Увидев значок лифта, Джеймс повернул налево. К тому моменту он уже сложил своё профессиональное мнение о первом этаже, не найдя в нем ничего примечательного. Два огромных коридора расходились под прямым углом, словно фигурка тетриса. Здесь имелись и двери, но так как стены были сплошь стеклянными, как водится в некоторых офисных зданиях, нужды заходить в них не нашлось. Ни шкафов, ни шкафчиков – минималистические пластиковые столы буквой Z, такие же стулья, обесточенные моноблоки, и никаких ключей.

Заходя в лифт, Адель краем глаза заметила девушку в белой ночной сорочке, которая показала пальцем наверх и кивнула. Она совершенно точно плакала, и хоть с такого расстояния сложно что-либо утверждать, но плачущий человек распознаётся, как правило, безошибочно. Словно некий особый радар предусмотрен в мозгу. Адель только, было, рот открыла, чтобы оповестить остальных об увиденном, но девушка… пропала. Растворилась, будто призрак, коим скорей всего и являлась. Больше всего на свете Адель боялась этой чертовщины, порой загоняя себя по ночам мыслями, доводя до чуть ли не обморочного состояния. Бывало, посмотрит ужастик, а потом трясется, накрывшись с головой одеялом, свет везде включает, но всё равно только и делает, что прислушивается, вздрагивая от малейших шорохов и потрескиваний.

Она ничего не стала говорить Олдену, снова принявшись щупать пульс, и подумала, что, по сути, она и сама может оказаться призраком. Да и Олден мертвец…. Так почему же до сих пор так страшно?

На панели было всего три кнопки, и самая верхняя называлась «ВЕДЬМА». Джеймс инстинктивно почувствовал, что именно туда ему и нужно, уверенно нажав кнопку, тем самым приняв решение за остальных. Олден с Адель недовольно переглянулись. Двери закрылись… и открылись на всё том же первом этаже. Джеймс поморщился, украдкой глянув на спутников, и снова нажал на кнопку, однако ситуация повторилась – лифт упорно не желал ехать на верхний этаж.

– Сломан… – прошипел Харрис.

– Думаешь?

Олден, не испытывающий к полицейскому ни малейших положительных эмоций, нажал на второй этаж и ощутил едва ли не блаженство, когда двери закрылись, и лифт стал подниматься.

– Эй, выше нос. – кивнул он Адель, и та выдавила улыбку.

Время подъема на второй этаж озадачило. Не слишком короткое, не слишком логичное. Как во сне. Наконец, лифт остановился, и двери разъехались. В глаза ударило яркое солнце, и спать совершенно расхотелось…. Перед ними простирался парк тихий и умиротворяющий – подобный дух обычно витает на древних кладбищах. Ивы, склонив головы, расступались перед вошедшими, будто слуги вечности, открывая тропу, отмеченную старыми лавочками с мемориальными табличками.

– Здесь твое имя. – сообщила Адель, подошедшая к одной из лавок, пока ее спутники осматривались. – Кто такой Тейт?

Услышав имя, Олден замер, словно удар схватил, и медленно повернулся к ней. Он казался напуганным и до крайнего взволнованным. В нем бушевали эмоции, сражаясь за право первенства, и что-то нехорошее напомнило о себе. Адель почувствовала это и теперь корила себя за излишнее любопытство, как тогда в аэропорту.

Стеклянными глазами Олден уставился на мемориальную табличку, на которой была выведена следующая надпись:

«От Олдена Макнелли дорогому другу Тейту Маккейну

1962–1984

Ты всегда в моем сердце»

Олден попятился, отмахнувшись от Адель, на лице которой читался немой вопрос – кто же такой этот Тейт, и ринулся к следующей в поле зрения лавке. Джеймс презрительно мерил того взглядом, ведь как никто другой был способен заметить, что у их спутника прячется тьма скелетов в шкафу, целая китайская провинция. Копы таких не любят. Вообще они оба странные, но этот… с шотландским акцентом, похоже, натворил дел в свое время. Это место может и доконать его. Джеймс внимательно следил, как Олден шарахнулся от следующей скамейки и ошалело погнал к следующей. Точно доконает…. Адель, было, рванула к другу, испытывая отчаянную необходимость помочь, но Харрис остановил ее, схватив за запястье.

– Что бы там ни происходило в его голове. – сказал он. – Пусть справляется сам. Ты ведь не хочешь попасть под горячую руку, правда?

Она вырвалась, но, тем не менее, подчинилась, прекрасно помня сцену в аэропорту, когда она взяла бумажник, чем вогнала Олдена в такую ярость, что будь они знакомы не так хорошо, он бы ударил… возможно. Но об этом не хотелось думать.

Табличка на следующей скамейке посвящалась Олденом, который никогда себя не простит, как значилось на ней, некоему Джеймсу Комину по прозвищу Борода 1962-19852.

Надписи на последующих трех табличках были идентичными вплоть до обозначенных лет жизни и предназначались Мартину Гранту, Гэйвену «Тюленю» Кларксу и Кейт Барлоу. У лавки с именем последней Лиланд остановился и, закрыв ладонью рот, заплакал…. Адель опустила голову не в силах на это смотреть. Она теперь не сомневалась, что та девушка с фото и есть Кейт. Выходит, она бросила его не в привычном смысле. Умерла. Словно в подтверждение, Олден вытащил свой бумажник и бережно положил на эту скамейку. Так что же выходит, он лгал по поводу своей прошлой жизни? Была ли вообще хоть какая-то правда в его словах? Конечно, сейчас это казалось неважным, глядя, как Олден, хромая, мечется от лавки к лавке и как безмолвно глотает слезы. С ума бы не сошел….

А меж тем терзавшие его душу надписи всё не кончались. Лавок насчитывалось так много, что вереница их казалась бесконечной, и ивы склонились, оплакивая давно ушедших. У очередной мемориальной скамейки Олден замер и даже как-то осел. Рука нырнула во внутренний карман пиджака и сжала там что-то. Адель даже подумала, что он сейчас лишиться чувств от всех этих душащих воспоминаний.

От любящего сына Олдена Макнелли, который никогда себя не простит, Лиланду Макнелли

1930–1993

Ты всегда в моем сердце, отец.

– Олден? – осторожно позвала Адель, когда они с Джеймсом приблизились.

Тот широкими от ужаса глазами посмотрел на нее, и тяжелое нехорошее чувство закралось в душу. Харрис тоже заметил перемену, но он был как-то готов, а вот Адель – нет. Совершенно безумный ненормальный взгляд подавлено уставился на нее, а ведь аллея еще не заканчивалась….

Словно оторвавшийся лист, Олден пошатнулся и отошел от этой скамейки, а потом поковылял, согнувшись, дальше. Он перестал метаться по ивовой аллее, просто хромал вперед, устремив свой взор в никуда. Адель глазами полными отчаяния посмотрела на Джеймса.

– Мы ничего не можем сделать. – глухо ответил тот.

Где-то впереди чуть правее притаился живописный пруд спокойный и гладкий, словно обработанный драгоценный камень, в окружении всё тех же плакучих ив похожих на юных дев, полощущих волосы. Преисполненный высокомерия и гордыни по глади воды курсировал черный лебедь, едва тревожа ее. Прекрасный и грациозный, одинокий, но слишком гордый, чтобы это признать.

