведь это все от любви к тебе и все наказания только на словах. Когда ты была маленькой и иногда непослушной, шлепнет няня, бывало, тебя и тут же поцелует. Ты для нее любимый ребенок до последнего ее вздоха.

– Понимаю. Все так. Но вот как-то забежал к нам Тадеуш. Я ему что-то не то, с ее точки зрения, сказала. А она мне: «Получишь по попе, хотя и большеватенькая». Тадеуш засмеялся:

– Что вы, бабушка, у нее попка не большеватенькая, а маленькая, я видел, мы вместе в бассейн ходим, клянусь.

На следующий день Алексей Петрович с группой товарищей из института, отъезжающих в Польшу, отправился в «Загранпоставку» для собеседования. Раньше такие собеседования проводили партийные органы от ЦК, МГК и ниже, а теперь вот «Загранпоставка». Собирали всех из одной отрасли, направляемых в командировку в страны народной демократии или в страны третьего мира – африканские, азиатские. В большом зале «Загранпоставки» собралось человек триста, со сцены за ними наблюдала «выездная комиссия», восседающая за длинным столом под зеленым сукном. На столе – папки с выездными делами: анкетами, партийными характеристиками, характеристиками трудовой деятельности, копиями дипломов и аттестатов и прочим. Папки были толстые. Члены комиссии просматривали папки, о чем-то переговариваясь между собой. В торце стола, особняком, сидел мужчина, закинув ногу за ногу и несколько подавшись вперед. Он одну за другой курил сигареты и сосредоточенно наблюдал за залом, изучая отъезжающих. Может быть, на нем лежала огромная ответственность: выловить из трехсот человек, находящихся в зале, по каким-то только ему известным признакам потенциальных невозвращенцев. Наконец поднялся неприметный, маленького роста человек – заместитель министра. Голос его не соответствовал росту – говорил он громко и басом. Он обратился к залу:

– Товарищи! Родина направляет вас на строительство заводов и электростанций, или на работу по монтажу оборудования, или оказывать помощь в освоении передовой советской техники на заводах братских и дружественных стран. В зале рабочие, инженеры, ученые. Выехав из СССР, вы попадаете в мир, в котором, наряду с проявлением к вам дружеских отношений, возможны всякого рода провокации, критика нашего самого передового в мире общественного строя, привлечение вас недоброжелателями на свою сторону. Они это делают очень хитро, приглашая вас в ресторан или к себе домой поодиночке, записывая беседу на магнитофон и используя запись, чтобы вас скомпрометировать. Гуляя по городу, чувствуйте руку товарища по командировке. Старайтесь выходить из гостиницы группой или, по крайней мере, вдвоем. Враг-провокатор рядом! Помните это, выезжая за пределы нашей страны.

Из глубины зала донесся пронзительный женский голос:

– Будем!

– Что будем? Кто это сказал, поднимитесь!

Поднялась маленькая худенькая женщина в летнем платье совсем не по сезону. Она, вытянувшись в струнку, подавшись вперед, пожирала глазами заместителя министра, стараясь угодить ему.

– Будем помнить всегда! Это я хотела сказать.

– А вы кто такая?

Одна из сидевших за столом женщин передала заместителю министра раскрытую папку.

– Понятно, вы член семьи. Из холодного приполярного Урала направляетесь в дружественное африканское государство. Не боитесь зажариться?

– Мы ничего не боимся!

Она могла бы сказать, что боится лишь одного – что не возьмут ее в эту сказочную Африку, которая представляется ей райскими кущами. Главное для нее – уехать от этих опостылевших бараков, от колбасы за «два двадцать», от получения на предприятии масла «Крестьянского» по спискам.

– Это хорошо. Представьте себе, вас спросят: в чем преимущества социализма перед капитализмом. Как вы на это ответите?

– Социалистическое государство самое передовое в мире государство. У нас нет эксплуатации человека человеком, и вообще эксплуататорский класс у нас отсутствует. Все принадлежит народу… Вот! – выпалила скороговоркой и, наклонившись к сидящему рядом, тихо спросила:

– Вить, правильно?

– Садитесь, садитесь, – кивнул замминистра.

Она села, и было слышно, как она тяжело вздохнула.

Стали заслушивать по одному-двум представителям от каждой организации. Где-то через час заместитель министра предложил:

– Давайте посмотрим ученых. Кто будет товарищ Ларин Алексей Петрович? Вы за границу раньше не выезжали? Нет? Понятно. Польским владеете? Нет? Понятно. А какими языками вы владеете? В анкете указано «французским, на уровне несложных диалогов». Понятно. У вас сын во Франции, хотите с ним повидаться? Да, тут сказано, лечился в Москве два года, недавно уехал завершать учебу в Сорбонне. У членов комиссии нет вопросов? Спасибо. Человек, сидящий с торца стола, вытер платком вспотевший лоб и закурил очередную сигарету.

Дня через два Алексей Петрович получил служебный загранпаспорт синего цвета. Дорога в Польшу открыта. Теперь осталось получить железнодорожные билеты, и они отправятся в неудобных польских вагонах, с тремя полками одна над другой, в Варшаву.

Приехали в Брест. Все вышли на перрон. Состав утащили в депо. Часа за полтора-два заменили под вагонами отечественные широкие колесные тележки на узкие западноевропейские, и новый локомотив подал состав, следующий дальше, за советско-польскую границу, обозначенную на вокзале металлической сеткой. Состав окружили солдаты-пограничники, а проводники забегали по вагонам, предупреждая, что из купе выходить нельзя, надо приготовить документы и предъявить для досмотра вещи. Затем одновременно из двух тамбуров вагона появились пограничники и работники таможенной службы, и зычный начальствующий голос повторил предупреждение проводников:

– Всем сидеть на своих местах! Двери купе не открывать! Из купе не выходить!

Сидевшая рядом с Алексеем Петровичем пани побледнела.

– Ясик, почему у них такой тон? Почему они всегда кричат, или нас арестовали?

– Успокойся, дорогая, в СССР так принято…

– Это правда, пан? – обратилась она к Алексею Петровичу.

– Нет, конечно же, нет. Так разговаривают далеко не везде. Просто казарменные привычки, не более. Не стоит обращать внимания, пани.

– Но как же, как же не обращать внимания на грубость? – горячилась пани. – Нам нравится Москва, ее театры, музеи, парки. Нет хулиганов, и можно гулять поздно вечером по городу в отличие, например, от Нью-Йорка. Но никто не говорит друг другу: «простите», «извините», «пожалуйста». Публика у вас невоспитанная, пан москвич. Такие впечатления я увожу из СССР, как это ни прискорбно.

В купе вошли пограничники, осмотрели багажники и туалет. Офицер долго рассматривал паспорта, сравнивая приклеенные к ним фото с лицами отъезжающих, после чего, не найдя ничего предосудительного, пожелал счастливого пути. Таможенник службы изучил декларации, осмотрел содержимое открытых чемоданов и сумок и, чем-то заинтересовавшись, попросил объяснений у пани, на что она предъявила удовлетворившие его бумаги.

После проверки документов поезд тронулся и вскоре пересек пограничную реку Буг. Отчего-то у Алексея Петровича сжалось сердце. Он впервые пересек границу, разорвал круг, за пределы которого он, как крепостной, как заключенный, не имел права высовывать носа, а еще вчера не имел права даже слушать передачи из-за рубежа, или из-за бугра, как говорили в народе. Теперь на короткое время он получает относительную свободу, но каждый его шаг станет известен компетентным органам любимой родины. И что такое свобода в нашей стране, где февральская революция дальше лозунга о свободе пойти не успела, а октябрьская – сначала извратила ее демагогией, а потом и вовсе уничтожила.

И все-таки, пересекая границу, он гордится успехами своей родины: у нас могучая индустрия, огромные заводы, создающие передовую военную технику, и мы продолжаем строить все новые и новые заводы, у нас блестящие успехи в космосе. А советская авиация, гордость народа, – разве не лучшая в мире? А подводный флот, а танки, которых у нас больше, чем во всех армиях мира, вместе взятых… Казалось бы, Алексею Петровичу есть чем гордиться в командировке, за исключением «мелких издержек»: жрать, извините, нечего, в целом экономика нашей родины на грани полного краха, хотя в это мало кто верит, а она, наша великая и несчастная страна, как это ни печально, колосс на глиняных ногах, вот так.

В Варшаве их встретили и после небольших формальностей в торгпредстве отправили на маленьком автобусе к пункту назначения, на завод, находящийся в трехстах километрах к югу от столицы. На заводе ждали, встретили тепло, как говорится, «по-братски». Почти все польские инженеры хорошо говорили по-русски, а техническая литература, которую привез Алексей Петрович, сразу нашла применение в работе. Переданная им документация нуждалась в пояснениях, необходимых при ее доработке под технические возможности завода. Вместе с Алексеем Петровичем работали местные инженеры, они просматривали чертежи каждого узла, изучали технологию производства его деталей, расчеты на прочность. Обстановка была доброжелательная, но опасаясь провокаций, о возможности которых настойчиво говорили перед отъездом в командировку, в город советская делегация в первый день приезда вышла прогуляться группой. Все были одеты, словно сговорившись, в длиннополые пальто, широкие брюки и шляпы, что никак не отвечало принятой в Польше моде. Проходя мимо «пивницы», где всегда роились завсегдатаи, они слышали смешки:

– Вон, советские идут.

Как-то утром Алексей Петрович из окна гостиницы увидел, что вся улица заполнена, как ему показалось, мрачными, сосредоточенными людьми. «Началось. Интересно, сколько правительство продержится у власти?» – мелькнула тревожная мысль. Но тут же выяснилось, что это верующие идут на службу в костелы.

– Столько верующих в конце двадцатого века, – удивился Алексей Петрович. Его польский коллега объяснил:

– Не столько у нас верующих, как может показаться. Срабатывают традиции. По мне, лучше бы строили больше жилых домов, чем костелов, которые растут как грибы после дождя.

Нередко после рабочего дня в гостинице случалось совместное советско-польское застолье, которое длилось часов до двух ночи с бесконечными тостами за вечную дружбу и советскими песнями времен войны, которые поляки хорошо знали. Алексей Петрович старался пить как можно меньше, но совсем отказаться было практически невозможно, тем более если в разговоре затрагивались болезненные для поляков проблемы. И каждый раз молодой директор завода пан Вацлав задавал один и тот же вопрос: «Почему в августе 1944 года советские войска не перешли Вислу?»

– Два месяца шло восстание, там был мой брат. А русские чего ждали? Разве так поступают братья? Когда Варшава была разрушена и сожжена немцами, Советская Армия вошла в нашу столицу. Почему ваши не форсировали Вислу, когда гибли восставшие, почему? – говорил он с пьяными слезами на глазах.

Трудно найти ответы на такие вопросы.

Через пару дней их повезли осматривать замок Ланцут, принадлежавший магнатам Любомирским, а затем Потоцким. Все было интересно и ново, но вскоре в сердце Ларина стало заползать какое-то новое чувство – беспокойство за домашних: как они там? И тоска по Москве, нет, позднее понял – по России. Даже позвонить в Москву по телефону было трудно, практически невозможно. Вскоре тоска стала разъедать душу, особенно когда Алексей Петрович оставался один. Ему необходимо было окунуться с ног до головы в море родной речи на каждой улице, на заводе, да просто с первым встречным. Здесь же все было чужое, может быть, очень красивое и романтичное: и Краковское предместье в Варшаве, и Старое място, и костел Святого креста с похороненным в нем сердцем Шопена, и парк Лозенки с памятником Шопену, который на воображаемом фортепьяно рождает бурю, изгибающую могучее дерево. И уже через неделю после приезда в Польшу Алексей Петрович стал отсчитывать дни до отъезда и, засыпая, думал только о доме, о семье, о доме на Прудах, о том, как его поезд пересечет границу и окажется в Бресте. Все это симптомы болезни, которую называют ностальгией. И когда их поезд прибыл в Брест, он первым подбежал к телефону-автомату, чтобы прокричать в трубку:

– Леночка, я приехал! Я звоню из Бреста! Я уже дома – в Союзе, завтра в Москве! Как дома? Заболела тетя Груша? Что с ней? Инфаркт? Выясню возможность вылета на самолете. Почему не надо? Уже поздно. Даже похоронили! О Боже! Бедная тетя Груша! А как вы, девочки, справились? Как Танюшка? Ждет меня, хотела вылететь мне навстречу в Брест. Отговорила, и правильно. Дай ей трубку! Танюша, девочка милая, я тебя обнимаю и целую и полностью разделяю с тобой потерю няни Груши, дорогого, родного всем нам человека. Держись молодцом, ты же сильная! Так уж жизнь устроена несовершенно – продолжительность ее ограничена. Держись сама и поддерживай маму – ей тоже тяжело. Утром встречайте на Белорусском вокзале.

Потом Алексей Петрович много раз бывал в Польше и в других странах Европы, Азии, Америки, но никогда больше не испытывал такого сильного ностальгического чувства, как в первую двухнедельную командировку.

Скорее домой, истосковался. А дома еще такое несчастье. Алексей Петрович заранее вытащил в тамбур багаж: ящик с приобретенными в Польше книгами, чемодан, дорожную сумку, и, как только поезд остановился, выбросил вещи на перрон и выпрыгнул из вагона. Его встречали Леночка и Танюша. Еще не обнявшись, не расцеловавшись, еще не посмотрев друг на друга, они, не сговариваясь, быстро оттащили вещи в сторону от вагона, чтобы не мешать выходящим пассажирам, и только после этого все трое обнялись. Поцелуи пополам со слезами покрывали его и слева, и справа.

– Тихо, тихо, дорогие мои, любимые, тихо. Вытрите слезы! Люди думают, что ваши слезы от встречи, от радости, а они и от горя. Не будем наше горе показывать посторонним!

Потом, отступив на полшага, как бы рассматривая Леночку и Танюшу, снова обняв их, произнес шепотом:

– Дайте вас поцеловать, каждую в отдельности, я так рад, что вижу моих дорогих девочек, а затем еще поцелую, чтобы утешить вас, как-то уменьшить, сгладить свалившееся на всех нас горе. Пошли.

Носильщик отнес вещи к их машине, Алеша сам сел за руль, и через четверть часа они уже были на Прудах. Впервые не надо было звонить в дверь – некому было ее открыть, не было тети Груши. Только Зита, сидящая возле дверей, восторженным лаем – встретила хозяина, да Дуся, как всегда, на минуту оперлась на его ноги. Алеша провел рукой по ее шелковистой спинке, и она с чувством выполненного долга, не спеша, пошла на свое место, помахивая шикарным хвостом.

– Успокойся, Зитуля, умерь свои восторги, няня Груша умерла, – сказала Таня. – И Зита, вероятно, понимая, что сейчас не время для радости, выдавив из горла на минуту низкий тоскливый звук, опустив хвост, ушла вслед за Дусей.

– Вот мы и осиротели. Уменьшилась наша семья. Какая она была удивительно чуткая, добрая, любила всех нас. А о Танюше и говорить не приходится. Кто ее пестовал всю жизнь от младенческого возраста? Маме было бы куда труднее достигнуть заоблачных медицинских вершин, если бы не тетя Груша, выполнявшая все или почти все домашние работы. И мне было бы труднее с вами воевать, хотя, по правде говоря, воевать не приходилось ни разу.

Они сидели на диване в обнимку, Алеша посередине – и каждому хотелось вспомнить тетю Грушу. Потом Леночка сказала:

– Танюшка, твой папа все сомневался, жениться ему на мне или нет. Впрочем, жениться «да», но позднее: трудно было расставаться с жизнью вольного стрелка. И твоя бабушка – Алешенькина мама – ничего не могла с ним поделать. Выкручивался мальчик, запутался среди своих приятельниц и понимал, что пора заводить семью, да боязнь потерять свободу брала вверх. Однажды я ему сказала, что тетя Груша, наша санитарка, сватает меня за находящегося на излечении в нашей больнице молодого генерала. «Что это за генерал, какая еще тетя Груша?!» – возмутился тогда твой папа. А потом мы поехали вместе отдыхать, и он сдался.

– Мамулик, значит, ты его на себе женила?

– Да, девочка. А что мне было делать, если я его полюбила, когда он был еще школьником. И он меня любил, но был еще мальчишкой, увлекающимся, восторженным, открытым…

– Ну, папуха, какой ты у нас был шалопай, оказывается. И мамочка никогда об этом не рассказывала.

Затем заговорил Алеша:

– Я твою маму полюбил в доисторические времена – так это было давно. Димыч, ты о нем слышала, расквасил мне нос и потащил к себе домой, к Леночке. А Леночка – молоденькая медсестра – привела мой нос в более-менее приличный вид и отвела в свою больницу к врачу. Она стала моей первой мальчишеской платонической возлюбленной. В мечтах я целовал ее золотистые волосы, обнимал тонкую талию, ласкал стройную фигуру. И моя мама, твоя бабушка, которую я очень любил, находила множество аргументов, которые сводились к тому, что умница Леночка будет мне замечательной женой. А я, по сути дела, мальчишка, и не помышлял о женитьбе. Не знавший войны и трудностей жизни, думал, что все еще впереди и Леночка будет моей, но чуть позже. Она любила поэзию, и я ей часто читал стихи. Она в те годы, слушая, наклоняла головку чуть на бок, как Зитуля. Трудно мальчишке расстаться с холостяцкой вольницей и надеть на себя семейный хомут. А потом я не понимал, что значит иметь ребенка, какую радость он приносит в жизни и что означает семья. Этому меня научила Леночка. Было время, когда я и слышать не хотел о ребенке. Пожалуй, самым весомым аргументом, разрушившим мою жизнь вольного стрелка, стал генерал тети Груши. И мне досталась в жены твоя замечательная мама – моя любовь. Только благодаря ее мудрости и прозорливости. Она верила, что я буду хорошим мужем, но мне надо дать некоторое время покрутиться на свободе, повзрослеть, не так ли, Леночка? Если коротко, то на самом деле это любовный роман протяженностью в целую жизнь.

– Так, дорогой, так. Ты моя первая и единственная любовь – другие мне не нужны.

– Мамочка, что же получается, что я ему была не нужна? – и Таня отодвинулась от Алексея Петровича. – Мне очень обидно это слышать, что мой подруг, которого я так люблю, не хотел, чтобы я родилась.

Алексей Петрович придвинул к себе Таню и поцеловал.

– Танюша, то, что ты сказала, похоже на кокетство школьницы, которая только что узнала, как дети рождаются, и хочет посмаковать эту тему. С этим кончим. Вот что, мои дорогие, разговор получился диким, глупым и несуразным: мы говорили о тете Груше и вдруг переключились на меня. Как будем жить без тети Груши, близкого и родного нам человека! Я как вошел в квартиру, почему-то сразу почувствовал отсутствие в ней тепла, или это мне показалось?

– Алешенька, ты прав, – подтвердила Леночка. – За эти дни дом стал каким-то холодным, нежилым. Тетя Груша объединяла дом в единое целое, вытаскивая нас из своих комнат. А когда мы собирались все вместе, она незаметно нами руководила.

Потом заговорила Танюша, глотая слезы:

– Она была для меня второй мамой и вторым папой одновременно и воспитывала как-то тонко, без нравоучений и нотаций, хотя, по правде, от вас я их тоже не слышала, и шутила, и смеялась, и гордилась моими успехами. И говорила другим мамам и бабушкам: «Наша Танюша и по всем предметам шустрая отличница». Кто меня купал в младенчестве? И вы тоже, но она больше, и ей это доставляло радость, как и мне. Купала в маленькой ванночке. Я возилась с резиновыми игрушками, а она в это время губкой каждый пальчик потрет, и спинку, и шейку… А я и не замечаю, все играю. Это она мне рассказывала, чтобы знала, как своих детей купать надо, когда они у меня будут, – и весело, и ласково. Любила я ее очень. Тосковать по ней буду. Вы мне помогите.

