8

Сентябрь, 1984 год, маленький японский ресторанчик где-то в Нью-Йорке – настолько дорогой, что перед входом нет таблички, а в от руки написанном меню не указаны цены. Итан Фигмен и Эш Вулф сидели на матах из спрессованной соломы напротив руководителей телесети Гэри Романа и Холли Сакин. Оба изящные, в дорогих костюмах и с безупречной внешностью, но было очевидно, что Гэри обладал властью, а власть Холли лишь дополняла его. Первым говорил он; а она вроде как озвучивала более мягкую и менее привлекательную версию сказанного им.

– Такая восхитительная последовательность событий, – сказал Гэри Роман.

– Просто невероятная, – сказала Холли Сакин.

Руководители прибыли из Лос-Анджелеса на серию заключительных встреч с агентами Итана и адвокатами, и эти встречи, наконец, завершились праздничным ужином, возвещающим конец переговоров. Пилотный выпуск готов, финальная версия договора утверждена, а полный сезон «Фигляндии» заказан – его производством займется студия в центре Манхэттена, которую телесеть открыла специально ради этого проекта. Итан также настаивал на том, чтобы озвучивать одного из главных героев, Уолли Фигмена, и одного второстепенного персонажа, вице-президента Штурма, тем самым утверждая свою незаменимость на проекте.

Официант принял заказ, а затем официантка в бледно-зеленом кимоно раздвинула двери из рисовой бумаги и начала вносить один деревянный поднос с едой за другим, пока официант наблюдал за ней. Они напоминали японскую версию Гэри Романа и Холли Сакин. Легко уловить иерархию власти, если понаблюдать за людьми. Итан сообщил об этом Эш позже, когда они вернулись в свою квартиру, и им представилась возможность разобрать события вечера, в течение которого Итан чувствовал некомфортную формальность и вообще не ощущал себя собой. Прежде всего, его отталкивала странность суши. К двадцати пяти годам Итан Фигмен пробовал только ролл «Калифорния», в котором сырой рыбой и не пахло. Но теперь огромный выбор суши и разнообразных ромбов сашими внесли вместе с мазками чего-то прочищающего пазухи под названием васаби, дополняющего их, словно краска на палитре. Были блестящие маленькие шарики, урожай таинственной подводной овуляции, и отсеченные щупальца, подаваемые с соусом, по вкусу напоминающим жженую карамель. Итан боялся паразитов, которые могли кишеть в сырой рыбе, но в тоже время он был заинтригован угощением и пытался побороть свои страхи. Японская еда, в своем роде, была вроде съедобной мультяшки.

Эш, в отличие от него, ела суши и сашими много раз; позже тем вечером она даже сказала, что была уверена – в детстве, в шестидесятых, она с отцом приезжала именно в этот ресторан. За обедом Гил Вулф снисходительно обучал свою дочь держать пару лаковых палочек. А может, это был совсем другой ресторан; в городе было несколько таких мест, безымянных, вне списков, без цен. Нужно просто быть человеком, который знает о них. Нужно иметь деньги.

Но причина состояния Итана была не только в еде. По идее, он должен был расслабиться. Напрягаться нужно было раньше, но и тогда он тоже был напряжен. Теперь же заказали целый сезон шоу, весь этаж офисного здания арендован под студийное помещение, и отступать заказчикам уже некуда. Они не могли внезапно осознать, насколько сильно ошиблись, по какой-то нелепой случайности предложив из всех людей именно ему, отстойному, некрасивому Итану Фигмену, очень большую сумму денег за то, чем бы он занимался и бесплатно, пусть и только в своей голове.

– Ну и как ощущения? Если все сложится, вы станете самым привлекательным Фигменом Америки, – спросил Гэри Роман.

– Наверняка вы вне себя от радости, – пробормотала Холли Сакин.

– Вообще-то вторым по привлекательности, – сказал Итан, – моему двоюродному дядюшке Шмендрику Фигмену просто поклоняются – по крайней мере, в районе Флэтбуш в Бруклине.

Повисла неловкая пауза, и оба директора одновременно засмеялись, однако Эш даже не прикинулась, что ей смешно. Итан болтал. Он всегда болтал, когда нервничал. Не было у него никакого двоюродного дедушки Шмендрика, а шутка даже не была шуткой. Он знал, что Эш не нравится эта его сторона, но когда вступаешь в отношения, то подписываешься на весь набор. К тому времени, как Эш полюбила его, он обзавелся кучей недостатков – болтливость, потеющие руки, неуверенность, общая нескладность в одежде и еще большая – или того хуже, несуразность, – без нее. Итану Фигмену требовалось больше сакэ, чтобы разговаривать с этими людьми так, как люди обычно разговаривают друг с другом. Он не может всю жизнь общаться только с друзьями, хоть и хотел бы – особенно если бы мог в основном говорить с Жюль. Они с каналом теперь партнеры, они связаны. У Итана будет сериал «Фигляндия», который он будет придумывать, записывать и озвучивать, в обсуждениях которого он будет участвовать и которому он будет уделять все свое время. Его будет окружать огромное количество людей, не только Эш, Джона и Жюль.

Три года назад, когда Итан закончил Школу изобразительных искусств, его наняли для работы над умным, но едким ночным мультсериалом для взрослых «Смехачи». Он единственный из друзей сразу нашел работу по специальности. Остальные сужали круги вокруг желаемых профессий, но еще не занимались ими. Жюль все еще пыталась стать комедийной актрисой. Эш старалась добиться серьезных ролей. Джона не знал, чего хочет, пребывая в растерянности. Проект Итана был одним из немногих телевизионных мультсериалов для взрослых и единственным сериалом, созданным в Нью-Йорке, а не в Лос-Анджелесе, что больше всего и привлекало его. На самом деле ему не нравился стиль «Смехачей», да и юмор там был посредственным и инфантильным. Персонажи ставили друг другу подножки и спотыкались, что пришлось по душе целевой аудитории в возрасте от 18 до 25. Анимационная студия, где Итан рисовал и писал «Смехачей», арендовала просторное помещение в районе Челси, с секционной мебелью, музыкой Depeche Mode, холодильником, забитым бутылками новомодного сока «Снэппл» и сотрудниками в возрасте до тридцати лет. Однажды кто-то притащил прыжковую ходулю, которая оставила длинную линию вмятин на прекрасном полу. «Смехачи» получили семь номинаций на «Эмми», и продюсеры в благодарность отправили сотрудников на Гавайи.

На острове Мауи Итан сидел в тени дерева с книгой, в рубашке с длинными рукавами и в длинных штанах – почти что в костюме пчеловода. Пока все остальные отдыхали на солнце или в воде, Итан осознал, что у него депрессия, и ему нужно не только вернуться домой, но и уволиться с работы. Он не хотел больше нести ответственность за «Смехачей» с их здоровенными тупыми головами. Итан поднялся в свой номер и позвонил Эш в Нью-Йорк. С самого приезда он ни разу не пользовался телефоном во избежание лишних расходов – он боялся, что кто-нибудь с канала разозлится на него за это. Даже его мини-бар остался нетронутым. Разумеется, все остальные из команды «Смехачей» с утра до вечера ели орехи макадамия в кофейной глазури. Итан переживал, что если скажет Эш о своем намерении уволиться, она ответит:

– Это очень импульсивное решение, Итан. Послушай, не предпринимай ничего до конца поездки, а когда вернешься домой – все обсудим.

Но она сказала:

– Если ты так хочешь.

– Хочу.

– Хорошо. Сообщи мне, когда возвращаешься. Очень люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он энергично, ощущая ее спокойную уверенность. Эш никогда не осуждала. Возвращайся домой, сказала она, и он вернется, а она будет ждать и поможет ему во всем разобраться. В поездку приглашали партнеров с супругами, но Эш решила остаться в Нью-Йорке, чтобы поработать над экспериментальной пьесой под названием «Коко Шанель кончает», которую будут ставить ночью на улице в районе мясных заводов. Эш за это не платили, но зарплаты Итана хватало на двоих. Он собрал вещи, пока другие художники плескались и ныряли в Тихом океане, и оставил записку на ресепшене для своего босса, объяснив, что решение пришло к нему внезапно, но прочно засело у него в голове. «Меня будто ударили по голове доской для серфинга», – писал он. «Не то чтобы я знал, каково это на самом деле, потому что, как вы могли заметить, я провел отпуск в тени, за чтением «Сговора остолопов». Но я должен уйти. Я даже не уверен, из-за чего».

Когда Итан вернулся домой в Нью-Йорк, его босс позвонил и попросил приехать на следующей неделе для «беседы», но он отказался. Он остался в квартире, где одержимо рисовал персонажей «Фигляндии» в маленьких блокнотах на кольцах, которых накупил целую кучу.

Иногда Джона, перегруженный задачами по робототехнике, связанными с проектированием устройств для людей с ограниченными возможностями, заглядывал в гости и проводил с ним почти весь вечер, а иногда даже засыпал на кушетке в гостиной и оставался до утра. Или же Жюль приезжала со своим бойфрендом, с которым жила уже пару лет, Деннисом Бойдом, крупным темноволосым специалистом по УЗИ.

– Его работа из тех, на которые нанимают по объявлениям в метро, – быстро сказала Жюль, когда описывала его. – И хочешь верь, хочешь нет, но из-за объявления в метро он ею и заинтересовался. Но на самом деле УЗИ – это не так просто. То есть мне не нравится, как к этому принято относиться. Он не кондиционеры чинит. Он делает важную работу, и делает ее реально хорошо. Он видит людей изнутри, видит тайны, скрытые внутри их тел. И все при помощи звуковых волн. Он словно медиум, только использует технологии.

– Чинить кондиционеры тоже важно, – сказал Итан. – Без своего кондиционера я бы в Нью-Йорке умер. Помнишь, как до тридцати восьми доходило?

– Я к тому, что он мастер, Итан. Это в каком-то смысле искусство. Он имеет дело с анатомией. С человеческими жизнями. С внутренностями людей. С их будущим.

– Я знаю. И мне нравится Деннис. Не обязательно его расхваливать.

Итан знал, что Деннис Бойд был застенчив и в прошлом имел эмоциональные проблемы. Но в целом он казался порядочным человеком, который, слава богу, не способен причинить Жюль боль; он способен только любить ее. Иногда, глядя на Жюль через всю комнату, Итан чувствовал, будто они все те же, что и десять лет назад, в тот поразительный, зыбкий период жизни. Он все еще может поцеловать ее, понял он, и сразу одернул себя: и думать забудь. В двадцать пять лет Жюль Хэндлер не была хотя бы капельку сексуальной, как и в пятнадцать, впрочем, но она до сих пор возбуждала его, просто потому что безумно ему нравилась. Жюль была умной, обаятельной и самокритичной. Ей ничего не досталось просто так, она не была избалованной. Итана тоже не баловали; и в этом они были похожи, как и в своей искаженной, гипертрофированной чувствительности. Жюль не волновалась, что покажется слишком надменной. Ее шутки часто касались ее же самой; она отбрасывала достоинство ради комического эффекта. И ее шутки смешили Итана так, что он обессилено падал на диван, на котором они обычно сидели. Итан знал, что объективно Жюль не такая уж смешная. После колледжа она пробовалась на комические роли в пьесах в Нью-Йорке – и безуспешно. Она усердно штудировала рекламу в Backstage и ходила на открытые прослушивания, сделала по дешевке довольно безжизненную фотосессию, и рассылала ксерокопии резюме, сделанные для нее другом из колледжа, который работал в копировальном центре и отличался странноватой надменностью. Ничего не помогало. Итан был основным ценителем комичного дара Жюль. Эш, напротив, вообще не была смешной, но это нормально. Почему-то ему и не требовалось, чтобы Эш была забавной. Это никому не требовалось. Ее обаяние было совсем иным.

Несколько месяцев назад Эш вернулась домой после актерских курсов, на которые она ходила вместе с Жюль, и сказала Итану:

– Бедная Жюль. Ты не поверишь, что с ней стряслось.

– Что такое?

Он взглянул на свою девушку с ужасом – он не хотел, чтобы с Жюль что-то случилось. Разве что если бы с ней расстался Деннис. Как ни странно, это событие не слишком опечалило бы Итана. Даже наоборот, он находил удовольствие в том, чтобы считать Жюль свободной, пусть сам он уже, разумеется, никогда не будет свободен.

Эш сбросила большую сумку с покетбуком и села рядом с Итаном на диван, положив голову ему на плечо.

– Сегодня на занятиях Ивонн просто насмерть ее загоняла, все твердила, что ей недостает глубины. И в конце, когда мы все уже уходили, Ивонн вдруг попросила ее остаться. Я ждала снаружи на улице, ну знаешь же, мы с Жюль всегда едим пироги после занятий. Они с Ивонн говорили минут десять, а затем Жюль вышла с таким красным, краснющим лицом, только еще пятнами. Понимаешь, о чем я, да?

– Да.

Он всегда удивлялся и умилялся тому, как необычно Жюль краснеет; он досконально изучил самые разные версии ее эмоциональных реакций.

– Будто у нее корь, – сказала Эш. – Она была на эмоциях, в совершенно растрепанных чувствах. Мы отправились в «Киев», и она рассказала, что Ивонн спросила у нее буквально: «Дорогая, давай начистоту. Почему ты хочешь быть актрисой?»

– Ваша преподавательница спросила у Жюль? Почему она ходит на курсы?

– Да. И Жюль пробормотала что-то вроде: «Ну, я хотела бы посвятить этому жизнь». А Ивонн ей: «А ты когда-нибудь спрашивала себя, действительно ли миру нужна твоя игра?» Так и сказала! Эта старуха в тюрбане. И Жюль ответила что-то типа: «Нет, хм, я не думала об этом». А Ивонн: «У каждого из нас только одна попытка прожить жизнь. И все думают, что главное – найти дело себе по душе. Но, вероятно, важно еще и то, что по душе другим людям. Может быть, миру на самом деле не так уж нужно смотреть, как ты, дорогуша, декламируешь заезженный монолог из Сэмюэла Френча или притворяешься пьяной и не стоящей на ногах. Ты когда-нибудь задумывалась об этом?»

– Боже мой, – сказал Итан. – Это ужасно.

– Ага. Ну и Жюль сказала ей спасибо – то есть реально поблагодарила ее за это, – а затем выбежала на улицу и расплакалась.

– Жаль, что меня не было там, чтобы поддержать ее, – сказал Итан.

На следующий день, когда Эш не было дома, Жюль позвонила. Неизвестно, с кем из них она хотела поговорить; вероятно, с Эш, но Итан вел себя так, будто был уверен, что она звонит ему, и они разговорились.

– Это было так унизительно, Итан, – сказала Жюль. – Она просто стояла в этом своем тюрбане и пялилась на меня, как будто с ненавистью. Типа: «Убирайся из театра!» И я думаю, она права. Я, может, и смешная. Но не в том смысле, что нужен для сцены. Скорее для жизни. И вообще, – добавила она, – смешной-то меня считаешь в основном ты. Я только для тебя и шучу.

Итан зарделся от удовольствия и откинулся на диване, задаваясь вопросом, где Жюль находится прямо сейчас. Может быть, тоже сидит на своем диване, и тогда их положения в пространстве идентичны.

– Ну, раз так, продолжай шутить для меня, – сказал он. – Вечно, договорились?

– Но как долго мне еще пытаться пробить эту стену лбом? – спросила она. – Очевидно, с актерскими курсами покончено. Я не смогу попросить вернуть деньги, несмотря на то, что заплатила за недели вперед. Но еще раз заговорить с Ивонн я просто не смогу.

– Пародия на Исака Динесена – так ты ее однажды назвала, – с нежностью вспомнил Итан.

– Точно. Но что с прослушиваниями? В задницу мнение Ивонн и продолжать попытки? Когда я сдамся? Когда мне исполнится тридцать? Сорок? Или прямо сейчас? Нигде не написано, сколько именно нужно потратить времени на попытки чего-то достичь, прежде чем сдаться. Не хотелось бы дожидаться, когда я буду уже слишком старой для самореализации в какой-то другой сфере. Да и надоело мне уже все это. Но мне хотелось бы сыграть хоть где-то, хоть в какой-нибудь невнятной пьеске перед двенадцатью зрителями. Помнишь «Марджери Морнингстар»?

– Нет.

– Это бестселлер Германа Воука, вышедший сто лет назад. Все женщины его читали. Марджери Морнингстар всегда хотела быть актрисой. На самом деле ее звали Марджери Моргенштерн – еврейская фамилия, – и она взяла псевдоним на случай, если станет знаменитой, в чем никто не сомневался. Она была хорошенькой и всегда играла главные роли в школьных постановках и в театрах летнего лагеря. Потом она отправилась в Нью-Йорк, чтобы сделать карьеру актрисы, но все пошло наперекосяк. В самом конце романа мы видим ее много лет спустя, когда ее навещает мужчина, любивший ее давным-давно. А она – провинциальная домохозяйка, живет в Скарсдейле. Она стала совершенно обычной женщиной, а не актрисой. Она все еще миловидна, но располнела. Зато счастлива. Они сидят вместе на крыльце, и он думает о том, какой талантливой она была, и как все это будто бы растворилось. Мне всегда казалось, что это самый печальный и самый опустошающий финал. Обладать такими невероятными мечтами и никогда их не осуществить. Как люди, сами того не понимая, со временем мельчают. Не хочу такого.

– Жюль, о тебе можно сказать много чего, но ты точно не Марджери Морнингстар, – сказал Итан после недолгого молчания. Он не пытался оскорбить ее, и Жюль, наверное, поняла это. Она, естественно, не стремилась стать знаменитой, ее никогда не интересовал оглушительный успех, и, по всей вероятности, финал ее истории не был бы столь опустошающим.

Эш была звездой; Эш могла бы пробиться, если бы хотела, но в последнее время казалось, что ей это вовсе не нужно. Эш говорила Итану, что хочет режиссировать пьесы, а не играть в них. Работа с театральными постановками, которой она занималась для души, бесплатно, помогла ей понять, что ей нравится. Она хотела ставить пьесы, написанные женщинами, о женщинах, с сильными женскими ролями.

– В этом отношении дисбаланс просто невероятный, – говорила Эш. – Драматурги и режиссеры мужского пола доминируют, они подминают под себя все премии. Уверена, будь у них возможность брать мужчин на все женские роли, они бы так и сделали.

– Томми Тьюн – настоящая Голда Меир, – перебил Итан.

– В театре царит тот же мачизм, что и везде, – сказала Эш. – И это так же плохо, как… разведочное бурение нефти. В основе сексизма – ненависть, и я хочу попытаться изменить положение. Моя мать получила отличное образование в колледже Смит, но сразу же вышла замуж и никогда не работала по профессии. Я смотрю на нее и думаю, что она могла бы много кем стать. Искусствоведом. Куратором музея. То есть она была отличной матерью и отлично готовила, но ведь она могла бы стать еще и отличным специалистом. Я чувствую, что обязана ей, и поэтому должна сделать что-то для женщин. Может быть, это звучит самоуверенно, но я так чувствую.

Эш хотела стать режиссером феминизма. В 1984 году можно было сказать о себе что-то в этом роде и не стать посмешищем. Конечно, шансы добиться успеха у режиссеров были еще ниже, чем у актеров, – и еще ниже у Эш, из-за женского пола, – но недавно она поняла, что хочет найти способ посвятить этому жизнь.

Жюль, в свою очередь, попала в театр случайно, и провела там, может быть, чересчур много времени. Колледж был последней, долгоиграющей возможностью закрепиться там, и хотя в Нью-Йорке она позиционировала себя в качестве актрисы комического плана, недостаточно красивой для главной роли, но достаточно обаятельной для второго плана, она ценила возможность побыть в обществе тех, кто лучше нее. Она видела, как другие проходят сцену на курсах: кто-то неподражаем в эксцентрической комедийной роли, кто-то может имитировать множество разных акцентов. Жюль встречалась с ними и в коридорах перед прослушиваниями, где они сидели, вцепившись в свои фотографии, и во время самих прослушиваний. Как и она, все они понимали незначительность своего места в театральной иерархии, сражались друг с другом за небольшие, жизненно важные и время от времени привлекающие внимание роли. И они были хороши в своем амплуа, они были лучше нее.

– Да, – согласилась с Итаном Жюль. – Я не Марджери Морнингстар.

– Итак, кем еще ты себя можешь представить? – спросил он.

– Мне прямо сейчас решать?

– Я дам тебе пару минут, – сказал он. – Прислушайся к себе.

Воцарилось молчание, и он услышал, как она что-то жует. Он задумался, что бы это могло быть, и в итоге сам почувствовал, что проголодался, и потянулся к журнальному столику за пачкой чипсов. Стараясь не шуметь, он потянул края пакета в стороны; пакет открылся с тихим шипением, и он начал есть. Вместе с Жюль они хрустели чисами, или что там у нее было, без всякого стеснения.

– А что ты ешь? – наконец спросил он.

– Это целомудренная версия «Что на тебе надето?»

– Типа того.

– Крекер, – сказала она.

– А я чипсы, – сказал он. – И то, и другое оранжевое, – заметил он без особой цели. – У нас у обоих сейчас оранжевые языки. Нас опознают по цвету языков.

Они еще немного похрустели, будто прогуливаясь по опавшей листве. Эш снеками не баловалась. Как-то раз Итан застал ее за задумчивым поеданием помидора, выросшего на их подоконнике. Она просто держала его в руке, откусывала и жевала, будто персик или сливу.

– Ну, – наконец сказала Жюль, – я знаю, это прозвучит высокопарно, но, пожалуйста, не дразнись, потому что это не шутка, Итан. Иногда я представляла, что помогаю людям, которые страдают. Когда отец умер, я замкнулась в себе. Ни разу не пыталась поддержать маму, хотя бы задуматься, не нужно ли ей чего-нибудь. Я была чудовищно зациклена на себе.

– Тебе было пятнадцать, – напомнил он. – Это нормально для пятнадцати.

– Но мне уже не пятнадцать. Я же в колледже изучала психологию. В первый год учебы я, вся из себя несчастная, записалась на психологическую консультацию и познакомилась с поистине чудесным соцработником.

– Итак, что-то начинает вырисовываться, – сказал Итан. – Продолжай.

– Стать психотерапевтом – интересная мысль, – сказала Жюль. – Получить корочки, и все такое. Но мама мне помочь не сможет, и я навсегда погрязну в долгах за обучение.

– А нет менее дорогостоящих способов? Может, стать соцработником, как тот, с которым ты познакомилась в колледже? Это не дешевле выйдет?

– Разумеется. Деннис считает, мне в любом случае нужно в магистратуру.

– Ему нравится эта мысль?

– О, ему нравится все, что нравится мне, – сказала Жюль. – И он не жалеет, что выучился на УЗИ-специалиста. Называет это своим лучшим решением в жизни. Разумеется, у него, – сказала она сухим голосом, – были отличные лекции, замечательная команда по лакроссу и увитый плющом кампус. Да что там, даже гимн был.

– Да ты что, правда был? – переспросил Итан. – Я заинтригован. Расскажи мне, что за гимн был у будущих специалистов по УЗИ?

Жюль замолчала, задумавшись. И вновь заговорила:

– Это The Beatles, – сказала она. – В общем… Песня «Я вижу тебя насквозь».

– Идеально, – сказал Итан, и это описывало его отношение к ней в целом, он хотел бы никогда не вешать трубку и не заканчивать этот разговор.

– Серьезно, – сказала Жюль. – Для Денниса это стало отличным выходом. Раньше он не знал, чему себя посвятить, кем стать. В колледже у него был серьезный нервный срыв, и это выбило его из колеи. Это не работа его мечты, но она ему нравится, приносит облегчение. Так что да, если я тоже пойду учиться, он будет только за. Но ты… у тебя точно есть однозначное мнение на этот счет. Не в том плане, что единственно верное, разумеется.

– На этот счет я однозначно согласен с Деннисом. У тебя точно получится, – сказал Итан. – Людям понравится говорить с тобой.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, мне же нравится.

Вскоре после этого Жюль подала заявление в школу социальной работы при Колумбийском университете, и ее приняли на стипендию, а также посодействовали с получением студенческой ссуды. Она с облегчением отказалась от необходимости каждую неделю покупать журнал Backstage и торчать в кафе с желтым маркером, представляя, что ее могли бы пригласить на одну из упомянутых в нем ролей. Актерство было забыто, а вместе с ним и неприятное воспоминание о старухе в тюрбане, утверждавшей, что она никуда не годится, и мечты о всеобщем внимании – настолько всеобщем, чтобы аж в жар бросало.

Кроме того, ее достала работа в кафе «Ла Белла Лантерна», посетители которого были скупы на чаевые, а в конце дня волосы пропитывались запахом эспрессо; и никой «Джи, великолепный аромат ваших волос» с этим запахом не справлялся. Теперь, в Колумбийском, ее волосы снова приобрели нейтрально сладковатый запах, и учеба давалась легко, не считая кошмарной статистики. Но Деннис помогал ей, сидя рядом с ней в постели в окружении страниц невразумительных раздаточных материалов, и в итоге по этому предмету Жюль получила свою заслуженную четверку с минусом.

Вскоре она получит диплом и начнет работать в психиатрической больнице в Бронксе, где уже проходила интернатуру.

В итоге, под контролем супервизора, Жюль начнет частную практику. Это был новый план, кардинально отличавшийся от старого и занявший его место.

Социальная работа нравилась Жюль, и Итан был рад этому. В последнее время они все меньше и меньше говорили о том, что она изначально хотела делать, и все больше о том, чем она планировала заняться теперь. У нее был короткий период траура, а потом она, казалось, приняла обновленную версию своей жизни. Но Итан, несмотря на то, что уйти из «Смехачей» было интуитивно хорошим решением, он лишился того, к чему мог бы стремиться. Он хотел, чтобы Жюль поговорила с ним так же, как и он с ней. Разговор с ней отличался от разговоров с Эш, которая безраздельно доверяла его интуиции и хотела, чтобы он был счастлив. Жюль была куда более критичной; она всегда говорила вслух, если считала что-то плохой идеей, а не просто отвечала «да» на все, что он предлагает. Но ему придется сказать ей: «Я совсем запутался». А этого он сделать не мог, потому что тогда она сочтет его отчасти достойным жалости, а он изо всех сил пытался выкарабкаться из этой зоны, с тех самых пор как совершил ошибку, поцеловав ее много лет назад в анимационной мастерской.

Однажды, через несколько дней после возвращения с Мауи, Итана пригласил пообедать отец Эш.

– Давай встретимся у меня в офисе, – сказал Гил Вулф. Итан понимал, что эта встреча требует галстука, и почувствовал некоторую подавленность. Разве смысл быть художником, или хотя бы часть этого смысла, не в том, чтобы не носить галстук?

И почему Гил вообще приглашает его на ланч одного? Итан и Эш встречаются семь лет, и были в ссоре всего один раз, в начале колледжа, когда Эш в Йеле напилась и переспала с парнем в общаге, или в университетской «опочивальне», как пафосно называли они свои общежития. Парень был с примесью крови навахо, с экзотической внешностью и смуглой кожей – и после вечеринки оно «как-то само так получилось», как сказала Эш. Итан был настолько зол и шокирован, что ему казалось, будто собственные потроха вот-вот разорвут его, он просто не мог их в себе удержать. Удивительно, что он не разбил шумную старую машину своего отца, возвращаясь из Нью-Хейвена. Итан и Эш не разговаривали пять недель, и за это время он создал уродливую, злую анимационную короткометражку «Сучка» – об убийственном предательстве между двумя муравьями на пикнике.

В один из выходных этого печального периода, чувствуя себя хуже некуда, Итан подъехал к Баффало, чтобы увидеться с Жюль. И хотя он намеревался спать в спальном мешке на полу ее шлакобетонной общажной спальни, он в итоге полночи сидел рядом с ней в постели, пока она готовилась к экзамену по психологии. Он все пытался поговорить с ней, отвлечь ее, а она все шикала на него и говорила, что он нагнетает обстановку.

– Я помассирую тебе спину, – сказал он, и когда она согласилась, он начал растирать ей плечи, и она скользнула вперед, чтобы дать ему места побольше и доступ к спине получше.

– А это и правда здорово, – сказала Жюль. Итан продолжал массаж в молчании, и Жюль отложила книжку, перевернув ее корешком вверх, и закрыла глаза. Его руки двигались поверх свободной футболки, в которой она спала, и каким-то образом одна рука задела ее талию, и когда, как ни странно, жалоб не поступило, рука скользнула вверх и обхватила ее грудь, а пальцы схватили ее сосок. Словно внезапный разряд тока пронзил все и вся: Итана, Жюль, руку, грудь, сосок. Итан не мог пошевелиться, и Жюль, судя по всему, тоже не могла. Наконец, выйдя из транса, вызванного приятным физическим ощущением, и внезапно как бы вспомнив, кто они такие и, и что на самом деле только что произошло, она спросила:

– Итан, что с тобой не так?

А затем он был изгнан в спальный мешок и забрался в него, как зверь в пещеру.

– С чего ты взял, что так можно? – спросила она. – С чего ты взял, что между нами что-то может быть? Ты парень моей лучшей подруги.

– Я не знаю, – сказал он, не глядя ей в глаза. Потому что мы любим друг друга – вот каким был бы честный ответ. Потому что пусть я уже давно встречаюсь с Эш, но когда все идет наперекосяк, я возвращаюсь к желанию, которое всегда во мне и которое останется со мной до самой смерти.

О том, что произошло в спальне Жюль в Баффало, никто из них не говорил много лет. В конце концов, Жюль однажды заговорила об этом, когда они находились наедине, небрежно назвав данный случай «соском Баффало». Так это и останется в их памяти навсегда. «Сосок Баффало» стал секретной фразой, намекающей не только на это конкретное событие, но и на любое ошибочное действие, которое человек мог совершить из похоти, слабости, страха или вообще почти чего угодно человеческого.

– Она к тебе вернется, – сказала Жюль той ночью, когда они засыпали порознь. – Помнишь, как она выгнала меня из квартиры родителей после того, как я ходила к Кэти Киплинджер в кофейню?

– Да. Но именно она предала меня в данном случае. Предала она, а жду теперь ее – я. Как так получилось?

– Все дело в Эш. Просто с ней так всегда.

Расставание Итана и Эш было невыносимым для них обоих. Оба звали Жюль и жалобно обсуждали тяготы жизни друг без друга.

– Он – часть меня, – сказала Эш, – и я каким-то образом на мгновение забыла об этом, а теперь мне просто невыносимо без него. Это как фантомная боль. Он мне нужен. Как будто мне было надо переспать с кем-то еще, чтобы понять, как сильно он мне нужен.

А Итан продолжал говорить:

– Я больше не могу это терпеть. В смысле, я просто не могу это принять, Жюль. Ты учишься на психолога. Объясни, как девчонки мыслят. Расскажи все, что мне нужно знать, потому что я чувствую себя так, будто ничего не знаю.

Однако в итоге парочка все же воссоединилась, вновь растворяясь друг в друге. Эш никогда не слышала о «соске Баффало», да и по какой причине она могла бы о нем узнать? Теперь они с Итаном жили в однокомнатной квартире, сразу за авеню А, на 7-й Восточной, опасной улице, кишащей наркоманами и дилерами.

– Мне не очень-то тут нравится, – сказал Гил Вулф, когда они с Бетси приехали в гости, и они сразу же купили в местной скобяной лавке самый дорогой замок из титана. Эш с Итаном было по 25 лет, самый подходящий возраст для начала совместной жизни, но еще слишком рано для размышлений о браке, этом далеком официальном мероприятии.

Но Гил не планировал говорить ни о браке, ни об Эш вообще. Казалось, он полностью сосредоточился на Итане, узнав от дочери, что тот бросил работу. Казалось, он хотел предложить Итану свою помощь в качестве отца и наставника, зная, что собственный его отец хладнокровно и безответственно бросил их с матерью. Итан надел тонкий коричневый галстук с коричневой же круткой, коротковатой в рукавах, а его волосы были тщательно уложены с помощью мусса, придавая буйным кудрям подобие аккуратности. Он опустился в обитое мягкой кожей кресло со стальными подлокотниками, прямо напротив отца Эш в офисе в нижней части Лексингтон-авеню, в компании, что теперь называется «Дрексель Бернхэм Ламберт». Небо за окном было будто испачкано облаками, и город, видневшийся сквозь него, казался каким-то чужим – а Итан ощущал, что и сам он будто не в себе.

– Так чем думаешь заняться теперь? – спросил Гил Вулф.

На его столе стояла одна из этих игрушек-релаксаторов, маятник Ньютона, популярный у всяких директоров. Итан очень хотел дотянуться до этих шариков и запустить, но он знал, что стоит держать руки при себе и стараться не выглядеть невротическим клубком оптоволокна, его нервные окончания искрились и пылали.

– Ума не приложу, Гил, – сказал Итан.

Он улыбнулся, словно извиняясь – как будто его панибратство могло обидеть финансиста. Здесь каждый мужчина знал, что делать дальше. Офисы «Дрексель Бернхэм Ламберт» в 1984 году были оживленными, как ипподромы. Все здесь хотели зарабатывать деньги и знали, как это сделать. Итан был лишним в этом мире больших денег. Сегодня, прежде чем пропустить наверх, ему дали карту посетителя, и он нацепил ее на лацкан, прежде чем войти в лифт, чувствуя, что вместо ПОСЕТИТЕЛЬ на нем написано ПОСТОРОННИЙ. Тем не менее он не мог отрицать особое чувство, химическую реакцию, когда помощник Гила появился в комнате ожидания, чтобы проводить его.

– Мистер Фигмен? – уточнил молодой человек. – Я Донни. Прошу сюда.

Донни был ровесником Итана, носил консервативный темный костюм и накрахмаленную рубашку. Никакой школы искусств! Вместо этого он поступил в Школу бизнеса Уортона. Хотеть делать деньги и делать их сейчас стало куда более престижно; президентство Рейгана так или иначе изменило атмосферу. Теперь люди говорили о своих финансовых менеджерах с придыханием, как будто описывали художников. О самих художниках говорили более откровенно, с точки зрения их ценности. Особенно хорошо это было заметно в области изобразительного искусства, где владельцы галерей теперь делили внимание со своими знаменитыми художниками. Недавно разбогатевшие спускали кучу денег на недавно прославившихся, и что в бизнесе, что в искусстве все казались одинаковыми, взаимозаменяемыми, покрытыми идентичной глазурью с экстрактом денег, будто их всех облизала одна волшебная собака. Даже художники, которые еще не стали знаменитыми, рвались в этот мир, позволив себе стать незаметным развлечением на некоторых вечеринках в верхнем Ист-Сайде. Когда подавали суп, все выжидающе смотрели на них – это значило, что им представлялась возможность поговорить о Вермеере и «свете». Или о Дюшане. Или о новых молоденьких хулиганах мира искусства. А затем, в финале – чем незаметнее, тем лучше – о своих работах. И это касалось не только изобразительного, но и всех остальных видов искусства.

– В былые времена, – заявил как-то после немалого количества выпитого пива один приятель Итана, писатель, – все хотели стать романистами. Теперь все хотят стать сценаристами: то же самое, за исключением меньшего объема работы и в разы большей оплаты.

Все это озадачивало Итана, который раньше редко думал о деньгах. Заработка его отца на поприще государственного защитника хватало, чтобы оплатить их тесную квартиру на площади Вашингтона. Его мать работала учителем на замену, хотя не очень ладила с детьми. Средняя школа «Стюверсант», конечно же, была бесплатной, и слава богу, его туда приняли. Летом нашлись деньги, чтобы отправить его в лагерь, а затем он поступил в Школу изобразительных искусств на бюджет. Его родители ругались из-за денег и не только, и были несчастны до тех самых пор, пока его мать не оставила отца ради невысокого полненького педиатра, к которому ходил Итан. Оба родителя Фигмена казались слегка богемными, прежде всего потому что были неряшливы, как и их дом. Он чувствовал, что не должен так обвиняюще думать о них, но ничего не мог с собой поделать.

В основном Итан чувствовал к ним некоторую неприязнь из-за ссор, которые наблюдал все детство. Хотя, конечно, те же ссоры заставили его углубиться в себя, где он в итоге нашел Фигляндию, свой дом вдали от дома. Сначала создание мультфильмов стало его любовью. Любовь была целью – делать то, что любишь! Что может быть лучше? И что тут общего с деньгами? Видимо, все. Тогда Итан знал, что если ты голодающий художник, то тебя все считают неудачником. Даже если твои работы неимоверно хороши, никто в это не поверит. Потому что если они действительно так хороши, то их бы уже кто-нибудь нашел.

Но мир «Дрексель Бернхэм» не связывал искусство и деньги. Тут интересовались только деньгами, и в данный момент это казалось чем-то новым, необычным, свежим. Казалось, что умно и логично отделять мясо от картофеля на тарелке или вообще разложить по разным блюдам. Сегодня здесь, в офисах, он следовал за помощником Гила по коридорам, слыша свист факсов, стон вылезающей из них бумаги и грохот принтеров. И теперь, в прохладной безмятежности офиса отца Эш, Итан мог опуститься на гладкий кожаный диван и проспать несколько часов.

– Не знаешь, что делать дальше? О, мне трудно поверить, – любезно ответил Гил, а затем протянул руку и приподнял одну из стальных сфер, висящих на струнах, на маятнике Ньютона. Шар щелкнул, ударился о другой и поднял в воздух шар на другом конце. Два человека бесстрастно наблюдали за обыденным проявлением действующих законов физики.

– Думаю, меня испортил «Лесной дух», – сказал Итан. – Там у меня была свобода самовыражения, фантазии. Работа над шоу получилась совсем другой, существовало единственное видение проекта, которого мы должны были придерживаться. Полагаю, мне стоит оставить анимацию и заняться чем-то другим, чтобы не ощущать себя так скованно.

– Вот что, – сказал отец Эш и, оставив в покое маятник, сложил руки и посмотрел прямо на Итана. – Я всей душой верю в тебя. И я такой не один.

– Спасибо, Гил. За доброту.

– Не доброта, – сказал Гил. – У меня есть личный интерес. Потому что я знаю, что Эш переживает. Не хочу, чтобы в раю испортилась погода, Итан. То есть она тоже желает, чтобы ты был счастлив, занимаясь любимым делом.

– Как и я.

Гил наклонился через стол, будто готовясь предложить сделать инвестицию, шанс сделать которую выпадает раз в жизни.

– Вот что я бы сделал на твоем месте, – сказал он. – Я бы вернулся к ним и сказал, чем хочу заниматься.

– К ним? – Итан рассмеялся, затем остановился. Это прозвучало высокомерно.

– Я хотел сказать, что «их» для меня уже нет, – добавил он мягче. – Людям, с которыми я работал исключительно над этим шоу, не было интересно ничто другое.

– А как насчет канала? Разве ты не можешь продать им идею так называемой «Фигляндии»? Как телешоу, как «Смехачи», но гораздо остроумнее и саркастичнее, и, бог видит, смешнее. И если они не захотят – сообщи, что выдвинешь их на конкурс. Я провел небольшое исследование по поводу тебя. В программе канала есть провалы, где шоу просто не будут иметь успех. Они последовательно проигрывают в определенных временных интервалах, и это их беспокоит.

Итан откинулся назад и почувствовал, что каркас ультрасовременного кресла подался чересчур сильно, словно он мог кувыркнуться назад через голову. Гил Вулф – человек, предпочитающий делать дела, заканчивать их, доводить до ума. Степень его ответственности и основательности поражали воображение.

Гил относился к карьере Итана как к облигации без обеспечения. Он хотел, чтобы Итан пришел на канал агрессивно, уверенно, продал им идею «Фигляндии» и заставил думать нет, чтобы он заставил их волноваться, – так на Итане Фигмене можно сделать большую прибыль. Это будет своеобразный «взрыв мозга», совсем как в мире Гила. И совсем как в мире Гила, иногда «взрыв мозга» приводил в конечном счете к удовлетворительным и продуктивным результатам. Где-то дальше по коридору в этот момент Майкл Милкен, король облигаций без обеспечения, быстро шагал по сизалевому ковру в свой кабинет, следуя за двумя помощниками. Мальчик с полным картонным подносом латте следовал за ним, как оруженосец.

Глядя в восторженное, почти яростное лицо Гила, Итан ощутил себя маленьким и беспомощным. Его собственный отец был до безумия развращенным и рассредоточенным, вследствие чего и отцом оказался никудышным. И сейчас больше всего на свете Итан желал добиться любви отца Эш. Ради этого он даже натер волосы муссом и нацепил в середине дня «обезьяний» костюмчик. Между ними установился столь мощный зрительный контакт, что Итан понял – эту или подобную этой беседу Гил в данный момент должен был вести с Гудменом. И ему наконец-то стало понятно, для чего на самом деле была затеяна эта встреча.

Отец, потерявший сына, – чудовищное создание. Отчаянное, опустошенное.

Семилетней давности драма, связанная с исчезновением Гудмена, все еще преследовала Гила Вулфа, следовала за ним, словно толпа помощников и мальчик с латте, принося свой аромат, вечно напоминая том, кого он постоянно критиковал и, вероятно, никогда в должной степени не ценил, – о том, что он имел и потерял. Боль была невообразимой. Отец Эша нуждался в том, чтобы Итан преуспел, потому что его собственный сын исчез и так и не объявился. Его собственный сын был мертв, во всех смыслах и значениях, а Итан – нет.

Итан позвонит на канал – почему бы и нет. Он будет вести себя с ними по-хамски и посмотрит, как они отреагируют. Он может пережить отказ; он уже испытывал подобное в прошлом – и пережил же.

– И еще кое-что, – сказал Гил. – Если переговоры с ними закончатся сделкой…

– В моих мечтах, – ввернул Итан.

– Если все срастется, не забудь убедиться, что ты будешь абсолютно незаменим.

– Прошу прощения?

– Тебе придется дать этим ребятам то, чего они не смогут получить больше ни от кого. То, что они не смогут скопировать. Они должны нуждаться в тебе. В этом суть. Если собираешься прислушаться хоть к одному из моих советов, то именно к этому.

– О, я понимаю, о чем ты. Конечно. Спасибо, – сказал Итан Гилу. – И да, это очень щедро и все такое прочее с твоей стороны.

Они встали. В свои пятьдесят шесть Гил Вулф по-прежнему был худым мужчиной. Дважды в неделю он играл в теннис. На его голове почти не осталось волос, но у него были впечатляющие серебристые бакенбарды, а одежда была с изяществом подобрана его женой, у которой был такой же хороший вкус, как у Эш.

– Хорошо, – сказал Гил. – А теперь пойдем обедать.

Я хочу стейк. То есть салат, – он рассмеялся. – Вот что я должен был сказать. Терапевт говорил, что если я буду есть салат чаще, то действительно начну его любить, отчего вырастет уровень хорошего холестерина, а плохой – исчезнет, как утренняя роса.

– Салат может, – подтвердил Итан, хотя о холестерине он никогда не думал. Ему было всего 25; ему пока не нужно было об этом думать. Смутно он помнил, что это связано с жиром в крови, хотя когда кто-то упоминал о холестерине, он немедленно прекращал слушать – это что-то сродни реакции на то, что кто-то начнет пересказывать вам свой сон. Гил протянул руку и слегка подтянул пропуск Итана, висящий на кончике лацкана. Он оставил призрачный прямоугольник пыльцы, который пробудет на этом месте до тех пор, пока коричневая куртка окончательно не покинет гардероб в следующем году, по настоянию Эш, и не будет заменена чем-то дорогостоящим и не коричневым.

– Погоди, еще кое-что, – сказал Гил. Его лицо внезапно изменилось, стало жестким и смущенным. – Мне было бы любопытно узнать твое мнение кое о чем.

– Конечно.

Гил закрыл дверь своего кабинета, затем подошел к стенному шкафу и достал большую кирпичного цвета папку. Нитка была тщательно замотана вокруг ручки, и он размотал ее, сказав:

– Это моя тайна, Итан. Я никогда никому не показывал их, даже Бетси.

Вот дерьмо, это точно порно, подумал Итан, и воротник плотно сдавил ему шею. Какой-нибудь странный порно-фетиш. Там должны быть фото детей, сфотографированных в домах с затемненными стеклами. Гил хотел, чтобы Итан был посвящен в этот мир. Нет, нет, это очень глупое предположение! Прекрати свою внутреннюю болтовню сейчас же, сказал себе Итан. Он наблюдал, как отец Эш достал стопку рисунков на массивной эскизной бумаге.

– Скажи мне свое мнение, – сказал Гил.

Он передал пачку Итану, и тот посмотрел на первый рисунок, который был сделан древесным углем. Это была женщина, сидящая у окна и смотрящая на улицу. Рисунок был выполнен в мельчайших деталях, насколько он заметил. Через облачно-серый уголь можно было увидеть все стирания, начала и переделывания. Голова женщины была повернута под таким углом, что ее шея выглядела почти сломанной, и все же она сидела прямо. Это был очень неудачный рисунок; Итан сразу понял это. Но он знал, о, слава богу, что он сразу понял, что это не шутка и что ему нельзя смеяться. Слава богу, будет думать он спустя годы, что он даже не улыбнулся.

– Занятно, – пробормотал Итан.

– Я пытался сделать профиль в три четверти, – сказал Гил, заглядывая Итану через плечо.

– Я заметил.

Затем, очень тихим голосом, настолько тихим, что вероятнее всего отец Эш даже не услышал этого, Итан добавил:

– Мне нравится.

– Спасибо, – сказал Гил.

Итан положил рисунок в низ стопки и посмотрел на следующий. Это был морской пейзаж; чайки и скалы, и облака с их резкими очертаниями вместо дымчатой, амебовидной характерной черты, присущей реальным облакам. Этот рисунок был более удачным, но все еще довольно слабым. Для Гила Вулфа мир был, по-видимому, статичным. Он хотел, чтобы это место жило, он хотел иметь руку, которая может держать карандаш и делать им все что угодно, или, еще лучше, две равно умелые руки, как у Итана, которые могут одинаково хорошо держать карандаши и заставлять их делать что угодно. Нельзя взять и просто стать талантливым, но бывают разные таланты. Итан хотел, чтобы Гил понимал это; он надеялся что понимает. Талант – это особенная привилегия; он проникает в жизнь там, где его не ожидаешь встретить; и полностью отсутствует где-то еще. Итан бормотал что-то подходящее для каждого рисунка, который видел. Это было похоже на чрезвычайно напряженное игровое шоу под названием «Подбери правильные слова, или Умри».

Но что можно сказать об изображении женщины, сидящей у окна со сломанной шеей? Или про облака в небе, которые выглядят так, будто нарисованы ребенком, посещавшим крайне пуританскую школу? Или о пожилой женщине, сидящей на городской улице и просящей милостыню? Она была похожа на грустного клоуна в черном варианте; она была грустным клоуном из 1980-х годов, несмотря на то, что современные ее версии сейчас можно было увидеть в городе повсюду – улицы Нью-Йорка кишели бездомными, бедными и психически больными людьми, в то время как молодые банкиры, закатав рукава, вызывали такси, чтобы доехать домой в ночи – в реальной жизни даже у сломленных людей было больше жизни в выражениях лиц, чем у женщины на этом рисунке.

– Так каков же вердикт? – спросил Гил, его голос был хриплым от волнения. – Стоит ли мне развиваться в этом направлении?

Мгновение растянулось до бесконечности. Если целью рисования был успех, демонстрация рисунков всему миру, чтобы другие люди смогли увидеть их и ощутить то, что ты хотел передать, тогда нет, Гилу не стоит развиваться в этом направлении, ему не стоит больше никогда ничего рисовать. Без вариантов. Древесный уголь для Гила Вулфа нужно объявить вне закона. Но если это должно было быть чем-то другим – самовыражением или освобождением, или способом придать особое значение потере своего сына, своего мальчика, своего ребенка, тогда да, ему стоит рисовать и рисовать.

– Конечно, – сказал Итан.

Последний рисунок в стопке изображал две фигуры – мальчика и девочку, играющих с собакой. Спутанный клубок их тел выглядел настолько измученным, что это было похоже на сцену реальных пыток. Как будто кто-то из них делал больно другому! Но нет, Итан осознал, что эти дети смеются, а их собака, которая больше похожа на тюленя, тоже смеется, ее пасть улыбается.

– Это рисунок по старому фото, – сказал Гил. Его голос был напряженным, и Итан не хотел смотреть на Гила, потому что боялся того, что он увидит. Мгновением раньше Итана заботило, как бы не засмеяться; теперь он знал, что Гил может заплакать. И тогда, конечно, Итан тоже заплакал бы, но ему нужно было оградить Гила, сделать мягкий шаг ему навстречу, сказать ему, что он так рад, что Гил показал ему свои работы. На рисунке Эш и Гудмен играли с золотым ретривером Нуджем, когда тот был еще щенком. Гил сделал все возможное, чтобы запечатлеть момент. Этот рисунок изображал подругу Итана Фигмена в виде маленькой девочки, смутно напоминающей ту, которая была на многих фотографиях, виденные Итаном на стенах квартиры Вулфов. На рисунке отца Эш и Гудмен были счастливы, собака была счастлива и жива, время остановилось, не было никакого представления о том, что за будущее ждет этих детей, настораживали только положения их голов – похоже, что и у брата, и у сестры, и у собаки были сломаны шеи.

После окончания праздничного ужина в темном и прекрасном японском ресторане и несдержанного прощания с руководителями канала, которые включали соответственно твердое рукопожатие между мужчинами и утонченные поцелуи в щечку между мужчинами и женщинами, и поцелуи в щечку между всеми желающими, Итан и Эш пошли вниз по Мэдисон-авеню под легким дождем. Было уже поздно, и на этой улице ночная жизнь не кипела. Сегодня вечером все спешили куда-то попасть. Все окна магазинов были зарешечены; дорогая одежда, обувь, и шоколад были спрятаны и недоступны в это время. Итан и Эш медленно шли на юг; он еще не был готов садиться в такси. Он обнял Эш, и они прильнули друг к другу, прогуливаясь. Они остановились на углу 44-й улицы, и он поцеловал ее; она слегка пахла рыбой и немного саке. Опьяняющий, вагинальный запах, и он уловил возбуждение среди всех остальных своих ощущений. Казалось, она почувствовала его настроение, эти неуверенно тянущиеся к ней многочисленные щупальца.

– Какой из них тебе понравился больше? – спросил ее Итан.

– Больше? Это точно то слово? Ты не имел в виду просто «понравился», ведь их всего двое? И оба такие скользкие. И Холли явно прогибается под Гэри.

– Я имел в виду, какой из видов суши, а не какой из директоров канала. Мне понравились похожие на патефон.

– О, точно. Да, те были классные, – сказала Эш. – А мне, наверное, понравились те, что похожи на новогодние подарки. Красные с зеленым. Кстати, твое шоу будет замечательным, – сказала она.

– Может да, а может нет.

– Ты меня разыгрываешь, Итан?

– Просто сейчас в моей жизни как будто проходит грань, – сказал он. – До и после.

Итан чувствовал, что в минуту удачи легко стать жадным. А Эш всегда полагалась на деньги своей семьи, и это расстраивало его; Итан, вначале живший со своими вечно ссорящимися, небогатыми родителями, а затем со своим отчаявшимся отцом, всегда был безразличен к богатству, но социалистом он никогда не был; он родился слишком поздно, чтобы найти хорошую компанию.

– Что если это не правильно, это шоу? – спросил он. – Что если это полная нелепица, общий итог художественного провала? Ошибка.

– Итан, ты все вокруг считаешь ошибкой. Ты понятия не имеешь, как должно быть правильно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, то время, когда тебе предложили летнюю стажировку для «Луни Тьюнс» после старшей школы, и ты отказался, не задумавшись ни на секунду.

– Я отказался, потому что заботился о Старом Мо, – резко сказал Итан. – Он умирал от эмфиземы, Эш, то есть серьезно, что, по-твоему, я должен был сделать?

Даже подумав о том лете, Итан чувствовал как что-то внутри него тоскует и грустит. Старый Мо Темплтон на фоне оксигенотерапии весил так мало, что не мог есть, и Итан пошел и купил ему соковыжималку. Соковыжималка была красивой, «Ягуар» среди соковыжималок, она выглядела как космический корабль из будущего, и он делал сок из моркови, свеклы и груши. Он садился возле больничной кровати, которая была установлена в комнате Старого Мо, и, держа стакан сока, сгибал для него соломинку.

Однажды, когда Итан согнул соломинку, он услышал тонкий тихий скрип, который раздавался при сгибании, и затем шлифовал идею соломкового звука для кое-какого амбициозного проекта в будущем.

– Соломковый звук! Соломковый звук! – Требовал персонаж Уолли Фигмена от своей матери, которая дала ему стакан шоколадного молока, несколько месяцев спустя в воспоминании о раннем детстве в одной из короткометражек «Фигляндии». Шумный, дерзкий саундтрек мультфильма останавливался, когда мать Уолли сгибала соломинку для своего сына, и соломинка издавала этот безошибочный и какой-то приятный, немного писклявый скрип.

Однажды «Фигляндия» попадет в прайм-тайм, и курильщики травки, смотревшие шоу, начнут говорить друг другу:

– Соломковый звук, соломковый звук!

И кто-то обязательно отправится на кухню, или даже выбежит в магазин, и принесет черную коробку «Циркус Флекси-Строуз» и будет сгибать соломинку за соломинкой, чтобы услышать этот особый, неповторимый звук, считая его необъяснимо веселым.