Тропинка, по которой они шли, раздваивалась змеиным языком. Одна его часть уходила на холм, а другая спускалась в низину, чтобы окольцевать притаившийся прудик. Но даже если бы пришлось сойти с тропы, Олден бы всё равно пошел сюда, потому что место показалось ему до боли знакомым. Только там жили белые лебеди. Пара белых лебедей, если быть точным. Тот самый день неминуемо всплыл в памяти…. А вон и лавка, на которой они прощались с Джулианой. Теперь и на ней была мемориальная табличка…. Последняя.

Трость вывалилась из рук Олдена, и он, словно срубленный, повалился на скамейку.

От Лиланда Барлоу Джулиане Коваль, которая так любила этот парк.

1989–2012

Знал ли Олден до этого самого момента, что любил ее? Может, он слишком много думал о разнице между ними, что ничего другого просто не замечал? Хотя в этом ли дело? Нет…. почти всю свою жизнь Олден Макнелли считал себя пропащим уродом – больным и недостойным даже мизерной частицы счастья. Он устроил столько смертей, что ему легче было продолжать убивать, нежели кого-то любить. Знал ли Олден, скольких убил на самом деле? Он ведь даже не подходил к тем лавкам…. Шантаж, дискредитация, потеря имущества – не все могут это пережить. Далеко не все. А скольких он продал – должников, информаторов, просто стоящих у кого-то на пути. Они погибли, и вина Олдена во всём этом не последняя. Пока жил, он делал вид, что не имеет ни чувств, ни эмоций, а теперь доспехи развалились, оголив незащищенную душу. Джулиана Коваль – последняя его жертва и неважно как. Факт остается фактом. Виновен.

Адель опустилась на скамейку рядом с Олденом и накрыла его руку своей, боясь что-либо говорить. Тот блекло посмотрел на нее, и воспоминания больно резанули и без того израненную психику. Вот также они сидели тогда с Джулс.

– Это последняя… – сказала она. – С табличкой последняя.

Взгляд Олдена немного прояснился, словно призраки прошлого ненадолго оставили его.

– Знаешь, кто это?

Адель вопросительно кивнула.

– Люди, в смерти которых я виновен.

Он смотрел в упор, выискивая осуждение, но лицо Адель оставалось непоколебимым. Она только заметила:

– Много.

– Ты так спокойна. – хмыкнул Харрис, а потом поморщившись, посмотрел куда-то вдаль. – Там люди.

Адель проследила и, да, увидела группу людей на холме, куда уводила извилистая тропинка. Ивовая роща сменилась настилом сочной ухоженной травы. Ровнёхонько так, не придраться. Не мешкая, Джеймс широким уверенным шагом стал выбираться из низины.

– Олден, нам лучше не отставать.

– Откуда ты знаешь? – спросил тот внезапно, чем застал врасплох Адель.

Требовательный тон, сосредоточенный взгляд, словно время, проведённое здесь, стерлось из памяти, и скамейки с табличками в том числе. Эта перемена показалась не многим лучше безумия, скорее опасней.

– Я не знаю. – пробормотала та.

Олден подобрал свою трость и встал со скамейки, затем подошел к берегу и неуклюже присел на корточки. Черный одинокий лебедь, словно притянутый магнитом, тут же взял на него курс. Красивая птица. – подумала Адель и подошла поближе. Преисполненный неземной грации лебедь причалил к берегу и замер, дрейфуя на воде, почившей в своем спокойствии. Олден протянул руку и коснулся ладонью черной шеи лебедя. Они смотрели друг на друга безмятежно, не двигаясь, еле дыша. На секунду Адель показалось, что рука Олдена сейчас сожмется в кулак, переломив птичью шею, будто ветку. Она почти ждала этого, но тот, наконец, убрал руку и поднялся на ноги.

– Идем. – буднично сказал Олден и, обогнув Адель, стал подниматься на холм.

Она всё думала, как её-то угораздило попасть сюда? Вряд ли Адель могла похвастаться хотя бы одной такой мемориальной табличкой. Чем вообще она могла похвастаться, если подумать? А вот у Олдена скамеек было и вправду много…. Может, пятьдесят. Может, и больше. Он что террорист, что ли? По всей видимости, он и слова правды не сказал ей. Как же теперь к этому относиться? Нормально? Можно ли?

Взобравшись на холм, они увидели типичный американский дом в пригороде, в котором проходила шумная вечеринка. Кажется, пела Бейонсе, а под нее так сложно устоять. Ароматы барбекю разносились по всему двору, сводя с ума, и люди с наполненными бокалами обсуждали какие-то свои новости. Джеймс Харрис – полноправный гость этой тусовки – стоял, бесстрастно выслушивая какую-то черноволосую девушку в больничной робе с высоким хвостом и крупными кольцами в ушах.

Адель с Олденом остановились в замешательстве, но потом она заметила чуть левее от них бледного, напуганного и выглядящего гораздо безумнее Олдена другого Джеймса Харриса…. Он стоял, испепеляя взглядом создавшуюся сцену, напуганный до смерти, отравленный зрелищем. Былая уверенность исчезла. Это был совершенно другой человек.

Девушку звали Марни – он так называл ее, двойник Джеймса или кто-там.

– Чего ты хочешь, Марни? – и его лицо при этом так и распирало от иронии, издевки и пренебрежения.

Очень скоро Адель осознала, что они трое своего рода призраки на этой вечеринке, поэтому подошла ближе, чтобы подслушать разговор, приведший их Харриса в состояние близкое к шоку.

– Джеймс… – проникновенно сказала девушка. – Я больна. Очень больна. Я сбежала из больницы, чтобы встретиться с тобой. Мне срочно нужна пересадка, понимаешь? Я знаю, ты всё можешь…. Умоляю, помоги мне.

– А то что? – с издевкой спросил тот. – Умрешь? Да хватит, кого ты обманываешь?!

– Я не обманываю! Я правда умру. – тихо молила Марни. – Мне осталось не больше месяца. Или меньше, гораздо меньше…. Я ведь люблю тебя и уже извинилась за всё, что только можно. Джеймс… пожалуйста! Я же знаю, что ты можешь мне помочь.

Казалось, что она сейчас бросится ему в ноги, но того было не пронять. Словно стена. Он слова не слышал, не видел слез, не понимал конечности ситуации. Закрытый в титановом бункере своей какой-то обиды…. Есть такой тип людей. Тяжелый. Они не признают ничего, кроме собственных уязвленных чувств. Джеймс оказался как раз из таких. Его призрак, что стоял левее, истинно страдал от содеянного, потому что любил эту девушку всем сердцем, и страданиям его не могло быть конца, потому что ее смерть – на его руках. А простить себя за такое невозможно, ведь он отнял жизнь не только у нее, но и у себя. Бог знает, что там за обида приключилась, но зрелище вызывало жуть – она молила его о помощи, а он с удовольствием издевался, теша своё самолюбие. Джеймс-призрак плакал, глядя на это. А когда Марни поняла, что ничего не добьется, не сможет смягчить его сердце, насколько бы умирающей не была, то опустила голову и пошла в дом. Она взяла бокал шампанского с подноса, что недопустимо в ее состоянии, и осушила его залпом. Джеймс Харрис из прошлого смерил сей жест надменной ухмылкой. А для Марни всё уже почти закончилось – она без пяти минут мертва….

