15

В последний июньский день около девяти часов утра прибыла первая машина. Она медленно въехала через каменные ворота, которые за десятки лет неоднократно покрывались мхом.

– Простите, что так рано, – пропел мужчина, высунув голову из окна автомобиля, как только подъехал к главному зданию. – По девяносто пятой трассе доехали с ветерком.

Он был отцом кого-то из обитателей лагеря, но выглядел заметно моложе Денниса и Жюль. Задняя дверь автомобиля открылась, и с мрачным видом из него вышла девочка, на лице которой читалась мольба: «Заберите меня отсюда скорее». Что и сделали новые управляющие лагеря.

Вскоре потянулись целые вереницы машин с чемоданами на крышах и сваленными на задних сидениях подростковыми пожитками. Со всех уголков Новой Англии ползли похожие друг на друга автомобили. На лужайке постепенно вырастали горы виолончелей, фаготов, гитар с усилителями и сумок с танцевальной экипировкой. Съезжались креативные ребята, новое поколение, публика гораздо более разношерстная, чем их предшественники в далекие семидесятые. Когда Жюль школьницей сама бывала в лагере, здесь жили сплошь белые из богатых семей. А теперь она видела чернокожих подростков, индейцев, готов, девочку с одной ногой, девочку с пирсингом в носу. Как и в первый приезд сюда, Жюль ощущала себя чужой. Только на этот раз «своими» считались молодые, а «чужими» – старшее поколение. Схема простая и ясная.

Неужели она и впрямь постарела?

Относительно. Но признавать этот факт было не столько даже грустно, сколько странно. Пока этим летом не случилось ничего страшного, никто из ребят не потерялся, не пострадал от взрыва в печи для обжига, не умер (Жюль часто снилось, как она звонит родителям и сообщает печальную весть), так что не приходится беспокоиться о том, сколько времени минуло. Деннис расхаживал по территории с блокнотом, направляя каждого прибывшего в нужный вигвам. Никто из родителей не торопился уезжать. Они толпились на лужайке и в вигвамах, помогая своим чадам распаковать сумки и чемоданы. Одна мамаша задумчиво и с тоской в голосе произнесла: «Ах, вот знала бы я в юности об этом месте…» Уступая напоследок родителям, подростки с кислыми минами позировали для многочисленных снимков на память. Конечно, мамы и папы тут же выкладывали фотографии на «Фейсбук». Первый день тянулся долго, и когда солнце начало садиться, Жюль и Деннис наконец попросили юную барабанщицу встать на вершине холма и ударить в гонг, после чего Деннис бодро крикнул в мегафон:

– Родители, пора прощаться со своими детьми.

Родителей кое-как удалось выпроводить, и лагерь стал выглядеть, как положено. Не пустым, как весной, когда Жюль и Деннис только приехали сюда и заселились в дом Вундерлихов через дорогу, но и не переполненным представителями сразу двух поколений.

– А теперь, – прошептал Деннис на ухо Жюль, – начнем наши сантерийские ритуалы.

Управлять подростковым лагерем не так трудно, как детским, рассказали Жюль в интернете более опытные коллеги на форуме для директоров летних лагерей. Никто не тоскует по дому, никто не хулиганит. Вот секс и наркотики весьма вероятны, но втихаря, тут уж не уследишь. По большей части, думала Жюль, те подростки, которые приезжают сейчас в «Лесной дух», стремятся заниматься любимым видом искусства и общаться со своими единомышленниками. Однако в последние годы набор в лагерь еще немного сократился, и теперь несколько вигвамов пустуют. Минувшей зимой Вундерлихи отправляли Жюль и Денниса поработать у стендов на нескольких лагерных ярмарках. Эти уныло-помпезные мероприятия проходили в школьных спортзалах по всем окрестностям Нью-Йорка, в краях, где пересекаются три штата. Родители с детьми толпились возле других стендов, сулящих спортивный «экстрим» и «ежедневную круглосуточную футбольную феерию». Даже стенд лагеря для детей с диабетом, издевательски названного «Сахарным озером», привлекал больше клиентов, чем стенд «Лесного духа». При таком раскладе лагерь не мог просуществовать долго.

– Мне бы хотелось, – сказал Мэнни, как только Жюль и Деннис были приняты на работу, – чтобы вы вдохнули в лагерь новую жизнь. И дело тут не в дорогих компьютерах или спортивных командах – обойдемся и ламами. Главное – ваш энтузиазм и воспоминания, связанные с этим местом.

Заказывать сырые куриные бедра, брокколи и сверхтвердый тофу в промышленных масштабах – столь новое и необычное дело стало для них настоящим откровением. Отрадно было наблюдать и за реконструкцией театра, хотя само здание уже не казалось таким большим, как в былые времена. Выходя здесь на сцену в 1974 году, Жюль ощущала себя так, будто выступает на Бродвее, а сейчас эта площадка выглядит маленьким квадратиком с покрытием, испещренным остатками старой клейкой ленты. А взять вигвамы: как в них вообще кто-то умудрялся жить? За день до начала сезона Жюль зашла в третий мальчишеский вигвам и уселась на пол в том же уголке, где сидела в самый первый вечер, когда собралась их компания. Столько лет прошло – и теперь здесь только грязь, только удушливый мускусный запах. Она тут же встала и выбралась на свежий воздух. Видно, в юности можно было и без воздуха обходиться. Сами себе его создавали.

В день открытия лагерного сезона консультанты рассказали юным дарованиям, какие занятия можно посещать предстоящим летом. В холле консультант по музыке, крепкий парень по прозвищу Лука Ти, сел за рояль, и его коллеги запели песню собственного сочинения:

В итоге новые обитатели лагеря, похоже, раскачались, им уже не сиделось на месте, все дружно вскочили на ноги. Жюль и Деннис подошли к микрофону и сказали пару слов о том, какое замечательное лето предстоит.

– Когда-то я и сама ездила в этот лагерь, – начала было Жюль, но в ответ публика совсем расшумелась, и, повторив свои слова, она тут же поняла: этим ребятам глубоко наплевать, что она, женщина средних лет в свитере, накинутом поверх футболки, с такими же блеклыми, неясными чертами, как у их матерей, когда-то была на их месте. Им без разницы – может, они даже и не верят ей. Ведь если бы верили, обязательно задумались бы о том, что когда-нибудь тоже поблекнут и выдохнутся.

– Это будет потрясающее лето, – сказал Деннис, подойдя к микрофону. – Вот увидите.

Ему самому было в кайф находиться здесь, видеть то, о чем Жюль твердила все эти годы. Вдобавок пребывание здесь напоминало, как жесток большой город с его неподатливыми поверхностями, неутолимой жаждой денег, позволяющих хоть как-то держаться на плаву. Там не приживется человек задумчивый или медлительный. А здесь, в Белкнапе, они бесплатно жили в большом доме Вундерлихов и выполняли довольно простую работу, не требующую напряженных усилий.

Эш говорила, что завидует им, решившим жить проще, и, конечно, их решению вернуться в то место, которое они с Жюль когда-то любили. Мало кому выпадает такая возможность. Конечно, сказала Эш, Жюль и Деннису обязательно надо взяться за эту работу, пусть даже ради нее придется изменить и перестроить всю свою жизнь.

– Как только сядешь на этот поезд, – сказала Эш, имея в виду момент, когда они обратились к Вундерлихам и договорились о собеседовании, – так с него уже не сойдешь. Что же вам теперь, отказываться от предложения? Бесконечно жаль, что мы с Итаном не можем перебраться в лагерь вместе с вами.

Но это была ложь во имя дружбы. Эш снимала экспериментальную версию «Кошки на раскаленной крыше», в которой мужские роли стали женскими и наоборот, так что жуткую главную героиню теперь звали Большой Мамой. Предстояли и новые театральные проекты, которым не было конца. Она бы ни за что не бросила все это ради того, чтобы вернуться в «Лесной дух», однако понимала, почему Жюль смогла так поступить.

Из холла убрали стулья, наспех соорудили диджейский пульт, и по длинному залу разнеслась музыка. Для Жюль она была совершенно незнакомой. Жесткое пульсирующее техно с отдельными, почти случайными вкраплениями человеческого голоса. В роли диджея выступала пятнадцатилетняя бас-гитаристка Кит Кэмпбелл – мелкая, яркая, юркая, с короткими и колкими темными волосами, белесыми глазами и бледной кожей. Миниатюрно-стильная в своих приспущенных шортах и незашнурованных ботинках «милитари». Для нее это было первое лето в лагере, и остальные ребята, похоже, к ней тянулись. К концу вечера Кит окружили несколько подростков – две девушки, простоватая белая и эффектная чернокожая, два парня, один с подведенными глазами, а другой – эдакий самоуверенный мачо в надетой задом наперед бейсболке. Всей толпой они рванули на выход. Девчонки задорно толкались бедрами, ребята шагали, засунув руки в карманы. Типичная тусовка, в которую сбивается школьная мелюзга.

Жюль и Деннис пошли с фонарями через темную лужайку вслед за ребятами, которые кружили, петляли и шумели. Жюль жалела, что нельзя потихоньку уронить фонарик на землю и броситься вдогонку за ними. Не ко двору она в этой компании, вот и осталась с мужем, которому явно нравилось неспешно гулять вдвоем. Наконец впереди девочки повернули в одну сторону, а мальчики – в другую. Жюль гадала, не сообразит ли кое-кто из них встретиться попозже, хотя ей с Деннисом, как управляющим лагеря, полагалось не допускать такого. Не то чтобы здешняя обстановка так уж располагала к сексу – скорее, просто к завершению этапа детской неприкаянности, выходу из положения одинокого пилигрима в постели, в котором пребываешь до самой юности, когда внезапно одиночество становится невыносимым, и тебе внезапно начинает хотеться быть с кем-то вместе во все часы дня и ночи.

А вот и Деннис – он погасил фонарь и распахнул незапертую дверь дома Вундерлихов, где они жили с апреля, после того как Мэнни и Эди уехали в штат Мэн.

– К концу лета встретимся снова в обоюдно удобное время и обсудим наши дела, – сказала им Эди.

Вундерлихи оставили все свои вещи, и стены большого серого дома напоминали теперь о былых летних днях, да и о канувшей в небытие фолк-сцене Гринвич-Виллиджа. Обитателей лагеря никогда сюда не звали. Лишь приехав с Деннисом в апреле, Жюль впервые увидела этот дом изнутри.

– Разве ты не рада, что не придется ночевать в вигваме? – спросил Деннис, когда они в потемках вошли в коридор и зажгли верхний свет. – Ты выросла, и можешь теперь спать в настоящем доме.

– Да, слава богу, – сказала Жюль, лишь бы не спорить. В вигвам ей не хотелось, но и в доме тоже не нравилось. Покоя не давало внезапное осознание, что ночью здесь некуда пойти, если не хочешь просто бродить в темноте. В городе хотя бы есть возможность выбраться на ночную вылазку. Если не спится, можно найти какое-нибудь работающее всю ночь заведение, хотя Жюль ни разу в жизни этого не делала. Но теперь им с Деннисом придется провести в этом доме ближайшую ночь, целое лето, а то и годы, а то и всю оставшуюся жизнь. Ее разбирало любопытство: что происходит сейчас в вигвамах? Быть может, на этой неделе она вызовется сделать обход перед отбоем, хотя этим почти всегда занимаются вожатые.

В спальне наверху Деннис улегся на высокую старую кровать с той стороны, которую он застолбил себе еще в апреле. Раньше на этой стороне явно спал Мэнни – когда они въехали, на его ночном столике еще лежали кое-какие мужские принадлежности: кусачки для ногтей, спортивный крем для ног.

– Ну что? – спросил Деннис, когда Жюль забралась в постель и выключила свет. – Неплохое начало, правда?

– Да. Именно так мы будем всем рассказывать: «Начиналось неплохо». А потом вляпаемся в ужасную историю.

– Взорвется печь для обжига, – сказал Деннис.

– Или кто-нибудь отравится брюссельской капустой.

– А ведь эта капуста выглядела такой безобидной, – подхватил Деннис. – Ничего не подозревающие дети набрали полные тарелки. Если бы только мы знали!

Они сдержанно посмеялись, как будто могли исключить возможность того, что и впрямь что-то пойдет очень сильно не так. Что бы ни случилось, расхлебывать теперь придется им. Мэнни и Эди кратко проинструктировали их, как руководить лагерем. И хотя хлопот и предпосылок к чрезвычайным происшествиям хоть отбавляй, почти всю черную работу можно перекладывать на вожатых, которые с огромным энтузиазмом трудятся за гроши, приехав сюда из разных уголков Америки и почему-то из Австралии. Американские летние лагеря регулярно пополняются австралийскими вожатыми.

Жюль взяла мужа за плечи и повернула к себе, сознавая, что сейчас ей не нужен именно Деннис, но в семейной жизни ты вправе воспользоваться супругом таким образом. Ей хотелось двигаться и забываться. Хотелось секса, ведь у нее он может быть, в отличие от ребят по другую сторону дороги, которым приходится каждую ночь спать порознь, хотя тела их уже изготовились в напряженном предвкушении, пока на дворе кружат с пляшущими огоньками фонарей вожатые. Деннис приподнялся на локтях и наклонил голову к жене. В последние месяцы его черные волосы подернулись сединой, а тело, всегда такое волосатое, стало походить на лесную почву, сплошь усеянную серебристыми сосновыми иголками и палой листвой. В таком возрасте это приемлемо. Жюль вспомнила мать, одиноко засыпающую в своем доме в Хеквилле. Она оставалась одна и в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят, и теперь, когда ей за семьдесят! Все эти десятилетия ей было одиноко и больно, точь-в-точь как подросткам через дорогу, но без всякой надежды на то, что все это растворится в блаженстве неистового совокупления. Почему же мать никогда ни с кем не встречалась? Как ей жилось без секса и любви? Секс может быть любовью, а может, как сейчас, служить отличным развлечением.

Рот Денниса приоткрывался, голова запрокидывалась, и он тискал широкой ладонью грудь Жюль, которая принимала естественное положение, как только он ее отпускал. Когда-то давно Изадора Топфельдт утверждала, что Деннис «незатейлив», и хотя дело обстояло не совсем так, ближе к истине было то, что он, в отличие от Жюль, никогда не считал себя вправе претендовать на многое. Он поехал с ней в лагерь, потому что она этого захотела, а его убедила, что это может сработать. Ей необходимо вернуться сюда, говорила она. Это восполнит многие нереализованные потребности. А сейчас, сжимая ее грудь и поглаживая руку, Деннис спросил: «Ты счастлива?» Он хотел, чтобы его периодически завидующая другим жена наконец стала счастливой. Счастливой и заводной. Он коснулся ее лица и развернул ее от себя, чтобы она легла на свою сторону кровати. Лицо Жюль чуть ли не залилось краской, когда перед ней оказался сделанный из тикового дерева ночной столик Эди Вундерлих, на котором в рамке стояла очень старая, очень давняя фотография юноши и девушки богемного вида. Ее глаза встретились с понимающим взглядом девятнадцатилетней Эди, которая, похоже, улыбалась в знак одобрения. За спиной Жюль Деннис принял удобное положение и, бормоча невнятные слова благодарности, без долгих прелюдий начал входить в нее. Ее смутил собственный мгновенный отклик, как будто один из подростков, живущих в лагере, пробрался в дом и прямо сейчас, стоя в дверном проеме темной комнаты, наблюдает за невероятными плотскими утехами, которым предаются два человека за пятьдесят. Живые мертвецы. В любой момент нескладный подросток может тихонько сказать: «Э-э, простите. Жюль? Деннис? Там у одного мальчика в моем вигваме кровь из носа хлещет».

Но обитатели лагеря находились на другой стороне дороги, вовсе не собираясь пересекать ее. Случись что, позвонит вожатый. Массивный красный телефон Вундерлихов стоит наготове на ночном столике Денниса. За восемь недель однажды ночью он обязательно зазвонит. Мэнни и Эди предупреждали, что телефон всегда звонит хоть раз за лето. А иногда и несколько раз, и порой по серьезным поводам. Но в первую ночь никто не собирался трезвонить. Жюль и Деннис были одни в скрипящей деревянной кровати. Казалось, секс между этими людьми среднего возраста – не совсем Вундерлихами, но и далеко не подростками – возможен только с целью получить удовольствие или забыться. Жюль знала, что Денниса возбуждает мысль о том, что она счастлива, что своим нынешним состоянием она довольна, считает его приемлемым и правильным.

– Твоя очередь, – сказал он, уткнувшись ей в шею, когда его сердце вернулось к нормальному ритму.

– Нет, все хорошо.

– Правда? Как замечательно, – сказал Деннис. – А можно и продолжить. Мне бы хотелось.

– Нам рано вставать, – ответила Жюль и выскользнула из объятий, поцеловав его руку, прежде чем отпустить.

Наутро, когда она проснулась, Деннис уже приготовился объявить начало дня, начинавшегося с музыкальной побудки – симфонии «Сюрприз» Гайдна, – по традиции, которую Вундерлихи поддерживали десятилетиями. Жюль оделась и вышла из дома, осмотрела другую сторону дороги и лужайку, а затем двинулась на запах свежеприготовленного завтрака. Столовая потихоньку наполнялась людьми. Еле живые подростки несли свои тарелки к кастрюлям с овсянкой и стеклянным контейнерам с мюсли. Девочки интересовались, где можно раздобыть соевое молоко. «Латте, – драматично прошептал один мальчик. – Латте». Никто еще не проснулся до конца. Убедившись, что все кухонные работники на месте и всего хватает, Жюль подсела за стол к группе серьезных девушек-танцовщиц.

– Как у вас дела? – спросила она.

– Меня покусали, – откликнулась Ноэль Бенедек из Чеви-Чейза, штат Мэриленд, показывая руку, усеянную похожими на розовые пуговки укусами насекомых.

– Может быть, у тебя сетка порвалась, – сказала Жюль. – Я пошлю кого-нибудь проверить.

– Мой папа сказал, что здесь нет никаких требований, – сказала Элинор. – Это правда? Можно не ходить на уроки плавания, например?

– Никаких требований. Просто занимайтесь тем, что вам интересно. Запись в десять часов утра. Отметьте в каждом временном интервале три варианта, которые вам больше нравятся.

Все довольно закивали. Жюль заметила, что почти никто из них не ест много, у всех на тарелках чисто символические порции. Наверное, она наткнулась на гнездышко пищевых расстройств. Танцовщицы – не удивительно.

– Ну как, еще счастлива? – спросил Деннис жену на второй неделе, прогуливаясь с ней среди деревьев. Они прошли мимо домика, где занимались мультипликацией. Там горел свет. Несколько ребят работали после урока. Они стояли вокруг стола вместе с инструктором, молодой женщиной по имени Прити Гопал, нынешней версией старого Мо Темплтона.

– Я просто успокоилась, поняв, что с этой работой можно справиться, – сказала Жюль. – Я очень боялась, что у нас не получится. Что потребуется слишком много знаний и опыта, и нам эта задача окажется не по плечу.

– Мы очень компетентны, – возразил Деннис.

– Высокая оценка, – сказала Жюль.