Итан оставался со Старым Мо до самого конца, когда старика увезли в больницу, и был там, когда умер Старый Мо. От своего учителя он унаследовал всю его личную коллекцию старых мультфильмов на бобинах: «Когда йо-йо припрыгал домой», «Наемные работники Космополитан», «Папа Джо Дули» и все остальные. Иногда поздно ночью, когда Эш спала, а Итану не спалось, он включал кокосово-белый проектор «Белл энд Хауэлл» и сидел в гостиной, просматривая древние мультфильмы на стене, хотя в последнее время это казалось сентиментальным и жалким, поэтому он собрал фильмы в коробку и хранил их у отца. Еще одна коробка в этой отвратительной квартире не изменит ситуацию.

Он бросил работу в «Луни Тьюнс», чтобы заботиться о Старом Мо, но на самом деле он не мог оценить, что это был за труд, и чем это закончилось бы для него. В Итане необычным образом сочетались положительно и отрицательно заряженные ионы. «Луни Тьюнс» был для него потенциальным кошмаром подчинения и необходимости следовать чужому устоявшемуся видению, но все же, может быть, работа там могла бы приносить удовольствие. Конечно, теперь не было никакого способа узнать наверняка. Но он не упустил из виду «Уорнер Бразерс» как саму возможность и предпочел остаться в Нью-Йорке после окончания художественной школы.

– Честно говоря, – сказала Эш, – твой уход из «Смехачей» был всего лишь вопросом времени. Они были недостаточно хороши для тебя. Я сразу спросила себя: где утонченность? Итану это не понравится.

– Ты понимала больше, чем я. А затем еще твой отец, с этой проникновенной речью в его офисе – если бы не он, я бы занимался бог знает чем. Дрейфовал бы.

Итан поступил так, как ему посоветовал Гил, и к его удивлению канал ответил: разумеется, мы будем рады услышать твою презентацию. Он принес раскадровки, сделав озвучку, как всегда делал в короткометражках. Они много смеялись и пригласили его еще на две встречи с другими руководителями, и каким-то образом в конечном итоге они согласились и дали ему возможность сделать свое собственное шоу. Сам по себе Итан никогда бы не набрался смелости, чтобы предложить что-то в таком духе. Смелость. Он вспомнил маятник Ньютона на столе Гила. Вот у кого смелости было полно – он был решительным, как шарики, подвешенные на струнах, врезающиеся друг в друга и щелкающие, как безумные. Он был обязан Гилу всем, но даже обдумывая эту мысль, Итан понимал, что дело было не в этом.

Сегодня, после чудесного, геммологического ассортимента кушаний из сырой рыбы, все было утверждено. Но после ужина, стоя на улице под дождем, Итан все еще чувствовал на себе прессинг, как на Мауи. И на этот раз он делал то, что хотел! Он получил все! Прессинг шел из другого источника. Это было не разочарование, но удовлетворение. Он знал, что его жизнь изменится потрясающе радикальным образом, и он станет другим. Возможно, даже выглядеть станет по-другому. Он был словно ребенок, голова которого сплющивается, когда он, словно мягкое мороженое из раструба автомата, прокладывает свой ужасный путь через родовой канал. Эш была в пальто и шарфе. Она выглядела такой красивой за низким лакированным столиком рядом с ним, когда они сидели на соломенных матах; очевидно, она впечатлила и удивила Гэри Романа и Холли Сакин. Итан получил социальный бонус благодаря неуместной красоте и обаятельности своей девушки. Ситуация вызывала у него ярость, она была оскорбительна для Эш, оскорбительна для него, но факт остается фактом.

Когда они вернулись домой, вместо того чтобы чувствовать себя уставшими и промокшими, они упали на свой футон, и без каких-либо обсуждений и предисловий начали трахаться. Эш снимала с себя свою дорогую одежду, пока на ней не осталась только майка, которая невероятно возбудила его по непонятным для него самого причинам. Он засунул ладонь под эластичный хлопок – в какой-то момент она оказалась на животе, – и он обнаружил, что забирается на нее, и увидел торчащий ярлык. «Hanes для мужчин», – прочитал он вверх ногами, и от этих слов новый поток крови хлынул в его эрегированный пенис. Ему хотелось смеяться.

Секс был таким же странным, как и все остальное, как суши или искусство, или тот факт, что теперь он является взрослым человеком, который может трахать любящую его женщину. Что он, Итан Фигмен, интересен кому-то как сексуальный партнер, в то время как провел первые семнадцать лет своей жизни в полной уверенности, что секса ему никогда не видать. Но потом, рано утром, в ужасный Новый год, он обнял Эш, когда они покинули полицейский участок после ареста ее брата Гудмена. Она посмотрела на него с выражением лица, которое он позже сравнил с оленьим. Не в тот момент, когда на оленя падает свет фар на дороге, а когда он встречается взглядом с человеком, смотрящим на него в изумлении. Олень оглядывается назад, признавая не только свой собственный ужас, но и свою красоту, и на мгновение красуется перед человеком. Флиртует. Эш показала ему такое лицо, и Итан смущенно моргнул. Он обнял ее инстинктивно, желая защитить, потому что знал, как сильно она любит своего брата, и как мучительно все это для нее. Но было это лишь выражение лица, и он решил, что ошибся, ничего тут особенного нет. Она ему просто благодарна, вот и все.

Долгое время, полгода, если быть точнее, он предполагал, что неверно истолковал это выражение лица Эш. Но затем в лагере, вдали от своей семьи и безвременной скорби из-за пропажи Гудмена, Итан и Эш несколько раз сидели в анимационном шалаше и рассказывали друг другу откровенно о себе. Эш говорила о Гудмене и о том, что она знает, что у них очень мало общего, но это не имеет значения; она чувствовала, что была им. Эш иногда просыпалась и несколько мгновений ей казалось, что она ее брат, который где-то лежит в постели. Итан рассказал Эш о первых путешествиях в Фигляндию из раннего детства. Это место, казалось, посылало ему сообщения о своем существовании, будто бы по крохотным дымовым трубам в его мозге. Он сказал Эш, что был уверен, что этот мир, ненавистный реальный мир, в котором мы все живем, не может быть единственным, поэтому ему пришлось создать альтернативный вариант.

Она в свою очередь рассказала, что весь восьмой класс воровала в магазинах, и ее ни разу не уличили. В результате у нее все еще хранится целый ящик макияжа «Коти» и колготок «Лэггс» в тех цветах и размерах, которые ей не нужны: «глубокий румянец», «королева экстра-плюс-сайз». Получалось так, будто они оба знали, что собираются посвятить друг другу всю жизнь, и хотели помочь другому человеку узнать все, с чем они сталкивались и с кем им придется жить. Но как они могли понимать в семнадцать лет, что с ними происходит?

Однажды, встав, чтобы уйти из анимационного шалаша, Эш сказала Итану:

– Если хочешь, сегодня вечером приходи в вигвам.

– Твой вигвам? – переспросил он как идиот. – Зачем?

Эш пожала плечами.

– Ладно, можешь не приходить.

– Конечно, приду.

Тогда Итан думал, что у него есть приличный шанс умереть от чрезмерного возбуждения еще до вечера.

Когда в ту ночь он скользнул в постель Эш Вулф, он сделал это в присутствии четырех спящих девушек, и одной из этих девушек была Жюль. Он чувствовал себя крайне неуютно в связи с этим; ему было почти невыносимо быть в постели Эш, когда Жюль так близко. Но он должен был смириться и молить Бога, чтобы Жюль Хэндлер глубоко спала. Когда он лежал рядом с Эш без футболки, а потом и без трусов, просто чтобы быть обнаженными вместе, а не чтобы трахаться – это случилось позже, когда никого вокруг не было, конечно, – его прижатый к животу член настолько затвердел, что напоминал флиппер пинбольного автомата, когда зажали кнопку. Он чувствовал, как их разгоряченные тела касались друг друга, почти до щекотки. Итан был настолько тронут и потрясен ощущением соприкосновения с кожей другого человека, что на время забыл о Жюль.

Эш Вулф действительно хотела его. Это казалось таким невероятным – но многое в мире кажется невероятным. Лежа с ней в первый раз, он начал составлять список:

1) Существование павлинов.

2) То, что Джон Леннон и Пол Маккартни просто встречались друг с другом, когда были подростками.

3) Комета Галлея.

4) Невыносимо великолепная «Белоснежка» Диснея.

Почему Эш Вулф желала Итана Фигмена? Не просто находила его дружелюбным и безобидным, но хотела встречаться с ним и наслаждаться его телом – этот вопрос тоже входил в список. Первый ночной поход в вигвам девушек был так прекрасен. Чрезвычайно липкий, очень смелый, экспериментальный и почти психотический по своей интенсивности. Но Итан и Эш знали изначально, чем это может стать – и уже становилось. На другом конце комнаты он увидел очертания спящей в темноте Жюль Хэндлер.

О, Жюль! Он заметил – на ней был фиксатор, который сверкал в лунном свете.

Он испытывал к Жюль теплые чувства, когда попрощался с ней как с первой долгой любовью. Он сознательно переключил чувства, по крайней мере, внешне. Итан был окружен девушками, вокруг столько женских лиц, грудей и ароматных, пахнущих шампунем волос. Семнадцатилетнему парню такое переварить сложно. Но потом оно как-то само отрегулировалось, стало не «слишком», а «в самый раз», и восемь лет спустя он все там же.

– О черт, о черт, – сказал Итан, лежа в постели с Эш после японского ужина.

Несколько минут спустя, когда он пришел в себя, ему представилась возможность заняться очень тонким и приятным делом – ласкать клитор Эш Вулф, пока она не достигла экстаза:

– О черт, черт.

Единственное различие между их восклицаниями – это отсутствие второго «о». Затем, немного погодя, Итан сказал:

– Почему все люди говорят «черт» и «о черт» во время секса? Это так предсказуемо, такое клише! Как параноидальные шизофреники думают, что их мысли читает ФБР. Почему люди так неоригинальны?

– Я не думаю, что отсутствие оригинальности входит в число твоих проблем, – сказала она.

– А что если шоу получится глупым? – спросил он. – Что если «Фигляндия», какой я ее себе представляю, просто невозможна в формате двадцатидвухминутного телешоу?

– Я обожаю тебя, – сказала Эш, касаясь его лица и груди.

– Очень мило, и могу сказать тебе то же самое, но почему ты говоришь это именно сейчас?

– Да потому что взгляни на себя, – сказала Эш. – Ты совершил прорыв. Уверена, команда «Смехачей» желает тебе смерти. И тем не менее ты снова об этом говоришь. О своей неуверенности. Все еще беспокоишься о том, чтобы правильно рисовать, хочешь убедиться, что работа не выглядит глупо. Ты считаешь все, что делаешь, недостаточно хорошим. Кто тебя таким воспитал, мать или отец? Или вместе?

– Ни он, ни она, – сказал он. – Я таким родился. Вышел из чрева со словами: «Я боюсь, что со мной что-то не так. Боже мой, у меня между ног странная штука!»

– Ты сумасшедший, – сказала Эш. – Ты не должен быть таким. В этом нет никакого смысла. На тебя никогда не давили родители, в отличие от меня.

– Что-то вроде «Драмы одаренного ребенка», да? – спросил Итан.

– В какой-то мере, да. Кстати, я ее как-то раз тебе оставляла. Прочитал?

– Пролистал.

– Пролистал? Это очень короткая книга, Итан.

– Настолько короткая, что можно считать ее хайку? – ответил он. – Ну, я могу пересказать ее в форме хайку.

Он продолжил:

– Итан, не издевайся надо мной. Это очень серьезная книга.

Эш в последнее время одержима «Драмой одаренного ребенка» швейцарского психоаналитика Алисы Миллер, которая стала культовой книгой вскоре после публикации несколькими годами раннее. Эш сказала, что это лучшая книга, которую она когда-либо читала. Суть заключалась в том, что дети, на которых давят родители, чтобы удовлетворить собственные нарциссические потребности, становятся травмированными взрослыми. Оригинальное название еще более обличительное: «Узники детства». Эш внимательно прочитала книгу, делая заметки на полях. Она чувствовала, что в книге описывается ее ситуация и еще нескольких ее знакомых. Семья Вулф всегда многого ждала от нее, зная, что Гудмен особо ничего не добьется. Он их разочарует, но не она. Золотце Эш, с ее красотой и умом, с ее индустрией и пьесами, была мечтой нарциссического родителя. Но мать и отец Итана никогда не давили на него; они были слишком заняты своим неудачным браком, а затем своим расколом, чтобы уделять достаточно внимания растущим способностям сына.

Часто в детстве Итан Фигмен испытывал короткие периоды острого чувства несчастья, но из них выросла Фигляндия, и вот теперь шоу «Фигляндия». Концепт шоу заключался в том, что в наполненной хаосом квартире в Нью-Йорке живет «ботанистый» и одинокий мальчик Уолли Фигмен. Родители Уолли ужасные, всегда кричат друг на друга и никогда не обращают внимания на своего сына. По соседству живет чрезвычайно крутая и красивая девушка, Альфа Джаблон, она учится с Уолли в одном классе. На людях она делает вид, что его знает, но наедине неохотно поддерживает поверхностную дружбу с ним. Однажды ночью Уолли решает произвести впечатление на Альфу, показав ей коробку для обуви, в которой он держит под кроватью вращающуюся крошечную планету. Он создал ее из глины на уроке ИЗО, но только ночью, когда принес ее домой и рассмотрел в темноте своей спальни, понял, что она вращается и светится в темноте, что планета стала настоящей. Он назвал планету «Фигляндия» и рассказывал себе подробные истории о жизни на Фигляндии: о людях, населяющих ее, коррумпированном президенте, межпланетных интригах, войнах, знаменитостях.

Когда Уолли показал коробку импульсивной, суперкрутой Альфе, она положила ее на пол и внезапно нырнула туда. Уолли кричит: его любимую планету сейчас раздавят, но нет – Альфа уменьшается до крошечных размеров и исчезает в Фигляндии. Что еще остается, кроме как последовать за ней?

Фигляндия, когда Уолли появляется в иной вселенной, оказывается такой, какой он себе ее представлял ночь за ночью. И он, Уолли, самый могущественный человек во всей Фигляндии. Каждый тянется к нему, он – чудотворец, король, народный герой, крутой чувак и, что лучше всего, взрослый; супергерой, красивый, крепкий, умный и сильный. Потом он наконец встречается с Альфой в Фигляндии. Она стала роскошной, могущественной женщиной, и их сексуальное влечение друг к другу очевидно. Приключения Уолли и Альфы в Фигляндии составляют основу шоу. Он мешает преступной деятельности сотрудников Фигового дома, где живет президент, борется с криминалом, занимается сексом со множеством женщин (но не с Альфой, которая строит из себя неприступную крепость, но, как предполагается, влюбляется в него в последней серии), отпускает бесчисленные абсурдистские шутки, основанные на отсылках к массовой культуре – и успевает все это за ночь, пока с Земли до него не доносится голос его мамы, сообщающий, что пора в школу. Его магия на Земле обращается к земле. И самому могущественному человеку Уолли Фигмену приходится покинуть удивительный мир, где он герой, и вернуться в другой, где Уолли – редкостный неудачник и еще ребенок.

Каждую ночь своего детства Итан закрывал глаза и снова и снова возвращался в Фигляндию, настолько тщательно проработав этот мир, что к тому времени, когда он предложил его каналу как провокационное и сложное ночное шоу в элегантной форме раскадровки («простые персонажи, сложные ситуации», его друг-аниматор повторял это, как мантру), она была, по сути, полностью продумана. Фигляндия дала ему то, о чем можно думать в детстве, она сделала его тем, кем он является. Итан Фигмен – неуверенный в себе невротик, но он не травмирован.

Эш провела пальцами по мягкой белой коже его руки, не остановившись даже на сыпи.

– Если сезон получится плохим, – сказала она, – мы выйдем, разорвем контракт и отправимся куда-нибудь далеко.

– Если сезон получится плохим, нам не придется разрывать контракт. Его просто не продлят. Но в любом случае, – сказал он, – ты же знаешь, я не хочу покидать город.

Когда телесеть согласилась открыть студию в Нью-Йорке для работы над «Фигляндией», это было большой неожиданностью. «Смехачей» тоже делали в Нью-Йорке, но бюджет у них был куда меньше. А тут новый проект, которым руководит новичок, и все же канал сделал на него большую ставку. Работа должна проходить в Нью-Йорке, настаивал Итан; он не собирался покидать Восточное побережье. Как ни странно, студия чудесным образом согласилась.

– Даже в своих фантазиях остаешься здесь? – сказала Эш. – Потому что мы сейчас будто в ожившей фантазии. Сезон не может получиться плохим.

– Нет, я бы хотел остаться здесь. Ты это знаешь.

Нью-Йорк в середине 1980-х годов являлся невозможным, непригодным для жизни городом, из которого нереально уехать. Грязные улицы; бездомные иногда лежат прямо на тротуаре, прямо под ногами, и тяжело было привыкнуть к ним. Нужно было раз за разом повторять себе: человек, лежащий у моих ног, не заслуживает презрения. Иначе можно стать высокомерным, замкнутым в себе, движимым только отвращением и самозащитой, если каждый день выходишь в город.

Надо всем нависал, как в любой момент готовый сорваться сломанный карниз, ВИЧ и его смертный приговор. Геи, которых знал Итан, проводили послеобеденное время на поминальных службах. Они с Эш ходили на несколько, но были слишком молоды, чтобы знать толпы инфицированных людей. Эш и Итану не стоило беспокоиться о заражении вирусом. Эш провела всего одну ночь с малознакомым человеком в колледже, но каковы шансы заразиться в те времена, когда никто не слышал о ВИЧ и СПИДе?

– Парень был «очень гетеро», – сказала Эш.

Но большинство их знакомых истерично прочесывали списки всех своих половых партнеров и половых партнеров своих половых партнеров и задавались вопросом, есть ли среди них бисексуалы или, что менее вероятно, те, кто пользуется иглами; Жюль, в частности, стала одержима СПИДом. Она просыпалась посреди ночи в поту от беспокойства, убежденная, что у нее «ночной пот», один из главных симптомов СПИДа.

– Все с тобой нормально! – повторял ей Итан сто раз, но она очень переживала. Весь город трясся от страха. Джона, однако, сохранял привычную сдержанность и спокойствие. Из всех них только ему действительно было из-за чего переживать, но он ни о чем не распространялся. Итан не хотел спрашивать, использовал ли Джона «защиту», он даже не знал, был ли тот сейчас активным геем. Джона Бэй был самым мягким, приятным, человеком, которого вы когда-либо встречали, но все же он оставался тайной. Даже Эш, которая раньше встречалась с Джоной и все еще испытывала к нему большую привязанность, не знала точно, что он за человек.

Все в городе беспокоились о своем здоровье, о своей безопасности, о своей смертности. Никто еще не смог осознать, что убили Джона Леннона, который наслаждался поздним семейным завтраком на своей обширной кухне в Дакоте, пока рядом играл его маленький сынишка. Вокруг царили общие урбанистические печаль и паранойя, а проблема бездомных становилась все более острой. Столовые для нищих были так же забиты битком, как и танцевальные клубы. Уровень преступности поднялся. Но что было странным – не хорошим, а скорее плохим – ощущение богатства, просачивающегося через все это. Богатство было повсюду. Можно было обрести кусочек богатства, имея немного денег для инвестиций или хорошую идею для телесети. Новые рестораны высшего класса продолжали открываться, в одном из таких лаванда прилагалась к каждому блюду. Итан и Эш недавно услышали от Жюль, которая в свою очередь слышала от Нэнси Манджари, что Кэти Киплинджер окончила Высшую школу бизнеса в Стэнфорде и сейчас работает на «рынках капитала», что бы это ни было, и работает довольно успешно. Итан не понимал, как кто-то столь талантливый может весь день сидеть в вертящемся кресле и читать электронные таблицы о… рынках капитала. Но теперь он с такой позицией оказался в меньшинстве. Медленно шло движение от творчества к творческому управлению деньгами.

В те недели, когда сделка Итана находилась в разработке, его финансовый планировщик после собрания высказал ему мысль:

– На вашем месте в случае успеха шоу я бы всерьез задумался о коллекционировании работ Питера Клонского.

– Кого?

– Картины мороженого. Постоянно слышу его имя. Работы большие, пышные и по-хорошему вульгарные, они точно будут высоко оцениваться.

– Раньше люди ценили художественные работы. Теперь работы оцениваются? Вот к чему мы пришли? Впрочем, может, всегда так и было, просто я наивный.

Финансовый планировщик рассмеялся, но Итан беспокойно задавался вопросом, не считают ли его самого художником, чьи работы будут высоко оцениваться. Конечно считали, Гил ему так же сказал. В тот миг, когда он отправил свое шоу в полную восприимчивых хихикающих руководителей комнату, он вошел в кровяной поток денег и торговли. Чистота ничего не значила, как, наверное, и всегда. В самом слове звучали религиозные нотки. Итан знал женщину, которая называла себя писателем, но когда ее спрашивали, что она написала, отвечала:

– Я пишу только для себя.

Затем она с любовью показывала свой стеганый дневник, и когда ее просили почитать, отказывалась, говорила, что это только для нее. Но можно ли считаться художником, если никто не видит твою продукцию? Сам Итан был продуктом, и он позволял и себе, и своим работам поддаваться перспективе будущих денег. Может быть, он когда-нибудь будет владеть Питером Клонским. Он даже не видел картин Питера Клонского, но вдруг со стыдом осознал, что хочет приобрести его работу.

Что касается Кэти Киплинджер, то на рынках капитала, возможно, манипуляции деньгами и рынками давали ей тот же выпуск эндорфинов, что когда-то танцы. Итан тихо поддерживал с ней связь в течение нескольких лет, но как будто в основном хотел помочь ей оправиться от дерьмового времени, которое она провела с Гудменом в ту ночь в «Таверне на лужайке». Трудно сказать, в чем была проблема Кэти: она была бедной девочкой, и стала бедной женщиной. Она снова сошлась с Троем Мейсоном, который теперь был солистом «Театра танца Элвина Эйли». Итан задумывался, встречались ли они еще или уже нет. Обычно редко остаются с людьми, с которыми были в подростковые годы, Эш и Итан в этом плане странные. Время прошло, и теперь Итан и Кэти вообще не общались. Кажется, она больше не хотела иметь ничего общего с ним, или с тем, что считала дурной частью своей жизни. Он предположил, что она все еще в городе, копит и приумножает свое состояние, а также чужое.

Все богатые люди города жили хорошо посреди мрачной жизни. Город составлял настоящий парадокс, хотя, возможно, так оно всегда было. Здесь можно жить припеваючи, пока мир вокруг разваливается на части. Тут можно попасть на неописуемо грустную поминальную службу гея-продюсера за тридцать, на котором оперная певица исполняет ту самую арию из «Валли», уже ставшую клише, но все равно от которой каждый раз сжимается сердце. На приеме, среди людей, некоторые из которых точно уже обречены, пьют прекрасное вино и едят креветки на гриле, а затем выходят на улицу и видят всех этих озабоченных горожан с сумками из магазинов и бездомных, которые лежат посреди дороги на импровизированных постелях, так что их приходится обходить. Улицы дышат беспокойством и страхом, и город не является местом, которое можно вспоминать с теплой ностальгией – правда, рынки тогда взлетели, и если правильно вложиться, можно было увеличить состояние в несколько раз и купить квартиру с окнами, из которых не виден хаос.

Но именно из-за того, чем город являлся в то время, Итан Фигмен должен был там остаться. Даже когда студия утвердила его шоу, работать над ним надлежало в Нью-Йорке.

Прежде всего, он знал, что независимо от того, насколько ужасен Нью-Йорк, город будет его вдохновлять. Он любил это разбитое, переполненное, живущее конкуренцией место, где он провел всю свою жизнь, и где жил Уолли Фигмен, по крайней мере, когда он находился в нашем мире. Но было еще кое-что, нечто, что он еще не обсуждал с Эш. И теперь, после японского ужина, он решился.

– Я знаю, что Нью-Йорк – унитаз, дорогой фарфоровый унитаз, – сказал он ей. – Но это неважно, потому что ты в любом случае не можешь уехать.

– О чем ты?

– Ты так не поступишь с родителями. Я бы с ними так не поступил – не забрал бы тебя от них. Сначала они потеряли Гудмена, а теперь тебя? Это слишком. Это несправедливо.

– Они не потеряют меня, – сказала Эш. – Это не одно и то же. Я всего-то буду в Лос-Анджелесе.

Итан плюхнулся на спину на футон.

– Я постоянно думаю о твоем брате и задаюсь вопросом, где он, черт возьми, сейчас, – сказал он. – В смысле, прямо сейчас, где Гудмен? Что он делает? Он обедает? Ужинает? Завтракает? Испражняется? Занимается сексом?

Эш промолчала.

– Разве ты не задумываешься? – спросил он.

– Конечно, задумываюсь.

Но она все же не ответила.

– Разве не так? – повторил он.

– Да, – наконец сказал Эш. – Очевидно же. Хотя нет, – добавила она, – как будто он – Итан Патц.

Итан задумался об этом сравнении. Патц был семилетним мальчиком, который исчез в Сохо в 1979 году в первый день, когда ему разрешили одному ходить на остановку автобуса. Ребенок стал ориентиром, символом вновь пугающего города. Его родители, что характерно, были художниками. Но сравнение не очень удачное, потому что с Итаном Патцом ничего хорошего случиться не могло. Однако Гудмен Вулф мог быть где угодно и заниматься чем угодно.

– Я знаю. Просто ты так странно об этом говоришь, – сказал Итан.

– Это вообще странная тема, – сказала Эш жестким голосом, который он редко слышал от нее и не любил.

– Знаешь, недавно мне снился Гудмен. Я хотел тебе рассказать, – сказал Итан. – Он находился в нашей квартире, и ему было семнадцать. Я попытался спросить его, почему он решил, что ему нужно уйти, и где он сейчас. Но он не сказал мне. Он вообще не разговаривал. Был совершенно немым.

– Хм, – сказала Эш. – Звучит очень напряженно.

– Ты бы отдала все, чтобы узнать, где он? Все ли с ним хорошо?

– Конечно.

– Представь, что в один момент просто исчезаешь и больше не появляешься. Кто так делает? Какой человек обрекает свою семью и друзей на такие страдания? Иногда я думаю, что, может быть, он был намного более испорчен, чем мы думали. Может он вообще был, например, социопатом.

– Мой брат не был социопатом.

– Ну ладно, но мы понятия не имеем о том, с чем тогда имели дело. Мы были детьми. Глупыми. Верили всему, что нам говорят.

– Итан.

Он был неожиданно взволнован – эта тема всегда приводила его в такое состояние.

– Просто все осталось нерешенным, нераскрытым, – сказал он.

– Да, это правда. Но он невиновен. И должен был состояться суд, – сказала Эш. – Дик Педди защитил бы его. Успешно.

– Да, должен был состояться, но Гудмен убедился, что суда не будет. Так кто знает, что случилось? Это же всегда было тайной? Если мы о чем-то молчим, не значит, что этого нет. И, может быть, нам действительно стоит посмотреть фактам в лицо.

– Почему нам точно стоит сделать это? – спросила она.

Итан посмотрел на нее, он застал ее врасплох.

– Не знаю, разве не лучше знать, чем не знать? В смысле, как правило, в жизни. Вряд ли можно что-то изменить, но, по крайней мере, когда есть информация, можно с чистой совестью думать: «Ну, вот так оно, значит». Разве не в этом посыл твоей маленькой книги? «Драма одаренного ребенка»? Что надо знать, что на самом деле произошло в прошлом, чтобы жить честно сейчас?

– Моя маленькая книга? Боже, ты снисходителен.

– Прости. Но мы могли нанять частных детективов. Не задумывалась о таком варианте? Теперь у меня будут деньги, конечно, пока утвержден всего один сезон, но денег будет достаточно. Мы можем нанять первоклассного сыщика, и я…

– Пожалуйста, хватит, – сказала Эш, а затем ее лицо стало мягким и неаккуратным, как всегда перед плачем.

– Я сказала тебе, Итан, мне не нравится обсуждать моего брата, это слишком сильно меня расстраивает. Он был в моей жизни каждую минуту каждого дня, а потом пропал. У тебя нет братьев и сестер, поэтому тебе не понять. У Гудмена был огромный потенциал – просто он его не успел раскрыл. Он бы сумел стать кем-то, я уверена. Но он так ничего и не сделал, и это одна из самых печальных вещей в моей жизни.

– Ты не знаешь о нем ничего доподлинно, – сказал Итан.

– Ты думаешь, он отправился строить новый музей, или небоскреб, или «Дом над водопадом»? Очень сомневаюсь, – резко сказала она. – Почему ты так поступаешь со мной? Мы не можем просто внезапно взять и «найти» его. Даже если найдем, это создаст ему новые юридические трудности. Его обязательно отправят в тюрьму за то, что он не явился суд. Они отнесутся к нему очень сурово, без всякого милосердия. Он и так наверняка живет очень ограниченной, сломанной жизнью. Почему нельзя просто оставить его в покое? Или ты хочешь меня мучать?

Потом она расплакалась и отвернулась от него, что сразу же привело его в ужас: он боялся потерять ее, как почти потерял ее в колледже. Когда, наконец, они снова сошлись, он был так счастлив, что понимал – он не хочет снова оказаться в такой ситуации. Он больше не мог ее потерять. Ему нужно ощущать ее заботу, чувствовать, как ее рука скользит в его руку. Он нуждался в ней, чтобы она напоминала использовать дезодорант, а не только горный хрусталь, который, как божился его приятель по художественной школе, так же хорош (но это не так). Ему нужны ее красота, спокойствие, уравновешенность и советы. Ему нужна Эш Вулф, которая поможет ему прожить эту жизнь.

Итак, теперь, бессмысленно уткнувшись в древний вопрос о Гудмене Вулфе, о том, где он был и что именно он сделал с Кэти Киплинджер, Итан Фигмен сказал своей девушке, что ему очень жаль, он забыл, как это ее ранит. Нет, нет, исправился он секунду спустя, конечно, он не забыл. Просто иногда испытывает трудности с тем, чтобы различить, что следует произносить вслух, а что держать при себе.

Странно, конечно, что Эш никогда не хотела говорить о том, что Гудмен сбежал перед судом. Не говорить об этом значило абсолютное отрицание, и этим занималась вся семья. Время от времени, когда они с Эш отправлялись к Вулфам на обед, либо Бетси, либо Гил могли вскользь упомянуть имя Гудмена, и облако грусти сразу же повисало над ними несколько минут, а затем рассеивалось. Возможно, Гудмен действительно мертв. Он мог быть где угодно в мире, или нигде.

Итан старался больше никогда не расстраивать ее. Он оставил мысли на этот счет при себе. Встряв в череду идеалистических ассоциаций, он ляпнул не то и, как стало ясно потом, испортил вечер, праздничный японский обед и захватывающий секс на десерт, а затем, естественно, спокойное время после секса, которое для него обычно было самым счастливым – но не сегодня.

9

Деннис Хэндлер-Бойд вышел на улицу с определенной целью. Ранним весенним утром он отправился в конец квартала к газетному киоску и купил популярный финансовый журнал, который поступил в продажу на рассвете. В майском выпуске 1986 года журнал Media Now, о котором Жюль слыхом не слыхивала, вынес на обложку список ста самых влиятельных людей на телевидении. Деннис пролистнул номер, нашел что хотел, затем повернулся и пошел домой к Жюль, которая углядела его сверху из окна, а когда он появился в вестибюле, уже выскочила из квартиры прямо в пижаме и смотрела вниз с высоты пяти лестничных пролетов.

– Ну что? – крикнула она поднимавшемуся Деннису.

Он посмотрел вверх и рассмеялся.

– Не терпится? Подожди, я хоть поднимусь.

– Говори оттуда.

– Девяносто восемь, – объявил Деннис.

– Из ста? – крикнула Жюль. – Это хорошо? Что-то не похоже.

– Это очень хорошо, – крикнул он в ответ. – Одно то, что он в списке, значит, что его признали.

– А деньги? – спросила она. Разумеется, это было важно.

– С этим сложнее, – ответил Деннис.

– Почему сложнее? – она чуть ли не надрывалась.

– Хватит орать, – крикнул он. – Подожди ты пару секунд.

Когда Деннис добрался до пятого этажа, Жюль успела вернуться в квартиру. В свои 27 лет они оба выросли из нее, из этой квартиры в доме без лифта на 84-й Западной улице, совсем рядом с домом, где когда-то жил Деннис. Их жилище без конца подвергалось набегам мышей – те словно глумились над ними, отплясывая, как марионетки, вокруг расставленных ловушек. Но арендная плата была по карману, а переехать не получалось. Жюль училась в школе соцработы и, кроме того, отрабатывала практику в психбольнице Бронкса, под бдительным контролем принимая пациентов. Деннис недавно устроился УЗИ-специалистом в «МетроКэр», клинику неподалеку. Рабочие дни у обоих проходили в бешеном темпе и тянулись бесконечно долго, но заработок, несмотря на это, оставлял желать лучшего.

Они поженились в начале года. Скромную церемонию бракосочетания в греческой таверне в Гринвич-Виллидж провела женщина-судья. Пришли Эш, Итан, Джона, Луи, друживший с Деннисом со студенческих времен, и еще Хэндлеры и Бойды. Денег у обеих семей не было, и, здраво рассудив, свадьбу отпраздновали без затей. Из Лонг-Айленда приехала сестра Жюль Эллен с мужем Марком, а широкоплечие братья Денниса в темных костюмах не могли дождаться, когда смогут наконец снять галстуки. Лоис Хэндлер в бирюзовом платье, купленном в Хеквилле, в магазине «Дресс Бэрн», казалась такой маленькой, робкой.

– Папа был бы счастлив поздравить тебя сегодня, – сказала она, и Жюль не сразу сообразила – чей папа? И вдруг вспомнила: ну как же, мой. В мыслях она редко называла Уоррена Хэндлера «папой». Он был «отцом», а еще чаще – «моим отцом, который умер, когда мне было пятнадцать». Она предпочитала держаться от него подальше, и когда мать заговорила о нем в таверне, Жюль подумала: «Был бы он счастлив, кто знает?» Ему не довелось увидеть ее взрослой женщиной – только странноватой девчонкой со смешными волосами. Он не знал ее и под именем Жюль – только Джули. Так грустно думать о нем именно сегодня, когда она соединяет свою судьбу с человеком, обещающим быть с ней рядом всю жизнь. Выдержав паузу, Жюль отвернулась от матери и обняла законного мужа, который успел снять пиджак. Спина у него была теплой и широкой, как кровать.

В разгар свадебного обеда Эш встала и постучала по своему стакану для воды.

– Мы собрались здесь, – сказала она, – благодаря Жюль и Деннису. На днях, думая, какой тост произнести в честь моей лучшей подруги и ее жениха… – тут женщины обменялись улыбками, так непривычно и волнующе прозвучало это слово. У меня есть жених, подумала Жюль, и Эш подтверждает его наличие. – …я поняла, что Деннис – это твердое вещество, а Жюль – жидкость, – продолжала Эш. – Вряд ли среди нас есть ученые, но я уверена: тому, как они нашли и полюбили друг друга, есть некое химическое объяснение. И как бы то ни было, я очень рада, что они это сделали.

Влажными глазами она посмотрела на Жюль.

– Я не потеряю тебя, – сказала Эш. – Замужество – не тот случай. Здесь происходит нечто иное. Так получается, что твоя самая близкая подруга обретает в жизни новый смысл. Никого на свете я не знаю лучше, чем Жюль Хэндлер… прошу прощения, Жюль Хэндлер-Бойд, королеву дефиса. Твердое вещество и жидкость соединились и образовали… ну, не газ, конечно, это не слишком приятно звучит… – Все рассмеялись. – Но какое-то сильное вещество, которое всем нам необходимо, и которое мы все любим.

Эш села, улыбаясь сквозь слезы, и Жюль, а за ней и Деннис встали и поцеловали ее. Последовали и другие тосты. Джона пожалел, что занимается робототехникой, но не в состоянии заменить Денниса и Жюль роботами, которые тянули бы бытовую лямку, пока настоящие Деннис и Жюль веселятся и развлекаются. Один из братьев Денниса рассказал анекдот про скобяную лавку, но Жюль не поняла юмора. Больше всего ей запомнился тост Эш, которая всегда знала, что сказать, и говорила от души.

Через два месяца Эш с Итаном сыграли свадьбу в ресторане «Водный клуб». Пришло 150 гостей, и пока все любовались сверкающей Ист-Ривер, над их головами проплывали разделанные омары. Вулфы явно не поскупились, и подспудно ощущалось, что если бы Гудмен не исчез, семья не стала бы затевать такую грандиозную свадьбу. Родители устроили праздник единственному оставшемуся с ними ребенку. Но, разумеется, Гудмен, вопреки всеобщему мнению, не был для них полностью потерян. Бетси и Гил Вулф иногда ездили к сыну в Европу. Вскоре они собирались туда вновь, и Жюль подумала, что они непременно прихватят с собой свадебные фотографии и покажут ему. Так что на самом деле он не совсем пропал, и, хоть и с натяжкой, но можно сказать, что он не пропустил все на свете. Даже Эш раз в пару лет удавалось повидаться с братом. Когда в 1981 году она окончила Йельский университет, Вулфы отправились всей семьей в Париж, а Итана от участия в этой поездке отговорили. Эш дала понять, что для нее самой путешествовать с Гилом и Бетси – тоска зеленая, и убедила Итана, что ему повезло избавиться от обязанности с ними ехать. Кому это вообще надо – ехать в Европу с родителями своей подруги? Эш рассказала Жюль об этих планах заранее: родители сняли квартиру в седьмом округе, и Гудмен их там встретит. С поддельным паспортом он без помех мог перемещаться по всей Европе, и для будущих семейных встреч открывались разнообразные возможности. Домой Эш возвратилась переполненная чувствами и в приподнятом настроении.

Для полного счастья Эш на свадьбе недоставало брата. Когда Эш с Итаном во время обеда обходили гостей, Эш, шурша платьем и коснувшись лица Жюль гирляндой из белых цветов в волосах, склонилась и прошептала:

– Знаешь, что я сейчас делаю?

– Что? – спросила Жюль.

– Делаю вид, будто он здесь.

И Эш ушла развлекать других гостей. Эш делала вид, будто Гудмен здесь, и тем самым свадьба, вдобавок ко всей своей роскоши, обретала оттенок завершенности.

Жюль произнесла тост в честь Эш, сказав, как повезло Эш и Итану найти друг друга.

– Они лучшие из всех, кого я знаю, – призналась она на весь большой светлый зал. Затем настало время пошутить.

– А сейчас, – объявила она, – я исполню моноспектакль по пьесе, которую Эш написала в школе. «В оба конца», без сокращений. Если кому-нибудь нужно в туалет, идите сейчас. Времени уйдет много.

Прокатилась волна смеха, лицо Жюль, как всегда, вспыхнуло, и усевшись на свое место она выпила большой стакан воды со льдом.

Семейная жизнь, как оказалось, не особенно отличалась от прежней, ну разве что хотелось не расти, а хотя бы прочно встать на ноги. Жюль и Деннис, выбрав профессии, которые требовали, соответственно, компромиссов и практичности, понимали, что не добьются таких результатов, каких достигали их лучшие друзья, однако верили, что все наладится и со временем удастся преодолеть нынешние тяготы – безденежье, изнурительный труд и учебу. А пока, на заре своего брака, Жюль и Деннис, которым было уже под тридцать, существовали на грани нищеты, влезали в долги по кредиткам, постоянно тревожились, смогут ли заплатить за квартиру, не могли провести кабельное телевидение. Но все было замечательно, ведь они не сомневались, что со временем обязательно разбогатеют.

Через пятнадцать лет, вскоре после 11 сентября, они с Эш, Итаном, Джоной и его другом Робертом Такахаси, который занимался защитой прав ВИЧ-инфицированных, сидели в одном из тех уличных кафе, которые всегда преуспевали в погожие осенние дни, а во вторую половину того сентября вдобавок еще сильнее притягивали потрясенных и стремящихся сплотиться горожан. Все дружно признались, что еще совсем недавно были уверены: Соединенным Штатам ничего не грозит, как будто они заколдованы. Эш сказала:

– В глубине души я верила, что наше правительство защищает страну и людей чем-то вроде невидимого купола. По крайней мере в переносном смысле слова. А сейчас я поняла, что ничего такого и в помине не было.

Весь вечер прошел под девизом хрупкости. Никому из них не давали покоя образы стеклянного купола, бьющихся окон. Три пары разойдутся по домам чадящей удушливой ночью, размышляя о том, как все преходяще, продолжая ту мысль, которая впервые пришла к ним, когда они еще были подростками в летнем лагере и прощались в конце лета, присматриваясь к сущему, устремляясь в будущее.

А в 1986 году, задолго до того, как Эш призналась в наивной фантазии о невидимом куполе, казалось, что похожий купол раскинулся над новой, полной надежд совместной жизнью Денниса и Жюль. Оба считали, что они, молодожены, а в конечном счете, как они надеялись, семья, отыщут путь к достатку и стабильности. Пока же невидимый купол оберегал их от нищеты и бед. Деннис получил профессию, которая предполагала медицинскую страховку, а это было существенно. Иногда он курил сигары с коллегами – в их разношерстную компанию входили белые, чернокожие и латиноамериканцы. По выходным, как прежде, играл в футбол в парке, откуда возвращался потный, перепачканный травой и довольный. Они с Жюль, которая все еще подчинялась привычному ритму академического календаря и все время готовилась то к одному, то к другому экзамену, верили, что все наладится, ведь они сравнительно молоды, привлекательны, образованны, и в совместную жизнь вступили счастливыми, а ингибитор МАО, «тьфу, тьфу, тьфу», Деннису помогал хорошо.

Крепкая дружба Эш и Жюль незаметно стала более зрелой, в разговорах они затрагивали все новые и новые темы, обсуждали новых людей, с которыми общались, чаще говорили о политике: Эш и феминизм восьмидесятых, Жюль и экономика психических заболеваний, с которой она столкнулась в психбольнице Бронкса. Свою дружбу они по-прежнему ставили выше многих вещей. И Жюль, и Эш старались почаще видеться с Джоной, но он был вечно занят своими роботами, да и с Робертом Такахаси у него только начинались отношения, так что он всегда спешил к нему.

Поскольку Жюль и Эш нуждались друг в друге, оба мужа уступали. В такие моменты мужчинам вроде бы даже нравится отходить в сторону, памятуя о том, что между женщинами складывается такая общность, какую мужчины ощущают редко.

– Мы как лесбиянки без лесбийских отношений, – заметила однажды Эш, когда они, валяясь на кровати Жюль и Денниса, смотрели по телевизору дневное ток-шоу.

Общаясь, они находили друг у друга поддержку. Их дружба стала своеобразной крепостью для их семей, дополнительным защитным слоем. Шоу отнимало у Итана много времени – чтение сценария раз в неделю, озвучка, производственные совещания, конференции с каналом и еще столько всего, что Эш, казалось, нуждалась в Жюль больше обычного. Она часто звонила Жюль по ночам, когда Итан работал в студии со сценаристами, аниматорами, художниками-раскадровщиками, разработчиками фона, корректорами, хронометражистами и другими людьми, общими усилиями которых создавалась «Фигляндия».

Как-то, вскоре после своей свадьбы, Эш позвала Жюль в магазин интим-игрушек для женщин «Евин сад».

– Хоть мы с тобой и при деле, без вибраторов нам нельзя, – сказала Эш. – Бедным мужчинам не утолить нашу ненасытность.

Жюль и Деннис только что поженились, и сексом занимались регулярно, страстно, с полной отдачей. Эш с Итаном, вероятно, тоже. Но Эш – «как феминистка», сказала она, подмигнув, поскольку феминизм здесь был ни при чем, – хотела еще кое-чего.

– Это все равно что собственные деньги, у женщины они должны быть всегда, – аргументировала Эш.

Магазин находился в офисном здании на 57-й Западной улице, и когда нажимаешь на кнопку с цифрой 12, всем в лифте ясно, куда ты собралась. Место известное, но без пошлого оттенка, характерного для прочих нью-йоркских магазинов с интим-товарами. Вместо этого магазин изначально создавался как феминистский проект, еще в искренние семидесятые, когда женщины пополняли ряды трудящихся и обнаруживали, что у них есть клиторы. («Надеюсь, это происходило не одновременно, – сострила Жюль. – Иначе недолго и с работы вылететь».) При Рейгане еще ощущались печальные отголоски той странно ушедшей эпохи и можно было пойти с лучшей подругой в гостеприимный магазин интим-игрушек в безымянном офисном здании и трястись там от смеха, как девчонка-подросток и в то же время как взрослая женщина, зная, что не придется выбирать между той и другой, потому что они обе в тебе.

– Вам помочь? – обратилась к ним женщина, словно бы сошедшая со страниц брошюры «Наши тела, мы сами».

Эш и Жюль выслушали ее рассказ о вибраторах и в итоге выбрали одну и ту же модель, прозрачную причудливо-нелепую желеобразную розовую штуковину под названием «Забавушка», а к ней пальчиковые батарейки по бешеной цене. Дома, оставаясь одна, Жюль несколько раз пользовалась вибратором, с оглядкой, смущаясь, и, бывало, они с Эш говорили друг другу: «Я недавно встречалась с Забавушкой» или «Ты чем-то расстроена. Не хочешь позабавиться?» или «Угадай, с кем я виделась прошлой ночью? С давней подругой, Забавушкой. Помнишь ее? Она всегда умела поднять настроение». Но со временем забот становилось все больше, и подобные шутки звучали все реже, а затем и вовсе прекратились. Жюль закинула вибратор в шкаф и забыла о нем. Отыскалась «Забавушка» через восемь лет, когда разбирали вещи в шкафу, и к тому времени одна из батареек взорвалась и разъела всю розовую мягкую резину.

Но дружба оставалась неприкосновенной, нерушимой. Она служила опорой для обеих семей, и все четверо это понимали. С Итаном Жюль дружила иначе, менее открыто и прямолинейно, более странно и безмолвно, эту дружбу сложнее было перенести во взрослую жизнь, по крайней мере в присутствии Денниса и Эш. Обе пары через многое прошли плечом к плечу, привыкли быть рядом. Все они вместе приехали в Нью-Йорк, а теперь неожиданная разница между ними стала раздражающе очевидной. Разница эта обозначилась давно, но стоило Жюль сейчас, секундой раньше, узнать место Итана в списке, опубликованном в финансовом журнале, ее кольнула мысль о том, что вряд ли их с Деннисом жизнь станет когда-нибудь достаточно значимой, чтобы ее можно было терпеть, по крайней мере пока эти двое остаются их лучшими друзьями. Жюль и Деннис успели уже убедиться, что Итан Фигмен очень удачлив и талантлив… но влиятельный? Итан? Его такие вещи вообще не волновали.

Он носил футболки с котом Феликсом и Пиноккио и по-прежнему рисовал в блокнотике на пружинках. Влиятельность подразумевает нечто иное. Никто из них не годился на эту роль, к власти они ничуть не стремились. Да и за большими деньгами не гнались, если уж на то пошло, хотя Жюль отдавала себе отчет в том, что они с Деннисом еле сводят концы с концами. Со дня на день им понадобятся деньги. По правде, они нужны прямо сейчас. Ей просто пока не хотелось об этом думать, это было по-детски, конечно, но в чем-то и прекрасно. В городе так много бедняков, которым нужна психологическая помощь. Она даже мысли не допускала, чтобы повысить расценки и лечить богатых. Да она и не смогла бы с ними работать, померла бы от зависти. Город помешался на деньгах. Ни о чем другом люди не могли говорить, и никто этого не стеснялся. Пару лет назад Итан заметил, что вдруг стало допустимо говорить о деньгах, на новый лад.

В колледже Жюль знала парня, многообещающего тенора, который теперь променял свои оперные мечты на посредничество на бирже. Он хвастался, что сколотил нехилые деньжишки и раз в неделю пел в гей-хоре, двух зайцев поймал. Но зарабатывать деньги ради денег, превращать их в самоцель было противно Жюль, как и Итану. Менялся ли Итан? Ощущал ли себя по-другому, живя совершенно другой жизнью? Вот здесь она напомнила себе, что большие заработки вовсе не означают любви к деньгам. Хотя, подумала она, если бы у нее были деньги, она бы их тоже любила.

Деннис вошел в гостиную, где Жюль сидела на удивительно симпатичном диванчике, который они подобрали на улице.

– Давай же, – поторопила она. – Рассказывай про список.

– Девяносто восьмая позиция – это отлично, – сказал Деннис. – Вспомни, мы даже не знали, будет ли он вообще в списке. Он же новичок в этом деле.

Затем он сообщил, сколько по оценкам у Итана денег, сумма была указана рядом с его именем в списке. Цифра с точки зрения обычных людей была очень большой. Над ней, однако, стояла звездочка, и сноска внизу страницы поясняла, что эта сумма значительно меньше, чем состояние большинства других, кто оказался в списке рядом с ним. Но, отмечал журнал, Итан считается одним из ста наиболее влиятельных людей на телевидении, потому что в ближайшие несколько лет «Фигляндию», уже так полюбившуюся зрителям, вполне возможно, хотя никаких гарантий нет, начнут продавать местным станциям по всей стране.

Итан уже объяснял Жюль, что по-настоящему крупное состояние на телевидении сколачивают, если программа длится пять сезонов – почти сто серий, – поскольку именно тогда начинается ее коммерческое распространение. К четвертому сезону, говорил он, уже неплохо себе представляешь перспективу. Он понятия не имел, произойдет ли это с его программой, и предполагал, что вряд ли.

– Шансов мало, – говорил он. – Здесь как повезет. Меня удивляет, что в этом сезоне мы вообще продержались. Отзывы были хорошие, но рейтинг далеко не звездный.

Но, возможно, он скромничал. Привирал, стесняясь обсуждать с Жюль, будущей медицинской соцработницей и женой УЗИ-специалиста, то блистательное направление, в каком уверенно продвигалась его собственная жизнь. Ни разу он не сказал: «Ну не странно ли, что со мной такое случилось? Не похоже на бред сумасшедшего? Может, пора лезть на крышу и орать?» Или: «Не бойся, я не превращусь в эдакого ублюдка с тугим кошельком, которых мы все терпеть не можем. Никаких «Феррари» у меня не будет».

Он не торжествовал, даже напрямую не упоминал о происходящем – разве что вскользь, смущенно. Но большую часть времени он не поднимал головы от стола, прорабатывая многочисленные детали своего шоу.

Будущее, говорил Итан, всегда неопределенно. Но редакторы, составившие список топ-100, были настроены оптимистичнее. Они уже прочили «Фигляндии» коммерческое распространение и довольно уверенно заявляли, что даже нынешнее влияние Итана (пока, впрочем, намного более существенное, чем его состояние) огромно. Опубликованная цифра совершенно не соответствовала образу жизни Итана и Эш, они ничем не выдавали, что настолько богаты.

– Наш влиятельный друг, – сказала Жюль. – Вот черт.

– Почему «черт»?

– Не представляю, что теперь о нем думать.

– Зачем тебе что-то думать? – спросил Деннис.

– Нельзя им рассказывать, что мы специально изучали этот список, – сказала она. Эш как-то мимоходом упоминала о журнале, они с Итаном знали, что выходит номер, но не знали, попадет ли туда Итан. – Они подумают, что мы его высматривали, только бы не пропустить. Что стараемся держать руку на пульсе без его ведома.

– А ведь именно этим мы и занимались, – сказал Деннис. – Ну и ладно. Это не преступление. Просто немного по-свински выглядит. И слегка навязчиво.

– Мне всего лишь хотелось узнать, с чем мы имеем дело, – возразила Жюль. – В том числе и в денежном смысле, хоть я и понимаю, что по сравнению с другими в списке у него не так уж много денег. Но, очевидно, через несколько лет станет гораздо больше. Когда начнется коммерческое распространение. Если начнется. Итан говорит, вряд ли. Его шоу скорее престижно, чем доходно. Все дело в доле на рынке. Боже, я рассуждаю так, будто понимаю, о чем говорю… «доля на рынке»… понятия не имею, что это.

– Вот мы и разнюхали кое-что о влиятельности и доходах нашего старого друга, – подытожил Деннис, – и теперь можем подумать о чем-нибудь другом. Ты сегодня едешь в Бронкс? Эту кореянку еще не выписали из больницы?

Он был готов сменить тему, поговорить о работе. Он спрашивал о пациентке Жюль, милой, невнятно говорящей девочке-подростке, которую положили в больницу после того, как она попыталась свести счеты с жизнью. Жюль каждый день ходила в больницу и просто разговаривала с ней, а иногда даже пыталась ее «расколоть», как она это называла, хотя, наверно, и не совсем удачно. Она ответила Деннису, что пойдет в больницу позже. Но ей все не давал покоя Итан. Наверное, от этой темы она уже никуда не денется. Прямо сейчас в самом центре города, в Трайбеке, в просторной двухквартирной мансарде с наливными полами, куда переехали тоже недавно поженившиеся Итан и Эш, должно быть, эти последние проснулись и потопали по этому самому полу к камерному холодильнику, роскошному, сумасбродному приобретению, которым они поначалу щеголяли перед друзьями смущенно и с детской гордостью.

– Словами не передать, какое удовольствие мне доставляет этот умопомрачительный агрегат, – поделился Итан.

– Осмелюсь предположить, – сказала Эш, – тут все дело в том, что когда его мать бросила отца, холодильник безнадежно опустел. Знаете, что там держал его отец? Сардины и маргарин. А теперь Итан входит в холодильник и может выбирать себя яства, которые смотрят на него со всех сторон. Не то чтобы это могло возместить ему упущенное, но попытка не пытка.

– Это она вычитала в «Драме одаренного ребенка», – невозмутимо сострил Итан.