И видя всё это теперь уже совсем другими глазами, тот человек-призрак гонимый, словно плетьми, вытащил из кобуры свой ругер и расстрелял весь барабан в себя другого, не нашедшего в себе сил даже посмотреть Марни в след. Он ведь мог сделать всего лишь пару звонков, и она бы осталась жива. У него достаточно полезных должников. Но Джеймс предпочел вариться в мести, хотя повод-то случился плёвый…. Она ведь не изменила ему – ничего такого. Так, неосторожно высмеяла перед начальством. Это же ад какой-то! Настоящий ад! Он фактически убил любимую женщину, с которой мог бы проводить сейчас время, вместо того, чтобы гнать по следу в этом гиблом месте…. А главное – за кем? За смертью? Чтобы что – убить ее?.. Но кто виноват?

Забавно, но Джеймс № 2 оказался вполне реальным – он покрылся кровавыми пятнами и свалился на свежескошенный газон. Люди вокруг с криками бросились к упавшему, а стрелявший – бледный и мокрый, с красными от слез глазами – побежал в дом к любимой, чтобы провести подле нее хотя бы еще несколько минут.

Не зная, как относиться к увиденному, Адель закрыла рот ладонью и растерянно посмотрела на Олдена. Она вновь задалась вопросом, по какой причине оказалась здесь. Тот, без следа безумия, кивнул ей, и оба проследовали за Харрисом. Бейонсе к тому времени сменила не менее зажигательная Рианна, и вечеринка набирала всё новые обороты. Выстрелов во дворе никто не слышал – так громко играла музыка. И сейчас ни один из танцующих ни за что бы не сравнился с Марни, которая танцевала в последний раз, отлично зная это. Сколько умирающих на танцполе? Их всегда видно…. Рядом стояли уже два пустых бокала. У нее закончились запасные выходы на эту жизнь. Вышли все гениальные идеи. Джеймс являлся последней надеждой, но он не пожелал услышать ее. Такой человек… ну да Бог ему судья.

Спустя несколько попыток коснуться Марни – она ведь была лишь призраком прошлого и не более – Джеймс смирился и просто стоял, глядя на нее сквозь пелену слез. Каким-то образом он слышал мысли своей так и не состоявшейся жены. Его рука нырнула в карман, сжав так и не подаренное кольцо с розовым камнем в форме сердца. А ведь они могли пожениться….

Он, словно антенна, принимал разрушительные сигналы и боль. Желал принимать ее. Как можно больше… утонуть в ней, разделив участь Марни. Ну что же он за идиот, Господи?! Что же за дурак такой?! Почему он оказался в Лимбе? Среди мертвых? Какова цель? Раньше Джеймс ненавидел смерть, чувствовал ее ответственной за весь этот кавардак и хотел найти Марни, чтобы быть с ней, исправить свою ошибку? Но сейчас… сейчас ненавидел только себя и единственное, на что мог надеяться, так это на прощение. Хотя бы на попытку его вымолить. Слабая надежда, мизерный процент, но и этого достаточно, чтобы упорно идти вперед.

И как только эта мысль пришла в его голову, Марни исчезла, как и все остальные. Замолчала Рианна, а типично американский дом растворился на фоне менее уютного помещения. Все трое стояли у разверзшего двери, словно пасть, лифта. Боясь глядеть друг на друга, они безмолвно вошли внутрь, и Джеймс трясущейся рукой нажал кнопку с надписью «ВЕДЬМА». Двери послушно закрылись, и лифт пополз наверх, не дав и секунды на размышления, поедет ли он, или оставит их на этаже саморазрушения. Поездка показалась мучительно долгой, словно они тряслись в переполненном вагоне метро, особенно с учетом того, что все трое испытывали сейчас неловкость.

Впервые кто-то знал об Олдене больше, чем он позволил бы когда-либо. Адель чувствовала себя идиоткой за все свои советы, непонятно теперь кому назначавшиеся. А Джеймс – он просто пребывал в ужасе, холодном и удушающем, от содеянного в прошлом. Он вытер глаза рукавом и попытался собраться. У него оставалось еще три запасных патрона в кобуре, и Джеймс зарядил револьвер. Кем бы ни была эта ведьма, он не сомневался, что расправится с ней, как сделал это с собой призраком. Главное – ключ.

Наконец, лифт остановился, и двери расползлись в стороны, открывая довольно мрачное и затхлое помещение, которое можно было обозначить, как древний заброшенный дом. Забитые ставни, трухлявые потолочные балки под треугольной крышей, одинокая пыльная лампа без абажура, нагоняющая тоску. Всё так захламлено, словно живущий здесь страдал силлогоманией. И книги… книги… книги – горы замусоленных томов. В шкафах, на шкафах, рядом, повсюду. Как в лабиринт попали какой-то.

Стараясь не шуметь, они вышли из лифта и двинулись друг за другом вперед, осторожно обходя набросанные вещи. На миг за углом библиотечного стеллажа мелькнул краешек белой ночной сорочки, который заметила только Адель и неуклюже шарахнулась обратно к лифту, наделав шуму. Джеймс раздраженно зашикал на нее, а Адель так испугалась, что даже не решилась оправдаться. Зато теперь, она, пожалуй, лучше, чем кто-либо знала, куда идти. Не сказать, что Джеймс испытал восторг по этому поводу, однако принял инициативу Адель, тем более, ему казалось неважным, в какую сторону прокладывать путь по лабиринту завалов, лишь отдаленно напоминающему жилое помещение. Он даже почти не расстроился, когда Адель привела их в чуть менее захламленную квадратную комнату, из которой вел длинный темный коридор. Джеймс лишь смерил ее подозрительным взглядом.

Древние темно-зеленые обои с затертыми вензелями свисали кое-где оборванной кожей. Огромное напольное зеркало в витиеватой проржавевшей раме стояло в углу и отчего-то пугало до одури. С потолка, словно петля висельника, свисала тусклая заляпанная лампа, под которой стояли три стула и, видимо, специально для незваных гостей.

– Мы должны сесть? – будто читая невысказанные мысли, спросила Адель, чем заслужила презрительный взгляд Харриса, и вдруг дико завизжала….

Она оказалась первой, кто заметил в отражении зеркала несущуюся на них из темного коридора ужасную фигуру. От такого обычно хочется рассыпаться в мелкую мозаику, которая может затеряться в половицах, в щелях или предметах мебели и никогда больше не найтись. Поначалу показалось, что на них стремительно несется пугало, привязанное к какому-то механизму, чтобы отваживать непрошенных гостей… или некое несуразное строение из комнаты страха в парках развлечений. Манекен в тряпках – и все кричат деланное «ах», подспудно понимая, что всё не взаправду. Но то, что бросилось на троих, пропавших в чьей-то изощренной фантазии, не было ни пугалом, ни манекеном.

Казалось, вот ты уже вроде смерился с абсурдом новой реальности, с тем, что Страна Чудес не вызывает улыбки на лицах, но когда из темного обветшалого коридора на тебя набрасывается настоящее дьявольское отродье, ты никогда не бываешь к этому по-настоящему готов.