Они продолжили свой путь через лес к задним воротам. Была половина пятого, время дня, когда лагерь затихал: ребята принимали душ, осваивали инструменты, валялись на траве или заканчивали проекты, которые еще не успели сдать. Жюль и Деннис прошли полмили по склону к дороге, ведущей в город. Белкнап почти не изменился с семидесятых годов, за редкими исключениями. Приехав сюда весной, они в первый же день расстроились, узнав, что пекарня, в которой делали черничные пироги, закрылась много лет назад, а на ее месте открыли магазин сотовых телефонов. Но универмаг все еще работал, как и психиатрическая клиника Лэнгтона Халла. Деннис не бывал в ней с тех пор, как впервые расклеился в колледже. А уже после того, как депрессия вернулась после отказа от ИМАО, он все-таки поправился и годами держался в норме. Опасности рецидива не было, но, проходя мимо небольшого белого знака со стрелкой, указывающей путь к больнице, супруги сделали вид, будто ни знака, ни клиники нет, а если и есть, то к ним это не имеет никакого отношения.

На Главной улице Деннис купил себе и жене кофе со льдом, и они присели на скамью. Внезапно зазвонил его телефон, и Деннис вполголоса с кем-то переговорил.

– Нас вызывают, – сказал он. – Генератор вышел из строя, и никто не знает, что с ним делать.

– А ты знаешь?

– Мэнни и Эди оставили нам свою телефонную книгу. Найдем, кому надо позвонить. Но нельзя просто оставить лагерь без электричества, пока мы сидим здесь, пьем кофе и думаем о жизни.

Они встали и медленно пошли в ту сторону, откуда только что пришли. На обратном пути в лагерь в сумерках сгущались похожие на грибы-дождевики рои насекомых, слышались по меньшей мере две скрипки – кто-то устроил короткую репетицию перед ужином, а где-то еще на территории лагеря барабанщик исполнял длинное мощное соло.

Отныне каждый день таил в себе мелкие или большие сюрпризы, проблемы, поломки, вспыхивающие порой споры между консультантами и подростками. Оказалось, что Ноэль Бенедек, та самая девочка с комариными укусами на руках, страдает сильной булимией, и несколько ночей ей пришлось провести в изоляторе. Разошлась молва, что она очень талантливая танцовщица, репетирует с необыкновенным усердием, пока с ног не свалится. Через дорогу до большого дома докатились слухи, что Ноэль воспылала страстью к консультанту Гаю, отвечающему за театральный реквизит. Деннис сел поговорить с Гаем, румяным и простодушным студентом из Аделаиды с пиратскими серьгами в ушах, и убедился, что парень никоим образом не поощряет этого увлечения, не отвечает взаимностью и виду не подает ни перед Ноэль, ни перед другими обитателями лагеря.

Иногда Жюль заходила в четвертый женский вигвам в надежде застать там Ноэль. Жюль на несколько минут присаживалась на кровать, хотя и знала, что одним своим появлением наверняка прервет любой содержательный разговор.

– Как успехи? – спросила Жюль у всей компании, живущей в вигваме.

Девочки рассказали, в каких пьесах они участвуют и какие гончарные изделия лепят. Кит, популярная девочка, похожая на мальчика, показала крошечную татуировку в виде суриката на лодыжке, которую сделала перед самым летом. Ноэль раздражала настойчивость медсестры, требующей ежедневно поглощать гораздо больше калорий, иначе придется покинуть лагерь.

– Я не могу уехать, – сказала Ноэль. – Я не хочу домой. Вот побыла здесь, увидела, как все это выглядит, и теперь просто невозможно отсюда уехать. Вы хотя бы знаете, что это за место, где я живу? Чеви-Чейз в Мэриленде?

– Нет. Расскажи.

– Там все очень консервативны, – говорила Ноэль. – В их представлении экспериментальная музыка – это когда «Moondance» а капелла хором поют. Даже не верится, что приходится там жить. Неужели из всех городов мира моим родителям позарез надо было поселиться именно в этом?

– Да, сейчас кажется, что это будет тянуться вечность, – сказала Жюль. – Но в будущем, много лет спустя, оглядываясь назад, ты поймешь, как быстро пролетело время.

– Сейчас мне от этого мало проку, – возразила Ноэль. Водрузив ногу на кровать, она разглядывала пальцы, где на каждом ноготке были тщательно прорисованы черепки с костями.

– Полагаю, нет, – сказала Жюль.

– Вы же не собираетесь отправить меня обратно, Жюль, правда?

– Вообще никогда?

– Точно не до конца лета. Мне тут очень нравится. Если бы этот лагерь был парнем или девушкой, я бы женилась. Может быть, когда-нибудь разрешат вступать в браки с местами. Если так случится, моим избранником будет этот лагерь.

– Ноэль, помолчи, – сказала Кит, лежа на животе на верхней койке и свесив вниз голую руку. – Я как будто провалилась в кроличью нору. Ты постоянно болтаешь, а я не могу ни почитать, ни поспать.

– Я болтаю, потому что хочу, чтобы Жюль поняла: нельзя отсылать меня домой. Эта медсестра ни хрена не знает о потреблении калорий. Я гораздо больше нее знаю.

– Ну, – сказала Жюль, – сегодня на ужин у нас будет вкуснейшая лазанья, и, надеюсь, ты ее попробуешь.

Ноэль скорчила рожу, явно давая понять, что никогда никакой лазаньи в рот не возьмет.

– Я съем за тебя твою порцию, – сказала Кит.

В вигвам зашла третья девочка, волоча за собой литавры.

– И куда же мы поставим эту махину? – спросила Кит.

И девочки дружно погрузились в дискуссию о музыкальных инструментах и о том, где их надо хранить в лагере.

Ворвалась еще какая-то особа, завернутая в полотенце, сразу после душа, и закричала на весь вигвам, не заметив, что здесь находится Жюль: «Кондиционер для волос по консистенции точно такой же, как сперма!» Девочки тотчас умолкли, а затем в ужасе расхохотались. Жюль воспользовалась моментом, чтобы покинуть их.

Она была и нужна им, и не нужна. У них образовалось собственное общество, и Жюль была тронута и встревожена, видя, как оно возникает. Ее поражало, с какой легкостью эти подростки просят то, что им нужно. Они часто обращались к Деннису или Жюль; она могла прогуливаться в одиночестве, слушая концерт, доносящийся из пристройки, где занимались музыканты, или просто размышляя о чем-то своем, как вдруг за ее спиной раздавался голос: «Жюль?» Или скорее: «Жюль!» А дальше: «В верхнем женском туалете засорился унитаз. Наверное, опять супертампоны, и никто не может найти вантуз».

Они не сомневались, что их забитые трубы точно так же интересны ей, как и их творения; ей же положено интересоваться, заботиться, быть начеку. Испытывали ли Вундерлихи какие-то особые чувства, находясь здесь все эти десятилетия, или просто признавали роль искусства и свою обязанность следить за трубами? Жюль жалела, что не может спросить, но не хотела беспокоить их в штате Мэн, где, как сообщалось в присланной на днях открытке, они «собирают моллюсков» и «бездельничают». Все заботы о лагере они возложили на Жюль и Денниса и теперь не стремятся в это вникать.

До Жюль стало доходить, что эта работа, наверное, никогда и не была особо творческой. Никогда. Ей не довелось спросить у Вундерлихов: «Считали ли вы, руководя лагерем, что это и есть реализация вашего творческого потенциала?» Ее слегка раздражало, что они не отвели их с Деннисом в сторонку и не сказали: «Вы хоть понимаете, что немаловажная часть вашей работы – следить за тем, чтобы крупные заказы продуктов с ферм Грили доставлялись вовремя? Такое дело нельзя доверить кухонному персоналу». Но даже если бы Мэнни и Эди предупредили, Жюль все равно была бы уверена, что эта работа стоит жертв, а иногда так и было. В театре, где Жюль смотрела пьесу «Марат/Сад» в новой постановке, она была увлечена, восхищена. Деннис вроде бы чувствовал такие моменты и в полумраке держал ее за руку. Жюль все время мысленно возвращалась в это место, хоть и не знала, что вернется наяву, что когда она доберется сюда, лагерь окажется таким похожим на то, каким он усилиями Вундерлихов был раньше. Как будто Мэнни и Эди опекали искусство, сохраняли прошлое, которое, если его не беречь, будет забыто, как потерянная цивилизация.

Так вот в чем дело: Вундерлихи были защитниками, а не художниками. А Жюль хотела быть художником. В этом разница, и она ощущалась здесь и сейчас, в темном зале театра, где Жюль сидела на одной из жестких деревянных скамей среди своих подопечных и воспитателей, наблюдая за энергичной Кит Кэмпбелл на сцене, пятнадцатилетней девочкой, которая в повседневной жизни панковала в ботинках «милитари» и спущенных шортах, а на подмостках представала королевой в рулоне ткани, скроенной в мантию специально для нее. Зрители перешептывались: далеко пойдет, станет знаменитой, станет великой. Но опять же кто вообще хоть что-нибудь знает о раннем таланте и о том, что с ним может случиться?

Когда пьеса закончилась, включили свет, и теперь Деннису или Жюль полагалось подняться на сцену и сделать ряд скучных объявлений. Зрители едва ли успели в полной мере оценить странную красоту пьесы и актерское мастерство Кит, а руководителям лагеря уже пора вмешиваться и разрушать атмосферу мгновения. «Хочешь это сделать?» – спросил Деннис, но Жюль покачала головой. Вместо этого она пошла к дверям и дальше на воздух, в ночь, отправляясь в одиночестве на лужайку, пока муж взбирался на сцену и всем напоминал, что грызть орешки в лагере запрещено.

16

Название «Семинары мастерства» Итан Фигмен придумал в момент отчаяния. Он прекрасно понимал, насколько претенциозно оно звучит. Однако три года назад, когда он запускал этот проект, его обязали немедленно придумать название, и оно понравилось большинству членов совета директоров, поэтому Итан покорно махнул рукой в знак согласия. После этого вывески с названием, напечатанным готическим шрифтом, появились повсюду на курорте Страттер-Оук и в конференц-центре в Напе. На неделю «Семинары» захватили весь курорт. За всю историю Страттер-Оука здесь никогда не было одновременно сосредоточено столько высокопоставленных персон. В первые дни на организационных собраниях совет директоров пребывал в легком шоке, выкрикивая имена, задавая все более высокую и, казалось бы, недостижимую планку, а в итоге к полуночи даже назначил двух покойных, которых сгоряча добавили в список.

Сейчас Итан стоял в широком коридоре перед главной столовой курорта, где уже собрались участники. Они держали в руках роскошные буклеты со списком мероприятий и тайком поглядывали то на Итана, то на Уика Мэлларда, многоопытного политика и астронавта, который стоял лицом к стене и тихо разговаривал по телефону. Неподалеку от группы через наушники переговаривались два помощника, сами похожие на астронавтов. Все присутствующие были при деньгах. Поскольку собранные средства перечислялись в «Фонд борьбы с детским трудом», Итан оправдал столь глубокое погружение в мир богачей. Пока он шел по шикарному широкому коридору, а сзади семенила его помощница Кейтлин Додж, несколько участников собрания робко помахали ему рукой, еще кое-кто пытался завести с ним разговор, но Итан продолжал идти не останавливаясь.

– Мистер Фигмен, – обратился к нему маленький мальчик, стоящий рядом с родителями, которые, несомненно, заплатили полную стоимость, чтобы их девятилетний сын посещал лекции. Родители легонько подтолкнули ребенка, и он преградил Итану путь. Мальчик стоял с опущенной головой, будто ему стыдно за откровенную назойливость родителей.

– Можешь сказать ему, – шепнула мать. – Давай.

– Нет, не стоит, – возразил мальчик.

– Не бойся, – сказала она.

– Я тоже мультипликатор, – тихо произнес мальчик, стараясь не смотреть Итану в глаза.

– Серьезно? Ты мультипликатор? Это очень хорошо, продолжай в том же духе, – ответил Итан. – Отличная профессия.

– Хотя, если честно, в наши дни, – по непонятной причине добавил он, – тебе стоило бы подумать, не выбрать ли слегка другую область.

– Вообще не мультипликацию? – встревоженно спросила мать, ожидая ответа Итана и готовясь полностью сосредоточиться на любом варианте, какой он подскажет. – Думаете, это не такая уж хорошая идея? Может, выбрать что-то смежное?

– Да ну его. Хеджевые фонды – самое то.

– Вы дразните его, – пробормотала мать. – Я поняла.

А сыну неуверенно сказала:

– Он тебя дразнит.

Итан лишь чуть улыбнулся и пошел дальше. Он и сам не знал, зачем дразнит ребенка и его мать. Некрасиво вышло. Неделя выдалась напряженной, он жил здесь в отеле, в огромном номере вместе с Эш, Мо и его няней Хизер в соседней комнате. Мо было нечем заняться, даже здесь, где занятий хватало. Итан попробовал отправить сына на семинар по механике анимации, который вели три очень молодых мультипликатора, подопечных Итана, но в середине урока Мо заерзал и дал деру, опрокинув гору сложенных друг на друга стульев.

– Мой друг уже зарегистрировался? – спросил Итан у Кейтлин Додж.

– Сейчас проверю… Да, полчаса назад. Он ждет в представительском номере.

Они повернули за угол. Итан пробрался через пожарный выход, на миг сменив грубоватую роскошь конференц-зала с его деревянными балочными перекрытиями на индустриальный антураж. Попасть в представительский номер можно было только с помощью специальной карты. Кейтлин провела ее через считывающее устройство, и Итан зашел первым. Бывший заместитель госсекретаря одиноко сидел в кресле в стиле королевы Анны и дремал, приоткрыв рот. Возле фуршетного стола наготове стояли два официанта. У окна расположился Джона, которого якобы направила сюда компания «Гейдж Системз», чтобы он посетил несколько лекций по дизайну. Конечно, Джону персонально пригласил Итан, и начальник Джоны был в восторге, что его подчиненный вхож в такие круги и что, может быть, когда-нибудь туда пригласят еще кого-то из «Гейдж».

Мужчины крепко обнялись, дружески похлопав друг друга по спине. Оба теперь были пятидесятидвухлетними седовласыми джентльменами, один плотным, другой – худощавым.

– Тебя все здесь устраивает? – спросил Итан.

– Ты забронировал для меня королевский номер? Или султанский? Уж больно роскошный.

– Номер называется «Щедрость винодела». Я хотел, чтобы тебе было удобно.

– Мне всегда неудобно.

– Тогда мы квиты, – сказал Итан, и они улыбнулись друг другу. – Я так рад, что ты приехал. Эш работает наверху, в нашем номере. Она присоединится к нам за ужином. Она счастлива, что ты здесь. Мо тоже с нами, но наверняка сейчас где-то на улице, носится по винограднику. Жюль и Деннис не смогли приехать, ну, сам знаешь. «Лесной дух» – это же с ума сойти. Все дороги ведут в «Лесной дух».

– Поедешь туда этим летом? – спросил Джона. – Просто еще раз увидеть лагерь? Спорить готов, тебя до слез прошибет.

– Может, в самом конце августа, но мне надо делать шоу, еще мы едем к Ларкин в Прагу, а потом я улетаю в Азию в «Пембебасан» – школа так называется.

В разговор вмешалась Кейтлин:

– Итан, какая-то женщина шлет мне сообщения каждые две минуты. Пишет, что вы согласились сказать вступительное слово на дискуссии о новых тенденциях в анимационных технологиях. В двенадцать тридцать.

– Черт, я и правда обещал. Тебе нормально будет? – спросил Итан у Джоны. – Я не в глобальном смысле слова.

– Отлично.

Однако Джона был явно не в своей тарелке. «Ага, вот он, Бэмби хренов», – сказал однажды Гудмен, когда Джона зашел в вигвам. И действительно, если сравнивать людей с персонажами диснеевских мультфильмов, то Джона точно всегда будет олененком Бэмби. Сиротливым, бездомным, хрупким и одиноким. Итан – Сверчок Джимини, маленький зануда, но не такой подвижный, обросший жирком, – хотел устроить ему чудесную неделю. Кейтлин повесила Джоне на шею пропуск на все мероприятия и вручила буклет, содержащий всю информацию, какая может ему понадобиться. Друзья договорились встретиться позже и немного выпить вдвоем, а поужинать с Эш и несколькими докладчиками. В течение дня, сказал Итан, Джона может посетить какие угодно лекции и презентации в любом количестве. Или вообще никуда не ходить. А если пожелает, ему могут сделать массаж горячими камнями прямо в номере.

– Не надо горячих камней, – сказал Джона. – Я хочу послушать выступление Уика Мэлларда. Помню, как ему пришлось чинить космическую станцию, целая эпопея была.

– Это будет в час, – сказала Кейтлин Додж. – И он принес симулятор невесомости.

– Отлично, приду, – ответил Джона.

Итан и Джона вновь похлопали друг друга по спинам – с неловкостью, свойственной немолодым друзьям, которые жаждут обняться, но уже только что обнимались. Вдобавок Итана всегда немного ставила в тупик дихотомия «гей – натурал». Красота есть красота, да вот хоть на Эш взгляни. В диснеевской иерархии она была Белоснежкой, всегда была и всегда будет. А красота непостижимо печальная, как у Джоны, всегда неотразима, в любой гендерной упаковке. Итан любил старого друга и хотел бы прямо сейчас поговорить о нем с Эш или, может быть, даже с Жюль. На мгновенье он задумался, какому диснеевскому персонажу соответствует Жюль, и понял, что не создал Дисней ни женщин, ни девочек, ни лесных зверей, хотя бы отдаленно на нее похожих.

* * *

Это было как песня сирен. Именно так Джона Бэй описывал это сам себе позднее. Он без задней мысли шел на лекцию астронавта Уика Мэлларда, где каждый желающий мог несколько минут провести в симуляторе невесомости, одолженном на день у частной компании. Джона увидел, как перед закрытыми дверями танцзала выстраивается длинная очередь. Несколько инженеров в комбинезонах разговаривали по сотовым телефонам. Люди, дожидавшиеся своей очереди войти, выглядели оживленными и возбужденными. В толпе преобладали мужчины. Астронавт, рассказывающий о своих космических приключениях, представал в завидно суровом облике первопроходца, а присутствие симулятора еще больше завораживало. Джона тоже приготовился встать в очередь, но внезапно до него донесся поток музыки, льющейся из другого конца помещения, где кто-то приоткрыл дверь еще одного танцевального зала, поменьше. Резкая акустическая мелодия показалась смутно знакомой даже за те несколько секунд, пока дверь оставалась открытой. Не без любопытства он направился в сторону второго зала. Надпись снаружи гласила: «Преображение: Создание новой личности». Джона проскользнул внутрь. Он не понимал, зачем это делает, и даже не задавался таким вопросом.

Зал был битком набит, сто с лишним человек не отрываясь смотрели на грузного старика на сцене, который пел и играл на банджо. Джона подошел поближе и занял место у стены. Старик пел в микрофон:

Повисла длинная, хорошо рассчитанная пауза, во время которой слушатели понимающе смеялись, наслаждаясь песней, которую уже заучили наизусть, ведь на ней у большинства из них выросли дети. Некогда эти люди были утомленными молодыми родителями и, убирая разбросанные детские игрушки или готовя ужин, невольно слушали тоже, и слова запомнились так же хорошо, как любая песня The Beatles. Но в отличие от The Beatles этот исполнитель явно принадлежал к определенной субкультуре – детской музыке. О ее главных действующих лицах – неонацистах, или реконструкторах Гражданской войны, или поэтах – ты в жизни бы не знал, если бы не жил рядом с человеком, погруженным в эту реальность. В секции «Преображение» участвовали также бывший гонщик, который после того, как у него отнялись ноги, посвятил жизнь пропаганде безопасности дорожного движения, и фермер, избранный в Сенат США. Певец, очнувшийся первым, принялся наяривать на банджо, напевая про моллюска-эгоиста, а Джона, постепенно приходя в чувство, понял, что эта песня, явно грандиозный хит в доходном поджанре детской музыки, основана на простенькой идее и нескольких строчках, которые он сам написал в одиннадцать лет, заловив приход, как называют это состояние.