Деннис тяжело плюхнулся рядом с Жюль на маленький, набитый поролоном диванчик, отчего дешевенький предмет мебели чуть не сложился пополам. Деннис сбросил ботинки, снял носки и, положив ногу на ногу, удобно пристроил босую ногу на колени Жюль.

– Массаж стоп? – сказал он. – За плату.

– А сколько заплатишь?

– Сколько Итан имеет в час.

– Идет, – согласилась она. – Лучше наличными, но можно и золотым слитком, тоже неплохо.

Она стала разминать снизу и по бокам большие холодные ступни со вздувшимися венами, иногда напоминавшие ей ноги мертвеца.

– О-о, превосходно, – сказал он. – Просто превосходно. Ты точно знаешь, что мне нужно.

Жюль Хэндлер-Бойд растирала ступню мужа старательно, а через минуту уже немного садистски. От кроссовок, в которых Деннис играл в тачбол, ступни у него загрубели. Он закрыл глаза и издал что-то вроде мурлыканья довольного кота. После знакомства с журналом они стали лучше понимать силу Итана в этой жизни и нынешние показатели его богатства, которое своим чередом, если ничто не помешает, будет расти бешеными темпами. Но сюда уже входит его доля в доходах не только от самого шоу, но и от каждой проданной футболки, рюкзака, брелока, мягкой игрушки, пляжного полотенца, ластика с символикой «Фигляндии».

– Из всего этого я делаю вывод, – говорила Жюль, разминая мужу ступню, – что он живет в каком-то другом мире, а значит, и Эш тоже. И когда мы приглашаем их к себе, они, наверно, говорят друг другу: «О, нет, только не это. Мы их любим, но неужели мы должны тащиться в эту дыру с дешевой мебелью, где одни ступеньки чего стоят?» Почему мы раньше этого не понимали? Как мы сквозь землю не провалились до сих пор, ума не приложу. Им не нравится приходить к нам, Деннис. А когда мы вместе ходим обедать и Итан хватается за счет, а мы говорим: «Нет, нет, Итан, не нужно, каждый платит за себя», – как нелепо это с нашей стороны. Как жалко это выглядит. Он это понимал, а мы нет. Он любезно не настаивал, и все.

– Ему, наверно, совершенно не хочется ходить с нами в рестораны для обычных людей, – продолжала она. – Помнишь, в прошлом месяце ходили в турецкий ресторан? Мне не давал покоя фирменный кебаб. Боже мой, ну и подали его с нарезанным салатом и лепешками из микроволновки. Какое испытание для Итана Фигмена!

– К чему ты это все, Жюль?

– Эш с Итаном теперь могут обойтись без фирменного кебаба. А точнее, они обойдутся без нас. Мы никогда не стали бы друзьями, если бы познакомились сейчас. Представь, им говорят: познакомьтесь, очень славные люди – она учится на социального работника, а он специалист по УЗИ. Так они и прониклись симпатией! Поэтому лучше всего знакомиться в детстве – дружить начинаешь просто с тем, кто тебе нравится и кому нравишься ты. Но с возрастом детская дружба начинает тяготить, с друзьями и поговорить уже не о чем, разве что сказать: «Помнишь, как твоя мама пришла домой, а мы никакие. Вот умора». Если не дорожишь памятью о прошлом, отношения лучше разорвать. Когда шоу Итана войдет в коммерческий оборот, станет еще сложнее. Будь я более приличным человеком, я не стала бы навязываться. У них есть друзья и помимо нас. Помнишь, мы видели их на ужине?

Деннис кивнул.

– Подходящие люди, – сказал он.

Друзья Эш и Итана были друзьями современного типа. Молодая пара, муж – инвестиционный менеджер, немного старше жены, которая была дизайнером интерьеров и к тому же вела программу по повышению грамотности в Восточном Гарлеме. Оба гибкие и изящные, в льняной одежде, вечер с ними не столько стеснял, сколько угнетал. Инвестиционного менеджера и его жену Жюль и Деннис не интересовали. Им даже в голову не приходило спросить их о чем-нибудь. Тот факт, что весь интерес устремлялся к их персонам, похоже, не был им в новинку. Они спокойно относились к этому одностороннему потоку, и Жюль неожиданно для себя обнаружила, что засыпает их вопросами. «Какой уровень грамотности в стране?» – в каком-то дурмане спрашивала она у жены. И, не успев выслушать ответ, поворачивалась к мужу с вопросом: «С каких пор термин «портфель» относится к деньгам, а не к произведениям искусства? Получается, если человек работает аналитиком, теперь это означает, что он не психотерапевт, а изучает фондовый рынок». Ее выводило из себя их пренебрежительное отношение, а Эш, обычно очень чуткая к чувствам окружающих, так внимательно следила, чтобы всем хватило напитков, что не заметила ни ярости Жюль, ни равнодушия этой парочки. На том ужине Жюль и Деннис были чужими. Все прочие же находились в своей стихии, за оградой, в камерном холодильнике богатства и значимости.

Вечер привел их в уныние, дал понять, что предстоит еще немало, но Жюль с Деннисом никогда не заговаривали об этом. Им бы по дороге из шикарной двухквартирной мансарды посмотреть друг на друга и сказать: «Какие же мы идиоты». Если бы на месте Денниса был Итан, она высказалась бы примерно так: «Мы «Идиотес». Это вроде названия греческой пьесы, какую хотела бы поставить Эш».

Жюль думала об этой парочке и других друзьях, которых Итан с Эш обрели за сравнительно короткое время. Некоторые из их новых друзей работали на телевидении или в кино и ездили с побережья на побережье, как из Манхэттена в Бруклин. Неизвестно где Итан подружился с известным дурашливым фокусником, который как-то на ужине вынул фиги из носа и ушей Итана, а затем стер длинный волос Эш в порошок, который обозвал вулканическим пеплом.

– Как их зовут, эту парочку? – спросила Жюль Денниса. – Инвестиционного менеджера и волонтера-грамотея. Которых я допрашивала, а они плевали на нас с высокой башни и даже ни о чем не спрашивали. Овцу со стручком?

– Овцу со стручком? – рассмеялся Деннис. – Ты как скажешь. Их зовут Шайла и Дункан.

– Точно! – вспомнила и Жюль. – Пускай бы Эш с Итаном водили компанию с Шайлой и Дунканом, и не думали, что обязаны держаться за меня, за нас. Унизительно, насколько их жизнь отличается от нашей. Помнишь тот день в «Стрэнде»?

Пару недель назад Деннис и Жюль тащили по подземному переходу несколько бумажных сумок с книгами, они собирались продать их в огромном знаменитом книжном магазине «Стрэнд», который скупал подержанные книги. Сколько бы ты ни принес, говорил Деннис, они все равно заплатят 58 долларов, но даже ради этого стоит идти.

С 58 долларами в кармане чувствуешь себя увереннее. Когда на улице они пытались втащить свои битком набитые, успевшие разорваться сумки в магазин, им встретились Эш с Итаном – шли под ручку в тот же магазин так просто, поглядеть. Эш несла, держа за веревочку, коробку из булочной. Конечно, с уютно прильнувшими друг к дружке рогаликами.

– Привет, куда собрались? – Эш обрадовалась встрече. – Давайте поможем.

– Да, давайте, – поддержал ее Итан. – У меня максимум час, надо бежать на читку сценария. Я сачкую. А они там меня дожидаются.

– Дожидаются? – переспросила Жюль. – Не заставляй их ждать ради нас. Нам всего лишь надо отнести книги в «Стрэнд».

– Но я не хочу читать сценарий, – возразил он. – Боюсь. Там есть сцена, которую никто не знает, как исправить, просто кошмар. Я бы лучше пошел с вами в «Стрэнд».

Так что Эш с Итаном помогли им внести в магазин сумки, а потом еще стояли с ними в очереди среди тех, кто тоже принес книжки на продажу, а Жюль и Деннису пришлось это терпеть. В очереди стояла парочка наркоманов с явно крадеными подарочными изданиями, вроде такого: «Мис ван дер Роэ: Признание», – мужчина, замызганный, будто из печной трубы вылез, и женщина, стучащая зубами. Тот день в книжном магазине, в одной очереди с наркоманами, был столь откровенно унизителен, что Жюль не говорила об этом с Деннисом. Но теперь, когда она все-таки не сдержалась, он спокойно ответил:

– Ерунда.

– Да, – сказала Жюль. – Когда я сейчас об этом думаю, когда список сулит такие перспективы, я чувствую себя так, будто они видели, как мы продаем собственные почки.

– Они в ужас бы пришли, если бы это услышали, – сказал Деннис. – Разве вы с Эш не лучшие подруги? Разве ты не любишь Итана больше всех остальных мужчин… не считая меня, конечно?

– Да, – сказала Жюль. – Но чем лучше я представляю, насколько изменилась их жизнь, тем лучше понимаю, что они по-прежнему будут делать вид, будто в сущности не изменилось ничего. Теперь я понимаю: когда Итан платит за обед, он просто не хочет, чтобы мы знали всю правду, не хочет ставить нас в неловкое положение.

– И в чем же правда? – спросил Деннис, убирая ногу, которую она оставила в покое.

– В том, что через несколько лет ему уже не придется беспокоиться о заработке. В том, что он до конца жизни сможет делать, что хочет. К этому уже идет. А еще в том, что и Эш сможет делать, что хочет.

– Ну да, скорее всего, – согласился Деннис. – Благодаря ему.

– Точно. Благодаря ему и его влиянию. Ему и его деньгам. Спорю на что угодно, через пару лет Эш тоже сделает карьеру. Ей больше не придется распыляться на мелкие проекты.

Эш пока не особенно везло в режиссуре. Ее резюме мало чем отличалось от резюме сотен выпускниц Лиги Плюща – тех женщин, которые стремились «в искусство» и жили в ожидании внезапного взлета, когда «искусство», это туманное место, распахнет перед ними двери. Несмотря на связи, приобретенные в детстве, в Йельском университете и городе, Эш бралась за низкооплачиваемую либо вовсе не оплачиваемую работу в театре, когда предлагали. Поставила несколько одноактных пьес в доме престарелых. Вместе с двумя друзьями по колледжу в самом оживленном месте Центрального вокзала готовила «живое» представление под названием «Пассажиры», к досаде настоящих пассажиров, которые были вынуждены обходить их, чтобы попасть на свой поезд. Но это все были случайные подработки, а тем временем Эш делала наброски представлений феминистской направленности, которые ей хотелось поставить – «Лисистрата» на современный лад, вечер, посвященный драматургу Кэрил Черчилль, – читала толстые сложные книги по теории русского театра, и жизнью была довольна, не падала духом и о деньгах не волновалась.

– Ты не можешь знать, как за пару лет сложится ее карьера, – не согласился Деннис.

– Могу. И знаю.

На Жюль словно снизошло озарение, какого не случалось до сих пор. Она поняла, что один только талант ничего никогда не решает. Решают всегда деньги. Итан был виртуоз в своем деле, и он мог бы заниматься им, если бы даже его не поддерживал и не помогал советами отец Эш, но он и вырос в очень непростом мире, и это тоже пошло ему на пользу, как и женитьба на девушке из богатой семьи. Эш была талантлива, но не так явно. Об этом никто не говорил, никогда. Но, ясное дело, повезло, что в помыслах об искусстве ей не приходилось заботиться о деньгах. Обеспеченное детство дало ей преимущество, а Итан подхватил эстафету.

– Мне ужасно неприятно это говорить, – сказала Жюль Деннису. – Я люблю ее, она моя лучшая подруга. Она очень целеустремленная, много читает и учится, всерьез увлечена феминизмом. Но разве не правда, что многие талантливы не меньше, но все они вкалывают как проклятые? У нее есть хорошие задумки. Но сильна ли она в режиссуре? Разве в театральном мастерстве она сравнится с Итаном? Нет, убей меня бог прямо на этом месте!

Деннис посмотрел на нее и сказал:

– Твой несуществующий бог, мисс Еврейская Атеистка? Сомневаюсь.

И пошел на кухню, а она следом. В раковине, к смятению Жюль, горой громоздились тарелки, оставшиеся после вчерашнего ужина, китайской еды на вынос, и Деннис без слов плеснул желтого жидкого мыла на эту гору и взялся за измочаленную губку. Он явно намеревался перемыть всю посуду руками, наставить ее как попало на сушилке и тем самым выполнить работу, которая лишний раз проиллюстрирует неравенство между их семьей и Итаном с Эш. Жюль задумалась, не с умыслом ли Деннис это делает.

– Эш не гений, не думаю, – говорила Жюль под шум воды. – Может, ей это и не нужно. Я всегда считала, что все решает талант, но, может быть, всегда важнее деньги. Или даже класс. Или если даже не сам класс, тогда связи.

– Ты только сейчас это поняла? – спросил Деннис. – Столько примеров этому по всему миру, не видишь разве?

– Я туго соображаю.

– Неправда.

– Наверняка года через два-три у нее будет свой театр, посвященный пропаганде женского труда, – сказала Жюль. – Атеней Эш Вулф.

– Свой театр? С ума сошла, – вернул ее к действительности Деннис. – Вот, вытри-ка лучше тарелки. Не лезут в сушилку.

Он протянул ей тарелку, она взяла ее и схватила полотенце, на ощупь оно оказалось грязноватым, почти сальным. Ей вдруг захотелось заплакать.

– Деннис, – попросила Жюль. – Оставь посуду в покое. Пойдем куда-нибудь.

– Куда? – спросил он.

– Не знаю. Пошли просто пройдемся, что ли. Сделаем что-нибудь, что еще бесплатно в Нью-Йорке и от чего поднимается настроение, когда чувствуешь себя несчастной.

Он внимательно посмотрел на нее, не вынимая рук из раковины, а затем медленно поднял их и открыл слив. Вода ушла с неприличным хлюпаньем, а Деннис вытер руки, с которых капала вода, об штанины и притянул Жюль к себе.

– Успокойся, милая, – сказал он. – У нас столько всего хорошего. Мы здесь, в нашем гнездышке. Ладно, в нашем дрянном гнездышке. Но мы здесь.

Эти слова ее растрогали. Он был так добр к ней, даже когда она ныла, бушевала, сходила с ума. От него пахло лимонным мылом, а от нее, скорее всего, какими-то химическими веществами, которые выбрасываются, когда злишься.

– Я люблю тебя, Деннис, – осторожно сказала она. Ей хотелось, чтобы он понял это именно сейчас. – Я так сильно тебя люблю. Ты чудесно со мной обращаешься, даже когда я такая, как сейчас. Мне очень тяжело осознавать, как сильно мы от них отличаемся. Я поняла, что не добьюсь успеха, играя на сцене. Поняла, что хватит пробоваться во всех этих пьесах. Дело не в том, что сказала Ивонн. А прежде всего в том, что актрисой мне не быть. Играть на сцене, быть смешной – так я попала в этот мир. А потом пришлось все бросить. Но у Эш все по-другому. Они с Итаном непотопляемы. Он талантливый, колоссальный. А она у него под крылышком. И думать, что мы как-нибудь обойдемся тем, с чем остались… ну, теперь-то я знаю, что не обойдемся.

Она говорила, и лицо Денниса менялось. Любовь и доверие отступали. Теперь он устал от нее, накатила новая волна.

– Я думал, ты успокоилась, – сказал он. – А ты снова заводишься. У меня нет на это сил, Жюль, серьезно, нет. Что ты хочешь от меня услышать? Намекаешь, что тебе надо, чтобы я тоже сколотил состояние? Чтобы я стал кем-то другим, тогда и ты станешь другой?

– Нет, – возразила она. – Вовсе нет.

– А мне именно такие мысли приходят в голову, когда все это слышу, – сказал Деннис.

– Ты ошибаешься, – ответила Жюль.

– Прости, – взволнованно добавила она. – Мне не надо было продолжать. Это вредно.

– Да, – сказал Деннис. – Именно так и есть. Крайне вредно. Тебе надо помнить об этом, Жюль. Почаще вспоминать, что эти рассуждения с тобой делают. И со мной.

В эту секунду зазвонил телефон, и Жюль с облегчением ответила на звонок. Так не раз уже заканчивались их споры. Кто-нибудь звонил, а когда разговор по телефону заканчивался, спорить уже было практически не о чем. Но на сей раз звонила Эш, предлагала вместе поужинать. Открылся новый азиатский ресторан, сказала она, где изумительные овощные роллы с соевой лапшой. Эш говорила, как всегда – горячо, с увлечением, – и слышно было, как Итан подсказывает ей, мол, скажи, отказ не принимается, без них и еда не в удовольствие.

Эш спросила:

– Пойдете?

Жюль прижала трубку к груди и посмотрела на Денниса.

– Спрашивают, пойдем мы или нет. Что говорить?

Он пожал плечами и ответил:

– Решай сама.

И они пошли. Еда была вкусной, а друзья такими, как всегда. Казалось, они ничуть не изменились, не разбогатели, не живут в другом мире, и от этого стало легче. Но когда принесли счет, Итан протянул за ним руку, а Жюль и Деннис попытались заплатить сами или уж на худой конец пополам, но в итоге счет достался Итану. Вот так, тихо, но примечательно, начался новый этап их жизни. С того вечера и в последующие 25 лет Итан Фигмен оплачивал почти все ужины и поездки.

* * *

В первое совместное путешествие они отправились в июле 1987-го – в Танзанию, чтобы подняться на Килиманджаро. Поехали и Роберт с Джоной, которые уже несколько месяцев жили вместе. Для Эш и Итана такие путешествия были в новинку.

– Самым шикарным местом, куда меня возили родители, была голландская Пенсильвания, – рассказал Итан. – Смотрели на людей в шарабанах, мама фотографировала «Полароидом» даже там, где запрещалось снимать, кто-нибудь кричал на нее, и родители из-за этого цапались. Потом мы накупили местной ерунды и вернулись домой.

Как бы то ни было, Итан попросил свою помощницу, если ей не трудно, срочно подыскать тур для трех супружеских пар. Куда-нибудь «за пределы моей зоны комфорта», – уточнил он.

– Обращаться к помощнице с таким вопросом – это для меня уже выход из зоны комфорта, – пожаловался Итан. – Да и просто само наличие помощницы – за пределами зоны комфорта.

Помощница, начитавшаяся в колледже Хемингуэя, посоветовала Килиманджаро. Тур стоил дорого, Итан забеспокоился, но Эш напомнила:

– Тебе двадцать восемь, и ты независим в финансовом отношении. Ты больше не маленький ребенок своих безумных родителей, которым вечно не хватает денег. Ты можешь ездить в новые места и вообще пробовать что-то новое. И можешь тратить на это деньги. Правда.

Помощница записала всех на восхождение с первоклассной альпинистской экипировкой. После двух месяцев тренировок в рамках подготовки к подъему три пары присоединились к другим альпинистам в зале гостиницы в Аруше, где проводники попросили их вынуть снаряжение для проверки.

– Надо же, – услышала Жюль голос Эш. – Все подходит.

Жюль догадалась, что ни Итан, ни Эш сами не ходили за покупками и не собирали чемоданы в поездку. Свое собственное снаряжение они видели в первый раз.

Последующий отпуск ознаменовался другими маленькими открытиями. Джона с Робертом хотели путешествовать вдвоем и отстали от них. В Париже Итан решил купить Эш подарок, сюрприз, «что-нибудь особенное», сказал он, взял с собой Жюль, и они ушли будто бы за croque monsieurs.

В сверкающем бутике на рю де Севр Жюль неожиданно спросила:

– Откуда ты знаешь, как надо себя вести, если ты богат?

Итан удивленно посмотрел на нее и ответил: да ниоткуда, просто импровизируешь, по ситуации. Он, казалось, недоволен вопросом и своим ответом, словно ему пришлось признать, что его жизнь повернулась – словно корабль государства, медленно и постепенно, с сильными, резкими судорогами под килем.

Но потом, со временем, Жюль заметила, что Итан импровизирует все меньше. Он стал лучше одеваться, а когда ему дали карту вин в ресторане в Мадриде, явно не растерялся. Где он научился разбираться в винах? Занимался по вечерам с репетитором? Но спрашивать она больше не могла.

Итан не был деревенщиной, а был вежливым, скромным и воспитанным. Жюль не ожидала, что он так быстро свыкнется с деньгами, и расстроилась. Ей и Деннису непросто было даже время найти поехать с Итаном и Эш. У новоиспеченных социальных работников и УЗИ-специалистов очень короткий отпуск. Негодующий Итан и не столь сильно негодующая Эш в итоге вынуждены были приспособиться.

Как-то утром в Венеции, куда в 1988 году обе пары приехали в свой пятидневный отпуск, лежа в кровати с Деннисом в гостинице «Бауэр Грюнвальд», двадцатидевятилетняя Жюль Хэндлер приоткрыла один глаз и равнодушно оглядела комнату. Ничего общего с тем, как путешествовали ее знакомые. Ее немногочисленные друзья по школе социальной работы рассказывали друг другу об отпуске, советовали дешевый комплексный тур на Ямайку или низкие цены на гостиничные номера в Сан-Франциско. Эта гостиница в Венеции подходила для старинных европейских семей с родовыми деньгами, «здесь могли бы остановиться фон Траппы, если бы путешествовали, а не бежали от нацистов», написала Жюль на открытке Джоне. «Спасите! – приписала она внизу. – У меня похитили драгоценности!» Гостиница совсем не чувствовала своего возраста. Сквозь волнистое оконное стекло виден был небольшой кусочек канала. На подносе с вечера заветривались тарелки из-под фруктов и сыра. Потолок был с кессонами, а голова спящего Денниса покоилась на длинной подушке, украшенной барочными завитками.

К тому времени «Фигляндию» закупили рынки по всей Европе и в Великобритании, и Итан вел переговоры с телевидением. Он ненадолго уехал в Рим, а Деннис и Жюль остались в Венеции. Эш решила, что, пока Итан будет в Риме, она может слетать в Норвегию, «оглядеться», раз собирается ставить «Призраков» Ибсена в небольшом театре «Оупен Хенд» в Ист-Виллидж. Она осаждала театр и дожидалась решения. Эш и в самом деле собиралась оглядеться в Норвегии, но Жюль знала, что Эш собирается еще встретиться с Гудменом. Эш давно с ним не виделась. Из Норвегии в Исландию было два часа на самолете, и все, кроме Итана, поняли, что Гудмен присоединится там к сестре.

Эш не упускала возможности навестить брата. С ее стороны перенести тайну Гудмена во взрослую жизнь было неосторожно и самонадеянно. В подростковом возрасте поддерживать подпольные отношения с беглым братом было сложно, но теперь, когда она стала жить с Итаном, а затем и вышла за него замуж, осложнений стало намного больше. Несколько лет после той поездки в Исландию раз в месяц или около того, когда они с Эш оставались наедине, Жюль могла внезапно спросить: «Есть новости от брата?»

Эш оживлялась. Ей нужно было говорить о Гудмене с кем-то, кроме родителей. Она отвечала что-нибудь вроде: «У него все в порядке, правда. Сейчас он работает помощником архитектора. Просто ему нравится в этой среде. И он продолжает заниматься строительством».

Как-то, около года тому назад, Эш сказала Жюль, что ее родители отправились проведать Гудмена, и тот, похоже, «приболел». «В каком смысле?» – уточнила Жюль. «Ох, – сказала Эш, – да в том, что Гудмен (тогда ему было 29) целую ночь торчал с пьяницами и наркоманами и подсел на кокаин». Вулфы согласились оплатить лечение в стационаре. Проведя месяц в суровой исландской лечебнице, Гудмен вернулся в свою квартиру над рыбной лавкой в центре города. Уже несколько лет, как он не жил у Гудрун с Фалькором. У них появился свой ребенок, дочка-малютка, и комнату Гудмена заняли под детскую. Кроме того, Гудрун совершила стремительный, по-настоящему звездный карьерный взлет в качестве художницы по тканям. Благодаря деньгам Вулфов она сумела усовершенствовать свое мастерство. Поразительно, что в мирах есть меньшие миры, неведомые тебе субкультуры, в которых кто-то своим искусством обращает на себя внимание. Конечно, это было замечательно, но все равно казалось чем-то несовместимым, высшей точкой напряжения, что Гудрун Сигурдсдоттир стала суперзвездой в мире исландского ремесла.

Держи это при себе, велели Жюль Вулфы летом 1977-го, когда это случилось, и как девочка с кротким безответным взглядом, какой она была и какой, наверно, останется навсегда, – смешная, но послушная, бестолочь и растяпа, – она легко подчинялась им многие годы. Вера семьи в невиновность Гудмена была для них решающим мотивом, и в равной степени передалась ей. Только потом, позже, ее как громом поразило, как она позволила себе жить в этом тумане уверенности, которая не была уверенностью, в состоянии, которое ей навязали в детстве. В школе социальной работы преподаватель, одна из немногих по фрейдизму, пожилая женщина в шерстяной кофте со свалявшимися комками на рукавах, рассказывала о том, как пациент может «знать, не зная».

Первые несколько лет после бегства Гудмена Жюль не с кем было поговорить о случившемся, кроме Эш. Но потом, осенью 1981 года, вскоре после переезда в Нью-Йорк на званом ужине ее подруги по колледжу Изадоры Топфельдт – бедной Изадоры, которая после сорока погибла в автокатастрофе, – там за дополнительно приставленным столом она познакомилась с искренним, надежным, безыскусным Деннисом Бойдом. Когда три месяца спустя она снова с ним встретилась, отношения быстро переросли в любовь, которую она чувствовала по-разному, в частности ей сильно захотелось раскрыть перед ним душу и все рассказать, и она знала, что исповедь будет принята с пониманием и одобрением.

Жюль поведала Деннису обо всем, в том числе о том, что Вулфы тайно помогают своему сыну. Деннис поразился.

– Они посылают ему деньги? – спросил он. – Знают, где он, и скрывают от полиции? Уму непостижимо. Непостижимая самонадеянность.

– Наверно, многие родители, если уверены в невиновности своих детей, сделали бы для них то же самое, – ответила Жюль, повторив то, что однажды сказала Эш. Она и знать не знала, какие чувства родители питают к детям.

– И все-таки, – сказал Деннис, – ты никогда не думала о том, чтобы выдать его?

– Думала, – согласилась она. – Не всерьез. Мне просто не хочется участвовать в этом. Не так. Я не имею права.

– Понимаю, – кивнул Деннис. – В моем прежнем доме, прямо над Изадорой, жила семья. Мать страшно оскорбляла пятилетнюю дочь, обзывала ее никчемным куском дерьма и прочее в том же духе. Наконец кто-то из соседей обратился в службу опеки, и девочку забрали у матери, которую та явно любила, несмотря ни на что. А потом Изадора рассказала, что, говорят, девочку взяли в приемную семью, и там до нее домогался сводный брат, который намного старше нее. Так что никогда не знаешь, к чему приведут твои действия.

– Но, должен сказать, – добавил Деннис, – Вулфы поступили безрассудно. Поступают безрассудно. А еще более безрассудно то, что они скрывают это от Итана. То, что Эш скрывает. Ничего себе дела.

Он, раздраженный всем этим, покачал головой: привилегия, особое право. Он не находился под влиянием этой семьи. Не был очарован ими настолько, чтобы чувствовать ответственность за ставшую ему известной информацию о разыскиваемом преступнике.

– По правде, мне нельзя было тебе рассказывать, – сказала Жюль. – Но пришлось. Эш никогда не узнает, что я рассказала, поэтому ты даже не упоминай об этом никогда. Это важно, правда. Даже если мы когда-нибудь разойдемся и ты меня возненавидишь, ты никому не расскажешь о Гудмене, договорились?

Она сообразила, что говорит так же, как тем вечером в кафе «Норск» к ее удивлению говорил с ней Гил Вулф, практически угрожая ей.

– Не могу поверить, что проболталась тебе, Деннис, – продолжала она. – С чего бы это?

Он весело улыбнулся:

– С чего-то серьезного!

– Похоже на то, – согласилась она. – Но ты можешь прямо сейчас позвонить в полицию, и Гудмена арестуют. И наверняка всех Вулфов тоже.

– И тебя, – подсказал Деннис.

Замолчали. Он хватил лишнего.

– Я пошутил, – поспешно сказал он. – Я никогда не причиню тебе вреда.

– Знаю.

– Я люблю тебя, – продолжал Деннис. – А теперь, когда ты мне все рассказала, люблю даже больше.

– Но почему? – спросила она. – Что тут общего?

– Потому что мы мало друг друга знаем, и все-таки ты рассказала мне об этой истории. Я глубоко ценю это. Это все равно что… объяснение в любви. Но Итана мне жалко, – продолжал Деннис задумчиво. – Он гений, но даже не знает самого важного о своей подруге и ее семье.

– Мне не нравятся Вулфы, – добавил он. – Эш, конечно, мне нравится, вы с ней близкие подруги и все такое, но мне не нравится их сговор.

– Не обязательно, чтобы они тебе нравились.

– Ты уверена?

– Уверена.

Кроме Жюль, Денниса еще никто ни во что не впутывал. Он был благодарен, что стал частью ее жизни, а предыстория неизвестного ему Гудмена Вулфа, насколько он мог судить, больше не имела отношения к чему бы то ни было.

Сейчас, в 1988 году, в Европе Эш не во всем обманула Итана, сказав, что проведет два дня в Норвегии. Она всего лишь опустила основной пункт своих планов. Она на самом деле остановилась в «Гранд-отеле» в Осло. Эш уехала в Осло, Итан – в Рим, а Деннис и Жюль остались в Венеции сами по себе. Внезапно в этом обескураживающе дорогом гостиничном номере Жюль занервничала. Ей вдруг стало не по себе наедине со своими мыслями, и она схватила Денниса за руку, хотя он еще спал.

– Деннис, – позвала она. – Деннис.

– Что?

Он открыл глаза и прижался к ней, она почувствовала его дыхание, резкое, но не противное. Крепкое. Запах дубовой коры, от вчерашней выпивки. Еще сонный, он инстинктивно взобрался на нее, и она ощутила его непроизвольное возбуждение, в чем не приписывала себе никакой заслуги. Он отыскал нужное положение, и хотя ее мучило смутное беспокойство и одиночество и хотелось просто поговорить с ним все равно о чем, так было тоже хорошо, если не лучше. Секс в номере итальянской гостиницы действует на американцев необычно: они начинают чувствовать себя итальянцами. В двадцать девять Деннис выглядел почти как итальянец, со слегка отяжелевшим смуглым лицом, темными глазами и густыми волосами на груди и подмышками. Одна из украшенных завитками подушек тяжело, как якорь, грохнулась на пол. В полудреме Деннис, словно пушинку, поднял Жюль и усадил на себя, но она протянула обе руки вниз, чтобы не попасть в неловкое положение, когда женщине приходится поправлять, а мужчина тактично смотрит в сторону или, бывает, откровенно пялится. Убеждаться, что мужской член вошел в тебя правильно и не причинит боли, входя глубже, все равно что, сидя в машине, пытаться вставить металлическую часть ремня безопасности в паз. Ждешь щелчка, так же как здесь, в кровати итальянской гостиницы, ждешь щелчка другого рода, идущего из загадочных глубин. Секундная задержка, а потом никакого сопротивления, и ты по-дурацки счастлива, что все получилось, словно поместить внутрь себя мужской прибор – невесть какое важное дело, вроде устранения критической поломки космического корабля.

Лежа под ней на гостиничной кровати, Деннис закрыл глаза, чуть приоткрыв рот и высунув язык. Она подумала об Эш и Гудмене в разных кроватях в смежных гостиничных номерах где-то на континенте, и сразу вспомнила, как в гостиной Вулфов в «Лабиринте» однажды поцеловала Гудмена, искала языком его язык, и нашла, но ему надоело, и он ушел от поцелуя. Она наклонилась вперед, прижалась губами к губам Денниса, и он ответил без насмешки или скуки, а с полной отдачей. Крепкие, мягкие губы, полузакрытые глаза, не до конца проснувшееся тело, чьи феромоны притягивали ее, хоть это влечение так навсегда и останется не вполне объяснимым.

Позже они спустились позавтракать, и им подали один из тех странных завтраков, какие подают в гостиницах Европы, где главное место отведено яйцам вкрутую, пшеничным хлебцам и еще, сразу после яиц и до хлебцев, будто это вполне нормально, субпродуктам. В утренней столовой, словно в Вавилоне, они с Деннисом сидели за столом между испанцами и немцами. Жюль сказала Деннису:

– Интересно, как Гудмен сейчас выглядит. Ему уже тридцать. Господи, Гудмену тридцать лет. Невозможно себе представить.

– Ну, ты знаешь, я никогда его не видел, но, скорее всего, он сильно потрепан, – ответил Деннис. – Вроде бы это происходит со всеми, кто курит, пьет и сидит на наркотиках? Кожа у них портится и становится, как это называется, потертой.

Она представила, как Гудмен, сморщенный, опустошенный, больной, растянулся на одной из двуспальных кроватей в номере «Гранд-отеля» в Осло. Он длинный и занимает кровать целиком, а сестра лежит на соседней, оба курят и смеются. Для Эш большая радость и облегчение увидеться с ним, убедиться, что в целом он в порядке, услышать его медлительный, злобно-насмешливый голос и всматриваться в черты его лица, которые когда-то были вытесаны похожими на ее. Любовь брата и сестры, чья разница в возрасте всего год, нерушима. Это не родственность душ и не романтика, а скорее страстная верность исчезающему бренду.

Сестрица, впусти меня.

Жюль и Деннис вернулись на скором поезде в Рим, где встретилась с Итаном и Эш. В последний вечер отпуска обе пары обедали на Пьяцца-дель-Пополо и делились впечатлениями. Итан рассказал о бурных встречах с руководителями итальянского телерадиовещания РАИ, где переговоры сочетались со всевозможными закусками и винами, которые плохо уживались в нем друг с дружкой, когда он с людьми из РАИ до двух утра праздновал длительный рейтинговый успех «Фигляндии», известной в Италии как «Мондо Фиг!».

Жюль и Деннис рассказали о праздных выходных в Венеции.

– Деннис и Жюль валяют дурака в Венеции, – прокомментировал Итан. – Свежие комиксы.

Они поговорили о прогулках по мокрым, невозможно узким улицам.

– Что интересного в Осло? – спросил Итан у Эш. – Ты не сунула королю пятерку, чтобы я попал в список номинантов на Нобеля?

– Мне понравилось в Норвегии, – ответила Эш, чуть пожав плечами. – Я с удовольствием погуляла по городу, представляла себе атмосферу спектакля.

Жюль вспомнила: о, да, Ибсен, предлог для поездки Эш в Осло. «Призраки» Ибсена. Женщины, обнажающие на сцене грудь, соски покрыты люминесцентными красками, что в приглушенном свете будет выглядеть потрясающе. Интересно, Эш не забавляет название? Гудмен скрылся на земле призраков, через двадцать лет после бегства из Нью-Йорка от суда, но периодически оживал, мечась между призраками и живыми людьми. Мать отправляла ему посылки, как прежде в «Лесной дух», но вместо дюжины репеллентов и сыра в банках теперь она слала протеиновый порошок и витамины в желтых пузырьках. Эш отправляла брату книги, помня о том, что ему нравилось в юности и руководствуясь этим во взрослой жизни. Она посылала ему недавнего Гюнтера Грасса, Томаса Пинчона, Кормака Маккарти и роман молодого гения Дэвида Фостера Уоллеса «Метла системы». Как-то она добавила свою любимую книгу «Драма одаренного ребенка» с запиской, что в книге много общего с ее жизнью, но не с его, хотя, может, ему она все равно покажется интересной, раз у них одни и те же родители. Гудмен прочитывал все, что сестра присылала, послушно мешал свой скир с протеиновым порошком и глотал витамины. Занимался строительством. Вечерами, а иногда по утрам курил марихуану, временами возвращался к кокаину и опять оказывался в рейкьявикской лечебнице казарменного типа.

– За отпуск, «Мондо Фиг!» и, как всегда, за ваше благородство, – произнес за обедом Деннис, подняв бокал. Они с Жюль за последнее время освоили это дело.

Начав произносить тосты, можно считать, что окончательно перешагнул в полноценную взрослую жизнь.

После долгого перелета из Рима Деннис и Жюль на машине доехали до своего дома без лифта на 84-й Западной улице. Итан не поехал домой, сразу умчался на читку сценария. Его ждут, сказал он, как обычно. Перед входом в свое тесное съемное жилище Жюль и Деннис посмотрели вверх и одновременно скривились, а потом рассмеялись. Ни носильщиков, ни погрузчиков, наверху ни подносов с фруктами и сыром, ни мягких халатов. Они протиснулись с чемоданами в узкий вестибюль и, развернув их боком, осторожно поволокли вверх по ступенькам. Запыхавшись, вошли в квартиру и обнаружили слой пыли пятидневной давности. Яростно мигал автоответчик, две мухи воевали из-за кухонной раковины, протухший сток которой пах, должно быть, приятно. И снова жизнь стала сложной, привычной и полной огорчений.

Теперь уже они нескоро поедут отдыхать. Оба брали отпуск наперед. Со временем, закончив учебу, Жюль стала делить время между больницей и несколькими частными пациентами, которых ей направили старшие соцработники. На этих пациентах она зарабатывала мало. Тучный мужчина, который плакался, что его бросила жена, и подросток, который не хотел говорить ни о чем, кроме Сида Вишеса. «Будто читаешь каждый раз новый роман, – рассказывала Жюль Эш. – Работать с пациентами так захватывающе, хоть и страшно, что я из-за недостатка опыта не смогу им помочь». Жюль и Эш все время разговаривали о своей работе – Жюль была полна энтузиазма и стремления помогать пациентам, но сомневалась в своих силах; Эш со страхом и азартом ждала, когда сможет приступить к постановке пьесы.

И одновременно с тем, как складывалась их карьера, обе они начали задумываться о детях. Время было пока неподходящим, Деннис с утра до ночи работал в «МетроКэр», клинике в Верхнем Вест-Сайде, куда устроился после курсов УЗИ, но, может, через год? Иногда Жюль и Эш вслух мечтали о том, чтобы их дети родились в одно и то же время, чтобы они могли вместе их растить и чтобы дети подружились – подружились на всю жизнь. Может, их дети поедут в «Лесной дух»!

Сейчас никто не хотел нарушать течение жизни, вступление на новый этап, где у каждого была возможность в чем-то сравняться с Итаном. Нет, не то чтобы сравняться, поправлял Джона. Им никогда это не удастся.

– Я даже не думаю об этом, – говорил он. – Я рос рядом с успешными людьми, известными людьми. Ни то, ни другое меня не привлекает. Мне ничего такого не нужно. Я хочу полюбить свою работу. Все жду, когда это случится, но безрезультатно.

На данном этапе Эш свою работу любила. Премьера «Призраков» Ибсена состоялась в маленьком театре «Оупен Хэнд» осенью 1989-го. Жюль побывала на репетиции, где увидела все, чему Эш научилась в театре «Лесного духа», но только во взрослом воплощении. Постановку Эш срежиссировала с особенной тщательностью и отдачей. Без остроумия, поскольку Эш не была особенно остроумной, но в обыгрывании полов и женских тел она проявила находчивость, аккуратность и мастерство. Люминесцентные груди произвели фурор. «Призраки» ставились не из тщеславия, хотя это было возможно благодаря богатству и успеху Итана. Случается, слышишь, как не особенно способные жены влиятельных мужей пишут детские книжки, проектируют дамские сумочки или, что встречается чаще, становятся фотографами.

Могут даже организовать выставку работ такой жены. В известной, но как бы третьесортной галерее. Все придут и будут выказывать ей слащавое почтение. Размер фотографий знаменитостей, морских пейзажей и стариковских рук чудовищен, будто формат и отличное оборудование могут восполнить недостаток кое-чего другого.

Здесь было не так. На премьере постановки Эш сентябрьским вечером присутствовал второй обозреватель из The New York Times. В короткой, но положительной рецензии постановку похвалили за «точность и силу изображения» и за «глубокий взгляд на нравственность XIX века с непривычным акцентом на образе женщины того времени, которого сам Ибсен, возможно, не подразумевал, но которое сделал за него режиссер». Рецензент написал: «То, что миссис Вулф – жена Итана Фигмена, создателя «Фигляндии», не имеет решающего значения. Но это напоминает нам, что эта ма́стерская постановка – с красочной, поражающей воображение демонстрацией анатомических особенностей – что угодно, только не мультфильм». Показ, изначально короткий, был продлен. Маленький театр прежде не мог похвастаться таким зрителем, как обозреватель из The Times, и ни разу их постановки не получали таких положительных отзывов. Опьяневшие от такого внимания, они пристали к Эш с вопросом, что следующее она собирается ставить? Не хочет ли она написать что-нибудь для них? Она может стать их постоянным драматургом и режиссером, женщиной, в отличие от мужчин, которые до сих пор доминировали в театральном искусстве. «Оупен Хенд» стремится изменить это. Эш может сломать стереотипы.

Итан быстро организовал в честь Эш праздничный ужин и пригласил Жюль, Денниса, Джону и Роберта. Они собрались в «Песках», крошечном ресторане в Ист-Виллидж, который не так давно приобрел популярность тоже благодаря положительному отзыву в The Times. Ресторан был оформлен скупо, пол посыпан песком, который скрипел под подошвами и ножками стульев. С песком под ногами и сложным фейерверком вкусов во рту, они ели дорогой, претенциозно сервированный на запотевших тарелках ужин в стиле конца восьмидесятых и говорили о следующих шагах Эш.

– Думаю, ей надо воспользоваться предложением и написать что-нибудь оригинальное, – сказал Итан. – Она может представлять для них двойную угрозу. Эй, – воскликнул он, обернувшись с лукавым лицом к жене, – почему бы не возродить «С обоих концов».

Все рассмеялись, а Роберт заметил, что это похоже на название садомазохистской забавы гомиков. Удивительно, но никому из них это раньше не приходило в голову. Джоне пришлось объяснить Роберту, что «С обоих концов» – это моноспектакль об Эдне Сент-Винсент Миллей, который Эш сочинила в старших классах.

– Кошмарный моноспектакль, – уточнила Эш. – С явно неудачным названием. И этим ребятам пришлось посмотреть его бессчетное множество раз.

Она повернулась к ним и сказала:

– Мне жаль. Если бы я могла возвратить вам эти часы, я бы это сделала.

– Покажи первую сцену, – попросил Роберт Такахаси.

– Не могу. Она ужасна, Роберт, – сказала Эш. – Я все-таки это поняла, хоть и не сразу. Родители превозносили все, что я делала.

– Не упрямься, – сказал Роберт. – Я должен увидеть.

И подбодрил ее обворожительной улыбкой. Они с Джоной так красиво смотрелись и вместе, и по отдельности, что Жюль, когда они вот так собирались по разным поводам, иногда исподтишка смотрела на них.

Эш уступила.

– Ну, хорошо. Значит так, я Эдна Сент-Винсент Миллей. И я выхожу на сцену в ночной рубашке, одна, со свечой в руках. Вокруг кромешная темнота. Я останавливаюсь посередине и говорю: «С обоих концов зажигаю свечу, / На ночь ее не хватит, нет. / Но, друзья и враги, вам поведать хочу – / Она льет восхитительный свет!» Затем я подхожу к краю сцены и вроде как подзываю зрителей.

Я говорю им: «Пока у нас есть свет, поговорим давайте. Будем разговаривать, пока угасает свеча».

Все рассмеялись, и Эш тоже.

– Ты так говорила? – переспросил Роберт. – Правда говорила и не лопнула со смеху? Хотел бы я на это посмотреть.

– Жалко, что ты не видел, – сказал Джона, взяв его руку в свою.

– Я, наверно, и правда напишу что-нибудь новенькое для «Оупен Хенд», – сказала Эш. – Пока не знаю что. Но если начну сочинять прямо сейчас, сразу после «Призраков», пьеса получится по-северному мрачной.

Жюль сразу подумала о встрече Гудмена и Эш в Осло и утешилась, представив их болтающих ночь напролет в гостиничном номере.

– Правильно, – сказал Джона, – не надо браться за нее сейчас. Спешить тебе некуда.

– Здорово, когда можно не спешить, – сказал Деннис, который в отличие от друзей никогда не торопился. – Не обязательно все расписывать по часам. Просто жди, и для всего найдется свое время.

Возможно, это были его последние спокойные слова за весь вечер. Или, скорее, это было воспоминание картины вечера – сцена, в которой муж одной женщины размышляет о том, как приятно не спешить, а в следующий час все рассыпается в прах. Может, он этого вообще не говорил. Впоследствии Жюль уже не была в этом уверена. Они так много пили, и Итан организовал непрерывную подачу разнообразных amuse-bouches перед основными блюдами. Маленькие вкусняшки с завитками цветного желе следовали одна за другой, а в помещении было слишком темно, чтобы хорошо рассмотреть, что именно ешь. Текстурность была всем для хорошего ужина восьмидесятых. Детали часто были не столь важны.

Из-за того, что Деннис принимал ингибиторы МАО, сегодня больше известные как ИМАО, он всегда был осторожен с едой. Перед ужином он незаметно сказал официанту о своих пищевых ограничениях. Но в тот вечер над столом витало необычное силовое поле, отчасти из-за присутствия в ресторане Итана Фигмена, которое сильно взволновало хозяина. Он был большим поклонником «Фигляндии» и мог декламировать целые диалоги из шоу, Итана это искренне тронуло, и он согласился быстренько нарисовать прямо на скатерти Уолли Фигмена и Альфу Джаблон и, по особой просьбе, Шарпи. За столом все болтали без умолку, радуясь за Эш и ее первый настоящий успех, беспокоились о своих собственных возможностях, разгадав, что тридцать – знаменательный возраст, и плодотворный, возможно. Могло так случиться, что, когда Деннис разговаривал с официантом, тот мог понять по интонации, что Деннис просто не любит копчения, маринованное и консервированное мясо, выдержанные сыры, печенку и паштет, а не то чтобы вся эта еда могла его убить.

Подали мелкие керамические ложечки с чем-то под названием «томатная вода» и одним-единственным морским гребешком, похожим на большой зуб. Появилась бутылка вина, и наличие на этикетке «Pouilly» не оставило у Жюль сомнений, что вино превосходно. Они ели все, что им подавали.

Было ли что-то копченым, маринованным, консервированным, ядовитым? Сложно сказать. Все было вкусно, и у Жюль не было причин предполагать, что сегодня вечером Деннис, как обычно, беспокоится о своих пищевых ограничениях. Но ближе к концу ужина, когда среди армии бесплатных закусок принесли тарелку с печеньем, которое официант представил как «Эмментальские дукаты с перцем», Деннис наклонился к Жюль и сказал:

– Мне нехорошо.

– Ты ел что-то, что тебе нельзя? – заподозрила она, но он покачал головой. – Хочешь уйти? – продолжала она, и при свете свечей было видно, что он весь покрылся потом, так что вопрос был уже не в том, хочет он уйти или нет. Пот катился градом у него по лицу.

– Деннис, – испугалась Жюль. – Деннис, с тобой и правда что-то не то.

– Я тоже так думаю. – Он оттянул воротничок рубашки и добавил: – Голова раскалывается. Умираю, наверно.

– Ты не умираешь.

Жюль в отчаянии повернулась у друзьям. Они не смотрели на них, ели, смеялись. Роберт из каких-то соображений скармливал Джоне котлету из крабов.

– Итан, – не думая, крикнула она. – Итан, Деннису плохо.

Итан озадаченно поднял голову, увидел лицо Жюль и, мигом проглотив то, что жевал, и вскочив со стула, перегнулся через стол, чудом не уронив свечу.

– Деннис, посмотри на меня, – приказал Итан, а затем вдруг – перелетел, что ли? – оказался рядом, ослабил ему воротник и опустил на пол между их столом и соседним, так что получилось, будто Деннис лежит на песчаном дне. От его тела на песке остался отпечаток, как песчаный ангел, как обведенный мелом силуэт на месте убийства, и предрекал он смерть. Жюль упала на колени рядом с ним, слезы капали ему на шею и обмякшее лицо. Она нащупала у него пульс, он был бешеным – «строчит», как несколько минут спустя скажет врач неотложки. Деннис попытался заговорить, но речь прозвучала неразборчиво. Они все достаточно были наслышаны об инсультах от своих бабушек и дедушек и поняли – как это ни дико, а это он самый и есть.

Склонившись над ним, дожидаясь прибытия помощи, Жюль думала, что у нее на глазах умирает муж, человек с мешком мусора, специалист по УЗИ, который не лидирует в забеге и не блистает на своем поприще, как и на любом другом. Господи, все эти звезды, думала она, и все эти миры, к каким принадлежат эти звезды. И все не-звезды тоже, все, кто борется за место под солнцем, кто озабочен собственной карьерой, своей дорогой, зачем это все, для чего. Слишком сложно, чтобы понять. Так отвратительно и ненужно. Оставь успех, славу, деньги и огромный невидимый купол незаурядной жизни Эш и Итану, которые знают, как распорядиться ими, думала она, пока врачи неотложки спешили по узкому проходу, тяжелыми башмаками хрустя по песку, окружали ее мужа. Оставь все Эш и Итану, думала Жюль. Они достойны этого, они замечательные. Просто не отнимай у меня то, что есть, услышала она, как подумала или, может быть, сказала вслух. Мне больше ничего не надо.

10

На рассвете Джона Бэй возвращался домой из пункта скорой помощи при больнице «Бет Израэль»; в такси рядом с ним сидел Роберт Такахаси.

– Ты слышал, что она говорила? Там, в ресторане, после случившегося, она вроде как разговаривала с собой, типа молилась? – спросил Джона.

– Ага.

– Жюль не молится, она всегда была атеисткой. Кому она стала бы молиться?

– Понятия не имею, – ответил Роберт.

В окнах такси мелькали улицы, и они ехали в угрюмом молчании, прижавшись друг к другу; водитель ухитрился поймать все светофоры при отсутствии транспорта на дорогах в этот невероятный и тревожный час.

– Ну, похоже, что бы она там ни делала, это сработало для нее, – сказал Джона.

– Да ладно! Это ты мне рассказываешь? Сам ведь знаешь, сколько раз я сидел в приемном покое скорой, дожидаясь вестей о друзьях с пневмонией или цитомегаловирусом? Родственники вечно молились за них, но это ничегошеньки не меняло. Был вот один парень из спортзала, и в скорую пришли все его бабушки-прабабушки из этакой огромной расчудесной черной семьи из Северной Каролины; они встали в круг, взялись за руки и молились: «Просим тебя, Иисус, защити нашего мальчика Уильяма; он так много еще не успел сделать на этой земле». Клянусь, я подумал, что тогда это сработает, но – нет. Не видел я чудес. У всех таких историй один гребаный конец. И от нашего президента помощи не дождешься, – высказался Роберт. Он смотрел в окно, пока такси подпрыгивало на ухабах. – Знаешь, не сегодня-завтра ты сам повезешь меня в скорую.

– Не говори так, – сказал Джона. – Концентрация вируса у тебя в крови низкая. Т-лимфоциты в норме.

– Да, на сегодня так и есть. Но показатели изменятся. Они всегда меняются.

– Ну, я все-таки немного верю в чудесное исцеление, – сказал Джона.

– Да ну? Я-то думал, курс депрограммирования выбил это из тебя начисто.

– Неа, немного все-таки осталось. Только не говори Итану, – попросил Джона.

Они вылезли из такси на Уоттс-стрит прямо у дома Джоны; при любом освещении – будь то восход солнца, сумерки или тревожная синева перед сильным снегопадом – дом выглядел покосившимся и несколько опаленным, но все-таки был годным для обитания. Джону все еще поражало то, что произошло когда-то с ним и его матерью, сделавшей его законным владельцем ее лофта. Но тогда это просто происходило, это была их история.

Сейчас казалось нелепым то, что в 1981 году целых три месяца – уже почти десять лет прошло с тех пор – Джона являлся адептом Церкви объединения Мун Сон Мёнв. В то время муниты были посмешищем, их упомянули в одном из выступлений на ток-шоу «Сегодня вечером»; они вместе с кришнаитами были тогда в тренде. Эти движения имели так мало общего между собой, но оба негодовали по поводу того, что их стригли под одну гребенку, однако именно тогда они достигли пика своей дурной славы, вероятно, потому, что контркультур становилось меньше. Как может общество выжить без контркультур? Джона стал приверженцем церкви так же, как многие другие, – случайно, не подозревая о своей тяге к религии. Церковь как таковая всегда мало интересовала его. В детстве мать иногда водила его в Абиссинскую баптистскую церковь в Гарлеме, чтобы послушать ее подругу – исполнительницу духовных песен. «Просто закрой глаза и позволь себе воспарить», – говорила ему Сюзанна. Музыка Джоне нравилась, но в Иисусе он вовсе не нуждался, и во время проповедей вместо того, чтобы закрыть глаза, он разглядывал свои руки, ботинки или других мальчиков.

В колледже он бездельничал в робототехнической лаборатории и вдыхал запахи электрической проводки, запчастей и особенно недомытых студентов МТИ, у которых, совершенно точно, был неповторимый запах. Ему казалось, что недуховный мир, спроектированный исключительно людьми, копошащимися в своем процветающем академическом муравейнике, абсолютно приемлем. В лаборатории у него появился друг – выдающийся Ави; он был ортодоксальным евреем, и Джона никак не мог понять, что давало ему столь буквальное следование канонам своей веры.

– Ты же ученый, как ты можешь верить в нечто высокое? – как-то спросил Джона.

– Если ты спрашиваешь об этом, значит тебе не понять, – ответил Ави.