Ведьма была всклокоченной, дистрофично-худой и непередаваемо страшной. Вонючие тряпки висели на ней, словно на вешалке, а лицо казалось нечеловеческим. Жутким… от него хотелось отделаться навсегда, хотелось перевести стрелки каким-то непостижимым образом назад и никогда не входить в это здание, только бы не видеть ее лицо. Но дело сделано, и теперь ведьма будет грезиться этим вроде как мертвым или просто существующим в некоей бессонной реальности троим людям. Со своим морщинистым, словно столетнее яблоко, некогда лицом, огромными совиными глазами, сифилитически-проваленным носоклювом и губами, похожими на сегментированное тело жирной серой гусеницы.

Адель завизжала во все легкие, как показывают в фильмах ужасов – в хороших, лучших из всех, которые остаются со зрителем на всю его оставшуюся жизнь. Стоит лишь настроиться на нужный лад, и ты уже, ругая себя на чем свет стоит, включаешь по всему дому свет, потому что страшно… так страшно, что даже не стыдно признаться. Сколько бы лет не стукнуло.

Адель кричала, не прекращая, даже когда ведьма уже остановилась, и момент внезапности прошел. Джеймс расстрелял свои последние три патрона, но та даже не шелохнулась. Вряд ли на ведьму действовали законы физики. Она не была иллюзией и не собиралась никого развлекать. Она и сама нуждалась в развлечении, в сказке на ночь. Бессонничная ведьма… та, что иногда заходит к нам по ночам, чтобы напиться ужаса и возможно ненадолго уснуть.

– Бооооолииии… – протянула натужным шепотом она, и от этого волосы на теле у всех троих встали по стойке смирно, а хребты едва не свернулись в клубок. – Бооооолииии…

Олден, попятившись, наткнулся на один из стульев и вместе с ним неуклюже повалился на дощатый прогнивший от сырости пол, но, тем не менее, продолжил упрямо отползать, словно раненный жук. А когда всё же сумел подняться, рывком схватил Адель, продолжающую неистово и надрывно кричать, прижал к себе и закрыл ладонью рот, потому что еще секунда, и от этого визга его голова лопнула бы. Поддавшись естественному порыву, они рванули к двери из этой комнаты, но той и след простыл…. Доставлено и уплачено. Древние зеленые обои с затертыми вензелями, словно поглотили ее, срослись, даже не оставив намека на шрам.

Адель отчаянно вскрикнула и прижалась к Олдену, а вот Джеймс Харрис взял себя в руки, даже не смотря на то, что лишился своего иллюзорного превосходства. Его взгляд был завороженно прикован к предмету, свободно свисавшему на пеньковом шнурке с дряхлой шеи ведьмы…. Какая там дверь! Лично он никуда не собирался. Во всяком случае, до тех пор, пока не заполучит ржавый засаленный ключ с крестом и петлей – то, зачем он сюда пришел. Так что она там хотела – боли? Да не проблема – стрелять он в нее стрелял, не помогло. Значит, их боли она просит?

– Смотри! – закричал Джеймс, безумно улыбаясь и сотрясая своим ругером над головой. – Этого ты хочешь?

– Бооооолииии… – гадко прошипела ведьма, заставив Адель истерично заткнуть уши, но это шипение, словно ветер проникало сквозь пальцы, сквозь поры, чтобы выдавить душу, как сок из апельсина.

– Хорошо! – остервенело закричал Джеймс и огрел себя рукоятью. – Давай!

Следующим ударом он рассек себе губу, и кровь размазалась по подбородку, но на ведьму это не произвело должного впечатления.

– Спааааать… – зашипела она и двинулась сломанной куклой на него, хрустя суставами, будто одержимая.

От этого зрелища кровь у Адель закипела в жилах, если так можно охарактеризовать человека, который то ли жив, то ли нет. А вот у Джеймса не было подобной дилеммы – он знал, что жив, поэтому, когда ведьма схватила его за горло и приподняла над полом, он запаниковал по-настоящему. Почти также как в тот день, когда видел Марни в последний раз живой – она развернулась и пошла в дом, прихватив бокал шампанского, но Джеймс не посмел пойти следом, словно в его заднице стоймя стоял огромный кол, доходящий до самых гланд. Кажется, этот кол называют гордыней…. Дурак! Чертов идиот! Стоял тогда, делая вид, что ничего не происходит. Обсуждал с кем-то низкие пенсии, а внутри трясся, как осиновый лист, чувствуя, что упускает самое важное. Последнее важное для него на этой земле, и всё равно не сдвинулся с места. Почему-то сейчас в его затуманенном паникой мозгу нашлось место для этого воспоминания. Словно вспышка из ниоткуда поразила его сердце жгучей горечью. Внезапно ведьма разжала свои длинные узловатые пальцы и прошипела.

– Дааааа…. Боооооооль….

Свалившись мешком на пол, Джеймс не спешил подниматься. Сейчас ему хотелось поджать колени и накрыться с головой одеялом. Спрятаться от всех и от себя в том числе. Воспоминание, резанувшее по самому живому, причинило боль, несравнимую с ударами рукоятью в своей сокрушительности… чего собственно и хотела ведьма. Она раскрыла огромный рот, словно собираясь отхватить Джеймсу голову, и зевнула, заполнив мрачную и без того комнату могильным зловоньем. Тот неуклюже поднялся на ноги и по привычке убрал пустой револьвер в кобуру – от него изначально здесь не было толку. Держась одной рукой за живот, будто получив удар под дых, Харрис послушно сел на один из стульев, а потом смерил подавленным взглядом Адель с Олденом, ретировавшихся к дальней стене.

– Садимся, братья и сестры. Дама попросила боли.

– Бооооолииии…. – потусторонним эхом вторила ведьма, потягиваясь, наводняя комнату суставным хрустом.

– Я понял. – тихо сказал Олден и отошел от Адель, для которой это оказалось несколько неожиданно.

За его спиной она чувствовала себя боле-менее защищенной, спрятанной, а теперь оказалась под прицелом, какой-то неприкрытой сердцевиной. И ведьма теперь смотрела точно на нее своими ужасными огромными совиными глазами и едва улыбалась… гусеничными жирными губами. На миг даже показалось, что их встреча не случайна, что ведьма здесь по душу Адель и ни за что теперь не отпустит ее. Съест, как и собиралась. Ведьма из пряничного домика. Зажарит живьем в печи – здесь наверняка где-то такая имеется – и запихнет в свой исполинский зловонный рот. Будет жевать, похрустывая косточками. Адель слышала похожий хруст сейчас, и от этого звука едва не валилась с ног.

– У меня было всё… – внезапно сказал Олден, подняв с пола стул и садясь на него. – Та жизнь, за которую я сейчас… – он зажмурился. – Я бы душу за нее отдал, только вот она никому не нужна и ничего не даст. Что сделано, то сделано, и этого не изменишь ни при жизни, ни после нее. Так что… никогда нельзя оставлять что-то недосказанным или недоделанным – второго шанса не даст ни жизнь, ни смерть. И последствия своих действий нужно так же просчитывать. Помнить, что каждое действие вызывает равное по силе противодействие, и спрашивать себя каждый день, с чем ты готов расстаться… чем ты готов заплатить за то, что кажется таким уж важным.

Ведьма была довольна…. Боль, с которой говорил Олден, ощущалась в воздухе настолько, что её можно ловить сачком. Она еще раз зевнула и поплыла по темному коридору, потягиваясь, в свою, видимо, опочивальню, где улеглась на кованную мрачным узором кровать и начала погружаться в безмятежный сон. Только лишь, когда это произошло, Адель осмелилась сдвинуться с места. Она села на третий заготовленный специально для нее деревянный стул, удерживая в голове словно бы эхо того тяжелого пронзительного взгляда, обращенного к ней. Насмешка… и безысходность. Абсолютная тьма, беспросветная.