– Моллюск-эгоист! – воскликнул тогда Барри Клеймс после того, как Джона пропел ему пару строк. – Классная идея. Расскажи еще.

– Он не хочет ни с кем делить океан, понимаешь? – уточнил Джона, радуясь такому вниманию. Барри записал все это на свой кассетный магнитофон и сохранил, как оказалось, аж для следующего столетия. Давным-давно распалась и канула в небытие группа The Whistlers, давным-давно завершилась недолгая сольная карьера Барри, которая держалась на единственной песне о вьетнамской войне «Скажи, что не уйдешь, чувак», тоже основанной на идее Джоны Бэя. Песню «Моллюск-эгоист» как бы запечатали в конверт с надписью «Идеи, украденные у обдолбанного ребенка», и сберегли до поры, когда Барри мог бы в очередной раз сменить имидж, на сей раз представ совершенно другим певцом.

Но это же мое, думал Джона, слушая песню и ощущая колоссальный ностальгический отклик публики. Это же я придумал! Конечно, сейчас ему это вовсе не нужно, ему плевать на этот набор слов, но сам факт, что у него это украли и в результате он полностью отвернулся от музыки и стал проектировать инвалидные коляски, теперь все нутро ему распирал. Он мог далеко пойти в музыке, особенно вместе с той командой из МТИ, Seymour Glass, которая еще оставалась довольно популярной инди-группой. Но в детстве Джону целый год неоднократно накачивали наркотиками, обкрадывали и бросали истощенным и несозревшим. У него был настоящий талант, но что такое талант без уверенности, самообладания, «овладения», как это называли – напыщенно, но, может быть, и точно. Он действительно был талантлив, но этот талант был лишен уверенности, самолюбования, «собственничества», как иногда говорят люди, может, пафосно, но очень точно.

Переливы банджо звучали все жестче и жестче, пока Барри Клеймс, ныне известный как Большой Барри, продолжал петь песню от лица невероятно эгоистичного моллюска, который явно не желал ни с кем делиться и загрязнял окружающую среду, по существу воплощая все характерные черты Америки, зависящей от нефти и почитающей большой бизнес. Пухлая рука Большого Барри била по струнам, он все стенал и стенал о безумной алчности, весь вкладывался в песню, из кожи вон лез, разыгрывая роль моллюска-эгоиста – причудливого и умного творения одиннадцатилетнего Джоны. Закончил он ярким росчерком банджо, и публика завизжала, захлопала, затопала, как будто сами слушатели были детьми, а не всего лишь родителями детей, которым они когда-то покупали кассеты, а потом и компакт-диски с этой музыкой. Эти растроганные стареющие мужчины и женщины со слезами на глазах рукоплескали своему любимому Большому Барри.

Джона собирался сразу развернуться и уйти, но тут начались ответы на вопросы, и мужчина средних лет встал в проходе у микрофона и спросил:

– Как вам удалось из обычного фолк-певца превратиться в исполнителя детских песен и защитника окружающей среды?

– Шестидесятые были бурным временем. Знаю, это звучит избито, но так оно и было, и я все это пережил, участвовал в этих бурях и потрясениях. Как вы все знаете, я не сразу стал Большим Барри. Это случилось намного позже. Моя первая группа называлась… А давайте устроим викторину. Кто-нибудь помнит? – Барри спросил так, будто вопрос был с подвохом.

– The Whistlers! – выкрикнули несколько человек. Барри Клеймс пару раз присвистнул, и толпа подхватила хлопками, одобрительно закивала седыми и кудрявыми головами.

– А потом я остался сам по себе, – продолжал он, – и записал в 1971 году один хит, песню протеста против войны во Вьетнаме. Может быть, кто-нибудь заглянет в прошлое и вспомнит ее название?

– «Скажи, что не уйдешь, чувак», – выкрикнула пожилая дама в серьгах образца «бушующих шестидесятых», размером с подстаканники.

– Отлично. Публика в теме. У нас тут прямо передача «Своя игра», – новый взрыв смеха. – Но знаете, я полагал, что на этом для меня все и закончится. Я залег на дно на много лет, в восьмидесятые жил на отчисления с продаж пластинок – в годы Рейгана, помните их? – толпа весело заулюлюкала. – Да-да, понимаю. У меня был плавучий дом на островах Флорида-Кис, и я болтался туда-сюда, толком ничем не занимался, только играл на банджо. Затем я стал замечать, как люди загрязняют океан, и очень расстроился. Это все из-за жадности владельцев нефтяных компаний и политиканов-лоббистов, которые все повязаны между собой и несут ответственность за разорение океанов и гибель этих необыкновенных морских созданий. Я начал понемногу заниматься детской музыкой, потому что меня всегда очаровывала искренняя непосредственность детей. И когда моя работа стала разворачиваться, я понял, что мои песни могут еще и оказывать воздействие на окружающую среду. Так и рождаются активисты. В общем, если вы решитесь в зрелые годы второй или даже третий раз резко изменить свою жизнь, сделать это надо с определенной целью. И желательно не эгоистичной – как некий знакомый мне моллюск.

Джона, который едва дышал во время этого монолога, почувствовал, как сжалась вся его грудная клетка. Он выскочил из дверей в фойе в момент, когда Барри заканчивал свою речь. Отыскав дальше по коридору мужской туалет, зашел в кабинку и опустился на крышку унитаза. Долго просидел, пытаясь прийти в себя и подумать. Он все еще находился там, когда чуть позже дверь в туалет распахнулись и раздались голоса входящих мужчин.

– …просто великолепно. Все дело в имидже. Если перенести эту дискуссию на конференцию TED, реакция будет такой же.

– Ну спасибо.

Мужчины направились к писсуарам, и Джона услышал стереофоническое мочеиспускание, хотя одна струя звучала гораздо выразительнее другой. Затем продолжился обмен любезностями, последовало мытье рук, зашумели сушилки, наконец вновь открылась дверь и один мужчина вышел. Джона стоял, прислонясь к металлической дверце кабинки, и подглядывал через узкую вертикальную щель. Он частично увидел широкую спину Барри Клеймса у раковины, черный шелковый жилет и тонкий белый планктонный слой волос, зачесанных по всей голове. Большой Барри взял прислоненное к умывальнику банджо, перекинул его через себя на ремне и зашагал к выходу из мужской комнаты.

Джона последовал за ним через широкие, обитые деревом коридоры Страттер-Оука и конференц-центра, держась поодаль и изображая человека, идущего на один из семинаров. Периодически он тупо заглядывал в буклет, который ему выдала Кейтлин Додж. Барри Клеймс вошел в лифт, Джона за ним, но присоединились еще три человека, и Джона не бросался в глаза. Все нажали на разные этажи. Зажжужала кнопка, и некоторые вышли. Снова зажжужала. На четвертом этаже вышел Барри Клеймс, а вслед за ним и Джона. Бывший участник группы The Whistler насвистывал по пути в свой номер. Он вставил в дверь ключ, но Джона был уверен, что не придется в ту же секунду резко бросаться вперед: Барри стар и неповоротлив и не сразу сумеет правильно провести картой. Скорее всего, она окажется в нужном положении лишь со второй попытки. Так и вышло. К моменту, когда на замке зажглась зеленая лампочка, Джона уже стоял прямо за спиной у Барри. В холле никого, и Джона незаметно проскользнул в номер, прежде чем дверь закрылась. Стоя в дверном проеме, Барри Клеймс развернулся и от испуга разинул впалый стариковский рот.

– Что за …? Что тебе надо? – выдавил из себя он, но массивная дверь захлопнулась, а Джона протянул обе руки и втолкнул его в номер.

– Сейчас достану кошелек, – прохрипел Барри, тяжело дыша. – Ты под кайфом? Мет?

Естественно, Барри его не узнал. Хотя Джона и был зациклен на собственном детстве, никто другой не воспринимал его как ребенка. Он уже перешагнул рубеж средних лет и быстро приближался к возрасту, о котором никто не любит говорить. У ровесников Джоны лучшие годы остались позади. Теперь полагалось стать таким, каким окажешься в итоге, и достойно и ненавязчиво пребывать в этом состоянии всю оставшуюся жизнь.

– Это я, разуй глаза, урод, – процедил Джона. Он припер Большого Барри к стене в прихожей, а тот ответным толчком отшвырнул его к дверце шкафа. Джона отплатил той же монетой, и они заметались туда-сюда между двумя стенами, грохоча и топая, яростно сопя, продвигаясь вглубь номера, и теперь верх взял Джона. Он завалил Большого Барри на кровать и прыгнул на него, крепко прижав. Тощий Джона на карачках распластался над обрюзгшей морской тварью по имени Барри Клеймс. Будь Барри моллюском, он был бы раком-отшельником, круглым и древним, выброшенным волной на песок. Все его лицо покрылось угрями и пятнами, белесо-голубые глаза за стеклами маленьких бифокальных очков слезились точно так же, как в 1971 году.

– Ты кто? – недоумевал Барри. На несколько секунд он зажмурился от ужаса, затем лицо его обмякло и приняло почти задумчивое выражение.

– Боже мой, Джона, – сказал он. – Да, Джона Бэй! Ты чертовски меня напугал.

Он еще раз покосился на Джону и тихо изумился:

– У тебя волосы седые. Даже ты уже постарел.

Как будто теперь, узнав Джону, счел, что бояться больше нечего. Тут Джона вспомнил о сексе с Робертом Такахаси, когда один из них стоял на четвереньках, а другой переводил дух. Они были словно лев и цыганка на картине Руссо. Но Барри Клеймсу не хотелось давать ни минуты покоя, его было ничуть не жаль, хоть Барри и походил на любого другого уцелевшего старого шестидесятника, любого, кто мог бы появиться в документальном цикле «Пи-Би-Эс» «Пришел, увидел, заиграл», который крутили чуть ли не круглосуточно, потому что люди никак не могли насытиться утраченным, пусть даже и не нужным больше.

Джона не отпускал Барри, упершись коленом ему в брюхо. Барри застонал от невыносимой боли, а Джона надавил еще чуть сильнее, ощутив, как внутри него что-то бурлит. Но Барри умудрился кое-как встать на ноги, рыча, и теперь уже он был львом, а Джона – моллюском.

– Я старался заменить тебе отца, – пыхтел Барри. – Научить тебя играть на банджо. Приободрить. Тебе это было непривычно.

– Отец, который пичкает наркотой своих детей? – спросил Джона и потянулся за каким-нибудь подходящим орудием. Рука наткнулась на банджо. Джона размахнулся и врезал Барри Клеймсу по физиономии инструментом, издавшим жуткое звенящее вибрато.

– Черт возьми, Джона! – не своим голосом гнусаво заорал Барри. Оба в равной мере пребывали в шоке. Барри откинулся на кровать и поднес руки к окровавленному лицу, прикрывая его. Этих сложенных ладоней Джона уже не мог вынести. Каждому из нас необходимо защищать то немногое, что у него есть, – вот совершенно очевидная истина, и отказывать в праве на такое побуждение Джона не стал бы даже Барри Клеймсу. Наверняка он сломал ему нос, но не раздробил скул, не ослепил, не повредил мозга, обитающего в этой самовлюбленной голове. Банджо было не самым лучшим оружием, да и сама фолк-музыка не была сильнейшим подручным средством. Она не смогла прекратить войну в Юго-Восточной Азии, хотя и звучала необыкновенно трогательным и страстным фоном. Характерные повторяющиеся переборы струн на банджо названы подходящим словом – плетение. Фолк-музыка могла изуродовать человека, могла его сломать, показать ему, что он сделал с тобой, но не могла убить, и, быть может, это тоже справедливо.

– О боже, – твердил Барри. – Больно… здесь.

– Что с тобой стряслось, Джона? – продолжил он скрипучим хриплым голосом.

– Со мной? Ты и правда меня об этом спрашиваешь?

– Да. Каким человеком ты стал? Ты всегда теперь такой?

– Замолчи, Барри, понял? Просто заткнись.

Джона сходил в ванную и вымыл руки листовидным мыльцем, лежавшим в мыльнице. На рукаве виднелись следы крови, но не слишком заметные. Он заметил рядом на мраморной столешнице несессер Барри. Расстегнутая молния демонстрировала находящиеся внутри предметы, которые принадлежат этому пожилому человеку, ежегодно проводящему в дороге многие недели. Вот таблетки в баночке с надписью «Липитор, 40 мг», ингалятор от астмы и, ничего себе, упаковка тампонов, предназначенных, как написано, для временного облегчения «локального зуда и дискомфорта, связанного с геморроем». Вот и все штучки из снаряжения преобразившегося человека. Чего бы ты ни добился в жизни, как бурно ни протестовал бы против войны или помогал сохранить океаны, сколько идей ни украл бы у маленьких робких мальчиков, растревожив их и взбудоражив, все сводится к мельчайшим деталям, определяющим твою суть. Джона вышел из ванной комнаты в полной уверенности, что Барри Клеймс не вызовет охрану. Барри не захочет предавать этот случай огласке, уж точно не сейчас, когда ему удалось еще раз преобразиться напоследок и остаться на плаву через много лет после расцвета традиционной фолк-музыки, уже в двадцать первом веке, когда не так-то просто бывает заработать собственным творчеством. Джона знал: фолк возрождается, пусть и не в том виде, какой он некогда обрел. Эта музыка звучит повсюду, проникает в жизнь, попадает на файлообменники, появляется на YouTube, добирается до всех уголков, ее видят и слышат. Известных исполнителей стало как никогда много – может быть, большинство из них зарабатывает гроши, но люди слушают их песни. Акустическая музыка, теперь уже звучащая на новый лад, до сих пор очень популярна. Вот бы мама об этом узнала – на это Джона надеялся, планируя кое-что ей рассказать.

Барри сидел на кровати, оглядывая себя в зеркале на комоде.

– Посмотри на меня! Мой нос распухнет, как у боксера.

– Уезжай сейчас же, – сказал Джона. – Просто уезжай, ладно?

– Ты был таким талантливым ребенком, – ответил Барри. – Таким свободным. До чего же здорово было на это смотреть.

– Ой, да заткнись ты.

– Я сделал для тебя все что мог, – сказал Барри. – О тебе же никогда не заботились, не поддерживали тебя. Тут не твоя вина. У твоей мамы был прекрасный голос, и грустно, что с ней такое случилось.

– Нет, – сказал Джона. – Ты не знаешь, о чем говоришь.

Сюзанна Бэй радовалась жизни на ферме в Вермонте. Ученики Муна приезжали издалека, чтобы ее услышать, поучиться у нее гитаре и вокалу. Джона не желал больше ни слова слышать о ней от Барри Клеймса, поэтому вышел из номера и отправился восвояси. Но у двери обернулся, импульсивно схватил банджо, сунул его в чехол и ушел с ним. Руки и голова тряслись, пока он спускался на лифте. Когда он приехал на первый этаж, там как раз расходилась после встречи с астронавтом публика, чрезвычайно довольная опытами с симулятором невесомости. Пока Джона шагал по коридору, пытаясь успокоить свою беспокойную душу, в кармане, вибрируя в самом паху, зазвонил телефон. Он потянулся за ним и увидел незнакомый номер, поэтому ответил осторожно и услышал женский голос.

– Привет, Джона. Это Кейтлин Додж. Итан подумал, что ты мог бы выпить с ним по бокалу на винодельне «Голубая лошадь». Если устраивает, тебя заберут через двадцать минут. Годится?

Джона согласился, хотя, наверное, зря. Он зашел в свой номер, быстро принял душ, затем направился к главному входу в конференц-центр, и через несколько минут на обочине притормозил черный «Приус». Водитель вышел, распахнул заднюю дверь, и Джона забрался в машину. Его по-прежнему трясло так сильно, что он плотно прислонился к дверце в поисках опоры.

– Как прошел день, сэр? – спросил водитель. – На лекциях успели побывать?

– Да.

– Там был астронавт, который привез симулятором невесомости. Ходили на эту встречу?

Джона выдержал паузу.

– Да.

– И каковы ощущения? Мне всегда хотелось испробовать на себе.

Джона чуть распрямился.

– Сначала страшно, – ответил он. – Понятия не имеешь, что с тобой случится.

– Ясное дело, – сказал водитель. – Предвкушение.

– Но через некоторое время осознаешь, что контролируешь ситуацию, что есть только ты и эти элементы. И в конце концов становишься другим.

– До сих пор эффект ощущается? – спросил водитель.

– Да, до сих пор.

* * *

В патио винодельни «Голубая лошадь» все, кроме Итана Фигмена, который захватил место в тени под зонтом, сидели на солнцепеке с большими винными бокалами и тарелочками с пекорино и оливками. Со всех сторон на Итана украдкой поглядывали участники конференции, но подойти к его столику никто не решался. Джона сел напротив Итана, до сих пор ощущая, как тело бьет дрожь. Подали вино «Сира», «озорное», как выразился сомелье, тут же деликатно исчезнув, и Джона собрался было осушить бокал залпом, но на полпути прервался, поскольку заметил удивленный взгляд Итана.

– Что такое? – спросил Джона.

– Сбавь обороты, ни к чему так пить. Прямо как ребенок со стаканом молока. У тебя даже винные усы нарисовались.

Джона послушно притормозил. Взял оливку и попытался проявить к ней интерес. Но рука была нетверда, и скользкая оливка упала на землю и, словно каучуковый мячик, ускакала в кусты.

– Извини, – произнес Джона. Тут же он закрыл лицо руками и жалобно всхлипнул. Потрясенный Итан встал и перебрался на место рядом с ним. Теперь они сидели плечом к плечу, отвернувшись от остальных сидящих во дворике, и смотрели на безмятежные, залитые солнцем виноградники и длинные тонкие побеги.

– Рассказывай, – сказал Итан.

– Не могу.

– Да просто возьми и расскажи.

– Я кое-что сделал, и назад уже не отыграть, понимаешь? Совершенно на меня не похоже. Хотя на самом деле ты, наверное, думаешь, что вообще не знаешь, что похоже на меня, а что – нет. Ты никогда не просил рассказать о своих делах, в чем-то признаться.

– А зачем мне это? – спросил Итан. – Я не католик, я толстый еврей. Но я знаю, что зря ты так настроен, Джона. Если ты несчастлив или думаешь, что пропал…

– Да, пропал. Именно так.

– Тогда ты можешь что-нибудь сделать. Ты уже попадал в подобную ситуацию. Твой святой отец, преподобный Мун, помнишь? «Преподобный Мун нас унесет»?

Джона кое-как выдавил из себя нервную усмешку.

– Не знаю, что ты там натворил, – сказал Итан. – Но не могу поверить, что ничего нельзя исправить.

Он замешкался на несколько секунд.

– Речь об отношениях? – спросил он.

– Нет, я не по этому делу, – ответил Джона. – Разве не знаешь, что я монах?

– Нет, не знал, – сказал Итан. – Я знаю только то, что ты мне рассказываешь. Мы с Эш переживали, когда вы с Робертом расстались. Мы не хотели, чтобы ты оставался один. Но ты бы никогда не стал встречаться ни с кем из ее знакомых парней.

