В лунном свете мчится всадник с щучьим сердцем в груди. «Сворачивай влево, Мику!» Мику-Пака роет землю, и ее обвиняют в строптивости. Ссора. Тыну считает, что его опять надули, но Мику-Пака разъясняет ему, в чем дело. Колодец у Фельсландского маяка остается без ведра. Одноглазый Сильвер разбужен непривычным шумом. Белопуз рычит.

— Курс на разбитое судно «Марта», — закричал домовой и вскочил в седло. — Ноо, лети быстрее!

Мику-Пака принялась рыть землю. Тыну скорчился, как огромный скелет, на спине лошадки, его глаза, уши и даже кончик носа светились, как желтая сера, и он пел жутким совиным голосом:

Перевернутая «Марта» лежала на прибрежных камнях, килем к небу. В ночном одиночестве ее пробитые бока и ободранный нос являли собой ужасное зрелище. Но щучье сердце домового Тыну, как и следовало ожидать, не дрогнуло. Прямо со спины Мику-Паки он прыгнул на днище корабля. Потом, как огромный желтоглазый паук, перелез на киль «Марты». Он брел по килю, и бока судна скрипели под его деревянными ногами.

— Курс на большую сосну! — определил он по килю «Марты» направление и снова вскочил в седло. — Трогай, Мику!

Будто белка, домовой вскарабкался на верхушку сосны. Отсюда он наметил новый ориентир.

К счастью, никто, кроме ко всему привыкшей Мику-Паки, не слышал этой ужасной песни.

Наконец ночной всадник достиг озаренной лунным светом долины.

Здесь не было ни одного дерева. Собрав всю колдовскую силу, отпущенную ему на эту ночь до третьих петухов, домовой поднялся в воздух и повис там, как огромная летучая мышь.

Весь северо-восточный Фельсланд лежал под ним. Крутом тускло поблескивало море, на юге таял в сумраке перешеек, соединяющий северо-восточную часть острова с юго-западной. Крошечным темным пятнышком на светлом море казался отсюда Руудин камень, словно стрелка компаса, поблескивал киль «Марты», на юго-западе, в Оскаровом овражке, купался лунный свет.

Все ориентиры видны были сверху как на ладони, и домовой принялся определять по ним место, где спрятаны сокровища.

— Ну, Мику, — закричал он сверху. — Вперед!.. Тпруу! Сворачивай налево! Еще левее! Теперь хватит! Н-ну! Тпруу! Немного правее, держись правее. Тпруу! Н-но, прямо!.. Тпруу, назад, давай назад! Тпруу! Стой на месте! Давай левее, н-но!.. Прямо… Нет, направо, направо, давай правее!

— Стоп! Стой на месте и ни шагу дальше! — скомандовал наконец домовой и с треском скатился вниз. — Вот оно, верное место! — Его глаза прямо горели от жадности.

Мику-Пака стояла там, где когда-то была копна сена. Об очередном предприятии домового у нее не было никакого представления. По правде говоря, все это не очень ее интересовало: еженощные проделки Тыну ей уже порядком надоели.

Домовой с жаром взялся за работу. Мику-Пака, свесив губу, наблюдала за его деятельностью.

— Послушай, Тыну, — наконец сказала она. — Я думаю, что и мне можно было бы немножко порыть землю?

— Рой, Мику, рой! — разрешил домовой. — Только смотри, если что стащишь, берегись!

— Я еще никогда ничего не таскала! — до глубины души оскорбилась Мику-Пака. Она принялась рыть, но делала это довольно угрюмо. Однако приятное занятие развлекло лошадку, и скоро она копала землю с неописуемым удовольствием.

Домовой Тыну так глубоко ввинтился в землю, что скоро над кучей земли поблескивали только его сернисто-желтые глаза. Он сверлил роющую лошадку полными недоверия глазами.

— Послушай, Мику, — пробурчал он. — Хватит уже! Довольно тебе рыть землю. Мне скоро не будет видно, что ты там вырыла!

Новое оскорбление заставило Мику-Паку заржать. Она так низко опустила голову, что губой коснулась земли. Как молния выскочил домовой из своей ямы.

— Открой рот! — заорал он и схватил Мику за морду. — Покажи зубы, ну, побыстрее!

У испуганной Мику-Паки рот открылся и без того. Домовой сунул ей в рот свой желтый нос.

— Пусто! — закричал он. — Ты что-то проглотила?!

— Что? — спросила Мику-Пака и чуть не откусила у домового кончик носа.

— Монету! — бушевал домовой. — А может быть, даже жемчужину или брильянт!

— Сумасшедший! — сказала Мику-Пака, немного придя в себя. — Ты, Тыну, сумасшедший, ну, совсем сумасшедший!

— Так, значит, сумасшедший? — проревел домовой. — Ну и что же? Золото всех одинаково сводит с ума, и людей и домовых. Запомни, Мику: я тебя хоть в щепки разорву, но монету достану.