Получается, духовная жизнь – это как бы особое облачение? Познания Джоны о высоком были весьма отрывочными: некоторые из песнопений в той церкви Гарлема можно назвать неземными, как и большую часть маминой фолк-музыки. Песня «Ветер нас унесет» была очень трогательна, а голос молодой Сюзанны на той пластинке звучал проникновенно, так что песню можно назвать возвышенной. Было одно детское ощущение, которое казалось Джоне Бэю самым потусторонним: словно над его мозговыми клетками постоянно издевался некий взрослый человек, который вел себя как бог.

Во время непроизвольных наркотических галлюцинаций – сокровенных и не афишируемых – тело Джоны было на взводе, напряженное, как струна, а его мозг бурлил, кипел и работал как заведенный. Возбуждение было таким колоссальным, что его почти невозможно было вынести. То же самое он испытал в восемнадцать лет, учась в МТИ, когда впервые занимался сексом с мужчиной. Он кончил, к своему ужасу, секунд через двенадцать, однако его партнер – биолог с туповатым лицом боксера – сказал, что все нормально, нормально; но это было не так. Джона не смог сказать биологу что-то вроде: «Слушай, я очень быстро перевозбуждаюсь, и потом – хлобысь. Это началось после того, как в одиннадцать лет меня втихомолку накачали «кислотой». Ага, в одиннадцать, обалдеть, да? И теперь, когда я возбуждаюсь, то боюсь, что вот-вот сойду с ума. Горячий секс до сих пор пугает меня до смерти».

О чем Джона умолчал, о чем не рассказал бы ни единой душе, включая своих друзей из «Лесного духа», так это о том, что сделал с ним Барри Клеймс. Это было бы слишком унизительно. Когда он учился в МТИ, ему легко было признаться в своей нетрадиционной ориентации любому, что он и сделал по прибытии в институт, и получил первый сексуальный опыт. Вообще-то он хотел подождать с этим признанием до первого секса, чтобы убедиться наверняка. Ну и убедился. Когда он позвонил всем и рассказал об этом, никто не удивился – ни Итан, ни Эш, ни Жюль, ни даже его мама. Но говорить о Барри Клеймсе Джона не мог, несмотря на то, что часто вспоминал его – того фолк-певца с бородой как у терьера, фуражкой и банджо с нарисованной радугой. Его – с неиссякаемым запасом ЛСД и мескалина и чего-то там еще, что он давал Джоне на фолк-фестивале в Ньюпорте и других городах. Его – кому не хватало вдохновения, источником которого стал для него Джона. Его – который утратил свою музыкальную дойную корову, когда Джона решил больше не разговаривать с ним. Барри Клеймс, казалось, исчез из жизни Джоны (впрочем, встреча с ним, когда он приехал с матерью в «Лесной дух» в 1974 году, была мучительной), но он явственно ощущал присутствие того фолк-певца, и явственнее всего это ощущалось в юности, когда формируется сексуальность. Джона испытывал чувства к мальчикам задолго до того, как появился Барри Клеймс. Когда Джона начал встречаться с Эш, то понял, что он гей, и очень часто фантазировал о парнях, но фантазии были слишком возбуждающими, и он понятия не имел, что с этим делать, как об этом думать и как это вообще сформулировать самому себе. Эш не возбуждала его, что было огромным облегчением.

Позднее в колледже каждый раз, когда картинки секса с живым, обнаженным, желанным мужчиной виделись ему столь же отчетливо как комплексный обед на столе, Джону стала пугать перспектива забытья и галлюцинаций. От сильного возбуждения он становился взвинченным, его тошнило, и хотелось отвернуться к стене и забыться долгим сном. Такое состояние стало результатом наркотиков, которыми прикармливал его Барри Клеймс, результатом того, как влиятельный и расчетливый мужчина тайно подсовывал ребенку галлюциногены.

Джона познакомился с Робертом Такахаси в 1986 году на вечеринке у Жюль и Денниса. Тогда Роберт – друг Жюль – сразу же заинтересовался Джоной и увлеченно расспрашивал – пожалуй, он не один такой – о пребывании с мунитами, хотя разработки инвалидных колясок, которые Джона делал в робототехнической компании, увлекли его меньше. Роберт рассказал немного и о себе, мимоходом назвав себя «живым примером ВИЧ», что ошарашило Джону, и ему стало жаль Роберта. Впрочем, все остальные, знавшие о его положительном ВИЧ-статусе, не видели в этом ничего особенного. Вышло так, что оба покинули вечеринку примерно в одно время, по крайней мере, Роберт засобирался сразу после того, как Джона сказал, что уходит. Когда они вышли из дома, Роберт отвел его в сторонку и сказал:

– Пытаюсь раскусить тебя.

– Что это значит?

– Не могу понять, флиртуешь ты со мной или нет?

Джона оторопел.

– Вовсе нет.

– Ага, ну ладно. Давай проясним кое-что: ты голубой? – спросил Роберт. И вопрос прозвучал искренне, без неприязни. – Просто мне ничуть не хочется клеить гетеросексуала, который притворяется. То есть ты точно производишь впечатление голубого, но я уже ошибался на этот счет.

В 1986 году слово «голубой» стало широкоупотребляемым; изучение гомосексуальности вошло в список профильных предметов, хотя само слово как-то напрягало Джону, казалось ему весьма агрессивным. И все же, думал Джона, «голубой» – самое лучшее слово; он и правда чувствовал себя «голубым», когда возбуждался.

Вот на улице стоит Роберт Такахаси – подтянутый, стройный, беспардонно голубой юнец, американец японского происхождения, студент юридического факультета Фордемского университета – и спрашивает: «Ты голубой?» А Джона не может решиться на ответ. Он почему-то становится крайне застенчивым. Он мог бы сказать «нет», затем резко «ну, доброй ночи», а после этого просто уйти. Или мог бы сказать «да». Но вместо этого Джона Бэй завис в «режиме по умолчанию» и стал задумчивым, заторможенным и молчаливым.

– Это личное, – выдавил он.

– Что личное?

– Моя голубизна. Или ее отсутствие.

Роберт рассмеялся; его смех трогательно смахивал на икоту.

– Такого ответа я еще никогда не слышал.

– Ты всем подряд задаешь такой вопрос? Перепись проводишь, что ли?

– Обычно спрашивать не приходится, – сказал Роберт. – Но ты сложный случай. Крепкий орешек.

Он ухмыльнулся; а ведь этому человеку недавно диагностировали ВИЧ. Роберт был другом Жюль, которого она встретила в тот же вечер, когда познакомилась с Деннисом, почти сразу после окончания колледжа, пока Джоне промывали мозги в Церкви объединения.

Сейчас же Роберт Такахаси не мог раскусить Джону. Поэтому Роберт – опрятный и соблазнительный в куртке коричневой кожи, – отстегивая свой лаймово-зеленый мотоцикл от парковочного автомата, сказал:

– Что ж, тогда это останется великой тайной.

Затем он сел на мотоцикл, оттолкнулся и поехал, а Джона направился к метро. Джона думал только о том, что чувствует разочарование. Но чуть позже Роберт снова объявился прямо позади него, и Джона испытал огромное облегчение и восторг. Роберт остановил мотоцикл и спросил с улыбкой:

– Ты еще не решил?

Да, Джона давно ответил на этот вопрос, но он защищал свои пристрастия от посторонних глаз, берег их и держал при себе. Он не хотел быть помешанным на сексе и потерять контроль. Стройный Роберт Такахаси, одержимый спортом и схватывающий все на лету, как и положено юристу, был ВИЧ-положительным, и каким же может быть секс с инфицированным человеком? Наверное, контролируемым, что для Джоны означало «хорошим».

Неделей позже они переспали на чердаке у Джоны. Роберт зашел к нему, и пока Джона возился с проигрывателем, решая, какая же музыка больше подойдет к этому дождливому и важному дню, Роберт в распахнутой рубашке лег на кровать и раскинулся на подушках. Видеть его плоскую грудь было все равно, что получить доступ в новое измерение. Роберт был почти безволосым и худощавым, но мускулистым; он, очевидно, занимался своим телом, надеясь сохранить хорошую форму как можно дольше.

– Не надо музыки, – сказал он. – Не волнуйся об антураже. Просто иди сюда.

Дождь барабанил в старое, прохудившееся окно лофта, где Джона вырос и жил до сих пор; и было что-то изысканное в том, как дождь аккомпанировал их длинному первому поцелую. Губы Роберта Такахаси были страстными и настойчивыми; их дыхание участилось, и они периодически отстранялись друг от друга, словно бы желая проверить и убедиться в том, что сейчас вместе два живых человека, а не две пары бестелесных губ. Однако поцелуй вел к более существенному вопросу: что можно и чего нельзя.

– Что мы можем делать? – несмело прошептал Джона, совсем неуверенный в том, что безопасно и что может его однажды убить. Ему не терпелось исследовать тело Роберта Такахаси, и все же существовали дополнительные критерии для секса с ВИЧ-инфицированным. В данном случае невозможно делать все, что заблагорассудиться. Нужно быть осторожным, иначе годы спустя лимфоузлы на шее опухнут и будут выпирать, как картошка из мешка, из-за одного полового акта, который мог быть потрясающим тогда, но о котором ты едва вспомнишь впоследствии.

Роберт внимательно посмотрел на него; как же красивы его глаза с «монгольской складкой». Джона не помнил, откуда он знает этот термин, но он всплыл впервые именно сейчас, при взгляде в эти дивные темные глаза.

– Многое, – сказал Роберт. – Но осторожно.

Эти слова стали для Джоны Бэя паролем от секса, который ему нравился и который он мог вынести. «Многое, но осторожно». Роберт разорвал своими острыми зубами упаковку с презервативом «Троян» и достал тюбик с лубрикантом на водной основе с развратным названием «Блудрикант».

– А это правда можно? – спросил Джона. – В смысле, ты уверен? Ты общался со специалистами?

– Ну, нет, – ответил Роберт. – Но я много читал, полагаю, и ты тоже. Хочешь поговорить с экспертом?

– Сейчас? – засмеялся Джона.

– Да. Сейчас. Если это поможет тебе.

– Воскресенье в самом разгаре. Где они, эти эксперты? Должно быть, на завтраке?

Роберт уже взял телефон и набирал справочную, чтобы узнать номер известной ему горячей линии. Оператор его соединил, и Роберт включил громкую связь.

– Здравствуйте, – сказал молодой мужской голос. – Я Крис.

В последнее время эта горячая линия была очень востребована; туда звонил всякий юнец, напуганный тем, что уже сделано, неуверенный в том, что можно сделать после, мучимый осведомленностью и неведеньем, прощупывающий свою шею в поисках опухших гланд, но при этом, вероятно, находящийся на самом захватывающем этапе своей жизни.

– Привет, Крис. Я здесь с другом, и у него есть к вам вопрос.

Роберт подтолкнул телефон Джоне, который, пятясь в полном смятении, сказал:

– Что? Я?

– Да, ты, – ответил весьма довольный собой Роберт.

Джона с неохотой взял телефон; шнур растянулся по кровати, разделяя ее на две половины и прочерчивая границу между парнями.

– Здравствуйте, – промямлил Джона в трубку. – Я просто хотел спросить… ну, знаете… что безопасно?

– Вы говорите о безопасности между сексуальными партнерами? – спросил Крис. – Партнерами мужского пола? – Джона представил его блондином чуть за двадцать, сидящим в убогом офисе, заворотив свои кеды «Кедс» на заваленный стол, – единственным, кто отвечает на звонки горячей линии в это мертвое время.

– Да.

– Хорошо. Мы не можем быть уверены, что любой сексуальный акт несет в себе нулевой процент риска, но некоторые способы несомненно безопаснее других. К примеру, оральный секс небезопасен. Были случаи, хотя их меньшинство, когда заражение ВИЧ произошло именно этим способом. Если у вас в полости рта имеются порезы, язвы или абразии, то есть риск заразиться. Некоторые предпочитают не кончать в рот.

Пока Крис рассказывал, Роберт начал целовать Джону в шею; было щекотно, и Джона отстранился от него; затем Роберт по-свойски положил руку ему на бедро.

– Что касается полового акта, – продолжал Крис, будто официант, описывающий блюда дня, – то отказ от презерватива влечет за собой высокий риск передачи вируса, если активный партнер заражен. И даже использование презерватива не сводит уровень риска к нулю, учитывая тот факт, что теоретически презерватив может порваться. И все же, насколько мне известно, при использовании презерватива двумя партнерами, один из которых заражен, до сих пор не было зарегистрировано ни одного случая сероконверсии. Но это не означает, что такие случаи не появятся в будущем. Однако очень важно использовать только латексные, а не кожаные, презервативы, а также лубрикант на водной основе. Масла и вазелин могут ослабить латекс, что увеличивает вероятность его разрыва.

Читал ли Крис заготовленный текст? Было ли ему скучно? Был ли он возбужден? Представлял ли он себе, что не так далеко от его офиса двое парней лежат на кровати в полной готовности заняться любовью друг с другом, как только один из них получит подтверждение безопасности от незнакомца по телефону? Знал ли Крис о том, что его имя и голос – такой молодой и ласковый – очень возбуждали этих ребят. Крис, кем бы он ни был, казался сейчас порно-звездой из эпидемиологической службы.

– То есть нам можно все-таки попробовать что-то сделать вместе? – спросил Джона сдавленным голосом.

– Этого я сказать не могу. На нулевой риск можно рассчитывать только, если остановиться на петтинге.

– Петтинге? Скажи ему, что тебе пора.

– Мне пора, но спасибо вам.

– Хорошо, – ответил Крис. – Хорошего вам дня. Не промокните, – добавил он и повесил трубку.

– «Не промокните». Что он хотел этим сказать? – забеспокоился Джона. – Он имел в виду некоторые жидкости? Он что, поделился со мной своим мнением, хотя никто его об этом не просил?

– Он имел в виду, что на улице идет дождь.

– О, о, точно, – упокоился Джона.

– Ты прелесть, – сказал Роберт. – Мне даже нравится твоя тревога.

– А мне – нет. Ненавижу ее.

– Мы вовсе не обязаны делать это сегодня или делать в принципе, – предложил Роберт Такахаси, но Джона Бэй не мог принять эту мысль, не смог бы он объяснить и то, что, несмотря на тревогу и страх, он хотел испробовать этот затрудненный, ограниченный секс – именно в таком сексе для Джоны не было угрозы утонуть в ощущениях. Вероятно, он нашел отличный способ управляться со своим перевозбуждением, не отрицая при этом свою неотъемлемую и кипучую гомосексуальность.

Время шло, бывали серые и мрачные дни, бывали дни, когда лофт освещался заплатами солнечного света, когда он – с бледной кожей – и Роберт Такахаси – с кожей цвета пшеницы – разрывали упаковку презерватива «Троян» и трахали друг друга. Джону удивляло, как части разных тел могут подходить друг другу с точностью частей от конструктора «Лего». Роберт, похоже, скупил весь запас лубриканта «Блудрикант» в Средней Атлантике, и хранил пару тюбиков у Джоны в ящике ночного столика, в котором Сюзанна когда-то держала свои гитарные медиаторы.

Джона и Роберт не оглядывались на свою историю – не такая уж она была богатая – и не строили планов на будущее – вряд ли они были бы долгосрочными. Роберту Такахаси нужно было поддерживать высокий уровень т-лимфоцитов как можно дольше. Никто из них не горел желание обсуждать его состояние, но нельзя было игнорировать вероятность того, что Роберт умрет молодым. На сегодняшний день его болезнь протекала бессимптомно, а уровень т-лимфоцитов был в норме. У них были друзья в том же состоянии, уже принимающие азидотимидин, – лекарство, которое превращает жизнь в круглосуточное безумие с пищащим таймером, приступами диареи и другими унизительными моментами. Это самое безумство наверняка скоро настигнет Роберта; но пока что Роберт в сопровождении какого-то терапевта-отступника держится без сильнодействующей фигни, принимает пчелиную пыльцу, витамин В-12, а также усиленно и интенсивно занимается в спортзале по часу в день перед работой. Его жизнь крутится вокруг правозащитной работы в юридической компании «Ламбада Лигал Дифенс». В этом Джона завидовал ему; работа Джоны в робототехнической компании «Гэйдж Системс», где он курировал малые инновации для инвалидов, годилась ему, но по неясным ему причинам он чувствовал некоторое опустошение.

Работа Роберта была постоянной, безотлагательной, требовала засиживаться допоздна. Время от времени они с Робертом ходили на митинги, лежачие демонстрации и акции «умирания». В те годы они всегда делали плакаты; впоследствии, когда Джона вспоминал ту эпоху, он словно чувствовал запах маркеров – сильный и резкий, словно к носу поднесли бутылочку с нюхательной солью. Однажды «СПИД-коалиция для мобилизации сил ACT UP» запланировала акцию протеста к приезду Рейгана, который собирался выступать в ООН. Джона и Роберт в числе сотен других участников собрались на тротуаре Первой авеню. Прибыл президентский кортеж, и Джона мог видеть вдали Рейгана в классическом пальто, несмотря на то, что после покушения президента держали подальше от толпы. Он даже не был настоящим человеком, просто неодушевленный объект, и хотя ему в заслугу ставили окончание Холодной войны и в еще большую заслугу – отношения с Горб и прочее в том же духе, он был лидером, который не мог вслух произнести слово «СПИД», и уж тем более не мог представить себе двух мужчин в постели или на похоронах их любовников. Толпа стала поджимать оцепление, потом начала скандировать – и вдруг все разом сели. Вдалеке послышался грохот шагов, и взволнованный Джона вытянул голову, чтобы посмотреть, как на них накатывает полицейская волна. Чей-то каблук врезался в бедро Джоны, и он закричал. Обернулся к Роберту, но его не было. Джона позвал его, но было слишком много людей и слишком много движения. Он потерял Роберта Такахаси, и сейчас был прижат толпой к мужчине, который выглядел как моряк Папай.

– Роберт! – снова закричал Джона и тут почувствовал на своей спине чью-то руку; он обернулся и увидел Роберта, стоящего прямо над ним. Роберт протянул свои мощные руки, вытянул Джону из толпы, и они оба чуть не упали.

После того, как сегодня вечером Деннис Бойд потерял сознание в ресторане, Джона и Роберт сидели рядом в приемном покое больницы «Бэт Израэль» вместе с Жюль, Итаном и Эш, и это жуткое учреждение напомнило Джоне о том, как все они сидели на пластиковых стульях в каком-то другом ярко освещенном месте. Где же это было? Поначалу он не мог вспомнить. Он напряженно думал; и вот, вспомнил – полицейский участок в Верхнем Вест-Сайде в канун нового 1976 года. Джона с друзьями прождали тогда всю ночь. Это случилось так давно, что Джона почти все забыл; но он чувствовал какую-то незавершенность. Кэти Киплинджер просто удалили из их группы друзей, вытолкнули из нее усилиями взрослых. Она всегда нравилась ему; она правда была несколько истеричной, но ее экспрессивность восхищала. Ему никогда не удавалось выразить что-либо, но она всегда кричала, вопила и имела свое мнение. Еще она всегда язвительно отвечала Гудмену, который этого заслуживал. Кэти казалась по-своему смелой, тело ее было телом женщины, но в то же время по сути она была совсем девчонкой.

Куда же она делась? Иногда после того Нового года Джона задавался этим вопросом, но никто так и дал ему внятного ответа. Такие же ответы давали о бывших юных звездах; все они будто бы погибли во Вьетнаме. Информация о Кэти была недостоверной. Сначала кто-то говорил, что видел ее в колледже, затем кто-то слышал от друзей других друзей, что ее зачислили в Стэндфордскую школу бизнеса. В результате Джона понятия не имел, где же Кэти. Никто не видел ее уже многие годы. Иногда Джону накрывало отвратительное смятение из-за Кэти Киплинджер и того, какую роль он сыграл тем вечером, когда принес косяк и потом вызвал такси обкуренным Гудмену и Кэти. Его друзья снова и снова повторяли, что на нем не лежит абсолютно никакой ответственности за произошедшее.

– Господи, Джона, тебя что ли сковородкой огреть? – как-то разозлился Итан в один из тех месяцев после Нового года. – Я не знаю, каким еще способом достучаться до тебя. Ты не имеешь никакого отношения к тому, что случилось тогда. Никакого. Ты чист. Не был ты «соучастником», и никого ты не «накачивал», понял? Хватит уже рассуждать об это.

Со временем Джона поверил в то, что Итан прав. Джона предался другим мыслям и фантазиям о том, как выглядят обнаженными некоторые мальчики-подростки и даже мужчины, и о том, чем заняться в жизни теперь, когда он окончательно решил, что не собирается быть музыкантом; постепенно он стал думать о Кэти намного реже, чем раньше. Он поступил в колледж, стал инженером-робототехником, и к концу 1989 года даже порывистый и зажигательный Гудмен Вулф полностью поблек; тот самый Гудмен – разве есть в мире кто-то более конкретный и любвеобильный.

Сегодня вечером в приемном покое Итан чувствовал себя виноватым; он все мерял шагами больничный коридор и говорил Жюль:

– Это же я организовал вечеринку. Я уведомил их о том, чего именно нельзя есть Деннису, но нужно было проверить еще раз.

– Итан, хватит, – сказала Жюль. – Ты не виноват.

Тут Эш тоже расстроилась из-за Итана и добавила:

– Итан, да оставь же ты Жюль в покое! Ей не до тебя сейчас.

Похоже, каждому казалось, что виноват именно он; возможно, когда ты молод, довольно сложно представить себе, что в мире полно вещей, которые никоим образом не касаются твоей персоны.

Наконец, к ним вышел молодой доктор и сообщил:

– Подтверждаю, что у него был приступ. Причину мы видим в том, что он съел какой-то продукт, несовместимый с приемом ИМАО.

Очевидно, Деннис проглотил что-то содержащее тирамин, хотя никто никогда не сможет выяснить, что именно это было. Давление у него «зашкаливало», как сказал врач. Деннис выздоровеет, но ему необходимы антикоагулянты и постоянное наблюдение.

– Мы немедленно снимем его с ИМАО, – продолжал доктор. – В любом случае, сейчас существуют более эффективные антидепрессанты. В семидесятые, когда его прописывали, никто ничего не знал. Лично я порекомендовал бы ему какой-либо из трициклических препаратов. Зачем ему ИМАО? С ним столько проблем, как вы сами убедились сегодня. Кусочек копченого сыра – и может случится гипертонический криз в возрасте тридцати лет. Мы подержим его здесь несколько дней и дадим ему антикоагулянты. С депрессией будем разбираться позже. А, может быть, ему и не понадобится дальнейшее лечение. Поживем-увидим.

– Так он не умрет? – спросила Эш. – Он будет в порядке? Жюль, ты слышала?

– Да, он справится, – ответил доктор. – Вы вовремя привезли его сюда.

Жюль разразилась надрывными рыданиями, Эш тоже; потом Жюль немного успокоилась и сказала, что ей нужно позвонить родителям Денниса в Нью-Джерси. Его мать, несомненно, выйдет из себя, а грубоватый отец будет немногословен. Жюль сказала, что ей нужно идти в регистратуру и сообщить им данные страховки Денниса. Так много предстояло сделать; Жюль как социальный работник знала, сколько будет бумажной волокиты. По ее словам, это было только начало. Но Итан заявил:

– Ты не будешь этим заниматься.

– Не буду? – переспросила Жюль.

– Нет, – подтвердил он. – Просто иди сейчас к Деннису. Правда. Я позабочусь обо всем.

Однажды вечером в 1981 году, когда Джона шел по улице в Кембридже, штат Массачусетс, к нему обратились представители Церкви объединения. Они не провозглашали, что «Бог есть любовь» или что-то подобное. Это все равно не убедило бы такого закоренелого агностика, как Джона Бэй. Он собирался уйти из лаборатории доктора Пазолини, где работал за минимальную зарплату. Джона только что закончил МТИ и планировал жить в одном из общежитий до осени; он пока не знал, на какую работу он согласится и в какой город занесет его жизнь. В отличие от всех, кого он знал в колледже, Джона был не особенно честолюбив. Когда кто-нибудь интересовался его притязаниями, он отвечал, что нестяжательские ценности матери – фолк-певицы, – должно быть, оказали на него воздействие, ведь он понятия не имел, чего хочет от жизни. Однако, откровенно говоря, он просто не желал разбираться с этим.

На пологой улице был припаркован старый микроавтобус «Фольксваген» фиолетового цвета; двери были открыты, на подножке сидели мужчина и женщина на вид чуть старше Джоны; оба были одеты в заурядную потрепанную одежду, какую носят хиппи, между ними сидел золотистый ретривер. Джона приветливо улыбнулся, и мужчина сказал:

– Отличная рубашка.

На Джоне была винтажная боулинг-рубашка с надписью «Dex» на кармане. Женщина добавила:

– Улыбка тоже отличная, Декс.

Джона снова им улыбнулся, однако не потрудился уточнить, что зовут его по-другому.

– Спасибо, – сказал он.

– Не знаешь, где можно достать воды для Капитана Кранча?

– Может, молока? – уточнил Джона.

Они рассмеялись так, будто бы Джона сострил.

– Капитан Кранч – это наша собака, – пояснила женщина. – Мы ехали очень долго, и ему ужасно хочется пить.

– Меня зовут Ханна, – прибавила она. – А это Джоэл.

Джоне показалось разумным привести их в свое общежитие, где они наполнили собачью миску натуральной водой из-под крана. Общежитие было пустым, поэтому по коридорам гулко разносилось цоканье собачьих когтей по полу. В воздухе витало уныние, а на дверях некоторых комнат висели маркерные доски, на которых остались когда-то важные послания. «Эйми, сегодня в двенадцать будем смотреть «Гонки “Пушечное ядро”!!!» или «Прости, Дэйв, но все твои дрозофилы сдохли, и это я убил их!!! Ха-ха-ха, твой чертов коллега по лаборатории». На третьем этаже гуляло эхо, и было жарко, но мужчина с женщиной одобрительно оглядывались, словно бы никогда прежде не были в студенческом общежитии, хотя, возможно, так оно и было. Капитан Кранч чуть ли не залпом выхлебал всю воду, принесенную Джоэлом, и взглянул на него с мольбой о добавке.

– Полегче, Кранч, – сказал Джоэл, гладя длинную черную собаку по боку. – Иначе распухнешь.

– С чего бы это?

Ханна с Джоэлом объяснили, что иногда у этой породы может развиться смертельное заболевание.

– Я подумываю стать ветеринаром, – сказала Ханна. – Это лишь малая толика того, чему мы учимся на ферме.

– На ферме, – повторил Джона.

– Да. Мы с друзьями живем на «Голубятне», ферме в Вермонте. У нас там много животных. В общем, обстановка довольно приятная, – она осмотрелась. – У тебя здесь, судя по всему, тоже приятная обстановка.

– Не совсем, – сказал Джона. Он открыл дверь комнаты, чтобы показать гостям минимализм своего летнего жилища: узкая железная кровать, письменный стол с лампой «Тензор» и стопка книг по механике, робототехнике и векторам.

– Векторы! – прочитал Джоэл и взял книгу. – Я понятия не имею, что это такое, и бьюсь об заклад, что не понял бы.

Джона пожал плечами:

– Если бы вам объяснили, вы, скорее всего, поняли бы.

Парочка села на кровать; пружины прогнулись. Капитан Кранч запрыгнул и устроился между ними, а Джона занял стул у письменного стола. С тех пор, как он въехал сюда на лето, гостей эта комната не видела. Даже в последние четыре года в колледже он не был чересчур общительным; все равно его лучшими друзьями оставались Жюль, Итан и Эш, но все они постепенно перебрались в Нью-Йорк. Какое-то время Джона играл на гитаре, пел и писал песни для институтской группы под названием Seymour Glass, все музыканты которой были весьма талантливы. Как-то они собрались в студии звукозаписи; хотели нарезать демо-кассету и «прокрутить» пленку; именно в тот день Джона решил, что хочет уйти из группы.

– Почему? – спросил бас-гитарист. – Ты же здорово играешь.

Джона просто пожал плечами. Со времен его знакомства с Барри Клеймсом он брезговал музыкой. Не до такой степени, чтобы совсем забросить игру, однако всякий раз, беря в руки гитару, он вспоминал тот период своего детства и того жуткого человека, воровавшего написанную Джоной музыку.

Оказалось, в конце учебного года Simour Glass подписали контракт с «Атлантик рекордс», и ребята из группы планировали поездку в Лос-Анджелес с сессионным гитаристом вместо Джоны. Джона пожелал им удачи, и хотя было очень больно осознавать, что он мог бы стать по-настоящему популярным (ребята стали-таки известными, их называли «классной группой зануд из МТИ»), но он чувствовал облегчение от того, что не поехал с ними. Он открещивался от своего таланта и понимал это, и когда он по-настоящему задумывался, то испытывал уныние, но в то же время и облегчение. В МТИ его знали как застенчивого привлекательного парня с длинными волосами, сына «той самой фолк-певицы» (так называли его мать), однако никто в институте уже не проявлял большого интереса к Сюзанне Бэй. Ее время ушло. Давно ушло. Когда Джона учился в колледже, стала популярной рок-группа Talking Heads, а еще The B-52's, участницы которой носили прически с начесом в стиле ретро. Сюзанна Бэй никогда в жизни не использовала лак для волос, и женщины из The B-52's, похоже, оскорбляли ее утонченность, хотя было абсолютно ясно, что прически служили своей эстетике – пошловатой и манерной. Журналисты всегда называли длинные темные волосы Сюзанны ее «фирменным стилем», так же как песню «Нас ветер унесет» – ее «фирменной» песней.

В жизни бывает только один шанс сделать что-то фирменное, но большинство людей упускают его. В колледже Джона тихо-мирно делал успехи в робототехнике, получил диплом с отличием и стал прекрасным специалистом, которого часто хвалил доктор Пазолини, но этим летом Джона уже чувствовал себя совершенно одиноким. Он не знал, кем хочет быть и чем заниматься, не планировал провести лето в нью-йоркском лофте со своей матерью, которая все больше впадала в уныние от того, что ее карьера сдувалась как проткнутый воздушный шарик. Когда Джона приехал к ней на весенние каникулы, она включила на всю громкость его диск The B-52's и закричала:

– Только послушай! Звучит так дико! Неужели тебе нравится?

Конечно, ему нравилось. И он танцевал всю ночь под эту музыку на вечеринке после экзаменов в середине семестра, натыкаясь на второкурсника со связкой ключей в кармане, которая приятно поскребывала подвздошную кость Джоны; но матери он сказал, что ему все равно.

– Так объясни нам, что такое векторы, – предложил Джоэл. Его голос звучал одобрительно, и Джона почему-то согласился.

– Ну, существует евклидово векторное пространство, – начал он. – Вам это интересно?

– Еще как! – сказала Ханна с подбадривающей улыбкой.

– Евклидово пространство используется, когда нужно обозначить расстояние от точки А до точки В. Само слово «вектор» пришло из латинского языка. Его буквальное значение – «несущий».

– Гляди-ка, мы получаем образование в МТИ, – сказала Ханна Джоэлу.

– Надо рассказать всем на ферме, что мы ездили в МТИ и ходили на семинар по векторам, – предложил Джоэл. – Да никто не поверит. Джона, придется тебе самому рассказывать.

Услышав свое имя, Джона напрягся. Он ведь сказал им, что его зовут Декс. Откуда они узнали его настоящее имя? Ох, ну конечно; на одном из учебников на его столе был наклеен кусок малярной ленты, где он когда-то написал «ДЖОНА БЭЙ, ‘81».

– Не хочешь провести выходные у нас на ферме? – спросила Ханна. – Покидать сено вилами? Рассказать другим про векторы? Поработаешь и головой, и руками.

– Нет, спасибо, вряд ли, – ответил Джона.

– Ладно, хорошо; нет так нет, – сказала она, и на этот раз в ее улыбке мелькнуло что-то похожее на огорчение; впрочем, может, она и правда огорчилась. Они не принуждали его ехать с ними, по крайней мере он не чувствовал давления с их стороны, скорее искреннее желание, чтобы он побыл с ними.

– Ну, – сказал Джоэл, – нам пора. Было приятно поговорить с тобой, Джона, надеюсь, остаток лета пройдет хорошо. – Он встал, поманил собаку, и та вскочила на лапы.

Джона подумал, что прямо сейчас комната наполнена жизнью, и когда эти незнакомцы уедут, то увезут жизнь с собой. Ему совсем не хотелось допустить этого. Он поддался порыву – он, редко поддающийся порывам, – и спросил:

– А долго ехать?

Перед отъездом Джона взял с доски на своей двери исписанный серый маркер и написал убористым, нежным почерком: «Уехал на ферму «Голубятня» в Вермонте с ребятами из фиолетового минивэна. Вернусь в понедельник». Если вдруг они собираются убить его, что маловероятно, это будет подсказкой.

С виду ферма была приятной. Некоторых ее обитателей немного потрепала жизнь: они медленно говорили, страдали от выгорания, а у одного из них – это самый экстремальный пример – не было ног, и он перемещался по грязным ухабам на инвалидной коляске с электроприводом. Но еду готовили вкусно, на манер поваренной книги «Клен Пенсильванский». Все вокруг были невероятно любезными; в МТИ было по-другому – там люди были погружены в то, чем занимались, и иногда за ужином могло показаться, что твой сосед ушел в астрал. Даже во время еды инженеры что-то проектировали, а в головах математиков создавались классные доски, исписанные уравнениями; и даже дружеское общение казалось отчужденным. А еще к старшим курсам студенты становились честолюбивыми и умели так просчитывать свой следующий шаг, словно были двойными агентами.

На ферме же амбиции ее обитателей распространялись на интересные способы готовки булгура, беседы о старой овце, которая отбилась от стада, и приветствия в адрес вновь прибывшего Джоны, знакомство с которым, по их словам, было благословением. В конце ужина женщины раскладывали коричневатый пудинг из рожкового дерева и агара; в хрустальных чашечках с блошиного рынка пудинг походил на потроха. Джоэл склонил голову в молитве, и все последовали его примеру. Молитвы были короткими, и за ними пелись незнакомые Джоне песни; одна из них была на корейском языке, хотя азиатов среди сидящих за столом не было. Вспоминая себя тогда, Джона думал, каким же наивным он был. Он поражался тому, как мог допустить, чтобы его вели, как ту старую овцу на лугу.

После ужина все собрание перекочевало в переоборудованный амбар, где продолжило молиться и петь. Затем Томми, седеющий мужчина без ног, стал двигаться вперед, и все замолчали.

– В тысяча девятьсот семидесятом году произошло следующее, – начал Томми. – Меня призвали в армию и отправили во Вьетнам, где через два месяца мне оторвало ноги «прыгающей Бетти». Повезло, что меня вытащили из реки и отправили обратно в Штаты; затем я провел год под опекой Министерства по делам ветеранов, а когда вернулся домой, то услышал от жены: «Вот уж дудки, муженек, не буду я женой долбаного калеки, который даже не может принести мои сигаретки». Люди вокруг тяжело, сочувственно вздыхали, но потрясенный Джона сидел молча.

– Я был в жутком положении, – продолжал Томми, – ужасно обозлился. Все друзья бросили меня, все до единого, и, правду сказать, я не виню их. Я опустился до того, что сидел в своей жалкой инвалидной коляске на улице Хартфорда в штате Коннектикут и просил милостыню; и вот в один их таких дней к тротуару подъехал микроавтобус. Из него вышли самые милые люди на свете. Они сказали мне, что, похоже, я остался без семьи, и я ответил, что это правда. И они сказали тогда, что они и есть моя семья. И это тоже было правдой, – он утер слезы рукой. – Они почувствовали, что нужны мне, а я нужен им. Точно так же, как здесь в амбаре мы все друг другу семья, мы все нуждаемся друг в друге, ведь дьявол вокруг нас. Вы все знаете, что еврейский народ – богоизбранная нация. Но евреи поддались влиянию сатаны и отвернулись от Иисуса.

Господь сделал все возможное, чтобы показать им, как опасен этот путь, – обыденно объяснял Томми. – Он веками заставлял их страдать, и в довершение взял и одним махом истребил своим карающим перстом шесть миллионов евреев. Они совершили ошибку, отрекшись от Иисуса, и Богу пришлось искать нового Мессию и новое место для своего возрождения. И куда же он обратился?

Вопрос был риторическим. Томми нажал на джойстик своего кресла и стал вращаться вокруг себя.

– Никому не ведомо, где он очутился! – прокричал он и резко остановился лицом к людям. – Но сам-то Бог ведал. И выбор его был неслучайным. Корея расположена превосходно. Это полуостров, по форме напоминающий мужской половой орган – орган силы. Она оказалась идеальным местом для битвы Бога с дьяволом. А преподобный Мун оказался идеальным воплощением Иисуса Христа, да еще и без недостатков.

Джона мог бы рассмеяться от абсурдности происходящего, но он был один среди этих людей в амбаре на какой-то ферме вдали от всех, кого он знал. Здесь вряд ли одобрили бы его попытку посмеяться над этим калекой-ветераном Вьетнамской войны. Все слушали его из вежливости, со снисхождением, вероятно потому, что он так сильно пострадал тогда. Когда он закончил свою речь, ему аплодировали, а потом снова пели. Джона быстро запомнил слова и привязчивый мотив. Затем откуда-то появились гитары, и Ханна робко протянула одну из них Джоне со словами:

– Я знаю, что ты играешь, Джона. Видела гитару в твоей комнате в общежитии.

Однако эта гитара была худшим инструментом, на котором Джоне доводилось играть, – абсолютно расстроенный кусок дерьма, который просто выкидывают, – и он потратил несколько минут, безуспешно пытаясь настроить ее, и стал играть; вокруг него было человек двадцать пять, и все они пели. Они хвалили его игру, не подозревая о музыкальном опыте Джоны.

Засыпая в жилом отсеке для мужчин – что-то вроде большого чердака с подстилками для сна из дешевых ковров прямо на полу, – Джона чувствовал себя довольным и вымотанным. Пару часов он добирался сюда, по прибытии съел довольно много невиданных блюд из картошки и белковых продуктов. Он пел песни одну за другой. Потом замолк и просто слушал. Он вроде как молился, хотя не верил в Бога. Он играл на гитаре по команде. Поморгав глазами, он закрыл их и безмятежно заснул, лежа на спине с разбросанными по подушке волосами. Утром снова давали булгур, но на этот раз политый сиропом. И затем снова молитвы, наставления, и еще больше теплоты, любви и добра. Джона, как и все достойные ученые, был скептиком, но приятные чувства, которые он связывал с пребыванием здесь среди этих людей, затмили скептицизм. Так чувствуешь себя в семье; именно такой и должна быть семья.

Три недели спустя Джона стоял на одном из перекрестков в городке Братлборо штата Вермонт и продавал крашенные розово-голубые цветы из пластикового ведра; ничего необычного, однако, он в этом не находил. А даже если ему это и казалось, то он демонстративно не желал замечать этого. К тому же ему нравилась Лиза – девушка, вместе с которой он продавал цветы; впрочем, слово «продавал» было не совсем верным, просто потому что товар никто не покупал. Люди, которым они предлагали цветы, смотрели на них с раздражением, а иногда и с открытой издевкой. Сейчас, как и в прошлом, Джоне казалось, что он знает, что делает; но он словно бы смотрел на происходящее, не осуждая и не одобряя, не имея возможности повлиять на результат.

Его мать, понятное дело, впала в истерику от такого поворота событий. Он вернулся в Кембридж на микроавтобусе вместе с Ханной, Джоэлом и Капитаном Кранчем, чтобы собрать вещи в общежитии, а оттуда они направились в Нью-Йорк, где Джона хотел оставить свои пожитки, которые ему вряд ли понадобятся на ферме. Подушка, одеяло и кое-какая одежда – вот все, что ему было нужно. В лофте на Уоттс-стрит мать закатила сцену: она давила на то, что, по ее мнению, Джона обладает достаточно независимым мышлением, чтобы попасть в сети какой-то «банальной секты». Один из друзей-музыкантов пришел оказать ей моральную поддержку, и они вместе пытались спорить с Ханной и Джоэлом, которые собаку съели на том, как не ввязаться в спор с разъяренным родителем. Чем больше раздражалась Сюзанна Бэй, тем спокойнее говорили с ней Ханна и Джоэл. В какой-то момент Ханна сказала ей:

– Мы можем воспринимать это по-разному, но должна признаться, что восхищаюсь вашей музыкой.

Когда Джона между делом упомянул, кем была его мать, Ханна сказала, что очень хотела бы познакомиться с ней; для Джоны это стало еще одной причиной возвращения в Нью-Йорк.

– Вот как? – удивилась Сюзанна. – Спасибо.

– Я выросла, слушая ваши песни, мисс Бэй, – продолжила Ханна. – У меня есть все ваши записи.

– Даже та, что в стиле диско-фолк? – спросил Джона с неоправданной жестокостью.

– Эта запись была ошибкой, – резко ответила мать. – И ты, Джона, ты тоже сейчас совершаешь ошибку. Мы все совершаем поступки, о которых жалеем впоследствии. Ну же! Ты ведь только получил диплом МТИ. Ты такой способный, можешь заниматься, чем захочешь, неужели взамен ты выбираешь жизнь на ферме и учение какого-то корейца, который мнит себя мессией?

– Да, ты прекрасно обрисовала ситуацию, – сказал Джона, схватил свои старые одеяло и подушку и перекинул их через плечо. Он понимал и не понимал одновременно, что действует сейчас очертя голову. Он был так благодарен за то, что на этот раз решения приняты за него (не придется принимать решения), и он не будет охвачен такими чувствами, с которыми всегда тяжело справиться. Он и его новые друзья с собакой не спеша покинули лофт, сели в микроавтобус, направились обратно в Вермонт и вернулись на ферму к закату, как раз к молитве.

За три месяца Джоне основательно внушили учение Церкви, словно бы его мозг прошел идеологическую промывку. Мать была безутешна; она обратилась ко всем друзьям Джоны с просьбой: «Да сделайте же что-нибудь!» Поэтому осенью 1981 года Эш и Итан, посоветовавшись с Сюзанной, организовали для Джоны курс депрограммирования, который должен был состояться в номере гостиницы в самом центре Нью-Йорка. Отец Эш знал «нужных людей»; еще бы, у него всегда находились таковые. Все было готово, и Сюзанна согласилась заплатить за это жуткую сумму в пять тысяч долларов.

Первым делом нужно было увезти Джону с фермы; это, судя по всему, было намного сложнее самого депрограммирования. Итан, Эш и Жюль повезли Сюзанну в Вермонт, чтобы встретить Джону, осмотреться и каким-то образом доставить его домой на следующий день. Все четверо остались на ужин и переночевали на ферме. Они, в отличие от Джоны, совсем не хотели побольше узнать о том, что видели и слышали за ужином и в амбаре. Единственное, чего они хотели, – это увезти оттуда Джону.

– Слушай, Джона, – заговорил Итан утром после завтрака, – я тут кое-что почитал перед нашим приездом. Пошел в Публичную библиотеку Нью-Йорка и попросил всю информацию о Церкви объединения на микрофишах. Некоторые из ее учений просто оскорбительны. Мун, вероятно, страдает манией величия.

– Нет, Итан, это не так. Он мой духовный отец.

– Вранье, – парировал Итан.

– Я тоже кое-что знаю о твоем отце, – съязвил Джона, желая дать достойный ответ, – а еще о твоей маме и твоем педиатре.

– Что ж, по крайней мере, ты помнишь, о чем мы когда-то разговаривали, – заметила Жюль. – Это здорово, Джона. Это начало.

– Некоторые поучения попахивают антисемитизмом, – продолжил Итан, – и лично меня как еврея это оскорбляет. Как можно говорить о том, что казни евреев в концлагерях – это была кара Господня за то, что они не признали в Христе Спасителя? К тому же последователи Муна должны отречься от своей личности и творческого начала, а ведь это то, что все мы так высоко ценим. Если Вундерлихи и научили нас хоть чему-то, то именно этому. Ты чего-то боишься? Это потому, что тебе было сложно признать, что ты гей? Никого не волнует, что ты гей, Джона. Не сдавайся, не возвращайся в самое начало. Будь собой, влюбляйся, спи с парнями, делай все то, что делает тебя тобой. Не позволяй себе быть ведомым извне какой-то ригористичной философией. Делай что-то. Играй на гитаре. Создавай роботов. Нам ведь это дано, разве нет? Ведь по сути мы только и можем, что творить что-то, пока не умрем. Ну же, Джона, неужели ты подчинишься? Да я вообще не понимаю, почему ты оказался здесь!

– Я наконец нашел свое место, – пробормотал Джона, но тут его позвали ухаживать за гидропонным салатом. – Мне пора, – сказал он. – И вам пора в дорогу. А то застрянете в пробке на обратном пути. Где мама? Скажите ей, что вам пора.

– Ты находишься под влиянием, Джона, – заговорила Эш. – Только не говори, пожалуйста, что вот это и есть то, к чему ты в итоге пришел, – она подошла к Джону вплотную и взяла его за запястья. – Помнишь времена, когда мы были вместе? – смущенно спросила она. – Я знаю, что наши отношения не доросли до серьезных, но они были чистыми и нежными, и я счастлива, что мы были вместе. Ты был самым красивым парнем, какого я когда-либо встречала. Я не представляю, что могло сделать тебя таким уязвимым перед этим шарлатаном. Ты должен быть творцом, Джона.

– Я не творец, – выпалил Джона. – У меня не получилось.

– Можешь не быть художником, – резко вставила Жюль. – Ты можешь быть кем захочешь. Это не так важно.

Джона обвел их спокойным взглядом и сказал:

– Я искал что-то, понятно. Я даже не осознавал, что ищу что-то, но искал. Эш и Итан, вы есть друг у друга. Я же совсем один. Вам не приходило в голову, что я был в поиске? – говоря это, признавая свое одиночество, он почти плакал. – Может, я искал безграничную любовь, которая сильнее всего остального. Разве никто из вас не искал ее? – вопрос был адресован всем друзьям, но Джона повернул голову и смотрел сейчас на Жюль. Она тоже была неприкаянной, она тоже тихонько стояла на берегу реки своей жизни и ждала, как когда-то Джона. Жюль опустила голову, словно ей было больно смотреть глаза в глаза.

– Конечно, случалось, – ответила Жюль; удивительно, но Итан тоже смотрел на Жюль; Итан и Джона были поглощены разглядыванием Жюль Хэндлер. Глядя на Жюль, Итан казался одержимым ею так же, как некоторые одержимы мессией. Джона почти видел расплывчатый контур света, исходящего от нее; Итан несомненно видел вокруг нее венец мягкого света, сотканного из серьезной, настоящей любви.

«Итан любит ее, – подумал Джона. Это было откровением, одним из многих, которые случались с ним на ферме. – Итан Фигмен любит Жюль Хэндлер даже теперь, когда он связал свою жизнь с Эш Вулф, даже теперь, через столько лет после того первого лета. Он все еще любит ее, и я вижу этот мощный сияющий свет, потому что я служу Мессии».

– Ты любишь ее, – обронил Джона. Он видел это и чувствовал, что должен сказать об этом Итану.

– Кого? Жюль? Ну да, конечно, – отрезал Итан. – Она ведь старый друг. – Все отвели глаза, пытаясь не придавать этому моменту смысла, на который намекал Джона. Итан подошел к Джоне, обнял его за плечи и тихо сказал:

– Слушай, поехали с нами, и ты получишь все, что тебе нужно.

– А что мне нужно, по-твоему?

– Мои родители уже все оплатили, – затараторила Эш. – Через друга в Дрексельском университете папа нашел одного парня. Он предоставляет услуги для таких, как ты. Его дочь была в похожей ситуации, так он стал заниматься этим.

– Чем?

– Она связалась с кришнаитами и обрила голову. Ее звали Мэри-Энн, но она сменила его на Бхакти, что означает «преданность».

К этому моменту обитатели фермы стали обращать внимание на происходящее между Джоной и его гостями. Ханна и Джоэл подошли на подмогу, и, судя по гудению, к ним подъехал Томми в бейсболке задом наперед.

– Вроде неспокойно тут у вас? – спросила Ханна.

– Нет, мы просто болтаем, – ответил Итан.

– Джону попросили заняться гидропонным салатом, – напомнил Джоэл.

– Правда что ли? Да отвали ты со своим салатом, Джоэл, – взбесился Итан. – Ты что, правда считаешь, что уход за этим твоим салатом важнее вот этого человека, нашего друга, и его настоящей жизни в этом мире? Неужели он не заслуживает шанса жить в реальном мире вместо того, чтобы прятаться здесь на ферме, продавать крашенные цветы, которые никому не нужны и при виде которых все разбегаются? Почему секты торгуют этими цветами? И кришнаиты тоже. Вы все, что ли, насмотрелись «Моей прекрасной леди» и решили «о, а неплохая идея»?

– Я не знаю, о чем вы толкуете, – заговорил Томми. – Но ведете вы себя неуважительно, и пора бы вам уйти, – он нажал на джойстик и отъехал немного назад.

Затем, откуда не возьмись, появилась Сюзанна с гитарой; она давала уроки двум девушкам в амбаре.

– Сюзанна, мы готовы ехать, – сказал ей Итан, пытаясь выразить на лице мысль «нам нужно ехать прямо сейчас».

– Ах, да, – сказала одна из широкоглазых девушек, – Сюзанна учила нас, как играть песню «Мальчик-бродяга». Аккорды оказались очень простыми. В основном ля минор, ре минор, ми мажор.

– А еще она показала нам, как играть «Нас ветер унесет» в открытом строе ре, – поведала другая.

Сюзанна Бэй, которая еще недавно была очень расстроена из-за того, что сын примкнул к «Церкви объединения», сейчас казалась спокойнее; словно бы то, что она увидела на ферме, было не таким ужасным, как она себе представляла. Ей показали огород, поля и овец на лугу. Она спонтанно дала уроки игры на гитаре людям, которые до сих пор помнили, кто она такая, и которым все еще была интересна ее музыка. Здесь, в «Голубятне», время остановилось. Обитатели фермы были одеты как участники трехдневного музыкального фестиваля. Материального имущества у них было всего ничего. Доход, который у них был когда-то, и даже нынешний скромный заработок, уходил напрямую преподобному Муну. Сюзанна обнаружила, что здесь нежно любят ее и ее работу. Это было поразительно, неужели сейчас придется отказаться от этого?

– Мы пообщались с Сюзанной, – сказала первая девушка, – и попросили ее об одолжении.

– Что? – спросила Эш. – Да что вы вообще можете хотеть от мамы Джоны?

– Этой зимой преподобный Мун организует духовную встречу в Нью-Йорке, в Мэдисон-сквер-гардене, – говорила девушка ровным и уверенным голосом. – Нам всем так нравится песня «Нас ветер унесет», и мы подумали, что в честь такого события ее мог бы спеть хор Церкви объединения – пятьсот лучших голосов со всего мира. Только слова другие. Немножко.

– Другие слова? – спросил Джона. – Как это?

– Ну, я сама не музыкант, – объяснила женщина, – но я подумывала о чем-то вроде «преподобный Мун понесет нас, понесет нас… в разные стороны».

Все в ужасе замолчали.

– О да, – наконец заговорил Итан с нескрываемой иронией и снисхождением. – Именно это он и сделает. Разнесет каждого напрочь. – Они с Жюль посмотрели друг на друга и ухмыльнулись.

– Что, извините? – переспросила другая девушка.

– Ничего, – ответил Итан. – Послушайте, ну очевидно же, что Сюзанна Бэй не позволит обращаться так со своими песнями. Это не обсуждается.

Но мать Джоны задумалась. Неужели она морочила им всем голову? Сложно сказать. Немного погодя она тихо сказала:

– Я подумаю над этим.

Одна из девушек спросила, не подумает ли она еще и над тем, чтобы остаться на ферме еще несколько дней и поработать с ними над песней, техникой пения и игры на гитаре. Ведь у нее же нет никаких неотложных дел дома, правда? Ко всеобщему недоумению Сюзанна согласилась остаться до среды, с условием, что кто-нибудь отвезет ее до Братлборо, где она сядет на автобус до дома. Но Эш настаивала на том, чтобы Джона уехал сейчас с ней и Итаном. Джона, Сюзанна и несколько главных обитателей фермы отошли в сторону, чтобы обсудить это между собой.

– Не нравится мне все это, – заявил Итан Эш и Жюль, пока они стояли и наблюдали за тем, как эти люди разговаривают между собой. – Похоже на обмен заложниками.

– Речь всего о нескольких днях, – ответила Жюль. – Похоже, матери Джоны нравится мысль поработать с ними и даже дать попользоваться ее песней, хотя я совсем не понимаю зачем. Мне кажется это ужасной ошибкой.

– Мне кажется, она страшно благодарна за то, что кто-то снова думает о ее музыке, – предположил Итан. – Иметь такой голос, как у нее, – это дар; но когда его никто не ценит – это очень расстраивает. Возможно, ее это сильно подбодрит. Но мы хотя бы увезем Джону отсюда. Его матерью займемся позже.