– После Роберта мне не нужны реальные отношения, – возразил Джона. – Были какие-то случайные эпизоды, но меня это обычно напрягает. Я в основном занимался работой.

– Иногда работа мне кажется отличным предлогом для чего угодно, – сказал Итан. – Но потом думаю: а может, это вообще не предлог. Может быть, работа действительно интереснее всего остального. Даже отношений.

– Мне как-то с трудом верится, что работа для тебя интереснее Эш и ваших детей.

Итан сунул пальцы в сырные кубики, ухватил два и без церемоний одновременно закинул их в рот.

– Я люблю свою семью, – осторожно ответил он. – Конечно, люблю. И Эш, и Ларкин, и Мо, – каждое имя прозвучало одинаково веско. – Но я постоянно думаю о работе. Частично она отвлекает от вещей, которые я не могу изменить. В том смысле, что я там нужен. Когда я уезжаю, как на этой неделе, они все разбалтываются. А отчасти дело в том, что именно о работе мне больше всего нравится думать, – он мельком взглянул через стол на Джону. – Если ты не можешь поддерживать хорошие отношения с человеком, то, по крайней мере, с работой надо быть в хороших отношениях. От работы должны быть такие же ощущения, как от потрясающего человека, который лежит с тобой в постели.

Джона расхохотался и ответил:

– Ну, моя работа таких ощущений не приносит. Она недостаточно интересная.

– Серьезно? А вроде бы должна. Тебе же всегда нравилось строить, созидать. Когда ты рассказывал о работе, я вообще не понимал, о чем ты говоришь, я же очень далек от этого. А инвалидные коляски, по-моему, дело важное, разве нет? Жизнь людей становится терпимой, у них возникает желание просыпаться утром, а не сводить счеты с жизнью и всякое такое.

– Я хотел стать музыкантом, – резко бросил Джона. Его потрясли собственные слова, и Итана – тоже.

– Почему же не стал? – спросил Итан. – Что помешало?

С несчастным видом Джона опустил взгляд, не в силах смотреть Итану в глаза, просто невыносимо переполненные сочувствием.

– Кое-что произошло, – сказал он тихо. – Когда я был еще совсем маленьким, до нашего знакомства, появился этот парень, неважно кто. Он давал мне наркотики и заставлял сочинять тексты для песен, обрывки мелодий, музыкальные фразы. Я не понимал, что происходит. Я делал то, что он говорил, а он крал мои идеи, мою музыку, использовал их сам и на них наживался. Мне долго казалось, что у меня нервы не в порядке. Видения всякие были. А потом я решил, что заниматься музыкой никак не смогу. Ее у меня отняли. Вот и пошел в робототехнику, потому что всегда этим интересовался. Но музыка была для меня закрыта, просто полностью закрыта.

– Чудовищная история, – сказал Итан. – Очень жалко. И жаль, что я не знал об этом. Ужасно, что с тобой такое случилось, и я даже не знаю, что сказать.

Джона пожал плечами.

– Это было давно, – сказал он.

– Не хочу показаться бестактным, – продолжил Итан, – но ведь ты все же мог бы немного заниматься музыкой, правда?

– В каком смысле?

– Ну, разве ты не мог бы просто играть?

– Просто играть?

– Для себя или вместе с друзьями. Как Деннис играет с друзьями в футбол в парке. Они вовсе не мастера, верно? Но им это нравится, и кое у кого хорошо получается, некоторые просто боготворят эту игру. И с музыкой всегда то же самое бывает. Люди садятся и играют каждый раз, когда собираются вместе. Им это нравится. Разве это обязательно должно быть работой? Я знаю, что тебе по душе инженерия и робототехника. Знаю, тебя это увлекает. Но стоит ли считать свою работу утешительным призом? Что если тебе играть для себя, Джона? Не для того, чтобы прославиться, выпустить альбом, двигаться в этом направлении. Что если просто играть? Это такая вещь, как будто в лесу дерево падает. Оно же зазвучит. Разве не может быть так, что и работу свою ты тогда еще больше полюбишь, потому что перестанешь считать, что она вечно не дает тебе заниматься другим своим делом? Или я тут кругом не прав?

– Не знаю, – сказал Джона. – Он украл у меня мою музыку, Итан. Украл, забрал себе.

– Он же не всю ее украл, – возразил Итан. – Кое-что украл. Но на этом дело не кончается. Почти всегда есть что-то еще.

* * *

Час спустя Джона лежал на кровати в своем номере «Щедрость винодела» в легком воздушном подпитии, разглядывая огромный плоский экран, корзинку с фруктами, вид на долину Напа из окна, халат с эмблемой «Семинаров мастерства». Затем вспомнил про банджо, встал, достал его из чехла и вновь присел на краешек кровати с инструментом в руках. Струны были остры, как стрелы, и отзывались сразу. Джона с ходу вспомнил, как играть. Начал с простого, но раскатистого ритма. Он понял, как здорово у него бы это получалось, каких успехов он мог бы добиться, вместе с группой Seymour Glass или без нее. Он играл до самого ужина, воскрешая песни, которые звучали неведомо когда, которых он не помнил вообще, но все равно, как оказалось, знал.

17

К середине лагерного сезона не произошло ничего ужасного, и с этим Жюль и Деннис поздравили друг друга, но потихоньку, чтобы не сглазить. Однажды во второй половине дня два серьезных, немногословных скрипача после прогулки по лесу сообщили, что видели там людей. Тренера по плаванию и преподавателя гончарного дела отправили выяснять, не вторгся ли кто-нибудь на территорию… Вернувшись, они рассказали, что встретили двух молодых туристов, мужчину и женщину, которые, побродив по горам, спустились и устроили привал. Такие вещи иногда случались в пределах лагеря. Хотя лесные опушки принадлежали лагерю, туда частенько наведывались посторонние, и если они вели себя мирно, никто особо не жаловался. Время от времени Вундерлихи на всякий случай вызывали полицию: нельзя рисковать, когда отвечаешь за безопасность несовершеннолетних.

Лето с его каждодневными заботами шло своим чередом. Нашелся всего один желающий покинуть лагерь – валторнист Гарри Бержерак, который просто терпеть не мог его программу, вечно страдал без кондиционера и ни дня больше не хотел здесь оставаться. О его отъезде никто не пожалел. Но когда в начале августа танцовщицу Ноэль Бенедек обнаружили в кустах за танцевальной студией, где она, сунув два пальца в рот, звучно блевала, для консультации вызвали местного доктора, и вдвоем с медсестрой лагеря они решили, что лучше отправить Ноэль домой.

Вечером перед отъездом весь ее вигвам горевал… Девочки сидели вокруг Ноэль с таким видом, будто ее сажают в тюрьму или навек проклинают. Наспех укладывая свои пожитки в чемодан, Ноэль рыдала: «За что они так со мной? Я нормальная. Тот, кто сдал меня, раздул из мухи слона». Все девочки явились в директорский кабинет и умоляли Жюль и Денниса разрешить Ноэль остаться, но, как ни жаль было, им пришлось отказать. «Это опасно, – сказала медсестра. – За ней нужно хорошенько присматривать».

Ночью, лежа в кровати, Жюль услышала какой-то звук издалека. Скорее всего, он доносился с территории лагеря, но она не могла разобрать, что это такое. Даже Деннис услышал его сквозь сон. Жюль ожидала, что сейчас позвонит кто-то из вожатых, и как только она подумала об этом, красный телефон на прикроватной тумбе Денниса неистово зазвенел. Это был первый ночной звонок за все лето. Они ждали его. Звонила Прити, которая заведовала одновременно мультипликационной студией и уходом за ламами. «Что-то случилось с ламами, – сказала она. – Вы не могли бы спуститься?» Деннис и Жюль накинули куртки поверх пижам и выбежали с фонарями.

Обеих лам не было в стойле. Прити обнаружила это, когда пришла взглянуть на них, прежде чем выключить свет.

– И кому они только могли понадобиться? – недоумевала она. – Разве что какому-нибудь больному вивисектору. С ламами возиться – радости мало. Удовольствия примерно как от хомяков, только они большие, как страусы, и вовсе не забавные.

Всех вожатых отправили в разные стороны на поиски животных. Обитатели лагеря быстро сообразили, что происходит, и выскочили из вигвамов в пижамах, майках и трусах, присоединяясь к поисковой группе. Стояла полночь, в небе желтела почти полная луна, и весь лагерь высыпал на лужайку, в поле, к озеру и бассейну.

– Сюда! – крикнула одна девушка, и все бросились на ее голос. В свете двадцати фонарей на тропинке, ведущей к изостудии, обнаружились две ламы, прижавшиеся друг к другу. На их длинных тонких шеях висели таблички с надписями: «НОЭЛЬ ДОЛЖНА ОСТАТЬСЯ» на одной и «ТАК НЕЧЕСТНО» на второй.

Испуганных лам бережно отвели в стойло. Кто-то заметил, что Ноэль тоже пропала. Теперь начали разыскивать девочку, и тут Жюль встревожилась еще сильнее, чем в начале лагерного сезона. Она в ответе, она и Деннис.

– Ноэль! – кричала она, надрывая связки. Она представила себе озеро, в котором может утонуть человек, и вдруг запаниковала.

– Ноэль! – кричал Деннис.

– Ноэль! Ноэль! – звали ребята. Все фонари снова зажглись, подростки были взбудоражены и потрясены драмой, которая неожиданно разыгралась рядом с ними дважды за одну ночь. Вожатый Гай в пиратских серьгах, в которого так сильно втюрилась Ноэль, стоял на тропинке и с характерным австралийским акцентом кричал громче всех: «Ноэль! Где тебя черти носят? Это Гай! Выходи, Ноэль, не валяй дурака!»

Все затихли, надеясь что Гай выведет ее на чистую воду. Так и вышло. Продираясь сквозь кусты, Ноэль неуверенно выбралась из леса. Жюль и Деннис смотрели, как эта хрупкая птичка сразу бросилась к вожатому, а тот обнял ее, что-то ей сказал, а через мгновенье поглядел на Денниса и Жюль, которым сейчас полагалось взять ее на себя. Жюль отвела группу девочек обратно во второй женский вигвам и перед тем как уйти присела на краешек кровати Ноэль. Остальные девочки держались поближе, взволнованно прислушиваясь.

– Я просто хотела хорошо провести лето, – сказала Ноэль, все еще со слезами на глазах.

– Но было ведь и хорошее, разве нет? – спросила Жюль.

Девочка кивнула.

– Я стала танцевать, – сказала она. – Я танцевала здесь больше, чем за весь учебный год в школе. Там вечно заставляют заниматься всякой ерундой, до которой мне вообще дела нет.

– Я знаю, – ответила Жюль. – Правда-правда знаю.

Ноэль откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Простите меня за лам, – сказала она. – Я хотела высказаться. А причинять им вред не хотела.

– Ты не причинила.

– Надеюсь, с ними все будет хорошо, а вы не подумаете, что их больше нельзя держать здесь. Они – часть лагеря.

– Да, – торжественно подтвердила Трейси, изучавшая гончарное ремесло. – Ламы – это часть нашего лагеря.

Вовсе нет, хотела возразить Жюль, но, конечно же, это было так. Когда девочки будут вспоминать это лето, они среди прочего непременно подумают и о ламах. Они навсегда сохранят прочную эмоциональную связь с этими животными, чьи равнодушные морды будут соответствовать месту и моменту, не похожим ни на что другое в жизни… Моменту, когда все происходит впервые, моменту, наполненному искусством, мальчиками, подругами, ламами. И даже крохотный вигвам вполне под стать этим девочкам. Жюль оставила их там утешать подругу, которую наутро отвезут в аэропорт Логан в Бостоне, откуда она улетит домой к ждущим ее встревоженным родителям. Свершилось летнее ЧП, но все-таки никто не умер.

На следующее утро Ноэль уехала. Деннис включил симфонию «Сюрприз», полилась музыка, но лагерь поднимался неспешно, утомленный бурными ночными приключениями и уже понимающий, даже во сне, что день предстоит жаркий. Пока что лето было мягким, но прогноз сулил череду очень жарких дней, и вот наступал первый из них. К полудню температура перевалила за тридцать градусов, так что пришлось сделать перерыв в занятиях и выделить дополнительное время на плавание. Пловцы из этих ребят были так себе – они просто бултыхались в воде, как угри.

Повар приготовил малиновый молочный щербет в длинных железных посудинах. Изможденные жарой дети кое-как доползли до столовой и ели без особого аппетита. В тот день в лесу, где на занятиях театральной студии репетировали «Сон в летнюю ночь», мальчик и девочка, игравшие Пака и Гермию, рассказали своему преподавателю, что видели мужчину, который мочился у дерева. Когда учитель нашел этого мужчину и приблизился к нему, тот сбежал. Деннис решил вместе с Жюль прочесать лес. Заниматься этим в такой влажный и жаркий день – удовольствие ниже среднего, да еще в качестве звукового сопровождения над целым лесом стоял комариный гул. Деннис и Жюль, измотанные за ночь, разделились и медленно бродили по окрестностям на солнцепеке.

Вскоре Жюль увидела туриста.

– Привет! – крикнула она, надеясь, что голос ее звучит непринужденно. Мужчина, прислонившись к дереву, пил пиво из бутылки. Молодой, двадцать с небольшим, выражение дикой тревоги на лице… Выглядел он неряшливо, и Жюль вдруг подумала, что надо быть осторожной. Денниса рядом нет, но он точно не слишком далеко.

– Туризмом занимаетесь? – спросила она, хотя никакого туристического снаряжения не было и в помине.

– Я здесь остановился, – нейтрально ответил молодой человек.

– Эта территория на самом деле принадлежит летнему лагерю, – сказала Жюль как можно беспечнее и бодрее. – Многие заходят сюда, не зная об этом. Я думаю, нам надо чуть лучше это обозначить.

– Намного лучше, – сказал он. – Я думал, здесь можно ходить, провести несколько дней и ночей.

Она поняла, что с ним что-то не так, и забеспокоилась. Вспомнилось, как некогда боялась одного пациента психиатрической больницы, где раньше работала. Это был перевозбужденный молодой человек, который во время разговора щелкал челюстями в воздухе.

– Ущерба никакого, – сказала Жюль теперь. – Просто это частная собственность. В нескольких милях к югу находится лагерь. Я думаю, что вам необходимо получить разрешение провести здесь ночь, но вы можете обратиться в туристическое бюро в городе, и там вас сориентируют.

Раздался трест веток и показался еще один мужчина, с виду невозмутимый. Он был намного старше, с седыми волосами и щетиной, высокий, сутулый и помятый. У него было будто вырезанное из дерева лицо курильщика. Похоже, он собирался что-то сказать, открыл рот, и Жюль заметила золотой передний зуб. Отец и сын? Но она отбросила эту мысль.

Она все еще не узнавала его на тот момент. Красота откололась от лица, как будто подвергнутого многочисленным жестоким процедурам. Он выглядел развалиной, словно совсем о себе не заботился. Она подумала: вот и странный момент. Но даже не поняла, почему эта мысль пришла в голову. А потом, заметив, как он смотрит на нее, скучающим, вялым, но заинтересованным взглядом, все-таки поняла, но едва ли могла поверить, пока он не заговорил.

– Хэндлер? – спросил он.

Она кивнула. Не двигаясь, она не отрывала глаз от Гудмена Вулфа, словно перед ней стоял заблудившийся зверь, который забрел в запретный для него лес. Они оба были заблудившимися животными в этом лесу. У них не было здесь дел, но они каким-то образом оказались здесь.

Младший поглядывал то на своего спутника, то на Жюль, и наконец спросил:

– Джон, ты ее знаешь?

– Ага.

– Эш сказала тебе, что я здесь живу? – спросила Жюль у Гудмена.

– Ну да, – выражение его лица изменилось, и он слегка прищурился. – А, думаешь, поэтому я сюда пришел? Чтобы тебя увидеть? Как это мило, – сказал он. – Но вообще-то я пересек океан не ради встречи с тобой, Хэндлер. Проверять стали довольно строго – сама знаешь с каких пор. Твой паспорт изучают вдоль и поперек. Я даже сестре не сказал, что приезжаю. Она не знает. Вряд ли ей понравилось бы то, как я пользуюсь ее пособием. Но я принял ответственное решение.

Гудмен складывал слова так, что они звучали вроде бы разумно, но на самом деле нет. Жюль почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, как жар поднимался к волосам, все нарастая, не позволяя ей сохранять достоинство. Такого мужчину, как Гудмен Вулф, никогда не привлекла бы такая женщина, как Жюль, но наконец-то они поквитались: он ее тоже не привлекал. Он оттянул губу, и вновь блеснул золотой зуб. Неужели он считает, что это выглядит красиво, удивилась Жюль. Это же выглядит ужасно, убого, грубо. Он держался так, будто до сих пор был красавчиком, но от былой красоты не осталось и следа. Впрочем, Гудмен, похоже, об этом не догадывался, никто ему не сказал. Может быть, никто не решился сказать… Или никто из нынешних знакомых не знал его прежним. Он пнул ногой комок грязи. Жюль посмотрела вниз и увидела его стоптанные сандалии. Ноготь на пальце ноги торчал, как толстый желтый рог.

– А почему ты вдруг решил приехать? – спросила Жюль. – Я не понимаю.

Гудмен спокойно ответил:

– Я всегда хотел приехать сюда. Постоянно думал об этом. К тому же этим летом ничего интересного не происходило, мне было скучно, и я задумал совершить маленькое паломничество. Подумал, может, встряхнусь, вернувшись сюда. Вот и бросил вызов службе безопасности в аэропорту – и приехал.

– И что?

– Вообще-то мне это не очень нужно. А тебе?

– Не знаю, – быстро ответила Жюль. Она не хотела, чтобы он что-то знал о ней, ее жизни, ее чувствах и о том, почему она здесь.

– Я думаю, тебе не стоит здесь находиться, – сказала она.

– «Здесь» – это конкретно здесь? – спросил Гудмен. – Или вообще?

– Да ладно тебе, сам знаешь, о чем я, – она посмотрела на его спутника, которого все происходящее, похоже, вконец сбило с толку. И тут поняла, что они едва знакомы.

– Джон, – сказал молодой человек. – Ты сказал, что мы достанем еду.

– Достанем, приятель.

– Где вы познакомились? – спросила Жюль. – И когда?

– Вчера в городе. Его зовут Мартин, – ответил Гудмен. – Он чертовски хороший художник. Гравер. Я давал ему советы. Люди попытаются использовать его. И я сказал, чтобы он был начеку, не продавал себя задешево первому встречному. Ему нужно время, чтобы раскрыть свой талант, я ведь так говорил, Мартин?

Золотозубый беглец Гудмен Вулф теперь стал импресарио?

– Да, – ответил молодой человек.

– Это офигенный совет, – сказал Гудмен. – Не забудь его.

Снова раздался треск веток. Жюль обернулась и увидела Денниса, который пробирался сквозь чащу, словно большой медведь. Она хотела прыгнуть, броситься ему на шею, но поняла, что у нее нет сил двинуться с места.

– Привет, – сказал Деннис, глядя настороженно. – Что здесь происходит?

Гудмен бесцеремонно оглядел его с головы до ног. Отметил выпуклый живот мужчины средних лет в футболке, густо волосатые ноги, рабочие ботинки, которые Деннис надел с белыми носками и шортами. Типичный управляющий-зануда, вид совершенно не богемный, не как у Мэнни Вундерлиха, когда он руководил лагерем, а совсем другой облик, свойственный лично Деннису: облик мужа.