– А ты нам помоги, и маме, и мне преодолеть утрату тети Груши. Я думаю, комнату тети Груши пока трогать не надо. Пройдут траурные дни, съездим на кладбище, разберем ее комнату. Теперь нам самим без ее помощи надо наполнять дом теплом и уютом. Такова жизнь, девочки! Посидим еще немного вместе. Зитуля, иди к нам!

Тут же тихо вошла Зита, запрыгнула на диван, и, вытянувшись во всю длину, разлеглась на три пары хозяйских колен, только кончик хвоста чуть подрагивал, выражая ее чувства.

– Спокойно маленькая, спокойно. Мы тебя тоже очень любим, нашу дорогую собачку. А называть тебя собакой язык не поворачивается, но другого слова нет в русском языке. Вот так, дорогая Зитуля, жизнь полна завихрений и омутов, но в конце концов переходит к спокойному течению.

В комнате тети Груши обнаружили конверт с письмом к Леночке и Алеше. И здесь же лежал отдельный конверт для Танюши с письмом и сберегательной книжкой «на приданое моей девочке». Расплакалась Танюша, Леночка и Алеша успокаивали ее, как могли – такова жизнь: Танюша впервые понесла утрату близкого человека.

В Алешином институте было тихо и спокойно, как будто события, происходящие в мире, никого не волновали. Неудивительно, институт – «почтовый ящик», закрытый НИИ в системе военно-промышленного комплекса страны. Вся работа проходила под наблюдением спецслужб, и внутрь института события, происходящие за его пределами, проникали, как отдаленные раскаты грома. Сотрудники института привыкли обмениваться мнениями с глазу на глаз, вдали от телефона, в котором могли быть установлены «жучки». Да и напряженная работа не позволяла оглядываться по сторонам, потому что после первой поездки в Польшу последовала вторая, третья… седьмая… И все они требовали тщательной подготовки и анализа результатов предыдущей командировки. Наконец работа в Польше была завершена, и планировались новые поездки в другие страны.

– Алешенька, придется отчитаться перед друзьями о поездках в Польшу, – предложила Леночка.

– Нам это в радость – собирать всех. Давно хотел рассказать о своих впечатлениях. Когда в первый раз был в Польше, помню, из Варшавы мы уезжали 8 Марта. Там уже была настоящая весна: снег в городе остался только на газонах, в небе ни единого облачка, яркое солнце. А женщины, одетые по-весеннему, прыгали в туфельках на высоких каблуках через лужицы, – такой мне запомнилась Варшава. На следующий день, приехав в Москву, мы увидели, что к нам весна еще не пришла, – вот что значит тысяча километров на восток, вглубь континента. У меня есть слайды: Краков, Королевский замок на Вавеле, собор Святой Девы Марии и чудный алтарь работы Вита Ствоша и многое другое. Покажем фотографии, альбомы. А какую «Антологию русской поэзии», изданную в Польше, мне удалось там купить! Если рассказывать подробно – замучаю всех. Моя задача – увлечь их этой близкой и одновременно далекой от нас по мировоззрению и интеллектуальным особенностям интересной славянской страны. Если была бы возможность, я бы с удовольствием съездил в Польшу на месяц, но так, чтобы быть только с Леночкой, и с друзьями, и с хорошим экскурсоводом. Может быть, и Танюша присоединилась бы, я был бы счастлив.

Прошло два года. Танюша работала на компьютере, присланном из Франции, – по тем временам это был исключительно ценный и редкий подарок. Татьяна одновременно работала над двумя дипломными работами, в которых развивались идеи, тесно связанные между собой. С некоторых пор ей, математику и лингвисту, стало казаться, что два дипломных проекта приведут к искусственному разрушению работы как единого целого. Ей представлялось, что дипломная работа должна быть одна, а защита может проходить либо на двух государственных экзаменационных комиссиях, либо на их объединенном заседании. Конечно, интереснее на объединенной ГЭК. Будут защитники, но будут и противники, даже оба руководителя проекта с разных факультетов, с трудом понимающие друг друга, в ее работе разбираются в общих чертах. Безусловно «за» математик, но не убежден и не настаивает, что разработанная студенткой методика является оптимальной, хотя сам утверждает, что в дипломной работе это и не требуется. Но если методика оптимальная или близка к ней, то это уже не дипломная работа, а диссертация. Лингвист, не понимая до конца разработанных математических приемов, удовлетворен кодированием языка и многочисленными примерами из русского, французского, английского, немецкого языков и даже латыни. Он так же, как и математик, считает работу в максимальной степени приближенной к диссертационной и в целом «за», и в частностях тоже.

– Получается, девочка, – заключил Алеша-старший, – что вместо дипломной работы у тебя написана диссертация, только непонятно по какой специальности, так?

– Правильно, дорогой папочка, как ты меня учил – самое интересное на стыке наук. Вот у меня и вышла работа на стыке математики и лингвистики. Это очень интересно – я пробиваю дорогу в неизвестное. Предстоит много трудностей, в том числе формальных, возможно, предстоит «сражение» на защите, но это хорошо. Знаешь, папуль, вот если бы мне с Алешкой-младшим объединить свои усилия, то вышла бы интересная работа. Для университета она могла бы стать новой специализацией или даже специальностью. Как ты знаешь, Алешка даже написал предложение на издание брошюры на основе наших дипломов как заявку на большую книгу, которая впереди.

– Все это хорошо, дорогая, планы у вас наполеоновские. Так и должно быть – вы молодые, талантливые, энергичные и увлеченные любимым делом. Но сначала надо защитить диплом и тебе, и ему. По-видимому, ты права, здесь будет много формальных и бюрократических трудностей – да осилит дорогу идущий. Чем я могу быть тебе полезен?

– Пока, папка, ничем. На защиту пойдем все вместе, втроем, как когда-то в школу.

– Танюг, ты действительно хочешь, чтобы мы с мамой за руки привели тебя на защиту диплома или ты шутишь?

– Нет, не шучу! «За руки» – это образ, который нельзя реализовать, хотя бы из-за толчеи перед аудиторией. Мне хочется, чтобы все увидели, кто воспитал такое диво, и еще хочу, чтобы Алешка-младший присутствовал на защите. И чтобы Алешка выступил! Сам Алешка говорит, что мы идем ноздря в ноздрю, применяя лексикон, принятый на скачках. Пусть знают, какая у нас семья, и что мы еще заявим о себе своими талантами и умением работать, и что мы не боимся косых взглядов, поскольку не конформисты, что мы честные труженики, что мы не идем по проторенным путям. Папуля, мой дорогой подруг, так ты учил меня жить?!

– Да! Только не представляешь ли ты защиту как некое театрализованное действо?

– Именно так, именно так! Рождается в математике и в лингвистике наука, которая направлена на создание единой школы понимания многоязыкового нашего голубого шарика, как его назвал Гагарин. Потом вот что: пора Алешку вызывать к нам, засиделся больно долго в своем Париже. Папуля, очень хочу его видеть, правда, соскучилась, а потом он мне нужен – надо работать.

– А ты не считаешь, что тебе и Алеше надо хорошо отдохнуть, например на море, можно на юге Франции. Тетя Наташа сумеет организовать такой отдых, мы с мамой об этом с ней говорили. Это будет наш подарок тебе.

– Конечно, большое спасибо, что не забыли, как всегда, свою дщерь. Но я предлагаю другое: мы с Алешкой дней на десять – на пару недель отдадимся ничегонеделанию на даче: купанию в реке, шатанию по лесам, погоняем на велосипеде, а на твоей машине – по окрестностям. С нами будут двое-трое университетских друзей. Думаю, мы с Алешкой за два месяца напишем брошюру или книгу не более двенадцати-пятнадцати печатных листов, и он отдаст ее в издательство. Вот после этого можно оторваться от большой работы, о которой я начинаю думать, съездить в Париж, побывать в Испании, Италии, если это будет возможно. Хороша ли программа, папочка?

«Хороша ли твоя программа? – размышлял Алексей Петрович, отличная программа. Танюша все свои начинания продумывает до конца. В учебе пошла дальше не как студентка, а как научный работник. Она у нас замечательная девочка, отличный человек. Время сгладило некоторую резкость характера – она покладистая, дружелюбная, веселая, добрая и отзывчивая, но твердая в своих суждениях. Держится скромно. И хорошо, что спорт не бросает: в спортзал прибегает «размяться», как только появляется свободный час. Я люблю слушать, как она рассуждает или выступает на конференциях в университете – без позерства, увлеченно и страстно. Она умеет, четко аргументируя, отстаивать свою позицию в дискуссиях со сверстниками или со старшими. Она не спеша, но глубоко и со знанием дела отвечает оппонентам. Она стала отличным лектором, способным увлечь аудиторию. Может быть, их не столько увлекает содержание, что может понять только специалист, сколько она сама: грациозная, стройная, красивая девушка. Недаром тетя Груша так любила ходить на ее спортивные выступления, где наблюдала за своей любимицей. А может быть, я необъективно оцениваю успехи моей дочери, пристрастно? Но она действительно замечательная девушка».

– Программа отличная, – после некоторой паузы произнес Алексей Петрович, – но, девочка, извини за прямоту, не пора ли тебе замуж?

– Папка, дорогой мой и любимый, не пора, не пора, не пора! Не выдавай меня замуж, – притворно захныкала Танюша. – А когда придет пора, я заведу мужа, а, следовательно, семью. А если не встречу подходящего, кого бы я полюбила, то заведу ребенка для себя и для вас, чтобы род наш не прекращался. Папочка, дорогой, не беспокойся обо мне, у меня все будет отлично. Много ли тетя Наташа потеряла, оттого что осталась без мужа? И сына родила, и помогла ему развить его огромный талант, и живет так, как хочет и где захочет. Я торопиться не буду, без ребенка не останусь, но в свое время. А муж мне нужен такой, как ты, или, на худой конец, как Алешка, – хотя в жизни он беспомощный, но голова-то золотая!

– Дорогая девочка, то, что у тети Наташи не сложилась семейная жизнь, – плохо, понимаешь? Она не получила сполна того, что в жизни полагается человеку.

Вскоре на объединенном совете факультетов университета Таня с успехом защитила дипломную работу по двум специальностям сразу как филолог и математик. Работа получила высокую оценку Государственной экзаменационной комиссии, положительные отзывы дали приглашенные на защиту представители других вузов и НИИ. В результате ГЭК рекомендовала представить дипломную работу Татьяны Лариной на соискание ученой степени кандидата наук по двум специальностям.

Окончание университета и защиту дипломов решили отмечать дома на Прудах. Гостей ждали к шести вечера, часом раньше с защиты вернулось семейство Лариных в полном составе, включая Алешу-младшего, приехавшего в Москву по этому случаю. В отсутствие хозяев организацией торжественного застолья занимались Светлана с Даном и Мария Сергеевна.

Первым в квартиру влетел Алеша-младший.

– Я поздравляю всех с блестящей защитой Танюши в МГУ и с моей – в Сорбонне. Если сам про себя не скажешь, и забыть могут! Я пошутил, извините, что отвлек внимание от сестренки.

С большим букетом роз вошла Татьяна, следом за ней Леночка и Алексей Петрович.

– Танюшка, девочка, мы поздравляем тебя с блестящим вхождением в большую жизнь. Сегодня о тебе будет сказано много хороших слов, высказано пожеланий, но мы – первые, – Дан обнял и поцеловав Татьяну.

А Светлана, обнимая и целуя Таню, всхлипывая, вспомнила, как возилась с ней, с маленькой в райцентре и, поздравив с первым успехом на научной стезе, пожелала все-таки оторваться на какое-то время от своей науки и своевременно завести семью.

Примерно то же самое пожелала Мария Сергеевна. В суматохе даже не сразу заметили откуда-то появившиеся в прихожей чемоданы. А Леночка объяснила:

– Наш мальчик прямо с самолета. Счастливей меня нет на свете: девочка защитила работу блестяще, а мальчик почти не хромает, а неделю назад стал магистром Сорбонны.

В тот день застолье, и танцы, и песни продолжались до открытия метро, впрочем, те, кто приехал на личных авто, тоже остались до утра, так как были крепко подшофе.

Осенью Татьяна Ларина получила ученую степень кандидата филологических и кандидата физико-математических наук.

А времена были сумеречные, впрочем, как обычно в СССР: советские люди почти всегда переживали «временные» трудности и тяготы: война, разруха и голод, репрессии по отношению к отдельным личностям и группам, геноцид целых народов. Созданный вопреки демократии, Советский Союз существовал по средневековым понятиям. В целом народ оставался политически и культурно необразованным. Но в любое время при любом политическом строе рождались бунтари, которые хотели жить с гордо поднятой головой. «Ты хочешь знать, кто я? Что я? Куда я еду? Я тот же, что и был, и буду весь свой век, Не скот, не дерево, не раб, но человек…» – писал Радищев.

В стране разворачивались процессы против диссидентов, лишили гражданства Ростроповича и Вишневскую, выслали из Москвы Сахарова, попытки Косыгина стабилизировать экономику страны закончились неудачей. Советский Союз ввязался в войну в Афганистане. Барды, и первый среди них Владимир Высоцкий, пели о том, о чем на официальных мероприятиях было принято молчать. В обществе вызревало недовольство, протест.

Круг знакомых Алексея Петровича в институте ограничивался главным образом людьми, с которыми он был связан со студенческой скамьи, или по тематике своей работы непосредственно, или при ее обсуждении на различных заседаниях. К некоторым, хотя и встречался с ними редко, испытывал симпатии. Такие симпатии были взаимными и, встречаясь в стенах института, они перекидывались новостями и расходились до следующей случайной встречи через месяц-два или даже через полгода. Но были и друзья еще с институтских времен – Дан, Георгий-Гога, Борис.

Однажды во дворе института Алексей Петрович столкнулся с Гогой, заядлым автолюбителем, «жигулистом», доброжелательным и отзывчивым.

– Алешка, наконец-то ты приехал! Есть первая ласточка назревающих событий. Как ты считаешь, когда-нибудь эта партийно-государственная мертвечина должна рухнуть, так? И это началось. И ты должен это увидеть.

– Гога, о чем речь? Где она рухнула, когда?

– Пока на экране. В Тбилиси вышел фильм Абуладзе «Покаяние», пока на грузинском. Ты должен увидеть. Я переведу тебе слово в слово. За билетами люди простаивают ночами. Этот фильм – едкая сатира на наше время, на сталинизм, на беззаконие, на рабское бессловесное положение людей, про наше время в яркой гротескной форме. Меня трясло, как в лихорадке, когда я был на просмотре. В зале стояла гробовая тишина, потом взрыв негодования, опять тишина, слезы. Некоторые молчали, боялись публично выразить свое отношение – мешал внутренний цензор, страх, что ужас сталинизма вернется. Когда поедем? На самолете туда-обратно, переночуем у родственников – они будут рады. Алеша, меня поражает, как такой фильм выпустили на экран, – назревают большие события. Можно представить, с каким напряжением работал наш великий и мудрый ЦК: «пущать» или «не пущать» фильм на экран. Интересно, кто там у них наверху голосовал «пущать» и какими мотивами они руководствовались. Да, Алешка, еще одна интересная новость – на Чистых Прудах я видел Разуваева, он там прогуливается.

– Не может быть! Когда?

– Точно, это он. Всю прошлую неделю я ездил к сестре на Чистые Пруды переставлять мебель. У нее такая привычка: обои поменяет, мебель переставит – и как будто в новую комнату переехала. Хочешь, сегодня-завтра съездим туда.

– Хочу, Гога, очень хочу. Давай сегодня, пожалуйста, не надо откладывать! Только вот что, мне одному надо к нему подойти – я для него старый знакомый, а тебя он не знает. Разговор может не получиться.

– Я его тебе покажу и уйду.

– Отлично.

Было где-то начало седьмого, жара спала, и на скамейки, освещенные солнцем, стали перебираться из тени завсегдатаи Чистопрудного бульвара. Алексей Петрович сразу увидел Разуваева. Это был он. Только костюм на нем болтался, как на вешалке, и изменилась походка. Он помнил его целеустремленную упругую походку вечно спешащего волевого человека. Удивительно, как это Ларин узнал Николая Николаевича со спины. Перед ним шел человек вялой, неспешной, тяжелой неразуваевской походкой, явно не знающий, что ему делать. Но это был он, точно он, Разуваев. Вероятно, Алексею Петровичу все же удалось увидеть на мгновение его лицо. Ларин ускорил шаг и, догнав Разуваева, обратился к нему, дотронувшись до его руки:

– Николай Николаевич!

– Алексей Петрович, здравствуйте. Я заметил вас издали. Шел и размышлял, подойдете вы ко мне или нет. Я очень рад, Алексей Петрович, что вы подошли.

Они крепко пожали друг другу руки.

– Давайте присядем, – Разуваев кивнул в сторону свободной скамейки. – Нам есть о чем поговорить. Вы немного поседели, но, как говорят, мужчин седина красит. Хотя вы не из тех, кто на это обращает внимание. Как поживает Елена Федоровна – моя спасительница, как ваша дочь, кажется, Таня и ее няня – удивительно симпатичная бабушка, готовая за всех вас голову положить. Про институт спрашивать не буду – по моему статусу, мне еще самому не ясному, не знаю, чем я могу интересоваться, а чем не могу, тем более, вы ведь работаете в «ящике». О себе потом, если не возражаете.

Алексей Петрович рассказал о жизни семьи, о новой квартире, о сыне Алеше, об успехах детей и Елены Федоровны, о своих командировках за границу. Николай Николаевич слушал заинтересованно и внимательно. После долгой паузы заговорил.

– Я рад за вас, Алексей Петрович, и за вашу семью. А со мной вот что произошло. Моей маме тогда было под девяносто, но она была активная, с ясной головой, читала газеты. Жила она все там же, в райцентре, я ее навещал по субботам. Однажды сломалась моя машина, и после работы я поехал в райцентр на поздней электричке. Да… Путейцы нашли меня в составе, поданном в тупик, избитым, с проломленным черепом, без сознания. Документы, деньги и сумку с продуктами не тронули. Это был не грабеж – нечто иное. Что? Трудно сказать. Лечили меня в лучших партийных больницах и санаториях. Уголовное дело открыла прокуратура, она же и приостановила за отсутствием улик. Что же произошло со мной, Алексей Петрович? Вы будете удивлены, если я вам скажу, что мне даже посоветоваться не с кем, поговорить, высказать свои соображения о причинах нападения на меня. С партией? Партия меня отправила на персональную пенсию, как инвалида первой группы.

Некоторое время он молчал, о чем-то напряженно думая. Потом продолжил:

– В данном случае партия – понятие абстрактное. Это мы превратили партию в монолит в своем воображении, в единое целое, используя слова, прошедшие через штампы коммунистической идеологии. А мне нужен разговор, идущий от чистого сердца и чистой души. Вот как начинает перевоспитываться под действием обстоятельств, с ним происшедших и с партией, профессиональный партийный работник, бывший комиссар и замполит полка, секретарь партийных комитетов различных уровней Подмосковья и Москвы. А если бы с ним не произошли известные теперь вам происшествия, то произошли бы какие-то другие, поскольку Разуваев стал партии не нужен, поскольку стал развивать свои собственные идеи на поле застывшей коммунистической теории. Что вы скажете на мои отнюдь не нравоучительные сентенции, каких не должно быть у бывшего партработника, призванного учить и вдохновлять?

Стемнело, а Леночку Алеша не предупредил, что может задержаться, и, конечно, она будет волноваться, и глаза будут на мокром месте.