— Ладно, Тыну, — сказала Мику-Пака и собралась уходить. — Теперь можешь ездить сам на себе!

— Нет, нет, Мику, постой, Мику! — Домовой схватил Мику-Паку за поводья. — Будь умницей. Рой землю, сколько душе угодно, только под копной не рой, рой вот там, чуть подальше… Мику, Мику-Пака, будь умницей, Мику!..

Зная доброту Мику-Паки, читатель, наверное, не удивится, что лошадка позволила себя уговорить. Она отошла от домового в сторонку и вдохновенно принялась рыть землю.

Домовой тем временем работал у старой копны, как сверло. Над кучей земли уже не было видно даже его глаз — он ввинтился в землю почти на четыре метра.

С шестиметровой глубины он наконец вылез из ямы. Он был измучен и растрепан.

— Мику! — сказал он. — Во имя серного чада и третьих петухов: меня опять надули. Вода попадалась, плитняк попадался, а вот сокровищ и следа нет!

Мику-Пака перестала рыть и задумчиво покачала головой.

— От сокровищ и следа нет? — пробормотала она. — Но если я правильно сосчитала, то у старой копны я вырыла не менее девяти дождевых червей!

— Дождевых червей?! — рассмеялся домовой. — Мику, у тебя и впрямь деревянная голова. Разве это сокровище? Ха-ха-ха!..

— Не знаю, — сказала Мику-Пака смущенно. — Только Одноглазый Сильвер всегда приходит сюда их копать.

Смех домового как ножом отрезало.

— Во имя серного чада: это правда?

— Я соврала только раз в жизни! — с достоинством ответила Мику-Пака.

— А червей здесь просто уйма! — потухшие было глаза: домового снова засверкали. — Дождевые черви?! Очень, странные сокровища! Но… Новые времена, новые нравы — поди знай?!

И он вскочил в седло.

— У колодца возле маяка валяется забытое ведро, — крикнул он. — Ноо, Мику, поехали!

А тем временем Прибрежная усадьба блаженно дремала в лунном сиянии. Только верховный садовник Порру совершала в саду свой ночной моцион, но ее совсем не было слышно: она умела ступать совершенно бесшумно. Тихо было и в доме. Лишь старина Плинт, сидя в изголовье Одноглазого Сильвера, что-то бормотал сквозь сон, а за стеной пел неугомонный сверчок.

И тут стали разворачиваться события, каких еще не видывали ни в Прибрежной усадьбе, ни во всем мире.

Как вихрь, так что лошадь почти не касалась копытами земли, во двор Прибрежной усадьбы влетел всадник.

Его глаза полыхали желтым пламенем. Он остановил коня у открытого окна Белопуза, прямо с седла вскочил на подоконник и проскользнул в комнату. Через минуту лошадь опять поскакала той же дорогой, и всадник, как огромный комар, опять сидел в седле. А в тишине дома постепенно все явственнее слышался непонятный шорох и шуршание.

Непривычные звуки разбудили Одноглазого Сильвера. Страшный пират закурил и прислушался.

— М-м-м, — промычал он себе в усы. — По звуку можно подумать, что пошел дождь, но за окном ясное небо?! — Он прошел по освещенному луной полу, поднял бороду к луне и довольно беспомощно почесал в затылке.

— Или, может, тростник сползает с крыши? — осенила его новая мысль. Он обошел вокруг дома и убедился, что с крышей все в порядке.

— Непостижимо! — заключил страшный пират и в раздумье уселся на крышку своего матросского сундука.

— Это, может быть, просто нервы, — рассуждал он. — Разыскивая карту, я пережил нервное напряжение, и теперь у меня шумит в ушах.

Он зажег новую сигарету и, вынув из ящика карту, углубился в ее изучение.

— Черти и преисподняя! — пробормотал он вскоре и потер уши. — Так можно и с ума сойти — шуршит в ушах, как муравейник!

Но тут проснулся и Плинт. Сидя на спинке кровати, он удивленно поморгал, почесал шейку и внимательно прислушался.

В эту минуту что-то произошло на половине Белопуза. Во всяком случае доски его кровати вдруг заскрипели. На мгновение наступила мертвая тишина, а затем весь дом был разбужен страшным рычанием Белопуза.

— Тысяча чертей! — ревел Белопуз. — Тысяча чертей и тысяча преисподних!

Одноглазый Сильвер вскочил и бросился к двери. Когда он распахнул ее, у него захватило дух: Белопуз стоял в одних трусах на горе подушек, и в его глазах горел безумный огонь. А на полу… на полу шевелилась, шуршала, скрежетала, извивалась и лилась прямо к ногам страшного разбойника скользкая и холодная, но несомненно живая, студенистая масса. Тут в окне вдруг появилась сатанинская тень — домовой Тыну выплеснул на пол очередное ведро дождевых червей, по счету… сорок девятое!