– Я рос без матери. – продолжал Олден, прикрыв глаза. – Но мой отец… он ни разу и шанса мне не дал почувствовать себя обделенным. Я всегда ровнялся на него. Мой герой. Подражал. Хотел быть таким, как он. А потом я уехал, не сказав ни слова. Бросил всё, чтобы никогда не вернуться. С тех пор мы не виделись…. – Олден сверкнул покрасневшими глазами на остальных.

Мальчики не плачут. – подумала Адель, и жалость стальным канатом сдавила её внутренности.

– У меня были четыре друга – моя семья. Мы росли вместе, они составляли весь мой мир. Мы здорово проводили время. Чувствовали себя бессмертными и всемогущими – потрясающее чувство, надо сказать, такое можно испытать лишь в детские годы. Моё детство словно сошло со страниц доброй книжки. – Олден чуть улыбнулся. Так горько, что жалость, испытываемая Адель, жирной змеей добралась и до глотки. Она душила ее, а бессонничная ведьма, наконец, уснула. Сладко так, словно младенец.

– А потом один из моих друзей – Тейт – проигрался в карты, а деньги отдавать отказался, потому что считал парня, с которым играл, шулером. А ночью его выбросили из окна общаги. Так всё закончилось….

– Так ты что ж, мстить, значит, взялся? – не без цинизма спросил Харрис. – А в полицию или куда там у вас принято, обращаться не пробовал?

– Нет. – покачал головой Олден. – У меня не было никаких доказательств, что это не самоубийство. А ко всему прочему, тот парень, с которым играл Тейт, вышел из очень богатой и влиятельной семьи. Дэйв Шамуэй его звали.

– Мне кажется, или мы проходили скамейку с таким именем?

Олден опустил глаза и кивнул, на Адель он даже не смотрел.

– Я понимал, что нельзя действовать сразу, потому что это указало бы на нас, и мы разбрелись практически на год и не то чтобы специально – просто смерть Тейта разделила нас. Только я знал, что это неправильно и так оставаться не может. К тому времени я уже женился, и моя жена ждала ребенка. Господи… – он закрыл рот рукой и процедил, скрипя зубами. – Мы же были так счастливы…. Почему я решил, что года будет достаточно?! Может, если бы я подождал два?

– Ты же знаешь, что нет. – понуро заметила Адель, и Олден впервые поднял на нее глаза, опасаясь усмотреть укор, но нет – она уже и так поняла, что между ними не нашлось и слова правды.

– Верно…. Я должен был принять произошедшее, а не мстить. Тогда бы ничего не произошло.

– Но в полицию я бы всё-таки обратился. – вставил Джеймс. – Наверняка бы нашелся хоть один, точащий зуб на ту семью. Не подумал об этом? Ведь не все любят богатых и влиятельных.

– Я тогда ни о чем не подумал. – фыркнул Олден и продолжил. – Через год, что я отпустил себе, мы встретились с друзьями, и я изложил свой план. А был он несложный – прийти ночью в общагу – Дэйв тогда учился на пятом курсе – и убить его. В комнате он жил один, так что о свидетелях я не волновался.

– А камеры? – иронично усмехнулся Джеймс. – А как же случайные свидетели? Без них никогда не обходится. Они как глаза Бога. Кто-нибудь да увидит.

– Никаких камер, и без свидетелей обошлось. А, может, мы просто о них не думали, потому что верили, что вершим правое дело.

– Надеюсь, вы хоть не додумались поступить с ним так же, как и он с вашим другом?

– Мы хотели, чтобы всё выглядело как самоубийство. – уклончиво ответил Олден. – А еще он должен был на своей собственной шкуре прочувствовать то, что пришлось Тейту. Самоубийства случаются. Так нам сказали, когда нашли нашего друга под окнами.

– Нет, старик, твой план – хрень собачья. Уж мог бы придумать что-нибудь получше за год. Могли бы подкараулить после студенческой пьянки, а так… ну чушь, ей Богу. Ведь история продолжилась, я так понимаю?

Прозвище, всплывшее так незатейливо, больно резануло слух.

– Где бы и как мы не сделали это, – отскоблил Олден. – Результат бы не изменился. Единственным выходом для нас всех было оставить всё, как есть, смириться с произошедшим и подставить другую щеку. Но эта великая мудрость доступна лишь избранным, а нас… нас просто передавили, как котят. Я один остался, только лишь след… – Олден хлопнул себя, что есть силы, по ноге. – А, может, уже не я… потому что если умирает то, что тебя составляет, ничего больше не остается. Они убили не только моих друзей, но и мою беременную жену.

– О Господи! – воскликнула Адель. Она больше не думала об Олдене, как о человеке, который лгал ей. Скорей как о том, кто пережил не переживаемое, и теперь рассказывает вымысел, чтобы самому в него уверовать.

Поймав ее взгляд, Олден инстинктивно убрал руку во внутренний карман пиджака, словно бы хотел проверить, всё ли на месте.

– Отца моего, правда, не тронули… но через некоторое время после того, как я поломанный внутри да и снаружи, и уже носивший другое имя, сбежал в Ванкувер, он повесился, оставив мне лишь это. Олден извлек из внутреннего кармана измятый обрывок тетрадного листка в клетку и протянул Адель.

Она несмело взяла его и зачитала вслух:

– Сильны любовь и слава смертных дней. И красота сильна, но смерть сильней. – она подняла на него задумчивые глаза. – А где же всё остальное? Это лишь обрывок.

– Обрывок? – не понял Олден.

Странно, что он никогда не задумывался об этом. В его воображении эта записка казалась чем-то вроде жалкой насмешки над жизнью, над ним. Ему виделось, как отец небрежно вырывает клочок бумаги из тетради и нашкрёбывает это жалкое подобие предсмертной записки. На самом деле это ведь очень легко получать тумаки от Вселенной. Особенно когда ты не считаешь себя достойным чего-то другого, кроме этих тумаков. Ты заслужил их. Поэтому безропотно принимаешь удар за ударом, переставая задаваться вопросами, а просто ешь, что дают. Олден никогда не видел прощальную записку отца, как обрывок чего-то большего. Он просто склонился перед очередным ударом, вот и всё. Жизнь так коротка – почему же никак не получается прожить ее счастливо?..

– А больше ничего нет. – растеряно сказал Олден.

– Ладно, девочки… я вас ненадолго оставлю. – сообщил Джеймс. – А вы тут не останавливайтесь. Продолжайте петь колыбельную для нашей сатанинской подруги.

С этим он встал и направился к коридору, ведущему в спальню ведьмы. Проводив его раздраженным взглядом, Адель вернула записку Олдену и сжала его руку.

– Ты должен знать, что продолжение было. Никогда в этом не сомневайся. Если смерть это то, что происходит здесь, то она лишена всякой надежды. И да, возможно, те редкие годы счастья, а у кого-то и вовсе моменты – и есть то самое, чего мы все так жаждем и ищем. Может, в этом и есть суть реинкарнации, если таковая имеется? Ее трагедия… возвращаться на землю за парой лет, месяцев, дней, а может даже минут.