– Ты – муж, – с кривой ухмылкой сказал Гудмен.

– Что происходит? – спросил Деннис.

– Я тут набрела, – сказала Жюль. Она подавала Деннису сигнал, пытаясь овладеть телекинезом, но Деннис все равно не понимал и выглядел обескураженным.

– Это брат Эш, – сказала она, как бы не желая вслух произносить имя Гудмена и выдавать его.

– Правда? – спросил Деннис.

– Правда, – ответил Гудмен.

Деннис не ощущал никакой привязанности ни к прошлому, ни к этому человеку, которого он уже узнал достаточно, чтобы невзлюбить, невзирая на жалкий вид.

– Тебе не стоит находиться здесь, – сказал ему Деннис.

– Да, то же самое говорит и твоя милая жена, – ответил Гудмен Вулф.

– Так, я не шучу, – сказал Деннис. – Насколько я понимаю, есть ордер на твой арест.

– Эй, притормози, – сказал Гудмен. – Это давно пройденный этап.

– Хочешь неприятностей? – спросил Деннис. – Можем устроить. Я готов к этому.

– Деннис, – спокойно сказала Жюль.

Ее муж достал мобильный телефон и сказал:

– Связь хреновая, но в лесу ловится. Я звоню.

– Ладно, прекрати, – сказал Гудмен. Его глаза заблестели. Мартин так же пристально посмотрел на него.

– В чем дело? – спросил Мартин. – Вообще ничего не понимаю.

– Видимо, мне пора идти, приятель, – ответил Гудмен. Он подошел к Мартину, чтобы пожать ему руку и обнять.

– Но мы же собирались раздобыть себе еды.

– Удачи в искусстве. Не продавайся.

– Убирайся к черту, Гудмен, – сказал Деннис. – Не только из лагеря. Я не шучу.

Гудмен кивнул ему. Затем посмотрел на Жюль и произнес:

– Хэндлер, ты нашла себе настоящего мужика.

Напоследок еще раз сверкнул зуб, но когда Гудмен развернулся и пошел прочь, его шаги ускорились, а затем он стал похож на зверя, скачущего от охотников, – раненого оленя, который прежде был мальчиком, но напился воды из заколдованного, злополучного ручья. Жюль скрестила руки на груди. В тот момент ей хотелось, чтобы Деннис подошел к ней и обнял за плечи, но он даже не смотрел в ее сторону. Он разговаривал с Мартином:

– Где ты живешь?

– В Риндже, в Нью-Гэмпшире.

– И что привело тебя сюда? – Деннис говорил мягким и низким голосом. Жюль подумала, что он сейчас обнимет Мартина, а не ее.

– У меня были проблемы, – неразборчиво пробормотал парень. – Здесь есть клиника.

– Лэнгтон Халл, – сразу же кивнул Деннис.

– Но они ни хрена мне не помогали. Только пичкали таблетками, вот я и ушел. Я мог поступать по своему усмотрению, – быстро добавил он.

– Понятно. Ушел, – сказал Деннис. – А затем встретил того парня?

– Да, на автобусной остановке. Я собирался поехать куда-нибудь – может, домой. Он заговорил со мной, проявил интерес. Сам только что вышел из автобуса. Ну я и пошел с ним сюда. Он сказал, что это место для художников.

– Так и есть, – Жюль почувствовала, что должна произнести хоть что-то.

– Послушай, я лежал в Лэнгтон Халле, – сказал Деннис. – Они помогут тебе. Возвращайся, дай им шанс.

Мартин задумался.

– Я очень голоден, – наконец сказал он, будто решение зависело от этого.

Деннис спрятал мобильный телефон обратно в карман и сказал Жюль:

– Я пойду с ним. А ты возвращайся. В лагере начнут беспокоиться, куда мы пропали.

Жюль смотрела, как двое мужчин уходят в противоположную сторону, от лагеря к городу. Гудмен был уже где-то далеко, уменьшался, скоро он сядет на автобус, а там, наверное, и на самолет, чтобы отправиться домой. Может, съест напоследок большую американскую порцию – дурацкий гамбургер с картошкой фри, оглядывая пассажиров, большинство из которых, наверное, кто-то ждет на другом конце земного шара. Сердце Жюль забилось чаще. Она схватилась за свой мобильник и увидела на экране две полоски сигнала – должно хватить. Номер Эш был у нее на быстром наборе, столько раз Жюль звонила ей все эти годы, когда Эш путешествовала с Итаном или сама по работе и для встреч с Гудменом в Европе. Сейчас Эш с Итаном гостят у Ларкин в Праге, где она проходит летнюю программу Йельского университета. В Праге сейчас вечер. Телефон звонил, как обычно при международной связи – громко, часто и требовательно.

Эш ответила, голос ее доходил сквозь шипение, напоминающее звук воды в трубах.

– Это я, – сказала Жюль.

– Жюль? Подожди секунду, я в машине. Я положу… – ее голос прервался на мгновение. – …телефон.

– Что? Связь прерывается, Эш. Я услышала только слово «телефон».

– Извини. Сейчас лучше? Что-то случилось? – спросила Эш.

– Послушай, мне надо кое-что тебе сказать. Я видела Гудмена, – сказала Жюль. – Он здесь, в лагере! Прилетел из Исландии! Сказал, что не говорил тебе об этом, потому что тебе не понравится, как он тратит деньги, но, господи, ведь дело не только в деньгах, правда? А еще и в том, безопасна ли такая поездка. Я должна была рассказать тебе. Деннис наорал на него, и он убежал. Это произошло буквально минуту назад, прямо здесь, в лесу. Это было ужасно. Он так сильно изменился, Эш. Ты не рассказывала об этом.

Жюль так ничего и не слышала в ответ.

– Ты в порядке? – спросила она. – Скажи что-нибудь. Я знаю, что это звучит дико. Эш?

По-прежнему на линии было тихо, а затем послышался приглушенный фоновый разговор. Жюль услышала: «Нет, я расскажу тебе. Да, Исландия». Затем к Эш обратился мужской взволнованный голос. Но из-за постоянного шипения Жюль ничего не могла разобрать.

– Алло! – крикнула Жюль. – Алло!

Но Эш разговаривала с Итаном, а не с ней.

– Дай мне секунду, – настойчиво говорила Эш, – и я тебе все расскажу. Да. Гудмен. Она говорила о Гудмене. Хорошо, Итан, ладно. Пожалуйста, перестань.

Она говорила умоляющим голосом, а потом вновь взяла телефон и заплакала.

– Жюль, мне пора, – сказала она. – Ты была на громкой связи, а рядом сидел Итан.

– Боже мой, – вырвалось у Жюль. И тут разговор прервался.

Она поспешила выбраться из леса. Сначала пошла быстрым шагом, потом – побежала, инстинктивно находя обратную дорогу, и оказалась на лужайке в разгар обыкновенного жаркого дня. Несколько подростков развалились под деревьями, играя на музыкальных инструментах, и они помахали ей руками. Жюль весь вечер смотрела одноактные пьесы, сочиненные обитателями лагеря, а на следующий день вытерпела обеденное барбекю, на котором трио цимбалистов играло песни группы Nirvana на самодельных инструментах. Телефон все время лежал у нее в кармане, и Жюль ждала, когда же он завибрирует, и на другом конце линии раздастся голос Эш. И когда Эш все-таки перезвонила через день во время завтрака, она спросила:

– Жюль? Ты можешь говорить?

Шум доносился из динамика по-прежнему. Жюль резко встала из-за стола, где сидела с двумя мальчиками-актерами, не заботящимися скрывать от нее свои чувства.

– Да, – произнесла Жюль, проходя через столовую и за дверь-ширму во внутренний дворик, где было тихо и ей никто не мог помешать. – Ты где?

– В аэропорту. Лечу домой. Одна. Итан сказал, что устал от меня.

– Что это значит?

– Он сказал, что браку конец.

– Да ну. Он же не всерьез! – Жюль бросала слова резко, жестикулируя, расхаживая, и несколько ребят глядели на нее через окна, любопытствуя или беспокоясь.

– Всерьез, – возразила Эш. – Он сказал, что с него хватит. Он не может мне доверять. Мы были женаты двадцать пять лет. Он будет звонить своим адвокатам.

– Да он тебя боготворит. Вы такая замечательная пара, вы созданы друг для друга, и не может это просто так измениться.

– Все кончено. Жюль. Мне так грустно. По-настоящему грустно.

– Телефон… из-за громкой связи я тебя не расслышала. Чертов «Веризон»!

– Я знаю, – с трудом ответила Эш. – Дурацкая связь, всегда прерывается.

* * *

Когда невольно становишься виноватой в разводе своих самых старых и самых близких друзей, ни о чем другом думать невозможно. Жюль открыла это для себя в заключительные недели в «Лесном духе», когда вновь пришлось заниматься повседневными заботами лагеря, но при этом чувствовать, что посвящать себя работе она способна лишь отчасти. Итан действительно бросил Эш. Он отказался брать ее с собой в запланированную поездку в Азию. Вернувшись из Праги, Эш несколько дней провела в Нью-Йорке, но не смогла сидеть дома одна и вместо этого в середине августа улетела на ранчо в Колорадо, взяв с собой Мо и весь состав, занятый в ее следующей постановке, так что теперь с ней были сын, актеры, сценарий и работа. Она знала: работа – единственное средство от потрясения и горя.

Постепенно Эш исчезла из жизни Жюль. Она клялась, что это никак не связано с тем, что именно Жюль произнесла те слова о Гудмене, которые Итан услышал в машине.

– Мне просто нужно на время залечь на дно, – объясняла она. – Я не могу больше думать о вещах, которые напоминают мне обо всем этом.

Она имела в виду людей.

– Я позвоню тебе, – неопределенно сказала Эш. Но так и не позвонила.

Жюль размышляла о том, как же им с Деннисом все-таки удалось вернуться сюда, в это шумное, прекрасное место, где проходила ее юность. Но загвоздка, похоже, оказалась в том, что она больше никогда не сможет видеться с людьми, которых полюбила, впервые попав сюда.

– Позвони Итану, – сказал как-то вечером Деннис, когда они сидели в доме Вундерлихов, отвечая по электронной почте на родительские письма, приходившие в совершенно невообразимом количестве. Жюль со стыда сгорела бы, если бы мама хоть раз позвонила в лагерь, когда она туда ездила. А нынешние родители не могут и не станут держаться в стороне. Они хотят знать, какие занятия посещают их чада, участвуют ли они в сценических постановках, и какие роли играют.

– Поговори с ним, – сказалс Деннис, не отрывая глаз от ноутбука. До конца лагерного сезона оставалось девять дней, а на следующий день Вундерлихи приезжали из Мэна, чтобы провести намеченное обсуждение итогов лета. Жюль понятия не имела, что они скажут. Наверняка кто-нибудь из лагеря расскажет им о происшествии с ламами, а о том, что Ноэль, к несчастью, пришлось уехать, они уже знают. Бог весть что они подумают о работе, которую проделали Жюль и Деннис. Но Жюль была так расстроена разрывом Эш и Итана и собственной ролью в этом, что едва могла думать о лагере прямо сейчас.

– Я не могу звонить Итану, – сказала она. – Ты же его знаешь. Высоконравственный Итан. Я уверена, что сейчас он и меня ненавидит.

– Он не может тебя ненавидеть. Разве что мимолетно.

– А почему?

– Сама знаешь, – сказал Деннис.

Вундерлихи приехали на следующий день в свободное от занятий время. Жюль и Деннис провели их по территории, показывая, как проходит вся здешняя здоровая и плодотворная деятельность. Едва ли нужно прилагать какие-то усилия, чтобы побуждать детей разбиваться на группы, шить костюмы и строить большие планы.

– Мы не довели лагерь до ручки – беззаботно сказал Деннис.

– Пока что нет.

Мэнни с его непослушными бровями и Эди в большой соломенной шляпе походили на снисходительных бабушку и дедушку, которые приехали навестить внуков. Они то и дело кивали, одобряя увиденное.

Когда настало время обедать, все четверо сели за отведенный для них стол у окна в общей столовой.

– Все замечательно, – сказал Мэнни. – Мы не ошиблись, когда передали вам лагерь.

– Не ошиблись, – эхом отозвалась Эди. – Мы думали развиваться в другом направлении, но рады, что стали работать с вами.

– Ну и ну! – сказал Деннис. Они с Жюль смущенно засмеялись. Повисла пауза, все замолчали.

– Дела идут так хорошо – сказал Мэнни, – что мы хотим сделать вам еще одно предложение.

– Давайте, – сказал Деннис, довольный, что его похвалили. Его редко хвалили за работу, и Жюль заметила, что он заинтересовался. Похвала бывает приятнее самой работы.

– Мы хотели бы предложить вам взять на себя заботу о лагере на пять лет, – сказал Мэнни. – Пятилетний контракт. Условия мы написали. На протяжении пяти лет вы сможете управлять лагерем так, как посчитаете нужным. Год – это ничто. Пока вы только присматриваетесь. За пять лет не только вы сможете превратить лагерь в такое место, каким вы хотите его видеть, но и мы перестанем за него волноваться. Мы можем вообще не вмешиваться. Для нас это станет облегчением, чтобы вы знали. Все эти годы мы вкладывались в мельчайшие детали, работали не покладая рук. Может быть, теперь мы могли бы заняться чем-нибудь еще.

– Например, отоспаться, – сказала Эди. – Или, может быть, я наконец удалю наросты на ногах. Я давно их запустила. Сейчас мои ноги не похожи на человеческие. Прямо копыта какие-то.

Мэнни улыбнулся, глядя на нее.

– Это правда, – сказал он. – Так и есть.

– Иногда, – задумчиво сказала Эди, – наросты важнее искусства.

Муж кивнул.

– Открывая этот лагерь, мы думали, что сможем осуществить утопию, – сказал Мэнни. – И долгое время нам это удавалось. Когда ты, Жюль, сама приезжала сюда, здесь еще было здорово. Но лучшие времена уже давно прошли.

– Интересно, Мэнни, какие времена ты считаешь лучшими? – спросила Эди. И уже только они вдвоем принялись это обсуждать.

– Тысяча девятьсот шестьдесят первый год?

– Или, может быть, шестьдесят второй, – сказал Мэнни. – Да, хороший был год.

– Точно, – подтвердила Эди, и оба дружно закивали, вспоминая далекий образ того года.

– Конец шестидесятых, естественно, тоже выдался здесь ярким, – сказал Мэнни, – хотя несколько ребят всерьез попытались захватить директорский кабинет. Они называли себя ЛДО. «Лесной дух за демократическое общество». Тогда они меня просто достали. Ну и какое- то время у нас были все эти неприятности с ЛСД, помнишь?

– О, да. Была у нас такая девочка, арфистка Сюзи Берлинер. В три часа ночи отправилась нырять с трамплина, – вспомнила Эди. И снова супруги задумчиво и многозначительно переглянулись.

– А когда наступили восьмидесятые, – вновь повернулся к столу Мэнни, – казалось, что все изменилось. Ребята начали снимать эти чертовы музыкальные клипы и больше ничем не хотели заниматься. Каждый раз, когда появлялось что-то новое, нам приходилось чуть ли не палкой отбиваться.

– Пять лет – это неплохо, – неожиданно сказал Деннис, и явно удивленная Жюль повернулась к нему.

– Нет? – спросил он у нее. – Разве плохо?

– Деннис, нам нужно поговорить об этом, – ответила она. Он посмотрел на нее ошеломленно и сердито. Затем вновь обратился к Вундерлихам.

– Лично для меня большая честь, что вы так довольны тем, как мы руководили лагерем в это лето, – сказал им Деннис.

Жюль почувствовала, что по своему обыкновению краснеет, и сказала:

– Да, спасибо вам, Мэнни, Эди. Мы еще вернемся к этому разговору.

Когда чета Вундерлихов уехала, а весь лагерь собрался в рекреационном зале на поэтический слэм, Деннис и Жюль стояли в сумерках вдвоем на осаждаемом насекомыми холме.

– Я уже просто не понимаю, о чем ты думаешь, – сказал Деннис. – Сначала ты хотела приехать сюда, и я согласился: ладно, возвращайся к своим корням, давай попробуем. Потом у тебя появляется возможность это осуществить, закрепить, и ты вдруг понимаешь, что вовсе не этим хочешь заниматься. Потому что думаешь сейчас только о своих друзьях, об их браке и о своей роли во всех этих делах. А какова твоя роль в нашей жизни? Как насчет этого? Жюль, мы оба бросили работу. Ты оставила свою практику. Мы переехали из города сюда ради этой твоей идеи.

– Я не об этом думала, – сказала она.

– А о чем ты думала? Собиралась играть забавные роли в пьесах, чтобы все снова обращали внимание на тебя?

– Нет, – ответила она.

– А по-моему, именно об этом ты думала, – возразил Деннис. – Я это знал, ввязываясь в эту затею. Я должен был тебя предостеречь, но ты казалась такой воодушевленной, и я не хотел мешать.

– Деннис, чего ты хочешь от меня? – спросила Жюль. – Мои друзья расстались из-за меня. Как я могу не переживать?

– Это не из-за тебя, – сказал он. – Это из-за них. А ты сейчас здесь. Ты руководишь летним лагерем. Ты должна составлять бюджет вместе со мной, готовить информационные бюллетени, писать и отправлять родителям письма про их блестящих сыновей и дочерей. Но вместо этого ты погрузилась в какое-то глубокое, затерянное место в своем мозгу, какое-то жалкое место.

– Ах, жалкое?

– Безусловно. Посмотри на себя. Видела бы ты со стороны, как ты зарделась, когда этот пропащий братец Эш появился в лесу. И вот о нем ты говорила все это время? Когда я провожал того несчастного парня в клинику, он мне многое рассказал о том, как Гудмен, то есть Джон, собирался консультировать его по поводу его работ, стать его агентом. Я этим сыт по горло. Что говорили Вулфы своим детям: вы такие особенные, что общепринятые правила на вас не распространяются? Знаешь что? Все взрослеют, все стареют, и правила для всех одни.

– Почему ты так накинулся на меня? – плача спросила Жюль. – Потому что я не хочу подписываться на пять лет? Ты просто в восторге от того, что кому-то нужен, – она понимала, что подло так говорить, но уже не могла остановиться. – Что кто-то говорит: да-да, занимайся этой работой, мы довольны твоими результатами. Что нет опасности впасть в депрессию и сообщить бедной женщине, что она умирает от опухоли в печени.

– Да, – сказал Деннис. – Мне никогда никто не говорил, какой я классный. Но правда в том, что и среди вас нет таких уж классных людей. Твои друзья – золотозубый мистер неудачник и его лживая сестрица со своими драгоценными пьесами, которых я никогда не понимал, ну и да, великолепный Итан. Ты всегда их всех боготворила, они для тебя превыше всего на свете. И факт налицо: они не такие уж исключительные.

– Я никогда этого не утверждала.

– Ты только об этом и твердила. Только об этом. А я был добродушным мужем. А тебе этого мало, ты до сих пор мысленно с ними, их судьба тебя волнует гораздо больше нашей.

– Неправда.