– Дорогой Николай Николаевич, спасибо вам за оказанное мне доверие. Я всегда вас высоко ценил, хотя у нас были некоторые расхождения на сельской ниве, которые никак не могли поколебать моего к вам уважения. Я, моя семья и мои друзья, которых вы знаете, – ваши друзья, и мы должны встретиться и поговорить о вашем деле и о том, что творится на свете. Можно на нашей даче. Сейчас там находится мой сын – Алеша-младший. Он подданный Франции – вы о нем знаете из отчета Елены Федоровны о своей поездке во Францию. Алеша вместе с Татьяной пишут книгу – они вам расскажут. Если нет возражений, то мы заедем за вами в девять утра в субботу. Договорились? Вот мой домашний телефон. Я прошу вас, пожалуйста, позвоните Елене Федоровне, расскажите о нашей встрече. После вашего звонка мои женщины успокоятся. А то вечно им кажется, что со мной что-то должно произойти – автомобильная авария или что-нибудь в этом роде.

На следующий день, еще не было девяти, когда они подъехали к дому, у подъезда которого их поджидал Разуваев. Николай Николаевич преподнес Леночке розу в цветочном горшке.

– Елена Федоровна, эта розочка для вашего сада. Вот в этом пакете необходимые удобрения и инструкция, как ее пересаживать в грунт. Впрочем, я все это могу сделать сам. Вы такая же, как и раньше, интересная стройная дама. Насколько я понимаю, рядом с вами – Таня, которую я знал только ребенком. Вы смотритесь как подруги – молодые красивые женщины. Я очень рад встрече с вами, очень. Как будто и не прошло четверти века.

– Спасибо за комплимент. Как ваше здоровье, Николай Николаевич? – спросила Елена Федоровна. – Не нужна ли моя помощь?

– Нет, нет, спасибо. Со мною сейчас все в порядке.

– В таком случае «по коням», поехали, – скомандовал Алексей Петрович. – А то Дан со Светочкой приедут раньше нас, и с нашей стороны это будет невежливо. Правда, они свои люди, к тому же на даче, как всегда, Мария Сергеевна, но тем не менее.

Николай Николаевич, категорически отказавшись от места рядом с водителем, устроился на заднем сиденье рядом с Таней и всю дорогу держал в руках горшочек с розочкой, оберегая цветок от толчков. Между ним и Таней завязался тихий разговор о смысле Таниных работ.

Вчера, вернувшись домой, Николай Николаевич засомневался в правильности своего решения поехать на дачу к Лариным. Они еще молодые, а он – одинокий старик, у которого война отняла сначала сына, а затем жену. Между ними лежала не только разница в возрасте, целая вечность разделила людей на тех, кто ходил в атаку, и тех, кто в годы войны еще учился в школе. Правда, Елена Федоровна, удивительная Елена Федоровна, будучи почти еще девочкой, помогала искалеченным солдатам возвращаться к жизни. С семьей Лариных он сталкивался при различных обстоятельствах и знал их как честных и порядочных людей. Но в них чувствовалось скрытое неприятие партийных решений, в которые он тогда верил, как в истину в последней инстанции. А они не верили и, безусловно, в своем кругу фрондировали эти решения с надеждой, что в будущем в партии произойдут изменения к лучшему. Бывший комиссар полка, секретарь райкома партии, член МГК, он воспринимал решения ЦК через его рупор – газету «Правда». Но и после XX съезда, несмотря на осуждение ошибок в партийном руководстве страной, не прекращались гонения за инакомыслие, продолжались судебные процессы над диссидентами, нависла угроза разгона Академии наук. А каковы вздорные обещания Хрущева догнать и перегнать Америку и к 1980 году построить коммунизм!..

Ворота на даче открыл Алеша-младший, возле которого, заливаясь радостным лаем, крутилась Зита.

– Здравствуйте, мои дорогие, я очень рад вас видеть, очень. Я хочу вас всех обнять, – и он подошел к каждому, и каждого обнял и поцеловал, остановившись возле Разуваева.

– Мой мальчик, – обратилась к нему Леночка, – знакомься, это Николай Николаевич, наш старый знакомый. Его хорошо знала твоя мама, когда мы жили в райцентре. Как глава партийной организации района Николай Николаевич поддерживал все ее начинания, правда, несколько корректируя в духе того времени. Он очень интересный человек, и я думаю, вы найдете время для беседы. Позднее расскажешь, как себя чувствуешь и не скучаешь ли здесь без нас, хорошо?

Николай Николаевич держался непринужденно.

– Люблю возиться с землей. Мое первое образование – агроном-садовод, окончил Тимирязевку. Потом поступил на исторический в МГУ, на вечерний, а перед самой войной сдал госэкзамены. После войны окончил Высшую партийную школу при ЦК партии, на Миусах. Учиться было интересно. Как же у вас тут хорошо! – Затем, обратившись к Алексею Петровичу и Дану: – Дорогие товарищи, по возрасту я вам почти в отцы гожусь, можно с вами без отчества, по имени?

– Конечно, Николай Николаевич, – ответил Алексей Петрович.

– Ребята, для меня удовольствие поработать в саду. А кто здесь главный по этой части?

– Жена и Мария Сергеевна, и Татьяна, если бывает свободной. Меня допускают только к подсобным работам.

– Отлично, с ними я договорюсь. А пока я буду в саду, Алеша, расскажите о моих приключениях Аветику, или Дану. Как мне его называть?

– Говорит, что русским удобнее произносить «Дан», и он привык к этому имени со студенческих лет. Расскажите мою историю и вашему сыну, если ему интересно, а потом обсудим разные точки зрения. Итак, прежде всего надо найти место для розочки, с которой начнется будущий розарий.

– Николай Николаевич, мне тоже хочется поработать в саду и одновременно поразмяться, – подключилась к разговору Таня. – Что касается Алешек и дяди Дана, то на эти работы их и калачом не заманишь. Папуля иногда проявляет интерес к саду, так как любит, чтобы все было красиво, зелено и ухожено. Кстати, он как-то высказал идею о розарии. Но когда узнал об их особой зимовке, мне кажется, поостыл.

Скоро всех позвали обедать, после чего мужская половина удалилась в сад на скамейки.

– Ну, что вы скажете, друзья, про мою историю? спросил Разуваев.

– Обсудив с Даном вашу историю, мы не считаем, что она исключительная, из ряда вон выходящая. Великий Демагог, наша с вами партия, на разных этапах своей жизни использовала под разным обличьем секретный аппарат для запугивания и принуждения, в который нам, не попавшим в область ее внимания, не хотелось верить, что он существует и сегодня. Вы – такой же, как и мы, и вам не хотелось верить, что наша с вами партия – преступная организация. Но вы-то были в аппарате партии, вы знали куда больше, чем мы – ее рядовые члены! Сейчас не будем называть тех, кто уже после XX съезда, выступая против Великого Демагога, попал «в места не столь отдаленные», или был выслан за пределы Союза, или пострадал еще каким-то образом. Здесь видна гибкая тактика партии в наше время: с одной стороны – массовая реабилитация жертв сталинских репрессий, с другой – новые процессы, уже в наше время, над инакомыслящими. Партия и КГБ, а раньше – партия и МВД, слившиеся в единое целое, – преступные организации. Думаю, ваша история – дело рук КГБ. Им надо было напугать, сломать вашу волю, напомнить о правилах поведения, которые можно сформулировать кратко: не высовывайся, знай свое место, никаких инициатив, выполняй решения партии и правительства, иначе будет плохо. Мало ли как можно сделать человеку плохо. Для этого есть психушки, может произойти несчастный случай – горшок с цветами упал на голову с третьего этажа. Мы думаем, что случай, происшедший с вами, – это урок для вас и одновременно для ваших коллег по партии, занимающих ключевые посты. Скорее всего, была распространена информация о «хулиганском нападении» в ночной электричке на первого секретаря райкома, который с проломленным черепом и другими телесными повреждениями был доставлен в больницу. Вот так, Николай Николаевич, закончилось ваше дело. А началось оно давно. Вы для них были комиссаром, который действовал по велению сердца, ленинцем, если под ленинцем понимать кристально чистого коммуниста, действующего на основе теоретических принципов коммунистических отношений в обществе. А ЦК партии нужен партийный чиновник, готовый на выполнение любых его решений. Вы часто в разговоре с нами называли себя солдатом партии, а на самом деле вы были в партии романтиком, комиссаром, как Фурманов у Чапаева. Главная ваша ошибка, Николай Николаевич, что вы остались партийным функционером, поняв, что вас окружает фальшь, демагогия, вранье. Надо было рвать пуповину и уходить от функционеров в открытые диссиденты или ждать изменений в партии, как большинство. А вы этого не сделали. Почему? Надеялись, что произойдут изменения в партии в сторону демократизации, а так называемому демократическому централизму придет конец. Или вы были во власти инерции и плыли по течению, стараясь отогнать от себя мысли, что будет за поворотом. Или понимали, что выход из партии для вас может иметь один конец – психушку, тюрьму, лагерь. Такую резкую оценку вашей партийной деятельности вы можете услышать только от друга. Я ваш друг.

Все время, пока говорил Ларин, Николай Николаевич сидел, не меняя позы, уставившись в одну точку. Он внимательно слушал, и одновременно в сознании мелькали события его жизни. Выходит, бесцельно прожитая жизнь. Конечно, не так, конечно, не так. Много было создано полезного, но можно было бы сделать еще больше, если бы они жили в свободном от коммунистической идеологии демократическом государстве.

Ни на кого не глядя, погруженный в себя, в свои нелегкие воспоминания, заговорил Дан:

– Отца помню хорошо. Он был убежденным коммунистом и работал в Коминтерне. Его библией был «Капитал» Маркса. Помню, приходили к нему товарищи, и я часто слышал: «прибавочная стоимость», «рента», работы Ленина… Отец восхищался: «До чего просто и так глубоко». За ним приехали ночью, в тридцать восьмом. Нас с матерью не тронули, а другую семью из нашей большой коммунальной квартиры взяли всю – мужа, жену и сестер, только что окончивших десятилетку. В освободившуюся комнату въехал какой-то НКВДэшный чин, от которого я метнулся в сторону, столкнувшись в коридоре:

– Что, испугался? То-то! Не тронем!

– Года через два он куда-то исчез, а во вновь освободившуюся комнату въехал дворник нашего дома – стукач и сволочь. Семья его жила в деревне, и мы ее не видели. В Москве у него была, как он говорил, другая баба, из его деревни, тоже дворник и его первый помощник.

Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?

Посылая в командировку за границу, выдают брошюру, как надо отвечать о нашей жизни в самой свободной и счастливой стране на свете – в СССР. Каждый шаг и каждый вздох под контролем. Партия и правительство нам не доверяют, окружают свое безбедное существование огромным аппаратом КГБ, цензурой, закрывают научные разработки, не представляющие секрета, но способные двинуть вперед смежные отрасли. Теперь Андропов думает о регулируемой государством экономике при некоторой свободе производственных отношений. То ли еще будет, если экономика страны дышит на ладан! И это понятно: при низкой производительности труда и развале сельского хозяйства за счет бюджета содержатся огромная армия, и аппарат надзора, и чиновничий аппарат многих десятков министерств и ведомств. Причем это далеко не все. А наша милитаризованная промышленность и ее основная часть – военно-промышленный комплекс, работающий в режиме чуть ли не военного времени! А десятки компартий и «прогрессивных» движений, а содержание КПСС и ее аппарата (или она обходится за счет членских взносов? едва ли!), этого не выдержит ни один бюджет самой развитой в экономическом отношении страны! Самым большим вредителем нашей жизни является любимая партия, загоняющая страну в экономический коллапс. В стране и в партии должны произойти большие изменения, и мы на их пороге.

Уже собаки давно перестали носиться по саду и мирно посапывали в ногах у своих хозяев, уже все женщины поочередно и все вместе выходили на крыльцо и смотрели с тревогой в сторону поглощенных разговором мужчин. Судя по всему, разговор принял напряженный характер. Елена Федоровна хотела подойти к скамейкам и сгладить шероховатости, если таковые возникли, а Танюша сожалела, что засела за свои бумаги, а не принимает участие в этом несомненно интересном разговоре.

– То, что я услышал, ужасно, – после долгого молчания тихо произнес Алеша-младший. – И хотя я воспитан в любви к России, к русской культуре и русскому языку, я рад, что родился во Франции. Моя русская мама сбежала из России, потому что задыхалась в атмосфере контроля за ее мыслями и чувствами, а ей нужна была liberté – свобода! Я буду думать над словами Николая Николаевича, и папы, и дяди Дана о жизни в России под дамокловым мечом надзирательных учреждений.

Позвали ужинать. Общий разговор не получался – просто перекидывались словами на разные темы в разных концах стола, как вдруг Алексей Петрович начал читать стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и из других книг, читал много, с закрытыми глазами, ни на кого не глядя, погруженный в себя. Прочитав почти весь цикл «Живаго», вернулся к его началу: «Гул затих…», а Леночка, тихо отодвинув стул, подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижавшись щекой к его щеке.

– Мамочка, пусть папочка не терзает себя и нас. Папочка, не надо. Я никогда не слышала такого проникновенного чтения. Это замечательно, но раздирает душу. Я тоже хочу тебя поцеловать, мой подруг. Алешка, почему молчишь?

– Я давно понял грандиозность русской поэзии, и то, что она недостаточно известна на Западе.

– Алеша был первый и единственный неординарный человек, которого я встретила в молодости, – тихо заговорила Светлана. – Вот почему я долго не выходила замуж: в памяти всплывал образ Алеши, когда он читал стихи. Только ты не зазнавайся, впрочем, зазнаваться ты не умеешь. Я тоже хочу тебя поцеловать. Этот поцелуй Дану не страшен, потому что Аветик стал для меня всем в жизни, а Леночка и Алеша – мои единственные друзья.

– Что это вы, друзья, пошли объясняться Алешке в любви, – встрепенулся Дан, – как будто у него сегодня день рождения?

Вместо Алексея ответил Николай Николаевич:

– Этими стихами, Алексей Петрович, вы подвели черту под сегодняшними разговорами в саду. Основная идея «Гамлета» – беспомощность человека перед судьбой, у которой заранее «…продуман распорядок действий…» и перед фарисейством, ускоряющим развязку. Я представляю себе эти стихи как трагическую музыкальную тему глубже Баха и грознее Бетховена, такой мощи, когда небо падает на землю. Моя жизнь предопределена принадлежностью к партии и к ее особенно изощренной фарисейской части – к КГБ.

– Вот что я замечаю, друзья мои, – после небольшой паузы задумчиво произнес Алексей Петрович. – В последние годы мы все реже и реже читаем стихи вслух, наслаждаясь отдельными поэтическими образами, и все реже ходим слушать музыку в консерваторию. Надо исправляться.

Утром в саду Николай Николаевич, взяв под руку Алешу-старшего и Дана, вернулся к вчерашнему разговору:

– Ребята, вы правы, давая моей деятельности негативную оценку. Я идеологически обработанный продукт сталинского времени, оставленный живым при послевоенных репрессиях. Во мне видели безвредного наивного чудака, полезного партии в силу лубочного восприятия жизни, подобной красивой сказки из кинофильма «Кубанские казаки». И в этом «прекрасном кошмаре прошлого», как сказал один хороший писатель, я жил и работал с раннего утра и до ночи, и был счастлив, если удавалось улучшить жизнь народа в моем районе, а значит, и в моем государстве. Я закрывал глаза на проведение сталинской откровенно фашистской политики в партии, старался как-то сгладить ее, был уверен, что она будет осуждена. Я же советский человек, так же как и вы, а это люди какого-то особого толка, которые жили как в песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А вот парадокс вашего поведения заключался в том, что вы были патриотами страны с ненавистным режимом, который критиковали среди друзей не далее кухни. Но, пожалуй, самое главное, вы многого, очень многого не знали, как и вся техническая интеллигенция, работающая в «ящиках». Про ГУЛАГ стало известно недавно, о «самиздате» знали только понаслышке. Ваше инакомыслие рождалось и замыкалось в узком кругу таких, как вы, и на просторы не выходило. А за критику спасибо, я знаю, что вы мои друзья. А теперь мне хотелось бы поговорить с Алешей-младшим. У него ко мне имеются вопросы.

Николай Николаевич направился к беседке, где за компьютерами работали брат и сестра. Алеша-младший тут же принес с веранды стул. За этим молча наблюдали Ларин и Дан, оба непроизвольно вздохнули и, не договариваясь, отправились за калитку, к реке. Было чудесное безоблачное утро и, хотя стрелки часов подползали к десяти, на траве в тени еще оставалась обильная роса. День обещал быть жарким. Мужчины подошли к реке, помолчали, погруженные в свои мысли. Потом заговорили оба сразу, перебивая друг друга.

– Николай Николаевич правильно нас разнес, я бы даже сказал, «раздолбал» за гнилую интеллигентщину, – кипятился Дан.

– Да, правильно. Он четко видит оппортунистическую закваску интеллигентской среды, которую не любили ни фашисты, ни коммунисты. Но здесь требуются еще разъяснения, что такое оппортунизм, с чьей точки зрения, так как понятие чисто идеологическое. Поэтому правильнее говорить о соглашательстве, хотя это синоним, который можно распространить и на так называемую творческую интеллигенцию. Далеко не все они диссиденты, тоже тусуются среди своих по кухням. И надо уточнить некоторые понятия в родном языке. Людей свободной профессии – артистов, художников, писателей-сочинителей относят к творческой интеллигенции. А адвокат, журналист – это что, тоже деятели свободной профессии? Тогда, может быть, та интеллигенция, которая приходит к своему рабочему месту «по звонку», не творческая? Но это нонсенс… Мы разве не творцы своих работ в «ящиках», где создаем новые теории, технологии и машины, пишем статьи и книги, над которыми работаем и в институте, и дома? А Леночкина работа – разве не творчество? У Николая Николаевича на всю жизнь много осталось от юности, от комсомола, когда и мы с тобой верили и Ленину, и Сталину, и в коммунизм, а что это такое коммунизм – не знали. Сегодня мы с тобой даже не знаем, что нас ожидает в ближайшие два-три-четыре года. Вот еще какая новость. Петру в Городке поставили телефон – теперь, если нет возможности видеться, так будем перезваниваться. Он болел, теперь ему лучше и намерен подключиться к активизации работы «Мемориала». Обещал остановиться у нас.

Прошло два года после окончания Таней университета.

За это время Алеша-младший еще раз побывал в России. Они с Таней продолжали вместе работать на даче Лариных. За это время у каждого из них появились новые наработки, и они стали задумываться не о брошюре, а о большой книге, которая могла бы лечь в основу докторской диссертации.

Чтобы поддерживать хорошее физическое состояние, большое внимание ребята уделяли занятиям спортом. Летом – ежедневная сорокаминутная пробежка и плаванье в реке, зимой – часовая прогулка на лыжах. Вначале Алеша пытался сопротивляться жесткому спортивному графику, но Таня была последовательна и настойчива, и брат сначала нехотя следовал за ней, а потом незаметно для себя так втянулся, что даже в чем-то пытался обойти сестру.

Завершалась работа над второй книгой, состоящей из двух частей, причем каждая из частей была написана соавторами индивидуально. Материалы прошли экспертизу на кафедрах и были квалифицированы как соответствующие докторской диссертации, а книгу в целом, по мнению специалистов, можно рассматривать как существенный вклад в развитие математико-лингвистической школы.

Теперь, когда научный труд был завершен и получил признание в научных кругах, Таня и Алеша могли выйти из своего добровольного двухлетнего заточения.

Снова в доме Лариных стало шумно и весело: о чем-то спорили, и слушали музыку, и танцевали. Кстати, Алеша-младший оказался лучшим танцором, и откуда это у него взялось? Сам он отшучивался: «с детства, с детства». Его постоянной партнершей стала Катюша, знакомая по университету. Они явно симпатизировали друг другу. Алеша вечерами звонил ей домой, и неизвестно, во что бы вылилась эта нарастающая с каждым разом заинтересованность, если бы не обстоятельства…

Из трех лет научного отпуска, предоставленных Татьяне для работы над докторской диссертацией, было использовано два, и ей предоставили возможность съездить во Францию на год, таким образом, сестра с братом вместе готовились к отъезду в Париж и вскоре улетели.