– У тебя было такое время? – спросил Олден, бережно складывая обрывок, чтобы убрать во внутренний карман пиджака.

– Да. – улыбнулась та. – Целый месяц, который я провела в твоем доме.

– Спасибо. – Олден улыбнулся в ответ, и его лицо прояснилось на несколько мгновений. Стало, как прежде. – Ладно, надо о грустном, а то ведьма проснется. Может, хочешь спросить про все эти скамейки?

– Люди, в смерти которых ты виновен… их много. – заметила Адель, кивая. – Но ты ведь не серийный убийца?

– Не знаю. Может и да. – пожал плечами Олден. – Одно могу сказать – я не знал, сколько народу погибло по моей вине. О таких вещах никогда не задумываешься, пока не увидишь надгробные плиты. Вот так живешь и не знаешь, какой груз волочит твоя душа. Как я уже сказал, я сменил имя и сбежал в другую страну. Я играл другого человека – так гораздо проще достичь цели. Поэтому если хочешь добиться всего и побыстрее, запишись на актерские курсы. Лучше упражнений не придумаешь. Я очень легко добился власти. Владение чужими секретами наделило меня ей и средствами в считанное время. Это очень просто, главное быть тенью и не чувствовать ничего и ни к кому. Я смог это сделать. Меня не знали даже те, кто работал на меня. Почти все…. – Олден опустил голову.

– Последняя скамейка? – предположила Адель.

Тот кивнул и пристально посмотрел на нее, ища всё того же осуждения, может быть, даже страха, но ее лицо не выражало ничего, кроме сожаления.

– Я сделал то же самое, что и Харрис.

– Только Харрис упертый болван. – фыркнула Адель. – Обидчивый, как девчонка, и жестокий. А ты…

– А я убийца. – перебил Олден.

– О, хватит! – отмахнулась та. – Я вот слушала всё это, и мне знаешь, что пришло на ум? Есть легендарная японская история – о сорока семи ронинах. Слышал?

– Нет.

– Их господина казнили за нападение на чиновника, который оскорблял и издевался над ним. Может, обычная провокация, кто знает – просто неугодный человек с горячей кровью в жилах. И ронины со всей своей японской самоотверженностью дали клятву отомстить за господина, но чтобы не быть слишком уж ожидаемыми, они отложили свою месть на год, как и ты, и разбрелись кто куда, всячески распространяя слухи о своей дальнейшей несостоятельности. На самом же деле они готовились и ровно через год свершили свою месть – отсекли голову обидчику и отвезли на могилу хозяина. За это их приговорили к казни через ритуальное самоубийство, что они и сделали. Все сорок семь.

– Сэппуку?

– О, да ты знаток! Хотя ты ведь должен оправдывать своё прозвище. – чуть улыбнулась Адель. – Так к чему я это?.. Думаешь, у них семей не было? Или все они горели одинаковой одержимостью? Долг есть долг. Неважно перед кем, по кодексу или по дружбе. Так ты решил, Олден. Ты бы поступил иначе сейчас?

– Не мучай меня…. – тот посмотрел на Адель усталыми опрокинутыми глазами. – Я постоянно думаю об этом. И еще – мог бы я отомстить так, чтобы никто не пострадал?

– То есть ты бы поступил так же. – подытожила Адель. – И я тебя не мучаю, я пытаюсь помочь. У тебя было два пути – мстить или нет. Ты выбрал первое. И сейчас выбрал бы первое, что и задает тон всей твоей жизни с вытекающими из этого последствиями. Мог бы ты сбежать из родного города, чтобы стать заурядным клерком? Комплекс вины позволил бы? Если всю свою жизнь ты положил на вечную месть таким, как те, что расправились с твоей семьей? Ты что Иисус? Нет. На то он был и остается одним единственным и неповторимым. Мог бы ты не сбегать из родного города вовсе, изредка сталкиваясь с убийцами своей семьи в супермаркете? Снова нет.

– Эй! Христос и Магдалена, нам бы валить отсюда…. – из затхлой тьмы коридора вынырнул Джеймс и победоносно продемонстрировал засаленный ключ на разорванном шнурке. – И чтоб ни одной положительной мысли, а то я там такого страху натерпелся!

И он говорил правду. Бледный, какой-то весь взмокший, глаза размером с тазы – он снова скрылся в коридоре, поманив остальных в спальню бессонничной ведьмы. Его колени скрипели, поджилки тряслись, казалось, ноги отнимаются, и совсем скоро он неуклюже повалится на пол, чем разбудит ее. О нет, Господи, только не это. Джеймс держался молодцом, не показывая виду, хотя за те пять минут, что провел в этой комнате, склонившись над монстром, над дьявольским отродьем, надкусывая шнурок так, чтобы ни одна пылинка в этой заброшенной спальне не была потревожена, он едва не остался шизиком. Особенно, когда ведьма пошевелилась во сне, видимо, недовольная светом надежды, зародившимся в ее обители. Джеймс чуть не расплакался в тот момент, срочно оживив в памяти день, когда сидел в морге над телом Марни, чем несказанно успокоил ведьму. Ненавидел себя и мечтал о мести. Кому? Да хоть самой смерти…. Смерти, конечно, что внезапно оказалась не столь метафоричной.

Задушенная тревогой Адель увидела комнату всё в тех же мрачных старых зеленых обоях. Дряхлый шкаф, проетый короедами, в углу справа и такая же кровать с мерно сопящей ведьмой. Она была такой страшной, изощренно-пугающей, совсем как во сне. Такие снятся во время болезней, потому что здоровый мозг не способен породить столь ужасающее создание. Взгляд скользил по этому существу, хотя всё внутри противилось этому. Мучнистая сероватая кожа в буграх, огромные глазницы, прикрытые наполовину веками, сифилитически-проваленный нос и эти омерзительные толстые сегментированные губы, словно гусеницы. Всклокоченные волосы рассыпались по грязной наволочке, и казалось, что их не расчесывали несколько десятилетий. Такой же грязной, как засаленное темно-синее платье… как и всё вообще тут. Адель брезгливо отвернулась, столкнувшись с нетерпеливым взглядом Джеймса, который указывал куда-то вниз. Под помутневшим зеркалом в такой же тяжелой витиеватой раме, как и в предыдущей комнате, находилось нечто похожее на черную квадратную дверцу, на которой чем-то острым было нацарапано: «Выход». Адель разула глаза и развела руками, мол, а как? Дверца едва доходила в размерах до собачьего хода.

Джеймс галантно открыл её перед ней, присев на корточки, и лучезарно кивнул. Адель покачала головой, глянув на Олдена, но тот снова погрузился в свои мысли и отнюдь не радужные. Не сыскав поддержки, она опустилась на колени и заглянула внутрь. Ее глазам предстал ночной лес – дремучий корявый – но всё лучше, чем находиться здесь рядом с этим.

Главное, чтобы плечи прошли…. – подумала Адель. – Плечи пройдут – всё пройдёт.

Словно готовясь нырнуть рыбкой, она просунула руки в отверстие, так чтобы плечи оказались строго по диагонали. Адель была худенькой, но всё-таки несколько раз всерьез испугалась, что застрянет. Помогая себе руками, словно придавленный зверек, она наконец оказалась за пределами ведьминого дома, с удивлением отметив, что это вовсе не высотное здание, а всего лишь маленькая ветхая черная изба, поросшая мхом.