– Ты хотела вернуться сюда, – сказал Деннис. – Но оказалось, что это довольно тяжело. И никто из вас никогда не работал здесь по-настоящему. Сплошное веселье. И знаешь почему? Потому что столь прекрасным в этом месте было не само это место. До чего же тут хорошо. Мы ставим пьесы! У нас есть танцы! Ваши дети в душе стеклодувы, и мы их воспитываем в этом духе!

Я отвечаю по электронной почте родителям, которые требуют, чтобы их дети ходили в мастерскую и выдували стекло. Родителям нравятся дети-стеклодувы, да? Ну, удачи взрослым стеклодувам – если в итоге эти же самые дети и в тридцать лет будут выдувать стекло, их родители будут считать, что они ничего не добились, – Деннис рвал и метал. – Жюль, этот лагерь – замечательное место, и тебе крупно повезло, что ты приезжала сюда, а я рад, что тоже это ощутил. Но когда ты сюда приезжала, больше всего воодушевляло то, что ты молодая. Вот это было лучше всего. Каждый хочет быть особенным. Но черт возьми, разве это главное? Большинство людей не обладают талантами. И что им теперь делать – убиться? Мне тоже это сделать?

Я специалист по УЗИ, и всего на минуту я стал управляющим летнего лагеря. Я учусь быстро. Осваиваю навыки, компенсирующие тот факт, что я совершенно не особенный.

– Прекрати, – перебила Жюль. – Не говори, что ты не особенный.

– А ты не обращаешься со мной как с особенным человеком, – сказал он. Его лицо горело, у них обоих лица горели. Она хотела прикоснуться к нему, но он увернулся и не удостоил ее взглядом.

Той ночью Деннис спал на первом этаже на старом, покрывшемся плесенью диване в гостиной. На следующий день они официально отклонили предложение Вундерлихов.

– Скажи им сама, я не хочу, – заявил Деннис.

Мэнни и Эди были потрясены и разочарованы, но не уничтожены. Другие выпускники «Лесного духа» явно рвались на эту вакансию; многие хотели получить возможность вернуться сюда. Стать директором хотела женщина, которая в восьмидесятые годы создавала в лагере сложные мозаичные фрески, и Вундерлихи готовы были предложить эту работу ей и ее партнерше, которых до этого держали про запас.

Жизнь в лагере продолжится своим чередом. Подростков будут и дальше проводить через эти ворота, а в конце лета выпускать обратно рыдающими, но окрепшими. Они будут выдувать стекло, танцевать и петь, пока могут, а потом те, у кого это не так хорошо получается, скорее всего, бросят эти занятия или будут браться за них вновь лишь время от времени – и, может быть, уже чисто для себя. Те же, кто удержится – или, быть может, тот единственный, кто не свернет с пути, – станут исключением. Восторг отпылает, останется лишь яркая, горячая искорка таланта, которая взметнется ввысь и явит себя миру.

18

Клиника в китайском квартале испытывала острый кадровый голод, и когда Деннис вернулся в сентябре, все вздохнули с облегчением. А Жюль возвращаться было некуда. Бывшая коллега, тоже социальный работник, предложила помочь с клиентами, и Жюль поблагодарила ее, но боялась начинать сначала и заново строить всю практику. Не было ни сил, ни уверенности. Она скучала по своим клиентам, но те не вернутся. Все разбежались: кто-то ушел к другим терапевтам, кто-то вообще махнул на это рукой. Дженис Клинг написала Жюль милую записку о том, как ей нравится работать с новой женщиной, к которой ее направила Жюль. Коллега убеждала Жюль дать объявления на нескольких сайтах, и когда она все же сделала это, описав себя как «заботливого, беспристрастного терапевта с творческим подходом к делу», то почувствовала себя лгуньей.

Реклама ничего не дала, возобновить практику не удалось. Предстояло задуматься о чем-то другом. По вечерам они с Деннисом сидели друг напротив друга в квартире за крохотным кухонным столом, зачастую ужиная чем-нибудь купленным «на вынос». Покидая Белкнап, они заключили перемирие, так как оба слишком устали, чтобы вновь раздувать конфликт, принципиальный и неразрешимый. Поскольку Жюль осталась не у дел, Деннис работал сверхурочно, на него свалилось больше обязанностей. В клинике он был во всех отношениях фигурой значимой, возвышающейся над преимущественно низкорослыми китайскими докторами и пациентами. Он как следует изучил свое дело, а после злоключений в «МетроКэр» стал бдительнее большинства коллег. Теперь же бдительность переросла в компетентность, он был востребован. Поскольку Жюль не работала и денег не хватало, Деннис попросил значительную прибавку и сильно удивился, когда получил ее. Оба знали: в семейной жизни бывают моменты, когда один из партнеров расклеивается и все держится на другом. Возможно, это и есть суть брака. После инсульта и депрессии Денниса все заботы легли на Жюль. Теперь же он взял эту роль на себя и не жаловался. Жюль очень переживала из-за того, что не может найти работу, но, кажется, ничуть не меньше угнетало ее расставание Эш и Итана. Эш до сих пор жила на ранчо в Колорадо, и Жюль завалила ее электронными письмами. Она упрашивала Эш хотя бы поговорить с ней по телефону, но та отказалась, она просто хотела забыться в работе.

Потом позвонила мать Жюль и сказала: «А у меня новости. Я продаю дом». Пришло время перебираться в кондоминиум в Хеквилле – на самом деле давно стоило, добавила Лоис Хэндлер, но до сих пор ей не хотелось этим заниматься. Сможет ли Жюль приехать и помочь разгрести подвал? Ее сестра Эллен тоже собиралась приехать.

Жюль добралась до Хеквилла будничным утром по железной дороге Лонг-Айленда и, сойдя на платформу, увидела мать, которая махала ей рукой из припаркованного малогабаритного автомобиля. Мать так ссутулилась, что стала на пару дюймов ниже ростом. И волосы совсем побелели, а прическу она делает каждую неделю в том же салоне, куда ходила всегда. Со свежеуложенными вьющимися седыми волосами и в привычном дождевике она напоминала сейчас чью-нибудь бабушку – впрочем, так оно и было. Жюль понеслась вниз по лестнице к машине и, обнимая мать, еле сдержалась, чтобы не поднять ее, как куклу.

Эллен расположилась на заднем сиденье, и сестры потянулись друг к дружке в некоем подобии объятий. Жюль и Эллен стали очень похожи. Их лица окончательно оформились, как это бывает с возрастом. Эллен, жившая с мужем Марком всего в двадцати минутах от матери, виделась с ней постоянно. Они были близки, а вот Жюль, что называется, покинула родовое гнездо и уехала в город, хотя иногда казалось, будто в другую страну. Лойс и Эллен ездили в город редко. Хеквилл сильно разросся. Теперь тут были два тайских ресторана и книжный магазин-кафе. Жюль вспомнила, как Эш выбралась сюда на выходные, чтобы оправиться от потери Гудмена. Вспомнила, как беспощадно глумилась над своим городком, и теперь, много лет спустя, устыдилась собственного поведения.

Лойс Хэндлер все эти годы как могла поддерживала порядок в доме на Синди-драйв, но он все-таки нуждался в покраске, и почтовый ящик висел так же криво. Представляя себе, как мать каждый вечер приходит в пустой дом, Жюль чуть было и в самом деле не сгребла ее в охапку и не спросила, как она с этим справилась. Но они уже собрались на кухне, и Лойс готовила обед из продуктов, купленных в магазине органических продуктов. Он появился в городе недавно – «слава богу», как сказала Лойс.

– Мам, ты теперь на органике? – спросила Жюль.

– Да. Это так удивительно?

– Да! – ответили обе дочери – обе девочки, как они мысленно называли себя во время своих нечастых встреч.

– В детстве мы питались одной только мороженой кукурузой «Зеленый великан», – пояснила Жюль.

– И консервированными персиками «Либби», – добавила Эллен, и сестры переглянулись и засмеялись.

После обеда мать захлопотала в подвале, а Жюль и Эллен остались мыть посуду на кухне. Эллен удачно вышла замуж: детей нет, маленький уютный дом, ежегодный отпуск на Карибах.

– Чем планируешь заняться, если с терапевтической практикой так и не сложится? – спросила Эллен у Жюль.

– Не знаю. Пока прощупываю обстановку. Но в скором времени придется что-то решать.

– Жаль, что с лагерем не вышло, – сказала Эллен. – Я помню это место. Видела, как там носятся дети.

– Кажется, первое лето в лагере превратило меня в настоящую зазнайку, – отметила Жюль. – Прости, если вела себя по-идиотски, – добавила она с неожиданным для себя чувством. – Если хвасталась не переставая. Прости, если заставляла тебя завидовать.

Эллен схватила со стола тарелку и аккуратно поставила ее в слот посудомоечной машины цвета авокадо, которая стояла тут со времен их юности.

– С чего бы мне завидовать? – спросила Эллен.

– Ну, я ведь постоянно трепалась о своих друзьях, о лагере, о Вулфах и все такое. Понимаешь, я думала, ты поэтому меня как бы недолюбливала.

Эллен ответила:

– Нет, я тебя как бы недолюбливала потому, что была как бы стервой. Я ко всем так относилась, не замечала? Мама очень обрадовалась, когда я наконец-то съехала. Марк порой дразнит меня и говорит, что я включаю режим «первосортной стервы», и тогда я пытаюсь брать себя в руки. Но вот такая я, и ничего тут не поделаешь. Так что не переживай, я никогда тебе не завидовала.

* * *

Анимационная мастерская занимала целый этаж офисного здания в центре Манхэттена, в районе, где с утра кипела жизнь, а вечером становилось пусто и безлико. Все разбегались к концу рабочего дня, а теперь, в четверг, в семь вечера, Жюль вошла в огромный холодный вестибюль с огороженными лифтами и горсткой охранников. Кейтлин Додж, помощница Итана, позвонила декабрьским утром несколькими днями ранее и сказала, что Итан интересуется, не сможет ли Жюль поужинать с ним на этой неделе. Звонок раздался среди дождливой зимы, когда Жюль дни напролет отвечала на объявления о вакансиях клинических социальных работников на неполный рабочий день. Только однажды ее позвали на собеседование. Жюль за пятьдесят, так что востребованным сотрудником ей больше не стать. Они с Деннисом редко обсуждали, что ей делать дальше, хотя вопрос вставал все острее. Деннис приходил вечером с работы и видел, как она сидит за компьютером, отвечая на объявления или подправляя свое резюме. Она чувствовала, что осталась без друзей, ведь Эш залегла на дно в Колорадо, а Джона занят на работе и, скорее всего, играет на гитаре каждый субботний вечер с группой музыкантов, старых друзей его матери. Жюль получала электронные письма от пары подруг из соцслужбы, они предлагали собраться на посиделки, и однажды Жюль согласилась; они судачили о том, как регулируемое медицинское обслуживание все дело портит, а потом просто напились вдрызг.

Так что когда Кейтлин Додж неожиданно позвонила, Жюль чуть не крикнула в трубку: «Да!» Кто-то должен ее спасти, хотя она даже не надеялась, что это будет Итан. Она думала, он больше не захочет иметь с ней никаких дел. Но по какой-то причине он объявился.

У дверей уже закрытой анимационной студии Жюль назвала свое имя в переговорное устройство и стояла в ожидании за стеклянной стеной, пока помощница ее не впустила. В этот час помещение было освещено тускло, но жизнь в нем почти незримо продолжалась. Саму анимацию для «Фигляндии» с 90-х делали в Корее, но все остальные этапы создания шоу проходили здесь. Это был большой и сложный механизм. Повсюду царили деловитость, сосредоточенность и целеустремленность.

Итан сидел за столом в своем офисе за стеклянной стеной. В последний раз Жюль видела его весной, перед тем как отправиться с Деннисом в Белкнап. Теперь его волосы не были так аккуратно причесаны, он пялился в монитор и, кажется, провел так уже не один час. На диване склонился над банджо и старательно музицировал его сын Мо. К несчастью, пубертатный период заявил о себе пренеприятнейшим образом. Мо Фигмен рос костлявым, чрезмерно чувствительным и капризным мальчиком, а к шестнадцати годам обрел мужской облик, но вел себя по-прежнему беспокойно, как это бывает при расстройствах аутистического спектра.

Жюль вошла в офис и тихонько постучала по стеклу.

– Привет, – сказала она.

Мо прекратил играть и вскочил, словно в испуге.

– Пап, это Жюль, – сказал он тоненьким голоском.

– Вижу, – ответил Итан. Он встал из-за широкой тонкой пластины из состаренной меди, служившей ему столом.

Жюль не была уверена, с кем лучше поздороваться сначала, так что подошла к Мо, который не хотел ни обниматься, ни пожимать руку. Они кивнули друг другу, почти что легкими поклонами обменялись.

– Привет, Мо! Как дела? Как школа? – спросила она.

– Я пока дома на каникулах, – ответил он.

А затем добавил, словно бы заученно:

– Не люблю школу, но что еще мне остается.

– Вот оно что, – ответила она. – Жаль, что тебе там не нравится. Я тоже не любила школу. Но любила лагерь. Ого, я и не знала, что ты играешь на банджо.

– Джона Бэй дает мне уроки по «Скайпу», – сказал Мо неожиданно громко. – И собирается учить меня, пока я дома. Он дал мне это.

Мо отложил инструмент, и Жюль восхитилась выцветшим изображением радуги на изношенной поверхности.

Мо сразу заулыбался, а потом в офис зашла элегантная молодая женщина и сказала:

– Пойдем, Мо?

– Пойдем, – ответил он. Убрал банджо в чехол и уже собрался уходить с ней, но тут его окликнул Итан.

– Погоди-ка. Вот так просто уйдешь?

– Прости, пап, – он вздохнул, передернул плечами, странно вытянул шею, повернулся к Жюль и посмотрел ей прямо в глаза – казалось, из последних сил.

– До свидания, рад был повидаться, – сказал он ей.

Потом повернулся снова к Итану:

– Увидимся, пап. Так лучше?

– Гораздо лучше, – ответил Итан. Он подошел к Мо, чтобы обнять, а тот вытерпел прикосновение, закрыв глаза, как будто катился на санях с горы, ожидая мягкого столкновения у ее подножья.

Когда он ушел, Итан повернулся к Жюль, и их объятие вышло таким же неловким, и она тоже закрыла глаза. Потом отстранилась и внимательно на него посмотрела. От того, что он на нее вроде бы не злится, было еще хуже.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

– Не думала, что ты вообще когда-нибудь со мной свяжешься, – сказала Жюль. – Предполагала, что ты в бешенстве.

– Разумное предположение. Но бесился я точно не из-за тебя. Мне просто нужно было время, чтобы успокоиться, вот и все.

– И теперь ты спокоен?

– Как далай-лама, – ответил он. – Не похоже?

Но невозможно было сказать о нем что-либо наверняка. Он просто выглядел взъерошенным и угрюмым.

– Пойдем поужинаем, – сказал Итан.

И вместо того чтобы уйти из здания, они поднялись по шаткой металлической винтовой лестнице, ведущей в помещение, о котором Жюль не знала.

– Похоже на сон, когда находишь еще одну комнату в собственной квартире. Наверху оказался маленький сверкающий лофт с открытой кухней. Итан рассказал, что не раз ночевал здесь, когда засиживался на работе допоздна.

В глиняном горшочке осталось зимнее рагу. Итан принес на обеденный стол две тарелки. Они с Жюль сели друг напротив друга на фоне ряда темных окон.

– Я так давно не видела Мо, – сказала она за трапезой. – Он милый. И очень похож на Эш.

– Внешне они похожи. Я рад за них. Мо любит сидеть дома, когда не в школе, но и это ему тяжело. Пожалуй, тяжело всем, кроме Эш. Я пытался занять его работой на студии, но он такой нервный. Усаживал его сортировать почту, раскладывать по ящикам сотрудников, но иногда он вдруг начинал вскрывать письма, а однажды выкинул целую стопку. Все, конечно, только улыбаются, но шороху он наводит. Он может жить в пансионе до двадцати трех лет, а что будем делать потом – непонятно.

– До двадцати трех еще далеко, – ответила Жюль. – Пока что можно об этом не думать.

– Мне обо всем нужно думать.

– Вообще-то нет.

– Обязательно нужно. Мне придется начать все с нуля и выяснить, что вообще творилось в моей жизни. Хотя бы на ком я женился.

Жюль напряглась, она не хотела начинать этот разговор, но потом поняла, что именно для этого Итан позвал ее, и теперь уже не отвертеться. Она спросила:

– Зачем ты позвал меня, Итан?

– Я все просрал, Жюль. Не понимаю, как жизнь перевернулась с ног на голову. Я начал задумываться не только о том, что натворила Эш, но и о том, кто она вообще такая после этого.

– Погоди, – перебила Жюль. – Прежде чем мы перейдем к этой части, как насчет меня? Давай выясним это прямо сейчас. Ты ведь в курсе, что я знала о Гудмене.

Итан махнул рукой.

– Проехали. Что еще тебе оставалось делать? Ты им пообещала и осталась одна против всех. Я все понимаю. А вот с Эш до сих пор ничего не понятно. Я решил, что она принадлежит к определенному типу женщин, ты ведь понимаешь, о чем я, Жюль? Пожалуйста, скажи, что понимаешь. Она из тех, условно говоря, красоток, которые притягивают мужчин и умеют сделать им хорошо. Эти женщины элегантны, но слегка ранимы. Они умны, многими вещами интересуются. Могут руководить благотворительным фондом или театром. И все восхищаются их работой, потому что они изящны, благоразумны, служат какой-то глобальной цели. Хотя если вдуматься… да ладно! Феминистский театр? Эш? Ей наплевать было на чувства Кэти Киплинджер, и вот теперь она тут главная феминистка среди режиссеров? И в этом она никогда не видела противоречия, вряд ли ей такая мысль вообще в голову приходила. Потому что ее брат – это отдельная тема, он сам по себе. Заметь, она целиком посвятила свою жизнь Мо. Когда он заходит в комнату, она радуется. Она никогда не срывается из-за него. Звонит по телефону от его имени. Все эти годы она была потрясающей матерью, тут ничего плохого о ней сказать не могу. Она создала для нас прекрасный дом, полный заботы, в котором все хотят жить. Ее все любят. И ей практически все сходит с рук. Она милашка. И для меня она была чудом. Сложно не влюбиться в Эш. Она пленяет. Она прилагает усилия. Бетси была такой же, со всеми ее блюдами. Моя теща. Бедная Бетси.

– Бедная Бетси, – повторила Жюль.

Смерть Бетси Вулф на мгновение встала между ними.

– Я знаю, Эш думает, что родители оказывали на нее давление, требовали заниматься искусством и преуспеть, – сказал Итан. – Между тем сами они не были творческими личностями. В «Дрексель Бернхем» думали только о деньгах. Но все ее жалобы на давление, ну… уже ведь хватит, да? Совсем не обязательно всю жизнь об этом твердить. В это время я осознал: если тебя не пытают – не насилуют, не держат в клетке, не заставляют в тринадцать лет идти работать на фабрику, – если ничего такого нет, думаю, жаловаться не на что. Когда я занялся проблемой детского труда, Эш переступила через себя. Она видела то же, что и я, – я показал ей, – и она была потрясена до глубины души. Мне казалось, нас это захлестывало, я не мог уже это выдержать. А она все никак не могла забыть собственную маленькую драму, и я это понимаю. Оковы прошлого. По существу, каждый всю жизнь поет одну песню, вот у нее такая. Она прониклась идеей, что надо быть пай-девочкой, полезной девочкой, а в данном случае, значит, еще и лживой девочкой. Которая защищает своего ужасного брата.