В квартире на Прудах стало пусто и даже как-то тревожно. Телефон не звонил, а если и звонил, то этого хозяевам квартиры было мало. А когда наступили два бесконечно длинных выходных дня и долгожданного звонка не последовало, Алексей Петрович впервые осознал: пришла пора, птенцы вылетели из гнезда. Все в порядке вещей, и тревожиться нет причин.

Вскоре в одном конверте пришли четыре письма с запиской, что они предназначены для взаимного прочтения и мамочке, и папочке, и Катюше.

Письма из Парижа

Письмо Татьяны Лариной

«Я вам пишу, чего же боле…» А «боле», конечно же, есть что сказать, мой дорогой папуля и самый близкий подруг и моя дорогая и красивая мамочка! Я вас обнимаю, я вас целую, я вас люблю! Подумать только, я прожила почти четверть века и всегда под вашим внимательным, мудрым и любящим оком и непрерывным наблюдением за мной любимой няни Груши. У нас замечательная семья! И папочка, и мамочка, и нянечка Груша учили меня просыпаться с улыбкой, как сказала одна юная поэтесса, «открывая день ресницами». И я раскрывала широко глаза в радостный мир накануне интереснейших каждодневных открытий. К этому меня приучил папуля своим ненавязчивым и вместе с тем твердым управлением до тех пор, пока это было необходимо. Благодаря папе я углубилась в математику настолько, что могла нырнуть в кладези лингвистики и не утонуть в них. Математика стала спасательным маячком. А мамочка следила за моим физическим состоянием, с осторожностью относясь к спорту, конечно, не без руководства и влияния моего подруга. А кто меня сделал такой, какая я есть? Вы! Мне кажется, что я достаточно ровная с товарищами и друзьями, и яростный воин против несправедливости и вранья. Ложь отвратительна, учил папочка, и я буду следовать этим заветам всю жизнь.

Живу я в отличной комнате в квартире тети Наташи. Я уже познакомилась со многими из ее окружения и, в первую очередь, с Жаном и инженером Николя, или Колей, который следит за состоянием машин тети Наташи и Алешки просто из уважения и любви к Седовым. Алешка болт от гайки не отличит, и вся техника на Николя, который не доверяет никаким «сервисам», все сам, все сам. Мне кажется, он в меня немножко влюбился – каждый раз, когда меня видит, преподносит цветы и говорит комплименты. Или у них так принято?

От Парижа я в восторге, и от парижан тоже. Все очень вежливые и улыбаются. Я спросила Алешку – в чем дело, почему они все время улыбаются и оборачиваются мне вслед. А он Объяснил: «Потому, что ты красавица, а по глазам видно, что ты интеллектуал». Как можно увидеть мои глаза сзади, но, в любом случае, мне приятно.Может быть, так было и в Москве, но мне было не до мужских разглядываний меня, я была занята работой. Теперь я свободна – у меня отпуск. Папуль, узнай, когда вопрос о моей защите будет вынесен на ученый совет и какие документы должен предоставить для защиты Алешка. Официальное заявление он уже послал – хочет докторскую «мантию» получить от МГУ. Как только насмотрюсь и надышусь Парижем и окрестностями, отправимся в Испанию. Если останется время, то слетаем на несколько дней в Италию. Но я уже скучаю без вас, хочу домой и, вероятно, Италию оставлю до следующего раза. Я пишу и как будто разговариваю с вами, письмо что-то добавляет к телефонному разговору. В письме есть некая интимность, чего нет при разговоре по телефону. Тетя Наташа сказала, что меня пригласят прочитать лекции по математической лингвистике у нее на кафедре. Катюше мы – и я, и Алешка – напишем письмо. Погладьте за меня дорогую Зитулю с ее кутенком и старушку Дусю. Здесь хвостатых пока нет. Самый большой привет и поцелуи тете Свете и дяде Дану, и Марии Сергеевне. Обнимаю и крепко целую. Ваша дочь Таня.

P. S. Мне кажется, что наш Алеша влюблен «по уши» в Катюшу и рвется в Москву, но молчит. Надо нам успеть на Катюшину защиту.

Письмо Алеши Седова

Дорогие папа и мамочка-Леночка! Танюшка считает, что кроме телефонных разговоров нужны письма, что я незамедлительно выполняю. Иначе могу получить по шапке. Надо сказать, что Танюшка держит меня в ежовых рукавицах, не дает ни охнуть, ни вздохнуть. Утромзаставляет заниматься зарядкой, которая заканчивается гонкой на велосипеде, пришпандоренном к полу. Пришпандорить – новое слово в моем лексиконе. Потом она отпускает меня в душ, предварительно сама задает программу подачи воды – от горячей до холодной. Это называется контрастный душ. После такого душа я несколько дней чихал и схватил насморк, но потом все прошло. Мне она настройку душа не доверяет, хотя и сестра, и каждый раз устанавливает программу сама. Это будет продолжаться до тех пор, пока я не буду внушать ей доверие. Все эти утренние процедуры занимают час. После того, как я выполню норму на велосипеде, она меня взвешивает и записывает цифры, строит график. Как только кривая приблизится к своей асимптоте, она планирует начать утренние пробежки по Булонскому лесу, заметьте, в любую погоду. Я, конечно, для вида сопротивляюсь, правда, не очень сильно, показывая свою некоторую строптивость и самостоятельность, но, главное чтобы у нее сложилось убеждение, что я все выполняю по собственному желанию, sponte sua. Таким образом, заканчивается спортивное утро, и мы предаемся знакомству с городом, и здесь уже я беру бразды правления в свои руки и показываю Танюшке мой Париж. И, что самое главное, а по-другому и быть не может, наши вкусы и восторги совпадают. Побывав у Родена или в Лувре, мы заходим перекусить в маленькие уличные кафе, болтаем, рассматриваем прохожих, одним словом, «прожигаем жизнь». На нас смотрят как на влюбленных, и нам это нравится. Во всяком случае, мне. Иногда мы говорим одновременно на трех европейских языках, а потом еще и на русском. И под удивленными взглядами сидящих за столиками идем к моему авто. Я должен вам сказать,что Танюша замечательный человек – с железной волей и большими знаниями. Мы с ней оба генераторы идей, и нас ждут впереди интересные книги, которые мы напишем вместе.

Дорогая мамочка-Леночка, я по тебе скучаю! Дорогой папа, по тебе тоже скучаю, так же как по вашему нашему дому на Прудах. Вот и перешел на «ты» пока только в письме. Если примут мою защиту, то я смогу читать лекции в университете и тогда буду подолгу жить в Москве! Обнимаю вас и целую – ваш сын Алеша-младший.

P. S. Тете Свете, дяде Дану и Марии Сергеевне большой привет, наши объятия и поцелуи, а Зитулю поздравьте с прибавлением. Как хочется с ними поиграть, ужас! Дусе, пожалуйста, скажите, что я ее помню и уважаю за спокойный характер и высоко развитое собственное достоинство. Да, конечно, привет Николаю Николаевичу, я надеюсь, мы еще с ним поговорим о социальных платформах в истории.

Письмо Татьяны Лариной Катюше

Дорогая Катюша, как тебя не хватает здесь! Набегавшись по Парижу и забравшись с ногами на диван, у нас было бы о чем поговорить. Прежде всего о моем брате. Чем я больше его узнаю, тем он мне больше нравится как человек. Как личность он весьма значителен и, безусловно, будет крупным ученым. У него обширные познания в разных областях науки и, хотя он не математик, но как-то интуитивно пытается использовать математические методы исследования в своих научных поисках. Он собранный, целеустремленный во всем, что касается его науки. В остальном – лентяй, хотя это слишком сильносказано. Если появляется свободное время, он не будет лежать на диване, смотреть телевизор или читать детективы, он опять вернется к своим бумагам и книгам и будет счастлив. Забить гвоздь в стенку его заставить трудно, а если и будет что-то делать по хозяйству, то лучше его от этой работы освободить, так как у него мгновенно появляются царапины, ссадины, мозоли. Очень любит друзей, добрый, отзывчивый на любую просьбу, даже намек на просьбу, ласковый, как котенок. Очень любит своих обеих мам и папу тоже, но более сдержанно, не так открыто, как мам. Любит возиться с животными, наблюдать за ними, на это времени ему не жаль – с ними он отдыхает. Еще любит музыку. Когда слушает, то не может заниматься еще каким-либо делом – он весь в музыке. Зарядкой по утрам занимается, но мало, без радости, прилива сил и бодрости не получает, но как человек компанейский готов упражняться до седьмого пота вместе со мной, с группой. Так что в этом отношении у него все впереди.

Катюша, я пишу тебе так подробно об Алеше потому, что вы нравитесь друг другу. Знаешь, и дня не проходит, чтобы он о тебе не заговорил. Фото, которое ты ему подарила, у него в спальне на столике. Он мне сказал, что скучает по тебе, по твоей манере говорить (у тебя, оказывается, особая манера говорить). Ему нравятся твои глаза, прическа, волосы, склонность к спортивным занятиям и, заметь, твоя женственная походка. Одним словом он влюблен и рвется в Москву. И еще – в нем много мальчишеского и, наверное, он всегда будет таким.

Описывать Париж не буду – скоро сама увидишь, и я за тебя заранее рада. Париж неповторим, прекрасен, разнообразен, полон очарования, поэтичен, музыкален,а главное, романтичней любой картины Утрилло – если бы ее можно было оживить!

Целую тебя и до скорой встречи в Москве. Твоя Татьяна

P. S. Позвони о дне презентации монографии.

Письмо Алеши Седова Катюше

Дорогая и милая Катюша, добрый день!

Такая жалость, что Вы не могли поехать с нами, я бы показал Вам мой Париж, как попытался показать его Танюше. О нем я могу говорить взахлеб, чтобы Вы увидели его моими глазами и почувствовали его в поэзии тех великих поэтов, сердца которых покорил Париж. Я читал бы вам стихи о Париже и о любви, которую он вызывал у поэтов, им покоренных. Мне кажется, что особенно любила Париж русская богема Серебряного века, хотя за полвека до нее и русские писатели, и аристократия, и разночинцы. Париж всегда привлекал русских, прежде всего, наверное, духом свободы, который ощущается здесь. Впрочем, времена меняются… Я хочу, чтобы мой Париж стал Вашим, так же как Ваша Москва моею. Так вот, дорогая Катюша, я очень без Вас скучаю и рвусь к Вам всей душой. Сейчас я вместе с Танюшей. Она человек огромного таланта, работоспособности и самодисциплины. Ее надо отвлечь от прямо нечеловеческого темпа в работе над большой книгой, от заданного ею ритма, в котором она продолжает жить в Париже. Она думает, впрочем, как и я, о дальнейшем развитии наших идей. Мне даже нравился такой темп, но теперь я понимаю, что нужно забыть о работе на месяц, ничего не делать, купаться в море, ходить по горам, валять дурака.И это мы сделаем втроем после защиты наших диссертаций. Сейчас Танюша наслаждается, созерцая оригиналы импрессионистов, хотя и в Союзе их немало. Мы без спешки два-три дня бродим по Лувру, должны съездить в Версаль, посидеть в кафе на Елисейских полях и на Монмартре, почувствовать ауру Парижа. Возможно, в Москву будем возвращаться через Италию, но, так или иначе, теперь я вас от себя никуда не отпущу. Меня с письмом торопит мама – появилась неожиданная оказия в Москву, о которой я узнал десять минут назад. Поэтому простите за сумбурное письмо. А я-то думал писать вам целый день и рассказать в письме о моих чувствах к вам.

Целую Ваши ручки и до скорой встречи. Ваш Алеша

P. S. Мы с Танюшей постараемся прилететь в Москву накануне презентации Вашей книги.

Как и следовало ожидать, на презентацию монографии Катюши они не попали. Еще не наступили такие времена и наступят ли они вообще, когда съездить в Париж будет не сложнее, чем в Малаховку. Но визу по приглашению в Париж Катюша получила и была на седьмом небе от счастья. Родители Катюши, Сипягины, позвонили Лариным, с которыми были знакомы, когда девочки только пошли учиться в школу, но дальше шапочного знакомства их отношения не продвинулись.

Алексей Петрович их успокаивал:

– Ее ждут в доме сестры Елены Федоровны, не надо тревожиться о финансовых проблемах – ведь Катюша едет по приглашению к Наталии Александровне и к моему сыну, людям достаточно обеспеченным. В Орли ее встретят, не беспокойтесь.

– Да, да, мы понимаем. И все же, удобно ли… Правда, у нее есть с собой немного валюты.

– Удобно, удобно, все в порядке, она гостья…

– Мы как-то не привыкли…

– Ничего необычного в поездке Катюши нет, все будет хорошо.

Из Парижа звонили часто, поначалу все шло хорошо, но дней через десять Наташа с тревогой в голосе рассказала, что Алеша поссорился с Катюшей, приревновав ее к Николя, а Катюша разразилась потоком слез. Она не выходила из спальни, а Алеша, никого не желая видеть, уселся у себя в комнате, спиной к дверям и через наушники слушал Малера.

– Дорогая, ничего страшного не произошло: еще сто раз будут ссориться и столько же раз мириться, – попытался успокоить Леночку Алексей Петрович. – А если поссорились всерьез и глубоко и не в состоянии понять друг друга, то тем лучше. Пусть сразу разберутся. У них вся жизнь впереди.

– Допустим, ты прав, но у нас с тобой так не было.

– Это точно. Так не было, но было по-другому. И тоже с переживаниями родителей и нашими переживаниями, но, правда, до свадьбы, чего и им пожелаем.

Спустя день-два из Парижа пришло новое неожиданное известие. Танюша познакомилась с профессором Франтишеком Яношем, коллегой Наташи.

– Таня мне о нем очень подробно рассказала. Он из Праги, читает в Сорбонне, в Пражском и Ганноверском университетах курсы по акустическим проблемам связи человеческого голоса с ЭВМ. Физик, но по роду своей работы интересуется лингвистикой. Он на два года старше Тани, не женат, но это не имеет никого значения. Алеша, а зачем тогда она мне об этом сказала? Непонятно. Он ей нравится, с ним интересно общаться. Он очень внимателен к ней и высоко ценит работы Танюши и Алеши. Янош пригласил Танюшу в Прагу на месяц-полтора, чтобы ознакомиться с деталями и объемом работ, в которых она может принять участие. С ректоратом в Праге приезд Татьяны согласован, жить будет в университетской гостинице. Как тебе все это нравится, дорогой?

– Меня беспокоит девочка. Ей пора замуж. Уехала с каким-то Яношем на месяц-полтора, а пройдет много больше, уверен. Теперь надо договариваться с руководством МГУ, что она сможет читать лекции только с февраля. Ничего понять не могу – когда она о своей личной жизни задумается! Знаешь, меня все это весьма беспокоит, она вот-вот станет синим чулком.

– Меня тоже ее неустроенная жизнь тревожит, но до синего чулка еще очень далеко. Мне кажется, Янош для нее больше, чем коллега по работе.

– Мм-да, много проблематичного и неясного. Давай сейчас сразу же позвоним и кое-что проясним. Между прочим, как он, его семья относятся к религии, если их отношения будут перерастать во что-то серьезное?

– К религии? Не более чем мы, спокойно, как к этически-историческому факту.

И Алексей Петрович тут же набрал номер телефона, и ему ответили, что соединение состоится через час. Они сидели в темноте, озабоченные, сосредоточенные и погруженные в свои мысли.

Итак, Татьяна отправилась в Прагу, Наташа уехала на три месяца в США. Из Парижа время от времени позванивал Алеша, сказал, что ведет переговоры с университетами и библиотеками Хайфы и Иерусалима, хочет увидеть Кумранские и другие древние рукописи своими глазами. Алексей Петрович беспокоился и за дочь, и за сына.

– С Алешей полная неясность. Как у них с Катюшей развиваются дела – неизвестно. Молчат, словно сквозь землю провалились. Когда, в конце концов, будет свадьба? Этим все должно кончиться, раз заманил девочку в Париж! Я утрирую, конечно, но Алеша или Катюша могли нам, наконец, позвонить. Или они настолько друг от друга не могут оторваться, что у них не хватает времени на телефонный звонок. Да, пожалуй, я становлюсь ворчуном.

– Сейчас у этой пары любовь, и никто им не нужен в их счастье…

Леночка и Алексей Петрович сидели, прижавшись, рядышком, не включая свет. По потолку временами пробегали отблески электросварки со стройки, развернувшейся на противоположном берегу пруда, и все. Не было слышно даже шума из открытых окон. Было тихо. Вдруг раздался резкий телефонный звонок, и телефонистка сообщила, что вызываемый номер не отвечает.

«Вот и дожили: воспитали космополитов, а теперь одни. Кому нужна эта квартира с видом на озеро?» Алексей Петрович нервно заходил по комнате.

– Алешенька, садись опять рядом, вот сюда. Поправь плед. Успокойся, ты действительно становишься ворчуном. Пора нам привыкать к иной жизни. У ребят своя жизнь, и мы не можем быть в ее центре. Мы где-то рядом с ними, и до нас будут доходить только отблески их счастья. Придется довольствоваться этим. Но наступят времена, когда они приедут к нам и будут работать в Москве, а потом, может быть, опять уедут. Таков их образ жизни. Они ученые, увлеченные или даже одержимые решением проблем своей науки. Алешенька, дорогой, звонок.

– Да, Танюг, это я, я, я! Почему так редко звонишь? Звонила вчера? Вчера мама приехала с работы после пяти. Вечером не давали Москву? Танюг, почему мы не можем тебя застать? Мы с мамой волнуемся, скучаем по тебе, а тебе что, все равно?

«Пора вмешиваться в разговор», – подумала Леночка.

– Алешенька, нажми на телефоне звездочку, чтобы я слышала вашу беседу и, пожалуйста, говори спокойнее.

– Мой дорогой и самый любимый подруг! Сейчас ты сердит, и напрасно. Я же звоню через день, папуха! Но вчера что-то произошло на линии, и добиться разговора с Москвой мы не могли, мы – это я и Франтишек Янош. Очень нужен Алешка. Мы подготовили для него много интересного материала. Хватит им миловаться, пора за работу! Папуля, включай мамочку в разговор. Уже?! Отлично. Мамочка, дорогая, мы с тобой беседуем через день, и я все тебе рассказывала, кроме одного. Янош несколько раз делал мне предложение, а вчера перед всем семейством. Он хороший, может быть, даже мне он нравится больше любого другого мужчины, кроме папочки, конечно. Но я ответила, что поговорим об этом в Москве. Через пять дней мы с Яношем прилетаем в Москву, тогда и решим: выходить мне за него замуж или нет. Теперь вам все ясно? Слышишь голос – это Янош кричит: «Выходить! Выходить!» Мамуля, как вчера прошла операция? Успешно? Поздравляю. Ты, конечно, устала? Пани Мария, мама Яноша, тоже хотела бы приехать вместе с нами в Москву, но не утомит ли вас такой наплыв гостей? Ма, па, вы говорите, что надо привозить всех возможных родственников? Пока это не родственники. Слышите, это Янош опять кричит: «Родственники, родственники!»

– Девочка, теперь слушай нас с папой. Мы говорим вместе, хором: «Привозить, всех привозить! Это такое счастье!»

На этом время разговора закончилось.

– Как это, однако, у них быстро – за два месяца с небольшим. В общем, удивительно, правда, Леночка? Хотя парень, похоже, стоящий. К тому же они, оказывается, были знакомы раньше, когда Янош приезжал в МГУ и, тем не менее, все же очень быстро!

– Алешенька, это только наше ухаживание с годичными перерывами может попасть в книгу Гиннеса, – заметила Леночка.