Из собачьего хода появились руки, явно не принадлежащие Олдену, затем голова, протиснулись и плечи. Совершенно неуместно Адель хихикнула, вспомнив, как Эйс Вентура лез из задницы резинового носорога – Джеймс Харрис выглядел сейчас примерно так же.

– Могла бы и помочь. – недовольно крякнул тот.

– Извини… – едва справляясь с нервным смехом, ответила та.

По правде Адель думала, что у нее сейчас начнется нечто вроде истерики и даже не чаяла остановиться. Они выбрались из чертового дома, выбрались из того безумного мирка боли вообще. Они удрали от ведьмы, а образ Эйса никак не покидал мозг. Всё наслоилось и обрушилось на Адель опасной инфекцией, ведущей к полному безумию.

Джеймс снисходительно покачал головой и отвернулся в сторону собачьего лаза, а потом вдруг бросил фразу, вернувшую Адель в состояние полной боеготовности.

– А дружок-то твой, похоже, не придет.

Поначалу она растерялась, потом замерла, пристально глядя на выход, словно гипнотизируя его, хотя в душе чувствовала, что медлить нельзя.

– Ты что, так и будешь стоять?! – нервно и в приказательном тоне обратилась она к Харрису.

– А что ты хочешь? – ухмыльнулся тот. – Могу станцевать. Могу спеть.

– Не валяй дурака! У тебя ведь пистолет. В конце концов, ты мужчина! Иди за ним!

– Ага, сейчас…. – саркастично хмыкнул Джеймс. – Это твой приятель, а пистолет можешь забрать себе, только толку от него…. Хочешь?

Он достал ругер из кобуры. Его револьвер и вправду был здесь бесполезен, да и пуст тем более. Но отчего-то по некоей полицейской инерции Харрис не мог выбросить его.

От злости и отчаяния Адель зарычала и с ненавистью глянула на него, а потом ринулась к лазу и на редкость быстро проникла внутрь.

* * *

Когда Олден уже готовый опуститься на колени наблюдал, как ноги Джеймса исчезают из вида, темную комнату озарила вспышка света. Не сказать, что слишком уж ослепляющая, но тот отчетливо понял, что за его спиной что-то вспыхнуло, и обернулся.

Взору Олдена предстал его дом – тот, в котором вырос и был так счастлив…. Тот, из которого он совсем недавно уехал, собрав кости, словно лего. Гостиная, протопленная пышущим камином, наводнила его щемящее сердце духом старого Рождества. Рядом с диваном, где Адель накладывала шину на его правую руку еще этим утром, стояла рождественская ель, украшенная старинными игрушками и гирляндой, играющей фиолетовыми, красными и синими цветами. Душа Олдена откликнулась ностальгической болью – именно эта гирлянда стала для него вечным символом Рождества. Фиолетово-розово-синего Рождества. То, как играла гостиная этими цветами, порождало самые теплые воспоминания детства. Он любил сидеть под елью и смотреть на нее так, чтобы больше ничего не попадало в спектр, кроме нее, и тогда маленький Олден или Олден-подросток и даже юноша чувствовал себя в сказке. Он никогда бы не признался в этом друзьям, чтобы не выглядеть слабаком или того. Но порой душа находит своё блаженство в мелочах, и плевать ей на комплексы и надуманное. Жаль, что люди не всегда идут на поводу у своей души. Боятся показаться идиотами, хотя… казалось бы, ну что страшного, если, по сути, вас только двое – ты и твоя душа?! Весь мир в этом. Каждый день, каждый час, каждый миг нужно спрашивать у себя, чего я хочу именно сейчас. Именно такие моменты делают людей счастливыми и помогают смириться с другими менее приятными вещами.

И Олден бы сел на своё любимое место сейчас, утопая в фиолетово-розово-синем свечении Рождества так, чтобы только оно попадало в поле его зрения, и, несомненно, представил бы себя в сказке, если не одно удушающее «но». Место было занято его отцом, который что-то яростно дописывал, устроив двойной лист в клетку на подлокотнике. Чувствуя, что ноги вот-вот отнимутся, Олден опустился на диван рядом с ним, уставившись не моргающими глазами, преодолевающими мутный заслон слез. Трудно сказать, какие чувства испытывал он сейчас – слишком их уж было много. Его буквально раздирали в разные стороны боль, жалость, любовь, обида, счастье… словно безумные кони, к которым привязаны конечности. Повставали на дыбы готовые нести во весь опор, куда глаза глядят.

Лиланд Макнелли очень плохо выглядел. Худой как щепка с ввалившимися глазами в обрамлении темных кругов, словно у панды. Землистая кожа, хотя при таком освещении сложно что-либо утверждать, обтянула выпершие кости, а одежда висела, как на вешалке. С трудом оторвав взгляд от его лица, Олден уставился на финальные строки полностью исписанного листа красивым витиеватым подчерком. Он никогда не понимал, как вообще можно вот так вот писать – то ли дар, то ли навык….

…И запомни, мой мальчик, мой сын, которым я никогда не переставал гордиться, ты ни в чем не виноват. Ужасная трагедия, которую ты пережил, не оставила тебе иного выхода, как только бежать, куда глаза глядят. Спасибо за деньги, которые ты присылал, они пригодились мне особенно в последний год тяжелой борьбы с болезнью, которая всё-таки взяла верх. Но я знаю один способ, как утереть ей нос и оставить последнее слово за собой. Единственное, о чем я жалею, что мы не разговаривали с тобой все эти годы. Мне этого не хватало. Но не вини себя. Никогда не вини себя. Я верю – в конечном счете, мы оба сделали всё, что могли, и теперь заслуживаем немного счастья. Что бы это ни значило. На предыдущих страницах я попытался изложить вкратце, как жил всё это время. Жаль, я не могу узнать о тебе, хотя чувствую, что ты в порядке, и это хорошо. Вот был бы электронный адрес! Но ничего страшного. Когда-нибудь мы сядем на берегу живописного озера под закатным небом в окружении холмов, будто поросших мхом, выпьем и поговорим. Всё обсудим. У нас с тобой будет долгий добрый разговор. А сейчас нам, увы, пора прощаться. Спеши удивляться, Олден.

На этом страница закончилась. Лиланд словно не ожидал этого. Казалось, в его голове осталось еще кое-что недосказанным. Он поднял с пола тетрадь и попытался вырвать листок бумаги, но в этот момент лицо исказилось от приступа боли. Рука дернулась, и тетрадь упала, оставив лишь жалкий уродливый клочок бумаги – тот, что носил с собой Олден последние несколько десятков лет, словно некий странный талисман или попросту напоминание о свершенных им преступлениях. Своего рода татуировка.

Лиланд не стал терять время на вторую попытку, а записал четверостишие Китса прямиком на этом клочке. Четверостишие, сводившее с ума Олдена всю его жизнь своей недосказанностью, беспросветностью, ультимативностью. Неважно, за кем последнее слово, смерть всё равно сильней. Но перед тем как спуститься в подвал и сделать то, что задумал, Лиланд подошел к камину и выбросил написанное им письмо в двух листах.

– Зачем, папа? – воскликнул Олден.