Пока Джона наблюдал за переговорами, ему пришло в голову, что он никогда не хотел убегать из дома, но ему всегда хотелось обрести свой дом в своей матери, бегущей за ним. И вот сейчас он и она так близко друг от друга, но она колеблется в нерешительности. Джона, впрочем, понимал ее. Ее ценят здесь, так же – не больше и не меньше – как ценили его. Он видел, как ей приятно это обожание, и его это успокаивало. Кому же легко все время волноваться о низкой самооценке и самолюбии своей матери? В общем, мать Джоны осталась на ферме еще на несколько дней и пела в кругу восхищенных и благодарных слушателей. Они не изменили своего восхищения под влиянием моды. Они не утратили интереса к таланту Сюзанны, который был для них чем-то непреложным, вроде звезды на небе; они просто хотели наслаждаться им. Творческому человеку иногда необходимо приспосабливаться, а иногда – искать своего зрителя и, найдя, остаться с ним. На некоторое время Сюзанна вернулась в Нью-Йорк, но не на автобусе, как планировала, а на фиолетовом микроавтобусе; она вернулась, чтобы забрать на чердаке кое-какие необходимые вещи и вместе с ними уехать обратно на ферму. Той зимой в Мэдисон-сквер-гардене состоялась встреча преподобного Мун Сон Мёна со своими последователями, тем вечером, когда арена была заполнена мокрыми плащами, кашляющими, но сияющими лицами, Сюзанну Бэй вызвали на сцену, где она исполнила свою фирменную песню с новыми словами. Ее голос был таким же сильным и чистым, как в молодости, и многие плакали, обуреваемые мыслями о том, как они слушали этот голос, когда были молоды, и как сильно изменилась их жизнь с тех пор. Многие из них порвали отношения с родителями, оставили спокойную жизнь в пригороде и отдались великой цели. Казалось, эта певица – такая особенная, такая талантливая – пела специально для них, и они были ей так благодарны. На этой же арене год спустя Сюзанна, в числе четырех тысяч других людей, вступила в брак. Ее жених Рик Маккенна – профессиональный укладчик ковров, член Церкви объединения из Скрантона в штате Пенсильвания – был младше нее на восемнадцать лет; они познакомились в тот момент, когда взялись за руки перед лицом Мессии. Сразу после церемонии Сюзанна Бэй с мужем сели в микроавтобус и вернулись на ферму, где должны были провести вместе остаток своей земной жизни.

Всему этому еще предстоит случиться, но сейчас Джона собрал свои вещи в небольшой узел и обошел ферму, прощаясь со всеми ее обитателями. Многие напоминали ему, что он не обязан уезжать, что его место здесь, что он снова попадет в руки дьявола. Обнимая этих людей, он чувствовал, как его изнутри сотрясает раздутая безымянная эмоция. По дороге в Нью-Йорк Джона собирался заснуть как младенец, ведь на ферме он почти не спал. Каждое утро на рассвете нужно было приниматься за работу, а молитвы продолжались до поздней ночи. Он сел в старую отцовскую машину Итана – почти такую же развалюху, как тот «Фольксваген», который привез его сюда. Джона смотрел сквозь окно заднего сиденья, как ферма исчезает в серо-коричневом облаке.

В городе его отвезли в мрачную гостиницу «Уикершем» недалеко от Пенн-стейшн, где в номере, оклеенном обоями цвета увядших роз, его ждал специалист по депрограммированию. Он работал целых три дня и три ночи; под конец Джона был сильно измучен лишением сна, что было частью программы, холодной картошкой из «Бургер Кинг», которой его кормили на заре, постоянным чтением вслух из брошюры с фактами о сектах и методах их воздействия; так что Эш с Итаном настояли на том, чтобы Джона несколько дней пожил с ними в Ист-Виллидж, и он с благодарностью согласился.

Было забавно вспоминать об этом впоследствии, ведь в той квартире у Эш и Итана не было гостевой комнаты. Вполне обыкновенное жилье, куда Эш принесла старый лоскутный коврик из своей детской. Они все еще жили в 1981 году, как и весь остальной мир. И в том 1981-м их жизни были неразрывно связаны, несмотря на ту любовь, которую Джона видел в воздухе вокруг Жюль, когда Итан смотрел на нее. Благодаря депрограммированию и тому, что Джона состоял в Церкви объединения довольно короткое время, Джона так или иначе забыл все, что он ощутил и узнал на ферме. Наставления постепенно улетучивались из его сознания подобно знаниям, полученным в рамках не слишком интересного курса в колледже. Но Джона никогда не забудет, как он видел живую любовь, которую Итан все еще испытывал к Жюль, а Жюль все еще испытывал к Итану. Джона никогда не забудет ее, но вряд ли когда-нибудь снова о ней заговорит.

11

Если вы назвали дочь Авророй, велика вероятность, что наступит момент, когда она не сможет носить это имя непринужденно и с достоинством, если только не вырастет очень красивой или очень самоуверенной. Деннис и Жюль этого не понимали, когда в ноябре 1990-го родился их ребенок. Имя обсуждали заранее, много спорили о том, какие имена подходят лучше к гремящему, как пустая консервная банка, хвосту Хэндлер-Бойд. Спорили в основном Жюль и Эш, а не Жюль и Деннис. Эш выросла в семье, где обоим детям дали необычные имена. Она знала толк в необычных именах, и Жюль позволила своему художественному вкусу подстроиться. Почему бы тоже не назвать своего ребенка необычно? Настроение Денниса было слишком неровным, и он не мог долго думать об одном и том же. Попробовал было, но скоро устал и в один прекрасный день сказал Жюль:

– А, решай сама.

Она не планировала беременеть, не сейчас. Ужасно неподходящее для этого было время. Не прошло и месяца после выписки Денниса из больницы, куда он угодил с микроинсультом, как на него навалилась депрессия. Ему назначили очередной антидепрессант, «Доксепин», но Деннис сказал, что с тем же успехом мог бы глотать леденцы. После колледжа его поддерживали на плаву ИМАО, но теперь он снова погрузился в нестабильное, подавленное состояние. Он пробовал разные комбинации препаратов, но настроение от них не улучшалось. Через месяц после инсульта Деннис вернулся на работу в «МетроКэр», но обнаружил, что не способен ни сосредоточиться, ни выполнять указания. И даже изредка стал не в меру увлекаться сюжетными образами, которые возникали в сером ультразвуковом измерении аппаратного монитора.

День, когда Денниса выгнали с работы, был обычным днем, какие бывают в клиниках, когда пациенты идут один за другим, и одной из пациенток оказалась девушка с болями в боку. Двадцать два года, симпатичная и привлекательная, она недавно окончила колледж в Кентукки, приехала в Нью-Йорк с потоком других выпускников и устроилась билетером в Радио-сити-мюзик-холл.

– Я все смотрю бесплатно, – поделилась она, лежа на кушетке спиной к нему. – Даже The Rockettes. И все концерты, они просто потрясающие, ведь в моем городе такого не увидишь.

Деннис плавно провел трансдьюсером по ее боку.

– Ой, щекотно, – сказала она, и внезапно на мониторе появилась ее печень, похожая на затонувший старый корабль.

Он сразу увидел уплотнение, его нельзя было не заметить. И не успев подумать, Деннис ляпнул:

– О господи.

УЗИ-специалист ни при каких обстоятельствах не должен комментировать то, что видит на мониторе, никоим образом не давать понять, есть патология или нет. Каждый раз за работой – а через его руки прошли тысячи пациентов – он сохранял непроницаемое лицо, спокойный и бодрый голос. Когда пациенты боязливо задавали вопросы или всматривались в его лицо, ища утешения, он говорил им, что беспокоиться не надо, доктор скоро сообщит результаты, а в его обязанности не входит давать заключения. Но, ясно, что он не мог не давать заключений, чисто механически, хоть и держал их про себя. Как и все специалисты по УЗИ. Никогда раньше он так не реагировал, но девушка была так беззащитна в большом городе, и ему невыносима стала мысль, что у нее, по всей вероятности, рак, и она скоро умрет.

– Что? – спросила она, обернувшись.

– Ничего, – ответил он. – Я ничего не говорил.

– Сказали, – уличила она его, низкий кентуккийский голос звучал обвиняюще. – Вы сказали: «О господи».

– Я сказал так, потому что вам щекотно, – ответил он, но объяснение вышло явно неубедительным.

Мир захлестнул его всем сонмом серых теней и уязвимых органов, и Деннис Хэндлер-Бойд поставил трансдьюсер на подставку, закрыл лицо руками и – заплакал. Он не мог поверить, что так раскис! Но у человека с клинической депрессией, которая не поддается лечению, рано или поздно случится нервный срыв, и он случился. Девушка завернулась в больничную рубашку, но она липла к намазанному гелем телу, и ей стало страшно оставаться с ним и страшно за свою жизнь. Она осторожно встала с кушетки, с болью в боку, где опухшая печень давила на здоровые ткани, и с криком о помощи выскочила в коридор.

В ту же минуту на пороге появились два других УЗИ-специалиста, Патрик и Лорин.

– Деннис, – сердито спросил Патрик, – чего ты наговорил пациентке?

– Ничего, – ответил он. – Но у нее, скорее всего, обширная опухоль. Я видел. Просто монстр какой-то.

– Деннис, – сказал Патрик. – Ты заплакал? Она услышала, как ты плачешь, делая ей УЗИ? Что с тобой творится, черт побери?

– Не знаю, – сказал он.

И тотчас опроверг себя:

– Нет, знаю.

– Слушай, инсульт – штука серьезная, – заметила Лорин. – У моего дедушки был. Чтобы восстановиться, время нужно. Ты не в себе. Ты рано вышел, Деннис.

– У меня был микроинсульт, я выздоровел. Это не из-за него.

– Тогда из-за чего? – спросила она.

Они были его друзьями, эти двое. Вместе проводили перерывы, и когда Патрик с Лорин выходили покурить, Деннис охотно стоял вместе с ними в сигаретном дыму. Патрик был здоровенный малый, бывший морской пехотинец, с бритой головой, безупречной репутацией, женой и четырьмя детьми. Маленькая чернокожая Лорин носила дреды, была одинокой и честолюбивой. У этой тройки не было ничего общего, но до инсульта и рецидива депрессии Деннису с ними было хорошо. Они по-настоящему сблизились, сплоченные звуковыми волнами, а сейчас, по-видимому, разобщенные ими.

Он не ответил Лорин, аккуратно расстегнул свой белый халат и сложил его, как флаг.

– Пойду-ка я, – сказал он.

– Надо думать, – откликнулась Лорин. – Ты узнаешь, что уволен, как только появится миссис Ортега.

– Я вел себя неадекватно, – сказал Деннис. – Понимаю. Мне просто стало так грустно. До меня вдруг дошло, что от всего этого нет никакой пользы.

Он кивнул друзьям и, пройдя мимо них, вышел в коридор, как раз навстречу стремительно приближавшейся мощной и решительной миссис Ортега.

Доктор Бразил, фармаколог, не хотел переводить его на ИМАО.

– У нас есть более острые инструменты, – сказал он.

Но, похоже, даже эти острые инструменты оказались слишком тупыми для Денниса, или это Деннис был слишком тупым, потому что по утрам валялся в кровати, когда Жюль собиралась на работу, где у нее была небольшая, но растущая частная практика, или на встречу со своим руководителем, а Деннис наблюдал за ней словно сквозь частую сетку депрессивного больного.

– Деннис, – сказала Жюль, втискивая ногу в смятую туфлю, – мне не нравится твое состояние.

– Мне тоже не нравится мое состояние, Жюль, – ответил он, повторив ее слова, но враждебным тоном. Почему враждебным? Без причины, просто враждебным и все.

– Я все время жду, когда это у тебя пройдет, – заметила она. – Понимаю, ждать глупо и явно бессмысленно.

– Извини, – сказал он и встал, чтобы обнять ее, небрежно и без любви, но не от того, что не любил ее, а от того, что боялся не любить.

Но Жюль побывала уже в душе, была одета для выхода, аккуратная и чистая, пахла всевозможными цветочными и фруктовыми мылами и лосьонами, которыми начинала свой день. Деннис до сих пор пах, как спальный чердак, и сейчас она предпочла бы, чтобы он ее не трогал.

Эш знала о проблеме, старалась помочь, и однажды они с Жюль пошли перекусить в место, где продавали большие, с детскую голову, пончики, от которых, когда женщины разломили их, тучей поднялся пар.

– Ума не приложу, что делать, – пожаловалась Жюль. – Его стало меньше. Это не Деннис, а отсутствующая, раздражительная копия. Словно его забрали у меня, а вернули не его, а подделку. Как было с Джоной.

Эш только сочувственно покачала головой и пожала Жюль руку, и ничего лучше она не могла сделать. Они ели пышные, пахнувшие яичным белком вкусные пончики и чувствовали себя виноватыми перед Деннисом в том, что говорили о нем, словно он крайне трудный пациент Жюль. Денниса этот разговор взбесил бы, подумала Жюль. Он решил бы, что она хочет от него избавиться.

– Не надо было мне говорить все это, – добавила она, но ей необходимо было это сказать.

– Нет, все нормально. Ты не злословишь и ничего такого, – успокоила Эш. – Ты его любишь, тебе просто надо проговорить проблему вслух.

Но Жюль представила себе ужаснувшееся лицо Денниса и поняла, что предала его. А Эш все пыталась помочь, хотела слушать, хотела дать совет.

– Может, он сам по себе выйдет из этого, как из комы, – предположила Эш, не имея ни малейшего представления, о чем говорит.

Из-за депрессии Денниса две женщины перестали понимать друг друга. Жюль могла описать, в каком состоянии он находится и каково быть замужем за человеком с депрессией, но описание получалось бледным. Нужно испробовать это на себе. Жюль испробовала, Эш нет.

На работе самые отчаявшиеся пациенты Жюль каким-то чудом воодушевлялись, словно откуда-то поняли, что ей это необходимо. Она ободряла их методами, которыми ей не удавалось ободрить Денниса. Ее лукавые вопросы и забавная точка зрения теперь уже не годились для него, ему становилось хуже, как и от всего остального. Казалось, даже разговоры его раздражали, но она не могла сдержаться и болтала о случаях на сеансах, словно надеялась, что он воспользуется чужим опытом через ее посредничество.

– Эта пациентка, замужняя женщина, учительница в начальной школе, только вошла в колею. Ей действительно полегчало, – рассказывала Жюль.

Она не придумывала, но Деннис оставался безучастным. Он рано засыпал, и она шла в гостиную звонить Эш и Итану, шепталась с ними отсюда, из своего унылого брака, и представляла их там, в их светлом мире. Она почти заболевала от пугающе замкнутой жизни с больным депрессией, с человеком, который не ходит на работу, неприлично много спит и бреется только когда ему опротивеет собственная щетина. Деннис сейчас чем-то напоминал горного охотника. Точнее, Рипа Ван Винкля, потому что спал, а не взбирался.

– Не знаю, что делать, – жаловалась она Эш по телефону. – То есть ничего и не сделаешь. Это ужасно. Я не в состоянии ему помочь. Ему ничего не помогает. Ему очень плохо.

И мне тоже, едва не сорвалось у нее, но она вовремя остановилась, это прозвучало бы эгоистично.

– Чем я могу помочь? – спросила Эш. – Что я могу сделать?

– Здесь ничего не сделаешь.

Приехали из Нью-Джерси родители Денниса, и мать с подозрением прошлась по квартире, будто подозревала, что ее сын заболел от жизни с Жюль.

– Где ты гладишь? – поинтересовалась свекровь.

– Что, простите?

Они редко гладили, а когда это было необходимо, стелили на кровать купальное полотенце и гладили на нем. Вот так мы и живем, хотелось ей сказать свекрови. Мы ничего не гладим, у нас нет денег, и я вам очень благодарна за наследственность, из-за которой ваш сын теряет все, что я любила в нем. Но Бойды, судя по всему, винили в его депрессии Жюль. Потому что у них не было гладильной доски, потому что они едва сводили концы с концами, может, потому, что Жюль еврейка (Деннис не единожды упоминал о том, что его отец помешан на документальных материалах Третьего рейха), потому что Бойды сами неприятные люди, которые не дали сыну тепла и любви… и, может, в этом причина его неизъяснимой печали, и кто мог винить его? Деннис и Жюль оба выросли в семьях, где не все было благополучно. Это сблизило их, и они сошлись, чтобы создать благополучный дом и сказать: ну вас к дьяволу, бессчастные семьи. Домашний очаг Вулфов в «Лабиринте» убедил Жюль, что самодостаточный, эмоционально уравновешенный тесный семейный круг создать можно. Ей захотелось создать с Деннисом такой же очаг, только новый, скромный, и они почти преуспели в этом, когда Эш и Итан вдруг поднялись на такую вершину жизни, какой практически невозможно достичь. И потом, позже, когда на Денниса снова навалилась депрессия.

Однажды утром, проснувшись и глядя на расслабленное, спокойное лицо спящего Денниса, она подумала, что скоро он проснется и вспомнит, каково ему в собственной шкуре, и день рухнет. Так жалко, что он не может просто спать да спать, ведь во сне он, похоже, почти счастлив. Задумавшись над этим, Жюль вдруг поняла, что ее сейчас стошнит, и, когда согнулась над холодной раковиной, ей вспомнились еще случаи, когда ее рвало. Наиболее памятный произошел в Исландии, и позже в колледже она перепила несколько раз. На этот раз было по-другому. Она решила, что это от злоключений, но дело, конечно, было не в этом. Часом позже крошечный электрический разряд ударил по груди. Со смутной тревогой Жюль подумала, что последний раз месячных у нее толком и не было, на что она в то время особенного внимания не обратила. Пустяки, такое случалось в жизни не раз.

Жюль, сделав тест на беременность и уставившись на результат, села на пол в маленькой ванной, чувствуя пульсацию крови в висках, и попыталась вспомнить, как и когда это случилось. Эти последние месячные явно были и не месячные вовсе, а, должно быть, как пишут в книгах, имплантационное кровотечение. С тех пор, как у Денниса случился инсульт и после, когда он вышел из больницы, они редко занимались любовью. Сейчас он был равнодушен к этому, не то чтобы совсем, но все-таки. Новый пациент Жюль – Хоуи, программист с застарелой проблемой перемещения, застенчиво признался, что мастурбировал, думая о ней, когда лежал в кровати с женой. Кровать так тряслась, сказал он, «что жена проснулась и приняла это за землетрясение». А между тем собственный муж Жюль был к ней равнодушен.

Она попыталась посчитать срок, вспоминая недели до того, как с Деннисом случился инсульт, и еще до рецидива депрессии, из-за которого он сделался вялым и неуклюжим. Она вспомнила один вечер, незадолго до премьеры спектакля Эш «Призраки», когда они были в Музее радио и телевидения на официальном открытии выставки под названием «Земля эта – Фигляндия». Итан стоял где-то в уголке главного выставочного зала рядом с Эш в окружении меценатов, аниматоров и друзей. На нем был смокинг, одной рукой он обнимал Эш, которая была одета в прозрачное и очень короткое платье с крошечными перламутровыми пуговицами, сбегающими по спине, платье напоминало костюм из «Сна в летнюю ночь». По случайному совпадению Эш надеялась поставить эту пьесу в ближайшем будущем. Накануне Эш поделилась, что платье «от Марко Кастеллано», но Жюль это ровным счетом ни о чем не говорило. Итан заметил, что Жюль смотрит на него из другого конца зала и улыбнулся ей.

Что он хотел сказать? Наверное, просто: «Все это внимание, разве оно не унизительно?» Или: «Знаю, тебе скучно. Мне тоже». Или всего лишь: «Эй, привет, Жюль Хэндлер-Бойд, друг моей юности, родственная душа, товарищ». Но в любом случае, эта улыбка снова пробудила в Жюль старое, хорошо знакомое давящее чувство, что у них с Деннисом нет ничего, кроме осознания собственного ничтожества и уныния. Пока они с Деннисом ехали домой на метро и поднимались на пятый этаж, узкие туфли на высоком каблуке успели стереть ей пальцы до крови. В квартире они разделись, и Жюль в ванной поставила кровоточащую ногу в раковину под кран. Вошел Деннис и сказал:

– Ты похожа на журавля.

– Я и чувствую себя журавлем. Этакой глупой нескладехой. В противоположность обворожительной фее Эш. Это был Марко Кастеллано, к слову сказать.

– Чего?

– Вот и я о том же.

Она думала, что они живут на первых ступеньках своей взрослой жизни, в любви и дружбе, лелеют ростки своих карьер, и все могло быть совершенно прекрасно, даже великолепно, если бы не их друзья, чья жизнь была много прекраснее.

Но Деннис сказал:

– Знаешь, если бы мне нужна была фея, я искал бы ее в волшебном лесу.

На пороге ванной галстук был сброшен, пояс-шарф развязан. На фоне смуглого, крепко сложенного Денниса Жюль терялась, но ее это не беспокоило, она знала, что он не способен ей изменить. Высокий и красивый, не выбитый из колеи ни роскошным вечером, ни Марко Кастеллано, он сразил ее. Сегодня не было нужды сравнивать жизни, в этом никогда не было нужды, с удивительным облегчением поняла она. Вместо этого ее притягивала к себе гипнотическая необъяснимая сила ее мужа, который был великолепен и несомненно тянулся к ней, темные глаза обхватили ее и поглотили. Ванная обычно казалась такой маленькой и тесной. Теперь казалось, что ее заполнил собой Деннис, надежный мужчина, на которого она претендовала. К Эш и Итану это не имело никакого отношения. Это принадлежало ей одной. Посторонние были изгнаны отсюда, начиналась своя личная жизнь.

– Правда, что ли? – спросила Жюль у сливной решетки. – Ты искал бы ее в волшебном лесу?

– Искал бы, – ответил Деннис, взял ее за руку и вытянул из микроскопической ванной с ворсистым ковриком, который прежние жильцы кое-как присобачили мебельным степлером, и втянул ее в сравнительно большую спальню, где уложил на кровать. Она улыбалась ему, глядя снизу вверх, как он снимает остатки смокинга, костюма, который был ему нужен только для мероприятий с Эш с Итаном.

Потом он помог Жюль расстегнуть платье, которое отпечатало розовую полоску-молнию у нее на спине, словно место, оставшееся после сборки ее тела на фабрике. Они освободились от одежды фасона «Итан-и-Эш» – костюмов, которые казались гораздо взрослее людей, одетых в них, хотя бы те были вовсе и не молодыми.

Той ночью они должны были воспользоваться презервативом. Должны были, почти всегда пользовались, хотя они много выпили на этом событии, так что, возможно, и не воспользовались. И потом ни один из них не сумел вспомнить, как Деннис привычно рылся в своем ночном столике. Жюль пока не собиралась беременеть. Позже она вспомнила, что секс в ту ночь был необычайно бурным, задействованы были все четыре угла кровати, а простыня в итоге оказалась скрученной, как веревка. Деннис был страстным, энергично продвигал место действия вперед, удерживая мгновение, готовое перейти в очередное мгновение. Лежащая на ночном столике Жюль раскрытая книга – со случаями расстройств пищевого поведения, из библиотеки социальной работы Колумбийского университета, куда она до сих пор имела доступ, – каким-то образом оказалась в пыли под комодом. Она отыскалась почти через год, и за потерю пришлось уплатить штрафов больше, чем стоила сама книга. Но она уже перестала искать ее, потому что к тому времени родилась Аврора Моди Хэндлер-Бойд, и жизнь изменилась.

* * *

Через три месяца после рождения Авроры Эш тоже подарила жизнь дочери, Ларкин Темплтон Фигмен. Первое время женщины вдвоем наслаждались животной радостью материнства, и на этот раз экспертом стала Жюль, помогавшая Эш советами, как кормить грудничка и когда он должен спать. Она бросала фразы вроде «лактационный криз» с удовольствием подкованного специалиста. Но однажды утром Эш позвонила очень рано, и голос у нее звучал по-иному. Она не забросала ее вопросами, как обычно с тех пор, как родилась Ларкин. На этот раз дело было в чем-то другом. Она спросила, можно ли ей приехать. На окраину города она приехала с водителем и Ларкин, спящей в одной из тех шведских сумок, в которых носят детей. Жюль стеснялась своей квартиры перед Эш и Итаном, хотя в последнее время стала притворяться, что ее не смущает вид своего жилища – ни бедная обстановка, ни валяющиеся повсюду детские вещи, ни коляска, мешающая пройти через прихожую, ни развешенные на полках в ванной ползунки. Эш нервно вошла в захламленную гостиную Жюль и Денниса, отказалась от кофе и еды. Она устроилась с ребенком на диване и пристально посмотрела на Жюль.

– Ты меня пугаешь, – заметила Жюль.

В квартире – в ином смысле – было пусто. Деннис гулял с Авророй в Центральном парке в компании мамочек, где иногда проводил полдня. Жюль с утра приняла двух пациентов и вернулась домой на весь оставшийся день. Позднее у нее была назначен сеанс по телефону с пациентом, который сломал ногу и не выходил из дома.

– Извини. Я не хотела тебя пугать. Я понимаю, что тебе самой трудно, и с Деннисом, и со всем…

Сдержанный тон Эш навел Жюль на мысль, что речь пойдет о Гудмене. Они не возвращались к этой теме много недель. Поглощенные заботой о детях, они забыли о нем.

Сейчас Жюль показалось, что Эш скажет что-то вроде: «Я просто хотела сказать, что Гудмен опять угодил в лечебницу». Или: «Представь себе, Гудмен в самом деле поступил на архитектора». Или: «Гудмен умирает». Или: «Гудмен умер». Но Эш сказала:

– Мне очень нужно с тобой поговорить. Только ты можешь меня выслушать.

– Говори.

– Знаешь «Дрексель Бернхэм Ламберт», фирму моего отца? Тепленькое местечко для операций с ценными бумагами?

– Ну конечно.

– И вот, может, ты читала в газетах, дела там неважные, с тех пор как рухнули компании с «бросовыми» облигациями. Можешь догадаться, как широко это разошлось. «Бросовые» облигации не его сфера, но все равно.

– У него проблемы?

– С КЦБ, ты имеешь в виду? Нет-нет, ничего такого. Он ничего не сделал. Но, скорее всего, он скоро останется без работы. Фирму, я так думаю, закроют. Он получит компенсацию и раньше уйдет на пенсию. Ему шестьдесят. Ты можешь сказать, что он уже старый, но на самом деле нет. Мама боится, что он умрет. Многие мужчины умирают, когда остаются без работы. Но дело не в этом. Дело в том, что родители попросили меня приехать и рассказали все это, я, конечно, старалась подбодрить их, а потом они начали говорить, что, мол, их доходы теперь изменились. Они заверили меня, что справятся, но это будет не так легко. Я не поняла, зачем они это говорят. Я вечность бы думала, потому что они не хотели говорить прямо. Но в конце концов мне стало ясно, откуда ветер дует. Я спросила: «Вы говорите о Гудмене? Чтобы я взяла на себя его расходы?» Родители как-то боязливо переглянулись, и я поняла, что именно это они и хотели сказать. «Мы от тебя ничего не требуем, – сказала мама, – но мы содержим его так долго, а вы с Итаном исключительно независимы в финансовом плане, то есть это еще мягко сказано, и если бы ты взяла эту обязанность на себя, для нас это имело бы большое значение». «Но только если вы действительно хотите», – присовокупил папа, будто я сама напрашивалась.

– И что ты ответила? – спросила Жюль, хотя все это было далеко за пределами ее понимания.

– Я ответила что-то вроде «Ну, если для вас это важно, тогда, наверно, я могу вас понять». Ты же знаешь, у Гудмена не будет нормальной работы, квалифицированной, где хорошо платят. А что до его работы на сборке пикапов, в прошлом месяце у него обнаружились трещины в поясничном отделе. Ему нужно лечиться, а у него в самом деле нет постоянного заработка.

– Ну и ну, – прокомментировала Жюль. – Я в шоке.

– Знаю. Я тоже. Ясно, я не могу спрашивать Итана о деньгах. Родители об этом знают. Они всегда поражались, что я ничего ему не рассказываю.

– Жалеешь об этом? – спросила Жюль. Ей всегда это было интересно, но не представлялось случая спросить.

– Ну конечно, иногда, – ответила Эш. – Потому что мы ничего друг от друга не скрываем. Ничего, кроме этого. И я никогда не смогу поехать туда с ним. Слишком поздно, и я не знаю, поправится ли Гудмен. Я хочу жить и работать честно, но я не могу обмануть доверие родителей, особенно если они просят, и теперь мне только и остается зайти еще дальше с этой правдой. Мы с Итаном больше не говорим о Гудмене. Он считает, что для меня это очень тяжело, и он в чем-то прав. Тяжело. Все. То, как это случилось. Кем Гудмен мог бы стать.

– Лучше б Итан знал, – негромко заметила Жюль. – Он умеет исправить любое положение, – добавила она, прежде чем подумала, что не стоит.

Эш сказала:

– Я тоже так думаю. Он тот человек, к которому мне хочется пойти, когда трудно. Мне очень хочется рассказать ему все с самого начала. Но я не могу. Они запретили мне кому-либо рассказывать – и тебе это запретили – и я послушалась. Я была для них хорошим ребенком, многообещающим ребенком. Я всю жизнь прожила с этим, и не могу же я ни с того ни с сего сказать Итану: «Да, кстати, любовь моей жизни, отец моего ребенка, все эти годы я поддерживала отношения с братом, родители и Жюль об этом знали, а ты единственный, кому я решила не говорить».

Жюль решительно сказала:

– Расскажи ему, Эш. Расскажи и все.

Деннис иногда говорил, что Итан когда-нибудь все равно может узнать. «Жизнь долгая», – говорил он.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу. Он очень порядочный человек, и за это я его люблю. И он никогда ничего не скрывает.

– Тогда что ты будешь делать? У тебя есть возможность тратить деньги без ведома Итана?

– Если коротко, то да, – сказала Эш. – И не сказать, что Итан каждый месяц сидит и подводит счета. Приходы приходят, расходы уходят. Словно по огромному двустороннему каналу. Мне незачем отчитываться ни перед ним, ни перед Дунканом, он сейчас управляет нашими бумагами, ни перед группой так называемого «управления капиталом». Суть в том, чтобы делать все «невидимой рукой». Страшно, конечно, ведь я с деньгами на «вы», но, думаю, это сработает. Нужно, чтобы это сработало.

Она дернула плечами, ласково провела рукой по гладкому затылку ребенка и добавила:

– Кто-то должен приглядывать за Гудменом.

* * *

В первые годы материнства Эш и Жюль тешили себя фантазией о дружбе своих дочерей, растущей вместе с ними, представляя себе их дружбу как отражение своей собственной. Девочки действительно подружились и сохранили теплое отношение друг к другу на всю жизнь, но они настолько отличались друг от друга, что тесная дружба между ними в конечном счете стала не более чем подарком, который они пытались сделать матерям, а не тем, что возникло естественным образом.

– Господи, какие же они разные, – сказала Жюль Деннису после дня, проведенного у Эш и Итана.

В то время девочкам было по четыре года. Эш и Итан недавно купили огромный особняк на Чарлз-стрит, великолепный дом с мемориальной табличкой, который нежился на солнце в лучшей части Гринвич-Виллидж. Внутри дома, несмотря на присутствие четырехлетней дочери и новорожденного сына – Морриса Тристана Фигмена, которого в честь Старика Мо Темплтона называли Мо, тишина и порядок подразумевались сами собой. Это было результатом неустанного труда супружеской пары с Ямайки, Эмануэля и Розы, слуги и нянечки, которые кроме того следили за большинством сторон повседневной семейной жизни. Они были скромнейшей прислугой, учтивый бритоголовый муж и его заботливая, хоть и кокетливая жена. Комнаты были безукоризненно убраны, дети опрятны и всем довольны, как и их родители.

Большая игровая комната напоминала первоклассную комнату отдыха в аэропорту – устланная коврами, чтобы никто не ушибся, и отделанная в неярких цветах, которые, считают, должны нравиться детям, но в приглушенных тонах, с мягким светом. Там стояли батут и коробка, набитая мячами. Были горки, качели и мягкие игрушки – звери в натуральную величину. Жюль представила себе, как один из помощников Итана звонит в магазин игрушек «ФАО Шварц» и говорит: «Пришлите нам все, что у вас есть».

Вот в каком доме бы расти, думала она, – в таких условиях и с такими изобретательными спокойными родителями. Жюль опустилась на белую тахту – одну из нескольких – со стаканом вина, который принесла ей Роза, и как следует отхлебнула. Ей хотелось смягчить и облегчить горло и грудь, чтобы перед внутренним взором не вставал угнетающий полиэкран: этот дом – и ее собственная квартира в доме без лифта на 84-й Западной улице, где они жили с Деннисом и Авророй в полном кавардаке, на скудные средства, с депрессией – всегда на фоне жизни Эш и Итана.

Аврора пронеслась по игровой Фигмена и Вулф с воплем:

– Я сержант! Я король!

Сержант-король нырнул в бассейн с мячами, где скрылся с головой, а сидящая на диванчике у окна с настоящей сюжетной книгой Ларкин в изумлении смотрела на нее.

Эш, сидя в кресле-качалке с Мо на колене, заметила:

– Авроре нравится командовать. Возможно, она возглавит корпорацию.

– Нет! – заявила Аврора с победно горящими глазами. – Я военный! Я возглавляю всех!

Женщины рассмеялись. Авроры было «очень много, и в этом вся она», как однажды определила Эш. Жюль любила свою дочь почти безумно. Аврора, которая сама по себе не была смешной, смешила ее. Она была слишком неотесанной, а это не то же самое, что быть смешной, и Жюль была одержима ею, как и Деннис, которому удавалось, когда это было важно, не идти на поводу у депрессии и проявлять чувства к своей малышке. Это можно было сравнить, пожалуй, с тем, как отец поднимает руками автомобиль, чтобы тот не раздавил ребенка. Он был в депрессии, но все же мог выйти из-под ее гнета ради Авроры. Доктор Бразил объяснил, что при «атипичной депрессии» подобное иногда происходит.

Жюль заметила, что весь день, когда Ларкин составляла компанию Авроре в подвижных играх, дочь Эш, казалось, делала это больше из вежливости. Ларкин влезла в бассейн, и Аврора беспрепятственно бомбардировала ее мячами; съехала вниз головой с горки, но приземлившись, отряхнулась и вернулась на свой диванчик у окна, к книжке.

Аврора уселась рядом.

– Что это за книжка? – полюбопытствовала она.

– «Маленький домик в Больших Лесах», – ответила Ларкин.

– Смешная?

Ларкин обдумала вопрос.

– Нет.

– Ты сама ее читаешь? – удивилась Аврора.

Ларкин кивнула.

– Когда я научилась читать, – поделилась она, – все изменилось.

Характер Ларкин вполне сформировался, и в ней не было ни вредности, ни покровительственного превосходства. Бесхитростная малышка, унаследовавшая хрупкую красоту матери, ее ум и доброту. Хотя волосы ей достались от Итана, редкие и бесцветные. «Ага, – думала Жюль с печальным торжеством. – У моей дочери волосы лучше». К тому же у Ларкин была уже однажды небольшая экзема, которую лечили специальными мазями. Унаследовала ли она отцовское воображение? Рано было об этом говорить, но, к сожалению, стоило признать, да, возможно.

– Ты собираешься свихнуться из-за Ларкин? – спросил Деннис вечером, когда они собирались ложиться спать, а Жюль все расписывала, какая Ларкин милая, развитая и прелестная, и королевский дом на Чарлз-стрит. – Или это глупый вопрос? – продолжал он. – Вопрос в том, когда ты перестанешь сходить с ума из-за этого?

– Нет, – сказала Жюль. – Аврору я не променяю ни на что.

– Понятно, – сказал он. – Ты говоришь так, чтобы показать разницу между ними и мной. Меня бы ты променяла.

– Нет, – ответила она, – ничего подобного.

– Променяла бы. Я понимаю.

Этот разговор, казалось, почти оживил его, будто он почувствовал, что наконец-то снова может смотреть на мир, как Жюль. Он увидел его сквозь ее прозрачную призму, когда она собиралась уходить.

– Прекрати понимать. Все это бред собачий, Деннис, – сказала Жюль. – Весь этот разговор. Хотела бы я избавиться от твоей депрессии? Хотела бы я обменять тебя нынешнего на тебя без депрессии? Ну, конечно, безусловно хотела бы. Но разве ты не хочешь того же? Разве мы оба этого не хотим?

С тех пор, как пять лет назад его сняли с ИМАО, Деннис редко оживлялся. Вместо этого он продолжал бороться с тем, что его фармаколог, доктор Бразил, называл то «низкоуровневой депрессией», то «атипичной депрессией», то «дистимией». Некоторые люди, говорил доктор Бразил, просто очень трудно поддаются лечению. Они могут жить, иногда довольно полной жизнью – не валяются в кровати в оцепенении, – но им всегда плохо. Деннис не умирал и не сдавал от своей атипической депрессии, как бывало в колледже, но тем не менее она не прекращалась. Она все время была с ним, как пятнышко на сетчатке или как хронический кашель. Были испробованы разные лекарства, но ничто не помогало надолго, или если лекарство помогало, из-за побочных действий приходилось отказаться от него. В первое время чередования лекарств некогда отмененный ИМАО был возвращен, но его действия хватило ненадолго. Химия мозга Денниса явно изменилась после инсульта, и ИМАО был вроде бывшей возлюбленной, которая в свете нового дня кажется уже неподходящей.

Оставшись без работы, Деннис вплотную занялся поиском новой, но ничего не нашел. Он не мог рассчитывать на хорошую рекомендацию из клиники после своего «возмутительного обращения с пациентом», как обещала написать во всех письмах к потенциальным работодателям миссис Ортега. Как бы то ни было, Деннис не хотел устраиваться на работу. Он признался Жюль, что боится того, что еще может увидеть внутри человека. Они с Жюль заговорили об этом, лежа ночью в кровати.

– Что, по-твоему, ты можешь увидеть? – спросила шепотом Жюль.

– Все что угодно.

– Я никогда заранее не знаю, что должна увидеть, когда кто-нибудь заходит ко мне в кабинет, – сказала она. – Мне хотелось бы иметь оборудование для осмотра. Я завидую этой твоей штуке, как ее, трансдьюсеру… но ты его не переносишь. Моя работа такая топорная, и только иногда мне кажется, что я на верном пути. Словно кто-то действительно изменился после сеанса. У тебя был хороший глазомер, Деннис. И ты разбирался в своем деле. Не забывай об этом. У тебя было это и еще оборудование. Все вернется, когда тебе станет лучше, когда ты сможешь работать.

Деннис, глядя в потолок, ответил:

– Я разбирался в своем деле. Сейчас я не хочу в нем разбираться. Сама мысль о том, чтобы заглянуть глубже, невыносима. Потому что непременно обнаружишь нечто ужасное.

– Не знаю, для того, кто не может заглянуть глубже, это своего рода глубокое наблюдение, – сказала Жюль. – Тебя в тебе осталось еще много, Деннис, больше, чем ты думаешь. Ты не умер. Если бы ты умер, это было бы совсем другое. Но ты жив.

Ей хотелось как-то приободрить его, даже испытать на нем свои скромные целительные силы и вернуть его. Всего несколько дней назад ее последняя пациентка, шестидесятилетняя Сильвия Кляйн, которая на протяжении всех сеансов только рыдала, улыбнулась, рассказывая о том, как ее взрослая дочь, умершая три года назад от рака груди, была, как ребенок, без ума от Джулии Эндрюс, смотрела «Звуки музыки» бесчисленное множество раз и даже начала разговаривать с британским акцентом, спрашивая у матери: «Мамочка, похож мой акцент на настоящий?»

– Вы улыбались, когда думали об этом, – сказала ей Жюль.

– Я не улыбалась, – ответила Сильвия Кляйн, отодвинувшись, но затем опустила голову и очень нерешительно чуть-чуть улыбнулась снова.

– Может быть, и так, – признала она.

Но для Денниса Жюль мало что могла сделать, только составлять ему компанию за столом, брать вместе с ним напрокат фильмы в «Блокбастере», лежать с ним в кровати и слушать о том, что его дистимия не поддается воздействию. Потом, когда Жюль поняла, что нечаянно забеременела, они оба крайне встревожились – где брать деньги на ребенка и как младенец подействует на Денниса. Как подействует на ребенка отец с депрессией? Будет ли ребенок разговаривать? Деннис тревожился еще и о том, будет ли ребенок нормальным. «Что если он родится с нарушениями?» – часто повторял он.

– Столько может быть нарушений. Генетические изменения, уродство, – говорил он. – Ребенок может потерять часть мозга, Жюль. Я видел такое своими глазами. Целый кусок может отсутствовать. Он просто не вырастает. Или еще бывает гидроцефалия, вода в мозгу, это еще того лучше.

Он замучил ее своими страхами за ребенка и напугал тоже. На двадцатой неделе, когда Жюль собралась на УЗИ второго уровня – важное для беременной сканирование, – она попросила Денниса пойти с ней, хотя еще раньше он отказался ходить с ней на любые назначения.

– Не могу, – сказал он.

– Ты мне нужен там, – настояла Жюль. – Я теперь не со всем могу справиться сама, Деннис.

В конце концов он пошел с ней и сидел рядом в тускло освещенной маленькой комнатке, где молодой врач УЗИ выдавила целый холм геля на выпуклый живот Жюль и начала водить по нему трансдьюсером. Внезапно ребенок появился в поле видимости. Деннис не дышал. Он уставился на монитор, когда молодая женщина нажала несколько клавиш, и задал ей несколько напряженных, профессионально коротких вопросов. Жюль вспомнила, как на следующий день после их с Деннисом первой ночи, они ходили в зоопарк Центрального парка, где разговаривали о его депрессии и смотрели на пингвинов за стеклом. И снова они оказались в полумраке, снова смотрели на существо за стеклом. Врач сделала измерения, успокаивающе улыбнулась и сделала отметки.

– О, смотрите, она двигается, – сказал Деннис.

Он близко наклонился к монитору, к шевелящимся шероховатым картинкам, которые только он и врач могли понимать, и которые – для Жюль – были загадкой света и тени.

– Она? – переспросила Жюль. – Она? Мы не собирались узнавать пол.

– Я имел в виду вообще «ее», – быстро поправился Деннис. – Я не имел в виду пол.

Врач в эту секунду благоразумно отвернулась, и Жюль поняла, что Деннис лжет. Еще раз он не к месту скрыл важную новость в комнате УЗИ, но на этот раз никто по-настоящему не разозлился.

Родилась она, ребенок встревоженной матери и нестабильного отца. Когда Аврора появилась на свет, Деннис решил сидеть дома и растить ее. Если он так и сделает, поняли они, им не нужна будет няня, услуги которой они все равно не могли оплатить. Вкладом Денниса в содержание семьи стал не поиск работы, а забота о ребенке. Он был «домохозяин», как стали называть отца, сидящего дома, – не без некоторого осуждения, кстати сказать. Они с Жюль сели и обсудили, не ухудшится ли его депрессия, если он будет сидеть с дочерью весь день. Он хотел попробовать. Ему было интересно. Она поговорила об этом еще и с Эш и Итаном.

– Ты что, думаешь, он станет читать ей «Под стеклянным колпаком»? Все нормально будет, – успокоил ее Итан.

Но матери всегда тяжело свалить все на отца. Скоро Жюль поняла, что необходимость быть с ребенком весь день часто действовала на Денниса успокаивающе. Что удивительно, даже скука его не донимала, так же как и откровенно неприятные дела – спускаться в жаркую прачечную с ребенком в коляске, волоча за собой тележку с грязной одеждой и пеленками. Он был избавлен от необходимости весь день рассуждать с другими взрослыми о войне в Персидском заливе – первой транслируемой по телевидению войне, рассматриваемой как истерия и начавшейся, как ужасающий футбольный матч с генералом Норманом Шварцкопфом в качестве защитника. Каждый раз, как заходила речь об этой войне, делалось страшно, думалось: что будет дальше? Война затянется? И коснется ли она моего ни в чем не повинного ребенка когда-нибудь, или даже со дня на день?

Но в обособленной, замкнутой вселенной, где живешь рядом с маленькими детьми, няни, матери и Деннис вели разговоры о детских мониторах, колясках и болезнях. По телевизору шли не новости о войне, а спокойные передачи или тихая музыка, и, казалось, это было именно то, что нужно Деннису, не меньше, чем Авроре. Как-то незаметно у них сложилась заранее не спланированная жизнь: семья с единственным кормильцем, где добытчиком была мать, а домохозяйкой – отец. С годами на улицах появилось много мужчин, гуляющих с детьми в будний день, но в 1990-м это еще бросалось в глаза, и матери и нянечки в парках и на улице внимательно разглядывали Денниса, полные подозрений и любопытства – откуда он такой взялся.

Депрессия Денниса была затяжной, но терпимой, и Жюль тоже нашла способ терпеть ее. Когда Аврора стала сама собой, она сделалась капризной и шумной, но доставляла Жюль истинное удовольствие. И если «радость» было слишком сильное слово для того, что чувствовал Деннис, по крайней мере Аврора расшевелила его, нашла уязвимое место в его депрессии. Жюль представляла себе разум Денниса чем-то вроде бассейна с цветными мячами в игровой комнате семьи Фигмен-Вулф. Иногда мячи перемешивали, ворошили, и некоторые из них взлетали вверх, когда что-то трогало его сердце.

Когда Аврора начала ходить в детский сад, она отбросила свое имя, словно сущее бедствие, словно украшенную блестками и бантиками власяницу. Затем она ловко переименовала себя в одного из Трансформеров, робота-машину, в которого играла часами, в Рори, – примерно так же, как в свое время Джули вдруг превратилась в Жюль. Аврора стала Рори, который был девочкой, но сомневался в этом. Особенным Рори.

Между тем, Ларкин навсегда осталась Ларкин, кремово-розовой умницей, и часто подсовывала под дверь спальни родителей или оставляла рядом с их тарелками за завтраком конверты. Рано освоив письмо, детским почерком, нетвердым и очаровательным, она писала:

«Мамочка и Папочка, преглашаю вас на кукольное чаепитие в мою комноту в 4 чиса. Ваша доч Ларкин».

– О, ты должна сохранить их, – вяло заметила Жюль, когда Эш показала ей несколько записок.

Рори не интересовалась писаниной, она не любила сидеть на месте. Жюль и Деннис накупили ей всевозможных транспортных средств, какие только сумели найти: оранжевые и желтые пластмассовые штуковины с колесами размером с автомобильную шину, которые приходилось тащить вверх по лестнице, как приходилось тащить коляску, когда Рори не умела еще ходить.

– Мы слишком старые, чтобы растить такую дочь в таком доме, – заметила Жюль.

У Рори не было даже своей комнаты, она до сих пор спала на раскладушке. Но Жюль помнила, как давным-давно в девичьем вигваме Кэти Киплинджер сказала о своей слишком большой груди: «Ко всему привыкаешь». И все-таки привыкнуть было сложно. Иногда, когда Рори просили говорить потише или спокойно поиграть в лабиринт, чтобы Жюль могла перечитать заметки с терапевтических сеансов, Рори не могла подчиниться.

– Я не могу сидеть тихо! – панически кричала она. – У меня чешется внутри!

– У нее чешется внутри, – передавала Жюль по телефону Эш.

– Она может почесаться? – спросила Эш. – Это важный вопрос, тебе не кажется? Чтобы она могла почесаться.

– Чешется в переносном смысле.

– Я это поняла. И я просто говорю, что ей нужно самовыразиться, ей это нужно больше, чем тебе. Ты же не хочешь прийти в итоге к «Драме одаренного ребенка».

Ларкин Фигмен была красивой, творчески мыслящей и чуткой. В увитом плющом тюдоровском доме, который Эш и Итан купили недавно в Катоне, в получасе езды к северу от города, – и который через несколько лет продали намного дороже, – она подбегала к родителям, держа в сложенных ладошках маленького раненого зверька или так и норовящего выскочить возмущенного сверчка. Ларкин непременно хотела построить больницу для животного, а после, когда оно поправится, устроить чаепитие в его честь. Были сделаны самые крошечные в мире чашечки.

– На что только не идут у нас шляпки от желудей, – говорил Итан, когда Деннис и Жюль приезжали поездом на выходные, а ему удавалось вырваться из студии. – Знаете, как эти хреновины плохо отдираются? Я спец по желудям.

Любовь Итана и Денниса к дочерям была немудреной, но в обоих случаях безмерной и безумной. Обычные отношения между отцом и дочерью требуют от обоих вседозволенности и попустительства. Есть что-то чудесное в том, как большой папа и крошечная девчушка дополняют друг друга. Большой и маленький наконец вместе – и большой ни за что не обидит маленького! Он его уважает. В мире, где большой всегда подавляет маленького, хочется воззвать к сердцу большого, чтобы был он добр к маленькому, почитал его и смирялся перед ним. Хочешь не хочешь, а невольно думаешь о собственном отце, когда видишь свою дочь с ее отцом. Для Жюль такое суждение было равносильно смерти.

Рори становилась старше, и Жюль казалось все более очевидным, чего она хотела больше всего, но раз вслух об этом, как правило, не говорилось, она делала вид, что ничего не знает. Было бы плохо, но справедливо, чтобы у самой Жюль, которая так страстно завидовала друзьям, была завистливая дочь. Но не в пример своей матери Рори не завидовала грандиозной жизни Эш, Итана и Ларкин. Она завидовала только мальчишкам. По дороге из садика она рассказывала о мальчике, с которым у них шкафчики были рядом.

– Представляешь, ма, Эндрю Мензес писает стоя. Струя у него получается изогнутой. Изогнутой и золотой, – добавила она красок. И расплакалась.

И Жюль была не прочь заплакать – две завистливые плаксы, – но не стала и смягчила важность изогнутой золотой струи.

– Твоя струя тоже золотая, – беспечно сказала она. – Она прямая, только и всего.

– Эндрю Мензес писает из ракеты, – горячо возразила Рори, и ее мать не смогла найти ответ.

Некоторые мечты можно было осуществить, другие нет, все равно, как сильно мечтаешь. Несправедливо, что от удачи зависит больше, чем от чего-либо еще. Но иногда, после того, как Жюль особенно резко высказывала Деннису мнение об огромной удаче Эш и Итана, где подразумевалось их богатство, уникальность, безмерный талант Итана, а теперь еще и их дочь, она внезапно приходила в себя. Тогда все снова налаживалось, привычный мир возвращался вместе с образом ее собственной прекрасной дочери, и перед глазами у нее вставали добрые лица друзей – неказистое приплюснутое лицо Итана и прелестное точеное Эш, – удивленные жалкой посредственностью Жюль.

Потом, по мере того, как утихало ее злобное возбуждение, росло чувство вины, стоило ей напомнить себе, что хоть Эш с Итаном живут чудесно и на широкую ногу, в их браке есть комната, запертая на ключ, и в этой комнате скрыты не только вести о Гудмене, но и все бремя тревоги Эш о брате. Гудмен пропал, когда она была еще ребенком, при том, что Эш раз в год удавалось тайком повидаться с ним в Европе, и при том, что она могла поговорить с ним по мобильному, о котором не подозревал Итан, и написать ему письмо, когда Итана не было дома. И при том, что она теперь могла присылать ему денег, взятых из головокружительных доходов мужа от «Фигляндии». Благодаря тщательно продуманному подпольному покровительству семьи Вулф и их любви потеря Гудмена стала практически управляемой. Но тем не менее.

«Страдают все», – сказала в школе социальной работы одна из любимых преподавателей Жюль в первый день семинара «Осознать потерю». «Все», – подчеркнула она, словно кто-то мог решить, что можно уклониться.

Иногда что-нибудь внезапно, как гром среди ясного неба, напоминало о недавнем прошлом, о жизни до брака, до наличия или отсутствия денег и до рождения детей. О жизни, когда Жюль была девушкой, благоговеющей перед сестрами, братьями и родителями Эш, их просторной квартирой и состоятельной, роскошной жизнью. Хоть при мысли о прошедшем она и не грустила, но до сих пор помнила, что случилось однажды. Ту осень, когда на ежегодном съезде психотерапевтов в гостинице «Уолдорф», где в перерыве между лекциями Жюль стояла в банкетном зале вместе со знакомыми женщинами и пила из бумажного стаканчика кофе, прошлое внезапно напомнило о себе. В здании собрался весь цвет терапевтических нашивок – м. с., р. м. с., д. пед. н., д. филос. н., д. м. н. – их голоса в ярко освещенном безликом помещении накатывались одной шумливой волной. Она заметила хлипкого старичка, которому помогала пробраться через толпу молодая женщина. Выглядел он примерно на девяносто, и когда они проходили мимо, она прочитала на его бейдже: «ЛЕО СПИЛКА, д. м. н.», и, тихо охнув, вспомнила это имя. Не думая о врачебной тайне и даже о том, есть ли смысл заговаривать вообще, она подошла к нему.

– Доктор Спилка? – окликнула она.

– Да? – старик остановился и оглянулся на нее.

– Меня зовут Жюль Хэндлер-Бойд. Могу я с вами поговорить?

Он взглянул на сопровождавшую его женщину, словно за разрешением, та пожала плечами и кивнула, и доктор Спилка с Жюль отошли в сторону, к столу с печеньем.

– Я медицинский соцработник, – начала она. – Но когда мне было пятнадцать, я дружила с одним парнем, Гудменом Вулфом. Вы помните его? – Доктор Спилка не ответил.

– Гудмен Вулф, – повторила она немного громче. – Он обращался к вам, лечился у вас, в семидесятых. Тогда он учился в средней школе.

Доктор по-прежнему молчал, и Жюль добавила:

– Его обвинили в изнасиловании девушки в «Таверне на лужайке» в новогоднюю ночь.

Наконец доктор мягко сказал:

– Продолжайте.

Торопясь и волнуясь, Жюль сказала:

– Понимаете, для всех нас, кто знал его семью и ту девушку, которая обвинила его, эта история осталась незавершенной. Мы старались не говорить об этом. Но вряд ли кто-то из нас понимал, что на самом деле произошло, что именно произошло, а со временем возвращаться к этому стало труднее. Но я подумала, может, есть что-то, что вы могли бы мне рассказать, понимаете, просто чтобы можно было объективно судить. Все, что вы скажете, останется между нами. Я не имею права расспрашивать о бывшем пациенте, понимаю. Но это было так давно, и я увидела вас здесь и просто подумала, нет, надо спросить.

Доктор Спилка несколько секунд внимательно смотрел на нее, затем медленно кивнул.

– Да, – сказал он.