– Да, действительно, дорогая…

Визы, билет на самолет – все не так просто сделать за несколько дней. Вместе с Таней и Яношем в Москву прилетели пани Мария – интересная склонная к полноте дама возраста Леночки. Ларины отметили ее улыбчивость и веселый характер. Она с удовольствием знакомилась с московским окружением, держалась доброжелательно и искренне, как будто была знакома со всеми раньше. Янош – высокий сероглазый блондин, внешне скорее походил на спортсмена, чем на ученого. Танины родители сразу поняли, что вопрос о браке решен, и надо готовиться к свадьбе. Правда, предстояло получить некоторые документы в посольстве и определить дату регистрации брака. А еще хлопоты по организации свадебного стола. Алексей Петрович получил «праздничный» набор продуктов в «столе заказов» продмага при Академии наук, Светлана, Дан и Мария Сергеевна добывали продукты на рынках – полки магазинов в Москве, как и повсеместно «от Белого до Черного» были пустоваты.

Во дворец бракосочетания, что в Большом Харитоньевском, с молодыми отправились все близкие, за исключением Светланы и ее двух подруг, они остались готовить стол.

Было много пожеланий, цветов и подарков. И, кажется, самым счастливым человеком, не считая молодоженов, был Алексей Петрович. Он выдавал замуж свое чадо, любимую дочь, которую воспитывал с детства. Он всегда был рядом с дочерью, став самым лучшим наставником и самым близким другом – «подругом», как звала его Танюша. И казалось, что Франтишек отвечает всем требованиям, которые он мысленно предъявлял к будущему мужу дочери. Отличная пара, две половинки единого целого, дополняющие одна другую. Они увлечены общими идеями в науке, оба великие труженики и обаятельные красивые молодые люди, оба любят хорошую музыку, и книги, и спорт. Их ждет радость в труде и счастье в личной жизни, которую будут дополнять их дети. Отец радовался и одновременно испытывал боль, оттого что приходится отдавать свою девочку незнакомому человеку, в чужую семью, но так должно быть – все по законам природы, все правильно. А потом еще неизвестно, где у Танюши будет основной дом – в Праге или в Москве. Скорее всего – и здесь, и там, а может быть, и в других городах и весях. Наверное, к этому придут те люди, которые любят трудиться и получать взамен все прекрасное, что создает жизнь.

А вскоре в Москву прилетели Алеша с Катюшей. Алеше все-таки удалось сделать документы для Катюши, чтобы вместе побывать в Иерусалиме.

Почерневшие от загара, похудевшие, но радостные Алеша и Катюша выглядели счастливыми. Похоже, размолвок между ними больше не было.

– Папа, а где мама-Леночка, что случилось?

– Все в порядке, ждет дома. – Алексею Петровичу не хотелось объяснять, что если в Шереметьево вместе с ним поехали Сипягины, Леночке в «Жигулях» просто не хватило места.

Дома Леночка никак не могла наглядеться на парочку, то и дело обращаясь к Алеше-старшему или к Сипягиным с одним и тем же:

– Да чего же вы, ребята, красивые и возмужавшие, и полные тайн, как первопроходцы. Дайте, я еще раз вас поцелую!

И Сипягины были счастливы за дочку, увидев ее здоровой и счастливой. Но одновременно они были чем-то встревожены и слишком мало задавали вопросов о поездках, хотя вопросов у них было много. Все сели за стол. Первым бокал поднял Алеша-младший:

– Дорогие родители, я должен вам сообщить, что мы с Катюшей любим друг друга, и, поскольку в Иерусалиме мы не могли оформить юридический брак, то в одной из самых древних церквей у Гроба Господня, приняв христианство, обвенчались. Религиозными мы от этого не стали. Но решили, что так будет правильнее, если мы не в состоянии сдержать свою страсть. Вот наши обручальные кольца и нательные крестики, которые мы сохраним до конца своих дней. Как вы понимаете, это был акт, позволивший наше путешествие превратить в «медовый месяц».

– Катюша, ты же комсомолка – и прошла через всю церковную процедуру, как это можно? Где твоя принципиальность? – строго спросил Катин папа, а мама тихо прошептала:

– Чему мы тебя учили, как ты могла?

На следующий день они подали заявление в ЗАГС. Свадьбу решили не устраивать и, пока Алеша проходил конкурс в МГУ на замещение должности профессора, жили на Прудах. Затем Алеша улетел в Париж, а Катюша перебралась в родительский дом.

Шли годы, все острее ощущалась необходимость реформаторских или даже революционных изменений в советской империи. В стране назревал катаклизм, сотрясение основ, на которых зиждилось застойное социалистическое общество. Горбачев, став Генеральным секретарем, заговорил о конвергенции в условиях рыночного социализма, открыто предлагалось строить экономику страны, основываясь на достижениях не только социализма, но и капитализма. Начиналась перестройка, экономический смысл которой – максимальное использование человеческого фактора: таланта, инициативы, работоспособности человека. Был принят Закон о государственных предприятиях на основе полного хозрасчета и контроля совета трудовых коллективов. Реабилитирован Пастернак. Возобновилась реабилитация жертв политических процессов, создано общество «Мемориал»… Появилась надежда, а затем и уверенность, что не будет возврата к прежнему полицейскому государству, к бесконтрольному правлению страной КПСС и КГБ, что свобода слова станет для россиян нормой жизни, и Россия, став демократическим государством, войдет в мировую систему как полноправный член сообщества.

Конечно, превращение вчерашнего тоталитарного государства в демократическое – процесс длительный. Он может сопровождаться временными отступлениями назад, поисками наилучших решений, но все ради построения демократической, богатой и счастливой родины. Для этого все есть в государстве – и могучая промышленность, и богатые недра, и реки, и земля, много земли – от океана до океана.

Так размышлял Алексей Петрович Ларин по дороге в Шереметьево. Он направлялся в Нью-Йорк на конференцию. Приглашение в институт пришло слишком поздно, срок подачи докладов давно прошел, но было принято решение – лететь. И если не удастся сделать доклад в рамках повестки дня конференции, то можно выступить в прениях, побеседовать с коллегами в свободное время, наконец, послушать другие доклады, понять, чем живет научный мир Америки, установить полезные научные и деловые контакты. Открылся железный занавес, из России начался массовый отъезд граждан, а всего три-пять лет тому назад уехать навсегда из России в капиталистические страны было невозможно. Как быстро все стало меняться!

А Леночка впервые осталась одна в большой квартире на Прудах. Впрочем, с нею Зита. И конечно, будут навещать друзья.

Как только шасси «Боинга» коснулись земли, раздались аплодисменты пассажиров. Пока самолет подтягивался к месту стоянки, из иллюминатора Ларин наблюдал, как их соседом, где-то внизу, оказался маленький двухмоторный самолетик, из которого вышли двое пассажиров. К самолетику подбежал человек в униформе, толкавший перед собой тележку, на которую погрузил багаж из самолетика и быстро побежал за удаляющимися пассажирами, вошедшими в здание терминала.

В зале прилета стояли люди с плакатиками с фамилиями ожидаемых. Ларина встречал сотрудник «Амторга», с которым он обменялся визитными карточками – Денисов Александр Алексеевич. Своего чемодана среди вещей Алексей Петрович не обнаружил, на что Александр Алексеевич отреагировал спокойно:

– Ищут в вашем чемодане коммунистическую литературу для распространения в США. Не беспокойтесь, не первый раз. Сегодня же привезут в гостиницу чемодан, но с поломанным замком.

Он написал адрес гостиницы и багажную бирку пропавшего чемодана, передав дежурному по залу получения багажа, после чего они поехали в гостиницу «Веллингтон» в центральной части Нью-Йорка, на Манхэттене.

– Гостиница рядом с «Амторгом», в ней мы всегда бронируем номера для советских граждан.

Не успел Алексей Петрович осмотреться по сторонам, как в дверь постучали и внесли его чемодан, как и предсказывал Денисов, со сломанным замком.

– Будем надеяться, что они не украли сувенир, предназначенный для вас, – буханку черного хлеба. У вас на черный хлеб как будто дефицит?

– Точно, точно. Большое вам спасибо. Сегодня же соберем гостей и устроим торжественный обед с черным хлебом – каждому по кусочку, а корочки разыграем.

Два дня Денисов возил Алексея Петровича по Нью-Йорку, а на третий день отвез в аэропорт на самолет для перелета в Чикаго, где и должна была проходить конференция.

Летел Ларин вторым классом в полупустом самолете, покормили очень вкусно и обильно, и не успел он освоиться в полете, как объявили, что самолет идет на посадку. Аэропорт в Чикаго огромный, сориентироваться и разобраться, как доехать до отеля «Хилтон», где проходила конференция, было непросто. У Ларина еще с студенческих времен сложилось представление, что русским языком владеет значительная часть человечества. Его поездки в Польшу, Чехословакию, ГДР, Болгарию проходили без каких-либо затруднений в общении, даже в КНР его понимали многие инженеры.

И вот теперь, попав в США, уже в аэропорту он понял, что русский для американцев, как для него китайский. Впрочем, и французский они не знали – они говорили на своем родном и самом распространенном в мире языке – английском. Ларин стоял с разговорником в руках и на его обращения: «Hello, listen, please! Where is the “Hilton” hotel?» – никто не реагировал, или пожимали плечами, или бросали «sorry, sorry», пробегая мимо. Так продолжалось с полчаса, и он стал чувствовать себя крайне неловко, ему было стыдно, как будто он просил у спешащих куда-то людей что-то неприличное. Скорее всего, они его не понимали и он начал спрашивать, как попасть в отель «Хилтон» и по-французски, и по-русски. Вдруг возле него остановились двое, и один из них на ломаном русском сказал, что они едут в отель по соседству с «Chicago Hilton».

– Идемте, пан. Пару шагов, motor-car and little motor bus, понятно, поедет. Идем или идемте, так? Добре?

Ларин понял, что его выручают поляки.

– Пан, thank you, вы поляк? Sorry за мой вопрос.

Джентльмен посмотрел на Ларина с некоторым удивлением и тут же громко, может быть даже с восторгом или гордостью, воскликнул:

– No! I am not Polish! Я амэрикан, Я амэриканц, – и, поднял руку вверх, как бы подчеркивая важность своих слов.

Они шли рядом, и джентльмен c достоинством несколько раз повторял:

– Я амэрикан, я амэрикан.

– А я из России, Russian, пан, вы поняли?

– Yes.

И Ларин неожиданно для себя понял истину, очевидную для всех американцев: в своем национальном клубе или общине, или еще в какой-то общественной организации они поляки, греки, евреи, немцы, итальянцы, а наверху, на государственном уровне они – американцы, и, по-видимому, этим гордятся, во всяком случае те, кто преуспел на новой родине, или точнее – новой стране обитания.

«Хилтон» отличался от других отелей, как позднее узнал Алексей Петрович, своими большими размерами и меньшим числом звездочек, что, как правило, устраивало туристов и большую часть участников конференций благодаря умеренной плате за номер. Отель занимал целый квартал. В вестибюле сидели, стояли, говорили, звонили по телефону и распоряжались менеджеры, мелькали портье и прочая прислуга – одним словом, царила суета, в которой проглядывался порядок.

Внимание Алексея Петровича привлекла интересная процессия: степенно шествовали чернокожие мужчины от худющих, длинных подростков до старцев, все во фраках и лакированных туфлях, причем из кармашка фрака обязательно выглядывал уголок белоснежного платка, а у некоторых в петлице красовалась белая роза. Далее следовали три пожилые дамы в инвалидных колясках в сопровождении немолодых джентльменов. Завершали процессию молодые дамы в белоснежных платьях, подчеркивающих их темный цвет кожи. Несомненно, происходило какое-то торжество, может быть, свадьба или национальный негритянский праздник. Ларин был настолько увлечен этим необычным зрелищем, что не сразу откликнулся на обращение менеджера, который с извинением объяснил гостю, что забронированный для него номер уже занят, так как отель не получил подтверждения о прибытии клиента. И за ту же плату ему предлагают номер в другом, пятизвездочном отеле «Фэйрмонт». Швейцар отнес чемодан в такси, и Ларин вновь оказался в нескончаемом потоке автомобилей. Проехали мимо нескольких роскошных гостиниц-небоскребов. Все здания были иллюминированы и красиво подсвечены, а перед входом в каждое из зданий на длинных флагштоках колыхались огромные флаги страны, города, штата…

В «Фэйрмонте» его уже ждали. Он расписался в анкете, которую заполнил распорядитель с его слов, даже не заглянув в паспорт.

– Неужели так всех встречают? – удивился Алексей Петрович. – Вероятно, они хорошие физиономисты.

Его поселили в двухместном номере, сообщив, что проживать в нем он будет один. Номер состоял из двух комнат – гостиной и спальни. И кругом были телефоны, даже в туалетной комнате. В гостиной на столе стоял большой букет благоухающих цветов и какие-то зеленые деревца возле окон, а когда он подошел к окну, то внизу увидел бесконечную вереницу автомобильных огоньков. Дальше, за потоком разноцветных огней города лежало одно из великих американских озер – Мичиган, но, так как луна еще не поднялась достаточно высоко, озера практически не было видно, лишь отдельные огоньки мигали на судах. Утром Ларин прежде всего подошел к окну: какая красота – это озеро, словно море без границ! То тут, то там покачивались суда, большие и маленькие, и крупные пассажирские, и грузовые, красивые большие и грациозные маленькие яхты. Но не было времени рассматривать эту чарующую картину – пора в «Хилтон», на конференцию.

Получив «Труды конференции» с докладами, присланными раннее, Ларин убедился, что рабочий язык здесь только английский, и тогда он решил разыскать профессора Левитина, эмигрировавшего из России несколько лет назад, члена оргкомитета конференции. Когда-то Федор Львович Левитин жил в Ленинграде, но Ларину случалось встречаться с ним на крупных всесоюзных форумах по проблемам машиностроения. К удивлению Ларина здесь их встреча прошла довольно формально и сухо. «Как же так, я прилетел из другого полушария, из Союза, встретил соотечественника… И вместо радостных объятий ледяной прием… Впрочем, что значит Ларин для Левитина, как и Левитин для Ларина? На родине мы были знакомы не более чем шапочно, пытался объяснить себе ситуацию Алексей Петрович. – Во-первых, в комплексе общих научных проблем их интересы расходились, во-вторых, он старше меня лет на пятнадцать. Впрочем, разница в возрасте никогда не мешала дружбе, если возникали общие симпатии, потребности к общению, да еще на фоне близких, может быть, не всегда полностью совпадающих, научных интересов…»

Как-то получилось у Ларина, что среди сверстников у него было меньше друзей, чем среди старших по возрасту. Например, с ленинградским профессором Кудрявцевым кроме научных интересов их объединяла любовь к музыке, к литературе и, в частности, к поэзии. Бывая в Ленинграде, он всегда заходил в гостеприимный дом Владимира Николаевича, где ему были искренне рады. Их поздний ребенок, маленькая Женечка, любила забираться к нему на колени, рассказывала о самых важных, по ее представлению, событиях. Он знал Кудрявцева еще в его холостяцкую пору, потом приезжал к нему на свадьбу, а спустя совсем немного времени – на похороны 23-летней красавицы-жены, оставившей взамен себя свою маленькую копию… С Левитным были только деловые отношения, и все же…

Менторским тоном Левитин дал понять Ларину, что на конференцию следует приезжать только тем, кто владеет английским языком, ну а те, кто не знает, например, аспиранты, учат свой доклад наизусть. Он не берется переводить доклад Алексея Петровича, поскольку для этого надо вникнуть в материал, а у него нет времени. Поскольку доклад не включен в повестку дня конференции, его послушают в перерыве между заседаниями, а он зачитает подрисуночные подписи с экрана, без комментариев.

Пожалуй, за последнее время ни разу не было так тяжко на сердце у Алексея Петровича, как после этого доклада. Объявление о докладе сделали накануне. Он передал ассистенту черно-белые пленки с формулами и иллюстрациями к докладу, что воспринималось здесь как давно устаревший способ демонстрации. В зале присутствовало человек пятнадцать-двадцать. Профессор Ларин, с присущей ему убедительностью, рассказывал о сути теории на русском языке в англоязычной аудитории. Федор Львович переводил надписи на слайдах и ответы на задаваемые вопросы формально, не заинтересованно: что написано, то и читаю. По реакции аудитории Алексей Петрович сделал вывод: его доклад, в котором он показывал пути развития теории и некоторые результаты исследований, не поняли. Если бы он знал язык, то непременно вызвал бы на дискуссию сомневающихся и укрепил мнение согласных с его выводами. И тут же он вспомнил своих полиглотов Танюшу и Алешу, которые нашли бы его русскому слову синонимы на одном, втором, третьем… языке, даже не понимая смысла научного или инженерного термина. И ему захотелось домой, к Леночке, к друзьям. А где сейчас Танюша и Алеша, он не знал. Может быть, во Франции, а может быть, в Италии, а может быть, полетели отдыхать на экзотические острова. Впрочем, скорее всего, трудятся над своими проблемами сближения разных народов, пытаясь разрушить языковые преграды. Когда Алексей Петрович убирал пленки в футляры, к нему подошел один из слушателей и заговорил на русском.

– Я главный инженер завода в Сиднее, Алеша Белоножкин. Мы тезки, здравствуйте.

– Здравствуйте, я очень рад! В России только близкие взрослого человека называют Алешей. Зовут обычно Алексеем.

– Об этом знаю. Я русский в третьем поколении, рожденный за рубежом. Сейчас начнутся Бэкингемовские чтения, с докладом выступит профессор Левитин. Вы не желаете послушать? Пойдемте, – он говорил на красивом русском рафинированном языке эмигрантской диаспоры.

Сначала Федор Львович говорил об условиях сопряженности двух тел, находящихся в сложном движении. Отдав дань памяти Бэкингему, известному ученому и инженеру, он перешел к чему-то другому. Говорил о развитии науки в СССР – о давлении сталинизма, о лысенковщине и генетике, о том, что в Советском Союзе долгое время кибернетику определяли как буржуазную лженауку. Белоножкин вопросительно посмотрел на Ларина.

– Все правильно. Только при чем здесь это?

Затем голос Левитина зазвучал саркастически и насмешливо, вызывая хохот в зале. Белоножкин старался переводить Ларину слово в слово.

– Кто создал паровую машину? – обратился к залу Левитин.

– Уатт!

– Неправильно, в России считают – братья Ползуновы!

– А кто изобрел радио?

– Маркони, Маркони!

– Ошибаетесь, русский Попов! Попов, Ползунов, Яблочков… Я мог бы назвать вам еще много других имен лучших и первых ученых и изобретателей в мире, которых не знают в России, потому что признание успехов иностранных ученых объявляют преклонением перед заграницей. Эта огромная милитаризованная империя живет за железным занавесом под бдительным оком КПСС и КГБ. Лозунги в этой стране – «Мы впереди планеты всей», «Лучшее – значит советское», там думают о светлом будущем всего мира, когда он будет жить по их образу и подобию, хотя сами еле сводят концы с концами. Страны капитализма – страны потребительского общества, заботятся только о личном обогащении. Я вас спрашиваю – разве это плохо?!

Алексей Петрович почувствовал, что к его горлу подкатывается комок гнева, удивления и возмущения этим человеком. Зачем он это говорит научной аудитории, которая на глазах превращается в неприлично хохочущую толпу? Он вскочил с места, перебивая Левитина и не обращая внимания на успокаивающий жест ведущего, бросил докладчику:

– Зачем вы, Федор Львович, восстанавливаете людей против нашей с вами родины? Сейчас, когда вся Россия живет надеждами на перестройку, когда нам необходима моральная поддержка стран всего мира, когда мы хотим войти в семью демократических стран, вы вспоминаете пропагандистские измышления КПСС, выдавая их за историческую правду.