Но тот, наверное, решил, что так лучше. Подумал, что, возможно, кое-что написал неправильно и тем самым может причинить сыну боль. Её и так предостаточно… целый океан боли, способный усыпить не одну бессонничную ведьму. Видя, как отец в последний раз спускается в подвал, Олден не нашел в себе сил, чтобы последовать за ним. Он просто не мог, и получив ответ на мучавший его вопрос, не испытал никакого облегчения. Отец лишь оставил последнее слово за собой, вот так вот. Смерть есть смерть, и это кажущаяся видимость, что путь, по которому к ней прошел человек, может облегчить горечь близких.

Олден согнулся пополам и заплакал, как девчонка, кусая зубами колено…. И в этот самый момент в его спину вцепились чьи-то острозаточенные когти и, словно тряпичную куклу, швырнули об стену. Был бы жив, от подобного удара умер…. Ведьма проснулась. Странно. Очень странно – столько боли должны были вырубить ее, как общий наркоз, но, тем не менее, она проснулась. Видимо, ощущение Рождества принесло столько ностальгического счастья и веры в чудо, в сказку, что сыграло роль будильника.

Ведьма надвигалась на Олдена, растопырив пальцы. Быть может, она выбрала себе раба? Того, кто станет петь ей колыбельные на ночь вечно? Отличника в своем роде, мастера боли. А дом бы позаботился о необходимых декорациях. Он ведь живой. Он дышит смертью….

Проникнув внутрь, Адель увидела то, чего и боялась. Ведьма проснулась и была готова напасть на Олдена. Несмотря на более чем скромные размеры этой комнаты, Адель пока оставалась незамеченной. Олден, казалось, совсем плох – снова весь в слезах, глубоко шокированный он слепо таращился на ведьму и не собирался ничего предпринимать. Он выдохся. Он сдался.

Испытывая острую необходимость действовать, Адель совершенно не знала, что делать. Никаких подручных средств, ничего под рукой. Эх, надо было брать пистолет – хоть что-то…. Закипала ярость, и тогда Адель сделала единственное, что пришло ей на ум, что делала уже несколько раз от злости или досады, и в итоге получила множество уродливых шрамов. Сейчас же неумение контролировать себя могло запросто спасти им с Олденом жизнь, поэтому она, не раздумывая, ударила со всей силы кулаком в зеркало и пробила его насквозь, запустив в затхлую темную комнату ослепляющий солнечный свет. Откуда? Как? Но сейчас на раздумья не осталось времени.

Не жалея пальцев, Адель выломала кусок похожий на клык и рванула к ведьме. Казалось, та не видела света уже не одно столетие и никак не могла привыкнуть, слепо моргая по сторонам и щурясь. Свет оглушил ее. Свет принес боль, но не ту, что она так жаждала. И Адель не мешкала. Подскочив к бессонничной ведьме, она вонзила ей в горло зубец. Порция черной крови вязкой и густой, как нефть, выплеснулась на грязное платье. Совиные глаза ведьмы стали еще больше, а рот приоткрылся, выпуская шипящие звуки, со временем приобретшие булькающий оттенок. Она шагнула назад, будто ища причину этой парализующей боли, а затем осела, таращась по сторонам.

Не теряя времени, Адель подбежала к разбитому зеркалу, за которым, как оказалось, крылся другой выход – и не в лес, а в какой-то красивый парк, и через брешь она видела аккуратно подстриженные изгороди и раскидистые ухоженные деревья. Был ясный погожий день, и всё излучало свет. Выбив остатки зеркала ногой, Адель обернулась к Олдену, который всё еще сидел мешком у стены в каком-то ступоре. Тогда она подбежала к нему и фактически подняла на ноги.

– Ну давай же!

Олден плохо соображал, но Адель оказалась более чем настойчива, так что он немного пришел в себя, когда они оба подошли к довольно широкому окну, что прикрывало зеркало.

Глаза ведьмы остекленели. Она была мертва. Больше не требовалось боли, чтобы усыпить ее, излечить от бессонницы. Сон наконец-то пришел. Самый глубокий на свете, да и во тьме тоже. А, может, всё это лишь постановка? Как и наша жизнь? Жизнь с множеством бессонничных ведьм, которые не могут заснуть без по-настоящему горькой пилюли. И мы должны постоянно подкармливать их, чтобы не встречаться лицом к лицу.

Попав на другую сторону, в совершенно иной противоположенный мир, как казалось, позитивный и радужный, первое, что бросилось в глаза – отсутствие Джеймса с ключом, который дался им троим слишком тяжело. Он остался ждать у другого выхода, а, может, и не остался. Руки Адель были сплошь в крови: ладони, пальцы, особенно правое запястье – от основания мизинца тянулся глубокий порез. Увидев это, Олден даже как-то ожил и попытался хоть что-то предпринять, но Адель неумолимо шла быстрым шагом вперед вдоль идеально-подстриженных живых изгородей – хотелось поскорей убраться от домика ведьмы. Вдруг на секунду она остановилась и виновато обернулась к Олдену, который немного отставал.

– Твоя трость… Она осталась там. – Адель с ужасом перевела взгляд на ведьмин дом. От одной мысли вернуться туда, холодели конечности, и выступала испарина.

– Мне она не нужна… правда. – он поравнялся с ней, попытавшись улыбнуться, и взял ее руки в свои, тут же испачкавшись в крови.

– О, прости! – Адель шарахнулась в сторону, чувствуя себя крайне неловко.

Она потрясла мокрыми руками, пытаясь стряхнуть кровь, словно воду.

– Боюсь, тебе придется пожертвовать своей… – Адель осеклась, разглядывая собственные ладони, потом потерла их о черные джинсы, чтобы избавиться от следов крови и посмотрела снова.

– Не понимаю…. – изумленно сказала она. – Всё чисто. Это ты сделал?

– Не знаю. – задумчиво ответил Олден.

Последние несколько минут он чувствовал, как его хромота значительно уменьшилась, так что, может, и впрямь он помог Адель? Стоило попробовать довести начатое до конца. Он взял двумя руками её запястье и легонько сжал.

– Не больно? – сосредоточенно спросил Олден. Он сейчас походил на фокусника, который пробовал новый трюк.

– Нет. – устало улыбнулась та, начав постепенно отходить от сражения с ведьмой.

Олден кивнул и начал потихоньку соскальзывать по запястью вниз. Адель напрасно ждала, когда появится её рана. Фокус получился – Олден словно стер его своими ладонями, как ластиком тонкую карандашную линию.

– Но как? – не веря глазам, улыбнулась Адель.

– Не знаю. – также удивленно ответил тот. – Но хромаю я всё меньше, так что трость мне и вправду больше не пригодится.

– Это потрясающе! – восхитилась та. – Спасибо!

– Тебе спасибо, что спасла меня. Ты вернулась и спасла меня.

– Ты ведь мой друг. Я не могла иначе. – ответила Адель. – Но ключ остался у того засранца.

– Да ну и что? Дверь-то одна. Все у нее встретимся. – задумчиво сказал Олден.

– Звучит разумно. – с надеждой заметила та. С надеждой, потому что ее другу вроде как полегчало…. А ведь в комнате ей показалось, что он совсем тронулся умом, но сейчас всё было позади.

Она посмотрела вперед и подумала, что там за высокой изгородью наверняка пряталось нечто прекрасное. Она будто служила неким пределом тьмы и света. Да, они остались без ключа, но если учесть их общее количество, то какая разница? Им всё равно не собрать все семь. Да и зачем вообще это нужно? Вдруг там за дверью, что они отпирают, притаилось нечто ужасное?