– Думаешь, он настолько ужасен? Считаешь, он изнасиловал Кэти? – спросила Жюль, повышая голос.

– Он повел себя с ней слишком грубо, – ответил Итан. – Он не мог себе представить, что она не хочет продолжать то, чем они занимались. А никто и подумать о нем такого не мог; он всех очаровал. Вот и все, плюс беспомощность Кэти. Плохое сочетание. Так что да, думаю, он что-то натворил. Думаю, да.

Итан замолчал, а потом поправился:

– Взрослая часть моей личности так думает.

Он взглянул на Жюль в надежде, что она поддержит его, оставит свои скрытые подростковые комплексы, из-за которых слишком долго колебалась между «знаю» и «не знаю». Но она смогла лишь кивнуть.

– Но ничего этого больше нет, все в прошлом, – ответила Жюль. – Вот что важно.

– Знаю, – сказал Итан. – Помнишь тех двух детективов? Оба теперь не при делах. Который постарше – ушел на пенсию. А молодой, как его звали – Манфредо? Умер от сердечного приступа. Многие годы я упорно гуглил, хотел узнать, служит ли он еще, корпит ли потихоньку над делом Гудмена Вулфа. Может, поиск через гугл смертельно опасен для здоровья. Думала когда-нибудь о таком? Ты следишь за этими людьми, выясняешь, как у них дела, пока однажды не узнаешь, что они уже умерли. Даже «Таверна на лужайке» закрылась. И Гудмен, похоже, пропал. Потому что у него не было шанса повзрослеть. Он упустил этот шанс.

Итан снова замолчал и собрался с духом.

– Он… как бы лучше сказать… все еще тебе нравится? – неожиданно спросил он официальным тоном. – Ты что-то почувствовала, когда увидела его в лесу?

– Нет. Ничего. Только стыд.

Итан кивнул как будто с облегчением.

– Что до Кэти, – добавил он, – думаю, у нее сейчас все хорошо.

– Откуда ты знаешь?

– Я ее видел, – ответил он.

– Правда? Когда? Эш знает?

Итан помотал головой:

– Нет. Я впервые связался с ней после одиннадцатого сентября, когда пресса разносила ее в пух и прах. Посмотрел одно из тех интервью с ней – люди звонили в телевизионные студии, чтобы наорать на нее. И мне стало так хреново, что я раздобыл ее электронный адрес и написал ей: привет, мол, жаль, что так вышло. Дал знать, что помню о ней. Как ни странно, она ответила и предложила встретиться. Но она, кажется, заново все это пережила. В какой-то момент Кэти упомянула, что есть фонд помощи таким семьям, и в итоге я выписал чек на огромную сумму.

– Какой ты молодец.

– Не совсем. Думаю, меня мучило чувство вины. Ведь мы тогда просто плюнули на все – и на нее тоже.

– Я читала о ней статью к десятой годовщине атак, – сказала Жюль. – Ненавижу это слово: атаки. Просто вульгарно звучит. Но ей ведь в итоге удалось добиться медицинской страховки для тех семей? И некоторые извинились за то, что так на нее нападали?

– На это ушло несколько лет, – ответил Итан. – Было очень сложно, но да, Кэти справилась. Она так все устроила, что на выплаты семьям ушли миллионы.

– Вы и сейчас видитесь?

– Нет, – ответил он, помотав головой. – Мы много переписывались. Писал ей, когда решился вопрос с медицинскими страховками. Как я сказал, думаю, она в порядке. Кэти рассказывала, что у нее хороший муж, немецкий банкир, некто Краузе. Я спрашивал, как у нее сложилось с Троем. Ответила, что расстались навсегда, когда ей было восемнадцать. Еще рассказала, что много лет спустя, уже в тридцать с лишним, ходила смотреть, как он танцует у Элвина Эйли. Просто сидела в зале. Трой был великолепен, и вместо того чтобы загрустить о своей жизни и о невозможности танцевать, Кэти совершенно забылась. Искусство ведь так и работает, правда? Поглощает тебя. То, что натворил Гудмен, стало для нее ударом. Да, думаю, это было изнасилование. Но времени прошло уже достаточно. Так оно и выходит, что время лечит.

– Может, это как раз то, что нужно вам с Эш? – предположила Жюль. – Просто подождать, пусть время пройдет.

Итан ничего не ответил. Они немного посидели, потом он встал, громко заскрежетав стулом по полу, подошел к шкафу и достал бутылку вина. Жюль пошла за ним к длинному серому дивану, где они выпили вина «Бом-де-Вениз», золотистого и сладкого. Вкус взывал к сокровенной подростковой сущности, такое вино предназначено для людей, еще только вступающих во взрослый мир. Сейчас Жюль, успокоившаяся и переполняемая чувствами в компании Итана, вновь нуждалась в таком приятном хмельном напитке.

– Так ты думаешь, – начал Итан, – что он вернулся в Исландию?

– Да. Я уверена. Он живет там. Его вещи там. Ах, Итан, ты должен с ним встретиться. Это ужасно. Он выглядит как… маргинал. Уверена, Эш знает, где он. Но она сейчас не хочет со мной разговаривать. Меня все бросили.

– У тебя есть Деннис.

Жюль пожала плечами и поморщилась. А Итан спросил:

– Что? Разве нет? Что за физиономия?

– У нас все не так гладко. Из-за меня мы оба сначала бросили работу, а потом отказались от лагеря. Мне нравилось находиться среди подростков, но он был прав: я не хотела быть там и не быть при этом одной из них. Вообще мне больше нравилось работать с неудачниками, а не со звездами. А теперь мы вернулись сюда, я без работы, и семья держится на нем. Я просто болтаюсь туда-сюда, пытаюсь понять, что делать дальше, и когда пойду на собеседование – если вообще туда попаду, – точно не покажусь ценным кандидатом. Я в полном пролете.

– Ты всегда себя недооцениваешь, – сказал Итан. – Откуда в тебе это? Я сразу понял, какая ты. Еще в самый первый вечер в мальчишеском вигваме. Ты была какой-то неправильной.

– И неуклюжей.

– Ну ладно, неправильной и неуклюжей. Неуклюжей и неправильной. Сочетание, к которому я питаю слабость. Но парням, наверное, с таким набором легче жить.

– Да, – ответила она. – Так и есть. Девчонок такое сочетание обычно не красит. Только все усложняет.

– Не хочу, чтобы тебе было сложно.

Он пододвинулся ближе и погладил ее по волосам, и Жюль это нисколько не удивило. Что бы он сейчас ни сделал, ее бы это не удивило. Подавшись вперед, Итан поцеловал ее в губы, и Жюль уже не понимала, кто она в этот миг – женщина средних лет или прежняя девочка. Она вспомнила, как Итан пытался заговорить с ней о смерти отца, надеясь пробудить в ней чувства. Но теперь момент был скрашен золотистым вином, и сидели они не просто в анимационной мастерской, а в «Анимационной мастерской». Он был богат, а она нет, он занимался любимым делом, а она выкручивалась как могла, но они были одинаковыми: неуклюжими и неправильными. Поцелуй объединил их и запечатлел их сходство, которое они скрепили губами, как печатью. Первый поцелуй повторился заново, и Жюль уже знала, как Итан пахнет. Запах был кисловатым, сладость вина улетучилась. Она не знала, как устроен его рот, и вообще не должна этого знать, он не ее мужчина, она не хотела этого. Как это удивительно – зайти так далеко и получить возможность второй попытки, как всегда говорил Рори, но нынешний миг ощущать как первый. Не просто похожий, а тот самый.

Отпрянув от него так, что разомкнувшиеся рты издали легчайший звук, писк, вздох, Жюль отвела взгляд, и они оба молча отодвинулись на разные края дивана. Она не могла ни целоваться с Итаном Фигменом, ни трогать его, ни трахаться с ним, вообще ничего телесного с ним делать не могла, хотя любила его, как любила всегда. Жюль вспомнила, как он приезжал в Баффало, спал в ее комнате в общежитии, и между ними случилось нечто опасное и неожиданное. Он всегда пытался вернуться к Жюль, всегда понимал, как далеко он может зайти. Однажды Жюль сказала Деннису, что Итан – как мышь, которая следует за ними из одной квартиры в другую. Но она до сих пор не впускала его, потому что он ей не принадлежал.

От Денниса, подумала она, порой шел запах слегка токсичный из-за антидепрессанта, но все равно манящий, с хмельным оттенком. Пусть Деннис и не отличался иронией, стремительностью, блеском. Ей было интересно, чем он занят сейчас, холодной будничной ночью. С лета они друг от друга отдалились. Почти не было ни секса, ни поцелуев, одни нарочито вежливые беседы на нейтральные темы. Он все еще злился на нее, ведь она заставила его развернуться и уехать из Белкнапа, когда дела в лагере шли хорошо. Наверное, сидит сейчас в кровати, одним глазом смотрит кабельный спортивный канал, а на коленях держит «Журнал диагностической медицинской сонографии». С тех пор как Деннис вернулся к работе, ему нравилось следить за научными журналами, хоть это и не требовалось.

– Мне пора, – сказала она.

– Я попытался, – ответил Итан. – Просто я не знаю, как дальше жить. Все стало по-настоящему сложно.

– Всегда сложно, Итан.

– Нет, – ответил он. – Стало еще сложнее. У меня нашли кое-что.

– Что значит «кое-что»?

– Меланому.

Она пристально посмотрела на него.

– Откуда? – спросила она.

И прозвучало это почти сердито, недоверчиво. Она смутно помнила, как однажды вечером в ее комнату зашел отец и сказал, что он болен, что ему нужно в больницу. Она сидела за своим маленьким белым письменным столом и готовила доклад по книге, и внезапно стол, бумага, ручка в руке показались нелепыми, невесомыми, как предметы в космосе.

– Неважно, – сказал Итан. – Но как бы то ни было, она здесь.

Он постучал себя по макушке, потом наклонил голову и раздвинул волосы, показывая Жюль небольшой пластырь на черепе.

– И в лимфоузлах, по-видимому, тоже.

– Когда ты узнал? – спросила она, и теперь ее голос неожиданно стал едва слышным.

– Осенью. На голове постоянно зудело одно место, и я его расцарапал до крови. Потом оно покрылось коркой. Я думал, это фигня, но, оказывается, там уже давно была родинка, а я никогда ее не видел.

– И ты пережил все это один? – спросила она. – Кто был с тобой? Кому ты рассказал?

– Никому, – ответил он. – Совсем никому.

– И Эш не знает?

Он помотал головой.

– Итан, ты должен ей рассказать.

– Зачем? – спросил он. – От своей второй половины положено скрывать самую важную информацию.

– Она должна тебе помочь.

– Может быть, ты сможешь это сделать, – сказал он с натянутой улыбкой. – В любом случае отчасти это твоя вина, Жюль. Из-за тебя я выбросил свою широкополую джинсовую шляпу в то лето, потому что ты сказала, что я в ней похож на медвежонка Паддингтона. Вот все эти годы солнце и палило…

– Заткнись, совсем не смешно.

Он сразу понял, что зря ее дразнил. Это было жестоко, а он уж точно никогда не хотел быть с ней жестоким.

– Ты ведь лечишься, да? – спросила она. – Проходишь процедуры, химиотерапию?

– Да, – ответил он. – Два курса. Эффекта еще нет, но врачи надеются.

– А дальше что?

– Другое лекарство, – сказал он. – Начну с понедельника.

– Итан, нужно рассказать Эш. Она возьмет все в свои руки. Позаботится о тебе. Она это умеет.

Лицо Итана не дрогнуло.

– Нет, – отрезал он.

А потом добавил более мягким тоном:

– Только ты.

– Неправда.

– Правда.

Она не могла продолжать перепалку. Жюль подумала: «Ладно, только я. Только я, и всегда была только я одна. Передо мной открывалась эта жизнь, пульсируя и ожидая, а я ее отвергла». Но незачем вступать в брак со своей родственной душой, даже с кем-то из Исключительных. Ты можешь перестать быть исключительным в том смысле, который когда-то казался единственно верным, но в конце концов стал совсем ненужным и, может, даже не таким совершенным. Совсем необязательно всегда быть яркой личностью, фейерверком, всех заводить или вызывать у всех желание спать с тобой, необязательно быть тем, кто написал пьесу и сыграл в ней главную роль так, что публика аплодировала стоя. Выход на сцену лучше всего стимулировал пятнадцатилетнюю девочку, которая недавно потеряла отца. Это разбудило ее. Джули Хэндлер, кудрявая как пудель девочка из Хеквилла в штате Нью-Йорк, получила в «Лесном духе» жизнеутверждающий пинок. Но нынешних тонкокожих людей средних лет, засидевшихся допоздна за разговорами, отделяло от тех событий несколько поколений.

– Итан, я пойду с тобой куда угодно, – сказала она. – Я сейчас не работаю, так что время у меня есть. Я помогу с предписаниями и лечением. Ты этого хочешь?

Он кивнул и с облегчением закрыл глаза.

– Да, очень. Спасибо.

– Хорошо, – сказала Жюль. – Но ты должен позвонить Эш и кое-что ей сказать.

– Что именно?

– Она не может быть единственным человеком, который что-то делает. Ты не можешь злиться на нее вечно. Она не плохая, Итан. Не плохой человек. Это ведь Эш, а ты любишь ее, и ты должен рассказать ей о том, как прятался в отеле, вместо того чтобы пойти с ней и Мо в йельский «Центр изучения ребенка».

– О боже.

– Как ты переписывался с Кэти Киплинджер и помог ей, дал денег. И, конечно же, о болезни.

– Долгий разговор получится, Жюль.

– Да, и ты должен поговорить. С ней, а не со мной.

* * *

Деннис заснул до того, как Жюль вернулась домой, хотя он почему-то опровергал это, как частенько делают люди, утверждая, что вовсе не спали. Но на его лице отпечатался узор, в точности соответствовавший ребристому велюру, которым обит старый диван в гостиной, и Жюль представила себе, как Деннис уткнувшись лицом в подушку, крепко спит, но готов в любой момент воспрянуть, услышав скрежет ее ключа в замке. Было полдвенадцатого ночи. Жюль отказалась от предложения Итана подвезти ее, сославшись на то, что хочет немного прогуляться. Людные улицы, холодная ночь, беспрерывный, косо падающий снег – и можно было с чувством облегчения пройти несколько кварталов, прежде чем сесть в метро.

– Что случилось? – спросил Деннис, странно поглядев на нее. – Ведь точно что-то случилось.

– У тебя все лицо измято, – сказала Жюль. Она сняла заснеженное пальто и села на диван. Место, где лежал Деннис, было еще теплым.

– Не расскажешь мне? – спросил он.

– Расскажу, – ответила она. – Хоть и не хочется.

И как можно более ровным тоном, чуть отстраненно ради самосохранения, как всегда вел себя с ней Итан, рассказала о меланоме. О поцелуе рассказывать не стала, поскольку он уже опрокинулся и исчез. Деннис спокойно выслушал, а потом сказал:

– Плохи дела. Впрочем, это же Итан, он устроит себе лечение на высшем уровне. Сделает все, что нужно.

– Знаю.

– А ты как? – спросил Деннис. – В порядке?

Он придвинулся и погладил ее по волосам, точно так же как недавно сделал Итан. Это было типичное действие из мужского арсенала, причем совершенно естественное. Она позволила себе тихо упасть на широкую грудь мужа, и Деннис заставил себя вернуться в эту реальность. Волевым усилием восстановил супружеские отношения, и притянул жену к себе. Деннис рядом, все еще рядом, а это, думала Жюль, прижимаясь к нему, немалый дар.

19

Две пары встречались за ужином еще дважды до конца прошлого года; во второй раз к ним присоединился Джона. Они выбирали уютные, спокойные рестораны, и приступали к ужину рано, потому что Итан быстро уставал из-за химиотерапии.

– Половина шестого. Мы еще можем заказать меню «Белый пояс», – сказала Жюль, в ответ на что Итан сонно улыбнулся ей с другого конца стола. Он был под действием медицинской марихуаны, которую курил для снятия симптомов тошноты. Все они были медлительны и осторожны, соединенные в маленькое соцветие дружбы. Эш, до безумия счастливая, что Итан принял ее назад той зимой, до сих пор, казалось, опасалась, что брак снова могут отобрать у нее, и сидела подле него, положив свою руку на его. Они с Жюль теперь не очень часто виделись наедине. Беспечности девичей дружбы – и даже дружбы двух женщин, которые могли обсуждать секс и брак, и искусство, и детей, и победу над республиканцами, и то, что с ними будет дальше – можно было позавидовать, но в этот момент им хотелось совсем не этого. Никто и не задумывался раньше, что эта беспечность покинет их, что ее они будут оплакивать. В тот день, когда Джона ужинал с ними, Эш поведала присутствующим о том, как он учил Мо играть на банджо.

– Не знаю, станет ли он виртуозом, – уточнила Эш, – но, кажется, ему и вправду этого хочется.

– Он еще учится, – сказал Джона. Он смог найти время всего на два урока на дому, но они продолжали обучение по «Скайпу»; расстояние и посредничество монитора успокаивали Мо. Джона принес с собой на ужин гитару, и, извинившись, покинул компанию, не дождавшись кофе; он направлялся в какую-то большую, продуваемую сквозняками квартиру в Бруклине, чтобы играть там на гитаре, и не хотел опоздать.

Той весной Итан начал угасать, однако никто, кроме Эш, не хотел этого признавать, пока неизбежное не стало очевидным. Никто не понимал до конца, что происходило: так занят был он своими многочисленными проектами. Из дома на Чарлз-стрит он свободно и без разбора рассылал электронные письма, готовясь к предстоящим в следующем году «Семинарам мастерства», записывал голоса Уолли Фигмена и вице-президента Штурма на карманный высокочувствительный диктофон. Он надиктовал заметку для сотрудников по поводу небольшой шумихи из-за якобы противоречивого содержания одной из последних серий «Фигляндии», после которой компания-производитель энергетических напитков пригрозила свернуть рекламу.

В обществе поговаривали, что Итан Фигмен был болен, но никто в действительности не знал о степени этой болезни. Все заболевали раком, это была данность. Рак уже никого не шокировал, и меланома не казалась таким приговором как, скажем, рак поджелудочной железы.

Итан всегда придерживался мнения, что занятие проектами поддерживает связь с внешним миром, продлевает жизнь.

– Работа, – сказал он однажды, – это анти-смерть.

И так, чтобы как-то избавиться от уныния и пассивности, Жюль тоже вернулась к работе. Занятия с подростковыми группами в «Центре ребенка и семьи» на севере Манхэттена проводились в одном из тех безрадостных многофункциональных помещений, где складные стулья были сложены вдоль стены, а с потолка все еще свисала старая пиньята, изувеченная, с давно выпотрошенными трофеями. Комната была тускло освещена, и подростки сидели кружком, сначала сгорбившись, затем, в продолжение занятия, оживившись, а в конце одна из девочек уже в слезах рассказывала об отце-алкоголике, другая обнимала плачущую, один парень даже встал на стул и сорвал бесполезную пиньяту раз и навсегда. По-матерински заботливая куратор группы миссис Кальб, которая взяла Жюль на испытательный срок, сидела в углу на собственном складном стуле, делая заметки.