Заседание было прервано. У трибуны стояли Левитин, подошедший к нему председатель заседания, Ларин, Белоножкин и группа участников конференции.

– Я выходец из Литвы, – вмешался председатель, – и могу немного по-русски. У нас свободная страна, и каждый может говорить, то, что думает. На СССР все еще смотрят с опаской – куда повернет перестройка, еще не ясно. Но я за установление научных контактов, за дружеские отношения.

– Зачем превращать научный доклад в политический? – возмущенно произнес Ларин. – Зачем вам, Федор Львович, понадобилось негативное освещение нашей страны? У нас перестройка, много трудностей, и нам нужна не критика нашего прошлого, а поддержка.

– Пока у власти будут КПСС и КГБ, перестройка невозможна, – язвительно парировал Левитин. – Я должен был выговориться. Это мое первое и последнее выступление на эту тему.

И ушел, не попрощавшись.

Итак, конференция завершена. Алексей Петрович тепло расстался с Белоножкиным и отправился вдоль красивой набережной к себе в отель. Через два часа он уедет в аэропорт О’Хара.

В аэропорту Шереметьево Ларина встречали Леночка и Дан со Светланой. Тут же доложили, что Татьяна с Яношем в Праге, Алеша-младший на днях прилетает в Москву, у него еще остались лекции в университете. А после этого вернется в Париж вместе с Катюшей, которая намеревается рожать во Франции.

– Алешенька, дорогой, я так устала, – шепнула Леночка, прислонившись к мужу. – Сначала ребята уехали, а затем ты, и опустел дом, хотя рядом были Света и Дан, забегала Катюша, всегда возле меня Зиточка. А на работе с каждым месяцем становится тяжелее – уменьшают финансирование, уезжают из Союза хорошие врачи. Впереди нас ждут большие изменения. И пока есть возможность, надо отдохнуть. И ребята так считают. Может быть, махнем в Отепя всей прежней компанией, пока не закрыли границу? А то живая цепь с факелами однажды уже стояла от эстонского Длинного Германа через Латвию до Литовской башни Гедиминаса.

– Дан, а в институте не будет осложнений с отпуском?

– Алешка, если брать отпуск, то через пару недель или месяц. Сейчас самое подходящее время, я говорил с начальством.

– Свои срочные дела я могу закончить через месяц. Но надо также отчитаться перед друзьями. В Москве с продуктами плохо, но стол собрать надо.

– Алешенька, обязательно соберем. Ребята, может быть лучше на даче?

– Надо Сипягиных пригласить.

– Они не могут. У них запланирована поездка в Великий Новгород.

– Жаль, пока сближения с ними не получается.

Решили собрать на даче в ближайшую субботу всех друзей, включая Николая Николаевича, который стал врастать в круг завсегдатаев дачи, да еще Катюшу.

На даче их встретила Мария Сергеевна пирожками с капустой.

– Откуда такое чудо, Мария Сергеевна? спросил Алексей Петрович.

– А мы с Еленой Федоровной, наученные жизнью, решили немного запастись продуктами. Позади и впереди перестройка, что-то будут ломать, что-то менять и возникнут трудности с питанием, не первый год живем на белом свете.

– Спасибо, Мария Сергеевна, пирожки отличные.

А мужчины загудели:

– С такими женами не пропадем.

– Так вот, друзья, мой подробный рассказ и слайды – завтра. Но два слова о «Бонинге-747». Это огромный самолет, в ряду шестнадцать кресел. А пассажиров столько же, сколько в железнодорожном составе. Представьте себе – железнодорожный состав в воздухе! Там принято после завершения полета аплодировать экипажу. Что касается конференции, то аплодисментов я там не сорвал – меня никто не понял, так как, к сожалению, текст моего доклада не переводили. А в заключение я хотел бы сделать для вас важное заявление: Америка, я имею в виду США, сегодня самое могучее и самое богатое государство на земле. Те, кто работают, живут так, как мне хотелось бы, чтобы жил наш народ. Те, кто не работают, живут на пособия, мне кажется, много выше наших пенсий. Американцы умеют работать весь рабочий день, как у нас говорят, «вкалывают», без перекуров. Итак, упаси нас, Боже, испортить отношения с Америкой. Надо искать контакты и жить с США в прочном мире, впрочем, как и со всеми странами. Все вопросы ко мне во время обеда, идет?

– Друзья, обедаем здесь, на террасе, – предложила Леночка, и мужчины как по команде принялись расставлять стулья вокруг стола.

– Как я обходился с питанием? Как большинство наших в загранпоездках. Сухая колбаса, сыр и консервы, которые привез из Москвы. Всего хватило. На таможне продукты не конфисковали, так как Леночка умело закамуфлировала их в сумке. У меня был переходник к кипятильнику для американской розетки, и я пил кофе, и даже горячий суп из пакета делал – между прочим, большая гадость. Вот так приходилось жить российскому профессору, у которого наличными с учетом проезда от и до аэропорта оставалось ровно 110 долларов, а обед в ресторане там стоит 30 долларов. «…В моем походном котелке я ничего вам не привез», как сказал Джек Алтаузен. Но зато на эти доллары я привез радиомагнитолу «Тоshiba» с двумя динамиками, так что музыкой с хорошим звучанием мы с вами обеспечены. Ребята, я даже не мог купить вам сувениров. Я даже своей Леночке не привез чего-нибудь американского: быть бедным очень плохо, особенно в чужой стране. По-настоящему за всю командировку я вкусно поел только в воздухе.

– Алешка, я понял, что ты жил, как балерина. Это они возят с собой на гастроли сухую колбасу, – рассмеялся Дан.

А Николай Николаевич сухо сказал:

– Это позор, что правительство не обеспечивает наших граждан достаточными командировочными. Мы богатейшая страна в мире, и, коль стали советских людей выпускать за границу, то надо, чтобы это выглядело прилично.

– Дорогой Николай Николаевич, страна накануне кризиса, уже в экономическом кризисе – завтра нечего будет жрать. А вы – богатейшая! Великая! Великая страна по своим размерам – это точно, а еще по удельному интеллекту, отнесенному к числу мыслящих в ВПК и горстке интеллигенции, – возразил Дан.

– Сколько долларов ни получит советский командированный, вырвавшийся Запад, он будет их тратить на тряпки, но не на питание в ресторане и обойдется сухой колбасой, – заключил Георгий.

А женщины хором заговорили об очередях в магазинах.

«Что нас ждет впереди? “Покой нам только снится!” Но, в конце концов, только через тернии к звездам, другого пути нет и быть не может», – подумал Ларин, и в душе у него затрубили трубы и зазвучал весь грандиозный оркестр, исполняющий Девятую симфонию Бетховена.

В последние годы, обычно в середине июля, Алексей Петрович с Леночкой вместе с друзьями на двух-трех машинах ездили отдыхать в южную Эстонию, в маленький городок Отепя, затерявшийся среди лесистых холмов на берегу озера Пюхаярв. И так им нравилось это место, что всякий раз они здесь проводили весь отпуск, и предварительно намеченные планы поездить пару недель по городам и весям Прибалтики оставались невыполненными.

И на этот раз решили по традиции начать с Отепя. Из Москвы выехали по Рижскому шоссе – это многополосная, современная, прямая как стрела трасса, правда, недостроенная. Проехав километров триста, они остановились на обочине, чтобы поразмяться. Здесь дорога была гораздо уже, и машины мчались, выбрасывая из-под колес случайные камни и обдавая встречную полосу плотным потоком воздуха. Ограничений скорости на этом участке не было. Только после Великих Лук водители немного сбрасывали скорость, так как шоссе проходило по пологим холмам, возможно, отмелям, дну или береговым дюнам древнего моря. Осложняли движение медленно ползущие тягачи.

Однажды, лет десять-двенадцать тому назад, Алексей Петрович с Леночкой, оставив Танюшу с няней Грушей, на несколько дней решили съездить в Пушкинские Горы. Это была их давняя мечта. Оставив машину неподалеку от Святогорского монастыря, пошли в Михайловское. Добрались к девяти вечера, но северное бледное солнце еще висело высоко над горизонтом. Было тепло и покойно. В маленькой Михайловской усадьбе не было ни души, их переполняло ощущение счастья, восторга и радости: они одни с Пушкиным, и никого в округе. Бесшумно и молча подошли к домику няни. Солнце освещало домик сзади, он стоял как бы в золотом ореоле… И не шелестели листья липовой аллеи, и ни шороха чуть поодаль, в Трех соснах, и не слышно Сороти. В Михайловском тишина… Чуда не произошло. Из дома не выбежал Пушкин, именно так он встречал некогда своих друзей.

Почти всю дорогу до Пскова были непрерывные обгоны, которые закончились после поворота на Ригу. А дальше – Выру, и это уже Эстония. Через каких-то полтора-два часа из-за макушек сосен показался тонкий шпиль кирхи с петухом на верхушке. И все три машины салютовали петуху гудками, извещающими об отличном настроении путешествующих – впереди Отепя. Планы поездок на первый взгляд казались однообразными, но в действительности отдых был полон приятными неожиданностями: то «охота» за грибами, то удачный поход за черникой, а то и за малиной на вырубки. А рыбная ловля! А еженедельные ярмарки в Отепя и в окрестных городках! Сколько приятных мелочей, правда, не всегда нужных, можно купить на таких ярмарках!

На этот раз, осознавая, что скоро Прибалтика уйдет в свое автономное плаванье, независимое от России, все дружно решили изменить привычный маршрут. Прощанье с Прибалтикой начали с Вильнюса и, не задерживаясь долго, проехали через Литву в Ригу, дальше в Юрмалу, к Гайде, Алешиной двоюродной сестре. Дома оказался ее старший сын Мартин.

– Sveiks![Здравствуй! (лат.).], Мартин, – приветствовали Алеша с Леночкой Мартина.

– Sveiks onkulis, sveiki[Здравствуйте, дядя… здравстуйте (лат.).] Елена Федоровна, – они обнялись.

– Мартин, я приехал с моими друзьями. Гайда их знает.

– Да, я слышал от мамы рассказы о ваших друзьях. Мы рады, что вы все приехали, будьте как дома. Проходите в мамин маленький домик. Она будет часа через два. Мы вас ожидали завтра. Я остался на всякий случай. Сейчас сварю кофе, а вы пока чуть передохнете перед следующим броском – ко мне. Мы так с мамой решили. У меня вам будет лучше, у мамы тесно. Не успеете вы устроиться и чуть отдохнуть, как приедет мама, наш главнокомандующий.

Решили не задерживаться и сразу отправились дальше. Мартин на своей машине возглавил их колонну, и они покатили вдоль моря километров за сорок в сторону мыса Колки, ближе к выходу Рижского залива в открытое море. Сначала проскочили через маленький городок Слока, затем через Яункемери, а дальше попадались лишь отдельные усадьбы или рыбацкие поселки, и время от времени за домами, дюнами или соснами мелькало море.

Подъехали к новому, только что построенному в дюнах двухэтажному дому, крыша которого была покрыта уложенными друг на друга ровными соломенными плитами, толщиной не менее полуметра.

– Мартин, зачем это?

– Разве не красиво? Для экзотики. Приезжают из города – попадают как бы в другой мир. Нашел одного парня. Его прадед учил деда, как делать такие крыши, а это мастерство и большой труд.

Дом удивил своим архитектурным решением. Вместо привычного интерьера в холле находился огромный аквариум с подсветкой, рыбками, водорослями и пузырьками воздуха, поднимающимися с полутораметровой глубины. Почти весь первый этаж занимал большой зал с зеркальным потолком, что создавало иллюзию еще большего пространства. Посередине очень большой стол. Кроме зала внизу еще две комнаты, расположенные по обе стороны от входа. На галерею второго этажа, куда вела изящная винтовая лестница, выходили двери нескольких комнат.

– Мартин, это что гостиница?

– А почему бы и нет!

– Откуда деньги?

– Денег надо не так много пока. Руки нужны – мои бесплатные, одному парню я плачу.

– А кто тебе разрешит иметь гостиницу?

– Дядя, а вы думаете, что мы еще долго будем под Москвой?

– Дорогой, я и мои друзья полагаем, что недолго. Дело идет к этому, Прибалтика выйдет из Союза.

– Мы, латыши, думаем, что это будет скоро, есть такие сведения. Вот мы и готовимся к приему гостей. А пока отдыхайте с дороги. Вот ключи от трех комнат. Там душ, постель, белье. Где-нибудь через час ждем вас к обеду у камина, во дворе. К этому времени подъедет мама и все ребята.

Разожгли камин. Веяло жаром, который временами сбивался боковым ветром. Здесь же, возле камина, большой стол и деревянные стулья с высокими спинками.

– Ребята, надо привести себя в порядок с дороги, – заметила Леночка. – Скоро Гайда приедет.

Все заспешили и разошлись по своим комнатам. Потом послышался шум подъезжающих машин, а затем голос Леночки:

– Алешенька, надо спускаться. Гайда приехала, пойдем вручать наши подарки.

– Нет, Леночка, вручи ты, пожалуйста. Давай это сделаем до того, как наши ребята спустятся. Подарки, скорее, сувениры, интимные, хотя никаких секретов нет. Но в них что-то наше семейное, прошлое, далекое, родственное.

Гайда, увидев гостей, прослезилась от радости.

– Я так рада, так рада вас видеть, вы мне сделали праздник. Леночка, милая, я тебя так люблю, как Алешеньку, вы для меня как единое целое. Но подойдите ко мне. Я вас хочу обнять, и расцеловать, и никуда от себя не отпускать. Чуть больше полугода прошло, как мы виделись у вас в Москве? Леночка все такая же молодая и красивая, а Алешенька, мой дорогой, такой же седой. Ему надо краситься, я ему давно говорила, и много раз. Но слушать не хочет!.. Но зато душа молодая, это хорошо. Что это?

– Гайда, милая, московские магазины пусты – по полкам хоть шаром покати. Но мы нашли в магазине «Фарфор» вазочку, расписанную твоей Инарой. Инара, узнаешь свою работу?

Инара, приехавшая с Гайдой, взяла в руки вазочку.

– Да, это моя работа. Вернулась все-таки в Латвию. Зачем такие деньги тратили? Я родной свекрови всегда дарю свои росписи. Эта работа хорошая, она была на выставке.

– Гайда, а в этом альбоме фотографии, место которым в твоем доме. Некоторым более ста лет. Посмотри на досуге.

– О, большое спасибо. Это бесценный подарок. Правда, их могла бы хранить твоя Танюша или Алеша-младший, но они, пожалуй, еще дальше, чем вы от Латвии. Они-то их видели?

– Конечно. И наши друзья тоже.

– Хорошо.

– Алешенька, как я понимаю, Танюша и Алеша-младший не приедут? Нет? Очень жалко, очень. Такие красивые и умные, чудо. Какие бы ни были границы, но мы родня, и латышская кровь есть в ваших детях. Конечно, Алешеньке Россия и ее культура ближе. Но и нас ты должен понять, мой брат.

– Гайда, об этом поговорим за столом.

– Хорошо. Сыновья, всем дорогим гостям налить в полулитровые кружки пиво, пиво собственное. Пожалуйста, бочонок надо осушить. Пьем стоя, кто, конечно, может, не по последней, как говорят в России.

Накрыли стол скатертью, расставили разнообразные рыбные, мясные, овощные блюда. Наконец торжественно внесли особое блюдо – копченого угря, лоснящегося от жира, а москвичи выставили на стол грузинские вина.

Солнце приближалось к горизонту, становилось прохладней. Гостям раздали овечьи телогрейки, на всякий случай.

Подъехали Валдис и Айна. Опять начались объятия и поцелуи. Наконец все расселись, и застолье продолжилось. Стемнело, но в воздухе было тепло, а вечернюю сырость разогнал жар от камина. Дан торжественно провозгласил:

– Мы хорошие. Мы за свободу Латвии и всех людей на земле!

С ответным тостом поднялась Гайда.

– Дорогие друзья! Алешенька с Леночкой доставили нам огромную радость, что приехали сами и привезли своих друзей, с которыми мы встречались в Москве. Вы все Алешенькины и Леночкины друзья, значит, и наши друзья. И сегодня я хочу поделиться с вами своей мечтой. Я всегда мечтала, чтобы наша маленькая Латвия была свободной. Я девчонкой в сороковом году спрятала наш флаг, сохранила его, несмотря на все войны и репрессии. Вот он флаг нашей Латвии, который я не показывала почти шестьдесят лет! Нет у меня большей мечты, чтобы он опять – наш флаг – стал государственным. Когда я зимой была в Москве, первое, что я сделала, поехала в наше постпредство на улице Чаплыгина, одна. Алешенька был занят, меня хотела отвезти Леночка. Я сказала, что хочу быть одна. Уже издали я увидела на флагштоке наш флаг. Я заплакала, я дождалась, я дожила! Люди шли навстречу, оглядывались, не понимали, почему идет человек, и плачет, и смеется. А теперь смотрите: вот наш флаг, который я хранила в металлической коробке, зарытой в подвале. Я предлагаю поднять кружки за наш флаг и за нашу свободу, ура!

Они пили домашнее пенистое пиво, долго и со смаком, и каждый думал о своем, но если разобраться – все об одном: что ждет Латвию и Советский Союз?

Потом поднялся Алеша:

– Моя дорогая Гайда, дорогие ребята, друзья! Мы помним, сколько тысяч неповинных людей в Латвии были арестованы, сосланы и погибли. Вспомним дядю Карла и его семнадцатилетнюю каторгу. Он был полностью реабилитирован с возвращением чинов и наград и даже зарплаты за каждый каторжный год. Дядя умер. Он был красивым, веселым, добрым человеком, у которого вычеркнули из жизни семнадцать лет. Выпьем за его память – поручика русской армии, георгиевского кавалера и каторжанина. И пусть земля ему будет пухом… А теперь вот что я скажу: свободу Латвия получит, но какую? До каких пределов, для всех ли? За свободой следует демократия, но опять – для всех ли? В Прибалтике сложная демографическая обстановка. Многие русские остались здесь сразу после войны, чувствуя себя чуть ли не хозяевами. Одного такого я видел в 1946 году. А потом стало происходить массовое переселение из России в Прибалтику, и началась ее русификация. Столкнулись два разных этноса и две различные культуры, не имеющие общих корней – к чему это должно было привести? К ассимиляции. Но приезжих оказалось очень много. К тому же амбиции и тех и других весьма велики, хотя за долгие годы совместного проживания произошло некоторое сближение приезжих и коренного населения. Однако еще не настолько, чтобы латышский язык стал их вторым языком. Вот какая проблема станет наиглавнейшей в период становления независимой Латвии: значительная часть переселенцев не пожелает вернуться на свою менее благоустроенную историческую родину, да и кто их там ждет! А второе поколение переселенцев! Для них Латвия – родина, хотя латышский язык они не знают или знают весьма плохо. Во-вторых, Латвия бедна своими природными ресурсами, и ей надо найти такое место в мировом содружестве, которое обеспечило бы ее достойное существование. Происходит дальнейшее разделение труда через капитал, не знающий границ, на основе высочайших достижений науки. Если Латвия, не теряя времени, не будет добиваться притока капитала извне, чтобы включиться в эту международную гонку за право жить достойно и свободно, ей останется только любоваться своим красивым флагом. Теперь как будто бы находят нефть в Балтике, но чепчики вверх бросать рано, пока это только надежда. Поэтому, в-третьих, пока большими программами будут заниматься многие сотни людей, тысячи должны готовиться к большому туризму. Надо вкладывать деньги в реставрацию и сделать красавицу Ригу, Юрмалу, Сигулду, наконец, Цесис привлекательными местами для туризма в Латвии. Надо строить гостиницы, пансионаты, развивать каботажный флот – чтобы яхты и прогулочные катера бегали не только по морю, но и по рекам, восстановить старые каналы шириной в прогулочное судно, где пассажиры сами крутили бы лебедку, раздвигая ворота шлюза. Это же интересно для избалованных туристов и для молодежи! Для миллионов россиян этот туризм и отдых стал бы самым доступным заграничным, а большинство из них за границей не бывали. В-четвертых, что очень важно, Латвии надо находить путь к взаимопониманию на взаимовыгодных и равных условиях с демократической Россией как с ближайшим соседом.