– Да?

– Я его помню.

– Помните?

– Он был виновен, – сказал доктор Спилка.

Жюль уставилась на него, и он тоже посмотрел ей в глаза. Спокойно и ровно, как старая-престарая черепаха. Жюль смотрела ошеломленно.

– Правда? – глухо переспросила она. – Виновен?

Она просто не знала, что говорить. Она думала, что должна передать этот разговор Эш, и чувствовала, будто рот у нее забит чем-то посторонним, как кляпом. Все эти годы ей и в голову не приходило задумываться о виновности или невиновности Гудмена. В его семье знали, что он невиновен, были уверены в этом, и это было все, что она знала.

Психоаналитик подтвердил:

– Да, он убил ту девушку.

– Нет-нет. Не убил, – возразила Жюль. – Она не умерла. Она жива. Помните, она обвинила его в изнасиловании?

Но доктор Спилка стоял на своем:

– Точно убил. Изнасиловал и душил голыми руками, пока у нее глаза не вылезли. Она, очевидно, была потаскушкой, а он был зеленым еще, и его отправили в тюрьму строгого режима, и он там сидел, этот смазливый неоперившийся ублюдок с крупным выступающим подбородком.

– Нет, доктор Спилка, нет, вы с кем-то его путаете… с выпускником-убийцей, должно быть. Это было лет на десять позже. Очередная история в Центральном парке. Их было так много, может быть, вы запутались. Я вас понимаю.

– Я уверен, что ни с кем его не путаю, – ответил старый психоаналитик, сделав попытку выпрямиться.

В этот момент сопровождавшая его женщина, которая наблюдала за ними, стоя неподалеку, подошла и сказала, что она его дочь и надеется, что Жюль извинит ее отца.

– У него деменция, – просто объяснила она, не смущаясь его присутствием. – Он все путает. Правда, пап?

Я каждый год привожу его на съезд, потому что он любил эти съезды. Мне жаль, если он чем-то вас расстроил.

12

То, что Итан впоследствии именовал – вроде бы с иронией, но не полностью – «Джакартским преображением», задумывалось как целебные недельные каникулы. Йельский центр детского развития диагностировал у Мо расстройство аутистического спектра, и Эш решила, что вся семья должна побыть вместе, вдали от повседневной рутины. Узнав о диагнозе Мо, Эш часто плакала, повторяя: «Я люблю его, он наш, и я его ни за что не брошу». А теперь ей хотелось, чтобы семья собралась в своей «новой реальности», как она это называла.

Итан, которого диагноз поверг в ступор, согласился. Эш выбрала Индонезию, потому что они никогда там не были, потому что эта страна казалась ей красивой и мирной, а еще потому, что она обдумывала пьесу для «Оупен Хенд» с использованием кукол из балийского театра теней. Хотя кто знает, когда она снова сможет работать? Теперь она планировала жить для Мо. Итану не слишком нравилось обсуждать аутизм сына, даже с собственной женой: как будто смотреть на солнечное затмение. Думая о сыне, он начинал бояться, что вдруг сгорит и взорвется. Эш оставалась прежней, эмоциональной и хрупкой, но именно она наконец-то договорилась о двухдневном обследовании в Йеле, а потом, несмотря на собственный ужас и отчаяние, пошла дальше и собрала вокруг Мо целую команду учителей, врачей и нянь. Она была сильной, и Итан никогда не сомневался, что она будет любить их сына с истинно материнским неистовством. Он не скрывал от Эш свое глубокое горе – она утверждала, что чувствует то же самое, – но старался прятать от нее гнев и безразличие. Стоило ему задуматься о Мо и всех возможностях, которые отныне были для него закрыты, как его мысли тут же перескакивали на что-нибудь другое, обычно на работу, которая казалась бесконечной и крайне интересной задачей. Единственное, чего он хотел в эти дни, – оказаться в своей студии и приняться за работу. Последние пару лет он неофициально называл студию «Приютом аниматора». В сети подхватили это название и постепенно оно стало официальным, и теперь красовалось на табличке на стеклянной стене восемнадцатого этажа офисного здания в деловом районе, на авеню Америк. С момента постановки диагноза, а вообще-то еще и до этого, Итан часто задерживался в «Приюте аниматора» допоздна, обычно не один. У кого-нибудь всегда находилась срочная работа, которую никак нельзя прервать. Однажды в студии остались только он и режиссер, писавший раскадровку. Они врубили Led Zeppelin на весь этаж, так что даже охранник поднялся посмотреть, все ли в порядке. Поздно вечером в «Приюте аниматора» Итан Фигмен, отец двоих маленьких детей – изящной умницы и ребенка с нарушениями развития, – давал коллегам советы и критически высказывался по любым вопросам, от глобальных до самых мелких. Он безумно устал от бесконечных читок и сеансов звукозаписи и очень беспокоился о сыне, но все-таки просиживал в студии целыми днями, иногда прячась в маленькую комнату отдыха, которую оборудовали для него в чулане этажом выше. Время от времени он там даже ночевал, несмотря на протесты Эш. Но она настояла на семейном отпуске, который должен был соединить друг с другом трех людей, уже связанных вместе, и одного, которому еще только предстояло обрести какую-то связь с остальными тремя и всем миром заодно.

Эш сделала основательную, надежную карьеру и работала теперь художественным руководителем в «Оупен Хенд», возродив эту небольшую потрепанную труппу, так что молодые драматурги бились за право поставить свою первую пьесу на этой сцене, а юные девушки получали какой-то шанс в мире современного театра, где до сих пор царил оскорбительный сексизм. Среди драматургов и режиссеров по-прежнему резко преобладали мужчины («Взгляните на статистику», – говорила Эш всем и каждому, протягивая распечатки с данными о дискриминации. «Я понимаю, что выгляжу сумасшедшей», – признавалась она Итану, хотя вовсе таковой не выглядела. Другое дело, что она часто становилась назойливой, пусть даже ее слова были чистой правдой, и правдой неприятной). «Оупен Хенд» приобрел просторное и элегантное помещение по соседству, и первая же поставленная там пьеса молодой афроамериканки с двумя действующими лицами (о дочери активиста партии «Черные пантеры», которая приходит к отцу, лежащему на смертном одре), выиграла несколько премий «Оби». Поговаривали даже, что ее покажут на Бродвее. Про Эш иногда писали в посвященных искусству разделах газет и журналов. Серьезные издания непременно упоминали, что она замужем за Итаном, хотя об этом и так все знали, и непременно замечали, что она хороша собой. И то, и другое всегда ее раздражало.

– А что мне остается? – спрашивала Эш. – Нет, правда, что? Или на самом деле вопрос в том, что остается делать женщинам?

– Родиться мужчинами, наверное, – говорил Итан, и добавлял: – Извини, я понимаю, что это мерзко.

Как будто сексизм в театре и во всем мире был его виной. Все знали, что он нанимает женщин на должности любого уровня и поддерживает их в любых разбирательствах, но он все равно чувствовал себя виноватым. Ведь всем известно, что мужчины и мальчики ценятся гораздо больше.

– Нет даже слова, которое бы обозначало женщину-гения, – однажды сказала Эш.

Итану стало намного легче, когда Эш наконец нашла себе достойное занятие, хотя театр за пределами Бродвея, а уж тем более в Ист-Виллидж, по природе своей никогда не будет таким масштабным и заметным, как телевидение и кино. Впрочем, Эш не нуждалась в громкой славе. Никто из них не нуждался. Но вот к Итану она пришла.

Они спланировали каникулы, и курорт на Бали оказался неожиданно роскошным. Последний раз Итан спал в такой кровати, затянутой москитной сеткой и стоящей почти под открытым небом, когда они с Деннисом и Жюль отдыхали на острове Кауаи. Детей у обеих пар еще не было. Он подумал, что скучает по тем временам. Но еще сильнее он скучал по Жюль, и от этого было никуда не деться. Хотя они оставались близки в нелепые времена его резкого взлета, появление детей расставило все по своим местам. В ту секунду, как у человека появляются дети, он сразу задраивает все люки. Итан не то что с Жюль не виделся так же часто, как раньше, он даже с Джоной почти не встречался. Между родителями и бездетными вырастает стена, и это нужно принять. А с появлением ребенка с особенностями развития, вроде Мо, все становится совсем по-другому. Тебе и твоей семье нужно лечиться, и это невозможно делать в компании друзей – есть у них дети или нет, – пусть даже Итан мечтал, чтобы все было наоборот. Он никогда не признается Эш, что на самом деле чувствует по отношению к Мо, но его так и подмывало рассказать это Жюль.

«Я не могу понять, Жюль, люблю ли я его, – скажет он. – Я жаден и упрям в любви, и вечно люблю не тех, кого надо».

В огромной кровати под открытым небом Ларкин прыгала по родителям, а Мо лежал на краешке, всем худеньким тельцем выражая отчаянное желание оказаться подальше. Вся семья укрывалась пурпурным балийским покрывалом. Жена и дочь покрылись золотисто-коричневым загаром под ярким солнцем, и волосы у них сияли, выгорев, а сын, слишком маленький для этого, оставался бледным, как кусок сыра, ну или как отец, который ни в одной поездке никогда не снимал рубашку с длинными рукавами. Принесло ли это хоть какую-то пользу?

«Начнем же лечиться», – хотел заявить Итан с фальшивым энтузиазмом. Они провели здесь меньше сорока восьми часов. Появилась ли «новая реальность»? Как, ради всего святого, можно это определить?

Утром четвертого дня Эш спала, овеваемая свежим бризом, а дети завтракали на террасе под присмотром Розы. Итан сидел в тени большого лохматого дерева и писал открытку. Из вежливости он адресовал ее Деннису и Жюль, но, конечно же, предназначалась открытка только Жюль, и она должна была сразу же это понять.

«Дорогие Д. и Дж., – писал он. – Довольно странно себя чувствую без вас. Но мы решили провести время в семейном кругу из-за диагноза М. Слава богу, что у нас есть Роза, без нее семейный уют стал бы совершенно невыносимым, и мы бы задумались, не оставить ли Мо в рыбной лавке неподалеку. ШУЧУ. В целом поездка довольно спокойная. Эш была права, нам нужно было уехать на некоторое время.

С любовью,

Я все время думаю о вас и надеюсь, что после нашей встречи на прошлой неделе дела пошли на лад. Пожалуйста, обдумайте то, что мы тогда сказали. Я еще напишу.

Итан».

Итан знал, что Деннис не любит обсуждать свою депрессию с друзьями и вообще не откровенничает ни с кем, кроме Жюль. Но, хотя Рори пошла в школу и домашние дела больше не требовали от Денниса столько усилий, он был не готов устраиваться на работу вне дома, для которой понадобились бы энергия, сосредоточенность, точность и спокойствие. Жюль в одиночку не могла заработать столько денег, чтобы содержать всю семью в Нью-Йорке в 1995 году. Она уже не могла брать новых клиентов, но имеющиеся платили ей недостаточно. Их семья жила в очень маленькой квартирке – такие жилища предназначены для молодежи без детей, для тех, кто может взлететь по пяти лестничным пролетам, чтобы увидеть свою возлюбленную, или мигом сбежать вниз по ним же, чтобы уйти в ночь с компанией друзей. Для двадцатилетних, юных, свободных, нуждающихся в самой малости. Они давно переросли это место – у Рори даже не было собственной комнаты. И маленькое тесное жилье лишь ухудшало их ситуацию – депрессию Денниса, хроническую зависть Жюль, безденежье, отсутствие улучшений у пациентов.

– Мы хотели бы вам помочь, – недавно сказал им Итан в шумном ресторане. Обе семьи выбрались на один из тех беспорядочных воскресных бранчей, которые устраивают молодые родители вместе с детьми. Удовольствия от этого никто не получает, зато все ощущают, что нашли занятие на выходные с ребенком. Мо, втиснутый в неуклюжий деревянный стульчик, плакал. Он постоянно плакал, и это было невыносимо, но теперь они хотя бы знали причину. Все вокруг причиняло ему боль, как будто бы с него сдирали кожу живьем. Эш встала и подошла к нему, как обычно, когда он расстраивался. Она вела себя с ним так естественно и невозмутимо. В юности она была заносчива, и все же выросла в одну из тех матерей, которые способны справляться с ребенком, как нынче говорят, «с особыми потребностями». И это не наносило ее эго смертельную рану. Она стала рассудительной матерью бедняге Мо, рассудительной возлюбленной для Итана, рассудительной подругой для Жюль и Денниса, для Джоны и его парня Роберта. И так же разумно она вела себя с актерами и работниками сцены. «Идите все сюда», – спокойно говорила она, и люди в самых дальних углах театра откладывали свои инструменты и тексты и подходили к ней. Вот и Мо немедленно перестал плакать, как будто она повернула выключатель. Рука матери на мгновение легла на напряженную спинку, и Мо вскинул на мать глаза, как будто вспоминая, что она любит его. Что в мире вообще есть такая штука, как любовь. Итан так не мог, да и в любом случае это просто не пришло бы ему в голову. Эш прошептала сыну какие-то волшебные слова – что она сказала? «Шазам»? – и Мо немного расслабился. Итан и сам расслабился. Потом она вернулась на свое место, и Итан удивленно уставился на нее.

Рори стояла на своем стульчике и что-то громко распевала. Ларкин сидела тихо и рисовала на салфетке цветными карандашами, которые официантки подсовывали всем детям. Итан лениво взглянул на ее рисунок и увидел очень точные наброски Уолли Фигмена и Альфы Джаблон.

– Красиво, – сказал он, сраженный ее способностями.

Ларкин посмотрела на отца таким взглядом, как будто очнулась от долгого сна.

– Спасибо, папа, – поблагодарила она.

Да она художница, подумал он. Ему вдруг стало ее жаль, так же, как он иногда жалел сам себя. Хотя он очень гордился Ларкин, он часто думал о юных талантах и о том, как по-разному могут складываться их судьбы. Мысленно он прикинул, что стало с ними, шестью друзьями со времен того школьного лета. Ну-ка, посмотрим. Одна из них сделалась искусным и серьезным режиссером и наконец достигла успеха. А вот случилось бы это, не будь у нее трамплина в виде богатства родителей, а потом и его денег? Да нет, вряд ли. Другой по неизвестной причине зарыл в землю свой талант акустического гитариста, скрыв эту тайну даже от близких. Кому-то достался большой и чистый танцевальный талант и при этом, по капризу природы, тело, неспособное танцевать. Кто-то родился обаятельным и богатым, но ленивым. У него были определенные способности к архитектуре, но наряду с ними – душевная незрелость, которая не позволила расцвести ни одной способности и просто уничтожила все. Еще один – сам Итан – от рождения обладал «настоящим талантом», как писали в рецензиях и интервью. Хотя ему и не повезло родиться в богатой семье, все же ему помогли взобраться по лестнице, ведущей к успеху. Талант же принадлежал только ему, еще тогда, когда никакой лестницы не было и в помине. Но Итану никогда не приходило в голову ставить талант себе в заслугу, потому что он родился таким, и просто в какой-то момент, рисуя, понял, что талантлив. Точно так же Уолли Фигмен открыл крошечную планету в обувной коробке.

И, наконец, последняя из друзей Итана. Она не добилась большого успеха в своем любимом занятии и переключилась на другое. Занялась ремеслом, а не искусством. Клиенты Жюль явно любили ее, всегда приносили подарки и писали письма после завершения работы. Но Жюль была явно разочарована своей жизнью. Итан до сих пор желал ей другой участи, и это все еще оставалось возможным. Талант может развиваться во множестве направлений, в зависимости от прилагаемых усилий, а также финансовой ситуации, характера и самого мощного и важного фактора – удачи.

– Я буду говорить прямо, ладно? – спросил Итан у Денниса и Жюль во время бранча. – Вы позволите нам помочь вам?

– Нет, – Деннис покачал головой.

На мгновение над столом повисла задумчивая тишина, и казалось, что даже дети прислушиваются к разговору взрослых и понимают, о чем речь. Итан от всей души понадеялся, что это не так. Он подождал, пока девочки не заговорили друг с другом, и тихо сказал Жюль и Деннису:

– Мне хочется думать, что в обратной ситуации я бы смог принять от вас помощь.

Деннис долго смотрел на него, слегка прищурившись. Как будто пытался представить себе обстоятельства, в которых Итану Фигмену может на самом деле потребоваться помощь. Но представить не мог, и сам Итан тоже. Оба смутились.

– Жюль каждый день просто спасает мне жизнь, – сказала Эш. Женщины посмотрели друг на друга, Эш вскинула подбородок и добавила: – Серьезно. Я думаю, ты отличный психолог. Мало ли что ты говоришь, что это не твое призвание и что твоим клиентам не становится лучше. Ты умеешь сочувствовать, и ты надежная, я точно знаю. И если я не могу помочь своему другу, когда нужно, то я вообще не понимаю, что такое дружба. Мы столько всего пережили вместе. Да, теперь мы живем очень по-разному, я понимаю, но к кому я иду, когда мне нужно поговорить? К Шайле, что ли?

– К кому? – переспросил Деннис.

– Ты же знаешь, – тихо сказала Жюль. – Шайла. Дункан и Шайла. Их хорошие друзья.

– Да, конечно, – согласился Деннис, и Итану показалось, что они с Жюль обменялись взглядами. Впрочем, он бы не поручился, да и расшифровать этот взгляд не смог бы.

– Ты молодец, Жюль, – сказала Эш, – всегда такой была… – она осеклась, и губы у нее задрожали. Увидев ее слезы, все сразу же подумали о Гудмене, ее пропавшем брате, и о том, как Жюль помогла Эш справиться с потерей.

– И совсем недавно тоже, когда Мо… – продолжила Эш, глядя прямо на Денниса. – Я бы умерла, если бы Жюль не была рядом. Когда я поехала в Йель на двухдневное обследование, а Итану пришлось уехать в Лос-Анджелес, Жюль спасла меня, правда. А потом она осталась ночевать и успокаивала меня. Мы еще только учимся жить с Мо и строить новое будущее, и как же хорошо, что Жюль рядом со мной. Деннис, на одну секунду взгляни на это с нашей стороны. У нас с Итаном тоже немало горя, как и у всех. Но при этом у нас есть возможности, которых у большинства людей нет. Я не хвастаюсь, это так и есть.

Я знаю, что у вас сейчас плохо с деньгами, и вы втроем сидите друг у друга на голове. Я знаю, что это ужасно. Жюль мне рассказывала.

Деннис без выражения посмотрел на Жюль, и та опустила взгляд на свою тарелку, в которой стыл никому не нужный, тошнотворный, залитый сиропом завтрак. Итан почувствовал, что Эш ошиблась и зашла слишком далеко. Ему становилось не по себе, когда он расстраивал Денниса или смущал Жюль. При мысли о ее смущении он даже слегка покраснел.

– Понимаете, – быстро сказал Итан, – на самом деле это нужно не вам, а нам. Вам, может быть, и не нужна помощь, но нам очень нужно вам помочь. Разве вы можете отказать своим самым старым друзьям в необходимом? – он старательно делал огромные глаза, но никто не засмеялся.

– В общем, подумайте об этом, пока мы будем в отпуске, – добавил он, и они согласились, пусть и для того, чтобы покончить с неловкой ситуацией.

Итану не хотелось, чтобы Жюль волновалась из-за денег. Ему вообще не хотелось, чтобы Жюль волновалась, хотя он столько лет любил ее в том числе и потому, что они могли не скрывать друг от друга свое волнение, выглядеть идиотами и невротиками и подшучивать над жалобами и тревогами друг друга. И теперь Итан, выпихнутый женой в Индонезию, спустился по лестнице виллы на Бали, сжимая в руках открытку для Денниса и Жюль. В лобби сидел на потрескавшемся коричневом кожаном диване один из гостей отеля и читал Financial Times. Итан несколько раз видел его на пляже: американец, лет пятидесяти с небольшим, лоснящийся и аккуратный, излучающий непробиваемую уверенность, свойственную инвесторам растущего рынка. Так же выглядел тесть Итана, когда еще работал. В те дни Гил Вулф сидел в своих апартаментах в «Лабиринте» в эргономичном кресле и глядел на экран компьютера марки «Делл», подавленный и испуганный перспективами, которые открывала Всемирная паутина.

Читатель Financial Times отложил газету и улыбнулся.

– Вы Итан Фигмен. Я вас видел вместе с семьей.

– Ну да.

– Хорошо, когда люди вроде вас выбираются в отпуск. Вас называют трудоголиком.

– Кто?

– Просто ходят слухи. Я тоже трудоголик. Марти Киббин. «Пэйн энд Пирс». – Они обменялись рукопожатиями. – Хорошо, что вы не по работе приехали. Не для какой-нибудь рекогносцировки. Типа оценки использования детского труда в Джакарте или чего-то вроде того.

– Простите?

– Ну, изучение рынка, сами знаете.

– Да, – согласился Итан.

– Это ужасно, с какой стороны ни посмотри, – продолжил его собеседник. – Да, конечно, от всех этих субподрядчиков с производственными правами у любого голова заболит, но когда боссы начинают рассуждать о правах человека, им приходится напоминать, что нельзя исправить весь мир. С некоторыми звеньями цепи поставок ничего не поделаешь. Просто выдавай лицензии проверенным местам… или тем, которые кажутся тебе достойными. Ну и введи в своей компании этический кодекс, на котором ты сам воспитан.

– Да, – согласился Итан. – Мне надо идти, дела.

Оправдание прозвучало неуклюже, ни у одного человека на этом балийском курорте не могло быть никаких дел. Итан бледно улыбнулся и ушел. Он должен был опустить открытку для Жюль в латунный почтовый ящик у стойки консьержа, потому что потом обязательно забудет. Его расстроили уверенные слова собеседника, и он надеялся, что не выронил открытку на тростниковую циновку на полу.

Эш стояла в отделанной тиком душевой кабине, и разные насадки поливали ее водой со всех сторон. Сквозь открытую дверь он видел тело жены, кажущееся совсем юным, и голову – когда ее облепляли мокрые волосы, голова становилась маленькой, как у выдры. Детей он тоже видел – на пляже, вместе с Розой и Эмануэлем. Мо снова плакал, отчаянно размахивая руками, Роза и Ларкин пытались его успокоить.

Все считали Итана хорошим человеком, «высокоморальным», как говорила Эш, но они ничего не понимали. Итан Фигмен часто задавался вопросом, сколько зла он причинил, просто живя своей жизнью. Конечно, нельзя исправить весь мир, но очень важно говорить себе, что делаешь все возможное. Несколько раз в году он сидел на собраниях, посвященных производству рекламной продукции «Фигляндии». Теоретически Джей-си-эм работает этично, но компания привлекает многих субподрядчиков в Китае, Индии и Индонезии. А когда заказ передают за границу, все сразу меняется. Итану становилось здорово не по себе, когда он обдумывал, что же здесь происходит. Может быть, думал он, цепляясь за эту смехотворную идею, именно поэтому Эш подсознательно выбрала это место, и он сам оказался здесь.

Итан прошел к телефону и заказал звонок в Лос-Анджелес, где было на четырнадцать часов меньше. Там еще не закончился прошлый вечер, но те, с кем он работал, всегда задерживались допоздна, и он знал, что дозвонится. Даже если бы в Лос-Анджелесе сейчас был прошлый год, кто-нибудь бы все равно с ним поговорил.

Трубку поднял Джек Пушкин, за пару лет до того сменивший на посту Гэри Романа (Викодин).

– Итан? – удивился он. – Вы разве не в Индии?

– В Индонезии.

– Это там, где рийстафель? Ну, такое блюдо из риса? Всегда хотел попробовать.

– Джек, – перебил его Итан.

– Что случилось, Итан? Что не так?

– Я хочу разобраться, что к чему.

* * *

Условия на игрушечной фабрике «Лина» в комплексе «ДК-2» в Джакарте показались бы жуткими любому, но ничего особенно возмутительного здесь не было. Правда, «особенно возмутительный» – не то чтобы четкое техническое определение. Итан, одетый в одну из красивых льняных рубашек, которые Эш упаковала «на всякий случай», шел за низеньким властным мистером Вахидом, который провел его между приземистых желтых фабричных зданий, где производили текстиль, и завел внутрь. Женщины – многие в бурках – склонились над старыми швейными машинами в душном помещении с трубами на стенах. Впрочем, оно не сильно отличалось от фабрики одежды в Нью-Йорке, где когда-то работала бабушка Итана, Рути Фигмен. У некоторых машин никого не было.

– День сегодня тихий, – неопределенно пожал плечами мистер Вахид в ответ на вопрос Итана.

Тощий старик выбежал вперед и показал Итану свою работу: круглую декоративную подушку, на которой красовались лица Уолли Фигмена и нового героя, который действовал только на Земле, не появляясь в Фигляндии, – Честера Уимса. Как и все, Итан поражался, что эти рабочие получают меньше доллара в день, и короткое путешествие по мрачной фабрике его не порадовало. Помочь он этому месту не мог, и думать о нем не хотел. Правда, нельзя сказать, что Итан был вне себя от ярости или мучился чувством вины. Мир похож на фильм ужасов, и это понимает любой, кто дожил до его возраста. Он попросил показать ему одну из фабрик и увидел ее. Теперь он сможет рассказать об этом в студии в Нью-Йорке и в Лос-Анджелесе и потребовать создать специальную группу, которая будет работать над увеличением зарплат для местных рабочих. Эш тоже может захотеть принять участие, но у нее, конечно же, не будет времени: ей придется разрываться между театром и Мо.

Итан нанял пилота, и утром маленький самолет доставил его с Бали в Джакарту. Перед полетом обратно он решил, что может еще немного времени провести в Джакарте: Итан не спешил возвращаться к семье. Он прошелся по центральным улицам, заходя в маленькие магазинчики, купил для Ларкин шарик со снегом внутри и думал, что же привезти Мо. Что можно купить мальчику, который ничего не хочет и ничего не дает своему отцу? Вопрос показался ему жестоким, но Итан знал, что не годится на роль отца для этого мальчика, чьи проблемы становятся все очевиднее с каждым месяцем. В конце концов эти проблемы заставили Эш пренебречь равнодушными заверениями педиатра, что некоторым детям просто нужно чуть больше времени. Эш взяла дело в свои руки и записалась в Йельский центр детского развития.

– Что бы они ни говорили, мы можем им доверять, – сказала она Итану. – Я о них читала.

Именно эти слова решили дело. Итан не мог справиться с мыслью, что Мо поставят неопровержимый диагноз и что с этого мгновения им придется снизить свои ожидания почти до нуля.

– Я записалась на десять утра на двадцать третье, – сообщила Эш, – мы приедем и проведем там два полных дня, на ночь останемся в отеле. Они будут наблюдать за Мо, за нашим взаимодействием с Мо, сделают кучу каких-то тестов и исследуют его физическое состояние, а потом мы поговорим с врачами, и они расскажут, что нашли.

– Я не смогу, – автоматически ответил Итан и сам поразился своему ответу.

– Что?

Было уже поздно отступать и пришлось идти напролом.

– Я не смогу, извини. Двадцать третьего? Два дня? У меня встреча в Лос-Анджелесе. Люди из-за границы прилетят. Если я не приеду, это будет настоящее оскорбление.

– Ты разве не можешь отложить встречу? – спросила она. – Ты же первое лицо компании.

– Именно поэтому и не могу. Извини. Я бы очень хотел поехать. Я понимаю, что это ужасно с моей стороны, но я ничего не могу сделать.

– Хорошо, я постараюсь перенести обследование на другое время, – согласилась она. – Обычно ждать приходится очень долго, у некоторых целый год уходит, но у меня есть способы. Может быть, еще раз получится.

– Не надо. Отвези его туда. Может быть, с тобой Жюль съездит?

– Жюль? Вместо тебя? Итан, но ведь ты отец Мо.

– Мне ужасно стыдно, – ответил Итан, и в какой-то мере это было правдой.

Он соврал жене, выдумал какую-то чудовищную ложь, и когда наступило двадцать третье, он, вместо того чтобы ехать в Лос-Анджелес, провел две ночи в отеле в Нью-Йорке, в роскошном, но крошечном номере, где плохо работал душ, а раковина из нержавеющей стали походила на вок. Когда прошел первый день, Эш позвонила ему на мобильный. Результатов пока не было. И после второго дня, когда Мо диагностировали «первазивное нарушение развития», то есть «спектр», она тоже позвонила. Сидя в машине, она говорила с Итаном и рыдала, а он спокойно уверял, что любит ее. Она не спросила, будет ли он любить Мо после этого, такой вопрос просто не мог прийти ей в голову. Поговорив с Эш, он попросил передать трубку Жюль, и ровным тоном спросил, не сможет ли она остаться на ночь у Эш и успокоить ее. Положив трубку, Итан заказал в номер стейк, выпил полбутылки вина, посмотрел порнофильм о девушках из команды поддержки, жалко подрочил под него и завалился спать, широко раскрыв рот и похрапывая.

Он решил купить Мо вертушку на палочке и прошел с ней по голландской части Джакарты. При вращении она слегка щелкала, и ему нравился этот звук. Итан зашел в китайский ресторан в очень старом здании и поел из голубой миски толстой лапши, которую громко всасывал в себя. Если бы жена была здесь, она бы ужаснулась, но ее здесь не было. Он читал книгу, которую прихватил с собой на каникулы, «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса, любимую книгу Гудмена в юности. Это издание – оно принадлежало Гудмену, и на форзаце красовалось его имя, написанное наклонным почерком старшеклассника, – стояло на книжной полке у Итана и Эш все эти годы, и ему никогда не приходило в голову прочитать его. У Итана вообще почти не было времени читать книги. Может быть, у него изменился мозг, как и у всех. Недавно Итан поймал себя на том, что статья в интернете о хеджевых фондах захватила его не хуже настоящей литературы. Читая, он думал о деньгах и прикидывал, не стоит ли инвестировать их по примеру описанного в статье человека. Осознав это, Итан ужаснулся. Его зачаровал мерцающий экран и обещание денег. Это случалось с другими людьми, и вот случилось с ним.

Поэтому, увидев роман Гюнтера Грасса на полке, он ощутил непреодолимое и грустное желание прочитать эту книгу и прикоснуться таким образом к брату Эш, своему старому пропавшему другу. Прошлое исчезло, забрав с собой Гудмена и ощущение легкости. Итан хотел вернуть прошлое. Вернуть веселого дурашливого Гудмена и все их проказы, и разговоры по вечерам в вигваме, дискуссии о том, что они сделали бы с Никсоном и как бы им это понравилось, беседы о смерти, о страхе смерти и о возможности загробной жизни. Итану захотелось всего этого, но вместо этого у него был только принадлежавший Гудмену «Жестяной барабан», и он обращался с книгой очень бережно, стараясь не пролить на нее бульон в джакартской лапшичной. Он сидел с лапшой и книгой и жалел себя, пока вдруг не представил себе, как выглядит со стороны. Люди на фабрике утром наверняка приняли его за очередного богатого дурака из Америки, которому захотелось снова убедить себя, что мир прекрасен. Все хорошо, богатый дурак из Америки, почти что сказал ему мистер Вахид, проведя ознакомительную экскурсию и указав Итану на дверь. Радовались ли они, когда он ушел? Может быть, рабочие принялись играть в футбол подушкой с изображением Уолли Фигмена?

Итан вдруг вскочил, ударившись голенью о ножку стола. Быстро расплатился, оставив, кажется, лишнего, и выбежал на улицу. Там он неуклюже замахал руками, подзывая баджадж, оранжевое такси на трех колесах, развозящее людей по всему городу. Баджадж протрясся по улице, и на повороте Итану показалось, что задние два колеса сейчас оторвутся, и он врежется в стену. «Итан Фигмен, тридцати шести лет от роду, создатель «Фигляндии», погиб в дорожно-транспортном происшествии в Джакарте».

Вернувшись на фабрику «Лина», он с облегчением убедился, что пропуск все еще при нем. Охранник пропустил его. Итан встал посреди двора, не понимая, кого искать и что говорить. Может быть, он должен опять найти мистера Вахида и настойчиво заявить, что ему далеко не все показали на этой фабрике? Но ему показалось, что мистер Вахид ничем ему не поможет. Никто ни уступил Итану даже в малости, никто ни в чем не признался, и начинать они не собирались. Итан распахнул тяжелую металлическую дверь и прошел в тот же цех. Поначалу он услышал тот же стук машин и почувствовал прежнюю жару, но тут же понял, что цех все-таки немного изменился. Здесь стало еще жарче, а людей было больше. Теперь работали все станки. За спиной у скорчившегося над машиной парня сидел другой, поменьше, и Итан подошел посмотреть ему в лицо, на котором возраст и тяжелая жизнь еще не оставили своих следов. Это был подросток – тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет? – и утром его здесь точно не было. Работал он сноровисто, руки так и сновали над машиной. Сидевший рядом человека посмотрел на Итана, не скрывая ужаса.

Попались, подумал Итан. Не девочка ли там сидит? Нет, наоборот, старуха, просто очень хрупкая. А вот там в углу точно девочка-подросток. Когда Итана водили по фабрике, несовершеннолетних здесь не было, им всем велели прийти сегодня попозже или прятаться в тесных, непригодных для жизни комнатках, пока их не позовут. Все продумали и организовали спокойно и дерзко, потому что знали: Итан Фигмен – не трудовой инспектор, а просто сердобольный американский аниматор-либерал, который умеет рисовать забавные мордашки, ничего ни о чем не знает и озабочен исключительно прибылью. Сколько в этом цеху детей? Итан даже представить себе этого не мог. Черные глаза на темных лицах были устремлены на квадратики сверкающей ткани под без устали скачущими вверх-вниз иглами.

Итан Фигмен вспомнил лицо собственной дочери и представил, как она обрадуется шарику, который он ей купил. Он вспомнил и Мо, попытавшись вообразить, как мальчик радостно засмеется, получив вертушку, но у него ничего не вышло. Итан в очередной раз понял, что не в состоянии открыть свое сердце сыну. Он чувствовал себя извращенцем. Как будто он, ну… на собак дрочит. Итан знал, что его отчуждение не связано с потребностью в успехах Мо, такой же, какую ощущали в отношении Эш ее родители. У Итана и Эш было двое детей, мальчик и девочка, прямо как у Вулфов. Расхлябанность Гудмена казалась Гилу Вулфу невыносимой, и точно так же проблемы Мо заставляли Итана бояться, что сын продемонстрирует всему миру его, Итана, прогнившую натуру. Итан воображал, что его жизнь идеальна, не считая больного сына. Но на самом деле проблема была в нем самом.

Он будет вести себя так, будто его сердце разрывается от любви, он избавится от отчуждения и пустоты. Стоя здесь, в духоте и шуме, Итан Фигмен чувствовал, что пробуждается от долгого сна, в котором тебе подобным наплевать на бесчеловечное обращение одних людей с другими, если оно происходит на другом континенте.

* * *

До почтового ящика Хэндлеров-Бойдов открытка добралась в неважном состоянии. Она разорвалась почти надвое, и ее склеили скотчем. Путешествие с Бали до Нью-Йорка нелегко далось кусочку твердой бумаги с изображением балийского бога любви. А вот сам Итан, навестивший Жюль, чувствовал себя отлично. Он позвонил и без обиняков спросил, может ли зайти.

– Когда?

– Сейчас.

– Сейчас?

Была середина субботы, и квартира Жюль и Денниса пребывала в полном беспорядке – стороннему наблюдателю он показался бы отталкивающим. Рори недавно начала «изучать» каратэ и постоянно колотила по карандашам и деревянным палочкам, которые Деннис пачками покупал в строительном магазине. Пол в гостиной покрывали следы ее упражнений, и ни у кого не хватало сил их убрать. Деннис все еще спал. Он принимал какой-то новый антидепрессант, и одним из побочных эффектов оказалась глубокая сонливость. Разве задача антидепрессанта не в том, чтобы увеличить присутствие человека в нормальном мире? Этот явно не справлялся. Жюль просила Денниса поговорить об этом с доктором Бразилом, но не представляла, выполнил ли он просьбу.

– Ну да, сейчас, – ответил Итан, – ну, не прямо сейчас, конечно. Мне нужно время до вас доехать. Пока машину вызову…

– У нас дома ничего нет, – сказала Жюль, – и я выгляжу, как кусок дерьма.

– Ну, в этом я сомневаюсь.

– А Деннис спит. И вообще у нас тут хаос. Да нет, ад.

– Да уж, моя дорогая сирена, ты знаешь, чем меня соблазнить. Я прихвачу чего-нибудь на обед.

Итан редко приходил в гости без Эш. Иногда Итан с Жюль ходили куда-нибудь вдвоем, но после тридцати они стали общаться в основном парами, а потом и семьями. Несколько раз они ездили в отпуск вчетвером, и тогда Итан с Жюль могли посидеть и спокойно поболтать, но с появлением детей такие отпуска почти прекратились. Прошло очень много времени с их последней встречи, и они почти забыли, как это было хорошо – дружить только вдвоем.

Жюль повесила трубку и оглядела свою гостиную. У нее за спиной стояла Рори, наряженная в кимоно. Руку она занесла над краем стола, где лежал карандаш.

– Кий-я! – крикнула она и подпрыгнула от радости, когда карандаш треснул. Как будто существовала какая-то вероятность того, что какой-то карандаш марки «Тикондерога № 2» выдержит удар ребром ладони сильной девочки.

Из окна гостиной Жюль увидела, как на улице, пятью лестничными пролетами ниже, остановилась машина городского такси. Водитель вышел и открыл заднюю дверь, и оттуда вылез, ударившись головой, Итан. Потом водитель распахнул багажник и достал оттуда два пакета. Итан подхватил их и пошел к входу. Жюль понадеялась, что он думает не о том, насколько убогим выглядит здание, а о том, что некоторые люди живут именно так, как и должны жить. Что некоторые изменились не полностью. Что некоторые не могут ездить на городском такси. Что такое вообще городское такси, и почему оно так называется? В честь какого города? Зазвонил домофон, и она открыла дверь. Выглянув из квартиры, смотрела, как Итан Фигмен карабкается по пяти лестничным пролетам, постепенно замедляя шаг. Когда он забрался на третий этаж и остановился передохнуть, она крикнула:

– Отлично идешь! Почти девятнадцать тысяч футов!

Он посмотрел наверх и помахал ей.

Поднявшись на пятый этаж, он и виду не показал, что это было тяжело. Кажется, Итан понимал, что Жюль так насмешливо относилась к высоте, на которой они с Деннисом жили, просто чтобы защититься от комментариев гостей, которым приходилось к ним подниматься. Ей не хотелось думать, что им с Деннисом уже по тридцать шесть, а они все еще живут в квартирке, предназначенной для вчерашних студентов. Ее клиенты периодически пугались и расстраивались, увидев, где живет их психотерапевт, и для обсуждения этого факта требовалось не меньше тысячи сеансов.

Итан Фигмен опустил на пол пакеты и обхватил ее руками. Жюль не помнила, когда они обнимались по-настоящему. Вообще в их четверке поцелуи и быстрые объятия были обычным делом, но теперь жить приходилось разобщенно, а вокруг постоянно бегали дети, и прикосновения стали рассеянными и бездумными. А сейчас их было только двое, и Итан Фигмен обнял Жюль Хэндлер-Бойд, и это ощущение ошеломило ее.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – она отодвинулась и посмотрела на него. Он почти не изменился, остался таким же простым, но на лице его появились следы загара, и в целом он казался менее измученным, чем обычно.

– Ты там загорал на Бали, что ли? – спросила она.

– Нет. Зато гулял по Джакарте. Интересно было. Может, мы зайдем? Я кое-что принес, и это нужно съесть немедленно.

Он принес ей лучшие бриоши во всем Нью-Йорке.

– Теплые, как маленькие цыплята, – сказала Жюль, открывая пакет. – Пи-пи-пи.

Они сели на диван в гостиной и принялись уничтожать маленькие сдобные булочки. Эш и Деннис были плохими едоками. Эш была слишком миниатюрной, а Деннис за последние годы почти лишился аппетита, хотя из-за лекарств у него еще оставался лишний вес. Жюль и Итан сидели молча. Она вспомнила огромный холодильник Итана, который пережил переезд из лофта в Трайбеке в особняк из песчаника на Чарлз-стрит. Если бы она вышла за него замуж, в этом холодильнике были бы совсем другие продукты. Там всегда лежали бы эти бриоши, и фермерское масло, которое он тоже принес. В этом ледяном пространстве нашлось бы все, что любят люди вроде Итана и Жюль.

Как получилось, что они до сих пор так близки? У него на губах остался кусочек масла, и у нее на губах, может быть, тоже. Несмотря на запутанность их отношений, на многие годы, оставшиеся позади, на те мгновения, которые они провели вместе в самый трогательный период своей жизни, у них было не так много общего. Итан сегодня выглядел на удивление счастливым. Наверняка он пришел, чтобы обсудить финансовую помощь, которую они с Эш хотят им предложить. Он предложит несколько тысяч долларов, может быть даже десять, и она затаит дыхание, потому что им очень нужны деньги, но она не хочет их брать, в первую очередь потому, что не хочет Деннис.

Может быть, и хорошо, что Деннис спит. Не нужно ему в этом участвовать, только не после того неловкого разговора за бранчем. Ей надо как-то отделаться от Итана, но им действительно нужны деньги, и нужны срочно. У них огромный долг по двум кредитным картам, и доктору Бразилу они должны, хотя его услуги совершенно бесполезны, и Жюль до сих пор не выплатила студенческий заем за обучение в школе социальной работы, и налоги скоро платить. Как-то они задумались о втором ребенке, но с учетом единственной зарплаты в семье и депрессии Денниса отказались от этой идеи. А еще, чтобы забеременеть, надо заниматься сексом, а это случалось с ними нечасто. Все замедлялось, останавливалось.

– Посмотрим с другой стороны, – начал Итан.

– Итан, я не хочу, – сказала Жюль.

– Ты не знаешь, о чем я. Я хотел для начала рассказать тебе, что случилось в Индонезии.

– Так, – она немного удивилась, но все равно казалась недоверчивой, – ну ладно, продолжай.

Итан отпил кофе из кружки с «Фигляндией», которую сам же, наверное, и подарил им несколько лет назад. Приподнял кружку, посмотрел на дно и опустил.

– Я попросил, чтобы мне показали фабрику, – сказал он. – Ну, где производят всякие такие товары. Фабрики есть разные, где-то занимаются металлом, где-то пластиком, льют разные фигурки. На этой фабрике делают текстиль. Конечно, детский труд, который я там увидел – дело обычное, но я просто не смог этого вынести. Это не просто незаконно, это ужасно, и с этим нужно что-то делать. После этого просто нельзя жить по-прежнему. Знаешь, как республиканцы возражают против контроля за оборотом оружия, пока кто-нибудь не пристрелит их жену. И я решил, что должен с этим покончить, хотя бы в какой-то степени.

Я позвонил своему юристу и спросил, чего мы можем потребовать, по его мнению, и что можем получить. Потом у нас было длинное совещание с Пушкиным.

– Думаю, ты не русского поэта имеешь в виду?

– Пушкин никогда не читал Пушкина, и это многое о нем говорит. Если ты однофамилец великого русского писателя, как можно хотя бы не попробовать его читать? Джек Пушкин – один из топ-менеджеров студии, и он неплохой парень. Но когда мой юрист сообщил, что мы хотим частично перенести производство атрибутики обратно в Штаты, отказавшись от услуг фабрик, где используется детский труд, Пушкин сразу притих. Потом они долго спорили, а я просто слушал, и наконец Пушкин бросил трубку. Он перезвонил через две секунды, долго извинялся, и всем пришлось снова подключаться к разговору, а в Индонезии это непросто. В общем, они продолжили без меня, и, вернувшись в Америку, я узнал, что все согласны перенести сюда около десяти процентов производства. Они знали, что, если откажутся, это будет дурно пахнуть. Они теряют на этом кучу денег, не только из-за оплаты труда, но и из-за налоговых льгот при работе за границей, но готовы этим пожертвовать ради высшего блага. Им пришлось согласиться со мной не только из соображений пиара, но и потому, что у меня есть то, что им нужно. В том числе благодаря отцу Эш.

– Что?

– Ну, мой голос, – ответил он голоском Уолли Фигмена, – и многое другое. Он позаботился о том, чтобы я знал себе цену. Он не хотел, чтобы меня кто-нибудь обманул, и этого не случилось. Сейчас они теряют кучу денег, но зато я делаю то, что должен, а они смогут разослать всем пресс-релиз и раструбить, как они горды своим высокогуманным поступком, а заодно и тем, что производство возвращается в США. Десять процентов производства перенесут сюда, на умирающие фабрики на севере штата. Да, это капля в море, но хоть что-то. И я спрашивал у очень умной женщины из ЮНИСЕФ, нельзя ли открыть школы для детей, которые раньше работали? Я знаю, что все равно приношу вред, но теперь я надеюсь приносить чуть меньше вреда.

– По-моему, ты вообще никакого вреда не приносишь, – возразила Жюль.

– Я уверен, что приношу. Но на меня хотя бы снизошло озарение. Я называю это «Джакартским преображением». По крайней мере, наедине с собой.

– А Эш что говорит?

– Ей, конечно, идея тоже понравилась. Она не из тех жен, которые критикуют мужей. Ты тоже, – добавил он через секунду, но Жюль ничего не сказала, – ты не критикуешь Денниса. Ты просто позволяешь ему быть собой.

– А у меня есть выбор? – спросила Жюль кислым голосом. – Середина дня, мы с тобой разговариваем о реальных вещах и едим настоящую еду, а Деннис валяется в кровати и спит.

Итан посмотрел на нее долгим задумчивым взглядом.

– Я знаю, что вы оба от этого страдаете.

– Ему на все наплевать! – взорвалась она. – Раньше мы все время смеялись, и разговаривали, и трахались – извини, что я это говорю, – и он был такой энергичный! А потом все куда-то делось. Он заботится о Рори, это правда тяжело, и я не стану этого недооценивать. Но он… как будто не здесь. Он ничего не хочет. Так же вел себя папа, когда умирал, как будто медленно уходил. И это все продолжается и продолжается. Он наполовину со мной, а наполовину нет. Меня это бесит, и я чувствую себя ужасной эгоисткой, когда так говорю. Мне его жалко, конечно, но я ведь и о себе тоже должна думать, и о Рори.

– А он может попробовать что-нибудь еще?

– Иногда, когда он пробует новые лекарства, кажется, что они работают. И мы тут же начинаем надеяться. Но потом он говорит мне, что они не действуют. Или что у них ужасные побочные эффекты. Я часто вижу людей с депрессией, но его депрессия, которая считается «слабой», какая-то очень упрямая. Атипичная.

– Если тебе вдруг захочется сильной депрессии, – сказал Итан, – съезди в Джакарту и посмотри, как живут эти рабочие. На их руки посмотри. Вот тут-то тебя и накроет.

– Да, как раз это мне и нужно. Больше депрессии.

В дверях гостиной возникла Рори, по-прежнему в кимоно, и низко поклонилась Итану. Он встал и поклонился в ответ.

– Итан Фигмен, я убиваю дерево, – объявила Рори.

– Прекрасно, Рори. Дерево должно умереть. Это воплощение зла. Именно так я каждый день говорю Ларкин.

– Ты меня дразнишь, я знаю. Хочешь посмотреть, как я убью деревяшку?

– Конечно.

Рори пристроила толстую палочку на край стола, завопила «Кий-я!» и расколола ее надвое. Щепки разлетелись по всей комнате и попали под батарею. Они пролежат там долгие месяцы или даже годы, застряв в тесном пространстве, и будут лежать под батареей даже после того, как Хэндлеры-Бойды уедут из этой квартиры, вместе с библиотечной книжкой, которая спланировала под бюро в процессе зачатия Рори. Жюль часто вспоминала этот вечер и Денниса в черном галстуке. Он выглядел таким значительным, полным жизни. Да, вот в чем дело. Итан полон жизни, а Деннис уже нет. Депрессия пробила в нем дыру. Деннис утекает.

– Ты гениальный каратист, детка, – сказал Итан, притянул Рори к себе и стал качать на колене.

– Никто не может быть гениальным каратистом, – заявила Рори.

– Ну как, я не могу, а вот ты можешь.

Рори оценила шутку и засмеялась грудным смехом.

– Итан Фигмен, я не то имела в виду, – голос у нее был такой глубокий и уверенный, что Жюль иногда называла ее Джеймсом Эрлом Джонсом. Объяснять Рори, что дома стоит говорить немного потише, не было никакого смысла, она в принципе не представляла, что голос можно понизить. Она была энергичной и тоже полной жизни, примерно как Итан в представлении Жюль.

Рори соскользнула с коленей и ушла убивать деревяшки в коридоре, или «попрыгать», как она иногда говорила.

– Ладно, – сказал Итан, – мне пора. Эш хотела показать мне эскизы к балийской пьесе. Но перед этим нам придется обсудить нашу с тобой проблему. Ужасную, невозможную ситуацию, когда один друг помогает другому.

– Но я никогда не помогаю тебе, – возразила Жюль, – это ты всегда помогаешь мне, и Деннису, и всем подряд. Вот, например, дети из Индонезии. Мы с ними теперь в одном клубе. «Люди, которым помог Итан Фигмен».

– Издеваешься? – спросил он. – Ты мне очень помогаешь. Ты не помнишь, что Эш на бранче рассказывала? Как ты ей помогла, когда поехала вместе с ней в Нью-Хейвен, на обследование Мо?

– Да, но я же помогала скорее ей, чем тебе.

– Ты помогла обоим, – он смотрел на нее, не моргая. Потом добавил: – Ладно, а теперь я тебе кое-что расскажу. Можешь думать обо мне что угодно. Помнишь, я не смог приехать, потому что был в Лос-Анджелесе?

– Да.

– Я не был в Лос-Анджелесе. Я снял номер в отеле в городе. Я не смог заставить себя поехать и выслушать, как моему сыну ставят диагноз. Они эксперты. После того, как они сказали бы то, что я и так знал, пути назад уже не было бы. Я должен был поехать в Нью-Хейвен вместе с Эш, но я не смог.

Жюль сначала распахнула глаза, а затем прищурилась.

– Серьезно? – спросила она.

– Да.

– Ничего себе.

– Скажи что-нибудь, – попросил Итан.

– Уже сказала. Не могу поверить, что ты поступил так… некрасиво. И что ты так обошелся с Эш, – Жюль вдруг рассмеялась.

– Поверить не могу, что ты смеешься, – сам Итан даже не улыбался.

– А я не могу поверить в то, что ты мне рассказал. Ты поступил нехорошо, и я не знаю, что с этим делать.

– А я тебе все время говорю, что я не такой уж и хороший. Почему мне никто не верит? Я, например, кричу на людей. На коллег. Раньше никогда так не делал, но сейчас стало совсем тяжело. Наорал на одного из авторов и назвал его писакой, а потом всю читку перед ним извинялся. Я вообще вспыльчивый и часто принимаю неудачные решения. Слышала про наш спин-офф «Альфу»? Который только что вышел? Студия потратила на него кучу денег, потому что я обещал, что это сработает. Я вообще думал, что все, связанное с «Фигляндией», – золотая жила. Но это не так, потому что наш спин-офф – полное дерьмо. Но я все равно настоял на его выпуске, потому что слепо верю в бренд. На меня сильно разозлились. Это было не лучшее для меня время в профессиональном плане, а я повел себя так, как будто лучшее. И я две ночи прятался в отеле, пока ты ездила с Эш в Нью-Хейвен обследовать моего сына.

– Я правда не могу в это поверить, – сказала Жюль. Итан ужасно поступил с Эш, бросив ее, но зато он признался в этом не самой Эш, а Жюль, и это внезапно восстановило ощущение близости между ними, которое было пропало надолго.

Он посмотрел на нее таким знакомым пытливым взглядом и жалобно сказал:

– Я даже не уверен, что люблю Мо.

Она помедлила секунду, чувствуя, что поступит грубо, опровергнув его, и одновременно понимая, что обязана это сделать. Сложив руки на груди, она сказала:

– Любишь, думаю.

– Я тебе говорю, что сам не знаю.

– А это не надо знать. Просто веди себя правильно. Будь любящим. Внимательным. Не скидывай все это на Эш, ладно? Просто скажи себе, что это и есть любовь, пусть даже она так не выглядит. И двигайся вперед, даже когда тебе покажется, что тебя обманули. Это твой мальчик, Итан. Просто люби его.

Итан молча кивнул.

– Хорошо. Постараюсь. Я правда буду стараться, Жюль. Я назвал его в честь Старого Мо, и видит Бог, сын совсем на него не похож. В нем нет ничего от старика, совсем. Ты ведь не скажешь Эш? – спросил он тревожно.

– Нет, – и тут Жюль подумала, что если Итан расскажет обо всем Эш, то Эш сможет рассказать ему о Гудмене, потому что у нее появится рычаг давления на Итана. Хотя нет, Эш не захочет так поступать, ни при каких обстоятельствах.

– Ладно, хватит об этом, – сказал Итан. – Спасибо, что выслушала мою исповедь. Пожалуйста, не ненавидь меня, хотя бы вслух. Я обдумаю твои слова. А теперь закончим с моими делами и перейдем к тебе и Деннису. Вокруг меня столько людей. Мне каждый день приходится по сто раз разговаривать с авторами, аниматорами, дизайнерами, нервными режиссерами и фазовщиками, а об этой профессии ты наверняка даже не слышала. По ночам мне снятся читки, и я просыпаюсь, выкрикивая строчки из сценариев. Куча людей от меня что-то хочет, потому что это моя работа, а другие люди ждут, что я продвину их по карьерной лестнице. Обычно я никому не отказываю, потому что так проще. Но единственный человек, которому я действительно хочу что-то дать, это ты. Ты и Деннис, – поправился он и пошарил рукой в кармане. – Черт. Я же точно его взял. – Он похлопал себя по другим карман. – Да где же он!