Позднее в своем кабинете миссис Кальб отметила, что Жюль очевидно проявляет «безграничную нежность к молодым и проблемным людям», с чем Жюль тут же согласилась. Она и сама осознавала, что так оно и было на самом деле. Итак, теперь под ее руководством было три группы, с каждой она собиралась дважды в неделю по два часа. В конце года ей должны были поручить еще две группы. Оплата была смехотворная, но и расходы Жюль и Денниса не были так уж высоки. Рори, в конце концов, училась в государственной школе, и совсем скоро она закончит колледж, хотя неизвестно, удастся ли ей потом найти работу – эту фразу повторяли друг другу все родители студентов колледжа. Наверняка в ее случае работа была. Рори хотела устроиться в государственный заповедник, а такая работа была и узконаправленной, и практичной. Огромное облегчение испытывает родитель, чей ребенок четко знает, чему хочет посвятить жизнь. Жюль даже могла бы позволить себе некоторую надменность, поскольку ее дочь не стала одной из тех детей, чьи мечты о креативной профессии привели их за стойку кассы закусочной «Чипотле».

Итан искренне обрадовался известию о новой работе Жюль, которая была ей по душе.

– Хотел бы я как-нибудь прийти в твою группу погреть уши, – сказал он. – Хочется видеть тебя в деле. Я могу прикинуться подростком.

– Это бы не прокатило, – ответила она. Его волосы поредели, а кожа приобрела песочный оттенок. Во время второго ужина в прошлом году, в мягком свете свечей, Итан что-то сказал Жюль с другого конца стола, но она не расслышала. Она приложила руку к уху, но в тот момент Эш решила, что внимание Итана слишком надолго ее покинуло. Деннис положил свою руку на руку Жюль, и таким образом каждый вернулся к полагающемуся ему партнеру.

После того, как последний цикл химиотерапии обернулся «разочарованием», Итан и Эш решили обратиться к альтернативным методам лечения. Так они очутились в женевской клинике в Швейцарии, по рекомендации еще одного приятеля Дункана и Шайлы.

– Лечение шоколадом «Тоблерон», – сказал Итан Жюль по телефону вечером накануне их поездки, с сарказмом и отчаянием в голосе. В Швейцарии он чувствовал, что сильные, непроверенные лекарства отравляют его, и выдержал пять из двадцати одного дня прописанного курса лечения. Вернувшись они с Эш оставались дома, не желая видеть друзей, даже Жюль, которую очень встревожило отсутствие связи.

– Сообщите мне о следующем этапе плана борьбы, – написала она Эш.

– Хорошо, – ответила Эш, но это показалось неубедительным. Жюль писала Итану напрямую на электронную почту, рассказывая, что происходило в те дни в ее группе «Детей развода». «Между прочим, ты мог бы присоединиться к группе, – писала она ему. Ты тоже дитя развода. Тем более что в научной колонке The Times говорится, что официальный предел подросткового периода пересмотрели. Пятьдесят два! Ты как раз подходишь!!!» Она расточительно забрасывала письмо восклицательными знаками, один отчаянней и фальшивей другого.

Никого не предупреждают, что в моменты кризиса в семье разрешается пренебречь дружбой. Дети Итана и Эш вернулись домой по зову матери. Ларкин почти впадала в истерику от приступов тревожности, нуждалась в клонопине, который Эш порционно выдавала ей в течение дня, а остаток принимала сама. В Нью-Хейвене Ларкин набила татуировку, которая сползала от плеча вниз по левой руке. Она представляла собой коллаж из героев «Фигляндии» и задумывалась как дань уважения отцу, но все, что он мог сказать, глядя на нее, было: «Господи, о чем ты только думала?» Это довело Ларкин до слез: она кричала, что родителям нет дела до ее желаний, их заботят только свои.

– Это неправда, – сказала Эш, которая всегда была энергичной и образцовой матерью для обоих своих детей. Затем Ларкин сдалась и признала, что Эш, конечно же, была хорошей матерью, и что она сама не знала, зачем это сказала. Эш тоже плакала, и Мо, которого доставили из интерната, так распереживался из-за всех этих необузданных эмоций, что хлопнул дверью своей спальни и там и остался.

Позднее родители слышали снаружи, как он играет на банджо, пытаясь успокоиться.

– Мо, – позвал Итан, стоя за дверью комнаты и желая только одного – спуститься, пройти по коридору и лечь в постель. – Выйди, пожалуйста.

Он подергал ручку двери, но та не поддавалась.

– Я не хочу, пап. Мне не нравится то, что происходит.

– Ничего не происходит, – сказал Итан. – Я рассердился на твою сестру из-за татуировки, но это ее тело, и она хотела так проявить заботу. Я не должен был кричать на нее. Давай, выходи. Я твой отец, и я хочу побыть с тобой.

Он заставил себя произнести эти слова, и заставил себя их прочувствовать, так, как Жюль всегда настоятельно советовала делать. Какое-то время дверь оставалась запертой, а затем открылась. Мо стоял в дверном проеме, плоть от плоти Итана Фигмена, высокий и почти взрослый мужчина, однако немного сутулый и неприспособленный к самостоятельной жизни. Иные родители смирялись с аутизмом своих детей, говоря, что они аутисты «до мозга костей», но Итан всегда представлял себе, что какая-то часть Мо была спрятана и недоступна, хоть у него и не было никаких реальных на то доказательств за исключением собственного упорного желания. Люби своего сына, повторяла ему Жюль беспрестанно. Люби его, люби его. Она отправляла сообщения, полные любви, чтобы Итан засыпал ими Мо, и сейчас, все еще чувствуя тошноту от последнего экспериментального лекарства, стоя у двери в комнату своего сына, Итан спросил: «Можно войти?» Мо это удивило, потому что отец редко наведывался к нему. Но Итан вошел в комнату и сел у подножия кровати Мо.

– Что играешь? – спросил он.

– Песню, которой меня Джона научил, – ответил Мо. Затем он сыграл инструментальную, отлично обработанную версию «Нас ветер унесет», струны поднимались и соединялись, звеня как колокольчики.

Закончив игру, Мо спросил:

– Пап, тебе не понравилось? Пап, ты что, плачешь?

Семейство провело в доме целую неделю. Для них готовилась еда, доставлялись и принимались за подписью посылки, дважды их посещала медсестра онкодиспансера, и внешний мир, за исключением некоторых людей, мало был осведомлен о происходящем. Даже Жюль, сидя в своей городской квартире с Деннисом не могла разобраться в ситуации.

– Как считаешь, они что-нибудь придумают? – спрашивала она мужа.

– Не знаю, – отвечал он.

– Ну конечно, знаешь. Ты постоянно сталкиваешься с раком на работе. Читаешь эти свои журналы. Ну скажи. Расскажи, что ты думаешь.

Деннис посмотрел на нее немигающим взглядом. Было утро, и они, проснувшись, стояли бок о бок у умывальника единственной ванной комнаты. За все годы брака она так и не обзавелась собственной ванной, хотя и мечтала об этом всегда. Деннис брился, прокладывая дорожку через лужайку черных волос на щеке. К тому времени, как он вернется с работы, щетина снова отрастет. Ополовиненная борода с клоками пены для бритья придавали ему печальный вид. Он отложил бритву на краешек маленького умывальника и сказал:

– Если поражены оба легких, как ты говоришь, тогда нет, я не думаю, что ему еще могут помочь. По крайней мере, насколько мне известно. Я всего лишь оператор кабинета УЗИ, – он счел необходимым напомнить об этом. – Я не врач.

– Ну, Деннис, ведь ты уже многое узнал за это время, – сказала Жюль. – И знаешь, о чем я постоянно думаю?

Я не могу избавиться от мысли, что он уже, скорее всего, никогда уже не станет Старым Итаном Фигменом.

– Что?

– Ну, как Старый Мо Темплтон.

– Десятый диснеевский старик, – промолвил Деннис, выудив из памяти очередной эпизод лета, которое он не прожил.

В то утро Деннис пошел на работу, и Жюль пошла на работу, и это был обычный день, когда весна норовит просочиться всюду, и подростки в переформированной беспокойной группе Жюль держались друг с другом особенно оживленно и игриво. Атмосфера радости заполнила угрюмое помещение центра психического здоровья, и парнишка по имени Джей Ти, страдающий телесным дисморфическим расстройством, приволок коробку малиновых пончиков «Энтенманн», заявив, что, если разогревать их в микроволновке ровно двенадцать секунд, не больше и не меньше, то они превратятся в «амброзию». Джей Ти с двумя девочками побежали по коридору, чтобы воспользоваться микроволновкой на мини-кухне, и в короткие минуты затишья перед продолжением занятия Жюль вспомнила ту черничную запеканку, что она ела в вигваме, и ее якобы сексуальный вкус, чтобы это ни означало. В то время секс был чем-то из области будущего, а теперь превратился в эпизодическое явление настоящего, которое следовало ценить и оберегать. Она снова вспомнила об этом, когда взялась за свой пончик, который отдавал жженым сахаром. Группа вновь собралась, ребята обсуждали свои лекарства, своих родителей, своих бойфрендов, свои порезы, свою булимию, и больше всего – свои молодые, беспорядочные жизни.

В обеденный перерыв с куратором миссис Кальб, в единственном месте этого неблагополучного района, где готовили приличную еду и куда все работники центра психического здоровья ходили за салатом «Цезарь», мобильный Жюль завибрировал от звонка Эш. Даже когда Жюль подняла трубку в этом людном темно-зеленом ресторане со скромно работающим телевизором на фоне, она не испугалась, потому что это случилось днем, а зазвонивший днем телефон был вещью будничной. Но в трубке Эш, мягким но четким голосом, проговорила:

– Жюль? Это я. Ох, слушай, слушай. Этим утром у Итана случился сердечный приступ, и его не смогли реанимировать.

И даже тогда на пару мгновений Жюль еще думала, что он сможет оправиться. Она вспомнила, что, когда ее мать сообщила ей о том, что Натали Вуд утонула, Жюль тупо спросила: «С ней все будет хорошо?» И когда ее мать вернулась домой из лонг-айлендской больницы поздно вечером, положила ключи на стол, с шумом бросила сумку на пол, и сказала Жюль и Эллен: «Все, девочки, папа нас покинул», – Жюль вскрикнула: «Разве нельзя больше ничего сделать?»

Больше ничем нельзя было помочь этой длинной веренице тел, душ. Сердце Итана остановилось, возможно, в результате приема тех швейцарских лекарств, или от совмещения всех предыдущих препаратов. Он пережил мощный сердечный приступ, когда завтракал, сидя в постели, и умер в неотложке по пути в больницу. Коротко поговорив с Эш снаружи ресторана на холоде, куда она вышла без пальто, чтобы никто не подслушивал, Жюль вернулась и ровным тоном поведала миссис Кальб о том, что произошло. Миссис Кальб сказала:

– Давай я сама отменю твое занятие, дорогая. Ты для этого слишком подавлена. Иди-ка домой.

Но Жюль предпочла вернуться в группу.

Дети, когда она сообщила им о смерти друга, обступили своего терапевта. Крупный, боязливый латинос по имени Гектор заключил ее в объятия, а крошечная девчушка с лицом, испещренным пирсингом, словно доска объявлениями, заплакала, приговаривая:

– Жюль! Жюль! Ты, наверное, так любила своего друга.

Все ребята повторяли: «Нам очень жаль твоего друга!» И в конце концов до нее дошло, что они восприняли слово «друг» как эвфемизм, а может быть, так оно и было. Потому что «друг» – это обобщение, а в данном случае это слово обобщало многое, в том числе и противоречия. Она никогда не видела Итана голым, а он не видел ее грудь. «Тоже мне», – подумала она, хотя в глубине души ей бы хотелось предстать перед ним в чем мать родила и сказать: «Видишь? Ты не так много потерял».

В тот вечер они с Деннисом отправились в дом на Чарлз-стрит и остались там ночевать. К утру дом пробудился, залитый ослепительным светом.

– Что мне теперь делать? – вопрошала Эш, сидя на ступеньках в ночной сорочке в четыре часа утра, обхватив колени. – Когда мы разошлись на несколько месяцев, я не могла это выносить. Мне было так одиноко. И теперь мне снова будет одиноко.

– Я помогу тебе, – сказала Жюль.

– Правда? – спросила Эш с детской благодарностью, и Жюль ответила, что да, конечно да, она всегда поможет, и хоть ни одна из них не понимала значения этих слов, они уже возымели определенный эффект.

Жюль и Деннис задержались на пару дней, отец Эш тоже приехал навестить ее. Хоть сам он уже был хилым и слабые колени вынуждали его передвигаться с тростью, он прижал к себе плачущую дочь, будто заслоняя ее от очень сильного ветра. Затем прибыли давно разведенные родители Итана, обозленные друг на друга, располневшие, взъерошенные, и тут же начали плакать, потом ссориться, и вскоре уехали. Прибыл и Джона, и в суматошной подготовке к похоронам, а затем и в приготовлениях к более помпезной панихиде оказалось, что множество деталей требовали большого внимания. Ларкин и Мо нуждались во внимании, причем Ларкин требовалось успокоительное. Периферическим зрением Жюль время от времени отмечала, чем занят Деннис. Он делал многочисленные звонки друзьям Эш по ее просьбе; он сидел и наблюдал за тем, как Джона и Мо играют на гитаре и банджо; он подавал всем кофе; он старался быть полезным насколько это только возможно. Этот дом походил на маленькое изолированное пространство, в которое не проникала суета извне.

Вечером накануне похорон Дункан и Шайла объявились на пороге дома. «О, а им-то чего приспичило?» – подумала Жюль. Овца со стручком! Даже теперь, после смерти Итана, она вынуждена делить его и Эш с этими людьми. Но Дункан и Шайла были подавлены, как и все остальные. Лицо Дункана беспрестанно складывалось в выражение шокированного, продолжительного страдания. Это был управляющий портфельными активами с беззащитным лицом младенца, и в итоге все они не спали допоздна, пили и пытались друг друга успокоить. Наконец все они уснули в креслах и на диванах, а утром вокруг них тихо зашуршала домовая прислуга, на цыпочках пробираясь между спящими, подбирая бутылки, стаканы и скомканные салфетки. Кому-то пришлось очищать поверхность, странным образом покрывшуюся никому не известным веществом.

Неизбежно все интересовались деньгами Итана: кому они достанутся и сколько их всего. Его семья обеспечена до конца жизни, это было ясно. Когда Мо закончит свой интернат, его переведут в учреждение, где его будут ограждать от потрясений, и где он даже сможет выполнять кое-какую работу. Ларкин можно будет немного помыкаться, а потом взяться за ум и закончить школу или написать сопливый и язвительный автобиографический роман. Большая доля денег Итана, конечно, уйдет «Инициативе против детского труда» и другим благотворительным фондам.

Однако же, говоря о деньгах, нельзя было не упомянуть его ближайших друзей, и никто не знал, каковы были планы на их счет. За два месяца до смерти Итан выдал мрачноватую шутку своему юристу по недвижимости, Ларри Браффу.

– Ну не знаю, – сказал Итан, когда они вдвоем несколько часов провели, разбирая документы. – Я думаю, что оставлять друзьям большие суммы денег может быть небезопасно.

– Мне думается, так и есть.

– Можно назвать это «Драмой одаренного взрослого», – сказал Итан. – И слово одаренный я употребляю в другом смысле. В смысле получивший дар. Может быть, одаренный взрослый превращается в ребенка и так им навсегда и остается из-за этого дара. Так ли это, по твоему опыту, Ларри? Это происходит?

Юрист поглядел на Итана сквозь очки без оправы и сказал:

– Прошу прощения за свое невежество, Итан, но эта «драма», о которой ты говоришь, – я не совсем понимаю, на что ты намекаешь. Откуда это взято? Объясни, пожалуйста.

– Неважно, – сказал Итан. – Не беспокойся. Просто мысли вслух. Я сам разберусь.

Итак, никто не знал, что он решил, и никто не интересовался; все откроется в свое время. Через месяц после смерти Итана Эш, с которой Жюль общалась каждый день, позвонила и сообщила, что она наконец смогла начать разбирать домашний кабинет Итана и направит курьерской службой кое-что, что Жюль, возможно, захотелось бы получить.

– Я не знаю, как ты к этому отнесешься, – сказала Эш, – но это принадлежит скорее тебе, чем мне.

Посылку доставили, большой коричневый бумажный конверт. Жюль была дома одна, когда прибыл курьер; Деннис ушел в парк, поиграть с мячом. «Поиграть со смертью», – пошутил он. Поздним вечером того дня Рори возвращалась из школы из глубины штата, чтобы погостить недельку.

– Я просто хочу провести с вами время, – объяснила она родителям, но они знали, что для нее променять свежий воздух и мир друзей на то, чтобы побыть с матерью и отцом, было своего рода жертвой, и она приносила ее, чтобы ободрить их, показать им заботу. Они ждали ее возвращения, и ее приход все исцелит.

Расписавшись в получении посылки, Жюль встала посреди прихожей и раскрыла пакет. Внутри находились сложенные пожелтевшие листки бумаги, скрепленные степлером, она развернула их и увидела раскадровку анимационной короткометражки, которая так и не увидела свет. Она тут же определила возраст эскизов. Не только бумага выглядела хрупкой, но и стиль Итана изменился за долгие годы, лица героев начали приобретать определенные черты характера; а здесь, в самом начале его пути, карандашные штрихи были широкими и размашистыми, будто его рука пыталась обогнать мозг. На первом кадре, аккуратно прорисованном, были мальчик с девочкой, легко узнаваемые: Итан и Жюль, на вид им лет пятнадцать. Они стояли под соснами в лунном свете, заливающем их неказистые, глуповатые лица. Мальчик глядел на девочку глазами, полными восхищения.

– А о чем ты думаешь? – спросил он. – Может, ты еще передумаешь?

А девочка отвечала:

– Давай, пааажаааалуста, поговорим о чем-нибудь другом?

На следующем кадре они вместе взбирались на холм.

– Ну хорошо, а о чем ты хочешь говорить? – спросил он ее.

– Ты никогда не замечал, что карандаши похожи на собак колли? – сказала она, и тут в кадр ворвался карандаш № 2 с собачьей мордой, его пасть открылась, и он заскулил.

– Не-а, никогда, – говорил Итан в следующем кадре. Обе фигуры добрались до вершины холма и вместе пробирались сквозь деревья. «О горе, о горе», – говорил мальчик сам себе, но при этом улыбался, совсем чуть-чуть. «О радость, о радость». Тьму над их головами озарила вспышка из сердечек и цветочков.

Скрепленные листы еще пару дней пролежали на столике в прихожей квартиры Хэндлер-Бойдов, на том же месте, где на какое-то время задерживались рождественские письма от Эш и Итана. Время от времени Жюль останавливалась и бегло рассматривала рисунки Итана. Наконец она поместила их в коробку в гостиной, где хранила вещи, относящиеся к тому периоду ее жизни. Там были подписанные ежегодные альбомы «Лесного духа», скрепленные спиралью, и аэроснимок всего лагеря в то первое лето. На этом снимке ноги Итана располагались над головой Жюль, ноги Жюль – над головой Гудмена, и так далее.

И, как обычно на таких снимках, не все подростки и части их тел легли так, как это было нужно, и вся фигура была повернута немного не туда, будто весь мир являлся анимированным чередованием тоски, и зависти, и ненависти к себе, и величия, и провалов, и успеха. Странный и бесконечно повторяющийся мультик, от которого нельзя оторваться, потому что, как бы хорошо ты его ни знал, он все такой же исключительный.