А России предстоит еще более трудный путь развития, чем Латвии, чтобы не оказаться на задворках мирового сообщества. Вот так, дорогие мои, путь к счастью и свободе трудный и долгий. Извините за некоторые фантазии, может быть, даже прожектерство, так как для реализации этих программ нужны большие деньги. За красивый флаг никто их не даст. Прежде всего деньги надо искать внутри страны, чтобы сами жители становились владельцами отелей, ресторанов, туристических компаний и прочего. Но деньги надо искать и у международного капитала.

– Да, Алешенька, мы видим наши проблемы. Вероятно, издалека они представляются яснее. Сталинская политика испортила наши отношения с Россией, но терпение и время – лучший доктор.

Потом заговорил Дан.

– Гайда, мы с тобой давно на ты. Я тебя люблю и уважаю за демократические убеждения и за твердость духа. «Алеша» для меня звучит как-то непривычно, потому, что со студенческих лет он для меня Алешка. Так вот, Алешка говорил о liberté, о свободе, о ее призрачности, а о демагогичности этого понятия можно было бы говорить до бесконечности. Поскольку liberté – начало лозунга французской революции 1797 года, то позволю напомнить вам его продолжение egalité, fraternité, что означает: «равенство и братство». Они еще более демагогичны, чем liberté. Так вот, это возможно лишь при оледенении Земли или всемирном потопе, как последние слова замерзающих или тонущих, обращенные уж не знаю к кому: Бога-то нет! Миром управляет капитал, обман и подлость. Время лозунгов прошло – они лживы, извращенны, иллюзорны. В этом случае правильнее всего следовать за поэтом: «Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке… Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке». Рецептов нет – надо жить. Надо бороться с демагогами, с жуликами и политиканами, надо объединяться, создавая свой бизнес, объединяться с родными и близкими по духу людьми. Отбросить национальные претензии, искать взаимопонимание. Выходить из СССР, по-видимому, можно, но не нужно терять дружбы с Россией.

– Прибалтийцы, как в песне Окуджавы, в этом году уже взялись за руки, образовав живую цепь от Длинного Германа до Гедиминаса. И я стояла в той цепи, – гордо сказала Гайда.

– Я несколько повторюсь, но хочу умерить страсти наших мужчин, – вмешалась Леночка. – Безусловно, надо поддерживать борьбу Латвии за свободу, какие бы трудности ни ожидали ее впереди. Семимильными шагами в этом случае движение исключено. Первая задача – добиться выхода из России. Вторая задача – объективно оценить состояние в обществе, положение с капиталом, с производством, с сельским хозяйством и т. д. Не последовательное, а одновременное решение множества проблем после получения свободы. Ясно, что возникнет немало проблем. Но у России их будет во много раз больше. Твоя молодежь, Гайда, это люди с университетским образованием, и будущее Латвии в их энтузиазме и работе, в их честных руках.

Со свойственной ему горячностью в разговор включился Георгий.

– Нам досталось жить в переходное время – социальные платформы трещат, и их будут доламывать «до основания, а затем…». А затем вот что: раздел государственной собственности мгновенный или, наоборот, потихоньку, растянутыми во времени реформами. Справедливых или честных реформ не будет – большинство из них будут жульническими и в конечном счете могут даже привести к гражданской войне. Наконец, Россия – многонациональное государство, с национально-территориальными принципом административного деления. Это не американские штаты! Здесь национальных проблем будет побольше, чем в Латвии. Мы об этом не раз говорили.

Относительно спокойный разговор за столом рассыпался. Этери заявила, что Грузия всегда ждала своего часа, чтобы навсегда расстаться с Россией. Валдис доказывал, что в Латвии революция невозможна, и что у них есть силы, которые подавят хаос, если он возникнет.

– Таких сил нет, и не будет в Латвии, о которых сказал Валдис, – твердо и убежденно возразил Айвар, средний сын Гайды. Латвия будет демократической страной. Примером для нее может служить Дания или Швеция. И мы будем развивать согласие в обществе, используя только демократические методы, не потрясая полицейской дубинкой, как хочет Валдис. С Россией, так же как с другими странами, будем находить взаимовыгодные контакты. Нам необходимо подключиться к выполнению одной из финансируемых международных программ, в которой Латвия может использовать свой научный потенциал. Я не знаю, какое это будет направление. Оно должно быть инновационным, чтобы развивать интеллектуальные возможности Латвии. Прибалтийские страны должны создать конфедерацию, тоже не сразу, не в один день. Надо создать общенациональный прибалтийский банк для решения крупных хозяйственных проблем, например улучшения экологии Балтии, создание единой энергетической системы.

Понемногу все успокоились. Взошла луна, с моря иногда через тепло камина пробивался ветерок, освежающий разгоряченные головы. Вышли к морю. Оторвавшись от всех, о чем-то споря, Айвар с Валдисом ушли вперед.

Лунную дорожку пересекал баркас рыбаков, и чуть слышно монотонно тарахтел его мотор. Сняв босоножки, Светлана шла по кромке воды.

– Какое теплое море! Так и хочется поплавать.

– Светик, надо пройти метров пятьдесят, после чего можно и поплавать, а то, Мартин сказал, здесь мелко. И потом мы все под мухой, а пьяному море по колено.

– А мне хотелось бы сейчас!

– Веточка, сейчас нельзя, поплаваешь утром.

– И мне хотелось бы сейчас, – настаивала Этери.

– Прошу вас, дорогие мои дамы, – вмешалась Леночка, – оставьте и мысли о купанье! Пока вы пройдете до глубокого места, пиво, да вино, да в лунном свете бегущие волны могут привести к головокружению. Утонуть можно и на мелководье. Давайте завтра устроим купание, хорошо?

На следующее утро распрощавшись со всеми, несмотря на, казалось бы, убедительные аргументы Гайды и Мартина пожить в этом замечательном доме хотя бы пару недель, тронулись дальше. Они, возглавляемые Валдисом в милицейской машине с мигалкой на крыше, проскочили Юрмалу, по окружной дороге обогнули Ригу, на некоторое время задержались в Цесисе – древнем центре латышей, а затем выехали к Валке на границу с Эстонией. Будь здоров, Валдис! Будь здорова и счастлива, Латвия! Гайда, до новых встреч в Москве, столице России! СССР уходит в вечность с замечательными и ужасными страницами своей истории.

Уже через час они затормозили возле Дома рыбака у озера Пюхаярв – десятка маленьких домиков с общей кухней и артезианским колодцем, – и все вышли из машин. Сюда каждый год приезжали одни и те же люди – страстные рыболовы, и среди них лет двадцати пяти, или чуть старше, Марк Купфер, главный конструктор одного из вертолетов. Его не привлекал юг – только Пюхаярв с рыбалкой и грибами на островах озера и окрестных холмах. Иногда он навещал нашу компанию, привозил крупных окуней и лещей или десятка два твердых белых грибочков. В прошлом году его не стало.

В последнее время Ларины останавливались у Амалии Людвиговны, в комнате с камином, одна стена которой была стеклянной. В садике за стеклянной стеной было множество цветов и ровная зеленая лужайка, окаймленная аккуратно подстриженным кустарником, что создавало иллюзию продолжения каминной комнаты.

С хозяевами встреча получилась теплой и немного грустной – все понимали, что гости из России приехали в последний раз. Один только Матти, техник по электронике, отслуживший лет пять тому назад срочную службу в Советской Армии, худенький, ловкий, быстрый, из-за отсутствия работы по специальности переквалифицировавшийся в электрики, смотрел в будущее с оптимизмом:

– Ты знаешь, Алеша, – он почему-то ко всем обращался на ты, хотя они были много старше его, – я тебя приглашаю к себе в любое время и всегда. Кто мне может запретить, если даже будет граница. Я к тебе приезжал в Москву, и ты будешь ездить ко мне, когда захочешь. Потом, я теперь хозяин. Мне досталось наследство, ты об этом ничего не знаешь.

Они стояли на краю последнего холма Отепянской возвышенности, где она круто обрывалась к долине.

– Отец выбрал именно это место, чтобы поставить дом так, чтобы вся земля наша была на виду. Верил, что она вернется к нам. Отсюда всегда видно, как солнце заходит за дальний лес, красиво. Видишь хутор – десять минут ходьбы. Тетя умерла зимой, и хутор и вся земля до «Дуба войны», и столько же после «Дуба войны», перешли ко мне по наследству. Ты читал, почему так тот дуб назвали? Крестьяне бунтовали, прислали войска, устроили экзекуцию, а кого и в тюрьму забрали. Было это лет полтораста тому назад. Отепя должен стать местом для отдыха и для спорта. Уникальное же место, а они заводик построили. Я помню, ты удивлялся, зачем в заповедном таком красивом месте завод строят – весь вид на долину испортили. Завод-то липовый: десяток станков, кузница, сварка, склад запчастей да котельная – единственная труба на всю Отепянскую округу дымит. Завод ремонтирует тяжелые грузовики «МАЗ» для добычи сланцев в карьерах Кохтла-Ярве. Там его и надо было строить. А не за сто километров гонять тяжелые МАЗы, только дорогу разбивают. Правильно я говорю, Алеша? А они, что, по-умному решили, если таким образом в Отепя создали всего двадцать рабочих мест, считая конторских. Я бы организовал дело так, что кузнец стал бы и сварщиком, совместил бы профессию станочников, и зарабатывали бы больше, и перекуров бы стало меньше, и производительность возросла.

– Хозяином начинаешь себя чувствовать, Матти? – спросил Дан.

– Пока еще нет, но хотел бы. Между прочим, завод-то на моей земле. Я бы загрузил людей работой, кто ее не боится. Кормил бы всех спортсменов и отдыхающих. Пошли, покажу на хуторе, какие в Эстонии делали закрома для хлеба еще сто лет назад: без единой щелочки, из сороковки, на века. И где буду откармливать свиней, покажу. Все посчитаю сам. Лишь бы не мешал СССР и наши бездельники, когда придут в правительство. Жить будем богато и я, и мои работники тоже. А я войду в правление местной власти, когда будут выборы. Алеша, ты знаешь, я работу люблю. Если моего среднего технического образования не хватит, пойду учиться дальше. Я решил, надо экономикой заниматься.

– Меня радует твой оптимизм и убежденность, что ты сумеешь организовать большое прибыльное хозяйство. Ты рассуждаешь, как предприниматель. России пока до этого далеко. Пока в сознании большинства предприниматель – это жулик, прохиндей, ловчила. А ты рассуждаешь, как западный бизнесмен – и себе прибыль, и людям дать достойный заработок в зависимости от их труда. Хотя всем этим рассуждениям грош цена, пока вы не уйдете из СССР, – заметил Алексей Петрович. – Одно мне непонятно, откуда ты возьмешь спортсменов и отдыхающих, кто будет заказывать тебе продукты, кто станет твоими заказчиками?

– Матти, если Эстония отделится, а это будет так, то закроют границу, и отдыхающие к вам не повалят из России, как было раньше, – сказал Георгий. Его поддержал Дан:

– Откуда ты возьмешь спортсменов? Эстонское спортивное общество лопнет как мыльный пузырь без поддержки профсоюзов и Комитета спорта СССР.

– Я думал об этом. Трудностей будет много, но мы, эстонцы, их преодолеем. Мы, что, хуже финнов? Умеем работать.

На следующий день все собрались в беседке маленького садика Амалии Людвиговны, утопающего в цветах, – конечно, розы, и гладиолусы, и лилии. А внизу, чуть подальше от длинноногих аристократов – маргаритки, и анютины глазки, и еще какие-то голубенькие, опоясывающие кольцом цветочный рай, благоухающий по-разному в зависимости от времени суток. А по глухой стенке дома, выходящего в садик, по решетке из веточек, карабкался клематис, усеянный темно-фиолетовыми колокольчиками. Вот такое прибалтийское лето: много цветов, чистейший воздух и тишина.

Пришел Сильвер, сын Амалии Людвиговны, который был главным тренером на трамплине:

– Я, собственно, за вами. Пока лыжники отдыхают, посмотрим трамплин и трассу. Трамплин работает летом. Рекорда в этих условиях не поставишь, а тренироваться можно. Функции снега выполняет синтетическая солома, периодически поливаемая водой. Потом времена такие, что нас ждет, никто не знает! Пока есть что показать, может быть, в последний раз, поехали, а?

И они покатили к спортивному комплексу, сначала к лыжной трассе для бега на роликовых лыжах. Какая красота кругом! И умело проложенная трасса нисколько не портила ландшафт, а напротив гармонично в него вписалась. Где-то через километр за очередным поворотом показался трамплин, возвышающийся над Отепянскими зелеными холмами, да, пожалуй, он был выше петуха на кирхе.

– Прыжки начнутся через час. И сейчас мы могли бы подняться на трамплин – предложил Сильвер. – Во время подъема всем держаться за поручни, не отвлекаться, а на большой высоте вниз лучше не смотреть, – поучал Сильвер. Голова может закружиться.

На вершине трамплина была маленькая огражденная площадка, откуда открывался потрясающий вид.

– Ребята, – взволнованно прошептала Светлана, – смотрите, под нами вся Эстония, а может быть, вся страна, весь мир, который с такой головокружительной высоты можно рассматривать до бесконечности, каждый раз открывая что-то новое. Только птица может видеть с такой высоты землю. С самолета все воспринимается по-другому, слишком далеко картины земли, и меняются они с калейдоскопической быстротой.

Все притихли, пораженные открывшейся перед ними картиной. Немало прекрасного приходилось видеть в разных концах мира, но здесь красота земли открывалась по-иному, в иной перспективе: чувствовалась глубина пейзажа, сливающегося с синевой горизонта. Над головой полыхало солнце, а внизу буйствовали оттенки зеленого цвета – леса, и перелески, и поля. И в этом зеленом море неожиданно проглядывали острова голубого льна и ярко-желтого рапса. Поблескивали зеркальные поверхности озер… А прыгающие с камня на камень то ли ручейки, то ли небольшие речки радужно искрились в лучах солнца. И ни одной дымящейся трубы, не только трубы, но ни одного техногенного сооружения, да и вообще людей не видно – только результаты работы добрых рук.

– Посмотрите, вот он перед нами – мир для человека, прекрасный и совершенный, – вновь заговорила Светлана. Неужели вся эта красота может погибнуть, если человечество не осознает, к чему может привести бездумная атака технического прогресса на основу жизни? Подходит ли слово цивилизация, которое означает прогресс в смысле повышения комфорта жизни людей, но – регресс по отношению к природе, к флоре, к фауне, к братьям нашим меньшим. Слово «цивилизация» слишком интегрально, слишком убого, если под ним понимают рассвет для одних и закат для других. Здесь очень красиво, очень! Большое вам спасибо, Сильвер, за доставленное удовольствие.

– Профессор, ваше обращение к природе и обществу всеми было выслушано с исключительным вниманием и пониманием тех проблем, которые вы ставите перед всем миром, спасибо. А когда мы спустимся с этой дух захватывающей высоты, не забудьте пришить хлястик к моей курточке, дорогая Веточка.

Спустились вниз, и снова заговорили о том, что сегодня волновало, – о грядущих переменах.

– Сильвер, как вы думаете, что ждет Эстонию и лично вас в связи с выходом из Союза? – спросил Алексей Петрович.

– Если весьма коротко, то большие трудности. Нам надо находить свой национальный путь развития страны, не по указаниям из Москвы. Мы совсем другой народ, и мы никак не вписываемся в ментальность великого соседа. Я не знаю, насколько нам близки венгры, но вот финны близки – они как для вас украинцы или белорусы. И мне кажется, если зайдет речь о конфедерации балтийских народов, то сближение будет происходить медленно и с трудом – что с Литвой, что с Латвией. Во-первых, все тот же разный менталитет, во-вторых, разные языковые группы и в-третьих, разные конфессии. Литву всегда будет тянуть к Польше. Может быть, историческая память станет руководить их сближением, как воспоминание о некогда великом польско-литовском государстве. Латвия – молодое государство, мы тоже, таких традиций, как у Литвы, у нас нет. Мы их будем вырабатывать всем народом.

– Ну что ж, Сильвер, успехов тебе и Эстонии во всех начинаниях. А продолжать дружить будем, надеюсь, государственные границы нам не станут помехой. Красоты южной Эстонии и маленького городка Отепя мы увозим в своих сердцах.

Однажды, вернувшись с прогулки, Алексей Петрович увидел, как Леночка что-то торопливо записывает в большой блокнот.

– Дорогая, чем ты занята?

– Хочу записать кое-какие симптомы.

– Что? Какие симптомы? Ты больна? Что за новость? В чем дело?

– Думаю, что это признаки ранней стадии ишемической болезни сердца, и пока причин для беспокойства нет. Главное, что очень печально, придется сократить объем работы.

– Это так серьезно, что ты думаешь уходить с работы? Что происходит, наконец?

– Все расскажу, Алешенька, не торопи. Думаю, мне надо уходить с директорства в клинике, например перейти на должность советника. Милый, я очень устаю, мне надо заняться собой, пока болезнь не приняла прогрессирующие формы. Я смогу чаще бывать дома, по мере возможности, будем жить больше на даче. Привычный образ жизни придется менять.

– Леночка, почему я узнаю о таком судьбоносном решении в последнюю очередь? Если ты заболела, почему я об этом узнаю не сразу?

– Оснований для тревоги нет, дорогой. Я говорила тебе раньше, что плохо себя чувствую, что устаю. Но тогда я еще не придавала своему состоянию особого значения – все устают, кто много работает. А потом, Алешенька, что означает, что ты узнаешь в последнюю очередь о моем здоровье? С кем же еще я могу поговорить о себе как не с тобой?

– Да, конечно! Но почему я узнаю об этом только сейчас, когда ты уже приняла решение об уходе с работы? Почему не месяц-два тому назад, а может быть, и еще раньше ты не сказала мне, что чувствуешь себе хуже с каждым месяцем?

– Не сердись. Я врач, и я хорошо знаю тебя. Я не хотела раньше времени тебя беспокоить, причин как раньше, так и сейчас для этого нет, уверяю. Если я сниму с себя часть нагрузки и буду лечиться, то все будет в порядке.

– Допустим. Ты с министром не говорила? Нет? А кого ты порекомендуешь в кресло директора? Андрея Генриховича, да?!

– Все будет продумано до мельчайших деталей. В разработке и реализации международных проектов я буду действовать как советник директора. Но за мной останутся одна-две операции в месяц, может быть, даже в качестве ассистента, все будет зависеть от самочувствия, научные консультации, какое-то число занятий со студентами, наконец, литературная работа. В конечном счете, понаблюдаем за состоянием моего здоровья, вот так.

– Дорогая и любимая, положи в папку все свои бумаги, обними меня – я отнесу тебя в постельку на часик-полтора. Начинаем жить по новому режиму.

Он отнес Леночку в дом, усадил ее в кресло, разобрал постель, помог раздеться. Только сейчас он заметил, что Леночка похудела. Заныло сердце, подскочил пульс. «Спокойно, спокойно», – приказал он себе. В комнате было светло и солнечно. Он укрыл жену легким одеялом и распахнул окно, задернув шторы.

– Алешенька, спасибо. Это я от твоих строгих вопросов разволновалась, теперь мне уже хорошо. Я засыпаю, дорогой.