А, вот. – Итан вытащил маленький листок бумаги, сложенный вдвое, и расправил его. Это был банковский чек с его подписью. Он протянул чек ей, и она разглядела, что чек на сумму сто тысяч долларов выписан ей и Деннису.

– Нет, – отказалась Жюль, – это слишком много! Деннис никогда тебе не позволит.

– Разве можно доверять такие решения человеку в депрессии? – Жюль ему не ответила. – Это даст вам вздохнуть спокойно.

– Мы не сможем вернуть деньги.

– И не надо. Ты очень много работаешь, ты настойчивая, а вот Нью-Йорк жесток и ничего не прощает. Деннис рано или поздно придет в себя. Что-нибудь изменится, я точно знаю. Но пока этого не произошло, вам нужно съехать из этой квартиры, Жюль. Сделай первый взнос за какое-нибудь светлое современное жилье, где тебе станет легче жить. Я буду поручителем по ипотеке. Я хочу, чтобы у тебя было ощущение, будто ты начинаешь все сначала, хоть на самом деле это и не так. Иногда нужно немножко себя обманывать. Переезжайте куда-нибудь, где есть лифт, это поможет. Эти лестницы – кошмар какой-то. Рори уже нужна собственная комната. И купи ей побольше карандашей, деревяшек или что ей там надо. Нет ничего хуже, чем беспокоиться о деньгах. Я слышал, как родители ссорятся из-за денег, и я был уверен, что они рвут друг друга на куски. Я воображал, что утром они выйдут из спальни со своей кожей в руках. К тому же постоянно думать о деньгах скучно. Думай лучше о своих клиентах и их проблемах. Займись творчеством.

– Я ни за что не возьму у тебя сто тысяч долларов, – Жюль попыталась засунуть чек ему в карман рубашки.

– Ты что делаешь? – он со смехом уклонился. – Это как… Баффальский сосок, только наоборот? – прошептал он.

– Что? Нет, я просто пытаюсь вернуть тебе деньги, – сказала Жюль, – пожалуйста, не сопротивляйся.

– Поздно, – Итан поднял руки и отшатнулся, как будто он уже ничего не мог с этим поделать.

* * *

Вскоре после ухода Итана Рори влетела в комнату, где спал Деннис, вскарабкалась на кровать и встала над отцом, поставив ноги по сторонам от его груди. Открыв глаза, он увидел над собой силуэт дочери.

– Папа, – объявила она, – знаешь, что случилось? Итан Фигмен дал маме сто долларов! И сказал: «Возьми их, Жюль, возьми». Я сама слышала. Сто долларов, папа! – обиженно воскликнула она.

Деннис быстро оделся и вышел в гостиную.

– Итан приходил?

– Да, – ответила Жюль, – он позвонил и спросил, может ли зайти. Принес всякого вкусного, если хочешь.

– Мне не нужны его вкусности. И ты прекрасно знаешь, что деньги его мне тоже не нужны. Что, двадцатками дал, или одной купюрой, новенькой такой, хрустящей? Это так трогательно, Жюль, и так унизительно, что я поверить не могу. Зачем ты их взяла? Ты что, нищенка?

– Деннис, ты о чем?

– Рори сказала мне о сотне баксов.

– Неужели? – Жюль коротко усмехнулась.

– А что? – смутился он.

Жюль вышла из комнаты, но быстро вернулась и протянула мужу чек. Впоследствии, вспоминая эту сцену, он даже не мог сказать, что она ткнула чек ему в грудь.

Деннис взял чек, посмотрел на него и закрыл глаза.

– Господи, – он сел на диван и схватился за голову. Прическа его была в полном беспорядке после сна. – Мысль о ста баксах меня оскорбила. Но это намного хуже. Я не знаю, как поступить.

– Деннис, все хорошо, – сказала Жюль.

– Если ты хочешь со мной развестись, Жюль, пожалуйста. Но ты об этом не говорила.

– Не хочу. Зачем ты сам об этом заговорил?

– Это ужасно. Со мной же было весело до инсульта, пока мне не сменили лекарства, правда?

– Да, конечно.

– Я пытаюсь осознать, что со мной было весело, и снова может быть весело. Но раз за разом я понимаю, что не могу. Что что-то делаю не так. Та девушка из Кентукки с жуткой печенью. Сейчас она, наверно, уже умерла. Господи, теперь я снова буду все время о ней думать. Все так сложно.

Я не такой сильный, как ты и Рори. И я знаю, что скоро потеряю тебя.

– Нет, – ответила Жюль. Было уже далеко за полдень, а он сидел перед ней в мягкой мятой пижаме. Он потерял всю свою бодрость и силу в тот вечер, когда наелся чего-то, содержащего тирамин. Она и весь остальной мир пошли дальше, а он остался на месте. Он может потерять ее, если все останется по-прежнему. Теперь она это понимала. Это было как… почувствовать, что у романа будет плохой конец, и быстро захлопнуть книгу, будто можешь что-то исправить.

– Деннис, нам нужно что-то изменить в жизни, – сказала она. – Для начала уедем отсюда. Из этой квартиры. Продолжим тебя лечить. Новые лекарства, спорт, осознанность, да что угодно. Но мне кажется, мы должны принять помощь Итана и Эш.

Деннис испытующе поглядел на нее, и тут появилась Рори. Она всегда появлялась вовремя, как будто какие-то электрические импульсы влекли ее в эпицентр напряженных ситуаций. Она встала перед родителями и посмотрела на них.

– Это сто долларов? – спросила она у отца.

– Да.

Рори, удовлетворенная, посмотрела на мать, и кто знает, какие сложные соображения заставили ее выдвинуть следующее требование.

– Мама, поцелуй папу, – велела она.

– Что? – переспросила Жюль.

– Поцелуй папу, я хочу посмотреть.

– Детка, люди обычно целуются наедине, – сказал Деннис, но Жюль обхватила руками лицо мужа и притянула его к себе. Он не сопротивлялся. Глаза у обоих были закрыты, но они слышали, как смеется Рори – низким довольным смехом, как будто осознавая свою власть.

13

И вот они перебрались в другое жилье, шестью кварталами севернее, куда более светлое и чистое. «И здесь есть лифт!» – постоянно напоминали они друг другу, причем с таким удивлением, словно раньше и слышать не слышали про такое чудо. А теперь оно принадлежит им! В первый день, когда этот лифт привез их в захламленную, но новенькую, свежую квартиру, пропахшую краской и полировкой для пола, они поняли, что, наконец, спасены. На самом деле это было не совсем так – просто они переселились в новую, более качественную квартиру в кооперативном доме, взяв ипотеку под поручительство Итана. И находилось это жилье в том же школьном округе, чтобы Рори не пришлось переходить в другую школу. Депрессия Денниса витала в воздухе наравне с неистребимым запахом краски, но все же это было уже что-то. Грузчики свалили все коробки в кучу в центре квартире. Среди вещей были старые добрые постеры в рамках – «Трехгрошовая опера», череп какого-то животного в исполнении Джорджии О’Кифф и «Ночные ястребы» Хоппера. Они уже давным-давно выросли из всех этих вещей, но избавиться от них рука не поднималась, так что этим старым постерам суждено было покрыть новые стены. Вечером к ним заглянула Эш, чтобы немного помочь с переездом. На ней была красная фирменная футболка компании грузовых перевозок с надписью «ШЛЕППЕРС». Бог знает, откуда она ее взяла. Эш сразу же взялась за дело, решив помочь Рори привести в порядок ее комнату. Теперь у нее действительно была своя собственная, настоящая комната, а не просто уголок в гостиной, который по ночам превращался в спальню.

Жюль слышала их голоса. Эш мягко спрашивала о чем-то, а Рори громко отвечала:

– Нет, не прячь ролики, Эш. Мама и папа сказали, что я могу надевать их ПРЯМО В КВАРТИРЕ, как мои индейские мокасины.

Эти двое, лучшая подружка и маленькая девочка, возились до тех пор, пока не распаковали все до единой коробки. Эш все еще была у них, когда стрелка часов приблизилась к восьми вечера. Они поужинали вьетнамской едой, которую взяли на вынос в ресторанчике, где и будут покупать ее ближайшие тринадцать лет, пока в кризисные времена заведение не закроется. Жюль сняла с дивана защитную пленку и достала тарелки и приборы из ящиков с надписями: «КУХНЯ 1» и «КУХНЯ 2». Рори явно переела – она уплетала роллы один за другим, но в конце концов громко икнула, встала, поплелась в новую комнату и рухнула спать прямо в одежде. Трое взрослых остались – их опьянили восторг и надежды.

– Все будет просто отлично! – убеждала их Эш. – Я очень рада за вас!

Они о многом говорили в тот вечер: о квартире, о театре Эш, о том, какие классные врачи достались Мо, и о том, что ему уже стало лучше.

– Он сейчас много работает с Дженнифер и Эрин. Старается изо всех сил. Этот мальчик – мой герой.

Итан был в Гонконге на этой неделе, а Эш изо всех сил поддерживала семейный очаг.

– Когда у тебя появляется ребенок, – сказала она Жюль как-то раз, – ты сразу начинаешь строить грандиозные планы на будущее, думаешь о том, кем он станет. А затем проходит время, и ты замечаешь трубу, в которую улетают все твои планы. Образ, который ты придумала, становится все меньше и меньше. Внезапно ты понимаешь, что спортсменом ему не быть. Да и художником тоже. Теперь знаешь, что не станет и лингвистом. Все разнообразные возможности ускользают. Но при аутизме отпадают очень многие вещи. Жизненные возможности ограничены. Начинаешь быть благодарной хотя бы за то, что твой ребенок имеет «высокую степень дееспособности». Даже гордишься этим термином, будто он равнозначен заслуженному званию национального стипендиата. И думаешь, что он, по крайней мере, не из тех, кто ест краску.

– Мо очень далек от того, чтобы есть краску! – больше Жюль не нашлась что ответить. – Видно, что он чувствительный, сообразительный. И да, он – настоящий герой.

Жюль понимала, что с этой точки зрения им с Деннисом повезло, а вот Эш и Итану – нет. Да, у нее были подозрения, что Рори не ждет такое уж невероятное и привилегированное будущее, но это ведь не трагедия. Рори и сама не захотела бы так жить. Она была вполне довольна тем, что у нее было. Несмотря на материнский нарциссизм и навязчивые фантазии, в которых Жюль небрежно говорила своим знакомым: «Да, моя Рори учится в Йеле, изучает лингвистику, и недавно выиграла бла-бла-бла», она понимала: если ребенок доволен самим собой – значит родителям крупно повезло. У Рори и Ларкин все будет хорошо. А вот у Мо с его вытянутым нервным личиком и подрагивающими пальцами – нет.

Эш ушла домой в десять – сказала, что устала, и отшутилась, что у «Шлепперс» срочный заказ на утро в Квинсе. В ту же ночь, не очень далеко от них, на шестом этаже «Лабиринта» 65-летняя мать Эш, Бетси Вулф, проснулась от головной боли – такой сильной, что она смогла лишь пробормотать «Гил!» и коснуться головы, чтобы он понял, что с ней. Это было кровоизлияние в мозг, и она скончалась еще до того, как к ним приехала скорая. Эш позвонила Жюль после того, как съездила в больницу и разобралась с документами. Она едва могла говорить. Она позвонила среди ночи, вся в слезах, сказала, что Итан все еще в Гонконге, и спросила, не может ли Жюль приехать к ней прямо сейчас. Жюль, конечно же, согласилась. Она оделась в темноте незнакомой квартиры, среди неразобранных коробок, спустилась на лифте и среди ночи поймала такси.

Она не бывала в «Лабиринте» много лет. У нее не было причин возвращаться туда. Когда золоченый лифт повез Жюль наверх, она обхватила себя руками. Поднимаясь, она не ощущала волнения – только печаль и страх. Эш открыла дверь и бросилась Жюль в объятия так, словно ее кто-то швырнул. Потеря матери превратила ее совсем в другого человека – она уже не была той женщиной, которая возилась с ними весь день и вечер, помогала Рори убраться в комнате и довольно уплетала креветки в кляре.

– Что мне теперь делать? – спрашивала Эш. – Как это так – у меня больше не будет мамы? Моей мамы? Когда я уходила от вас, мы говорили с ней по телефону, а теперь… теперь ее просто нет?

На нее накатила новая волна истерики.

Жюль обняла ее, и пару минут они стояли не шевелясь. Квартира за спиной Эш казалась неправдоподобной, похожей скорее на театральные декорации, чем на настоящее жилье. Их окружали просторный холл, гостиная и длинный коридор, двери которого вели в спальни, где жили и спали Вулфы. Жюль хотела сказать Эш хоть что-нибудь, но пока что у нее получалось лишь соглашаться с ней.

– Это ужасно, – говорила Жюль. – Твоя мама была замечательной женщиной. Несправедливо, что ее не стало так рано.

И вообще не стало, добавила Жюль про себя. В свои шестьдесят пять Бетси Вулф все еще была настоящей красоткой. Она работала доцентом в Музее искусств «Метрополитен», а по воскресеньям учила детей рисовать.

Все, кто ее знал, постоянно говорили о том, как молодо и элегантно она выглядит.

Когда умер отец Жюль, это тоже стало для всех шоком и трагедией, особенно если вспомнить про его возраст.

– Сорок два! – поражался Итан. – Это чертовски несправедливо!

Жюль хотела сказать Эш, что смерть кого-то из родителей – это, безусловно, невыразимо страшно, но все, что с этим можно сделать, – это просто зажать себя в кулак. Именно это Жюль – Джули – и сделала в свое время.

Она сжала себя, и отпустила только в то лето, когда познакомилась с ними. А ведь Джули прекрасно справлялась самостоятельно, внезапно подумала Жюль. У нее все было в порядке. Возможно, она даже была счастлива.

Наконец Эш высвободилась и отправилась в гостиную. Жюль последовала за ней. Что-то не так стало с этим местом. Почему этот дом теперь казался таким потрепанным? Может, все дело в краске на стенах? Или он просто пропитался смертью Бетси Вулф, и все, что прежде источало тепло и сияние, вывернулось наизнанку? Даже так хорошо знакомые ей прежде лампы, ковры и пуфики стали чужими и неуютными. Эш упала на диван, спрятанный под гигантским чехлом, и закрыла лицо руками. Рядом раздался шорох. Жюль обернулась и увидела в дверях отца Эш. Если ее горе превратило в маленькую девочку, то Гила Вулфа – в старика. Он был в банном халате, его седые волосы торчали в разные стороны. Он выглядел сбитым с толку, все его движения казались заторможенными.

– Ох, Жюль, – пробормотал он. – Это ты.

Она подошла к нему, осторожно обняла и сказала:

– Бетси… мне так жаль.

– Спасибо. Мы были счастливы вместе. Вот только я надеялся, что у нас будет больше времени, – он пожал плечами, этот худенький шестидесятилетний мужчина. С возрастом лицо его стало мягким и бесполым, как будто гормоны смешались в организме, как в котле, потому что это уже было неважно. Он перевел взгляд на Эш и добавил:

– Это снотворное мне не помогло. Я не могу уснуть.

– Поможет, пап. Подожди еще немного. Просто полежи, ладно?

– Ты звонила? – нервно спросил он.

Жюль сначала не поняла кому, но потом догадалась.

Он хотел узнать, звонила ли Эш брату.

– Я как раз собиралась, – сказала Эш. Она проводила отца до его постели, а потом ушла в свою старую детскую комнату – звонить. Жюль не осмелилась пойти за ней, потому что не хотела видеть кровати, на которых когда-то спали Эш и Гудмен, – это было все равно, что войти в мавзолей. Она осталась в гостиной, застыв в кресле. Эш сказала, что ее мамы больше нет. А это значит, что больше нет ее волос, собранных в свободный пушистый пучок. Нет ее новогодних вечеринок. Картофельных оладий, которые она жарила на Хануку, тоже больше нет. Гудмен вышел из игры и скрылся. Но на самом деле ушла Бетси.

Похороны матери Эш прошли через четыре дня в Обществе этической культуры, куда Жюль раньше приходила к памятникам людей, умерших от СПИДа, а потом – на свадьбу своей соседки по вигваму Нэнси Манджари. Все ждали, когда на похороны Бетси прилетит из Гонконга Итан на частном самолете телекомпании. Мать Жюль тоже захотела приехать.

– Зачем, мам? – раздраженно спросила Жюль по телефону. – Ты же даже не знала ее. Вы виделись всего один раз, в семьдесят седьмом году, в аэропорту, когда я летала с ними в Исландию.

– Да, – сказала Лоис. – Я прекрасно это помню. Это было очень мило с их стороны – взять тебя с собой. И Эш всегда была очень добра. Я бы хотела отдать дань уважения.

И вот Лоис Хэндлер приехала из Хеквилла в Лонг-Айленд на поезде и отправилась на похороны вместе с Жюль. Похороны получились эмоциональными – собралось много родственников и друзей семьи. Все, кто хоть как-то был связан с Вулфами, хотели сказать над гробом пару слов. Кузина Мишель, которая выходила замуж в гостиной Вулфов и танцевала под «Nights in White Satin», уже – невероятно – стала бабушкой! Она говорила о том, какой щедрой была Бетси. Жюль тоже встала и неловко заговорила о том, как ей нравилось быть частью семьи Вулфов. И в то же время она понимала, что не стоит перегибать палку, чтобы не задеть чувства собственной мамы. Она не могла сказать при ней: «Именно с Вулфами я чувствовала себя по-настоящему счастливой». Так что ее речь была короткой.

Потом слово взял Джона. Он был неотразим в своем черном, приталенном костюме. Роберт Такахаси пристально наблюдал за ним со своего места. Никто никогда не видел, чтобы Джона выступал перед большой группой людей. Он не любил публичности, но, людям, тем не менее, нравилось на него смотреть.

– Когда я был младше, Вулфы часто приглашали меня к себе на ужин, – говорил он. – И мы подолгу сидели за столом, шутили и болтали. А еда, вы знаете, это была просто потрясающая еда. Я никогда не пробовал такие блюда. Моя мама была вегетарианкой задолго до того, как наступило время, когда можно было быть вегетарианцем и нормально питаться. Так что моя домашняя еда была, ну… вы понимаете. Однако всякий раз, когда я приходил к Вулфам, Бетси возилась на кухне. Однажды она приготовила спагетти и сказала, что они называются «орцо», и когда я попросил, она повторила для меня по буквам: «О-Р-Ц-О». Но я все равно запомнил неправильно. А потом ходил по супермаркетам и спрашивал: «У вас есть оцро? О-Ц-Р-О». Они понятия не имели, что я несу.

Раздались смешки.

– Но, знаете… Боже, это было так давно, – продолжил Джона. – Я только… – он неуверенно замялся. – Я просто хотел сказать, что все отдал бы, чтобы еще раз попробовать что-нибудь, приготовленное ее руками.

Под конец шестилетняя Ларкин поднялась на настил, опустила микрофон и сказала в него сиплым голосом:

– Я хочу прочитать стихотворение, которое написала для бабули Бетси.

Это был странный момент. Ларкин выглядела почти в точности как Эш на ее детских фотографиях. Каким-то образом сходство с Итаном не затронуло красоту Ларкин – она была такой же умной, как отец, у нее была его кожа, быть может, волосы, но точно не черты лица. На Ларкин было платье с длинным рукавом, и Жюль знала, почему.

Стихотворение, которое она написала, оказалось удивительно зрелым и трогательным. В нем была строчка «И теплая ее ладонь остудит лихорадки жар». Когда Ларкин дошла до нее, ее ноздри и губы задрожали, и она расплакалась. В конце она сказала:

– Бабуля Би, я никогда тебя не забуду!

Ее голос сорвался, и большая часть присутствующих тут же разрыдались, глядя на нее. Жюль внезапно подумала о Гудмене. Он должен был быть здесь. Когда-то он уже пропустил смерть своей собаки. Но это ведь намного страшнее.

Наверное, все в комнате тоже подумали о Гудмене. Интересно, он хотя бы рассматривал возможность приехать на похороны? Обсуждал ли он это с Эш? Жюль оглянулась на заднюю дверь, так, словно ожидала увидеть, как он выглядывает из – за двери с табличкой «выход», в надежде, что его никто не заметит и не сдаст. Она так и видела, как он стоит там, опустив голову, поджав плечи и скрестив на груди руки. Его одежда была мятой после ночи, проведенной в самолете. Но, так как они не виделись целых девятнадцать лет, все, что могла представить себе Жюль, – это его юное лицо, обрамленное седеющими волосами.

Когда служительница церкви зачитала список тех, кого оставила Бетси, его имя тоже промелькнуло. Во время церемонии Жюль несколько раз оглядывалась на Итана и Эш. Та сидела согнувшись, словно смерть матери и ее саму подтолкнула на шаг ближе к могиле. Рука Итана обнимала ее за плечи. После возвращения из Гонконга он сказал, что на время оставит все дела. Отменил доклад в Калифорнийском технологическом университете, встречи, посвященные школе «Пембебасан», которую он планировал основать в Джакарте.

После похорон и приема Жюль вызвала такси и отвезла свою мать обратно на Пенсильванский вокзал. Лоис до сих пор чувствовала себя неуютно, когда оставалась с городом один на один. Она никогда не считала его гостеприимным местом. Для нее Нью-Йорк был городом одного очень трудного дня, в течение которого можно посмотреть шоу на Бродвее, пробежаться по магазинам в универмаге Блумингдейл, и в конце как можно скорее запрыгнуть на поезд домой.

Сестра Жюль, Эллен, была точно такой же, как Лоис. Эллен с мужем Марком жили в паре городов от Хеквилла, в своем доме, и управляли компанией по организации различных мероприятий. Однажды Эллен сказала, что ей никогда не требовалось «подзаряжаться», как Жюль – та подсела на это чувство с тех пор, как впервые побывала в «Лесном духе». Наверное, это так и было.

– Не пропадай, – сказала тем же вечером Лоис Хэндлер, перед тем, как выйти на платформу, где ее уже ждал ворчащий, окутанный паром поезд Лонг-Айлендской железной дороги. Жюль поцеловала ее в щеку. А потом вдруг подумала о том, какой хрупкой кажется ее седовласая мама в плащике. Возможно, потому что она впервые взглянула на нее сквозь тревожную призму смерти той, чужой мамы.

* * *

В ту ночь Жюль плохо спала в своей новой квартире, потому что все время думала об Эш и Бетси. А еще о том, что таков, похоже, человеческий удел – терпеливо ждать, когда наступит твоя очередь, и ты потеряешь всех, кого любишь, одного за другим. Но будешь делать вид, что совсем этого не ожидал. Ни она, ни Деннис так и не смогли разыскать в куче коробок чехол для матраса. Ночью простыня сбилась, а утром Жюль проснулась на голом матрасе и почувствовала себя политическим заключенным. Деннис и Рори уже были на кухне и готовили завтрак. Сегодня был будний, школьный день – пахло яичницей. Сначала Жюль подумала о том, смог ли Деннис найти в кухонных коробках лопатку, а потом вдруг осознала: боже, мамы Эш больше нет! Каким-то образом пропавшая лопатка и смерть Бетси Вулф в равных долях перемешались в ее голове. Жюль лежала на непокрытом матрасе и вдыхала пропитанный краской воздух, когда неожиданно зазвонил телефон. Она подняла трубку, прежде чем Деннис успел дотянуться до второго аппарата на кухне. Должно быть, это Эш. Она наверняка проплакала всю ночь, и как только наступило утро – решила поискать поддержку. В десять у Жюль была назначена встреча с клиенткой – молодой матерью, которая боялась уронить своего ребенка. Она не могла ее отменить.

Но, как только она сказала «Алло», сквозь шипение в трубке пробился мужской голос:

– Привет.

Всякий раз, когда звонил телефон и Жюль слышала незнакомый голос, она думала, что это звонит клиент.

– Кто вы? – спокойно спросила она, и когда ответа не последовало, повторила: – Кто вы?

– Не узнаешь?

Жюль на секунду задумалась, прежде чем ответить, – так же, как делала во время своих сеансов. Шипение в трубке наталкивало на какую-то мысль, но это было не то. А когда она поняла, кто звонит, то села и инстинктивно натянула одеяло на покрытую веснушками, теплую со сна грудь в глубоком декольте ночной сорочки.

– Гудмен?

– Хэндлер.

– Это ты? Правда ты?

– Правда. Просто захотел позвонить. Итан сказал Эш, что в ближайшие пару недель никуда не поедет. Он хочет побыть с ней. Так что Эш не сможет часто мне звонить, даже со своего сверхсекретного бэтфона.

Жюль все еще не знала, что сказать. Вся ее сдержанность исчезла, внутри все дрожало. Она услышала, как чиркнула спичка, и представила, как Гудмен держит в зубах сигарету и выпячивает подбородок, пытаясь поймать сигаретой огонек.

– Соболезную насчет мамы, – выдохнула она. – Она была замечательной женщиной.

– Да, спасибо, такой она и была, – сказал он. – Это, мать его, просто ужасно.

После этого он пару минут молча курил, и Жюль слышала, как на том конце провода плещется и постукивает лед в стакане. Разница во времени между ними была всего четыре часа, а значит, у него одиннадцать утра.

Одиннадцать утра, а он уже пьет.

– Как это было? – внезапно спросил Гудмен.

– Что было?

– Похороны.

– Хорошо, – сказала она. – Думаю, она бы хотела, чтобы все прошло именно так. Ничего не говорили про Бога, все от души. Все очень ее любили.

– Кто – все?

Жюль назвала несколько имен, включая Джону и кузину Мишель.

– А еще Ларкин написала для нее стихотворение. И сама прочитала. Там была строчка о том, что теплая ладонь твоей мамы могла унять любой жар.

Как только она это сказала, внезапно поняла, что Гудмен никогда не видел свою племянницу. Ларкин была для него не более чем концептуальной идеей, какой-то универсальной племянницей с фотографии.

– Да, это правда, – сказал он. – Она всегда так заботилась о нас с Эш, когда мы были маленькими. Я нечасто видел родителей. Но когда видел, замечал только, что у них становится все больше и больше морщин. Особенно у отца. Я всегда думал, что он уйдет первым. Поверить не могу, что больше никогда не увижу ее, – сказал он, и его голос стал похож на глухое кваканье.

А затем Гудмен заплакал, и Жюль почувствовала, что ее глаза тоже наполнились слезами. Они плакали, разделенные океаном. Жюль попыталась представить себе комнату, в которой он сейчас находится, и квартиру, в которой живет. Но все, что пришло ей на ум, – это шоколадно-золотая отделка кафе «Норск», какой она запомнилась ей в тот вечер семьдесят седьмого года. За все это время он ни разу не пытался ей позвонить. Она никогда не была ему особо интересна. Возможно, он не изменился, и остался таким же высокомерным, как раньше, но сейчас он был сломлен горем.

Когда имя Гудмена всплыло в разговоре в последний раз, Эш тут же сказала:

– Не спрашивай.

Гудмен был для них отрезанным ломтем, потерянной душой. Всякий раз, когда Жюль вспоминала о нем, понимала, что он едва ли часто вспоминает о ней. Но, даже несмотря на это, сейчас она испытывала к нему нежность. Почти как к сыну, ведь он, как и его сестра, остался без матери. Гудмен высморкался, а потом несколько долгих мгновений она слышала лишь его дыхание. Она терпеливо ждала, как во время сеансов психотерапии – сочувствовала, но не торопила. Хотя и понимала, что ей уже пора вставать. Она хотела обнять Рори на прощание, прежде чем та пойдет в школу. Хотела принять душ. Прошлое и настоящее схлестнулись в ней. Она ждала, когда он успокоится.

– С тобой все будет хорошо? – наконец спросила она, когда его молчание затянулось.

– Не знаю.

– У тебя есть… ну… у тебя есть кто-нибудь, с кем можно поговорить?

– С кем можно поговорить? Что, какая-нибудь исландская версия доктора Спилки? – с издевкой спросил Гудмен. – Эш сказала, что ты теперь мозгоправ. Значит, ты веришь во всю эту чушь.

– Я имела в виду какого-нибудь друга…

– Ты имела в виду девушку?

– …или друзей. Все, забудь.

– Хочешь знать, есть ли у меня тут клуб, который можно было бы собрать в вигвамчике в Рейкьявике? Это ты имеешь в виду?

Его тон переменился, слезы из его голоса испарились.

– Я не знаю, – ответила Жюль. – Можешь считать это импровизацией. Ты не можешь… нельзя же просто взять и позвонить, как ни в чем не бывало! Серьезно, что…

– Кое-что не меняется даже со временем, да?

– Что это значит?

– Ты всегда была ко мне неравнодушна, – сказал Гудмен. – Помнишь… помнишь гостиную? Кажется, я помню язычок…

Он небрежно рассмеялся, явно пытаясь ее раздразнить, и она услышала легкий плеск и цоканье новой порции льда в стакане.

– Нет, не помню, – отрезала Жюль холодным, жестким тоном, хотя лицо ее пылало.

– О-о, я уверен, ты прекрасно помнишь все, что в те времена происходило, – сказал он. – Я знаю, как много это все для тебя значило. Исключительно много.

– Слушай, Гудмен, я понимаю, ты очень расстроен из-за мамы, – сказала Жюль. – Понимаю, что именно из-за того, что ты сейчас так далеко, тебе тяжело вдвойне. Но я уверена, вскоре Эш с тобой свяжется. И ты сможешь обсудить с ней все, что захочешь. Все это неправильно. Я так не могу. Извини.

Ее голос слегка дрогнул.

– Думаю, нам лучше попрощаться, – сказала она, а когда Гудмен ничего не ответил, добавила: – Прощай, Гудмен.

И положила трубку на место. Две долгих минуты она неподвижно сидела на постели, вслушиваясь в звон посуды на кухне, глубокие голоса Денниса и Рори, а потом снова подняла трубку и поднесла к уху, чтобы убедиться, что его голоса там больше нет.

* * *

Прошло время. Обе семейные пары продолжали жить своей жизнью – иногда вместе, иногда раздельно, но все же по-разному. Одна путешествовала по миру. Другая распаковывала коробки, вешала на новые стены старые постеры и набивала новые ящики старым столовым серебром. Они привыкли к тому, что у них есть лифт. Новая квартира позволила им вздохнуть с облегчением, хотя их преследовало чувство, что некие обстоятельства всегда будут довлеть над ними. Однажды пол на их новой кухне прогрызла мышь. Жюль сразу сказала Деннису, что это сделала мышь из старой квартиры. Она прибежала за ними, как потерявшаяся собачка, которая долго ищет своего потерянного хозяина, и каким-то чудом все-таки находит. Эш долгое время скорбела о матери, все время звонила Жюль, чтобы поговорить, и все время спрашивала, не слишком ли она ее замучила.

– Как ты можешь меня замучить? – неизменно отвечала ей Жюль. У Итана было не самое легкое время, так как провал «Альфы», спин-оффа «Фигляндии», оказался таким оглушительным, публичным и дорогостоящим, что поставил под угрозу всю франшизу. The Hollywood Reporter даже опубликовал статью под названием «Фигмену конец?». Он придумал и написал сценарий для высокобюджетного мультфильма под названием «Дамбись оно!». Главными героями мультика должны были стать бобры, а сюжет должен был рассказать о проблеме детского труда. Идея была чудовищной, и Жюль сказала ему об этом сразу же, как только он ею поделился.

– Ты уверен, что хочешь этого? – спросила она. – Итан, у него даже название некрасивое, да и нравоучений слишком много.

– Другим эта идея очень понравилась! – упирался он. – И Эш в том числе!

Так было всегда. Люди часто соглашались с Итаном, а Эш – тем более. Она всегда поддерживала все его начинания. В этом была вся она.

«Мультяшный «Иштар» – вот как описали этот мультик в The Hollywood Reporter. Каждый провал был своего рода «Иштаром». Через несколько лет после этого Итан сказал, что Ирак – это «Иштар» войны. Никто из сотрудников студии не винил его в провале в открытую, но это, конечно же, была его вина. Как он объяснил своим друзьям за ужином однажды вечером, его инициативу по борьбе с детским трудом восприняли, как каприз.

– Мне стоило прислушаться к тебе, Жюль, – мрачно сказал он, глядя на нее через стол. – Всегда стоило.

После провальной премьеры Итан взял отпуск и закрылся от всех в доме на Чарлз-стрит. Однако именно этот период затворничества позволил ему понять, что чем дальше задвигаешь работу, тем плотнее сталкиваешься с изнанкой своей личной жизни – в его случае ею стал отстающий в развитии сын, Мо. Его маленький, беспокойный и вечно плачущий, прямо как младенец, Мо. В течение недели с ним пыталась совладать целая армия учителей и терапевтов. Через их дом беспрестанно лился поток милых девушек – они все были одинаково прелестны, их всех, как любил шутить Итан, одинаково звали Эрин. Они все были невероятно заботливыми. Итан боялся, что его сердце не выдержит – хотя, конечно же, оно бы выдержало, ведь когда дело касалось сына, сердце Итана тут же превращалось в камень.

Ларкин было очень просто любить. Она была развитой и творческой девочкой. Уже говорила о том, что, когда вырастет и сможет работать, будет ассистенткой в папиной студии – «Мультсарайчике».

– Я могу придумывать мультики. И рисовать тоже! – говорила она. – Прямо как ты, папочка!

А вот это уже и правда разбивало Итану сердце, ведь те старые-добрые дни карандашей и чернил остались далеко позади. Теперь все иначе. Изначально миром мультипликации правили художники. Теперь всем заправляли сценаристы.

Итан до сих пор записывал голоса двух персонажей из «Фигляндии», следил за производственным процессом, присутствовал на сценарных чтениях и в звукозаписывающей студии, носился по «Мультсарайчику» и проверял работу даже в конце дня, когда все сотрудники думали только об одном: Господи Иисусе, Итан, только не я! Я просто хочу домой, заняться своими делами, побыть с семьей. Я же не ты, Итан! Я не могу загружать себя работой под завязку и при этом успевать жить.

Может, полнометражный фильм Итана и провалился, а спин-офф для телевидения вообще оказался полной фигней, но само шоу все еще было на коне. И ничто не могло выбить его из седла. Оно намеревалось жить вечно.

Эш продолжала ставить свои серьезные, иногда довольно феминистические, но не очень яркие пьесы. Она получала положительные отзывы от критиков, которых покоряла ее скромность, особенно в сравнении с ее знаменитым мужем.

Она часто выступала на семинарах «Женщины и театр», хотя и была возмущена, что подобные семинары все еще нужны.

– Мне не по себе, что нас все еще считают меньшинством. Почему мы постоянно должны оглядываться на мужскую точку зрения и считать ее авторитетной? – жаловалась она Жюль. Ее возмущало, что даже теперь, в такое просвещенное время, мужчины правили бал во всех сферах жизни, даже мелкие театральные рыбешки за пределами Бродвея.

Жюль была достаточно известным психотерапевтом, но, как и многие ее коллеги, внезапно столкнулась с осознанием, что ее профессия оказалась на задворках. Теперь люди предпочитали глотать антидепрессанты, вместо того чтобы посещать психотерапевта. Страховые компании покрывали все меньшее и меньшее количество сеансов. Хоть ей и удавалось экономить, многие клиенты заканчивали терапию раньше, чем должны были. А те, кто оставался надолго, почти не менялись. И все же они старались и были очень ей благодарны за терпение, чувство юмора и хорошую компанию. А она, в свою очередь, упиралась и изо всех сил старалась поддерживать пламя своей работы, чтобы оно и дальше могло согревать и кормить ее семью.

Рори подросла и внезапно объявила, что хочет быть мальчиком. Она была очень спортивной и не могла усидеть на месте. По выходным она играла в футбольной команде, а по будням Деннис возил ее в парк, и там они подолгу пинали мяч. Деннис все еще только говорил о том, что хочет вернуться к работе, хотя, всякий раз, когда речь заходила об этом, его голос начинал дрожать. Он читал обо всех инновациях в области УЗИ, и был подписан на профессиональный журнал, потому что ему все это было очень интересно, и потому что он не терял надежды однажды вернуться к работе. Однажды. Когда-нибудь. Но не сейчас.

В марте девяносто седьмого Жюль и Деннис отправились на ужин к Эш и Итану. Кроме них там должны были быть Дункан и Шайла – управляющий портфельными инвестициями и его жена, которая участвовала в программе по ликвидации неграмотности. Овца со стручком, как однажды назвала их Жюль. Они с Деннисом никогда не понимали, почему Эш и Итану так нравятся эти люди, но они сталкивались так часто и в течение стольких лет, на простых вечерних сабантуйчиках и более формальных праздниках, что задавать вопросы было поздно. Дункан и Шайла наверняка точно так же недоумевали, почему Эш и Итан держатся за своих старых друзей – социальную работницу и какого-то депрессивного типа. Но никто ни с кем не конфликтовал. Их пригласили на ужин – и они согласились. Обе пары понимали, что играют свою, особую роль в жизни Эш и Итана, но когда все они собирались вместе, сборище получалось совершенно бестолковое.

В ту, необычайно теплую, ночь эти три пары снова собрались за столом, освещенным факелами. Ларкин и Мо вышли на улицу, чтобы пожелать взрослым спокойной ночи. Во всяком случае, Ларкин пожелала, Мо же просто топтался рядом с ней, вцепившись в руку сестры мертвой хваткой. Его заливал оранжевый свет сада, он почти ни на кого не смотрел.

– Мо, – позвала его Эш. – Мо?

Она обхватила его личико ладонями и повернула к себе – так поворачивают зеркальце для макияжа.

– Вот так, – мягко сказала она. – Так лучше. Ты поужинал, милый?

– Не голодный, – ответил ей Мо.

– А ты хочешь попробовать что-нибудь из этого? У нас осталось немного паэльи…

Все напряженно ждали ответа. Улыбки выглядели натянутыми и принужденными, хотя все и пытались выглядеть дружелюбно.

– Нет, – буркнул он, а затем шарахнулся от сестры и убежал обратно в дом.

– Я лучше пойду за ним, – сказала Ларкин. – Буду сторожить братика! Всем спокойной ночи. Мам, пап, оставьте мне, пожалуйста, лимонного пирога. Можете принести его в комнату и просто оставить на комоде. Даже если это будет очень-очень поздно, все равно, приходите, – а затем она расцеловала родителей в щеки и, пританцовывая, вернулась в дом. Все молча проводили ее взглядом. Контраст между мальчиком-аутистом и очаровательной девочкой ненадолго поверг компанию в тишину.

– Они оба такие милые, – сказала, наконец, Жюль, потому что, в конце концов, хоть кто-нибудь должен был что-то сказать. И все тут же принялись ее поддерживать и соглашаться.

Паэлья, приготовленная невидимым поваром, была очень вкусной. Тарелки Жюль и мужчин за столом опустели – с них исчезло все до последней рисинки. Соки и масло смешались, в них плавала парочка пустых раковин из-под мидий. Но тарелки Эш и Шайлы остались почти нетронутыми – типичная женская черта, которая очень раздражала Жюль. Этим вечером за ужином, как и за многими другими ужинами, обсуждалась Всемирная паутина. Все рассказывали о сайтах, которые видели, и о проектах, которые были на слуху. Дункан разглагольствовал о каком-то финансовом сайте, в который вложился со своими партнерами, и теперь пытался заманить к ним Итана. Пока говорил, он ни разу не взглянул на Денниса и Жюль и не попытался разделить беседу с ними – даже из вежливости.

После того как Дункан, наконец, замолчал, Шайла рассказала им о своей подружке из Лос-Анджелеса – жене известного продюсера звукозаписи.

– У них с Робом такой прелестный домик в каньоне! И еще какое-то жилье в Провансе. Боже, я так им завидовала!

– О нет, не может быть, – сказала Эш.

– Правда завидовала. Однажды я приехала в Лос-Анджелес, а Хелена позвонила мне прямо в отель и пригласила к себе. Я приехала, и у меня случился шок – она стала такой толстухой! Мы не виделись несколько лет. Та «Грэмми» была так давно! Кажется, в том году победили Bee Gees. Я шучу, конечно же. Но времени и правда прошло немало. Так или иначе, она сказала, что почти не вылезает из постели и никуда не ходит. Ее ничего не радовало, и она уже всерьез задумывалась о суициде. Короче, она попала в больницу «Седарс-Синай» – что-то вроде спа, но с лекарствами. Они перепробовали целую кучу всего, но ей ничего не помогало. Она пробыла там несколько месяцев. Страховка это не покрывала, так что за все платил Роб. Они уже хотели испробовать на ней электрошок. Это даже не казалось им жестоким, скорее милосердным. А затем во время очередного обхода к ней подошел врач и сказал, что появился какой-то новый препарат, и скоро он пройдет клинические испытания в Калифорнийском университете. Но специалисты все еще спорили насчет него, потому что в нем совершенно по-новому использовался серотонин, и никто не знал, как он сработает. Они собирались провести исследование вслепую, но Роб сказал: «Ну хорошо, давайте включим ее в исследование, но вы же не можете гарантировать, что ей дадут лекарство, а не плацебо?» Даже он не мог на это повлиять. Но эти ученые повели себя предельно тактично. Ну, может, не предельно, потому что они все-таки впихнули в исследование Хелену, и мне показалось, что она заняла чье-то место. Но уже через месяц она почувствовала себя лучше. Как кукла, которую неожиданно превратили в человека. И это ее слова, не мои.

Быть не может, подумала Жюль.

– Но самое главное, – вставил Дункан, – что когда Роб увидел, как помогли его жене, он сделал этому центру самое крупное пожертвование в его истории. Теперь там есть корпус, названный в его честь. Я знаю, – продолжал он. – Когда проводят исследование вслепую, это значит, что оно действительно должно пройти вслепую, но, когда в нем принимает участие супруга одного из самых крупных потенциальных спонсоров, с их стороны разумно проследить за тем, чтобы ей не дали плацебо. Вы так не думаете?

Все немного посмеялись, а когда Жюль посмотрела на Денниса, то увидела, что ему все это не кажется таким уж интересным. Удивительно, почему? Он тоже мог бы записаться на это исследование. Его могли бы внести в список первых претендентов – из-за Роба и Хелены, Дункана и Шайлы, Итана и Эш. Из-за всех этих состоятельных людей, которых обсуждали за этим столом и которые сидели за ним. У него есть связи. Но она знала, что Деннис никогда не станет просить это лекарство. И никогда даже на секунду не задумается о том, что оно сможет ему помочь. А ведь оно могло бы. Как и в случае со многими вещами, тут важно знать нужных людей. Важно иметь за плечами чью-то поддержку, силу и влияние. Врачи в Лос-Анджелесе, или, по крайней мере, некоторые из них, обожали «Фигмена» Итана и его знаменитых друзей. Но, когда Жюль на следующий же день позвонила в Калифорнийский университет от имени Денниса, ей сказали, что новых пациентов они набирать не планируют. И тогда она позвонила Итану.

– Посмотрим, что я смогу сделать, – ответил ей он.

И вот, вскоре после этого, Деннис вылетел в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с доктором, который курировал исследование и сдать все анализы и тесты. На следующий день его включили в список участников исследования, и они с Жюль начали дружно надеяться на то, что он получит лекарство, а не плацебо. Мысль о том, что это лекарство может получить кто-то более сильный, была очень навязчивой и каким-то образом влияла на нервы. Но только на нервы Жюль, с Деннисом все было иначе. Он сказал, что в нем все как будто чуточку развернулось. И только после этого он понял, в какой тесной раковине жил все эти годы.

– Я как будто жил согнувшись, – сказал он Жюль.

До этого он думал, что депрессия иссушает его, но теперь он понял, что она еще и ломала его, сгибала самым неестественным образом. Все эти годы он был не просто депрессивным, но еще и очень нервным. Он приходил в себя – медленно, но верно. Жюль, которая по ходу работы сталкивалась с людьми на антидепрессантах, часто видела все эти изменения в своих пациентах, но никогда – в Деннисе.

– Просто мое забытье оказалось глубже, чем мы думали, – задумчиво и несколько заинтригованно говорил он. Однажды ночью Жюль проснулась и обнаружила его голову у себя на груди. Он целовал ее, и она чувствовала на своей коже его слезы.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

Ничего. Просто он проснулся – и все было хорошо. Он чувствовал, что снова хочет. Хочет ее. Хочет быть с ней.

До этого они довольно редко бывали близки, но теперь секс вернулся в их отношения – словно дар из прошлого, потерявшийся во времени. Поначалу он не очень верил в свои силы, и один раз скользнул в нее пальцами так резко, что она взвизгнула, как собака, которой наступили на хвост. Он перепугался, что сделал ей больно.

– Ох нет, нет… – забормотал он.

– Все в порядке, – тут же сказала она. – Просто… немного полегче. Касайся… мягче.

Были и другие проблемы. Ему понадобилось куда больше времени, чем раньше, и они уже начали подшучивать над тем, что он неизбежно натрет ей мозоль.

– Знаешь, что я хочу за это? Посуду, – сказала она как-то, когда они в очередной раз остывали после нового постдепрессионного секса.

– Что? А, это шутка? – спросил Деннис. – Точно шутка. Подожди… Я пока что не вижу связи. И что же ты хочешь?

– Жаровню, – улыбнулась она и уткнулась подбородком в его грудь.

К концу лета Деннис почувствовал, что окончательно пришел в норму – впервые, с тех пор, как отказался от лечения ингибиторами моноаминоксидазы в восемьдесят девятом. Никто не верил, что это продлится вечно, или, по крайней мере, долго. В конце августа Деннис вернулся к работе. Хоть работа в предыдущей ультразвуковой клинике и оставила на его карьере черную метку, он изо всех сил старался доказать, что его неподобающее поведение – например, когда он воскликнул «Господи!», увидев гигантскую печень пациентки, и разрыдался – было следствием депрессии, и что теперь он в полном порядке. Доктор Бразил во всем его поддерживал. Клиника в Чайна-тауне, с маленьким персоналом и в отчаянном положении решила нанять его с маленькой зарплатой и на полставки. А спустя несколько месяцев взяла в штат.

Вот так две семьи встретили конец десятилетия и начало нового тысячелетия. Они все побаивались, что все компьютеры в мире взбунтуются, как только новая эпоха вступит в силу. Обе пары, а также их дети, Джона и Роберт нервно и немного глупо затаили дыхание в новогоднюю ночь в доме на Чарлз-стрит, но ничего не произошло. Жюль почувствовала, как ее зависть потихоньку угасает. Это тоже была своего рода депрессия. Но теперь, когда она видела, как Деннис каждое утро одевается на работу, чувствовала, что вполне довольна своей жизнью.

Со временем с ними стали происходить небольшие, почти незаметные изменения. Эш, похоже, смирилась со смертью матери. Она стала реже видеть ее во сне, а если и видела, то эти сны не были такими мучительными. Она слегка подурнела, а Итан стал чуть менее уродлив. Деннис был рад снова вернуться к работе – кажется, новое место ему очень нравилось. Жюль изо всех сил старалась помогать той горстке клиентов, что у нее осталась, хотя они не особо работали над собой. Но когда она смотрела на Эш и Итана, частенько приходила к выводу, что и сама не очень-то поработала над собой и не сильно изменилась. Ее зависть замерла, и не последнюю роль в этом сыграло то, что Деннис излечился от депрессии. Однако она могла снова распуститься, даже если пока что свернулась бутончиком и затихла. И теперь, когда эта зависть не так сильно ее терзала, она попыталась понять ее природу. Даже взяла из библиотеки социальной службы книгу одного юнгианского аналитика, в которой тот пытался объяснить разницу между завистью и ревностью. Согласно учению Юнга, ревность – это «я хочу то, чего хочешь ты», в то время как зависть куда более разрушительна – «я хочу того, чего хочешь ты, но кроме того я хочу разрушить все то, что у тебя уже есть». Раньше ей хотелось отнять у Эш и Итана их райскую жизнь, чтобы воцарился баланс. Но теперь Жюль уже не хотела ничего разрушать. Не происходило ничего страшного, все было вполне приемлемо, и даже лучше.

Город вырос и стал намного чище. Всех бездомных выслали куда-то, и, хоть это было довольно странно, все признали, что так намного лучше, ведь теперь можно было пойти куда угодно и чувствовать себя при этом в безопасности. Найти доступное жилье было почти невозможно, и если бы Итан не дал им денег и не вписался с ними в ипотеку, они бы уехали, как и многие другие. Ларкин пошла учиться в Брерли – частную школу для девочек, в которую когда-то ходила и ее мать. Мо – в специализированную школу в Квинсе, которая стоила так дорого, что многие родители – но, конечно не Итан и Эш – вынуждены были подать на город в суд, чтобы им возместили траты на обучение. Рори ходила в местную среднюю школу, и пока что все было хорошо, но, когда начнется старшая школа, могут начаться и проблемы. «Просто она не очень хорошо справилась с тестами», – так Жюль сказала Эш. Но на самом деле Рори было плевать и на эти тесты, и на саму школу. Она хотела стать лесником, хоть родители и намекали ей на то, что для этого все равно нужно получить образование. Она действительно проводила много времени в лесу, но в основном, из-за Итана и Эш. Когда она бывала у них в гостях, в Катоне, частенько шаталась по лесу и махала палкой, а на ранчо в Колорадо постоянно уходила куда-то гулять. Она чувствовала себя счастливой, только когда на ней были болотные сапоги, сама она была насквозь промокшей и покрытой грязью, а обычная городская жизнь была где-то далеко – далеко.

Трагедия две тысячи первого – взрыв в башнях – близнецах, ненадолго уравняла всех американцев. Люди заговаривали друг с другом на улицах, и узнавали в других свой собственный страх и беззащитность. Жюль впервые за всю свою практику дала клиентам домашний телефон. Звонки сыпались один за другим, и она каждый раз брала трубку. Иногда телефон звонил ужасно не вовремя – перед сном, во время обеда, или глубокой ночью. И всегда чей-то голос говорил что-то вроде:

– Жюль? Это Дженис Кинг. Простите, что беспокою, но вы сказали, что я могу вам позвонить. Жюль, мне так страшно…

Жюль всякий раз поднималась с постели и уносила телефон в другую комнату, чтобы поговорить с клиентом наедине. Она тоже была напугана, но не впадала в панику. Из-за случившегося в ее обычной работе возникла пауза, но Жюль не могла позволить себе истерики, как это было в разгар борьбы со СПИДом. Вместо этого она бросила все силы на помощь клиентам, и старалась не позволять устраивать истерики и им. Сильвия Кляйн, женщина, чья дочь умерла от рака груди несколько лет назад, пребывала в полнейшем ужасе и никак не могла с ним совладать.

– А что если они еще раз на нас нападут, Жюль? – постоянно спрашивала она. – Вдруг это случится посреди ночи? Вдруг я проснусь, услышу все это, но не смогу взять себя в руки и просто начну кричать?

– Тогда звоните мне, – говорила в таких случаях Жюль. – Будем кричать вместе.

Сильвия Кляйн никогда не звонила ночью – она всегда звонила ранним утром. А в начале сентября, когда она посреди недели ехала в Нью-Джерси, чтобы повидаться с внуками, ее машина попала в пробку в тоннеле Холланда. Судя по радиосводкам, причиной пробки стала какая-то мирная полицейская акция. Однако машины не двигались, и Сильвия решила, что это – оно, и она вот-вот умрет. Тогда она снова сможет быть со своей любимой бедной дочерью Эллисон, но больше никогда не увидит ни внуков, ни мужа. Когда «Аль-Каида» приведет в действие свой детонатор, где бы он ни находился, какая-нибудь машина взорвется, а вместе с ней – и все машины вокруг, тоннель заполнится ядовитым газом, и она умрет прямо в своем «Ниссане Стэнзе». Но даже в таком положении, запертая в машине, как в ловушке, и вынужденная смиренно ожидать смерти, она не забыла позвонить Жюль.

Жюль в это время занималась на велотренажере, зажатом в углу рядом со шкафом Денниса в их спальне.

– Жюль! – выпалила Сильвия в трубку. – Мне кажется, я сейчас умру!

В последний раз Жюль слышала подобное от Денниса, когда они сидели в ресторане. У него тогда был очень тяжелый период. И сейчас она сказала Сильвии то же, что и ему тогда:

– Вы не умрете. Но все хорошо, я здесь, я не буду класть трубку и никуда не уйду.

И она действительно не стала вешать трубку. Они с Сильвией беседовали о совершенно отвлеченных вещах. Затем, по прошествии часа, когда все темы для разговора были исчерпаны, Жюль предложила Сильвии включить CD-проигрыватель.

– У вас есть какие-нибудь диски?

– Да, есть… правда, это диски Карен.

– Там есть песни Джули Эндрюс?

Жюль знала, что в детстве Карен очень нравилась Джули Эндрюс.

– Нет… не думаю. Хотя, погодите-ка, есть! Песня из «Моей прекрасной леди».

– Включайте! – подбодрила ее Жюль.

«Я могла бы танцевать всю ночь», – запела Джули Эндрюс.

Сильвия начала подпевать ей, и Жюль тоже. Трио их голосов звучало в машине, пока пробка не рассосалась и движение не возобновилось.

Несколько дней спустя, когда тот жуткий месяц уже близился к концу, Деннис и Жюль убирали со стола после ужина. Рори на тот момент было почти двенадцать, и она неторопливо раскатывала по квартире на скейте – делала что угодно, лишь бы не заниматься ненавистными уроками. Телевизор был включен, как и всегда в последнее время. По всем каналам показывали одни и те же жуткие дымящиеся кадры. По «Си-Эн-Эн» шло какое-то ток-шоу. Деннис задержался на нем на секунду, а затем переключил, но Жюль внезапно перехватила его и сказала:

– Подожди, назад!