Он на цыпочках вышел из комнаты и, закрыв дверь, сел на ступеньки крыльца. Давно не был он в таком состоянии угнетенности и тоски перед надвигающейся неизвестностью. Наверное, таким был, когда Танюшка заболела скарлатиной и он всю ночь носил ее на руках. Под утро Леночка сказала, что наступил кризис: упала температура, и лобик девочки стал влажным. Какое облегчение и счастье он испытывал в ту минуту! Это чувство не покидало его весь день на работе после бессонной ночи и вечером дома, он тогда уснул прямо в кресле, не почувствовав, как Леночка сняла с него туфли, развязала галстук и накрыла пледом. Это были счастливые часы его жизни. А сейчас? Нужно только дождаться благополучного исхода. А, собственно, о каком благополучном исходе может идти речь, если ничего не произошло? Леночка просто устала от своей невероятно тяжелой ответственности и обязанностей, которые легли на ее плечи.

Алексей Петрович направился к Дану, в соседний дом. В саду, свернувшись калачиком на кушетке, спала Светлана, а рядом в шезлонге, уткнувшись в книгу, растянулся Дан. Увидав Алешу и приложив палец к губам, выкарабкался из шезлонга, и оба отправились к озеру.

– Что нового? Слышал, ты кого-то встретил?

– У нас, как в маленькой деревне, новости опережают события. Встретил жену Владимира Луговского. Похоже, ей было приятно поговорить с человеком, знающим поэзию ее мужа. Почитал наизусть, что помнил из его довоенных стихотворений, а она – из книги последних лет, мне не известной. Дан, теперь очень важная новость: у Леночки ишемическая болезнь сердца, она устала, тоскует по детям. И подает в отставку. На эту тему пока все, ладно. Давайте завтра отвлечемся от грустных мыслей и махнем в Пярну. Жалко, что мы не знакомы с Давидом Самойловым. Можно, конечно, и так: «Мы знаем, что вы большой поэт, и мы любим ваши стихи». Хотя твердо помню только семь строчек и даже не знаю названия этого стихотворения:

– Ну, Алешка, ты силен, выражаясь по-студенчески. А я помню только две строчки: «Сороковые, роковые, военные и фронтовые…» Потом там что-то про эшелоны, и что мы молодые. Да, с таким знанием поэзии к автору идти неудобно. Хотя поэт он замечательный. Были бы здесь Танюшка да твой Алеша, наверняка бы выручили.

– Раз неудобно заходить к Давиду Самойлову, давайте просто прокатимся до Пярну, искупаемся в море, пообедаем в ресторане, к вечеру вернемся. Наши дамы возражать не будут: для Леночки путешествие в автомобиле – лучший отдых. Светланка тоже любит автовояжи, не так ли? Вот примкнут ли к нам Гога с Этери? Похоже, у них назревает нечто неподходящее для поездок. Сейчас узнаем у самого Георгия.

– Ребята, мы едем немедленно домой: наша Ленка выходит замуж за осетина, который заикается. Я – против, Этери – за.

– Гога, с каких это пор ты стал националистом?

– И вы в ту же дуду, что Этерка. При чем здесь национализм, при чем здесь осетин. Он мне просто не нравится как человек, и точка. Заикается все время, хотя и профессор-психолог. А Ленке нравится и Этери нравится. А я против, вот так.

– Ты хоть его видел?

– Видел в метро один раз, с меня достаточно. Но самое главное, они у меня за спиной обо всем договаривались, даже жить решили в Америке, контракт заключают.

– Гога, дорогой, но Лене уже тридцать, она хороший врач, самостоятельная женщина, что тебе еще надо?

– Ха-ха, самостоятельная женщина! Большой избалованный ребенок – я-то знаю, – и он похлопал себя ладонью по шее.

– Был жених, – во! Отличный парень, подковы руками гнул, археолог, что-то роет под Кутаиси. Знает английский, турецкий, какие-то древние, русский, правда, плоховато и жить хочет только в Грузии. Видите ли, ей не подходит. Нам подходит – ей не подходит. Был еще лучше, в Москве, разведенный, гинеколог, свой кабинет. Я говорю: «Хороший мужик». А она: «Бабник». А теперь я не хочу. Нам еще заики в семье не хватает. И так между собой договориться ни о чем не можем.

После поездки в Пярну оставшиеся дни отпуска в основном проводили в лесу, отъезжая от Отепя километров на пятнадцать-двадцать. Заезжали обычно в маленькие столовые, попадавшиеся буквально на каждом повороте дороги, в которых можно было вкусно и недорого пообедать. Ездили на своих машинах обычно поочередно. Однажды они проезжали по какой-то далеко не главной дороге, по обеим сторонам которой их сопровождал живой и красивый лиственный лес. Где-то в истоках реки Гауи со стороны реки лес прервался примерно на километр. Они увидели огромную поляну, огражденную засохшими дубами, твердо стоящими на земле, как солдаты в строю. В центре поляны – гигантский сухой дуб, проживший, наверное, не одну сотню лет. По-видимому, дубы погибли из-за заболачивания, о чем свидетельствовало множество кочек, поросших мхом. На поляне они увидели поразительную картину: на дубах – и на верхушках, и на ветвях, сидели, как изваяния, аисты. На большом дубе в центре сидели самые крупные птицы, или им так показалось. Они остановили машину, чтобы послушать птичьи разговоры, но было тихо. Даже ветки не скрипели. Их окружала мертвая тишина и застывшие фигуры огромных птиц, показавшиеся зловещими.

– Ребята, мне что-то не по себе от этой картины, – сказала тихо Леночка, а Светлана добавила:

– Поехали отсюда. Не будем мешать их собранию.

Перед отъездом в Москву решили устроить традиционный обед в лесу на поляне у Пюхаярва. Где-то в центре поляны было приготовлено кострище, стульями служили чурбаны. На стальном пруте висели огромный закопченный чайник и котелок.

В этот день был удачный «грибной улов»: в основном небольшие твердые беленькие, да еще подосиновики и подберезовики. Так что ожидалось вкусное жаркое из грибов и грибная лапша.

Уже все было готово, и главная повариха Света хотела разливать суп по тарелкам, как послышался шум подъезжающей машины, остановившейся вплотную с машиной Дана. Все поднялись в недоумении – мало ли места на полянке, в чем дело?!

– Гога, Георгий! Дорогой! Приехал! Молодец! А где Этери? – на него налетели все сразу, обнимая и тормоша.

– По традиции грибная лапша на этой полянке, не так ли? Я этого пропустить не мог, не позволил мой грузинский характер отходить от традиций. Конечно, не за грибной лапшой я пролетел эту тысячу километров, хотя кто от нее откажется, а чтобы с моими друзьями проводить отпуск. Ленку я поздравил, подарок вручил. С женихом познакомился, с его отцом выпил за здоровье молодых. Провел за столом почти сутки. С Этери поругался. Сел в машину, прихватив с собой тарелку, ложку, кружку и несколько бутылочек «Хванчкары». Переночевал на турбазе «Иса» у реки Великой, мимо которой всегда пролетали не останавливаясь, – и сразу сюда, успел.

– Ну, молодец! Ну, друг! При чем здесь грузинский характер? Он поступил как настоящий друг! Дай я тебя обниму, – шумел Дан.

– Дан, дай мне тоже обнять Гогу! Дорогой мой, вот что значит дружба! – тоже шумел Алеша.

– Гога, а как же Этери? – почти в унисон спросили женщины.

– С Этери никак. Мы уже давно перестали понимать друг друга и разойдемся, я чувствую, как в море корабли. Думал, в этой поездке найдем общий язык, ребята рядом, повлияет на нее обстановка, перестанет бурчать с утра до ночи. Не помогло. И все из-за Ленки, из-за ее жениха. Самое интересное, что им, оказывается, мешаю жить я, и они уезжают от меня подальше – в Штаты, чтобы нам случайно на улице не встретиться. Ленка это сказала, правда, полушутя. А там кто ее знает! Вот я и остаюсь без своей половинки, вот так.

– Ребята, было бы отлично, если бы рядом была Этери. Сейчас их помирить трудно, оба пошли вразнос. А как ты любил Лену, как с ней возился, когда она была маленькой. Гога, я так рада видеть тебя, как будто век не встречались, сказала Леночка. – Ас Этери у вас будет согласие и мир, надо, чтобы прошло время, вы помиритесь. Знаешь, как говорят в народе: «Милые ругаются, только тешатся».

– Правильно говоришь, дорогая, – за всех ответил Алеша и повел Георгия к ручью умыться с дороги.

Затем все снова уселись вокруг костра. Гоге надо было выговориться.

– Все-таки дочь, которая меня обидела, оказывается, уже год, как замужем. Они снимали комнату в коммунальной квартире, вот. А мне говорили: командировки, командировки. А теперь улетает от отца в другое полушарие. Больше теперь я ее никогда не увижу, по всей вероятности. И мы с ней всплакнули, обнялись, расцеловались в стороне от гостей, без Этерки, одни. Перед кем я могу выплеснуть свою душу, как не перед вами! А Этерка все знала и молчала целый год – «дескать, я против». А я разве не человек, не отец своей дочери, что со мной нельзя было поговорить один, два, пять раз, несколько раз, чтобы переубедить, наконец, если они такие правильные, эх! Давайте выпьем за мою Ленку и за ее счастье!

Вино выпили стоя. Светлана разлила всем в тарелки грибную лапшу, благоухавшую лесом и наступающей осенью. Георгий, не имевший во рту ни росинки после выезда из Москвы, получил двойную порцию. Снова говорили о Лене, и об Этери, и о том, что Георгий со школьной скамьи был замечательным, верным и преданным товарищем, что не мешало ему быть упрямым грузинским ослом. На ребят он не обижался, иногда, кивая, соглашался, иногда не соглашался, отрицательно мотая головой, но по поводу «упрямого грузинского осла» не спорил.

– Как обычно, моем посуду, как монгольские пастухи, – заявила Светлана.

И все как по команде тщательно облизали свои тарелки и ложки. Затем, отступая от монгольских обычаев, тщательно протерли посуду мхом с солью и ополоснули кипяточком.

Мимо пробегал лыжник, остановился и многозначительно спросил:

– Обед в честь отъезда? Удастся его повторить в будущем году, как вы думаете?

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, скажите, а вы бы хотели видеть нас через год?

– Как иностранных туристов, а не хозяев страны, которые и нашу страну считают своей.

– Спасибо за честный ответ. Я убежден, что Эстония выйдет из СССР, а вместе с ней и другие республики. Наступают трудные времена, революционные и для вас, и для нас и, надеюсь, бескровные, если успешно пройдут реформы.

– Большое вам спасибо за честный ответ. Желаю успехов. – И мужчина покатил дальше.

Наступил последний день перед отъездом. Георгий проверил состояние всех машин перед дальней дорогой. После ужина прошлись по Отепя, прощаясь со знакомыми. Женщины произнесли сакраментальную фразу: «В Москву! В Москву! В Москву!»

Прощайте, милые эстонские хозяева! Желаем вам счастья в новой жизни, без социальных потрясений, в равноправном сосуществовании с Россией и со всем миром!

После возвращения в Москву у Алексея Петровича на душе было сумрачно и тревожно: лишь временами пробивались лучики надежды и радости. Но они касались лишь движений в обществе, которые сотрясали, казалось, на века построенную советскую империю. А Леночка с каждым месяцем стала быстрее уставать в своей клинике, с сентября лишь раз в неделю проводила операцию. Но продолжала заниматься со студентами и проводила заседания ученого совета. Министр попросил ее повременить с переходом на должность советника:

– Мы академиками не бросаемся, дорогая Елена Федоровна. А вы у нас светило. В системе здравоохранения самая деятельная и, что особенно приятно отметить, – красивая женщина. Вот пройдете обследование у себя в клинике и поедете к лучшим мировым специалистам. К нам приезжают со всего света, и нам не грех поучиться у них. Кое в чем они вырвались вперед лет на десять-двенадцать. Себя не перегружайте. Не мне вас учить, как внимательно надо относиться к сердцу. Лечиться, Елена Федоровна, лечиться, работа в лес не уйдет, вся ваша будет! Желаю вам скорейшего выздоровления, позванивайте.

Как-то вечерком после ужина Леночка перебралась с кресла на диван, и как бывало нередко в последнее время, к ней подсел Алеша, расправив плед у спинки дивана.

– Тебе уютно?

– Да, очень хорошо, особенно когда ты рядом.

– Леночка, когда наконец закончится твое затянувшееся обследование?

– Видишь ли, Алешенька, надо было начать сразу после отпуска, но не позволили дела. Сейчас завершаются исследования у нас и в институте гематологии, которому я доверяю. Заодно посмотрели меня всю – «от гребенки до пят». Конечно, утомилось сердце. Потребуется точный подбор лекарств, но пока никакой хирургии. Эта процедура займет месяц, а может быть, и больше – медикаментозное и физиотерапевтическое лечение. По линии Академии предлагают лечь в хорошую французскую клинику с условиями, приближенными к санаторным. Как ты на это смотришь?

– Двух мнений быть не может. Здесь тебе не дадут покоя, будут дергать. Надо ехать. Я только не понимаю, что означает «клиника с условиями, приближенными к санаторным». Что-то мне не нравится. И потом, впервые слышу об институте гематологии. Что касается моего быта, не беспокойся, как-нибудь устроюсь.

– Алешенька, ты мне помогай, сам не расстраивайся и меня не расстраивай. Я понимаю, что если нашли что-то в крови, то предстоит более серьезное лечение, но в крови ничего опасного не нашли. Только ты не волнуйся и ничего не придумывай, помогай мне справиться с моей болезнью. Я тебя люблю, а ты меня, а в остальном полагайся на меня как на доктора ясно, дорогой?

– Хорошо. Теперь давай поговорим о ребятах. Обстановка в Москве сейчас неподходящая для научной работы: и работа не финансируется, и с продуктами плохо. Танюша с Яношем сейчас в Ганновере – условия там прекрасные. Алеша забрал Катюшу в Париж – они в Париже вместе успешно работают по общей программе с Танюшей. Правда, Алеша вынужден оставить свои поиски праязыков. Техническое решение задачи обеспечивает Янош. Одним словом, причин для беспокойства о ребятах нет. А как там справляются на даче?

– Зита стала совсем старая, скучает. Ляжет рядом с Марией Сергеевной, положит ей на колени голову, словно просит: «Поговори со мной». А Хартик, ее щенок, еще недавно готов был перевернуть комнату вверх дном, если бы только ему позволили. Ему бы только что-нибудь ухватить, например край скатерти, и потянуть на себя, и, разорвать, размахивая головкой и урча от удовольствия. Теперь становится поспокойнее, знает слово «нельзя». Мария Сергеевна в этой парочке души не чает. Алешенька, тебе надо съездить на дачу – пора познакомиться с Хартиком. Пора заняться его воспитанием, и Светлана говорит, что пора.

– Леночка, обязательно выходные дни буду проводить на даче. Приглашу наших друзей. Мне давно хотелось позаниматься с Хартиком, и Светлана поможет быстро его образумить. И по Зитуле я очень соскучился. Может быть, к твоему приезду заберу наших четвероногих на Пруды, если ты будешь себя хорошо чувствовать.

– Алешенька, как бы я себя ни чувствовала, а чувствовать я себя буду хорошо, эту парочку надо перевозить домой, на Пруды, чтобы привыкали к городу. Согласен?

– Согласен. А встречать мы тебя будем всей компанией. И еще, дорогая, я буду звонить тебе так часто, насколько возможно. Если вдруг не будет звонка – значит, не мог дозвониться, не волнуйся.

Утром он проводил Леночку и остался один. Ночью не спал, даже не пытался уснуть и, глядя в потолок, как на экран телевизора, в своем воображении видел то Леночку, то какие-то группы людей, ведущих бесконечные споры, что дальше так жить нельзя. А как организовать новую справедливую жизнь – кто знает? Никто!

«Уже пора подводить некоторые итоги жизненного пути и течения времени, размышлял Алексей Петрович. – Как быстро летит время! Еще, казалось, вчера, выйдя на самостоятельный путь, я и думать не хотел о семье. Леночка в корне изменила мою жизнь, направив ее в правильное русло. Об этом я говорил ей всегда. Здесь все очевидно, и не требуется каких-либо разъяснений: и дети наши настоящие интеллигенты, труженики и космополиты, расширяющие дорогу к взаимопониманию между людьми. Могу утверждать, что их успехи обеспечивало отсутствие идеологической толерантности – они ее, идеологию, просто не замечали. А я, начиная с “сельской нивы”, устраивал бурю в стакане воды из-за давления на меня партийного руководства. Протест возникал главным образом потому, что это “руководство” связывало личную инициативу и отрицало свободу личности. К тому же я еще не понимал, что коэффициент полезного действия моей работы под мудрым партийным началом, имея некоторую конечную величину, стремится к нулю с течением времени. А моя работа в институте… Несколько моих книг переведены и изданы за рубежом. А множество статей, около тридцати изобретений так и застряли на уровне идей. К сожалению, перестройка не двинула все это вперед, а даже приостановила и растеряла наработки, и не только мои. Коммунистическая идеология превратила СССР в милитаристское государство, пытавшееся диктовать свой образ жизни другим народам.

Попробую сформулировать социальный закон течения нашего времени, как я его себе представляю: углубление экономического кризиса провоцирует переход на новую социальную платформу. Результаты экспериментов в России с помощью кнута и пряника продолжительностью, по крайней мере, в три века меняют характер этноса, приводят к отсутствию в массах инициативы, а следовательно, ощущению безысходности. Думаю, что не ошибаюсь. А за безысходностью может последовать взрыв, и трудно предсказать его последствия – сколько же народ может терпеть жалкое существование! Или должна появиться личность – носитель идеи, воодушевляющей народ! Тогда встанет страна на правильный путь развития, а может быть, и наоборот. Или эпоха личностей давно прошла?

СССР накануне распада. Россию Бог не обидел – связал через ее земли два океана, покрыл просторы лесами, наполнил Байкал чистейшей водой, недра золотом, алмазами, нефтью, всевозможными рудами и многим другим. Пользуйтесь разумно этим богатством! А ведь не пользуемся! Чего-то ждем, что-то вечно нам мешает жить достойно, красиво и радостно. Не используем исключительное геополитическое положение страны как связующее звено между западными странами и восточными. Но в связи с недостаточно развитыми транспортными коммуникациями связи не только не развиваются, но даже слабеют внутри самой России. Не надо быть пророком, чтобы не понять, что российскому этносу грозит ассимиляция с более сильным этносом на востоке и сокращение ареала его проживания до границ, в которых может быть обеспечена национальная культура и язык. Эта тенденция усилится, когда распадется СССР. До чего же сложны исторические процессы образования государств! В будущем наиболее оптимистическим вариантом может явиться размежевание, а затем объединение славянских республик и тюркских анклавов бывшего Советского Союза в единое конфедеративное государство. На это уйдет жизнь не одного поколения, вероятны раздоры и даже внутренние конфликты, но возможен ли иной путь развития России с укладом жизни ее народов больше азиатским, чем европейским!

Но не быть России в числе великих государств без развития демократических принципов построения гражданского общества! Мы еще посмотрим, что нам даст перестройка, в каких конвульсиях произойдет строительство новой социальной платформы: сверху, если крупная собственность станет достоянием кучки особо проворных, или снизу, если собственность будет постепенно создаваться головой и руками миллионов. Впрочем, история часто выдает такие неожиданные повороты, что здравый смысл становится предметом сатиры и юмора, хоть плачь, хоть смейся сквозь слезы. Поживем – увидим. Как написал Осип Мандельштам:

Он так и не уснул всю ночь. Где-то через час позвонила Леночка. Они поговорили несколько минут о ее самочувствии, но его это не успокоило, а напротив, внесло нарастающую тревогу о здоровье жены. Утром, как обычно, Алексей Петрович пошел в свой институт, полный надежд, что услышит что-то внятное о наступающих днях.