Гостьей на ток-шоу была какая-то сорокалетняя блондинка. На ней было обтягивающее платье, а в ушах – сережки, похожие на грубые куски необработанного золота. Лицо у нее было жесткое, но в то же время пронизанное болью.

– Это она… – в шоке пробормотала Жюль.

– Кто? – удивленно переспросил Деннис, и тут на экране появился текст: Кэтрин Краузе, генеральный директор «Бейлис МакКолтер». Это была компания, потерявшая в тот день четыреста шестьдесят девять сотрудников. Двенадцатого сентября генеральный директор публично поклялся, что будет и дальше выплачивать зарплату и оплачивать медицинскую страховку семьям погибших. До этого Жюль только читала о ней, но никогда не видела.

– Кэти Киплинджер, – сказала Жюль. – Я не уверена, но, кажется, да. Боже, как же мне хочется позвонить Эш! – сказала она. – Но это будет очень странно. Лучше позвоню Джоне.

И как только он поднял трубку, она тут же выпалила:

– Включи «Си-Эн-Эн». Скажи, кажется мне или нет.

– Что-то случилось? – спросил Джона и включил телевизор. Там как раз шла реклама лекарства от эректильной дисфункции.

– Подожди немного.

Когда возобновилось ток-шоу, он молчал целых десять секунд, а потом тяжело выдохнул и сказал:

– Тебе кажется, что это она, да?

Жюль услышала на заднем плане голос Роберта:

– Кто – она?

– Да, – ответила Жюль.

– Мне тоже.

После этого Жюль и Джона разговаривали еще целый час. Кэти их потрясла – она как будто шагнула в их мир прямиком из портала, ведущего в другое время. В последний раз Жюль видела ее двадцать пять лет назад, в кофейне. Тогда Кэти была подростком и сгрызала ногти на руках до мяса. Теперь на ее ногтях был идеальный маникюр, а лицо было напряженным, но опять-таки очень печальным. Она неплохо научилась держаться на публике, тем более в такой момент, когда просто разваливалась на куски.

– Хотите сказать что-нибудь людям, которые вас осуждают? – спросил ведущий, наклонившись к ней так, словно хотел не то поцеловать, не то ударить ее.

– Хочу сказать, что я сдержу свое обещание.

– Но вдовы и вдовцы говорят, что вы этого не делаете. Их чеки не принимают, они потеряли медицинскую страховку – причем в самый тяжелый момент.

– Просто их деньги еще не пришли, – сказала Кэти. – Я подумала, что у нас получится задействовать отдел электронных продаж и сразу приступить к делу, что нас выручат наши собственные средства, но ничего не вышло. Послушайте, я просто прошу семьи пострадавших совсем немного потерпеть. Как вы знаете, сейчас мы как раз пытаемся организовать фонд помощи. Будем рады любым вложениям. Но что нам действительно нужно – так это чтобы все просто запаслись терпением. Я не останусь в стороне.

– Да, – сказал Джона. – Я читал об этом. Она сказала, что раздаст деньги, а потом просто заблокировала все выплаты.

– Но она говорит, что не виновата в этом, – сказала Жюль.

В студии раздался звонок. Ведущий принял его и мягко сказал:

– Пожалуйста, говорите.

А затем включил громкую связь.

– Мы поверили вам! – раздался чей-то хриплый и яростный женский голос. – Мы поверили в ваши россказни! Моя семья и так страдает, а теперь мы не можем получить честно заработанные моим мужем деньги! Вот как вы чтите память людей, которые трудились на вас?!

– Мы о вас позаботимся, – спокойно ответила ей Кэти. – Пожалуйста, просто дайте нам еще немного вре…

– Вы – лицемерка! Поверить не могу! Знаете что? Идите вы в жо…

Звонок оборвался.

Кэти Киплинджер выпрямила спину и застыла. Жюль и Деннис в своей квартире, и Джона в своей – тоже. Рори равнодушно проехала мимо, пробуя на своей доске какие-то новые трюки.

Жюль наблюдала за Кэти. Она сидела в телестудии, пригвожденная к своему крутящемуся стулу гневом семей убитых сотрудников. Иногда, впрочем, поступали звонки от сочувствующих адвокатов, которые немного смягчали обстановку, или от пугающе заботливой женщины-психотерапевта, которая решила, что лучший выход – просто перестать смотреть новости по вечерам. Кэти держалась, повторяя снова и снова свою просьбу потерпеть, но по прошествии часа она явно очень устала. На последних кадрах, которые пустили уже во время титров, она легонько высморкалась в платок и покачала головой.

Деннис выключил телевизор и пошел укладывать Рори спать.

– Ты еще тут? – спросил Джона.

– Да, – молвила в трубку Жюль.

– И что ты обо всем этом думаешь?

– Не хочу сейчас включать психотерапевта, – сказала Жюль, – но у меня сложилось такое впечатление, будто Кэти просто мстит за то, что когда-то сделали с ней. Как ей кажется.

– Поясни?

– Я о том, что ей кажется, будто никто не встал на ее сторону в той ситуации с Гудменом. Что всем было наплевать. Так что когда случилась беда, ей естественно захотелось побыть героиней. Вот только она не героиня. Денег все еще нет. И вот она поступает с этими людьми так же, как Гудмен поступил с ней. И мы тоже – по ее словам.

– Да, вот именно. Мы ее уничтожили.

– А ты думаешь, это так? – спросил Джона.

– Ох, не знаю, – мягко сказала Жюль.

– Ты вообще хоть иногда вспоминаешь о нем? О Гудмене? – внезапно спросил Джона.

– Я помню его сгоревший нос. Колени. И то, какие у него были большие ноги в сандалиях.

– Да, он был крутым крупным самцом, – сказал Джона. – Был. Он мне так нравился, но тогда я не мог с этим смириться. Я никому не мог признаться, что я – гей.

Я и себе с трудом мог в этом признаться. Хотя, видит бог, я всегда им был, – он помолчал немного. – Интересно, как у него дела сейчас? И где он? Я имею в виду… Кэти смогла обо всем забыть, а он сделал карьеру и состояние. В конце концов, я понятия не имею, какими талантами он обладает, кроме своего очевидного таланта просрать все на свете.

– Или соблазнить всех на свете, – слабым голосом добавила Жюль.

– Так как, по-твоему, что на самом деле произошло у них с Кэт?

– Джона, – опешила Жюль. Она понятия не имела, что сказать. Как так вышло, что он ни разу не спрашивал ее об этом напрямую за все годы дружбы?

– Мы только что пережили теракт и пытаемся держаться вместе. И вот ты спрашиваешь меня о Гудмене и Кэти? Именно сейчас?

Она попыталась увильнуть от его вопроса, но получилось не очень правдоподобно.

– Извини, – удивленно пробормотал Джона. – Ты никогда не думала об этом?

Жюль выдержала красноречивую паузу.

– Да, – наконец, сказала она. – Думала.

* * *

– Если бы в восемьдесят шестом году, после того, как мне поставили диагноз, кто-нибудь сказал, что в две тысячи втором я буду все еще жив, я бы спросил: что вы курили? – сказал Роберт Такахаси, стоя в окружении темного золота банкетной комнаты. Его слова встретили вежливым смехом и несколько зловещим жидким покашливанием, затерявшимся между столами.

– И опять-таки, если бы кто-то сказал мне, что в небоскребы, стоящие посреди Нью-Йорка, врежутся угнанные самолеты, я бы спросил то же самое.

Ранее тем же вечером, когда Роберт репетировал эту речь в лофте Джоны, тот сказал ему, что тема терроризма уже не так актуальна и попахивает стереотипами. Но Роберт настоял, что об этом нужно сказать.

– Теперь, спустя шестнадцать лет после того, как я узнал о своем диагнозе, понял, что благодаря ингибиторам протеазы и внимательному подходу, ВИЧ уже давно перестал быть смертельным приговором, – продолжал Роберт. – Я благодарен фонду правовой опеки «Лямбда» за то, что они подыскали мне отличную работу, где я и работал все эти годы – на удивление вполне живой. Это было ужасное, страшное для меня время, но теперь наступила новая эра, хотя я думаю, мы и ее можем назвать очень тревожной.

Я тоже чувствую эту тревогу. Но не только ее. Кроме нее меня переполняет надежда. И жизнь. Последнее – особенно.

После были аплодисменты, кофе и горы желатинового десерта с тремя ягодами. Никто не любил эти десерты, и есть особо не стал – просто вяло поковырял. Следующую речь произнес французский ретровиролог. Последней выступала миниатюрная монахиня-активистка. Она тянулась к слишком высоко поднятому микрофону и потрясала кулачком. Джона и Роберт, облаченные в дорогие черные костюмы, которые в прошлом часто служили им похоронными, сидели во главе стола. Все займы и кредиты «Доминики», сделанные на рубеже двадцатого века, окупились – ее высокие потолки и обшитые деревом стены прекрасно позволяли устраивать благотворительные вечера, вроде этого. Близился конец февраля, все зимние развлечения в городе свернули, потому что ни у кого уже не был ни сил, ни желания всем этим заниматься. Но организатор мероприятия сказал, что раз уж мы не сдались СПИДу, значит, не сдадимся и террористам.

Логика не вполне просматривалась, но прошло уже достаточно времени, чтобы всеобщий страх немного улегся. Чувство постоянного ожидания, что очередное здание обрушится на землю, или что на Таймс-сквер упадет бомба, сменился дерзостью и непокорностью. Эти же чувства царили и на сегодняшнем вечере. Пожилые мужчины танцевали вместе – прямо как парни из восьмидесятых, которые собирались в «Лаймлайт», «Криско-Диско», или под куполом «Сейнт», похожим на звездное небо. Со временем этих юношей стало намного меньше, но многие из них все еще держались за жизнь, а некоторые даже присутствовали на этом вечере, облаченные в строгие деловые костюмы.

В конце концов, Роберт Такахаси не умирал. По крайней мере, он так не думал. Он смог дожить до того момента, когда ингибиторы протеазы заменили зидовудин, и внезапно, к своему огромному удивлению, узнал, что с этой болезнью можно прожить очень долго. Никто из них не думал, что застанет нечто подобное. Они были уверены, что смерть будет только множиться и накапливаться, и это никогда не кончится. И все же даже теперь эта болезнь по-прежнему очень часто приводила к летальному исходу. Люди вели себя беспечно и неразумно, и были совершенно беззащитны перед ней. На других континентах эти лекарства все еще были недоступны. Мир умирал, и СПИД был тому виной, но надежда все еще оставалась. Смерть часто удавалось отбросить назад. Рейган давно сошел со сцены, и теперь был всего лишь растерянным стариком, который уже и не помнил, как поступал в то тяжелое время. Или, быть может, он помнил отдельные яркие моменты:

«Мистер Горбачев, снесите эту стену!»

Роберт строго следил за графиком лекарств, и они неплохо его поддерживали. Сегодня вечером, после того как получил награду Юджина Шарфстайна за активную политическую деятельность в юриспруденции, он остался в сияющем баре «Доминики», когда церемония и ужин подошли к концу. Вокруг шаталось немало парней, но юное поколение едва ли замечало Роберта и Джону. Для них они были стильными, но уже немолодыми мужчинами «за сорок», хотя это было и не так. Они были из другого поколения. Они оба много выпили. Вообще-то Роберт не должен был этого делать, но сегодня был особый случай. И он уже был крепко пьян, когда подтянул Джону к себе за ледово-синий галстук и сказал:

– Как же тебе идет этот костюм. Всегда тебе об этом говорю.

– Спасибо.

– Каждый день одевайся так на работу. Заключишь все свои сделки. Потому что все захотят тебя отым…

– На моей работе не принято так одеваться.

– Не знал. Ты же никогда ничего не рассказываешь о своей работе.

– Ты не спрашиваешь.

За все те годы, которые они провели вместе, Роберт всего однажды побывал в «Гейдж Системс» – в то время, когда эта робокомпания еще находилась в прежнем офисе. Роберт никогда не видел переполненную солнцем кабинку Джоны, где стоял его рабочий стол и висела пробковая доска, на которую Джона приколол их общее с Робертом фото, иллюстрацию самой большой в мире скульптуры из «Лего» и фотографию своей мамы с Питером, Полом и Мэри. Они пели на речной барже – казалось, это было миллион лет назад. Но, справедливости ради, думал Джона, он тоже всего раз был в офисе Роберта. Они – такие, какие есть. По вечерам каждый из них всегда занимался своим делом. Даже когда на Роберте из одежды были одни только боксеры, и он валялся в постели – все равно утыкался в свой «БлэкБерри» и без конца слал кому-то сообщения, а Джона работал над очередным дизайном за столом. А примерно три или четыре дня в неделю Роберт ночевал в своей квартире на Спринг-стрит.

– Что ж… ты и правда выглядишь неплохо, – сказал Роберт, опираясь на стойку, а затем наклонился и быстро поцеловал Джону. Тот слабо ответил на поцелуй. Роберт уловил явный привкус виски. Джона Бэй и в лучшие времена с трудом выражал свои эмоции. Роберт выпустил его галстук и откинулся на спинку стула. Выражение его лица говорило само за себя:

– Джона, нам нужно поговорить.

– Хорошо.

– Помнится, в самом начале мы заключили с тобой сделку.

Джона почувствовал, как напряглись его руки и икры.

– Не уверен, что понимаю, о чем ты, – осторожно сказал он.

– Ты не сможешь возиться со мной вечно. Все хорошо. Потому что, серьезно, я не смогу отплатить тебе тем же. Когда мне поставили этот диагноз, я четко осознал, что скоро умру. Пора подвести итог всему произошедшему. И тому, что происходит сейчас. Все было чудесно, правда…

– Но?

– Но теперь, как мне кажется, все по-другому, – Роберту было очень не по себе, но он заставил себя продолжать. – Я совсем не обязательно умру от СПИДа. И, честно говоря, Джона, я давно думаю о том, что хотел бы чего-то более полноценного.

– Полноценного? Что, черт возьми, это значит?

– Ты же понимаешь. Полный набор. Любовь. Секс. Все девять ярдов. Хочу кого-нибудь, кто целиком и полностью посвятит себя мне – и физически, и душевно.

– И где же ты собираешься искать этот «полный набор»?

Роберт опустил взгляд в свой стакан – именно так люди делают во время разрыва, а это, как ни страшно и ни странно, превращалось именно в него.

– Я уже нашел, – сказал он наконец.

– Нашел, – с болью повторил Джона.

– Да, – Роберт поднял взгляд и посмотрел ему прямо в глаза. – Мы встретились на собрании директоров три месяца назад. Он участвует в исследовании в Колумбии. Он – позитивный.

– Позитивный? – машинально отозвался Джона.

– ВИЧ-позитивный. Как я. Мы разговорились.

И… влюбились, Джона. Этого не должно было случиться, я понимаю. Но мы оба сразу почувствовали себя такими… свободными. Это было потрясающе. Не уверен, что наши с тобой отношения можно было назвать таковыми. Мы были несвободными. Мы оба.

– О, так ты хотел свободы? Искал свой Святой Грааль? И чем же он оказался в итоге? Возможностью трахаться без резинки?

– Дело не только в этом, – сказал Роберт. – Он знает, каково жить с этим.

– А я? Я не знаю?! Мы столько лет прожили вместе!

– Не вместе. Ты никогда не предлагал мне по-настоящему перебраться к тебе. Слушай, я получил награду Юджина Шарфстайна. Думаю, я заслужил немного честности. Ты всегда отгораживался от меня, Джона. Ты, а не я.

От того, что он постоянно повторял его имя, было только хуже. Словно это Роберт был милым, но далеким от всего этого человеком, и разговаривал с обреченным. В то время, как именно он был борцом, а Джона застрял между болезнью и здравием, и превратил это пространство в безвыходное чистилище.

– Хорошо, – сказал он наконец и попытался взять себя в руки. – Так чего именно ты хочешь? Прямо сейчас?

– Думаю, я просто хочу уйти, – сказал Роберт.

– Уйти? Что значит «уйти»? К нему? К этому «полному набору»?

Он хотел, чтобы это прозвучало иронично, но сейчас сарказм и ирония казались ему какими-то незрелыми и глупыми.

– Да.

Роберт взял Джону за руку. Его ладонь все еще была холодной после стакана, и едва ли это ледяное прикосновение могло кого-то поддержать. Джона хорошо запомнил последний отпечаток пальцев мужчины, который на тот момент уже покинул его и думал о ком-то другом. О грядущей ночи и о том, что последует за ней. Что он, наконец, сможет жить и чувствовать себя любимым. Что теперь он, наконец, свободен.

– Время, что мы провели вместе, было замечательным, – сказал ему напоследок Роберт. – Мы не были одиноки. Но теперь, похоже, пора последовать за ветром, так сказать, и узнать, куда он нас приведет.

* * *

Той ночью улицы нижнего Манхэттена напоминали аэродинамическую трубу. Галстук хлопал Джону по плечу. Он глубоко засунул руки в карманы пальто, машинально отмечая старую, загрубевшую ткань карманов, покрытые пылью монетки и давно отпевшие свое жетончики для метро с вырезанной на них пентаграммой. Джона пока не мог вернуться домой. Вместо этого он внезапно обнаружил, что стоит на пороге доме Эш и Итана, неподалеку от Чарлз-стрит. Понял, что звонит в звонок, отдающийся эхом в глубине дома. Камера системы безопасности пикнула, опустилась и уставилась на Джону, а затем из динамика донесся женский голос с ямайским акцентом:

– Да, кто это?

Это была Роза, их няня.

– Привет, Роза, – сказал он таким беспечным голосом, на какой только был способен. – Эш и Итан дома? Это Джона Бэй.

– Ой, подождите, пожалуйста, я включу… да, я вижу вас. Простите, Джона, но их нет. Они улетели на ранчо в Колорадо. Но завтра уже вернутся. У Итана назначено несколько встреч. Я могу вам чем-то помочь?

– Нет, – сказал он. – Все хорошо. Просто передайте им, пожалуйста, что я заходил.

– Подождите минутку, ладно?

– Ладно, – отозвался Джона. Он остался на крыльце, не вполне понимая, зачем его попросили подождать. А затем Роза открыла тяжелую дверь и пригласила его войти внутрь. В прихожей, залитой бледным светом неясного происхождения, няня вручила Джоне беспроводной телефон и проводила его в гостиную, в которой он еще ни разу не был. Там, все еще немного пьяный и охваченный горем, он опустился на сиреневый вельветовый диван под большой и вычурной картиной, на которой было изображено мороженное.

– Меня бросил Роберт, – сказал он Эш в трубку, и в его голосе дрогнуло подавленное рыдание.

– Он тебя бросил? – переспросила она. – Ты уверен? Может, вы просто поссорились?

– Мы не ссорились. Он нашел другого.

– Джона… я в шоке.

– Это «полный набор». Как выяснилось, я вел себя отчужденно.

– Но это не так! – возмутилась Эш. – Ты – самый любящий человек! Я не понимаю, что на него нашло!

Но, конечно же, она понимала, просто старалась быть вежливой.

– Когда я вернусь домой, буду целиком и полностью в твоем распоряжении, – сказала она. – Только, пожалуйста, не уходи никуда на ночь, останься у нас, хорошо? Роза и Эммануэль тебя устроят. Прости, что нас сейчас нет рядом, но вся команда «Зимней сказки» здесь, и у нас репетиции, и Итан тоже должен присутствовать. Утром позавтракаешь с Мо и Ларкин? Позавтракаешь? Можешь присмотреть за ними немного? Я терпеть не могу расставаться с Мо. Он плохо переносит перемены.

Джона переночевал в комнате для гостей на втором этаже. Она показалась ему такой же великолепной, как спальня Линкольна в Белом доме. Он смутно припоминал, что его мама снимала эту комнату на свой «Полароид» еще в то время, когда Джимми Картер был президентом (а еще он вспомнил, что Розалинн Картер очень любила песню «The Wind Will Carry Us Home» и плакала каждый раз, когда Сюзанна ее пела). Утром, когда он спал в залитой солнцем постели, кто-то постучал в дверь. Он проснулся и сел.

– Войдите.

Дети Эш и Итана заглянули в комнату. Джону поразило, как сильно они изменились с тех пор, как он видел их несколько месяцев назад. Ларкин была красивой, спокойной девочкой на пороге юности. Мо, бедное дитя, он был таким неуверенным в себе, и, казалось, даже стоял как-то неправильно. Он как будто все время пребывал в некоем замешательстве. И смотрел на Джону испытующим взглядом.

– Эй, ребята! – сказал Джона, усаживаясь поудобнее, и неожиданно почувствовал себя неловко. Он никогда не любил спать в одежде, но его прикрывало одеяло, и голым он был только до пояса – если не считать кожаной веревочки на шее, которую он носил, не снимая, с самого детства. Его волосы были все еще довольно длинными, но уже начали седеть, и он побоялся, что покажется детям зловещим и в то же время манерным цыганом. Джона всегда чувствовал, что с ним что-то не так, и неважно, как много мужчин или женщин «прохаживались» насчет его лица, вытянутого тела, того, какой дизайн он разрабатывал для робототехники на работе, или его «кротости» – слово, которое раздражающе часто используют, чтобы описать какого-нибудь скромного аутсайдера.

– Мама и папа сказали, что ты приехал, Джона, – сказала Ларкин. – Сказали, что ты с нами позавтракаешь. Мама сказала, что Эммануэль сделала вафли, ради которых и умереть не жалко.

– Я не хочу умирать, – протянул Мо, скривив рот. – И ты знаешь об этом!

– Я шучу, Мо, – сказала Ларкин, положив руку ему на плечо. – Помнишь, что такое шутка? – и добавила, глядя на Джону поверх головы Мо: – Он все на свете воспринимает буквально. Ох уж эти аутисты.

Джона оделся и пошел на звук детских голосов в прекрасно оборудованную детскую, этажом выше. Ларкин стояла у мольберта и рисовала довольно искусный пейзаж, очень похожий на ранчо в Колорадо. Мо лежал на ковре на животе, как маленький. Вокруг него было столько «Лего», что казалось, в Лего-вулкане случился взрыв и это – его рассыпавшаяся на куски, окаменевшая цветная лава. Джона в благоговении замер на пороге и просто наблюдал за ним. Когда-то очень давно он тоже любил «Лего», и то, что можно сотворить из его маленьких кусочков. В каком-то смысле именно «Лего» подтолкнул его идти учиться в Массачусетский технологический институт, и даже теперь он работал в «Гейдж Системс», потому что с раннего детства его интересовало, что соединяется, а что – нет.

– Что ты хочешь построить?

– Мусорный коготь, – буркнул мальчик, не поднимая головы.

– А как он работает? – спросил Джона, присел рядом с ним на пол и позволил Мо Фигмену продемонстрировать ему свое изобретение. И сразу же увидел, что мальчик глубоко понимает и чувствует механику. Джона спросил его о том, как функционирует мусорный коготь, а потом задал ему ряд вопросов, связанных с его использованием, формой, функциями, выносливостью и даже эстетикой. Мо поразил его своими знаниями, хотя, даже об этом он говорил очень угрюмо. Он любил «Лего», но вел он себя не как ребенок, а как маленький работяга, вроде тех, которые так вдохновили Итана на мультик и стали для него в итоге головной болью.

Позже, за столом во время завтрака, Джона почувствовала себя третьим ребенком Фигменов, а не мужчиной, которому восемь часов назад разбил сердце другой мужчина. Он сидел с детьми на солнечной кухне и любовался садом. Его каменная стена была так плотно увита виноградом, что выглядела, как изнанка гобелена. Ему до боли хотелось жить здесь, и чтобы у него были такие родители, как Эш и Итан, а не такие, как его мать, которая даже пальцем не пошевелила бы, чтобы уберечь его от унижения и боли. Сюзанна Бэй по-прежнему жила на ферме в Вермонте со своим мужем. Она играла на гитаре, исправно молилась, и все члены местной церковной унии просто души в ней не чаяли. Она часто заверяла Джону в том, что ей очень нравится эта жизнь и что она ни капли не жалеет, что променяла большой мир на этот, маленький. Ее почитали за талант – про себя Джона никогда не мог такого сказать.

– С тобой все в порядке? – неожиданно повернулась к нему Ларкин. Джона так удивился, что не сразу нашелся, что ответить.

– А что может быть не в порядке? – встрял Мо. – Он выглядит как прежде. Все как было, Ларкин.

– И снова ты все понимаешь слишком буквально, – сказала Ларкин. – Мо, помнишь, о чем мы говорили?

– Я не воспринимал ничего буквально!

– Со мной все хорошо, – улыбнулся Джона. – Но, если ты что-то заметила… пожалуй, мне немного грустно, вот и все.

– Грустно? Почему это? – нетерпеливо выпалил Мо. – Ты виделся с Робертом? Японцем – я зову его так.

– О, правда? Ох, что ж, он… больше не хочет быть моим спутником. И мне из-за этого довольно тяжело. Он сказал мне об этом прошлой ночью, так я и оказался здесь.

Разговор принимал странный оборот – почему он вообще обсуждает свои любовные дела и разрыв с двумя детьми? И все же в его словах проскальзывала некая фальшь – ведь на самом деле он сам никогда не был чьим-то спутником.

Ларкин устремила на брата особый, пристальный взгляд, который наверняка устремляла на него довольно часто.

– Мо, – сказала она. – Ты слышал, что сказал Джона? О том, что ему грустно?

– Да, слышал.

– Значит, что нужно ему ответить?

Мо в отчаянии заскользил взглядом по кухне, пытаясь вспомнить нужное слово, точно ученик, который пытается отыскать правильный ответ на стенах в классе.

– Я не знаю, – сказал он, опустив голову.

– Все в порядке, правда, – сказал Джона, сжав плечо мальчика – оно было деревянным, как спинка стула.

– Нет, знаешь, – мягко сказала Ларкин. Брат уставился на нее в ожидании, когда же до него, наконец, дойдет, и внезапно вспомнил.

– О, мне жаль! – воскликнул он.

– Тогда скажи это Джоне.

– Мне жаль, – повторил сын Итана натянутым от напряжения голосом, хотя самому Джоне совсем не пришлось напрягаться, чтобы почувствовать что-то в ответ.

14

В свои восемьдесят четыре Мэнни Вундерлих был полон сил, но почти совершенно слеп. Его жена Эди видела прекрасно, но бодрости ей не хватало. Но даже вдвоем они больше не могли исполнять хотя бы часть повседневных директорских обязанностей в летнем лагере, и оба это понимали. Возможно, им стоило остановиться еще несколько лет назад. Сезон две тысячи одиннадцатого года только что закончился. Пол Уилрайт, молодой человек, который последние несколько лет занимался всеми делами, выдохся, и клиентов стало сильно меньше. Вчера они уволили его, заверив, что ни в коем случае не хотят его обидеть, и что они просто ищут новый формат для «Лесного духа» на следующий год.

– Мэнни. Эди, – сказал им Пол. – Я все равно обижен, потому что я пытался заставить этот лагерь работать. Для вас. В каком-то смысле вы оба живете в прошлом, и это меня бесит. Детям двадцать первого века, знающим о современных технологиях, нужен совсем другой лагерь. Я понимаю, что вам тяжело это признать, но пока вы не наймете человека, который сможет сделать этот лагерь современным, дела будут идти все хуже и хуже, и вы потеряете столько денег, что вам вообще придется закрыться. Я мог бы сделать очень многое, если бы вы дали мне возможность.

– Какой-нибудь гейм-дизайн? – насмешливо спросил Мэнни. – Или еще что-нибудь в этом роде?

– Ну конечно, нам бы понадобился компьютерный класс, – сказал Пол, – но не только для рисования игр или проверки почты, хотя дети могли бы делать и это тоже. Родители любят их контролировать по сети. Не забывайте, что весь мир теперь компьютеризирован. Но все лето детям приходилось рисовать мультики от руки. Как это им поможет в реальной жизни?

– В реальной жизни? – оскорбилась Эди. – Скажи мне, Пол, насколько хорошо люди вроде Итана Фигмена справляются со своей жизнью? Как по мне, очень неплохо. Или даже лучше, чем неплохо? А?

– Эди, я, разумеется, знаю, что много лет назад Итан Фигмен приезжал в «Лесной дух». Он упоминал это во множестве интервью, и я уверен, что вы очень гордитесь своим питомцем, как любой гордился бы на вашем месте. Просто прекрасно, что он начал здесь, – Пол сделал паузу. – Кстати, почему вы не обратитесь к нему? Он наверняка отвалит кучу денег, если узнает, что у вас трудности. Они с женой могли бы приобрести долю в предприятии. Она же тоже сюда ездила? Они не здесь ли познакомились?

– Мы никогда его ни о чем не попросим, – сказала Эди, – это отвратительно. Мы руководствуемся чистыми побуждениями, Пол.

– И что вы будете делать со своей чистотой, если пойдете ко дну? Что у вас останется? Куча афиш от старых постановок «Траур к лицу Электре» с прыщавыми пятнадцатилетними девицами в главной роли?

– Это грубо, – сказал Мэнни.

– Тогда подумайте, как приспособиться к новому времени, – ответил Пол.

– Мы уже приспособились, – возразила Эди, – когда в восьмидесятых заговорили о мультикультурализме, мы приняли ответственное решение ввести в программу традиционные западноафриканские барабаны. И эта программа сохранилась до сих пор. Наш преподаватель по барабанам, Момолу, тоже с нами с тех времен. Между прочим, мы очень помогли ему с визой.

– Это прекрасно, а Момолу просто великолепен, – согласился Пол, – но мультикультурализм – это совсем просто. Конечно, вы встроили его в жизнь лагеря, и лагерь после этого стал совсем другим. Но мне кажется, что информационные технологии вам обоим будет гораздо труднее принять. Расисты и ксенофобы считают, что мультикультурализм – враг всей Америки, а вот вы полагаете технологии врагом искусства, а это ведь не так. Когда Итан Фигмен приезжал в лагерь… в середине семидесятых, так? Все мультфильмы рисовали от руки. Тогда нужно было уметь рисовать. Технология вообще не существовала. А теперь существует, и вы не можете делать вид, что это не так. У художников появилось множество невероятных цифровых инструментов. У композиторов тоже. Даже живописцы используют компьютер. И хореографы. Все писатели пользуются компьютером, покажите мне хотя бы одного, у которого компьютера нет. Если бы Генри Торо жил в этих лесах, он бы сначала убедился, что здесь есть Wi-Fi. Я пойму, если вы не захотите видеть здесь лично меня. Но и без меня вам придется менять многое. Не только закупить компьютеры, но и как-то… расшириться.

– Это как? – упавшим голосом спросил Мэнни. Лица своего мучителя он разглядеть не мог. Апокалиптические предсказания исходили от невнятной мужской фигуры, много трясущей головой.

– Ну, ламы, например. Я уже говорил, что можно было бы устраивать мастер-классы по уходу за ламами, такие сейчас во многих лагерях есть, и это очень популярно. Девочки любят ухаживать за ламами. Это довольно странные животные, не очень умные, но легко поддаются дрессировке.

– Спасибо за твой вклад, – сказал Мэнни.

– Ну и спорт, конечно. Не просто пинг-понг и фрисби время от времени. В одном творческом лагере есть даже команда по квиддичу, – он усмехнулся. – В наше время креативные подростки стали более разносторонними, чем раньше. Им нужно хорошее резюме. И, кстати говоря, вы могли бы вносить в их портфолио общественную деятельность.

– Это какую? – вскричала Эди, которая всегда была самой упрямой в семье Вундерлихов. – Они подмели свой вигвам? Сшили костюмы для «Медеи»? Помогали друг другу сворачивать косяк?

– Нет, – терпеливо ответил Пол. – я имею в виду серьезные вещи. И еще кое-что. Вам обязательно нужны страницы в социальных сетях. Я понимаю, что эта фраза ранит ваш слух, но положитесь на меня. Вам нужна, во-первых, группа в «Фейсбуке», а во-вторых, «Твиттер».

– «Твиттер», – Мэнни отмахнулся. – Ты вообще знаешь, что это такое? Термиты с микрофонами.

– Хватит, Пол, – сказала Эди, – мы тебя поняли. Мы благодарны за работу, которую ты проделал. Последний чек ждет тебя в офисе. Давай, тебе пора.

– И кто здесь грубит после этого? – пробормотал Пол, не злясь, впрочем, по-настоящему. Кивнув на прощание, он ушел, встряхивая головой.

– Термиты с микрофонами? – сказала Эди мужу. – Звучит не так плохо.

Позднее, когда вожатые и уборщики закончили все дневные дела – а заодно и дела на сезон, – а Мэнни и Эди торжественно попрощались со всеми, лагерь опустел. Мимо проскакал было олень, и вдруг остановился посреди лагеря, поворачивая голову влево и вправо, как будто спрашивая, куда же все подевались. Лагерь умер, как случалось каждое лето, когда все разъезжались по домам, но на этот раз печаль ощущалась в два раза сильнее. Старик со старухой стояли на вершине холма и смотрели вниз на свой дышащий на ладан лагерь. Маленькие жилые домики, простоявшие тут более полувека, и здания побольше, предназначенные для рисования и театральных постановок.

– Я не готова его продавать, – сказала Эди, – а ты?

Мэнни огляделся. Лагерь виделся ему зеленым и лохматым, а вигвамы походили на стога сена кисти Моне. Когда-то, когда его глаза были ясными, как горный ручей, они с женой вникали во все дела лагеря, близко знали каждого ребенка и каждого вожатого. Он не понимал, почему они с Эди вдруг оказались такими старыми, его это безмерно удивляло. Почему даже молодые, склонные к экспериментам творческие люди, которые были уверены, что им вообще не придется стареть, обнаруживали со временем, что жизненный опыт накапливается и накапливается, чем-то походя на плесень. Они оба были достаточно стары, чтобы послать ко всем чертям это место, но они пока не могли этого сделать.

– И я пока не хочу, – согласился он с женой, – не сейчас. Может быть, для начала мы найдем какого-нибудь парня, который бы действовал поаккуратнее Пола. Кого-нибудь, кто понимает наше видение лагеря и сможет все сделать именно так, как надо.

– И кто же это может быть? – поинтересовалась Эди. – Нам придется клонировать самих себя.

– Это вряд ли, – решил Мэнни. – Слишком уж технологично, – он положил руку на знакомое, покрытое коричневыми пятнами плечо жены, – за эти годы сюда приезжали тысячи подростков. Они полюбили лагерь всем сердцем. Мы хорошо их учили. А потом они выросли, и далеко не все они посвятили свою жизнь искусству. Не из всех получился Итан Фигмен. Или Эш Вулф. Или Фрэнсис Пэлл, скульптор по металлу… по огромным кучам металла.

– Или Жанна Честен, шекспировская актриса, – добавила Эди, – или Трой Мейсон, который танцевал с Элвином Эйли. Господи, что он вытворял на сцене все эти годы. Или близнецы ди Ланци из шестидесятых, со своей огромной… хреновиной. Как она называлась вообще?

– Синтезатор Муга.

– Да, точно. И некоторые из них все еще здесь. Или, может быть, ищут повод вернуться. Они все любили это место. И оно все еще живо, между прочим.

* * *

Несколько недель спустя Жюль Хэндлер-Бойд дремала в городском автобусе. Прошлой ночью они с Деннисом вернулись из Осуиго. Они отвозили Рори в университет штата – начинался третий курс. Училась она прилично и специализировалась на предмете, которого родители вообще не понимали. Емкость окружающей среды. Рори не была звездой вроде Ларкин Фигмен, но она безболезненно миновала детство, превратившись в сносную студентку и очень беспокойную в целом девушку, которая точно знала, что хочет постоянно быть в движении, хочет жить во всем мире сразу. В окружающей среде.

Дочь покинула их квартиру, когда поступила в университет, и сколько бы вокруг ни говорили, что из-за ужасного состояния экономики люди не могут уехать из родительского дома аж до двадцати шести, не планировала вернуться и не нуждалась в этом. Иногда она появлялась дома на каникулах, всегда с парой подружек, смешливых девчонок, любящих свежий воздух. Родители никогда не могли их понять. К пятидесяти двум годам Жюль и Деннис вступали в спокойный период жизни – начало тихого заката. «Стабиливокс» поддерживал Денниса в уравновешенном состоянии, хотя дозу иногда требовалось корректировать. Он полюбил работу в клинике, и теперь выписывал три разных журнала о сонографии. Он столько об этом узнал, что медсестры в клинике иногда звали его «доктором».

Они с Деннисом взяли напрокат машину, чтобы доехать до Онеонты. Их деловая дочь с темно-рыжими волосами и крупным, мягким лицом Денниса крепко обняла родителей, а потом одна из ее соседок, с которой они вместе жили в ветхом викторианском особняке поодаль от кампуса, высунулась слишком далеко из открытого окна третьего этажа и крикнула: «Рори, тащи сюда свою задницу». А теперь Жюль, прислонившись к стеклу, ехала в набитом автобусе по Бродвею в сторону офиса. Глаза у нее закрывались сами собой, пока она не заметила женщину напротив. Через минуту на нее уже смотрел весь автобус. Каждые несколько секунд она сильно била саму себя по лицу. Жюль смотрела на нее в ужасе. А потом женщина, сидевшая рядом, перехватила ее руку и зашептала что-то на ухо бедолаге. Выглядело это так, будто они просто разговаривают, и странная женщина кивала и улыбалась. А потом она высвободила руку и снова ударила себя по лицу, еще сильнее, чем раньше.

И вторая женщина снова мягко заговорила с ней. Они были очень похожи, как сестры. Может быть, они даже были близнецами, но со временем страдания изменили лицо одной из них, так что сходство стало совсем не таким разительным.

Жюль понимала, что должна немедленно отвернуться, что не отвести взгляд будет аморально, но обнаружила, что не в состоянии этого сделать. Поэтому она переключилась на ту сестру, которая говорила. Жюль смотрела на нее, и в лице женщины вдруг проглянули юные черты, и Жюль вдруг подумала: «А я же ее знаю». Это было что-то вроде прозрения. Она встала и уверенно сказала:

– Джейн!

Женщина посмотрела через проход и удивленно улыбнулась:

– Жюль!

Джейн Зелл, которая когда-то жила с Жюль в одном вигваме в «Лесном духе», тоже встала, и они обнялись. Жюль вдруг вспомнила ночной разговор в вигваме, когда Джейн призналась, что у нее есть сестра-близнец, которая страдает неврологическим расстройством и все время бьет себя без всякой причины.

– Это моя сестра Нина, – сказала Джейн, и Жюль кивнула.

Пока Жюль и Джейн разговаривали, Нина продолжала истязать себя. Но Джейн к этому привыкла и невозмутимо расспрашивала Жюль, что же произошло в ее жизни за минувшие тридцать с лишним лет.

– Я работаю в бостонском фонде, который дает гранты композиторам, – рассказала Джейн, – а мой муж Крейг играет на гобое. Я сама бросила музыку… я, конечно, играла хорошо, но недостаточно… но мне все равно надо быть рядом с людьми искусства. На выходные я приехала в Нью-Йорк на конференцию, а заодно и навестить Нину, – в пятьдесят два года лицо Джейн Зелл по-прежнему светилось. Как хорошо, что этот свет никуда не делся.

– А ты общаешься с кем-нибудь из «Лесного духа»? – спросила Жюль.

– С Нэнси Манджари. А вы с Эш до сих пор дружите?

– О да, – при этих словах ее переполнила гордость.

– С Итаном, конечно, вышло удивительно, – сказала Джейн. Нина вдруг ударила себя совсем уж страшно, и Джейн наклонилась, произнесла пару слов, а потом вернулась к беседе. – Представляешь, на кого я наткнулась в Бостоне на прошлой неделе? Мэнни и Эди.

– Неужели? Мы как-то совсем потерялись, – сказала Жюль. – Однажды, после свадьбы, мы с мужем навещали их, но потом уже не виделись. Когда моя дочь была подростком, я все хотела отправить ее в «Лесной дух», но в пятнадцать лет она решила поехать в какой-то эколагерь с выживанием в дикой природе. А дочь Эш летом всегда путешествовала вместе с родителями на другие континенты, помогая в школе Итана.

– Эди все та же, – сообщила Джейн, – серьезная такая, как и всегда. Мэнни почти ослеп, и это ужасно. Лагерь все еще работает, но они говорят, что дела плохи и ищут управляющего на следующее лето. Вообще-то они хотят разослать бышим клиентам письма с вопросом, не хочет ли кто стать директором лагеря. Ну, тем, чьи адреса у них сохранились.

Джейн Зелл с Ниной собирались выходить на следующей остановке, но до этого старые подруги успели еще обняться, а Нина треснула себя по лицу еще пару раз, а потом Жюль и весь автобус смотрели, как сестры выходят на Бродвей. Последние пару остановок Жюль проехала с закрытыми глазами, все равно по утренним пробкам автобус ехал медленно. Джейн разворошила старые воспоминания. Жюль сидела в вигваме, в театре, в столовой, где подавали зеленую лазанью и салат. На холме она слушала песни Сюзанны Бэй, в классе мультипликации ее целовал Итан Фигмен, в мужском вигваме № 3 она курила огромный косяк и смотрела на свешивающиеся с верхней койки покрытые золотистыми волосами ноги Гудмена Вулфа. В классе импровизаций она имитировала арабский акцент, а ночами спала в узкой кровати. И она была счастлива.

* * *

– Сегодня нам нужно кое-что обсудить, – сказала Жюль своей клиентке Дженис Клинг вечером в четверг. Почти месяц прошел со дня встречи с Джейн Зелл в автобусе, и все это время Жюль жила как будто в трансе, выполняя приказы, идущие от неведомого источника. С того мгновения, как она узнала, что у нее есть шанс вернуться в «Лесной дух», место, где жизнь открылась для нее, выплеснулась потоком, повергая ее на землю, свела с ума и изменила – с этого мгновения она действовала быстро. Должность директора в летнем лагере решила бы множество проблем. Как только эта идея пришла ей в голову, она рассказала об этом Деннису, и тот весело расхохотался, полагая, что она говорит не всерьез. Они обсуждали этот вопрос три дня, прежде чем она позвонила Мэнни и Эди. По истечении этих трех дней Деннис согласился обдумать эту перспективу.

Большинство желающих занять эту вакансию тоже были из числа сентиментальных выпускников лагеря. На собеседовании, проходившем в номере отеля, Вундерлихи показались ей невероятно старыми, но они были старыми всегда, даже в семьдесят четвертом году. Эди осталась такой же толстой и по-прежнему вела себя покровительственно, а Мэнни походил на всеобщего дедушку. Белые брови торчали вперед, как ветки, от которых приходится уворачиваться в лесу. В присутствии Вундерлихов у Жюль перехватывало дыхание. Знакомые голоса вспоминали разных людей из прошлого.

После воспоминаний, которые Деннис выслушивал вежливо, но явно очень скучая, что было неизбежно, они перешли к делу и обсудили, что именно включает в себя эта работа и что необходимо сделать. Собеседование продолжалось час и завершилось бурными объятиями с Вундерлихами. Это показалось ей хорошим знаком, но кто знает. Потом Жюль стала ждать. Через два дня раздался звонок с предложением работы. Она выслушала голосовую почту в офисе, в перерыве между клиентами. Эди сообщила: «Мы посмотрели всех, и вы двое лучшие. Сможете приехать в Белкнап весной?»

Жюль взвизгнула, но немедленно закрыла рот ладонью, вспомнив, что она уже впустила следующего клиента, который сидит теперь в приемной. Слушать, как вопит твой психотерапевт, не слишком полезно. Вечером Жюль и Деннис сообщили о своем согласии. Работа эта была такой же невнятной, как и все остальное, их нанимали только временно. В конце лета они с Вундерлихами должны были «оценить ситуацию» и посмотреть, подходят ли они друг другу. Деннис убедился, что его примут обратно в районную клинику в Чайна-тауне, если он по какой-то причине вынужден будет вернуться в город осенью. Клиника нуждалась в нем, поскольку у них не хватало персонала. Деннис знал очень много, и его ценили. А вот Жюль пришлось закрыть свою практику. Ни при каких обстоятельствах она не могла взять паузу с клиентами, и ей пришлось пообещать им помочь найти новых психотерапевтов, если они захотят. Хотя Вундерлихи предложили ей работу только на одно лето, Жюль ощущала странную уверенность в своем будущем.

Утром она начала рассказывать клиентам, что в апреле бросает практику и уезжает из Нью-Йорка. Она говорила, что следующие несколько месяцев уйдут на обсуждение результатов работы и поиски выхода, хоть найти выход и совершенно невозможно. Двое клиентов расплакались, включая Сильвию Кляйн, но Сильвия часто плакала, так что это не удивило Жюль. Дефектолог по имени Николь спросила, нельзя ли ей теперь пригласить Жюль на ужин и подружиться с ней, раз уж она больше не клиент. Жюль заколебалась и сказала, что очень тронута. Реакция большинства была похожей, внезапной и загадочной. Она хорошо знала этих людей, но они не знали ее.

К концу дня настала очередь Дженис Клинг, которая приходила к ней дважды в неделю уже много лет и относилась к сеансам с почти религиозным почтением, хотя качество ее жизни по большому счету не менялось. Дженис страдала от отсутствия в ее жизни интимных отношений, была одинока и ходила на свидания с мужчинами, которых называла неинтересными. Однако она была верна терапии и своей работе с Жюль. Сеансы были центральным событием ее недели, а может быть и жизни. Она с нетерпением ждала их и вела себя оживленнее, чем в любое другое время. Создавалось ощущение, что они с Жюль сидят вдвоем в уголке на шумной вечеринке и болтают.

– Весной я уезжаю из Нью-Йорка, – сказала ей Жюль. Внезапно она забеспокоилась за Дженис. Как она будет жить теперь? Справится ли? Город жесток к одиночкам старше определенного возраста, и одиночество может ранить. – Я закрываю свою практику.

– Вы далеко уедете? – спросила Дженис. – Вот, например, моя подруга Эллисон, у которой волчанка. Ее психотерапевт уехал в Райнбек, и она раз в неделю ездит туда на северном метро. Я бы тоже могла.

– Я больше не буду заниматься психотерапией.

– Вы заболели? – встревожилась Дженис.

– Нет, я здорова.

– Тогда в чем дело?

– Мне кажется, пришло время второго акта моей жизни.

– Я вас не понимаю.

– Я собираюсь работать директором летнего лагеря.

– Летнего лагеря? – в ужасе переспросила Дженис. – Вы все бросаете ради этого? А если у вас не получится? Если вы поймете, что не справляетесь?

– Ну, думаю, такая вероятность всегда существует, когда ты хочешь заняться чем-то новым, – ответила Жюль. На самом деле они с Деннисом тщательно обдумали эту возможность. Квартира была у них в собственности. Зарплата в сочетании с низкими расходами в Белкнапе позволит им возвращаться в свою квартиру по окончании лета и жить там до весны. А на остальную часть года они попытаются сдать ее в аренду. Ну а если они не справятся с работой – по собственному мнению или по мнению Вундерлихов – и им придется возвращаться домой, у них будет свой угол в Нью-Йорке. Но вот практику Жюль, пусть и совсем скромную, придется закрыть. Управлять летним лагерем – работа на весь год, независимо от того, где ты живешь. Им с Деннисом придется все время активно рекламировать «Лесной дух», искать перспективных подростков и заниматься регистрацией.

– Неужели вы правда это сделаете? – спросила Дженис. – Это как-то странно. И, не обижайтесь, пожалуйста, но управление летним лагерем не имеет ничего общего с психотерапией. Это совсем разные вещи. Вам так не кажется? Я не могу представить, как вы звоните в звонок или распеваете спиричуэлсы. Вам придется учиться?

– Я понимаю, что это очень неожиданная новость. И я уверена, что мне еще многое придется сделать.

Жюль видела боль в глазах Дженис, но она видела ее там всегда. Ей бы хотелось унять эту боль, но она никогда не могла этого сделать, не сможет и сейчас.

* * *

Вечером Жюль и Деннис лежали в постели без сна. Точнее, это Жюль встревоженно ворочалась, пока Деннис не спросил:

– Ты в порядке?

– Кто вообще так резко меняет жизнь в нашем возрасте? Да никто. Это бред.

– Значит, станем пионерами.

– Ага, поедем сразу в фургоне Конестога. Я позволила себе испортить жизнь своим клиентам.

– Тебе нужно жить собственной жизнью.

– Я даже не про отъезд. Скорее про то, что я оставалась с ними все эти годы. Я научилась жить с ними, я всегда интересовалась их жизнью и тем, что мешало им жить. Я буду скучать по ним. Я не хочу их бросать. Но на самом деле в качестве психотерапевта я ничуть не талантливее, чем в качестве актрисы. Это неестественно для меня, – она обдумала эту мысль, – наверное, в «Лесном духе» все было естественно. Там все было живое. Поэтому я возвращаюсь туда.

Она пыталась понять, как люди находят способ жить, при котором чувствуют себя живыми. Она вспоминала мать Джоны на ферме, окруженную юными девушками, которые любили ее даже после того, как ее обычная публика куда-то подевалась. Жюль пристроила голову на плечо Деннису и так бы и лежала, засыпая, если бы он вдруг не предложил встать и прогуляться или даже зайти в бар выпить.

– Надо же отметить, – сказал он.

– Мы никогда ничего не праздновали, – отметила она, – ну, кроме дней рождения.

И это действительно было так, потому что поводы отмечать у них случились редко. Нельзя же, в самом деле, устроить вечеринку, потому что твой друг подарил тебе сто тысяч долларов, или потому, что твой муж наконец-то вылечился от многолетней депрессии. Но эту новую фазу, возвращение в лучшее место на земле стоило отметить. Так что они залезли в корзину с бельем, вытащили оттуда одежду, сброшенную всего час назад, и устремились к лифту. Выйдя из дома, они двинулись на запад, и, пока они шли, улицы становились все оживленнее. В районе Девяностой улицы они нашли маленький бар «Роки», и там неожиданно оказалась толпа народу. Пара человек даже показалась знакомой, хотя Жюль не могла вспомнить почему. Они с Деннисом пили пиво в тесной красной кабинке.

– А это кто? – спросил он. – Мы их вроде бы знаем? Ну или во сне видели.

Это были мужчины средних лет или чуть старше, и на их расслабленных лицах иногда проступали резкие молодые черты. Говорили они со странным акцентом – восточноевропейским? Ирландским? Жюль никогда не умела их различать или имитировать.

– Не знаю, – ответила она.

– Погоди, – вдруг сказал Деннис, – я вспомнил. Это же швейцары из нашего квартала. Вот куда они ходят после работы.

Без шинелей и фуражек швейцары выглядели совсем по-другому, но это действительно были они, представители еще одной из множества городских субкультур.

– У нас никогда не было швейцара, – сказал Деннис, – и уже никогда не будет, но я этим доволен. То есть, – пояснил он, – мне нравится, как ты себя ведешь. Твоя импульсивность. Ты серьезно заставила нас это сделать.

Деннис, который никогда не бывал в лагере и только видел его мельком, уже несколько десятилетий охотно выслушивал рассказы о нем. Иногда ей казалось, что Деннис тоже туда ездил. Он знал три центральные, ключевые фигуры, и много слышал об остальных. Если бы на тему каникул его жены в «Лесном духе» проводили викторины, он бы отлично справился.

– Песочница Эдварда Олби, – без проблем ответил бы он. Или там: – Повариха Ида Штайнберг!

Он мог бы писать длинные подробные эссе о том, что значило это место для его жены тогда и потом, когда она вспоминала о нем. «Лесной дух» в ее памяти не умер бы никогда и не оставил бы ее, поэтому она решила уехать туда сама.

Эш, Итан и Джона впали в ужас, когда она рассказала им об этой работе.

– Ты серьезно снова будешь там жить? – спросил Итан. – Будешь там за все отвечать? Ходить в «Приют аниматора»? Кошмар какой.

– Вообще я бы предпочла, – сказала Эш, – чтобы ты осталась в городе, и мы могли бы встречаться, но я понимаю, что это несправедливо. Я знаю, что сама постоянно путешествую, и Итан тоже. Просто это так неожиданно для нас. Ты переедешь туда и займешься продвижением. Мы с удовольствием навестили бы тебя летом, но мы вряд ли будем на восточном побережье. У нас семинары по режиссуре в Напе, и Мо поедет с нами вместе с той чудесной девушкой, которую мы наняли присматривать за ним вне школы. А потом мы съездим к Ларкин в Прагу, где она учится по летней программе Йеля. А вот следующим летом обязательно. Ты уже решила, какие пьесы будешь ставить? Хотя бы думала об этом? «Дом Бернарды Альбы» все еще отлично выглядит, если хочешь знать мое мнение.

– Я обдумаю это предложение.

Жюль и Деннис прикончили пиво и вышли на улицу. Город – город, с жизнью в котором они кое-как справлялись, но отнюдь не покорили его, – жил своей жизнью даже в два часа ночи. Где-то поодаль кто-то колотил металлом о металл. Она взяла Денниса под руку и они пошли по неприметным улицам, хотя мысленно Жюль уже представляла себе озеро за спиной и горы впереди. Она населила этот пейзаж подростками и сотнями шмелей, жужжащих над дикими цветами. Выстроила кустарный, но неплохой театр, и класс анимации, и танцевальную студию, и кучу разных вигвамов из неструганого дерева. Добавила лам, потому что Вундерлихи заявили, что сейчас, по непонятной причине, в любом уважающем себя летнем лагере должны проводиться мастер-классы по уходу за ламами. Никто не любит бедных лам с их узкими мордами. И здесь, в этом зелено-золотом мире, среди гор, тропинок и деревьев, Жюль и Деннис двинутся дальше. Этот лес снова оживит ее.